Поэты Урала. Антология в двух томах. Том 1

Пролязгали годы,

Как цепи, железом.

Дымились заводы —

Копоть над лесом.

Синий чугун,

Красная медь

Будили тайгу

На Русь прогреметь.

Будили, просили

Подняться от земли.

Рабочие силы

Слух понесли.

Заохали, зачокали:

Ой, да чо же эко, чо,

Ну-ко чо?

Объявился, появился Пугачев —

Вот и чо!

Зовут его Емелюшкой.

Торгует он земелюшкой:

Для помещиков изъян.

Покупает, отбирает

Землю для крестьян.

А поместья, вотчины —

Хлеб да жизнь заводчины.

Вот чего да вот чем

Мужиков он потчует.

Чуй!

Ой, да чо же эко, чо!

Приписных рабов заводских —

Наш спаситель Пугачев.

Погоди, не кричи,

Сами будем пугачи.

На господском на посаде

Сами сядем.

Наша земля-землица,

Овес, рожь, пшеница.

Пущай помещик позлится,

А мы желаем жениться,

На этой земле своей

Жить да рожать детей.

Ох и жарко впереди!!

Тише, тише!

Еще рано. Погоди!

Косматыми медведями

Залегли в берлогах

Заводы по Уралу на горах.

Под хвойными поветями

На крутых дорогах

Жил таежный страх:

Появился разбойник Хлопуша.

Слушай:

У Хлопуши

Отсечены уши,

Вырваны ноздри,

Рыжая харя в коросту,

А сам он саженного росту.

Голос медвежий —

Рявкай, тварина.

Или он леший,

Этот зверина.

Только известно одно

Про Хлопушку:

Как отольют новую пушку,

Все знают вперед —

Обязательно пушку в дороге

Хлопуша сопрет.

Взвалит на плечи — и в лес,

Кто бы за ним

В лес ни полез,

Не воротится.

Бес.

Сила лешачья.

Корова лежачая.

И на кой ему пушки —

Зверю игрушки

Играть на опушке.

Так ли, не так ли —

По-разному квакали.

А меж теми пересудами,

Растабарами да зудами

Было так. Слушай:

Вот.

Похаживал Хлопуша

С завода на завод.

Вот.

Работал он по части

Медноплавильных работ.

Вот.

Подбивал к бунтам речами

Всех рабочих для забот.

Вот.

Чтобы разом взбунтовался

Ядро-пушечный завод.

Вот.

Чтобы пушки ныне лить

На помещиков-господ.

Вот.

Только надо для порядку

Из рабочих сделать взвод.

Вот.

А фельдмаршал даст приказ —

Пугачев Емельша тот.

Вот.

Когда стукнет бунтовать,

Всех Емельша позовет

На потребу взять завод:

Пушки стряпать для господ.

Вот в чем дело, да не все.

Ныне в каждом заводе

Таких Хлопуш

Оставлено в взводе

По пяти душ.

Их и надо слушать

В военном деле.

А самый главный Хлопуша

Погнал по службе к Емеле.

Что касается того ближе,

Кто прет в лесу пушки,

Так это — свои же,

Приписные хлопушки.

Так-то, Ванька,

Топим баньку.

Жарко будет впереди…

Тише. Тихо.

Еще рано. Погоди.

Тише. Тихо.

Спят заводы

Тяжким сном цепей.

На прудах

Колышут воды

Ветры из степей.

Глушь лесная.

Спят заводы.

Спит Урал-векун.

Так текли

Литейно годы,

Плавя медь, чугун,

Горы горя.

Шахты-норы

Знают про людей —

Рудокопов,

Как их горы

Давят злом людей:

Потому что

Над горами

Строятся дворцы,

Потому что

Над ворами

Царские венцы.

Зреет время —

Сон рабочих

Превратится в явь:

Ждать недолго.

Срок короче —

Льется гневом плавь.

Пушки льются,

Ядра тоже.

Спешка горячей:

Бунт рабочих

Враз поможет

Делу пугачей.

А пока

Намнут бока,

Будет тверже бить рука.

Эй, кузнецы,

Рудокопы,

Литейщики,

Шибче работу гони:

Любят заводчики,

Генералы,

Помещики

Рабскую дань искони.

Уважьте, ребята, хозяев уважь,

Старайся, забойная штольня,

Пущай вельможная блажь

Будет довольна.

Ждите, чумазники,

Кедровых орехов на празднике.

Небось

Продырявят орехами

Насквозь,

Ежели постараемся в душу

Посадить им Хлопушу.

А ну, будет калячить,

Горнозаводские клячи!

Не рассусоливай:

Брысь!

За пешни, за кайлы, за тачки

Берись!

Пластайся!

Что пялишь шары, рыжая рысь?

За тачки! Разом!

Разве не знаешь, холопская гадь,

Хозяин не любит потачки

Давать

Черномазым

Копателям угля, руды.

А ну, за труды!

За пешни, холопы!

За кайло, рудокопы!

Эй!

Ты бей,

Ты бей

В грудь каменную, железнушшую.

Ты бей,

Ты бей,

Ташши цепь проклятушшую.

Ой, да ой-ё-ё.

Да ты разбей ее,

В стену бей глухушшую,

Ты разбей ее,

Долю злюшшую.

Ты бей,

Ты бей,

Ташши,

Ташши.

Добывай, злодей,

На шши

Да на хлеб, на милость вашу —

На березовую кашу.

Получай, кроты, гроши.

Ташши,

Ташши.

Ты бей,

Ты бей

В грудь каменную, железнушшую,

Ташши цепь проклятушшую.

Ой, да ой-ё-ё.

Да ты не тронь ее,

Не тронь долю жгучую,

А ты тронь того,

Кто нас мучает.

Работал Урал —

От железа дрожал.

Руда изливалась в печах.

Работал Урал.

Державу держал —

Чугун на рабочих плечах.

Золото, платина,

Самоцветы-каменья,

Железо и медь — для богачей,

В придачу им дадены

Рабы да именья

И перекладины для пугачей.

Жить бы да жить

Господам ввеселе,

В пирах забавляться на шалость

Хороши барыши

На господском селе —

Так бы и век продолжалось.

Работал Урал…

Да вдруг заорал:

«Пошел!»

Заорал по-железному —

Влязг хорошо:

«Пошел Пугачев,

Пошел!»

Руками,

Ногами,

Крылами

В полет,

Будто на Каме

Тронулся лед.

Пошел и пошел.

Захватил берега.

Двинулась гущей

Людская река.

Босой народишко попер,

Попер

В напор,

Попер

На сбор —

В топор.

Кто куда!

Айда!

Пропала рабья грусть.

На свадьбу ненароком!

Зашевелилась Русь,

Забрякала

Железом по дорогам.

Уральские заводы,

Рабочие разводы

Работали по дням и по ночам.

Уральские заводы,

Веселые заботы:

Пушки, ядра лили пугачам.

Уральские заводы,

Шахтерские своды

Тряслись от навороченной руды.

Уральские заводы

На яростные годы

Несли на бой рабочие труды.

Её еще нет,

Но она скоро станется,

Будет величием

Дальше веков,

Вырастет славой

Она — гидростанция —

На славу

Большевиков,

С честью умеющих

Географию края,

В пламени подвигов

Солнцем сгорая,

Так перестроить

Заново разом,

Что ликует

В сплошном

Изумлении разум,

Глаза разлетаются

Дивной игрой.

Что это строят?

Строят герои Камстрой!

Ее еще нет —

Гидростанции —

С танцами

Переливных огней,

Вновь блистательных

Дней, но о ней

Можно петь,

Говорить,

Чтобы билось сильней

Наше гордое

Сердце в груди,

Чтобы краше, видней

География дней

Рисовала

Разлив впереди.

Пусть ее еще нет,

Но в прибрежных песках

Ветер треплет

Окрестность руками:

Погляди, погляди —

На чертежных досках

Чудеса

Вырастают

На Каме.

И летит этот ветер

По берегу в путь,

А у ветра

Шальные манеры:

Хочет в новые

Окна домов заглянуть,

Где расчеты

Ведут инженеры.

Смотрит ветер —

Кругом чертежи,

И проекты,

И карты,

И планы,

И растут

Мастерские,

Домов этажи,

И машины,

И склады,

И краны.

И повсюду

Жизнь

Гулом полна,

И повсюду

Рабочих

Живая волна.

Ветер несется

С легкой руки

Невиданной

Дивной картины,

Несется в верховья

Великой реки,

Спеть чтобы

Гимн о плотине.

Кама-то

Слушает —

Тишь в берегах,

Даже замолк

На песках

Перекат.

Утки на озере

Вдруг присмирели.

Стало

Не слышно

Болотной свирели.

Деревья

В низинах

Задумались враз,

Слушая

Ветра

Веселый рассказ,

Как их

Затопит

Большая вода —

Ветру-то

Весело,

А деревьям — беда.

Радостно

Речкам

Таежным — лесным:

Бурно

Подымутся

Краше весны.

Радостно

Слушать

Дичи кругом,

Какой это

Будет

Раздольнейший дом:

Тучные

Стан

Всяких пород

Будут

Носиться

В лазурности вод.

А рыба-то, рыба!

Праздник

Вон там —

Всплески

Сверкают,

Как броский фонтан.

Булькотня

Среди дня.

Чешую серебром

Ослепляет

Блестящим

Пером.

А Кама-то

Слушает, слушает,

Вспоминая

Глухое минувшее:

Как ходили

В верховьях реки

Бурлаки,

Как их гнали,

Лупили

Купцы-кулаки,

Как плотили

Плоты

Мужики под кнутом,

Как стонали

Лесные поляны,—

Торговали хозяева

Рабским трудом,

Вниз сплавляя

Плоты и беляны.

Как потом,

В другие годы,

Появились пароходы

На реке лесной

Весной.

И вот

Кама вспомнила

Свой каждый

Водный год:

Мель да мель —

Кругом тиски,

Перекаты

Да пески.

А пароходишки

Такие малыши,

Будто бегают

По лужам голыши.

Под Угольем

Да под Вишерой

Не суда,

А ровно мыший рой

Пробивается,

Ползет речной порой.

А ведь тут —

Березниковский комбинат,

Соликамск

Да Красновишерск —

Города!

Вот где требуется

Камская вода,

Да в три ряда.

Ах ты, ветер,

Ветер, не шути,

Реку верхнюю

Укорами не крой,—

Каме хочется

Глубокие пути

Развернуть Байкалом —

Далью на Камстрой.

Каме хочется

Подняться в высоту,

Раскатиться

По зеленым берегам,

Показать свою

Раздоль и красоту

Всем уральским

Луговым, лесным рекам.

Каме хочется

Увидеть на воде

Теплоходы, пароходы —

Полный груз,

Чтобы в гордой

Многоводной правоте

Прогреметь на весь

Блистательный Союз,

Прогреметь напором

Радостной воды,

Дать плотине

Чудодейные труды —

Пусть турбинная

Работа всем приветом

Льет энергию

Величественным светом.

Станут камские

В почете берега —

Взглянут, как живет

Красавица река.

А она живет, красавица,

Гениально ныне столь,

Что теперь ее касается

Только новая раздоль,

Только то, что

Ветры бурности

Носят трепетную весть

О Камстрое —

Дивной юности,

О борьбе за труд и честь.

Это будет!

Говорливые

Волны плещутся в кустах.

Это будет!

Все счастливые

Улыбаются уста.

Это будет!

Рать рабочая

Солнцу силою равна.

Это будет!

Вся охочая,

Камгэс строит

Вся страна.

Ветер юности!

Ты бурным другом будь.

Окрыляй весельем

Весь весенний путь,

Разжигай сердца

В счастливейший костер,

На всю молодость

Страны родной простор.

Ветер юности!

Ты Каме подари

Золотые песни

Утренней зари —

Пусть река течет

Почетною порой

В эти дни,

Когда рождается Камстрой,

В эти дни,

Когда Урал

В стране вершин

Создает

Поэму света и машин.

Взгляни вперед —

Красный флаг

Плывет.

С ним былую тьму

Победил народ.

Наш свободный путь

Обвевает он.

Над землей плывет

Выше всех знамен.

С ним рабочий класс,

Правда только в нем!

Всей земле он стал

Путевым огнем.

Он впитал в себя

Мощь народных масс,

Этот красный флаг,

Что в руках у нас.

Мы шагаем с ним

В наш последний бой,

Мы весь старый мир

Потрясем борьбой.

Вражьих сил оплот

Мы сметали с ним,

Тех, кто пал в бою,

Клали мы под ним.

Всех врагов его

Мы прогнали вон,

Оттого он так

Высоко взнесен!

Нынче всей земле

Светит красный флаг.

Увидав его,

Убегает враг.

Увидав его,

Он дрожмя дрожит.

Ряд чужих знамен

Перед ним лежит!

Озаряй же мир,

Наш багряный флаг!

Мы несем тебя

В молодых руках!

Чудесный случай был вчера!

Я мирно шел к себе домой,

Вдруг вижу: вспыхнул яркий свет,

мой озаряя путь ночной.

Быть может, солнце? Но в горах

уже погас заката свет

Луна, быть может? Но как раз

луны на небосводе нет!

Откуда лился этот свет,

лишь позже догадался я:

По улице навстречу мне

шла ты, любимая моя!

Нас не сломит нужда,

Не согнет нас беда.

Рок капризный не властен над нами:

Никогда, никогда,

Никогда, никогда

Коммунары не будут рабами!

Все в свободной стране

Предоставлено мне,

Сыну фабрик и вольного луга.

За свободу свою

Кровь до капли пролью.

Оторвусь и от книг и от плуга.

Пусть британцев орда

Снаряжает суда,

Угрожая Руси кандалами:

Никогда, никогда,

Никогда, никогда

Коммунары не будут рабами!

Славен красный наш род,

Жив свободный народ —

Все идут под знамена Коммуны!

Гей, враги у ворот!

Коммунары, вперед!

Не страшны нам лихие буруны.

Враг силен? — Не беда!

Пропадет без следа,

Коли жаждет господства над нами:

Никогда, никогда,

Никогда, никогда

Коммунары не будут рабами!

Коль не хватит солдат —

Станут девушки в ряд,

Будут дети и жены бороться,

Всяк солдат — рядовой,

Сын семьи трудовой,—

Все, в ком сердце мятежное бьется!

Нас не сломит нужда,

Не согнет нас беда,

Рок капризный не властен над нами:

Никогда, никогда,

Никогда, никогда

Коммунары не будут рабами!

Синяя куртка с грудью открытой,

Неколебимой — тот же утес! —

Вот он, бессмертья лавром повитый,

В шапке, к затылку бурею сбитой,

Гордость Коммуны — красный матрос.

Этот не выдаст в тяжкую пору,

Не затрепещет в час роковой:

Смерть, как и должно дерзкому взору,

Дерзостью встретит: «Шутишь, без спору

Не совладаешь с вольной душой!»

Даже штыками к мачте прибитый,

Тяжко изранен стрелами гроз,

будет бороться, кровью покрытый,

В шапке, к затылку пулями сбитой,

Гордость Коммуны — красный матрос.

Синяя куртка с грудью открытой,

Неколебимой — тот же утес! —

Вон он, бессмертья лавром повитый,

В шапке, к затылку пулями сбитой,

Гордость Коммуны — красный матрос.

Помните? Ночью взвыли заводы:

«Ратуйте, близок гибели миг —

Псков затопили прусские воды!»

Прямо с танцульки, дети свободы,

В Смольный примчали сердце и штык!

Первый в читальнях красного клуба,

Первый в лезгинке, первый в бою;

Жизнью играет дерзко и грубо:

«Шашка так шашка; Люба так Люба!

Вон он, я — ешьте душу мою!!»

Бури встречает грудью открытой:

«Бей, измывайся — крепок утес!»

Вон он, бессмертья лавром повитый,

В шапке, к затылку молнией сбитой,

Гордость Коммуны — красный матрос.

Тишина.

Вечный труженик —

старый Урал,

Как верблюд,

спит врастяжку

под саваном белым.

Спят вершины

и слушают зимний хорал.

Что тревожные сны

навевают несмело.

На просторных полях,

где гуляет мороз,

Увязая в сугробах,

уснули деревни,

Словно пуговки,

кинуты кем-то вразброс

На природе,

угрюмой и древней.

И заводы,

которые шумом своим

Трепетать заставляли

всю землю в округе,

Замолчали…

Из труб их не тянется дым —

Он застыл,

будто замер,

в холодном испуге,

Он покрыл город

грустною пеленой.

И пополз вдоль железной дороги,

Чтоб узнать,

что несут провода

над страной,

Думы их угадать

и тревоги.

Провода же рыдали

и вздохи несли,

Провода же стонали

в пути многоверстном.

И, сверкая огнями,

весь в снежной пыли,

Мчался поезд

под куполом звездным.

Он спешил из Москвы

и дышал тяжело,

Он стремился,

стремился к Уралу,

Чтобы сердце его

тишину здесь нашло,

Чтобы сердце навзрыд не рыдало,

Горе гонится сзади

за ним,

Безутешное,

страшное горе…

Пролетел он, промчался.

Белый стелется дым.

И опять

на уральском просторе

Тишина…

З-з-з-з!..

У-у-у-у!..

З-з-з-з!

У-у-у-у!..

Беспокойной струной

провода загудели,

В тяжкий стон превратив

за слезою слезу.

И от гуда

сердца у людей холодели.

И уже опоясали

болью своей,

Облетели всю землю

рыданья и стоны,

Словно плакали сразу

мильоны детей,

Словно плакали сразу

голодных мильоны.

И когда тем рыданьям

вняла синева,

Вняли реки, леса,

и долины, и горы —

Броско молния врезала

в небе слова:

Пусть рыдает земля —

горе!

Горе!

Пусть охватит печаль

всех, кто в мире живет.

Умер Ленин…

Умер Ленин…

— Ох! — вздохнул со слезами

народ —

Люди всех поколений.

И потом

пять минут

у земли на груди

Все молчало —

ни слова,

ни гула.

Слезы лились,

как льются над миром дожди.

Вся земля

в тех слезах

потонула.

Я искусил себя в печалях,

Влача суровой жизни дни.

И сквозь печаль зажглися в далях,

Маня, маячные огни!

Твердит сурово темень ночи

Душе: «Измучилась — усни!

Сомкни навек покорно очи!

Мираж — маячные огни…»

Но я иду. Пусть путь мой трудный!

Дремучий лес, седые пни…

Меня влекут тропой безлюдной

Вперед маячные огни!

Годы дымятся, как в ладане…

Кто здесь, за что умирал?!

Тайны твои не разгаданы,

Старый Урал.

Годы степными оленями

В вечность седую бегут…

Сказки туманов сиреневых

Быль стерегут.

Трубы призывные, медные.

Отзвуки песен родных…

Веют знамена победные

В дебрях лесных.

Что там меж сосен бревенчатых?

Кто там кого схоронил?

Склоны крестами увенчаны

Братских могил.

Что это — искорка ль ясная

Блещет на камне нам вновь?

Роза ли горная красная?

Нет! Это — кровь!

Катятся волны проворные,

Буйный рокочет поток:

«Мчитеся, соколы горные,

Вдаль — на Восток.

Миру откройте свободному,

Как, не страшась, умирал

В битве с врагами народными

Красный Урал».

Мой курай, зазвени, заиграй

Всеми красками звонкого мира.

Все печали развей, мой курай,

Чтобы дрогнуло сердце башкира!

Расскажи о разливах зари,

Расскажи о могучем Урале.

Степи в песне своей сотвори,

Чтобы кони по ним проскакали,

Чтобы реки неслись, второпях

На утесы кидаясь с разбега!..

Расскажи о летовках в горах

И о поисках долгих ночлега.

Ты поведай мне, полон тепла,

О красавице в древнем уборе.

Сколько кружев башкирка сплела,

Чтоб забыть свое горькое горе!

Расскажи, как дрожат мотыльки,

Как шумят родники-новоселы.

Как склоняются к ним тальники

И с цветами венчаются пчелы!

Расскажи, мой курай, о былом,

О башкирских восстаньях кровавых,

О добре и о битве со злом,

О весельях, о дедовских нравах.

Расскажи, как башкира земля

Орошалась обильною кровью,

Как вздохнули свободно поля,

Орошенные буйною новью.

Как в кибитках точили мечи

Храбрецы перед боем великим,

Как посуда звенела в ночи,

Вторя вражеским копьям и пикам.

Сколько ты пережил, перенес!

Стал ты старым, курай, как преданье.

Песнь твоя нам знакома до слез,

Это — ангела смерти рыданье!

Так звени же теперь над водой,

Над листвой, где разбрызганы росы,

Словно жаворонок молодой,

Жизнерадостный, звонкоголосый!

Пой, курай, чтобы свет красоты

Залил прошлого страшные тени,

Чтоб родились на камне цветы,

Украшая наш праздник весенний.

Пой, курай, от утра до утра

Гордо, звонко, заливисто, смело.

Наступила такая пора,

Что людская душа зазвенела!

Кто он, грозный Салават?

Чем он славен и богат?

