Генерал Джеймс М. Декер (М. вместо Михенер; мать генерала во время беременности дважды прочла «Сказки Южного Океана» и считала Джеймса Михенера величайшим писателем всех времен), некогда майор Декер национальной гвардии штата Аризона, а теперь главнокомандующий Армией Америки, прочистил глотку и изрек: «Было бы бесцеремонным с моей стороны, равно как и всякому другому смертному, претендовать на то, что я лично избран Всемогущим. Я бы просто сказал, что настало время, когда я не мог уже больше отвести от себя убеждение, что мне назначено быть орудием Провидения». — Сделав паузу, он посмотрел сверху вниз на склоненную голову молодого солдата, старательно капающего в желтом гроссбухе, пытаясь угнаться за словами генерала. — Слово «Провидение» с заглавной буквы, так-то вот, рядовой Хутен.
— Слушаюсь, сэр, — с некоторым отчаянием выдохнул рядовой Хутен, торопливо записывая. — И «Всемогущий» — тоже с заглавной, да?
— Безусловно, — подтвердил Декер и вздохнул. Очень симпатичный юноша, но не секретарь. Чего бы он, Декер, не отдал за настоящего квалифицированного секретаря с навыками стенографии! Может, надо было сначала подыскать кого-то более компетентного, прежде чем начинать диктовать мемуары. С другой стороны, такого можно и вовсе не дождаться, а так, по крайней мере, лучше коротать время в эти долгие стоянки, пока впереди ремонтируют пути.
— Это чувство особого назначения моей жизни, продолжил он диктовку, — часто посещало меня еще задолго того, как вирус, или Чума, как его поименовали, — «Чума» заглавной буквы, Хутен, — обозначил окончательный развал цивилизации у нас в Америке. — Абзац.
Судя по неистовому чирканью карандаша, Хутен не поспевал. Декер, повернувшись, прошелся до металлической лесенки в центре купе и поднялся на смотровую площадку своего персонального салон-вагона. Отсюда стоящий поезд был виден в оба конца; если не останется ничего, кроме как скучать, можно поразглядывать горы, деревья и прочие тому подобные пустяки, благо видимость была прекрасной.
Протянув руку, он щелкнул пальцами по толстому стеклу колпака наблюдательного пункта. Видимо, пуленепробиваемое хотя и сомнительно, защитит ли оно от чего-нибудь покрупнее легкого оружия. Во время недавней битвы за депо Барстоу несколько пуль, чиркнув, отскочило от толстого стекла как раз тогда, когда Декер руководил отсюда сражением, только непонятно, какого калибра были те пули.
— Рядовой Хутен, — окликнул он, — вам известно, что этот вагон был изготовлен специально для последнего Президента Соединенных Штатов?
— Я слышал, сэр, — донесся снизу голос Хутена, все еще, по-видимому, не успевшего дописать последний абзац. — Я не знал, верить этому, или нет.
— О да, сынок, здесь достаточно правды, — сказал Декер, кашлянув. — Последний Президент, разумеется, так им и не воспользовался, он даже его не видел, насколько мне известно. Вагон так и стоял на путях без всякой пользы, пока я его не отыскал и не приспособил под штабной вагон.
Декер улыбнулся сам себе. У него только что мелькнула мысль (хотя и не в первый раз), что вагон, наконец, задействован под нечто, очень близкое к его первоначальному назначению. А если все взвесить, то и под нечто еще более обещающее.
Возможно, хорошо… — Вы меня слышите, Хутен?
— Да, сэр!
Возможно, в данный момент хорошо видно, что развал был фактически крайним, можно сказать, даже неизбежным конечным воплощением более медленного и скрытого развала, уже давно имевшего место в нашей стране. Последняя администрация действительно многое сделала, пытаясь дать сползание в пропасть; безусловно необходимое рас-ка полномочий федеральной полиции, общая политика закручивания гаек в отношении морального разложения и предательского либерализма… Тем не менее, меры эти были слишком нерешительными и запоздавшими.
