Поговорим о странностях любви

РЫБКА ЦВЕТА ОРЛА Рассказ

— Хомячок, ну где ты там? Забыл, что ли: скоро за тобой придут. Опять задом наперед! Чучело-мяучило, вот ты кто!

Ну-ка, переодень, кому сказала? Оставь, Лида! Он прекрасно знает, как себя вести. Но чтобы слушаться в воскресенье — извините! Наказание, а не сын. Мало мне этого дежурства, так ты еще на мою голову! За всю ночь ни на минутку не присела. Возили и возили. И все с «задним симптомом». Что? Это мы так называем, когда «скорая» подъезжает к приемному покою задом. Значит, вынесут на носилках, больной тяжкий, сразу на стол. Один за другим, как из мешка. Никак не очухаюсь. Голова совсем чугунная. Ухайдакалась.

Ты чего вскочила? Сиди. Я просто так рассказываю. Тоже мне, трагедия: ургентное дежурство! Сядь, Лидка. В кои-то веки приехала, и сразу бежать. Сейчас поставим кофеек. Дай только переоденусь. Ф-фу, сразу легче… Ну, как тебе? Фирма? Угадай! Самшит. Ну, сама шила. Экономлю стране валюту. Наконец-то! Вообще-то Хомячок у нас сознательный, но как подходит воскресенье — туши свет, кидай гранату! Да-да, это про тебя! Стоп. По-моему, звонят. Иди открой. Да, Олег берет его на выходные. День проводит с отцом, а в понедельник как посыпятся вопросы: «Мамочка, Дед Мороз может забрать прошлогодний велик и привезти новый?» Или еще: «Раз вино делают из винограда, давай возьмем бутылку и выдавим из нее виноград!» Как-то целый вечер сидел тихий такой, нахохленный. Думаю: все, опять желёзки. Подхожу пощупать лобик, а он вздыхает, знаешь, тяжело-тяжело так, и спрашивает: «Как ты думаешь, бывают рыбки цвета орла?» Мне бы твои заботы! Тут стирка, уборка, базар, во второй палате один доходяга, Каленюк, молодой парень, всю ночь стонет: двойной перелом со смещением, не хочет, подлая, срастаться, а тут — на тебе: рыбка цвета орла!

Турнула я Хомячка, накричала на него по-черному. Жутко обиделся, третий день делает все назло. Где в них, в таких малых, помещается гордость, а? Он, легок на помине. Звонили? Опять почудилось… Небольшой перекусон, м-м-м? Нет, товарищ, сперва давай кашу, затем компот, а тогда уже мультики. Жуй быстрее, ну! И в кого ты такой медлительный, а? Может, ты подкидыш? А вот так: не мой ты сыночек, а графа Монте-Кристо. Ну, не самого графа, так его заместителя. У, хитрюга! Привык, что за едой я плету ему всякое, и не хочет есть без конферанса! Разбаловали с пеленок. Помнишь наш переполох? Да-да, врожденный вывих бедра. Сейчас это у многих. Дышим дрянью, дрянь пьем, а дети страдают. У другого бы сразу заметила, а тут проворонила! Профессор сказал: на полгода в гипс. Но я упросила Аду Ивановну, чтобы попробовали подержать его в стременах. Ножки разводят в стороны и так фиксируют, чтобы кости формировались правильно. Бедный Максютка, ему уже бегать охота, а он лежит распластанный, как цыпленок «табака», ни повернуться, ни встать, оре-от!

Если бы не Олег, я бы спятила. Где он эти сказки брал, как выдумывал? Полгода заговаривал пацану зубы, лишь бы тот лежал спокойно. Кстати, как раз тогда и зубы шли. Бр-р, как вспомню… Ты, Хомяк, ничегошеньки не помнишь? Придет время писать мемуары, голова прояснится. А пока ешь скорее. Опять сказку! Ну, что тебе рассказать, чудо ты мое чумазое? Про принцессу? Ладно. Жила-была одна красивая принцесса… Ты прав: принцессы всегда красивые. Такая профессия. Но эта принцесса была особенно красивая. В трамвае на нее все оборачивались. Снова ты прав: зачем принцессе трамвай? Раз ты так здорово разбираешься в этом, то я буду есть, а ты мне рассказывай! Не хочешь? Не жаль тебе бедную старенькую мамочку? Так глотай скорее, деятель! Видела: набьет полный рот и часами держит за щекой, как хомяк. Постеснялся бы тети Лиды. Представляю, что она расскажет своей Томочке. Сын мой! Ты будешь навеки опозорен! Ладно, еще пять ложек — и финиш.

На подоконнике «Интер». Бери, бери. У меня еще целый блок. Думаешь, больные приносят? Сами рады у меня стрельнуть. Ладно, открою секрет. Когда мы пошли разводиться, я Олегу сказала: хочешь платить алименты — давай болгарскими сигаретами. У нас в отделении пронюхали, все решили мужей бросать! Даже Ада Ивановна. Черт с ней, говорят, с серебряной свадьбой, лишь бы душевно покурить. Съел? Молодец, садись, пять. А что Джерри уплетает? Ну конечно, он скормил ей кашу! Видала?! Максимка, я как человека прошу: доешь! Считаю до трех. Ра-аз. Два-а. Два с половиной. Два на ниточке… Еще ложку, ну? Два на паутиночке. Два на иголочке… Три! Все, милый, с меня хватит! Останешься без мультиков. Мультики будет смотреть Джерри. Она мне не полировала кровь, как некоторые дети. Иди, сиамочка, сюда. А ты брысь отсюда. Мультики делают для послушных детей. Если показывать их таким хомякам, как ты, телевизор лопнет от возмущения. Тебе-то что: насмотришься своих Чебурашек, и гуд бай на целый день, а бедная мамочка останется куковать у лопнувшего телика. С ним посмотришь, ага! Ничего, утром в автобусе обсуждают предыдущую серию, я в курсе. Но перечитывать все равно тянет. Вдруг мне стало жалко Каренина. Вполне приличный человек. Он же не виноват, что у них с Анной разные генетические типы. Кинь спички.

Олег-то? Как тебе сказать… В принципе хороший парень… даже слишком хороший… Потому-то мы, наверно, и разбежались. А, долгая история. Зато пока разводились, я похудела, теперь на меня налезает любое платье, вот!

Чего приполз? Да он не ревет, он притворяется, правда, Максим Олегович? Две слезы, три, четыре, разве это плач? А ну, сыночек, зареви погромче! Наморщи нос, потри глаза кулаками!

Давай-давай! О-о, это уже кое-что! Больше страдания, парень! Ты почему родную мать не слушаешься? Велено плакать, а ты хихикаешь. Ах, ты больше не будешь? Вообще? Поступило предложение простить. Других предложений нет? Вы прощены, сэр. Но с одним условием: покорми своих рыбок и сложи игрушки. Ты прав, это уже два условия. Хорошо, игрушки сложишь потом. Чего ж ты сразу весь корм бухнул, а? Целый банкет закатил рыбкам! Прямо с ума сходит, когда время идти к отцу.

А то не обидно… Нет месяца, чтоб не простыл, бесконечные анализы, банки, горчичники. Гольфы постираешь, через минуту чернее грязи, в саду утренник — подавай ему корону, как у Пети Калмыкова… Потом подходит воскресенье, и этот подлый ребенок чешет к папочке за сказочкой. Как мы девчонками бегали на Высоцкого. Помнишь, он тогда снимался у нас в городе. Толпами шастали за ним. А народного артиста так ему и не дали. Да ему-то, наверно, ни к чему. Но для нас всех, для народа!

Вот и Максимка точно так же бегает за отцом. Особенно теперь. Я как-то отчитала его: не мог, мол, прийти пораньше. А он: «Захочу — совсем от тебя уйду!» Потом раскаялся, приполз: «Мам, прости меня. Хочешь, я буду не Олегович, а Ольгович?» Ну паршивец!..