Он — родной земли булат,

Он отвагою богат!

Ни во сне, ни наяву

Равных нет такому льву,

В небесах и на земле

Равных нет его стреле.

Наш Урал — его отец.

Он — стремленье всех сердец.

На земле — он свет земной,

В небе светится луной.

Он — отечества глаза,

Он — захватчиков гроза,

Саблей гору он свернет,

Криком озеро вспугнет.

Салават, как наш Урал,

Никогда не умирал.

Кровь его — завет живым,

Мы ее не оскверним!

Суровый ветер стран Уйшора,

Оставь, покинь страну мою!

Ты видишь: я с тобою в споре…

Суровый ветер стран Уйшора,

Сверни свой путь к Уралу, в горы,

Или умри со мной в бою!

Суровый ветер стран Уйшора,

Оставь, покинь страну мою!

Мон хлеба ты заморозил,

Но сердца пыл не умертвил!

Измял цветы, погибла озимь,

Мом хлеба ты заморозил,

Но не боюсь твоей угрозы —

Ты дух упорства не сломил!

Мои хлеба ты заморозил,

Но сердца пыл не умертвил!

Леса глухие выжгу снова,

Посею вновь свои хлеба…

Где раньше жили волки, совы —

Леса глухие выжгу снова,

И разобьет твои оковы

Упорный труд — моя борьба!

Леса глухие выжгу снова,

Посею вновь свои хлеба!

Суровый ветер стран Уйшора,

Оставь, покинь страну мою!

Ты видишь: я с тобою в споре…

Суровый ветер стран Уйшора,

Сверни свой путь к Уралу, в горы,

Или умри со мной в бою!

Суровый ветер стран Уйшора,

Оставь, покинь страну мою!

У дороги, под ивой, в прохладе,

Виден холмик в тесовой ограде.

Виден холмик в тесовой ограде

У дороги, под ивой, в прохладе.

Под холмом, за оградой тесовой,

Похоронен солдат чернобровый.

Похоронен солдат чернобровый

Под холмом, за оградой тесовой.

Вражьей пулей и конским копытом

Голова его дважды пробита.

Голова его дважды пробита

Вражьей пулей и конским копытом.

Сердце острым штыком искололи,

Тело кинули воронам в поле.

Тело кинули воронам в поле,

Сердце острым штыком искололи.

За Советскую власть дорогую

Принял смерть он свою боевую.

Принял смерть он свою боевую

За Советскую власть дорогую.

Каждой ночью на моем окне

Белые купавы расцветают.

Легкие деревья, как во сне,

Предо мной живут — цветут, не тают.

Вот в углу ромашка, как звезда,

Наклонилась льдистою головкой…

И вдали — кувшинки, и вода

Спит сквозной узорной тканью легкой.

А над ней— одно крыло, как снег,

Развернула чайка и застыла…

Гам вдали спит пальма в снежном сне,

И сосна куда-то вдаль уплыла…

И, когда встаю я по утрам,

Долго, долго на цветы любуюсь…

Но вот солнце… Блещет между рам:

Смерть приходит всем моим мечтам!

Целый день тогда на солнце дуюсь.

Говорят: «Зашло, погасло солнце»,

Точно век

Быть солнцу в темноте.

А оно зашло затем, чтоб утром

В новой

Возвратиться красоте.

Говорят: «Цветок увял»,

Как будто

В нем отныне жизни вовсе нет.

А ведь он увял, чтобы весною

Семена взрастили

Новый цвет!

Бойцы курили. Пели.

Вспоминали громко

Сегодняшний горячий и победный бой.

Один из них сидел, задумавшись,

в сторонке,

Коробку спичек он держал перед собой.

Привет из солнечной Башкирии!.. Коробка

С наклейкою обычной и простой…

Боец украдкой, озираясь робко,

Поднес ее к губам натруженной рукой.

Родные спички!.. Все, что дорого

в разлуке,

Бойцу-башкирину напомнили они:

И материнские заботливые руки,

И очага родного теплые огни.

По рытвинам дорог, через снега и воды,

В слепящую метель и в пламенный мороз,

В честь родины своей, в честь своего

народа

В походе доблестном он спички те пронес.

Он их достал вчера. И тратит их

недаром:

В украинском селе, преследуя врага,

Он чьей-то матери, больной, иззябшей,

старой,

Вернул тепло ее родного очага.

Словно путник, что в степи остался,

Потеряв друзей своих в пути,

Журавель сквозь ветры пробирался,

Чтоб дорогу в теплый край найти.

То он по болоту ходит долго,

То вспорхнет, как будто знает путь…

Отряхая капли с крыльев волглых,

Он летит, подставив ветру грудь.

…Может, сердцу легче разорваться,

Изнемочь, но к цели все ж прийти,

Только б одиноким не остаться,

Растеряв товарищей в пути!

Не уставая, не остывая,

Звенит Ольховка, река живая,

Поет — как будто с цепочкой звонкой

Бежит по склону горы мальчонка.

Спросил однажды я у Ольховки:

— Куда бежишь ты без остановки?

Не утомила ль тебя дорога?

Ты отдохнула бы хоть немного!

Звенели звонкой цепочкой звенья,

Стремилось дальше реки теченье,

Стучали брызги ее о камни,

И вдруг сказала тогда река мне:

— Лишь на мгновенье в пути устану —

Я сразу речкой быть перестану.

Прими же сердцем совет Ольховки:

Не знай в дороге ты остановки!

Очень многие удивляются,

Узнавая, сколько мне лет:

— Что же старость к вам не является?

В чем же молодости секрет?

Вам бы в паспорте год рождения

Лет на двадцать перенести

Иль седины как подтверждение

На виски себе навести!

На вопросы эти при случае

Буду так отвечать я впредь:

— Мне единственная и лучшая

Ни за что не дает стареть.

Посылкою в Киев отправил я мед

В подарок друзьям-украинцам,

И кажется мне, что никто не найдет

В степи нашей лучше гостинца.

Я знаю, понравились нашим друзьям

И степь, и Урала отроги…

Цветы бы послать им, но хрупким цветам

Не выдержать дальней дороги.

Не им нашу верность друзьям представлять,

Хоть нет их нежнее и краше,

А соты не могут опасть и завять

И степи напомнят им наши.

Прохладу лесов эти соты хранят,

В них вешние соки живые,

Им липовый цвет подарил аромат

И сладость — цветы луговые.

Пусть вспомнятся Демы моей берега

Тому, кто отведает меду,

Пускай он припомнит, как пахнут стога

Над речкой в сухую погоду…

Мой мед сохранит для друзей дорогих

Целебные свойства на годы.

В нем бодрость и сила — почувствует их,

Кто чай будет пить с этим медом!

Я в Киев, на берег днепровский крутой,

Сердечные шлю пожеланья;

Пускай там напомнит мой мед золотой

Башкирского солнца сиянье.

Может быть, не допишу я слова

Иль в строфе окажется пробел.

Знайте: не был я разочарован,

Просто дописать я не успел.

Сердце под конец не охладело

К строчкам, что до точки не довел,

И ни в чем я не достиг предела,

Нет! покамест мог идти, я шел!

Назовите, кто в какое время

Все, что думал, сделал на веку,

Кто в последней песне иль поэме

Дописал последнюю строку?

Нет конца дорогам! Мир не тесен!

Пусть всегда вперед пути манят,

И всегда слова последних песен,

Как начала новых, пусть звенят!

Земля — в снегу.

Чему тут удивляться?

Взглянув на снег,

Нельзя вздыхать всерьез,

Увядшему цветку уподобляться,

Как будто прихватил его мороз.

Пусть снег идет,

Пусть он, как одеяло,

Укроет землю всю —

Ей тишь нужна.

Она все лето

Отдыха не знала,

Пусть хоть зимою

Выспится она.

Волшебница моя, звени и пой,

О редкостном не забывая даре,

Не прячь себя и милый голос свой,

Зовущий голос, в бархатном футляре.

Ты никому молчащей не нужна.

Звенящей страстью будоражь и мучай,

Пусть покорит меня твоя волна,

Живой прибой мелодии певучей.

Звени и пой, раздаривая весь

Запас души и в счастье и в напасти,

Томи и радуй, раз призванье есть,

Пока струна не оборвется в страсти.

Облака лебединою стаей

Льнут к высокой скале неспроста.

Долго кружат они,

Выбирая

Защищенный уступ для гнезда.

Злые ветры,

Хмельны и мятежны,

Гнезда вить лебедям не дают.

Обрывают их пух белоснежный

И по крыльям сверкающим бьют…

Но, тела выгибая упруго,

Стая кружит,

Светла и легка…

…Согревая дыханьем друг друга,

Льнут к высокой скале облака.

Не горюй из-за того, что кто-то

Смотрит на тебя, как на врага.

Это значит, что твоя работа

Очень многим людям дорога.

Жалок тот, кто скажет, торжествуя:

«Нет завистника ни одного!»

Значит, прожил человек впустую,

Значит, он не создал ничего.

Ты спросил у меня, для чего я пою,

Уж не трачу ли попусту силу свою,

А спросил ты, зачем под ветрами

Шелестит золотистый овес,

То согретый дневными лучами,

То продрогший от свежести рос?

А спросил ли ты, друг, у реки,

Почему ей, журчащей, не спится

И тогда, когда спят тростники

И ночные проносятся птицы?

А спросил ли ты, друг, для чего

Заливается песнею звонкой

Соловей над родимой сторонкой?

Ты спросил у него?

Я не пела вчера, не плясала —

Задушевные письма писала.

Я над первым письмом

Ровно час просидела,

А второе закончила

Только с зарей.

Лист бумаги для первого

Выбрала белый,

Для второго письма —

Голубой.

Одинаковый почерк

И в том, и в другом,

Но не в оба письма

Я цветы положила.

Я проплакала ночь

Не над первым письмом —

Нет, второе письмо

Я слезами омыла.

И на первое мне

Будет скорый ответ,

Но едва ли придет

Мне ответ на второе.

В первом сверстнице я

Посылала привет,

А кому во втором —

Не открою.

Брал смородину я

У лесного ручья,

Вспомнил очи твои —

Где ты, радость моя?

Как взгляну по весне

На шиповник в огне,

Твой румянец густой

Вспоминается мне.

Я за плугом весной

Прохожу бороздой —

В пенье жаворонка

Голос чудится твой.

Она — скалистая, она — лесная,

она щетинит осенью жнивье,

и яблоки тяжелые роняет

сентябрь захолодавший на нее.

Земля уральская… В ней камень рубят,

чтобы она и в зодчестве жила.

Она порою на ладони грубой

от золотых крупинок тяжела.

Лил дождь осенний. Сад грустил о лете.

За мной вода заравнивала след.

Мне подсказала дата в партбилете:

тогда мне было девятнадцать лет.

На город шел Колчак; у мыловарни

чернел окоп; в грязи была сирень;

а я сиял: я стал партийным парнем

в осенний тот благословенный день.

Ее к земле сгибает ливень,

Почти нагую, а она

Рванется, глянет молчаливо —

И дождь уймется у окна.

И в непроглядный зимний вечер,

В победу веря наперед,

Ее буран берет за плечи,

За руки белые берет.

Но, тонкую, ее ломая,

Из силы выбьются… Она,

Видать, характером прямая,

Кому-то третьему верна.

Вечерний свет звезды

мерцает в вышине;

задумались сады,

и стало грустно мне.

Он здесь, в моем окне,

звезды далекий свет,

хотя бежит ко мне

сто сорок тысяч лет.

А вам езды-то час,

и долго ли собраться!

А нет чтоб догадаться

приехать вот сейчас.

Любовью дорожить умейте,

С годами дорожить вдвойне,

Любовь не вздохи на скамейке

И не прогулки при луне.

Всё будет: слякоть и пороша.

Ведь вместе надо жизнь прожить.

Любовь с хорошей песней схожа,

А песню не легко сложить.

Как хочешь это назови.

Друг другу стали мы дороже,

заботливей, нежней в любви,

но почему я так тревожен?

Стал придавать значенье снам,

порой задумаюсь, мрачнею…

Уж видно, чем любовь сильнее,

тем за нее страшнее нам.

Ты порой целуешь ту, порою эту

В папиросном голубом дыму.

Может быть, в упреках толку нету,

Да читать мораль и не к лицу поэту,—

Только страшно стариться тому,

Кто любовь, как мелкую монету,

Раздавал, не зная сам кому.

Весь под ногами шар земной.

Живу. Дышу. Пою.

Но в памяти всегда со мной

Погибшие в бою.

Пусть всех имен не назову,

Нет кровнее родни.

Не потому ли я живу,

Что умерли они?

Была б кощунственной моя

Тоскливая строка

О том, что вот старею я,

Что, может, смерть близка.

Я мог давно не жить уже:

В бою, под свист и вой,

Мог пасть в соленом Сиваше

Иль где-то под Уфой.

Но там упал ровесник мой.

Когда б не он, как знать,

Вернулся ли бы я домой

Обнять старуху мать.

Кулацкий выстрел, ослепив,

Жизнь погасил бы враз,

Но был не я убит в степи,

Где обелиск сейчас.

На подвиг вновь звала страна,

Солдатский путь далек.

Изрыли бомбы дочерна

Обочины дорог.

Я сам воочью смерть видал.

Шел от воронок дым;

Горячим запахом металл

Запомнился живым.

Но все ж у многих на войне

Был тяжелее путь.

И Черняховскому — не мне —

Пробил осколок грудь.

Не я в крови, полуживой,

Растерзан и раздет —

Молчал на пытках Кошевой

В свои шестнадцать лет.

Пусть всех имен не назову,

Кровнее нет родни.

Не потому ли я живу,

Что умерли они?

Чем им обязан — знаю я.

И пусть не только стих,

Достойна будет жизнь моя

Солдатской смерти их.

Ни креста, ни камня даже

на могиле этой нет,

и никто мне не укажет

никаких ее примет.

Бугорок, с другими смежный,

был на ней, но в долгий срок

много вод умчалось вешних —

и сровнялся бугорок.

Только гнет травинки ветер,

только… сжало грудь тоской:

словно не было на свете

русской женщины такой;

словно в муках не рожала

шестерых детей она,

не косила и не жала,

сыновей не провожала,

не тужила у окна.

Мне совсем бы стало горько,

если б край, что нет родней,

каждой тропкой, каждой горкой

память не будил о ней.

На озерках, на елани,

за логами у леска

кто не видел с самой рани

Темного ее платка!

С ребятишками по-вдовьи

в поле маялась она —

Щипачева Парасковья,—

на полоске дотемна

ставила, не зная лени,

за суслонами суслон…

Взять упасть бы на колени,

той земле отдать поклон.

Пусть к заброшенной могиле

затерялся в мире след —

знаю, мать похоронили

в той земле, что легче нет,

в той земле, в родной державе,

где звучит мой скромный стих,

где теперь высок и славен

труд ушедших и живых.

И когда свистят метели,

снова думаю одно:

и над ней они летели,

и в мое стучат окно.

В то далекое загляни-ка.

Там зверей и птиц голоса.

Земляникой да костяникой

в Зауралье полны леса.

Дружной стайкой идут ребята.

Рдеют ягоды в туеске.

Отпечатаны лунки пяток

между соснами на песке.

Семилетним да восьмилетним

нет и дела еще до забот.

Но бойчее других, но приметней

в этой стайке парнишка идет…

В то далекое загляни-ка.

Вьется тропкой лесная гать.

Он с винтовкой в руках и с книгой —

людям счастье идет искать.

С добрым сердцем, открытым взглядом

он идет и идет сквозь года.

Рядом смерть проходила, и рядом

пострашней проходила беда…

Вспомнить это — и сердце стынет.

Пусть невзгоды встречал не один,

нелегко он пришел к вершине

неподкупных своих вершин.

Ладонь

Большая мужская.

Ее —

Отчетливы и грубы —

Линии пересекают,

Дороги твоей судьбы.

Она от кирки и лопаты грубела,

На женской груди робела.

Ладонь — это жизни слепок,

Годов пролетевших следы…

В нее запрокинется небо,

Когда зачерпнешь воды.

Она широка, пятипала.

Плывешь — рассекает реку.

В армейском строю прикипала

Под знаменем красным к древку.

Она —

Чтобы гладить ребенка

С любовью, тревогой отца…

И чтобы пощечиной звонкой

Обжечь подлеца.

Округлое, как планета,

Покоится яблоко в ней.

Пускай же ладони этой

Не будет на свете честней.

Видать, Пышма бежать устала

и приняла людскую власть:

у Белоярки морем стала,

до горизонта разлилась

Уральскою голубизною

и нее глядится небосвод.

Неровной кромкою лесною

окаймлено сверканье вод.

Через него мостом горбатым

ночь перекинет Млечный Путь.

Там станция стоит, и атом

в ней трудится — не кто-нибудь.

Она стоит почти в соседстве

с моей деревней Щипачи,

где и сейчас, как было в детстве,

со дна Полдневки бьют ключи.

Стоит с трубою полосатой,

как океанский пароход,

собою славя век двадцатый

и этот непрошедший год.

Вся белая, за кромкой леса

открылась в дымке голубой,

касаясь облаков белесых

той океанскою трубой.

И кажется, глядит куда-то

за горизонт, за край лесной…

Не войнам править — мирный атом

зальет сияньем шар земной.

В весеннюю свежесть, в вечернюю мглу

я девушку в белом встречал на углу.

Ты снова со мною, родной городок,

сиренью пропахший у пыльных дорог.

Плечисты кварталы твоих новостроек,

но прежних примет от меня не закроешь.

В весеннюю свежесть, в вечернюю мглу

я снова стою на знакомом углу.

Стою, вспоминаю… Ах, девушка в белом,

когда же старушкою стать ты успела?

Урал. Он лег в мою строку

Во всю длину, размашисто и строго.

Он Азиатскому материку

Пришелся каменным порогом.

Ему известен мамонта скелет

В грунтах промерзлых. Ливнями, ветрами

Его точили миллионы лет,

Чтобы строкою засверкали грани.

Железо, никель, хромовые руды

Я трону словом, рифму им найду.

Недаром в копях камень изумрудный

Зеленым глазом смотрит в темноту.

Урал запутает тропою лосьей,

Черникой спелой потчевать начнет,

Блеснет меж сосен речкой Сосьвой,

В теснине речкой Вишерой блеснет.

До светлой тучки ледником достанет,

В озера глянет, в стих войдет таким.

Он весь пропах лесами и цветами

И горьковатым дымом заводским.

Урал! Он был как начало песни.

Хочу разглядеть его не спеша,

Когда еще ни в одном перстне

Не сверкала его душа;

Когда еще трубы над ним не дымили,

Мартены не красили небо в зарю

И горнозаводчик Никита Демидов

Чугунные ядра не лил царю.

Пустынные реки, да глушь лесная,

Да белые вьюги по камню мели.

Несметных сокровищ своих не зная,

Урал стоял поперек Земли.

По каменным скулам скользили тени.

Он был тогда как неграмотный гений.

Октябрь…

Двадцать шестое…

Зал аплодирует

Стоя.

Полны все ярусы, все балконы.

Рабочие кепки…

Шинели фронтовиков…

В президиуме

Всем знакомые

Малышев, Вайнер, Хохряков.

Ложатся слова,

Как истории грани.

Оратор в тужурке, в пимах.

На улице Ранняя

Поземкой метет зима.

Над городом

В звездах морозной ночи

Склонилось небо широким плечом,

И Вайнер, трибун и любимец рабочих,

Выйдет на улицу, разгорячен.

Поземке бежать с ним рядом,

Колючему ветру касаться щек…

Знамена красногвардейских отрядов

Пулями не пробиты еще.

Еще не оплакивала верхисетцев

У братской могилы трубная медь,

И Вайнера жаркое сердце

По-прежнему хочет дерзать и сметь.

И Малышева у Златоуста

Еще засада не подстерегла.

Он выйдет под звезды тусклые,

Свернет на улицу от угла.

Ему шагать, не сутулиться.

Он эту улицу знает давно,

Не знает только, что этой улице

Будет имя его дано.

Еще колчаковцы с рук не сдирали

Перчатки кровавые кожи живой,

И правда рабочая на Урале

Ходит с поднятой головой.

Она сегодня за все в ответе,

Советской власти вручая права.

Гуляет по залу балтийский ветер.

Матрос Хохряков бросает слова:

«Восстание», «Ленин», «рабочий класс».

Он в черном бушлате, широкоплечий.

Зал снова поднялся.

Словам навстречу

Сияют тысячи глаз.

В сумке дорожной стихи да хлеб.

Плащ перекинут через плечо.

Раннее утро. Заря еще

словно знамя в чехле.

Такое забудешь разве?

Такое забыть нельзя!

На стыке Европы и Азии

Встречали меня друзья.

Где синью курилось раздолье,

К пригорку тропинка вела.

Уралочка с хлебом-солью

Легко в мою память вошла.

Железный уральский город

Вдруг все оттеснил города.

К тропинке придвинулись горы,

Как прожитые года.

