Походы викингов

Приложение I

Остров первоначально открыт ирландцами. Они сочли его за Туле древнего Питеаса (Пифея). Ирландский монах, Дикуил, написавший в 825 году небольшое творение об измерении земного шара, так пишет об Исландии: «Тридцать лет тому назад, следовательно, это случилось в 795 году, рассказывали мне духовные лица, находившиеся на этом острове с 1 февраля по 1 августа, что там заходящее солнце не только во время летнего солнцестояния, но даже после и преяеде его, в вечерние часы, как будто прячется за небольшой пригорок: в это короткое время там совсем не темно; напротив, как и при солнце, человек может исправлять всякую работу. Они думают, что, когда бы находились на какой горе острова, солнце не спряталось бы от них».

По тем же известиям Дикуил опровергает мнение людей, полагающих здесь начало Ледовитого моря и думающих, что летом на острове постоянный день, а зимою ночь; те же духовные лица, прибыв на остров в суровую зиму, находили постоянно перемену дня и ночи, исключая только времени солнцестояния. Всего лучше подтверждают это скандинавские известия.

Первые путешествия в Исландию некоторых норвежцев немного принесли сведений об этом острове. Один называл ее снежной страной; другой хвалил ее лес; от третьего получила она название «Ледяной земли». Это название осталось до сих пор за нею. Первые норвежцы, поселившиеся на острове, были Ингольф и Лейф, названые братья (или братья по оружию). Убив сыновей норвежского ярла, Атли, с которыми прежде вместе производили грабеж на море, они должны были, в наказание за это, поплатиться всей недвижимой собственностью и решились отыскать «Ледяную землю», остров, названный так путешественником Флови. Каждый поплыл на собственном корабле со своими людьми, свободными и рабами. Ингольфу вверено было общее имущество обоих; Лейф вез личную свою собственность. Первый не хотел покидать родины, не взяв в дорогу деревянных столбиков домохозяйского кресла, украшенных ликами богов и означавших весь дом. Мановение богов указало ему путь в Исландию. Находясь в виду острова, он бросил священные столбики в море и на том месте, где пристанут они, обещался выстроить себе постоянное жилище.

Там, где сам пристал, Ингольф выстроил дом и послал двоих рабов отыскать брошенные столбики; вместо них послы нашли труп Лейфа. Он был убит десятью своими рабами, природными ирландцами, за то, что впряг их в плуг, чтобы тотчас же вспахать свое поле. Они поплатились жизнью за злодейство, но жен их Ингольф увел для своего поселения. Только на третью зиму отыскались столбики в глубине Рейкьявикского залива. Их показывали, спустя потом три столетия, в старом огнище,[497] где жил первый властитель острова. Это было на юго-западной стороне Исландии, где гора, достигающая на юго-восточной стороне 6000 футов и очень круто спускающаяся к морю, вообще гораздо ниже и климат теплее. Так утвердился Рейкьявик, древнейшее место острова, еще поньше главный город Исландии; теперь в нем 70 домов и 450 человек жителей.

Ингольф является необыкновенным человеком, и его дом оставался достойным его. Он овладел всем, на юг от Рейкьявика выдающимся, полуостровом; другие поселенцы разместились в соседстве по его убеждению или по указаниям священных столбов. Таковы были Герси и Торф, сын которого, Торстейн, учредил в ближнем «Кьялярнесе» общий тинг, бывший судебным правительственным местом всей страны до тех пор, пока остров не получил общее гражданское устройство.

Итак, здесь, на западе, первоначально при Ингольфе, жреце и судии, установился гражданский порядок, которому подчинялись и богохульники. По прибытии Ингольфа немногие христиане тотчас покинули остров, потому что не могли жить вместе с язычниками; только по оставленным ими книгам, колоколам и посохам заключили, что это были ирландцы.

Но вскоре с Гебридских островов и из Ирландии явились новые поселенцы. Позволили мирно звонить железным колоколам их церкви, которой столбы покоились на освященной земле, принесенной ими из отчизны; на пирах не мешали им садиться отдельно и вообще жить, подобно отшельникам; многие, не принявшие св. крещения, веровали тогда в Тора и св. Колумбана. Без сомнения, тогда в Исландии жили более внутренней, самосознательной, жизнью, нежели в Норвегии, потому что не было поводов к морским грабежам и войне.

Теперь Исландия — очень бедная страна; без ее прошедшего, без чуждого пособия, теперь едва остался для жителей избыток для образования и кое-какие удовольствия жизни. Слишком много времени и сил отнимает борьба с непогодами, плавучими льдами, зимою; скудный обед туземцев состоит из молока и сушеной рыбы, приготовляемой с прогорклым маслом, по временам баранина составляет прибавочное блюдо; хлеб — редкость; земледелие, питающее дух и тело, неизвестно, потому что леса, облекавшие теплой одеждой остров, исчезли; их остатки можно признавать в низком кустарнике и кривых березках.

С плохим качеством пищи в тесной связи и плохое жилище нынешнего исландца, исключая отдельные случаи, когда пособляет Дания. Стены нынешних домов вообще 5 футов высоты и 6 ширины, построенные попеременно из земляных и каменных пластов, несколько наклонены внутрь; сверху покатая крыша из дерна, подпираемая несколькими балками и бревнами, перевязанными березовыми прутьями. На лицевой стороне обыкновенно видны друг возле друга три двери: одни, боковые, ведут в амбар, где лежит сушеная рыба, сбруи, разные припасы и пожитки; другие, также боковые, в кузницу; средними входят в само жилище, т. е. в темный коридор, в 5 футов ширины и 30 длины, по обеим сторонам его дверцы ведут в разные комнаты: гостиную, спальню, жилые комнаты, кухню; каждая комната имеет свою особенную крышу. Эти кровли в хорошее лето одеваются зеленью и доставляют сено; весь дом с хлевами для коров поблизости и для овец, поодаль, с стогами сена позади, представляется рядом небольших холмиков. Свет падает через небольшое окно на кровле, в котором растянута овечья шкура. Кое-где встречаегся и стекло, потому что есть дома с боковыми окошками. Дым выходит через кровлю; комнаты никогда не топятся: они достаточно нагреты тем, что отделены от свежего воздуха, но при обыкновенно голых стенах, при недостатке пола, душны, смрадны и неопрятны.

Не то было при Ингольфе и во все время республики. Норвежский поселенец не чувствовал на острове лишения тех удобств, к которым мало привык и на родине, и вместо того имел более свободы действий. Все долины, выходящие к морским заливам, в то время одеты были густыми лесами; там жгли уголь; законы определяли особенную долю дохода для откупщика с лесов, принадлежавших к его откупу, также для опекуна с лесов его питомца. Мы читаем о лесе, подаренном одному годи за то, чтобы он вступился в дело, которым, при других обстоятельствах, едва ли бы занялся, потому что оно касалось повешенных рабов. Еще за сто лет пред сим находили березы в 24 фута вышиной, которых пни, два фута в поперечнике, теперь едва намекают на прежние леса. В первое время даже строили из них суда, причем могла пособлять также ловля плавучих бревен, не раз приносившая превосходный строительный материал. Потом покупали корабли у норвежцев. Для почетных столбиков кресел домохозяина туземный лес считался не довольно хорошим. Встречаются случаи, что переселенец умолял жертвами Тора послать ему такие столбы, обещаясь отдать в жрецы ему сына, и тотчас приплывало огромное пихтовое дерево, которого достанет для снабжения всех дворов этой священной потребностью.

Итак, не было недостатка в дереве для домашнего обихода, потому исландец жил лучше нынешнего. У него было тогда свое огнище, как и у норвежца, т. е. деревянный дом; его топили дровами с помощью костра, разводимого посредине комнаты, которая одна обыкновенно составляла все жилище; по обеим стенам ее находились постели, перед ними свободное место для прохода, вдоль длинный ряд скамей по обеим сторонам; в каждом ряду посредине высокое седалище; у южной стены священные, украшенные столбиками кресла домохозяина, обращенного лицом к северу; напротив них место для почетного гостя и для двух других гостей.

Может быть, в старину прибрежные леса удерживали сильные морские бури и умеряли натиск полярных льдов, но верно, что пища исландца была тогда лучше. Там, где ныне едва только разводят картофель, капусту и репу, в то время с успехом шло земледелие. Вспомним рабов Лейфа, запряженных в плуг; прекрасная книга о завладении острова поселенцами (Landnamabok), представляющая в самой наивной простоте бесчисленные своеобразные черты, рассказывает про две стороны, которые хотели сеять на одном и том же поле и подрались из-за того; она упоминает и о других двух сторонах, которые искали земли для посева в южной части, более теплой и лучше прикрытой от бурь. Сушеная рыба и мучной запас от собственного земледелия составляли гордость хозяйства. Накануне праздничных пиров варили пиво.

Поземельные книги острова, составленные в исходе XIV века, доказывают, что церкви частью владели пахотными полями, частью получали доходы зерном; даже после ужасных несчастий XV столетия, сделавших для исландца еще чувствительнее скупость его природы, незадолго до Реформации поминается епископ, который при всех праздниках пользовался хлебом своих полей. При всем том главную отрасль хозяйства составляло скотоводство; птицеловство было также важный предмет; между множеством птиц, особенно водяных, находится и гага (Anas molissima), доставлявшая гагачий пух; поместья не имели недостатка и в береговой земле для очень прибыточной ловли рыбы, доставляемой также и озерами, и плавучих бревен.

При неурожаях, разумеется, приходилось плохо. Тогда употребляли в пищу воронов и лисиц, все, что могли брать зубы; стариков и бедных убивали или бросали в море. Многие умирали с голоду, другие избирали разбойническую жизнь и за то объявлялись вне закона. Было постановление, по которому всякий, умертвивший трех таких опальных, оставался без наказания; стало быть, они истребляли друг друга.

С лишком целое столетие прошло со времени первого поселения Ингольфа в Исландии; потомки шести христианских поселенцев почти все снова обратились в язычеств и даже частью строили капища, когда Олаф Трюггвасон, король норвежский, предпринял опыт обращения в христианскую веру (в 998 году) посредством немецкого священника, Тангбранда, беспокойного человека, которого и сам король не мог терпеть при себе. Тангбранд обратил два дома, но большинство было неприязненно к нему; двое исландцев написали на него пасквили; он убил их. Это не походило на обращение в христианство. После двухлетнего пребывания, убив троих, он вернулся к Олафу и свалил всю вину своей неуспешности на упрямство жителей острова, за что король грозил смертью всем исландцам, находящимся в Нидаросе; однако ж успокоился, когда они приняли крещение.

Спустя два года священник Тормод, под покровительством принявших крещение исландских домов, прибыл из Норвегии на остров. Христианам удалось задобрить подарками тогдашнего лагмана, Торгейра, чтобы он пособил их предприятию. Сначала обе стороны, христианская и языческая, противостояли друг другу с оружием, и немногого недоставало, чтобы завязаться битве; первое заседание кончилось тем, что решились разделиться на две особенные общины, христианскую и языческую. В таком враждебном расположении провели ночь в шатрах, построенных вокруг Тингвеллира (Полей тинга).

Но утром Торгейр позвал их опять в собрание. Тут он долго говорил о том, как важно, для избежания раздора и разорения страны, чтобы все держались одною закона и одних обычаев. «Однажды поставлено, — сказал он, — что если мы нарушаем закон (в 1000 году), нарушаем и мир». Действительно, решили, чтобы единство закона продолжалось, и устроили так: впредь всякий должен быть христианином, и кто еще не крестился — обязан принять крещение; но относительно подкидывания детей остается прежний закон, так же как и относительно употребления в пищу лошадиного мяса; на будущее время кто хочет, может приносить тайные жертвы богам, но, если найдутся свидетели того, виноватый должен оставить страну. Впрочем, льготы, дарованные язычникам, исчезли, как и можно было предвидеть, в несколько лет, от христианского усердия.

С христианской верой обязанность священника перешла к другим лицам, храмовая подать прекратилась, острый камень, на котором, по требованию годи, убивались люди в жертву богам, очищен от крови, но величие имени годи, намекающее на бога (god), осталось. В своем годорде-участке, третине, он имел немаловажную полицейскую власть. Везде можно узнать его по серебряному должностному кольцу на руке, на том суставе, где соединяется она с ручной кистью, и достаточно твердому для удержания удара. Это кольцо то же самое, на котором прежде клялись язычники, когда годи брал его с алтаря и, окропив жертвенной кровью, надевал на руку; теперь он носил его постоянно. На нем лежала забота о безопасности в его участке, и только известные общины, предоставленные надзору поселян, изъяты были из-под его ведения; он наблюдал за общественным спокойствием; он являлся обвинителем по обязанности, когда обиженная сторона в его гарде не могла сама обвинять по каким бы то ни было причинам.

Потому каждый исландец обязывался признать себя и ведомстве какого-нибудь из трех годи своей гарды и не переменять его без самого важного повода. Годи принимал в свободное состояние отпущенного раба, приводил его к присяге пред распятием в соблюдении законов и за то получал с него пфенниг, десятую часть еры. Наблюдение за иноземцами и торговлей приносило ему честь и выгоды, Чужеземный корабль приближается и пристает к берегу. В ту же минуту годи со своими людьми прежде всех едет к берегу, берет пошлину, осматривает товары, назначает им цену и пользуется правом первой покупки, дозволяя то же другим приятельским семействам. Не поладив с купцом, он запрещает ему выгружаться и не дозволяет жителям никакого сношения с кораблем. Но если все кончилось дружелюбно, годи ведет с собой первых людей на корабле, самого знатного из них удостаивает своим гостеприимством, других отдает на выбор другим домам, для доставления им удовольствия прежде всех узнать новости отдаленного мира. Гости обыкновенно оставались на всю зиму. Это были по большей части богатые владельцы из Норвегии, при сельском хозяйстве, занимавшиеся и торговлей; они всячески помогали своим хозяевам, часто делали для них важные услуги при норвежском дворе и при случае отплачивали таким же гостеприимством. При необыкновенной дороговизне, брали за угощение исключительно деньгами, всегда по назначению годи. Гостиниц не было, нет и поныне в Исландии. Имущество иностранца, умершего без друзей в корабельной каюте, наследует не община, не поселянин, которому принадлежит земля, но годи. Ему же достаются немаловажные доходы из пенных денег.

Такая великая власть, наследственная в 39 семействах, казалось, должна бы прямо вести к родовому дворянству. Но это случалось всего реже. Наследственным начальникам третины, которые в то же время и главные законодатели острова, совсем не приходило на мысль какими-нибудь ограничивающими постановлениями удержать эти права в замкнутом кругу своих семейств. Двор годи переходил по наследству и к женщинам, даже к посторонним, через покупку, или уступку, и был общественной собственностью, между тем как годи ежегодно менялись.

Кто хотел прилично наделить какого-нибудь родственника почестью и доходами, искал продажного годорда. Однако ж продажа запрещалась законом, пока годорд принадлежал жене, или несовершеннолетнему. Отобранный за преступление, годорд принадлежал третинной общине и доставался кому-нибудь по жребию. Сверх того случалось, что двенадцатилетний сын наследовал по смерти отца большинство годи, тогда могли сделать показание против его молодости; легко понять, почему высшее правительственное достоинство в Исландии не могло быть удержано исключительно в кругу годи, но предоставлялось выбору пользовавшихся преимуществами лиц.

Во время альтинга (общего земского сейма) присутствовали годи частью в судах, частью в законодательном собра-j нии, Logretta. Они избирали судей, но сами не принимал* никакого участия в исправлении судейских обязанностей. Б законодательном собрании избирались лагманы; оно моглс также и отрешить их, Обязанность лагмана состояла в та ном ведении всех дел альтинга, в обнародовании законов приговоров правительства с «утеса закона», наконец в полном приведении земского права во всеобщую известной Все эти обязанности ограничивались временем продолжения земского собрания, т. е. двумя неделями. Но и в ос тальное время года он не должен был отказывать в судебном наставлении, кто бы ни приходил к нему за тем, и при тяжбах помогал советом.

Если лагман умирал в этой должности, та четверть, к которой принадлежал умерший, выбирала ему преемника до следующего альтинга. Вообще лагман избирался на три года по общему согласию всех избирателей. По окончании выбора выходили из собрания и отправлялись к утесу закона, с высоты которого лагман приводил в действие судебные распоряжения собрания. Прежде нежели разошлось собрание, в случае его многочисленности, лагман должен был обнародовать все присужденные правительством пени и объявить, не последует ли на будущий год собрание альтинга ранее положенного срока (на десятой неделе, 18 июня). За труды он получал ежегодно сотню аршинов сукна из доходов собрания и имел половинную долю во всех денежных пенях. По прошествии трех лет он слагал свою должность, если хотел. О желании его остаться в ней еще долее решало большинство сочленов альтинга. Мы находим, что обязанность лагмана исправлялась одним лицом в течение 27 лет. В случае какой-нибудь вины, которую большинство голосов объявило за оскорбление тинга, лагман подвергался изгнанию.

