Похищение Прозерпины

УЧЕНИК ЧИГОРИНА

В центре огромного синего купола висит огненно-желтая луна; вокруг нее, как у святого на иконе, мерцает зеленоватый венчик. По соседству ни звездочки — луна не терпит конкуренции; если где-нибудь, около самого горизонта, и появится на миг маленькая светящаяся точка, то сразу же спрячется, напуганная собственной смелостью. Вокруг тишина — резкая, тревожащая…

— Вы нас извините, товарищ гроссмейстер, — сказал спутник Светлова, председатель колхоза.

— За что извинить? — не понял Светлов.

— Лошадку на вокзал не прислали! Мы думали…

— И хорошо, что не прислали! — перебил Светлов. — Так приятно пройтись! Такая погода!

— Да, погода хоть куда! — охотно согласился председатель.

Они вошли в маленький лесок, изрезанный резкими косыми тенями деревьев. Голые ветви берез, переплетаясь вверху, создали ажурную крышу. Широкие приземистые ели бережно держали в зеленых лапах клочья рыхлого снега. Все вокруг было окрашено в нежные голубые тона. Временами казалось, будто это не ночь, а только вечер; вот-вот наступит кромешная тьма.

— Вы, значит, нам лекцию прочтете и сеансик дадите? — осторожно осведомился председатель.

— Да, — кивнул Светлов. — А у вас много шахматистов?

— Хоть отбавляй! Только мы всего двадцать пять досок поставили. Говорят, больше нельзя, Фида так решила, международный конгресс.

— А у вас был кто из шахматистов?

— В прошлом году приезжал гроссмейстер Фрол, — ответил председатель.

— Кто, кто? — не понял Светлов.

— Сало Фрол, — повторил спутник, и Светлов улыбнулся. Председатель переделал фамилию гроссмейстера на более знакомое в деревнях мужское имя.

Светлов только что вернулся из поездки с Флором на конгресс Международной шахматной федерации — ФИДЕ (председатель называл ее «Фида»). Никакого решения об ограничении числа досок конгресс не принимал — это была чья-то выдумка. Вспомнилась Светлову далекая, жаркая Аргентина, их выступления в различных городах Америки и Европы. Но там не было ни одного выступления, похожего на то, что ему предстояло сегодня. Сеанс в колхозе, где шахматистов «хоть отбавляй», — такого чуда не могла ему показать ни одна страна мира. Пришло на память, как один из городов Англии в последний момент отказался от выступления гроссмейстера Пауля Кереса: в городе с миллионным населением не оказалось необходимых тридцати шахматистов.

Лесок кончился у самой деревни. Из труб валил черный дым. Во тьме угадывались крытые соломой овины. Широкая дорожка привела к ярко освещенному изнутри зданию, — как сразу догадался Светлов, колхозному клубу. Во всю длину большой, ярко освещенной комнаты огромным прямоугольником были составлены столы. Внутри этого огражденного пространства было пусто, лишь на круглом столике стоял графин с водой, стакан чаю и накрытая салфеткой тарелка. «Заботливые», — невольно улыбнулся Светлов.

За столами сидели колхозники; перед каждым была шахматная доска с фигурками, расставленными в первоначальное положение. Тут же лежали листки бумаги и карандаши. «Хотят записывать партии — значит, игроки достаточно квалифицированные», — подумал гроссмейстер. Противники Светлова были самые разные: здесь были и бородатые колхозники и школьники. Многие не снимали полушубков, несмотря на то, что в клубе было жарко, а один сидел в шляпе. Только когда на него зашикал председатель, он снял шляпу, под которой оказались клочья давно не стриженных рыжих волос.

— Товарищи колхозники, — начал речь председатель, после того как они вместе со Светловым поместились за столом, — к нам в гости приехал знаменитый мастер шахматов товарищ Светлов. Разрешите его приветствовать.

