Роберт Рождественский ОБРЕТЕННЫЕ ГОЛОСА (Вместо предисловия)

Некоторые стихи антологии африканской поэзии надо читать, зажав уши. Так много крика в этих стихах! Крика яростного, надсадного, нечеловеческого. Крика, который переполнял и потрясал Африку. Крика, который полз по крутой лестнице столетий и никогда не умолкал, ни на миг не прерывался.

В этом крике все: и муки, и поруганные надежды, и глухие трюмы невольничьих кораблей, и сломленная гордость, и сжатые кулаки, и слезы, и молитвы. В этом крике — всепоглощающая любовь к Африке. В этом крике — ее сердце. Огромное, доброе сердце.

Большинство стихов африканских поэтов похоже на гравюры. Где есть только два цвета. Два! Черный и белый. Но, в отличие от гравюр, эти два цвета не дополняют друг друга. И даже не контрастируют. Эти два цвета постоянно борются! Борются долго, страшно, непримиримо. И тогда возникает третий цвет. Цвет крови.

Белый убил моего отца —

Гордого моего отца.

Белый опозорил мать мою —

Мою красавицу мать.

Белый заставил моего брата,

Могучего моего брата,

Спину под солнцем гнуть.

Белый протянул ко мне руки,

Красные от черной крови,

И крикнул надменно:

«Бой, умыться! Воды!»

(Давид Диоп)


И тут же:

На отелях,

на барах веселых,

на гранитных

церковных приделах,

на больницах,

вокзалах

и школах —

всюду надписи:

«Только для белых!»

На рассветах,

пылающих в небе,

на мечтах,

безрассудных и смелых,

на любви,

на свободе,

на хлебе —

всюду надписи:

«Только для белых!..»

(Леонард Коса)


И — задыхающиеся, торопящиеся, издевательские строки гвинейского поэта Рэй Отра. Вполголоса читать их нельзя. Любоваться их «поэтичностью» кощунственно. Они звучат, как хрип человека с простреленной грудью. Их надо слушать, оцепенев. Слушать, сжавшись, как от удара.

Да, я невежда,

я зверь,

я всего лишь вонючий негр,

я пожираю червей,

и лесные плоды,

и корни, выкопанные из земли,

и лучком травы прикрываю срам.

И тело мое — на шраме шрам,

я многоженец, как павиан,

я покупаю жен

и продаю дочерей,

и клозетом мне служит зеленый куст,

и череп мой обрит наголо,

и в тыкве сухой хранится моя еда,

и я хватаю руками куски и рыгаю во время еды,

и в хижине — жалкой лачуге — живу,

и огонь развожу на камнях,

и пищу варю в глиняном грубом горшке,

я — варвар,

и искусство мое — примитив,

и ты говоришь про меня: темный, жалкий дикарь…

Как вам это? Знакомо? Слишком грубо — считаете? Но вы узнаете: ведь почти этими самыми словами описывали «бесстрашные» завоеватели

Африки ее жителей! Вспомните сногсшибательные миссионерские рассказы о дикарях, о примитивных людях. Вспомните экспонаты старых европейских зоопарков, где африканцев показывали в клетках. «Человекоподобное» — было написано на пояснительной дощечке. А ежели так, то «цивилизаторский долг» белых был просто необходим! И, естественно, охота на дикарей — никакой не грех, и торговля «человекоподобными» — вещь вполне нормальная! Не так ли? Ведь убивают горилл, и никому в голову не приходит протестовать против этого! Ведь торгуют макаками, — а эти чем лучше?! Дикари…

А Рэй Отра продолжает:

Но вчера…

.

Ты даже сумел позабыть, что кожа моя черна!

Вчера…

Вчера, потому что «родине» грозила беда,

и ты собирал солдат

и кричал:

— За свободу умрем! —

Вчера, потому что в бою

смешалась кровь твоя и моя —

черного красная кровь и белого красная кровь,

вчера, потому что я был бойцом,

отваги и верности

образцом,

вспомни, мы побратались с тобой,

и ты не скупился на лесть:

негр — самый лучший друг,

негр — непревзойденный герой!..

А сегодня…

Сегодня, когда я сам свободу выпустил из тюрьмы,

ты сразу вспомнил, что я — антипод,

и снова я — выкормыш обезьян,

пожиратель кузнечиков и саранчи,

снова я — черная мразь,

дикарь, которому клетка нужна,

а не свобода…

Честные, прекрасные стихи! Помимо талантливости их автора, стихи эти свидетельствуют еще и о том, что Рэй Отра очень точно понимает законы политических взаимоотношений в капиталистическом обществе. Понимает и отвергает идеологию империализма. Слово «родина» он поставил в кавычки. И действительно, это была не его родина. Это была родина его угнетателей. Его убийц.

Но не зря стихотворение Рэй Отра названо «Я — человек!» И не зря эта тема — я — человек! — ощущается во многих стихах африканских поэтов. Они не хотят, не желают, чтобы слово «родина» ставилось в кавычки. Африка выходит на бой за свою свободу!..

Сначала — это почти неосознанный ритм, какой-то неведомый подземный гул. Сначала — только глухая интонация страдания, только шорох шагов:

На дальних дорогах

Толпы народа,

Толпы народа,

Толпы народа…

Заклинание слышится в этом повторе. И еще непонятно, как сам автор относится к тому, что он видит и слышит. Но — с каждой повторной фразой, с каждой повторной строкой крепчает голос, горячеет, будто приближаясь к нам:

…Толпы народа,

Изгнанного отовсюду,

На дальних дорогах.