Поединок исстари не имел доказательной силы при тяжбах в Исландии. Божий суд, по которому мужчина или женщина должны были опускать руку в котел с кипящей водой, был одобряем духовными, как очистительное средство, и употреблялся часто при обвинениях в непозволенных связях; однако ж на это требовалось согласие обвинителя. Письменные доказательства, так же как и вообще письменные тяжбы, совсем не встречаются. Пытка употреблялась только в том случае, когда беременная девушка упорно отказывалась назвать отца своего ребенка, и то без повреждения беременности, без всяких пятен на коже и в присутствии пяти соседей. В тяжбах главную силу составляли свидетели; они должны быть 12 лет или старее, свободного звания и иметь постоянное жилище; даже могли быть свидетелями и 80-летние старики, если были в силах защищать себя, заботиться о своем имуществе, носить щит или пускать стрелу.

Если между двумя соседями возникал спор о праве владения лугом, то около времени покоса, когда трава еще на корне, один из них отводит на лугу место, на котором легко могут сидеть вместе шесть человек, ставит на нем какой-нибудь знак и зовет к нему противника на луговой суд, по истечении семи ночей. Каждая сторона приводит 20 человек, живущих на ближайшей дороге от их дома до спорного луга. Из них избираются судьи; обвинитель приводит пятерых ггризаанных, а каждый тяжущийся по двадцати, всего являются на суд 47 человек, причисляя к тому и соперников; излишнее число людей могло, вместо права, употребить насилие, Каждая сторона назначает трех судей и приглашает противную признать их такими или отринуть. Если обвиненный отказывается назначить свою половину судей, обвинитель один назначает всех, которые уже не могут быть не признаны в качестве судей противной стороной. Дело может быть решено скоро, если созванные люди уверяют, что поселянин, от которого луг достался истцу, владел им до дня его кончины, или приведены будут свидетели, при ком происходила покупка В случае несогласия судей в приговоре решает большинство; если трое из них согласны, а другие нет, то каждая сторона получает право требовать к отчету судей, решивших к ее невыгоде, и дело переходило на решение в четвертной суд; если же и там оно не будет иметь лучшего конца, то поступает в пятый суд, последнюю степень.

Свидетели, прежде своих поеазаний, обязаны принимать присягу; число их различно, но показания одною не имеют никакой цены. Вообще в Исландии, населенной пришельцами, для которых она не была родиной, не личные, родовые или семейные, выгоды могли служить источником каких-нибудь учреждений, а общая безопасность, Эта же настоятельная потребность в безопасности является пособием обвинителю и вообще показывает отличительные свойства судебных учреждений острова; потому-то сам годи обязывался обвинять, если не было законного обвинителя, и во многих обстоятельствах это право обвинения принадлежало каждому исландцу. По недостатку свидетелей, место их заступали приглашенные люди, окольные жители или соседи, Они назначались или одним из тяжущихся, или обоими, также и годи. Число их было различно, обыкновенно 5 или 9, и никогда не более 12, смотря по важности преступления. Из них избирались судьи.

Упомянем о главных наказаниях преступников. Для свободных людей они были двоякого рода: рабство и изгнание; укравший вещь ценой не выше двух талеров и скрывавший ее целый год, становился, по приговору судей, рабом владельца вещи; этому последнему доставалось и все имущество вора. Изгнание подразделялось на два вида: опалу и простое удаление. Опальный терял все свое имущество, которого одна половина доставалась истцу, другая общине. Его брак расторгался. Никто на острове не мог кормить его, ни провожать в чужие края; ему оставалось бежать в леса внутри острова. Всякий, исландец мог умертвить его даже и вне острова; голова его оценивалась; никто не смел давать ему приют. Без особого позволения епископа далее и труп его не мог быть предан земле. Но по прошествии 20 лет его опала могла прекратиться по единогласному приговору суда. Было для него и другое средство приобрести помилование: если он или друзья его убьют трех таких же опальных или даже и одного важного преступника, жизнь которого обложена высокой ценой.

Простое удаление также лишало всякой собственности преступника; но он имел ту выгоду пред опальными, что в течение 14 ночей по осуждении мог питаться милостыней, купив на то позволение у годи на одну марку. Суд назначал ему в жилище три места, не далее одного дня пути лежащие друг от друга. При встрече с каждым он должен был отходить в сторону на расстояние длины его копья. По истечении трех зим его наказание прекращалось.

Закон смягчался для опальных женщин, которых нельзя было казнить во время их беременности; дети менее 12 лет, ранив кого-нибудь, подвергались строгому исправительному наказанию от раненного ими или от своих родственников; убийство, совершенное мальчиком менее 10 лет, не подвергалось осуждению: виновный предоставлялся суду своего семейства.

Очень щекотливое чувство чести обнаруживается в законодательстве относительно обидных слов и воровства. За три ругательных слова виновный подвергался опале, и обиженный имел право убить его до ближайшего альтинга. За одно грубое слово назначалось изгнание и уплата 48 эйриров обиженному. Законодательство Исландии строго запрещало похвальные и ругательные стихотворения; особливо женщина могла быть жестоко оскорблена стихами в честь ее. Притом как часто похвала прикрывает ругательство! За одну строфу похвальной оды кому бы то ни было закон назначал 5 марок пени, за более длинное стихотворение — изгнание, за любовную песню, относящуюся к известной женщине, — опалу; это последнее наказание назначалось также за полстрофы ругательного стихотворения, и оскорбленное лицо имело право убить сочинителя до первого альтинга. Если кто-нибудь напишет стихотворение, не намекающее прямо на лицо, но относящееся вообще к гарде или к известному роду занятий, то всякий может отнести его лично к себе, и с помощью «приглашенных», подтвердивших присягой преступление сочинителя, за обвинением следует опала. Признавая силу смешного, при судебном рассуждении старались по возможности не повторять чтения пасквиля. Покраденная вещь, ценой не выше пфеннига, возвращалась владельцу с вознаграждением вдвое; воровство же наказывалось тремя марками пени; за покражу ценой на пол-еры виновный подвергался опале; всякий, застававший вора на месте преступления, мог убивать его безнаказано. Утайка покраденной вещи в течение целого года повергала виновного в состояние рабства.

Рабы, как и вообще на севере, находились в строгой зависимости от господина: ему предоставлялось убивать их, только не в праздники и великие посты. В одном случае раб пользовался большим правом, нежели владелец. Он мог за убийство жены отплатить смертью убийце, хотя она и раба, но свободный человек не мог за убийство рабы умертвить ее убийцу, хотя бы она была и жена его. Это постановление полагало препятствие неравным бракам и, по германскому праву, отмщало за них даже в их последствиях, как, например, дети рабы не имели никаких прав на наследство, хотя бы раба была женой свободного. Рабство за долги было само по себе не что иное, как плен свободного в доме его заимодавца: за его убийство могли отмщать его родные. В том только случае, если, находясь в рабстве за долги, он приживет тайно ребенка, то вместе с ним становится полным рабом своего заимодавца.

Но состояние рабства не было вечной долей раба; владелец обязан был давать вольную рабе, если кто предлагал за нее 12 эйриров для вступления с ней в супружество. В других случаях господин освобождал раба не прежде, чем тот уплатит половину выкупной суммы из сбереженных им денег; права вольноотпущенника получает он с той минуты, когда надлежащий годи приведет его к утесу закона и при свидетелях примет его присягу в соблюдении законов страны, за что получает 1/10 часть эйрира. До тех пор бывший раб освобожден только от самой грубой работы копания. Прежний господин становится покровителем своего вольноотпущенного, его естественным наследником, если он умрет, не оставив детей. Только правнуки отпущенника освобождались от такого покровительства, простиравшегося даже на рабов, освобожденных вольноотпущенником, Зато и покровитель оказывал им действительное покровительство, хлопотал о законном удовлетворении их и обязывался помогать им в бедности.

Вся домашняя власть принадлежала отцу семейства. Ей особливо подчинены были вполне дочери до замужества; даже мать семейства, при всем высоком уважении к ней, выходила из-под этой зависимости только посредством развода. Независимыми были вдовы, не имевшие отцов, и девушки-сироты. Выдача дочери. замуж зависела исключительно от отца; ее согласия на то не спрашивали; только в том случае, если она хотела быть монахиней, он не мог принудить ее к супружеству. Даже вторичные браки вдовых дочерей, воротившихся в отеческий дом, зависели от одного отца Согласясь в главных условиях, причем особливо нужно было равенство состояния, обручатель и жених подавали руку друг другу; последний обещал уплату условленной при свидетелях цены невесты (mundr), первый соглашался отдать ему дочь с ее приданым (heimanfylgia), не забывая прибавить, что она не имеет никаких тайных недостатков, которые убавляют ее цену, если она раба. За помолвкой следовала чрез год свадьба, если не было точного условия в позднейшем сроке. В случае нарушения обещания женихом он все-таки обязывался заплатить цену невесты, простиравшуюся по меньшей мере до одной марки, считая каждый эйрир в шесть аршин туземного сукна; если же виною был отец невесты, откладывавший брак без всякой законной причины, то закон принуждал его выдать жениху невесту с ее приданым, принять на себя свадебные расходы, сверх того подвергал его изгнанию. Только отец мог выдавать дочь замуж, но, если у нее были наследники, это право переходило к его 16-летнему сыну, который выдавал таюке и сестер. Только за неимением сына мать имела право выдавать дочь замуж. Впрочем, если 20-летняя девушка два раза напрасно просила позволения своего опекуна выйти замуж, то могла сама обручиться с третьим женихом, посоветовавшись наперед с кем-нибудь из родных, прилично ли для нее это супружество. Вдовы, лишившиеся отцов, также имели право собственного согласия на брак, и сын не мог выдавать мать свою замуж против ее воли.

Для законного заключения брака необходимы сговоры через законного обручателя, свадебный пир, по крайней мере для шести гостей, и публичное вступление супругов на брачное ложе. Того и достаточно было как в языческое, так и в христианское время; благословение священника не было нужно; только не дозволялось совершать браки в праздники и постные дни и в некоторых степенях родства, таюке наблюдалось и равенство браков.

Затруднение кормить детей произвело потом в исландском праве ограничения браков старинный вспомогательный способ бросать детей, — причем мать не имела никакого голоса, — который порицаем был даже и в языческой Исландии и извинялся только множеством детей у бедных супругов. Рассказывали об одном из первых переселенцев, что он обречен был этой участи суровым, но богатым отцом при самом рождении. Асгрит приказал бросить дитя; раб уже точил заступ для копания могилы; дитя лежало на полу, вдруг услышали все, что оно заговорило: «Пустите меня к матери; мне холодно на полу; где безопаснее для ребенка, как не в объятиях матери? Зачем же точить железо? Зачем резать дерновую землю? Оставьте ваше жестокое дело: я могу жить с храбрыми людьми». Тогда полили на ребенка воду и назвали его Торстеином; он вырос и сделался великим человеком. Исландцы никогда не следовали таким диким правилам, как древние пруссы, умерщвлявшие еще в 1218 году всех женского пола детей у матери, кроме одной девочки. Только облитое водой и получившее имя дитя было безопасно. Во времена язычества, в одну голодную пору, какой-то годи предложил было принести жертву, бросить всех детей и перебить стариков, но другой годи отринул это, как гнусное и бесполезное дело. Исландия бедная страна: христианская вера запретила бросать детей, но зато затруднила супружества. У кого не было имущества, по крайней мере на сотню эйриров, кроме ежедневного платья, тот, если жена его родила, обязывался оставить остров.

Во времена язычества разводы не были затруднительны, даже и по требованию жен. В христианское время епископу предоставлялось расторгать браки, запрещенные Церковью, и такие, которые не могли быть совершены по препятствиям; но гражданский закон допускал разводы и в некоторых других случаях, если, например, брак заключался между опальными; также, если муж целые шесть месяцев не разделял ложа с женой или против воли хотел увести ее в чужие края. Один поселянин, Торд, получил развод, объявив с утеса закона и доказав свидетелями, что жена его обыкновенно носит панталоны. Напротив, духовенство, со своей стороны, по предписанным из Рима правилам, даже в случае нарушения супружеской верности хотело дозволить не развод, а только разлучение от стола и ложа; если оскорбление было на стороне жены, то она получала уплаченную за нее сумму, вместе с приданым, а при общем имении с мужем получала третью часть его. Но духовенство принуждено было оставить строгие свои правила; в двух даже случаях открыто изъявило свое согласие на развод. Если один из супругов беден, а другой имеет кое-какие средства, но с каждым днем истрачивает их на прокормление бедной родни, то гражданский закон позволял этому последнему развод, по выслушивании свидетелей, в присутствии пяти соседей. Брак уничтожался также, если, при семейной ссоре, супруги нанесли друг другу жестокие раны. Церковное право также допускало, что в этих обоих случаях не нркно для развода епископское разрешение.

Не случалось в Исландии, чтобы оскорбленный муж отмщал за себя убийством вероломной жены. Вероятно, духовенство внушало, чтобы муж, наказав неверную жену, не прогонял ее от себя. Исландская женщина с трудом прощала даже полученную от мужа пощечину; за удар в присутствии других просила развода, не допуская никакой снисходительности. С самых первых времен поселения исландская женщина была землевладелицей, пользовалась правами наследства; сумма, платимая за нее при заключении брака, принадлежала ей, а не обручателю, оттого-то развилось в ней сознание собственного достоинства в отношении к мужу гораздо более, нежели у женщин остального севера. Бергтора умерла добровольно с Ньялем, гнушаясь предложения спасаться от огня. «Молодую меня отдали Ньялю, — сказала она, — тогда я обещала разделять с ним всякую участь». Еще во время язычества, когда два исландца обменялись поместьями и женами, одна из них повесилась в храме. Часто, состарившись, жена добродушно возвращала ключи своему мужу, будучи не в силах смотреть за хозяйством, и он вступал потом в другое супружество.

С христианством отцы лишились права бросать детей, обязывались кормить их, пока дети находились под их властью. Бедному отцу отдавалось на волю или самому идти в рабство за долги к своим родным, или отдавать им детей. С замужеством дочерей отцовская власть над ними прекращалась; сыновья освобождались от нее, если начинали вести отдельную, независимую жизнь.

Совершеннолетие молодого исландца начиналось с 12-летнего возраста; причиной такого раннего срока можно полагать недостаточное население Исландии. Тогда он мог быть свидетелем, приглашенным, судьей на альтинге, даже исправлять должность годи; он мог и подавать жалобы на убийцу своего отца, предполагая, что ближайший за ним родственник объявил его достаточно возмужалым для того. С шестнадцатым годом прекращалось для него и это ограничение; он лично вступал во владение наследством, находившимся до того времени под опекой других лиц. Для старости также были ограничения. Восьмидесятилетний не мог ни быть свидетелем, ни продавать по своей воле недвижимое имущество, и если вступал в брак без согласия своего законного наследника, то дитя от этого брака не имело никаких прав на отцовское наследство. Девицы вступали в гражданские права с 18-м и 20-м годом; замужние даже ранее 16 лет.

Когда зима одолевала сонную природу и кутала ее в свой длинный саван, из которого вырывались одни кипящие ключи да огнеметные вулканы; когда судебные места острова замолкали и поселянин не много находил хозяйственных занятий — ему, его домашним и зимовавшим у него гостям открывался новый мир воспоминаний, по возвращении с ветра и стужи в теплую хижину, Утрата исландца, наверное, была больше всех северных народов, когда отучили его от старинных богов и когда истинная религия Иисуса Христа одержала победу. Он потерял все, в чем был художником: свое старинное воззрение на природу и с ним иносказательную основу всей его науки, свое учение о начале и конце мира, все сбереженное богатство воображения — дитя его бедности и единственная отрада, вознаграждавшая для него утрату воинских забав и военной славы, — он лишился всего того, чтоб быть и оставаться учеником в новой религии. Он не умел ни делать священных органов, ни писать иконы; его деревянные церкви, часто такие тесные, что койки путешественников, проводивших там ночь, с одного конца прикреплялись к решетке алтаря, с другого — к столпам кафедры, никогда не сравнялись высотой и обширностью с соборными храмами Европы, и живое участие в религии, проповедуемой на латинском языке, было невозможно в Исландии.

Только письменное искусство, переселившееся с хритианством на остров, исландец мог почитать чистой для себя выгодой и с ранних пор усердно пользовался им для своего родного языка. Одна прилежная к письму рука исландца сохранила для нас северные стихотворения во всей их полноте, в их древнем виде. Исландец писал не только историю своего острова, но и Норвегии, даже Дании, хотя последнюю менее удачно, потому что она не могла быть для него понятной без сведений о делах Германии. Кто умел хорошо передавать истинные, иногда и вымышленные, саги и мог всегда заключать рассказ песней, тот был везде приятным гостем; на пиру, на альтинге, во всех местах желали развлекать себя его рассказами и перенять их у него.

