Похищение славянки

ГЛАВА 9. В пути

В себя Забава пришла уже на корабле чужан. Охнула от боли в затылке, тупой, давящей. И тут же ощутила, что вскинутые над головой руки притянуты веревками к дощатой стене. Распухшие запястья ноют, сам ладони занемели, став каменными, ледяными…

А еще левая нога болит, пониже колена. Так, словно по ней телега проехалась.

В просвете занавесей, колыхавшихся перед Забавой, виднелся кусок паруса, залитого ярким солнцем. Повыше — лоскут лазурного неба, внизу спины двух чужан. Доносился непонятный говор.

— Очнулась, подлая…

Слева от Забавы, у стенки чулана, отгороженного занавесями, сидела Красава. Непривязанная, с разлохмаченной головой.

— Ах ты, голь перекатная… сманила меня в побег, да сама же к чужанам и вывела. Из-за тебя в полон-недолю иду…

Забава молча отвернулась. Вздохнула, приоткрыв рот — сухие, спекшиеся губы разлепились с трудом. Подтянула ноги, попыталась устроиться так, чтобы запястьям стало полегче. Не получилось. Кто-то привязал ее хитро — так, чтобы она только-только могла сидеть. Ни прилечь, ни даже чуток повернуться веревки не позволяли.

— Всю ночь в мокром платье на голых досках просидела. — Перечисляла Красава. — Зубами щелкала, как волк. Промерзла, глаз не сомкнула. Со вчерашнего дня не кормлена — и все из-за тебя, уродина…

Сестра плакалась и жаловалась на Забаву до тех пор, пока в чулан за занавеской не вошел давешний чужанин — тот, что разговаривал с ними прошлым днем. По-прежнему наряженный в рубаху из дивного шелка, красного с синевой.

На этот раз лицо его было хмурым. И, едва ступив за занавески, он отрывисто бросил несколько слов злым голосом. На чужанском языке. Потом присел перед Забавой на корточки, не обращая внимания на Красаву. Сказал, словно рыкнул:

— Ты. Зачем ты бежать? Тут раба, там раба…

Забава в ответ только глянула. Но не до конца, видать, выбила из нее тетка Наста непокорный дух, потому что взгляд вышел яростный, ненавидящий.

— Говори… — Прошипел чужанин. И с перекошенным лицом кинул руку ей на грудь. Стиснул до боли.

— Я не раба, — Сбивчиво выдохнула Забава, едва удерживаясь от крика. Снова глянула с ненавистью, ощутив, как кривятся губы — и на глаза наворачивается слеза, жгучая, стыдная сейчас, перед этим чужанином. — Я этой дурехе сестра. Отцы наши братьями были…

Чужанин вдруг отдернул руку — и Забава все-таки заплакала. Но беззвучно, вскинув голову и хватая воздух ртом, так, чтобы не было слышно всхлипа.

Северный гость тем временем развернулся к Красаве, не вставая с корточек. Сказал коряво, едва понятно:

— Сестер? Говорить?

— Ой, да какая сестра? — Возмутилась Красава. — Кто ж рванину бездомную за родню считает. Мало ли кто у моего отца в братьях ходил? У нищеты рода нету.

Чужанин опять что-то сказал на своем. Повернулся к Забаве.

— Твой сестер говорить, это ты ее вести в побег. Ты и она — подарок для мой брат. Он тебя и наказать.

Блеснул длинный нож, который чужанин выхватил из ножен на поясе. Руки Забавы упали вниз обрубками дерева.

— Ты, — заявил чужанин, глядя ей в лицо льдисто-холодным взглядом. — Ухаживать свой сестер. Хочу дарить мой брат красивый девка… делать, что она сказал. Понял?

Он встал и вышел. Забава съежилась, баюкая онемевшие руки. И тут Красава, подобравшись поближе, пнула ее по левой ноге. Как раз по тому месту, где и так болело. Зашипела:

— Слышала, что чужанин сказал, тварь безродная? Будешь мне прислуживать как прежде. Нет, в два раза усердней. Иначе пожалуюсь чужанину, и он тебя враз своим воям кинет. На потеху-поношенье. Поняла?

Сестра еще раз ее пнула, и деловито приказала:

— А теперь поднимайся. Ноги мне разотри, заледенели от сиденья. И волосья руками разбери, косу заплети. Хорошо бы чужанин гребень дал — не казаться же его брату нечесаной. Еще и одежда у меня после той реки грязнющая, сменить бы…

Онемелые руки Забавы с трудом отходили, в ладони словно иголок напихали — и было так больно, что поднять их казалось ей делом непосильным.

Но перечить Красаве нельзя, это Забава понимала. Чужане и так разъярены из-за ее побега. Кто знает, что они сделают, если сестра начнет на нее жаловаться…

Только эта мысль заставила ее подняться. Неловко двигая холодными ноющими руками, она принялась растирать белые ноги Красавы. После ночного побега на них остались потеки засохшего ила, и теперь под ладонями Забавы грязь осыпалась тонкой коркой и пылью…

Вышедший на палубу драккара Свальд огляделся. Вокруг тяжко колыхалось море — ходило волнами под свежим ветерком, плескалось на ходко идущий драккар ошметками пены. Там, за морем, лежали земли шведов, а за ними начинался уже южный край Нартвегра, их родины. А затем, за фьордами, шла северная окраина, куда и лежал его путь. В Хааленсваге, дом его брата.