До самого горизонта…

И снова на дальних дорогах

Шагают люди,

Бессильно повесив руки…

Зарево,

танцы,

тамтамы,

ритмы…

Я читаю эти строки и чувствую сердцем, как нервно дрожит земля от шагов миллионов людей. Они идут — грозные, большие, — и уже никто и ничто не сможет остановить, не сможет замедлить этот трагический поток:

Ритмы в свете,

Ритмы в цвете,

Ритмы в звуке,

Ритмы в движенье,

Ритмы в шагах окровавленных ног,

Ритмы в крови, текущей из-под ногтей,

И все это ритмы…

Ритмы…

О, голоса истерзанной Африки!

(Агостиньо Нето)


Последняя строчка — будто последний миллиметр бикфордова шнура. Дальше — взрыв!..

Дальше — бой. Дальше — стиснутые зубы и бессонные ночи. И — солнечная одержимость восставших, и — пьянящая бравада взявшихся за оружие людей.

…Мы погибнем на поле боя,

Мы не примем позорной жизни,

Наши ружья погибнут с нами,

Наши копья погибнут с нами, —

Мы погибнем на поле боя!..

(Кофи Авунор)


Описание самого боя дано расплывчато. Оно не слишком сфокусировано. Это — не какой-то конкретный бой у конкретной деревни. Это — общий, а вернее — всеобщий бой. Бой не на жизнь, а на смерть!..

И когда я читаю строчку: «Винтовки белых палят…», то вдруг понимаю, что когда-то и мой дед произносил эту фразу. «Винтовки белых…» Я понимаю, что в этом словосочетании главное уже не цвет кожи, а цвет идеи. «Белые» здесь, в этой строке, удивительно точно совпадают с нашими российскими «белыми». Своей жестокостью совпадают и своей обреченностью…

И мне вспоминается даже песня похожая: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов. И, как один, умрем в борьбе за это!..»

В борьбе за это…

У восставшей Африки перед глазами и перед сердцем был гигантский пример нашей Революции.

Если бы ты

Эдельвейсом была,

Я залез бы на горную кручу,

Чтобы тебя сорвать.

Если бы ты

Была растеньем морским,

Погрузился бы я

В зеленую бездну,

Чтобы тебя

Со дна морского достать.

А это что? Стихи о любви? Сладкозвучное обращение к возлюбленной? Уход от слишком запутанной действительности? Вроде бы — да…

Если бы ты

Звонкоголосою птицей была,

Я пошел бы в глухие леса,

Чтобы услышать тебя.

Поэт продолжает свою, в общем-то, традиционную речь, плетет орнамент, не жалеет красок. Очевидно, ему — поэту — нет никакого дела до страдающего народа, нет дела до битвы, до крови, до надежд людских…

Если бы ты

Звездою была,

Я бы все ночи не спал,

Читать дальше или не надо? Ведь, пожалуй, эту любовную нить можно тянуть до бесконечности… Нет, читайте! Обязательно читайте дальше!

…Я бы все ночи не спал…

Чтобы только смотреть на тебя,

Свобода!

(Зехор Зерари)


Вот вам и обращение к возлюбленной…

Слышите, как звучит последнее слово в этом стихотворении? «Сво-бо-о-о-да-а-аа!» Нараспев оно звучит, каждый звук смакуется, даже каждый оттенок звука…

А дальше — снова ритм. Ритм боевого танца.

Мы танцуем

при свете костров

свой воинственный танец,

а вокруг —

ни колодцев, ни хижин,

ни девичьих глаз.

Только черные кедры

стоят,

приосанясь,

и смотрят на нас.

Юность моя!

Тонко поет

школьная дверь…

Розовый мак

слабо хрустит

под сапогом.

Школьная дверь

стала от пуль

как решето.

Вот мы стоим

здесь.

А в глазах —

нет ни слезы.

Вот мы стоим

здесь.

А в глазах —

только огонь.

Наших врагов

он навсегда

испепелит.

(Катеб Ясин)


«Дыханье свободы пробегает по нашим лесам, как дыханье грозы по шкуре барса…» — пишет алжирка Анна Греки. И это не просто красивое преувеличение, лихой образ. Так и должно быть, так и было: вместе с людьми поднялась сама земля, поднялись на справедливый бой закаты и рассветы, поднялись горы и леса, полночи и полдни. Бой этот невероятно труден, потрясающе жесток! Ибо «цивилизаторы», привыкшие считать себя хозяевами африканской земли, так просто, ни с того ни с сего, уйти не могут. Они бросили в бой всю свою силу, все достижения своего «военного прогресса»…

Но вдумайтесь, каким высоким, каким прекрасным должно быть сердце народа, если поэт этого народа — окровавленный, шатающийся от бессонницы поэт — в самый разгар сражения может клясться сквозь слезы:

Клянусь рыданьями девушки,

Потрясенной воздушным налетом,

Клянусь отчаяньем матери,

Потерявшей ребенка в сумятице бегства…

Клянусь молчаньем захваченных наших селений,

Клянусь горизонтом,

Который, как рана, раскрылся…

Клянусь бушующим морем страданий

И гневом клянусь,

От которого женщины наши стали прекрасней,

Клянусь нерасцветшей любовью,

Немеркнущей дружбой,

И верой глубокой,

И пламенем негодованья.