О, если бы, в сердце отметив,

Умела вместить строка

И рукопожатья, и эти

Две части материка!

Зарницы не сгорают,

Их смутно ловит взгляд.

Дороги Зауралья

Под звездами пылят.

Мне этот путь не внове.

Следи и не следи,

Вечерний Богданович

Остался позади.

Завод огнеупоров.

Громады белых труб.

Прославил этот город

Огнеупорный труд.

Я здесь три года не был.

Шофер, хоть погуди!

Под обожженным небом

Тот город позади.

Присматриваюсь. Верно.

Лишь колок обогни,

Волковской свинофермы

Дежурные огни.

Лесок, заметно, мелок.

За тем леском село.

Вкруг церкви запустелой

Безмолвье залегло.

Оглохшая навеки,

Стоит она темна.

Ей каменные веки

Смежила тишина.

У плит глухие травы.

Их ветер шевелит.

Свернуть скорее вправо

Желание велит.

Там Дом культуры… Странно

Мерцает свет в окне.

С широкого экрана —

Солдаты на броне.

Зарницы не сгорают.

Их смутно ловит взгляд.

Дороги Зауралья

Под звездами пылят.

В ночную мглу одета,

Уже невдалеке

Полдневка-речка где-то

Укрылась в ивняке.

В ней где-то месяц тонет.

Но тут как ни гляди,

под мостиком в бетоне

Та речка позади.

Районные дороги.

Клубится пыльный след.

Уральские отроги

Здесь не сошли на нет.

Все круче в гору. Эвон

Куда! Шофер молчит.

Осталась где-то влево

Деревня Щипачи.

Название родное

Не сбережет судьба:

Когда-нибудь на зное

Сотрут волной хлеба.

Не зря почти что рядом

Растет, живет светло

Со школой-интернатом

Все в зелени село.

Мне песня губы сушит,

Хоть слов не подберу.

Сбегутся песню слушать

Колосья на ветру.

Сбегутся и заглянут

В сиянье то, когда

Одною песней станут

Поля и города.

Теплынь июльской ночи

Да звездный свет вокруг.

Березы у обочин

Отстали как-то вдруг.

Ильинское. Хоть поздно

И я не у родни,

В правлении совхозном

Приветливы огни.

Устав от тех раздолий,

Я у крыльца стою.

Готовится застолье,

Должно быть, в честь мою.

Когда загрустится очень,

Когда засижусь в Москве,

Я вспомню уральскую осень

Вот в этой багровой листве.

Гранильщикам и дояркам

Я мысленно руки пожму.

Я вспомню Курьи над яром,

Под яром — реку Пышму,

И дымы Сухого Лога,

Витающие под облака.

Не зря по уральскому окать

Опять начинаю слегка.

Не зря про себя называю

Не Нижним, а нежным Тагил…

Когда-то по здешнему краю

Я много дорог исходил.

Мне здесь навсегда дорогими

Пребудут поля и леса,

И трубами заводскими

Подпертые небеса.

Впервые весь день на Орлесе

Под кровом просторных цехов

Я слушал веселые песни

Могучего хора станков.

И сердце мое веселело,

Когда, окрыляя меня,

В цехах неумолчно гремела

Симфония этого дня.

Движенья здесь быстры и ровны,

Здесь гул над станками парит.

Я вижу: тяжелые бревна

Танцуют гудению в ритм.

А девушки шутят друг с дружкой

За быстрым и ладным трудом.

Взлетают опилки и стружки

И на пол ложатся потом.

Сколь-зит дос-ка

Bo-след дос-ке.

Дос-ка — в тис-ках.

Дос-ка — в стан-ке.

Злясь, зубами вгрызлась быстро

В доску острая пила.

И со скрежетом, со свистом

Доску режет пополам.

Доски тонки,

Стружки клейки.

В клетки

На узкоколейке

За доской легла доска.

По узкоколейной ветке

Цокот, клекот

Вагонетки,

Тарахтящей в такт станкам.

Вижу: бревно, накренившись неровно,

С грохотом грозным разгон берет,

Грузною массой огромные бревна

Катятся в груды вперед.

Тогда на завод я впервые

Из тихой деревни попал.

И вот, поражен и взволнован,

Я ночь до рассвета не спал.

Я за полночь из дому вышел,

И в ясной ночной тишине

Казалось гуденье Орлеса

Бодрящею музыкой мне.

Как будто утроились силы,

Как будто сквозь дремную тишь

Под эту могучую песню

Уже не идешь, а летишь.

К нам тракторы едут в деревню,

И скоро и мы средь лугов

Услышим машинное пенье,

Подобное пенью станков.

Эти грохот и гул

Средь ночной тишины

Мне напомнили

Годы гражданской войны.

Снова темная ночь.

Винтовка в руке.

Вспышки выстрелов вражьих

Видны вдалеке.

Но все ближе к нам

Яростный кашель орудий.

По траншеям к атаке

Готовятся люди.

Вот шрапнель

Разрывается над головой,

Вот винтовочный залп,

Как сигнал штурмовой,

Вот горячая, дробная

Речь пулемета…

И в атаку, в атаку

Идет пехота.

Это бой!

Это тот девятнадцатый год,

Что прошел

Чередою больших непогод,

Что, гремя боевыми громами

Над нами,

Научил нас бесстрашью

И сделал бойцами,

Ободрил нас тогда

Орудийный гром,

Звал в атаку

Бесстрашно идти напролом.

Словно музыка,

Пела в ушах канонада,

Призывая, уча нас

Сражаться как надо.

И под музыку боя —

И смелы и стойки —

Мы с врагами

В сраженьях бились тогда.

А сейчас по цехам нашим

Музыка стройки

Ободряет в работе

Героев труда.

Одного из таких героев

Я увидел сегодня днем.

Это старый рабочий завода,

Машинист,—

мне сказали о нем.

Словно копоть пороховая —

Так ресницы черны у него.

Отблеск схваток пятого года

Я увидел в глазах его.

Он умеет работать на славу,

Он умеет бить по врагу.

Вся история классовых схваток

Сохранилась в его мозгу.

Да, бригады рабочих Орлеса

За трудом у могучих станков —

Это те же могучие звенья

Славных

красногвардейских полков.

Петушиное пенье

В деревне нас

Призывает к работе

В утренний час.

На Орлесе ж

В предутренний холодок,

Как петух голосистый,

Запел гудок.

Как он рано проснулся!

Как звонко поет,

Призывая рабочих

Идти на завод!

Заря встает.

Гудит гудок,

Гудок зовет:

Вставай, браток!

Гудок гудит:

Кончай еду!

Гудок гудит:

Пора к труду!

Гудит гудок:

Пускай станок!

Гудит гудок:

Обедать срок!

Гудит гудок:

За труд опять!

Гудок гудит:

Пора кончать!

И рабочий,

Как друга, гудок полюбя,

На него стал надеяться,

Как на себя.

По гудку

Начинались у нас забастовки,

И рабочий бросал

На заводе труд.

По гудку пролетарии,

Взяв винтовки,

Для защиты Советов

На фронт идут.

Воедино сплотясь

Под гудки заводские,

Приготовив

Порох, и сталь, и свинец,

Мы господству

Отъевшейся буржуазии

Положили в Октябрьские дни конец.

А когда скончался

Владимир Ильич

И огромное горе

Нам горло сдавило —

Не гудков ли

Бодрящий и пламенный клич

Нас призвал к единенью

С могучею силой?!

И гудок

Потому стал родным для рабочих,

Что воспитывал их

В многотрудные дни,

Чтоб, единство свое

Укрепив и упрочив,

Коллективом

Себя осознали они.

Не сразу я понял значенье

Речей заводского гудка.

Рабочие же понимают

Язык его наверняка.

Летят его песни в просторы,

Взвиваются под облака,

И в нашей деревне порою

Мы отзвуки слышим гудка.

И смысл его речи могучей

Для чуткого уха открыт:

О смычке рабочих с крестьянством

Гудок заводской говорит.

До свиданья, друзья! Пишите!

Я, вернувшись в деревню свою,

Расскажу о строительстве вашем

И победах в бескровном бою.

Мы живем от вас недалеко.

Приезжайте же к нам налегке,

Чтобы песни полей услышать,

Чтоб селу рассказать о гудке.

Коль обо мне тебе весть принесут,

Скажут: «Устал он, отстал, упал он» —

Не верь, дорогая! Слово такое

Не скажут друзья, если верят в меня.

Кровью со знамени клятва зовет:

Силу дает мне, движет вперед.

Так вправе ли я устать и отстать?

Так вправе ли я упасть и не встать?

Коль обо мне тебе весть принесут,

Скажут: «Изменник он! Родину предал» —

Не верь, дорогая! Слово такое

Не скажут друзья, если любят меня.

Я взял автомат и пошел воевать,

В бой за тебя и за родину-мать.

Тебе изменить? И отчизне моей?

Да что же останется в жизни моей?

Коль обо мне тебе весть принесут,

Скажут: «Погиб он. Муса уже мертвый»

Не верь, дорогая! Слово такое

Не скажут друзья, если любят тебя.

Холодное тело засыплет земля —

Песнь огневую засыпать нельзя!

Умри, побеждая, и кто мертвецом

Тебя назовет, если был ты борцом?!

В бору густом,

В густом бору

Росла сосна

Высокая.

Росла сосна

С дуплом внутри,

Внутри с дуплом,

Зеленая.

В дупле пустом,

В пустом дупле

Жил сиротой

Детинушка.

Луна взойдет,

Осветит бор,

Осветит бор,

Долинушку.

Заплачет он,

Застонет он,

Как буря в ночь,

Расплачется.

То не роса,

То не роса

Кропит луга

Зеленые —

То слезы льет,

То слезы льет

Детинушка

Соленые.

Руками бьет,

Руками бьет

Дупло сосны,

Плененными.

Трещит сосна,

Гудит весь бор,

Весь бор гудит,

Качается.

Голубого с золотой каймой

Десять метров ситца дайте мне:

Отошлю на родину домой,

Отошлю любимой я родне.

Тридцать строчек продал по полтине,

Тридцать строк о солнце и весне,—

Оттого и этакий гостинец

Посылаю я своей родне.

Три аршина на рубаху брату,

Три аршина старому отцу,

Остальное матери на платье

Да сестре на кофточку к венцу.

Теперь у нас раздолье:

Кипит котлом страда,

И золотое поле

Покоится в скирдах.

Долиной полумесяц

Серпом жнеца плывет,

Плывет вдоль перелесиц —

На родину зовет.

С утра он будет вашим

И зазвенит во ржи,

Прожнет до черной пашни,

До голубой межи.

А ночью снова встанет

Высоко надо мной,

Опять меня потянет

В поля и в край родной.

Гляжу я издалека

За синь большой реки —

Волнуются широко

Туманы и пески.

Люблю веселье в поте,

И счастье на снопах,

И радостной работы

Орлиный взмах в плечах.

Не я ль всегда в народе

Слыл голосистей птиц

И первым в хороводе

Румяных стройных жниц?

Не я ль косою острой

Заливные луга

Качал чалмою пестрой

И песней — берега?

Плыви в тумане, месяц,

На ясные поля,

Из этих перелесиц

Умчусь с тобой и я.

Вчера вечером

Сердце девичье

Налилось бедой,

Горькой горечью:

Вот с того часа,

Со вчерашнего,

Жду здесь милого,

Жду желанного.

Вот уж день встает,

Солнце глянуло…

Издалека мил

Возвращается.

Подбегу к нему,

Долгожданному,

И щекой прижмусь,

Я к его щеке.

Ко груди прижмусь,

К сердцу теплому,

А потом начну

Горе сказывать:

— Ты, любимый мой,

Ты желанный мой,

Ненаглядный мой.

Сердца солнышко!

Без тебя меня

Съели, слопали,

За немилого

Вчера пропили.

Поутру придут

С обручением,

А в воскресный день

Поведут к венцу.

Как упала я

Перед тятенькой:

«Не сменю дружка

На уродину!

Вы вонзите нож

В сердце девичье

Иль снимите с плеч

Девки голову,

Только с Ванею

Не разлучите,

За немилого

Не хочу идти!»

Стал отец ругать,

Словно бешеный,

Голосила мать,

Прислонясь к печи:

«Мы поили тебя

И кормили тебя,

Девку, думали,

В люди выведем.

Что ж ты делаешь,

Окаянная?

Отца с матерью

Ты не слушаешь…

Так бери скорей

Лапти драные,

Уходи от нас,

Будь бездомною!»

Слезы горькие

Потекли ручьем,

Перед матерью

Причитала я:

«Ты зачем меня,

Моя родная,

Родила на свет,

Дала имечко?

Лучше б голову

Раздавила мне

Ты своей ногой

При рождении.

Лучше б было мне

Гнить в сырой земле,

Чем слова твои

Слушать страшные!»

Тут отец взревел

Пуще прежнего,

Подошел, толкнул

Головой в косяк.

Он таскал меня

Больно за косу,

Стал топтать-пинать

Груди белые…

А потом открыл

Дверь скрипучую

И на улицу

Меня выбросил:

«Уходи-ка с глаз,

Не отсвечивай,

Ты — не дочь моя —

Дочка лешего!»

Сам же в дом вошел,

Стал стучать-греметь

Да на матери

Стал срывать свой гнев.

Постояла я

За воротами.

«Где приют найти?»

Думу думала.

Вышла в поле я,

Села на межу —

Все глядела я

В даль восточную.

До утра всю ночь

Я сидела здесь,

Твоего ждала

Возвращения.

Никого ведь нет,

Кто бы жизнь вернул,

Успокоил бы

Долю девичью.

Ты один, родной,

Ненаглядный мой,

Дашь покой душе,

Сердцу — радости!..

Глубокая полночь.

Ракеты да ветер.

Стою за деревней

С винтовкой в секрете.

За рекою враги.

Непроглядная тьма.

А ведь там, за рекой,

Моя старая мать.

Ветер, стужа, метель

И тревожная мгла…

Может, взяли ее

Палачи в шомпола.

Может, в мертвых ресницах

Застыла слеза.

Не щадят палачи

Матерей партизан.

За рекою враги —

Серебро на плечах.

По Уралу плывет

Сухопутный Колчак.

В эту черную ночь

Всполоха до утра.

Под расстрелом стоит

Пролетарский Урал.

Как-то там, за рекой,

Моя старая мать?

Может, тело ее

Заметает зима…

Разорвало пургу

Вдруг сиянье ракет.

В белоснежных плащах

Конный белый разъезд.

Дан условный сигнал,

И засада в снегу…

И винтовка моя

Смотрит в спину врагу…

От засады разъезд

Никуда не уйдет.

Слышишь, там вдалеке

Задробил пулемет.

Разыгралась весна

в небывалой игре.

Медью стреляных гильз

зеленели луга.

Над широкой рекой,

на высокой горе

Стрекотала шрапнель,

разрывался фугас.

И в прибрежных кустах

соловьи не поют.

Заковали в броню

пароход бурлаки.

По хозяину крой!

Рви господский уют.

Бархат барских кают

обдирай на портки.

Рейс вперед огневой

безвозвратных дорог!

Пусть попал под обстрел

боевой пароход,

Пусть шумит по броне

пулеметный горох,

Не сдадут бурлаки

завоеванных вод!

Я снова еду мимо пашен

В телеге тряской в отчий дом.

Мне степь серебряная машет

Своим широким рукавом.

Бежит порывисто навстречу

Моя ликующая быль,

И на мои худые плечи

Ложится золотая пыль.

И ветер крепкий и душистый

Ласкает мне больную грудь.

Ах, как прекрасен луг волнистый

И этот долгий знойный путь.

Мне любо в сладком ожиданье

Мечтать с дорожною сосной

О скором радостном свиданье

С моей родимой стороной.

Я снова еду мимо пашен

В телеге тряской в дом родной.

Закатом маревым окрашен

Души волнующий покой.

Как часто

С тревогой во взоре,

С мятежным желаньем в груди

Любил я на ясные зори

В затишье садов уходить!

Там длинные легкие тени

Играли, как в поле стада.

Там блеском зеленых видений

Всплывали крутые года.

О, детства душистая мята

И счастья сиреневый дым!

Когда-то пылали закаты

И звали в прохладу сады…

Когда-то в пастушьей свирели

Я слышал победный призыв.

А жизнь моя

Тощей березкой

Шумела от рощи вдали.

Ей снились

Кукушкины слезки

И в синих морях корабли.

Но плыли весенние луны,

Как дни,

Распустив паруса.

И вот уж я,

Смелый и юный,

Иные познал голоса.

Теперь не хочу я свирели,

А медного пенья трубы,

Чтоб грозы и дали звенели

Раскатами гневной борьбы.

Берег врезался в Черное море

Лебединым крылом скалы.

Волны ходят на синем просторе,

Как серебряные волы.

И на берег, упившись гульбою.

Лезут, словно к чертям на рога.

Подо мною морского прибоя

Голубая шумит пурга.

Ветер юга упорно пашет

Неуемного моря зыбь —

Колыбель любви и бесстрашия,

Песен, молодости и грозы.

Загорелый и чуть рассеянный,

Я пускаюсь по морю вплавь.

Море кажется мне бассейном

Жизнерадостного тепла.

Ослепительный солнечный пояс

Широко по нему распростерт.

Я стою и вдыхаю запоем

Ароматного моря простор.

Но, поняв, что я беззаботен,

Что пора мне широты менять,

Гулом доменным

К новой работе

Призывает море меня.

Солнца таежного

Грудь золотая

Дышит над краем

Застывшей земли.

Парма,

Солнцем скупым залитая,

Спит, словно море,

В морозной пыли.

Дрема качает

Стволы великаньи,

Чуток под утро

Заснеженный бор…

Этой глухой

Притаившейся ранью

Сосны чуть слышно

Ведут разговор.

Крепкие корни их

Дремлют под снегом,

В небо закинута голова.

Встань среди них —

И под этим небом

Будешь пылинкой,

Заметной едва!

Высятся,

Высятся, хорошея,

Пихты, одетые

В зимний покров;

Только не гнут

Лебединые шеи

Наши березы

Пред бандой ветров.

Но чу!

Скрипит

Певучий полоз,

И человечий слышен

Голос.

Шумит и падает

Кора

Под звонким звуком

Топора…

Пробужденные, запели

Пихты, лиственницы, ели.

Сосны гнутся

С дрожью в теле,

Сосны падают в метели

На пуховые постели.

Сучья сняты.

Блеском ровным

Загулял

Топор по бревнам.

И янтарны и светлы

Сосен голые стволы!

Ударной бригадой

Идут лесорубы,

И падают чащи

Со свистом и кряком.

Ударной бригадой

Идут лесорубы —

На лес,

На чащобу,

Как будто в атаку.

— Эгей, не ленись!

— Живей!

— Сторонн-ись!

Падает дерево —

Ж-жиссь!

Снежною пылью

Каждый умыт…

Море, дремучее море

Шумит!

Мне с вершины Таганая

На сто верст вокруг видна

Вся привольная, лесная,

Золотая сторона.

По ее крутым отрогам

В теплый полдень не спеша

Ветры бродят по дорогам.

По густой листве шуршат.

Речки падают с утесов,

Тучи прячутся в горах,

Свищут косы на покосах,

Лес вывозят трактора.

Слышен говор лесопилок,

Лесорубов голоса,

Терпким запахом опилок

Переполнены леса.

За горами рвутся грозы,

И, погодой дорожа,

Приуральские колхозы

Собирают урожай.

Над высоким Таганаем

В небе плавает луна,

Здравствуй, родина лесная,

Золотая сторона.

Далеко в горах страна родная,

За ущельями отцовский кров.

Выше нас — вершина Таганая,

Гнезда туч да пастбища ветров.

Той горе когда-то дали имя

В честь луны:

Молилась ей тайга.

Предки шли с подарками своими —

На утесы вешали рога.

Только лунный луч засеребрится

(Ночи так морозны и длинны!) —

Шли они к вершине помолиться,

Попросить удачи у луны.

Пусть буран не заметает берег.

Камни с гор не скатывает вниз.

Дай охотникам обилье зверя —

Медведей и чернобурых лис.

Рысь бы прыгала на пол-аршина,

И тропу не путал бы шайтан.

И с мольбой смотрели на вершину:

Если спрячется она в туман —

Быть пурге,

Снегам неделю падать —

На охоту выходить не сметь!

А не то найдешь на ребрах впадин

Ледяную медленную смерть.

А пурга дороги заносила,

Заметала выше крыш дома.

На вершину старого Исыла

Оседал снежинками туман.

Шел февраль,

Буранный и капризный,

В белой шубе, в зимних сапогах.

Только я одну тропинку вызнал,

Что легла меж скалами в снегах.

За рекой — избушка Уреньгая,

И туда наперекор родным

Уходил я, снег и стынь ругая,

К узкоглазой девушке Аным.

Пересудов нечего бояться —

Нам иные песни по душе.

Сколько унций крови азиатской

Бьется в венах русских малышей!

И не зря юнец из Уреньгая

Мамой звал красавицу с горы.

Так росли мы,

Розни забывая

В ранних играх резвой детворы.