Осталось совсем немного до холодных дней, ветры дуют все сильней, так что гребцы смогут часто отдыхать. И долетят они туда недели за две. А то и раньше — если Ермунгард пошлет только попутные ветра.

При мысли о Ермунгарде Свальд нахмурился. Не выходило из головы то, как вернулась к нему драконья голова — и как темно, тихо стало на реке после предложения принести славянок в жертву. Возможно, Ермунгард хочет, чтобы девок в жертву принес его сынок? Хотя, учитывая, какая судьба их ждет, вернее будет сказать — чтобы девки стали жертвой самому сынку…

Он вздохнул и двинулся к Сигурду, стоявшему у кормчего весла.

— Как накажешь беглянок, ярл? — Спросил помощник. И не удержался от ухмылки. — Если хочешь, мы тебе в этом поможем. Вечером, как только встанем у берега…

Свальд нахмурился.

— Я украл их в подарок моему брату. И не хочу дарить то, что останется после моего хирда. Ты ведь на это намекаешь, Сигурд?

— Ну, самую красивую мы бы не тронули. Она, действительно, станет достойным подарком, который порадует любого. А та, вторая… костлявая, на лице одни глаза остались, одета в какие-то обноски. И груди нет. Разве это подарок для твоего брата, ярл? Грязная служанка…

Свальд поморщился, потому что вдруг вспомнился те самые глаза, о которых говорил Сигурд. Синие, напоминавшие воду южных морей, в которых Свальду доводилось плавать. Только в отличие от тех вод, теплых и ласковых, глаза славянской полонянки были яростные и ненавидящие…

И судьба этой девки чем-то походила на судьбу его брата, Харальда. Мысль об этом неприятно царапнула Свальда. Того тоже не очень любили в доме его деда, ярла Турле. Слишком страшный у Харальда был взгляд — причем с раннего детства, когда еще никто не знал, что быть ему берсерком.

— Девок не трогать. — Резко сказал он. — Ни ту, красивую, ни вторую. Узнаю — оторву не только руки, но и все остальное.

Ветры дули только попутные, и драккар ярла Огерсона долетел до Хааленсваге всего за девять дней.

На ночных стоянках, у костра, викинги негромко переговаривались о том, что их ярл, похоже, попал в особую милость к богам. И особенно — к Ермунгарду. Все знали, что в конце лета, когда тепло сменяется холодными днями, на неглубоком внутреннем море, зажатом между Шведией и Венедией, часто случаются короткие, но грозные бури. После которых некоторые драккары уже никогда не возвращаются к берегам родного Нартвегра.

А тут все дни пути в Хааленсваге на море стояла ясная погода, и ветер дул такой, что драккар несло по волнам как перышко. Хирду ярла Огерсона ни разу не пришлось садиться на весла, чтобы перебороть встречный ветер…

Для Забавы эти девять дней стали мученьем. Красава непрестанно ворчала, требуя, чтобы ее все время растирали и разминали. По ночам на драккаре девушек караулили уже двое чужан, ни на шаг не отходивших от чулана.

И ни разу не повернувшихся спиной к занавескам.

С каждым днем Красава становилась все злей, так что на ногах у Забавы не осталось места для новых синяков. Руки и губы покрывались трещинками, которые потом переходили в незаживающие ранки — то ли от соленых брызг, залетавших за занавески вместе с ветром, то ли от гниловатой, с душком, воды, которую она пила из меха, выданного чужанами.

Для Красавы в чуланчик занесли бочонок с водой, куда чужане что-то добавили — и сестра, отпивая из чаши, расписывала ее медвяный вкус. Но Забаве, наполнявшей чашу, казалось, что от воды тянуло чем-то кислым, терпким, но перечить Красаве она не посмела — годы жизни в семье у тетки Насты отучили ее от этого.

Драккар быстро шел вдоль берега, все дальше унося сестер от Ладоги. Ночи стали холодными, для Красавы в чулан занесли охапку мехов. Забава в единственном платье спала на голых досках — и каждую ночь долго не могла уснуть, дрожа и все туже сжимаясь в комок.

Бессонными ночами, прижимая к груди скрещенные руки, она думала об одном и том же. Быть рабыней на чужой стороне — это даже хуже, чем жить в прислужницах у тетки Насты и дядьки Кимряты. Как ни жестоко относилась к ней ее родня, но все, что Забава от них видела, это ругань и побои.

Со временем дядька Кимрята мог даже выдать ее замуж за одного из дружинников. И она ушла бы от тетки Насты…

А в чужанском рабстве ее ждали только смерть и позор.

Сбегу, думала Забава, слушая храп сестры. Огляжусь, осмотрюсь, разузнаю про дорогу — и сбегу. Дай только срок.