Поговорим о странностях любви

…ЗЕМЛЯ ПУХОМ! Рассказ

«Пора утрат, сентябрь проклятый… печальный?.. так быстро замкнут жизни круг… круг…» Не то. «Стерев случайные черты, смерть обнажила облик друга, и только эхо пустоты, и только порванные узы». Какие узы? Всю ночь вертелось в голове, какая-то мешанина… Прошлой ночью он еще был жив. Нет, позапрошлой. С кем он провел ту ночь? С этой куклой? «Ночное ликованье жизни, а днем померкли небеса… небеса — полчаса… мог бы сам… колбаса…» Надо остановиться, иначе я сойду с ума! Живут люди, ничего близко к сердцу не принимают. Погиб — но и все мы смертны. Тем более сам виноват. Если бы рядом с ним оказалась не она, а я, то… А, что гадать.

Бедный Севочка. Голова раскалывается. Господи, ну и жара! Сентябрь, а дышать нечем. Еще и это платье. Зачем я его надела? Можно было то, фиолетовое. Оно почти черное. Нет, покрой не тот. И просвечивает. Я же знала с самого начала, но сшила назло всем. И, конечно, ему. Чуть что, язвил: «Ты, Стелла, всегда одета, как на похоронах». Мог бы называть меня по имени-отчеству хоть при посторонних. В конце концов, я уже пять лет заместитель редактора. Пять лет! Не верится.

Такой веселый, задиристый, раскованный. Мог явиться в джинсах на любое совещание. Сколько мне звонили: «Он что, не понимает?!» Зачем, спрашивается, дразнить гусей? Васька Чичкан эпатирует публику, ходит подпоясанный веревкой и в разных носках, вроде бы по рассеянности. Один синий, другой коричневый. Гости в восторге, особенно иностранцы: богема! Но Севе-то зачем это? Должна быть граница между раскованностью и расхлябанностью. Да что уж теперь… все кончено. Всё!

Федор Степанович, теперь налево. И еще раз налево. Тот, бежевый. Нет, правее, девятиэтажный. Я пошла. Что? Только ненадолго. Машина нам скоро понадобится. Потом поставите ее в тень. Здесь жарко, как в духовке. А, цветы… Спасибо, чуть не забыла. Венок от коллектива само собой, а цветы от меня. Мы столько лет работали вместе. Ой! Опять я ударилась. С моим ростом нельзя ездить в «Волге». Так вы недолго, Федор Степанович.

Надо войти. Как парит. Только дождя сегодня и не хватало. Когда я была здесь последний раз? Лет пять назад. Точно: на новоселье. Неделю гудели как сумасшедшие. Сейчас бы за такое — ого-го! Сева любил погулять. Войти? Еще минутку. До выноса часа полтора, а народ идет и идет. Как можно было не любить Севочку? Умница, фантазер, все понимает с полуслова. Это с чужими. А на работе столько нервов! Сократишь его статью строк на сто, сразу в крик: «Пропадет вся соль!» И так уже столько соли, перца, уксуса. Согласишься, напечатаем. И начинается: звонки, звонки: «Что за неуместные обобщения? Не могли взять другую тему?» Ему пироги да пышки, нам с редактором тумаки да шишки. С этой статьей тоже был бы скандал. Хорошо, что я проявила характер: «Не хочешь сокращать, снимаем из номера. Редактор приедет, разберется». Зачем мне эти страсти? По мелочам портить жизнь, а ее-то вон как мало.

Сейчас бы под душ. Хоть на минутку. Еще нет двенадцати, а уже так жарко! Во рту сухо, противно. Хватит таблеток. Так можно успокоиться навеки. Без них еще хуже. Ворочаешься полночи, не спишь, а днем все раздражает. Еще одну, и все. Запить нечем. Слюны, и той нет. Когда хочешь, ни за что не пойдет. Ну? Ну?! Гадость какая. Сейчас подействует. На пустой желудок быстро. Сейчас. Сейчас. Вот… вот… мягкой рукой… мягкой… по сердцу… мягкой, ласковой… легче… Надо войти.

Да. Да. Это ужасно! В голове не укладывается. Кто угодно, только не он. Просто не верится. Вы уже поднимались? Я была еще вчера. Столько хлопот, а человека уже нет. Да, Игорь, да. Как гром средь бела дня! Такой энергичный, жизнелюбивый… Ужас! С ним что-то происходило в последнее время, что-то странное, тревожное. Сколько же Севе было? Он моложе меня на… Ровно через месяц он был бы именинник. В этом какой-то знак. Похороны и дни рождения приближают нас к вечности. Давайте поднимемся вместе. Какой зной. Осторожно, тут темно, как в могиле. В могиле… Ох. Ох! Он — и не он! Волосы колышутся, как живые… А, вентилятор… Се-ва! Лицо. Не его лицо. Почему розовое? Он был смуглый. Грим. Густо наложили. Только ссадина на лбу и… ухо… Не могу! Это не он! Сева спасся, здесь кто-то другой, не он, чужой, посторонний, они перепутали тела, у нас все могут перепутать, а Сева жив, он не мог умереть, он всегда был счастливчиком, он где-то в больнице, выживет, выкарабкается, боже мой, как это жестоко, как жестоко, подменили тела, нарочно так густо положили грим, что никто не узнал, не увидел подмены, это не труп, а муляж, после аварии они подменили, не они, сам Сева, он спасся, он всех разыграл, Сева, Сева, Сева! Ох. Ох.

Карина… то есть, Галя, Галочка! Как вам сейчас тяжело! Мы все, вся редакция с вами, вы знаете… ты же знаешь, как его у нас любили! Поплачь, будет легче. Ужасно! Нет слов. Галя, твой шарфик, он весь в гриме… ты наклонялась над Севой… конечно, сейчас не до того, я так, машинально… но на шарфике очень заметен грим. Розовое на черном. Дай вытру. Вот и все. Такое горе. Только мы, женщины, можем это понять. Я не верила до последней минуты. Позвонили, была уверена: розыгрыш! Сева обожал дурачества, ты же знаешь. Мастер мистификаций. Помню, однажды он опоздал на редколлегию. Десять минут его нет, двадцать. Наконец, влетает: «Авария!» Бледный, волосы торчком. С такими подробностями рассказал, все только ахали. А потом я узнала: проспал. Сейчас тоже думала, что в самый последний момент он вдруг появится: «Ну, как я вас?»

Боже, что я несу! Назвала его жену Кариной. Хорошо, если она не расслышала. А вдруг?.. Она уже и так наплакалась из-за этой Карины. Да, Севина смерть — развязка всему. Галочка, дать таблетку? Хорошо успокаивает. Я только на них и держусь. Как хочешь. Ты просто железная, Галка! Если бы не ты, Сева никогда бы не стал личностью… он обязан тебе… был обязан очень многим… Может, слишком многим, не потому ли охладел? Он был такой самолюбивый, наш Севочка.

Ухо! Ухо мертвое. Чужое. Было нечто, стало ничто. Спина мокрая. Вентилятор совсем не чувствуется. Вот неожиданность: Олег! Как ты успел? А-а… Когда же она умерла? Закон парных случаев: Сева погиб в тот же день и тот же час. Она его очень любила. И вообще была славная старуха, даром что твоя теща. Как Ольга? А Максимка? Сто лет вас не видела. Он все такой же фантазер? Прости, я не знала, что вы разошлись. Видела Ольгу вчера в больнице, когда забирали Севу, но, конечно, нам обеим было не до того. Олежек, может, выступишь на гражданской панихиде? Нужен кто-то из рядовых читателей, людей, близких газете. Договорилась с Шевёлкиным, но он сегодня уже где-то задействован. А жаль: бригадир, депутат, делегат… Правда, примелькался. Вот и скажи как археолог. Сейчас вопросы охраны старины ставятся очень остро, увяжи это с Севиными репортажами. Да не собирался он бросить работу! Сбежать в экспедицию — это только ты мог, а Сева любил потрепаться. Мало ли что надоело. У меня тоже работа не сахар, и ничего, тяну. Если все начнут убегать от своих проблем и трудностей в Каракумы… Ладно, Олег, как знаешь. Найдем другого выступающего.

Голова кружится. Цветы? Формалин? Ноги как чужие. Все чужое. Только сердце и чувствую. Пусть я умру внезапно, далеко от всех. Чтобы никто мною не занимался. Раз, и нету. Кто захочет, вспомнит. «Воспоминанье — вот награда, вот верный вечности залог… заслон… «верный вечности» — плохо… «И эта хрупкая преграда… преграда… неодолимая, как сон…» При чем здесь сон?

Галю безумно жалко. Ей и так жилось несладко, а тут… Но, между нами, для нее это облегчение. Выход из тупика. Если бы ее не мучила совесть… Я не оговорилась: именно ее. Когда он уходил к Карине, Галя ему крикнула вдогонку: «Уйдешь — ты больше для меня не существуешь! Все равно что попал под машину!» И месяца не прошло, как все сбылось. Накликала. Я верю в такие совпадения. В то утро у меня было предчувствие. Что-то давило, беспокоило. Думала, на погоду, а оно вон как.

Галя, надо что-то сделать с туфлями. То ли гроб получился короче, то ли… Туфли торчат. Прикрыть их цветами. Белые астры. Совсем другое дело. Мальчик, что ты здесь делаешь? Из школы молодых журналистов… Да, Всеволод Михайлович вел у вас занятия… Надеюсь, ты вырастешь настоящим газетчиком. Как он. Но сейчас уходи. Похороны — зрелище не для детей. Быстренько. Это же психологическая травма! Никто не хочет подумать ни на копейку. Им повезло, что я пожизненно в похоронной команде.

