Она опередила посетителей и, поджав губы, ждала их в дверях.
Это, безусловно, была самая элегантная пара из всех, когда-либо переступавших порог этого дома. Оба словно сошли с экрана или вышли из ресторана на Елисейских Полях.
Женщина с темными, почти черными волосами была в шелковом костюме кремового цвета, на котором ярко-красным пятном выделялась дамская сумочка. Такая же красная, как ее губы, так и горевшие на матово-бледном лице.
Мужчина предоставил говорить ей. Она поколебалась, похлопала длинными ресницами, скорее всего искусственными. Как и все прочие, она сперва неловко помахала газетой, которую держала в руке.
— Это ведь здесь, не так ли?
— Здесь.
— А вы консьержа?
— Я консьержка.
Женщина растерянно взглянула на спутника, словно говоря ему, что дело оказалось труднее, чем они предполагали, или что консьержка попалась упрямая.
— Можно поговорить с вами несколько минут?
Предусмотрела ли женщина все заранее или действовала по обстоятельствам, но она открыла сумочку, как будто захотела попудриться, достала банкноту и смяла ее в руке.
— Слушаю вас.
Молодая женщина бросила взгляд на лестничную клетку — на ступеньке сидел Сардо-младший, Венсан.
— Вы не позволите нам на секундочку войти?
— При условии, что вы будете говорить потише. Мой муж спит.
— У вас тут уже побывала моя мать, но я больше не поддерживаю с ней отношений. Познакомьтесь, это мой муж.
— Очень приятно.
— Вы уже поняли, не правда ли, что я дочь месье… месье…
— Месье Буве, да, хоть вы ничуть на него не похожи. Скорей уж на мать.
— Разрешите мне присесть?
Ее муж, высокий, сутулый, черноволосый, как и она, был одет так, как никто не одевался в этом квартале, во все серое.
— Вот уже двадцать лет, — сказал он, — как моя жена не имеет вестей от своего отца. Можете представить себе, что она почувствовала, когда вдруг прочитала в газете…
— А вчерашней газеты она не видела?
— Так получилось, что мы были за городом, у друзей. И только сегодня после полудня, когда вернулись…
Мадам Жанна так и разговаривала стоя, переводя внимательный взгляд с нее на него и пытаясь угадать, о чем они ее попросят.
— Наверное, смотреть на него не разрешается?
— Кто это может запретить? Ключи у меня. Ведь это я обо всем хлопотала вместе с соседками.
— Я не знала. Я думала, что, может быть, учитывая обстоятельства…
Она взглянула на мужа, словно спрашивая совета.
— Моя жена хотела бы задать вам несколько вопросов. Она очень разволновалась и не знает, с чего начать.
Руку она, во всяком случае, разжала, и смятая банкнота теперь лежала на столе.
— В газете написано, что именно вы вели его хозяйство. Я уверена, что он доверял вам и был с вами откровенен. Он когда-нибудь упоминал обо мне?
— Никогда.
— А о моей матери?
— Тоже нет, и вообще ни о ком.
— Вы хотите сказать, что он вообще не разговаривал.
— Почему же, разговаривал, как все люди, о погоде, о Париже, о том, что происходит в мире, о других жильцах, о молодом Венсане, которого вы видели на лестнице.
— Он был грустный, замкнутый?
— Нет, мадам. Он казался очень счастливым.
— Он получал много писем?
— Никогда не получал.
— А… как бы это сказать… он жил бедно?
Выговорив это, она невольно заглянула в каморку. Фердинанд только что проснулся и в одних кальсонах направлялся к туалетному столику. Консьержка задернула занавеску.
— Он ни в чем не нуждался. Был вполне доволен жизнью. Утром я готовила ему завтрак, который он съедал в постели, прочитывая газету. Потом одевался, выходил, здоровался со мной и шел на прогулку. В это время я убирала у него в спальне. Он был очень аккуратный. Часто я видела из окна, как он прогуливался перед лотками букинистов на набережной. Он знал всех букинистов и любил поболтать с ними.
— Он покупал редкие книги? — спросил муж.
— Не книги. Только дешевые картинки, такие продавали в бакалейной лавке в моей деревне, когда я была девчонкой. Очень часто ходил на бульвар Сен-Мишель купить колбасы, приходил с маленьким свертком и съедал ее прямо у окна.