Раздались аплодисменты. Председатель, похлопав некоторое время сам, ударами пробки по графину восстановил тишину и продолжал речь:

— Шахматы заняли прочное место в нашей культуре социализма. Где это раньше было видано, чтобы мужик играл в шахматы? Где? А не то что бабы, — председатель кивнул в сторону двух женщин, смущенно сидевших за столом. — Даже в самых глухих уголках селяне примкнули к этой мудрой игре. Вот к нам в прошлом году приезжал гроссмейстер Фрол, так два наших колхозника сделали с ним ничьи. А ведь он бил самых лучших шахматистов в далеких странах!.. Так пожелаем нашему гостю самых больших успехов…

Председатель не обратил внимания на некоторую нелогичность своей речи. Видимо, он любил говорить и имел в этом немалый опыт. Закончив приветствие, председатель вскоре перешел на международное положение, потом принялся критиковать плохо работающих в колхозе. Слушатели привычно и молча внимали его долгой речи. Неожиданно оборвав свое выступление на самой середине какой-то мысли, председатель сразу же предоставил слово гроссмейстеру.

Светлов рассказал о происхождении шахмат, о значении теории, описал любопытные случаи из турниров. Он говорил о победах советских мастеров во всех концах мира, о высоком уровне русской шахматной культуры. Гроссмейстера слушали внимательно, даже мальчишки, приткнувшиеся в углу, и те перестали шалить.

— Может, есть у кого вопросы? — спросил председатель, когда Светлов кончил лекцию.

Из-за длинного стола поднялась большая темно-коричневая рука.

— Позволь мне, — зазвучал не по летам звонкий голос старичка.

Председатель повел плечами. «Бузотер!» — шепнул он Светлову, но слово старичку дал.

— Разрешите мне спросить, — нарочито медленно выговаривая слова, продолжал «бузотер», явно польщенный вниманием. — Я вот слыхал, будто теперь машина сама может делать мат? Верно это али нет?

Раздался дружный смех. Послышались возгласы:

— Это мы и без машины можем! Наш Афоня — он тебе любую машину забьет!

Председатель яростно звенел пробкой, по графину, успокаивающе поднимал руку, грозно смотрел на «бузотера», но ничего не помогало.

— Если вы имеете в виду шахматы, — сказал Светлов, когда слушатели немного успокоились, — так действительно уже созданы такие машины.

И он рассказал о чудесных «думающих» машинах, о сказочных достижениях современной техники. Вместе с тем он постарался разъяснить, что всегда, на любом этапе развития, машина будет лишь служить человеку, выполнять его волю.

— Позвольте еще один вопросик, — вновь послышался звонкий голос старичка, — может, к примеру, машина речи говорить?

— Конечно, может, — ответил Светлов. — Только она будет говорить те слова, которые в нее вложены.

— Такая-то машина и у нас есть! — хитро посмотрев на председателя, прокричал «бузотер». — Наша машина уже пять лет одни и те же слова балакает.

Вновь раздался смех. Председатель опять застучал по графину и, умудрившись, наконец, прокричать, что не нужно задавать вопросов, не относящихся к теме, объявил, что лекция окончена и пора приступить к сеансу одновременной игры.

Светлов прошел внутрь прямоугольника столов, передвинул на крайней доске королевскую пешку на два поля вперед и пожал руку своему противнику; он давно уже взял за правило здороваться с играющими в его сеансе. Потом перешел к другой доске, к третьей… За двумя досками склонились женщины. Светлов удивился: во время сеансов на Западе ему ни разу не приходилось встречать среди участников женщин. Поразил его и уровень игры противников: большинство партнеров в ответ на его первый ход избрали мудреные системы защиты; в значительном большинстве партий ему пришлось столкнуться с известными вариантами сицилианской и староиндийской защиты. «Нужно быть поосторожнее, — подумал Светлов, — такое начало сеанса не предвещает хорошего счета».

Подойдя к одной из досок, Светлов увидел вдруг совсем странную картину: в ответ на первый его ход пешкой ферзевого слона противник выдвинул на два поля сразу две свои центральные пешки.

— Так ходить нельзя, — буркнул Светлов, возвратив на первоначальные поля обе пешки противника и быстро переходя к следующей доске.

Но когда он вновь подошел к этому месту, на центральных полях той же доски опять стояли обе черные пешки.