Ревную? Да. То есть нет. Скорее озадачена: столько лет прожила с человеком, и хоть бы что. А пацан в нем углядел что-то такое. Вру, Лидка! Нашла и я в Олеге одну симпатичную черту: он хуже слышит на левое ухо. Чего ты заливаешься? Ей-богу, для меня это была находка: хоть какой-то изъян, что-то человеческое! Вы же его знали по работе, по компании: симпатяга, душа человек, всех заведет, растормошит, развеселит. В общем, мюзик-холл, КВН и цирк, вместе взятые. Все правда. А у меня в глазах уже мелькало от этого цирка. То приволок мне в подарок двух новорожденных козлят. Другой раз прихожу, смотрю: на стенке выложено деньгами мое имя-отчество. Специально, гад, взял зарплату рублями! Я неделю их сковыривала с обоев. А эта стенгазета? Каждый месяц выпускал, не лень же было! Называлась: «За здоровую Ольгу». Открой форточку, пусть вытянет дым. Сперва, конечно, было здорово. Но ты себе представляешь, что такое семь лет быть замужем за мюзик-холлом? Приползаю с дежурства, язык на плече. Ампутация, старушка с переломанной шейкой бедра, на оперативке долбали, то-се. В автобусе давка, на улице жара. А дома мой ненаглядный со своими розыгрышами и фантазиями. Напридумал себе игр и балуется всю жизнь. А ты или подыгрывай, или сиди в первом ряду партера и любуйся. Не хочешь — значит, ты плохая жена. Попробуй объясни ему: это не я плохая, это он слишком хороший. Аж противно. Вот ты говоришь: твой Серега зашибает. Удовольствия, конечно, мало. Но эту дурь ты из него выбьешь, а у моего красавца она навечно. То-то я подпрыгнула, когда узнала, что Олег на одно ухо хромает, хоть какая-то щербинка на иконке!

Сы́ночка, готов? Нет, в свитере будет жарко. Надел бы курточку. Подумаешь, старая! Ужас до чего кокетлив. Все его балуют, как же, сыночек-одиночка! Он, хитрюга, чуть что, закроет глаза и канючит: «Да-а, папа разрешил, а ты…» Надо будет поговорить с Олегом. Хотя толку-то… Олег и со мной так: слова не успею сказать, он тут как тут: сделаю, принесу, куплю! Ты права: нормальная баба на цыпочках бы ходила за ним. Ну не могу, не могу я без конца смотреть на эти покорные глаза! Давай еще покурим? Лови спички. Фу, черт, промазала. Руки после дежурства — ну никуда! Стала я его как-то подначивать: мол, что ты за муж, — посуду не бьешь, меня не тиранишь, скучная у нас жизнь, — обиделся! Два дня дулся. Я его даже зауважала немножко. Садимся ужинать, взяла салат его фирменный, что такое: на дне тарелки — знакомая физиономия. Это же я собственной персоной! Представляешь?! Взял, оказывается, мой свадебный снимок, отнес в мастерскую, где переводят фото на керамику, знаешь, для памятников, и получилась я на тарелке с торжественной рожей! Я ем салат и хохочу как безумная. Он дождался, когда доела, взял тарелку и как грохнет об пол! «И тебя побил, — говорит, — и посуду. Довольна?» Ну, что ты с ним сделаешь, Лидка!

Окурок можно в блюдце. Чистых не останется, тогда и помою. Мама бы меня за это убила. У нее грязная посуда и секунды не стоит, обед, стирка, всё мигом. Это с ее-то гипертонией! Охает, а заявишься к ней, сразу вся гордая и довольная собой.

Так и живем: она делает вид, что абсолютно здорова, я — что счастлива. В общем, живем как все. Один Максимка у нас нормальный человек, да, Хомячок? Но все-таки не настолько нормальный, чтобы сложить игрушки в коробку. Если я ошибаюсь, пусть товарищи меня поправят. Сложил? Ну иди сюда, сы́на, я тебя поцелую. Интересно, он тоже воет от моих наставлений, как я в его возрасте от маминых? Пока малый не родился, я ее совершенно не понимала. Этого не делай, туда не ходи, то не надевай, с тем не встречайся. Наверное, я и замуж-то выскочила, чтобы мне никто не давил на психику. Оказывается, без этого тоже скучно…

Хорошо, голубчик, поиграй, только не здесь. Ты же видишь, у нас с тетей Лидой еще разговор. Папа скоро придет за тобой. Иди, ну! Тот же взгляд. Неужели и он лет до сорока будет ходить в мальчиках? Хватит с меня одного. Олежку-то? Конечно, жалко. Но сколько можно прожить на одной жалости, Лида? Я еще тогда предупреждала: не хочу портить тебе жизнь. Погуляли, и будя. Было хорошо, ну и спасибо. Нечего эти два месяца растягивать на всю жизнь. Олега убедишь, как же! Ночь кругом, а этот деятель сядет на подоконник, свесит ноги с девятого этажа и орет на всю улицу: «Ольга, как честная девушка вы должны на мне жениться! Товарищи, будьте свидетелями!» Я-то? Девятнадцать лет, что я понимала… Ему было под тридцать, но он хуже ребенка, честное слово! В общем, докричался. Мне совестно стало: думаю, может, вправду человек пропадет без меня. А я, глядишь, со временем привыкну. Да и когда-нибудь он повзрослеет. Все-таки семья, дети пойдут. Просчитались, господа! Максютка серьезнее папаши раз в сто. Нет, ты зря. Олежка ничего, но только он вбил себе в голову, что должен шутить из любого положения. И шутит, шутит, шутит!

Раз притащился ко мне на работу, а у нас обход. Слонялся по коридорам, ждал меня. Тут навстречу профессор, сзади все мы. Смотрю, у соседнего отделения мать заталкивает мальчишку в дверь, а он показывает на табличку, ревет, упирается. Шеф зовет Аду Ивановну: в чем дело? Протолкалась поближе, смотрю, на табличке написано: «Отделение уха, горла, носа», а ниже добавлено: «От головы». Рядом, конечно, мой супружник. Доволен как слон! Ему, понимаешь, показалось, что у меня плохое настроение, решил развлечь любимую. Ну?!

Давай поставим кофе, а? Больше, больше сыпь! Ничего, потом отосплюсь. Я как-то даже пыталась сбежать — через день он является. Не ругается, не просит. Голову свесит и сидит. Двое суток так может просидеть. Я уж с ним по-всякому, и лаской, и на самолюбие била. Александрыч, говорю, пойми: ты хороший, но — не то! Я от тебя ничего не требую, только не приставай. Хочешь, говорю, найди себе подругу и утешайся, только со мной не знакомь. А что? Я же знаю: половина баб с «Химмаша» за ним помирает. Одна девуля мне как-то ночью звонила на дежурство. Отпустите, мол, Олега Александровича, я его люблю до смерти. Отпустишь, как же! Прилип, и никуда. В общем, наговорю ему с три короба, а он все равно бухтит: ты самая лучшая, не могу без тебя. И тэ дэ. Ты совсем растрогалась, да? Как же: такие чувства! Твой Серега никогда не скажет? А по-твоему, лучше, если все время говорить, напоминать о себе? Тоже мне, великая любовь! Одно воображение. Придумал идеал и втискивает меня в него. Он как-то объяснял мне, — как в «Зорком» наводится резкость: чтобы светлое пятнышко в окошке совпало с тем, что фотографируешь. А я не совпадаю. Плохой человек я, сосиска? Ну и черт со мной. Но это же я, я, а не кто-то другой! Он-то старается этого не замечать. Если уж сильно не в масть, просто чернеет. Олухи! Остался бы каждый на своей территории, иногда встречались бы под настроение. Он бы приносил мне книжки, развлекал, я бы его утешала по мере сил. Ну свекольник бы иногда сварганила. И прожили бы так всю жизнь.