Он снова сделал паузу, давая Хутену время записать иное. Облокотись на хромированные поручни, он оглядывал поезд — занятие, которое всегда доставляло Декеру удовольствие. Названия поезду он так и не давал, хотя по этому поводу у него и появлялись кой-какие мысли ни к чему. Это был просто «поезд», и другого такого не было — сейчас, в этой части света, а может и вообще на Земле. О да, порой до него доходили сведения о жалких потугах создать по стране что-либо подобное — основном паровые пыхтелки на дровах, немощные вагонишки на потребу туристам! возрожденные и управляемые придурками, которым нечем было больше заняться — но это так, просто бездарная пародия. Поезд Декера не был средством передвижения — он был поездом-крепостью.
Движение поезда обеспечивали два больших дизеля СД-9 в головной части; будки машинистов и двигатели были защищены сварными пластинами, снятыми со старых бронетранспортеров «Уэллс Фарго» и «Бринке». Можно было выбрать локомотивы и покрупнее, и поновее — в безмолвном депо было полно более мощных моделей; можно было добавить еще один локомотив для большей скорости и увеличения тяги на крутых подъемах, но большая мощность требует большего расхода топлива, а с ним уже и так была постоянная проблема. Да скорость, в конце концов, и не имела решающего значения — до цели еще далеко, она находилась на том же месте и пять, и десять лет назад, и никуда не денется до их прибытия.
Кроме того, даже имевшийся резерв скорости используется далеко не полностью из-за ужасного состояния целых участков полотна. Как раз сейчас где-то впереди рабочий наряд чинит очередной поврежденный участок — за сегодняшний день это уже третья остановка, а времени всего-то за полдень. Декер заскрежетал зубами в приступе мгновенного гнева: останавливаться для схватки с вооруженным противником — одно дело, но такая вот мышиная возня и недостойна, и раздражает до отчаяния. Может, свежие рабочие руки; из недавнего городка помогут хоть как-то ускорить работу.
Декер продолжал обозревать состав. За два года, что он его собрал, с ним произошли определенные преобразования — одни вагоны были заменены на более новые, от совсем старых просто избавились; несколько вагонов были потеряны из-за саботажа, различных происшествий или вражеских нападений, но в сущности поезд остался тем же. Вагоны в большинстве своем были приспособлены для боевых действии: поставлены дополнительные броневые щиты, водружено оружие. Единственно, что осталось без изменения и защиты — это то, что подлежит безучетному расходованию, — старые товарные вагоны, где была размещена рабочая сила платформы с танковыми башнями, работавшие на дефицитном дизтопливе, прикрыты грудами мешков с песком, примотанных стальными тросами. Мешками была обижена и платформа со 105-миллиметровой гаубицей и счетверенным тяжелым минометом. По обоим концам поезда громоздились танковые башни — водрузить их на платформы стоило адского труда и кучи безнадежно поломанной техники.
В целом все это, подумал Декер в приливе гордости, напоминает, вероятно, какую-нибудь картину времен гражданской войны в России или американской революции; безусловно, этот поезд является самой мощной самостоятельной военной единицей Калифорнии — это сегодня, а завтра…
— Готово, сэр, — донесся снизу голос Хутена.
Декер спустился по ступенькам лесенки. Большие карие глаза Хутена смотрели на него выжидающе. Декер знал, что смотрится он внушительно даже без формы (рубашка хаки с открытым воротом, на плечах по четыре металлических звезды, шорты тоже цвета хаки, кожаный ремень и в кобуре — пистолет), от которой сегодня он решил отдохнуть. Да, высоким его, Декера, не назовешь, — роста он был ниже среднего, зато в смысле комплекции Декер всегда считал себя сложенным пропорционально и поддерживал физическую форму с помощью тренажера, что держал в углу купе. Будь у него достаточно тщеславия красить волосы, ему можно было бы дать тридцать с небольшим, а так проседь лишь прибавляла солидности.