— Он пил?
— Ни капли спиртного не брал в рот. Не пил ничего, кроме воды. И еще кофе. Но всегда не больше двух чашек в день.
— Он болел?
— Принимал какие-то таблетки, которые всегда носил в маленькой коробочке в кармане, но я никогда не видела его больным, кроме одного раза, когда его свалила простуда, это было два года назад, и три дня он лежал в постели. После обеда он обычно ложился поспать, потом, если была хорошая погода, снова шел на прогулку и почти всегда возвращался к девяти часам.
— У него никто не бывал?
— Никогда.
— Вы уверены, что он никогда не говорил обо мне? Меня зовут Надин.
— Нет, мадам.
— И вы не видели где-нибудь у него фотографию маленькой девочки?
— Нет, мадам.
— Но какие-то его бумаги вы видели?
— Какие бумаги?
— Ну, у всех есть какие-нибудь бумаги, документы, справки, старые письма?
— У него не было.
— Моя мать заходила в квартиру?
— Вместе с инспектором полиции.
— Вы разрешите нам тоже зайти?
Разумеется! Мадам Жанна была даже рада показать им спальню и покойного, как будто назло той, другой. Но они ошибались, если думали, что она позволит им хоть к чему-то прикоснуться.
Консьержка пошла по лестнице первой. Это уже превратилось в ритуал. На лестничной площадке она заставила их подождать, пока сама зажжет свечи. Потом, наконец, ввела в гостиную, где еще утром вытерла пыль, и посторонилась перед дверью в спальню, в которой жужжали три мухи, которых ей так и не удалось поймать, и уже начинал распространяться тяжелый дух.
Ей было приятно продемонстрировать, что она совсем не боится мертвого тела и что они с покойным были друзьями.
— Вот какой он спокойный. И улыбается.
От нее не укрылось то, с каким сожалением они обозрели печати на всех дверцах и ящиках.
— Я уверена, что отец хотел меня найти. Если бы я знала, что мы жили в одном городе!
Мадам Жанна обратила внимание, что молодой женщине не пришло в голову сотворить крестное знамение веточкой самшита, она, видимо, даже не поняла ее предназначение. Как и ее муж. Она только бессмысленно вытирала сухие глаза платком, рискуя оторвать длинные приклеенные ресницы.
— Когда будут похороны, еще неизвестно?
— Мы подготовили все к завтрашнему: приличные похороны, с отпеванием в церкви, но только что явились из полиции и велели подождать.
Посетители снова переглянулись. Им не терпелось выйти на солнце, на свежий воздух, но в то же время они были разочарованы и не решались покинуть дом, как будто еще чего-то ждали.
— Наверное, мне, как и матери, надо сообщить свой адрес полиции?
— Может быть. Это ваше дело.
— Вы уверены, что он жил счастливо?
— Да, мадам.
— Благодарю вас.
Пока мадам Жанна закрывала дверь на ключ и прятала его в карман юбки, посетители успели спуститься донизу. По-прежнему сидящий на ступеньках мальчуган осмотрел их снизу доверху еще более подозрительно, чем консьержка.
В вестибюле они нерешительно остановились.
— Если вы вдруг вспомните что-нибудь интересное для нас… — сказал мужчина, держа наготове визитную карточку. — То есть для моей жены… Она много лет назад поссорилась со своей матерью: если вы видели эту особу, то должны все понять. Из-за матери она почти не знала своего отца. И все же маловероятно, чтобы он не помнил ее и не хотел с ней встретиться. — Тут он, наконец, протянул визитку. — Я буду вам бесконечно признателен. Днем можете звонить мне на работу. А справа — домашний адрес.
И они ушли, она — покачиваясь на высоких каблуках, а он — сутулясь и доставая сигарету из серебряного портсигара. Захлопнулась дверца такси.
Перед тем как машина тронулась, было видно, как они заспорили, точно упрекая друг друга в неловкости.
На карточке консьержка прочла:
ФРАНК ЖЕРВЕ И ВИЛЛИ ГОЛДШТЕЙН
Старинные картины
135 бис, улица Сент-Оноре
Голдштейн был зачеркнут. Зато приписан домашний адрес: набережная Пасси, 62.
Париж сиял, как и накануне, так же трепал тяжелую листву деревьев горячий ветер, так же отражалось в витринах и накаляло крыши солнце.