Много удовольствия приносили зимой игры мячом и борьба в разных местах; население всего округа собиралось туда, не исключая и мальчиков, игравших отдельно от взрослых; но и у старых и у молодых забава нередко обращалась в кровопролитную ссору, из-за обиженной гордости или от горячности в игре, дошедшей до неистовства. Большое удовольствие доставляли также лощади, державшие свой тинг, зрелище, называемое «лошадиный тинг», перенесенное из родины исландцев, Норвегии, когда грызлись натравленные один на другого жеребцы на открытом поле, причем, однако ж, исландец наблюдал закон и напоминал, что раны и трупы нейдут для зрелища. Но все эти общественные развлечения давались по временам; только сага и песня были неразлучными спутниками жизни. Всего лучше, если был рассказчик; в противном случае читали саги и списывали их прилежно. Несмотря на то, что много знатных, не быв священниками, знали по-латыни, сколько надобно было для духовного звания, хоть любознательность была возбуждена и наполняла пробелы разъединенной жизни, однако ж только монахи писали исключительно на латинском языке, а другие никогда, Исландия — единственное место в христианском мире, где миряне занимались словесностью гораздо усерднее, нежели духовенство.

Еще поныне в Исландии, где всякий пишет и читает, не много печатных книг, зато с неутомимым прилежанием размножаются старинные саги в рукописях, написанных очень красиво. В зимние вечера вешают лампу в комнате; все члены семейства, не исключая и домашней прислуги, занимают места, каждый на своей постели, с работой в руках, и чтец начинает читать. Гораздо лучше, если кто из домашних знает наизусть какую-нибудь сагу; даже ныне бродячие рассказчики переходят зимой от одного двора к другому и получают пищу и кров до тех пор, пока не истощится их повествовательный запас. Это весьма обыкновенные истории старинных родов острова; битва, в которой пали два или три человека, уже имеет некоторое значение; тяжба, искусно выигранная, особливо на альтинге, составляет любимое содержание; чья-нибудь женитьба, причем нередко изумляет глубокая страсть, рассказывается со всей подробностью: все это, взятое вместе, после повествования о первом населении острова, составляет подробное содержание отечественной истории исландцев.

Если гражданское устройство и общее законодательство острова проглядывают для нас только в сагах, и можно удивляться, отчего никогда не бывало противодействия существующему образу правления, то не надобно забывать, что вельможи, составляющие правительство страны, в то же время и отечественные историки. Мы разумеем в их числе всех годи и всех поселян, довольно богатых, чтобы при случае вступить в число членов управления покупкой годорда, но часто достаточно сильных и богатых и без почетных должностей. В руках таких богачей, какими были годи, правление и законодательство находились как бы исключительно, с тех пор как заседавшие с ними в судилище сделались простыми совещателями.

При таких обстоятельствах вдвойне похвальна та строгость, с какой законы наказывали небрежность и забвение долга в годи; мы хвалим, что годи довольствуются обыкновенными пенными деньгами (вира) и своей полицейской властью нигде не мешают обширности свободных народных судов; но эти народоправители не так чисты являются при собирании налогов, зависящем также от них. Это мы узнаем из точнейшего рассмотрения десятины. Так, например, говорит Ари: «Епископ Гицур пользовался таким расположением у своих земляков, как никто из живших на острове, сколько нам известно. Из любви к нему и по убеждению Сэмунда, с совета лагмана Маркуса, состоялось постановление, чтобы все люди привели в известность и оценили все свое имущество, движимое и недвижимое, присягнули в верной оценке и платили с него десятину». Это случилось в 1096 году. Ари, впрочем, не многоречивый, прибавляет: «Великое доказательство преданности жителей этому человеку, что они, по его мысли, под присягой оценили все имущество, какое только было на острове, и самые земли, стали платить десятину и даже издали закон, что это должно продолжаться до тех пор, пока Исландия имеет обитателей».

Эти слова прекрасны; такой пример учреждения десятины — единственный в истории; но из древнего церковного права мы узнаем, что воодушевление, с каким в Исландии принят был этот налог народным собранием, имело причины в удовлетворенном самолюбии. Там было постановлено, что свободны от десятины: все имущество, имеющее благочестивое или общеполезное назначение для церквей или мостов и паромов; все священники — относительно их книг, риз и всего, принадлежащего к богослужению (со всякого другого имущества они платят десятину); остатки от хозяйства весной, если употребляют их для домашнего обихода, но не для продажи; доходы с должности годи, «потому что годи — власть, а не деньги» (мы знаем очень хорошо, что эта власть приносила много денег). Свободны, наконец, все, не платящие денег для путешествия на тинги. Старинное обыкновение, чтобы всякий, едущий на альтинг, отправлялся туда на собственный счет, со временем изменилось так, что все, обязанные посещать альтинг, получали некоторое вознаграждение; оно собиралось с остававшихся дома в пользу приехавших на тинг, если они явились в назначенное время. Бедняки не только не платили ничего, но могли требовать пособия на свои путевые расходы от тяжущихся, имевших в них нркду по суду; свободные от такого налога не были свободны от десятины, если они по уплате своих долгов владели еще на 10 эйриров имуществом. С десятью эйрирами свободного от долгов имения, не считая вседневного платья, начиналась обязанность платить десятину — зато от нее освобождалось всякое добро во владении богатых, превышающее сумму 100 эйриров. Но это еще не самое худшее. Чтобы наверстать доход, которого не хотели давать богатые, бедняки обложены были податью еще свыше десятины, Всякий, имевший 10 эйриров, сверх вседневного платья, или 60 аршин сукна, платил один аршин, или овечью шкуру, владелец 20 — два, 40 — три, 60 — четыре, 80 — пять, 100 — шесть аршин ежегодной десятины; другими словами: если ежегодный доход собственности простирался до десяти процентов ее цены, то оба самые небогатые сословия платили 1/6 часть своих доходов, третий — немного более 1/7 части, четвертый немного более 1/7 и пятый, самый зажиточный, — одну десятую часть.

Таким образом, годи пользовался совершенной свободой от десятинного налога относительно своего годорда, с которым соединялась древняя святость храмового и судебного места; при обложении этой податью прочие движимые и недвижимые имения принимали участие в тех облегчениях, которые выговаривали себе богатые. Кроме десятины, не было никакой поземельной подати, и только один правильный налог, путевые деньги на альтинг, заменявшие прежний храмовый пенязь язычества. Первоначально назначенный для годи, как подать с каждого дома его участка, он обратился потом в дорожную подать, собираемую с не посещавших альтинга, но уже самая необходимость присутствия годи в Тингвеллире освобождала его от этой подати. Вместо того он получал еще от этого доход.

Пища исландца первоначально состояла из свежей и сушеной рыбы, молока, сыра и мяса домашнего скота, также из яиц и мяса бесчисленных птиц острова. Неоцененной солью снабжало его в изобилии море, оставлявшее ее везде на утесах. Пива варилось вдоволь накануне главных праздников; но мы не знаем, из какого хлеба. К хорошо устроенному дому принадлежал амбар с сушеной рыбой, с одной стороны, с другой — житница для муки. Верно, что не только собирали дикорастущий по берегам овес, который охотно ели лошади, но и сеяли. Строение загород, или тынов, и удобрение полей составляло главные занятия сельского хозяина, но всего чаще жатву заменял сенокос, потому что от него зависело содержание скота, доставлявшего пищу исландцу, одежду и избыток для иностранной торговли.

Держали овец и коз, свиней, коров и лошадей, вывезенных из прежнего отечества. Свинью уже греки сравнивали с тираном, приносящим пользу только своей смертью, но лошади, хотя мелкие, но бойкие и сильные, не упали в цене от того, что с введением христианства их нельзя было употреблять в пищу; они составляли гордость исландца, будучи необходимы для всякой летней поездки, или на берег, если приходил купеческий корабль, или на рыбную ловлю, или на ближние островки, на которых росла самая лучшая трава, то на горы в летние дома,[498] то на весенний тинг или на альтинг. В церковь никто не ходил пешком.: мужчины, женщины, дети ездили. Еще ныне приходится по одной лошади на двоих исландцев. Но самую разнообразную пользу, гораздо больше безрогих коров и волов, приносила овца с ее тремя, также четырьмя, рогами; за дешевое содержание она доставляла исландцу пищу и одежду. Шерсть ее груба и сурова, но из нее приготовляли толстую домашнюю ткань, из которой женские руки шили для мужчин разное платье: рубашку, панталоны, обыкновенно короткие, но иногда, на образец матросских, длинные, достающие до башмаков и привязываемые поясом около тела, армяк и даже шапку. На море надевали еще шубу из медвежьего или лисьего меха или сукна, подбитого мехом, но для верховой езды предпочитали лучше синий или черный суконный плащ. В путешествиях пешком носили башмаки и штаны из одного куска. Из той же ткани женщина носила рубашку, панталоны, открытые в шагу, и сверху юбку и кофту. Головной убор, высокий и остроконечный, из свитых платков, подал соблазн к иностранным тканям; часто встречаем богатую исландку в алом платье и замужних женщин, бравших слово с своих мужей привезти им из-за границы пряжки и другие украшения. Но домашнее хозяйство было и осталось просто: дома деревянные, посуда также, кубки из рога; мужчины лучше украшали своих лошадей, нежели самих себя. Закон острова не терпел ни одной женщины в мужских панталонах, также и мужчины, ходившего с открытой грудью, подобно женщине, или пробиравшегося к любовнице в женском платье.

Предметы вывоза были как и ныне: сушеная рыба, ворвань, сало, шерсть и шерстяные товары, меха и кожи. Необходимые предметы ввоза: норвежский строевой лес, по крайней мере для балок лучших домов острова; из Норвегии приводили и корабли, строили даже каботажные суда для рыболовства и для переезда на небольшие острова; оттуда же получали муку, полотно, тонкое сукно и ковры английской работы.

Пока бросали детей, которых не надеялись прокормить, нельзя было опасаться слишком большого населения и голода. Потому мы не можем разделять удивления древних немецких писателей, когда они говорят, что у языческих датчан, шведов, славян нет бедных. С тех пор как христианская вера запретила бросать детей, а в то же время духовенство неблагоразумно уменьшило способы пропитания, запретив употребление лошадиного мяса, нищие, как и везде, появились в Исландии. Старались помочь им отчасти милостыней, раздаваемой духовенством (четвертая доля церковной десятины всегда посвящалась бедным), отчасти вынужденным пособием, которое должны были оказывать члены семейства; в случае нужды помогала и целая община. Обыкновенное нищенство было запрещено; только за работу давали что-нибудь чужеземным нищим. Тому же началу, возникшему в славной империи Карла Великого, следовали и в исландской народной республике, с той только разницей, что гражданское правительство само собирало десятину бедных и раздавало ее по собственному усмотрению. Особливо нельзя забывать, что закон изгонял из Исландии чету, бедную уже при заключении брака, как скоро рождались у нее дети.

Первоначально для этой цели, но также и для некоторой крестьянской полиции, остров разделен был на небольшие округи, называемые хреппами. Каждый хрепп состоял из 20 соседних поселян, довольно зажиточных для уплаты путевых издержек на альтинг. Эти деятельные сочлены хреппа ставили себе старшину из пяти землевладельцев своей общины, или по выбору, или по жеребью; возлагали на него обязанность подвергать наказанию нарушителей спокойствия, требовать десятины в хреппе по клятвенным показаниям имущества и часть такого налога, принадлежавшую бедным, вместе с подаяниями в съестных припасах, раздавать нуждающимся, имевшим право на это пособие, т. е. ни нищим бродягам, ни таким бедным, которым могли и обязывались пособлять родные. Здоровый и способный к труду бедняк, таскавшийся полмесяца с одного ночлега на другой, на последнем помещении призывался в суд, с девятью соседями в качестве приглашенных, и по их показаниям подвергался опале. Если такие нищие приходили во время обеда и просили есть, хозяин мог ссудить их сапогами и платьем, но, под опасением изгнания, не смел давать им ни пищи, ни ночлега; в случае нужды с посторонней помощью он выгонял их, и, если они при том получали побои, за то не платилось никакой пени, лишь бы не осталось никаких знаков на теле От такого сурового обращения освобождался один несчастный, разряд людей. — родственники опального или изганника. Из его отобранного имущества часть принадлежала гарду или, если дело разбиралось на альтинге, четверти и назначалась для пособия семейству осужденного и другим семействам, подвергшимся той же участи. Обыкновенно следствием этого было, что такие лица получали право содержать себя собиранием милостыни в гарде или во всей четверти.

Но неспособный к работе прежде всего имел право на прокормление от своих родных. Так говорит закон: «Всякий должен кормить прежде всего свою мать, также, если станет сил, и отца, потом своих детей, после того сестер и братьев; если же дозволяют средства, всех отпущенных им на волю, также и тех, после кого получит наследство, или кто поручил ему свое имение с обязанностью кормить его». Из числа таких бродящий по миру, при достаточных средствах для пропитания, платил пеню. По недостаточности состояния, он должен был занять денег на содержание матери, также и отца, если этот беднее. В случае бедности обоих предпочтение отдается матери: сын должен был входить в долги для нее, и содержание отца переходило тогда к ближайшим родственникам, к которым сын и приводил его. Если чьи-нибудь сестры и братья имели нужду в содержании, то брат должен был кормить их своими трудами, также и тех, после кого достанется наследство; в противном случае подвергался пене. Даже и дальних родных, на наследство которых имел право, он обязан был кормить, при достаточных для того средствах: это возможно было для него, если имущество позволяло ему содержать жену и детей, вместе с бедными его гарда, для которых он издерживал по меньшей мере шесть аршин туземного сукна: великое доказательство дешевизны в Исландии. Если бедный не имел на острове никакой родни, то содержать ег обязывались все жители той четверти, где он пришел бедность.

Итак, если нищие бродяги не должны быть терт кроме сирот опальных, или изгнанных, менее 16 лет, содержание бедных возлагалось на их родню с некоторь достатком, безродным же беднякам доставлял пособие: хрепп. Предписывалось, чтобы нищие целой четверти, присужденные на содержание отдельным лицам, содержались не хуже домашней прислуги и, кроме пищи и крова, получали также и платье.

Приложение II

Если бы богатство было только средством для чувственных наслаждений, исландец избежал бы его соблазнов; но оно приносит могущество и служит различным удовлетворениям для самолюбия и тщеславия. Для богачей острова, сделавшихся такими благодаря наследственным поместьям и стадам и разбогатевшим еще больше через брачные союзы с богатыми наследницами, недостаточно было блестящих поездок на собрание во главе добровольно приставших к ним сочленов гарда, или четверти; лаской, покровительством или силой они собирали себе свиту, привязанную к ним присягой и долгом, и вовлекали остров в непрестанные междоусобия в то самое время, когда их отечество, Норвегия, в смертельном утомлении, положило конец длинному ряду подобных войн.

Во всей Исландии ни одно семейство не славилось такой знатностью и богатством, как семейство мудрого старца Сэмунда — в южной четверти острова, в Одди (в 1133 году), — которому обыкновенно приписывают собрание песен Эдды. Его сын, жрец Лопт, женат был на дочери короля Магнуса Босоногого, Торе. От этого брака родился Ион, а следовательно, был королевского происхождения, отличался знаниями и богатством; сын Иона носил имя его деда и назывался Сэмунд. Он послал своего сына, Павла, в Берген в 1216 году. Семейная гордость этого дома была, всем известна, и граждане Бергена поддразнивали Павла, что он приехал, видно, с надеждой сделаться их королем или, по крайней мере, ярлом, а потом покорить Исландию. Насмешкам не было конца, Павел в нетерпении уехал из Еергена в суровую зиму в Трондхейм к королю Инги, но при мысе Стаде погиб с шестью или семью кораблями. Отец его, подозревая жителей Бергена в убийстве сына, напал с 500 человек на бергенских купцов, беспечно стоявших в исландской пристани, Эйрарбарке, и отнял у них 300 кусков сукна, каждый во 100 аршин. Наконец, не зная границ самовольству, он овладел всем грузом двух кораблей, принадлежавших купцам из Гардангра. Такие же безумные в гневе, как и Сэмунд, эти норманны убили его брата, Орма, с сыном, вовсе невинных в делах отца, которого они еще осуждали за то. Зять Орма велел вытащить из церкви и убить одною норманна. Когда узнал о том норвежский ярл, Скулли, то решился послать вооруженный флот в Исландию. Это отсоветовал ему Снорри Стурлусон, проживавший тогда в Норвегии и, как скальд и знаток истории, находившийся в великом почете у ярла. Снорри (род. в 1178 году) был младшим сыном в одном большом семействе; еще ребенком отдали его на воспитание в чужой дом; от его умеренного наследства, бывшего в руках его матери, не осталось ровно ничего, между тем как его братья, Горд и Сигват, были сильными годи. Но это послужило к его счастью. Он вырос в Одди, под руководи ством ученого Иона. Из бедного состояния выручила ег блестящая женитьба, благодаря сватовству брата, годи Toрада на дочери одного священника, принесшей ему приданое на 4000 талеров на наши деньги — чрезвычайное богатство в то время. С этих пор его счастье делало быстрые успехи; корыстолюбивый, подобно своему предку, сильному годи Снорри, он накупил себе много дворов, в 1213 году выбран был в лагманы и потом занимал эту должность два или три раза.