Расхаживая взад-вперед вдоль металлического стола, за которым усердно радел Хутен, Декер вещал:
— Где был я? Да, я возвысился не сразу и слишком поздно. Героические усилия Президента и его соратников не смогли обратить вспять воздействия долгих лет вседозволенности и морального разложения. Падение веры в Бога, в семейные ценности, неуважение к власти, к высоким добродетелям того… — Декер, остановившись, тряхнул головой. — Последнее предложение, Хутен, подчеркните. Думаю, в следующей главе я остановлюсь на этом поподробнее.
Он пронаблюдал, как Хутен аккуратно выводит черту. Какой симпатичный солдат! Здоровый румянец на щеках, сильная линия челюсти, кудрявые светлые волосы, аккуратно постриженные по-военному. Чисто выбрит, хотя пока, вероятно, и брить-то ему особо нечего. Образцовый типаж плаката на вербовочном пункте.
— Так, сейчас соберусь с мыслями, — сказал Хутен, вслух. — Новый абзац. Некоторые усматривают в Чуме и последовавших бедствиях промысел Божий, — верно, Хутен заглавная «Б», — или, как я слышал от людей, приговор разгневанного Бога нации, безнадежно увязшей в моральном вырождении. Сам я не профессор, лишь простой боец, поэтому не мне судить, однако я считаю… — Остановившись, он патетически прижал руку ко лбу. — Ладно, Хутен, думаю, пока хватит. Ну что, прервемся? — Он с улыбкой поглядел на адъютанта. — Вы, должно быть, устали, здесь жарко. Как насчет стакана холодной воды?
— Благодарю вас, сэр, — признательно кивнул Хутен. — А где, э-э…
— Сзади, вон туда. К сожалению, ничего, кроме воды? нет, но по крайней мере хоть хорошая, холодная. — На самом деле в купе у Декера имелся вполне сносно укомплектованный бар, но на черта переводить редкое нынче виски на рядового. Небось, пить он еще и по возрасту не дорос. — Сюда, я покажу.
Жестом он указал Хутену идти впереди по коридорчику Наблюдая за движением литых с виду плеч адъютанта и узких бедер под тонкой тканью полевой формы, Декер одобрительно размышлял, что за отборный экземпляр этот Хутен, особенно для адъютанта, не привязанного к своему боевому посту.
— А вы, я вижу, в хорошей форме, Хутен, — вслух заметил Декер. — Видно, придется учесть при составлении списка на повышение, а? Так, пришли.
Он отворил дверцу небольшою холодильничка и выну, из него графин. Вот она, одна из отрадных сторон жизни на колесах: электричества для немногочисленных благ цивилизации от здоровенных тепловозных генераторов было хоть отбавляй. Личный вагон-салон Декера был по сути единственным, где имелся работающий, да и то не очень хорошо, кондиционер, но по крайней мере есть где взять льда для питья в эти жаркие дни. Уже из-за одного этого, заключал порой Декер, стоило все затевать.
По кивку Декера Хутен вынул из соседней тумбочки два-стакана и разлил по ним воду.
— Благодарю вас, Хутен, — кивнул Декер учтиво. Хутен, Хутен… Похоже, фамилия голландская? М-м-м… А как вас по имени, рядовой Хутен?
— Ричард, сэр.
— Ага, Ричард, значит. В свое время в Англии был прославленный король, которого звали Ричард, это вы знаете?
— Мгм, нет, сэр.
— Я и не думал, что знаете.
Боже этот юноша был не более чем ребенком, когда книги и учебники истории оказались низринуты, наряду со всем остальным. Впрочем, американская молодежь никогда не выказывала особых познаний в истории… Хутен, вероятно, не знал даже, где эта Англия и что такое король.
— Ричард Львиное Сердце, — пояснил Декер. — Один из моих любимых героев, вместе с Александром Македонским и Дугласом Макартуром. Люди судьбы, все, как один. — Он улыбнулся Хутену, придвинувшись ближе в узком проходе. — А как вас зовут друзья, Ричард? Дик? Рич?