Бесцветный человечек, похожий на страхового агента или коммивояжера, продающего пылесосы, тихо постучался в окно каморки, как раз когда Фердинанд собирался пообедать на кухне, прежде чем отправляться на работу. Это был месье Бопер.
— Я не побеспокоил вас, мадам Лельяр?
— Входите. Присаживайтесь. У вас есть новости?
— Не много. Скорей уж надеюсь услышать что-нибудь от вас.
Он смотрел на нее так, будто знал, что у нее есть, что ему порассказать.
— Только что приходила его дочка с муженьком. Оставили мне визитную карту. И даже положили на стол сто франков.
— Она ничего не сказала?
— Говорила о документах, фотографиях. Они заходили к нему.
— Больше никто не приходил?
Бопер тщательно переписал адрес в толстую записную книжку, перетянутую резинкой.
— Кроме соседей, больше никто.
— Видите ли, мадам Лельяр, похоже, эти люди правы.
— В чем это они правы? — вскинулась она.
— Настоящий Буве умер два года назад в Индокитае.
— Да разве не может быть двух разных Буве?
— Только не с одной и той же записью о рождении. Я хотел бы точно знать, не рыщет ли тут вокруг вас кто-нибудь еще, кто, возможно, знает всю правду.
— Ну, кроме той старой девы…
— Какой старой девы?
— Я обратилась к ней «мадам», а она поправила: «мадемуазель». Ей лет семьдесят, а то и больше.
— Правильно.
— Что правильно?
— Потому что все, кто знал месье Буве прежде, несомненно, люди пожилые.
— Об этом я не подумала.
— Когда она приходила?
— Вчера ближе к вечеру. Пришла самой первой. Я подумала, что она ищет комнату, такие, как она, обычно ищут маленькую комнатку с окном во двор.
— Вы хотите сказать, что одета она была очень скромно?
— Бедно. Она даже не осмелилась войти. Я сама вышла к ней навстречу.
— И что она вам сказала?
— Почти ничего. У нее так дрожали губы, что она вообще не могла говорить. Очень толстая, лицо бледное и круглое, глаза большие, как у ребенка. Показала газету, как они все, и пробормотала: «Ведь это здесь, да?» Я увидела у нее в руке букетик фиалок. Это меня тронуло. Я спросила: «Вы его знали?» Я подумала, что она живет тут неподалеку и ей приходилось беседовать с ним, когда он совершал свои прогулки по утрам или после обеда. «Вы, — говорю, — хотели бы на него посмотреть?» Она качает головой: нет. А сама, кажется, вот-вот расплачется. Спросила еще, не мучился ли он перед смертью и есть ли на что его похоронить. Я ответила, что есть, что у него были деньги, что я уже начала собирать пожертвования и завела список, тут она принялась рыться в сумочке, но достать ничего не успела, потому что в этот момент появилась вампирша.
— Кто?
— Вампирша. Разве я неправильно сказала? Женщина, которая пришла с инспектором и взломала бы все замки, если бы ее хоть на секунду оставили одну.
— Вы уверены, что прежде никогда не видели ту старую деву?
— Я знаю в этом квартале почти всех. Я ведь здесь уже сорок лет. Ее совершенно не помню.
— Она ушла пешком?
— В тапочках. Я разглядела ее тапочки. Они такие же, как мои.
— И направилась к бульвару Сен-Мишель?
— Нет. К мосту Турнель.
— А больше никто не приходил?
— Кроме старика, но тот и слова не вымолвил.
Бопер внушал ей доверие. Он совсем не походил на полицейского и, должно быть, имел внуков. Чувствовалось, что на жизнь он зарабатывает тяжелым и честным трудом. И разговаривал с ней прямо, без всяких хитростей.
— Какого старика?
— Его-то я где-то видела, похож на клошара, их тут полно в округе. Он приходил вчера вечером, почти ночью. Муж уже ушел. Он стоял прямо напротив, опершись на парапет, и глазел на дом, прямо в окна месье Буве. Я все смотрела на него и думала, перейдет он, наконец, через улицу или нет.
— Он так и не перешел?
— Нет. Ушел. Потом я видела его снова на том же месте, он перекусывал, и при нем был литровый жбан вина. Как вы думаете, оставят мне его?
— Кого?