Брат его, Сэмунд, был виновником опасных ссор с Норвегией, о которых упоминали мы выше. Снорри обратился к ярлу с льстивыми убеждениями: «Не силой, а почестями и подарками вы покорите исландцев; я и мои братья, после Сэмунда, более всех имеем значения у народа, толпа пойдет за нами». Такой хитрой уловкой он обратил опасность, грозившую его отечеству, в поток милостей, излившихся лично на него. В качестве норвежского дроста и подручника он вернулся с 15 алмазами на подаренном корабле, отблагодарил за то ярла похвальной одой и, как распространяли его враги, тайным обещанием хлопотать на острове в пользу Норвегии. В этом упрекали его гласно и тем менее убеждались его отрицаниями, когда вскоре потом сын Снорри, Ион, отправился в Норвегию в качестве заложника в верности отца, как полагали. Снорри владел тогда шестью большими дворами в западной и южной четверти, многие из них он укрепил; окрестные дворы привязал присягой и военной службой. Вопреки государственному устройству острова, он был годи в четырех различных гардах, кроме того, владел участками в разных годордах. Один раз взял присягу с целого гарда; другого годи признал только под условием, чтобы этот обещался служить под его знаменами.

Так государственное устройство не выдержало нападений богатства, и многие округи годи слились в область (riki) одного главного владельца. Неудивительно, что Снорри с 800 или 1000 человек являлся в поле и на альтинг; его враги собирали едва третью часть этого числа. Но кто же были эти враги? Большей частью также Стурлунги, следовательно, члены его семейства: в ссорах они тратили свои силы.

Снорри, уже начавший тот исторический труд, который доставил ему бессмертие, жил в споре и войне то со своими братьями, годи, то с зятьями, в промежутке с племянниками, даже один раз с сыном, диким Уракией; а всего лучше он натравлял их друг на друга, для своих выгод; но когда нужно было вверить судьбу свою военному счастью, упал духом и покинул свое прекрасное владение, Рейкьяхольт, где еще доныне сохраняется его баня из тесаных камней, куда провел он горячий ключ, протекавший поблизости. Его выгнали оттуда брат его, Сигват, и племянник, Стурла Последний только что вернулся с богомолья в Рим, наложенного на него, в виде покаяния, за злодейские поступки с епископом Скальхольтским.

Посетив на возвратном пути Норвегию, он надавал тамошнему королю, Хакону, самых лестных обещаний — покорить для него Исландию; только награда должна быть соразмерна труду; в обещаниях он походил на дядю. Король не заплатил ему однако ж вперед, как ярл Снорри Стурлусону. Это последний, избегая своих победоносных врагов, решился уехать в Норвегию со многими другими изгнанниками из его же семейства. Там он снова обратился ко двору ярла Скулли, который тогда был уже герцогом и жил с королем во вражде, становившейся день ото дня тяжелее. Снорри написал герцогу похвальную оду и предрекал ему счастье в войне с королем: последний запретил Снорри выезжать из Норвегии. Снорри однако ж не послушался и, обрадованный вестью о гибели его врагов в Исландии, воротился с родными на остров. Герцог сделал его ярлом. Рейкьяхольт был для него открыт, потому что Сигват и Стурла уже не существовали.

Но после падения герцога король старался погубить Снорри. Средство вскоре нашлось. Стурлунги, Сигват и Стурла, были убиты Кольбейном и Гицуром, прежними зятьями Снорри. Этот подучил сына Сигвата, Туми, завести дело с убийцами для отмщения за смерть отца. Гицур был родственником короля Норвежского и получил от него звание ярла. Два королевских гонца принесли ему письмо Хакона, содержавшее приказание схватить и послать в Норвегию Снорри, а в крайнем случае убить его. Гицур, жадный к богатству, выбрал кровавый способ и пытался сначала напасть на Снорри на альтинге; в заговоре с ним был Кольбейн. Снорри пришел только с сотней человек, но спасся бегством в укрепленную церковь в Тингвеллире. Однако ж Гицур не отстал от замысла и решился сделать нападение на Рейкьяхольт. В это поместье вернулся Снорри вопреки совету своих друзей. Предостережения их не. имели успеха, потому что ни он сам, ни другие не могли прочитать чрезвычайно связных рун пришедшего от них письма. Гицур вломился к нему ночью с 70 человек. Он проснулся, когда вбежали в его спальню, и бросился подземным ходом сначала в баню, потом в погреб. Здесь его убили на 63-м году жизни. Убийцы захватили его имущество и принудили присягнуть себе всех его подданных.

Женатые сыновья Снорри, Ион и Халльберг, умерли еще при жизни отца. Свирепый Уракия взят был в плен и отправлен победителями в Норвегию. Из скопленного богатства не много перешло к законным наследникам, еще меньше им осталось. Нельзя не удивляться умственным способностям Снорри, если в этой тревожной жизни, раздираемой низкими страстями, он еще находил время для огромного труда — своей норвежской истории — и сумел окончить ее, сохраняя такое спокойствие в изложении; он подробен, однако ж не впадает в обыкновенную болтливость рассказчиков саг. Из рассказов о личностях и родах, рассеянных в песнях, родословных, изустных и письменных сагах, он создал историю целой страны: нельзя сказать, чтобы он, хотя и сам скальд, отдавал поэзии место, приличное истине; его недостатки принадлежат веку и его северному отечеству, для которого оставались чужды великие события мира.

Гицур окончил дело порабощения Исландии, начатое Снорри. Выдержав жестокую войну с сыном Снорри, Тордом, и едва уцелев от него, он снова явился в звании ярла, имел двор и, к общему удовольствию жителей, говорил, что всякий из его придворных будет пользоваться тем же почетом и в Норвегии, что никто не потребует дани с острова. Многие сыновья исландских начальников присягнули, Гицуру и королю, как чиновники и придворные. Однако король ждал дани и отправил на остров послов, не оставивших никакого сомнения относительно денег, каких хотелось королю. Теперь стало ясно для исландцев, что их обманывали. Колебались, спорили, рассуждали, но ярл объявил изменником всякого ослушника королевской воли. Делать было нечего; сначала западная и северная четверти и большая часть восточной признали власть короля, обязавшись платить ему дань на следующих условиях: их судьи и фохты должны быть природными исландцами; всякое наследство, достающееся островитянам в Норвегии, приходит к ним беспрепятственно; пошлины остаются прежними, льготы и спокойствие исландской общины сохраняются неприкосновенно; в Норвегии исландцы должны пользоваться такими же правами (вира, или деньги, платимые за убийство норвежца и исландца, должна быть одинакова) и уважением, как и знатные норвежцы. Это происходило в 1262 году.

Приложение III

До исхода VIII столетия северные морские разбойники, следуя по берегу Франции, едва ли приближались к Пиренейскому полуострову. Но с начала IX и почти до исхода X столетия летописцы рассказывают о различных грабежах в Испании на море и по рекам, сколько могли подплывать к берегу легкие норвежские суда. Может быть, многие с этим связанные известия остаются еще нетронутыми в ненапечатанных испанских и арабских летописях; сообщаемое здесь нами составляет все, что сохранилось в известных источниках о подвигах скандинавов на полуострове, когда он разделен был на два государства: новое готское, лежавшее в северовосточной и северо-западной части нынешней Испании, и маврское в южной.

При астурийском короле, Рамиро I (с 842 года), Испания в первый раз, и то случайно, посещена была норманнами. Большой норманнский флот, воевавший на Луаре и Гаронне, прибит был бурей к берегам Галисии (сев. Испании), пристал в 843 году к Гвиону, в Астурии, дошел до Ферроля и опустошил страну по всем направлениям Король Рамиро выступил против них с войском и нанес им жестокое поражение, взял много пленных и сжег 70 судов. Другие иэвестия рассказывают, что викинги, частью по причине смелого отпора метательными орудиями, сделанного им в Коруньи (Balistariorum occursu), частью от бури, при этом городе потерпели жестокий урон и удалились оттуда только с 30 судами. Вскоре они, подкрепленные другими морскими разбойниками, поплыли, держась берега, к Лиссабону, где пристали к ним еще 54 судна. Викинги высадились; 13 дней осаждали город и разоряли окрестности; но когда мавры подоспели на выручку городу, викинги не посмели ждать нападения и отступили с добычей и пленниками. Вскоре потом они посетили берега Алгарвии, захватили Ниеблу и Кадикс и опустошили окрестности Сидонии.

В следующем, 844 году, в надежде выгод, обещаемых богатыми сарацинскими владениями, они появились в южной Испании. Христианские и арабские известия об этом нападении в некоторых подробностях расходятся; трудно согласить эти противоречия; но чисто фактическое, может быть, явится наиболее верным, если событие будет рассказано так, как излагают его существующие источники.

Родерик Толедский рассказывает так: «Спустя год после приступа норманнов к Лиссабону они прибыли с сильным флотом в Андалусию и бросили якорь в Гвадалквивире. Они напали на богатый и очень населенный город, Севилью осаждали его 23 дней и разоряли окрестности; но когда сильная вылазка осажденных лишила их всякой надежды овладеть городом, они отступили с большой добычей и множеством пленных к Алджезире, Кадиксу и Медине-Сидонии, имели сражения с арабами, везде разоряли и грабили. Только что они выступили, как собрались арабы и преследовали их, однако ж с некоторым уроном вернулись в Севилью. Норманны пошли к Алджезире, три дня нападали на этот город, старались сжечь его, разоряли сады и виноградники и набрали много добычи. Но мысли их обращены были к Севилье; они опять пошли туда, истребили множество сарацин, а остальных принудили держаться за стенами. Они сильно теснили город днем и ночью, но не могли взять его и наутро удалились на суда с богатой добычей, взятой из предместий».

Когда Абдеррахман II (822–852) узнал о том, он собрал, сильное войско на выручку Севилье. Произошла битва, но победа осталась нерешенной. После сражения норманны ворвались в городок Таблату, поблизости от Севильи, но сарацины метательными орудиями принудили их очистить город и истребили до 400 из них. Несколько дней они опустошали окрестности Севильи, но, узнав, что Абдеррахман вооружил 15 кораблей и новое войско, они отступили к Лиссабону, где примкнули к ним другие викинги и вместе поплыли в обратный путь.

По арабским известиям, подробности этого события следующие: «Норманны пристали к Севилье в 845 году. Жители покинули город и искали убежища в Кармоне и соседних городах Сарацины сначала не смели остановить успехи норманнов, но, получив значительное подкрепление, решились и стали в засаде по дороге в Севилью. Норманны по обыкновению вышли из города утром для грабежа в окрестных землях; сарацины напали на них, обратили в бегство и овладели Севильей. Другие норманнские отряды при Аликанте и Кордове, узнав об этом несчастии, присоединились к разбитым соотечественникам. Напрасно Абдеррахман старался заградить им отступление. С ними много было добычи и пленных. Сарацины напали на них в то мгновение, когда они садились на суда, и сожгли четыре их корабля. Абдеррахман подозревал астурийского короля, Рамиро, что он навел на него норманнов, за что и хотел было воевать с ним. Ничего нет невероятного, что аегурийский король пользовался всеми средствами сбыть с рук этих тяжелых гостей, подобно французским королям, откупился от них деньгами и уговорил их обратиться на его неприятелей, сарацин».

После этих жестоких набегов, повторявшихся многие годы в различных местах Испании, эта страна, кажется, несколько времени наслаждалась миром; по крайней мере испанские летописи замечают только, что в 850 году показались норманнские суда близ Балобриги, в Астурии. Мондонедский архиепископ, св. Гундисальв, удалил их своими молитвами. Не совсем невероятно также, что в 848 году, когда норманны по всем направлениям грабили Францию, Каталония приведена была в оборонительное положение. Но спустя 10 лет после того, в царствование Ордония I в Астурии и Леоне, а Мухаммеда I — в Кордове, норманны пристали с сотней судов к берегам. Галисии. Начальник этой области, дон Педро, пошел на них, истребил большую часть их, сжег несколько судов, а остальные заставил удалиться. Это случилось в то время, когда многочисленное норманнское войско, под начальством свирепого Гастинга и его воспитанника, Бьерна Иернсиды, воевало во Франции и распространяло опустошения до самых берегов Средиземного моря. По приближении к нему норманны разделились по двум направлениям. Одни вошли на судах в Рону, грабили по обоим берегам реки, укрепились на острове Камарне (в устьях Роны) и оттуда часто делали набеги; между прочим ограбили монастыри и города в Руссильоне и местечко Ампуриас в Каталонии. Другие викинги с флотом из 60 судов обратились в Испанию и ограбили города Алджезиру, Альгамбру в Португальской Эстремадугре, также Мескителлу в Беире, но сели опять на суда, когда подоспела сарацинская конница.

Викинги пристали в Мавритании, напали на город Накхор, перебили много жителей и ограбили Майорку, Форментерру и Менорку. Потом продолжали грабежи на острове Сицилия, даже, кажется, и в Греции; но в начале зимы вернулись в Испанию, грабили там и перезимовали, потом отплыли в Атлантический океан (860 год). На следующий год эт 60 судов опять вошли в Сену и присоединились к другому отряду, замышлявшему осадить какой-то французский город; в 862 году они примкнули к главному флоту, который, по договору с Карлом Лысым, покидал его землю и отправлялся в Бретань. Так отдельный отряд с какой-то уверенностью гоняется за своим предприятием целых три года.

Целое столетие не встречаем никаких известий о нападениях викингов на Испанию, хотя Альфонс Великий, король Астурийасий и Леонский (с 866 года), построил крепость близ Овьедо, на случай нечаянных набегов северных неприятелей, или сарацин; перенес св. мощи из Толедо и других городов в церковь Спасителя в Леоне, как в безопаснейшее убежище.

Может быть, некоторые отдельные походы викингов и избежали внимания летописцев; можно также полагать, что норманны заняты были покорением Нормандии или представились им случаи к более выгодным предприятиям подобного рода при слабых французских королях, тем более что они мало думали об Испании, где ожидал их сильный отпор. Только в 951 году берега Галисии посещены были норманнским флотом. Викинги высадились, привели в страх жителей, разоряли и грабили города, избили множество людей и увели много пленных. По этому случаю король Леонский, Санчо, позволил Компостельскому епископу, Сизенанду, обнести стенами город Компостеллу и церковь св. Иакова. Но при этих работах епископ поступал так жестоко, что часто доходили до короля жалобы на него; король позвал его к суду, но епископ отказался повиноваться. Санчо должен был идти на него с войском, взял в плен, отнял у него епископство. Преемник Сизенанда, Розенанд, вскоре получил случай показать свою храбрость и счастье против северных неприятелей. В 963 году король Харальд Синезубый послал герцогу нормандскому, Ричарду, вспомогательное войско против короля французского, но когда воюющие помирились, некоторых из викингов Ричард убедил принять св. крещение, а другим указал на Испанию и дал проводников. В следующем году они явились туда, оставались там долго и взяли 18 городов. Испанцы, в числе их и поселяне, пошли на неприятеля, но были жестоко разбиты. Три дня осматривали норманны поле битвы, чтобы ограбить убитых, и нашли между ними черных людей (Bloemoend). По случаю, эти викинги были те самые, которые в этом же году (964) высадились на берегах Галисии и совершили много жестокостей, Однако ж епископ Комггостельский сразился с ними; потерпев великий урон, они вернулись на суда.

Последний набег викингов на Испанию был в 969 году при Рамиро III. Они прибыли на ста судах, под начальством короля Гудреда, и дошли до Компостеллы, с намерением разграбить этот город, где жители Галисии собрали все свои богатства Епископ Сизенанд, оставивший тюрьму и снова вступивший в управление епархией, напал на них при Торнеллосе, но был убит стрелой. Войско его разбежалось, и потом норманны посетили другие города Галисии, дававшие им все, чего они ни требовали, для избежания грабежа. Граф Галисии, Гонсалес Санчес, успел однако ж разбить викингов; многие, в том числе и их вождь, пали; оставшиеся в живых отступили; флот их был сожжен (970 год).