Клянусь, что к народу французскому мы не питаем вражды!

(Башир Хадж Али)


Немногие поэты мира могут сохранить в трагической ситуации такую ясность ума, такое убежденное благородство, основанное отнюдь не на всепрощении. И не от слабости эта клятва! А от силы. От сердечной щедрости и сердечного мужества.

Как психологически верно звучат стихи другого алжирского поэта — Жана Сенака, озаглавленные «Неужели настал мир?». Это — медленные стихи очень усталого человека, пришедшего к своей победе по бесконечной дороге потерь:

Заросли остались давно позади.

В небе — спокойная луна.

Я промываю рану сам.

Охрипшее радио молчит.

Женщины несут мешочки с крупой…

Неужели настал мир?

Я вижу его, этого человека. Он сидит прямо на земле. Пыльный и усталый, как эта земля. И воспаленные глаза его почти безотчетно фиксируют то, что происходит вокруг. И луну — такую обычную и все-таки не совсем обычную. И дорогу, и очень спокойных женщин на этой дороге. Человек потрясен тишиной. Такой тишины в его жизни никогда не было. Никогда. И он до сих пор еще не может поверить этой тишине. За долгие месяцы боев он узнал, что тишина чаще всего — обманывает. И поэтому автомат лежит рядом. На земле. На пыльной и усталой земле. Такой же пыльной и такой же усталой, как этот человек. Что поделаешь, — земля тоже устает от войны…

Я вспоминаю наш советский фильм «Никто не хотел умирать». Он — о другом и про другое. Но там — в финале — есть великая по точности сцена, чем-то очень похожая на стихи, которые я процитировал. Там тоже — после страшного, суматошного и сумасшедшего боя — сидит на земле главный герой фильма — старший из братьев Локисов. Он устал. Очень устал. А вокруг шумят возбужденные люди, смеются, острят, размахивают руками, — каждый хочет рассказать о своих недавних переживаниях громче других!.. А старший Локис ничего этого не слышит. Да и не видит ничего, хотя глаза его широко раскрыты. Он сидит на земле и кажется частью этой земли. Той земли, которую он защитил. Той земли, которую никто у него не отнимет…

Однако вернемся к антологии. К ее интонациям. К ее голосам. К восторгу многочисленных стихов об обретенной свободе.

Африка наша,

империя знойного солнца,

наша земля,

напоенная светом и тенью,

ты рождена для свободы,

как сердце мое — для любви.

(Гауссу Диавара)


Перечитайте эти строки еще раз. Перечитайте и вдумайтесь: эти стихи написаны об Африке! О той самой Африке, в которой несколько лет назад (буквально несколько лет!) слова «свобода» и «независимость» воспринимались колонизаторами только в ироническом смысле. Эти стихи написаны об Африке, которая, казалось бы, навечно была поставлена на колени. Это написано, это сказано, это провозглашено о континенте, где до сих пор идет борьба, до сих пор льется кровь, а названия некоторых африканских стран (Родезия, ЮАР) звучат как страшные символы нашего слишком разнообразного земного шара. Названия этих стран стали символами откровенного, неприкрытого расизма. Символами угнетения. Символами позора для правительств и грядущего освобождения для народов.

Двадцатый век отличается от девятнадцатого не только порядковым номером. В двадцатом веке на шаре земном возникла, выстояла и окрепла абсолютно новая экономическая и политическая система — социализм. Поэтому колонизаторы уже не могут, как это было раньше, безнаказанно командовать миром, командовать веком, командовать Африкой. И есть величественная закономерность в том, что многие африканские страны, получившие независимость, прежде всего идут по пути социальных реформ, социальных преобразований.

Одновременно в этих странах проходит естественный процесс «осознания себя», пробуждение и утверждение собственного национального достоинства.

Сегодня непреклонно

свою судьбу творящая,

перед врагом стоящая

с мечом в руках —

наша вера в счастье выше

злобной силы «расы высшей»!

Ты ли это, Африка?

Гордая.

Красивая.

Исполненная мудрости.

Ты ли это, Африка?

Некогда презренная,

втоптанная в прах,

сегодня — сердце будущего —

ты ли это, Африка?..

(Роланд Тамбекай Демпстер)


Человек впервые стал называться человеком. Получил человеческие права. Человек разогнул спину, огляделся вокруг и увидел и понял, что обладает он несметными богатствами. Богатствами земли. Богатствами души. Богатствами культуры. Да, культуры, — несмотря на то что колонизаторы всеми возможными и невозможными способами искореняли, выкорчевывали древнюю африканскую культуру.

Но африканское искусство, африканский фольклор, африканская народная культура все-таки существовали. Существовали всегда!..