Ребенок? Думаешь, Максютке легче от того, что мы разошлись через семь лет, а не еще до свадьбы? Только нервы друг другу потрепали. Представь, сейчас, когда мы с Олегом видимся редко, все очень мило. Разговариваем почти без раздражения. Разве что о ребенке. Со стороны послушать: вроде у каждого из нас свой сын. У него веселый, послушный, фантазер. А у меня обидчивый, нервный. Надо было завести еще дочку, а потом уже расходиться. Что ты на меня так уставилась? Виновата я, что ли? Ну и пускай! Лидочка, я, наверно, идиотка, но не могу я беспрерывно любить одного и того же человека! Вру: Максимку могу. И маму. А мужа… Расписались мы, так что, я теперь на всю жизнь семейнообязанная? Да ну его в болото! И вообще всех мужиков! Это же надо: столько не виделись, а я тебе с ходу обрыдала всю жилетку. Надо срочно сушить, а то простынешь. По кофе или по рюмочке? Виски, джин, мартини? Йес, мэм, двойной мартини из сухофруктов. А может… Остатки сладки. Это твоя тезка: «Лидия». И какая: сухая, домашняя! Один тип привез, что кидался с моста. Жена от него ушла, он и сиганул, дурень. Кончаешь с собой, так смотри, куда прыгаешь. Там воды было всего на полметра. По всем правилам от него должно было остаться одно пюре, но бог этих олухов бережет. Правда, поломал все, что ломается, мы три раза его сшивали по кусочкам. Еще разок подлатаем, и пойдет на своих на двоих. Ну, Лидка, будем! Замажем это дело раз и навсегда. За рыбку цвета орла, чтоб мы ей были здоровы! Хорошо пошло? Выпишем повторный рецепт. Как самочувствие? Будете жить, больной!

Что, сыночка? Да, уже одиннадцать. Твой родитель где-то загулял. Кто же тебя будет сегодня пасти, а? Ладно, что-нибудь сообразим. Лид, ты посиди, ладно? Включи мою шарманку, там Джо Дассен. А я Хомячка сведу вниз. Все равно надо за сметаной. Тоже какой молодой умер, а? Нет, Высоцкий — это несчастье, а Дассена просто жалко. Такой мягкий был, ласковый. Мама узнала, у нее приступ начался. Когда с ней что-нибудь случится, думаешь: господи, ничего мне не надо, ничего не хочу, лишь бы только обошлось! Пронесет — и снова тебя закрутит, замотает, забегаешься, про все забудешь, пока снова не стукнет. Может, мы за родителей боимся из эгоизма? Они умрут, и мы как будто наполовину умрем. Сразу остаешься без детства, без молодости. Взрослые, скучные.

За детей? Нет, здесь наоборот. Не будь ребенка, кто о тебе вспомнит? Всех забывают, и хороших, и плохих. Мама, когда рассердится на Джерри, кричит: «Ах ты, склерозница!» А сама-то уже ничего не помнит. Может, это природа охраняет нашу память от тяжелых воспоминаний?» Иду, сына, иду! Видишь, что мамка себе позволяет прямо с утра? Ничего, скоро запал кончится, и мы опять станем приличными-отличными. Да? Ну, айда! Олегыч, будем пудриться? Нет? А синие босоножки? Правильно. По воскресеньям каждый имеет право ходить в синих босоножках. Побежали! Ну, кто быстрее? Спорим на мороженое! Конечно, в стаканчиках. Кто же станет есть без стаканчиков?! Оля-ля, дождь! Ну-ка, дай зонтик. Нету? Ты хорошо смотрел? Значит, я у мамы забыла. Черт с ним, побежали. Чур, я пломбир!

Зонтик возьми. Сейчас тепло, а через час будет циклон. Где, где: под зеркалом! Ты упрямая, как дядя Женя. Он всю жизнь твердил, что не может спать в комнате, он всегда спал на балконе. Но балкон его не спас. Мы были с ним одногодки. Я ни на что не намекаю. Его инсульт — это его инсульт, а я еще погуляю на Макинькиной свадьбе. Надо же, нарисовал мне в подарок лошадь! Это ракета? Дети сейчас такие развитые. Дай но-шпу. Лучше две. Воды не надо, я так. Закуска без выпивки, хороши именины… Перестань, полежу и встану, что, первый раз? Лучше расскажи что-нибудь смешное. Доктор Вайсфельд говорит, что в моем возрасте нужны положительные эмоции. Кстати, хочешь анекдот? Как сумасшедшие доили корову, слыхала? Ну этот: четверо ее тягают вверх-вниз, а пятый держит вымя? В общем, слушай. Однажды в сумасшедший дом привезли корову… Знаешь? Что же ты сразу не сказала? А-а, рот занят… Слава богу, хоть сейчас научилась быстро есть. Если бы ты еще не следила за фигурой… где ты видишь этот вес? Не смеши меня! Тебя же насквозь видно без рентгена.

Да — сижу я вчера в очереди на рентген, вдруг шум, крик, ведут какого-то дедушку, он весь бледный, дрожит, сзади парень в кожанке, тоже бледный, это таксист. В очереди говорят, что он сбил деда на улице, перепугался и давай его в поликлинику, завел к терапевту, с виду приличный парень, у него жена вот-вот родит, и на тебе, а другие шумят: пусть не мчится как угорелый, но что тут мчаться, на этого дедушку только пристально посмотри, и он готов, терапевт послал сестру за травматологом, таксист курит, нервничает, и, как назло, не было ни одного свидетеля, хорошенькие роды, когда муж под судом, дедушке-то все равно не поможешь, и ребенку отца он не заменит, в общем, драма на ровном месте. Вдруг в кабинете смеются, таксист совсем скис, говорит: это у деда на нервной почве, значит, все, очередь кипит: мы ждем, нервничаем, а они там шутки шутят, вдруг дверь открывается, выходят врачи, с ними дедушка, весь дрожит, но хихикает, в руке маленький камушек, оказывается, он двадцать лет сидел у него в почке, старик ездил с ним в Моршин, в Трускавец, но вода этот камень не брала, и вдруг он вышел сам по себе, наверное, сдвинулся, когда деда стукнуло такси. Ты бы видела этого парня! Он не знал, что делать с дедом, обещал в его честь назвать сына, а дед говорит: я тебе завтра пришлю на лечение свою старуху, у нее тоже камни, а таксист…

Что же ты не ешь? Сама тебя заговорила и еще спрашиваю! Бери, вот твои любимые, с орехами. Фигура не пострадает: здесь только изюм, орехи и воздух. Кстати, помнишь то блюдо: курица с орехами, с кореньями, покойная Тамара меня научила, я его раньше всегда готовила на именины. Как же оно называется? Вылетело, хоть стреляй. Ты всегда терлась рядом, канючила: мамочка, дай облизнуть ложку! Теперь мамочка сама трется вокруг тебя… Перестань, Олька, я же понимаю: у тебя работа, на тебе дом, пора становиться на ноги, один Маська чего стоит, а эти ночные дежурства, эти расстояния — когда тебе готовить! Я еще сама могу крутиться, и слава богу. Вот только голова, ох, голова моя, совсем дырявая стала, хотела что-то напомнить тебе важное, и вдруг вылетело…

А! Зонтик! Возьми, возьми. Сейчас тепло, а через час начнется циклон, как в тот раз, снова ты будешь в мокром шлепать, давно простуды не было. Зонтик, он же не тяжелый, возьми!.. Уже говорила?.. Вот — кстати, о моей памяти. Но, между прочим, один раз ты могла бы и промолчать. Да-да. Один-единственный разик! Да, я старая, я нудная, я у всех в печенках, это давно известно, но не надо же на каждом шагу… Так я и знала, что ты скажешь про Сашу! Не приехал, значит, не смог. Дал телеграмму на цветном бланке, и хорошо. Шестьдесят четыре — не круглая дата, нечего устраивать юбилеи. Притом он же весь в делах, наш Саша, работа у него, между прочим, не то что у твоего Олега, ты же знаешь, что просто так в сосновом лесу не поселят, отдельный коттедж не дадут. Хорошо, оставим Олега в покое. Но ты вчера сама сказала: «Он для меня теперь больше, чем посторонний». Что ни делается, все к лучшему, верно? Хотя такого, как он, уже не будет. Я не говорю про твоего мужа, я говорю про своего зятя. А Маська? Это разве жизнь, когда ребенок только раз в неделю… Как это: зачем ребенку отец? Все-все, молчу! Дай-ка сигарету. А черт с ним! Участковый врач прописал кокарбоксилазу. Эти говорят: воздух и диета. Доктор Вайсфельд верит в ходьбу и отвар из кукурузных рылец. Говорят, говорят, а мы болеем, болеем. А-а… Возраст есть возраст.

