Поэзия Африки

Я видела камни твои,

Я видела землю твою,

И горы твои, и долины,

И снег, и весну;

Я видела, как пробивались ростки

И становились колосьями,

Видела, как в январе

Расцветало миндальное дерево,

Видела, как извивалась

Колючая проволока,

Напоминая о том,

Что было вчера.

Но в оливковых рощах

Издалека мне кивали деревья.

Но в песне ветра

Мне слышался шорох листвы.

Алжир!

Навсегда я твоя.

Вчера твою землю

Кровь обагряла.

Сегодня детям твоим

Принесла я оливы.

Вчера на земле твоей

Корчились в муках тела.

Сегодня над теми, кто пал,

Наливаются соком колосья.

Вчера свои черные зерна

Сеяла смерть, но сегодня

Посеяны зерна другие:

Они не из стали,

Не из свинца,

И дети знают об этом…

В земле твоей мертвые спят.

Деревья в оливковых рощах

Залиты солнечным светом.

Помню: даже зимой

День был садом цветущим,

Гранаты — только плодами,

И красный сок, что из них сочился,

Был только соком. Не кровью.

А когда мы ныряли в кустарник,

Мы просто прятались друг от друга,

Мы просто играли в прятки.

Если взрослые брали ружье,

Значит, они собирались

Охотиться на птиц и зверей.

А когда от динамитного взрыва

Сотрясались гранитные скалы —

Это отец мой, школьный учитель,

Расширял дорогу для своей машины.

Помню: домам не нужны были двери,

Глаза открыто в глаза смотрели.

И не было в ту пору ночей:

Ночами все люди спали.

Это было в горах Ореса,

В Менаа[3], в деревне Арис —

В смешанной общине[4], как говорится в газетах.

Детство мое и забавы

Там родились, в Менаа,

В смешанной общине Арис.

И все мои страсти, вся юность —

Все, чем жила я потом, распрощавшись с детством,

Уходит корнями в ту пору,

Когда из ладоней Неджая

В небесную ширь и в мои глаза

Рвались испуганно птицы.

Был он хрупок, как ирис,

Мой друг Неджай,

Он выслеживал скорпионов,

Гонял вечерами шакалов,

Ходил на ходулях

И стрелял в луну из рогатки.

Теперь в моей деревне война.

Моя деревня сложила устало

Километры радужной радости,

Свои вчера еще яркие крылья,

Которые теперь стали серыми,

Словно у мертвой бабочки.

Больше нет шелковистых садов.

От которых веселый ветер

Был медоноснее пчел.

И не слышно шагов

Босоногого мальчишки Неджая.

На корни моего детства

Навалились пласты

Страха, ненависти и крови.

Теперь в Меиаа, в горах Ореса,

Живут только жирные скорпионы.

Война.

Земля содрогается от динамита,

Раскололи глубокие трещины

Голубой фаянс небосвода,

И не слышно жужжания пчел

За стрекотом вертолетов.

Но горы Ореса трепещут от ласки —

Их ласкают, их нежат волны

Подпольных радиостанций.

Дыханье свободы

Пробегает по нашим лесам,

Как дыханье грозы

По шкуре барса.

Мне кажется вдруг, что гул умолкает.

Немеет война,

Растворяясь во времени и пространстве.

За плотно запертой дверью,

В затаившемся ночном городе,

Я сижу перед экраном своего детства.

Я теперь понимаю:

Все, что меня волнует и задевает, —

Все уходит корнями в горный массив.

Окрашенный белым и розовым

На географических картах

Для средней школы.

Белым и розовым цветом

Залито все мое детство.

Все, что я делаю, все, что люблю,

Ведет меня в горы Ореса,

В Менаа,

Где меня ждет

Мой первый в жизни товарищ.

И хотя с того времени мир

На двадцать лет постарел,

Я по-прежнему с нежностью думаю

О хрупком, как ирис,

Мальчишке Неджае.

Грядущее придет завтра.

Грядущее придет скоро.

Солнце наших ладоней пылает неистовым жаром,

Лава кипящего гнева подступает к нашим устам,

И многоликая память вынашивает грядущее —

Стойкая хрупкая память, горькая чуть на вкус.

Когда ты в тюремной камере, ты видишь, как слово «Свобода»

Обретает свой самый чистый, свой единственный смысл:

Свобода — значит любовь, и любовь нас бросает в битву,

Бросает в кровавое крошево

Людей и олив.

Грядущее придет скоро.

Грядущее придет завтра.

Грядущее очень трудно словами сегодня выразить —

Язык еще не умеет грядущее выражать.

А тупые унылые скептики говорят, зеленея от ужаса,

Что мертворожденное утро

В землю зарыто вчера,

Твердят, что порыв к свободе — всех смертных грехов страшнее,

За восьмой этот смертный грех

Уготована смертная казнь…

Но семена рассвета в наших ночах вызревают,

Обезглавленное грядущее

Голову подняло.

Грядущее придет скоро.

Грядущее придет завтра.

Но обезглавленное грядущее поднимает упрямо голову,

И изможденные женщины

Своими детьми гордятся,

И изможденные женщины, по горло терпеньем сытые,

Никак не хотят и не могут заставить себя молчать.

Их руки — листва прохладная — освежают наш лоб воспаленный.

Их руки — живые ветви — к небу устремлены,

И с каждым новым рассветом

Они приручают звезды,

Они наповал убивают

Мглу,

Непроглядную мглу.

Грядущее придет скоро.

Грядущее придет завтра.

Над глухими тюремными стенами,

Сквозь ржавые прутья решеток

Наши мысли тянутся к солнцу

И грядущее тянется к нам.

Строительницы свободы,

Скромные зодчие нежности,

Я вас обнимаю, сестры,

И говорю:

«До завтра!» —

Потому что мы с вами знаем:

Грядущее придет скоро.

Грядущее завтра придет.

Каждое утро

Я ищу тебя среди трупов

В двух шагах от нашего дома,

Каждую ночь

Темнота

Опять и опять извергает тела —

В двух шагах от нашего дома,

Под мостом,

Среди зарослей лавра.

Мне говорят:

Если жандармы увели человека —

Больше нет человека.

Каждое утро

Я ищу тебя среди трупов.

Я ищу. Я одна по утрам.

Лишь заря,

Многоликая, в красных кровавых рубцах,

Ходит молча со мной,

И ее немота означает молчанье

Твоей бессрочной отлучки.

Я ищу — и надеюсь,

Что в одно непонятное утро

Я встречу тебя

Среди зарослей лавра.

Мне говорят:

Если живая кровь человека

Бьется в сердце друзей,

Которых он, может быть, даже не знал, —

Такой человек не умрет.

Каждое утро

Я ищу тебя среди трупов.

Каждое утро

Мертвецы глядят на меня,

Широко раскрывая глаза.

Каждый глаз точно солнце,

Что втоптано в землю.

Я ищу тебя,

Я хочу тебе показать

Поле нашего завтра,

Наши посевы.

Я тебя жду, я узнáю тебя

Среди зарослей лавра.

Я говорю:

Пусть скорее сгорит безнадежность.

Жизнь, горячее небо, долина мучений —

Все уместилось во мне.

Твоя плодородная кровь

Пропитала грядущее поле.

Каждое утро

В двух шагах от нашего дома

Я ищу тебя среди трупов.

Заря наступает, и вот

Пейзаж, нарисованный кровью,

Передо мною встает.

Но голос поет и поет,

Поет и летит над холмами

В край ссылки, печали, невзгод.

Вокруг только ветер и лед,

И буря смертельна. Но голос

Поет, что не вечно изгнанье,

Что мята опять расцветет,

И пальма плоды принесет,

И кончатся наши страданья…

О девушка с сердцем печальным,

Поешь ты в кровавую зиму

О том, что весна расцветет.

Слово надежды ко мне прилетело

Издалека… Мне слышится песня,

Которая сумрак ночной разгоняет

И заставляет забыть про усталость.

Забыть о беде и глазах исступленья.

О мирная песня, о добрая песня!

Биение сердца, в котором терпенье.

Не может иссякнуть…

Вокруг меня сумрак, а в сумраке этом

Передо мною горит огонек.

Гори же, не меркни,

И ветра не бойся,

И ночи не бойся,

Ты утра дождешься,

И солнце взойдет!

Вечерние ветры,

О ветры глухие!

Вернитесь в края,

Что сюда вас послали,

Скажите им:

Это весна наступает

И ясные дни

За собою ведет.

Дни меда и света,

Пшеницы и света,

И хлеба для всех,

И счастья для всех.

В небе Большая Медведица мчится

К центру туманности мутно-кровавой,

Мчит, обеспамятев, россыпью медной,

Схожая обликом с птицею певчей,

С птицей, охваченной яростным ливнем

И охраняющей дерево детства.

А минотавра надорванный голос

С давних времен заглушает стенанье

Города вымершего и глухого.

Неподвижных ног безмолвье,

Тишина кустов терновых

И обвивших шею рук.

С голодом моя подруга

Борется неистребимым,

Веки сомкнуты, поет.

Снова снег. Звезда убила

Свет своей горящей плоти,

Стала пеплом. В пепле всё!

Слышу крик и вижу губы,

Ни бледны они, ни алы.

Спит сирена вся в крови.

Ладонь большая сердца

Раскрыта в этот мир

Огней, лучей, животных,

Она черна, дрожит.

Выходит прямо к солнцу

Окно из детских дней,

Пылающие степи

Преследуют его.

Вода, ты здесь бессильна,

Иссохнув, стала ты

Лишь нитью мутно-алой,

Воздушная вода.

Обжигает сады

Блеклый дождь, он уснул,

Как павлин. В эту пору?

Бесконечный терновник

Тело рвет до костей,

Волки рвут наши руки.

Рот открыт. В эту пору?

К сердцу черные воды

Неустанно бегут.

Для того чтоб услышать

Крови лиственный шелест

На вершине холма.

Звезда, поющая в ушах вселенной,

Мерцающая тускло и мертво,

Приходит землю рыть, когда я сплю.

Когда-то женщина с лицом бескровным,

Подобная полипу на груди,

Сидела, бледная, у врат страны.

Ее тоска ладони простирала;

В глухой степи слепой ребенок плакал,

Сон беспокойный тела моего.

Дождь. Шумный порт. Зачем я шел сюда?

Стоять, глазеть на белые суда?

От шумных толп все серо на причале.

В дыму повисло солнце над толпой.

Тебе завыть бы впору. Что с тобой?

Корабль отчалил, отплывает в дали.

Вокруг зима, и всё как страшный сон,

Бордо водой и скукой окружен.

Где успокоишь ты свои печали?

В пространстве дождь во всю бушует мочь,

Лишь полдень миновал, и сразу — ночь.

Где ты найдешь приют, в каком квартале?

В кино? А может, в баре на углу?

Там голоса, там пьют, там свет сквозь мглу.

А на твои слова здесь наплевали!

Если бы ты

Эдельвейсом была,

Я залез бы на горную кручу,

Чтобы тебя сорвать.

Если бы ты

Была растеньем морским,

Погрузился бы я

В зеленую бездну,

Чтобы тебя

Со дна морского достать.

Если бы ты

Звонкоголосою птицей была,

Я пошел бы в глухие леса,

Чтобы услышать тебя.

Если бы ты

Звездою была,

Я бы все ночи не спал,

Чтобы только смотреть на тебя,

Свобода!

Палачу

По душе темнота.

Убийца

Света дневного боится.

Человеку выбрили голову

И повели к эшафоту.

Должно быть,

Он улыбнулся,

Увидев хмурые лица

Чиновников.

Им надлежало

Придать законную силу

Убийству.

Ночь была,

И накрапывал дождь.

Палач торопился,

Боясь простудиться.

Чиновники,

Раскрыв свои черные зонтики,

Топтались на месте:

«Какая медлительность!

Надо кончать это дело…»

Он

Поглядел на них

И улыбнулся.

«Боятся, — подумал он, —

Все здесь боятся

Простуды».

Сейчас

Они домой возвратятся

И снова будут вдыхать

Запах еще не остывших простынь.

А он

Будет спать

На жесткой постели,

От которой пахнет дождем.

Наша кровь

Опять

Обретает корни.

Казалось,

Мы всё забыли,

Но земля наша,

Впавшая в детство,

Снова прежним клокочет огнем.

Даже расстрелянный,

Человек ногтями впивается в землю,

Даже расстрелянный,

Он старается землю

На себя натянуть,

Как одеяло, —

Скоро живым

Не останется места для сна.

А под одеялом земли,

В глубоких, как звезды, могилах,

Мертвецы, с пробитым сердцем в зубах,

Крепко держатся за корни деревьев,

Мертвецы

Выдыхают своими пробитыми легкими

Землю —

Это она

Раскаленною пылью

Вливается в горло живым.

Это убитые предки

Бьют по памяти нашей

Раскаленными

Красными

Ядрами.

Линия фронта.

Притаились мортиры:

Ждут сытного завтрака,

Обильного обеда…

Какой огонь

Озарил эти лица

С их беспощадной верой в победу?

В этом огне —

Секрет всех жертв принесенных,

Он бушует повсюду —

И вдруг возникают отряды крестьян,

У которых украли землю.

Он бушует повсюду —

И навстречу отряду

Выходит старик из руин

И отдает последнее, что у него сохранилось.

В эту ночь перед боем

Люди пляшут при свете огня.

Близится утро…

Позабудь лохмотья свои,

Усталое тело,

Натертые ноги,

Лишенья, —

Сделай так,

Чтобы руки народа

Еще сжимали оружье

При свете костров,

Разведенных в земле.

Мы танцуем

при свете костров

свой воинственный танец,

а вокруг —

ни колодцев, ни хижин,

ни девичьих глаз.

Только горные кедры

стоят,

приосанясь,

и смотрят на нас.

Мы танцуем

при свете костров

гневный танец Алжира.

В этом пламени грозном

рождается

завтрашний день

и умирает все,

что преступно

и лживо,

и шумят

молодые оливы

над руинами

деревень.

Юность моя!

Розовый мак

в поле расцвел…

Юность моя!

Тонко поет

школьная дверь…

Розовый мак

слабо хрустит

под сапогом.

Школьная дверь

стала от пуль

как решето.

Вот мы стоим

здесь.

А в глазах —

нет ни слезы.

Вот мы стоим здесь.

А в глазах — только огонь.

Наших врагов

он навсегда

испепелит.

Нашим друзьям

он принесет

мир и тепло.

В небе ночном,

словно стрижи,

пули свистят…

В наших сердцах

только одно

слово — Алжир!

Ты огнем полыхаешь,

Алжир!

Ты вулкан!

В древних недрах твоих

раскаленная лава —

это грозная армия

нищих крестьян.

Над немой вереницей

безрадостных лет,

над ночами

предательства,

рабства и пыток

занимается

нашей свободы рассвет.

По сожженным полям,

по кровавым камням

мы идем, и победа —

в стволах наших ружей,

и сердца наши

отданы

будущим дням!

Лишь чужестранца я люблю

Ты говорила

Возлюбленного тайного люблю

Дев непорочных,

Любой супруг законный должен знать

Час своего заката

Зачем я соблазненная тебе

Я соблазнить не смевшая тебя

Ты говорила

Лишь чужестранца я люблю

Отшельника почти

И многоженца

Который сдунет нас легко

Одним дыханьем

В траву забвенья

И столько рук влечет к себе

Его немилость

Вот роза

Взятая за горло

Поникшая

Перед своей кончиной

Но как сносить

Ее предсмертные мученья

Ее не помышляя задушить?

Печальная

Бесплодная

Любовь!

Пролить такую малость твоей крови

Единственное преступленье

Которого я мог бы быть лишен!

Излишне откровенен всякий раз

Перед явленьем высоты твоей

Не смог бы я тебя повергнуть ниц

Пролить такую малость твоей крови

Единственное преступленье

Которого я мог бы быть лишен.

Печальная

Бесплодная

Любовь!

Безумная

Ушедшая к безумцу

Как любит непорочность обнажиться

Пред негодяем

Мерзким и трусливым

Но если говорить о птице

Она уже не ощущает крыльев.

Печальная, бесплодная любовь!

Когда с нее упало покрывало

Мне в ту минуту силы не хватало

Чтобы откинуть волосы ее

О изваянья

Обнаженность

Тайная!

Печальная

Бесплодная

Любовь!

О изваянья

Обнаженность

Тайная

Единственное чем мы будем живы

Не хлеб

Но алкоголь

И зыбкость

Равновесья

Наших тел

Здесь на краю бездонного колодца

Чья чистая

Единственная свежесть

Так манит одного из нас к себе!

Добрый народ!

Ты во власти убийц

И безумцев.

Добрый народ!

Сильные

Стали добычей

Бесчестных.

Добрый народ!

Предо мною открылся

Твой свет,

И мои стихи он наполнил.

Добрый народ!

Только чистые сердцем

Твою древнюю музыку могут услышать,

Услышать голос надежды.

Добрый народ!

Разве можно сравнить

Твой гнев справедливый

С жестокостью тех,

Кто тебя угнетает?

Добрый народ!

Отвергаешь ты преступленье,

Потому что тебе ненавистно оно;

И ложь отрицаешь,

Потому что не нужно тебе

Притворяться.

Добрый народ!

Открытый для солнца

И света познаний!

Когда день настает,

Возрастает величье твое.

Добрый народ!

Не вступаешь ты в заговор с ночью,

Мрак — тебе не помощник,

Туман — не союзник,

Гроза — вызывает насмешку,

А буря —

Ничто по сравнению с гневом твоим.

Добрый народ!

Справедливый народ!

Порох

Не затуманил твой взгляд,

И ты видишь ясно контур свободы,

Справедливости видишь дорогу.

Добрый народ!

Неумолимо твое пробужденье,

И в изумленье оно повергает безумцев,

Которые больше не знают, что думать,

Не понимают,

Откуда исходит презренье твое.

Добрый народ,

На ногах твоих рваная обувь.

Сильный народ,

Ты приветствуешь разум.

Честный народ,

Поднимается солнце,

Чтобы твой путь озарить,

Мой добрый народ,

Мой свободный народ.

Несмотря ни на что,

Ненавидеть не можешь ты слепо

Тех, кто тебя убивает.

На безумцев ты смотришь,

Словно на призраки ночи,

Которые сами не знают,

Что они делают,

Что они делали,

Что они делать

Не смогут уже никогда.

Их память так же глупа,

Как безответственны все их поступки.

Отныне

На континенте людском

Нельзя безнаказанно

Угнетать человека.

И в царство шакалов

Изгнан теперь произвол.

Добрый народ!

Больше нет благодарных рабов,

Доброты угнетателей,

Жалкой похлебки,

Заменяющий плату за труд,

Хитроумных обманов бесполезного голосованья,

Обездоленных женщин,

Запятых грязной работой,

Оскорблений, которые низость

Швыряет слугам в лицо.

Видишь, добрый народ,

Как ничтожны

Доспехи безумцев?

Добрый народ!

Угнетенный народ!

Хотели они

Навсегда сохранить твою слабость,

Они принимали ее

За отказ от борьбы,

Но ошиблись они,

Принимая за слабость твою доброту.

Добрый народ!

Воскресший народ!

После бури

Опять распрямляешь ты спину,

И, хотя над твоими детьми

Кружат коршуны,

Все же не меркнет надежда твоя,

Разгораясь сильней и сильней

После каждого залпа

И каждой невзгоды.

Добрый народ!

Расцветет под небом свободы

Наша земля,

И твоей будет жатва,

Виноградники будут твоими.

И шахты,

И уголь звенящий.

Который тепло тебе даст

И величье.

Добрый парод,

Свободный народ,

Народ моего Алжира.

Слезы…

Но разве я плачу?

Не склонилась моя голова,

и лицо мое ясно, как снег,

покрывающий братьев моих,

что закрыли глаза навсегда.

— Да, мой Алжир, да!

Крик…

Я разве кричу?

Мой голос

слился с твоим,

мой голос

из твоего вырывается горла,

мой голос

звучит в твоем сердце всегда.

— Да, мой Алжир! Да!

Я разве страдаю?

Изранена плоть моя

в братьях моих,

но их руки

уносят меня под дождем,

и на раны мои

дождевая льется вода.

— Да, мой Алжир! Да!

Слезы…

За слезы мои

поклялись отомстить

в Оресе,

в Митидже,

в лачугах убогих,

в селеньях,

где бродит беда.

— Да, мой Алжир! Да!

Разве я плачу?

Дороги мои дождями размыты,

дороги мои бесконечны,

дороги мои искалечены,

тяжки, туманом покрыты,

и ночь над моими дорогами

длится года.

— Да, мой Алжир! Да!

Я разве кричу?

Мое ложе — горящие угли,

мое ложе — холодная тина,

кровь,

негашеная известь,

и нет мне покоя на ложе моем

никогда.

— Да, мой Алжир! Да!

Я разве страдаю?

Ветер, где мои братья?

Где сестры мои?

Раскидал ты по белому свету

плоть,

и разум,

и зерна мои.

Но над жизнью моей

всходит солнце,

и свет его ярче мечты.

— Это ты, мой Алжир! Ты!

Ребенок сидит у небесных врат,

Ребенок ждет своего отца.

Он ждет — и не знает, это сон или явь.

И на щеке его — злая слеза,

А вокруг — никого,

Пустота.