Алена! Сто лет тебя не видела! Пополнела, похорошела. Как Димка? А Наточка? Живем в одном городе, а видимся раз в сто лет. Да, такое горе… Я знала, я чувствовала: Сева идет к катастрофе. Связался с этой женщиной и потерял голову. Мы еще тогда хотели вмешаться, я говорила с Галей, но она возражала. Наверно, надеялась, что он образумится. Семья, двое детей. Сын не родной, но столько лет вместе… Мы обсудили на бюро. Он сказал: «Хотите, чтоб все было честно? Я ухожу от Гали. Официально разведусь. Устраивает?» И все это с таким вызовом! Нет, уж лучше делать вид, что ничего не знаешь. Пойдем к окну, там прохладнее. Пусть простуда, лишь бы не эта жара. Нонна — ну, ты помнишь Нонку Талмазян, она сейчас Орехова, — так вот, Нонна говорит: эта Карина — просто выдра! Она ее хорошо знает еще по университету. Да ты же ее видела в редакции. Ни кожи, ни рожи. Притом старше Гали года на три. Завел бы он роман с практиканточкой, дело понятное. В этом возрасте мужчины начинают делать глупости. А Севочка всегда был легкомысленным. Сколько раз я просила редактора: «Вадим, поговори с ним по-мужски!» Мы начинали все вместе, одной компанией, но нельзя же бесконечно паразитировать на старой дружбе! А он: «Разбирайтесь сами». Вот и сейчас, как назло, улетел в Москву на совещание. Конечно, на меня можно бросить все. Они нас, Алена, не считают за женщин. Думают: раз она из года в год тянет все и помалкивает, то и…

Гавриленко! Петр Серафимович! Как с нарукавными повязками? Хорошо. Второе: венок. Я вчера заказала, надо только привезти и надписать ленту» Вот текст. Деньги у вас, так? Третье. Перезвоните Сергею: автобусы и музыка. Галя против оркестра, я знаю, но панихида — это и траурный митинг, поэтому нужен ритуал. Напомните оркестрантам: похороны перенесли с трех на два часа дня. Так надо. Как с «Прогрессом»? Генеральный директор обещал выступить на панихиде. Проверьте. С вами пойдет Нонна Саркисовна. Возьмите нашу машину, но долго не задерживайте. Сперва за венком. Бумажку с текстом не потеряли? Хороший человек, но такой медлительный! Его только за смертью посылать. За смертью… Так и есть: забыл бумажку. Петр Серафимович! Текст для ленты! «Дорогому Всеволоду от коллектива…» Порядок. «Порядок, сломанный тростник… надломленный, как шпага …иллюзий дым развеян в прах…» Дым — в прах?.. «Развеян вдруг… развеян вмиг… и смерти черная отвага… но осень, желтая бумага…» Жуткий запах. Это формалин? Как я переживу этот день… Да, доктор. Опять я забыла его имя-отчество… Да, молодые теперь уходят рано… Смерть и Сева — не вяжется! Красавец, спортсмен. Ужас! Вы не страдаете от духоты? Сегодня просто дышать нечем! Циклон за циклоном. Кофетамин? У меня и так бессонница. Вчера приняла три таблетки. Сердце так и вылетает. Стучит прямо в горле. Спасибо, я зайду к вам. Анализы еще не делала. Галя там, в комнате. Непременно. Зайду. Да, здоровье — это… Такая жара, а он в плаще. Старость. Витенька, здравствуй. Алена где-то здесь. Значит, пошла вниз покурить. Давай тоже выйдем. Без фильтра? Все равно. У меня одно из головы не выходит: он же столько лет водил машину, и никогда ни одной царапины! Даже когда перевернулся, помнишь? Машина съехала в кювет, сделала сальто и снова стала на все четыре колеса. Никто даже не успел испугаться. Реакция феноменальная! Неужели сейчас он не заметил, что грузовик едет прямо на него? Я видела в ГАИ схему места происшествия — Сева вполне успевал свернуть. Хотел поразить свою мадам? По-моему, она уже успела налюбоваться его суперменством за эти два года. Алена, это разве не мальчишество: взять машину, и чью — мужа своей пассии — и среди бела дня кататься с ней в самом центре. Севку каждая собака знает! И муж этой фифы тоже не просто так: главный инженер какого-то СМУ. Надо же голову иметь, правда?

Бери свою Карину и езжайте миловаться куда-нибудь за город. Если перед женой не совестно, то помни, что ты представляешь газету. Такие способности, с его талантом я бы горы своротила! А он? Много шума, толку мало. Сейчас, конечно, не время, но я столько раз говорила ему это, что…

Пойдемте наверх. Галю нельзя оставлять одну. Терпеть все эти годы я бы не стала даже ради детей. Светлана Павловна, ваша ирония неуместна! Если у меня нет детей, это еще не значит, что… Нет-нет, я отлично вас поняла. Дрянь такая! Без году неделя в газете, а корчит из себя невесть что. Опять сердце. Ох. Ох. Все плывет. Сесть. Спокойно. А-а. Нет, ничего. Жара. Все прошло. Алена, возьми воду. Пару бутылок. И корвалол. На кладбище кому-нибудь всегда делается дурно. Особенно в такую духоту. Давит, словно обруч. Почему же он полез прямо на грузовик? «Москвичок» против «КРАЗа» — это же пылинка! Рассчитывал, что шофер тормознет? Мне показывали на схеме: если бы Сева не прикрыл собой автобус с детьми, их, конечно, помяло бы. Но водитель всегда подставляет правый бок: инстинкт самосохранения. А Сева принял удар на себя. Справа сидела эта женщина… Она-то? Жива. Таким ничего не сделается. Кто-то сообщил ей, что сегодня похороны, она удрала из больницы, чтобы явиться к трем. Пришлось перенести все на час раньше. От этих дамочек всего можно ждать. Ни стыда, ни такта. Галка, конечно, бывает резковата и прямолинейна. Но работать, вести хозяйство и возиться с детьми — тут уж не до светскости. Вот Карина и воспользовалась.

Чуть не забыла. Нужно сверить фамилии в отчете с сессии горсовета! В суматохе все могут перепутать. Монгольская декада? На всякий случай перезвонить, нет ли изменений?

Почему я не купила черное шелковое? В кои-то веки увидишь симпатичное платье, и сразу появляется десять женщин точно в таких же платьях. Надо что-то освежить. Мой костюм и впрямь как форма: и в пир, и в мир, и в добрые люди. Только брошки и меняю.

Галочка, где взять тряпку? Какая там уборка, хочу обмотать дверь. Она так хлопает, что голова раскалывается. Ты бы присела на минутку. Надо беречь силы. Еще панихида, кладбище, поминки… Хочешь, я заберу Анюту к себе? Сменит обстановку, поиграет с Сэдди. Не бойся, блох у нее нет, я купаю ее в специальном собачьем шампуне. Как знаешь. Вечная история: хочешь людям помочь, а тебе… Сколько раз давала зарок: не лезь! Она уже забыла, как Сева от нее уходил, а я его уговаривала. Что он, что она: неблагодарность и упрямство. Дудки! Больше я в чужие дела не вмешиваюсь. Мало, что ли, людей в партбюро, в месткоме? Чуть что: «Стелла Олеговна, только вы!» А сами в кусты. Хватит. Когда-то же я стихи писала. Даже Сева хвалил. Догадывался ли он, что тот сонет?.. Нет. Да и было ли что-то? Так, настроение, случай… Тогда все казалось безумно серьезным. Теперь и вспомнить-то нечего. После ночного дежурства целовались. Меня током ударило. В редакции только постелили паласы, статическое электричество. А потом… По ночам ревела, как последняя дурочка! Легко жил, легко умер. Легкий человек. Врачи говорят: совсем не мучился. Это как умереть во сне. Обо всем остальном позаботится Стелла Олеговна. Расхлебает все каши, которые заварят наши «золотые перья», красавцы наши. Им нужно, чтобы все восхищались, сочувствовали. Все уже собрались, только Севы нет. Является часа через полтора, с такими несчастными глазами, что ни у кого язык не поворачивается его отругать. Сидит ссутулившись в своем длинном коричневом шарфе толстой вязки. Кто, кстати, вязал, уж не Карина ли? Понемногу оттаивает, рассказывает о своих неприятностях. Нехотя, все время извиняясь за то, что вынужден посвящать посторонних в такие грустные подробности. Говорит, говорит, а сам ест, ест… Любил, чтобы его пожалели. Когда рядом есть кто-нибудь вроде меня, которая всегда подставит плечо. Умру, тогда поймут. Это? Брат Севы. Где-то на Севере. Серьезный. Он-то Гале поможет. Севка ничего не оставил, кроме долгов. Алена, знаешь, родители ребят из автобуса, который Сева заслонил своей машиной, решили собрать ему на памятник. Но пока что-то не спешат. Хорошо, хоть венок прислали. «Спасителю тридцати детей от благодарных родителей…» М-да.

Кстати, где наш венок? Гавриленко еще удумает заказать бумажную ленту. Нет, Нонна помнит, что надо матерчатую. Красную с золотыми буквами. Или черную? Все-таки солидная организация, не соседи по дому. Вон у них как! Буквы с завитушками. Зато цветов не пожалели. Да — цветы! Эти не кладите в гроб. Разбросаем по дороге, когда будут выносить. Целлофан — сюда. Кто видел ножницы? Спасибо. Вы откуда? А-а… Помню. Сколько пришлось биться, чтобы прошла та статья! Вы работаете там же? На повышение? Сева… Всеволод Михайлович долго работал над статьей. Было мнение, что… Но он настоял на своем. Да-да, директора сняли. Выступите на траурном митинге? От имени рядового читателя. Принципиальность покойного, его упорство, бескорыстие. В двух словах о своей истории. Как пример. Лучше бы набросать канву… Вы меня не так поняли: от волнения люди часто сбиваются. Что же мне самой сказать? Коротко, но емко. Не обходя острых углов. «Это был человек сложный, как сама жизнь». Цветы. Какая крупная пчела! Еще одна. Люди умирают, а пчелы собирают мед на венках. «В день похорон, в час медосбора…» Давно не писала стихов: тут разве успеешь? «Сквозное кружево оград, и время, равнодушный стражник… странник…» Давление падает. «Ограды кружевной узор, плиты могильной тусклый… черный… серый камень… канул камень…» У-ме-ер!!! И никогда, никогда больше не… Ох! Ох! Нельзя распускаться. Нельзя. Столько людей. Я не имею права. Отойти. Сесть. Таблетку. «Сквозное кружево оград… и тень цветка на постаменте… и тяжкий крест». Бездарь! Тупица! Идиотка! Ничего я никогда не сочиню. И ладно, и пусть.