Сурово глядели на белых пришельцев («людей без кожи», как называли белых африканцы) ритуальные маски. Они были величавы и загадочны, как этот континент. Они очень точно передавали самые мимолетные выражения человеческого лица. Скорбь, гнев, печаль, радость, страх, ненависть. Маски передавали все, кроме покорности! Покорности в них не было. Неживые и безмолвные, они все равно кричали! И крик этот перекатывался из года в год, из века в век. Крик этот дошел до наших дней, но сейчас мы слушаем его в прекрасных музейных залах, современных музейных залах, просторных музейных залах, где такая хорошая акустика…

Но и самый протяжный крик не может заглушить тихих стихов, певучих стихов, гордых стихов, обращенных к маскам:

А мы несем на плечах

корзины, полные звезд,

и вплетаем мы звезды в одежду свою,

и дорогу мы устилаем звездами,

и звезды бросаем горстями

в тусклую ночь, в ночь вашего цвета,

маски…

(Бернар Дадье)


В антологии много стихов о негритянском искусстве, «что старо, как мир, и, как мир, первозданно…». Стихи эти наполнены народными ритмами, как тучи — дождями. И когда такие дожди идут над землей, на этой земле, помимо пшеницы, арахиса, пальм и риса, помимо щедрого буйства тропических лесов, вырастает еще и гордость. Гордость за свой народ. Гордость за свою землю. Гордость за лучших сынов этой земли — братьев по крови и цвету кожи.

Труби Армстронг труби

волны твоего дыхания бьются

в твоей трубе взвиваются на дыбы

в них память о предсмертных хрипах

в трюме и насилиях в полночный час

о щелканье бичей и стонах линчуемых

о клыках ищеек вонзающихся в живую плоть

. .

Труби Армстронг труби

. .

Рычанье твоей трубы — отзвук мужественных тамтамов

воскресшей Африки

(Франсуа Сенгат-Куо)


(В Нигерии мне говорили: «Луи Армстронг? Да он же наш! Он из племени йоруба!.. И боксер Джо Луис! Слышали, наверно, про него?» И такой гордостью светилось лицо говорящего, будто он сам одновременно был и Армстронгом, и Луисом, и Пеле, и Дюбуа, и — немножко — Полем Робсоном…)

Африканские поэты осмысливают мир и осмысливают себя в этом мире. Они торопятся. Они порою говорят прерывисто. Будто на лету, на бегу. Они спорят с веком, спорят так яростно, словно делают это не только за себя, но и за своих молчащих, покоренных предков. Они помнят, что их много раз обманывали. Они ищут настоящих друзей и начисто отвергают рассуждении о «всеобщем божьем равновесии» мира и «цивилизаторской миссии белых».

Кстати, об этой «миссии». Колонизаторы хозяйничали в Африке двести лет. Их говорливые теоретики до сих пор пытаются доказать, что колониализм, несмотря на все его «промахи», дал возможность Африке крупно шагнуть вперед, многому научил африканцев. Так это или не так?

Давайте возьмем любую (даже самую отсталую) страну Европы и рассмотрим ее путь, ее прогресс за двести лет, а после сравним с любой (даже самой «промышленной») страной Африканского континента. Разница в уровне развития (естественно, не в пользу африканской страны) получится страшная! И все разговоры о тех благах, которые якобы принесли колонизаторы, сразу же станут жалкой попыткой доказать недоказуемое. Станут блефом.

Вот что пишет камерунец Рене Филомбе в стихотворении «Цивилизация»:

Они отыскали меня в моей первозданной

и сумрачной бамбуковой хижине.

Они отыскали меня,

одетого в смрадные шкуры,

меня, говорящего не на их языке,

и хохотавшего, как струя водопада,

и полюбившего черных богов,

тамтамы

и амулеты.

— Первобытный! Бедняга! — сказали они

и принялись за работу.

И вот мне на голову хлынул холодный душ

болтовни и книжных сентенций.

А потом меня втиснули

в узкий костюм

с чужого плеча.

А потом мне впрыснули в кровь,

в мою чистую, светлую кровь,

коварство, и алчность,

и алкоголь,

и блудливость,

и готовность продаться за грош

и братьев продать…

Ур-р-ра! Смотрите, какой я красивый —

цивилизованный человек!

Стихи эти довольно характерны для настроения некоторых африканских поэтов в разных странах черного континента. «Верните нам наше прошлое! — говорят они. — Верните его! В прошлом все так прекрасно и просто…»

Давайте попробуем разобраться в этом вопросе. «Верните нам наше прошлое!..» Конечно, речь идет о доколониальном прошлом Африки. Что ж, как это ни кощунственно звучит, — такое «прошлое» вернуть легко. Ибо, к сожалению, для многих африканских племен общечеловеческое прошлое — каменный век — отнюдь не вчерашний день. Очень даже не вчерашний. Он — в разных вариациях и в различной степени — существует и сегодня. И это тоже — итог двухсотлетней политики колонизаторов. Это их вина.

«Верните нам наше прошлое! В нем все так прекрасно и просто…» Что касается простоты, то спорить вроде бы нечего: действительно, мотыга, к примеру, намного проще трактора. А деревенский колдун для земледельцев, пожалуй, проще (и, главное, понятнее) приезжего городского врача. Особенно, если этот врач говорит о каких-то прививках, которые он обязательно должен сделать жителям деревни. Иначе, дескать, они заболеют и умрут… В свою очередь, колдун напоминает взбудораженным людям, что деревенские старейшины (даже они) никогда никаких «прививок» не делали. Однако не заболели и не умерли. Да и отцы их жили долго, ничего не зная о «прививках». И деды отцов. И прадеды…

А приезжий врач торопится. Он-то знает, что в районе эпидемия. И что ситуация не так комична, как это может показаться со стороны… А ведь если разобраться, голосом деревенского колдуна говорит прошлое. То самое прошлое, в котором «все прекрасно и просто».