Один-одинешенек в царстве своем,

Ребенок ждет,

И считает звезды,

И пересчитывает горизонты,

И видит: катятся сотни солнц —

Головы казненных по голубой мостовой,

Головы казненных, как сотни солнц,

Как острый луч сквозь толщу листвы,

Прорезают светлую просеку в завтра

Для детей,

Которые ищут отцов.

Заря поднимается

над тобой,

и красной кровью

окрашен лес,

и тучи бегут

трусливой толпой —

захватчики,

оккупанты небес.

И руки зари

горло ночей

стиснули,

словно горло врага,

а для земли

потоки лучей

нежнее,

чем девичья рука.

Алжир,

мое сердце и кровь моя,

заря поднимается

над тобой,

и горы трубят,

и плещут моря,

и каждую грудь

сотрясает прибой.

Герои идут.

Дорога звенит.

Поля

протягивают нам цветы,

и солнце,

рвущееся в зенит,

улыбается

нам с высоты.

Алжир!

Сыны неустанны твои.

Алжир!

Гремят барабаны твои.

Бессмертна свобода твоя.

Алжир!

Время врачует

раны твои.

Ты медленно строки скупые прочла,

качнулась земля под тобой,

а в сердце вошла, как тупая игла,

щемящая, острая боль.

Ударила молнией черной война,

и рухнул нехитрый уют,

и в комнату хлынула вдруг тишина,

которую мертвой зовут.

Руками колени свои обхватив,

ты села на низкий порог

и долго шептала: «Неправда! Он жив,

он жив, он погибнуть не мог.

Пройдя невредимым сквозь тысячу бед,

он встретится снова со мной…»

И вот тебе чудится, будто в ответ

доносится голос родной:

«Любимая, губ твоих розовый шелк

меня не коснется, скользя.

По горной тропе далеко я ушел —

обратно вернуться нельзя.

Атласские кедры шумят обо мне,

поет надо мною звезда.

Я — камешек малый на этой земле,

вошедший в нее навсегда.

Я верю: продлится мое бытие,

продолжится времени ход.

Как семя проросшее, сердце мое

живыми цветами взойдет».

Друзья мои!

Истинной Франции дети!

Во время вашего праздника

Я возвышаю мой голос,

Потому что мы вместе страдаем

От несправедливости,

От нищеты

И от боли.

Друзья мои!

Истинной Франции дети!

Я возвышаю мой голос,

В то время как падают братья мои,

Потому что вручить я вам должен

Эстафету надежды,

Свирель наших гор,

В которой свобода,

Соединяясь с дыханьем людским,

Поет о грядущей победе.

Я говорю, чтобы все узнали мой край.

Я говорю, обращаясь к юности мира:

Смотрите все на прекрасную родину нашу,

На расправивший плечи Алжир, истекающий кровью под солнцем.

Если земля разверзнется вдруг под ногами,

Если тайфуны обрушатся вдруг на родные селенья, —

Весь этот ужас померкнет пред вами, Проконсулы Мрака.

Близ родников умирают дети от жажды;

Перед воротами лагеря

Юноши дерзко бросают в лицо палачам:

— Не прекратится борьба,

Пока на земле такие, как вы, существуют! —

За ними захлопнутся тяжко ворота,

И вот прожекторы, сторожевые собаки, бичи

Их будут стеречь и грызть молодые тела.

Города, вы слышите наши слова?

Бушуют пожары,

Но лес расцветет и поднимется снова.

Города, над вами трепещут и бьются

Испуганных аистов крылья.

Погибший мой брат!

Мы клянемся тебе:

Династия смерти

Потомства не будет иметь.

— Смотри, — сказал командир, —

Яйцо змеиное стало со временем камнем.

— Да, но у Времени было ведь время.

У нас его нет!

— У нас есть уверенность наша, — сказал командир. —

Мы развеем черный туман,

Мы познаем свойства камней,

Наши дети гордыми и беззаботными будут.

Бубенцы его черной тоски растравляли нам душу.

— Не мешай нам, — сказал командир, —

Не думай о склепах.

Пусть стрела твоя к дереву цель пригвоздит,

Пусть привет принесет она братьям в горах,

Пусть она им расскажет,

Что мы — потрошители мрака.

Эти бойцы не имеют винтовок.

Их оружье — ночные розы.

Они не умеют на шпагах биться,

Но мужеством бьются сердца.

Люди, живущие в темноте,

Дайте моему народу свет,

Дайте здоровье народу моему,

И пусть он отныне будет зодчим.

Неграмотные,

Они умеют читать —

В глазах своих братьев

Читать письмена.

Они говорят:

Не чахлый кустарник —

Выпустим к солнцу лес молодой.

Они говорят:

Настала пора

Эту тягучую ночь превозмочь.

Неграмотные,

Безошибочные

Счетоводы мудрости…

В сердце своем они подвели

Точный итог

Дня.

Они научились читать

Ради других,

Ради всех.

Строить

Они научились

Ради других,

Ради всех.

Они научились драться

Ради других,

Ради всех.

Не ради кого-то,

А ради всех.

Отважный факел рванулся вперед —

Все факелы двинулись вслед за ним.

Они об истине не рассуждают, —

Они ее доказывают

Жизнью своей.

Когда говорят они о грядущем,

Их мускулы светом зари золотятся,

Гул раннего утра

В их голосе слышен,

Они горды,

Они — полумесяц,

Пронзающий мертвенный сумрак неона.

Взглядом своим

На косматых тучах

Пишут они суровую фреску.

«Прочти! Расскажи!» — говорят нам они.

И мы по крохам

Им открываем

Простую истину:

«Вы герои».

Птица грозы

впивается в самое сердце.

Птица грозы

долетела до самого солнца.

Птица грозы,

перед тем как на дереве

тихо усесться,

резко и громко смеется.

Ласточка…

ласточка…

гром

и слепящий песок.

Алое небо

крылом

ударяет в висок…

Конь, настоящий,

взлохмаченный конь

вороной,

в море лазоревом

будет купаться со мной!

Будут деревья привычно дремать,

будут спесиво брюзжать корабли.

К берегу моря придет моя мать,

будет на нас любоваться с земли.

Заросли остались давно позади.

В небе — спокойная луна.

Я промываю рану сам.

Охрипшее радио молчит.

Женщины несут мешочки с крупой…

Неужели настал мир?

Они входят в легенду,

И легенда им открывает объятья.

Я разговаривал с ними,

Я пожимал им руку,

У них были дети… и даже были у них недостатки,

Но как умели они улыбаться, когда окружала их ночь!

Покупая газету,

Я снова с ними встречаюсь,

Они были моими друзьями,

Они не были цифрами, именами, словами,

Они — это десять лет и тысяча дней меня самого,

Хлеб, который делили по-братски,

Сигарета в минуту досуга,

Они знали моих малышей,

Моя мать их любила,

Все мои стихи я читал им,

Беседовал с ними.

И вот…

Они входят в легенду,

И легенда им открывает объятья.

Душой моей родины стали они,

Но я никогда не увижу

Моего отважного друга, шахтера,

Не пожму твою руку, мой старый товарищ, школьный учитель,

И не увижу тебя, мой веселый приятель, мясник.

Я мысленно к вам обращаюсь:

Простите, что я остался в живых.

Они входят в легенду,

И легенда им открывает объятья.

Я бы хотел

Быть достойным людей.

А еще —

Просто слушать,

Как дождь шумит.

За кем пришли — за мной? — в рассветный этот час?

Чья очередь?

К доске! Ты выучил урок?

Французскую историю ты знаешь назубок?

И ты идешь в тоске,

И ты шагаешь к черной —

Ох, слишком черной! —

Доске.

Оцеплен весь квартал. И каждый молча ждет —

Чья очередь пришла,

Кому настал черед.

В автобусе, в метро — чья очередь теперь?

В домашней тишине — чья содрогнется дверь?

Чья очередь?

Того, кто отчий дом припомнил в этот миг?

Кто бога помянул отборнейшим словцом?

Кто в двадцать лет — больной седой старик?

Кто через час уткнется в грязь лицом?

Кому пришел черед?

Гитаре с покрасневшими глазами?

Свече, что умирает на рассвете?

Алжирской флейте, замолчавшей флейте?

Последней, незажженной сигарете?

Кому пришел черед?

Голубке, что в ладони-крылья хлопает?

Улыбке друга? Я любил его.

Дождю, который туч лохмотья штопает?

Тоске и счастью сердца моего?

Кому пришел черед?

Тебе, моей родной, моей любимой?

Твоим большим глазам, твоим слезам?

Всему, что так бывало мило нам?

Всему, что проплывало где-то мимо?

Кому пришел черед?

Черед, наверно, мой. По лестнице иду,

Надеждою цепляясь за перила,

И каждая ступенька — как в бреду

Секира палача, и я бреду, бреду,

И боль

дыхание

перехватила.

Кому пришел черед?

Черед, быть может, твой.

А мне, как жизнь, нужна твоя улыбка.

И песня, песня мне твоя нужна.

Убив тебя, они самим себе

Свой смертный приговор заранее подпишут.

Чья очередь?

Кому пришел черед? Пусть сгинут натюрморты.

Живых цветов для Герники хочу.

Хочу мучительнейшей смерти палачу.

Хочу цветов и радости для нас.

За кем пришли — за мной? — в рассветный этот час?

Голубь на крыше,

Голубь не в небе, —

Разве ты птица?..

Но все изменится.

Я должен помечтать.

Она придет, она к нам обязательно придет.

Весна, которую в минуту казни

Провидел мученик.

Оно придет, то утро,

Когда газеты на пяти колонках

Провозгласят

Талантливость рабочих рук.

Оно придет, придет к нам —

Светлое смущенье

При виде неба чистого над родиной,

И в это небо голуби взлетят.

Когда пожар войны погаснет,

Мы ночь зальем

Огнями радости,

И мы поверим линиям судьбы

На трудовых ладонях.

Поверим

Счастливым бороздам

На вспаханных феллахами полях.

И он придет, придет,

Свободы день.

К нам в дом ворвутся песни,

Что сложены в горах солдатами свободы.

И голубь

Снова станет птицей

В огромном небе.

Пою любовь — любовь к стране, к свободе,

Святое

Политическое чувство.

Любовь пою, которая таится

В опущенных глазах,

Стократно оплетенных

Колючей проволокой недомолвок.

Любовь пою, которую убить

Стремится враг,

Любовь, которая

Как материнский взгляд,

Как поцелуй любимой.

Любовь и счастье — точные науки.

Вот почему мы правы.

Мама моя,

ты себя называешь «умми»[14], а я говорю «ма мэр»[15].

Нет у меня бурнуса и нет калама[16],

я потерял ружье.

В эту ночь

не насвистывать бодрых песен.

Страшно?

Да, страшно мне.

Странный двойник

меня преследует ночью.

Днем смеются друзья.

Чиновник спрашивает:

— Национальность? —

Отвечаю: — Француз.

— Француз?

А может, алжирец?

— Нет, не алжирец…

Чадры не носит сестра… —

Французский,

французский,

французский

французский —

язык моих школьных наград.

Но почему в эту ночь немую

у меня темнеет в глазах?

Мне снились призрачные корабли

и город, где на улицах стрельба,

где похоронный звон моей земли

предсмертным потом катится со лба.

Мне снилось: задыхается Алжир

и судорожно корчится во тьме.

Он, словно в качке палуба, дрожит,

и это в сердце, в памяти, во мне.

Я от рожденья узник, я привык

искать везде особый коридор.

Я к снегу чужеземному приник,

чтоб белизна припудрила позор.

Ты, сердце, — странник по дорогам сна,

по закоулкам памяти, по злым

отелям, где тоска погружена

в бессонницу, по гаваням пустым.

Подслушиваю реку под мостом

и с ней веду безмолвный диалог.

В ее ворчанье хмуром и простом

я различаю зов моих дорог.

Унижу день: веселья карусель

на родине и солнца желтизну.

Шумливый бриз домчится на Джебель[17],

разгонит боль и принесет весну.

Родившись, плачет ребенок.

Родившись, плачет весеннее утро.

Слезы ребенка…

Роса на траве…

Это жизнь, пробуждаясь,

Лицо умывает свое;

Перед тем как светло улыбнуться,

Совершает она омовенье.

Слезы,

Которые матери льют,

Предвещают

Рождение нового мира.

Дождь, воспетый тобою, Верлен,[19]

Пахнет пеплом

И пахнет увядшим цветком,

Опозоренным, мертвым цветком,

Забытым между страниц.

Над моею страною, Верлен,

Дождь неистов, как наши страданья.

Словно ненависть в наших сердцах,

Он бурлит по склонам холмов,

Наполняет речные потоки.

Подобно тому как любовь

Наполняет наши сердца.

Столетьями падает он

На алжирские скалы,

На деревни в долинах,

На рваные крыши лачуг,

На увядшие женские лица,

На впалые щеки детей,

На поблекший жасмин

Девичьих щек.

Верлен! Я знаю теперь,

Почему наше солнце сожгло

Слезы алжирского неба,

Почему зажигаются звезды на скалах,

Почему появились белые голуби

В наших долинах,

И высохли слезы детей,

И не льются слезы из глаз матерей,

И опять расцветает жасмин

На девичьих щеках.

Верлен! Ты вспоил мою грусть

Изгнанника, грусть сироты,

У которого отняли родину.

Знаешь ли ты, о Верлен,

Что сердца наши

Полны любви,

Полны гнева и ярости,

Ибо так много было пролито слез,

Что лопнуло наше терпенье,

И так долго лились дожди,

Что они обнажили скалу.

Клянусь рыданьями девушки,

Потрясенной воздушным налетом,

Клянусь отчаяньем матери,

Потерявшей ребенка в сумятице бегства,

Клянусь добротою Али Буменджеля[21]

И разумом ясным Мориса Одена

(О братья мои! О надежды,

Убитые в самом расцвете!),

Клянусь молчаньем захваченных наших селений,

Клянусь горизонтом, который, как рана, раскрылся,

Клянусь терпеливою мудростью,

Что притаилась во мраке,

Клянусь неизбежностью дня,

Что из сумрака должен родиться,

Клянусь бушующим морем страданий

И гневом клянусь,

От которого женщины наши стали прекрасней,

Клянусь перасцветшей любовью,

Немеркнущей дружбой,

И верой глубокой,

И пламенем негодованья.

Клянусь, что к народу французскому мы не питаем вражды.

Оттого, что они захватили ключи городов,

оттого, что они расточили богатства земли,

оттого, что они испоганили наши дома,

расположились в старинных дворцах

под певучими арками,

словно в хлеву,

оттого, что они посягнули на наши цветы,

на багряную свежесть садов,

на стада белоснежных газелей,

на солнечный луч в роднике, —

возомнили они

себя

господами нашей земли.

Вот, ритмично стуча,

открываются окна в домах,

по извилистым улицам

тени живые скользят —

и тотчас

просыпаются в страхе

и дрожат, как сухая трава,

иноземцы,

чужие всему,

вооруженные,

в касках,

с собаками на поводках.

В тот день

солнце светило…

Солнце

сверкало на крышах,

играло на стенах лачуг,

зажигало глаза

золотыми лучами своими

солнце.

И прыгали дети

на красном песке,

дети бегали взапуски,

дети

лепили из глины

смешных человечков,

лепили под солнцем

этого дня,

бесконечного дня,

при свете которого

ты, мой брат,

наконец-то увидел

в глазах у подруги своей

надежду на лучшую долю.

В тот день

солнце светило

и сохло белье,

на веревке качаясь,

и боль утихала,

тайная боль,

что в душе притаилась твоей.

В саду

куры копались в мусорной куче,

на улице

звонко смеялись

увядшие девушки,

что отдают себя

мраку ночному за хлеб,

эти девушки солнцу смеялись,

которое ярко светило

в тот день бесконечный…

Солнце

сверкало на крышах,

играло на стенах лачуг,

зажигало глаза это солнце,

о брат мой,

то самое солнце,

которое ты

хотел бы

потрогать руками.

На площади Мутамба[25] в полседьмого —

машины вправо, машины влево,

народ проходит, народ теснится —

я подожду.

В молчанье глядя на перекресток,

куда под вечер приходит утро

с тобою вместе, —

я подожду.

Пойду к развилке четвертой линии

вслед за тобою. (Зачем же имя?)

Вслед за тобою. Тебе ни слова

я не скажу.

(А люд рабочий проходит мимо:

усталым шагом, в глазах — мечтанье…

Рабочий люд.

Так каждый вечер к четвертой линии

идет Домингас. За нею — Зито.

Как мы, случайно.

В рабочий поезд четвертой линии

садятся вместе. Рука в руке,

мечтают молча.)

Рабочий поезд четвертой линии

мои мечтанья тебе расскажет.

Слова скрываю и тку молчанье,

и так мы ближе.

Скрываю тайны и пораженья;

и так же Зито. Туманным взглядом

ты, как Домингас,

мне отвечаешь!

Рабочий поезд четвертой линии

нас мчит все дальше. И так же в жизни.

И так же в жизни — вверх по дороге…

И так же в жизни.

Люблю я молча — ведь жизнь такая!

Люблю я молча — ведь ты со мною;

мы вместе, вместе — зачем мечтанья?

Зачем слова?

Рабочий поезд четвертой линии…

В нем я и Зито. Ты и Домингас.

Те, кто страдает, кто не сдается.

Мы не одни.

Мы не одни здесь. Ни я, ни Зито.

И так же в жизни. Те, кто страдает —

мечты немые, мечты глубоко, —

мы не одни.

И так же в жизни! И так же в жизни!

В этот вечер море мертво, море немо, море сине,

И сидят, нахохлясь, птицы на уключине весла.

Кто сказал, что эта тягость может жизнью называться?

Кто сказал, что это море — тоже родина моя?

Вечер. Завтра воскресенье. Грузчики сидят без дела.

Грузчики глазеют с мола на валов голубизну.

Кто сказал им, что прекрасно это зарево заката?

Кто сказал им, что назавтра можно будет отдохнуть?

На лице моем и вечер, и закатный свет пылает,

и тебя, товарищ, тоже свет заката золотит.

И тебя, товарищ, тоже. Ты сидишь спокойно рядом,

прост, как этот жаркий вечер, и, как море, молчалив.

Кто сказал тебе, что вечер так прекрасен? Одиноко

смотришь вслед своим мечтаньям… Одиноко мы сидим,

опустив бессильно руки!

Кто сказал нам эти строки из поэмы этой ночи,

здесь — у моря, здесь — у моря?.. Кто он был?

Этот поезд-каналья

знай себе шпарит,

гудят под колесами рельсы и шпалы:

уэ-уэ-уэ,

тэ-кэм-тэм, тэ-кэм-тэм,

шши-шши-шши…

Поезд-каналья шпарит,

спешит,

В окнах — лица, лица.

До свидания, люди,

доброго вам пути!..

Красавицы зеленщицы

поглядывают из-под красных косынок,

везут тростник в Луанду на рынок.

…шши-шши-шши…

В вагоне с решетками быки-крепыши:

— Му-у, му-у, му-у… —

В другом вагоне

(в таком же, как тот)

едут люди, черные люди,

едут, как скот,

глотают пыль, ко всему готовые,

печальные, как быки, —

люди законтрактованные.

Быки умирают в дороге,

но черный — он не умрет,

как дитя, одно и то же поет:

— Мулонда иа Кессуа уадибале,

уадибалé, уадибалé…

Это поезд по шпалам бежит,

знай себе шпарит,

спешит,

безразлично проносится мимо:

уэ-уэ-уэ,

все вокруг почернело от дыма:

шши-шши-шши,

тэ-кэм-тэм, тэ-кэм-тэм, тэ-кэм-тэм…

Поезд-каналья спешит,

изрыгает огонь на траву.

Слышишь, угомонись!

А он поджигает хижину, где живу.

Этот поезд-каналья

сжег мой маис…

Если буйволы забредут в мой маис —

яму глубокую вырою я!

Кабаны повадятся в посевы мои —

я уложу их из старого своего ружья!

Если поезд-каналья

будет сыпать огненный дождь,

ну что ж!..

Уэ-уэ-уэ,

тэ-кэм-тэм, тэ-кэм-тэм, тэ-кэм-тэм, —

дыми на полном ходу,

я подожду…

Подожду, когда под поездом лопнет рельс

и белые кликнут черных, живущих окрест.

Я выйду,

но работать буду для виду

(не побоюсь и бича) —

для виду, хоть и буду кричать:

— Взя-а-а-али!..

Вот и придется каналье

протянуть свои ноги

посреди железной дороги!

Грохот гром скрежет

ноги руки головы

мужчины женщины дети

черная кость Анголы

кровь кровь хлопок

черный бос и наг

хлопок хлопоты хлопоты

к

о

т

о

кото $ нанг[28]

н

а

н

г

крест христосик на каждой стенке

инженеры спецы директора

белые люди акции деньги

патриотизм ура-ура

кровь деньги кишки наружу

деньги рулетка банки оружие

Пикассо Герника напалм

белые охотники пам-пам

за головами побольше ухлопай

бедность голод сироты хлопок

геройство трусов коварство змей

права человека голод смерть

голод черный чернее сажи

Пикассо Герника

Кассанже[29].

Мафумейра[30] режет ветвями

Сияние солнца,

А в тени на циновке

Матушка Лемба

Кормит сына,

Заблудившись в мечтах об ушедшем муже.

(Сынок ее и Каянги — плачет.)

Каянга ушел на войну. Каянга ушел на войну…

Заброшенная деревушка.