— Я же вам объяснял: так ходить нельзя, — спокойно заметил Светлов, поднимая глаза от шахмат.

Перед ним сидел «бузотер», задававший вопросы после лекции. Его маленькие колкие глазки зло и вопросительно смотрели на гроссмейстера.

— Дедушка, так ходить нельзя, — еще раз сказал Светлов. — Можно двигать лишь одну пешку, любую из двух.

— А я хочу сразу две, — решительно настаивал старичок.

— Две нельзя, это не по правилам.

— Федор Тимофеевич, вам же гроссмейстер говорит, — вмешался председатель колхоза.

— Я всю жизнь так играл. Поздно меня учить… Гроссмейстер… — заворчал старик. — Мы тоже учены… не хуже учителя были!

— Так играли сто лет назад, — увещевал расходившегося старика Светлов.

— А мне и есть сто лет, — проворчал дед.

— Да, но и тогда одни любители так начинали партию, — приводил новые доводы гроссмейстер. — В турнирах так не играли.

— А я и не хочу в турнирах. Это ваше дело в турнирах, а мы уж как-нибудь, — не унимался дед. — Тоже — нельзя! Сам Чигорин так начинал…

Светлов, шагнувший к другим доскам, замер в изумлении.

— Какой Чигорин?

— Известно какой. Основной положник шахматной игры.

— И вы играли с Чигориным? — спросил Светлов.

— Ну, играть не играл, а игру видел.

— И он начинал так партию сразу двумя пешками? — улыбнулся Светлов.

— Только так и играл. Он эти ваши робкие ходы одной пешкой терпеть не мог. Лев был! Не то что нынешние… зайцы!

Светлов пошел дальше по рингу. «Пусть играет, как хочет, — решил он. — Чего спорить со стариком. И потом — какое значение имеют два хода пешкой? Разве могут они решить исход партии?» И гроссмейстер быстро зашагал от доски к доске.

Через полтора часа ему была уже ясна судьба сеанса. Сразу же определились слабые противники: они попадались на элементарные двойные удары, теряли ферзя или ладью, и если еще продолжали борьбу, то просто из-за нежелания сразу сдаваться. Нашлись и крепкие орешки — тех нужно было переигрывать в сложных маневрах, а то и в заключительной стадии партии — в эндшпиле.

Еще через час сеанс уже близился к концу. Две партии гроссмейстер проиграл: в одной допустил грубую ошибку, в другой его противник энергично провел матовую атаку. Три партии кончились ничьей. Оставалось всего четыре-пять партий, все они должны были кончиться победой гроссмейстера. В большинстве из них черные короли тщетно убегали от нападающих белых фигур, в одной был легко выигрышный пешечный эндшпиль.

Когда Светлов подошел к доске, на которой игрался этот эндшпиль, темно-коричневая рука схватила вдруг черного короля и со стуком поставила на последний ряд. Затем неловкие, с трудом сгибающиеся пальцы выхватили одну из стоявших рядом черных, уже сбитых с доски пешек и вновь поставили ее на второй ряд на первоначальное место. Гроссмейстер понял, что противник воспользовался старинным, давно уже отжившим правом получать новую пешку, лишь только его король достигнет последнего ряда.

Светлов по обыкновению играл сеанс, не поднимая головы и не видя лиц противников, но уже знал, кому принадлежит загорелая рука.

— Чигорин тоже так делал? — спросил он старика.

Тот радостно блеснул глазами: новая пешка вселила в него надежды в совершенно безнадежной для него позиции.

— Еще как! — воскликнул Федор Тимофеевич. — Самый любимый его прием!

Но никакие ухищрения не могли спасти Тимофеевича. Светлов, подойдя еще раза два-три к доске старика, провел нового ферзя и легко преодолел сопротивление противника. Старик с каждым разом становился все мрачнее, затем вдруг резко смешал фигуры, недовольный, отошел в угол и, сев на лавку, закурил толстую самокрутку.