Это — только один пример, характеризующий взаимоотношения прошлого и настоящего. И молодые африканские государства проводят колоссальную работу для того, чтобы в сегодняшней африканской действительности таких примеров не стало. Работа эта буднична, монотонна и очень тонка. Иногда — почти ювелирна. Но она необходима Африке, как свобода! Потому что в этой работе — будущее всего континента. Его истинный расцвет.

«Верните нам наше прошлое! В нем все так прекрасно и просто…» Что ж, это действительно прекрасно — ощущать себя частью природы, понимать язык деревьев и зверей, дружить с дождями, ветрами, джунглями… Но ведь житель Африки и в доколониальную эпоху был не только частью природы, — еще он был частью общества. Бесчисленные лоскутки царств и княжеств покрывали континент. «Великие» цари отличались от «невеликих» и богатством, и обширностью завоеванных территорий, и количеством покоренных племен. И разве не ясно, что величие это тоже замешивалось на крови. На большой крови! Ведь добровольно-то племена не сдавались, добровольно-то они не платили дани. Наверняка не платили… И наверняка «великим» царям приходилось подкупать царей «невеликих» и убивать царей неподкупных. И наверняка одни племена возвышались за счет других. Так что в прошлом все не так просто, а многое — совсем не прекрасно…

Хотя, в общем-то, я могу понять, почему некоторые африканские поэты искренне и подолгу вздыхают о далеком прошлом. Для них оно — вроде собственного детства, в котором — и реки шире, и небо выше, и земля обильнее, и люди честнее. Того самого детства, в которое хочется вернуться, чтобы начать жизнь заново. Без ошибок. С мудрыми поправками на приобретенный опыт… Само по себе это желание похвально, но, к сожалению, невыполнимо. В прошлое вернуться нельзя.

Ведь и наш век, наш летящий, вихревой, двадцатый век — когда-нибудь тоже станет прошлым. Даже далеким прошлым… И ответьте, люди: неужели ж мы с вами согласимся, чтобы о веке нашем говорили: «В нем было все просто и прекрасно»?! Неужели ж эти два слова могут хоть в какой-то степени охарактеризовать наше время?! Неужели они могут вместить в себя все надежды и все трагедии века, весь его порыв и простор, всю его гордость и зыбкость, все его бессонницы и свершения?!

Когда летишь над Сахарой, то с большой высоты знаменитая пустыня раскрывается, будто книга столетий. На ее страницах есть даже нечто анатомическое… Пепельно-желтый песок в мареве. А марево это дрожит, как прозрачный студень. И черные скалы посреди песка. И от этих скал начинаются бесчисленные русла рек, речушек, ручейков. Будто поваленные стволы гигантских деревьев, лежат они на песке. И ты ясно различаешь длинные ветви, которые отходят от ствола в разные стороны. Ветви так подробны, так извилисты, так тщательно прорисованы, что тебе начинает казаться: там, внизу, раскинулась гигантская карта кровеносной системы человеческого мозга. Мертвого мозга. Ибо русла этих рек, речушек и ручейков пусты. Абсолютно пусты.

Но ведь было время, но ведь когда-то было время — и пенились эти реки, и бежали они вниз по скалам, шумящие, грохочущие, быстрые! И была Сахара страной миллиона рек. Миллиона! И не было никакой пустыни вокруг. И все это было давным-давно. В прошлом…

Я за то, чтобы такое прошлое вернулось в Африку! Вернулось в Сахару. Я очень хочу, чтобы это прошлое стало будущим. Но вы представляете, какой фантастический, какой немыслимый труд надо вложить в подобное «возвращение прошлого»! Здесь уже нужны усилия не только всей Африки, здесь нужны объединенные усилия всего земного шара. Пока еще путь до этих объединенных усилий далек, почти бесконечен, но он — единственно правильный путь.

Поэтому так опасны в искусстве проповеди об исключительности какой-то одной расы или какого-то одного народа. К счастью, стихов, проповедующих «расизм наоборот», в африканской поэзии мало. Подавляющее большинство поэтов Африки понимает, что границы между светом и тьмой, между свободой и рабством, между бедностью и богатством, между правдой и ложью проходят не по границам континентов и объясняются не принадлежностью к той или иной расе.

Не зря же выплеснулись из сердца камерунского поэта Элолонгэ Эпанья Йондо горькие строки стихов «Служака»:

— Отпусти меня,

Черный солдат.

Послушай,

Ведь ты —

Мой брат.

Маленького

Мне надо кормить,

Он вырастет —

Будет большой,

Как ты.

Отпусти!

— Я тебя заберу.

Мне белый велел:

«Брата,

Сына,

Родного отца

Забери!»

Белый

Лычку мне обещал

На погон.

Я тебя заберу…

И не зря появились стихи Гастона Барт-Уильямса «Письмо к матери от черного сына из Вьетнама», в которых есть будничное и равнодушное признание убийцы: «Милая мама, слава богу, я уже прикончил нескольких вьетконговцев…»

А нигериец Джон Эквере пишет точное стихотворение «Ответ».

Наследие наших доверчивых отцов —

Всё попирающие бледнолицые чужеземцы —

Изгнаны прочь.

Теперь благожелательные миссионеры

Измученный народ больше не дурачат,

Теперь залетные коршуны

Не терзают чужих цыплят —

Мы сами теперь терзаем себя!

Да, жизнь развивается по строгим экономическим законам. Социальные взаимоотношения в обществе невероятно сложны. Даже самые привычные слова в устах разных людей имеют неодинаковый смысл. И если независимость какой-либо страны выражена только в том, что «белого господина» в роскошной вилле сменил «черный господин», трудящимся от такой «независимости» не легче. Это — правда.