Хутен в ответ не совсем уверенно улыбнулся. Очень привлекательная улыбка, заметил про себя Декер. По-мужски, естественно.
— Ричи, сэр, — ответил Хутен. — Меня они зовут Ричи. А иногда просто Рич.
— Ричи, Ричи… Ну что ж, — Декер расцвел улыбкой. — А отчего бы нам не заглянуть в мои апартаменты, Ричи…
Капрал, надзиравший за бригадой Маккензи, повторил, наверное, раз в двадцатый:
— Эй, ленивые вы уроды, это вам, ети е, не пикник на травке, вы сюда пришли не цветочки нюхать. Пошевеливайтесь, язви вас в корень, надо все быстрее кончить. Чем скорее уберем это дерьмо с рельсов, тем скорее залезем в поезд с этого пекла.
Маккензи продолжал выжидательно внимать, однако капрал на этот раз почему-то не упомянул, что хочет видеть только жопы и локти. Маккензи с проблеском надежды подумал, что, может, у гада пересохла, наконец, глотка.
Насчет жары капрал был, однако, прав: такого пекла с начала лета, пожалуй, и не упомнишь. Глаза щипало от пота, но понятно, что уж лучше так, чем остановиться отереть лицо. Здоровенный горлопан-капрал сам лично пока не применял физического воздействия, а вот кое у кого из нижних чинов это было просто хобби — по малейшему поводу пинать и поносить пластающихся заключенных. Всерьез, отмечал Маккензи, до потери трудоспособности, никому не доставалось, долго тоже не усердствовали, чтобы не нарушать темпа; но все равно лучше такого по возможности избегать. Сморгнув накатившую струйку пота, Маккензи вонзил свою лопату в кучу перемешанного с землей щебня.
Работа сама по себе была не такой уж и тяжелой. Бывало нее, причем намного, когда Маккензи вскапывал огород или колол дрова у себя в лачуге, в горах. А здесь так средней паршивости: небольшой оползень, вероятно, от прошлогоднего землетрясения или весеннего паводка — с полтонны грунта от закраины холма сползло на рельсы. Ни крупных деревьев не попадалось, ни каменюг — не то, что тот ужас, над которым горбатились вчера — и рельсы внизу вроде как в порядке, справа от полотна чисто, не придется мести пути.
Работать не так уж плохо, только вот воздаяние за труд не годится ни к черту. Равно как и сверхурочные, и жилье, и отношение начальства…
Сейчас их трудилось восемь. Заключенных в товарных вагонах сидело куда больше, но считалось, что восемь голов — максимально допустимое количество для такого небольшого фронта работ, чтоб заключенные не толкались кучей. Работали одни мужчины. Маккензи обратил внимание, что женщин вообще редко привлекали для работ на полотне или другой тяжелой работы, разве только когда нужны были все имеющиеся рабочие руки, как накануне, когда нужно было. восстановить ту покореженную эстакаду. И то тяжести носи- ли в основном мужчины. Женщины, похоже, использовались поимущественно в самом поезде: работали на кухне, стирали «солдатам», делали уборку. А еще, судя по всему, узницы несли традиционную в таких случаях повинность. Видеть сам Маккензи пока ничего такого не видел, но в принципе — чем эти пятнистые штурмовики могут отличаться от любых других бандитов в форме? Как и извечно в истории, привилегия на изнасилование считалась одним из основных козырей добровольной вербовки на службу. Время от времени мужчины приходили и уводили женщин по одной или скопом, и те потом возвращались — иные вскорости, другие наутро, с трудом волоча ноги, а иногда и не возвращались вовсе. Скорее всего, большинство из них рано или поздно соглашались на все, лишь бы вырваться из товарного вагона, и винить их, за это нельзя.