— Да месье Буве. Я уж расстаралась, все устроила вместе с жильцами и соседями. Все проявили такую щедрость. И потом, ни с того ни с сего… Вы-то, вы как думаете, он действительно был мужем той женщины?
— Не знаю.
— Как бы там ни было, он ее бросил, правда ведь? И должен был иметь к тому причины. Не хватало еще, чтобы она и после смерти к нему приставала. Ему так хорошо там, наверху. Хотите взглянуть?
У Бопера не было времени. Ему нужно было еще дозвониться до мэрии Ланжака, он уже звонил туда, но ему не смогли ответить. Нужно было проверить еще много всего, медленно, придирчиво, как он делал все на свете, посасывая свои леденцы и качая головой с печальным видом.
— Если опять увидите старую деву или клошара, попытайтесь узнать их имена и адреса. Это могло бы нам помочь.
— Не хотите выпить чашечку кофе?
— Спасибо. У меня правило: между обедом и ужином — ничего.
Спокойный выдался вечерок для мадам Жанны. Она только перекинулась словом-другим с жильцами, пока они возвращались, рассказала им новости. В девять часов она поднялась к месье Буве, как бы пожелать ему доброй ночи. Ей было совсем не страшно оставаться наедине с покойником. Омоченной в святой воде веточкой она начертала в воздухе крест, пошевелила губами, словно что-то сказала своему жильцу.
Все было в порядке. Изловчившись, она прибила муху, севшую на косяк, а двух других так и не нашла.
Заперев дверь на ключ, она зашла к Сардо. Мальчишка уже спал, муж читал газету, жена стелила постель. Окно у них было открыто прямо в вечернюю синь.
Все окна в Париже были открыты. В некоторых кварталах люди спали на балконах, и ночью отовсюду слышались сипение и храп, точно поезда хрипели и свистели, подъезжая к вокзалам.
— Она вышла замуж за продавца старых картин. Сдается мне, у него туберкулез. Платок из сумочки достала, а я ее глаза хорошо рассмотрела и готова поклясться чем угодно, она и не думала плакать.
— Видать, если это и правда ее отец, она его знала — то маловато.
Аккордеонист вышел из дома. Мадам Жанна пошла привести себя в порядок на ночь, закрыла занавески, разделась, долго смотрела в зеркало на дыру во рту от выпавшего зуба и подумала, что надо бы, наконец, решиться сделать вставной.
Она заснула и спокойно спала до возвращения музыканта. Даже не глядя на часы, она знала, что это бывает в два-три часа.
Ей снились странные сны, в них большое место занимал месье Бопер, он вроде был ее мужем, и ей было не по себе, она спрашивала у него, как такое могло случиться, ведь она еще не вдова и Фердинанд все еще работает ночным сторожем в гараже на улице Сент-Антуан. А Бопер отвечал с улыбкой, которая совсем ему не подходила:
— Да-да!
Что «да-да»? Или это сказал аккордеонист? Она уже не помнила. Кажется, она не спала, и ей почудилось, что светящиеся стрелки будильника показывают всего час ночи.
В алькове стояла духота, это действительно была дурная ночь. Когда она проснулась уже утром, ей, Бог знает почему, показалось, что случилось что-то неприятное, что-то было неладно, и она чувствовала себя виноватой, сама не зная хорошенько в чем.
Небо было не таким безоблачным, как в предыдущие дни, легкий туман плыл прямо над Сеной, уже потянулись первые баржи.
Она вытащила мусорные баки со двора на край тротуара, вернулась приготовить кофе и причесалась, пока подогревалась вода.
Ей вечно не везло, но она никогда не жаловалась. Когда она вышла замуж за Лельяра, который в те времена служил в армии сержантом, то не знала о его эпилепсии, и он еще не пил. Он оказался никудышным мужчиной. Три раза она была беременна, и три раза на свет появлялся мертвый ребенок. В последний раз она и сама чуть не умерла, и врач посоветовал ей больше не пробовать.
Ей было за пятьдесят, но она еще не чувствовала себя старой и, хоть была маленькой и худенькой, легко перетаскивала тяжелые баки.
Она тяжело вздохнула, подумав о том, что теперь квартиру сдадут новым жильцам, и вдруг, словно что-то ее ужалило, побежала наверх.