Сеанс окончился. Светлов почувствовал усталость. Это была не умственная усталость, а чисто физическая. Еще бы: больше двух часов на ногах! Около двух километров пришлось пройти ему медленным шагом, крутясь на месте. Гроссмейстера окружили любопытные, они спешили задать вопросы, которые или не успели, или постеснялись задать перед сеансом.

Председатель колхоза подошел к Светлову.

— Прошу отведать колхозной продукции, — показал он на стол в углу зала, накрытый вышитой скатертью. — Чем богаты, тем и рады!

На столе стояла покрывшаяся испариной, только что со льда бутылка водки. На тарелках лежали аппетитные бело-серебристые куски мороженого свиного сала; из-под короткого, тоже вышитого, полотенца торчала желто-коричневая куриная ножка. Сбоку деловито устроилась пухлая буханка хлеба домашнего печения.

Светлову неудобно было одному садиться за стол, и он попросил у председателя разрешения пригласить Тимофеевича. Председатель вначале замялся, потом согласно закивал головой. Светлов подошел к Тимофеевичу и без труда уговорил его закусить с ним вместе. Бросив под ноги мохнатую шапку и не снимая полушубка, Тимофеевич чинно уселся за стол, растрескавшимися пальцами ловко поднял налитую рюмку и махом бросил ее содержимое в беззубый рот. Крякнув, он закусил салом и повторил всю операцию еще дважды. Сердито опущенные брови его приподнялись, лицо стало добродушным, глаза залучились хитрой улыбкой человека, много видавшего на своем веку.

— Федор Тимофеевич, расскажите, как вы встречались с Чигориным? — попросил Светлов.

Старик вначале — видно, только для порядка — отмахнулся, но затем решительно вытер рукавом седые усы и начал рассказ.

Председатель колхоза сделал недовольный жест — видимо, он уже не раз слыхал истории своего односельчанина; остальные колхозники, наоборот, плотнее сгрудились вокруг столика и приготовились слушать.

— В году так, чтобы не соврать… ну, в общем в конце того века служил я под Орлом у енерала Волынского, — начал рассказ Тимофеевич. — Важный такой енерал был, гладкий. На голове ни волоска, а усищи до пола. Когда спать ложился, я ему их вокруг шеи укладывал и платочком шелковым подвязывал. Чтобы невзначай спросонку не наступил на ус али не поломал. Анбицию потерять боялся.

Работенка моя была и несложная и не дай бог! — продолжал Тимофеевич. — Вот они, оглашенные, смеются, — кивнул он на веселые лица парней, окруживших стол, — а им бы, не дай-то бог, испытать такой жизни. И денщиком был и кучером. Всего доставалось! Что больше всего докучало мне, так это песни. Бывало, мороз градусов сорок, барин залезет под меховой полог, закутается башлыком и кричит: «Федор, гони! Запевай любимую!» И ты поешь. Мороз, ветер, птица на лету мерзнет, а ты поешь. Приладился хитрить — все больше от себя тянул, чтобы меньше холоду наглотаться. Теперешним шоферам хорошо: включит печку, пары нагонит и блаженствует в тепле. Нужно ему, кнопку нажмет — вот тебе радио: целый хор Пятницкого. А то, бывало, в горле как кол ледяной стоит. Забежишь в кабак, хватишь стакан, оно и легче. Известно: водка хоть и карман легчит, зато душу мягчит! И всегда спешил, всегда: «Гони!» — продолжал Тимофеевич. — А куда спешил? Думаете, к канашке какой-нибудь, крале разлюбезной? Или угол загнуть, в картишки? Нет, ничего подобного. В шахматы ездил играть к соседям, а то у себя принимал. Пообедают, выпьют — ублажат натуру, потом сядут в гостиной в кресла, трубки в зубы — и за баталию.