Всеми этими известиями о подвигах викингов на полуострове мы обязаны испанским писателям. Единственное северное сказание о походе в Испанию, которое с некоторой верностью можно отнести к периоду морских набегов, по крайней мере к исходу его, встречается в Knytlinga саге. В Дании был ярл, по имени Ульф, достойный воин, ездивший в морские набеги на запад; он завоевал и опустошил Галисию и за свои военные подвиги получил имя Галисийского Ульфа. Саксон называет его Ulvo Gllicianus; он родился около 1000 года, потому и нельзя думать, чтобы он участвовал в набегах на полуостров, упоминаемых в испанских источниках.

Казалось бы, следствием норманнских набегов в Испанию должны были стать их прочные поселения в этой стране. Почему же этого не произошло? Это легко объяснить из образа их действий. Расстояние, отделявшее Скандинавию от Испании, было гораздо значительнее, нежели от какой другой страны, посещаемой викингами. Многие войска, пристававшие к полуострову, были уже обессилены на пути нападениями на ближайшие берега, более приманчивые для высадки. Франция и Англия в IX и X столетиях имели слабых государей. Внутренние смятения происходили там постоянно, Противные стороны, нередко с королевскими сыновьями во главе, искали одна против другой союза и помощи у северных морских разбойников. Франки не соображали, что, покупая услуги этого упорного врага, они тем более доставляют ему возможность к войне с их братьями и единоверцами.

Напротив, положение дел на Пиренейском полуострове было гораздо невыгоднее для успехов норманнов, если бы они посылали туда более, нежели дозволяли обстоятельства. Северные берега полуострова, по их неплодородной почве, может быть, были так же непривлекательны, как и страшны храбрыми жителями. Южная, или сарацинская, часть Испании в исходе X столетия, несмотря на частые споры за наследство престола и внутренние неустройства, а также непрерывные войны с христианами, франками и норманнами, находилась в цветущем состоянии благодаря торговле, мореплаванию и замечательным государям. Для омейядских халифов в Испании необходимо было сохранять постоянно оборонительное положение от нападений их аббасидских единоверцев, также для безопасности торговли от многочисленных африканских морских разбойников; для того, с исхода VIII столетия, эти халифы содержали сильный флот, более века господствовавший на Средиземном море. Естественно, это было надежной защитой от северного врага; да и кроме того, принимались другие предосторожности: устроены особенные береговые суда, учреждена береговая стража в местах, удобных для высадки; на больших дорогах поставлены гонцы, обязанные извещать правительство о всяком неприятельском вторжении.

По мере того как северные государства получали более прочное устройство, распространялось и христианство, делала успехи образованность и реже становились морские набеги викингов. Благодаря однако ж врожденной воинственности скандинавов эти набеги прекратились не вдруг — изменились только их побуждения. Датчане и шведы получили тогда право к войне с «восточными островами», которых жители были язычниками и, кроме того, морскими разбойниками. Над некоторыми областями Шотландии «западными островами» исстари присваивали власть норвежцы; шотландские государи иногда оспаривали ее у них — отсюда частые набеги в эти края. С Испанским полуостровом случилось то же, что и с восточными островами; в это время более половины его принадлежало арабам; это подало повод северным христианам к походам на полуостров, особливо по дороге в святую Землю. Но и с христианской Испанией, мимо которой лежал их путь, необходимость добывать продовольствие (Strandbugg) принуждала высаживаться на ее берега, редко обходилось войны. Эти крестовые походы норманнов на испански язычников надобно считать продолжением морских набегов их предков, викингов.

Первый христианский король на севере, посетивший Испанию по дороге в св. Землю, был Олаф Святой; в северной части полуострова, в Леоне, в то время царствовал Альфонс V. Оказав вспоможение английскому короли Этельреду, против датчан, Олаф потом направил путь западу, в Грилыюлль, бился там с какими-то морскими разбойниками при Вильгельмсбие и одержал победу. Вскоре он овладел большим древним городом, Гунвальдсборгом, и взял в плен владельца его, ярла Гейрфидра. Король вел переговоры с жителями, обложил город податью, взял за выкуп ярла 12 000 золотых, после того поплыл в Карлсае, сражался там и победил. Оставшись там в ожидании попутного ветра, чтобы плыть через пролив в св. Землю, он видел замечательный сон и, по его указанию, отправился назад в отечество.

Олаф недолго оставался дома; он отправился снова в поход в Карлсае. Его сопровождали ярл Торкель Высокий и Ульф Торгильс Высокий, сын Спракалега. Некоторое время воевали они с язычниками. Эти люди, жившие близ Карлсае, поклонялись двум божествам и с их помощью одолели многих врагов. Одним из них была морская женщина,[499] жившая иногда в Карлсае, иногда в море. Она усыпляла пловцов приятным пением; когда же они засыпали, она опрокидывала корабли и топила их; иногда же кричала пронзительным голосом, отчего многие путники сходили с ума и вертелись крутом… Другим божеством был старый дикий кабан, отличавшийся величиной и свирепостью. Никто не смел убивать его поросят,

«На этот раз сирена жила в Карлсае. Верхняя часть тела была у нее как у женщины, а нижняя часть — у рыбы, и покрывалась перьями. В море она любила поиграть с рыбами. Ее приближение к. кораблю спереди считалось несчастным предвестием; если же она бросалась прочь от него, то плаванье было безопасно. Эта морская женщина одарена была необыкновенной силой и губила много людей в устье одной реки, Подъезжая к берегу, король и его спутники у «идали это чудовище в речном устье: в книгах называют ее сиреной; то лежала, то играла она в широком и длинном устье и поднималась высоко над поверхностью моря. Когда передний корабль Олафова флота поравнялся с ней, она ух-Иитила его за мачту, опрокинула, и всех людей увлекла в глубину. На другом корабле, плывшем за первым, все оробели и говорили: «Подождем короля и посмотрим, как-то он поступит. Они повернули свой корабль назад, кричали Олафу так, что он мог слышать, что опасно плыть в речном устье, и потом рассказали ему все случившееся. Несмотря ни на что, Олаф велел тотчас же плыть туда. Сирена явилась и поплыла навстречу кораблю, с раскрытой пастью. Но король, по некоторым известиям, вынул меч и отрубил ей руки, когда она ухватилась за мачту; другие говорят, что он поразил ее в грудь копьем и убил. Велико было счастье, посланное ему небом в минуту опасности; тогда оказалось, как прославлял его Господь почти всегда в здешней жизни. Когда Олаф нанес смертельный удар сирене, она пронзительно вскрикнула: такого крика никогда не слыхали»,

Это сказание встречается в другой саге несколько подробнее, с более любопытными обстоятельствами. Там Олаф является решительным гонителем идолопоклонства и вооружает против себя демона, который всячески старается погубить его. Но борьба неравна; на стороне Олафа всемогущий христианский бог, и бесовские козни бессильны для христова рыцаря,

Война была невыгодна для жителей; они понесли, великий урон в битвах с королем и должны были, без всякого снисхождения, заплатить тяжелую дань. Язычники вознамерились разными жертвами и демонскими заклинаниями призвать на помощь своих духов-защитников — сирен и кабанов. Хотя злой дух уже сознавал свое бессилие в войне с таким великим Божьим рыцарем, как св. Олаф, однако ж не хотел быть глухим к призываниям своих поклонников, предвидя, что этот же самый Олаф нанесет ему неисцелимый вред, унизит его и затмит его славу. Он призвал на помощь все свое лукавство, и когда король Олаф и его войско возвращались в Карлсае, вдруг услышали они, что чей-то прекрасный голос запевает песню. Никогда в жизни они не слыхали таких сладких, чудных звуков, и вдруг все заснули глубоким сном, позабыв даже оставить кого-нибудь на страже. Король сидел у главной мачты и читал книгу. Когда все заснули, он увидел возле кормы сирену. В этом сказании у сирены лошадиная голова, с поднятыми ушами и открытыми ноздрями, зеленые большие глаза и страшная пасть; нос как у лошади, но выдавался вперед наподобие руки; зад змеиный с широким хвостом.[500] «Она топила корабли, ухватившись хоботом за борт и обмотавши хвост вокруг руля. Также хотела утопить и корабль Олафа. Но король отрубил ей хобот мечом своим, Гнейтиром. Она откинулась назад с открытой пастью и громким ревом. Люди Олафа проснулись на корабле и, узнав, что случилось, сильно перепугались. Король велел им перекреститься, его молитвы и Божья помощь не допустили этому чудовищу погубить ни одного из норманнов: сирена погрузилась на дно и с тех пор никому не причиняла вреда

Весьма вероятно, что Олаф в этом походе был в Испании; но, несмотря на то, что в саге показаны относительное положение мест и самый путь Олафа, невозможно, по крайней мере для нас, согласить эти показания с известной географией: названия мест или вовсе не верны, или только самопроизвольные, выдуманные самими норманнами. По объяснению Шенинга, Рингсфиорд — небольшой залив между Нормандией и Бретанью, Грильполль и Вильгельмсбие находятся во Франции при устье Гаронны; Карлсае (р. Миньо), Селиеполь и Гунвальдсборг лежат в северо-западной части Галисии.

Если Олаф Святой был первым северным королем, вознамерившимся путешествовать в Палестину, то спустя столетие после него Сигурд Иорсалафарер первым предпринял настоящий крестовый поход, согласно с любимой привычкой норманнов — поход на юг, через проливы, так называемым Западным путем Он покинул север в 1107 году с 60 судами и поехал сначала в Англию, где перезимовал, а весной 1108 года отправился в Валланд (северная Франция и часть Нидерландов); потом, следуя старинной привычке, продолжал плаванье близ берегов, часто высаживался на землю и достиг Галисии. По рассказу Снорри, ярл, начальствовавший в этой стране, договорился с Сигурдом снабжать его войско съестными припасами по сходной цене; но это продолжалось только до июля, а потом добывали с трудом продовольствие оттого, что страна была неплодоносна. Король, со своими норманнами, подступил к замку, принадлежавшему ярлу. Но этот, не имея готового войска, бежал. Король получил много съестных припасов и другой добычи. Продолжая путь вдоль западного берега Испании и сражаясь иногда с морскими разбойниками, он пристал к замку Цинтре (в Португальской Эстремадуре, или к Сантарему, в той же провинции) и победил тамошних язычников. Галисийский ярл был, вероятно, наместником области при короле астурииском и леонском, Альфонсе VI. Описание Галисии, как страны бесплодной, согласно с известиями Страбона о северной Испании. Теперь эта гористая страна населена лучше, но ее главное произведение, хлеб, получается в недостаточном количестве; климат не так тепл, чтобы могли расти померанцевые и шелковичные деревья. Договор между норманнами и галисийским наместником напоминает договоры и торговлю викингов, которые иногда заключали на некоторое время перемирие с прибрежными жителями для торговых сделок, а по прошествии срока опять принимались воевать с ними.

Король Сигурд пристал потом к Лиссабону, большому испанскому городу, жители которого состояли из язычников и христиан. Это было пограничное место между христианской и языческой Испанией: все небольшие государства, лежавшие от него к западу, были населены язычниками. Король сражался с ними и получил много добычи. Он продолжал путь на запад от языческой Испании и пристал к городу Алкассиру, взял его и истребил такое множество неверных, что город совсем опустел. Этот рассказ совершенно согласуется с историческими известиями о том времени. При сильном кастильском короле, Альфонсе VI, Лиссабон, Сантарем и Цинтра подпали под власть арабов в 1093 году. В это время страна между Миньо и Таго была кастильским леном, во владении Генриха Бургундского, первого португальского графа (с 1094 по 1112 годы). Он храбро защищал южные границы своего графства от нападений арабов; Лиссабона и Сантарема не мог сохранить, но отнял назад Цинтру в 1109 году, спустя некоторое время после Сигурда. Алкассир — вероятно, Алджезира в Андалусии, или Алкассир в Фецском королевстве.

На острове Форментерре король также нашел язычников. Они скрывались в пещере, обнесенной крепкой каменной стеной. Пещера находилась на средине крутой горы, и всякий, покусившийся взобраться туда, был прогоняем камнями и стрелами. Неверные, арабы, делали грабежи на острове и сносили всю добычу в этот притон. Когда Сигурд приблизился к этому неприступному месту, арабы защищали стену, показывали из нее серебро и другие драгоценности норманнам, смеялись над их трусостью. Король велел втащить на гору, выше входов в пещеру, две большие лодки и, для удержания их на горе, вбить два больших бревна. На лодках поместилось войско: они спущены были вниз, ко входу в пещеру, норманны стреляли с лодок и бросали в арабов камни; последние должны были укрыться за стенами. Наконец осаждающие ворвались, и арабы искали убежища за другой стеной, которой перегораживалась сама пещера. Сигурд велел разложить при входе туда костер и зажечь. Многие из неверных погибли в огне; некоторые бежали; другие убиты были норманнами. Сигурд побеждал мусульман и на других Балеарских островах, Ивице и Менорке. Весной 1110 года он достиг Сицилии.

Несмотря на то что, по словам Снорри, ходила общая молва, будто ни один норманн не получал такой славы и добычи, как Сигурд в этом походе, в половине того же века пример его побудил некоторых вождей отважиться на такое же предприятие. В 1152 году известный в междоусобных войнах Эрлинг Скакке, с Эндриди Унге, многими знатными подручниками и отборным войском, отправился в поход в св. Землю. Сначала они пристали к Оркадским островам, где присоединились к ним ярл Рагнвальд и епископ Вильгельм: все они поплыли во Францию, а потом, подобно Сигурду Горсалафареру, в пролив (Гибралтарский). Они ограбили много мест в арабской Испании. Этот поход с особенной подробностью описан в Оркнейинга-саге. По словам ее, они перед рождеством оставили Францию и плыли три ночи до Галими, располагаясь там провести праздник; хотели, чтобы жители доставляли им по дешевой цене продовольствие, но страна была неплодотворна и с трудом могла продовольствовать такое большое войско. Правитель области, живший в замке, поступал жестоко с жителями, если они не исполняли его воли: он назывался Гудифрейр, умный старше, сделавший много путешествий и знаток многих языков. Жители предложили Рангвальду, ярлу, что они будут доставлять ему жизненные припасы по дешевой цене до самого поста, если он овладеет замком и возьмет себе всю добычу, какую там найдет. Ярл огласился и после Рождества советовался со своими людьми, не исполнить это обещание и взять замок. Эрлинг Скакке советовал обложить его дровами и сжечь. Узнав о замысле норманнов, Гудифрейр переоделся нищим и пришел в их стан; говорил с ними на итальянском языке, который они лучше понимали, и скоро заметил, что между ними не было согласия и что ярл и Эндриди Унге — вожди отдельных сторон. С последним он успел переговорить наедине и предлагал им все свои сокровища, если он, по взятии замка, заключит мир с ним. Спустя несколько дней Рагнвальд зажег дрова, сделал нападение на замок и взял его. Там не нашли ни Гудифрейра, ни ожидаемых сокровищ. Ярл не долго оставался в Галисии и пошел в западную Испанию, где воевал с арабами и получил много добычи. Наконец переплыл проливи направил путь в Палестину.

В это время не известно ни одного крестового похода из Дании. Только после, когда папа Григорий VIII просил всех христианских государей о помощи против Саладина, его булла пришла и в Данию (1187 год). Многие датские крестоносцы отправились в Палестину. Одни пристали к Фрисландии в 1189 году, другие — к Англии и, соединившись с фрисландским и английским флотом, в числе 60 судов и 10 000 человек, поплыли в Галисию. Там они хотели поклониться мощам св. Иакова в Компостелле. Но вдруг разнеслась молва, будто они замышляют похитить главу св. Апостола. Жители вооружились на этих крестоносцев и многих побили. Уже только с 37 большими кораблями странники пристали к Лиссабону, 28 июня; там присоединился к ним король португальский с флотом и просил их помочь ему отнять у арабов город Сильвес, в Алгарии, с тем чтобы им принадлежала добыча, а ему город. Жители Сильвеса, доведенные до крайности, сдали город королю; но крестоносцы не признали этого договора, перебили много сарацин и унесли на суда большую добычу. Потом весь флот отплыл в Африку, и только на другой год прибыл в св. Землю, ограбив многие города, может быть, в арабской Испании и Португалии. В 1194 году папа Целестин III призвал христиан к крестовому походу. Из Германии пошло в Палестину сильное войско; в 1197 году в Лиссабон прибыл архиепископ Бременский, Гартвиг, с 44 кораблями бременскими, любекскими, фризскими и датскими. Все эти крестоносцы приняты были ласково епископом Лиссабонским и помогли в другой раз отнять у сарацин Сильвес. Наконец отплыли в Мессину, а оттуда в Анкону.