Любимое Колино выражение. Это он так дразнил Люсю, она была старше его на два дня. В жизни никто бы не сказал: она выглядела, как девочка. Они шли рядом — люди смотрели на них и начинали лучше друг к другу относиться, такие они были красивые. Бедный Коля. Сперва он, через год она. Ты права, не надо об этом, тем более сегодня. Но что сделаешь, тяжелое больше врезается в память. А эти сны! Десять лет, как по расписанию: каждую ночь вода, черная вода в порту. И люди на пристани, полно людей, как сейчас, когда приходят из круиза. Тогда никто не встречал, все провожали: на фронт, в эвакуацию, на тот свет, кто мог знать? «Композитор Чайковский», так наш пароход назывался. Красный крест огромный на палубе и на бортах большие красные кресты, и что? Два плавучих госпиталя они потопили до нас, а сколько после!

Ф-фу!.. отпустило… хороший человек придумал эту но-шпу. Наверно, у самого болело, и еще как! Или это сигарета помогла? Отпустило, и снова живешь. Как в рассрочку. Пока опять не схватит. Мне один поляк рассказывал, он к Саше приезжал по обмену опытом, этот поляк сидел в Освенциме, чудом спасся, его забрали прямо перед свадьбой. Невеста поехала в Освенцим, сумела пробиться к коменданту, говорит: пустите меня к нему, мы все равно хотим пожениться. А вот и не расстреляли. Комендант проявил свою немецкую гуманность: приказал, чтобы им выдали документ, что они муж и жена. И лично от себя добавил жениху талон в офицерский публичный дом: подарочек в честь свадьбы. А увидеться с невестой так и не дал, понимаешь? Хуже, чем звери! Что таким людям стоило потопить наш пароход? Тьфу — и все! Помню, самолеты налетели в третий раз, я забралась под лестницу, мне казалось, что туда осколки не залетят, забилась в самый угол, прижала Сашеньку к груди и стала молиться, хотя из меня верующий, как из Гитлера няня, но разве об этом думаешь, кто плачет, кто молится, кто сходит с ума… Я кричала на бога, как на пьяного сторожа: где твоя совесть, мой мальчик так похож на меня, он уже ходит и говорит, а ты хочешь его утопить! Там так горело, а Сашка смеялся, он никогда не видел столько огня, все куда-то бежали, а я стучала по железной лестнице кулаком и орала на бога: сволочь, сволочь, сволочь!

Ты права. Так нельзя. Опять я расстроилась. В конце концов, все обошлось: немцев нет и у тебя сын, ты подарила мне чудную кофту, я именно о такой мечтала, в общем, все на месте. Но что ты сделаешь с этой памятью! Все вокруг стонали. Там было шестьсот раненых и три врача, считая нашего папу. Он поседел за этот рейс, хотя нет, это еще раньше, в июле, во время бомбежки, он вел нас в щель, на улице кричала какая-то женщина, у нее начинались роды, и он в подвале принял ребенка — первый раз в жизни. И все сошло хорошо. Он так волновался, что она его успокаивала. Как же ее фамилия? Вылетело, хоть стреляй. Ну неважно, этот мальчик уже большой, работает на железной дороге, у него самого уже двое, с женой они, правда, разошлись в тот же год, что вы с Оле… Опять я ляпнула. Ну совсем не думаю, что говорю, люди раздражаются, а я завожусь от любой мелочи. Этот проклятый зонтик, до чего он меня бесит! Положи ты его, наконец, в сумку или выбрось к черту на помойку! Я всю жизнь таскала на руках вас двоих и вот такие сумки, а тебе тяжело ради матери взять эту мелочь! Он же складной. У вас все складное, но почему вы такие эгоисты?

Ф-фу… ф-фу… Сейчас пройдет. На погоду, наверное. Ф-фу… Интересно, как Шульженко? Что ты мне говоришь! По телевизору из любой делают красавицу, но она приезжала, и я пошла, специально попросила, чтобы Олег… чтобы мне взяли билеты поближе. Конечно, она уже немножко сдала, и это декольте — я бы такое не надела, но у нее голос, она поет, она человек! А ей хорошо за семьдесят, это видно и без паспорта. Завидую! Нет, не преклоняюсь. Они же не герои, наоборот, работа держит их на этом свете. Помнишь, мы ждали Сашу с Леночкой, вдруг звонок, я к телефону, а это дверь, открываю, там старичок, в чем только душа, весь как на ниточках, но глаза живые, веселые. Я спрашиваю: вы к нам, он говорит: не я, а ваши дети, у меня от сердца отлегло, я приглашаю его зайти, он говорит: у меня еще шесть телеграмм, люди ждут, я даю ему полтинник, человек же карабкался на наш пятый этаж, он говорит: завтра в восемнадцать сорок три, шестой вагон, и берет полтинник, а я переспрашиваю: это точно? Он дает телеграмму, там написано: «Вагон шесть Саша Лена», мне как-то неловко, но я еще раз переспрашиваю: вы не могли напутать, раньше московский приходил поздно вечером, он дает мне полтинник назад и говорит: позвоните в справочную сами, но стал бы я таскаться на ваш этаж с моими одышками, чтобы морочить вам голову, я снова сую ему полтинник и приглашаю выпить компот, извиняюсь, что он не остыл, варила специально для Саши с Леночкой, хорошо, что дети всегда приезжают, когда фрукты дешевые, мы сидим, пьем компот, разговариваем. Оказывается, он всю жизнь строил всякие ГЭС и ТЭЦ, захватил обе войны, в общем, человек пожил — будь здоров! Семья тоже большая, жена, правда, умерла, но трое детей, старший доктор наук, дочка вообще в облсовпрофе, все зовут к себе, но он ушел от них. Без скандалов: просто чтобы не зависеть. Ходят друг к другу в гости. У него пенсия плюс телеграммы, и что? Перед зарплатой сын-профессор к нему забегает за трояком, а главное, он все время на людях, это же большое дело!

Вспомнила: сациви! Это блюдо называется сациви! Ну, которому покойная Тамара меня научила. Точно: курица, коренья, орехи. Кстати, надо попробовать буряк с орехами. Натощак буряковый сок и два ореха. Этот старичок говорит: за полгода лечения к нему вернулась такая память, какой у него сроду не было. Я тоже не верила, но ты бы послушала: поезд, пароход, самолет, он все держит в голове, минута в минуту. Кроме междугородных автобусов, он говорит: они все равно никогда не приходят по расписанию. А, что буряк! Зачем мне эта память? Вечно вспоминаешь какие-то ужасы, А было же, было столько хорошего! Даже во время войны. Я тебе рассказывала, как в эвакуации у нас украли чемодан? Нет? Странно. По-моему, это было в Красноводске. Наш поезд загнали в тупик, я пошла на станцию менять Сашенькины вещи на хлеб, ничего не сменяла, прихожу, где чемодан? Чемодана нет! А там все наши запасы, мамино кольцо, все, что у нас было! Я сижу, плачу, Сашка сидит, плачет. На дворе осень, ветер, пыль, от отца никаких известий, представляешь? Нет, ты не представляешь. И слава богу. Но надо что-то делать. Если мальчика не отвлечь чем-нибудь, он с ума сойдет, а у меня ни крошки еды, ни игрушки! Я беру его за руку, и мы идем по путям. Думаю, вдруг снова повезет. Однажды мы шли, а рядом стоял эшелон с ранеными, я на минутку отвернулась, смотрю, мой сынок уже в вагоне, кто-то взял его на руки, он раньше ни к кому не шел, а тут осмелел; декламирует стихи, к нему все тянутся, люди истосковались по дому. Я потом у него сахар отобрала, сразу лопнул бы. А тут ни души: товарняк, под брезентом пушки. Часовые. Вдруг он кричит: мама, жираф! Я думаю: все, галлюцинации, а он тянет меня к какому-то вагону, смотрю, действительно: крыша прорезана, из нее торчит голова жирафа! На макушке у него ушанка, наверно, чтоб не простыл на ветру, оказывается, это эвакуировали зоопарк, многих зверей не смогли взять, их выпустили или раздали людям, я знаю одну семью, они всю войну держали у себя обезьяну, и надо же: в последний день перед приходом наших какая-то сволочь ее застрелила, они похоронили ее в саду, а жирафа директор все-таки вывез, дай бог ему здоровья, если жив. И вот мы стоим в Красноводске, в степи, на рельсах, голодные, нищие, и смеемся во все горло, а жираф вертит головой в ушанке…