Галя, дать бабушке таблетку? Я провожу вас во двор, там прохладней. Понимаю. Словно сына потерять. Садитесь. Вот здесь. Трудно им придется. Особенно Анюте. Она точь-в-точь Сева. Мы постараемся заменить… заменить… Да. Понимаю. Да-да. Сейчас об этом, конечно, говорить рано, но если Павлик задумает пойти на журфак, я первая… Можете не сомневаться. Бабушка, вы еще посидите, а я сбегаю наверх, там еще масса дел. Масса. «По крышке гроба комьев гром… град… и медь…» Получится: «иметь»… «Шопен в неистовом крещендо»… вычурно… «в неистовом полете… порыве»… Как легко писал Сева! Ему все давалось само собой. Сел, и готово. Нет, мучился. Но не подавал вида. «Летели комья в час последний, летели пчелы на цветы… и дух сентябрьский, осенний…» «Последний — осенний»? …«И дух трагический, осенний, как чувство… как бремя вечной правоты…»

Глеб Евгеньевич, и вы здесь? Нет-нет, вы превратно меня поняли. Печальный повод, но я всегда рада видеть вас. Сегодня собралась вся старая гвардия. Вы успели поработать вместе с Севой? Он сменил вас в отделе — уже запамятовала. Жаль, что вы теперь так редко показываетесь в редакции. Радио вам ближе, улицу перейти, но нельзя забывать и родную газету, свой второй дом… Да, горе особенно сплотило нас всех. Характер у Севы был трудный. Пусть он мне простит, но я не раз это ему говорила прямо в глаза. Что до ваших материалов, Глеб Евгеньевич, то поверьте, Сева правил их только, чтобы… Конечно. Конечно. Приказать-то я могла, но стоит ли, право, ссориться по пустякам что ни день? Нет, ваша статья для меня не пустяк. Приносите второй экземпляр. Хоть завтра. Факты там, помнится, не ахти, надо бы что-то придумать. Например, предпослать статье письмо. Лучше от ветеранов. Набросайте, хорошо? Ну, не мне вас учить, как это делается, Глеб Евгеньевич, мы же все начинали под вашим крылом. А вот насчет соседей не стоит. Это снижает масштабность статьи. И кто-нибудь наверняка скажет: мол, сводит личные счеты через газету. Вы же знаете читателей, им только повод дай. Зачем дразнить гусей? Тем более вам, журналисту с полувековым стажем, на ваших статьях выросло уже не одно поколение наших земляков! Ну, вам виднее. Заходите как-нибудь. Слышала? Маразм! И это через два года после ухода на пенсию… Нельзя уходить, нельзя! Из редакции — только в могилу! Сидеть здесь до последнего, даже если невмоготу. Не приходить, чтобы поучать, брюзжать, вспоминать, что было сто лет назад. Два инфаркта и курит как бешеный, а Севу пережил. Он придет и на мои похороны, вот увидишь. И с этой же самой заметкой.

Что? Траурная повязка носится на левом рукаве. В первый почетный караул станет треугольник редакции: я, Гавриленко и Нонна. Пора бы знать, Светлана Павловна: на левом. Витя, ты меня поражаешь! На ле-вом рукаве! Я не кричу. Я устала от жары. И от всего этого маразма. Не хватает повязок? Возьмите мой черный шарфик. Из него выйдет минимум три штуки. Давайте разрежу. Где ножницы? Стоит на секунду оставить и… Фотография? Сюда! Та-ак… Андрей, почему вы увеличили именно этот снимок? Я поражаюсь вам! Траурный день, сюда придет полгорода, а на фото он без галстука, в какой-то штормовке. Оставьте это для домашнего альбома. Самый последний снимок — это еще не самый лучший. Запомните Севу, каким хотите, но есть же какие-то общепринятые нормы! Езжайте в редакцию и срочно увеличьте снимок из личного дела. Да, смерть — тоже личное дело, но мы все отвечаем за то, чтобы… Сейчас не время дискутировать. Нет у меня машины! Возьмите такси. Два рубля я вам дам. Андрей Миронович, вы меня поняли? Что за жизнь, что за мужчины… Все за них сделай, объясни… Пробить такие подписи под некрологом, чего мне это стоило! Положение-то двусмысленное. С одной стороны, герой: спас детей, сам погиб. С другой — Карина и Галя. Как это увязать? Все остались в стороне, одна я должна ходить и доказывать. А с деньгами? Первая же ревизия: «Стелла Олеговна, на каком основании вы выписали премию мертвому сотруднику? Хотите помочь семье погибшего — соберите деньги. А доброта за казенный счет…» Ну, памятник можно официально. Сделаем письмо на имя Чернецова. Ограду — на «Центролите»? Месяца два назад Севка раздраконил их директора. Позвоню, а они: «Сочувствуем, но с металлом напряженно». Да-а! Текучка, спешка, чужие дела. А мои? Профессор Минаев звонил уже дважды. Сама же заказала ему статью, она лежит уже три месяца. А стихи? Неужели от меня останутся только передовицы, протоколы и докладные? Уехать бы куда-нибудь. Хоть на неделю. В глушь. Ни телефонов, ни посетителей. Бесполезно, они меня найдут и под землей. Под землей… Чуть что: «Стеллочка!» Севе квартиру выбивать, это вам как, нажал кнопку и готово? Да разве ему одному? Хватит! Запрягли лошадку, без выходных, без праздников, по двенадцать часов в день, и никто не скажет спасибо! Сердце так и прыгает. Как жить? Никто не ценит. Тот же Сева. Зачем он вставил в статью рассуждения о заместителях? Мол, каждый начальник берет такого зама, который не подсиживал бы его. Директор идет на повышение, остается заместитель. И он опять ищет помощника слабее себя. Этого директора выдвигают или снимают, директором становится его зам. И так далее, и так далее. Написано о фабрике «Восход», но мне тут же позвонили человек десять. Кто сочувствовал, кто ехидничал: скоро ли уходит ваш редактор? Сама виновата. Все привыкли: для Стеллы Олеговны работа — второй дом. И первый тоже. Ухожу в отпуск и опять весь месяц сижу в кабинете. Только и радости, что отпускные.

Я говорила: бабушку надо увести. Заранее вызвать бы «скорую», сделать успокоительный укол. Осторожно, ступеньки. Дайте газету. Обмахивайте ее! Алена, врача! Не надо никуда звонить. Старичок в плаще, он где-то здесь, это прекрасный доктор. Сейчас вам станет лучше. Потерпите немного. Да, такая потеря. Я-то узнала его раньше всех. Он приносил мне свои первые заметки, тогда я еще работала в молодежной газете. И с Галей я его познакомила. Какой он был талантливый! Мне многие говорили: подписываемся на вашу газету только ради его статей. Ну как? Сейчас, сейчас. Вот и доктор. Доктор, пожалуйста. У нее тоже спазм. Ухожу, ухожу.

Кто приехал? Наконец-то венок! Нонна, когда ты опаздываешь с репортажем в номер, это одно, но здесь! А лента? Копию чека взяли?

Ты что — вспомни Севин рейд по похоронному сервису! Он писал именно о частниках, которые промышляют кустарными лентами. Мало ли что у них быстрее! Не надо подставлять газету. Быстро назад! Заберите у них нашу бумажку с текстом. И никому ни слова, ясно? Ты представляешь, какой будет скандал?! Машиной туда и обратно. Стоит кому-нибудь доверить, и на тебе.

Нет ли минеральной? Боржоми — прекрасно! Ах, да: я же сама доставала. Думала, Севе еще понадобится в больнице. А все так быстро кончилось. Для него-то это к счастью. Чем оставаться калекой, полутрупом, обузой семьи… Надо трезво смотреть на жизнь. Мы же взрослые люди.

Галя, на минутку. Здесь в конверте Севина зарплата и премия. Профком дал, все мы собрали. Ладно, ладно. Сколько раз я ему говорила: Сева, застрахуйся, у тебя же двое детей, мало ли что может случиться. По факторам риска журналисты стоят на третьем месте. Смертность больше, чем у каскадеров. Я и сама чувствую: то голова, то желудок, то эти спазмы. Сева тоже работал на износ. Газета — как паровозная топка: сколько ни подбрасывай, ей все мало, мигом сжирает. День прошел, газету прочли, и как не бывало, а мы из-за этого гробимся. Галя, не клади так деньги, здесь полно посторонних. Сунь за телевизор. Сунь, сунь! Трудно тебе будет, Галя. Сейчас-то ничего: суета, хлопоты. Потом девять дней, снова люди соберутся, потом сорок дней. Й всё. Пустота. Я по себе знаю. У матери было столько подруг, а где они? Мама зимой умерла. Гроб поставили на санки. Сверху постелили малиновое покрывало с чернильными пятнами. Видно, гробовщики использовали его на собраниях как скатерть. Это запомнила. И что лоб у матери был ледяной, в инее… Похороны кончились, мороз страшный, а я сняла платок, иду с непокрытой головой. Хотелось простудиться, заболеть, чтоб не быть виноватой перед мамой, что я живая, здоровая… Я все сделала и даже больше, чем могла, но все равно… Отец ее бросил. Помню, мама даже к гадалке ходила. Учительница — и к гадалке! Та ей советовала завести кошку и чтобы она спала на старой отцовой рубашке. Он к дому, мол, привяжется. Не помогло. Ушел. И вскоре умер. Новая жена сообщила нам только через неделю. Боялась, видно, что потребуем его имущество. У отца была богатейшая коллекция армейских пуговиц. С ним историки переписывались, музеи. Все рассыпалось, ни семьи, ни пуговиц. Так-то, Галочка. В каждой избушке свои погремушки.