Свет и тень молчаливо играют между хижин друг с другом.

Дети спят,

Старики размышляют,

Женщины вспоминают,

Собаки томятся от жажды.

Мухи вьются

В струистом колыхании зноя —

Это все потому, что ушли созидатели жизни — мужчины.

Солнце

Накаляет вопрос вопросов:

Народ ушел на войну, народ ушел на войну,

А когда он вернется?

Даже птица не режет крылом раскаленное небо.

Каянга ушел на войну. Каянга ушел на войну,

Вернется ли он, не знаю.

Народ ушел на войну, народ ушел, на войну.

Я знаю: народ вернется.

Завтра,

когда я умру,

я хочу, чтоб меня погребли

стоящим,

со скрещенными руками,

лицом на восход,

в ожидании Солнца.

Скажут ли надгробное слово

(на буржуазный манер)

или зароют меня, как собаку —

одного лишь прошу: погребите меня

стоящим,

со скрещенными руками,

лицом на восход,

в ожидании Солнца.

Завтра

спелое Солнце взойдет

над моей крышей —

над мною, сытым ребенком.

Завтра

спелое Солнце взойдет

над бедной травой,

над голодным ребенком.

Завтра

(в день рождения спелого Солнца,

желтого, как гуява[32],

которую хочет изгрызть летучая мышь)

сытый ребенок, живущий во мне,

и все голодные дети,

живущие на земле,

сойдутся — сойдемся — в большом хороводе,

чтобы прыгать,

вспомнив древние наши прыжки.

Пленник конторы, в бумагах по пояс,

я рвусь к горизонтам всею душой,

когда за окнами проносится поезд,

задыхающийся,

огромный,

большой.

Он несется, крича:

— Я спешу горизонтам навстречу!

Земля эта — чья, чья, чья?

Что я ему отвечу?..

Однажды я сяду на поезд, спешащий

через долины, горы и чащи,

мы вместе этот путь совершим.

Я стану, как этот поезд летящий,

задыхающимся,

свободным, большим!

И однажды крикнет народ,

очнувшись от забытья:

— Эта земля отныне моя!

Красная земля Лéпи — моя мать.

Мать-земля дает детям больше,

чем жизнь, — дает разум.

Разум орла,

царя небесных просторов

и земных пустошей,

поросших колючкой.

Красная земля Лепи,

спокойные сумерки манговых рощ

на красной земле,

черная скала с железным отливом,

вода, поющая, как поет мать…

Орел

покачивается на скале,

ветер

в лунной ночи

стонет,

кричит,

будоражит долину, рощи,

священные деревья мулембы,

гладит глинистую кожу равнин,

черные тела малышей.

Земля, ничто на тебе не меняется.

Твоя судьба — в руках сыновей.

Проститутке самой веселой

из квартала самого мрачного

завещаю серьги мои

из хрусталя прозрачного.

Девственнице, которая строит

воздушные замки, где принц

ее заключает в объятья,

завещаю мое кружевное,

мое подвенечное платье.

Старые четки мои

завещаю хорошему другу,

отрицавшему существование бога.

Книги (их, словно четки,

перебирала чья-то тревога)

завещаю скромнейшим из скромных,

не прочитавшим за всю свою жизнь

ни единого слога.

А мои стихи сумасшедшие,

что сотканы все из боли

отчаянной,

неодолимой

и пронизаны жаркой надеждой моей, —

завещаю тебе, любимый!

Чтобы в тихий задумчивый час,

когда в опустевший твой дом

душа моя вдруг прилетит

и коснется ее поцелуй твоих глаз,

ты бы вышел на улицу

и подарил стихи мои детям,

в этот тихий задумчивый час.

Коснись спокойными пальцами

моих курчавых волос,

разлей непостижимый покой

над моей безбрежной печалью.

Приди, касимбо.

Я жажду увидеть, как заросли кофе

сгибаются от красных ягод.

Выпрями сутулые стебли бамбука,

надень диадемы на пики Байлунды,

промой запыленные фары

поездам, спешащим в Бенгелу,

выгни радугу на горизонте —

ворота шоферов Анголы.

Приди, касимбо.

На рассвете ласково склонись над посевами,

развей безвольную скорбь сынов моей родины,

открой для них горизонты надежды.

Приди, касимбо.

Пролей неистощимую влагу на мою землю

в этот пропыленный час,

с толкотнею на улицах,

с бензиновой вонью автомобилей,

когда подросток, чей заработок —

пятнадцать жалких эскудо в день,

спит на дорожке бульвара…

О касимбо,

я хочу пройти по твоим спокойным лугам,

оркестрованным веселым напевом колибри.

Уже забор стоит на стройплощадке,

но все недавним прошлым дышит здесь:

бедняцкий дом, заплатка на заплатке,

фанера и проржавленная жесть.

Еще не спилен баобаб — на нем

в Тарзана что ни день играли дети.

Где ступа? Где очаг с его огнем?

Сад замер, ветви опустив, как плети.

Старуха в черном думает с рассвета

о тех, кто умер здесь — об Анаклето,

Шиминье, о Луанде прошлых лет, —

пока не зарычит бульдозер ярый

и рухнет мир ее, слепой и старый,

как этот архаический сонет.

Дорога звезд берет свое начало

За быстрым поворотом шеи газели

И продолжается над облаком

И над волной,

Над разворотом весенних крыльев дружбы…

Простейший музыкальный звук —

Гармонии незримый атом.

Частица,

Сердцевина

И зародыш

Всего многообразья мира.

Дорога звезд,

Необходимая и неизбежная,

Как неизбежно прошлое,

Что проступает

На совести сегодняшнего дня;

Дорога звезд,

Не отвлеченная, бесцветная,

Среди бессодержательных идей,

Не аритмичная,

Среди абсурдной аритмии,

Не безуханная,

Среди лесов, лишенных аромата,

Среди деревьев без корней —

Одна —

Единственная,

Точная дорога,

Поросшая лесами,

Омытая дождем,

Наполненная соком и благоуханьем,

Лучами озаренная,

Разбуженная громом…

Ру́ки,

Защищающие прорастанье смеха

На полях надежды,

Свобода взора

И слуха нашего!

Руки жадные на коже барабана,

Все ускоряющие четкий ритм.

И от Зайре до Калахари,

До самых дальних гор,

Пылает красный свет

Пожарищ бесконечных,

Озаряя

Порабощенные саванны…

Священная гармония тамтамов

В железном ритме Африки…

Итак,

Дорога звезд берет свое начало

За быстрым поворотом шеи газели

И достигает

Гармонии вселенной!

Звон кандалов на дорогах,

Пенье птиц

В зеленой прохладе леса,

В сладостной музыке пальм…

Пламя…

Пламя на травах…

Пламя над крышами хижин

Каяте…

На дальних дорогах

Толпы народа,

Толпы народа,

Толпы народа,

Толпы народа,

Изгнанного отовсюду,

На дальних дорогах,

До самого горизонта…

И снова на дальних дорогах

Шагают люди,

Бессильно руки опустив…

Зарево,

Танцы,

Тамтамы,

Ритмы…

Ритмы в свете,

Ритмы в цвете,

Ритмы в звуке,

Ритмы в движенье,

Ритмы в шагах окровавленных ног,

Ритмы в крови, текущей из-под ногтей,

И все это ритмы…

Ритмы…

О, голоса истерзанной Африки!

Жерди, обитые жестью,

Вбитые в красную землю, —

Остов убогого дома.

Жалкие тряпки в лохмотьях —

Как дополненье к пейзажу.

Солнце, сквозь щели пробившись,

Будит хозяина дома.

Двенадцать часов работы —

Его ежедневное рабство.

Дроби камни!

Таскай камни!

Дроби камни!

Таскай камни!

Палит солнце,

И жгут ливни.

Дроби камни!

Таскай камни!

Старость приходит быстро.

Хватит для успокоенья

Рваной одпой циновки.

Ночью он, благодарный,

Умрет голодною смертью…

На ветру развеваются

бесцветные флаги…

Пылит грузовик, в нем парни,

они поют — они возвращаются.

Звонкая песня летит, замирает…

В одиноких лачугах матери ждут…

На ветру развеваются

флаги-желанья…

Голоса оставляют на хмурой дороге —

там, позади, где стелется пыль, —

напев отреченья.

Развеваются, развеваются

бесцветные флаги желаний…

А в поселках рождаются новые дети!

Отполированная скамейка,

ушат,

черные руки на белом белье.

Прачка неразговорчива.

Бьет поклоны над бесконечной стиркой,

курит — за густым дымом

колеблется мир.

А рядом, над полуоткрытым ртом

ее спящего сына,

кружатся мухи.

Полутемный проход,

по обе стороны — койки.

Тишина, полосатые одеяла,

свисающие со стропил,

беспорядок скомканных тканей,

затхлость пещеры.

И время от времени — вдруг! —

поднимается голова, словно ящерка

из-под опавшей листвы.

Я ношу узорный ошейник,

Ошейник галантной Европы.

Галстука я не люблю.

Я опоясан цепью,

Цепью военной Европы.

Я не люблю ремня.

Я ношу железный колпак,

Колпак безумной Европы.

Каски я не люблю.

Я смерть на руке ношу,

Смерть бредовой Европы.

Я не люблю часов.

И не люблю я камня, камня,

Тяжкого камня надгробий,

Хитрого камня темниц.

Не люблю я звона ключей,

Ключей в руках часовых,

Часовых у каменных тюрем,

Тюрем возле кладбищ.

Не люблю я крик воронья

Над пляшущими городами,

Зов гиены в ночной тишине.

И не люблю я видеть

Слезы в глазах детей,

Тоску в глазах матерей,

Опущенный на руки лоб,

Исполненный муки взгляд,

Сведенное страхом лицо,

Женщин в лохмотьях,

Мужчин в лохмотьях.

И не люблю я видеть

Малыша, протянувшего руку.

Не хочу я видеть,

Как грядущее наше

Подаяния просит.

Не хочу!..

Линии наших ладоней,

Линии наших рук —

Это не сеть параллелей,

И не обручи меридианов,

И не дороги в горах,

И не шрамы на коже деревьев,

И не древних сражений рубцы.

Линии наших ладоней,

Линии наших рук —

Это не змеи траншей,

Не паутина тропинок

В зарослях диких колючек,

Не угрюмые щели окопов

И не рваные раны рвов.

Линии наших рук —

Не лабиринт переулков,

Где горе пустило корни,

Не тонкие нити каналов,

Впитавшие горечь слез.

Это не цепи злобы

И не веревки для виселиц…

Линии наших рук —

Желтых, черных и белых —

Это не ленты границ,

Не межи на полях

И не цепкие пальцы пеньки,

Обвившие сноп раздоров.

Линии наших рук —

Это линии Жизни,

Дружбы и светлой Судьбы,

Линии Сердца и Счастья.

Линии наших рук —

Это нежные цепи,

Они связали навечно

Живых и погибших —

Друзей со всех континентов.

Линии наших рук

Не черны,

Не белы,

Не желты.

Линии наших рук

Связали наши мечты

В большую охапку цветов.

Вытри, Африка, слезы!

Возвращаются дети твои,

сквозь бури и грозы идут

из бесплодных скитаний.

Под смех прибоя и лепет бриза,

в позолоте восхода,

в багрянце заката

с горделивых вершин,

из затопленных солнцем саванн

идут к тебе,

сквозь бури и грозы идут

из бесплодных скитаний.

Вытри, Африка, слезы!

Наши души испили

из всех родников

горькой доли

и славы.

Наши души открыты

сверканью твоей красоты,

ароматам твоих лесов,

волшебству твоих вод,

сини твоих небес,

ласке твоих лучей,

чарам зелени в перлах росы.

Вытри, Африка, слезы!

Возвращаются дети твои.

В их ладонях дары,

в сердце — любовь.

Возвращаются, чтоб тебя облачить

в одеянья мечты и надежд.

Чтоб ложилось «по белому черным»,

ни к чему быть искусным писцом,

лишь бы образы жили в глазах,

лишь бы сердце болело.

Шаткий домик, дрожащий от ветра, —

чем не тема? —

без гардин, самый ветхий —

не тема, а клад —

без цветка на окне, без окна —

первоклассная тема.

Но есть и другие.

Заботы мужей

и горести жен,

тоска матерей

и слезы невест,

пляска мошек под сенью цветущих акаций,

стрекоза в камышах, камыши на ветру.

Звезды. Стадо, бредущее в стойло.

Труд, который не в силах тебя прокормить.

Голод — с ним и садишься за стол, и встаешь.

Укусы шершавой земли — на спине, на плечах, на локтях.

Дом родильный без коек.

Больница с аптечкой пустой.

Неистовство Мартовских ид над планетой.

Белый маленький голубь, которому некуда сесть.

Вот вам темы. А сколько других…

Но всегда, чтоб ложилось «по белому черным»,

надо было священный испытывать гнев,

видеть все сновиденья людей,

людей угнетенных,

всех неграмотных гениев, не видевших школы,

которых нарочно держали в потемках,

чтоб к земле приковать человека навек,

чтоб не мог он увидеть ни солнца, ни звезд.

Чтоб непрестанно вращались станки

ненасытной Европы,

чтоб трюмы ее кораблей

тяжелели от пряностей, золота, амбры.

Надо было увидеть все это во сне

и достоянье свое завещать

людям,

свет во мраке зажечь.

Для того чтоб ложилось «по белому черным»,

ни к чему быть искусным писцом,

надо слушать лишь сердце свое,

остальное —

мишура.

От жестоких насилий

избавь нас, Господь.

От любителей бойни и от нашествий

избавь нас, Господь.

От секретных агентов

избавь нас, Господь.

От Европы, о нашей свободе пекущейся,

избавь нас, Господь.

От ее притязаний

избавь нас, Господь.

От чиновников ревностных также

избавь нас, Господь.

От политики колониальной

и от монополий

избавь нас, Господь.

От знатоков африканской проблемы

избавь нас, Господь.

От ханжей-победителей, от лихоимцев

избавь нас, Господь.

Успокоение дай всем погибшим во имя господ.

Наши песни и наши надежды верни.

Истреби нашу алчность и нашу

доверчивость — все,

что к рабству приводит

народы. Аминь!

Небо мое, этот вечер — улыбка ребенка,

небо мое, этот вечер — улыбка любимой.

Мирное небо мое,

африканское небо мое.

Это — скрижаль. Мы напишем на ней

эпопею.

Небо мое, этот вечер — напевы пернатых,

небо мое, этот вечер — как ты, мне дарован.

Мирное небо мое,

африканское небо мое.

Может быть, снова ее, долгожданную,

встречу,

может быть, снова его, долгожданного,

встретишь.

— Денег не надо, — скажи, — чтоб вернуться

в селенье,

месяц небесный, — скажи, — колесницею

быстрой

сквозь синеву и созвездья

доставит к порогу.

Мирное небо мое,

африканское небо мое,

небо моей любви.

Небо мое, этот вечер как матери ласка,

небо мое, этот вечер как взор беззаботный.

Это — скрижаль. Мы напишем на ней

эпопею.

Небо мое, в этом вечере блеск твой

и запах,

небо мое, в нем твоя красота колдовская,

небо мое, он, как наша любовь, безграничен.

Мирное небо мое,

африканское небо мое,

небо моей мечты.

Прыгай,

прыгай,

чаровница.

Слышишь? Рокотом тамтама

вечер в круг тебя зовет.

Куба,

юная царица,

для тебя

все эти такты,

ритм салумский,[41]

ритм баульский.[42]

Почему луна

так ярко светит?

Озаряет круг

яростного танца.

Что же это? Песнь,

праздничная песнь тамтама.

Прыгай,

прыгай,

танцовщица.

Слышишь? Рокотом тамтама

вечер в круг тебя зовет.

Я бы хотел подарить

к празднику

матери старой — платок,

другу — набедренную повязку.

Я бы хотел хоть разок,

маленькая моя,

к празднику тебе принести

кулек пралине[43] и нуги

в сказочных пестрых обертках,

кулек французских конфет.

Я бы хотел!..

День пробегает за днем,

год за годом…

Я бы хотел!..

Чувствую: что ни день — я старею,

все белей голова,

все меньше зубов,

а болезней все больше.

Я бы хотел!..

Что ни час, что ни шаг — все ближе к могиле.

Так и умру, как будто

не жил никогда, и не будет

улыбки,

улыбки Забвенья,

улыбки Мира, улыбки Жизни

на губах человека…

Я бы хотел… Я бы хотел…

Жизнь моя!

Руки — свободные,

живые руки,

умеющие обнимать,

а не душить,

дарить,

а не отнимать.

Руки, созданные,

чтобы выстукивать ритм,

чтобы очистить от злобы мир.

Руки — разлапистые, корявые,

заскорузлые руки

каменотеса,

лесоруба,

землекопа,

рыбака,

поденщика на плантациях кофе,

хлопка

и сахарного тростника,

изможденные трудом,

закаленные на ветру,

обожженные дочерна!

Руки говорят

откровенно и до конца,

докапываются до корней,

взметаются ввысь,

встречаются,

соприкасаются,

сжимаются в братском пожатье.

Кулаки, словно набухшие почки,

символ жизни, символ единства.

Рука ребенка, не творившая зла,

ладонь старика, отяжеленная мудростью,

пальцы женщины, излучающие состраданье…

Руки смывают усталость и пыль,

руки указывают путь,

руки рассеивают мрак,

руки — украшенье твое, человек!

Черные руки

хранят любовь,

наживают мозоли,

сметают зло,

снимают горький осадок дней,

срывают маски с фальшивых богов.

Руки, я надеваю на вас

браслеты радости и надежд!

Черные руки,

возьмите

молоток и гвозди!

Вселенная — глухая стена.

Прибейте к ней

старую надпись:

«Охота на людей запрещена!»

Руки нищих и угнетенных,

руки — от Конго до Миссисипи,

в ущельях меж небоскребов,

на дорогах, ведущих к сердцу!

Руки строителя и человека —

на земле и в небе,

при свете дня,

под звездами ночи,

в утренних росах,

в мягкости сумерек,

сегодня, вчера и завтра, —

во всем, что живет, и поет,

и кружится в танце!

Черные руки —

руки брата,

я протянул к тебе

над океанами и горами,

чтобы слились воедино

цвета наших рук,

чтобы тебя найти

и приветствовать,

Друг!

Как тяжелы, тяжелы эти цепи,

Которые негр

Надевает на шею негру,

Чтобы хозяевам угодить.

Не преграждайте дорогу народу!

Цепи долой,

Прочь заслоны, рогатки, плотины!

Пусть чистые воды землю затопят

И грязь беззаконий сметут!

Как тяжелы, тяжелы эти цепи,

Которыми негр

Ноги негра опутал,

Чтобы хозяевам угодить.

Тяжкие, тяжкие, тяжкие цепи,

Которыми скованы мои руки!

Пусть все оковы падут!

Я выхожу из забрызганных кровью ночей.

Вот глядите — бока мои

Перепаханы голодом и огнем.

Я пахотной был землею.

Посмотрите — в мозолях рука моя

Черная,

Я месил ею мир.

Вот глаза мои, опаленные

Жаром любви.

Был я здесь, на земле, когда ангел

гнал предков моих из рая,

Был я здесь, когда воды потопа

лизали вершины горных цепей,

Был я здесь, когда Иисус

примирить попытался небо и землю

И когда, над бездной витая, улыбка Христова

Нас к общей судьбе приковала.

Люди всех континентов!

По-прежнему пули

На волшебной заре

Сбивают головы роз.

Выйдя из ночи, пропитанной дымом потешных огней,

Я хочу вас воспеть,

Люди, вас —

Вас, кто небо в ладонях несет,

Кто ищет себя

В призрачном свете уличных фонарей.

Мне тоже узнать довелось

Холод, пронзающий кости, голод, терзающий чрево,

И внезапное пробужденье от звука взводимых курков,

Но всегда — ночами пожаров, часами, от пороха пьяными, —

Мне, как другу, мигала звезда.

Люди всех континентов!

Вы, кто небо в ладонях несет,

Вы, кто с нежностью слушает девичий смех,

Вы, кто с нежностью смотрит на детские игры,

Вы, кто руки сплетает с руками в живом хороводе, —

Знайте:

По-прежнему пули

На волшебной заре

Сбивают головы роз.

Маски…

Белые, черные маски!

Маски любых расцветок!

Я не приду ни с какой молитвой

К вам, маски смерти,

голода,

жажды!

Маски без плоти и без сновидений,

О, хороводы бездумных масок

Во дворцах, посеребрённых слезами!

Маски на рубеже времен,

Я обнажу ваши лица,

Чтобы вышла на волю радость.

Маски бронзовые и железные,

серебряные и медные,

деревянные и золотые,

Покрытые масками маски,

Разве видели вы, как рождаются воды,

струятся звезды,

созидаются континенты,

как птенец отправляется

в первый полет

на первой, вытканной солнцем

заре?

Маски масок!

До вас на земле было слово.

И поэты. Вот из глины какой

Был господом мир сотворен.

Тусклые маски, не светит над вами звезда.

А мы несем на плечах

Корзины, полные звезд,

и вплетаем мы звезды в одежду свою,

и дорогу мы устилаем звездами,

и звезды бросаем горстями

в тусклую ночь, в ночь вашего цвета,

маски…

Маски!

Маски во мгле усыпальниц,

маски на перекрестках, маски

на пьедесталах,

маски в гробах.