Скандинавы вообще предпочитали морские путешествия сухопутным; можно полагать наверное, что они, для странствования в Палестину, преимущественно избирали путь, известный еще сотзремен викингов, именно западный (Vestrvegr), чрез Гибралтарский пролив по Средиземному морю. Он известен был не одним норвежцам, но и вообще всем датчанам, чему доказательством служит замечательно древний Дорожник (перипл) Адама Бременского из Дании в Иерусалим. Во мшогих упоминаемых в нем станциях можно узнать обыкновенные пристанища мореплавателей со времен викингов и крестовых походов, например Ферроль, где христиане высаживались на берег для отправления в Компостеллу на богомолье, в Лиссабон и к Гибралтарскому проливу.

С X столетия мощи св. Иакова в Компостелле стали предметом поклонения не только для испанских христиан, но и иноземных паломников. Можно также полагать, что с того времени, как северные морские разбойники обратились в крестоносных воинов, многие христиане искали отпущения грехов набожными странствиями в Компостеллу, до самой Реформации совершавшимися туда так же часто, как в Рим или Палестину.

Первые следы таких набожных странствований в Компостеллу встречаются в XII веке. Стихотворение Эйнара Скулесона о походе Сигурда Иорсалафарера в св. Землю, в 1107 и 1111 годах, называет Галисию, а может быть, и всю Испанию Землей св. Иакова. Это название встречается также в упомянутом Дорожнике (Far juxta S. jacobum). К известным путешествиям туда с севера принадлежит путешествие архиепископа Эскиля (1179–1182 гг.) и славного исландца Храфна Свейнбьернсена. В 1189 году датчане, фризы и англичане, по дороге в св. Землю воевавшие с испанскими арабами, были в Галисии для поклонения св. Апостолу, однако ж прогнаны жителями. Около 1190 года путешествовал туда голыптинец Винидо. Во второй половине XIII столетия встречается путешествие шведского святого, Ингерида, в Компостеллу. В XIV и XV веках было так же много подобных странствований. Кроме этих, исторически известных, путешествий, в XIII и XV столетиях упоминаются благочестивые обещания поклониться мощам св. Иакова. Время переходчиво: суда викингов, бывшие ужасом приморских жителей, сменились военными кораблями крестоносцев, уступившими, в свою очередь, место другим кораблям, привозившим смиренных богомольцев в Испанию. В монастырском уставе (1388 года) обители св. Тела Христова, в Лалланде, есть постановление, что, если кто из братии пожелает идти на богомолье в Рим, к св. Иакову или в св. Землю, прочие монахи должны давать ему на дорогу по шиллингу. Другой устав монастыря св. Гертруды в Риме облагал каждого из монахов пятью любекскими шиллингами в пособие богомольцам, ходившим к святому Иакову. По причине долгого и опасного путешествия в такие отдаленные места правительство, вероятно, старалось, если требовали обстоятельства, различным образом изменять точное исполнение таких обетов и предлагало вместо них другие, менее затруднительные. Так, папская булла 1224 года уполномочивала на то архиепископа Роскильдского. Знатные люди посылали в Испанию вместо себя для богомолья других; так, Христиан II, по обету, данному в минуту опасности на море, снарядил в путешествие в Компостеллу целый корабль, который однако ж захвачен был английскими каперами, на что король приносил свои жалобы в 1515 году. Наконец, для удержания денег в Дании, иногда отцы Церкви собственной властью отменяли обеты и приношения св. Иакову и другим иноземным святым в пользу датских церквей.

Все эти враждебные и миролюбивые сношения между древним севером и Пиренейским полуостровом вызывают теперь вопрос: какое влияние они могли иметь на ту и другую страну? — Вторжения норманнов везде бывали поводом к укреплению городов и содержанию военных кораблей. На полуострове они действительно слабее, чем на других ближайших берегах, посещаемых норманнами, потому что расстояние делало их набеги менее частыми и сильными, и норманнские поселения там не могли иметь место. Сколько нам известно, не существует никаких памятников, ни рвов, ни каменных стен, которые доказывали бы, что Испания посещалась норманнами. Естественно, мы вправе ожидать более точных сведений о влиянии этих сношений на тот народ, в котором они возбуждали и долго поддерживали военное мужество, страсть к путешествиям и благочестивую набожность. Но к берегам полуострова доносилась последняя, слабая волна набегов викингов и крестоносных ополчений; притом многие толпы этих морских разбойников, крестоносцев и богомольцев едва ли возвращались домой; оттого некоторые последствия таких сношений могли ускользнуть от взоров изыскателя в общей сложности того влияния на северную образованность, какое необходимо имеют путешествия и жизнь в чужих краях, — в этом случае последствием будет одна догадка

То, что северные жители наиболее искали в западной и южной Европе, составляло особенную принадлежность полуострова: виноград, оружие и благородные металлы. Хотя исландские летописи говорят об итальянском оружии, однако ж иногда надобно разуметь под этим названием испанское. На полуострове оружейное дело было старинным и пользовалось известностью в средних веках.[501] По жадности, с какой северные жители добивались в чужих краях оружия и по запрещениям французских королей продавать им его, можно полагать, что они не умели еще приготовлять его хорошо.

Следствием сношений норманнов с Пиренейским полуостровом надобно почитать также распространение между ними географических сведений об Испании и водах ее. Сам полуостров называется Span, Spanland, Spanialand и описывается как великое государство между Францией (Frankland) и Италией (Langbardaland). Они знали реку Таго (Toeg), приносившую много золота, остров Гадес, которым начиналась Африка, а особливо святыню св. Иакова в Галисии, отчего, может быть, весь полуостров в их стихотворениях получил имя Земли св. Иакова. Гибралтарский пролив на древнем северном языке назывался Niorfasund; то же название носит он и в упомянутом Дорожнике, в испорченном слове Naruese. Понятие узости, тесноты, вероятно, послужило основанием производства этого слова, почему в другом месте пролив называется strictme mare. Узкий пролив между двумя морями, никогда не замерзающий, называется еще Nor, коренное понятие, без сомнения, в англосакс nearn (narrow) — узкий, тесный. Иногда, хотя реже, Гибралтарский пролив называется также Stolpasund, как и пролив Константинопольский, от Столпов Геркулесовых (Stolpar).

Благодаря сношениям скандинавов с Испанией дома северных и испанских королей нередко роднились посредством брачных союзов. Так, в 1214 году Вольдемар II, датский король, женился на Беренгарии, дочери португальского короля, Санчо I. Она принесла ему трех сыновей, которые все были королями Дании и похоронены в Рингстедской церкви. Племянница Беренгарии, дочь португальского короля, Альфонса II, и сестра Санчо II, вышла замуж за старшего сына Вальдемарова, также Бальдемара. Альфонс Мудрый, король Кастильский, посылавший норвежскому Хакону Юному соколов и другие подарки, в 1255 году просил у тогдашнего короля Норвегии, Хакона Хаконсона, руки дочери его, Христины, для своего брата, Филиппа. Невеста прибыла в Испанию в 1257 году с пышным проводом. Немаловажным последствием этого супружества было знакомство Норвегии и Исландии с немецкими средневековыми романами, если верить известию одного исландского романтического рассказа, так называемой Blотsturvalla care.

Приложение IV

Скандинав умер; родные стоят кругом его; ближайший родственник подходит к трупу и исполняет долг любви; он сжимает уста, глаза и нос у умершего, вытягивает труп и покрывает сукном его голову. Это называлось «оказывать пособие умершим», вероятно, пособие больше для живых — от гибельного влияния, приписываемого открытым устам и очам усопшего, потому что такую услугу оказывали ему сзади, а прежде того никто не осмеливался подходить к трупу спереди. Мы упомянули, что этот долг лежал на ближайшем родственнике; если он находился в отлучке и за ним можно было послать, до его прихода никто не подавал этой помощи умершему, убитым помогал в этом случае тот, кто принимал на себя долг мести. Девятый совет Брюнхильд Сигурду таков: «Помогай умершим, где бы их ни нашел, на поле или на одре болезни, утопших или падших от оружия».

Сначала закрывали голову, потом и весь труп накрывали сукном. Кто уходил от усопшего товарища, не накрыв его, от болезни ли он умер или от руки убийцы, тот, по исландским законам, подвергался опале. Этой обязанности не забывали даже в отношении убитых в сражениях. Когда Вали из Вальстада пал в бою с Халльдором и Берси, они ставят в ногах его щит, в головах втыкают меч и накрывают убитого плащом. Обыкновенно клали на труп камни и куски дерна; на годи Аракеля, павшего при нападении врагов на сеновале, они накидали сена; на других клали щит или плащ. Без этих попечений лежали только убитые в бою на стороне побежденных: их оставляли для волка Ара и воронов. Оттогото, когда войско идет в сражение, эти животные поднимают крик, предчувствуя изобильный обед. Побежденный лежит жертвой тления и волков; ни один друг не наклонится над ним для последнего изъявления любви, меж тем победители кладут своих умерших на щиты и несут к могилам.

К числу обязанностей относительно умерших принадлежало тагоке умывание им головы и рук, причесывание волос и обрезывание ногтей. Последнее объясняли из благочестивого основания: короткие ногти умершего доставляли материал для корабля Нагльфара, который строится из ногтей умерших и привезет исполинов в день кончины мира. Итак, в то время считалось благочестием ходить с короткими ногтями; в наше время одни маленькие люди считают это опрятным, а большие и их подражатели отращивают себе ногти.

В древности не знали хорошего обычая оставлять труп на некоторое время в доме и не выносить его не совсем еще окоченевший: в языческое и христианское время тотчас же принимались за погребение. Многих хоронили на месте смерти: так, в схватке у Стейнара с Торстейном смертельно ранен был десятилетний сын последнего, Грим. Отец берет его к себе на лошадь, но дитя умирает дорогой; Торстейн хоронит его тут же, в леске, получившем от того имя «Гримсхольт». Разумеется, нельзя было так торопиться с погребением знатных лиц, потому что надобно было время на приготовление, но ни в каком случае, кажется, на ночь не оставляли покойников в доме. Если они не были отнесены в могилы, то помещались на время в хижине или в палатке.

Покойника не выносили из дверей, которыми ходят живые; для того разбирали немного стену, к которой обращена была голова умершего, и несли его спиной вперед, либо прокапывали отверстие под южной стеной и сквозь него выносили покойника. Это, кажется, общий германский обычай: в верхней и нижней Германии он соблюдается до сих пор с трупами злодеев и самоубийц, которь выносят не дверями, а чрез отверстия под порогом или стеной. Здесь это позорный обычай, потому что такие трупы считались нечистыми; в языческое время, когда всякий покойник казался неприятным и вредным гостем, такое обыкновение соблюдалось со всеми.

В погребении должны оказывать пособие все, кого просили о том. Но не одни эти хлопоты приносила чья-нибуд смерть; многие подвергались более важной обязанности умирать вслед за покойником. С мужем умирала жена, а с господином — раб; такой же участи удостаивались любимые животные покойника, особливо благородный конь, собаки и соколы. Это вовсе не было странной жертвой, но добровольным долгом любви, и свойственно не одним германцам, но и всем европейским народам. Сказания о богах, героические саги и истинная история свидетельствуют о том и на севере. Нанна умирает с Бальдром, Брюнхильд закалывается и велит сжечь себя с Сигурдом, меж тем как рабов, пять служанок да два ястреба разделяют ее костер. Хакон-ярл (ум. в 995 году), при сватовстве Гуннхильд, получил от нее отказ, оттого что был стар, и она не желала умереть с ним по предписанию закона. Не ходя далеко, можем опять привести здесь те же примеры супружеской верности, о которых уже говорили, что жены не оставлял домов, где мужья их сжигались врагами; даже и в случае требования оставить загоревшиеся дома, не выходили них. «Наши жребии неразлучны» — поговорка честных супругов и хороших друзей. Рабы сжигались для услужения господам; они следовали за ними в другую жизнь, отворяли им тяжелую подземную дверь, которая, в противном случае, ударила бы их по пятам, избавляли их от других эатруднений: богатый владелец имел надобность в рабах и по смерти; для самих рабов и служанок это было наградой, потому что они при этом случае входили в небо своих господ. Есть рассказ, что один покойник был недоволен тем, что в могильный курган его положили раба; слышали, что ночью он распевал свои жалобы на дурное общество; исполнили его волю и взяли от него раба. Лошадь, собака и охотничьи птицы назначались также для того, чтобы на новых лугах не было ни в чем недостатка для господина; о других клавшихся с ним вещах будем говорить после.

Есть также указания, что иногда государственные причины требовали смерти вместе с кем-нибудь. В войне датчан с фризами пал датский король, Гнеф Скильдинг; из всего дома фрисландских королей оставался только сын Гильбурга. Победители датчане желали, чтобы и этот разделил костер их короля: это было исполнено. По той же причине сожжен с убитым Бальдром его убийца, Хед.

Мы рассказывали до сих пор о попечениях об умершем тотчас после смерти и об обязанностях, с тем соединенных, не касаясь еще важного вопроса о способах самого погребения.

Легко может быть, что и германцы в самое древнее время выносили на поле трупы и оставляли их зверям; это можно указать у родственных им персов, и еще ныне в обыкновении у некоторых монгольских и африканских племен. Но это прекратилось задолго до исторического времени; древнее требование не оставлять непокрытыми покойников ясно указывает на нравственные побуждения, восстававшие против обычая бросать их зверям. Уже в очень древнее время германцы покрывали умерших землей и камнями или, обернув в кожу, опускали в болото, чтобы укрыть их от боязливых взоров. Но для племен, живших возле великих вод, представлялось другое средство, связанное с древним понятием, что мертвые должны переплывать в другую жизнь через море или большую реку. Они клали трупы в челнок и предоставляли их волнам, которые тотчас доставляли их по назначению. О том сохранили воспоминание саги и письменные известия на севере. Подобно скальду Скефингу, которого по смерти положили на корабль и с богатыми сокровищами предали морю, Гудрун (Гримхильд) завернула труп Атли в навощенное полотно, положила в раскрашенный ящик и в корабле отдала его на произвол волнам. Сигмунд, долго носивший с собой умершего сына, Синфьетли, подошел к узкому заливу; на берегу ждал человек в лодке и вызвался перевезти его. Едва положили труп в лодку, перевозчик отчалил и скрылся. Люди, утомленные жизнью, и старики сами избирали такой род смерти. Флоси, замешанный в дело сожжения Ньяля, уже стариком приезжал в Норвегию за строевым лесом; для обратного плавания он взял судно, в котором была течь; ему заметили это, но он сказал, что оно еще годится для стариков и для всех, кому недолго остается жить. Он вышел в море; с тех пор никогда не видали ни его, ни судна. Еще ныне шведское сказание говорит о золотом корабле, в котором Один привез падших витязей из Браваллы в Вальхаллу: германские сказания также говорят о ночных плаваниях духов. Ни один род погребения не укоренился глубже в германском народе, и, вероятно, не одни приморские жителе, но и все жившие по рекам отправляли своих усопших на лодках в неведомую страну.

Основываясь на письменных известиях и многочисленности курганов севера, можем различать у германцев два различные способа погребения умерших: о самом древнем мы только что говорили. Сжигание по времени первое. Мы не знаем, когда оно началось. Яков Гримм, в своем прекрасном и занимательном рассуждении о сжигании умерших, справедливо говорит, что этот род погребения доказывает уже высшее и более свободное понимание человеческого бытия и находится в тесной связи с распространившеюся потребностью в некотором украшении жизни. То же, по обычаю того времени, говорит и баснословный рассказ, приписывающий установление сжигания тел Одину, в котором выразилось все высшее развитие северной жизни. Во всяком случае введение сжигания умерших находится в связи с религиозным преобразованием точно так же, как позднейшее такое же преобразование положило конец ему. Инглинга-сага рассказывает, что Один ввел в Скандинавию все законы, прежде имевшие силу у асов, между прочим и тот, чтобы умершие сжигались на костре со всей собственностью. Все, что ни положено с покойником, сопутствует ему в Вальхаллу; в его пользу поступает и все серебро, зарытое им самим в землю. Пепел можно или бросать в море, или хоронить в земле; над прахом богатых, в память им, складываются курганы, где проходят дороги — ставятся камни. Чем выше поднимается дым при сжигании, тем почетнее место получает усопший за гробом. Далее сказывает сага, что так сожжен был сам Один, по их понятию — король-полубог, также Ньерд и целый ряд других мифических королей, Впрочем, все северные исследователи древностей XIII века согласны в том, что время сжигания тел предшествовало времени погребения в курганах; некоторые доказательства подтверждают это.

Костры складывались из дубовых дров, где же не было дубов — из березовых; кроме того, около трупов клали хворост; для костров употреблялись и хвойные деревья. Полусгоревшие кусочки благовонной смолы доказывают, что при сжигании курили. Такой род погребения не исключал ни пола, ни возраста; есть доказательства относительно погребения женщин; найдено довольно и детских костей.

