Похищение славянки

ГЛАВА 12. Второй побег

Забава метнулась по комнате, заглянула в пару сундуков. Тут была одежда, правда, только мужская, зато крепкая и теплая. Руки, привычные к работе, подхватили меховое покрывало, расстеленное на кровати, перевернули, быстро накидали сверху рубахи и штаны на запас, еще одно покрывало.

Все собранное Забава увязала в тугой узел. Потом переоделась сама, в великоватую, но теплую мужскую одежду. Затянула на ногах завязки мягких сапог — тоже слишком больших для нее, однако сшитых так, чтобы их можно было утянуть под любую ногу.

И взялась за меч.

Скат крыши держался на толстых бревнах, идущих наискосок. За ними шли доски, настеленные на бревна поперек. Забава перехватила рукоять меча поудобнее, принялась ковырять края досок. Потом, когда щель между ними стала крупной, в треть доски, просунула клинок под обструганный край и нажала всем телом.

Доска не поддалась. Даже не хрустнула — слишком крепка оказалась. Пока она с одной этой плахой провозится, тут и ночь кончится… нет, надо было поторапливаться.

Забава отступила, оглядела покои — и тут ее взгляд упал на топор, висевший на стене. Конечно, если рубануть по доске, шуму будет…

Но за стеной по правую руку все чаще звучали выкрики, приглушенные каменными глыбами. Ясно, что чужане празднуют, и пир в самом разгаре. Если рубить не подряд, а пережидая после каждого замаха, может, и не заметят…

Или заметят, но решат, что на дворе рубят дрова для костров, где жарится угощение — или кто-то свалился под стол по пьяному делу. На пирах, говорят, такое бывает.

Ей и требовалось-то всего четыре удара. Обрубить две доски с двух сторон — вот тебе и дыра.

Забава бегом метнулась к топору. Он поддался не сразу — тяжеленный оказался, не по девичьим рукам. Но все же, поднатужившись, она стащила его с крюков и поволокла к стене.

Над головой топор Забаве пришлось вскидывать в два приема. Сначала она кое-как закинула топорище на плечо, коромыслом, потом, напрягшись, вскинула над собой. Колени сразу подогнулись, ее качнуло. Если бы не отчаяние и не страх, точно не подняла бы…

Первая доска хрустнула, принимая в себя тяжелое, отливающее синевой лезвие. Забава подергала, раскачивая топорище, расширила получившуюся щель. Дерево треснуло, пустило еще и продольную трещину.

Она выдохнула, сдувая упавшую на глаза прядь волос. Надо бы заплести косу — да некогда. Побег, тут уж не до кос…

За стеной приглушенно ревели пьяные голоса.

Матушка-Мокошь была на Забавиной стороне, потому что на звуки редких ударов так никто и не пришел. Она одолела две доски, прорубив оконце — и наконец разглядела спрятанные за ними слои слежавшейся, потемневшей бересты.

Забава задула светильники, чтобы на дворе не увидели свет, вырвавшийся вдруг из крыши, и на ощупь прорезала в бересте дыру. Дернула лоскут на себя, мечом обрушила дерн.

В лицо ударил холодный, пахнущий солью воздух. Когда ее вели сюда, вечерело, и солнце закатывалось в той стороне, где было море. А сейчас на дворе стояла ночь — темная, наполненная густой синевой, подсвеченная яркими звездами. Здесь, в земле чужан, они висели на удивление близко к земле. И сияли мерцающе, словно подмигивая с высоты…

Забава протолкнула в дыру узел, сама ужом скользнула следом. С другой стороны дома жарко горели костры, ходили, разговаривали и смеялись люди. Порыв ветра донес до нее запах жарящегося мяса. Живот тут же подвело — последний раз Забава ела утром, когда чужанин, зашедший в чулан с миской для Красавы, бросил ей кусок хлеба…

Но тетка Наста иногда наказывала, лишая еды, поэтому Забава знала, что может выдержать так два, а то и три дня. Пусть вокруг земля чужанская, не своя, не родная, но стоял-то конец лета. А значит, в лесах и полях могут найтись ягоды и грибы. И ячмень еще не убирали…

Она прихватила один из мелких мечей, взяла в свободную руку узел и растворилась в темноте.

Пировали викинги весь остаток дня и часть ночи. Ярлы сидели за своим столом у очага, прихлебывая крепкий, старый похмельный мед. Беседовали неспешно, обсуждая, где были этим летом — и какую добычу привезли из набегов и торговых походов.

Уже за полночь, когда большая часть воинов заснула прямо в зале, кто на скамьях, кто на длинных полатях, устроенных в углу под скатами громадной крыши — ярлы встали из-за стола. И отправились на ночлег, неслышно ступая меж уснувшими.