Мы будем всегда загадкой для вас,

ибо мы — дети Солнца.

И был

день,

и была ночь, мерцали звезды

и пели птицы,

была любовь, были Авель и Каип,

дубина

и пятна крови

на белых одеждах Земли.

Был крик среди дня

и вопль в ночи.

И пожар на земле.

И змея,

и две змеи,

и десять змей

на полях,

площадях,

в городах, —

сотни, тысячи змей

и разбойничий посвист

беды.

И были головы турок,

головы мавров,

и головы скалили зубы

на кончиках копий и пик,

И была война,

война всем неграм

Африки, Азии, и Европы,

и Австралии, и обеих Америк,

война всем неграм,

что стыли в грезах,

витали в сказках,

в кровавых венках

и пестрых масках,

война всем неграм,

забитым, темным,

всем неграм бедным,

всем неграм беглым,

война их пляскам,

их песням,

сказкам.

И было то, что вы знаете сами:

голод

и жажда,

ладан

и кляп,

вулкан

и молчанье,

и тучи крови,

молнии крови,

ливни крови,

равнины крови,

потопы,

окопы, костры, стервятники, ямы,

кораблекрушенья в открытом море,

и негры белых,

и негры негров,

и черно-белые негры,

и турбины,

и жабры,

и обитатели жидкого ила,

и опрокинутые пироги,

и утонувшие в луже люди,

и задохнувшиеся

под открытым небом,

И было

великое

пораженье

Разума и Любви.

Тысячелетняя ночь была,

багровая,

черная,

белая ночь.

И была над расцветшей вновь землей

ясная радуга,

и она увенчала

Вас и Меня,

радуга, которая нас замкнула

в круг единый

общей судьбы.

Ветер

над сонной рекою

тайком подбирает

сны рыбаков.

Ветер

на скатерти озера,

расшитой кувшинками,

в букет собирает

шутки и смех

девушек-водоносов.

Ветер

на тропах лесных

и в траве луговой

урожай собирает

песен крестьянских.

Ветер

с кустов и цветов

дань собирает:

ароматы лесные,

у края деревни

наряжается ветер,

прихорашивается,

и садится

на крыши дремлющих хижин,

и в очагах раздувает

прикорнувшие угли.

Ветер

на пальцах считает

сновиденья людские.

Ветер

ветвями деревьев качает,

убаюкивая детей.

Ветер

свищет в оврагах,

летит над морями, горами

и садится на миг отдохнуть

у двора постоялого.

Ветер

по древним дорогам земли,

по обочинам времени

тащит

жатву воспоминаний.

Осенняя улица

Катится за окном

Мой зов заглушен

Пыльным дождем

Деревья острижены

Дремлют в дыму труб

Опускают плечи

Каштан и дуб.

Их сожженные руки

Тянутся разом

За своею долей

Объятий солнца.

И только редкие

Золотые слезы

Еще оплакивают

Смерть Лета

Тряся слабыми кистями

Не пугайте

Слабых птиц —

Все в ожидании.

На мостовых ослизлых

Переломанные листья

Бывшая пышность Весны

Балдахин Лета

Дрожа надвигаются

В исступлении смерти

Войска Наполеона

К снежной могиле

А за ними подобны

Каретам «скорой помощи»

Старухи палками

Тычут в свои гроба

Ищут шаг последний

В котором явлена

Смерть неизбежная

Как паденье листьев

А через дорогу

Пылкие юные бедра

Потеют немыты до весны

Запахи новых и тлеющих лет.

Я усаживаюсь в кресло на колесиках

Вывешиваю легкие сушиться

В табачном дыму

И жду нового года.

Каждый раз когда запирая ворота

Вывешивают запрет

На табличках стальных

О том что любви предаваться нельзя

После восьми кто-то

Сорвет непременно их.

Каждый раз как надменно сочтет меньшинство

Что все оно знает

И во всем установит лад

Ленивые толпы спешат

На место поставить его.

Везде на запрете запрет

Говорят как ты должен быть одет

Предпишут прическу и галстука цвет

Даже учат тебя умирать

И что делать попав на тот свет.

Первая Роза

Бела иль красна

Как зародыш в яйце

Свернула она

Лепестки аккуратно

За слоем слой

Под живыми росинками

В безупречном балансе

Того что придет

В полном могуществе

Сдержанного аромата.

Забытая песня

Под грудой яиц

Где разбился голос

Еще не наученный речи

До того как годы сна

Когтями птиц

Разметали нервы

И память медом пропитана

Сочилась из

Пронзенного мозга.

Я знаю тебя не смирить

Когда резкий смех умирает

И долгая ночь

Наполняет легкие

Свежим воздухом

Когда усталый ум

Узнает хилую тишину

Я отделяю желток

Ставший нежным от лет

Безгласно лежащих

С моей забытой песней.

В городе море чувствует себя как дома —

Врывается прямо в жилища,

Уносит дрова от очагов

И по ночам возвращает их на волнах.

Море пожирает землю у моего дома.

Оно пожрало уже много домов.

Однажды оно ворвалось в непроглядной ночи,

Разрушило глинобитные стены

И прочь унесло всех домашних птиц,

Все миски, горшки и ложки.

Море пожирает землю у моего дома.

Рыдают дома под ударами волн,

Женщины оплакивают погибших

И призывают всех богов на свете

Защитить их от гнева моря.

Аку стоит там, где стоял ее дом,

Ее двое детишек дрожат от холода,

А она прижала руки к груди

И безутешно рыдает.

Ей не пришли на помощь предки,

И боги покинули ее в беде.

Было ненастное воскресное утро,

Буря ярилась,

Козы и куры барахтались среди волн,

Неумолимых волн жестокого моря.

А темные воды бились, бились о берег,

И над глубокими низкими стонами женщин

Стоял вечный рокот живого моря.

Оно унесло у них все пожитки.

У Абины погибли серьги и бусы —

А ведь это было все ее приданое

И единственная радость.

Море пожирает землю у моего дома,

Отнимает всю землю у моего дома.

В белом саване я усну…

К сыновьям человека пришла война, —

Время в саванах белых уснуть…

В наступленье идут ребята

И вперед прорывается Кпли;

Пусть винтовки белых палят,

Все равно мы сегодня прорвемся

Или в саванах белых уснем.

В каждый дом ворвалась война,

От войны земля задрожала,

Только трусы домой удирают,

Чтобы дома с бабами спать.

Если мы возвратимся с войны,

Мы проучим бабников этих, —

Только тыквы с плеч полетят.

Старики говорят, что змея

Не решится напасть на ребенка,

Не прикончив сначала мать.

К нам в дома ворвалась война,

Убивая сынов человеческих,

Нас за горло взяла война.

Пусть винтовки белых палят,

Пусть глаза нам дым застилает,

Мы сражаться насмерть должны.

Мы погибнем на поле боя,

Мы не примем позорной жизни:

Наши ружья погибнут с нами,

Наши копья погибнут с нами, —

Мы погибнем на поле боя.

Когда мы полностью сольемся с призывной дробью барабана,

Когда мы полностью сольемся с извечным ритмом наших песен,

Когда, быть может, ты ответишь на зов израненной души?

Твой звездный взгляд мне посылает лучи из-под прикрытья плоти,

По капле собирая мудрость за сумрачной завесой век.

Душа моя несмелым шагом приходит к твоему порогу

В стремленье встретится с надеждой,

В стремлении познать себя.

Мне кажется, что я извечно хранил в душе улыбку эту,

Которая срывает маску, тепло сердечное дарит,

В ночи дорогу освещает.

Мне кажется, до края света идти бы мог я за тобою,

Туда, где призрачные тени блуждают в рощах средь холмов

И зазывают нас домой.

Мне кажется, никто на свете так не умеет улыбаться.

Мне кажется, твоя улыбка сияет только для меня.

Итак, пора! Дорога наша ведет нас в рощи средь холмов

Под дробный рокот барабанов, под стук сердец, под пенье вод.

Скажи скорей, что есть надежда, что ты пойдешь со мною рядом

По трудным каменистым тропам, петляющим среди мимоз.

Быть может, мы одни из первых под мерный рокот барабанов

Достигнем призрачных холмов.

Свил ворон надо мной свое гнездо,

Пока в пустынном зале ожидания

Я тщетно ждал, что кто-нибудь придет, —

Придет разгладить ранние морщины.

Потом в ночи истошный детский крик

Прервал мой сон, потом я вновь забылся

И видел, как на реках вавилонских,

Где боль врачует мертвый барабанщик,

Кружатся девушки под барабанный бой.

О, дай мне посох, я пойду туда,

Я принесу израненную душу,

Я в дом войду к пирующим в ночи,

Где на пороге остывает сердце,

Разбитое по приговору жизни.

Стояла ты в тени своей души

И улыбалась изредка прохожим…

Я был среди толпы, и ты кивнула мне.

Я прочитал в глазах твоих призыв

И бросился к тебе, но ты исчезла.

Ты в дом ушла к своим.

С тех пор я у твоих дверей

И жду, перебирая струны,

Что ты придешь и будешь слушать песни —

Заветный дар отцов, —

Придешь и будешь танцевать

Под музыку моей печали.

Придешь ли ты, когда взойдет луна

И детский смех уснет,

Иль в час ночной,

Иль в час, когда к утру

Раскинет крылья радуга над крышей

И рыбаки с уловом возвратятся, —

Когда ты ни придешь, я жду тебя.

Когда паши слезы падают на песок,

и несут рыбаки свои сети домой,

и возвращаются чайки на острова,

и детский смех стихает в ночи,

остаются друзья, что ты выбрал когда-то,

тризна дружбы, чьи ритуалы ты совершаешь.

И еще тот бессменный сторож,

который запирает ворота кладбища,

торопя последних плакальщиков.

И ты этой ночью не музыку слышишь,

звучащую под сводами памяти,

а хор позабытых товарищей

и аллилуйю твоей души.

Терзаемся на материнских коленях времени,

на костре неисполнившихся желаний,

цели достигнутые не достигнуты,

ибо радости умирают,

боль возвращается в сердце,

чувствующее, что оно позабыло,

но не забыло навечно,

и в сон погружается медленно,

скользя по угасающим надеждам,

но каждый день возрождается к мукам

позабытых восторгов,

испытанных давно на давних берегах,

странствуя по детским воспоминаниям:

птицы, охота, и дедушкина ферма,

и белки — все сжато серпом времени.

Вон проходит Эфуа,

Мальчишки свистят и пляшут,

И проплывает над головами

Нагретая солнцем корзина

С золотыми, как луны, плодами.

А ну, покупай бананы!

Возьмешь одну

Молодую луну —

И сразу попросишь другую!

Надкусишь одну золотую луну —

И в зубы возьмешь улыбку!

Доешь до конца золотую луну —

И в сердце веселье хлынет!

Неважно, что синее платье

Выгорело на солнце,

Что девчонки кричат ей проклятья, —

Все равно вдогонку за нею,

Заглушая любые часы,

Будут тикать мужские сердца.

А ну, покупай бананы!

Возьмешь одну Молодую луну —

И сразу попросишь другую!

Надкусишь одну золотую луну —

И в зубы возьмешь улыбку!

Доешь до конца золотую луну —

И в сердце веселье хлынет!

Ровно в восемь каждое утро

Можно голос ее услышать —

Он спускается словно с неба,

Он эхом скользит по крышам,

А улыбки — смертельные стрелы —

Останавливают дыханье.

А ну, покупай бананы!

Возьмешь одну

Молодую луну —

И сразу попросишь другую!

Надкусишь одну золотую луну —

И в зубы возьмешь улыбку!

Доешь до конца золотую луну —

И в сердце веселье хлынет!

О, слепящая молния взгляда

И величавая поступь!

А девчонки злословить рады,

Недаром-де каждое утро

Все мужчины торчат у окон,

Чтобы песню ее услышать:

А ну, покупай бананы!

Возьмешь одну

Молодую луну —

И сразу попросишь другую!

Надкусишь одну золотую луну —

И в зубы возьмешь улыбку!

Доешь до конца золотую луну —

И в сердце веселье хлынет!

После дождливой ночи,

Предвещающей скучную зиму,

Эфуа выходит на площадь,

И плывет над нею корзина

С золотыми, как луны, плодами,

А за нею выходит солнце!

А ну, покупай бананы!

Возьмешь одну

Молодую луну —

И сразу попросишь другую!

Надкусишь одну золотую луну —

И в зубы возьмешь улыбку!

Доешь до конца золотую луну —

И в сердце веселье хлынет!

Когда я был совсем еще малыш,

А Джо и Фреду было лет по шесть,

Мы помогали нашему отцу

Навоз месить с землею во дворе.

Три пальмочки тогда мы посадили,

Своими именами их назвав.

Они росли куда быстрей, чем мы,

И много раньше, чем я стал большим,

Они, цветя, своей достигли цели.

Подобные серьгам сестер, на них

Цветочки золотые закачались.

Их золото потом позеленело,

И выросли огромные орехи,

Величиною с голову отца,

И я мечтал о молоке их сладком.

Я слушал шепот листьев наших пальм,

Я слушал шорох, шелест, шепот листьев,

Оживших от ночного ветерка.

Я и поныне слышу эти листья,

Их шепот, доносящийся сквозь щели

В стенах хибарки, где мечтал я в детстве

О будущем…

Запах супа,

который варят три матери

под деревьями в сумерки,

плывет по лесному воздуху,

разжигая голод их двадцати детей

и расслабляя усталые мускулы,

полные воспоминаний

о прошлых трудах

и мыслей

о будущих.

Глаза пронзают чашу небес,

опрокинутую высоко

над башнями деревьев.

Молодая луна —

тоже чаша,

обращенная к востоку, —

предвещает удачу всему племени.

Люди смотрят с надеждой,

но не видят, а только слышат

последнюю птицу,

спешащую в горы

на небесную веточку

священного дерева óдум.

Вечерние сумерки

окутывают неутомимые ноги

и беспокойные руки

трех матерей, которые варят суп,

единственный на день,

в то время как усталые мускулы

отца и его товарищей по труду

и собратьев по охоте

дрожат

от бесконечных воспоминаний

о пахоте, о рубке леса,

о криках антилопы,

что тонут в жутком пении ночи,

а пенье это, замирая,

глохнет

в далеких джунглях.

Где-то

ревет неистовая река

и шумные воды

устремляются к морю.

В королевстве пальм

Немало королей,

В королевстве пальм

Немало королев.

Скромно величавы

Пальмы-королевы,

Стройно горделивы

Пальмы-короли.

А король-кокос

Небо распахал,

Отгоняя солнце

Сотней опахал.

Под зелеными зонтами

Бусы золотые,

А на шее ожерелья

С нежными цветами,

Из которых вызревают

Бусы золотые.

На пустынной дороге

Старая мать

Идет и смеется одна

И сама с собой говорит,

На пустынной дороге одна

Сама с собой говорит.

Разве ты знаешь, дитя,

Почему человек

Один с собой говорит?

Если долгий путь позади,

А попутчиков нет, —

Человек с собой говорит.

Если горе хлынуло ливнем

И беды, как стрелы, ложатся вокруг,

Одинокий путник

Идет и с собой говорит.

Так и старая мать

На пустынной дороге

Идет и смеется

И бормочет что-то себе,

Чтобы слезы свои удержать.

Мать, велика твоя скорбь!

Но разве не то же со мной?

Девушка лицом темна,

одиноко у обочины грустит она.

Я спросил у нее — отчего она

одинока так и грустным-грустна?

— Сэр, мне чужд одинокой печали гнет,

но среди глухих и бесстыжих людей

я безжалостно жду их смерти — и вот

охладело сердце в груди моей!

Пускай остаются одни,

Что делать нам с ними вместе?

Царьки-лакеи они,

Народ без стыда и чести!

Прислужники-короли,

Отребье худшего сброда,

Готовые обратить

Оружье против народа.

Над ними смеется враг

И их за людей не считает, —

Орудует ими враг,

Он ими хитро помыкает.

Бесчестные все они,

Бессовестные людишки,

Царьки-лакеи они,

Прислужники-королишки!

Как сердца ваши в юности радостям вторили:

О любви и о славе мечталось тогда!

А потом оказалось: в житейской истории

Только блеклых да горестных дней череда.

Сколько счастья веселого ждали смолоду,

По садам наслаждений беспечно бродя;

А теперь вы плететесь, понурив голову,

Как измокшие путники после дождя.

В забвенье канет ночь забот,

Устав к утру от тишины,

И, обесцвечивая сны,

В победном блеске день взойдет.

И расцветут в садах цветы

Без терний и шипов забот,

И, сбросив тяжкий груз невзгод,

Свободным сделаешься ты.

И свет благословенных дней

Разгонит хор ночных теней.

Но если станет вновь тсмно,

Не повторяй: «Надежды нет!» —

А продержись, пока рассвет

Не постучит в твое окно.

Когда померкнет светлый Май

И хлынут беды через край,

Под карканье вороньих стай, —

Мой друг, судьбе не уступай

И тень улыбки сохрани!

Когда, погибелью грозя,

Ведет над пропастью стезя,

И повернуть назад нельзя,

И отступаются друзья,

Ты тень улыбки сохрани!

Да, тень улыбки сохрани,

Когда волна встает стеной

Над неподвижной глубиной

И, застилая свет дневной,

Иной сменяется волной.

О, тень улыбки сохрани

И ветру двери распахни

В глухие пасмурные дни,

Пока в их сумрачной тени

Надежда не зажжет огни!

Встань, юность Африки, в порыве смелом,

Сжимая стяг в израненных руках!

Не сникнет наше знамя под обстрелом,

Нас не согнет бессилие и страх.

Мы боремся не за свои доходы

И не за власть: наш путь ведет вперед,

Над Африкой пылает стяг свободы,

И вспять никто из нас не повернет.

Грозятся нам, но мы не из пугливых —

Оружие уймет врагов крикливых.

Достиг порога долгожданный топот,

На ветви Гамелли лопнули почки,

И прорицатель, раковины бросив в пыль,

Прочел по узору судьбу ребенка —

Ребенок явится у грома на плечах,

Он факел молний пронесет над головой,

Он озарит в ночи дорогу дням грядущим.

Мечтал Гамелли по ночам в сезон дождей,

Что лопнет почка и покажется росток,

И, оплетая ветвь руки отцовской,

Начнет карабкаться по склону вверх и вверх.

И вот грядущее ступило на порог —

Откройте дверь, ему пора войти!

Оставь его, любезный враг,

Ведь матери всего живого

Ему свободу даровали:

И, принимая мир бесценный,

Скользит он в зыбкой благодати,

Пришелец с вечных берегов.

Согретый заревом отваги,

С копьем надежды,

Со щитом традиций

Он вышел цепи разорвать.

А там вдали, на горизонте,

Закаты алые сгорают,

Рассветы бледные сгорают

И звезды черные восходят

У изголовья новых дней.

И оживают наши руки,

Дремавшие на барабанах,

И, ободренный мерной дробью,

Проходит одинокий путник

По склонам золотых холмов.

Мы подходили к перекрестку,

Где поджидала нас разлука…

Я медлил с выбором дороги.

Вдруг в сумраке моих сомнений

Зажегся свет твоей любви, —

И ярко осветил мне путь

Единственный…

О мать-земля,

Мы в храм к тебе пришли,

Мы сыновья земли.

Босой пастух,

Пригнав домой коров,

Стоит безмолвно с дудкой тростниковой,

Не стряхивая капель дождевых, —

Так ждут рассвета для неспетых песен

Росою окропленные птенцы.

Толпятся у реки ночные тени

И ласково склоняются к земле…

У очагов усталые крестьяне

Рассказывают небылицы

О давних-давних днях…

Зачем мы просим милости покорно,

Мы, сыновья земли?

Кого мы молим робко и смиренно,

Когда сердца поют, а губы плачут,

Костер пылает, как земное солнце,

Взлетают искры,

Затмевая звезды,

И в гулких тыквах плещется вода,

Вода могущей Вольты.

А мы, босые нищие в лохмотьях,

К хозяину приходим за подачкой.

Заходите, ребята.

Ровно в семь.

Посидим, поболтаем за рюмкой вина,

Вспомним старые времена.

И вот

Ровно в семь

Вваливаемся толпою к Сэму.

«То-то, думаем, будет веселье,

Ведь он у нас заводной».

Заходите, дорогие, все заходите:

Коротышка Ди, и Кобина,

И Джон со своею женой,

И Офори вместе с женой.

А это моя половина —

Лу.

Познакомились с ней в Колумбийском колледже,

Когда я был в США.

Правда же, хороша?

И верно, женщина — первый класс.

Ослепительна, как певица.

Ноги —

хоть выставляй на витрине.

Изумительный бюст.

А волосы —

не оторвешь глаз.

Располагайтесь, ребята, как дома.

Уселись.

Лу взболтала коктейль

темно-алый —

Такие пьют на восточном побережье, —

Сэм

разносил бокалы.

Приятный был вечерок.

Болтали мы, пили вино,

Наворачивали котлеты

И лихо отплясывали рок

Под магнитофонные ленты.

Тем временем Лу изводила нас

своею заботой.

Хотите еще вина?

Бурбонского виски с содовой?

Угощайтесь.

Пейте в свое удовольствие.

Спасибо друзьям из посольства:

Напитки

у нас

в избытке.

Сэм сидел у окна

И, устало

глядя в ночную мглу,

Осушал бокал за бокалом.

