Поход кимвров

ГОСТЬЯ ИЗ ДАЛЬНИХ СТРАН

Лес поздно распустился в этом году, но все-таки наконец распустился. Гонцы весны достигли земли кимвров.

О ее готовящемся торжественном въезде давно уже перешептывались. Разумеется, неожиданность – неожиданностью, но те, кто отвечал за все приготовления, все-таки должны были знать обо всем заранее. И, во всяком случае, в усадьбе Толлингов знали, с какой стороны приедет нынче Майская невеста, гостья из дальних стран. Решено было, что сначала она объедет все прочие округа, где ее никто не знает, а домой, в усадьбу Толлингов, явится уже напоследок; здесь и справят Майскую свадьбу; жених выедет отсюда навстречу невесте.

В один прекрасный день Инге вдруг исчезла из круга домашних; кое-кто видел, что ее будто бы повели в священную рощу, где должны были приготовить и нарядить для торжеств. Потом некоторые из особенно любопытных, готовых пожертвовать ночным сном ради удовольствия пронюхать какую-нибудь новость, болтали, будто священная колесница со свитой уже выехала из рощи ранним утром, задолго до восхода солнца, без всякой торжественности; настоящие торжества начинались ведь только во время объезда усадеб Майской невестой. Всадники, слуги, подруги невесты со всех концов страны должны были присоединиться к колеснице в условном месте в лесу, – рассказывали другие, – и когда весь поезд будет в сборе, он тронется средь бела дня к населенным местам. Это будет как бы посольство от леса, которое и привезет с собой все его дары и ввезет в страну Весну.

Легко себе представить, что в отдаленных усадьбах, где люди не были предупреждены о начале празднеств и только смутно ожидали их, торжественный въезд Майской колесницы являлся настоящим откровением: все понимали, что это представление, но от души старались отнестись к посещению всерьез.

Прежде всего трубили рога, как бывало, когда в стране вспыхивала война, но по тону звуков сразу было слышно, что они провозглашают не войну, а весну. По утрам, на восходе солнца, ветер далеко разносил эти торжественные звуки и люди, давно с нетерпением ожидавшие сигнала, вздыхали облегченно, радостно: пора, значит, выгонять скотину в поле, чтобы успела нагулять себе тело! Лес уже распустился, стояло полнолуние, – все приметы были налицо, – и лето не за горами.

Музыка словно зажигала огонь в крови у всех – и стар и млад высыпали из домов навстречу ярко-пестрому Майскому поезду. Толпа конных и пеших людей в праздничных одеяниях окружала что-то вроде движущейся зеленой рощи, вблизи оказывавшейся колесницей с беседкой из зеленых свежераспустившихся ветвей.

Колесница двигалась с торжественной медленностью, запряженная хорошо подобранной парой телок одной масти – почти белых, с легкими подпалинами и молочного цвета рогами и копытами, с розовым ободком вокруг глаз и выменем, покрытым желтоватым пушком, – всякий ребенок узнал бы, что они из стада Толе. Вели они себя очень благопристойно и послушно, но все-таки для пущей торжественности к каждой было приставлено по девушке-вожатой. Возле самой колесницы шли подруги невесты с венками на головах и с зелеными ветвями в руках, а их окружала конная стража – разряженные молодые воины, но безоружные; в руках у них в знак мира были вместо копий гладко обструганные трости из орешника, которыми они упирались в бедро.

Не все в поезде было только для вида: на колеснице везли нечто настоящее, внушавшее страх и уважение, – священный ларец, или ковчег, с сокрытым в нем от глаз непосвященных божеством. Никто не имел понятия о его внешнем виде или сущности, но всем было известно его могущество как в смысле добра, так и в смысле зла. Оно было символом плодородия и сообщало силу всему шествию: достаточно было провезти его по стране, чтобы обеспечить урожай! Для этого и устраивалось шествие.

Позади священного ковчега, на дне колесницы, сидели на соломе две гюдии, самые древние и важные, какие только нашлись, с лысыми, как яйцо, головами, закутанные в завязанные под самым подбородком белые балахоны и похожие, в общем, на два мешка костей с торчащими из них черепами. Они по-стариковски моргали и щурились от солнца, от которого отвыкли у себя в темном подземелье, но бойко вертели носами-клювами во все стороны, словно пара бдительных коршунов.