Пойти вниз, постоять в тени. «Резная тень, могильный холод, и увядающий Шопен… надрывно стонущий Шопен». Да — оркестр! Я тоже думаю, что не подведут. Все-таки мореходное училище. Но вы на всякий случай позвоните. Как жарко. Может, у меня жар? Вчера утром, когда выгуливала Сэдди, был такой туман, могло прохватить. Бедная Сэдди. Не нравится мне ее шерсть. Вдруг чумка? К ветеринару бы. Нет, сперва в редакцию. Володя опять забудет поставить рубрику «На полях области». Мы ее уже дважды пропускали. А ведь было сказано: держать на контроле! Может, не пойти на поминки? Нельзя. Нужно держать их в руках. Когда-то мы все были одной командой. Они так и остались на том прежнем уровне. Все те же бойкие заметки, те же песенки под гитару. Кроме него. Как он пел! Найти ту кассету. Собирались у меня, еще на Кольцевой. Эту песню он написал за полчаса, прямо при мне, только потому, что я его заставила. Заперла на ключ и сказала: «Не выпущу, пока не напишешь!» С ним только так и надо было. Да, это всем песням песня… На радио ее только испортили. Собрать все его стихи и пристроить в какой-нибудь сборник. «Молодые — пятилетке»? Вряд ли. А тем более «Край мой родной». Дать хотя бы колонки три в газете. Нет, две, зато с портретом и предисловием. Процитировать тот сонет, который когда-то я… Разберемся. Шум будет! Но я должна, должна это сделать. А ведь, если честно, не бог весть какая поэзия. Под гитару, в компании куда ни шло. Но для настоящего слишком много причуд, озорства, надрыва. Что ж, пусть это будет очевидно для всех. Пора расставить все по местам.

Можно еще воды? Стоит выпить в жару хоть стакан, всё, не остановишься. У меня комок в горле. Всегда думала, что это метафора. Нет. Зашла в дом, слова не могла вымолвить. Вы откуда? Вместе учились в школе… В Севе оставалось что-то детское. Не инфантильность, нет. Озорство, нетерпеливость. Какое прозвище — «Кукунчик»? Смешно. И тройку по литературе? Вот бы не подумала.

Речь! «Человек, с которым всех нас связывало так много. Горько сознавать, что он, такой молодой, энергичный, талантливый, которого любили все…» Теперь надо что-то о работе. Как это? «Работа есть работа, работа есть всегда, хватило б только пота на все мои года, расплата за ошибки, ведь это тоже труд, хватило бы улыбки, когда под ребра бьют». Хватило, Севочка. Ты умел улыбаться, как это у боксеров: держал удар. Чтобы никто не подумал, что больно. «Мы запомним его мужественным и веселым. Наш погибший друг… Наш Всеволод… наш Сева прожил яркую жизнь. Короткая, но емкая, она была насыщена… до предела насыщена заботой о людях… душевной заботой… искренней… Он не чурался черновой, будничной работы, трудился самозабвенно, на пределе сил. И этим зажигал других». Не чересчур ли — прямо Данко! Сегодня все уместно. «Дело, которому служил Всеволод, продолжая традиции журналистики, которыми…» опять «которыми»… «всегда так сильна была наша газета… и пока она будет существовать, его не забудут… преданность делу». Опять «дело»! «Его неиссякаемый оптимизм заражал. Он был генератором идей, душой коллектива»… Нет, редактор обидится, ему перескажут. «От нас ушел человек, имя которого на протяжении ряда лет… многих лет… долгого времени…»

Увеличили? Спасибо, Андрюша. Ну-ка, так… Совсем другое дело. Да, это фотопортрет! Галстук, костюм, сразу все строже, серьезнее. Улыбка, правда, ироничная. Пусть! Зачем приукрашивать людей? Сколько твержу редактору: хватит на первой полосе передовиков с гаечными ключами и каменными лицами! Отпечатайте мне еще один, ладно? Повесим в холле. А вдруг решат: нечего с ним носиться? Недавно получил строгача, и сразу в герои? Второй снимок повешу дома. Назло Асаулову. Пусть ревнует. Дождешься, как же… И раньше-то не очень задерживался, а теперь — раз в месяц на полчасика. Пока ему что-нибудь нужно, пристает, как репей. На работу его устраивала, он у меня дневал и ночевал. А теперь прибегает, когда поссорится с женой. В кои-то веки я попросила съездить на природу, так сразу: «Машина барахлит». Машина! Так мне и надо.

Зося, Зосенька! Ну, что лаешь? Забыла меня? Забыла, лохматая ты морда. Ну, не лай. А — от меня собакой пахнет. Сэдди терлась, а ты учуяла. Плохо нам, Зося, да? Иди ко мне. Целые сутки, говорят, выла, еще до того, как все узнали. Галя, хочешь, я пока заберу Зосю? Ничего, помирятся. Сэдди — ее мать. Ну, как хочешь. Зося умница, Зося хорошая, да? Все она понимает, посмотрите, какие глаза. Остались мы с тобой одни, Зося. Одни…

Автобусы? Иду! Здравствуйте. Откройте, пожалуйста, верхние люки — жарко. И снимите эти вымпела и значки. Дружба народов, коллекция, все понятно, но вы на время снимите. Не та обстановка. Благодарю вас. А табличку «Экскурсионный»? Да, да, они нам дали автобус в порядке одолжения. Вечно у кого-то одалживаемся, да еще играем в независимость. Ладно, табличку оставьте. Помните, когда хоронили Арнольда, Сева заметил: «Похороны — это экскурсия на тот свет». Иногда он формулировал очень точно. Если бы не максимализм, ему бы цены не было. Зачем выискивать только скандальные проблемы, неувязки и противоречия? Я понимаю: сейчас это очень важно. Наконец-то Сева попал в струю. Но именно теперь у него словно пропала прыть. Хотел быть и здесь оригинальным? А представляете, каково нам было выходить с такими материалами лет пять назад! Ему говорили: мол, проще всего тыкать пальцем: то не сделано, это провалили, этот наобещал и не выполнил. Ну и что? Будто никто не знает, что дома сдаются с недоделками. Знают — и куда больше. Я бываю на бюро, там иногда приводятся такие факты! Но смотреть надо шире. Игнат Алексеевич откровенно говорил в кулуарах: если область любой ценой не отчитается за ввод этих домов прошлым годом, на будущий нам срежут лимиты по жилью. В интересах дела приходится закрывать глаза на некоторые вещи. Кто-то должен брать на себя роль мальчика для битья. Но бить в таких условиях! Хочешь сенсации, возьми апробированный материал. В суде, в народном контроле бывают такие сюжеты — готовый судебный очерк! Нет, ему, видите ли, скучно дотаптывать тех, кто уже получил свое. Тебе же не двадцать лет, чтоб играть в частного детектива. Поставили задачу — выполняй!

Да, скоро будем выносить. Все уже готово. Что раньше: венки или крышку? Впереди несут фотографию, затем венки. «Сентябрь скорби. Месяц смерти. Увядший лист календаря…» Потом, потом! «Невозможно представить, что его больше нет с нами. Не будет больше его блистательных статей, песен, которые создавали вокруг Всеволода… э-э… атмосферу… неповторимый микроклимат…» Казенно. «Так тяжко и больно, будто рухнула часть души. Как мы любили его и как не берегли его! Только сейчас, когда его нет с нами, мы можем в полной мере осознать, кем… чем он был для нас, его друзей, для коллектива редакции, наконец, для всего нашего города. Ради которого трудился, не жалея сил, не щадя себя. Он был столь же требователен и… и мы, его ближайшие друзья, и те тысячи читателей, которые были знакомы с ним заочно, все мы чувствуем невосполнимость этой утраты. Он был с нами всегда, он был частью всех нас на каком-то клеточном уровне. Он будет примером…» Почему примером можно стать только после смерти?

Музыканты построились. Хорошо, что мореходка, а не эти пропойцы. Надо будет дать интервью с начальником училища. Он намекал. И Асаулов просил. Хочет перейти туда. Клянется: в последний раз! Вся жизнь из сплошных последних разов. И вдруг приходит самый последний, и ты одна-одинешенька. Сева. Неужели все так быстро… быс… тро… и просто… Ничего. Спасибо, Светлана. Я же сказала: спасибо. Мне ничего не нужно. Отдышусь. Выдержать.

«Свойственное ему чувство нового… он безгранично верил людям и готов был прийти на помощь всем, кто… и пусть не все оправдывали его доверие, он… Настойчивость, с которой он вел неустанный журналистский поиск. Каждый, о ком он писал, становился лучше и чище. К сожалению, Всеволод не успел до конца раскрыть свои творческие возможности». Что из него вышло бы? Романтик, игрок, гитарист — лет в двадцать это умиляет, в тридцать волнует, а после сорока? Седоватый мальчик с блестящими идеями, это уже не так интересно. Галя выглядит старше его. Он почти не менялся. Чуточку располнел. Усы, очки. Похож на пианиста. Почему на пианиста? Ничего не соображаю. Почетный караул — по пять минут? Хватит и трех. Нельзя так растягивать прощание. Если бы я могла с ним побыть сама… Сева. Караул меняем против часовой стрелки. Пять человек в карауле. Нет, лучше по четыре. И не в шеренгу, а лицом друг к другу, по углам гроба. Дайте часы. Я свои где-то оставила, надо следить за временем.