Опять я тебя заговорила? Надо включить телевизор. Сегодня вторая серия. Выкрути ручку, где звук, они еле шевелят губами. Или это я хуже слышу? Уши не поменяешь, надо менять телевизор. Ты чего скисла? Дай-ка мне лучше помаду. Скоро придет доктор Вайсфельд. Мы женщины или кто? А ты иди. В холодильнике слева пакет, это тебе. Ничего особенного, немножко персиков и пирог. Как это зачем? Это не твоего сына надо подкормить, это моего внука надо подкормить. Если ты его сейчас не вытянешь из простуды… Молчи, сказала!

Лучше я тебя причешу, как эту, ну, что на Веры Сергеевны дочку похожа, ага: Мирей Матье. Вот так, вот так. А здесь на уши. А? Знаешь, ты вполне еще ничего. Ей-богу! Мы этим мужикам покажем, да? И я тоже. Найду себе старичка, чистенького, бодренького, вместе в парк будем ходить, на уколы. Или сидеть дома. Я ему банки, он мне горчичники. Красота! Нет, наверно, надо тоже разносить телеграммы. Но только поздравительные. Зачем портить людям настроение? Ну, иди, тебе пора. Иди, а я прилягу. Устала. Иди, Маську поцелуй за меня. И звони, слышишь? Ф-фу. Ф-фу. Ушла. Идет по лестнице. Вышла во двор. О, господи! Оля! Оленька! Вернись! Вернись! Ну вот, я так и знала. Зонтик-то забыла!

Уважаемая тов. Батыгина О. М.!

Довожу до Вашего сведения, что в настоящее время ртуть, выпрыгнувшая от жары из термометров, растеклась по барханам, вследствие чего местность неузнаваемо изменилась и географические карты срочно переделываются. До окончания переработки Куня-Ургенчское районо вынуждено перенести экзамен по географии на осень. Если и к этому времени ртутные реки не удастся нанести на карты или вернуть назад в термометры, экзамен будет заменен заочным турниром по хоккею со школьниками Заполярья, однако без внесения его результатов в годовой табель. Короче: с утра в тени было тридцать восемь. Сколько сейчас, не знаю, — тени нет. Согласитесь, тов. Батыгина, пардон, уже снова Калинчак: в такую погоду бить шурфы неэтично. И вообще первую неделю у меня было ощущение, что вот-вот я прокопаю планету насквозь и, путаясь в порванных меридианах, вылезу на поверхность где-нибудь в Каракасе.

Однако на двух с чем-то метрах дали отбой: обнаружилась подошва фундамента. Его закладывала одна цивилизация, стены ставила другая, третья пыталась их поджечь, и теперь мы, четвертая, уточняем все для пятой. К счастью, попадается много черепушек. По ним можно датировать эпохи с точностью плюс-минус два шаха. Если бы Вы, Ольга Михайловна, посмотрели, какая это нежная и муторная работа, то прежде чем кокнуть очередную чашку, нацарапали бы на ней число, свою фамилию и основные данные о своей эпохе. А пока скромные труженики археологии вынуждены кропотливо исследовать пыль веков на переднем крае науки. Степа Самохин и Колька Примус наисследовались и заползли в палатку. У них сегодня принципиальная встреча в кинга. Колька уже проиграл целое море пива, и Степа почти стоит одной ногой на борту белопенной кружки, чтобы объезжать свои новые владения. Правда, до ближайшего пива километров триста по барханам, но Степа Самохин — человек большой мечты.

После обеда я сменил лопату на «Зоркий»: в последний момент подкинули еще полставки, чтобы делал съемки раскопок. Теперь я полтора землекопа, призрак из задачника, который вдруг является в тетради двоечникам. Где вы, вторые полставки? Не на это ли намекал старикаша Платон, который считал, что и женщина, и мужчина суть всего полчеловека, обреченные на поиски своей половины? О, нищета философии, о, мудрость штатного расписания!

Вот так и живем, Ольга Михайловна. Наука раздвигает горизонты. Уважаемые товарищи, сообщите, пожалуйста, понравилась ли вам наша жизнь. Свои отзывы и пожелания направляйте по адресу: Заунгузские Каракумы, 248-й бархан слева, кричать два раза. Или просто: «До востребования, Дэв-Кэскен, сиречь Крепость зарезавшегося дьявола». Воображение рисует нам, товарищи, щербатые крепостные стены и мрачный полубездонный колодец. Молодец, воображение, садись, пять. Вот они, щербатые, вот он, мрачный. Вчера мы лазили в него, там метров сорок глубины. Когда-то в этом колодце хранили воду на случай осады, потом вода смекнула, что осады не будет, и высохла, а дно заполнилось черепашьими панцирями — Маке хватило бы играть лет на сто. Что еще должно быть в Крепости зарезавшегося дьявола? Верно, товарищи: во́роны. Цып-цып, мои черненькие! Каркают так, что транзистора не слышно. Кстати, панцири в колодце — это их работа: во́роны кидают с высоты молоденьких черепашек, те разбиваются о камень, и хитрые воронята выгрызают их из панцирей. Попадись такому воронюке «Запорожец», вмиг осталась бы одна бибикалка!

Но человеческая нога, а тем более колесо, не ступали здесь уже лет семьсот. (См. приложение 1: образцы керамики из раскопок.) Дэв-Кэскен никто не завоевывал, его просто бросили. Чуть подлатать стены, и лей с них кипящую смолу, чуть углубить ров, и напускай в него воду. Только где она, водичка? Тю-тю! Когда-то Амударья вдруг сменила русло, перекинулась километров на двадцать, тут нашей крепости и конец пришел. (См. приложение 2: образец устного народного творчества.)