А перед ними, на возвышении, в прозрачной беседке из зелени, восседала сама гостья из дальних стран в сияющей мантии золотистых распущенных волос, совсем еще дитя по возрасту, но вполне развившаяся и пышная, полная дивной свежести, словно только в это самое утро расцвела и превратилась в женщину, улыбающаяся, румяная – олицетворение утра, солнечного света, весны!

Она явилась из лесу – она сама как лес; в руках у нее свежераспустившаяся зеленая ветка, скромный символ ее власти. Но это волшебный жезл: она простирает его к лесной опушке, и кусты, и деревья одеваются сверкающей на солнце зеленью листьев; она простирает его над полем, и оно зеленеет; она сыплет из колесницы полевые цветы, и все луга покрываются цветочным ковром, насколько хватает глаз.

Она заставляет прозреть тех, кто был слеп к приходу Весны. Недаром она – гостья из дальних стран; она приносит с собою людям как бы новые светлые очи. Вместе с тем она и душа всего здешнего, родного, знакомого и вдыхает новую душу во все знакомое. Она ясна, как само небо; взор ее светел, как день, в сердце ее сияет солнце и душа ее безоблачна. Ее невинные открытые глаза отливают синевою той дали, где небо, море и солнце слиты в тесном союзе. От нее веет летним теплом и лесной свежестью; горячая кровь приливает к ее свежим прохладным щекам, похожим на росистые лепестки шиповника. Родина осыпала ее всеми благами, и она раздает их полными горстями на обе стороны, вдохнув в них новую ценность.

Раздается майская песнь:

Майская невеста остается сидеть на своей колеснице, а подруги невесты заходят в каждый двор и навевают на всех и вся силу плодородия своими зелеными ветвями, прикасаются к скамьям и кроватям, благословляют скот в хлевах, благословляют всю усадьбу, не забывают и старика деда, который слег, чтобы уже не встать больше. И к нему заглядывает светлое видение и похлопывает свежераспустившейся веткой по шкурам, прикрывающим его, и этот привет из леса заставляет старика раскрыть глаза и онеметь от умиления.

Обитатели дворов окружают дивную колесницу, сияющую заново отполированными бронзовыми украшениями, словно из чистого золота; каждый старается, в залог счастья, коснуться ее колес – символа солнца, ее кузова, непорочных телиц, а если возможно, то и самой невесты – хотя бы края ее одежды. Все посылают ей воздушные поцелуи, чтобы она кинула им в ответ цветок или хотя бы листочек, который они спрячут себе на счастье.

Но никто не смеет коснуться священного ковчега; перед ним только преклоняют колени и трут себе лоб горстью земли. Две старые карги, сидящие на дне колесницы, отпугивают своим хриплым криком всякого, разевая свои беззубые пасти, а неугомонных мальчишек, которые все-таки не могут сдержать любопытства, гонит в шею стража, вооруженная белыми дубинками.

Трубачи снова трубят в рога и становятся впереди шествия, которое снова трогается в путь, к следующей усадьбе. Но скоро им уже нет нужды заворачивать в каждый двор – все население само бежит им навстречу со всех сторон и присоединяется к шествию.

Звуки рогов разносятся далеко и, опережая трубачей, бегут сперва пешие, потом галопом несутся конные – только земля комьями летит из-под копыт; над степью грохот щитов, ауканье и клики, оповещающие всех издалека… Еще полдень не наступил, как земля кимвров узнает, что Майский поезд выехал утром, и из всех долин стекается народ в центр плоскогорья, в степь, луга и леса, по которым должна проследовать колесница.

К вечеру все возвращаются домой с зелеными ветвями, прямо из рук Майской невесты, освятившей их своим прикосновением; губы гонцов запеклись от усталости, пот струится у них с лица, дыхание перехватывает, но зато все с торжеством машут высоко поднятыми вверх ветвями. И до захода солнца в земле кимвров не остается неосвященным ни одного дома, ни одной пашни. Теперь остается только очистить скотину огнем, и можно выпустить ее в поле. Пора, пора всем на волю! Никому и в голову не приходит оставаться дольше в землянках.

Вечером все сигнальные холмы озаряются огнями костров, словно все очаги в стране вынесены из жилищ под открытое небо. Все стремятся на степные взгорья, откуда лучше видны костры соседей; взорам открываются длинные, длинные ряды костров; на целые мили тянутся они, куда ни оглянись, и каждый на своем обычном месте; все знают, кто и где зажигает свой костер; одни пышут ярко, другие едва теплятся вдали, мерцают звездочкой в полусвете лунной ночи. Все племена и роды в земле кимвров поддерживают связь между собою посредством этих костров на холмах – таким образом они как бы обмениваются друг с другом мыслями.