Непосредственно за спинами работающих находилась «мушка». Во всяком случае, так называли охранники движок с кузовом от грузовика, приспособленный бежать по рельсам. Кабина и движок (судя по звуку, дизельный) были обложены ржавыми пластинами железа или стали, на манер брони, а кузов опоясывали еще и мешки с песком и стальные прутья. Над кабиной, будто на пьедестале, возвышался пулемет пятидесятого калибра — высота достаточная, чтоб стрелять поверх кабины. Спереди конструкции торчало странного вида приспособление из железной трубы и обрезков рельса, позволявшее с помощью ворота, укрепленного на переднем бампере, успешно ворочать тяжести, непосильные для человеческих рук.
«Мушке», как усвоил Маккензи, отводилась чрезвычайно важная роль: держась на значительном расстоянии впереди поезда, экипаж просматривал впереди лежащее полотно в поисках препятствий, опасности или признаков готовящейся засады, с нее подавали сигнал на поезд, но каким образом, Маккензи еще не уяснил. Идея, надо согласиться, разумная: полотно местами просто никуда не годилось, и поезд мог запросто сойти с рельсов, а такой-то махине, да еще если на скорости, до полной остановки тащиться минимум с полмили.
Экипаж «мушки» помогал еще и надзирать за рабочими, когда приходилось расчищать пути. Сейчас, допустим, Маккензи очень даже сознавал за спиной у себя и остальных тяжелую пятидесятку. С такого расстояния сантиметровые его улитки любого буквально в куски раздербанят.
— Ну-ка, ну-ка! — снова оживился капрал. — Что там за задержка, все уже пора кончить! Вижу только жопы и локти!
Шли четвертые сутки пребывания в поезде, считая со дня, когда его, Маккензи, схватили. Как-то даже в голове не укладывалось: иногда казалось, что в этом поезде он уже очень долго. В темном вагоне время текло почти неощутимо, трудовая повинность в какой-то мере даже радовала — несмотря на тяжкий труд и скотское обращение, уже и то было хорошо, что их вызволяли на свет божий, под солнце, и можно было отвлечься работой, вместо того, чтобы сходить с ума. Специалисты из НАСА как-то определили Маккензи как наиболее стойкого по способности переносить изоляцию и просто скуку. Но это было давно, и расклад, уж надо полагать, сменился…
Сами по себе условия в вагоне были не сказать чтобы совсем уж никудышные, бывает и хуже; по крайней мере, не скотный загон в немецким концлагере или эшелон смерти ГУЛАГа. По существу, пленные ничем не отличались от невольников, но в то же время без них было никак не обойтись в работе (попробуй запряги в то же ярмо штурмовиков: разбегутся на следующий же день, а то и мятежом может закончиться), а найти в этих обезлюдевших местах замену не так-то просто. Так что, если разобраться, пленных лучше содержать более или менее сносно.
Скученности большой в вагоне тоже не было. Ночью можно было вольготно вытянуться, и груды лиловых в полоску одеял с избытком хватало для ночей попрохладнее — выдавались и такие. Спереди возле стенки стояли два бочонка с водой, запас которой постоянно пополнялся дежурными из числа заключенных; на противоположном конце для нужд арестантов стояли несколько пластмассовых ведер, а кто-то (видимо, сами же заключенные) соорудили ширму из одеял даром что уединенность в таком месте была чисто символической. Выносил эти ведра еще один наряд.
Даже света и воздуха вполне хватало; громоздкие стальные двери-щиты были заменены на неказисто сваренные, но крепко и плотно пригнанные решетки, переплетенные колючей проволокой. Понятно, не из гуманных соображений, а чтобы приглядывать за арестантами, не открывая дверей.