Свальду, как почетному гостю, отвели покои по соседству с опочивальней Харальда. Так что братья разошлись столько там, у дверей своих покоев.

И ярл Огерсон уже успел раскинуться на широченной кровати, покрытой мехами, когда услышал возглас брата у своих дверей:

— Свальд. Мне нужен огонь.

В тот момент ярлу Огерсону не пришли в голову дурные мысли. Он гоготнул, и, подхватив один из светильников, горевших у кровати, зашагал к дверям. Спросил, распахнув створку:

— Что случилось. Харальд? Мой подарок оказался слишком стыдливым и решил встретить тебя в темноте? А ты хочешь посмотреть, что у нее под одеждой? Только не жалуйся потом, что пришлось считать торчащие ребра, а не любоваться белыми холмами…

Брат глянул бесстрастно. И махнул рукой, вместо того, чтобы принять светильник из рук Свальда.

— Пойдем со мной.

И вот тут уже ярл Огерсон насторожился. Неужели неприглядная рабыня опять что-то натворила? Однако тут он не виноват — поскольку честно рассказал брату все, что выкинула девица на его драккаре…

Харальд уже шагал по проходу к своей опочивальне. Свальд заспешил следом, со светильником в руке.

Дыра, прорубленная в стене, бросалась в глаза с порога. Рядом на полу поблескивал один из кинжалов Харальда. И его боевой топор.

А славянской рабыни нигде не было.

Свальд, не удержавшись, присвистнул. Харальд, успевший сделать несколько мягких шагов по направлению к дыре, обернулся. Блеснул глазами, сказал:

— Клянусь Одином, первый раз в жизни не знаю, чего мне хочется больше — захохотать или разнести тут все до основания.

Свальд, мгновенно ощутив дорожку мурашек, пробежавшуюся по спине, отступил на полшага назад. Когда берсерк говорит, что подумывает, а не разнести ли тут все, лучше держаться подальше.

Но дыхание брата не учащалось, как бывает у берсерков перед приступом безудержной ярости, их проклятием и великим даром. Так что Свальд решился и предложил:

— Сделаем облаву? Далеко она уйти не могла. Собаки возьмут след сразу же, к утру эта девка снова будет здесь.

Он почти с удовлетворением подумал, что брату придется довольствоваться все-таки темноволосой рабыней. Той, которую предпочел бы и сам Свальд. Потому что непокорная беглянка навряд ли доживет до рассвета.

Брат вдруг разлепил губы и бросил одно длинное "Ха". Потом растянул губы в страшной улыбке, больше похожей на оскал. Сказал:

— Нет… я найду ее сам. Ты прав, далеко она уйти не могла. Окажи мне помощь, брат — найди Кейлева и скажи, чтобы прислал сюда рабов. Пусть начинают чинить крышу.

Харальд развернулся, подхватил с пола топор и валявшийся кинжал. Дошагал до стены, вернул топор на крюки, проворчал:

— Эта девка посмела крушить мой дом моим же собственным боевым топором. Топором берсерка. Свальд, может, она сумасшедшая?

— Мне так не показалось. — Нехотя ответил ярл Огерсон. — Когда я отдал эту рабыню в услужение к ее сестре, она вела себя вполне послушно…

— Сестре? — Брови Харальда взлетели.

— Да, та темноволосая — ее двоюродная сестра. Их отцы были братьями.

Харальд больше ничего спрашивать не стал. Молча заткнул кинжал за пояс и вышел.

Свальду, мимо которого берсерк прошел, даже показалось, что брат продолжает улыбаться.

Со стороны, противоположной морю, Хааленсваге ограждала каменная стена — но ворота в ней запирались на запор со внутренней стороны, а сторожевых, когда хозяин возвращался в поместье, Кейлев не ставил.

Харальд подозревал, что старый викинг не особо утруждался этим и летом, когда он отсутствовал. Слава берсерка охраняла поместье лучше сотен воинов…

Как он и ожидал, запор оказался отодвинут. Харальд ступил за ворота. Постоял, раздумывая и вдыхая полной грудью воздух, пахнущий морской солью и травой.

Если девка не глупа, она двинется по дороге. Даже в темноте ее колея заметно выделялась — в ярком сиянии звезд утоптанная земля выглядела гораздо светлей травы. Шагая по ней, можно уйти дальше, чем по бездорожью. А на рассвете поискать убежища в небольших лесах, которых полно здесь в округе. Сейчас, в конце лета, волки сыты и не ищут человеческих троп, чтобы поохотится на них…

А если девка все-таки глупа, тогда она свернет с дороги и побежит сломя голову по бездорожью.

Что ж, скоро он узнает, сколько у нее ума.

Харальд присел над дорогой, положил ладонь прямо в пыль, заполнявшую колею. Сделал глубокий вдох и прикрыл глаза.