«Та-та» — это не чье-то имя и не мат, как предположил, заглянув через плечо, Степа Самохин, это пробел, свидетельствующий о том, что не все землекопы Хорезмийской археологической экспедиции научились писать стихи. «Опять» не годится: ты ушла один-единственный раз, «навек» отдает кладбищем, «с другим» — это было бы не так обидно, но мы не можем погрешить против исторической истины. Так что придумай подходящее слово вместо «та-та», подбери музыку и разучи этот текст с Макой на два голоса. Лучшим в вашем дуэте будет признан тот, кто сумеет разжалобить большее количество прохожих. За старушек дается два очка, за студентов — по пять, автоинспектор — сорок очков. Ваши жалобные голоса заглушат скрип двери, я тихонько подойду, возьму тебя за руку, и пока Мака сам себе рассказывает сказку перед сном, мы сбежим по черной лестнице и пойдем вдоль барханов, они сейчас прошиты мелкой строчкой ящеричьих следов, смотри, какие славные ящерки: в серо-белую клетку, а может, полоску, не разглядишь, верткие, это круглоголовки, днем им, наверно, бегать жарко, лапки-то нежные, а сейчас так и сигают, хочешь, поймаем одну, только не давай ей зарыться в песок, гляди, мелко-мелко дрожит, будто озябла, это она вибрирует, чтобы уйти в бархан, ну, что же ты, все, погрузилась, ты заметила: хвостик у нее раздвоенный, она может заплетать его в косичку, не хватает только бантика, ладно, пусть живет, а ты хлебни, тут всегда надо иметь фору против солнца: флягу зеленого чая, дня через три ты привыкнешь к нему, только надо заваривать чуть-чуть, до бледно-соломенности, и пить очень много, чтобы зной не выкачал из тебя всю влагу, а для запаха бросить в пиалушку лепестки кандыма, это мохнатый такой куст, вон он, на бархане у маленькой крепости, слышишь, как пахнет, ну прямо карамель, хорошо бы посидеть под ним, пока солнце не уйдет от нас, но садиться не стоит, здесь полно клещей, на камень можно, только переверни его, под камнями обычно скорпионы, ну уж сразу и загнуться, разве что весной, весна для нашего брата скорпиона, это, знаете ли, пора любви, а следовательно, и яда, но, как говорит экспедиционный шофер Ермек: «На каждую пробку есть чем открыть», берем вон ту пузатенькую бутылку, когда твоя мама ее презентовала мне, там был блаженной памяти коньяк «Курвуазье» (гортанное каракумское эхо не сразу решается повторить это слово, и я его понимаю: здесь слова могут выжить лишь если рядом, желательно в тени, существуют предметы, которые обозначают эти слова). Мы осушили бутылку в первый же полевой вечер, причем с чувством общественной полезности нашего гулянья: нужно было освободить место для парочки скорпионов, видишь, как съежились, их залили хлопковым маслом, теперь они вакцина, в случае чего натираешься: надежно, выгодно, удобно; нет, от змей не поможет, если гюрза, то сразу скидываемся на венок из саксаула, ежели эфа, берем другую бутылочку, в ней БКБФ, расшифровывается: «Бывший клей «БФ», это не шутка, а рецепт, — «БФ» у нас идет на обработку костей из захоронений, чтобы не разрушились на воздухе; клей всегда остается, а выпивка почему-то всегда сразу кончается, тогда смиренно берем сухую хлебную корочку, собираем на ней клей. Не буду раскрывать технологию… и поднимаем бокал БКБФ за погибель эф и здоровье милых, но прекрасных дам, которые представлены за столом бледно-зеленой гурией с обломка афрасиабского блюда, это пепельница Андрея Сергеича, он, видите ли, и в пустыне не может стряхивать пепел куда попало; рисунок так себе, древние уже научились халтурить, но этот обломок был первым на моей охотничьей тропе, и я по глупой своей привычке сразу ко всему привязываться повсюду таскаю эту черепушку, хотя из каждого шурфа они идут чуть ли не ведрами, через день-два ты научишься их различать по эпохам и стилям, еще через неделю у тебя станет привычкой, идешь ли ты по бархану или по бульвару, автоматически шарить взглядом под ногами (у археологов это называется: «ходить с привязанным носом»), но теперь смотри не вниз, а вон туда, направо, глинобитная хибарка, это «замок № 68», в замке жил феодал, скорее всего, мелкий, наверно жэковского масштаба, это видно по соседнему каналу, он совсем узкий, понимаешь, чем шире русло, тем могущественней властитель, чуть что не по нем — бац, отключает воду, и все вассалы ниже по течению загибаются от жажды, а он сидит на завалинке своего замка и жует нас, это табак с примесью смолы и, кажется, извести; его хранят в маленьких узорчатых тыквочках, которые специально выводят для этого, странное это зрелище: поле, где растут тыквочки-табакерки, но если долго жевать этот нас, то может быть рак губы, постой, да ты совсем заморилась, будем стелиться на ночь, во-во, под деревом, совсем как у нас во дворе, это пустынная акация, только цветет фиолетовыми цветами и почти не пахнет, Максютка до сих пор обожает жевать акацию, сегодня воскресенье, он будет ждать меня, я по привычке приготовил ему гостинец: свистульку, в нее никто не свистел полтысячи лет, веселый глиняный зверь, на спине вторая голова, рот открыт, будто поет, завтра ты расскажешь мне о Маке все-все, или нет, лучше ты каждый день рассказывай понемногу, мне жалко узнать сразу все новости, а потом сидеть на голодном пайке; нет, не рассказывай ничего, я буду угадывать, а ты только кивай или просто закрывай глаза, если я угадал, слово ли, жест разрушают все, так что же дома, хорошая погода, да, Мака с бабушкой пошли на море, они лежат на песке у самого прибоя, бабушка большая и шумная, как Африка, а он примостился у нее под боком, Мадагаскарчик с облезшей на солнце спиной, чем больше материк, тем ближе острову хочется приткнуться к нему, но, как ни старайся, со стороны мы с тобой выглядели такой уж Евразией, что дальше некуда, а когда в тебе что-то видят, ты уже назло этим не будешь, бог с ним, Олюшка, иди-ка сюда, здесь хоть какая-то тень, завтра будем бить шурф и узнаем, что это за стена, но, по-моему, ее разрушили совсем недавно, варварство, конечно, но, с точки зрения местных людей, вполне нормальное: стена-то из пахсы, ну, глиняная, а в глине, из которой ее строили, много селитры, нет, не для пороха: они рассыпают комья этих стен на пахоте, это проще и дешевле, чем завозить удобрения, так получается круговорот крепостных стен в природе, но бывает и похуже, когда мы кончим болтаться в ненаселенке, я свожу тебя на базар в Куня-Ургенче, там продаются огромные дыни, так вот, их покупать нельзя: есть такие гады, что, стараясь нагнать вес, удобряют их селитрой до того, что дыней можно отравиться, все, не будем об этом, залазь же в спальник, ты кого боишься, меня или фаланг, все фаланги спят непробудным сном, но на всякий случай я положу вокруг спальника веревку с овчарни, никакой мистики: овцы едят каракуртов и фаланг, те и запаха их боятся; с недели опять перебазируемся к Ширван-кале, там этой нечисти поменьше, а прямо в песках есть озерцо, оно, как мираж, такое маленькое, тихое, вверху одна чайка летает, внизу одна рыбка плавает, небольшая, сероватая, наверно, это и есть рыбка цвета орла, про которую я Маке как-то заплетал всю ночь, когда у него ветрянка была, он так скулил, бедняга, хоть бы эту зиму не болел, рыбке до смерти хочется высунуться из воды, а чайке — заглянуть под воду, и каждой кажется, что там ей будет лучше, и одна без другой не может, и вместе тоже, а вообще-то миражи тут дурацкие: стадо верблюдов, тригонометрическая вышка, интересно, верблюды видят мираж?

Уснула.

Сразу, как Максимка.

Тихонько сопит, от дыхания в песке маленькая ямка, края обваливаются и снова нарастают. Может, вся пустыня вокруг началась с того, что уставшая от своей гордости, невозму… незави… непоня… какая разница — женщина легла спать на вечереющем песке, закрывшись от позднего солнца прядями черных и густых, пытающихся отрасти волос, которые торчат пучками после неосмотрительного купанья в соленом Дарьялыке, дыхание уходит в песок и рождает крошечные барханчики, может, на дне каждого копошится такая же бестолковая жизнь, как наша, и в ней упрямая, спящая на остывающем песке…

Что ей снится? Во всяком случае, не я. А уж как старался! И чем больше, тем все хуже. Как говорила моя бывшая теща: «Олежка, ты прелесть, но тебя так много!..» Вот с кем было легко. И почему я женился не на ней? Ну, а что меня много, так я и сам знаю. Но что с того? Как ни старался, оно прет, лезет, выпрыгивает, разбегайся кто может! Ты считала, что это от моей старой компании: турпоходы, капустники, «здорово, старик», «ребятки, я в порядке», весь вечер на манеже Олег Батыгин. Черт его знает. Но во мне — даже после семи лет нашей так называемой совместной жизни — сидел страх: перестань я хоть на минутку чудить, ты тотчас захандришь и сбежишь к своей Лорке, к своей Лидке, к своей Ирке, и мы с Макой останемся вдвоем, пара лопухов, у одного вместо мыслей мечты, у другого — воспоминания. Стыдно, но я даже его люблю наполовину за то, что он твой сын. Странное дело: когда тебя нет, мне хуже, но спокойнее. «Живу в твоем отсутствии, как в доме», сказал поэт (какой) и попал в самую точку. Так вот, живу в твоем отсутствии, как в доме, есть в этом доме два окна зеленых, два глаза, но глядят куда-то мимо, хотя в упор, но постоянно мимо, а оторваться все равно нет сил; есть лестница, по ней все дальше, тише бегут шаги, стоп, остановка, посмотрелась в дверь (стекло полуразбито, двух Америк отчетливые силуэты в дырах), поправила очки, берет надела, и, показав себе язык, — на волю!