Я боялась, что лицо изуродовано. У Гали знакомая косметичка. Старались всю ночь. Косметичка сказала: «Будет как огурчик!» Бр-р! Его выбросило из машины. Раз — и готово. Свечи зачем? И так жара! Галя велела? Ладно. Кончилась ее жизнь. Кто она была? Жена. Почти бывшая, но жена. А теперь? Неизвестно. Еще придется платить за разбитую машину. Нужно договориться насчет ремонта по госцене, иначе никаких денег не хватит.

Я же говорила: сперва фотографию, потом венки, потом крышка гроба и семья покойного. Наград у него не было. Помнишь, Алена, его песню — «За гробом на малиновых подушечках друзья несут мои выговора»? Как в воду глядел. Это еще кто? Понятия не имею. Вижу его уже на третьих похоронах. Сумасшедший? Еще выкинет что-нибудь. Валерка не придумал ничего лучше, чем прийти в футболке. А Лариса опять без лифчика. Спасибо, хоть черная кофточка. На похороны — как на пляж! Стоят и чешут языки. Нашли место для трепа. Можно тише? Хоть сейчас! Это отец того художника… как его, Ирбитов? Иртеньев? «Закон сохранения доброты» — так назывался Севин очерк о его сыне. Жуткая история, помните? Мальчишки хотели перелезть через электричку и попали под ток. На них загорелась одежда, Иртеньев, его сын, полез их спасать. Стал сбивать пламя телогрейкой, а она зацепилась за провода. Насмерть. Моментально обуглился. Сева принес кусочек его оплавленной рубашки — нейлоновая, синяя. Ужас! Потом устраивал на работу его жену, пытался сделать выставку. А выставлять-то и нечего. Эскизы, ранние акварели, афишки. Растратился по мелочам. Может, эта тяга к самопожертвованию — с отчаяния? Человек вдруг понял: жизнь не состоялась. Надо же доказать, что и ты чего-то стоишь. Вот и лезут на рожон. Зачем ему, спрашивается, понадобилось вставать во весь рост и размахивать телогрейкой под самыми проводами, там же тысячи вольт! И мальчишек не спас, их кто-то оттянул шестами. Сам погиб, семья осталась без кормильца. На миру и смерть красна. Безрассудство. «И безрассудный шаг, и злая память, что могут изменить они и что прибавить?» Здесь есть настроение. Ничего я не запомню. Ничего не останется. Сэдди, вот кто по мне только и заплачет! Ничего, в воскресенье поедем за город, уж ты побегаешь, порезвишься! «Имя Всеволода Ларионова… Он был воспитателем молодых журналистов». Нет. «Своим отношением к делу…» Нет. «Они видели в нем…» Кого же они в нем видели? Пора. Товарищи! Нужно шесть человек. Берите гроб. Осторожнее, осторожнее! В новых домах лестничные клетки узкие, не развернешься. Витя, помоги ему! Аккуратненько. Не заденьте стекло. Потихоньку. Опускайте. Алена, от бабушки ни на шаг. Корвалол у тебя? А вода? Нашатырный спирт? Хорошо. Не толпитесь. В автобусах всем хватит места. Галя с мамой — в катафалк. И доктор. Андрей, вы обеспечиваете съемки. Лучше черно-белые: цветные со временем выгорают. Садитесь со мной в машину. Кажется, всё. «Он посвятил свою жизнь защите тех идеалов, служению которым…» Коряво. А, не до стилистики! Кто же его так прозвал — «инспектор справедливости»? Он втайне гордился этим, «…был человеком, для которого не существовало слово «трудно». Кого поставить в его отдел? Курдасов еще слаб. Светлана? Годика три надо, чтобы выбить из нее дурь. О чем я думаю, господи?! Суета, бесконечная гонка… «Всеволод Ларионов был образцом страстного служения, подлинного творческого…» Опять — «творческого». Что я, доклад пишу или передовую? Как скажу, так и скажу!

Сейчас остановимся во дворе. Поставьте гроб на табуретки. Неровно стоит. Подложите что-нибудь под ножки. Быстренько! Книжки? Ладно, давайте. «Горе от ума»… «Моби Дик». А здесь надо что-нибудь потолще. Что это? Вы с ума сошли, немедленно унесите. Детектив? Годится. Пусть соседи прощаются здесь. Столько народу. Первую реакцию Игната Алексеевича я предугадала: «Давайте поскромнее». Вот и заказала один автобус. Все равно на кладбище обычно все не едут. А тут и трех не хватит.

Может, выдвинуть его на областную премию по публицистике? Посмертно. Года три назад шеф заикнулся об этом — не прошло. Он был слишком задиристый, Севка. Но сейчас другие времена, да и случай трагический. Премия — это солидно. Для Гали, для детей. Вручить ей в торжественной обстановке, тепло поздравить и заодно закрыть рты сплетникам.

А если кто-то спросит: «Это тот Ларионов, который устроил скандал с телефоном?» Сколько прошло, никак не могут забыть! Ну, высмей эту бабу, покритикуй за то, что назло вызывала «скорую» к соседям! Но наш Севочка должен доказать, что умнее всех, — дал в конце статьи номер ее телефона. Раньше она изводила звонками других, теперь все это обернулось против нее. Сколько я убеждала редактора: с хамами нельзя воевать их же оружием! Но на него тоже как найдет… Просто счастье, что потом эту женщину посадили за спекуляцию. Иначе затаскала бы нас по судам и была бы абсолютно права. Если каждый начнет вершить справедливость, как ему вздумается…

Извините, я в таком состоянии, не вижу, кто вокруг. Да-да, ужасная потеря. Второго такого не найдешь. У Севы было столько друзей… Кто это? Страшно знакомое лицо, а спросить неудобно. Память никудышная. Склероз. Может, Севе повезло? Уйти рано, не превратившись в старого маразматика. «Не уйти, не уплыть, не уехать, чтобы не видеть безжизненный лоб. Этот день станет траурной вехой… вехой… вехой… спотыкается время о гроб…»

Соседи, поторопитесь, пожалуйста. Зося, ты куда? Зосенька, место! В автобусе жарче. Все курят. Надо было родить ребенка. Пусть даже от Асаулова. А его выгнать. Много себе позволяет. Да еще фиглярничает: «Ты начальница, а у меня образование — восемь классов и коридор». Или, наоборот, вдруг ударится в ученость. Как же это он сказал насчет здравоохранения и образования: «Симбиоз этих двух глыб». Дурак! А дети у него красавцы. И у меня был бы такой. Уже в школу пошел бы. Как она меня уговаривала, эта баба: «Роди! Потом не простишь себе!» Убеждала, а сама пошла избавляться от близнецов. Откуда она знала, что будут близнецы? Других агитируем, а сами-то… Как в газете. Родить — тогда прощай, редакция! Переезжать в другой город, что-то объяснять знакомым, погрязнуть в домашних делах… В семье тяжко, без семьи пусто. Пора садиться. Быстрее, быстрее!

Пожалуй, я сяду в машину. Поедем вперед. Надо их поторопить. Всегда так: приезжаешь с покойником, а копщики куда-то ушли. Нарочно. Ждите целый час или суньте бригадиру на лапу. Ну, я им! Думаю, они еще не забыли скандал из-за Тягунова. Гавриленко, вы поедете со мной. Федор Степанович, напрямую, через мост. Подождите, возьмем Алену.

«У Севы было замечательное качество, которое выделяло его среди всех… многих журналистов. Он был… он являлся… его называли… его с полным правом можно было назвать «узлом связи». Что-то почтовое. И «связь» поймут как намек на Карину. «Он был центром притяжения для тех, кто… центром коммуникации…» Надо поскромнее… Не скажешь же: «Он был веселый и легкий, он придавал вкус нашей жизни». Да. «Притяжением своей личности покойный связывал между собой самых разных людей… и щедро делился всем, чем… тем…»

Ой! Опять я стукнулась… Кому от роста радость, а мне одни шишки. Алена, садись. Я думаю, Севу погубило везение. Он был таким счастливчиком! Помнишь, на праздники мы всей компанией ездили по грибы. Человек пять отравилось, Горбунков чуть не насмерть, один Сева жив-здоров. Все налегали на грибы, а он, как всегда, с гитарой. А на моем новоселье? Перелез по карнизу с балкона на балкон, на девятом-то этаже! Он прошел — карниз рухнул. И, наконец, история с самолетом, помнишь? А-а, ты тогда рожала… Фантастика! В последний момент какой-то парень уговорил его уступить билет: он опаздывал на пересадку в Тикси. Сева уступил, а самолет при посадке — бац! Сперва Севу тоже записали в покойники: его билет уже прошел регистрацию. А он спокойно прилетел следующим рейсом. Конечно, при таком хроническом везении появляется комплекс неуязвимости. Думал: и на этот раз пронесет. И рискнул. Самоубийство?! Ты спятила! Так, как Сева любил жизнь… Чего ему не хватало? Ну, разошелся с той, сошелся с этой. Работа надоела — из-за этого не кончают с собой. Это уже ты загнула. Депрессии бывают у всех, но… Хорошо, он был фанатиком газеты и разочаровался в ней, ну и что? Это же естественно! Нельзя всю жизнь быть юнкором. А тем более погибнуть из-за такого. Толку-то в наших версиях: Севу уже не воскресишь, ах, не воскресишь…

Сейчас — направо. На Достоевского все перекопано. Зима на носу, а они все роют. Сколько мы об этом писали! Из года в год одно и то же. Поставьте машину в тень. Гавриленко, вы с Аленой найдите копщиков. Объясните бригадиру, кого хороним. Семидесятый участок? Я пойду, вы догоните.