Ни слова.

Ни взгляда на Лy.

Его жена

между тем

блистала.

Мы лихо отплясывали рок

И ели

все, что она

подавала,

До отвала.

А Сэм сидел у окна —

И ни слова.

Странно было смотреть на него —

Такого прилизанного и лощеного,

Охолощенного

Ангелом

с платиновым мечом.

Мы простились с ними под утро.

Они стояли, держась за руки,

У открытой двери,

в подъезде;

Сэм не сводил взгляда

С бледнеющих созвездий.

Сейчас он войдет в дом

И, закатав рукава,

Примется устранять беспорядок,

Оставленный нами,

духами,

Которых вызвал из прошлого

Опрометчивым приглашеньем.

Что поделаешь?

Жизнь такова.

Потом они улягутся спать.

Назавтра

После привычных объятий —

Пятнадцать лет

их жизни брачной —

Сэм проснется

такой же мрачный,

Сделает две-три затяжки

И выпьет свое молоко с медом

Из тончайшей

фарфоровой

чашки.

Потом —

Благо отпуск еще не кончен —

Свернется клубком на кушетке

И будет читать заметки

В журнале «Тайм»

(Свежий номер, только что из Штатов).

Даже не взглянет на снимки

Черных девушек — своих землячек.

Только со старческим вздохом

Уронит:

«Вот потаскухи!»

Скажи нам, милый Сэм

(Хоть шепотком) —

Куда подевался твой огонек?

Твой огонек былой?

Отчего ты все время не в духе?

А может, спросить у нее,

Какая в душе у тебя

рана?

Может, спросить у нее, Сэм,

У платиновой Лу

Из Нью-Орлеана?

По косматой траве я сошел к очертаньям Нептуна

И вошел в оживленные струи, ища покоя,

Охлаждал свое сердце в объятиях моря,

Ибо тяжесть ненастья, свинцом давившая плечи,

Отступала у легких стежков прибоя.

Я видел

Бело-зеленую голубизну Атланта,

Охранителя неба и знатока глубин,

Который дыханьем колышет легчайшие руна раздумий

И возвышает мысль.

Но в этом ли только твое волшебство, о море?

Твоя необъятная красота

Отступает от скудных прибрежий далеких стран,

Где безутешная Афродита склонилась над прахом Адониса.

Плещется, хлещет, плачет море,

Стонут, ревут и бормочут его голоса;

Вздохи и песне подобные жалобы,

Посвисты, стоны, протяжные крики,

Необъяснимые грохоты, громы и гулы

В сладчайших песнях, лишенных мелодии,

Сливаются в рокоты-вздохи и шепоты-громы,

Сплетаются, глохнут, уносятся,

И замирают,

И замирают,

И мягкая тишина обнимает море.

Но вот носовые звуки

Полных бегущих октав

Бряцают тяжелыми струнами.

Сверкают под пальцами клавиши:

Многоголосая, многоголосая

Неуверенная мелодия

Начинается вновь —

Гром, шипенье и плеск,

Высокогорные ноты несутся лавиной,

А вдалеке — прохладные, спелые, как плоды,

Мирно дремлют округлые волны.

Шорох, шорох, поспешный шорох:

Небо вступает в борение звуков.

Острые рыбки стучат по дробящейся глади —

Дождь над Атлантом,

Дождь над Атлантом.

Но вслушайся,

Только внимательно вслушайся:

Сквозь хаос внезапный и четкий порыв,

Подобный мысли, порвавшей оковы,

Волны катятся вечно,

Волны катятся вечно.

В острых ритмах, лишенных мелодии,

Разве чайка нам не приносит вести с соленого неба?

Разве гром не выносит жемчужин со дна океана?

Разве на своде небесном бессмысленны туч письмена?

Но этого нам не услышать.

Но этого нам не увидеть.

Но этого нам не узнать.

Разве смертный греческий бог,

Превращающий наши земные созвучья

В высокие песни,

Не свидетельство нашей земной высоты,

Не слушатель наших жалоб,

Не наш сосед по жилищу?

А может быть, боги, принявшие образ людской,

Нисходят сюда ослеплять нас, смертных,

И вечно бряцать на немолчных струнах?

Разве бесчисленные чудотворцы,

Чтецы и отгадчики тайн природы,

Мы, сыновья большелобых муз,

Частицы бескрайней души человечества,

Не вбираем в себя ужасную силу играющих звуков,

Когда под нависшим небом

Пляшут атомы моря?

Под звездным куполом небес

Сидел я, наблюдая,

Как тихая,

Спокойная луна,

Расправив паруса,

Плыла своей дорогой.

Ей словно было все равно,

Какой удел назначен ей природой…

Она плыла,

Не ведая сомнений,

И молчаливо улыбалась

Чуть свысока.

И тут,

О Африка,

Земля великих фараонов

И пирамид, чье сотворенье

Подчинено неведомым законам,

О Африка, отечество мое,

Тут я подумал о тебе:

Ты, как луна, плывешь,

Вознесши парус.

Но край обетованный —

Где он?

Ответь мне, Африка,

Куда плывешь ты?

Вспять?

Туда, где барабан будил зарю,

Где пальмы, исцелованные солнцем,

Отбрасывали тень на хороводы;

Вспять, к тем наивным временам,

Когда, из страха пред богами,

Девицы бережно хранили честь свою

И юноши пороков избегали;

Назад,

Под крыши тростниковых хижин,

Где среди тьмы царили доброта,

И утешительство,

И суеверье?

Или вперед?

А впереди?

Трущобы,

Дома и люди — мусорная свалка,

Где нищета с бездольем свили

Себе гнездо,

Где все — тоска и мрак.

Вперед! А впереди?

Проклятье фабрики,

Чудовищная мельница,

Которая стальными жерновами

Стирает в прах отпущенный нам срок.

Вперед? А впереди?

Вонючий дух

Средневековых зверств,

Там ястребы арийского происхожденья

Под жадный клекот своих бомб и пушек

Доказывают миру превосходство

Над низшей расой.

Вперед, к цивилизации?

К грохочущим машинам

И беспардонным барышам —

Залогу неизбежности

Смертельной схватки?

Вперед,

В хитросплетения законов

Адама Смита,

Которые переворачивают рынки,

А сердцам

Дают такую крепкую закалку,

Что люди могут сжечь и утаить

То, чем полмира можно прокормить.

И пусть полмира с голоду сдыхает.

Назад?

К источнику всех нравственных начал,

Любви ко ближнему

И страху перед богом,

Которые живут в непросвещенных душах,

Свободных, радостных,

Открытых для добра?

Луна плывет

Спокойно и безмолвно

По звездами усыпанному небу

Издревле предначертанным путем;

Плыви и ты, отечество мое!

Изведаны дороги. Парус поднят.

Плыви, о Африка…

Но край обетованный —

Где он?

Ашанти, древняя Ашанти,

Земля великих Туту,

И Премпе, и Бонсу.[56]

Ашапти, грозная Ашанти,

Заморских царств когда-то достигала

Твоя

Неудержихмо-дерзостная слава.

Ашанти,

Мать африканских цезарей,

Ты собрала в единую державу

Народы Золотой Страны;

И под твоей рукой могучей

Они одним законом жили.

Я не хотел бы

Припасть к твоим ногам

С напрасными стенаньями о прошлом,

О былой силе

И бередить твои воспоминанья

О воинах и войнах,

О кровопролитьях,

Бесчисленных и грозных.

Не мне

Убогим словом описать,

Как в дни былые

Армада войск твоих,

Неисчислимых, как пчелиный рой,

Щетинясь дикобразом,

Катилась на врага,

Пуская иглы-стрелы,

Подряд кося «проклятых иноземцев» —

Так ты порой звала своих соседей.

Не искушайся памятью о том,

Как принц дагомбский[57]

Осмелился помериться главами

С правителями гордыми Ашанти.

И без того пустынный край свой

Он разорил,

И каждый год дагомбские рабы

Шли на чужбину.

Дань победителям:

В год тысяча рабов.

Теперь — иные времена.

И молчаливые победы мира

И доблестью и славой превосходят

Неукротимость яростную войн.

Мир похож на женщину,

Когда она за топливом идет,

Чтоб обогреть свой дом.

Она берет валежник и корягу,

Сухую щепку, хворост и плавник —

Все, что горит.

Связала воедино

И вот, взвалив на плечи

Большую и тяжелую вязанку,

Идет домой.

Вот так и мир Сбирает воедино

Двунадесять языков:

Могучих га,[58]

Бесстрашных акан,

Воинственных эве, искусных фанти,

Выносливых крепи,

Ашанти благородных

И верных акимов и аквапимов;

Мир всех сплотил

В могучую семью.

Воистину молчанье мира

Красноречивей суетного крика

Войны.

О мир,

Праматерь всех искусств

И всех ремесел,

Надежный спутник радости людской!

Приди и нами правь.

Мою страну, усталую от войн,

Навеки осени.

Творенья рук и сердца

Пускай живут во имя мира.

Ашанти Котоко,

По-прежнему могучи

Твои прославленные рати!

Но грозное оружие свое

Ты не поднимешь больше на соседа,

Отныне всею силой ты будешь бить

По зависти, междоусобной злобе,

По узколобым местническим козням,

По подозрительности, недоверью, страху.

О мир! Даруй рукою щедрой

Расцвет стране родной

И единенье,

Воспетое в легендах древних.

По морю пляшут волны,

Лунные блики на гребнях.

Берег и дом. Хозяйка

К ночи готовит постель:

Во всю ширь стелет циновку,

На немудрящее это ложе,

Загасив тихую лампу,

Укладывает детей.

Пора! Хозяин дома, рыбак,

Встает и выходит в ночь,

Он идет, привычный к своему ремеслу,

К тяжелому, выструганному веслу.

Жизнь рыбака —

Бесконечный бой.

Волны ревут медногорлой трубой,

Каждую ночь,

Морю наперекор,

Рыбак с судьбою вступает в спор.

По морю идут без карты,

Без компаса и секстанта.

Еще со времен прапрадедов

По звездам проложен курс.

Шершавые днища лодок

Династии этой рыбацкой

За многие поколения

Им проторили путь.

Они у волны умеют

По цвету узнать характер

И в штормовую погоду

Зря не выйдут во мрак,

Нюхом почуют рыбу,

Вовремя выберут снасти, —

Словом, знают все, что должен

Знать настоящий моряк.

Пройдя через все опасности,

Которые и не снятся

Тем, кто штормливой ночью

Не рассекал моря,

Сильные и спокойные,

Рыбаки домой возвращаются.

Они приходят с уловом,

А в это время заря

Веки усталого солнца,

Слипшиеся от сна,

Трогает легкими пальцами,

И сонная пелена

Медленно отлетает…

Отважные рыбаки —

Цвет моего народа,

Надежда моей страны.

Вы сила ее силы,

Вы славы ее и могущества

Наследники и сыны.

Мне бы стать пауком

Не надолго, хотя бы на день;

Как паук, я бы прял свою мирную нить.

Тихий шелест деревьев —

Прибежище мне и укрытье…

Чтобы, нитью мира

Опутав людей и событья,

На дорогах войны

Человечество остановить.

Паутинки мои,

Вы совьетесь в надежные сети,

В них завязнут кишащие орды.

Им не прорвать ячеи:

Всем нахлебникам войн

Не удастся уйти от ответа,

Их навек оплетут

Паутинные нити мои.

Нити хрупкие,

Мирной исполнены силы,

Вейтесь, вихрем летите,

Спешите по белому свету,

А потом возвращайтесь назад,

Паутинки, посланницы мира,

И прильните тихонько

К коленям поэта.

Душа моя полна

Веселья легким газом.

Что мне невзгоды? Я смеюсь над ними,

Хочу — взлечу; они мне не помеха.

А если вдруг ударит в душу боль,

Она — упругая, как шар из каучука, —

От плоти плоть моей лесной страны,

Прогнется и опять упрямо взмоет

Высоко — выше горестей моих.

Сколько я ни стараюсь —

Понять не могу.

Сколько раз ни пытаюсь —

Понять не могу,

Для чего это нужно?

Луна, терпеливый фонарщик,

Гасит маленьких звезд фонари,

Стоит солнцу восход просигналить

Золотыми лучами зари.

Но я думаю так:

Когда мы

Поднимаемся ото сна,

Мать-Луна

Начинает уже пеленать

И укладывать спать

Звездных своих малышей —

Там, за пологом ночи,

Хочет их спрятать она

От горячего света

И хлопочет,

Опуская завесу тьмы,

Оберегая их сны.

Вот оранжевым гребнем

Встает на Востоке светило,

И округа залита

Палящим и яростным светом.

Но за черной ночною завесой

Спят спокойно спасенные звезды,

Солнце в ярости стонет,

Роняя бессильные слезы.

А мать-Луна

Подобрала серебряный шлейф

И ушла

Неторопливой походкой

За далекий

Ночной горизонт.

От боли корчиться,

Когда вокруг

Вся жизнь освещена улыбкой;

Выть от тоски

Наперекор счастливым лицам

Друзей;

Стоять в толпе людей,

Быть одному как перст

Среди толпы людей;

Истину поправ,

Бродить по тропам низкой мысли,

Знать, что есть честь,

Но, совесть

Заставив замолчать,

Гоняться за бесчестьем;

Жить как в пустыне,

Словно ты —

Один,

А каждый —

За себя, —

И привкус горечи чужой

Гнать с губ своих.

Покинуть мир земной

Без поминанья;

Ибо

Мы живы только тем,

Что отдано другим:

Любовью, делом, словом,

Иначе — смерть!

Когда я вижу кровь, стекающую в низины,

Черных деревьев дрожь,

Боль согбенных пальм,

Я знаю: ты должен сгинуть,

Ты, не принесший света,

Зло сотворивший, ты.

Сегодня, когда вспоминаю,

Каким ты вошел в мой дом впервые, —

В левой руке — свеча, в правой — раскрытая книга, —

Я знаю: недолговечен,

Как саранча на поле,

Зло сотворивший, ты.

Когда же первая капля дождя

Падет на иссохшую почву, —

В левой руке — пшеница, в правой руке — мотыга, —

Тебя проклиная, я буду трудиться,

Сколько бы землю мою ни мучил,

Зло сотворивший, ты.

Они идут в ночи,

Им нет числа в просторе ночи,

Они приходят в пенных кружевах

И в изумрудно-голубых одеждах.

Они придут в ночи,

Оставят на песке непрочный вечный след.

Уйдут, и вновь придут, и вновь уйдут

По призрачной дороге в никуда.

Они придут к земле, живые мертвецы,

И лягут у порога новой жизни,

У полосы прибоя.

Всю ночь я слышу их шаги

За материнским сдавленным дыханьем,

За мягким перебором ветра…

Всю ночь, пока не запоет петух

И не взмахнет рассвет

Руками, обагренными росой…

Добрался я как-то

До Луизианы.

А фараон за мной по пятам:

— ЭЙ! ЧЕРНОМАЗЫЙ! ПОШЕЛ ПРОЧЬ!

МЕСТО НЕ ДЛЯ ЦВЕТНЫХ!

Конечно, обидно,

Но я был голодный,

И потому ответил только:

— МЫ ЕЩЕ СВИДИМСЯ,

И тогда

СЕРДЦЕ ТВОЕ СМЯГЧИТСЯ.

И, значит, сижу,

А мне подают

Пойло

В такой расшикарной бутыли,

Что я храню ее до сих пор

КАК ПАМЯТЬ.

Лоснящаяся, как сандал, горлянка —

В ней ужин мой мне принесла служанка.

Она и рыбу белую, как пена,

Зажарила с приправами отменно,

И нежный сок уснувших пальм она

Мне нацедила — пряного вина.

Но кто узнает, кто поймет из вас,

Что я нашла в глубинах этих глаз?

О, я хотел бы всех

В стихи мои вобрать,

Кто в этот мир пришел,

Чтоб жить и созидать.

Я рассказал бы,

Как бедняк поэт

«Искать и не сдаваться!»

Дал обет,

И как слепой художник

Во мраке ищет свет,

И как любовник жаждет

Любви, которой нет.

Как век свой в горе

Влачит рабочий люд

И как злодеи

Чужим трудом живут.

И как Мидас-Шопен

Движеньем рук

Рождает золото —

Волшебный звук;

Как страсть Франчески

Живет средь адских мук.

Всех показал бы, всех:

И грешных и святых —

Белых и грязно-розовых,

Красных и голубых.

На полотне моем

Смешал бы плоть и кровь

Тысячи людей.

И чистая любовь

Открылась бы для глаз,

Обнажена,

И жизни тайный смысл

Открыла бы она, —

Она б сумела

Миру показать,

Каков был человек

И чем он может стать.

Проспектом Гарфилда я шел порою ранней,

Ряды колодцев темных миновал,

Где старые когда-то были бани,

А ныне элеватор гордо встал.

И позади меня остался путь в Дамаск, а

Передо мной Колледж белел впотьмах.

И вдруг я Лазаря[64] увидел — словно маска,

Прекрасное лицо и саван на плечах.

Но пеленам не скрыть сверкающее тело,

Восставшее, как пламя из могил;

Он шел, большой, могучий, но еще несмелый,

Не зная, хватит ли у Смерти сил

Отнять его оживший гордый Лик.

И я увидел: это мой двойник.

Покуда я дышу!

Покуда я дышу

Всей силой легких,

Не мешайте мне петь

О безмолвии камня

И звоне тыквы,

О тени на луне

И величье зерна,

О пенье урагана

И зелени лугов,

О тайнах семян

И кривлянии червей,

О дрожании тени

И злости осы,

О твердости улитки

И зыбкости травы, —

Не мешайте мне петь,

Покуда я дышу,

Как и все на свете!

Покуда я дышу!

Покуда я дышу

Всей своей головой

И открытым ртом,

Не мешайте мне смотреть

На храбрость метлы

И на высоту холма,

На цветенье побега

И на зов трубы,

На пустынность неба

И на голод ястреба,

На кровь ветерка,

И на шаг мотыги,

На сгибание луков

И На ласку листьев,

На смелость пчелы

И на смех весла, —

Не мешайте мне жить,

Покуда я дышу,

Как и первый встречный!

Покуда я дышу!

Покуда я дышу

Сквозь ногти На ногах,

Сквозь веки на глазах,

Не мешайте слушать мне

Колыханье полей

И шуршание кустов,

Шелестение флага

И скрипение ствола,

Бормотание лягушки

И чавканье вола,

Жужжание мухи

И пенье пальм,

Свежесть рыбы

И гладь пруда,

Поединок птиц

И призыв пути, —

Не мешайте мне жить,

Покуда я дышу,

Как и все мои друзья!

Покуда я дышу!

Покуда я дышу

Всею костью лба

И обоими ушами,

Не мешайте думать мне

О твердости скалы,

О мутности ручья,

О цепкости корней

И росистости рассветов,

О грубости палки

И чуткости уха,

О звоне тростника

И кряканье утки,

О ярости грозы

И прохладе глины,

О поединке волн

И теченье облаков, —

Не мешайте мне жить,

Покуда я дышу,

Как и тысячи прохожих!

Покуда я дышу!

Покуда я дышу

Обеими щеками

И обеими ноздрями,

Не мешайте мне сказать

Об остроте копья

И упрямстве мула,

Об устремленьях дыма

И путях луны,

О нежности земли

И беззвучии горы,

О стыдливости небес

И мягкости ковров,

О крепости соли

И жалобах ветра,

О хитрости кошек

И проворстве рыб, —

Не мешайте мне жить,

Покуда я дышу,

Как и все на свете!

Дай мне души негров —

Пусть они будут

Черного,

Или

Шоколадного цвета,

Или же цвета

Пыли,

Что темней песка.

Но если можно,

Пусть они будут

Черными,

Черными!

Дай мне барабаны —

Пусть их будет три

Или четыре,

Черных барабана,

Черных и грязных,

Деревянных,

Обтянутых овечьей

Кожей,

И пусть они

Гремят,

Гремят!

Пусть гремят,

Грохочут

Громче

И громче,

А после

Тихо,

Очень тихо

Пусть говорят барабаны!

Пусть калебас[67],

Обвитый бусами,[68]

Бусами агри,

Яростно бренчит,

Напевно

Звенит,

Пусть он гремит

Барабанам в лад!

Пусть в эти звуки

Вольется лязг

Дерева о жесть:

Кен-тен-тсе-кен-кен,

Кен-тсе-кен-кен-кен!

Дай мне голоса

Обыкновенных

Душ —

Женщин голоса

И басы

Мужчин.

(И плач детей?)

Пусть танцоры

Широкоплечие

Бьют по земле

Босыми ногами

И полуголые

Танцовщицы

Извиваются

В четком

Ритме

Том шики-шики

И кен,

А голоса их душ

Поют,

Поют!

Пусть сияет

Закат

Над пальмами

Вдали.

А здесь пусть будет

Битая дичь

И горою

Ямс!

И если на пиру

Не слишком много

Гостей,

Позволь, о бог,

Зрителям прийти,

Черным

И

Белым.

Зрителей пусти,

Пусть увидят

Они

Битую птицу,

И сладкий ямс,

И зелень пальм,

И танец душ.

Одоманкома[69],

Разреши им

Прийти,

Чтобы услышать

Наш родной напев,

Палок стук о жесть,

Песни звонких бус

И барабанов гром.

Тверампон[70],

Прошу тебя,

Зрителей

Пусти!