Не с того ли,

С детства,

С дней Победы,

С той поры, как изменился мир,

С уваженьем называю дедом

Человека с именем Шакир.

Я в глухих лесах уральских вырос,

Но и там я понял без труда,

Что случилось с нашим старым миром,

Если рознь исчезла навсегда.

Далеко в горах страна родная!

Часто вижу в снах отцовский кров —

Выше нас вершина Таганая,

Гнезда туч да пастбища ветров.

Полюбил я суровые зимы,

Грусть березы,

Что клонится вниз,

И грачей, пролетающих мимо,

На прощанье стучащих в карниз.

Робкий снег выпадает до срока,

Свежий ветер срывается с гор.

И шуршит сиротливо осока

Над безлюдием наших озер.

Как затянут последнюю песню

Рыбаки, расходясь по домам,—

Ожидай, что придет через месяц

На полгода к нам в гости зима.

Стынут волны под свежим морозом —

Двух стихий разыгралась борьба.

И готовят уже углевозы

Для поездок свои короба.

С детских лет холода не страшны мне.

Выхожу посмотреть, налегке,

Первый снег на скалистой вершине,

Первый лед на притихшей реке.

Летит самолет над горами.

Сквозь тучи не видно ни зги.

А где-то внизу панорама

Бескрайней зеленой тайги.

Нo летчик в полете спокоен,

Он к трассе воздушной привык.

На север!

На север, где в хвою

Запрятался новый рудник.

Глухими лесами укрыты,

За цепью скалистых громад

Веками таились бокситы —

Земли драгоценнейший клад.

А нынче нам стала отрадой

Добытая с боем руда,

Как лучшая в мире награда,

Как первая лента труда.

Лишь утро разбудит поселок,

Осядет туман голубой —

По тропам гурьбою веселой

Идут новоселы в забой.

Тайгу отпугнув топорами,

Строитель на север проник.

…Летит самолет над горами

На новый уральский рудник.

Я чувствую себя двадцатилетним,

Когда весна разламывает лед.

Опять бродить с любимой до рассвета

По тем местам, где берега зальет,

Где в тальнике, меж кочек на болоте

Свистит кулик о наступленье дня.

Заснешь в двенадцать с явной неохотой,

Чтоб на рассвете голову поднять,

Открыть окно и, высунувшись, дрогнуть,

Прислушиваясь к пению в лесу.

И, крепость подоконника потрогав,

Одним прыжком перемахнуть в росу.

Затем бродить в лесу, не замечая,

Как, продираясь сквозь густой тальник,

Ты по ошибке, просто так, случайно

К зеленым окнам выйдешь напрямик.

Ее привычки досконально вызнав

И о часах условившись давно —

Пустое дело за ворота вызвать

Пригоршней галек, брошенных в окно.

Как хорошо с тобою нам на свете!

Лесной рассвет навстречу нам идет…

Я чувствую себя двадцатилетним,

Когда весна разламывает лед.

Пусть горит, горит ладонь шершавая,

Спину трет походный котелок —

Это бродит молодость кудрявая

Колеей проселочных дорог.

По весне легко поется, любится,

Бродится утрами по росе,

И парнишка навек приголубится

К шелковистой девичьей косе.

Но тогда уйдут и не оглянутся

Спутники веселые твои.

Утешением тебе останутся

Котелок, любовь да соловьи.

А ушедших не догонишь с гончими.

Ни к чему, да и не хватит сил!

Это значит:

молодость окончена

И суровый возраст наступил.

Стало быть, теперь уже по-новому,

По-особенному надо жить —

До зари работать и обновами

В праздники любимую дарить…

Но пока горит ладонь шершавая,

На спине походный котелок —

Бродит моя молодость кудрявая

Колеей проселочных дорог.

Друзей я ценю по поступкам,

По теплому слову в беде,

По долгим, по творческим суткам,

Прошедшим в совместном труде.

Как радостно другу поведать

За тихой беседой сердец,

Что многим мученьям и бедам

Как будто приходит конец.

Я шел через бури, тревоги,

И звонкие песни вязал,

И в самом начале дороги

Себе самому приказал:

По всем недоступным тропинкам,

Где смелые раньше прошли,

По крохам сбирай, по крупинкам

Суровую правду Земли.

В труде неустанном усердствуй,

Усилий своих не жалей,

Из чувств, наполняющих сердце,

Веселую песню отлей.

И знай:

этот долг неминуем.

Вставай и борись до конца,

Чтоб песня,

Зовя и волнуя,

Светло зажигала сердца.

Но если, и в этом переча,

Мне скажут:

Трудился я зря,—

На это

Спокойно

Отвечу:

«И мне

Улыбалась

Заря.

Платил я немалой ценою,

Пусть песен векам не сложил,

Весь мир был открыт предо мною,

Я верил —

и, стало быть,

жил!»

Поэма о девичьем счастье должна

Начаться с примет,

по старинке знакомых.

Ну, скажем, хоть так:

вечер, луг и луна.

Тальник придорожный. Дыханье черемух…

В тиши зажурчал бы певучий родник,

Лесок зазвучал бы мелодией старой

Плаксивых кукушек. К напевам Сакмара,

Овеянным нежной и страстной тоской,

Прислушался б месяц над спящей рекой.

Явился б джигит

и, легонько касаясь

Плеча (так притрагиваются к хрусталю!),

Сказал бы:

— Немало я видел красавиц,

Но только тебя я люблю и хвалю!

Смутилась бы девушка, тронута лаской,

Покрылись бы щеки нежданною краской,

А после — надолго бы губы слились,

Чтоб ивы плакучие подняли ввысь

Свои безнадежно поникшие ветви,

Чтоб радость в листве прошумела, как ветер,

Чтоб радостной нежности были полны

Вершины горы в своем гордом величье,

Родник неумолчный, говоры птичьи

И медное сердце полночной луны!

Сказала бы девушка:

— Милый, не надо!

Вставал бы туман предрассветной поры,

Влюбленные не ощущали б досады,

Хоть жалили б яростно их комары…

Тут подал бы голос предутренний кочет.

— Прошла уже ночь? — тихо скажут они.

С рукою рука расставаться не хочет.

— Ты под вечер снова сюда загляни!

Они разошлись бы поближе к рассвету,

Вставало бы солнце среди синевы.

Об этой любви рассказали бы ветру

Примятые стебли зеленой травы…

Вот надо бы как!..

Все тут есть, все на месте:

Тальник есть, и вечер,

и луг, и луна,

Есть ветер черемух,

кукушечья песня,

Сакмаром разбуженная тишина.

Но только ни девушки нет, ни джигита:

Читатели, вы их не сыщете тут!

Так где же они? Почему не пришли-то?

Быть может,

лишь полночь настанет,

придут?

Их ищет луна под березкою каждой,

И луг по ним тоже соскучился, влажный.

О месяц и ночь, вы друзей не ищите!

Сакмар предрассветный, по ним не скучай!

Да, девушки нет, и джигита не ждите

Вблизи камышей, погруженных в печаль!

Они не придут.

Ни к чему ваши слезы.

Немало у них есть путей и дорог.

Они не повесят на ветви березы

Фуражку и белый платок.

Тридцать лет эти стрелки

бегут и бегут…

Убавляют они время жизни моей

И не знают:

чем больше проходит минут —

Не короче становится жизнь, а длинней.

День за днем

я

иль камни для стройки тесал,

Или в стену укладывал прочный кирпич,

Иль поэму, горя увлеченьем, писал,—

Я старался во всем совершенства достичь.

Право, собственной жизни не хватит часам,

До конца чтоб измерить срок жизни моей.

Все, что дал

и что впредь я создам,

Продолжением будет

мной прожитых дней.

Выхожу на улицу ночную,

А трехдневный месяц в высоте

Золотым серпом висит на небе.

Что сравнится с ним по красоте?

Я остановился и любуюсь.

Юный месяц мысль мою увлек:

Молот взять бы в кузнице да в небо —

Пусть бы он с серпом крест-накрест лег!

Айно красива. Всех своих подружек

Красивее. Проворна и ловка,

Гибка и черноглаза. И к тому же

Слывет в селе за лучшего стрелка.

Наденет шубку заячью, косички

Под беличью ушанку подберет,

На лыжи встанет и летит, как птичка:

— А ну-ка, ветер, кто из нас вперед?

Ее сноровке старики дивятся,

Мол, до всего дошла она сама.

А девушки завидуют и злятся,

Что от Айно все парни без ума.

Вот как-то раз приходят к ней два брата,

Два молодых лихих богатыря,

Косая сажень, и ума палата,

Белы как снег, румяны как заря.

Эйдером хитрым старшего прозвали,

Мардан-храбрец — так звался брат

меньшой.

На славу братья пели и плясали,

Коль веселились — значит, всей душой.

Конь раскуется — подкуют на славу,

Закинут сети — так, поверь, не зря.

Срубить избу — для них одна забава,

А выйдет так, что впору для царя.

И вот они к Айно явились вместе

И говорят ей ласково: — Поверь!

О лучшей не мечтаем мы невесте.

Кому же сердце ты отдашь теперь?

— Не утаю, вы по сердцу мне оба,

Но только стану я женой тому,

Кто Уй-Пери убьет, шайтана злого,

Повергнувшего родину во тьму.

Могуч волшебник. Смельчаков немало

Сложило в битве голову свою.

Гнездо его за снежным перевалом,

В далеком, хмуром северном краю.

Кругом воздвиг он стены ледяные,

Они, как змеи, вьются в сто колец,

Подножьем в недра уходя земные,

Неся на спинах облачный свинец.

А в глубине, где лед вовек не тает,—

Дворцы, подвалы, тюрьмы под горой.

Там сам Пери-волшебник обитает

С Омрой-колдуньей, младшею сестрой.

Когда-то с неба лился свет могучий

И горизонт был ясен и велик.

Но зубья льдов остановили тучи,

А толща туч закрыла солнца лик.

Весенним днем и то едва сочатся

Его лучи, белесы и робки,

А стоит только осени начаться,

Не разглядишь и собственной руки.

Распашешь поле, чуть теплом повеет,

Потратишь сколько силы и труда,

А что в том толку? Колос не созреет,

Один пырей взойдет да лебеда.

— Ну что же вы, богатыри, молчите?

Иль рты у вас наполнены водой,

Боитесь, что ли? Ну, так уходите,

И чтоб сюда отныне — ни ногой!

Вы думаете, что же — я согласна

Рожать для тьмы и стужи сыновей

И прозябать рабынею несчастной,

Не видя счастья до скончанья дней?

И вот они, чтобы поправить дело,

Пошли домой и снарядились в бой,

Достали луки, навострили стрелы

Да прихватили палицы с собой.

Три дня, три ночи шли они все прямо

И верст прошли так много, что не счесть,

И вот решили у истоков Камы

Воды напиться, отдохнуть, поесть.

И вдруг, внезапно, увидали оба:

В снегу — старик, сам белый словно снег,

Не в силах он подняться из сугроба,

Ну, словом, замерзает человек.

— Поднимем деда, унесем отсюда, —

Храбрец Мардан Эйдеру говорит.

— Тащи, а я возиться с ним не буду,

И без того спина моя болит.

— Ну что ж, — вздохнул меньшой, — твое,

брат, дело,

А я в беде не брошу старика.

Он привязал к спине его умело

И потащил, хоть ноша не легка.

Старик очнулся, зашептал: — Спасибо!

Без вас, сынки, не выбрался бы сам.

Моя избенка рядом. Вы могли бы

Пожить со мной. Хватило б места нам.

Старик на стол сарбу большую ставит

И рядом с ней кладет блестящий меч.

— Быть может, это радость вам доставит,

А старику на что добро беречь?

Мардан клинком отточенным играет,

Дескать, оружье всякое годно.

Эйдер сарбу лениво открывает

И замирает: золото одно!

— Ну что ж, — он брату говорит

небрежно,

Сарба осталась, так сарбу возьму,

В пути сгодится для водицы свежей,

А не сгодится, подарю кому.

Им на прощанье дед твердил сердечно:

— Опасное задумали, сынки!

Пери проведал обо всем, конечно,

Но отступать теперь вам не с руки.

В борьбе сердца богатырей мужают,

И силы прибавляются в бою.

Пусть вам Пери свирепый угрожает,

Вы только верьте в правоту свою.

Чуть отойдя, Эйдер сказал Мардану:

— Пожалуй, порознь выгодней идти.

Я этой речкой пробираться стану,

Ты той иди, и встретимся в пути.

Мардан ушел, а хитрому Эйдеру

Блуждать в чащобах вовсе ни к чему.

Зачем спешить навстречу смерти верной,

Когда удача выпала ему!

А той порой Мардан шагал на север,

Спеша пробраться к логову в горах.

Он побеждал гонцов Пери и сеял

Среди врагов смятение и страх.

А дальше степь глазам его открылась —

Мертва, гола, закутана в туман.

Земля промерзла, в камень превратилась,

От жажды силу стал терять Мардан.

Мардан в сердцах схватил свой меч

блестящий

И прочь швырнул с размаху. И когда

Рассек он землю, вдруг струей свистящей,

Как кровь из раны, вырвалась вода.

«Эге! — Мардан подумал, — меч-то, значит,

Могуществом волшебным одарен!»

И второпях припал к воде прозрачной

И снова стал, как прежде, сильным он.

Вдруг слышит писк, и свист могучих

крыльев,

И карканье над самой головой,

И горностай-малютка, обессилев,

Бежит с детьми, от страха чуть живой.

Три ворона, зловещих черных птицы,

Вот-вот настигнут бедного зверька.

Но в грудь врага стрела спешит

вонзиться:

Ведь у Мардана верная рука.

— Ну, ты меня еще попомнишь лихом!

Тебе отплатят братья за меня,—

Прокаркал хрипло ворон, и затих он,

На землю клюв железный уроня.

А два других, страшась стрелы летучей,

Покаркали зловеще в высоте

И, сто несчастий посулив на случай,

За черной тучей скрылись в темноте.

— Ну, богатырь, великое спасибо! —

Сказал Мардану крошка-горностай.—

Ведь без тебя мы все пропасть могли бы.

Теперь любой награды пожелай.

Когда тебе придется в жизни худо.

Одно словечко вспомни ты — «Адаш».

Уж я, поверь, тебя не позабуду,

Примчусь на помощь, только знак подашь.

— На помощь? Мне?! — Как от забавной

шутки

Развеселясь, Мардан пошел быстрей.

А горностай, детишкам вымыв шубки,

Улегся спать в большой норе своей.

Дороги, как струны, протянуты вдаль,

И клавиши шпал наши души тревожат,

А птицы, сидящие на проводах,

На ноты, на нотные знаки похожи!

Вот тронется поезд, и грусть горячей!

Простор покидаю отцовского края.

И, глядя в окно, не смыкая очей,

Я этот мотив без конца повторяю.

И поезд несется, и дым под откос,

Хоралом расходится горное эхо…

Вдруг мост прогрохочет… Чечетка колес…

И вся эта песня — как жизнь человека.

И только позванивают провода,

И мимо березы… Ах, песня что надо!..

В ней все — и прощанье, и проводы вдаль

Солдата, и возвращения радость!

В ней все! Я взволнованно к сердцу приник

России! Тоске моей нету названья.

Прости меня, девушка, мой проводник,

Не спрашивай, милая: «Что это с вами?..»

Не знаю, путь короток или далек,

Где память — как в молодость

командировка…

Но снова в дороге — побудка, ночевка!

Петь буду кантатам железных дорог,

Покуда не скажут: «Конец! Остановка…»

Как люблю лесные перепутья,

Сосен перезвон и тьму ветвей,

Где под вечер утихает ветер

И стволы сдвигаются теснен!

Где шумят, качаясь, исполины,

Где росы косынка на тропе.

Хорошо в глуши, в лесных глубинах,

Думать мне о жизни, о судьбе.

А едва блеснет и заискрится

Солнце утром, высушив росу,

Вновь меня, как иноземца, птицы

Поздравляют кликами в лесу.

Свищут, перепархивают шустро

Птицы, и в ответ мои все чувства

Вспыхивают ярче! Я бы рад

Век тут жить, я был бы благодарен!

Родиной, природой мне подарен

Этот бор — огромный хвойный сад.

Он шумит волной вершин великих,

Ослепительный, весь в ярких бликах.

Птичья речь и плещет, и летит!

Бьются трели высоко и близко…

Вслушиваюсь в солнечный мотив.

Вьются птицы надо мной, щебечут.

Эй, пичуги, — замираю вдруг.—

Ну не бойтесь речи человечьей,

Сядьте на руки мои и плечи,

Прилетайте, пойте — я вам друг!

Беломошник-бор! Всегда права

Жизнь, в нем торжествуя, только глухи

О старинных здешних леших слухи.

Все здесь есть: купавы, острова,

И женьшень, и одолень-трава.

А чуть свет, зажмурясь от красяы,

Тут на ветки и кусты взгляните:

Паутины засверкали нити

От пунктирных контуров росы.

Точно геометры и творцы,

Пауки нз очертаний строгих

Возвели капронные чертоги,

Чудо-стадионы и дворцы!

Ввысь уходят сосны, синева

Надо мною, чистое, простое

Небо, час полуденного зноя…

И от смол густых, от их настоя

Стала уж кружиться голова.

Как люблю я хвойный бор былинный,

Беломошник, травы в серебре…

Хорошо в глухих его глубинах

Думать мне о жизни, о судьбе.

Высоко, в грозовую тьму,

Через горные перевалы

Скачет конь, нипочем ему

Черный лес и пустые скалы!

Кто гонец? По буграм крутым

Он поднялся, подъем осилив…

Чем не сказочный богатырь?

Разве только что конь без крыльев.

Агидель, на ее берегах

Валуны, но скакун не встанет.

Лишь, присев на задних ногах,

На тот берег стрелой как прянет!

Нет преград ему, вдаль спешит.

Стороне своей, темной, горной,

Только знак подает джигит,

Только свист на скаку условный…

Скоро в бой ее поведет,

Скоро брызнут клинки до неба.

Ненавидит он царский гнет,

Полон ярости он и гнева.

Все в узорах седло в литых,

Конь блистает свинцовым потом,

Смотрит соколом богатырь,

Высоко, наравне с восходом.

Силуэт его на скале.

Шпорит, жжет он кнутом крученым

Иноходца, чтобы скорей

Повстречаться мог с Пугачевым!

Бунт, как порох… Пусть войско вновь,

Осаждая, ползет на кручи.

Ох и хлынет ручьями кровь!

День задернется черной тучей.

Тени виселиц вдоль по реке,

Кандалы?.. Все равно, царица,

Салават на гарамаке

В даль грядущих веков умчится!

Вот он скачет во всей красе,

Лишь на миг перед Белой встанет,

Конь, на задних ногах присев,

На тот берег стрелой как прянет!

Где он мчится? Куда летит

Богатырь двадцатидвухлетиий?

Там, где памятника гранит,

Прогремел его путь последний…

Высь темна, тишине я внимаю.

Мотыльками снежинки летят.

Автомат свой к груди прижимаю,

Запахнул белоснежный халат.

Я в траншее глубокой и узкой.

Вновь нахлынули мысли, мечты.

Ты стоишь предо мной в той же блузке,

Но красивей мне кажешься ты.

Протянул к тебе руки несмело,

Вот и обнял, целую тебя.

Улыбнулась и ты, покраснела,

Обняла и прижалась, любя.

Пулемет зататакал фашистский,

И, трассируя, пули летят,

Мины воют особенно низко…

И уж мысли иные кипят.

Смерть идет к тебе, враг, и в смятенье

Ты взглянуть ей не смеешь в глаза!

И напрасно ты ищешь спасенья!

Грянул гром. Все сильнее гроза.

Эй, товарищ, готовься, послушай,

Час пришел, так смелее вперед:

Заиграла родная «Катюша»,

Грозно черную силу метет.

Дан сигнал. Мы к сраженью готовы.

Вот огни засверкали вокруг…

Жив останусь — черкну тебе снова.

Будь спокойной и твердой, мой друг.

— Добить врага! — нам Родины приказ.

Мы третьи сутки не смыкаем глаз.

Мы наступаем. Бьются у реки,

Тесня врага, советские полки.

В огне пожарищ замерла земля.

Как будто плугом вспаханы поля.

Родные пашни, рощи и сады —

Я всюду вижу палачей следы.

Здесь враг прошел. Он города спалил,

На горло нашей песне наступил.

Пустынны рощи, выжжена трава,

Но песня нашей доблести жива.

Та песня с нами. Бьет расплаты час,

Вперед! Ничто не остановит нас.

За муки наших жен и матерей

Настичь фашиста всюду — и убить.

За гибель наших братьев и детей

Настичь фашиста всюду — и убить.

Мы наступаем. Мы идем вперед.

В одном строю с бойцами весь народ.

Бойцы! Мы клятву Родине даем:

Где б ни был враг — настигнем и добьем.

О, Родина! Под знаменем твоим

Мы все — как победители стоим!