Контора здесь? А директор? Ясно. «В связи с исчерпанием емкости кладбища захоронения осуществляются в оградах близких родственников только по брони…» И здесь бронь! «Принимаются заказы на ограды из металла заказчика». Надо запомнить. «Для изготовления лент необходимо написать текст четко и разборчиво, до 6 слов, 40 знаков». Как телеграмма. Вся жизнь — в шесть слов. И те по стандарту. Стандартно живем и так же умираем. Не умеют у нас проводить человека в последний путь. Кладбище где-то на задворках. Как будто умирать стыдно. А почему бы не сделать парк в центре города, чтобы люди могли приехать всей семьей, с детьми, погулять, навестить могилы близких…

Какая тишина. Воздух. Надо чаще сюда приходить. Друзей здесь уже больше, чем в городе. Переселение душ и тел. Кого хоронят? Бедняжка, четыре годика… Во время операции? Ох эти врачи! Вы?! Извините. Конечно, от случайностей никто не застрахован. Тем более хирурги. Сперва губит ребенка на операции, потом приходит на похороны. Хорош!

Ограда из кроватных спинок — нашли на чем сэкономить! Не могила, а квартира. Еще бы звонок и шлепанцы. Вечный сон. А эти целый дом построили, сплошной мрамор. «Парад тщеты, кому он нужен? Живым и только лишь живым. Стал тенью — был отцом и мужем, и был любим, да, был любим…» Мужья умирают первыми, а жены живут и живут. А если жена умрет первой, муж год-два, и готов. Неприспособленные они, мужчины. «1922—1980». Почти как мама. Хорошее лицо. Ох, время летит! Это, видно, внучка, «…неоднократная победительница районных олимпиад». Будто на том свете спросят… Зачем они вымостили надгробье метлахской плиткой? Совсем как душевая. Хочется приручить смерть, ввести ее в привычный домашний интерьер. А может, так просто дешевле?..

И здесь опечатки: «Спи спокойно дорогой Миша!», а на табличке: «Э. П. Шершугин». Целая семья. Видно, тоже авария. Двадцать лет парню. Девятнадцать. «При выполнении воинского долга…» Афганистан? «Дорогому сыну, брату, отцу, дедушке…» Густое генеалогическое древо. «Смерть — событие только для того, кто умирает, для всех остальных — лишь процесс». Кто это сказал? Сколько роз! Две, пять, десять, четырнадцать. А — четырнадцатая годовщина со дня гибели. Еще помнят, отмечают. «Незабвенной Стеллочке Воронвич-Бусаевой от вечно любящих…» Единица вечности: одна любовь. До чего безвкусный портрет у тезки! Самодовольство пережило ее. «Григорьевич… Пузе…» Что ли, Пуземский? Ни фамилии, ни лица.

Это они хорошо придумали: стакан, хлеб, конфета. Не то что поминки: набьется человек Сто, галдеж, ну дискотека! Конфета. Приманка для памяти. Я, я буду лежать здесь, под землей, в земле, и кто-то придет съесть надо мной конфету! И выпить — надо мной! Какое там слияние с природой, с вечностью… Кладбище протянется до самого горизонта. Или крематорий? Какая разница. Я не увижу горизонта. Не увижу ничего!

Завтра же пойду на рентген! И на анализы! Нет, завтра бюро. Во вторник? Не получится: планерка. Сразу после планерки! Проверюсь у всех врачей, диета, нервы привести в порядок. Не успею. В среду. В среду областной актив. Тогда в четверг. Прямо с утра, не заходя на работу. Все-таки заскочу на полчаса. Стоп, в четверг комиссия по благоустройству. Я в прошлый раз не была, сразу звонки. Нет. Иду в понедельник к врачам, и точка! Все время хочется пить. Не диабет ли? Брошу курить. Сегодня — последнюю! Где спички? Кто-то идет. Прикурю у них…

Карина! С мужем! Хорошо, что я вовремя свернула. Все-таки явилась. Что делать? Бледная как смерть. Темные очки. Чтобы не видно было слез. Такая не заплачет. У мужа совершенно нет самолюбия. Поговорить? Попросить, чтобы ушли? Язык не повернется. Почему она приехала так рано? Неужели кто-то предупредил, что похороны перенесли? Вечная утечка информации. Нет. Она хотела попрощаться не на виду у всех. Худая, черная, страшная. Надо уйти, пока они не заметили. Заговорить с кем-нибудь. Скоро подъедут наши. «Иван Яковлевич Чухно. 1904— ». Видно, памятник еще не закончен. Скажите, кем он был, этот Иван Яковлевич? Это — вы?! Но как же… У вас больше никого нет… а сын спился… И вы сами себе поставили памятник? Может, будете еще долго жить. Надеяться надо. У меня? Товарищ по работе. Хороший человек. Автомобильная авария. Красите на солнцепеке — голова не болит? Да, это отвлекает. Будьте здоровы, Иван Яковлевич. Живите долго. Я? Семидесятый участок. Да, там уже не хоронят. Мы в порядке исключения. Он был журналист. Всеволод Ларионов. Читали, наверно? Вот-вот! И о спекуляции рыбками — тоже он. Видите, память сохраняется. Я? Заместитель редактора. Извините, мне пора. Сейчас приедут наши автобусы. Что? Иван Яковлевич, опомнитесь: такой день, а вы о какой-то дырявой крыше! Напишите, вам ответят. Как положено: в течение месяца. До свидания. Что за люди? Все о себе да о себе. Нашел девчонку на побегушках: «Придите, зафотографируйте нашу крышу!» Мы сами их разбаловали, чуть что, сразу в газету. Отдуваемся за всех.

Нонна, ну что? Почему — с директором? Я же четко объяснила: говорить с бригадиром копщиков. Директор здесь новый. Прежнего, кстати, посадили после Севиной статьи. А порядка все равно нет. Поэтому… Сколько мне повторять одно и то же! Вот-вот подъедут автобусы, а у нас еще нет ясности. Мигом к бригадиру!

Ноги опухли от жары. Присесть бы. Надо что-то подстелить. «Вечерка». Та-ак. О монгольской декаде они опять дали раньше нас. А ведь я предупреждала! Зато мы обошли их с атеизмом: у нас целая полоса и три снимка, солидно. Когда сама делаешь, душа спокойна. Выпускать бы газету в одиночку. Да так оно, собственно, и есть. Кто-то на подхвате, а главная тяжесть на мне. Ноги, ноги… Наконец-то ветерок! Листья почти не опали. Какое мрачное дерево: черные стручки, колючки. Дерево смерти. А может, смерть страшна только издали? Конец страданиям, конец обидам.

Нужно помочь Гале с цветами. Будь моя воля, я посадила бы самые обыкновенные ромашки. Мама говорила: «Зрячие цветы». Кстати, пора покрасить у нее ограду. Она просила похоронить ее поближе к дому, чтобы мне было удобнее приходить. Дом переехал, а она осталась. Нет, лучше посадить у Севы буксус: всегда зелено и почти не нужен уход. После истории с Кариной Галя вряд ли будет часто его навещать. Или наоборот: смерть примирит ее со всем. Эпитафию? «Наш друг ушел, но память будет вечной…» Даты и фамилия. Как в анкете.

Автобусы… Сколько народа! Чья это машина? Ноль ноль двенадцать. Сам Игнат Алексеевич! Боже: Гусев, Пермяков, Шучко, Лидия Прохоровна. Видно, все прямо с заседания. Хорошо, что я настояла на той фотографии. И лента не бумажная. Теперь бы еще сказать речь… Венки не помялись? Как Галя? А бабушка? Нонна, у тебя глаза потекли. Особенно левый. И у меня? Ну и ладно. Проследи, чтобы они… Здравствуйте, Игнат Алексеевич. Все мы потрясены. Погиб на посту, именно так. Вы скажете несколько слов? Некролог мы дали в сегодняшнем номере. И колонку «Памяти товарища». Жену зовут Галя… Галина Георгиевна. Ваш приезд — большая моральная поддержка. Пойдемте сюда. Галя, это… Видите, она в таком состоянии… Товарищи, пропустите, пожалуйста, Игнат Алексеевич, сюда. Лидия Прохоровна, здравствуйте. Ужасный месяц! Сперва этот страшный град, потом Аркадий Сергеевич, и вот — Сева. У вас тоже? Корвалол или нитроглицерин? Алена, быстренько! Глотните. К этой мысля привыкнуть невозможно. Ее зовут Галина Георгиевна. Лучше потом. Сейчас она не… Алена, достаточно. Еще и погода: давление так и скачет! У меня на столе барометр, я теперь чаще смотрю на него, чем в зеркало. Пройдем здесь, там все раскопано, а вы на каблуках. Пропустите, пожалуйста. Словно вчера он выступал на том вечере, помните? Эти песни… Ваша Сашенька редко показывается в редакции. У нее прекрасные способности. Когда выберет время, пусть зайдет прямо ко мне. Вполне. Я люблю возиться с молодежью. Сева тоже когда-то начинал у меня. Извините, я должна… Да, это трагедия. Как будто вырвали кусок сердца.

«Мы верим: проблемные статьи Всеволода Ларионова не потеряют актуальности и через много лет». Стоп. Выходит, время идет, а недостатки остаются? «Светлый облик нашего друга, журналиста, мужественного человека…» Надо начинать. Копщики подошли. Сколько людей! У Севы растрепались волосы, галстук съехал набок, и некому поправить. Да, Александр Харитонович, это наша общая беда. Выступите? Как генеральный директор «Прогресса», как давний друг газеты. Я открою панихиду, передам слово Игнату Алексеевичу, затем один рабочий — и вы. У меня будет к вам просьба, насчет ограды. Ладно? Это потом. Надо собраться с духом.

Товарищи, друзья! Траурный митинг разрешите считать открытым. Трудно привыкнуть к тому, что мы больше не встретим подпись Всеволода Ларионова под очерками, репортажами, интервью. Гражданский накал и нетерпимость к недостаткам отличали лучшие из них. Сева останется в наших сердцах образцом настоящего служения делу… делу воспитания… сказать или нет? я же ни с кем не согласовывала… была, не была, поставлю всех перед фактом! Говорят, что от большинства людей остается только тире между двумя датами: рождения и смерти. Но Всеволод Ларионов заслуживает большего. Было бы справедливым учредить премию его имени для молодых журналистов области. Мы, друзья и коллеги по работе, делившие с Севой трудности и радости нашей работы, верим: его жизнь станет примером для многих! Мы не говорим тебе в этот скорбный час: «Прощай навек!» Как жаль, что ты ушел сейчас, в пору очистительной критики, мастером которой ты был. Спи спокойно, дорогой друг! Пусть земля тебе будет пухом!