Кормили дважды в день, утром и вечером, для чего заключенных строем прогоняли вдоль вагона-кухни, где женщины черпаками наливали вполне добротные порции — поутру кукурузную баланду, а в конце дня неаппетитного вида безвкусное месиво — во всевозможные металлические и пластмассовые емкости, выдававшиеся заключенным на руки, посудины, которыми арестантов снабжали в первый день плена. Маккензи досталась пустая банка из-под кофе, и у него уже стали наклевываться некоторые ценные идеи, как сделать из нее какое-никакое оружие. Эта посудина была у заключенного единственной собственностью, и оберегалась она с неестественным рвением. Маккензи раз уже довелось видеть пакостную склоку из-за обыкновенной пластмассовой салатницы, чуть не превратившуюся в драку.
На ночь поезд останавливался. Поначалу это удивляло, но затем Маккензи понял, что ночная езда опасна из-за состояния путей даже при включенном на переднем локомотиве прожекторе. Поэтому ночами поезд просто стоял на рельсах (всегда, кстати, в таком месте, где подступы к нему легко просматривались и простреливались из тяжелого оружия), а наружу высылалось оцепление из штурмовиков.
Вот тогда, в это безмолвное время, Маккензи укладывался на всю ночь спиной на пол, который, наконец, не трясся, не мотался, не подпрыгивал, и пытался собраться с мыслями, благо к тому располагала тишина. Ее время от времени прорезал голос, мужской или женский (дурные сны); иногда до слуха доносилась возня, вслед за чем сбивчивая поступь, а там — журчание над одной из параш. Потом снова шаркание и, как правило, приглушенное ругательство. Затем снова тишина. А то слышалось похрустывание гравия под сапог а-ми — значит, снаружи проходит кто-то из охраны; за ценным живым материалом в вагонах осуществлялся строгий догляд, денно и нощно…
С собратьями по вагону Маккензи вступать в знакомство не спешил, не пытался даже заводить разговоров. В основном это были люди из городка, где Маккензи попался; держались они кучкой и ко всему относились настороженно, ясно ощущалось, что Маккензи для них такой же чужак, как и охрана. Открытой враждебности не проявлялось, просто реакция их на него была такой же, как на пустое место. Иногда Маккензи, «Невидимка Вагона Номер Три», подумывал, а не закутаться ли действительно в бинты, как исполнитель той роли, Клод Рейнс?
Впрочем, на деле желания с кем-либо сходиться у него и не было. Маккензи еще не определился, каким образом устроит побег (в голову ночами стучались десятки мыслей, они крутились, рассматривались, но окончательного плана еще не было, а когда такая идея и оформится, то побежит он сам, с собой брать никого не будет).
А что он сбежит, так это было однозначно, даже и вопросов быть не может. Когда-то давно, еще пилотом морской авиации, Маккензи прошел подробный курс способов и техники побега из плена и выживания. Главное при этом — никогда не воспринимать плен как нечто всерьез и надолго, а лишь как недоразумение, с которым надо по возможности кончать сразу же. Смиришься — тогда все, считай, что ты обречен.
Инструктор по технике выживания из лагеря Куантино, помнится, нередко приводил цитату из книги одного офицера-британца, осуществившего в годы Второй Мировой ряд блестящих по дерзости побегов. «Я считаю, — писал англичанин, — нет такого понятия, как тюрьма, откуда невозможно сбежать, разве что сама оболочка человека. Иногда же, подозреваю, и это не более чем искусная пропаганда со стороны начальника тюрьмы».
— Ну ладно, катим, — монотонно подытожил капрал. — Пакуйтесь, письки вы тряпошные!
У себя, в уединенном купе, генерал Декер, усердно наяривая, рассуждал вслух:
— Одна из старейших воинских традиций, Ричи, это святое содружество воинов. Основа всех великих братств по орудию… Римляне, афиняне, самураи, спартанцы… О Боже, м-м-м… Спартанцы… — Декер начинал слегка заходиться. — Ричард Львиное Сердце, Ахиллес…
— Да, сэр, — выдавил Ричи несколько стесненно.
— Стоять спокойно, Ричи!
— Это не я, сэр, Поезд, по-моему, тронулся.
— А-а… Хорошо. И ко времени. Как и вы, мой Ричи, оказались, как и вы…