Погнали

25

Всю дорогу до Денвера я ощущаю себя дряхлым и немощным стариком. В этом нет ничего приятного – забирать продукт, это просто привычка и утомительная необходимость. Мне надо сосредоточиться, закрыться от всего второстепенного – от всех своих страхов, сомнений и доводов, – и думать только о главном. Как спортсмен перед решающим соревнованием или как солдат перед боем.

Я говорю Криссе, что я себя чувствую как бегун-марафонец, сосредоточенный на дистанции – бегу, стиснув зубы, не загадываю вперед дальше, чем на минуту, весь устремленный к цели, не позволяю себе никаких сомнений и героически борюсь с искушением остановиться и сойти с дистанции. Прикольно. Идти добывать продукт – это почти то же самое, что не идти добывать продукт. Крисса спрашивает, почему бы нам просто не проехать мимо почты, и я говорю: уже поздно. Привычка.

Когда мы приезжаем в Денвер, посылка уже дожидается меня на почте, и я быстро ее забираю. Все проходит нормально, без всяких задержек. Прямо с почты – это большое новое здание на окраине города, – мчусь на ближайшую автозаправку, покупаю бутылочку газировки, запираюсь в мужском сортире, варю дозу в крышке от бутылки, используя вместо ватки разодранный сигаретный фильтр, и вмазываюсь по полной. Возвращаюсь к машине, и мы едем дальше.

Все. Приход пошел. Это как возвращение блудного сына: мне здесь рады, меня встречают с распростертыми объятиями, целуют и обнимают, говорят, хорошо, что ты снова с нами, проходи, будь как дома, неплохо выглядишь, кстати, и теперь все будет в порядке – теперь, когда мы снова вместе. А что взамен? Десять, двадцать, шестьдесят, восемьдесят баксов в день, и время – время, чтобы найти, чтобы приобрести, чтобы все приготовить, – и вся жизнь, до последней секунды.

Сажусь за руль. Мы проехали горный кряж и теперь едем по серо-зеленым холмам, где пасутся коровы и прочий крупный и мелкий рогатый скот, а вдалеке маячат Скалистые горы.

Мне хорошо, и меня пробивает поговорить. Я говорю Криссе, что все настоящие американцы – законченные наркоманы. Это «погоня за счастьем», это капитализм, это свобода, это индивидуализм на безбрежных открытых пространствах, это демократия. Это «Де Сото Адвенчер». Я сам не знаю, что за бред я несу, но Крисса слушает, и вальсирует вместе со мной в этом безумном трепе, и я никак не могу избавиться от ощущения, что я ее откровенно гружу, и мне это не нравится.

Мне кажется, я – ребенок, который надоедает взрослому, чтобы тот, вопреки здравому смыслу, исполнил его упрямый детский каприз, скажем, купил ему очередную порцию сахарной ваты, да, я в точности как ребенок, болтливый, несдержанный, упрямый и наглый, словно какой-то напыщенный бюрократ, ребенок, которому нужно, чтобы все было «по-моему», он ужасно доволен собой, он откровенно дурачит взрослого, издевается, едва сдерживаясь от смеха…

Это так унизительно. Да и с чего бы мне вдруг гордиться? Я не в том положении, чтобы гордиться собой. Я уже не могу притворяться, что мне хочется уколоться, я просто беру и колюсь, и кто же я после этого? Кто я? Как это объяснить? Я не знаю.

Некое равновесие пошатнулось. Боль отступила, как бывает всегда, когда вмажешься, но меня не покидает неприятное ощущение, что это – трусость и малодушие, что я как маленький мальчик, который бежит домой плакаться маме, что кто-то из старших ребят дразнится и обзывается. Мне очень стыдно, но спрятаться негде – от стыда, от потери самоуважения, от жгучей ненависти к себе. Они тут, от них не избавиться, даже в эйфории, и можно только пытаться их не замечать. Я говорю ей об этом, Криссе, потому что мне нужно, чтобы об этом знал кто-то еще, и когда я рассказываю о своих ощущениях, мне становится легче, и ей, кажется, интересно.

Крисса хочет посмотреть Нью-Мехико, так что мы едем на юг. Я по-прежнему в затяжном приходе, но меня потихонечку отпускает, нападет сонливость, и я отдаю руль Криссе. Прислоняюсь головой к стеклу, закрываю глаза и засыпаю, уносясь на волнах тихого удовольствия.

Когда я просыпаюсь, мы снова едем в горах. Влажный воздух, сосновый лес. Извилистый двухполосный серпантин. Горы не такие высокие, как в Колорадо. Крисса говорит, что мы въехали в Нью-Мехико где-то час назад, и сейчас едем в Таос.

Сажусь за руль. Мне по-прежнему хорошо. Наслаждаюсь душевным покоем, который мне дарит джанк.

Лес постепенно редеет, мы спускаемся вниз по крутому склону и въезжаем в пустыню. За рулем, на узких дорогах в диком пустынном краю – я снова влюблен в этот мир. Хочется целовать все вокруг, хочется пить этот свет, вдыхать эту суровую красоту – вбирать в себя все. Глазами, ушами, носом и ртом. Всем своим существом. Пустое пространство с редкими вкраплениями цивилизации, побитыми непогодой – закусочными, придорожными магазинчиками и базарчиками, где индейцы торгуют своими изделиями, – они смотрятся так одиноко в этих просторах, но они давно свыклись со своим одиночеством, застыли в своем безмерном безразличии, и все это полностью соответствует моему внутреннему состоянию, и поэтому мне хорошо.