Костры богатых обвешивались красивой тканью, убирались драгоценном посудой и украшениями; последнее земное жилище мужей, подобно великолепным залам, убиралось щитами и разным другим оружием, Это — последнее укрепление, за которым тело ожидало врага, несущего разрушение. В ногах, по бокам и головах лежали люди и животные, разделившие с покойником участь смерти; супруги клались рядом, как на последнее земное ложе. Потом костер благословляли, вероятно, прикосновением молотка, посвященного Тору, и подкладывали огня, при желаниях покоя, мира и счастливого пути умершему. Из песен Беовульфа узнаем, что при похоронах славных северных витязей и королей дружина их распевала песни и ездила верхом вокруг костра или кургана. Тот же обычай соблюдался и вообще у германцев.

Иногда трупы не прямо полагались на костер; над покойником выводили каменный свод, вокруг которого складывали костер. Потом многие трупы сжигались на колеснице; некоторое расстояние до места погребения они проезжали на волах или жеребцах, и все имущество и вооружение покойного устанавливалось на завешенную колесницу. Очень вероятно, что трупы и их товарищи сжигались вместе со всей поклажей. Поезд Брюнхильд на колеснице, закрытой палаткой, — пример, приводимый богатырскими сагами. В Германии имя большой повозки, Hel-Wagen (вместо простой Wagen, телеги) доказывает, по крайней мере, обычай языческого времени возить мертвых для погребения. Находимые в курганах колесницы также приводят к верному заключению, что трупы сжигались на них.

Всего любопытнее строение костра на корабле: здесь древний обычай погребения в лодках сочетался с новейшим — сжиганием трупов. Примеры того принадлежат баснословному времени; так похоронены Бальдр, Готер, Xaкe; третьему баснословному Фродо Саксон приписывает постановление, сходное с погребальным законом Одина, чтобы тела полководцев и королей сжигались на костре, построенном в передней части корабля. Самое славное такое погребение принадлежало Бальдру. На корабле его, Хрингхорни, которого нос украшался кольцами, был сложен костер. На нем покоились Бальдр и Наина; возле них лежал оседланный и взнузданный конь усопшего. На сжигание собрались все боги, также исполины и карлики; Один положил на дрова драгоценный перстень Draupnir, Top освятил костер. Корабль оттолкнула от берега исполинка Хюррокмн, и он, объятый пламенем, полетел в волны, унося с собой надежду богов. Живописно также описание погребения упсальского Хаки. Король сражался при Фюрисвалле с Ерундом и Эйриком; он победил. Ерунд пал, но сам победитель был смертельно ранен. Он велел нагрузить свой корабль убитыми и оружием и положил на него себя на костре, сложенном посреди корабля; когда он умер, подложили под костер огня, направили руль, подняли паруса, и пылающий корабль помчался в море с погребальным грузом. Это самый великолепный способ освобождать себя от бренной плоти. Но пышность такого погребения возможна была только для немногих, на что указывает и закон Фродо. Впрочем, ничто не мешает предполагать, что небогатые люди, хоть и не с такой пышностью, однако ж отправлялись в будущую жизнь в небольших судах,

При сжигании на корабле прах умершего опускали в море; при сжигании на земле остатки бросали в воду либо зарывали. Последнее, сколько известно по сие время, совершалось в глиняной урне или в каких-нибудь других сосудах, потому что в шведских могилах нередко находился прах в деревянных бочонках, в стеклянных чашах, в кубках или в кухонной посуде. Пепельная урна хоронилась на месте сжигания, или закапывали ее в землю, или в песок на берегу, как показывают находки, или, что обыкновеннее, накрывали ее курганом. Это делалось так: вокруг сосуда складывалась из больших камней комнатка, довольно поместительная как для урны, так и ее принадлежностей; на нее насыщали щебень, в котором иногда попадаются большие камни, и все это покрывалось толстым слоем земли. Величина курганов весьма различна: многие от 3 до 4 аршин в поперечнике и до 2 футов вышины; но самые большие имеют огромные размеры. Из вершины кургана нередко выставляются один или многие камни повыше; это памятники (Bautasteinar), которые, по словам Снорри Стурлусона, ставились в воспоминание знаменитых мужей. Впрочем, это не единственные надгробные камни; на верху, в середине и у подножья кургана сложены из камней возвышения, окружающие курган в самом разнообразном виде: это треугольники, четырехугольники различного устройства, круги, обнесенные стеной из камней большой величины и поставленных стоймя. Самые замечательные из этих могильных холмов — овальные курганы-корабли, наиболее многочисленные в шведских провинциях, особливо в Блекингене. Они изображают корабль; корабельный нос и корму означают камни-памятники, трюм и борта — другие камни, поменьше, посредине возвышается иногда камень наподобие мачты; поперечные каменные ряды означают скамьи гребцов. В северном Бохуслене встречаются корабли-курганы в 120 аршин длины. В грудах камней, внутри них, обыкновенно стоят две урны с пеплом, по одной во всякой из двух линий, разделяющих овал на три равные части. На германской почве, на меже в Поморье, также открыт недавно курган-корабль. Это вторичное доказательство высокого значения корабля в мире усопших. Иногда курганы хранят много урн; одни из них на краю — доказательство, что зарыты позднее. Но большие каменные строения часто представляются общими местами погребения целых родов: в них от 20 до 30 урн; отсюда и название actthaugar (родовой курган).

Урны, как мы выше упомянули, чрезвычайно разнообразны. Обыкновенно они глиняные: одни из нежженой глины, грубой, самодельной работы бедных людей, или купленные у плохих гончаров; другие сделаны очень искусно, превосходно обожжены и принадлежали богатым. Нельзя открыть определенного правила в их складе; украшения, кажется, угловатого вида. Впрочем, скандинавы погребали пепел не в одних этих урнах, но и во всех возможных домашних сосудах. Есть римские и греческие медные вазы с золотыми узорами; в северогерманских могилах наполнены пеплом стаканы южного происхождения, попавшие покупкой или в виде добычи в руки семейств покойников. Замечательно, что часто в числе обыкновенных приложений к трупу вместо вещей встречаются их образчики в малом виде: так, Хольмберг в одном бохусленском кургане нашел железную секиру в 4 или в 5 дюймов, Все вещи, положенные с умершим, носят следы огня; ясно, что они прямо с костра, а не потом положены в курган. Кости животных, сожженных с усопшими, также в урнах с пеплом покойника. Урны закрыты или плоской просверленной глиняной крышкой, или маленькой, входящей в шейку урны склянкою.

Число таких могил в Швеции и Норвегии очень велико; в одной первой стране, несмотря на ежегодные разрушения, их до 100 тысяч. Но в Дании они встречаются редко. Это зависит от различия религиозных обрядов. Снорри Стурлусон в предисловии к Инглинга-саге говорит положительно, что Дан Великолепный ввел в Дании употребление могил, меж тем как у шведов и норманнов еще долго тянулся век сжигания тел. Кажется, что вообще датчане редко сжигали тела и всегда предавали их земле. Для Норвегии почти с уверенностью можно полагать начало IX столетия, с которого стали хоронить в могилах тела усопших; в Исландии, населенной только во 2-й половине этого века, новый способ погребения едва ли не единственный. В Швеции реже встречаются курганы с несожженными трупами.

На основании саг, которые всего вернее проводят нас по переходам каменных и земляных могил, мы можем различить несколько способов погребения.

Простейший состоял в том, что труп засыпали землей или камнем либо зарывали в земле или щебне, Так хоронили убитых, о чем мы уже говорили, и всякий простой человек хоронился таким же образом. При этом случае можно вспомнить груды земли, камня и хвороста над могилами убитых в германских лесах; всякий прохожий кидает на них новую ветку или камень. В позднейшее время этот легчайший род похорон остался за бедными и простыми людьми; преступники хоронились таким же образом; также после сражения тела убитых складывались в кучу и засыпались землей.

При этом случае труп лежал на ровной земле или на голых каменьях; по другому обычаю, его клали в настоящий гроб, над которым делали насыпь. Когда Торольф, брат Эгиля Скаллагримсона, пал в сражении с шотландцами, Эгиль с друзьями вырыл ему могилу и положил его туда со всем оружием и платьем, надел ему на руку золотое кольцо и простился с ним. Потом засыпали его мелким камнем и набросали земли. Такие могилы не могли быть высоки, потому что служили не для xpai гения усопших, а для воспоминания о них; они стали выше, когда надобно было уставлять в них гробы несожженных умерших и когда люди, по-тогдашнему, «хоронились под холм». И здесь открываем два различных способа.

По одному, редко упоминаемому, тело лежало на земле в каменном гробе. Так: схоронен был Харальд Харфагр. Посредине кургана лежал труп; в голове и ногах было по большому камню; над трупом — каменная плита в 13,5 аршин длины и почти 2 аршина ширины. Из того, что боковые стены сделаны были из щебня, можно заключить, что такие каменные строения были низменными и походили на гробницы, а не на комнаты. Несмотря на недостаток положительных известий, мы вправе почитать такое устройство гробов общепринятым и основанным на древнем обычае, Его можно указать и у германских племен. В Швейцарии очень часто встречаются такие усыпальницы, сложенные из грубого камня, накрытые каменной крышей и засыпанные землей; всего вероятнее приписывают их алеманнам.

Другой способ, конечно, всего чаще встречается в сагах, но при смертных случаях реже могли им пользоваться, потому что он требовал много времени и сил. Это — погребение в больших комнатах, устроенных внутри курганов. Тогда строился настоящий дом для усопшего; так как дома живых были деревянными, и для умерших строились деревянные срубы, сначала одетые каменной и потом земляной стеной; сверху такие курганы покрывались слоем песка. Своды курганов из черепиц и камня составляют исключение.

Известия о том в сагах, описывающие исландские курганы, подтверждаются открытиями в Ютландии, на острове Самсе и в Швеции. Славный курган королевы Тюры Данабот, близ Еллинга, в Ютландии, заключает такой, истинно германский, деревянный гроб. Под толстым пластом больших камней открыли бревенчатую комнату в 11 аршин длины, 4 ширины и 2,5 вышины. К стенам из дубовых досок плотно прилегал твердый слой глины, на котором лежали дубовые бревна, обшитые тесом из такого же дерева. Пол состоял также из дубовых толстых досок, хорошо сплоченных, но не сшитых гвоздями. Стены убраны шерстяной тканью и украшены расписанной резьбой. Из комнаты вел выход, сделанный из тесу. Еще в прежние годы курган был поврежден и ограблен, потому и не нашлось никаких следов самого трупа; из вещей, положенных в нем, открыли один полусгнивший поставец, украшенный птичкой из листового золота, маленький серебряный кубок в 1 3/4 дюйма, обитый внутри золотом, и несколько металлических оправ. Вблизи Еллинга также находится еще не исследованный курган супруга Тюры, Горма Старого; это величайший курган в Дании, в 35 аршин вышины и 250 футов в окружности. Некоторые комнаты в курганах, открытые в Бохуслене, состояли также из бревен и дубовых досок, стены обиты корой и обмазаны смолой. И здесь встречаем опять общее у северных племен с германскими. В швабских гробах близ Люпфена, в Вюртемберге, открыли также подобную комнатку из толстых досок, в которой стояли гробы; они принадлежали богатым. Доски, планки и самые гробы были дубовые. Полы швейцарских курганов почти всегда усыпаны дубовыми листьями, а иногда буковыми.

Строение таких могил и курганов требовало времени и не могло быть окончено в несколько часов, которые дозволялись между смертью и погребением. Оттого многие еще заживо устраивали себе могилы. Так поступили наумудальские короли, Херлауг и Хроллауг, велевшие построить похоронную комнату из бревен и обложить их глиной и камнем.

В Дании и Швеции немного таких курганов, зато Норвегия и Исландия очень богаты ими. Некоторые шведские, уже исследованные, несколько отступают от общего способа постройки: боковые стены гробовых комнат выведены из больших камней; на них лежит бревенчатый потолок, крытый тесом и пластами дерна. Изредка в верхнем камне стены небольшое круглое отверстие, напоминающее нам описание могилы Фрейра, первого, который, по словам Снорри Стурлусона, ввел строение курганов. Когда Фрейр умер, говорит Инглинга-сага, его друзья поставили большой курган с дверями и тремя окошками. Они тайно внесли туда труп и говорили, что Бог живет и блаженствует там. Шведы, как и прежде, платили ему дань, клали в одно окошечко золото, в другое — серебро, в третье — медь. Так прошло три года, когда только они узнали о его смерти; во все эти годы были прекрасные урожаи, и шведы полагали, что и впредь то же будет, если они оставят труп несожженным в кургане. Это объяснение начала погребения в курганах можно принять, по крайней мере, потому, что оно показывает религиозное побуждение, Правда, что в Швеции, где всего более процветало служение Фрейру, реже можно указать такой род похорон, потому что мы вообще хотим приписать этой стране зарывание трупов вместо их сжигания. Но это последнее не вовсе было оставлено. Нам нельзя обозначить границы между этими двумя порами сжигания и погребения трупов в курганах с такой же строгостью, с какой в церковной истории Германии католическое и протестантское время считаются совершенно отдельными временами.

Когда курган был готов, чрез отверстие клали в него покойника в полном вооружении, со всем оружием и другими принадлежностями, говорили ему благочестивое напутствие и потом закрывали курган. Все, что было любимого у покойника из украшений или домашней утвари, он брал с собой в могилу; к отцу Эгиля, Скаллагриму, с любовью занимавшемуся кузнечным делом, положен был в гроб весь кузнечный снаряд. В Швеции еще ныне (по крайней мере, в прошлом столетии) кладут с умершим в гроб его курительную трубку, ножик, а иногда полную бутылку водки

Необходимым приложением были деньги; с ними ласковее принимало усопшего то божество, к которому он отправлялся. Богатые покойники получали много денег и драгоценностей; все, взятое в могилу, сопутствовало им в другой мир. Сага говорит о кургане короля Хельги, что он сложен был из пластов золота и серебра, чередовавшихся со слоями земли и камня: отсюда золото на поэтическом языке называется «покровом Хельгова кургана». Рассказывали таюке о кургане в Бьярмии, насыпанном из серебра и земли; для того, по кончине всякого бьярмиица, оставшиеся в живых приносили по горсти серебра и земли. При похоронах короля Харальда Хильдетанна все высшие лица и воины, до закрытия кургана, должны были подходить к нему и в честь умершего бросать туда большие кольца и хорошее оружие. Копье, секира или меч, без сомнения, были нужнее всего покойнику: как ехать ему, безоружному, темным путем, низкими долинами и влажными горами, лежавшими на его дороге, от могилы до самого места путешествия?

Для такого дальнего странствования, которое многие совершали пешком, необходимы были добрые, крепко подвязанные башмаки, Отсюда обычай, чтобы до закрытия кургана один из близких родных входил к умершему и подвязывал ему belsko, башмаки, в которых он должен идти в Вальхаллу; ремни были очень надежные. Как ни отдельно находится это показание в сагах, однако ж оно передает древнегерманский обычай, соблюдавшийся также у саксонских и верхнегерманских племен. В алеманнских могилах, кроме положенных с умершим плодов и сосудов, вероятно, прежде налитых вином, находились свечи, страннический посох и башмаки. Кроме того, у многих трупов лежали по сторонам деревянные башмаки, вырезанные или грубо, или очень искусно, с украшениями и загнутыми носками; это образчики, которые можно сравнить с образчиками других вещей в шведских могилах. Но в середине Германии, в Геннеберге, сохранилось название мертвого башмака, хотя и исключительно для похоронного пира. Эти башмаки, особливо по народному верованию англичан, назначались для трудного странствования по каменной и тернистой дороге умершего; страннический посох и свечи швабских могил довершают снаряжение покойника,

Впрочем, для многих умерших нельзя было предполагать пешее странствие; конь, на котором они ездили по зеленым долинам земли, должен был примчать их по темному пути в край мертвых: его убивали на кургане и клали к покойнику с седлом и уздой. В битве при Бравалле пал король Харальд Хильдетанн; Хринг Шведский велел обмыть его, снарядить и положить на колесницу, на которой Харальд приехал в сражение. Потом велел сложить курган и ввезти туда покойника. Убили коня. Хринг уступил ему свое седло, сказав умершему, что теперь он может ехать, как ему будет угодно, верхом или в экипаже. Итак, мы опять встречаем здесь колесницу; все равно, сжигались ли трупы или зарывались — башмаки, конь, колесница или корабль неразлучны с ними, для удобнейшего странствования в дальнюю и темную страну.