Ей пришлось опять спуститься на первый этаж, потому что она забыла ключ, и опять подняться. Она вставила ключ в замок и не поняла, то ли, сама не заметив, уже повернула его, то ли забыла вчера запереть, — слишком уж легко открылась дверь.
Не глядя по сторонам, она прошла в гостиную, потом в спальню и сразу поняла: что-то изменилось. Тело Буве по-прежнему лежало на кровати, но как-то иначе, он был сдвинут чуть правее или левее, выше или ниже. Но сам он ворочаться не мог. Кто-то заходил. Кто-то дотрагивался до постели. На полу были перья, которые вывалились из матраца или из подушек. Она подняла голову и увидела, что печати отовсюду срезаны. Но дверцы шкафов закрыты, ящики задвинуты.
Тревога овладела ей не на шутку. Она живо выскочила на лестничную площадку, вполголоса позвала:
— Мадам Сардо!.. Мадам Сардо!..
Она забыла, что было не больше шести часов утра, и семья Сардо еще спала.
Дверь открыл муж, успевший натянуть темные брюки. Он был босой.
— К месье Буве кто-то заходил.
Вышла мадам Сардо, за ней мальчишка, казавшийся гораздо больше в ночной пижаме.
— Кто-то сорвал печати и шарил в постели.
Они вошли внутрь, озираясь и робея.
— Нужно сообщить в полицию.
Но в доме ни у кого не было телефона.
— Не сходить ли туда вам, месье Сардо?
Он быстро оделся, нахлобучил на голову кепку, а его жена тем временем тщетно пыталась снова уложить сынка спать.
— Вы не откроете ставни?
— Думаю, лучше пока ничего не трогать.
Она чувствовала себя виноватой. Вспомнив эту тяжелую ночь, она теперь была почти уверена, что открывала дверь музыканту два раза.
— Вы побудете минуточку здесь?
Она поднялась на пятый этаж и поговорила с аккордеонистом, который сперва отвечал ей через закрытую дверь.
— Извините, что беспокою. В доме произошло кое-что, и мне необходимо знать, в которому часу вы вернулись.
— Около половины третьего, мадам Жанна.
А через минуту он тоже спустился на третий этаж. Вскоре прибыл на велосипеде полицейский, за ним подоспел Сардо.
— Никто не должен входить в квартиру. Это приказ. Вы тут консьержка? Идите к себе и не впускайте в дом никого. То есть никого постороннего.
Следом за ним прибыл уже не позавчерашний инспектор, а важный толстяк, он расселся в каморке мадам Жанны и стал задавать вопросы, из которых стало ясно, что он совершенно не в курсе дела.
— Мы уже уведомили уголовную полицию. Они с минуту на минуту будут здесь.
С набережной Орфевр тоже явился не Бопер, который, должно быть, еще спал в своем домике в Пюто.
Сперва из машины вышли четверо, неся огромные фотоаппараты. Потом, спустя четверть часа, когда они были уже наверху и, ничего не стесняясь, шумели почем зря, приехали на такси еще двое.
— Вы консьержка? Проводите нас наверх.
Наконец-то! Она так бесилась, что приходится торчать здесь, внизу, пока эти люди суетятся там вокруг покойного. Когда она увидела, что они делают, кровь прилила к ее лицу.
Три окна были распахнуты настежь. Фотоаппарат, куда более громоздкий и тяжелый, чем обычно носят фотографы, стоял на треножнике.
Они вытащили из шкафа одежду месье Буве и разложили ее по комнате.
— Как он был одет, когда умер?
Она показала им на кремовую куртку и серые брюки. Едва она заглянула в спальню, крик вырвался из ее горла: с постели стащили матрасы, и тело лежало на голой кровати, без простыней и без одежды.
В углу комнаты один из полицейских сидел на стуле и вполголоса подсчитывал золотые монеты.
— Сколько?
— Я насчитал девятьсот, шеф. Тут еще есть кое-что.
И он продолжил счет, шевеля губами.
Золото, должно быть, обнаружили во вспоротом матрасе. Его вспороли еще до прихода полиции, потому что консьержка успела заметить несколько перьев, а им больше неоткуда было взяться.
Двое мужчин вертели покойника, словно манекен, одевая его, когда же они закончили работу, один из них решительно взял консьержку за плечо и вывел в ярко освещенную гостиную.
— Сколько раз за эту ночь вы дергали за шнурок?