И африканские поэты приходят к пониманию этой правды. Приходят, мучаясь, споря друг с другом, споря сами с собой. Тогда в стихах появляются очень четкие формулировки, свидетельствующие о настоящем проникновении художника в жизнь.

Я и ты задумали

выстроить наш мир.

Ты носил камни, воду, размешивал известь.

Я стоял поодаль, наблюдая твою работу:

— Красивое будет здание!..—

Я вошел,

я все осмотрел внимательно,

с благодушной улыбкой:

— Хорошее будет здание!..—

Ты орудовал ломом, лопатой…

Ты дороги прокладывал,

и сажал деревья по обочинам этих дорог,

и поранил руки, и до крови стер ноги

на этой тяжелой работе…

А я тем временем сел в машину,

и проехал по этим дорогам,

и сорвал плоды с деревьев, которые ты посадил.

— Как все хорошо, как все красиво!.. —

Ты копал землю и бросал в нее семена.

Ты окропил эту землю собственным потом.

Я восхитился твоим урожаем и крикнул:

— Сытость!.. —

Ты опустил заступ

всего на одну минуту.

И вытер пот со лба,

и сосчитал скудную плату,

и закричал:

— Голод!.. —

Ты и я задумали застроить наш мир…

Но когда труд был закончен,

я вошел, захлопнул двери

и оставил тебя за порогом.

(Агиналдо Фонсека)


Как видите, схема взаимоотношений в капиталистическом общество дана четко и недвусмысленно. Еще резче написано остроумное стихотворение южноафриканского поэта Л. Коса. Перед тем как его процитировать, я хочу сказать вот о чем: несколько лет назад буржуазная пресса многих стран стала на все лады восхвалять и прославлять новое экономическое чудо планеты — промышленный бум в Южно-Африканской Республике. Пресса била в литавры так, что дрожали окна в зданиях знаменитых банков и бирж. «Бум! Бум! Бум! Бум!» — неслось со страниц английских и американских газет. Портреты «рыцарей конъюнктуры», «экономических гениев» ЮАР распространялись в деловых кругах лучше, чем портреты кинозвезд. Еще бы — бум!!

Жаль, что ни одна газета не напечатала голос настоящего африканца, коренного жителя ЮАР. А ведь экономический бум этой страны стал возможен только за счет прямого грабежа африканского населения. Итак, «Бум».

Говорят, у нас в стране

наступило процветанье.

Посему на пропитанье

что-нибудь подайте мне.

Всем дельцам — хвала и честь!

Изобилье! Конъюнктура!

А жена твердит мне, дура:

«Дети плачут. Просят есть».

Крик стоит на всю округу:

«Много строится жилья!»

О, с каким подъемом я

прихожу к себе в лачугу!

Нашу славную страну

бум обогатил безмерно.

Я — от радости, наверно, —

скоро ноги протяну.

Кто-то сказал, что сарказм есть самое острое выражение боли. Стихотворение «Бум» полностью подтверждает правильность этих слов. А еще оно подтверждает другое, не менее мудрое, правило: настоящий художник, настоящий поэт не может находиться в стороне от жизни, не может стоять «над схваткой». С поэтическим «я» во время сражения происходят странные вещи: оно полностью растворяется в миллионах других «я» — знакомых поэту и неизвестных ему. Но от этого голос поэта становится еще громче! А его поэтическое «я» — еще отчетливее. Поэт как бы конденсирует в себе силы, мечты и надежды многих людей.

И совсем не удивительно, что поэты, представленные в антологии, — это прежде всего общественные и политические деятели Африки. И в переносном смысле (ибо настоящий поэт — всегда политический деятель) и в буквальном. Да вы судите сами. Вот несколько имен:

Агостиньо Нето — председатель партии «Народного движения за освобождение Анголы».

Бернар Дадье — общественный и политический деятель Западной Африки.

Патрис Лумумба — национальный герой Конго. Возглавлял борьбу за независимость своей страны. Убит приспешниками колонизаторов.

Каобердиано Дамбара — один из руководителей национально-освободительного движения на островах Зеленого Мыса.

Жозе Кравейринья — основатель первой патриотической организации Мозамбика.

Антонио Томас Медейрос — активный участник борьбы за освобождение островов Сан-Томе и Принсипи.

Леопольд Седар Сенгор — государственный деятель. Президент Республики Сенегал.

Многие, очень многие африканские поэты прошли сквозь тюрьмы, работали и работают в подполье, хорошо знакомы не только с автоматическими ручками, но и с автоматическим оружием.

Для них поэзия — не забава, не тихое вышивание бисером в свободное от работы время. Слово «поэзия» для них равнозначно слову «борьба». Причем это не какая-то абстрактная борьба за абстрактные идеалы, а вполне жизненная, насущная, конкретная борьба. С очень конкретными и предельно безжалостными врагами.

Поэтов, уклоняющихся от этой борьбы или «не замечающих» ее, поэтов, считающих свою персону этаким центром вселенной, Африка не жалует.

Однажды, приняв себя слишком всерьез,

Ничто превратилось в Нечто.

Сперва было: мама, мама!

Потом было: мало, мало!

Затем: мое и моя!

И, наконец: Я!

— Откуда?

— Не знаю.

— Зачем?

— Непонятно.