Извини. Видно, очередная стадия. «А если это любовь?» — спрашивает нас школьница Маша Ш. из города Москва Московской области. А если нет? Вдруг это чисто функциональная зависимость, вроде я часть тебя, но часть совсем неважнецкая, временная, как аппендикс или молочный зуб? Надоест, его раз, и выдернут. Как бы для общей (и его в том числе) пользы. Зато на людях о нем говорят только хорошее. Лицемерие? Упаси боже. До этого не снисходят. Гордость? Жалость? Скорее всего жалость. Новый социальный феномен: «женщина-рыцарь». Спешите видеть! Единственная в мире смешанная группа придурков! В общем, дорогая Маша Ш., если тебе захочется узнать об ощущениях выдернутого молочного зуба, милости просим к нам в Дэв-Кэскен. Мы с зарезавшимся дьяволом будем очень рады вам всем. И, пожалуйста, не переживай, Машутка: он и она по-прежнему остались большими друзьями. Такими большими, что уже оба не помещались в одном городе, и старший инженер О. А. Батыгин, гордость «Химмаша», надёжа месткома и опора всея художественная самодеятельность, завербовался к археологам — в лучших традициях рубрики «Ровесник-романтик». Для ровесника я, правда, несколько староват, а для романтика у меня слишком хороший аппетит. Но ах, до чего же соблазнительно все бросить, уехать, забыть, вернуться выгоревшим, медлительным, спокойным!..

Если в школе нас не обманывали насчет закона сохранения материи, то общая сумма неприятностей в пределах замкнутой системы остается постоянной. Значит, мой приезд сюда должен вызвать отъезд в наши края какого-то здешнего неудахи. Пахать ему вместо меня на «Химмаше», влюбиться тебе в него, а ему вздыхать по смуглоликой девушке с восемнадцатью косичками, чей стан стройнее минарета Калян (построен в тыща двести каком-то году). Выходит, мне надо здесь каракумствовать, пока общий баланс наших с ним злоключений не выравняется и с наших берегов не занесет в Дэв-Кэскен какого-нибудь счастливчика, а меня не вытеснит домой? Но, может, этот счастливчик — я! Не каждому же наворачивать счастье столовой ложкой. Вдруг оно в том и состоит, что его всегда мало — да разве же мало! В конце концов, иногда у меня есть ты, есть воскресенье с Макой, руки-ноги в порядке, какого же еще?!

Ветер тихонько посвистывал в саксауле. Робкий сквозной звук вселял какую-то надежду. На что? Какая разница. Главное, она есть.

Я представил, как она пугливо вселилась, прикнопила на сырой еще стенке свой бедный коврик с цветами, провисшую раскладушку поставила на всякий случай поближе к дверям: вдруг что? И только, осмелев, собиралась почаевничать с баранками и снять платок… и вспомнил, как ты сидишь, окаменев, на кухне и Мака тщетно старается растормошить тебя, и оттого, что он так похож на меня, ты немножко, сама себе не признаваясь, думаешь обо мне или могла бы думать, а значит, мы все-таки вместе, и каждый может хоть минуту побыть в тени другого, вот на что и созданы разлука, война и смерть.

Я почти уговорил себя, но солнце, отдуваясь, уже садилось за Степой Самохиным, и пора было заступать на дежурство по кухне. Третий раз за сутки макароны на соленой воде, это, пожалуй, чересчур. Но тушенка давно кончилась, а хлеб отвердел и оделся зеленой плесенью. Остается сюрпризный вариант. Ваши гости будут приятно удивлены, если вы предложите им кекс «Услада барханов». Возьмите два стакана муки, стакан урюковых косточек, оставшихся от прошлого компота, потихоньку уведите у Ермека банку его личной сгущенки и, хорошенько перемешав образовавшуюся массу, вылейте ее на тщательно очищенную лопату. Держите лопату над костром, пока не почувствуете характерный аромат, горелого и крик Андрея Сергеича: «Олег, вы никак рехнулись?!» Начальник, я бы с удовольствием, но все как-то руки не доходят. Хотя предпосылки есть. На той неделе, например, выпал денежный дождь. Средь бела дня в кишлаке вдруг взметнулась пыль и посыпались червонцы, пятерки, четвертаки. Я озирался в поисках Воланда, а местные пацаны тут же быстренько подобрали купюры, и снова стало тихо. Но через час кишлачок наполнился зареванной бабой в оранжевых сатиновых шароварах и толстых очках. Кассирша она была. Привезла соседним геологам зарплату, только разложила, налетел смерч и всосал весь аванс. Что деньги, у нас канистру вихрем уволокло! Баба в шароварах ревела, ревела, и люди оказались сильнее стихии. Весь кишлак скинулся, вышло рублей на полста больше, она на радостях выставила угощение, и все население очень славно посидело в чайхане, потом подошли геологи, дальше тебе уже не интересно.

Как, впрочем, и все предыдущее. Иногда мне хочется откуда-нибудь грохнуться, ненароком сломать себе какие-нибудь кости, хорошо бы не самые главные (естественно, подгадав на твое дежурство). Чтобы ты каждый день заходила в палату справляться о моем самочувствии, а я с монументальной гипсовой ногой, устремленной в зенит…

Недавно мне попался осколок китайской чашки, селадон пятнадцатого века, его легко узнать на просвет, в стенке видны крохотные прозрачные пятнышки (Мака все еще говорит «пятышки»?). Мне рассказывали, что перед обжигом в стенку чашки закладывались рисовые зерна, огонь выжигал их, оставались прозрачные оспинки. Неужто только эта память и останется у нас с тобой, Оль?

Лицо напряглось, пальцы шевелятся, ты и во сне делаешь перевязку, спите, сестричка, а я еще посижу, вот ежик пришел в гости, обнюхивает остатки ужина под брезентом, здесь ежи совсем другие: в белых подштанниках и на высоких лапках, видно, модель повышенной проходимости; секунду мы смотрели друг на друга — он убежал, не понять никого, а может, он придет завтра, я запасу для него корочку кекса, но что толку, ежом надо родиться, приходите, скорпионы, я вас чаем угощу; упала звезда, еще одна, господи, да где же я возьму на вас на всех столько желаний, очень большие звезды над пустыней; чтобы их как следует разглядеть, астрономам, наверное, приходится поворачивать телескопы задом наперед, телескопы портятся, а звезды обижаются, вот еще одна полетела, если сейчас в городе дождь, а ты, как всегда, забыла зонтик, ниспошли тебе аллах, чтобы быстро пришел двадцать восьмой трамвай, чтоб Мака ночью не хныкал, чтоб булочная еще не закрылась, чтоб у твоих больных все быстро срасталось и чтоб я не написал тебе это письмо, а если все-таки напишу, то чтобы не отправил его, а приснись мне, и аминь.

— Идем на балкон, Томка. Страшно? Зато все видно. Смотри: две машины, три, четыре, ого, какая длинная, считаем ее за две, восемь, девять, тринадцать, десять, еще раз десять, потому что они одинаковые, собачья будка не считается, она нашу Джерри чуть не забрала, они кошек тоже хватают, если красивые, а она же сиамка, хорошо, там был хромой гицель, мама его вылечила однажды давно, а он ее узнал и выпустил Джерри, а мы с Олегом устроили Джерри именины, купили ей целого окуня, потом дали рюмку корвалола, вот она прыгала!