Нюх у Харальда был хуже, чем у собак, да и ветер сейчас дул в спину, со стороны поместья, относя запахи к полям. Но все же он ощутил легкий привкус в воздухе, реявший над пылью. Женщина. Со светлыми волосами того золотистого, сливочного оттенка, какой бывает только у славян. У нартвегов, его соплеменников, белизна волос обычно отливала снегами.

Харальд выпрямился. Значит, дорога. Ночная погоня, ночная охота… что ж, это развлечение. Берсерк двинулся вперед размашистым шагом — настолько быстрым, что он походил на трусцу.

Харальд уже дошел до небольшого леса, когда привкус в воздухе вдруг растаял, струйкой утекая в кусты на обочине. Он ухмыльнулся. Славянская рабыня решила поискать убежище даже раньше рассвета? Забавный подарок привез ему брат — какая девка сунется в лес ночной порой? Разве что очень отчаянная… или отчаявшаяся.

Может, рабыня успела услышать от кого-то, что бывает с женщинами, которых он берет на свое ложе? И это испугало ее настолько, что она готова бежать куда угодна, лишь бы избежать мучительной смерти?

Но далеко ей не убежать. Харальд ухмыльнулся и зашагал, проламываясь через кусты. Интересно, где сейчас залегла беглая славянка — под кустом, на дереве… или все-таки нашла овраг, прячущийся в этом лесу?

Еще через какое-то время, вдоволь потоптавшись по лесу, порвав сапоги о сухой сук, подвернувшийся под ноги — и даже слазив на всякий случай в овраг, хотя девицей в той стороне даже не пахло — ярл Харальд выбрался из леса обратно на дорогу.

Запах беглянки поводил его петлями по лесу, но к ней самой так и не вывел. Девка словно растворилась в воздухе.

Все-таки придется брать собак, подумал Харальд, чувствуя, как учащается дыхание, становясь злым и коротким. Тряпки, в которых рабыню привезли сюда, наверняка сожгли — но на кровати в его покоях валялось шелковое бабье тряпье. Пусть и недолго, но оно касалось ее кожи. Этого хватит, чтобы псы взяли след…

И тогда он ее точно поймает. Харальд растянул губы в беззвучной ухмылке и развернулся к поместью. На этот раз он не шел, а именно бежал. Думая на ходу о том, что он сегодня весь вечер то лыбится, то ухмыляется — прямо как мальчишка, которому ни одна баба еще не успела дать.

И все из-за этой девки.

Ворота в ограде Харальд проскочил на бегу. И то, что справа слишком сильно пахнет мятой, он осознал не сразу. Но осознав, круто развернулся на бегу и метнулся к воротам.

Это было то, чего он не заметил, отправляясь в погоню. Едва заметный запах рабыни не только висел над дорогой — он еще тянулся вдоль ограды, уходя вправо. Только здесь запах истончался, и его перебивал сильный пряный аромат. Словно девка обтерлась листьями дикой мяты — или покаталась в ней, как это делают дикие рыси.

Харальд снова ухмыльнулся. Девка не просто неглупа — она умна. Добралась до леса, попетляла там, запутывая возможную погоню с собаками, и двинулась назад. Возможно, он даже прошел мимо нее, когда она возвращалась из леса. Если девчонка спрыгнула в канаву у дороги, на дне которой всегда стоит дождевая вода, то запах ее мог потеряться, ускользнуть от него.

А поля вокруг дороги окружали невысокие каменные оградки, сложенные из валунов, всплывавших из земли каждую весну, при пахоте. Самое то, чтобы спрятаться. И у подножия оградок росла мята…

Если славянская рабыня шла осторожно, прислушиваясь, то вполне могла услышать его шаги раньше, чем он ее. К тому же ветер дул от моря к лесу, унося звуки от него к ней.

Теперь она скорей всего пряталась в одной из расщелин, разрезавших верхнюю кромку скал. Тех, что нависали над морем.

Забава поплотнее завернулась в меховое покрывало, подстеленное под низ и накинутое на бок. Повернулась, подтянув к животу согнутые колени и пытаясь поудобнее примостится на неровном дне узкой расщелины.

Холодно… камень под боком вытягивал тепло из тела. Она слишком давно не ела, а с пустым животом не согреешься.

Проваливаясь в холодную, зыбкую дрему, Забава успела подумать о том, что расселина, которую она выбрала, ползая по краю скал почти что на четвереньках, все-таки слишком круто спускается вниз. К морю, шумевшему сейчас у нее под ногами. И если она во сне начнет ворочаться, то вполне может соскользнуть к обрыву.

Но мысль эта ее не напугала.

Найти нужную расселину Харальду помогла луна, успевшая к этому времени взойти и подняться над далекими крышами Хааленсваге.