Мы жили в палатке

с зеленым оконцем,

промытой дождями,

просушенной солнцем,

да жгли у дверей

золотые костры

на рыжих каменьях

Магнитной горы.

Мы жили в палатке,

как ветер, походной,

постели пустели

на белом восходе,

буры рокотали

до звездной поры

в нетронутых рудах

Магнитной горы.

А мы приходили,

смеялись и жили.

И холод студил нам

горячие жилы.

Без пляски в мороз

отогреться невмочь,

мы жар нагоняли

в походную ночь.

А наш гармонист

подыграл для подмоги,

когда бы не стыли

и руки и ноги;

озяб гармонист

и не может помочь,

озябла двухрядка

в походную ночь.

Потом без гудка

при свинцовом рассвете

мы шли на посты

под неистовый ветер

большим

напряженьем

ветра превозмочь

упрямей брезента

в походную ночь.

А мы накалялись

работой досыта,

ворочая скалы

огнем динамита.

И снова смеялись —

от встречи не прочь

с холодной

палаткой

в походную ночь.

Под зимним брезентом

в студеных постелях

мы жили и стыли

дружили и пели,

чтоб нам подымать

золотые костры

нетронутой славы

Магнитной горы.

Чтоб в зареве плавок

сгорели и сгасли,

как гаснут степные

казацкие сказки,—

метельный разгон,

ураганный надрыв

стремительных ветров

Магнитной горы.

Чтоб громкий

на версты

и теплый на ощупь,

как солнце, желанный

в походные ночи,

на тысячи створок

окошки раскрыл

невиданный город

Магнитной горы.

Мы жили да знали

и радость и горе,

забрав, будто крепость,

Магнитную гору…

За рудами суши,

за синью морей

красивая слава

грохочет о ней.

Мы жили да пели

о доле рабочей

походною ночью,

холодною ночью…

Каленая воля

бригады моей

на гордую память

осталась о ней.

Мы жили, плясали

без всякой двухрядки

в холодной палатке,

в походной палатке…

На сотни походов,

на тысячи дней

заветная песня

осталась о ней.

Вдоль березовой долины,

под прикрытием зари,

дует ветер с Украины

паровозу в фонари.

Дует ветер-западок,

ковылинки валит с ног,

а дежурный по вокзалу

на разлуку бьет звонок.

— Все, — скажу я, — Валентина!..

— Чемоданы положу.

— Ты, — скажу я, — Валентина,

поцелуй меня! — скажу.

Ты глаза закроешь вдруг,

плащ свой выронишь из рук,

ты увидишь, как далеко

отчий город Кременчуг…

Подойдешь к родному дому

на гранитном на яру,

поклонись ты голубому

соловьиному Днепру.

От разлуки бед не ведай,

каждый вечер над водой

вишню спелую проведай,

про зозулю песни пой.

Привези ты мне в подарок

сок вишневый на губах,

голубые шаровары,

пару вышитых рубах.

А еще, за ради жизни,

привези ты мне живьем

черноглазых, темно-сизых

соловьиху с соловьем.

И поведай ты подругам

в самый полдень на Днепре,

как страдали мы по югу

ежегодно в декабре.

Как ходили в поздних росах

со строительства вдвоем,

вырезали на березах

имя длинное твое.

Как любовь свою справляли

в перелете всех ветров,

на холодных камнях спали,

целовались у костров.

В полуночный тихий час

снились нам с тобой не раз

трели песен соловьиных,

соловьиный черный глаз…

Так что ты, за ради жизни,

привези-ка мне живьем

черноглазых, темно-сизых

соловьиху с соловьем.

Стану птицам в час восходов

тихим свистом отвечать,

сочиненья птицеводов

вечерами изучать.

Обнесу заречный сад

кругом крашеных оград,

рассажу по тонким веткам,

будто пьяных, соловьят.

Сад завьется, заплетется,

через тридцать пять годов —

сколько листьев встрепенется,

столько свистнет соловьев!

Зоопарку — не отдам,

на базаре — не продам,

раздарю я птичьи стаи

по окрестным городам.

И засвищут, сна не зная,

вплоть до утренней поры

соловьихи — с Таганая,

соловьи — с Магнит-горы.

Стану старым и беззубым,

буду бороду носить,

буду в праздники по клубам

речи так произносить:

— Дорогие, вам известно,

прославляя горный люд,

на Урале повсеместно

соловьи мои поют!

Я растил их, между прочим,

я взрастил их без числа,

состоя всю жизнь рабочим

огневого ремесла.

На реке вознес плотину,

город строил, сталь варил,

украинку Валентину

до скончания любил.

Потому, за ради жизни,

привези ты мне живьем

черноглазых, темно-сизых

соловьиху с соловьем.

Всю неоглядную Россию

наследуем, как отчин дом,

мы — люди русские, простые,

своим вскормленные трудом.

В тайге, снегами занесенной,

в горах с глубинною рудой

мы называли

хлеб казенный

своею собственной едой.

У края родины, в безвестье,

живя по-воински — в строю,

мы признавали

делом чести

работу черную свою.

И, огрубев без женской ласки,

приладив кайла к поясам,

за жизнь не чувствуя опаски,

шли по горам и по лесам,

насквозь прокуренные дымом,

костры бросая в полумгле,

по этой страшной, нелюдимой,

своей по паспорту земле.

Шли —

в скалах тропы пробивали,

шли, молча падая в снегу

на каждом горном перевале,

на всем полярном берегу.

В мороз работая до пота,

с озноба мучась, как в огне,

мы здесь узнали, что

работа

равна отвагою войне.

Мы здесь горбом узнали ныне,

как тяжела

святая честь

впервые

в северной пустыне

костры походные развесть;

за всю нужду, за все печали,

за крепость стуж и вечный снег

пускай проклясть ее вначале,

чтоб полюбить на целый век;

и по привычке, как героям,

когда понадобится впредь,

за все, что мы

на ней построим,

в смертельной битве умереть.

…А ты — вдали, за синим морем,

грустя впервые на веку,

не посчитай жестоким горем

святую женскую тоску.

Мои пути,

костры,

палатки,

издалека увидя вблизь,

узнай терпение солдатки,

как наши матери звались,

тоску достойно пересилив,

разлуки гордо пережив,

когда

годами по России

отцы держали рубежи.

Когда бы мы, старея год от году,

всю жизнь бок о бок прожили вдвоем,

я, верно, мог бы лгать тебе в угоду

о женском обаянии твоем.

Тебя я знал бы в платьицах из ситца,

в домашних туфлях,

будничной,

такой,

что не тревожит, не зовет, не снится,

привыкнув жить у сердца,

под рукой.

Я, верно, посчитал бы невозможным,

что здесь,

в краю глухих полярных зим,

в распадках горных, в сумраке таежном

ты станешь

красным солнышком моим.

До боли обмораживая руки,

порой до слез тоскуя по огню,

в сухих глазах, поблекших от разлуки,

одну тебя годами я храню.

И ты,

совсем живая, близко-близко,

все ласковей, все ярче, все живей,

идешь ко мне

с тревогой материнской

в изломе тонких девичьих бровей.

Еще пурга во мгле заносит крышу

и, как вчера, на небе зорьки нет,

а я уже спросонок будто слышу:

«Хороший мой. Проснись. Уже рассвет…»

Ты шла со мной

по горным перевалам,

по льдинам рек, с привала на привал.

Вела меня,

когда я шел усталым,

и грела грудь,

когда я замерзал.

А по ночам, жалея за усталость,

склонясь над изголовьем, как сестра,

одним дыханьем губ моих касалась

и сторожила сон мой до утра.

Чтоб знала ты:

в полярный холод лютый,

в душе сбирая горсть последних сил,

я без тебя —

не прожил ни минуты,

я без тебя —

ни шагу не ступил.

Пусть старый твой портрет

в снегах потерян,

пусть не входить мне в комнатку твою,

пусть ты другого любишь,

я не верю,

я никому тебя не отдаю.

И пусть их,

как назло, бушуют зимы —

мне кажется, я все переживу,

покуда ты в глазах неугасима

и так близка мне

в снах и наяву.

По ходячей поговорке,

в нашей жизни все не так:

есть бумага — нет махорки,

нет бумаги — есть табак.

И однажды мне, бедняге,

через дальние моря

довелося без бумаги

плыть на север, не куря.

Путь далекий, сердцу тошно,

на табак гляжу с тоской…

И случились, как нарочно,

ваши письма под рукой.

Ваша память, ваше слово,

ваша радость, ваша грусть —

все, что я читал бы снова

и запомнил наизусть…

Вот курю я дни и ночи,

перед сном и после сна,

докурившись, между прочим,

до последнего письма.

И взяла меня досада,

будто, к горю моему,

вы пришли и сели рядом,

чуть заметная в дыму.

Что бы смог я вам ответить,

как в глаза бы глянуть смог?

Так что спрятал я в кисете

то, последнее письмо.

Я хранил его годами,

нес за пазухой вперед

через ветер, через пламя,

через речки в ледоход.

На работу брал с собою,

от дождя его берег,

клал под камушек в забое,

клал под спички в коробок.

Каждой ночью незаметно

от воров его скрывал,

будто кровный и заветный

свой последний капитал.

Будто чудом, в самом деле

не рассыпалось оно,

в нем и строчки побледнели,

точки выцвели давно.

Всю далекую дорогу

шел я в сумраке лесном,

сам старея понемногу,

с вашим маленьким письмом.

И минуткой, вновь тоскуя,

вновь глядел спокойно я,

как написано: «Целую»

и подписано: «Т в о я…»

На рассвете, проходя к забою,

выше гор гляжу я напролет

в ту сторонку с дымкой голубою,

где одна желанная живет.

И, возможно, сам я не замечу,

как всегда в минутку забытья,

я скажу ей, словно бы навстречу:

— С добрым утром, зоренька моя!

А когда промчится та минута,

взгляд остудит вроде ветерка,

легче мне бывает почему-то

лом пудовый, острая кирка.

На ветру спокойно сняв рубаху

и с лица не утирая пот,

целый день я молча бью с размаху

вечный камень северных широт.

Бью, да так, чтоб кровь кипела в теле,

чтобы дни без памяти летели,

чтобы ночи я, как пьяный, спал,

чтобы всю разлуку, срок за сроком,

на одном дыхании высоком

так и скоротать мне под запал.

Так, чтобы за дымкой голубою

по забоям шел я без дорог,

чтобы всех забоев, взятых с бою,

ни за что я сосчитать не мог.

Чтобы люди взяли да спросили,

подивясь терпенью моему:

— Как же так, всегда тебе по силе

все, что непосильно одному?

Как же ты такие годы прожил,

столько гор и речек пересек,

на героев вовсе не похожий,

очень не великий человек?..

И тогда я в первый раз не скрою:

не ученый тяжкому труду,

думал я, что где-нибудь в забое

от разрыва сердца упаду.

Видно, помогла мне в добром деле

та сторонка с дымкой голубой

тем, что наделила с колыбели

крепкой костью, крепкой головой.

Да еще, спасибо, с гор Урала

помогла мне женщина одна,

та, что никогда сама не знала,

до чего же сильная она.

По слухам,

поднимаясь из берлоги

и не боясь с мороза околеть,

почти всю зиму бродит по дороге

страдающий бессонницей медведь.

Как будто бы туманными ночами,

в железный холод, в жгучую пургу,

проездом шофера его встречали

на каменном застылом берегу.

Мохнатой лапой обметая плечи,

встав на дыбки,

сквозь вьюгу напролом

идет медведь совсем по-человечьи,

весь запорошен снежным серебром…

Пусть чудеса случаются на свете,

но я ручаюсь все-таки в одном:

в такую зиму кровные медведи —

по доброй воле — спят спокойным сном.

Любой из них и в мыслях не захочет

спускаться с гор к речному рубежу.

По должности своей —

ночной обходчик,

здесь только я дорогу обхожу.

Большую шубу опоясав туже,

похожий на медведя в полумгле,

один я ночью мыкаюсь на стуже

по заполярной, сказочной земле.

И разве, полуночнику такому,

мне может быть отказано судьбой

курить махорку,

тосковать по дому,

за тыщи верст беседовать с тобой,

угадывать восходы по приметам,

назло пурге сыграть вперегонки,

сесть на снегу

и видеть до рассвета

далеких глаз родные огоньки?

И все-таки не чувствовать обиды

за дикий свой, смешной медвежий вид —

при жизни мы, порой меняя виды,

все так живем, как родина велит.

Она пошлет то ласково, то строго,

то в холод лютый, то в жестокий зной.

Во все края

бежит одна дорога

хранимой нами родины одной.

Она приучит к радостям и бедам,

сама одежду выдаст по плечу,

она прикажет — я живу медведем,

она велит — я соколом взлечу.

…И пусть тебе приснится в эту пору

пурга над белой северной рекой,

по берегу

дорога вьется в гору,

а вдоль по ней,

освистанный пургой,

мохнатой лапой обметая плечи,

в мороз стараясь сердце отогреть,

во весь свой рост

идет по-человечьи

страдающий бессонницей медведь.

В час вечерний, неурочный,

отдохнув минутный срок,

то на запад еду срочно,

то обратно на восток.

Продолжая нерушимо

вечный грузоперевоз,

день и ночь идут машины

в лютый северный мороз.

Числясь чем-то вроде груза

в документах путевых,

я сажусь в открытый кузов,

возле спутников своих.

Испытав за путь-дорогу

силу разных скоростей,

мы в дороге понемногу

промерзаем до костей.

Мы конца пути не знаем,

свесив головы на грудь,

встречный ветер проклинаем,

вдаль боимся заглянуть.

При случайной неудаче,

голодая, не куря,

мы, как дети, чуть не плачем,

говорим, что едем зря.

В думках горьких и напрасных,

от мороза одурев,

мы полжизни дать согласны

за минутный обогрев…

Вот и снова — в поздний вечер,

за бортом не видя свет,

тормошит меня за плечи

замерзающий сосед:

— Слушай, малый, для артели

сделай милость, погляди,

не видать ли в самом деле

огонечка впереди…

Многих зорче и моложе,

поднимаясь в свой черед,

я, терпя озноб на коже,

пять минут гляжу вперед.

Губы стужа мне сковала,

у ресниц края во льду,

но с вершины перевала

вся дорога на виду,

все подъемы, все прижимы

возле скальных берегов

нелюдимы, недвижимы,

без желанных огоньков…

Не желая верить взгляду,

непривычному ко тьме,

я обратно в кузов сяду

с горькой правдой на уме.

И спокойно лгу соседям,

чтобы каждый слышать мог:

— Скоро мы, друзья, приедем,

есть желанный огонек!..

Сразу стужа станет легче,

сиверок дохнет теплом,

мы слегка расправим плечи,

малость спины разогнем.

Кто-то крякнет ради смеха,

кто-то петь начнет баском…

Можно снова долго ехать

в ожидании таком —

два часа проехать кряду,

принимая до конца

сердцем видимую правду,

обогревшую сердца.

…В жизни,

трудной, как дорога,

к зимним рейсам не готов,

я и сам страдаю много

от душевных холодов.

Оттого, что сам не знаю,

у какого же огня

любушка моя родная

дожидается меня.

Год за годом в рейсе дальнем,

так и рвусь я сердцем к ней,

согреваясь ожиданьем

неминуемых огней.

Пусть мне всюду шепчут люди:

— Не гляди, земляк, вперед,

там — никто тебя не любит,

там — никто тебя не ждет…

Ни за что не веря взгляду,

ослепленному во тьме,

я спокойно в кузов сяду,

сам себе твердя в уме:

«Потеплей прижмись к соседям,

не беда, что путь далек,

скоро, друг, и мы приедем,

есть далекий огонек!»

Под полярным,

вечно хмурым небом

щи едим с казенным черным хлебом,

черный чай от черной грусти пьем,

шубы нараспашку — ходим в стужи,

о далеких женщинах не тужим,

будто нам везде родимый дом.

Будто для кручины нет причины,

а в любовь не верим мы давно,

потому что это

мы, мужчины,

а у нас уж так заведено:

горе и нужду, жару и вьюгу —

все терпя без жалоб, как в бою,

нипочем не выдавать друг другу

боль свою, кручинушку свою.

Если ж часом

вспомним самых милых,

спать не в силах

и молчать не в силах,

будто спиртом память оглуша,

вслух назло смеемся и злословим

над лукавым, слабым

тем сословьем,

крепость чья не стоит ни гроша.

Будто мы и знать не знали сроду

губ невинных, непритворных глаз

и, собравшись в ночь ли, в непогоду,

громко вспоминали без прикрас,

как, бывало,

разорвав на части

мужних писем белые листки,

чьи-то женки, покоряясь страсти,

в юности бросались к нам с тоски.

Как они дышали в эти ночи

все слышней, все жарче, все короче,

с самым тайным стоном на губах,

с самой сладкой дрожью в жарком теле,

как они в глаза глядеть не смели

в ту минуту — зрячие впотьмах.

И каким бы злым, постыдным словом

мы тебя ни заклеймили снова,

как бы ревность сердце нам ни жгла —

вся,

до тайных родинок знакома,

в душах наших всюду, словно дома,

ты, как солнце,

женщина,

жила.

Нипочем тебе во мгле таежной

наш мужской недобрый наговор.

Все равно,

чем дальше, тем дороже

ты, как солнце за горбами гор.

Ты, как солнце, ярче станешь рядом,

и навек из нас ослепнет тот,

кто, тебе не веря,

жадным взглядом

на тебе хоть пятнышко найдет…

Мы тебя в походных снах ласкаем,

на вершинах скальных высекаем

все твои простые имена,

и в огне горим, и в холод стынем

по горам, по рекам, по пустыням,

горе пьем горстями допьяна,

чтобы нам убиться

иль пробиться

к той, по ком душа, как жар, топится,

к той, что сказкой стала…

Потому

не суди нас чистым сердцем строго,

царь-девица,

лебедь-недотрога,

в неприступном дальнем терему.

У завода — город, а меж ними — речка,

а над речкой домик с рубленым крыльцом…

Если затоскуешь, выйдешь на крылечко,

сядешь на крылечке, к северу лицом.

Будто в доброй сказке, мы почти что

рядом,

сердцу все открыто настежь без ключа;

ночи с перекликом, версты с переглядом,

реки по колено, горы до плеча.

Будто все, как прежде, мы, как в песне

близко,

слышим в каждом вздохе каждый перебой,

будто понапрасну ваши металлисты

с интересом тайным ходят за тобой.

Будто между нами нет прохожим места,

волосы седеют, а любовь жива.

Будто ждешь, как девка,

любишь, как невеста,

терпишь, как солдатка,

плачешь, как вдова.

Будто все в порядке — вот пройдут метели,

вот меня уволят, сяду в самолет…

Постучусь в окошко через две недели,

может — через месяц, может — через год.

Может, и взаправду мне не возвратиться,

может, вновь придется долгие года

обживать пустыни, сторожить границы,

уходить в разведки, строить города.

Как назначишь сроки, если часа нету,

если вдруг — работа, если вдруг — война,

если я годами мыкаюсь по свету,

если ты стареешь в домике одна.

Словом, от разлуки нет покамест средства,

снова жди известий с зорьки дотемна,

не жалей, что часто рвется возле сердца

самая тугая, звонкая струна.

Если станет больно — выйдешь на крылечко

на далекий север ласковей взглянуть,

где по горным кручам, по таежным речкам

заметает вьюга мой походный путь.

Так сбываются сказки в России…

От великих трудов и утрат

ты все крепче, смелее, красивей,

будто в битвах бывалый солдат.

Пусть, в работе все жилы напружив,

ты не помнишь досужего дня,

растеряв ненаглядных подружек,

задушевных друзей хороня.

Пусть, рискуя пропасть без дороги,

ты врубался в чащобы тайги,

сам лечил на привалах ожоги,

сам кедровник варил от цинги.

Пусть в безвыходных вьюжных осадах

ты от голода падал и слеп

и до гроба запомнил, как сладок

твой — горбом заработанный — хлеб.

Пусть в поту от горняцкой науки

ты не мог научиться беречь

молодые, горячие руки

в вечных ранах и шрамах до плеч.

Пусть, хлебая студеную воду

в полых реках полярных пустынь,

ты бросался в упор ледоходу,

вместе с жизнью спасая мосты.

И ни разу в пожарах и вьюгах

заслужить ты упрека не мог,

будто ты побежал от испуга,

будто в горе друзьям не помог.

Пусть, хрипя, задыхаясь в метели,

через вечный полярный мороз

ты — в своем обмороженном теле —

красным солнышком душу пронес.

Пусть ты запросто видывал ближе

все, что кажется страшным вдали,

пусть ты вытерпел,

выстрадал,

выжил

и узнал, что в пределах земли

нет такого врага на примете,

как бы ни был он крепок и смел,

чтобы ты его прямо не встретил

и в бою его не одолел;

нет работы — суровой для тела,

недоступной и тяжкой уму,

чтобы ты ее с честью не сделал,

удивившись себе самому;

и не может не быть, как бывало,

милой женщины, верной такой,

чтоб, как мать, над тобою вставала

как сестра твоя, шла за тобой.