И повсюду одна и та же картина, если подойти к костру: холм, а на нем световой круг от пламени костра, которое взвивается прямо к небу вместе с клубами дыма. В световом круге движутся тени, словно спицы в колесе, осью которого является костер; тени принадлежат людям, водящим хоровод вокруг огня, взявшись за руки; хоровод в честь солнца, в знак ежегодной радости встречи с ним.

В домах по всей стране погашены все огни, старые отжившие зимние огни; костры на холмах зажигаются новым огнем, добытым трением деревянных сучьев, освященных в капище. А главный жрец Толе обновляет огонь в самом капище, и торжественные ночные жертвоприношения должны вновь закрепить союз людей с солнцем. Факелы, зажженные от нового огня, приносятся домой, где от них зажигают очаги; скот освящают, прогоняя его через дым от костров в поле, и таким образом начинается лето.

В ту ночь никто не ложится спать, все остаются на воле, у костров на холмах, чтобы встретить восход солнца и порадоваться ему. Все окрестные костры основательно разглядываются и изучаются: вон тот горит как-то тускло, а вон тот и этот пышут ярко, – говорят наблюдатели, думая при этом об усадьбах и хозяевах костров, запоминая приметы и обмениваясь добрыми пожеланиями.

В эту ночь устанавливается связь и с чужестранцами; костры видны далеко за пределами страны, по ту сторону фьорда, и на западе, и на севере – там тоже жгут костры; грубые островитяне с Саллинга и Тю во многом походили на дикарей и подчас заслуживали тумаков, но и они не уподоблялись слепым кротам, а чтили солнце и зажигали новые огни, когда оно обновлялось. Виднелись огни и далеко на юге – по-видимому, около Вебьерга. Еще бы, там большое капище, вот они и жгут гигантские костры, хотя время сбора всех племен на всенародное вече еще не наступило. На еще более торжественные ежегодные празднества собираются туда для жертвоприношений все кимвры, и обы, и гарды со всей Ютландии; но весенний праздник каждое племя справляет в своей области, и у кимвров центром была усадьба Толлингов.

Оттуда было видно необыкновенно мощное пламя. Казалось даже, будто их два! Люди качали головами и не понимали, в чем дело; все знали местоположение костра на холме над усадьбой; но теперь как будто горел еще второй костер внизу, в самой усадьбе, и это пламя было даже выше; уж не пожар ли там?..

Это был не пожар, но что-то сильно напоминающее пожар: горела хижина, где стояла глиняная форма тура. Ее подожгли нарочно. Форма была готова, и пора было приступить к обжиганию. Решили пожертвовать хижиной, чтобы не трогать с места изображения. Хижину набили дровами и торфом и подожгли одновременно с весенним костром, считая это добрым предзнаменованием.

Была и еще одна добрая примета: по удивительному стечению обстоятельств в тот же самый день был принесен в жертву тот самый бык, с которого была вылеплена модель. Так и должно было быть. Бык служил первой и лучшей жертвой, которой открывался праздник жертвоприношений; его считали существом, наиболее близким верховному божеству. Для темных умов он, таинственно связанный с солнцем и месяцем, был даже как бы самим божеством; в тайну посвящены были лишь немногие избранные, простые же смертные довольствовались верой в необходимость принести быка в жертву огню, а рога его повесить на священный ясень в капище! Это была очень почетная смерть. Бык отжил свое время, его место должны были занять быки помоложе и в течение лета завоевать себе первенство в стаде. Таким образом, в лице быка как бы приносился старый в жертву новому, чтился мировой порядок.

Жертвоприношение сопровождалось особыми обрядами, имеющими священный смысл: на быка устраивалась охота, в которой должны были отличиться молодые охотники.

В тот самый день, когда весенний поезд выехал из леса, в усадьбу Толлингов начала съезжаться верхом на конях молодежь со всех концов страны – все, кто желал принять участие в охоте на быка, не боялся померяться с ним силами.