Без нее ему пришлось бы бродить по краю скал до рассвета — но в серебристом свете за одним из каменных обрывов блеснуло что-то светлое. Лунные лучи лишили волосы рабыни золотистого отлива, но взамен подарили им неяркое сияние, какое бывает у песчаных дюн, на южном берегу Нартвегра.

Харальд склонился над расщелиной. Прислушался. Тихим эхом, гуляющим меж каменными стенами узкой трещины, доносилось до него ее дыхание. Он вдруг с изумлением понял, что девка спит. Однако…

Она раскроила крышу его дома его же топором, сбежала, оставив ложный след, ночью в темноте отыскала расщелину на краю скал. Как-то сползла туда, затаилась — и спокойно уснула.

Харальд снова, уже в который раз, улыбнулся.

Для спуска он выбрал устье расщелины — так, чтобы отсечь рабыне путь к бездне над морем, если она вдруг проснется. Кто знает, в какую сторону может толкнуть девку отчаяние? Спустился тихо, нащупывая уступы ногами в мягких сапогах и помогая себе руками. Потом двинулся вверх, осторожно ступая по дну — к собравшемуся в комок телу, застрявшему меж извивов каменных стен. Кажется, она была укрыта его мехами. Покрывалом из волчьих шкур, которое до этой ночи лежало на его постели.

Луна сияла наверху, заливая ущелье голубоватым светом, очерчивая неровные каменные уступы. Рабыня неровно вздохнула во сне, двинулась на камнях.

Харальд уже занес руку над покрывалом, как вдруг у него мелькнула мысль. Он собирался попробовать подарок брата этой ночью — но в его опочивальне сейчас толкутся рабы, заново настилая крышу. Так почему бы не заняться этим здесь? И сейчас?

Даже если что-то случится… Харальд вскинул голову, глянул на луну. На этот раз тело рабыни просто не найдут. Море близко…

Он устал от пересудов за спиной и испуганных взглядов. Славянка станет просто сбежавшей рабыней, которую так и не нашли.

Потому что сегодня кровь его отца опять проснется в нем, Харальд это чувствовал.

Ермунгард, Мировой Змей, одно из порождений Локи, любил играть с человеческой плотью. И дар этот передал своему сыну…

Лунный свет играл в расселине, выбеливая голову рабыни. Исхудавшее лицо казалось детским под пышной шапкой светлых волос — а сбоку, из-под покрывала, выглядывал кулак. По размерам как раз такой, какой бывает у мальчишки лет девяти-десяти, не больше.

Правда, у мальчишки из Нартвегра, подумал Харальд.

Изгиб согнутого колена, укрытого мехами, закрывал от его взгляда то, что девчонка держала в кулаке — но над сжатыми пальцами поблескивало серебро. Округлая грань подозрительно напоминала навершие кинжальной рукояти. Точно такая же рукоять была у кинжала, заткнутого сейчас за пояс Харальда…

Стоя у ног спящей рабыни, Харальд расстегнул тяжелый пояс из наборных блях, уложил его вместе с кинжалом на камни. Неторопливо, так, чтобы не брякнуло. Скинул рубаху.

И, присев на корточки, мягко потянул на себя покрывало, открывая рабыню. Нахальная девчонка оказалась облачена в его одежду. Оставшись без мехов, она еще сильнее подтянула к животу колени.

Одно мгновение Харальд решал, как лучше овладеть рабыней — сначала разбудить, а уже потом начать сдирать одежду, или дать ей возможность проснуться уже в его руках? Пожалуй, сбежавшая девчонка заслуживает того, чтобы напугать ее до полусмерти.

В другое время Харальд, может, и пожалел бы ее, но сейчас его пальцы уже напряглись, приготовившись впиться в плоть.

Кровь Ермунгарда звала.

Он подался вперед, положил руку на пальцы рабыни, сжимавшие рукоять его кинжала. Другой рукой потянул ее за плечо, переворачивая.

Так, чтобы она раскрылась навстречу ему.

Славянская девка проснулась не сразу. Сначала вздохнула прерывисто, шевельнулась под Харальдом, не открывая глаз. Свободная рука, та, что без кинжала, двинулась было к лицу — но по дороге бессильно опала, откинувшись на валун сбоку.