А-а-а!!! Все плывет… Что это? Я… сама… Оно прой… сей… час пройдет… мама!.. нет, нет, я посижу… не трогайте ме… о-о, так жмет!.. Сожмет, вывернет… и не отпускает. И глаза… темно. Ничего, отдышусь и поеду. Вместе со всеми. Не надо «скорую». Когда все кончится, сразу поеду. Кончилось? Значит, я была… и лицо мокрое… да-да… Витя, Алена… Это спазмы опять… Что-то надо было еще проверить… А — Карина! Она не пришла? Так-так. Нет, я поеду. Все равно не смогу лежать. Я себе не прощу. Перед Севой. Ох. Я бы вообще не ставила спиртное на стол, но это пусть Галя решает. А порядок должен быть. Ох… Весь наш коллектив там, а я — лежать? Поехали. Игорь привез картошку для винегрета? Мне-то кусок в горло не лезет, но многие прямо с работы… Витюша, подключись, ладно? Только на старых друзей и можно положиться.

К дому дорожка из цветов… Еще не завяли. Только мы его проводили, а дом как будто опустел давным-давно. Зося, Зося! После кладбища вымыть руки, но не вытирать. Галочка, ты отдохни, мы сами. Все продукты привезли еще утром. Только дай посуду. Картошка где? Сделаем, как в старые времена. Весь вечер могли просидеть за стаканом вина и винегретом. Накрошим целый таз и говорим, спорим, поем хоть до утра! Надо следить за Виталием. Он дошел до ручки. Отовсюду выгнали: пьет. Еле уговорила, чтобы взяли в «Торгрекламу», и то временно. Человек на глазах падал все ниже, а вы делали вид… Но когда я встала на собрании и назвала все своими именами, как на меня набросились! Я-то хотела его остановить, а он? Назло напился. Мол, не мог вынести позора: зачем я честила его при Водопьяновой? Амуры надо оставлять за проходной, иначе мы докатимся. Алена, Нонна! Давайте займемся делом. Лук на подоконнике. Колбаса, масло, консервы, селедка. Майонез принесла я из дому. Хлеба не хватит. Сама схожу. Булочная рядом. Мне надо пройтись. Голова гудит. Тело живет само по себе. Время остановилось, как у мертвеца. Какой-то ученый взвесил труп сразу после смерти… кто же это рассказывал?.. и оказалось: он весит меньше живого тела. Чепуха, миллиграммы, но все-таки! Одни считали, что это душа отлетела, другие еще что-то. А тот ученый уверяет: это вес времени. Для мертвеца оно остановилось, ушло, улетело куда-то дальше, а тело осталось. Что-то в этом есть.

Где булочная? Я не там свернула. Телефон! Если Асаулов еще не ушел… Как назло, двушки нет. Разменяйте, пожалуйста, по две копейки. У вас же написано: «Размен монет». Оторвитесь на минутку и дайте мне двушку. Это же дело одной секунды! А мне срочно нужно позвонить! Прошу вас. Ну знаете… Как ваша фамилия? От какого магазина этот киоск? Ничего, узнаем! Мы все выясним! Вам это даром не пройдет. Передайте директору магазина, чтобы завтра он приехал ко мне в редакцию. В девять ноль-ноль. К заместителю редактора «Новой зари». Ничего, найдет! Не умеет воспитывать свои кадры, мы его самого так воспитаем! И посмотрим, как вы тогда… Нечего плакать! Хамите, а потом… Дети здесь ни при чем. Представляю, как вы их воспитываете, если сами… Я тоже без отца и без мужа, и ничего, стала человеком. Хватит! Накажем, станете вежливей. Зачем мне их фотографии? Дети все хорошие, родителям бы на них равняться! Почему трое, вы кричали, что их двое? Утонул… Пловец-разрядник — и утонул? А, сердце… Они же проходят медосмотр! Да… Да… Кошмар… Хватит плакать. Я не виновата, что он не платит алименты! А в милицию вы обращались? К судебному исполнителю? Понятно. Хватит. Взрослая женщина, а ничего не понимаете в жизни. Позвоните мне. Лучше с утра. Меня зовут Стелла Олеговна. Вы получаете «Зарю»? Внизу на четвертой странице найдете телефон. Но учтите: я вам ничего не обещаю. Прекратите этот рев, в конце-то концов! Люди смотрят! Да не буду я звонить вашему директору. Ну и ну! Вывела из себя, и я же должна ее утешать! Небось, наврала с три короба. Сын утонул, муж не платит… Знает, как заморочить голову, наверное, не впервой выкручиваться. А две копейки так и не дала. Как же позвонить? Извините, не разменяете ли по копейке? Мне очень нужно. Спасибо. Возьмите пятак. Берите! Вы что, миллионер? Странный какой-то. Та-ак… Ну? Все! На работе его уже нет… Домой позвонить? Объясняться с его мадам — бр-р! Можно вас на минутку? Я наберу номер, а вы попросите Викентия Трофимовича. Скажете: с работы. Кто? Допустим, Петухов. Какая вам разница? Мне нужно, чтобы мужским голосом. Занято?.. Еще разок, ладно? Сейчас-сейчас! Вот! Говорите: Викентий Трофимович. Спасибо. Алло, это я. Ну, Элла — не узнал? Мне нужно тебя видеть. Ужасный день. Приезжай. Часа через два. Домой, домой. Я занята. Это я не тебе. Тут один тип, он звонил, чтобы… В общем, неважно. Сейчас он отойдет, и мы сможем поговорить. Пожалуйста, не мешайте! Помогли и спасибо, оставьте меня в покое! Еле отделалась. А, потом расскажу. Ты приедешь, Викентий? Почему? Да… Да… я понимаю, но… Но и ты меня пойми! Я живой человек, а ты вспоминаешь обо мне, когда… такой день, что… Я… я не плачу. Хоть ненадолго, а? Раньше ты всегда мог. Я унижаюсь, а ты смеешься. Что-о? Ну, знаешь! Все! Пока! Что? Да отвяжитесь от меня! Сделали одолжение на копейку и воображаете черт знает что! Маньяк какой-то. Не идите за мной. Я в булочную. Дайте пять батонов и три буханки черного. Нельзя? Чтобы скот не откармливали? А, да, да… Но мне на поминки. Что же, выйти и снова стать в очередь? Правила правилами, но… Вы возьмете? Спасибо. Дайте нам на двоих. Снова вы меня выручили. Но дальше провожать не нужно. Телефона у меня нет. Ни дома, ни на работе. Вы же видели: я звонила из автомата. Очень спешу. За кого вы меня, собственно, принимаете? Ладно. Это ни к чему. Ладно, меня зовут… э-э… Карина. Карина Петровна. До свидания. Хорошо, я позвоню. Не знаю. На будущей неделе.

Сумасшедший дом! Как там они? Вот хлеб. Застряла в булочной. Хлеб разгружали. Здесь все нормально? Так я и знала! Теперь ему хватает и двух рюмок. Виталий, иди на кухню! Иначе завтра же позвоню Кудрявцеву. В два счета вылетишь из своей рекламы! Знаем, знаем: для поднятия духа! Тот, что сбил Севу, тоже дух поднимал. Бутылка вина, и человека нет! Марш отсюда! Витя, займись им. Ему лишь бы надраться, за здравие ли, за упокой… Зашиться надо, и точка. Хорошо, я сяду. На углу так на углу. Мне все равно. Спасибо. Кладите все подряд. Вдруг почувствовала, что голодна. Водички? Побольше. Рюмку — чисто символически. Помянем Севу. Пусть ему будет легко на том свете. Сева, Сева… Икры не хочу. Ни красной, ни черной. Видеть ее не могу! Мама полтора года мучилась от рака, я ей икру доставала банками, килограммами. И все без толку. Цепляешься за любую соломинку. Вы тоже хороши, ребята! Надо было не деликатесы покупать для поминок, а отдать Гале деньгами. Ей сейчас придется туго. Друзья, внимание. Мы пришли сюда в минуту горя. Пройдет время, горе притупится, но мы навсегда запомним этот день. Пусть редакция всегда будет родным домом Севиной семье. Галя, мы всегда с тобой, с твоими детьми. Налей и Севе. Сверху полозки хлеб и посоли. Так полагается. Поставь стакан на его столе. Когда отец умер, я тоже спорила с мамой. Ночь прошла — в стакане немножко убавилось. Будто и впрямь отпил. На вторую ночь осталась половина. А на третью стакан разбился. Мама уверяла: его душа теперь спокойна и больше не придет.

До чего ж похожи на Севу. Его старший брат с сыном. У меня мог бы быть такой же. Может, взять ребенка из детдома? Будет что-то родное. А я кем буду? Не мать, не бабушка. Потом найдется настоящая. Откуда взялись эти тетки? Галина родня. Странно. Как в деревне: платочки, платочки. А вы чего распелись? Мало ли Сева написал хороших песен — все будете исполнять? Сегодня! Здесь! Откуда ты знаешь, радовался бы Сева или нет? Не надо кощунствовать! Человек умер, у-мер! А вы поете, пьете, веселитесь! Может, еще телевизор включите?! Нонна, дай-ка мне эти бутылки. Нет, дай все. Витя, прекрати! От тебя я не ожидала! Аленочка, ну почему они такие безмозглые? Или так боятся смерти, что не могут и помыслить о ней? Неготовность к трагическому, вот их бич. Дети телевизора. Посмотреть веселенького, выпить крепенького, и все. Никакого чувства ответственности. Мы все брали на себя — а что делать? Ах, мы не доверяли вам, молодым… Бедненькие! Кому доверять-то? Игорь, ты сперва научись придумывать заголовки. Врать надоело? Ну, снова напишешь ты о дырявых крышах, получишь еще десять таких же жалоб, снова будешь обличать ЖЭК, райисполком и чувствовать себя борцом. Тебе это нужно? А людям нужно видеть перспективу.