Невидимый, невредимый,

силу тайную хранит

в сердце родины таимый

удивительный магнит.

Мне на свете нет покоя,

нет удачи, нет добра —

неотступною тоскою

извела Магнит-гора.

Дальним ветром, тихим зовом

все манит меня к себе,

будто сына дорогого,

непокорного судьбе.

Я не раз бывал измучен,

падал замертво в мороз,

на костре горел горючем,

не пролив и капли слез.

Но припомню город горный,

весь в огнях в вечерний час,—

хлынут с радости и с горя

слезы теплые из глаз.

Я увижу, как по тропам

росным утром, на заре

самым юным рудокопом

я пришел к Магнит-горе.

И, взрывая камень вечный,

день и ночь в земной грозе,

верных верностью сердечной

больше ста имел друзей.

Жил, довольный хлебом черным,

в праздник чай кирпичный пил,

вместо доброй и покорной

непокорную любил.

И желанной, нелюбимый,

пел я, строя город мой,

каждым камушком родимый,

каждой гайкою родной.

Если я умру без слова,

люди, будьте так добры,

отвезите гроб тесовый

до высот Магнит-горы.

Под утесом положите

и поставьте столб с доской:

«Похоронен старый житель

и строитель заводской».

Дождь польет могилу летом,

и на политом бугре

загорится горицветом

несгораемый багрец.

И воротятся живые,

старой дружбой мне верны,

сталевары, горновые —

бомбардирами с войны.

Над могильником багровым

снимут шапки в тишине,

задушевным тихим словом,

как живому, скажут мне:

— Спи, товарищ, ты недаром

ел на свете пироги,

нашей сталью в громе яром

насмерть скошены враги!..

И пойдут друзья спокойно

плавить горную руду,

как всегда, готовы к войнам,

к жизни, славе и труду.

Над моим усталым сердцем

пусть же, здравствуя, живет

всю планету громовержцем

потрясающий завод.

Как сердца, стучат машины,

сплав бушует огневой,

и да будут нерушимы

основания его.

Ибо в годы сотворенья

я вложил в них долей тонн —

камень личного граненья,

вечной крепости бетон.

Горы — из чистого серебра…

Мирные зори перед глазами…

Мирное море гудит с утра

Серебристыми парусами…

Горы —

серебряные обелиски

Жизни за них отдавшим…

Моря гул,

грозовой и мглистый —

Скорбным реквием павшим…

Металл?.. Минерал?!. Через пространства

и эры

В каком ты нездешнем родился краю?

Быть может, красавица с синей Венеры

Тебя обронила на Землю мою?

Каких ты миров заключаешь приметы,

По чьим небесам пролетать довелось,

Какого далекого Солнца приветы

Ты нам через звездную бездну принес?

Вселенная! Нет ей конца и начала,

Ни воскрешенья, ни гибели нет.

Там звезды морозом вселенским сковало

Иль адского пламени яростный свет?!

Скажи мне, откройся, посланец

межзвездный,

Какой тебе путь привелось одолеть?

Луна, не достигнув до цели, замерзла,

А ты долетел и сумел уцелеть.

Не мучай мой разум загадкой глубокой,

Дай тайну твою мне душою понять.

Я тоже готовлюсь к дороге далекой.

Я легких дорог не умел выбирать.

Скажи, по орбитам каким пролетал ты,

С какою ты скоростью Землю настиг,

Какие преграды в пути миновал ты,

А может, сквозь все проходил напрямик?

Быть может, от Солнца иного планета

Гонцом тебя выслала к нашей Земле

И ждет сквозь пространства и время

ответа —

Мы ищем дороги в космической мгле.

Орбиты планет, в мироздании строги,

Сияют мерцаньем холодных огней.

Но наши людские земные дороги

Нисколько не легче орбиты твоей.

Мы твердой породы, кремневой породы,

Мы — с жаждой познания в жадных очах.

К высокому светлому Солнцу Свободы

Зеленую Землю несем на плечах.

Весенним утром, я увидел сам,

Туман с земли поднялся к небесам,

Но к вечеру, побеги опыля,

Росою опустился на поля.

И песне не заказаны пути.

Ты, песня, выше беркута лети!

И выше тучи, но весенним днем

В родную землю возвратись дождем.

Пушка на Мамаевом кургане,

Как застыла над живой землей.

Перед ней, воспоминаньем ранен,

Встал я, путешественник седой.

Памятью о храбрых в лихолетье

Вековать здесь пушке, вдаль глядеть.

Вот вокруг нее играют дети

Тех солдат, что победили смерть.

Вдруг я отшатнулся… Что такое?

Молнией из пушки, из ствола

Не ядро ли в небо голубое,

Промелькнув, пропало в нем? Дела!

Только ни огня, ни дыма нету.

Смех мальчишек — тут они как тут.

«Дядя, — говорят, — мы знаем — это,

Это в пушке воробьи живут!»

Я был рад сынов солдатских слушать,

Поняли они слова мои:

«Так и быть, — сказал я, — в жерлах пушек

Пусть живут-гнездятся воробьи».

Вы живы в памяти солдата,

Близки — с роднею наравне —

Друзья, с которыми когда-то

Я побратался на войне.

В краю, снарядами изрытом,

Мне на привале пел казах,

Как конь танцует под джигитом,

Как беркут замер в небесах.

Мы дружно хлопали в ладоши,

Когда грузин пускался в пляс.

В полях, засыпанных порошей,

Он вспоминал про свой Кавказ.

В его краю орел не смеет

Подняться выше, чем Казбек.

На грудь горы, едва стемнеет,

Приходят тучи на ночлег…

А я рассказывал о Каме,

О крае белом от берез,

Где дорог каждый куст и камень

Тому, кто там когда-то рос.

Не слышал я разрыва мины,

Упал, землею оглушен.

Не важно — русским иль грузином

Я был от гибели спасен…

Мне не забыть под отчей крышей

Друзей, мужавших средь огня,

И глаз латышки, напоившей

Водой студеною меня.

Посмотрю с вершины горы Байгурезь —

Красота, что не высказать вдруг.

И Чепца, словно Кама, широкая здесь,

И широко раскинулся луг.

Байгурезь, как взглянул я с вершины

твоей

Словно Родина вся предо мной.

На просторах ее неоглядных полей

Ветер нивы колышет волной.

За полями леса простираются там —

Как зеленое море они.

А вокруг Байгурезь в темноте, по ночам,

Зажигаются всюду огни.

Освещают деревни, шоссе, города

И бегут в бесконечную даль.

А на небе зарницы играют, когда

Из печей вырывается сталь.

Ничего для меня нет на свете родней,

Красоты мне не надо иной.

Байгурезь, как взгляну я с вершины

твоей

Словно Родина вся предо мной.

Хороша эта ночь, и с полей не уйдешь,

И, счастливым дождем вдалеке полыхая,

Освещают зарницы цветущую рожь,

И не гаснет над лесом звезда голубая.

Знать, ей так хорошо подниматься в зенит,

Где рассвет повстречать захотелось,

пугливой!..

Теплый ветер чуть слышно во ржи шелестит

И, колебля колосья, проходит над нивой.

И сметает пыльцу серебристый туман.

Освещая поля, брызжут светом зарницы,

И, темнея, рисуется холм-великан,

Лес подтянут и строг, как дозор

на границе.

Слышен крик перепелки, и вновь тишина,

И за платье цепляется колос усатый…

Ты стоишь в этом поле со мною одна,

И косынкой в смущенье прикрыла глаза ты.

Поглядим на рассвет — он как наша любовь!

И споем над цветущею нивой, родная,

Песню ту, что в суровые годы боев

Ты сложила и пела, меня поджидая.

Ехали казаки

С Южного Урала.

На широком поле —

Золотая цветь.

— Растяни гармошку,

Парень запевала.

Песенку бы, что ли,

Перед боем спеть!

Ой, да ты, родная, ой, да шестипланная,

До чего же весело с тобой!

Поднимайся, песенка, ты моя желанная,

С песней легче выходить на бой.

Мне отец, прощаясь,

Говорил недаром:

— Я ль тебе в дорогу

Саблю не ковал?

Ты руби, рубака,

Огненным ударом,

Как рубил Чапаев —

Сразу наповал.

А еще, прощаясь,

Мать мне говорила —

Старая, седая,

Ласковая мать:

— Ты руби, рубака,

Чтобы легче было,

Чтоб не довелось нам

Горе горевать.

А жена сказала:

— Битва недалече,

Отомсти за слезы,

За родную кровь,

Приходи с победой,

Я до самой встречи

Для тебя, любимый,

Сберегу любовь.

Я родным ответил

Твердыми словами:

— Остра моя сабля,

И горяч мой конь.

Я вернусь с победой,

И тогда нам с вами

Боевую песню

Пропоет гармонь.

Ой, да ты, родная, ой, да шестипланная,

До чего же весело с тобой!

Поднимайся, песенка, ты моя желанная,

С песней легче выходить на бой.

Все так знакомо, так знакомо:

Родимый дом, обрыв, Урал…

Седьмое утро нынче дома

Гостит гвардейский генерал.

Такое утро! У овина

Петух горланит песню дня,

Пылает ягода-рябина

У запыленного плетня.

Такое утро! Что ни хата —

Раскрыты окна широко,

Встают веселые ребята

И пьют парное молоко.

От солнца — золото на кринках.

Еще восход, а у двора

Уже на тонких паутинках

Плывет по воздуху жара.

Тут гнать бы смутную тревогу.

А он — как туча, как гроза.

И долго смотрят на дорогу

Его упрямые глаза.

И долго слышатся в обрывках

Слова далекой старины:

— Горька солдатская побывка

В годину крови и войны.

Да разве можно бестолково

Который день торчать, как пень?

Ему бы дьявола степного,

Ему бы шапку набекрень!

А день идет шумливо, гулко,

Спадает утренняя тишь.

Подпрыгивая, переулком

Бежит на цыпочках малыш.

Смешной, веснушчатый, румяный,

Беловолосый, ростом мал.

Он козырнул и отчеканил:

— Я к вам, товарищ генерал!

— Ты чей? — А во-о-он деревня наша

(Он указал за пустыри).

— А как зовут? — Меня-то? Яша…

— Ну что же, Яша, говори.

— Вчера я в клубе с теткой Зиной

В кинокартине вас видал…

Я думал вы… кинокартина,

А вы и правда — генерал.

Уж я со всеми спорил, спорил,

А вышло… Вот тебе и на!

Он, улыбаясь, молча смотрит

На звездочки, на ордена.

— А вы опять на фронт пойдете?

И как-то тихо-тихо вдруг:

— Мой папа тоже был на фронте —

Он самый старший политрук.

В глазах ребенка бродят тени,

А от улыбки — только след.

И, кажется, в одно мгновенье

Он постарел на много лет.

Как озабоченно печален

Бровей мальчишеский изгиб:

— Мы папу с фронта ждали-ждали,

А нам сказали, что погиб.

Еще не пережив разлуку,

Он плачет сильно, горячо…

И генерал невольно руку

Кладет на детское плечо.

Хотел утешить: — Слушай, малый…—

А вышло то, что думал сам:

— Беги в Совет, чтоб генералу

Коня к двенадцати часам.

Малыш рванулся с криком, с шумом,

Еще бы: он доверью рад!

А генерал глядел и думал,

И сердце билось невпопад.

Ведь можно сделать все на свете,

Все одолеть в конце концов,

Но есть ли средство, чтобы дети

Не горевали без отцов?

Да, есть одно такое средство,

Одно, он это твердо знал:

Он выйдет в бой за чье-то детство,

Не знавший детства генерал!

Поезда несутся мимо, мимо,

Будоража громом белый свет.

Я гляжу:

Встает неугасимо

Над моей республикой рассвет.

Медленный туман в седых озерах

Мочит лебединое крыло.

Озаряя сказочные горы,

Солнце над Башкирией взошло.

Веет ветер и колышет травы,

Голубеет бельская вода.

И встает республика

Со славой

Встретить день горячего труда.

Окна — настежь!

Песня над лесами,

И труба фабричная гудит;

Где-то скалы вздыбил динамит,

Лишь земля качнулась под ногами.

Будто содрогнулся весь Урал…

…По спине моей пошли мурашки,

В сторону —

тетради и бумажки!

Просто я, наверное, устал,

Просто засиделся над стихами,

Зашалили нервы у меня…

А вокруг работа не стихает,

Молодежь торопится, шагает

С песнями

Отчаянней огня.

Слышу, как поют вокруг колеса,

Вижу, как в разбуженной дали

В море золотящихся колосьев

С головой уходят корабли.

Входит день

Крылом аэроплана,

Песней плуга,

Гулом тракторов

В строки нерожденного романа —

По объему

В тысячу томов.

Звуки не вмещаются в кантаты,

Виды не вмещаются в плакаты:

Не хватает красок, слов и нот…

Утренняя песнь,

Под облака ты

Улетай решительно в полет.

Вижу я,

Республика,

И слышу:

Будоражат сказочную даль

Бьющие фонтаны нефтевышек,

Молнии сплошных электровспышек

И в мартенах огненная сталь.

Где веками плакали кураи,

Города и фабрики встают,

Димитровы снова подрастают,

Чкаловы великие растут.

…Было не смешно,

Когда на старых,

Обветшалых и прогнивших нарах

Утомленно мы ложились спать.

Хорошо, что заменила нары

Мягкая, с пружинами, кровать.

Хорошо с электролампой, право,

Хорошо, когда везде поют…

Сами мы завоевали право

На веселый отдых

И на труд.

Тропы счастья

Мы нашли не сразу,

Мы искали много лет и дней;

Осветил нам эти тропы разум,

Светлый разум

Партии моей.

В новый день труда

Вошла страна…

Этот день

В горах завод построит

И на грудь заслуженных героев

Новые повесит ордена.

День грядет.

Он даст дома бездомным,

Молоко нальет в бидон бездонный

И стихи напишет сгоряча,

И положит в начатую домну

Порцию литого кирпича.

Кто-то нынче институт окончит,

Кто-то песню новую споет,

Кто-то станет токарем иль зодчим,

Кто-то в загс с любимою придет.

…Я стою в степи необозримой,

За составом — молнией состав.

Поезда несутся мимо, мимо,

Косы дыма в травах распластав.

Вдоль аулов,

Вдоль Уральских склонов

Поезда — дорогою стальной.

Девушка

Из тамбура вагона

Машет мне

Косынкой голубой…

Машинист, замедли бег машины,

Медленнее мимо проезжай,

Пусть посмотрят лучше пассажиры,

Как он светел,

Наш рассветный край.

Пусть услышат,

Как башкир читает

Пушкинских стихов оригинал,

Пусть «немым» башкира не считают,

Как когда-то Пушкин посчитал.

Пусть увидят

Наш полет высокий,

Устремленный в будущность веков,

И узнают:

Край наш — это сокол,

Вырвавшийся гордо из оков.

…Промелькнул и скрылся паровоз,

Уронив с пологого откоса

Трепетно-оранжевые косы

К снежно-белой роздыми берез.

Я опять

К горам Уральским вышел,

Ближе к небу —

Синева ясней:

— Высоки вы, горы,

Но не выше

Пробужденной радости моей!

Свой горный край все больше познавая,

Родной Свердловск я крепостью назвал.

Тут каждый камень — башня угловая

И каждый холмик — неприступный вал.

Он устремлен в далекие просторы,

Давая взлет прожекторным лучам,

Пуская танки, пробуя моторы,

Испытывая пушки по ночам.

И, как всегда, проснувшись утром рано,

Встречая дымный медленный рассвет,

Мы видим в небе облако тумана,

А под ногами — гусеничный след.

И мостовая блещет, леденея,

Вся в выбоинах старого торца.

Но как кому! а нам она роднее

Иной дороги, гладкой до конца.

И, повернув от нашего порога,

Она летит к горам за горизонт —

Родная нам, та самая дорога,

Которой танки движутся на фронт.

И, улыбаясь первым свердловчанам,

Танкист повел привычную к огню,

Расцвеченную зимними лучами,

Подернутую инеем броню.

Новой плавкой ночная закончится смена,

А пока над площадкой плывет полумгла,

Сталевар неотступно стоит у мартена

И глядит в синеву смотрового стекла.

А за окнами тучка лиловой полоской

Потянулась на запад, и стало светло,

И заря побежала по крышам Свердловска,

Но весеннее солнце еще не взошло.

Время пробу снимать, и на черные плиты

Сталь стремительно падает струйкой литой.

И к рукам сталевара от капель пролитых

Поднимаются звезды над черной плитой.

А за окнами тени прозрачнее стали,

Проявились озера, совсем рассвело.

Потеснился туман, и раздвинулись дали,

И огромное солнце над лесом взошло.

И тогда, улыбнувшись друзьям молчаливым,

Сталевар направляется к летке, спеша,

Чтобы гибкий металл с золотистым отливом

Зазвенел, закачался в ладонях ковша.

В этих жарких ладонях металл вознесется

В полутемное небо — в литейный пролет…

Летка меркнет — пора: наподобие солнца

Поднимается ковш до предельных высот.

Сталь сверкает в живом непрерывном

потоке,

Озаряя лучами громаду стены.

А весеннее солнце, взойдя на востоке,

Покатилось уже по дорогам войны.

Над полями сражений оно вознесется,

Где бойцы на рассвете, ускорив свой шаг,

Одинаково ждали весеннего солнца

И уральского солнца в тяжелых ковшах.

Какое: до холода тусклое,

Решительно-резкое, грозное,

Быть может, доверчиво-грустное,

А, может быть, грустно-серьезное,—

Какое у правды лицо?

Веселая ль самоуверенность,

Прямое презренье, изменчивость,

А может быть, просто растерянность,

Мечтательность или застенчивость,—

Какое у правды лицо?

Какое: слегка утомленное,

Спокойное, светлое, нежное,

Чуть скорбное, чуть изумленное,

Почти равнодушно-небрежное,—

Какое у правды лицо?

А правда войдет и отважится,

И скажет, слегка смущена:

«Пришел ты, но часто мне кажется,

Что я у тебя не одна».

Я думал, что самоуверенно

Посмотрит она, не любя,

И вот — улыбаясь растерянно:

«Мне кажется — я у тебя…»

Мелькнула улыбка ответная,

И где-то совсем в уголке

У правды веселая, светлая,

Живая слеза на щеке.

По-зимнему шарфом обмотана,

Выходит любовь на крыльцо

И плачет от счастья… Так вот оно

Какое у правды лицо!

Шли двое. Молчали. Сперва

Друг друга плечами касались:

Чем дальше, заметно едва,

Они, расходясь, удалялись.

Когда бы дорога была

Немного теснее и уже,

Жена незаметно могла

Касаться молчащего мужа,

Касаться знакомой руки,

Как может коснуться подруга,

Как в этой степи васильки

Касаются молча друг друга.

Он мальчика нес на руках,

Смотрел на дорогу угрюмо

И тоже о тех васильках —

О ласке, о нежности думал.

А мальчик, смеясь, лепетал

И папины трогал погоны,

Потом лепетать перестал

И глянул на маму влюбленно,

Назад потянулся — поймать

За локон ее, не иначе.

И молча подвинулась мать

Навстречу ручонке ребячьей.

А мальчик на папу взглянул

С улыбкой, лукавой как будто,

Обоих к себе притянул

И волосы их перепутал.

Отец улыбнулся: «Терпи!»

И радостно мать засмеялась.

И сразу дорога в степи

Обоим тесней показалась.

Дощатый домик — станция почтовая…

Она все та ж, при свете, в темноте ль.

И тройка с колокольчиком, готовая

Со всех копыт удариться в метель.

Молитва — вслух, а шепотом — проклятие.

Державный штык. Решетчатый глазок,

И тронулся, как в старой хрестоматии,

Подхлестнутый жандармами возок.

Но день шумит не ливнями, а листьями, —

Весенний день, которым я живу,

А я опять встречаюсь с декабристами,

С их памятью, и вот он, наяву,

Дощатый домик, где рукою строгою

Начертано на мраморной доске,

Что привезли их каторжной дорогою

В проклятом государевом возке.

А я иду, и блестки солнца сыплются

На мой рукав сквозь мокрую листву,

И ручейки с утра по щебню зыблются,

Перебирая неба синеву.

И все живое, все непобедимое,

Все молодое радо за меня.

И этот домик — пятнышко родимое —

Не затемнит, не опечалит дня.

И светлый день бежит ручьями, рельсами,

И там не тройка страшная звенит, —

Звенит трамвай, звенит вода апрельская,

Звенят лучи о мрамор и гранит.

Совет гранильщика был краток:

Не меряй грани на рубли,

Забудь, что взвешены в каратах

Аквамарины, хрустали.

Забудь, что камешек прозрачный

Неизмеримой глубины

Каким-то там числом трехзначным

Сведен до рыночной цены.

Забудь, что есть несложный метод,

И знай, трудом встречая рань,

Что для таких камней, как этот,

Есть бриллиантовая грань.

Уже уральский полустанок

Листвой березок отмелькал,

Уже сменилась ночь рассветом,

А колокол не умолкал.