Она походила на спящее дитя, светлые волосы сияли в лунном свете, окруженные мрачными темными глыбами расселины. И пальцы откинувшейся руки раскрылись навстречу лунному лучу…

Сам не зная почему, Харальд сделал то, чем никогда не занимался с рабынями — поцеловал девчонку в губы. Рот его ощутил упругий изгиб верхней губы, покрытой трещинками, какие появляются у женщин с их нежной кожей, когда они слишком долго пробудут в море. Сладко-солоноватый вкус, прохладно-жемчужная гладкость зуб…

И облако запаха, висевшее вокруг девчонки, перекрывавшее все, даже аромат моря — трава, чистота, дикая мята, свежесть… запах ее забивал Харальду дыхание, кружил голову. Он надавил ртом и языком, заставляя ее пошире раскрыть губы, краем глаза наблюдая за тем, как сонно, дремотно подрагивают ресницы, приподнимаясь. Как испуганно распахиваются потом глаза…

Как Харальд и ожидал, первое, что сделала девчонка — забилась под ним и попыталась вскинуть руку с кинжалом. Тонкое запястье под его пальцами напряглось, задергалось, пытаясь вырваться.

Единственное, что оставило у него тонкую тень сожаления — испуганная девчонка перекатила голову по валуну. И мягкость ее рта под его губами исчезла.

Самое забавное, что она даже не кричала. Смотрела с ужасом, дышала тяжело — но молчала. Обычно его жертвы вопили. И той части, которую Харальд получил от отца, это нравилось.

Он вспомнил несколько славянских слов, которые заучил, когда только начал ходить в походы. Спросил, не меняя положения:

— Имя?

Забаве снился кошмар. Вокруг было светло — но не так, как днем, а как бывает незадолго до рассвета. Скалы вставали вокруг узкой тесниной — темные, с просинью. И человек, нависший над ней, на человека не походил.

Лунный свет обрисовывал изгибы широких, сильных плеч, мощную шею, словно свитую из вздувшихся жгутов. Голову с короткими косицами — одна из них как раз сейчас кончиком щекотала ее щеку.

Но отодвинуться Забава не могла, потому что правую руку прижал к камням снившийся ей человек. В самом начале кошмара он даже как будто целовал ее…

Тело, обессиленное голодом, ощущало все отстраненно. И валуны снизу уже не казались такими жесткими, как раньше, и тело не тряслось от холода. Все немного кружилось, плыло, удаляясь и приближаясь.

А потом тот, кто ей снился, сказал по-славянски, чисто, разборчиво:

— Имя?

И Забава поняла, что это не сон. Ужас смыл все мысли. Она сделала единственное, что могла сейчас — с размаху врезала нависшему над ней мужику по щеке.

Когда девка залепила Харальду пощечину — и по его задубелой коже скребнули тонкие девичьи ногти — он не стал отстраняться. Хотя мог. Вот и началось веселье. Выщелкнул из тонких пальцев собственный кинжал, швырнул его наверх, за край расселины. Девчонка за это время успела еще раз ударить по лицу.

И даже попыталась врезать ему коленом между ног, но Харальд успел отодвинуться, приняв удар на боковую сторону бедра — а потом рывком накрыл ее тело своим. Придавил тонкое девичье тело к камням.

Ладонь, в которой был кинжал, Харальд отпустил, так что теперь она могла колотить его обеими руками. Это было забавно, поэтому он не стал ей препятствовать. В ушах грохотал пульс, желание волной плыло по телу — и стягивалось в жаркий узел в низу живота. Дергавшееся хрупкое тело лишь добавляло этому желанию силы…

Харальд приподнялся, одной рукой рванув ворот своей же рубахи, за которым пряталась девичья грудь. Ткань треснула, обнаженное тело тут же залил лунный свет. Свальд оказался прав, ребра у девчонки торчали.

Впрочем, желание его от этого меньше не стало.

Он с ней потешится, сколько бы она его не била, поняла Забава. И не будет у нее уже никогда мужа-защиты, не стать ей никому честной женой…

А может, и Ладогу больше никогда не увидеть. Даже точно не увидеть — этот побег, уже второй, ей не простят. Скорей всего, убьют, после того, как потешатся.

Голова закружилась, мир вокруг закачался колыбелью. Она всхлипнула и вытянулась на камне.

Рабыня под ним вдруг перестала сопротивляться. Замерла, глядя снизу громадными глазами. Лунный свет трепетал в каждом зрачке…

Харальд застыл над ней, глядя в эти глаза. Потом, почти стыдясь самого себя, снова накрыл губами полуоткрытый рот девчонки. Левая ладонь, приподнявшаяся, чтобы впиться пальцами в руку рядом с запястьем — там, где мягкую плоть можно было рвать на части, когда зов Ермунгарда смоет все остальные мысли — снова опустилась на камни.

И скользнула к светлым волосам, теперь рассыпавшимся по камням.

Он слышал, как загнанно и испуганно стучит под ним сердце девчонки. Желание не исчезло, оно по-прежнему билось толчками внизу живота — но зов Ермунгарда становился все слабей и слабей. Харальд почти не слышал его, когда смотрел в ее глаза…

— Смотри на меня. — Приказал он рабыне на языке родного Нартвегра.