Рядом со мной сидит Крисса. Все-таки, как же мне повезло, что она со мной. Мне хочется остановить машину и заняться с Криссой любовью – прямо в пустыне. Я буду любить ее медленно и обстоятельно, под этим громадным небом, и мне кажется, что ей тоже этого хочется. Она носилась со мной столько дней, как заботливая добрая мама, она мне помогала в моих сомнениях, но теперь все сомнения исчезли – настало время каникул, время, когда ты приходишь домой с работы, и можно расслабиться и отдохнуть, время отсрочки смертного приговора. Я весь – доверие и нежность, и ей тоже приятно передохнуть от обязанностей заботливой няньки, и все стеснение между нами прошло, и я знаю, что под героином я могу заниматься любовью часами, и мне так хочется доставить ей удовольствие, долгое, бесконечное удовольствие, хочется ублажить ее и порадовать.

Возбуждение нарастает, в голове все плывет, член горит, набухает, твердеет, и ближе к вечеру, когда мне уже совсем невмоготу, я останавливаю машину. Это уже не я с Криссой. Это что-то, что больше нас. Просто мужчина и женщина. Мужчина хочет заняться любовью с женщиной, а попросту говоря – хочет выебать женщину, а женщина хочет, чтобы ее как следует выебли, и они оба об этом знают. Прихватив индейское лоскутное одеяло, купленное в придорожной лавке, я беру Криссу за руку и веду ее за собой, прочь от дороги, сквозь полоску деревьев, в пустыню. Мы отходим подальше от тихой пустынной дороги, и я разворачиваю одеяло, и укладываю на него Криссу и накрываю ее своим телом. Никогда в жизни я не испытывал ничего подобного. Запредельные ощущения. И я даже знаю, почему. Потому что это Крисса, с ее твердой волей, и завидным самообладанием, и ее изменчивым ко мне отношением – это Крисса, женщина, которую я хочу, и которая значит для меня так много. Крисса… ее лицо, ее гордое обнаженное тело… она отдается мне вся – целиком, без остатка, – моему ненасытному члену, в темноте, посреди пустыни. И она хочет, чтобы я тоже ощутил эту силу, эту ярость и жажду, агрессивный напор, и ей все равно, что я делаю с ней, что хочу, она смеется под черным небом, и разрешает мне все, абсолютно все, она отдается мне самозабвенно, она вся моя, для меня, и ее наслаждение – именно в этом отказе от своего "я", потому что это так редко, так страшно и так опасно, для нее, а для меня – запредельный восторг, и я возбуждаюсь еще сильнее, и все это возможно лишь потому, что мое возбуждение не проходит, потому что для обоюдного наслаждения член должен стоять, и мы оба смеемся. И она вся такая податливая, и горячая, и там у нее все мокро и скользко, и ее щеки горят огнем, и она вся извивается подо мной, и кричит в множащихся оргазмах, что идут друг за другом почти внахлест, и я на минутку сбавляю темп, и вот мы снова – на гребне волны, а потом нас накрывает уже с головой. Я смотрю вниз, на свой член, который движется словно сам по себе – глубь и наружу, вглубь и наружу, – и я уже не ощущаю, что я – это я, но именно сейчас мне так хочется быть собой, только собой, ну или, может быть, ею, и я говорю ей вслух, Это я, это Билли, и она открывает глаза, и ее дикий, победный и чуть настороженный взгляд напоминает мне взгляд дикой кошки, которая вся собралась и готова к прыжку за добычей, и она говорит, А я Крисса, и ты меня трахаешь, так что я сейчас просто сойду с ума, и закрывает глаза, и ее лицо снова – блаженное и отрешенное, как бывает, когда ты пьян или под кайфом, и ритм слегка изменяется, он нарастает, и мы оба смеемся, смеемся из самых глубин естества, и ее тело опять сотрясается в затяжном оргазме. Я продолжаю. Я не хочу прерываться. Очередная серия ее оргазмов. Мне кажется, она хочет, чтобы я остановился, но я продолжаю, настойчиво, яростно, это уже наслаждение на грани риска, когда тебе кажется, что сейчас ты ее убьешь, эту женщину, которая отдается тебе, и она как будто взрывается изнутри, словно ее ударило током, и секреции изливаются из нее потоком, заливают меня всего, все именно так, как должно быть, все рассыпалось и растворилось в изможденной истоме, и я лежу на ней, просто лежу, и мой член у нее внутри по-прежнему твердый, как камень, весь как будто облепленный этой жадной горячей плотью, и мы с ней опускаемся сквозь какую-то зыбкую дымку, на самое дно, и лежим там, уютно свернувшись под толщей расплавленной тьмы.

Я выскальзываю из нее и ложусь рядом. Обнимаю ее, закинув колено ей на бедро и вжавшись лбом ей в висок. Мы лежим, отдыхаем, потом встаем и одеваемся – оба измотанные и чумазые, как шахтеры или нефтяники в конце рабочего дня. Воздух пустыни и безбрежный бурый простор слегка смягчают остаточное возбуждение, отчего оно кажется еще пронзительнее и сочнее. Такое впечатление, что этот секс посреди пустыни вернул нас к началу – на пять лет назад. Делаю вдох, и он наполняет все легкие – так легко мне давно уже не дышалось, и я уже не чужой в этом мире, я уже не посторонний. Я снова собрал себя воедино. Но это лишь мимолетное ощущение, проблеск света в надрывной и сломленной темноте.