Но Я — это Я.

И ты для меня,

И он для меня,

И все для меня…

Приятно!

(Мухаммед Азиз Лахбаби)


Наверное, поэтому болезнь «бестемья», болезнь нарочитой вычурности не грозит настоящим африканским поэтам. Да и какое может быть «бестемье», если непрекращающаяся жизнь постоянно удивляет художника, требует от него отдачи всех сил, возводит — одну за другой — гигантские проблемы. И решать эти проблемы надо сегодня, сейчас, немедленно. И надо остро — почти болезненно — чувствовать пульс времени. И быть всегда вместе с тружеником — «видеть все сновиденья людей» — такая сложная, такая тяжелая ноша легла на плечи поэтов черного континента. Впрочем, эта ноша не обходит и поэтов других континентов.

Линии наших рук —

Это нежные цепи,

Они связали навечно

Живых и погибших —

Друзей со всех континентов.

Линии наших рук

Не черны,

Не белы,

Не желты.

Линии наших рук

Связали наши мечты

В большую охапку цветов…

(Бернар Дадье)


Эти строки написаны о настоящих друзьях Африки. О настоящем братстве, о настоящем всепланетном единстве людей труда.

Кожа твоя горда белизной,

Кожа моя черна.

Дай мне руку, пойдем со мной,

Музыка грянет, звучна…

. .

Музыка в воздухе.

Слышат все,

Как, ненависть прочь гоня,

Звучат, сочетаясь,

Клавиш ночной

И клавиш белого дня.

(Гастон Барт-Уильямс)


Африканские поэты могут быть жесткими, как горная дорога, звенящими, как металл, когда они говорят о страданиях Африки, о ее прошлом, когда они клеймят врагов.

Но эти же африканские поэты могут быть ласковыми, как дыхание влажного ветра, когда они говорят о любви, о женщине. В этот момент самые обыкновенные слова в стихотворной строке наполняются вечным светом, и даже прозаическое подлежащее согласуется с не менее прозаическим сказуемым нежно-нежно:

Обнаженная женщина, непостижимая женщина!

Спелый, туго налившийся плод, темный хмель черных вин, губы,

одухотворяющие мои губы,

Саванна в прозрачной дали, саванна,

трепещущая от горячих ласк Восточного ветра.

Тамтам изваянный, тамтам напряженный, рокочущий,

под пальцами Победителя-воина;

Твой голос, глубокий и низкий, — это пенье возвышенной

Страсти…

(Л. Сенгор)


Строки затихают, а эхо от них еще долго звучит где-то в глубинах твоего сердца, и сердце вздрагивает, раскрывается, будто всю жизнь ждало оно этого живительного ритма, — на такое способна только настоящая поэзия!

Она же способна рассказать и о любви трагической, о любви, которая вынуждена бороться с каменными традициями прошлого:

И во взглядах прохожих,

И в печатях бумаг —

Всюду он, этот враг:

Как мы смели посметь,

Двое — с белой и черной кожей?

. .

Все стоит на нашем пути,

Все: традиции, расы, привычки.

Они провели меж нами черту:

Я по эту сторону,

Ты — по ту…

.

…Мы с тобою — два цвета,

Но песня одна

Навсегда, навсегда!

Вы, тупые лбы,

Вы, слепые глаза,

Вы, орущие рты,

Понимаете:

мы — два цвета,

Два цвета,

А песня одна навсегда,

Вы понимаете это?!

(Эфуа Теодора Сазерленд)


Если бы все проклятья, звучащие в стихах этой антологии, исполнились — человечество перестало бы существовать.

Но, с другой стороны, если бы исполнились все надежды, если бы сбылись все мечты, высказанные африканскими поэтами, человечество сделалось бы счастливым навсегда!

И никакого противоречия в этой «одновременности» нет. А есть жизнь. Сложная, напряженная жизнь. Есть в Африке страны, завоевавшие свободу. Их — большинство.

И есть страны рабства. Страны, в которых, «кроме пробуждения, нет ничего страшнее твоих снов…».

Есть вера людей. Терпеливая, неистребимая вера. Вера в труд. Вера в социальные преобразования общества. Вера в то, что завтрашний день будет щедрее и лучше нынешнего.

Наконец, есть вера в бога. Точнее — в богов. Потому что религий в Африке ровно столько же, сколько было в ней колонизаторов. Да плюс еще своя, африканская религия. Со всеми оттенками и полутонами. Исходя из этого, обращения к богам встречаются в стихах африканских поэтов довольно часто. Обращения эти различны и по смыслу, и по темпераменту, и по конечной цели. Да и сам бог, в представлении различных авторов, выглядит по-разному. То — шутливо-добродушным:

…Только уши раскрой — и услышишь господа бога,

который под смех саксофона создал небо и землю и шесть дней,

а на седьмой — потянулся, зевнул и заснул крепким сном

усталого негра…

(Л. Сенгор)


То — наипоследнейшей надеждой, глуховатым виновником всех бед:

Скажи богу,

что я видел друзей моих, евших отбросы,

рывшихся в мусорных ящиках, каждый в своем…

Скажи ему,

что я мучился болью людей и его появления ждал…

Что молился все ночи, и душа моя кровоточила, но

в Диго-Роуд он не пришел,

скажи богу, скажи ему, что довольно в раю блаженствовать,

пусть он появится в этом аду…

Скажи богу, о! скажи ему,

что он слишком долго был в священных местах, где мы

молимся у алтарей

и где нет никого, только священники.