Уже давно исчезли горы

И отмелькали грани скал,

Уже повсюду шли долины,

А колокол не умолкал.

Уже предложен был за Волгу

И выпит с радостью бокал,

И начинался новый вечер,

А колокол не умолкал,

Тот самый колокол, в который

Со сдержанной тревогой бьют,

Когда сигнальщики на скалах

С флажками красными встают,

И мастерство свое и храбрость

На этих скалах утвердив;

Когда запальщики, взрывчаткой

Глубины скважин зарядив,

На шаг отходят, чтоб укрыться

За крепким каменным щитом…

Пусть пропадает в гуле взрыва

Тот звон, а все-таки потом

Он слышен — в памяти, быть может…

Исчезла Волга за бугром,

Москва поутру задымила,

А все гремел уральский гром.

И отзвук грома отдавался

Повсюду, где металл сверкал.

И горд я был, что всю дорогу

Мой колокол не умолкал.

Я не видел вас в жизни, я знаю,

Но зато я услышал ваш клич.

И еще я теперь вспоминаю

Вашу кепку, Владимир Ильич.

Так носил свою кепку рабочий,

Так, я помню, отец мой носил.

Он в забое с утра и до ночи

Камень бил изо всех своих сил.

Камень бил, вот и вся-то работа,

От тяжелого взмаха устал.

Но, наверное, думал он что-то

И, должно быть, о чем-то мечтал.

Так оно, вероятно, и было.

Дни за днями стремительно шли,

И простая рабочая сила

Стала главною силой земли.

И его исполнялись желанья,

И с тех пор я запомнил навек:

Нет почетней рабочего званья,

Всех сильней трудовой человек.

И какой бы манерою новой

Ни писали вас в том далеке —

На груди у вас бант кумачовый

И рабочая кепка в руке.

Судьба иного — строить самолеты

И прозябать с бескрылою душой.

Судьба иного — уходить в полеты

При помощи фантазии чужой.

А мне судьба иное присудила:

Возьми, сказала, легкие крыла…

Она меня в дорогу снарядила,

Дала маршрут и компас мне дала.

Но только побоялась — не сказала,

Заботливая, матери под стать,

Что, начиная с аэровокзала,

Взлетать я буду, падать и взлетать.

Зато она решила в утешенье

Устроить так, чтоб я не унывал,

Чтоб самое жестокое паденье

Я как начало взлета принимал.

Мы не верим друг другу пока,

И у каждого что-то осталось

Недосказанным… Издалека

Не такой эта встреча казалась.

И опять я проститься спешу,

От смущения вас избавляю,

Все плохое с собой уношу,

Все хорошее вам оставляю.

Надо мною солнце не заходит,

Я счастливей многих на земле.

При такой отчаянной погоде

Я увидел затесь на стволе.

Понимаешь, с радостью заметил,

И пошел, и встал перед сосной:

Ствол ее приятен, гладок, светел,

И нигде зарубки ни одной.

Обошел я все большие сосны —

Нету продолженья колеи.

Кончились тут, видно, чьи-то весны.

Значит, начинаются мои.

Всюду здесь нетронутые кущи…

Я топор спокойно достаю.

Пусть увидит вслед за мной идущий

Эту затесь первую мою.

Тем далеким, тем идущим сзади,

Всем живущим на моей земле

Я про ту напоминаю затесь,

Что сумел увидеть на стволе.

Чтоб с пути заветного не сбиться,

Надо только сильно захотеть:

Не пройти ивашкина копытца,

Камешка в пути не проглядеть.

Это надо при любой погоде

Заприметить затесь на стволе…

Надо мною солнце не заходит,

Я счастливей многих на земле.

Солнце отправляется с востока.

На вокзал, задумчивый, иду.

За горою ветер мнет осоку,

Красную качает лебеду.

Все кругом созрело,

Гнется книзу,

Запоздало ухает сова.

Льются листья,

будто дождь с карниза,

Шелестит засохшая трава,

Поезд мчится дальше,

В утро прямо.

Замечаю осень!

Как я рад!

Отпуск!

Дома ожидает мама.

Медленно спускается закат.

За окном вагона — степь.

Озера

Плещутся у каждого села.

Поджигают лунки помидоры,

И синеют маков купола.

Вдоль Тобола — тальники и колки.

Ветер рябь качает на пруду.

По давно знакомому проселку

Я в село родимое иду.

Вот и дом наш. Яблони. А рядом

Новый мост у нашего двора.

От жнивья в зеленую ограду

Табуном проходят трактора.

Ты ходила, мама, к семафору

Поезда курганские встречать,

Выбегали сосны на пригорок,

Чтоб меня на лапах покачать.

Ты ждала. И падали туманы.

Оседало солнце за леса,

А теперь негаданно-нежданно

Я к тебе приехал сам.

Ты на окнах ставни закрываешь,

Закрываешь двери на крючок.

И к глазам тихонько прижимаешь

Праздничный сиреневый платок.

…Мама, спишь? Усни и не печалься.

Мы с тобой в уюте и тепле.

…Я во сне увидел: кони мчатся

На огни, цветущие в селе.

Выстрелы захлопали за дверью.

В эту ночь народу не уснуть.

За окном два пьяных офицера.

У отца простреленная грудь.

Вдоль реки — стрельба,

Бегут солдаты,

Шлепают копыта. Ливень. Грязь.

Колчаковцы рыскают по хатам,

И красней осеннего заката

Кровь на половицах запеклась.

Шли за гробом грустные соседки;

Как умели утешали мать:

— Надо потерпеть годочков десять.

Сын растет. Он станет помогать.

Уходила мать от нас украдкой,

Руки вскинув (так стоят кресты).

На могиле, будто бы на грядке,

Сеяла печальные цветы.

…Пролетели годы, протрубили

Для меня весеннюю побудку.

Нет отца. Но на его могиле

Тихо расцветают незабудки.

А вдали плывет седая замять.

На озера падает туман.

Вижу я:

С зелеными огнями

Поезда уходят на Курган.

О, какая у ветра сила —

Выдувает

Любую твердь.

Поднимается

Все бескрылое —

И старается улететь.

Над землей поднимается,

Кружится,

Заметая свои следы.

И у каждой лужайки кружевце

Белопенной живой воды.

Превращается пыль

В пылинки.

Дыбом ветер —

Во весь свой рост!

Наклоняются все травинки.

Изгибаются руки берез.

С места тронула свой конвейер

Из уставшего льда река.

Не на юг теперь,

А на север

Кучно катятся облака.

Пусть плывут себе по привычке.

Я такой навигации рад.

Окаянную перекличку

Журавли в облаках трубят.

Распознал я и тепло, и стужу.

Для себя проверил я давно,

Почему грачи горланят дружно,

Рыбы опускаются на дно.

Отчего тускнеют небосклоны

И ложится на траву роса.

Отчего леса, как микрофоны,

Наши повторяют голоса.

Только я сегодня не про это,

Что мне осень,

Ее пестрый флаг.

Я с тобой в труде, Елизавета,

От тебя сегодня —

Ни на шаг.

Ни на шаг…

Пойми, Елизавета:

Все сравненья просятся в стихи,

Как застежки розового цвета,

На твоей спецовке лопухи.

Но такой наряд тебя не портит.

Не мякина — золото в косе!

Каждый стебелек созрел на поте,

А не только на земной росе.

Когда ночные сны мне вновь несут

Воспоминанья пламени и мрака,

Я вижу, как с гранатой на весу

Ты вновь и вновь ведешь бойцов в атаку.

И за тобой, как юные орлы,

Они идут по фронтовой дороге.

За каждый шаг, за пядь родной земли

И днем и ночью длится бой жестокий.

Не просто отступил коварный враг —

Мы потеряли много сил и крови.

Стоит сосна на месте тех атак

С ожогами свинца на темной кроне.

Здесь над тобой бойцы плечо к плечу

Стояли молча. На траву опущен,

Ты говорил: — Друзья, я жить хочу

В моей отчизне, на земле цветущей.

Когда в кругу товарищей моих

Я вспоминаю годы огневые

И те, кто пали в битвах за живых,

Встают передо мною, как живые,

Я снова вижу час последний твой,

Наш политрук и наш товарищ лучший.

…Да, ты не умер, подвиг боевой —

Как гимн бессмертью на земле цветущей.

С сосновыми дровами невзначай

Попало в печь пихтовое полено.

Оно скользнуло в сторону мгновенно

И ну трещать — хоть уши затыкай:

— Я все объято пламенем! Сгораю!

Но я не даром умираю:

Взгляните — сколько от меня

В печи и жара, и огня!..

Меж тем дрова сосновые сгорели,

Сварился суп на их огне.

А пихта пролежала в стороне,

Хотя бока, конечно, почернели.

Она еще дымилась и трещала,

И надоела повару немало.

Он похвалил сосновые поленья,

А головешке молвил: — Перестань!

Щипцами сжал ее без сожаленья

И погрузил в помойную лохань.

Тот, кто привык хвалиться вдохновенно,

Что он полезен и незаменим,

Похож на это самое полено,

В глаза пускающее дым.

Однажды на собранье

руководитель Вол

с тревогой речь повел

об отставанье

в соревнованье:

— Да, наше

положенье —

не краше

пораженья…

Нельзя

работать так, друзья!

И чтобы дружно

двинуть дело,

нам нужно

выявить пробелы,

виновных

критикой разя!

И первым слово —

пылкий дух! —

берет Петух:

— Плохи дела с яйцом,

как говорится:

в грязь лицом…

А кто до этого довел?

Да Вол!

Он бросил кур на произвол.

Потом,

шипя, шипел Гусак:

— С Волом

попали мы впросак,

и — поделом!..

Ведь сами выбрали,

а пред —

гусям на вред:

нас неумело возглавлял —

и жиру нам не нагулял.

Вола… расхрюковал Кабан.

Бодал Баран.

И даже Еж

колол:

мол, Вол,

как пред — негож.

Меж тем

никто сказать не смог:

а сам-то чем

Волу помог?

Мораль:

что ж,

преда критикуйте,

но сами все ж

победу куйте!

Была простая бабушка

У Вовки Черемных.

Ничем не выделялась

Она среди других.

Пекла для Вовки шанежки,

С морковкой пирожки,

Трусы ему стирала

И штопала носки…

Но вот пришел однажды

Какой-то генерал.

Он крепко-крепко бабушку

При всех расцеловал.

Так вот какая бабушка!

А Вовка и не знал:

Спасен от смерти бабушкой

Вот этот генерал.

И все в отряде знали

Настену Черемных.

Разведчицей отважной

Слыла она у них.

Теперь для Вовки шанежки

Вкуснее во сто раз.

А все, что скажет бабушка,—

Как воинский приказ!

Стальная пластинка,

А рядом — резец.

Его подарил мне

Когда-то отец.

Он мне говорил,

Усмехаясь в усы:

— В нем сила сокрыта

Волшебная, сын.

Я в руки резец тот

С надеждою брал:

В чудесное верил,

Чудесного ждал.

Но в детские годы

Захлопнулась дверь —

Я слово отцовское

Понял теперь.

Под этим резцом

Оживает металл…

Взгляни: на пластинке

Любимый Урал.

И горы, и небо,

Сиянье озер,

Цветы полевые

Соткали ковер.

Неслышно по травам

Ступает олень,

Горит над оленем

Немеркнущий день.

А дальше, за ними,

Дымки над землей —

Там трубы заводов,

Там город родной.

Теплеет резец

Под моею рукой,

Как будто сегодня

Он делит со мной

Тревоги и думы,

И радость творца —

Все то, что в наследство

Я взял у отца.

Близко ли,

Далеко ли,

У плетней, у луга,

У полей, поющих

Бронзовостью ржи,

Родила деревня

Стянутую туго

Мускулами воли

Молодую жизнь.

Парня не удержишь

В дедовской халупе!

Парню надо в битву

Силы и сердец!

И тогда, прощаясь,

Майков очень скупо

Обронил под ноги:

— Ну… пока, отец!

Закипели кудри

Буйством небывалым,

У околиц голос

В первозвонах рос.

— Эй, ты, город, слухай,

Подружися с малым,

Я тебе за деньги

Силушку принес!

Поезд напорист,

Как юного пыл.

…Версты отмечены вехами.

Рядом с Магнитной,

Где выси стропил,

Гаркнул гудок:

— Приехали!

Тесовые стены

в таблицах работ,

Стол, телефон, народ.

И смотрит начальник на ширь плечей

На юность крутой груди:

— Товарищ Майков, пришли зачем?

С работы нельзя уходить.

У Майкова голос

в зубах погиб:

— Мне надо спецовку и сапоги.

А если не выдашь — уйду совсем,

В другие уйду места!..

Слова упали у рыжих стен

И не могли встать.

Поднялся начальник,

качнулась тень.

Речь, как огонь плетей:

— Майков!

Ты видел, как в холод снегов

Ларин в бою горел?!

Майков!

Ты видел кровавый огонь

Мозолей, упругих тел?!

Тесовые стены

в таблицах работ,

Стол, телефон, народ.

И выбежал Майков, порывом скосив

Мыслишек обидных рой:

Причудилось… чую… не я просил…

Просил за меня другой…

Ярость комсомольская

Прет напролом.

Ударников в бригаду

С пяток набралось.

Хитрость бетонную

Опалубка таит.

Ярость комсомольская

Сильней горит:

— Ребята, наляжем!

Сверх плана даешь!

— Товарищ Майков,

Чего отстаешь?

— Егорушка Невзрачный

На первенство с тобой…

Егорушка ответил:

— Майкову слабо…

Где ему тягаться,

Он из косарей!

Майков сквозь зубы:

— А ну-ка, кто быстрей?!

Я те разутюжу,

Захудалый ферт,

План выдвигаю —

Еще кубометр!..

Схватка так схватка.

В ней сила и жизнь!

— Товарищ Майков,

Крепче держись!

Часы улетают,

Как пар, легки,

Вагонетки, стерлинги.

Задорные гудки.

В бетоне по колено

Майков стоит.

Майков Егорке:

— Брось, не там,

Признайся, что сдрейфил,

Куда те до меня!..

Лопаты шуруют,

В щебне звенят.

Майков не помнит,

Как смена пришла.

Обида у Егорки,

На сердце — шлак:

Майкова ребята

Теснят гурьбой.

— Сегодня лихой был

Жаркий бой.

У Майкова руки —

Рекорд рукам.

— В ударную бригаду.

Вступаю к вам!

Доски хрустнули.

Дверь взвыла.

Бумага —

Листья капустные.

— Вызов!

— Кто?

Майков сморкнулся.

Глаза — в двери.

Словами споткнулся:

— Пр…р… авый берег!

Секретарь ячейки

Посмотрел недоверчиво

На искры белые в теплых глазах.

— Вот договор!..

Теперь чего?

А глаза в слезах.

— Ты что?

— На правом берегу Егорка…

Он говорит,

У меня слабит.

— Чепуха!

Нажми и победишь,

Как в первый раз.

— Как это сделать?

— Гляди!

…Упала пелена с глаз.

Слова вставали властно:

— Организацию проведи

Батальона энтузиастов

И руководи.

— Даешь!

Только… если бы… в комсомол…

Приняли.

Я все могу.

Глаза — в пол,

Пол в снегу.

— Давай заявление!

— Примете?!

— Примем.

Майков в дверь —

Налимом.

Ах, день хороший!

Морозец — юн.

Снежная пороша,

Сугробы дюн.

Эх, раз (и) два (и)

Яростней кромсать!

Голосуют сваи

Бревнами в небеса:

«ЗА!»

Правый берег

С левым в бою,

Стройка верит

В песню мою!

Майков — маем

Крови силен.

С ним вступает

Его батальон.

Шнур — динамитом.

Шнур бикфордов —

С бетоном слита

Вера и гордость!

Славу изведать

Успели ветры.

У Майкова победа —

Пятьсот кубометров.

Кипит эстакада

И ночь, и день,

В ударных бригадах —

Радости по склень.

Копытами немытыми

Арки — в цепь!

Шпунтами мы забитыми

Сграбастали степь.

Завеса дымовая,

Гудков пальба.

Вторая,

Трудовая,

Военная

Борьба!

Здесь живут уральцы-пушкари,

гордость, строгость в каждом их ответе.

Задержись,

с любым поговори

и узнай, как надо жить на свете.

— Да, браток, работаем сейчас,

скорости хорошей достигая,

потому профессия у нас

сердцу с малолетства дорогая.

Дед — пушкарь, и прадед был пушкарь,

и внучонок этим же гордится.

Только то, что делали мы встарь,

с нынешней работой не сравнится.

Нынешняя пушка —

чудеса!

Эвон, чуешь,

как снаряд буравит?

Хочешь —

залетит на небеса,

Хочешь —

землю насквозь продырявит.

С нашей пушкой действовать в бою,

сказывают,

каждому охота…

А работу любим мы свою,

потому —

полезная работа!

И опять с восторженным лицом,

голос напрягая до предела,

говорит пушкарь тебе о том,

как он любит пушечное дело.

И вот здесь,

вдали от битв,

в тылу,

ты постигнешь с чувством удивленья,

что такое верность ремеслу,

равная успеху наступленья.

И, с трудом спокойствие храня,

ты припомнишь с самого начала

славную историю огня,

грозного оружия Урала.

Урал!

Как свежий ветер поутру,

шумит его прославленное имя.

Он помогал Великому Петру

ружейными богатствами своими.

Урал!

Родник несметных русских сил.

Стальное это имя, прославляя,

Суворов с торжеством произносил,

Кутузов называл, благословляя.

Уральских пушек седоватый дым

видали Альп продрогшие вершины,

по мерзлым склонам, голым и крутым

стучали гулко кованые шины.

Стирая нормы всех военных карт,

ослепшие от вьюги, бородаты,

их на руках несли чрез Сен-Готард

отчаянные русские солдаты.

Колеса их, пространства не щадя,

сбивая спесь, внушительно и чинно

прогрохали по хмурым площадям

впервые покоренного Берлина.

Урал! Урал!

Когда на смертный бой

Пожарский с Мининым подняли войско,

твои же ратники вставали в строй

и первыми сражались по-геройски.

Уральской саблей ворогов рубал

Денис Давыдов в честь родного края,

уральской ковки солнечный металл

играл в руке Василия Чапая.

Отсюда

от Уральского хребта,

бежал Колчак, разбойник и меняла,

и каждая страдальная верста

его кровавый след запоминала.

Когда, грозя достоинству страны,

фашистский зверь решил к Москве

пробиться —

твои,

Урал,

надежные сыны

пришли на помощь матери-столице.

И надо только в памяти сберечь,

как под Смоленском

в утреннем тумане

прямой наводкой сыпали картечь

кунгурцы,

кудымкарцы,

чусовляне.

Урал! Урал!

недаром пушкари

гордятся родословной,

как победой.

Остановись,

с любым поговори —

и не уснешь до самой до зари,

взволнованный вечернею беседой.

Сегодня особенно тих и печален

уральский закат над вершинами бора.

Певучие звуки дневных наковален

расплавились в море цветного набора.

Как редок он здесь,

этот час безмятежный!

Притих зачарованный труженик-город.

Но вдруг заколдованный

воздух прибрежный

качнулся, немыслимой силой распорот.

Теперь уже громы помчатся с разгона,

хоть уши зажми, хоть шепчи заклинанья.

На мирной, на влажной траве полигона

опять и опять начались испытанья.

— Еще раз! Еще раз! —

хмельной, потрясенный,

кричу я во тьме пушкарю молодому.

Кричу и бегу по дорожке бетонной

навстречу летящему новому грому.

Удар за ударом,

удар за ударом.

Впиваются в небо тугие спирали.

Нет, в песнях Урал прославляют

недаром,

недаром несется молва об Урале.

— Еще раз! Еще раз! —

удары крепчают.

Один одного тяжелее и тверже.

За Керчью, под Яссами нам отвечают,

ответы грохочут под древнею Оршей.

С Урала на запад летят эшелоны,

груженные страшным стальным урожаем.

Приветливым словом, глубоким поклоном,

с великой надеждой мы их провожаем.

Гремит перекличка широкого боя.

Окрестности неба в багровом покрове.

Седой «бог войны» с огневой бородою

нахмурил суровые, дымные брови…

Кургана улицы прямые!

Увидев вновь вас, понял я

с особой ясностью впервые,

что это родина моя.

Все тот же дом последний с края

все та же верба сторожит.

Здесь дым младенчества витает

и прах родительский лежит.

Босыми шлепая ногами

по теплой пыли городской,

я здесь пронес сиротства камень

и холодок любви мирской.

Но я ничуть не укоряю

ни мрак нужды, ни холод зим,—

я все теперь благословляю

и все считаю дорогим.

Здесь знаю я любые вышки,

любой забор, любой квартал,

здесь я читал еще не книжки,

а только вывески читал.

Я здесь могу найти вслепую

любое прясло с деревцом,

любую лесенку, любую

калитку с кованым кольцом.

Здесь дождевой порою вешней

на толстых сучьях тополей

крепил я легкие скворечни,

гонял со свистом голубей.