Чтоб им

Погреться

В ласковых лучах

Вечернего

Солнца

На нашем милом

Африканском небе!

Меднокожая плоть в зеленом,

Уступи, уступить ты должна!

Все равно твой взгляд неподвижный

Прильнет к чешуе запыленной,

Прежде чем солнце с неба

Оборвется спелым лимоном.

Я змей,

Я сосу по капле

Нерожденную жизнь.

Все равно ты уступишь, как все!

Все равно проклятие яда

Тебя иссушит до дна,

Уступи, уступить ты должна!

Как люблю я литую колонну

Твоей обнаженной шеи

И мерные ритмы кувшина

Высоко над твоей головой,

Но я разобью твой кувшин!

Как люблю я блеск твоей кожи,

Но я погашу его

Своей ядовитой слюной!

Как люблю я страстную песню

Твоей упругой походки,

Но ей придется умолкнуть:

Я выжгу тебя дотла

Огнем, зажженным тобой!

Я змей,

Я сосу по капле

Нерожденную жизнь.

И тебе пощады не будет:

Ты душиста, как юная Ева,

Как она, ты уступишь мне!

Я пришел и лег на твоей дороге,

Я пришел, содрогаясь в пожарах джунглей,

Я пришел, разъяренный собственным ядом,

Я пришел уничтожить тебя!

Я сломаю литую колонну шеи,

Погашу мерцание нежной плоти

И осколками глиняного кувшина

Осыплю то, что было тобою, —

Клубок изумрудной одежды,

Поверженную тебя!

Ты, шаги замедляя, подходишь ближе,

Ты очами пронзаешь мой мир ползучий,

Ты кольца мои к земле пригвождаешь.

И яд застывает смолой.

Ты должна уступить мне, но я уступаю,

Ты должна отступить, но я отступаю

Перед твоей спасенной душой!

Это значит, что время мое ушло,

Это значит, что яд мой теряет силу,

Это значит, что нежная плоть в зеленом

Никогда не уступит мне!

Улыбаются темные губы,

Странно светятся темные очи,

Пыль взметается струйкой дыма…

Чуть склоняясь под грузом кувшина,

Ты проходишь мимо…

Так случилось.

Я стала страшиться

Этой горькой причины,

Земли, а не неба.

И опалила его ресницы

Дерзновенная вспышка гнева.

— Разве мы не равны? —

Закричал он, — Скажи,

Разве мы не равны, родная? —

Я сказала: — Не знаю,

Ты спроси у них, у других.

Не хочу, не хочу боли этой,

Я хочу быть рядом с тобою —

Пусть звенит наша песня,

Пусть поет наша радость!

Мы разбили свой сад,

Засадили его цветами,

О державы и расы!

Мы растили в нем пальмы и ролы

Без ваших благословений

И без ваших согласий.

Но где на проклятой земле

Найдется для нас уголок?

Нигде — ни в горах, ни в пустыне…

Почему? Отвечай — почему?

Все по той же горькой причине!

Не хочу, не хочу боли этой,

Я хочу быть рядом с тобою —

Пусть звенит наша песня,

Пусть поет наша радость!

Пусть услышат державы и расы,

Что встретились мы — два цвета

И узнали, что раньше впустую

Вращалась для нас планета,

Впустую вращалась доныне!

В отчаянии и в молчании

Наши реки слились на равнине

Все по той же горькой причине.

И смутились добро и зло:

— Да могло ли случиться такое?

— Не могло,

не могло,

не могло!

Не хочу, чтобы ты за меня отвечал,

Ты свободен и можешь уйти.

Возвращайся к привычным делам и вещам,

Возвращайся с повинной,

И расстанься со мной,

И расстанься с горькой причиной!

— Значит, сад наш увянет?

А песня умолкнет, скажи?

Посмотри, как сад наш прекрасен

Всем словам и причинам назло!

— Посмотрите, державы и расы,

Как роса орошает розы,

Как пчела собирает мед.

Мы встретились здесь — два цвета,

И все-таки сад наш цветет!

Да разве возможно такое?

Разве сад этот будет цвести?

— Не хочу, чтобы ты за меня отвечал,

Ты свободен и можешь уйти,

Уйти в свой особенный мир!

— Мы с тобою тоже миры,

Мы ступаем босыми ногами

По стерне предрассудков и сплетен,

Наша кожа изрыта шипами,

А сердца исхлестаны плетью

Осуждений, морали, законов.

Призрак горькой причины

Стоит перед нами,

Он стремится наш сад

Истоптать сапогами:

Как мы смели посметь?

И во взглядах прохожих,

И в печатях бумаг —

Всюду он, этот враг:

Как мы смели посметь,

Двое — с белой и черной кожей?

Будет день — ты меня упрекнешь:

— Как мы смели посметь? —

Как забуду я смех твой жестокий,

Как я выдерну слов твоих нож

Из души, обреченной на смерть?

Как мы смели посметь?

Мы не смели,

не смели,

не смели!

Так страшна, так всесильна причина,

Все равно мы не справимся с ней,

Потому что она сильней

Не на словах, а на деле.

Нет, мы не смели!

— Ну конечно, нам лучше расстаться, —

Нам с тобою не по пути,

Не хочу, чтобы ты за меня отвечал,

Ты свободен и можешь уйти!

Будет день — мы придем в этот сад,

Будто прежние —

ты и я,

Но цветы отцветут,

Опадут лепестки,

И останется нам с тобой

Только песня моя

И боль.

Все стоит на нашем пути,

Все: традиции, расы, привычки.

Они провели меж нами черту:

Я по эту сторону,

Ты — по ту,

Они разлучают нас,

Но все же не разлучат!

Мы с тобою — два цвета,

Но песня одна

Навсегда, навсегда!

Вы, тупые лбы,

Вы, слепые глаза,

Вы, орущие рты,

Понимаете:

мы — два цвета,

Два цвета,

А песня одна навсегда,

Вы понимаете это?!

Вы, пустые сердца,

Равнодушные взгляды,

Заскорузлые души,

Вы слышите, я говорю:

— Мы два цвета,

А песня одна,

Прозрачная, как вода,

Мы приносим ее к алтарю

Навсегда, навсегда.

Злые ухмылки угаснут

На ваших сухих губах,

Ваши слова напрасны —

Нет, мы не будем несчастны,

Мы свободны от вас!

Ради нашей улыбки

И нашей песни

В саду расцветают розы,

Благоухают фиалки,

Крокусы тянутся к свету,

И поэтому горькой причине

Не удастся сгубить наш сад!

Слышите, вы, державы и расы,

Мы встретились,

Мы — два цвета,

И узнали, что раньше впустую

Вращалась для нас планета.

Когда народ ашанти искал деревья кола[72],

Трех сыновей Ананси послали в дальний путь,

И братья дали клятву терпеть жару и холод,

Но без орехов кола назад не повернуть.

Все трое — и Веддли, и Спиндли, и Тад.

Их было три уродца, три неразлучных брата,

У первого на шее торчал пустой котел,

Второй и грудь и плечи в гигантском брюхе прятал,

А третий всех прохожих коленями колол.

Обшарили три брата все заросли и скалы,

И возле самой Кьеки спустился к ним закат,

Но лишь они уснули под деревом какао,

Их разбудил внезапно сердитый треск цикад,

Они вскочили в страхе, уродцы и неряхи,

И головы задрали, пугаясь и дрожа:

Качалась на лианах женщина чужая,

Звенящая и злая, как лезвие ножа.

Лицо ее качнулось в улыбке леденящей,

По трем дрожащим лицам скользнул ленивый взгляд,

И, словно по приказу, сверчки запели в чаще:

— Спеши домой, ашапти, скорей вернись назад!

Прижавшись к ветке тика, она смеялась тихо,

Смеялась и качалась, как лист на ветерке,

И лес затрясся в смехе, и падали орехи,

И хохотало эхо в испуганной реке.

Три брата сбились в кучу, не зная, как им лучше —

Удрать или послушать, что скажет им она.

Но вдруг ее не стало, лишь лес молчал устало,

Да песней погребальной звенела тишина.

Один сказал другому: — Пора поближе к дому.

Ашанти, о ашанти, скорей вернись назад! —

И, справившись с испугом, смеялись друг над другом

И старший брат, и средний брат, и самый младший брат,

Все трое — и Веддли, и Спиндли, и Тад!

Они землей ашапти прошли, забыв про голод,

И вот свою деревню увидели к утру,

А рядом на пригорке росли деревья кола,

И листья их резные качались на ветру.

Вбежали в рощу братья, глазам своим не веря,

Погладили все ветви, коснулись всех стволов,

И наконец веселью они раскрыли двери,

И громко обсуждали невиданный улов.

Так, значит, не смеялась та женщина над ними!

Ашанти, о ашанти, скорей вернись назад!

Она их одарила щедротами своими,

И сказочному чуду был несказанно рад

Каждый — и Веддли, и Спиндли, и Тад!

Наверно бы, с удачей домой явились братцы,

Но очень им хотелось попробовать плодов,

А кто из них решится на дерево взобраться,

Из этих трех голодных, усталых дурачков?

Никто — ни Веддли, ни Спиндли, ни Тад!

Был прав, конечно, Веддли: верхушка стройной колы

Дрожала и качалась над синей высотой,

Нет, он не удержал бы башки своей тяжелой,

И рухнул бы на землю котел его пустой.

Рассорились — Веддли, и Спиндли, и Тад!

И Спиндли прав был тоже: с таким огромным брюхом

Ну как ему взобраться по гладкому стволу?

А Тад тихонько хныкал и жаловался глухо,

Показывая братьям костей своих пилу.

Рассорились — Веддли, и Спиндли, и Тад!

Тогда они решили: Тад поплюет на пальцы

И поползет, костями цепляясь за кору.

И вот он со слезами на дерево взобрался,

А листья без умолку шептались на ветру.

Так решили Веддли, и Спиндли, и Тад!

И вот он потихоньку добрался до верхушки

И начал рвать тугие, тяжелые плоды,

А братья их сносили и складывали в кучки,

И складывали в кучки на берег у воды.

Развеселились — Веддли, и Спиндли, и Тад!

— Тук-тук! — стучат орехи. — Берите сколько надо!

Тук-тук! И запивайте водою из реки! —

Но дерево качнулось, и ветром сдуло Тада,

И бедный Тад разбился на мелкие куски,

О Веддли и Спиндли, где же ваш Тад?

От горя взвыли братья, запричитали шумно,

Потом захохотали, вставая на носки,

А Веддли так смеялся и так рыдал безумно,

Что с треском разорвался на мелкие куски.

О Спиндли! Где же Веддли, где же Тад?

— О Веддли! — крикнул Спиндли. —

О Тад мой, где ты, где ты?

О, где моя деревня, отец и все друзья? —

На пятках он качнулся и полетел, как ветер,

Забыв, что с грузом брюха бежать ему нельзя.

Он рухнул на дорогу, — ах, какая жалость!

И брюхо раскололось на мелкие куски,

А маленькая сказка вместе с ним скончалась,

И роза на осколки роняла лепестки…

Нет их больше — ни Веддли, ни Спиндли, ни Тада!

Послушать эту сказку вас я попросила,

Чтоб вы могли запомнить раз и навсегда:

Старайтесь делать то, что сделать в ваших силах,

От жадности излишней вам грозит беда,

Как Веддли, и Спиндли, и Таду!

Ты не причастен ли к культу Йеве[75]?

Не ты ли его святая святых?

Или, может быть, ты обращен недавно?

Ответь, почему ты в белых одеждах,

А темя твое выбрито гладко?

Послушай, мне жаль тебя, Адаклуко.

Когда бы словом или подарком

Ты пригласил нас к себе, мы бы стали

Веселиться с тобою на празднествах.

Но ты презираешь суетность нашу,

Ты сам избрал свое одиночество,

И вот ты живешь вдали от людей,

Холм Адаклуко!

Ночное небо — как огромный город,

Живут в нем и животные и люди —

Но никогда небесный человек

Не убивал ни птицы, ни козы,

И ни один медведь не задирал добычи.

На небе нет несчастий, нет смертей.

И каждый там идет назначенным путем.

Малыш — совсем как европеец:

Он отвергает нашу пищу

И пьет он лишь из своего стакана.

Малыш — совсем как европеец:

Он не умеет говорить по-нашему

И сердится, когда его не понимают.

Малыш — совсем как европеец:

Он о других и думать не желает,

Родителей он держит в подчиненье.

Малыш — совсем как европеец:

Он так изнежен —

Пустячная царапина на нем

становится язвой.

Я проходил мимо дома горшечника —

Он молил, чтобы солнце светило всегда.

Когда я достиг шалаша земледельца,

Я услышал, что он призывает дождь.

Рыбаки молили бога о ветре,

А москиты просили затишья.

И наши друзья, и наши враги

Просят бога послать им удачу, —

Чью же молитву слышит бог?

Грузные парусники рыболовов,

Спешите домой, а не то будет поздно!

Солнце садится, и тянутся сумерки,

Ветер свеж, и спина моя стынет.

Большие и малые чайки лагуны,

Вы летаете за парусами

И ныряете в воду за рыбой,

Скажите, как нам скорей вернуться?

Уже темнеет, и зыблется море.

Рыба, которая из лагуны

В лодки попала, уже уснула.

Ветры, прошу вас, гоните нас к дому.

Женщины, кличьте мужей домой.

Трудитесь, трудитесь, шесты и весла,

Трудитесь, трудитесь, ноги и руки.

Пора домой, ведь уже темнеет.

Будь спокойной и тихой, лагуна,

Спаси нас, храни наши лодки, Гбеле,

О мать, веди нас к родному берегу.

Пусть твои воды из темной глуби

Вынесут нам самую вкусную рыбу,

Чтоб рыбаки не знали печали,

Не знали голода и болезней.

И тогда, белозубая Афубака,

Ты улыбнешься нашему счастью.

На ветках старые дрозды

Скакали: скок-скок-скок,

На ветках желтые птенцы

Кричали: чуи-чуи-чуи.

Они хотели есть,

Они хотели спать

И спрятаться хотели

Под крылышком дроздихи.

Все это сделал Кофи,

Все это сделал Кваджо —

Они забавы ради

Все гнезда разорили.

Тут Ама прибежала

И песенку запела,

Она запела песню

Про глупых, злых мальчишек.

И Кофи рассердился,

И Кваджо рассердился,

А после стало им

Невесело и стыдно.

На дерево они

Залезли и птенцов

Вернули их матерям.

И птицы замолчали, и дети замолчали.

И радостно им было, и весело им было.

Геми, древний оплот наших воинов,

Крепость народа байя,[76]

Очаг людей амедзофе,

Да сияют на ярком солнце

Твои седые тяжелые камни,

Которыми твои дети во время оно

Отгоняли врагов от твоих ворот!

Да светят они в ночи, как маяк,

Чтобы дети окраинных деревень

Могли издалека видеть Геми и повторять:

«Геми, Геми, спасибо тебе большое».

Где твои дети, солнце?

Где твои дети?

Ты съело всех своих детей

И теперь гоняешься за луной

И хочешь отнять у нее детей!

Но тебе не удастся, доброе солнышко,

Иди и ищи своих детей.

Каждый должен заботиться о своих детях!

Революция наша в пути!

Все иллюзии,

все миражи разлетелись!

Пробил час медно-красный —

земля укрывает в дыму

сообщничество потайное,

возникшее в вихре торнадо.

…Клокочет нетерпеливая кровь

в телах атлетов, под кожей сухой,

дубленной порывами яростного харматтана.

Они слиты в одно,

их тысячи тысяч,

бессчетны, как память моя,

как песчинки на отмелях белых

по берегам безымянных ручьев.

Во главе —

подростки с пылающей паклей

и девочки с чашами масла

на пороге совершеннолетья…

Во главе — нищета;

плоть, клейменная жгучим железом бича;

полномочные вестники боя и мира.

Вот воительниц гордых когорты,

вот рабыни любви посильней,

чем слепое влеченье полов.

Оборванцев голодные орды,

перекатная голь, развращенная совесть низов,

окружавшая города,

обреченная голодать.

Вот буруны крестьян, кипящий прилив их

выплескивает из амбаров опустошенных

омерзительный след непосильных поборов.

Дальше пешее племя хитрых купцов

с караванами кола, бананов, арахиса,

пальмовых масел и соли.

Дальше братия мастеровых,

зачарованная челнока непрерывным снованьем;

рыбаки, околдованные беспредельной надеждой на сети,

которые краб продырявил…

Вот с утробным упорством надвинулись массы рабочих,

это решимость клепальщиков черных,

черных докеров — темная лава заводов.

Девочки с чашами масла молили:

— Единство! —

Я кричал что есть силы: — Свобода! —

И вот этот пояс широкий

окружает огромное Африки сердце

с воительницами,

с оборванцами и попрошайками,

с земледельцами и купцами,

с рыбаками и мастеровыми,

с отчаянной дерзкой отвагой рабочего кулака,

подъятого над волной океана.

Океан простирается, каждый идущий

полной грудью вдыхает

дуновение брызг…

Их здесь не настигнет мертвящий

порыв харматтана…

Приближение ночи почуя, смыкается пальмовый лист.

Стих мой — там, он под звездами пляшет

священную пляску героев

вкруг запретных пещер,

а затем его крылья уносят к равнинам,

к человеческой жизни началу…

Рушатся наземь тела необузданной, дикой волною,

торсы пляшущих гнутся в отчаянье, плечи

содрогаются в ярости…

— Дай мне руку, мой брат.

— Подари мне свой голос, сестра.

Призываю к труду созидания нацию вольных и гордых,

чтобы приступом взять твердыню прошедших веков.

Тамтамы… Тамтамы…

Ксилофоны,

И гонги,

И кастаньеты, и кастаньеты,

И топот толпы, и топот толпы,

И щелканью пальцев

Вторят ладони, стуча по груди.

И тамтамы.

Широко раскрыты глаза,

Мои раскрыты глаза,

Они в исступленье, они в исступленье

Глядят на тебя.

Уши мои

Заполнены шумом тамтамов,

Тяжелых тамтамов,

Гулких тамтамов,

Звонких тамтамов,

И ксилофонов, и кастаньет,

И шумом шагов, шорохом ног,

Щелканьем пальцев,

Стуком ладоней по голой груди.

Тамтамы спешат,

Задыхаясь,

И рвутся тамтамы,

Тамтамы!..

Лопнули

Барабаны.

Солнца —

Как много солнца в небе Африки!

И даже

Земля нести его в себе устала.

И я стремлюсь твой знойный груз отбросить,

И я бреду над свежей бороздою,

А ноздри все вдыхают и вдыхают

Твой жар и с ним — кипенье новой жизни.

Дождя —

Дождя так много над землею Африки!

И даже

Земля устала носить его во чреве.

Я пью, я пью и пью твои потоки,

Я запрокинул голову навстречу небу

И рот раскрыл, и пью, и сердце пьет мое,

И вот уж утолил я жажду, а ты все льешь.

Ветров —

Их слишком много в Африке! И даже

Земля смотреть устала, как они

струятся по ее груди…

Я раскрываю сотни легких крыльев,

Чтоб облететь весь мир. Сирокко и пассаты,

Остановитесь, ради бога!

Отныне

Я открываю эру новых битв.

Да, я невежда,

я зверь,

я всего лишь вонючий негр,

я пожираю червей,

и лесные плоды,

и корни, выкопанные из земли,

и пучком травы прикрываю срам,

и тело мое — на шраме шрам,

я многоженец, как павиан,

я покупаю жен

и продаю дочерей,

и клозетом мне служит зеленый куст,

и череп мой обрит наголо,

и в тыкве сухой хранится моя еда,

и я хватаю руками куски и рыгаю во время еды,

и в хижине — жалкой лачуге — живу,

и огонь развожу на камнях,

и пищу варю в глиняном грубом горшке,

я — варвар,

и искусство мое — примитив,

и ты говоришь про меня: темный, жалкий дикарь.

Но вчера,

вчера, великодушно меня простив,

ты вчера позабыл, что я пожираю всякую дрянь,

что с культурой совсем не знаком,

что я одеваюсь не так, как ты,

и сморкаюсь не так,

и ем, и мочусь не так —

это, мол, не его вина…

Ты даже сумел позабыть, что кожа моя черна!

Вчера…

Вчера, потому что «родине» грозила беда,

и ты собирал солдат

и кричал:

— За свободу умрем! —

Вчера, потому что в бою

смешалась кровь твоя и моя —

черного красная кровь и белого красная кровь,

вчера, потому что я был бойцом,

отваги и верности образцом,

вспомни, мы побратались с тобой,

и ты не скупился на лесть:

негр — самый лучший друг,

негр — непревзойденный герой!..

А сегодня…

Сегодня, когда я сам свободу выпустил из тюрьмы,

ты сразу вспомнил, что я — антипод,

и снова я — выкормыш обезьян,

пожиратель кузнечиков и саранчи,

снова я — черная мразь,

дикарь, которому клетка нужна,

а не свобода,

завоеванная вместе с тобой.

Но, может быть, все-таки

я — человек?!

«Голый, грязный,

смакующий дождевых червей,

да чего там — просто дерьмо!..»

Давай обвиняй! Деталей каких-нибудь не забудь!

Но… мой брат, разве в деталях суть?!

Человек — это сердце,

и я свое сердце друзьям отдаю!

Человек — это помыслов чистота!

И поверь, душа у меня чиста!