Потом, вспомнив, что ее украли слишком недавно, чтобы она успела выучить язык хозяев, сказал на славянском:

— Глядеть… глаза.

И рванул рубаху дальше, до низа, открывая тело. Нашел завязки штанов, оборвал. Торопясь и путаясь рукой в ткани — поспешность, недостойная викинга — разодрал швы.

Девчонка мелко задрожала, как от озноба.

Харальд уже успел распустить завязки собственных штанов, когда сквозь жаркий туман, застилавший сознание, туман, в котором перепуталось все — предвкушение скорого наслаждения, затаенное удовольствие от прикосновения к девичьему животу, испуганно втянувшемуся под его рукой, щекотное ощущение, оставшееся от поросли под животом, лоскутком шелка скользнувшей по его раскрытой ладони — когда сквозь все это мелькнула ясная и трезвая мысль.

Если девчонка способна остановить зов Ермунгарда, ее нужно беречь. Среди множества баб, которых он имел — и среди тех, кто этого не пережил — беглянка оказалась первой, перед которой наследие его коварного отца отступило.

От купцов с юга, торговавших самым разным товаром, Харальду доводилось слышать, что яд стоит дорого — а противоядие от него в десятки раз дороже. И все потому, что жизнь отнять легко, но трудно спасти. Он сам всю жизнь прожил с ядом в крови, так что попавшим в руки противоядием разбрасываться не следует…

Значит, придется быть осторожным. Вид у беглянки и так нездоровый, к тому же некоторые девки, недавно украденные из дома, начинают чахнуть от тоски, когда ими попользуются. Особенно, если прежде им не доводилось раздвигать колени перед мужчиной…

Харальд глянул снова в широко распахнутые глаза рабыни. Девчонка слишком ценна, чтобы позволить ей умереть. Он не даст ей этого сделать — но и от положенного ему удовольствия не откажется. Слишком поздно пришло понимание, слишком поздно и для него, и для нее.

Он снова опустился на рабыню, укрывая ее тело от свежего ночного воздуха. Едва созревшие груди девчонки ткнулись в его кожу холодными сосками, расплющились, принимая тяжесть мужского торса. Харальд подождал, давая ей время осознать, что ничего ужасного с ней пока не происходит. Подумал с неудовольствием, что придется терпеть до тех пор, пока славянка не прекратит так дрожать и дергаться.

Когда тело девчонки наконец перестало трястись, он передвинулся чуть ниже, так, чтобы их глаза оказались на одном уровне.

— Имя. — Повторил он на славянском.

Бешено бившийся пульс отдавался в низу живота волнами жаркого прилива. Как ни трудно, но придется подождать…

Чужанин, разорвавший на ней одежду, вдруг замер. Потом по-хозяйски улегся сверху — и Забаве сразу стало трудно дышать. Рубахи на нем не было, так что голая мужская грудь коснулась ее груди. Это было стыдно, срамотно, нехорошо — но тело у чужанина оказалось теплым, даже горячим после холодного ветра, гулявшего по ее коже перед этим.

Скалы по обеим сторонам, тянувшиеся вверх, к луне, понемногу переставали качаться. Чужанин откинул голову, чуть приподнялся на локтях, давая ей вздохнуть. Из тени, падавшей с упрямого, выпуклого лба — и закрывавшей все лицо, блеснули глаза.

Серебряные. Тот самый, что так страшно глядел на нее на пиру, сидя у очага?

Потом он двинулся. Забава вдруг осознала, что меж ног твердо, куском торчащей жерди, вдавливается мужской срам. Сжалась, замерла, приходя в себя — и услышала, как чужанин бросил какое-то слово. Не сразу сообразила, что он спрашивает ее имя.

И спрашивает уже во второй раз, только на первый она ответила затрещиной…

— Имя. — Снова хрипло и настойчиво каркнул чужанин.

Пока с ней говорят, осознала Забава, ее не трогают. Может, поглядев на нее без одежды, чужанин уже разохотился? Она не Красава, тело у нее костлявое, худое, высушенное работами и заботами.

Но давившая меж ног жердина мешала поверить в такое чудо. А хорошо бы…

— Забава. — Сдавлено выдохнула она.

И замерла, испуганно выжидая.

Имя у рабыни имелось, но повторить его сразу он бы не рискнул. Слишком легким и мягким — до неуловимости мягким — оказалось сочетание звуков, составлявших его.

Харальд, глядя в глаза, под светом луны потемневшие до густо-синего цвета, раздумывал, что сделать, чтобы девчонка сама к нему потянулась. Может, приласкать? Погладить грудь, или между ног?

Вот только смотрит она так, словно мужчин еще не знала. И такая ласка может напугать ее еще сильней.