— Только один жилец вернулся после того, как я легла спать.
— Я спрашиваю, сколько раз вы дергали за шнурок.
— Один раз.
— Вы в этом уверены?
Она взглянула на переодетого Буве, которого в это время усаживали на стул, перед объективом фотоаппарата, и ей не хватило духу солгать.
— Не совсем уверена. Я очень плохо спала. Была жара. Мне что-то снилось. Я дернула за шнурок и опять заснула, а когда позже проснулась, мне показалось, что это было как-то не в то время.
— Что значит «не в то время»?
— Я хочу сказать, что месье Франсис тогда еще не должен был вернуться.
— Вы открывали ему дверь еще раз?
— Не помню. Я пыталась вспомнить. Может быть, я дернула за шнурок машинально? Это настолько вошло в привычку, понимаете…
— Где он?
— Месье Франсис? На пятом этаже, дверь налево. Он только что опять пошел к себе.
Одного из сотрудников послали расспросить его.
— Предметы в комнате на том же месте, как вы их видели вчера?
— Кажется, да.
Она беспокойно огляделась, стараясь не смотреть на Буве, который сидел на стуле совсем как живой. Это показалось ей кощунством, и она захотела уйти.
— Посмотрите хорошенько на мебель.
— Мне кажется, рылись в картинках.
Но и в этом она не была уверена. Она ничего теперь уже не знала. Солнце сквозь открытые ставни било ей прямо в лицо, как тогда, когда она приходила сюда заниматься хозяйством, и она вдруг разрыдалась. Полицейский, который задавал ей вопросы, мягко похлопал ее по плечу:
— Ну же! Ну! Успокойтесь. В конце концов, это не ваша вина. Но нам необходимо знать. Идите выпейте что-нибудь. Я сейчас приду спросить вас еще кое о чем.
Она чувствовала себя чуть ли не предательницей, но не могла дольше оставаться в этой комнате. Стоявший в дверях полицейский разгонял жильцов, столпившихся на лестничной клетке. Дверь к Сардо была приоткрыта. Месье Сардо, наверно, завтракал, ему было пора на работу.
Старая мадам Орель окликнула ее через дверь, до которой дотащилась в своей инвалидной коляске:
— Что там такое?
— Не знаю. И не спрашивайте. Это конец всему. Видели бы вы, что они там творят!
Фердинанд, грязная скотина, снова улизнул, сидел, верно, в бистро на углу, пил и делился новостями с приятелями. На тротуаре толпились люди, и позавчерашний полицейский прикрикивал на них для острастки.
Первые журналисты приехали только к девяти часам, и тут же началась сутолока; мадам Жанна перестала следить за происходящим. Ее как будто выжили из дома. Незнакомые люди входили, выходили, взбирались по лестнице, снова спускались, заходили в ее каморку, как в общественное место. Три раза за пять минут у нее перед носом вспыхивал магний — ее фотографировали. Ей уже было все равно, где ее Фердинанд, а он пользовался этим в свое удовольствие.
Между тем все только начиналось. Начальник уголовной полиции едва успел получить первые телефонные донесения. Он приказал вызвать Бопера и ждал его в кабинете с открытыми окнами.
Когда инспектор постучал в дверь, как раз принесли телеграмму с пометкой «срочно!», и начальник заставил его минутку подождать за дверью, пока читал ее.
Очень важно задержать похороны Буве он же Сэмюэл Марш до моего приезда тчк имею свидетельства личность Марш такая же фальшивая как Буве тчк Буду Париже двенадцать сорок пополудни
Йорис Костерманс
Телеграмма пришла из Анвера, куда газета, в которой говорилось о Марше, должна была попасть накануне к вечеру, скорее всего, довольно поздно.
— Входите, месье Бопер. У вас есть новости?
— Я отыскал клошара.
— Какого клошара?
— Которого консьержка видела шатающимся вокруг дома вечером, когда скончался ее жилец. Его знают в квартале Мобер под кличкой Профессор.
— Что он вам сказал?
— Пока ничего. Когда я его нашел, вчера, часов в одиннадцать вечера, он был мертвецки пьян. Я отправил его в каталажку и как раз шел туда к нему, когда вы меня вызвали.
Он не добавил, что почти не спал; это было заметно по его посеревшему лицу и мешкам под глазами.