Съехались самые смелые, ловкие и храбрые наездники и сорвиголовы со всей округи, искусные охотники, рослые, суровые, беспощадные воины, вся жизнь которых проходила в охоте, воинских упражнениях и в соревновании; они ни в чем не уступали друг другу, а теперь вот представился случай все-таки отличиться, показать, кто же самый храбрый и ловкий. Игра была сопряжена с опасностью для жизни и поэтому всем была особенно по вкусу.

Возбужденная толпа ожидала сигнала к началу охоты; все на отборных пляшущих конях, с пышущими ноздрями; каждый со своей сворой псов, бесновавшихся от нетерпения и готовых перегрызть горло один другому; все охотники были вооружены лишь мечами – им предстояло сразиться с быком в упор; у всех головы были надменно закинуты назад в знак презрения к смерти; синие глаза словно заволоклись туманом и хотели выскочить из орбит, а на макушке колыхался на ветру султан из собственных волос, связанных в пучок. Это была самая последняя мода, которой следовала молодежь. В основе ее лежала полезная цель: за этот чуб удобно было придержать голову противника, прежде чем отсечь ее от туловища, да и противнику следовало, если выпадет случай, предоставить такую же возможность – пожалуйста, сколько и когда угодно!

Терпение всадников, едва сдерживавших горячих коней, истощалось, брови сдвигались, лбы хмурились: когда же, наконец?! Если им сейчас же не укажут цель соревнования, добычу, у которой надо отнять жизнь, играя со смертью, то они скоро растерзают друг друга!

Но добыча уже готова. Показывается наконец Толе, облачившийся с самого утра в жреческое одеяние. Держа в руках священный посох, он сообщает толпе, требующей быка, что его еще ранним утром выпустили в степь и теперь их дело разыскать его. Толе надеется, что бык успеет достаточно рассвирепеть к тому времени, когда они найдут его, – доброго пути!

Охотники разом круто поворачивают коней и плотной массой скачут по лугу, за ворота усадьбы; земля гудит от топота копыт, стройные молодецкие спины мерно покачиваются, хвосты развеваются, целый дождь земляных комьев и щебня брызжет из-под копыт. В поле отряд разделился и рассеялся во все стороны – каждому хочется отделиться от других, у каждого свой план, который он не хочет открыть никому, и через минуту кустарники, лес, степь и болото поглощают их всех без остатка, и лишь издалека со всех четырех концов света доносится лай собак.

Одни не спеша ищут следы, другие стремятся на возвышенности, чтобы осмотреть оттуда окрестности; часть всадников доверяется чутью собак и скачет наугад, лишь бы не медлить; однако далеко не все нападают на след и участвуют в травле.

Бык забрался далеко, на много миль к востоку, за большие болота, и его нашли на холме, окруженном кольцом собак. Их невообразимый вой и указал место. Всадника, подоспевшего первым, следующий воин, подъехавший на лай, нашел мертвым вместе с конем. Оба валялись на земле: у охотника на теле зияла такая дыра, словно сквозь него прошел весь бык целиком. Подоспели еще собаки, подняли оглушительный лай, а затем появились и другие охотники, еще и еще; кто не слыхал лая, нашел место чутьем, по едва уловимым следам, словом, десятка два всадников, которым посчастливилось очутиться именно в этой стороне, сообща повели охоту.

Сначала надо было пригнать быка обратно к усадьбе, что было делом не легким, но иначе не полагалось – бык должен был пасть близ капища, на глазах у всех, жаждавших и вожделевших этого зрелища.

Прошло довольно много времени, прежде чем охотникам удалось пригнать его домой после головоломной скачки и с помощью всевозможных уловок – то преследуя животное, то давая ему преследовать себя в нужном направлении; дело не обошлось без потерь лошадей, собак и людей. Бык заметно устал; он уже не в состоянии был все время неистовствовать и время от времени оборачивался навстречу собакам, когда те чересчур больно хватали его за ноги; из ноздрей его валил пар, он вызывал врагов на бой, поднимал на рога то одного пса, то сразу двух, но никак не мог справиться со всей сворою. Под конец он словно узнал дорогу домой и добровольно возвращался в усадьбу; его оставили в покое, давая ему отдохнуть, чтобы силы были более равными, когда настанет время нанести ему решительный удар.