Человек — это разума взлет,

и я не глупей других!

Человек — это доблесть и честь,

и я, быть может, честней других!

И поэтому я

требую — не прошу! —

свободу раздели пополам:

половину — тебе, половины мне хватит вполне,

а тебе — твоей, ибо я, как и ты, — человек.

Ты ими осквернен,

Ты низко пал

И продал целомудрие свое,

Чтоб стать в их лапах грязных

Ничтожеством,

Подержанною вещью.

Ты променял достоинство и честь

На подлые их деньги,

Ты забыл,

Что только честь с достоинством давали

Тебе когда-то званье человека

И связывали дружбой нас с тобой.

Но ты за несколько мешков с мукою

Им сердце отдал,

И теперь они —

Твои хозяева, с которыми вступил

Ты в сговор

Против счастья моего.

Тебя предупреждали мы,

Но ты

Союз позорный разорвать не согласился.

Ты ими осквернен,

И с ними заодно

Ты покусился на мое благополучье,

На право жить

И на мою свободу.

И вот теперь,

Поскольку продал ты

За горсть монет

Достоинство и званье человека,

Я с высоты патриотизма своего,

И чести незапятнанной,

И гнева

Плевок свой посылаю ледяной

В твое лицо предателя,

В лицо

Клятвопреступника,

В чудовищную маску

Того, кто продался…

Ha! Получай его!

И хорошо запомни,

Что и предатели, и господа их будут

Безжалостно раздавлены: они

Под колесом Истории погибнут.

Запомни:

Вертится неумолимо колесо!

Да! Вертится!

А угнетенные народы

Объединяют все свои усилья,

Чтобы еще быстрей оно вертелось.

Между двумя взглядами

Целый мир.

Между двумя взглядами

Хрупкий мир листьев, только что почки прорвавших.

Между двумя взглядами

Что-то такое, чего упустить нельзя

И очень легко упустить:

Старец глядит на юношу, полного сил;

Женщина — на мужчину;

Мужчина — на женщину;

Женщина смотрит на женщину

Со скрытою завистью.

Между двумя взглядами

Вяжутся все узлы ненависти и любви.

Мать смотрит на сына,

Который ей улыбается безмятежно;

Смотрит отец на дочь,

Готовый за нее умереть.

Мир таинственный

может внезапно меняться —

Глаза невесты, не понимающей

Нетерпенья любимого человека,

Ожидающего в молчанье согласия, —

Между двумя взглядами

Перекрещенными

Мерцают мильоны миров мирозданья,

Которые надо открыть

И продлить

Жизнь молнии,

Пробежавшей

Между двумя взглядами.

Я ненавижу свое тело

каждый раз,

когда оно трепещет и дрожит.

Проклятый кожаный мешок,

источник всяких бед,

я не могу тебя понять!

И все-таки оно как дом родной

для силы, смелости и правды.

Не спорьте — это так и есть!

Порой раскиснет, как кисель,

и растечется по земле.

Порой сорвется с цепи, словно пес,

и все вокруг крушит и рвет.

С ним не соскучишься:

что ни секунда — то сюрприз!

Бывают дни, когда

я покидаю эту шкуру

и ухожу к вершинам разума,

отваги и добра.

Но… затоскую и вернусь назад…

Какая страшная морока

возиться с неудобным, непокорным телом!

Розовой тканью прикрыты бедра,

тело — черное, как антрацит,

татуировки узор

и твердые

груди.

Улыбка ребенка,

кольца волос, как пружина, упруги,

на голове — корзина с плодами,

сочные губы, которым нужны

поцелуи и сласти.

Черная дочь голубых озер,

легкая, как африканский ветер,

на влажном песке оставляет

следы.

Забывают ловлю терпеливые рыбаки

и любуются узкобедрой

богиней воды.

А богиня проходит мимо

и детские ноги свои

погружает в прохладные волны.

Я стою

посредине

созревшего поля.

На феллаха похож

колосок его

каждый.

У пшеницы

печальная,

рабская доля —

и вздыхает,

и гнется,

и чахнет

от жажды.

Исмаил!

На тебя

это поле похоже.

Слишком мало

осталось

невыбитых зерен.

Твой хозяин

потребовал плату.

И что же?

Все надежды твои

он срезает под корень.

Он богат.

Он

рабами покорными правит.

Он взирает на мир

ненасытно

и жадно.

Он велит —

и тебя

опозорят.

Ограбят.

Он прикажет —

тебя изобьют беспощадно…

Я шел, но пылали в кровавых сандалиях ноги, —

В раскаянье горьком вернуться пришлось с полдороги.

Будь проклято время, когда торжествуют злодеи.

Что мы создавали, они разрушают, зверея…

Кто ищет услад, когда воздух отравлен и выпит,

Тот враг мусульманства, такому не дорог Египет.

Прощаясь с друзьями, признаться я должен, однако,

Что друга не встретил надежней загробного мрака.

И смерть полюбил я, загубленной жизни сестру, —

Быть может, в подруги я только ее изберу…

Ты видишь, о смерть, мой светильник пока не разбит,

Задуй же в нем пламя, которое праздно горит.

Я понял, что в жизни бессильны и доблесть и честь,

Поэтому смерть я решился всему предпочесть.

Мне больно теперь, но отчаянье я превозмог,

Я чувствую, знаю, что вечный покой недалек.

Вы, очи мои, словно два пересохших колодца, —

Слезами и кровью вам плакать уже не придется.

Вас, руки мои, простирать мне еще не случалось

К богатым и сильным в надежде на щедрость и жалость.

Вы, ноги, меня не вели по путям унижений,

Лишь дел благородных вам были знакомы ступени.

Душа, я учил, что в терпенье великая сила,

А ты в бескорыстье облечься меня убедила.

Ты чашу отвергла с убийственной горькой отравой,

И я удаляюсь от жизни дурной и лукавой.

Теперь распростимся, пусть это тебя не страшит,

Ведь смерть избавляет от бед и жестоких обид…

Возникла ты из мыслей и мечтаний —

Ты светлых чувств и мудрости созданье.

Ты родилась в восточной стороне,

Где жил народ в ленивом полусне.

Но что тогда уста твои воспели?

Вождей победы, прелести газелей.

Смеялась ты над тем, кто впал в немилость.

Оплакивать усопших приходилось.

Свой по грошам растратившая гений,

Ты пышностью гордилась в униженье.

Забыта всеми, людям далека, —

Такой была ты в прошлые века.

Звучала скорбь порой в твоем напеве,

Ты вспоминала старые кочевья,

Своих друзей оплакивала прах,

Грустила о минувших временах.

Зачем же вновь ты вспоминаешь ныне

Верблюдов бег, бесплодные пустыни?

Поэзия, мгновеньем дорожи, —

Разбей оковы каменные лжи,

Прорвись на волю, рабство поборов,

Раскройся вся для бурь и для ветров.

Отныне, знайте, у меня

одежда праздничная есть,

И по одежде этой мне

везде оказывают честь,

Как будто благодатный дух

ее узоры пропитал,

А нити тонкие ее

прочны и гибки, как металл.

О, как она ласкает глаз

своей окраскою цветной,

Иглою счастья, видно, шил

ее искуснейший портной,

И тело грешное мое

веселья райского полно,

Когда оно, как бы зарей,

одеждой той окружено!

О ты, прибежище мое,

одежда светлая моя,

С тобой влилась в мою судьбу

надежд и радостей струя,

В твои узоры вплетена

отрады солнечная нить,

И даже пыльный вихрь пустынь

тебя не смеет осквернить!

Толпа сбирается вокруг,

склониться предо мной спеша,

Как будто я и впрямь теперь

какой-то сказочный паша.

И даже знатных льстивый рой

теперь теснится вкруг меня,

Как жмутся бедняки зимой

вкруг негасимого огня!

А раньше, помню, сколько раз

в тоске судьбу я упрекал:

Хамелеоном жалким был,

лохмотья пестрые таскал.

Одеждой рваной наготу

едва прикрыть я мог в те дни,

Ибн-Харба мантии гнилой

она и впрямь была сродни!

Пройти по улице тогда

стыдился я средь бела дня,

Всяк стороною обходил,

как прокаженного, меня.

И цвет одежд моих тогда

был так уныл и запылен,

Как постное лицо лжеца,

когда тебя встречает он.

О ты, одежда, — честь моя,

ты так роскошна и светла,

Что, недостойного, меня,

превыше мудрых вознесла.

И тяжко думать мне порой,

что люди судят обо мне

Лишь по изяществу сапог

да пышных тканей новизне.

Пусть людям знатность дорога,

еще дороже правда им,

Я не желаю быть лжецом

под этим блеском показным.

И если я свой грешный дух

до тех высот не подниму,

Одежда пышная моя,

клянусь аллахом, ни к чему!

Я пою

над тобою,

над счастьем своим.

С удивлением

ты

на меня не гляди.

Я пою

еле слышно,

чтоб маленький сын

задремал и уснул

у тебя

на груди.

Я читаю

твой взгляд:

«Для чего

он поет,

будто сердцем свободен

от всяких забот,

будто он

не изведал

всю боль неудач,

будто он —

Сулейман,

легендарный богач?

Он беспечен,

как щедрый халиф

ар-Рашид…

А в карманах

по-прежнему

нет ни гроша.

Для чего он поет

и соседей смешит?

Мой нескладный,

мой добрый,

простая душа…»

Да, любимая,

я не халиф,

не богач.

Нашу бедность

мы вряд ли

от всех утаим.

Только

ты не горюй,

не тревожься,

не плачь:

я владею сокровищем —

сердцем твоим.

Достоянье мое,

мой единственный клад —

две слезы

у тебя

на ресницах горят.

И пускай на столе

только хлеб и вода,

все равно

я смеюсь,

все равно

я пою!

Спит наш сын

в колыбели,

как в небе звезда…

Славлю

сердце твое

и улыбку твою!

Мы наполнили золотом вашу казну.

Мы — босые,

голодные,

голые —

гибнем!

Мы пустыню водой напоили,

мы ей подарили весну,

и она расцвела,

словно сад

под живительным ливнем.

Мы деревья сажаем,

и сладок их плод —

не для нас!

Мы дворцы воздвигаем,

в них веселье цветет —

не для нас!

Нами созданы перлы искусства —

наслаждаются ими другие.

Мы вам шьем одежду роскошную,

а сами нагие.

Вечный праздник, почет и богатство —

ваша жизнь!

Крепкие вина, обильные яства —

ваша жизнь!

За неделей мелькает неделя —

ваша жизнь!

Даже собакам у вас — постели…

Ваша жизнь!

От нас отмахиваетесь,

как от мухи:

«Чернь!

Убирайся прочь!»

Что нам на долю осталось?

Муки,

день

и ночь.

Стены ветхие без крыши, —

жди: рассыплются вот-вот.

На полу одна циновка,

над циновкой — небосвод.

Что у нас есть?

Нищета, и лохмотья, и сор.

Что у нас есть?

Чистый воздух — первый сорт.

Что у нас есть?

Нагота и широкий простор.

Что ж? Это много,

если ты — человек простой.

Вы обращали к нам увещанья

тысячу раз.

Вы раздавали нам обещанья

тысячу раз.

Жизнь совершенно не изменилась.

Не изменилась!

Стало еще тяжелей обнищанье

в тысячу раз.

Вы говорите:

такова неизбежность.

Ложь!

Вы говорите:

борьба — безнадежность.

Ложь!

Вы тираны,

вы кровь нашу пьете.

Мы ненавидим

вашу надменную лень,

безмятежность,

ложь!

Мы не будем рабами!

Счастье добудем сами!

Солнце над нами взойдет.

Жизнь отдадим без страха,

чтоб уничтожить гнет!

Когда светлеют облака,

дрожа под брызгами зари,

ты вспоминай меня.

Когда стремятся стаи птиц

навстречу раннему лучу,

ты вспоминай меня.

Когда соскальзывает ночь,

как одеяло, с плеч земли,

ты вспоминай меня.

В безмолвный час, когда пожар

охватывает небосклон,

ты вспоминай меня.

Когда неясная тоска

прихлынет к сердцу твоему,

ты вспоминай меня.

Когда от непонятных слез

ресницы станут тяжелы,

ты вспоминай меня.

Когда зальется соловей

горячей трелью на заре,

ты вспоминай меня.

Когда, заслушавшись, заснет

простой цветок под эту трель,

ты вспоминай меня.

Я участь горькую кляну,

но, чтобы облегчить ее,

ты вспоминай меня.

Чтобы меня отгородить

от темных одиноких дум,

ты вспоминай меня.

Чтоб раны сердца моего

зарубцевались наконец,

ты вспоминай меня.

Моя звезда, моя беда,

моя надежда, мой удел,

ты вспоминай меня.

Теперь, когда печаль и скорбь

уже не властны над тобой,

ты вспоминай меня.

Теперь, когда разлуки тень

уже не застилает мир,

ты вспоминай меня.

Отрадна память прежних дней.

Тебе одной я верен был,

ты вспоминай меня.

Любовь моя была проста,

как песня птицы поутру,

ты вспоминай меня.

Ты вспоминай, как я любил,

как жил и сердце не берег,

ты вспоминай меня.

Ты наши ночи вспоминай,

что были слишком коротки,

ты вспоминай меня.

В душе упреков не храни.

Как примиренья светлый луч,

ты вспоминай меня.

Не для того, чтоб горевать

над пеплом отгоревших дней,

ты вспоминай меня.

Не в сумерках, не в час ночной,

а на рассвете, на заре,

ты вспоминай меня.

Простите, друзья, но в этом году

деревья не принесли плодов,

и стол мой скуден, и встретить вас

как подобает я не готов,

и кладовые мои бедны,

не скрою — все у вас на виду.

Я не скуп, но поле мое

не уродило в этом году.

Простите, друзья, что в доме горит

одна-единственная свеча —

каплями воска плачет она,

добра, печальна и горяча.

Простите, друзья, что сердце мое

горем пылает, словно огнем, —

негде радость ему найти,

откуда взяться веселью в нем?

Встреча с тобою, мой город, —

загадка и боль,

встреча с тобой —

ожиданье, горечь и скорбь.

Но едва я увидел

огни твои ночью в аэропорту,

я ощутил, что прикован к тебе

и не в силах уйти.

Я прикован к асфальтовым улицам,

к площадям раскаленным,

где увядают под солнцем зеленые листья

мне отпущенных дней.

Город — раскрытая рана моя,

вновь и вновь прикасаюсь к тебе,

замирая от боли.

Так суждено,

чтобы ты утолял свою жажду

сердцем моим,

чтобы песни рождались

под огненной пыткой

прикосновенья к тебе,

чтобы годы мои

растворились в пыли переулков,

в шуме кварталов,

в тумане прогорклого масла,

чтобы Дельта и Нил,

щебень, мусор и камни

приняли тело мое,

для которого будет

вытесан обыкновенный египетский гроб.

Встреча с тобой —

и разорвана грудь,

обнажается сердце;

дышит оно тяжело,

одержимое страхом и жаждой.

Встреча с тобой — потрясенье,

забвенье обид,

воскрешенье надежд.

Город, люблю тебя —

пестрый туман застилает глаза,

словно при виде любимой,

и слезы

сами собой

сыплются, словно песок.

Сдавленный голос едва произносит слова:

«Город, люблю тебя», —

хоть и не слышу признанья,

и птица ручная моя улетела из клетки,

и нет ни покоя, ни крова,

и заперты двери,

и ты мне подносишь к губам

горькую воду тоски, —

все прощаю тебе и не уйду никуда.

Нет его с нами,

с тобой и со мной,

с миллионами братьев,

с ширью земной.

Был он таким,

как из нас любой.

Он умер,

умер за нас с тобой.

Не надо, друг,

не говори:

«Он умер».

Мы не хотим.

Не говори:

«Он умер».

Не верим мы,

что в этот день весенний,

когда земля в лучах зари,

он умер.

Он с нами,

в миллионах

он бессмертен.

В отважных,

закаленных

он бессмертен.

В любви к свободе,

в справедливом гневе,

в сердцах непокоренных

он бессмертен.

Был он таким,

как из нас любой,

простым человеком

из крови и плоти.

Пел,

и смеялся,

и чувствовал боль.

Жизнь проходила

в трудной работе.

Как он любил

солнечный свет!

Как улыбался

детям!

Почему его с нами нет

и солнце

ему

не светит?

Мы — зерна

для грядущих урожаев.

Мы прорастем,

когда наступит срок.

Нам гибелью бесславной

угрожает

неумолимый

кованый сапог.

Мы всходим

в царстве сорняков и гнили,

где наш удел —

могильная тюрьма.

Но час пробьет —

заколосятся нивы

и счастье

переполнит закрома.

Тираны

наших братьев убивают

в сыром застенке

в полуночный час,

и, как поток,

струится кровь живая,

чтоб вспыхнуть

в сердце каждого из нас.

Пусть палачи

свое свершают дело

трусливо,

подло,

тайно,

по ночам.

Но мужеству героев

нет предела —

они

в лицо смеются палачам.

Не говори:

«Умер Фарадж», —

не говори!

Траура нет

на алом флаге зари…

С нетерпеньем жду тебя: приди!

Занялся костер в моей груди,

Руку приложил к щеке: гляди —

Запылала узкая рука!

Счет мгновеньям я привык вести,

Нет, не захотела ты прийти.

Милая, страдальца навести!

Ах, когда б умел я не любить!

Может, зря в глазах моих огонь,

Нежностью чужое сердце тронь,

Знаю: холодна твоя ладонь,

Человек другой в душе твоей!

Разве мы расстались навсегда?

Разве обожгла меня беда?

Иль обидел я тебя когда?

В чем-то виноват перед тобой?

Угли подо мной раскалены,

Помыслы тревогою полны,

Легкие шаги твои слышны

В тихом дуновенье ветерка!

Целый день брожу я сам не свой,

Целый день я слышу голос твой,

Все друзья качают головой,

Думают, что я схожу с ума!

Дни мне обещаешь и года,

Клятвы нарушаешь без стыда,

В миг свиданья — холодна, горда

Или не являешься совсем!

Отговорку ты всегда найдешь,

На устах твоих благая ложь,

Мне тоскою сердце не тревожь!

Ах, когда б умел я не любить!

Говорят, что звездочеты

Удивительный народ.

Говорят, что звездочеты

Знают судьбы наперед.

Ну, а я свою заботу

Не доверю звездочету,

От меня пиастра в год

Не дождется звездочет!

Мне справляться нет охоты

Про свое житье-бытье:

Ведь не хуже звездочета

Знаю прошлое свое.

Не тревожась, не горюя,

В настоящем сам живу я,

Буду сам — повремени —

Знать и будущие дни.

Коль предскажут мне дорогу,

Я скажу без долгих фраз:

Все мы в жизни, слава богу,

Путешествуем не раз —

В самолете иль вагоне,

На верблюде или пони,

И, крутясь, как заводной,

Всех нас возит шар земной.

Если б вправду звездочеты

Наши судьбы знать могли,

Если б вправду звездочеты

Нам о том сказать могли,

То тогда до самой смерти

Было б скучно жить, поверьте:

Что случится, кто умрет —

Всё б мы знали наперед…

Звездочеты ходят скопом

И повсюду сеют ложь,

Их мудреным гороскопам

Я не верю ни на грош,

А кривлянье их смешное —

Лишь одно вранье сплошное!

Впрочем, даже для вранья

Примененье есть, друзья.

Вон спесивый чужестранец

В шлеме пробковом стоит,

И собою чужестранец

Портит весь окрестный вид.

Вот когда для звездочета

Подходящая работа!

Ну, приятель-звездочет,

Наступает твой черед!

Если б ты по звездам сразу

Напророчить мог ему

И заразу, и проказу,

И крушенье, и чуму,

Чтоб, от ужаса бледнея,

Прочь убрался он скорее, —

Вот тогда бы, звездочет,

Был и впрямь тебе почет!

Мне было светлое «Вчера» дано,

Но навсегда потеряно оно,

Встает в похмелье «Завтра» для меня;

Забыть «Вчера» сегодня суждено.

Я на судьбу ропщу, я одинок,

Душа моя сжимается в комок,

Мое «Вчера» — потеряно оно,

День завтрашний печален и жесток.

«Вчера» мое прекрасно и светло,

Как утро, что едва лишь рассвело,

Веселье, наслажденье было в нем,

Оно весною молодой прошло.

Мой сон хранила колыбель любви,

Но где ж «Вчера» и где огонь в крови?

У гаснул он, и холод наступил,

И счастья не вернуть, как ни зови!

О, почему, аллах, тяжел для нас

От прошлого счастливого отказ?

Мне было светлое «Вчера» дано,

Но навсегда потеряно сейчас.

Судьба ко мне холодною была,

Подобно тени, жизнь моя прошла,

Судьба совсем забыла обо мне,

Не трогают ее мои дела.

Забвенью преданы и песнь, и стих,

И та любовь, что отразилась в них,

Мои надежды и мои мечты —

Все то, что жило в помыслах моих.

Ужели не вернется никогда

Ко мне воспоминаний череда?

Мне было светлое «Вчера» дано,

Но потерял его я навсегда.

Утех любовных радость, где же ты?

Где смех среди полночной темноты?

Где, душу волновавшие мою,

Улыбчивые, легкие мечты?

Где песни нашей светлой простоты

И где луга цветущей красоты?

Где ложе, ожидающее нас,

И травы молодые, и цветы?