А я всегда при них. Огню подать, прикурить или кофию. Непременно енерал меня рядом держал. Ну, я их обслужу, делать нечего — стою рядом, присматриваюсь. Вот и запало в памяти: как конь, как тура. Понемногу все ходы и изучил. Как-то скучает енерал дома — никто не приехал. Играть не с кем. Я ему и говорю: «Не извольте гневаться, ваше благородие, только я мог бы с вами сыграть». — «Как? — закричал. — Откуда ты ходы-то знаешь?» — «У вас, — говорю, — научился. Сидел и подсматривал, как вы играли». — «Ах ты, шельма! — говорит. А сам довольный, смеется. — Садись». Сели, сыграли. Поначалу меня барин легко побивал, но уже в следующие разы я стал проворней. Если бы захотел, я смог бы ему и мат поставить, да мы тоже дипломатию знаем. Бывало, партия совсем моя, а я ее вничью; иной раз положеньице из равных равное, а я ему фигурки сам к своему королю зазываю. Даст мне мат барин и доволен: всегда под рукой партнер есть, да еще такой, что никогда не обыгрывает!

Поигрывали мы так часто. Однажды барин и говорит: «Завтра, Федор, большая игра будет. Чигорин приезжает». — «А кто он, — говорю, — будет, этот Чигорин?» — «Самый великий игрок, — отвечает. — Гроза всех в России, да и для хранцузов али там немцев сила преогромная». Наутро приготовил я все для встречи Чигорина. Пешки и фигурки тряпочкой вытер, чтобы, не дай бог, следов каких от табаку или кофия не было, с доски пыль смахнул. Начальную позицию расставил и жду. Только вдруг приходит барыня. Грузная такая енеральша; бывало, кринолины наденет — в поперечнике аршина три! В дверь прямо не проходила, боком просовывали. «Федор, — приказывает енеральша, — идем смотр делать!»

«Ну что же, — думаю, — смотр так смотр». Это она свои походы в малинник так называла. Беру креслице специальное легкое, иду за барыней, шлейф поддерживаю. Села она в самой гуще среди кустов и ну ягодки глотать. Быстро так и ловко: рвет и глотает, словно саранча. Опыт. Обчекрыжила все вокруг и кричит: «Федор, меняй дислокацию!» Я из-под нее креслице вынимаю и в другое место — теперь в смородину. Она и там за свое принялась. Верите, в тот день раз шесть меняла позицию куда только в нее влезало!

Кончили мы смотр поздно. Пришел я в гостиную, вижу, битва в самом разгаре. Наш красный весь, глаза кровью налились, а супротив него Чигорин. Высокий, грузный, весь в черном, вроде как дьякон али судейский. Наш-то фигурки заново расставляет — видно, только что мят получил. Руки дрожат, никак пешки в линию не выстроит. «Последняя партия, — кричит, — и решающая! Кто выиграет, того полсотня!» Начали. Енерал белыми играл решающую-то. Он, как вы давеча, боковой пешечкой начал, а Чигорин сразу две пешки вперед. Наш поморщился, но ничего не сказал. Вышли конями, потом офицерами. Енерал по левой стороне, а Чигорин к королю. Наш безо всякой хитрости, а у Чигорина свой замысел был. Вот вижу — нацелил он свою ферзю прямо на крайнее поле, да под защитой офицера. «Сейчас, — думаю, — поставит мат, плакали пятьдесят рублей!» Я своему и глазами показываю и другое разное понятие даю. Где там! Уставился енерал на черную пешку и уже руку к ней тянет. Я на месте ерзаю, отвлекаю. Не понимает, опять к пешке рукой тянется. Только он хотел ее сграбастать, а я ему: «Ваше благородие, огоньку». А сам доску от Чигорина телом загородил и пальцем на крайнее поле показываю. Мат, дескать. Мат! Понял барин, слава богу, понял! Отнял руку от пешки. Чигорин как зыркнет на меня глазищами. «Убери, — кричит, — этого холопа! Что он тут какие-то манипуляции крутит!» А енерал на мою защиту: «Ничего, — говорит, — не волнуйтесь. Он нам сейчас кофию принесет».

Подал я им кофию. Чигорин четыре чашки подряд сглотнул. А сам все на меня глазищи таращит — как бы опять не стал подсказывать. Черные глазищи, огромные. Волосы длинные, лохматые. Ввек такого страшного человека не видал. Во сне приснится — обомлеешь! Взглянет — нечистый! Впрямь, нечистый!