Корабль в кургане показывает всего яснее, как глубоко укоренилось в германском язычестве понятие о переправе душ через воды; и при этом способе погребения, напоследок вошедшем в обычай, не боялись значительных трудов, необходимых для снаряжения с умершим корабля. Этот обычай особливо является в Исландии; однако ж нет недостатка в свидетельствах из других северогерманских стран. После битвы с сыновьями Эрика норвежский король, Хакон Добрый, велел положить в корабль своего знаменосца, Эгиля; корабль вытащили на берег; кругом Эгиля положили много убитых; иные положены на другие корабли, над которыми потом насыпаны курганы из земли и каменьев. Во времена Снорри Стурлусона можно еще было видеть их близ Фредарберга. После морских сражений обыкновенно нагружали корабль множеством убитых; самый знатнейший из них получал почетное место в каюте или рядом с нею; неприятелей клали по бортам, в знак того, что они должны были служить этому знатному лицу, Точно такой же порядок соблюдался и в курганах без корабля: знатнейший покойник сажался на стул, прочие лежали по бокам его; если умерший помещался в корабль один, его сажали на корабельном носу, чтобы он мог скорее выйти на берег, когда пристанет к оному. Впрочем, мы решительно объявляем себя против мнения, что одни викинги хоронились в корабле: как лучшее доказательство противного, можно привести такое же погребение женщин. Кроме того, уже достаточно указать на древнее и всеобщее значение корабля для усопших. И как подвязывали башмаки к ногам покойника, пешком совершавшего свое путешествие, точно так же корабль, до зарытия кургана, нагружали камнями, чтобы не опрокинуло его бурей.

На курганах, заключавших корабли с несожженными трупами, ставили надгробные камни, которые вовсе не составляют признаков времени сжигания тел. Около подножья иногда строились высокие загороди, соответствовавшие обыкновенным каменным треугольникам, о которых мы говорили; подобно им, иносказательно означая святость и отделение места от обыкновенной земли, эти загороди также назначались для того, чтобы затруднять вторжения в курган, довольно часто затеваемые гробокопателями. Разорение курганов было также в ремесле викингов и в следующей за ними необщественной, разбойнической жизни составляло очень нередкое преступление, к чему богатые пожитки могилы соблазняли всех тех, которым покой усопшего не внушал благоговейного страха. Хотя народное поверье и заставляло вора бороться с умершим, не равнодушным к расхищению своего добра, но большей частью одолевал живой, рубил противнику голову, которую послал назад ему, и потом сжигал тело; после того оно получало полный покой.

Насчет положения тел в могилах по странам небосклона, сколько мне известно из скандинавских исследований, не сделано никаких объяснений. Полагаю, они лежали с запада на восток, обращенные лицом к солнечному восходу, как и устроены большей частью германские гробы. Покойник, даже в обыкновенном гробе, хоронился иногда в сидячем положении. Это чаще случалось в погребальных комнатах курганов, где умершего сажали на стул; деревянная могила была его последней комнатой, оттого ему следовало в ней и домохозяйское кресло. В ногах его, вместо скамейки, ставился иногда ящичек с золотом или серебром; в других случаях драгоценности лежали просто либо в закрытых ящиках около покойника. Меч привешивали к его поясу или клали ему слева под мышку. Иногда упоминается, что людей, умерших после покойника, клали к нему в курган,

Место могилы было весьма различно: или хоронили там, где постигла покойника насильственная смерть, или поблизости его двора, или на видном месте, на горе, либо на мо иногда умирающий сам назначал место своей могилы. Старый Одд, в Исландии, предчувствуя близкий конец, ве, похоронить себя на вершине горы, чтобы оттуда мог зревать всех, говорящих северным языком. Вигаграпп наказывал пред кончиной похоронить его стоймя, перед дверями дома: ему удобнее будет смотреть за хозяйством. Так поступили; когда же он пришел с того света и причин много вреда, его вырыли, сожгли и высыпали пепел в море.

Курганы умерших нередко бывали любимым местом живых: вблизи покойников они предавались воспоминаниям, и особенно любили собираться для важных совещаний. О некоторых могилах в Исландии рассказывали, что они зеленели зимой и летом, по крайней мере не покрывались льдом. Относительно одной могилы это приписывали влиянию Фрейра, которому очень усердно служил покойник; говорили, что богу не угодно, чтобы холод разлучал его с другом.

Если кто-нибудь умирал в море, то, естественно, несмотря ни на что, должен быть похоронен. Труп гслали в ящик и предавали волнам; если где-нибудь пригоняло его к берегу, нашедшие погребали его в груде камней. Терпевшие кораблекрушение убирали к себе несколько денег, чтобы лучше быть принятыми морской богиней, Они могли и принаряжаться; об одном, который обыкновенно одевался долго, говорили, что он собирается в гости к Хель.

С введением христианской веры изменилось и погребение. Духовенство не могло терпеть ни сжигания, которое еще изредка случалось, ни зарывания умерших в курганах. Но повсеместное введение церковных похорон встретило затруднение. Еще Гулатингский закон восставал против погребения в курганах, в каменных и земляных грудах, и предписывал вырывать и переносить в освященные места. В Гренландии, в первое время христианства, умершие хоронились на дворах; для обозначения таких могил ставили на дворах покойников шесты. Когда число священников умножилось на острове, они снимали эти шесты, поливали в отверстие святую воду и совершали церковное отпевание, как бы давно ни были зарыты усопшие. Во время распространившейся смертности, когда многие покойники возвратились с того света,[502] началось погребение в церквах.

Во избежание церковных похорон и, вероятно, расходов, многие норвежцы оставляли тела непогребенными до тех пор, пока они не начнут портиться, — конечно, с той целью, чтобы под этим предлогом похоронить их по-своему. Для того Гулатингский закон постановил, чтобы никто не смел держать покойника в доме долее пяти дней, под пенею в три эйрира: кто даст ему испортиться, тот лишается имущества и подвергается церковной епитимье; в случае непокорности — изгоняется. Если кто с высокой горы или с острова не может принести покойника в надлежащее время в церковь, то ставит его в каком-нибудь боковом строении, до первой возможности, но не кладет на голую землю. Все усопшие должны хорониться в освященной земле при церкви; этой милости лишаются изменники, убийцы, воры, клятвопреступники и самоубийцы: их хоронят на том месте, до которого достигает прилив на берегу, где море касается зеленого дерна.

Обернув труп в сукно, клали его в ящик и относили на благословение священника. По общему обычаю средних веков, сама Церковь отводила места для могил; иногда гроба закладывались в стенах храмов. В переходное время случалось, что христиане тайно погребали своих домашних язычников, или полуязычников, в освященной земле, например, какая-то Хельга схоронила своего мужа, Буи, хотя крещеного, но еще не полного христианина, под южной стеной в церкви, в Эюсберге, в Исландии, и ничего не положила с ним из золота, а только одно оружие. Выше мы упоминали, что встречаются и урны, вложенные в церковные стены. Кому известна долгая война между Церковью и германским язычеством, еще и ныне не оконченная совсем, тот не удивится, что и в этих обрядах долго еще замечалось сердцебиение умирающей древности, иногда обнаруживавшей сильные признаки жизни. Понятно, что упрямые жители севера не тотчас расстались с тем способом погребения, посредством которого их прадеды получали блаженный покой. По их мнению, он был верный; новый еще требовал подтверждения. Еще ныне везде при похоронах живы древние обряды; не имея ничего общего с уставами Церкви, они ведут свое начало из времен язычества.

Приложение V

Северный Один явился в мир, еще до него существовавший. Ему покорились божественные силы ваны, кроткие существа, подобные Ньерду, Фрейру и Фрейе, оставшиеся от прежнего мира: все они присоединились к толпе детей Одина; но все грубое в прежнем мире и несогласное с новым порядком вещей Один разрушил, изгнал и обуздал; он создал новый мир из обломков прежнего, из которого выбрал себе супругу. Он победил исполина Имира; из тела убитого образовал, он землю, из крови — море, из костей — горы, из зубов — камни, из волос — леса, из черепа — свод небесный, в котором поставил звезды, неподвижные и движущиеся, для обозначения дней и годов. Мозг, брошенный в воздух, обратился в облака. Но по берегам этой новой, окруженной морем земли жили еще многие древние исполины, йотуны. Они взяли брови Имирз и построили из них стену, Мидгард, вокруг земли. Из ясеня и ольхи создали они первую чету людей, Аска и Эмблу, которых потомки будут населять пространство, окруженное стеной, в Мидгарде. Будущему поколению людей выстроен город, в котором приготовлены жилища для асов, и они охотно озаряли их своим присутствием; Один был здесь судией, строил алтари и храмы, воспламенял горнила кузниц — то был золотой век.

Посредине мира возвышается Асгард, где в вечной зелени, на самой высоте, восседают асы; оттуда смотрит Один на дела людей; он одинок, как солнце, и так же, как и оно, непогрешим. Оттуда выезжает он в битвы на восьми ногом. коне, Слейпнире. В Асгарде есть чертог, Вальхалла, куда являются к Одину отборные воины, валы, храбрейшие люди свободного звания, павшие на поле сражения от начала мира. В Вальхаллу ведут 540 ворог, в каждые входят за один раз 800 витязей, но не допускаются ни женщины, ни рабы.

Женщин принимает Фрейя, которой имя они носят, а девушек утешает девица Гевьон, отделившая ночью Зеландию от Скании и сделавшая осгровом эту землю. Умершие рабы вверены попечениям бога Тора, живущего в постоянных заботах. Трусы и все имевшие несчастье умереть на постели от старости, а не от меча, дрожат от постоянного холода в обители мрака, Нифльхейме, царстве морозной Хель.

В Вальхалле у богов павшие витязи, эйнхерии, продолжает прежние воинские упражнения; свободные от полевых забот, они берут оружие, сражаются и убивают друг друга; но в час обеда все получают исцеление и идут в залу, построенную из копий и устланную щитами, а скамьи в ней покрыты панцирями. Там, вместе с асами, пьют они пиво и лед, доставляемые всегда доящимися козами Вальхаллы, и едят вкусного вепря, который хотя каждый день подается нa стол, но никогда не убывает. Один совсем не ест, а только пьет вино. Удовольствия в Вальхалле и на земле доставляет Браги, мудрый и красноречивый поэт, наставник скальдов. У жены его, Идунн, есть яблоки, которых отведывают боги, когда начинают стариться, и опять молодеют. Хеймдалль наблюдает за постоянным спокойствием в Вальхалле: он страж, живет на мосту Биврест, ведущем к престолам богов, охраняет его от исполинов. Спит он меньше птицы, слышит, как растет трава на лугу и шерсть на овцах, видит за огню миль; его голос — самая громкая труба. Супруга Одина — Фригг, из племени исполинов, купленная им, по обычаю людей, за деньги. Сильнейший из сыновей Одина — Тор, на самом севере, особливо в Норвегии, не уступающий отцу в могуществе, уважаемый финнами и, кажется, добровольно признавший себя сыном Одина, Тор ездит по воздуху на военной колеснице, держит в железной пертатке тяжелый молниеносный молот, Мьелльнир, машет им и производит гром. Тор — самый сильный бог он всегда странствует, наблюдает за мироправлением отца, везде ищет исполинов и чудовищ, между тем как неукротимый однорукий Тюр разжигает между людьми войну — но победу дает Один. Хермод Быстрый, также сын Одина, есть вестник богов. Кротки силы природы под аластьто ванои, потому что Фрейр располагает ненастьем и ведром и ниспосылает плодородные годы: его сын, Ньерд, дает пловцам попутный ветер и бурю; дочь Ньерда, Фрейя, богиня красоты, ездит на колеснице, запряженной двумя кошками.

Но истинные свойства любви и кротости олицетворяются в Бальдре, сыне Одина и Фригг, который не имеет никакой должности, но выражает самого себя, доброго, согласно со своим именем. Когда все асы собираются для суда возле вяза Иггдрасиль, которого корни проходят по всему миру и ветви осеняют небо, тогда уста Бальдра произносят неизменные приговоры. Бальдр — чистейший из асов, но его убил слепой ас, Хед. Страшные сновидения предсказали Бальдру грозившую ему смерть, и тогда, по решению богов, нежная мать его, Фригг, путешествовала по всему свету и брала присягу со всех созданий: с огня, воды, железа и всех металлов, земли, камней и болезней, со всех зверей, змей и ядов, в том, что они не сделают никакого зла Бальдру. После этой присяги асы забавлялись однажды стрельбой в стоящего посреди них Бальдра и любовались, как стрелы отпрыгивают от него, не причиняя ему никакого вреда. Тогда Локи, заклятый враг асов, затеял злой умысел и, подслушав, что Фригг не взяла присяги с одного нежного растения, омелы, как самого ничтожного, достал это растение и отдал слепому, но сильному Хеду, чтобы и он также сделал честь Бальдру и выстрелил в него. Стрела, направленная Локи, убила Бальдра, и богами овладела такая скорбь, что они долго оставались в безмолвии и только после могли плакать. По просьбе Фригг смелый Хермод принял на себя посольство к Хель, чтобы она согласилась отпустить Бальдра из царства теней. Но тело Бальдра отнесено было для сожжения на его корабль и положено возле трупа жены его, Наины, умершей от горя. Тор освятил костер своим молотом, а Один положил на него золотое кольцо, Драупнир. Хель соглашалась отпустить Бальдра, если все твари будут оплакивать его. Асы послали гонцов по всему миру, чтобы все создания оплакивали Бальдра. Одна исполинка, Текк (коварство), отказалась плакать по нем, и потому он должен был остаться у Хель.

Дети коварного Локи: Хель, которой обитель — бедствие, а оружие — голод; змей Мидгарда, усмиренный Тором и обвившийся вокруг вселенной, и волк Фенрир, при обуздании которого Тюр лишился руки. Но все злое заключается в другом Локи, враждебном исполине, который живет на пределах мира, в Утгарде, и не смеет приблизиться к престолам асов.

Все, что началось, должно и кончиться. Три норны завешивают настоящим., прошедшим и. будущим, присутствуют при колыбели новорожденного и знают урочное время богов, потому что древнее племя исполинов не уничтожено, а только отражено, и целая толпа волшебных чудовищ, больших и малых, мужеского и женского пола, земных и преисподних, противопоставляет рунам богов свои руны и волшебства и уловляет людей в свои коварные сети. Едва погиб Бальдр, обнаруживший в богах человеческое, и уже появились люди, совсем не верующие в богов и полагающиеся только на свои силы. Одна вельва (вещательница) так поет из откровения норн: «Некогда настанет день, возвещенный кровопролитием, сверхъестественными отцеубийствами и жестоким холодом, день, когда падут горы, потухнут звезды, вяз богов, Иггдрасиль, вздохнет как человек, исполины и чудовища разорвут свои цепи. Опоясывающий землю змей изрыгнет пламя, волк поглотит солнце, месяц и Одина. Бог огня, Суртр, вместе с Локи, зажжет небо и землю. Боги и люди падут в битве: настанет Божья ночь, или Рагнарекк. Но мир не перестанет существовать, он не сделается добычей исполинов, потому что трупы их, убитых особливо Тором, лежат возле трупов богов и людей. Явится новая, плодоноснейшая земля, оживут добрый Бальдр и многие боги, и будут жить гораздо счастливее, нежели прежде, вместе с честными людьми, в Гимле. Но для соблазнителей, клятвопреступников и коварных убийц назначено жилищем ядовитое болото, Настронд, окруженное, вместо берегов, змеиными, изрыгающими яд головами».

«Такова, — говорит Гейер, — в кратком очерке религия Севера. В самобытной силе, глубине и значении она не уступает ни одной из систем, которые древность составила о начале и конце мира. На многие из них она походит, потому что эти системы вообще между собою сходны, но ни одна не отмечена такими резкими самобытными чертами. Зная восточную мифологию, никто не усомнится, что северная религия ведет свое начало с востока, но никто не станет отвергать, что выражаемое в ней поклонение природе совершенно согласно с тем, что заметил Тацит у древних германцев. Это поклонение, как и у них, в своем роде самобытно и заключает в себе воззрение на непрочность видимого мира. Отсюда та глубокая идея бессмертия, которую еще греки и римляне замечали у северных народов. Непокорность разрушаемости, даже при обожании невечной природы и тленных богов, составляет, без сомнения, самую отличительную черту северной теогонии; ею объясняется состояние свободы, в котором находились норманны даже в отношении к своим богам, хотя печальная ирония, скрытая в основании, везде проглядывает в этой религии».

Основные цитируемые источники

Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М., 1975.

Видукинд Корвейский. Деяния саксов. М., 1975.

Иордан. О происхождении и деяниях гетов. СПб., 1997.

Исландские саги. М., 1956.

Исландские саги. Ирландский эпос. М., 1973.

Каспийский свод сведений о Восточной Европе. М., 1967.

Повесть временных лет. М.—Л., 1950.

Поэзия скальдов. М., 1979.

Путешествие Ибн-Фадлана на Волгу. М.—Л., 1939.

Снорри Стурлусон. Младшая Эдда. М, 1994.

Снорри Стурлусон. Круг Земной. М., 1980 или 1995.

Тацит Публий Корнелий. О происхождении германцев и местоположении Германии // Корнелий Тацит. Сочинения. Л, 1969, или СПб., 1993.