Их нектаром мне было суждено

Наполнить кубок доверху — не раз,

Мне было светлое «Вчера» дано,

Но навсегда утеряно сейчас.

Желаний я почти не сохранил,

Угас моих мечтаний прежний пыл,

Я славу, опьянявшую тогда,

И прошлое свое почти забыл.

Почти забыл я, что немало дней

Уже из жизни прожил я своей,

Забыл, что раньше веселиться мог,

Смеяться мог, бывая средь людей.

Забыл, что в песнях все отражено,

О чем я раньше думал и мечтал,

Мне было светлое «Вчера» дано,

Но навсегда его я потерял.

Ответь, аллах, настанет ли пора

Для возвращенья милого «Вчера»?

И может ли мне время исцелить

Боль старых ран, что так же все остра?

Мне «Завтра» улыбнется или нет,

Судьбы услышу ль благостный привет?

Вернутся ли опять ко мне мечты

Моих далеких и счастливых лет?

Иль все уже судьбою решено, —

Лишь вспоминать о прошлом мне дано?

Я знал свое счастливое «Вчера»,

Но навсегда потеряно оно.

Мы — свидетели.

Мы клянемся великим аллахом

Говорить только правду.

Мы, ставшие прахом,

Мы пришли в этот мир

Лишь на час.

И сейчас перед вами стоим,

Чтобы после обратно

Вернуться к могилам своим.

Мы — свидетели.

Мы клянемся великим аллахом

Говорить только правду.

Что проку в обмане феллахам?

Их спросите о мире —

А что у них есть в этом мире?!

Только жизни задворки —

Событья проходят над ними.

И глядят бедняки

На тиранов, князей, королей,

А потом умирают в угаре военных полей.

Прежде чем умереть,

Все мы землю пахали,

Все мы были матросами,

Слугами иль пастухами.

Прежде чем умереть,

Мы красивые строили зданья.

Может, по одному

Мы прошли через смерть и страданья,

Но пришли сюда вместе,

Костлявые руки воздев,

Чтоб поднять общий голос,

Возвещающий горе и гнев!

Как сладость надежды,

нам влага его дорога,

Как в райском краю,

зеленеют его берега.

Как девушка, свеж он,

как сказочный воин, могуч.

По глади зеркальной,

блестя, рассыпается луч!

Как море, течет он,

разливом весенним своим

Кормя человека

и все, что посажено им.

Он — зерна пшеницы,

он — хлопок для наших одежд.

Бессмертный исток

наших радостей, наших надежд!

Добро даровать —

так закон его жизни гласит,

Ко всем справедливый,

он каждый клочок оросит,

И знатным и бедным —

он всем принесет урожай,

А только пожнешь —

и опять поскорее сажай!

Он — вечно в пути,

а посмотришь — как будто стоит:

Так мощно и мудро

безбрежные воды струит;

Но чуть возмутится,

запенив густую струю,

С рычанием львиным

вздымает он гриву свою.

Как сладость надежды,

нам влага его дорога,

Как амбра, смуглы

и душисты его берега.

Пусть мутен и глинист —

он райские реки затмил,

Святой,

полноводный,

извечный кормилец наш — Нил!

Покой дается тем, кто, путы разорвав,

В решающей борьбе своих добился прав.

Но в преждевременном и праздном ликованье

Египту послужить не смогут египтяне.

Для дела нашего упорный нужен труд, —

Пусть радость не пьянит, а скорби не гнетут.

Печаль бесплодная всегда туманит взгляд, —

Сквозь слезы ничего глаза не разглядят.

Безверьем сумрачным, отчаяньем своим

Мы самый светлый день мгновенно помрачим.

Будь тверд и терпелив, пред боем отточи

И копья меткие, и грозные мечи.

Своим вооружась геройством и бесстрашьем,

Не путай мелких дел с великим делом нашим.

Пусть только истина, как лучший друг в борьбе,

Повсюду и всегда сопутствует тебе.

И в миг опасности — спасительный приют,

Убежище тебе товарищи найдут.

Жизни вернулась с тобой чудотворная сила.

Слава мгновенью, что снова тебя возвратило.

Вместе с разлукой мои исчезают печали, —

Эта разлука отраду тебе принесла ли?

Даже зарю умолял я, тоскуя, скорбя,

Чтобы вернуться она убедила тебя.

Ветру посланья вверял для тебя, для любимой, —

Сетовал ветер, что жгутся они нестерпимо.

Радостью, скорбью, — как хочешь любовь назови,

Но заблуждается тот, кто не ценит любви.

Ты — мое счастье. Не верь клевете и злословью,

Будто утешился я и расстался с любовью.

Если останется все, что сказал, без ответа, —

Знай, что люблю, и запомни хотя бы про это.

Мне за тебя пережить твои скорби позволь,

Муки твои пусть в мою превращаются боль.

Люди уснули, но мне задремать не пришлось

Лишь потому, что люблю до страданья, до слез…

Сомненья нет, что суждено свершиться упованьям,

Кто вышел ночью, трудный путь закончит утром ранним.

Сомненья нет, что роковой развеется обман,

Что ключ к правам своим теперь в руках у египтян.

Великой доблести порыв ничем неукротим,

Нас побеждавшую судьбу мы сами победим.

Не дрогнем мы, наперекор сомненьям и тревогам,

А устоявшие в борьбе вознаградятся богом.

Начнется жизни новый день и новая страница,

И наша долгая печаль вдруг в радость превратится.

Нет, ничего из прав своих мы не считаем лишним,

Мы будем свято дорожить любым зерном горчичным.

Страшны преграды, труден путь, опасны рвы и кручи,

Погибнуть может караван в кромешной тьме дремучей.

И лишь народ, избравший путь единственный и правый,

Способен все преодолеть, достичь бессмертной славы.

Но как в грядущее войти, решает сам народ:

За шагом шаг, а может быть, вдруг броситься вперед?

Что ночью кажется тебе и сложным и премудрым,

Так удивительно легко ты совершаешь утром.

Но ты борись и побеждай спокойно, не гордясь,

Свои великие дела ты скромностью укрась.

Когда гремит сражений гром и жаркий бой идет, —

Утратам, славе и добру тогда теряют счет.

Пускай история решит, какой отважный воин

Венков лавровых, и хвалы, и жемчуга достоин.

Решать не надо самому, кто славен и велик, —

Ведь о подобных же делах писалось много книг.

Они рождались из любви, и злобы, и печали,

Где пламень жаркий иногда с водой соединяли.

А в слабых есть такой огонь, что сильным и неведом,

И только правде суждено нас приводить к победам.

Через тысячи миль

я по свету кружу,

через тысячи рук

я в пути прохожу,

из-за вас,

обитатели сел и столиц,

я в скитаньях упорных

не знаю границ!

То бесстрашно плыву

океанами я,

то уныло бреду

с караванами я,

то по диким хребтам,

то в дремучем лесу

потаенные вести

я людям несу!

Не великий мудрец

и не сплетница я,

но для многих —

и друг

и советница я.

Неподкупно и свято

в чужой стороне

сберегаю я все,

что поручено мне!

Глубоки мои тайны,

и путь мой далек,

и встречают

то радость меня, то упрек, —

сколько счастья скрывает

иль горького зла

тот конверт,

что избраннику я принесла!

О, как часто рыдать

заставляю я тех,

у кого на губах —

только шутка и смех,

а порою

улыбкой украсить могу

даже самую злую

старуху каргу.

Сообщаю советы

полезные я,

погруженному в скорбь

соболезную я,

о наградах, событьях, делах —

обо всем

я и сестры мои

вам известья несем.

Через тысячи миль

я по свету кружу,

через тысячи рук

я в пути прохожу…

Разве стоит

наш верный,

настойчивый труд

тех монет,

за которые нас продают?

За гроши вы меня покупаете…

Нет!

Я — дороже стократ

ваших жалких монет!

Мудрецы иль безумцы —

вы все мне друзья,

всем служенья пример

бескорыстного я!

О парус над Тигром, уплывающий на закат!

Пусть мои слезы тебя от беды хранят!

По тихой воде иди, как некогда шел пророк,

Скользи по воде, как света лучи скользят.

Пристань к берегам, где плывут ароматы садов,

К дивным долинам, где радость и мир царят.

И в этом краю ты прощение мне испроси

У глаз антилопы, чей так печален взгляд,

В далеком краю, где живет мой великий народ,

Добывший свободу — лучшую из наград.

Плачь, мой любимый черный брат,

в тысячелетьях скотской ночи!

Твой прах развеян по земле самумами и ураганом.

Ты, некогда воздвигший пирамиды

Для всех своих державных палачей,

Ты, загнанный в облавах, ты, разбитый

Во всех боях, где сила торжествует,

Ты, затвердивший в школе вековой

Один лишь лозунг — «рабство или смерть»,

Ты, прятавшийся в джунглях безысходных,

Встречавший молча тысячи смертей

Под маскою болотной лихорадки,

Иль под клыкастой маской тигра,

Или в объятьях топкого болота,

Душивших постепенно, как удав…

И день пришел, когда явился белый,

Он был хитрей и злее всех смертей,

Выменивал он золото твое

На зеркальца, на бусы-безделушки.

Насиловал твоих сестер и жен,

И спаивал твоих сынов и братьев,

И в трюмы загонял твоих детей.

Тогда гремел тамтам по деревням,

И люди узнавали, что отчалил

Чужой корабль к далеким берегам,

Туда, где хлопок — бог, а доллар — царь.

Приговоренный к каторге бессрочной,

Работавший, как вьючная скотина,

Весь день-деньской под беспощадным солнцем,

Ты был обучен славить в песнопеньях

Их гóспода и был распят под гимны,

Сулившие блаженство в лучшем мире.

И только одного просил у них —

Позволить жить тебе, позволить жить.

И у огня, в тревоге, в смутных грезах

Ты изливался в жалобных напевах,

Простых и бессловесных, как тоска.

Случалось, ты и веселился даже,

И вне себя в избытке сил плясал.

И все великолепье возмужанья,

Все сладострастье юное звучало

На медных струнах, в бубнах огневых,

И этой мощной музыки начало

Из ритма джаза выросло, как вихрь,

И громко заявило белым людям,

Что им принадлежит не вся планета.

Ты, музыка, позволила и нам

Поднять лицо и заглянуть в глаза

Грядущему освобожденью расы.

Пусть берега широких рек, несущих

В грядущее свои живые волны,

Твоими будут!

Пусть вся земля и все ее богатства

Твоими будут!

Пусть жаркое полуденное солнце

Сожжет твою печаль!

Пусть испарятся в солнечных лучах

Те слезы, что твой прадед проливал,

Замученный на этих скорбных нивах!

Пусть наш народ, свободный и счастливый,

Живет и торжествует в нашем Конго,

Здесь, в самом сердце Африки великой!

Голубь, белая птица,

белая птица солнца,

пряди, сядь на руку мою,

здесь грядущее зреет.

Тобой

окрыляется воля моя,

И забвение прячет

ястребиную хищную голову

с зеленым глазом болот.

Оно становится другом,

другом свободной мечты,

другом света, взбегающего по стволу

на высокую пальму.

Его губы поют для тебя

священную песнь братства.

Радуга — лук, натянутый в небе,

дай нам твои стрелы,

в них зреет порыв безрассудства.

Я жду,

жду красного часа решенья,

чтобы войти в тело битвы.

И вот уж свистит надо мною стрела,

уносящая вдаль

опьяненный порыв победы.

Возникло дерево

из влаги

глаз твоих.

Над деревом

склонившись,

опускаюсь

в твои глаза.

Навстречу

ветви

пальцев.

Ломаю дерево

и погружаюсь

в прохладу

рук.

Я причесываюсь и гляжусь

В зеркало твоих глаз.

Не страшись…

Если голос мой задрожит,

Если будет невнятна речь,

Если загадочна будет строка,

Если зубами вопьюсь в камыш,

Не страшись.

Слышишь, льется кровь бедняков,

Не оттого ли и у меня

Сердце в крови?

Возьми меня за руку,

Не страшись,

Будем вместе,

Будем вдвоем,

Буду причесываться и глядеть

В зеркало твоих глаз.

Нет, не моя вина,

Что я не понятна вам.

Мне

Природой самой

Дан заумный язык.

Речь древесной листвы

ветра,

цветов

и вод —

Это тоже язык,

Невнятный уху людей.

Считайте, что я деревцо,

ветер,

цветок,

вода,

И вслушивайтесь в меня.

Занесенный ко мне

Ветром нежданных встреч,

Вновь поселился он

В хрупком сердце моем.

Он улыбку сберег

В горьком изгибе губ

И сохранил в глазах

Нежность былых времен.

Снова взглянули мы

Друг на друга, как встарь,

И, как в прежние дни,

Застучали сердца.

Раненную, в шипах,

Руку нашла рука;

Превозмогая боль,

Встрепенулись тела.

Так за гранью потерь,

За пределом утрат

Мы рванулись к любви

Наперекор судьбе.

В пору, когда сирены ревут

И солнце медленно падает вниз,

Уживаются странный покой

И беспокойный гул.

Сумерки наступают не вдруг,

По газонам бродят лучи,

Будто пришельцы дальних миров;

Золотом облит горизонт.

Изукрасили небосвод

Великолепные города,

Праздничные дворцы

И тамтамы огня.

Замигала звезда

И другая в ответ,

И вот уже тысячи огоньков потрескивают в темноте.

Это

Ночь!

Жду. Пусть придут все шумы, грохоты, выкрики, вопли;

пусть придут состраданье молчания, сытость молчания;

пусть придут все скрытые накипью жизни события: различить их еще я не в силах;

пусть придут все пески, обломки всех скал, вся тина, весь ил,

что поднимается зондом со дна судоходных морей;

пусть придут слова проповедников, не страшащихся рокового смысла их слов;

пусть придут возражения тех, кто снабжен резонатором самым надежным,

и пусть все вернутся к началу, к исходному пункту;

пусть обручится поэт с вдохновеньем миров;

пусть поэты придут и оды поэтов;

пусть все войдут, за руки взявшись, в большой хоровод рыбаков;

пусть все сотворенные станут творцами;

пусть придет все другое, что кажется мне справедливым за круглым моим тусклым стеклом…

Я наготове. Я жду сокровищ, что вышвырнет мне океан…

Главное: прочно стоять на земле, о которую я расшибаю колени.

Пусть все придет. Все придут и увидят меня,

как я размахиваю радужным фонарем

на передней линии фронта всех сшибок, всех бешеных битв.

Чудится, будто он с чуждой явился планеты.

Двери настежь. На каждом пороге торчит любопытный.

Вот он идет. Он не здешний.

В городе улицы нет, где бы знали его.

Кто он?

Дети смеются, когда он мимо проходит.

А почему? Он разве горбун? Калека? Урод?

Взрослые скрытой насмешкой перекрывают тревогу,

смотрят с опаской на сыновей, чья судьба

смутно вдруг волновать начинает их души.

О, посмотрите на брюки! На космы волос!

Слышите, он на ходу бормочет под нос себе…

Может быть, он одержимый, опасный безумец?

Или, быть может, тот самый, вечный бродяга,

кто под грохот грозы, под шум проливного дождя

клавиши петь принуждал в королевском дворце,

в Вене, всех герцогинь убеждая и принцев

жизнь свою переиначить

и пойти вслед за ним в Пазáргаду[107], в недостижимый город?

Да, недостатка не будет в безумцах, которым мерещится отблеск

пламени взгляда Христа

в темных глазах его…

Это — дон Себастьян[108],

Это — дон Себастьян,

он вернулся!

В волнах Атлантики высится остров, где, пронзенный стрелами, он возрождается снова и с обнаженной шпагой в руке!

Жив святой Себастьян.

Все глядят на своих сыновей, ужасаясь: вдруг и они одержимыми станут?

Шпага обнажена. Эту шпагу вручил ему, погибая, друг и товарищ его Дон-Кихот и взял обещанье, что он никогда, никогда не вернется…

Да. Поэзия — тайна его, недостойная слабость.

Правда, есть же Страна,

есть же такая Страна,

где он проходит вдоль улиц с высоко поднятой головою,

и никто не заметит, что он старомодно одет,

что растрепаны волосы,

что нет в нем ни капли ловкости, цепкости…

О мать-Земля!

Вот я пришел — и у ног твоих мольбу мою положил.

Сын твой слагает моленья к вседержителю мира…

Молится он за тебя,

за себя,

за всех твоих сыновей, разметанных

вдоль пепельно-серой, истерзанной плоти твоей,

мать-Земля.

Родная!

Спи… спи…

Но когда ты очнешься,

не гневайся, ради девы Марии,

ни на меня,

ни на других сыновей,

которых ты кормишь нежностью твоей плоти.

Милая мать,

как я хочу прочесть молитву мою

и не могу;

моя мольба задремала в глубине твоих плачущих глаз:

всех сыновей жаждешь ты накормить —

и не в силах…

Мать-Земля,

мне сказали, что ты умерла,

что тебя погребли, завернув в плащаницу дождей.

Как я плакал!

В сердце моем отражен каждый твой жест.

Вижу движенья твои,

когда ты встаешь в поисках хлеба, чтоб детские чрева насытить

и прошептать каждому слова утешенья.

Я всюду искал могилу твою

и не нашел,

и потом,

охваченный горем, с сердцем полным тревоги

узнал, что тебя погребли

на крошечном острове

посреди океана.

Я в море ушел на однокрылом челне

и плыл… все дальше… дальше…

О, я не верю, что ты могла умереть:

ты уснула, ты только уснула,

чтоб утром проснуться.

И когда ты очнешься и встанешь,

я возьму корзину, сплетенную из тростника,

и пойду вслед за тобою,

и увижу, что каждому ты улыбнешься,

каждому, кто у тебя благословения просит.

И насыщусь необъятной нежностью, материнскою лаской твоей…

Милая мать-Земля, подвинься немножко,

дай любимому сыну у ног твоих задремать…

Мне непонятно:

в твоих глазах —

тревога, вопрос. Отчего?..

О, я понял тебя. Это ты

тень мою оберегала

не помню сколько столетий!

Милая мать,

ты дремлешь в качалке,

и, конечно, не так ты стара,

как твоя молодая улыбка,

расцветающая на смуглом лице,

как цветок кардеала

расцветает навстречу солнцу…

Золото кожи твоей

словно плод с ветки жамбейро.

Гляжу на тебя — и вижу

старинную нежную скорбь,

древний лиризм нашей расы,

распятой

на скрещении

двух путей восприятия мира…

О, секреты и тайны,

их несет, как на блюде,

твоя улыбка креолки,

рассыпающая поцелуи.

Кто поймет…

как прост и сложен твой поцелуй,

он соткан из таких разнородных стремлении!

Кто же ты для меня?

Возлюбленная?

Или мать, убаюкивающая

все тревоги сына-скитальца?

Быть может,

ты пришла из дикой древности,

из коридоров бесчисленных поколений

на эту землю истерзанных пыткой надежд,

каждый день умирающих,

но вечно живых

и всегда воскресающих

в славословии твоих губ?..

О, если б я мог возродиться

в поцелуе уст твоих смуглых.

Вот сейчас чувствую: я — мореход,

хозяин всех расстояний,

отброшенных дальше,

чем мои простертые руки.

О! Мы плывем…

И заходящее солнце над всем окоемом

расплескало контейнер с фиолетовой краской.

Обещаю тебе вереницы чудес:

я владею страной, где золотистый туман

скрывает несовершенство вещей и явлений;

я владею морями,

где стройные корабли

призывают к поискам вечно юных судеб и событий;

я владею дворцами,

погруженными в царственное молчанье.

Юный рыцарь,

я каждый день отплываю в крестовый поход

вслед за миражем

уходящего за море солнца,

и мой конь — из пены вздыбленных волн,

он грызет удила и жаждет скакать, пожирая пространство…

За мною, за мною!

О, продолжи со мной извечный твой путь;

взявшись за руки, мы пойдем

навстречу судьбам твоим,

навстречу судьбам моим…

О древний мой друг, ты так молода…

Было время, тебя величал я богиней.

Мир

нерасчлененный стоял на уровне глаз.

Дешевый словарь

тысячу слов предлагал. И мог я заимствовать клички.

Так разыскал я универсальное средство —

антибиотик, анестезин, панацею от всех незадач.

Ну а потом потянуло порыться в больших лексиконах,

и постепенно я обнаружил клады, залежи слов,

неисчерпаемые покрывала для тела богини.

Облечь в парадное платье чудесную сущность твою — вот к чему я стремился,

когда волновала меня благородная сила речений.

Годы прошли — и бренчащих имен для тебя не ищу.

Мне претит рыться в риторическом хламе,

пыль ворошить тех времен, когда я придумать тебя был не в силах.

Я с глубокой тоской

думаю о твоем бессмертном будущем…

Другие придут — и оставят

отзвук хваленый тебе — и погибнут, как я…

Да, только в грядущих веках,

когда я узнаю, что полет любых экзальтаций бесцелен,

что молчанье —

лучший путь до тебя дотянуться,

когда от плоти твоей бронированной прочь отлетит рикошетом рад всех эпитетов и будут ненужны слова;

когда день станет прозрачным и все прозрачность поймут,

когда священник у алтаря не будет стоять и все поэты земли исчезнут навеки,

вот тогда наконец тобой овладею, богиня,

тобою, чей образ храню, словно скряга, в моем к тебе взывающем сердце.