Скажи богу: пусть он в трущобы придет, о, скажи ему:

пусть он придет

Скорей!!

(Огендо Хейстингс)


В этих строчках передано даже дыхание отчаявшегося человека. А в его крике: «Скорей!», в общем-то, больше неверия, чем веры. Наверное, поэтому африканские поэты все чаще и чаще разговаривают с богами на высоких тонах, без особого почтения.

Однако действие религии еще ощущается довольно сильно. И молитвенные хибары каких-то африканских сект все еще жмутся к океанскому берегу. По ночам в этих хибарах горят слабые лампадки, и от близости невероятно огромного океана огоньки лампадок кажутся еще крохотнее. Почти такими же, как сама надежда на бога… Звонят колокола в церквах, и каждое воскресенье выходят из церковных дверей стерильночинные и благопристойные супружеские пары… По утрам на свою паству кричат муэдзины. А каждую пятницу в два часа дня все улицы, улочки, проходы и дворы вокруг мечетей заполняются людьми. Их — десятки тысяч.

Жарко. Даже очень жарко. Люди расстелили на пыльном асфальте коврики, циновки. Люди стоят на коленях. Все — в одну сторону. Длинными ровными рядами… Раздается крик муэдзина, и вся эта масса людей вскидывает вверх руки, а после — по следующей команде — падает ниц. И гул общей молитвы, будто эхо океанского прибоя, ползет по раскаленным улицам. И видны только спины людей. Одни спины. Куда ни взглянешь — впереди, сзади, справа, слева. Всюду… Покатые серые спины. Зной смягчил, размыл, растворил краски одежд. И поэтому все одежды кажутся одинаковыми по цвету. Спины, спины, спины. Будто гигантская крупнобулыжная мостовая. Пустая и гудящая.

По этой мостовой, по согбенным спинам этим, катится время. То медленно, как сегодня. Медленно, потому что в такую жару никто не хочет и не может двигаться быстро. Даже время… Но оно же бывает и стремительным, быстрым! С гиканьем и грохотом катится тогда колесо времени по спинам молящихся. Катится по их судьбам и радостям, просьбам, стонам и надеждам…

Все чаще церковь берет на вооружение самую новейшую технику. Проповеди и молитвы гремят уже из мощнейших динамиков. Создается впечатление, что церкви идут на все — лишь бы перекричать друг друга.

Я проходил мимо дома горшечника —

Он молил, чтобы солнце светило всегда.

Когда я достиг шалаша земледельца,

Я услышал, что он призывает дождь.

Рыбаки молили бога о ветре,

А москиты просили затишья.

И наши друзья, и наши враги

Просят бога послать им удачу, —

Чью же молитву слышит бог?

(Израэл Кафу Хо)


А действительно, чью?

Не знаю. И какой храм окажется самым «голосистым» — не знаю. Лично мне по душе другие храмы, число которых, к счастью, увеличивается в Африке с каждым годом. Я говорю об университетах. Строятся они быстро, строятся во многих африканских странах. А те, что уже построены — большие, красочные, светлые, — кажутся мне великолепными кораблями, готовыми к отплытию.

Что ж, в добрый путь, корабли! Плыть вам долго и далеко. Плыть вам и плыть, никогда не останавливаясь. И пусть будет счастлива, пусть будет всегда дотошна и настойчива ваша вечно молодая команда! Счастливо вам, корабли завтрашнего дня Африки!..

Я вспоминаю один из последних вечеров своего пребывания в Сенегале. Местные писатели и профессора университета устроили ужин в честь нашей делегации… На самом берегу океана, на открытой веранде — столики. Каждый освещен маленькой лампочкой, и поэтому вечерняя темнота неба, помноженная на темноту океана, кажется почти осязаемой. Странная получается картина: видны только белые куртки официантов. А их лица и черные брюки целиком сливаются с темнотой ночи. И ты вдруг ощущаешь (именно ощущаешь, потому что глаза в этом ощущении участия не принимают), как откуда-то сама собой к твоему столу плывет белая тарелка с рыбой. На чем держится? А ни на чем не держится! Просто — летающая, а точнее — плывущая тарелка. Плывущая плавно, будто под музыку. А за нею — белое пятно куртки. Куртка эта никак с тарелкой не соединяется, движутся они отдельно. Потом возникает еще одно светящееся пятно. Это — добрая, широченно-белозубая улыбка официанта.

А вокруг — ночь. Вокруг — звезды, духота, чуть смягчаемая слабым, едва уловимым ветром. Темно. Только справа, на океане видны огромные белые полосы пенного прибоя. И кажется, что полосы эти тоже висят в черноте ночи. И больше ничего нет. Ни берега, ни неба, ни океана. Только ночь. Фантастическая, теплая, прекрасная ночь…

Луна плывет

Спокойно и безмолвно

По звездами усыпанному небу

Издревле предначертанным путем;

Плыви и ты, отечество мое!

Изведаны дороги. Парус поднят.

Плыви, о Африка…

Но край обетованный —

Где он?

(Майкл Дей-Ананг)


Я тоже не знаю адреса обетованной земли. Да и ответить словами на этот вопрос невозможно. На этот вопрос надо отвечать жизнью своей. Своей любовью и ненавистью. Своей ежедневной, напряженной работой во имя грядущего.

Роберт Рождественский

Загрузка...