— Федор Тимофеевич, у Чигорина никогда не было длинных волос, — осторожно заметил Светлов.

— Будете мне говорить! — запальчиво возразил старик. — Я с ним, как вот с вами, рядом сидел.

— Я видел много его портретов, нигде не было длинных волос.

— А может, это поп был, а не Чигорин, — высказал догадку один из парней.

— Сам ты поп! — закричал Тимофеевич, и Светлов понял, что лучше его не перебивать. Старик обиделся и совсем было замолчал, но очередная рюмка и аппетитный кусок сала вновь сделали его разговорчивым.

— Так вот, заметил наш енерал мат и сразу поменял королев. Потом сняли с доски и офицеров. Вскорости совсем почти на доске ничего не осталось. Одни пешки у того и другого. У нашего пять, у Чигорина всего три. Да и те вот-вот пропадут: наш-то к ним уже королем приближается. «Сдавайтесь! — кричит енерал. — Моя полсотня!» И все к пешкам, к пешкам. Сожрал одну — и в ящик. Другую шасть — и в ящик. Только, примечаю, Чигорин опять что-то затеял. Что ни ход, то своего королька к краю подталкивает, туда, где раньше белые пешки стояли. А сам исподтишка поглядывает: не догадался ли енерал? Куда там: наш в раж вошел и ничего не замечает. Я опять хотел было предупредить, да где там! Как зыркнет на меня глазами Чигорин, я аж присел! Этак сбоку, из-под волос. Ну и глазищи!

Вот так и шло: наш к пешкам, а Чигорин короля толкает. Незаметно так, все по черненьким клеточкам норовит. Вдруг как сиганет королем на последний ряд и как закричит: «Пешку давай! Пешку!» — «Какую пешку?» — удивляется енерал. «Мою, черную, — говорит. — Раз я достиг королем последнего ряда, полагается мне пешка». Енерал было не давать, Чигорин напирает. Спорили, спорили, уступил енерал. Характерец у Чигорина был — летом снегу выпросит. Схватил он свою пешку, поставил как можно дальше от белого короля да как припустится в ферзи! Наш было догонять, куда там! На две клетки не догнал. Разгорелся Чигорин, выхватил у енерала ферзя и кричит: «Теперь я тебе покажу!» А чего уж тут показывать — ферзем больше. Заматовал нашего вскорости Чигорин. Вынул енерал полсотни, Чигорин схватил бумажку — и в карман. Поминай, как звали! Потом уже, когда Чигорин чемпионом стал, наш часто говаривал: «А ведь я самого Чигорина обыгрывал».

Старик налил себе еще одну рюмочку и выпил, на сей раз не закусывая. Пора было ехать — председатель уже несколько раз подходил, к Светлову, не решаясь перебивать Тимофеевича. Распрощавшись с колхозниками, гроссмейстер вышел из клуба. У дверей стояла лошадь, запряженная в низкие розвальни. Светлова уложили в мягкое душистое сено, накрыли ноги тулупом, лошадь тронулась, и сани заскользили по укатанному снегу.

В небе все так же светила луна, только теперь она уже спустилась ниже, к самому краю небосклона. Обрадованные звездочки, как дети, когда из класса уходит надзирательница, шаловливо резвились в потемневшем небе. Прищурившись, Светлов посмотрел на луну. В тот же миг прямые желтые лучи отделились от краев лунного диска и врезались ему в глаз между ресницами.

Эта забава далекого детства вдруг напомнила ему время первого увлечения шахматами; вспомнил он и свой трудный путь шахматных битв, постепенное восхождение по крутой лестнице турнирных успехов во всех уголках земного шара.

Но тотчас же мысль вернула Светлова к тем, кого он только что оставил. Ему вспомнились мельчайшие подробности сегодняшнего вечера, поразившая его любовь колхозников к шахматам, довольно высокий уровень их игры. Вспомнил Светлов, с каким вниманием и жадностью слушали они забавный рассказ ученика Чигорина. Поистине шахматы стали народным искусством, если народ так любит легенды о них.

А сани плавно скользили по накатанному снегу, тихонько скрипя на поворотах.