Его загнали на луг между двором усадьбы и священной рощей, где собрались сотни людей посмотреть на бой – самое интересное мужское развлечение; среди пожилых мужчин не было ни одного, кто бы в молодости не участвовал в охоте на быка, а все подростки жадно стремились научиться искусству, пока не придет и их пора показать себя в деле. В далекие времена, о которых современники знали лишь по преданиям, предки их охотились на зубров, теперь вымерших; такой способ испытания мужества являлся древним обычаем, был у всех в крови как наследственная страсть.

Бой был краткий, но ожесточенный и кровавый. Быка раздразнили напоследок до бешенства; охотники налетали на него со всех сторон, не заботясь о жизни или о целости своих костей, и в этом беспощадном и немилосердном бою бык потерпел поражение. Словно вихрь подхватил и закрутил людей и животных; в центре вихря – бык, взрывающий целые тучи земли передними копытами; уставясь лбом вниз, он со страшным ревом, не уступающим по силе треску льда в морозы, бьет хвостом; а около него прыгают охотники, в последнюю минуту увертывающиеся от его рогов; лошади, растоптанные быком, корчатся на земле; новые атаки охотников, их прыжки через беснующегося быка, треск копыт и суставов; кони взвиваются на дыбы, словно стремясь прыгнуть в небо… и вдруг мгновенно вся суматоха стихает, и в тишине раздается протяжное о-о-о! – из уст женщин, которые, стоя поодаль, позади мужчин, тоже следят за всем происходящим. Бык поражен насмерть!

На нем не должно быть больше одной раны, но раны смертельной, и она ему нанесена.

Обычно все охотники целятся своими обоюдоострыми мечами в грудь быка, ища кратчайшего пути к сердцу; сначала стараются подъехать к быку поближе, потом быстро спрыгивают с лошади навстречу быку, и если при этом не предоставляется возможность нанести ему решительный удар, то они должны перепрыгнуть через животное как можно дальше – опасный прыжок с обнаженным клинком в руке! Чаще всего люди при этом летят кувырком наземь, но, недолго раздумывая, опять вскакивают на ноги и готовятся к новой атаке!

Счастливый победитель, однако, придумал на этот раз совершенно новую тактику. Он тоже спрыгнул с коня, но не перед быком, а сбоку; затем, как всадники на ходу прыгают на своих коней, так и он ловко вскочил верхом на быка. Затаив дыхание, зрители смотрели, как смельчак качался, словно на качелях, когда бык то падал на колени, то садился на задние ноги, стараясь сбросить седока, но тот усидел и, всадив в быка свой меч, навалился на его затылок всей своей тяжестью, пока животное не рухнуло наземь. Все было кончено. Ударом сверху вниз он пронзил быку все легкое до самого сердца. Зрители облегченно вздохнули и разразились криками восторга: жертва не могла быть принесена красивее!

Гюдии, подоткнув юбки, таскали теплую кровь ведрами через поле в капище, где сливали ее в жертвенный котел, пока она не покрыла изображения на дне котла – сцены охоты на быка, от первой минуты преследования до последней, когда бык лежит, окруженный псами, а охотник взвился над ними с обнаженным мечом в руке. Картина будто просила, чтобы ее закрыли, и залившая ее кровь доказала, что напоминание не было напрасным.

Охотника-победителя и его коня с триумфом уводят с поля битвы; другие участники охоты окружают его, составляя его свиту; он превзошел всех, и все влюблены в него за его храбрость и ловкость; восторгам нет конца.

Теперь предстоит справить его свадьбу. Победитель быка избирался по обычаю в супруги Майской невесты, и свадебный обряд должен был совершиться раньше, чем догорят костры.

Да, награда победителя так велика, что каждый молодой охотник мечтает о ней; и казалось бы, все они были должны явиться на охоту. Однако число участников оказалось не так велико: явилось ровно столько, сколько из них видело Инге, и ровно столько, сколько знало быка усадьбы Толлингов. И те, которые не явились, могли надеяться, что про них промолчат.

Зато участники были цветом знатнейших родов земли кимвров, самыми упорными и отважными из всех местных храбрецов. И тот из них, который оказался на первом месте, был и самым отчаянным; у него развевался на голове самый роскошный хвост соломенного цвета, у него были самые светлые, самые жестокие и самые затуманенные глаза; на каждой щеке у него было вытатуировано по орлу, а на лбу извивалась змея – олицетворение молнии. Он был так юн, что над губою у него едва пробивался пушок. Звали его Бойерик.