Надо было учить славянский, с неудовольствием подумал Харальд. Тогда можно было бы договориться. Посулил бы ей легкую, хорошую жизнь в своем поместье, горы тряпок и бабьих побрякушек, глядишь, девчонка и заулыбалась бы…

Он покопался в памяти, ища среди тех немногих славянских слов, что знал, подходящее. Ничего не отыскал, поэтому ощупью нашел тонкую ладонь, лежавшую на камнях, сгреб ее и поднес ко рту.

Пальцы оказались заледеневшими. Он подышал на них, бережно спрятал у себя под грудью. Перенес тяжесть тела на другой локоть, отыскал вторую руку девчонки…

Под чужанином на камнях дышать было тяжело, но тело согрелось. И пока он не шевелился, Забаве было не так страшно.

Ужас понемногу отступал. Потом чужанин нашел ее руку, поднес ко рту…

Подышал. И ласково уложил ей на грудь.

Забава опешила.

Никто и никогда не грел ей пальцы дыханием. Матери своей она не помнила, та умерла по болезни, когда Забава была еще дитем несмышленым. Отец был дружинником у прежнего ладожского князя, того, что сидел до Рюрика — и погиб, когда ей не исполнилось и восьми весен.

А тетка Наста не баловала лаской. Только вразумляла рукой и скалкой…

Чужанин, подгребя под себя ее руки, неумело погладил Забаву по голове. Провел по волосам слева, потом справа.

Шевельнись он или издай хоть звук — Забава снова бы рванулась, забилась пойманной птицей в силках. Но он молчал, и она молчала.

Затем несмело выпростала руку, зажатую меж их телами. Коснулась его щеки, сама не зная, зачем и для чего…

Когда ладонь рабыни коснулась его лица, Харальд едва поборол желание раздвинуть ей ноги коленом. Это бы все испортило. Он лишь немного повернул голову, поймал ее пальцы губами. Те сразу дрогнули, отдернулись…

Харальд замер, не шевелясь. Так змея охотится за птицей — притворяется неподвижной и ждет, пока добыча сама не приблизится.

Он победил. Ладонь девчонки снова взлетела, коснулась его щеки, осторожно, испугано погладила. Отдернулась, дойдя до звездчатого шрама на нижней челюсти — след стрелы, память об одном из походов.

Так и бывает, когда отчаяние слишком велико, снисходительно подумал Харальд. Разум человеческий — а особенно бабий — не может долго плавится в горестном безумии. И рано или поздно любое отчаяние переплавляется в робкую жажду жить, хоть чему-то радоваться…

Хотя бы мимолетной ласке, доставшейся от чужака.

Забава сама не понимала, что с ней творится. Знала только, что ждет ее или скорая смерть, как наказание за побег, или участь рабыни — и тогда смерть немного припозднится…

Но счастья ей рабская жизнь не принесет.

Чужанин, накрывший ее своим телом, снова вскинул руку. Погладил голову, подгреб ее снизу, приподняв с камней. Забава ощутила на губах дыхание, пахнущее хмелем и медом. Тепло рта чужанина.

Ранки на губах мягко заныли, но чужанин уже оторвался от ее рта. Не убирая ладони, подсунутой под ее голову, свободной рукой погладил шею. Осторожно, с лаской…

И снова замер.

Страх вдруг отступил. Забава вдруг подумала — а что испытывает невеста в ту ночь, когда становится женой? То же, что и она сейчас?

Чужанин продолжал ждать, склоняясь над нею.

Он ждал почтительно, как муж дожидается согласия и позволения от честной жены. Забава вдруг припомнила, что за все то время, пока она лупила его по щекам и голове, он так ни разу и не ответил ей ударом.

И ей вдруг захотелось запомнить тепло его тела. Чтобы было что вспомнить, когда она уйдет к матушке-Мокоши, в потусторонний мир. Чтобы было чем защититься от тоски, живя потом в полоне, бесправной рабыней…

Я так перестану быть мужчиной, с досадой думал Харальд, дожидаясь, пока девчонка опять к нему прикоснется. Мужское копье треснет и отвалится…

Наконец ее рука легла ему на плечо. И он с некоторым изумлением увидел, как она кивнула — серьезно и печально, словно прощалась.

А потом легкая ладонь надавила на загривок Харальда, и он понял, что это было не прощание, а разрешение.

Теперь главное — ничего не испортить. Не повредить девчонке тело больше необходимого, не обидеть ее глумливым движением. Женщины обиды помнят дольше и острей, чем боль, это он знал…

Чужанин приподнялся над ней, и на Забаву снова дунуло холодом. Она даже захотела вскинуться вслед за ним, прижаться к теплому телу, но лишь шевельнулась и осталась лежать на камнях.