Да не боюсь я! Вспомни историю с рыбками. Все были против этой статьи, а я доказывала: надо давать! Там Сева ясно показал мурло мещанина. Главное не спекулянты, а отношение к живому.. Мне очень странно, что никто из вас этого не почувствовал. Помните, когда начался бум вокруг декоративных рыбок, нашлись дельцы, которые привозили со всех концов света редкие экземпляры. За них платили безумные деньги! Но рыбки плодятся, мальки тоже в большой цене. Бизнес. Те жулики додумались, как сделать, чтобы цена не падала. Перед продажей рыбок надо подержать аквариум перед телевизором, и потомства не будет: облучение. Еще неизвестно, как это все скажется на людях. У кого открывалка? Радиация — это, сами понимаете… После его статьи против этих жуликов возбудили уголовное дело, а мне опять влетело. Дескать, зачем мы подсказываем через газету легкие способы наживы. Сева так и остался при своем мнении. Наш Робин Михайлович Гуд. Давайте и вы в том же духе. Неужели даже его гибель вас ничему не научит?

Игорь, доешь! Не могу видеть, как оставляют полтарелки. Хорошие манеры? Жизнь научила. В самый голод мы с ребятами собирали в лесу почки, выкапывали каких-то улиток. Отец болел после ранения, ему раз в день давали горячий обед. Кашу, целую кружку. Я носила ее из деревни. До моста еще терпела, а потом начинала слизывать крупинки. Сперва по ободку кружки, потом сверху. Лизала, пока язык доставал. Принесу, отец посмотрит на эту кашу и говорит: «Ешь, я не хочу». А я его с ложечки, как маленького… Как он выжил? Витя, плесни мне еще. Выпьем, чтоб мы ничего не забывали. Ни хорошего, ни плохого. Своим забвением мы еще раз убиваем умерших. Так пусть память о Севе…

Не слушают. Пьют, едят, острят. Лариса строит глазки Севиному брату. Олег охмуряет Алену, а Витя хоть бы хны, сцепился с Гавриленко. Может, так и надо: снять напряжение, переключиться? Нет, нет! Почему даже смерть, даже его смерть не объединяет людей, не заставляет их опомниться? Витя, и мне тоже. Да, от этого сосуды расширяются. Ух! Что? Не знаю, сами решайте. Какой анекдот? А-а… Доктор рассказал. Умерла жена, за гробом идут муж и любовник. Муж плачет, а любовник — еще пуще. Тот его утешает: «Не расстраивайся, я женюсь еще раз!» Какая мерзость! Все, я больше не могу! Голова кругом идет. Меня разобрало. Витя, про… проводи меня до ворот. Галочка, я зайду завтра же. А ты звони. Непременно. Нонна, проследи, чтобы помыли посуду. И не давай им больше пить. Ни грамма! Я пойду. Мне завтра читать номер. И два совещания. До свидания. Пока.

Как тихо. И пусто. Пешком? Сэдди голодная. Такси! Такси! На Чернышевского. В конце. Нужно было позвонить Полине Порфирьевне, она выгуливала Степанчика, прихватила бы и Сэдди. Неужели этот день когда-нибудь кончится? Сейчас под арку, под первую. И направо. Можно здесь. Спасибо. Лишь бы Сэдди не заболела. Где же ключ? Вот будет номер! Есть. Сэдди, ну, ну! Виновата я, виновата. Пойдем гулять! Что же ты не несешь мне поводок? Добрый вечер, Полина Порфирьевна. Большущее спасибо, вы меня так выручили. Еду и мучаюсь: бросила живое существо на произвол судьбы. Насчет Лермонтова я помню, не беспокойтесь. Как только придет первый том, я вам сразу же принесу. И суп ей сварили? Вы просто клад! Спокойной ночи.

Всюду пыль. Забыла закрыть балкон. Завтра приберу. Под душ — и спать. Сэдди, я сегодня видела твою дочку. Зоську. Но ты лучше всех. Отвяжись! Ну, четвероногий друг, брысь! У меня сейчас один друг: постель. Вода… как хорошо, спокойно… свежо… заснуть бы в ванной… тихо… Телефон! Господи, что еще?! Алло, кто это? Громче, там вода. А-а… Ты что, из-под подушки говоришь? Ничего не слышно. Приедешь? Нет. Не хочу. Днем просила, а сейчас не хочу. Ты, Викентий, никогда не отличался умом, а сегодня — особенно. Не вздумай! Зря потратишься на такси. А я с водителем снова расплачиваться не буду. Вот-вот, ми-илый! Я понимаю, тебе удобно, чтобы я всегда была на телефоне. А еще лучше с рацией. И с крыльями. Вызвал — прилетела, попользовался — лети назад, так? Это не настроение. Надоел ты мне хуже горькой редьки. Я тебя от суда спасла, человеком сделала, а ты? Так мне и надо, дуре старой! Связалась с подонком, одна извилина, и та в усах. Пока! Давно бы так. Ох, господи…

Сэдди, что ты? Батюшкии-и, ванна! Все залило! Паркет! Только я кончила ремонт — начинай сначала! Где тряпка? Не крутись под ногами, ну! Снова телефон. Звони, звони. Не будет тебе перевода в училище. И мадам твоя в круиз не поедет. Хоть ты и предлагал на это время съездить в Прибалтику. Ф-фу… Залезу в ванну, вот и вся Прибалтика. Крем болгарский — неужто утонул? Бог с ним. Лечь и забыться. Лежать, лежать.

Блокнот! Уже сутки ношу в сумке, так и не заглянула. Вдруг там наброски статьи или его новая песня? Гале он не нужен, дети еще маленькие. Подрастут — отдам. Он принес мне свою первую заметку, и вот последняя. Что-то о кооперативе. Семью слепых не пускали в освободившуюся квартиру. «Стук палочки по лестнице — как морзянка». Фамилии жильцов. Какая-то цифирь. Видно, это совещание по профилактике преступности. «Использование золы ТЭЦ в строительстве». Наверно, делал халтурку для журнала. «Анюта поет: «Ля-ля-ля!» Павлик спрашивает: «Что за песня без слов?» — «А в нее слова еще не поселились». Прелесть! Опять цифирь. «Было так хорошо, что хотелось это запретить». Ну-ну… «Первые автомобили имели специальное возвышение в кабине, чтобы не помялись перья на дамских шляпах». Это как раз для меня… «Алене — 40 руб.», «Б. Н. — 75». Вечно он перехватывал у кого-то. «Гению не нужно достигать, ему важно успеть». «У Олега — 100, Ольге — 200». Хм! Занимал у мужа, чтобы отдать жене? «Завести в организме книгу жалоб и предложений, чтоб одни части тела могли посетовать на другие». Опять телефон… Нет, померещилось. «Дом пустой, как футляр от эхо». Красиво, но манерно. «Удивительно бывают правы обе стороны, когда один говорит полуправду, а другой не знает второй половины правды». Где-то я это уже читала. «Карина — билеты, поезд 16.35». То-то он так просился в командировку! «В черном теле сидя на чемоданах, о шести сапогах и о трех наганах…» Неужто снова песня? Он же бросил. «В прошлом году мы уже ставили этот вопрос, в позапрошлом ставили… Город вечно стоящих вопросов». «И страдание — не оправдание. Если человек страдает за других, он все равно делает это для себя». Сам придумал или цитата? «Лучшие рабы получаются из бывших бунтарей». Снова цифры. «Штатное расписание треста «Фундаментстрой». «Уменьшается ли от нашей работы общая сумма зла? Или оно лишь перетекает в иные, менее приметные для нас формы?» Хм… Вот уж не подумала бы, что он размышлял над этим. «Все темней, темнее над землей, друг мой милый, замечаешь ли мой красный шарф и желтые ботинки?» Если песня, то совсем не в его духе. «Анюта — жвачка (взять у Карины)». И детей туда же, фу! «Сколько…» Все зачеркнуто. «Стелла — литературный маклер оптимизма». Как он смел! Это и есть благодарность за все, что я для него сделала!.. «Ей кажется, что небольшой подлостью можно спасти людей от большей». Получила? Спасибо, Севочка. А это что? «Моей несравненной и единственной Кариночке». «Несравненная»! Это она его втравила, погубила! Он лежит под землей, зарытый, забытый, а она спит с мужем или с кем-то другим, какая ей разница!

Нет. Не уснет. У него должен быть ее телефон. На «К» нет. Как же ее фамилия? А-а, вот на «Л»: «любимая». Алло, я прошу Карину. Очень срочно. По важному делу. Да, Карина? Я вас ненавижу! Ты гадина и шлюха! Ты была с ним рядом и не спасла его! Не повернула руль в сторону, не закрыла собой Севу! Ты его не любила, не понимала, что это за человек! Плачь, плачь, мерзавка! Ты ногтя его не стоила! Ничтожество! Пусть тебе никогда ни в чем не будет счастья, слышишь? Что-о? М-м… Нет, не бросай трубку! Карина! Карина! Забудь все, что я тебе говорила, я просто не понимала, я прошу тебя, я перед тобой стану на колени — сделай, чтобы он не умер! Он же любил тебя, ты все можешь, постарайся, бывают же чудеса! Еще не поздно, да-да, не поздно, он лежал совсем как живой, захоти, чтобы он встал и…

Бросила трубку. О-о! Сэдди… ты где? Хоть ты… меня… не бросай… иди ко мне. Не лай. Голодна? Вот, колбаски тебе принесла. Ешь, Сэдинька, ешь. «…замечаешь ли мой красный шарф…» Все будет хорошо, Сэдди. Все. «…и желтые ботинки»…