Майскую невесту возили до этого на телках, шажком, так что ребенок мог поспеть за нею; теперь же невесту с женихом помчали белые кони, летевшие стрелою; дружки кольцом окружали колесницу, зеленые ветви веяли в воздухе, словно знамена; Бойерик занимал место рядом с невестой на высоком сиденье, а позади них вещие старухи, гюдии, кивали головами и щелкали челюстями, охраняя святыню.

И святыню, и их обеих чуть не вытряхнули из соломы – кучер несся через пень-колоду, не разбирая дороги, и колесница порою словно летела по воздуху, едва касаясь земли одним колесом, а то и вовсе не касаясь. Они непременно опрокинулись бы, если бы ехали хоть чуть медленнее, но при такой быстроте нельзя было потерять равновесие. Так мчатся только спасаясь от смерти, или на свадьбу, или на праздник в честь рождения ребенка; в усадьбе невесты было много смеху, когда прибыли молодые: видно было, как они спешили!

Так гостья из дальних стран вернулась назад к себе домой, где ее с трудом узнали даже родные – она словно возмужала за один день, стала выше и красивее; даже лазурные глаза как будто потемнели, словно позаимствовали синевы у неба и фьордов; все существо ее дышало весенней свежестью лесов. А тени протянулись уже длинные, когда она вернулась, день склонялся к вечеру, и словно какая-то тучка омрачала чело невесты. Правда, не мудрено было утомиться от всех треволнений дня. Все в один голос решили, что давно не видывали такой подходящей пары, как Бойерик и Инге.

Подруги увели невесту на женскую половину, чтобы дать ей отдохнуть и приготовиться к свадьбе, а колесница со святыней и двумя вещими старухами поехала обратно в святилище. Здесь священный ковчег поставили снова на возвышение и открыли дверцу, чтобы божество могло насладиться запахом бычьей крови, кипевшей в большом котле. Сердце жарилось на священном огне перед престолом, наполняя сладким чадом все капище; обе гюдии крякали от удовольствия, что снова у себя дома под землей, подальше от ненавистного солнца. Им предстояло еще много хлопот с жертвоприношением, и они принялись прихорашиваться, выбелили мелом не только одежды свои, но и лысые головы, и наточили ножи; старые согнутые убойные ножи столько раз оттачивались, что от лезвия оставалась лишь узкая полоска – настоящие бабьи ножи, но гюдии были вполне довольны ими. Языки у колдуний так и мололи: фу! они целый день слушали противное пение птиц – пение ножей было куда приятнее!..

Жениха тем временем принял Толе и ввел в круг мужчин – впервые в его жизни. Толе держал себя с величавой приветливостью. Бойерик старался скрыть обуревавшие его чувства, делая вид, будто ему это не впервой, но его выдавала походка – честь была слишком велика. Счастливые друзья следовали за ним поодаль и видели, как старые важные бонды, старейшины родов, подавали ему руку.

Все они собрались в этот день у Толе на праздник жертвоприношения. Майская чета ехала быстро, но и многие гости не отставали; некоторые из ехавших той же дорогой неслись так, что только камни летели из-под колес; кузова повозок были все облеплены грязью; видно было, что они ехали прямо по торфяным ямам и где попало; кое-кто даже перевернулся при этом. Теперь гости ходили по лугу и при свете догорающего дня осматривали упряжки друг у друга. Кони были действительно замечательные – во всем свете не найти было таких рысаков; хозяева их бились об заклад на что угодно и с кем угодно – завтра они померяются силами! Тут были разные породы и масти; но всем нравились светло-рыжие табуны Толе – и караковые, и вороные, и сивые, и мышиные, однако все более или менее похожие друг на друга своими статями, все косматые, с угловатыми головами и широкими копытами – ногами пловцов, – местный идеал и первый признак, по которому определяли красоту лошади.

Товарищи издали видели, как Бойерик вмешался в беседу почетных гостей о лошадях, ничуть не смущаясь в кругу таких знатоков; видели, как он похлопывал коней по бокам, слегка проводил рукою по ногам до самых подков и высказывал свое мнение; умудренные опытом старики вокруг одобрительно кивали головами: да, да, да! Приятели в отдалении признательно улыбались, тронутые достойным поведением Бойерика, который, не спеша и не моргнув глазом, высказывал свои меткие суждения. Видно было, что он пришелся ко двору в кругу почтенных мужей и медленно, но прочно утверждался там, словно став вдруг на двадцать лет старше.