Стыдно это, срамотно. Уж и то плохо, что она тут разлеглась покорно…

Крепкая, в мозолях, ладонь прошлась по шее, скользнула по плечу. Нашла правую грудь, погладила.

Мелкая-то она какая, со стеснением подумал Харальд. И грудь маленькая — почка, даже не бутон. Не будь поросли под животом, не знал бы, что и думать.

Он снова накрыл губами рот беглянки — теперь уже по-хозяйски, властно. Сладко, солоновато…

Девчонка опять испуганно вздрогнула — но лишь раз, не заходясь в прежней, непрестанной дрожи. Харальд распознал в этом страх ожидания. Губы его дрогнули, расползаясь в улыбке. Терпеливая змея всегда поймает птицу…

Он склонился сначала над одной грудью, потом над другой. Поцеловал, глубоко вбирая в рот мягкие холмики, прижал языком к небу каждый сосок, покатал, пробуя и оценивая то, как неторопливо, словно бы нехотя, они твердели.

И лишь потом запустил руку вниз, к подрагивающему впалому животу. Погладил бугорок с шелковой порослью, надавил ладонью, заставляя ноги раздвинуться.

Девчонка судорожно вздохнула. И раскрылась навстречу его руке — рывком, в котором не было наслаждения, но была решимость. Харальд хмыкнул, снова накрыл своим ртом ее губы. Сам меж тем запустил пальцы во влажную мякоть…

Она была слишком маленькая — ни ухватится, ни пальцем внутрь пробиться. Тут уж придется двигаться медленно. И снова держать себя в руках, не позволяя делать то, что хочется…

Все, что с ней происходило, Забаве казалось сном. Руки чужанина на груди, губы чужанина на груди… щекочущее, стыдное, жаркое, сладкое ощущение от его ласк.

А потом властная хватка его руки пониже живота. Руки Забавы дернулись — она сжала кулаки, едва успев остановить порыв снова замахнуться на чужанина. И со злой решимостью раздвинула колени. Чужанин тут же поцеловал ее. Зачем-то.

Хотя она уже и так ему все позволила.

В следующее мгновение пальцы чужанина чувствительно, почти болезненно прошлись у нее между ног. И Забава загнано сапнула носом. Может, даже вскрикнула бы, но рот оказался запечатан губами чужанина.

Затем он оторвался от нее. Приподнялся, мягко огладил по очереди каждую ногу, раздвигая и притискивая к валунам. Забава не сразу осознала, что рука чужанина при этом подтянула складки покрывала с каждой стороны, и колени легли не на холодный камень, а на подбитый тканью мех.

Он навис над ней, сгорбившись и весь собравшись. Короткие косицы щекотно погладили ей щеки, скользнули выше, мотнулись у висков…

И Забава ощутила твердую округлость, надавившую туда, где перед этим прошлись его пальцы, оставив о себе болезненную память.

Боль пришла не сразу — от нее словно пытались оторвать кусочек кожи, вдавив его внутри тела. Ощущение оказалось сначала тянущее, потом тянуще-болезненное, следом пришла вспышка саднящей боли…

И единственной наградой за это стало вернувшееся ощущение тепла от его тела. Мужчина все глубже и глубже входил в нее, надавливая и тем усиливая боль…

Но к боли Забава была привычна. А потому лежала беззвучно, сцепив зубы и пережидая.

Чужанин медленно отодвинулся, давящее, распирающее ощущение между ног исчезло, осталась только боль.

Потом его косицы снова погладили ее щеки, и Забава ощутила, как он возвращается в нее. На этот раз все оказалось чуть легче, слабей — и боль, и ощущение давления.

С неба безмолвно смотрела луна.

Чужанин двигался в ее теле — и над ней, нависая сверху темным силуэтом. Напор его был все более быстрым, все более скользким. И когда под конец он с хриплым выдохом стиснул ее — ладонь под затылком Забавы дернулась, вжимая ее голову в мужское, теперь пахнущее солено-горьким потом плечо, другая рука подгребла снизу, под лопатками — она уже не чувствовала боли.

Правда, между ног еще саднило, но как-то отдаленно. А в низу живота быстрой молнией промелькнула какая-то странная теплая судорога — и все.

Чужанин сполз вниз, уткнулся лицом в ее волосы, рассыпавшиеся по камню. Забава ощутила его щеку рядом со своей — твердую, с холмиком еще одного шрама. Приподняла руку и нерешительно погладила его по голове.

Он же ее гладил? Ну так она всего лишь возвращает.

Чужанин издал носом невнятный звук. Рука его пробежалась вдоль тела Забавы, накидывая ей на плечи и бедра края мехового покрывала. Укрывая и подтыкая.

А потом он уснул. И она, нерешительно приобняв твердое бугристое плечо, обмякшее как раз посередине ее груди, тоже задремала.

Холода Забава больше не чувствовала.