Да, я люблю любовью давней,

без всякой ложной похвальбы,

и эти створчатые ставни,

и телеграфные столбы,

и крыш убранство жестяное,

и звон бубенчиков в ночи,

и в небо ввинченный ночное

бурав пожарной каланчи.

Прямые улицы Кургана!

Я вновь и вновь на вас смотрю

и говорю вам без обмана,

как сестрам брат, вам говорю:

— Хотя внезапная разлука

и разделила вас со мной,

мне не забыть родного звука,

метели посвист ледяной.

И если есть во мне хоть малость

того, что следует беречь,

так это ваша власть сказалась

и отложилась ваша речь.

И если ярость азиата

во мне, как брага, разлита,

так это ваша виновата

сквозная даль и прямота.

Все заиндевело и закуржавело —

ни стволов не видать, ни ветвей.

Замело, затянуло кружево

присмиревший лес до бровей.

Тонким гарусом сосны вытканы.

А попробуй задень едва —

рассыпными клубами-свитками

полетят, полетят кружева,

неожиданною порошею

сядут ласково на плечо.

— Красота! — я кричу прохожему,—

Вот погодка-то, землячок!

Вышло так, что на харьковчанина

я в лесу в этот день напал.

Он ответил, как бы нечаянно

тронул веточку и сказал:

— Подывись, як летыть, порхая! —

— И вздохнул, расправляя грудь: —

На Вкраини этак бувае,

колы яблони расцвитуть!

Далече, далече от нашей столицы,

за дальнею далью, за горной грядою

лежит этот край, где ночные зарницы

по дымному небу идут чередою.

Не знаю, как вы, дорогой мой читатель,

а я этим краем навек очарован,

я давний и верный его почитатель,

он сердцем моим навсегда облюбован.

В распахнутых кузницах этого края

такие умелые трудятся люди,

кипит неустанно работа такая,

что можно о ней говорить, как о чуде.

Здесь в кузнях родятся железные птицы

с таким небывалым стальным опереньем,

что каждая может с кометой сравниться,

в бою, на лету стать ее повтореньем.

Куются мечи здесь такого закала,

на вес отливаются ядра такие,

что редкостной тяжестью их небывалой

всемирно прославилась наша Россия.

Отсюда на Запад тревожной порою

такие неслись колесницы-громады,

что вражьи машины любого покроя

в бою с ними встретиться были не рады.

Край-труженик! Утренний край-созидатель!

Еще летописец рукою проворной

тебя не коснулся; достойный ваятель

не создал еще человека у горна.

Не считаны сосны твои вековые,

не считаны к звездам простертые трубы,

бесценны твои мастера огневые,

уральская знать — кузнецы-трудолюбы.

Здесь праздник труда. Здесь скупая природа

открыла нам тайну железного следа,

здесь вещею силой героя-народа

ковалась великая наша Победа.

…Кто Дон величает с его берегами,

кто хвалит Неву, кто Кубань золотую,

а я воспеваю красавицу Каму

и славлю подругу ее — Чусовую.

Не сердись, Курган, постой,

погоди сердиться.

Не хотел ведь я с тобой

в жизни разлучиться.

Это вышло невзначай,

говорю по чести.

Так что мы с тобой, считай,

неразрывно вместе.

И во сне и наяву

помню о Тоболе я.

Что скрывать, люблю Москву,

а Курган — тем более!

Хоть зовусь я москвичом,

а ведь мне на деле

по-кургански нипочем

вьюги и метели.

И меня, чтоб был здоров,

от любой хворобы

лечат лучше докторов

снежные сугробы.

И во сне и наяву

помню о Тоболе я.

Что скрывать, люблю Москву,

А Курган — тем более!

Ну-ка, скорый самолет,

заводи моторы

да неси меня вперед

через сини горы.

Ну-ка, други-земляки,

выставляйте на кон

с карасями пироги

да баранки с маком!

И во сне и наяву

помню о Тоболе я.

Что скрывать, люблю Москву,

а Курган — тем более!

Есть у меня старинный друг,

который

(точно!)

лучше двух.

Не дай бог, вдруг случись беда —

мой друг со мной в беде всегда.

А нет беды — и друга нет.

И так вот три десятка лет.

— Ну как дела?

— Дела табак…

— Зачем же ты молчал, чудак!

И начинает верный друг

не покладая добрых рук

в подмогу вкладывать труды

вплоть до изгнания беды.

Ушла беда далеко в тыл —

и, смотришь, друга след простыл.

И снова не слыхать о нем,

не сыщешь друга днем с огнем.

Ан нет!

Звонок издалека:

— Здоров?!

— В порядке.

— Ну, пока!

Чудаковат мой друг. Так что ж!

Зато он явственно похож

на долгожданный ветер в зной,

на благодатный дождь грибной,

на исцеляющий покой,

на огонек в ночи глухой.

За окном таинственно, и лилово,

и сказочно, право слово.

Купол небесный высок-высок,

день прибавился на часок.

Давно равноденствие миновало.

Солнышко лезет из-за увала,

у мироздания на виду

варежки

сбрасывает

на ходу.

Тепло приближается еле-еле,

но,

слышишь,

синицы смелей запели.

Гордый репейник склонился ниц

перед вокалом певиц-синиц.

У них ведь, людям на загляденье,

свои синичьи нововведенья,

свой Зал Чайковского под кустом

на равных правах с клестом.

…Выходит,

товарищ,

под грузом тягот

еще мы с тобой постарели на год,

еще «отзвонили один сезон»,

и все же печалиться не резон.

Встанем-ка лучше под елью рядом

и под приветливым лучепадом

скажем, как в прошлом году: — Опять

мир пробуждается! Благодать!

Спасибо, жизнь, за лиловые дали,

за оттепель в самом ее начале,

за воскресение новизны,

за новый приход весны.

Сибирь таит несметный клад огня.

Найти его,

добыть,

схватить руками!

Да, в этом смысле — близкая родня

бакинцы с дальними сибиряками.

И тут, на зное,

и на стуже, там,

в бурунном море

и в глухом болотце,

нефть «ходит за бурами по пятам»,

да только в трубы сразу не дается.

Вот так-то и в поэзии моей —

лежат пласты под самыми ногами.

А ты нагнись, попробуй-ка сумей

схватить слова да сделать их стихами!

Таинственной безвестности полна

подверженная поиску впервые

словесная глухая целина,

таящая запасы золотые.

…Встаю чуть свет. Окно еще в сурьме.

Беру перо.

И жадно и жестоко

иду в разведку по словесной тьме,

не ведая ни отдыха, ни срока.

По маю прохожу,

по декабрю,

шагаю как добытчик и задира,—

то методом Некрасова бурю,

то способом лукавого Сабира.

И ничего —

находятся слова.

Спасает корень близкого родства.

Расцвел подснежник. Чайка пролетела.

Взвилось ракеты истовое тело.

Родился стих. Вступила домна в строй.

Конечно, жизнь прекрасна без предела,

но как она безжалостна порой!

Уходят люди… Жил — и вдруг не стало!

Уходят неожиданно, стремглав,

рукой не дотянувшись до штурвала,

заветную строку не дописав.

Им жить да жить бы, привечая зори,

да совершать завидные дела,

а их хватают медленные хвори,

и валят с ног, и с корнем жгут дотла.

Спасибо, что хоть отзвук остается,

что, жадному забвенью вопреки,

из эха мастеров, как из колодца,

живую воду пьют ученики.

Недаром же сказал так откровенно

большой поэт, умевший вдаль смотреть:

«Будь же ты вовек благословенно,

что пришло процвесть и умереть!»

Всплывает солнце, схожее с ковригой,

встает на поле стебель-первоцвет,

заснул в обнимку с неразлучной книгой

упрямый начинающий поэт.

Очнулся ясень. Иволга пропела.

Раскатистая пенная волна

на плоский берег вымахнула смело,

студеным ветерком окрылена.

Земной поклон лесам, полям и водам.

Друзьям ушедшим мой поклон земной.

…Один стал улицей, другой стал

теплоходом,

а третий — звездочкою под сосной.

Недра приуральские богаты.

Вот она, задумчивая даль!

Горы невысокие покаты.

Реки — как расплавленная сталь.

Солнца много. Непогодь раздуло.

Только сыро в травах у ракит.

Что это зеленое сверкнуло —

Листья или камень малахит?

В недрах неизведанных сокрыта,

Точит медь подземная вода.

Медная руда от малахита

Где-нибудь поблизости всегда.

В горы поднимаемся сквозь топи,

Шахты прорубаем глубоко,

Долго разрабатываем копи —

В недра забираться нелегко.

Сразу, на поверхности гористой,

Камня дорогого не найти.

Камень чем дороже и лучистей,

Тем к нему труднее и пути.

…В ней все цвета: лиловый, красный,

Зеленый, желтый, голубой.

Переливая ленты красок,

Вставала радуга дугой.

То ливень был, то солнце было.

И дождь, и солнце — хорошо!

Блестели пихты так свежо.

Речушка быстрая бурлила.

И дождь, и солнце мы любили,

Нас не пугал июльский гром.

И так с тобою мы дружили,

Как дружит радуга с дождем.

Глухой уральский полустанок.

Платформы, зло отгрохотав.

Затихли, звякнули устало,

И встал на выгрузку состав.

Железный лом, дождем обмытый:

Брони погнутые листы.

Где, желтой ржавчиной покрыты

Линяют черные кресты.

Напрасно вражеские танки

Ломились бешено в бои —

На их помятые останки

Садятся шумно воробьи.

Рвались добраться до Урала,

И вот он — край лесов и руд,

Где груды мятого металла

Для переплавки приберут.

Тихо. Не зашепчут, не зови,

Спрятанные сумерками ивы.

Стали мы черствы и молчаливы:

Некогда подумать о любви.

Все ж она живет, не умерла,

Травкою под камнем изнывая.

Отпали его — и, оживая,

Вновь пойдет расти, какой была.

В душный зной она — глоток воды,

Искорка одна в золе прибитой,

В шуме дня — мотив полузабытый,

Слабый блеск невымытой руды.

Нет! Не затеряется в тоске!

Тут она. Сиять не перестанет.

Все светлей она от испытаний.

Золото не портится в песке.

На тонком стволе две пометки-насечки.

Дорогу за ними пойму — не пойму?

Сосновый ли бор подбирается к речкам,

А может быть, речки подходят к нему?..

Вода заструится сначала в ложбинах,

Под мелким кустарником, мимо камней,

В ольховой тени, под напев соловьиный,

Который у леса слышней и слышней.

Вблизи, недалеко заветная встреча.

Забывшись, в лесную смотрю полутьму.

Сосновый ли бор подбирается к речкам,

А может быть, речки подходят к нему?

Водой заплесканы холодной,

Плывут тяжелые плоты.

Не трутся бревна, сбиты плотно

По звеньям в ровные ряды.

Их непогодой закачало.

Навстречу — влажные пески,

Большие пристани, причалы

И просто шаткие мостки.

То синий бор, то луг веселый,

То шумный город — гул и дым.

Дождем обрызганные села

Блестят над берегом крутым.

Вода под тучами лилова.

Пыхтят буксиры. Долог путь.

На липкий пласт коры еловой

Садится чайка отдохнуть.

И долго волны в белых лапах

Щепье качают, вьют круги,

Храня смолистый, терпкий запах

Закамской сумрачной тайги.

Черемухи вязнут в осоке,

Их дождь обдает холодком,

Шатает на правом высоком,

Ломает на левом крутом.

Но это совсем ненадолго.

Скользнули лучи из-за туч.

Бегут по сосновым иголкам,

По галькам, по выступам круч.

Прислушайся — пилы запели,

На вырубках говор живой.

Скрипучие старые ели

Ложатся к заре головой.

А Кама, луга заливая,

Качает плоты на волнах.

Сливается с ней Чусовая

У Левшино в низких лугах.

Стрижей суетливая стая

Мелькает у самой воды.

Откуда-то дым долетает,

Садится внизу на плоты.

Все те же песчаные мели,

Обрывы, зубцы плитняка,

На правом — скрипучие ели,

На левом — кусты ивняка.

Холмы заозерные те же,

Но слышит отхлынувший лес

Гул провода, насыпи скрежет

И новое слово — КамГЭС.

Утрами все те же туманы,

Но слышат и лес, и вода

Звон камня, шипение кранов

Немолчную песню труда.

По тропинкам горным, сквозь чащобы

Мы с тобою пробирались к свету,

Руку дать всегда готовы оба

Всюду, где другой опоры нету.

Сколько раз ты руку мне давала,

Сколько раз тебе давал я руку,

Лишь в пути к большому перевалу

Люди цену узнают друг другу.

Все дороги жизни на две части

Поделили мы с тобой без спора,

Поделили горе, поделили счастье,

Поделили все крутые горы.

Речушка Вар — от мшистых скал

Сквозь заросли ольхи,

Не ждет, чтоб я ее искал —

Сама бежит в стихи.

Над ней тумана легкий пар

И пены белой снег.

Кто видел раз речушку Вар —

Не позабудет век.

Ее луга, ее сады

И трепет ветерка.

Медовый вкус ее воды

Не сходит с языка.

Я пил ту воду в летний жар,

Измаясь вдалеке.

И вот звенит речушка Вар

Струей в моей строке.

Она совсем мала на вид,

Но я ее пою.

В большую Волгу Вар струит

Холодную струю.

Весенний ветер гладит зябь

И клонит ковыли.

И по воде проходит рябь

Густая издали.

Березы белые кругом

В порыве ветер гнет.

Сейчас ударит первый гром,

И молния мелькнет.

Не встану я под тополя,

Пусть хлещет — проливной,

Пойду в весенние поля

С открытой головой.

Лес вздохнул…

А что он мог поделать,

Если, приглушая шум берез,

Вполз туман в него,

Густой и белый,

Как седобородый дед-мороз.

Но проснулись

Волны Ак-Идели

И собой взломали тяжкий лед,

И быстрее

Ветры полетели,

Возвещая птичий перелет…

А потом листвой, как полотенцем,

Утирали тучные леса,

Словно зеркала, чтоб в них

глядеться, —

Над родным Уралом небеса.

Светит день, но он всегда,

От века,

Где-то зарождается во мгле,

Чтоб потом, сроднившись с человеком,

Стать необходимым на земле.

Хорошо!

И все-таки как труден

Путь его,

Не потому ль легли

С самого рассвета в гуле буден

Капли пота на лице земли?

Когда цветет черемуха,

Воды листвой касается,

Когда цветет черемуха,

Мне юность вспоминается…

Военными дорогами

Прошла она с винтовкою,

Скалистыми отрогами,

Студеными порогами,

Высокою осокою…

Велела быть нам крепкими,

Упрямыми и ловкими.

Мы не гнушались кепками,

Гордились юнгштурмовками…

По городу развешаны

Плакаты наши броские.

Мы были не изнежены —

Ржаным куском утешены

Да песней комсомольскою.

А враг таился около,

Обрезом мстил и пламенем.

Подстреленного сокола

Несли под красным знаменем…

В тридцатом под Магниткою

Селились новоселами.

В жару, в пургу сердитую —

Всегда были веселыми.

Весна. Бараки новые.

Черемух веет свежестью…

Года эти суровые

Мы вспоминаем с нежностью.

Виски у всех, наверное,

Овеяны порошею…

Друзья, подруги верные,

«Братва» моя хорошая!

Оркестр играл знакомый вальс

Призывный и тревожный.

Луной был залит в этот час

Сад железнодорожный.

Он был в тот вечер непростым

Из небыли и были…

И забывалось, что цветы

Мы сами в нем садили.

Играл оркестр. И плыл окрест

Коварный вальс над далью…

Крутились лихо под оркестр

Ботинки и сандалии.

И мы могли бы так вполне,

Не хуже, в самом деле,—

Но мы стояли в стороне

И с завистью глядели,

Как пары весело скользят

Налево и направо…

Нам не положено. Нельзя.

Мещанская забава.

— Вы что, хотите жить, как встарь —

Танцульки на аллейках?! —

Наш комсомольский секретарь

Воспитывал ячейку.

Мы тихо побрели в зарю,

Вдыхая хвои прелость…

А самому секретарю

Так танцевать хотелось!

…Ветер весенний, бродяга разгульный,

Снова в таежные мчится края,

А на горах расцветает багульник,

Нет, не багульник, а юность моя…

Ранняя юность,

Таежное детство,

Вешнее утро поет петухом…

Вот и мальчишка, что жил по соседству,

Все его звали моим женихом…

Жизнь развела нас по разным дорогам,

Только у самых далеких шпрот

Помним всегда, как по горным отрогам

Алый багульник в Сибири цветет.

Помним,

как много на склонах ургулек{5}

Берег байкальский. Родные края.

Там расцветает весною багульник —

Дальняя юность моя и твоя.

Осенью приходит вечер ранний

Старый тополь под окном качать.

Мы у «костерка воспоминаний»

Любим посидеть и помолчать…

Может, даже погрустить немного,

Некурящим снова закурить,

О своих дорогах и тревогах,

О друзьях своих поговорить.

Рядовые огневой эпохи —

Сто дорог

и шрам через висок…

— Это было при царе Горохе,—

Вдруг раздастся чей-то голосок.

Но он сгинет в буре возмущенья —

Все заговорят наперебой…

Как костер,

Горят в печи поленья…

Наша память —

Память поколенья,

А не просто

«Я да мы с тобой»!

Она при встрече людям говорила:

— Какие ж были у меня дела…

Я никогда в разведку не ходила

И самолеты в небо не вела.

Я в жизни подвигов не совершила,

Жила, как все, в большой семье своей,

Я только мыла, стряпала да шила,

Да вот еще растила сыновей…

А сыновья ее шептали имя,

Идя родную землю защищать.

И шла она незримо вместе с ними,

Совсем седая, ласковая мать.

В платке цветном встречала за оградой,

Рассматривала молча ордена…

И каждою сыновнею наградой

Она сама была награждена.

На дворе опять гудит буран

И деревья белые в снегу.

Закурите трубку, капитан,

Да подвиньтесь ближе к огоньку.

Я подброшу в печь смолистых дров,

На плечо вам положу ладонь…

Можно долго так сидеть без слов

И глядеть задумчиво в огонь.

Боевые вспомнить времена,

Песнями воспетые дела…

На груди за доблесть ордена,

Голова совсем уже бела.

На виске едва заметный шрам,

Говорите вы шутя: — Ушиб!

Скольким же равняются годам

Ваши три десятка с небольшим?!

Золотит огонь седой висок,

Золотистый отблеск на полу…

Посидите у огня часок

И опять уходите к столу.

Думать, волноваться, вычислять,

Каждою минутой дорожа,—

На всю ночь склоняетесь опять

Над заветной калькой чертежа.

Помолчим. Понятно все без слов.

На дворе сильней гудит буран.

Я подброшу в печь смолистых дров…

Закурите трубку, капитан!

Осень шагом таежным спускается с гор.

В хрусте лиственном, в звездном рассвете…

Посмотри, как пылает огромный костер

Золотых и багровых деревьев.

Пробежит по траве смоляной суховей,

По березам в сетях паутины,

И горят самоцветами в желтой листве

Ярко-красные гроздья рябины.

Скоро двинутся снова казарки в отлет,

Но поверим мы старым приметам,—

Что черемуха осенью нынче цветет

К счастью этого бабьего лета.

Насторожилась темная горная падь

В тишине малахитовых сосен.

На лесную поляну выходят опять

Хмелем осени пьяные лоси.

Будут звезды срываться и падать в тайгу.

У костра мы дождемся рассвета…

Унесу я рябиновый вкус твоих губ,

Словно памятку бабьего лета.

Не видно ни тропинок, ни дорог,

Кружится снег — веселый, мягкий,

нежный…

И, как пушистый шерстяной клубок,

В моей руке лежит комочек снежный.

…Когда на город опускался мрак

И освещались окна в машем доме,

У нас с тобою был условный знак:

Комочком снега ты бросал в окно мне.

Так было даже в тот последний раз.

Под ветром ставни жалобно скрипели…

Я вижу ясно, будто бы сейчас,

Как ты стоишь в заснеженной шипели.

Как смотришь вдаль на ветровом разбег,

На снегом занесенную аллею,

Как рукавицей стряхиваешь снег

И часто поправляешь портупею…

Морозы были и метелей вой,

Ветра и ливни, зной и непогода.

Желанных писем с почты полевой

Ждала три долгих, три недобрых года…

Тех снежных вечеров уж не вернешь,

Когда буран бросался вслед с разбега…

Я так ждала, что ты еще придешь

И бросишь мне в окно комочек снега!

…И пусть наш сын,

большим и сильным став,

Еще робея, может быть, немножко,

Комочек снега мягкого скатав,

Бросает в чье-то девичье окошко.

Пусть мой город зимою суров —

Я люблю его именно снежным…

Даже слёт непокорных ветров,

То колючих, то нежных.

Здесь черемухой пахнут снега,

Дня и ночи суров поединок.

И блестит у машин на боках

Оперенье нетающих льдинок.