Томка, сколько проехало, не помнишь? Пускай будет восемь. Я уже умею их писать: это как два бублика слепились боками. Любишь бублики? А я с маком. Бабушка купит, сковырну мак и съем. Не, она ничего. Кричит, но добрая. Мы летом с ней на море ходили и в зоопарк. Там настоящая корова есть. А теперь бабушка не может. У нее сердце болит. А ты знаешь, где сердце? Ну да! Не скажу. Это у бабушки слева. Я когда вырасту, у меня тоже там будет. Сегодня, говорила, в Луна-парк сходим, и нет ее. У меня там свое летающее блюдце. На нем все боятся кататься, а я сел и — вж-ж… А Олег обещал меня взять на остров, только он в командировке. Угадай, что привезет? Вот и нет. Железную дорогу. Настоящую! С рельсами, с проводником, сядешь в вагон — чух-чух, чух-чух! И верблюда. Он будет бежать рядом. Вдруг тепловоз испортится, я на верблюда пересяду. Н-но, поехали! Быстрей, быстрей. Всех обгоняем! Сама ты противная! Верблюды знаешь они какие верные! И чернослив любят. Целое ведро могут съесть. Ничего они не жадные. Это же не для себя. Залазишь на верблюда, едешь, едешь, захотел кушать, отвинтил в горбе пробку и ешь чернослив. А в другом горбе молоко холодно-е…

Гляди, какая желтая! Номер не наш! Оп-ля, свернула. Забоялась. Томка, там, наверно, шпионы! Они заметили, что мы сверху следим, и хотят смыться. Беги к окну, а я с балкона. Бери ручку. Это будет пистолет. А я из автомата. Огонь! Ды-ды-ды! Ды-ды-ды-ды-ды! Целься в колеса! Ти-у, ти-у-у! Забоялись, повернули назад. Тарах-тарах! Попал! Ура-а! Гляди, стала! Выскочили! Бегут! Тарах, тарах, тарах! Ура-а! Прячутся под зонтиком. Наша победа!

Томка, брысь с балкона. Дождь же. Твоя мама говорит: ты и так дохлая. Кому сказал? Как это не хочешь? Сказано, брысь, значит, брысь. А по шее? Это мне слабо? Увидишь! Ой! Вот ты как! Я тебе покусаюсь! А по башке! А по шее! Будешь?! Ты чего? Сама лезла, и сама ревет. Балда. Потому что — балда. Хватит нюнить! Давай еще поиграем. За мной придет бабушка, а ты реви, сколько влезет. Не хочешь? А что хочешь? Ладно, бери жвачку. Только не апельсиновую, я ее сам люблю. Тогда никакой не получишь. Иди-иди! Ябеда соленая, на костре копченная, опилками набитая, чтоб не была сердитая! Ой, напугала! Дядя Шура ничего не сделает. Ничего не злой. А шипит, потому что у него в горле трубка, как у сифона. Мне мама говорила. И в сказке так написано. Про принца с серебряным горлом. Наверное, дядю Шуру выгнали из принцев. За что? Может, курил в туалете.

Сказку рассказать? Эту не буду, она не таинственная. Хочешь про Бабу Ягу? Ничего не страшная. Вот Юрка читал про Хому Брута, так то да-а! Там гроб по церкви летает! Гроб — это когда кто-то умер, понимаешь? Да ну тебя! Зачем твоему воробью гроб? А вдруг он оживет и подумает, что это клетка? Ладно, расскажу другую. Это сказка из рота. Ну, изо рта, какая разница. В смысле не из книжки. Мне ее Олег рассказал, ну, папа, потом я ее забыл и сам придумал. Честно. Жила-была рыбка. Очень-преочень маленькая. Не, меченосец в аквариуме, а она жила в море. Большие рыбы ее били, кусали, а что она им сделает? У щуки зубы здоровенные, а у камбалы шипы, как долбанет! Камбала — это тоже рыба, только плоская. Почему, почему… Потому что на нее кит наступил. Ну, вот. Они эту маленькую рыбку все время дразнили. Она думает: ладно, я от вас удеру. Ночью все заснули, рыбка потихоньку оделась и побежала на морвокзал. Раз, и забралась на теплоход. Там здорово было. Музыка, можно в настольный футбол играть, и бассейн есть. Глубо-окий! Они за ней погнались, а рыбка попросила капитана, он поехал сильней, и щука с камбалой ее не догнали. Теплоход, когда захочет, очень быстро едет. Вечером лег спать, а утром встал: Крым. Не, бабушка дома была, мы ей письмо из Ялты послали. А рыбка легла спать. Спит-спит, спит-спит. Вдруг — а-а-а!!! Ты чего? Это не я, это на теплоходе так закричали. Рыбка тоже испугалась. И побежала. А там черепаха лежит, водорослями связанная. А на нее нападает дракакатица. Это такой зверь… вроде змеи и с иголками… очень ядовитая. Но рыбка не испугалась. Она знала, что у дракакатицы на хвосте есть место без колючек. Если схватить за него и пощекотать, она сразу сдается. Рыбка как схватит ее, как защекочет! Дракакатица испугалась и смылась. А рыбка развязала черепаху и дала ей корвалол. Это капли такие. Их только бабушка любит и Джерри. Но вдруг приплыли две акулы. Во-от такие! Они на всех нападали. Одна акула прыгнула на рыбку. А рыбка выхватила маленький пистолетик. Тарах-тарах! Акула раз, и потонула. А вторая тихонько подкралась сзади. Черепаха кричит: «Рыбка, рыбка, оглянись!» Вообще-то нет, они не говорят, но эта была говорящая. Ну, как попугай, только черепаха. У нее на лапе была волшебная жемчужина. Она выполняла все желания. А дракакатица хотела ее украсть и продать акулам. Не, пистолетик рыбка не успела зарядить. Акула ее уже почти заглотнула, а рыбка подумала: «Эх, если бы я могла улететь!» Ну, ты скажешь: самолет! Разве рыбку пустят в самолет? Она хотела, как птицы летать, на крыльях. Вот. Черепаха услыхала, нажала на волшебную жемчужину — блимс! У рыбки выросли крылья! Настоящие, как у орла! И она полетела. Высоко-высоко! Выше самолетов, выше вертолетов, выше домов! А вторая акула лопнула от злости. Рыбка летела по воздуху, летела, летела… Там было ей так хорошо! Не, птицы ее не обижали. У нее же были крылья от орла. И большой бинокль. В него все видно. Даже если нет ничего. Смотрела она в бинокль и летела дальше. А потом соскучилась за мамой и папой. Взяла и нырнула к ним в море. Они обрадовались и купили ей велик. Совсем как взрослый. И еще с ластами. И с пропеллером. Хочешь, под водой ездишь, хочешь — по облакам. Рыбка пошла кататься на велике. А они стали ругаться. Не с ней, а сами с собой. Ну, так… Она прибежала и говорит: папа, мама, лучше возьмите из моей копилки деньги и пойдите в кино. Они обрадовались и пошли. А рыбка стала играть с черепахой. Дракакатицу они убили и разорвали на куски. Потом черепаха говорит: давай полетим на один морской остров, там акулы закопали таинственный клад. И они полетели. А на острове…

Подожди, Томка. Але, это кто? А, бабуля! Что же ты не идешь и не идешь? Ты же обещала в Луна-парк. На блюдцах крутиться. Я что? Я с Томкой играю. Мама ушла. Чтоб она что? К тебе? Быстро? Ага, скажу. А ты пирог больше не пекла? Понятно… Тебе где плохо? Бабуля, ты немножко потерпи. Ложись спать, до утра оно пройдет. А завтра я приду к тебе. Прямо утречком. Что? Маме сказать? Про зонтик? Она забыла у тебя? И что? Тебе плохо, да? Але! Ты где! Але, але! Ты нарочно пропала?

Бабушка-а-а!!!