Похороны месье Буве

5

Гроза, которая могла бы разрядить напряженные нервы Жанны, так и не разразилась. Все утро она ходила словно встревоженная кошка, кружившая вокруг котят.

Она была учтива, отвечала как можно вежливее на все вопросы, какие ей только задавали. К послушанию ее приучили с детских лет, а эти люди, вторгшиеся в дом, представляли собой власть, как когда-то в детстве — мать, потом — викарий, диспетчер и домовладелица и множество других рангом пониже, включая всех людей в форме, будь то инкассаторы или служащие электрической компании.

Однажды, когда кто-то поднимался по лестнице, она услышала, как к нему обращаются: «Господин заместитель…» Теперь, чтобы войти в дом, не требовалось ее разрешения. Ей оставалось только отвечать на вопросы, которые ей задавали все по очереди, и «пытаться вспомнить».

— Ну, постарайтесь! Попытайтесь вспомнить! — говорили ей, чуть ли не подозревая в том, что она что-то скрывает. — У всех людей есть хоть какие-то документы.

Это верно. У нее тоже были. Лежали в супнице от сервиза, которым она не пользовалась. Свидетельство о браке, военный билет мужа, еще какие-то пожелтевшие бумажки.

— Клянусь вам, я ничего не видела.

Фердинанда напоили, скорее всего, это сделали журналисты, то и дело бегавшие в бистро за углом позвонить. А этот дурак расхорохорился, стоит и вещает посреди улицы, рожа красная, глаза выпучены, возомнил себя важной птицей.

— Не говорил он вам, когда только въезжал, почему выбрал именно этот квартал?

— Он тогда вообще ничего не говорил.

Она вспомнила, как была потрясена, увидев его в первый раз, каким холодным, чужим он ей показался. Как, бывает, ошибаешься в людях!

Все же благодаря этим расспросам она поняла нечто такое, что раньше только смутно ощущала.

Другие, Сардо, Массюэ, Бюто или аккордеонист, жили здесь кто по воле случая, кто по необходимости. Некоторые родились в этом квартале и не хотели уезжать. Некоторые здесь работали. То же самое в соседних домах. Она знала почти всю набережную. Были и такие, кто просто снял здесь квартиру, потому что их устраивала цена.

Жизнь, которую они здесь вели, вовсе не была их сознательным выбором, точно так же, как мадам Жанна, когда была маленькой, совсем не хотела становиться консьержкой.

Все это еще не обрело ясности у нее в душе, но уже забрезжило, как волнующее открытие.

Чем дальше, тем становилось очевиднее, что Буве-то поселился здесь именно по собственному желанию и выбору. При его средствах и образовании, с этой кучей золотых монет, он мог бы устроиться где угодно: купить виллу на Лазурном берегу или замок в деревне, снять номер люкс в отеле на Елисейских Полях.

Он мог бы жить в современной квартире, в новом доме, с центральным отоплением и никелированными кранами в ванной. Мог даже нанять лакея.

Но почему-то он пришел сюда, на набережную, в этот старый белый дом, в котором она всеми силами поддерживала чистоту и где, благодаря ее стараниям, подобрались люди скромные, порядочные и уживчивые.

Ей хотелось остаться одной и спокойно подумать об этом, но разве дадут? Все, что происходило в доме с самого утра, даже со вчерашнего дня, внушало ей опасения, и, как только ее хоть на несколько минут оставляли в покое, она бежала наверх и сама задавала вопросы.

Из-за какой мелочи все это завертелось! Случай привел на набережную американского студента точно в тот день и час, и случаю же было угодно, чтобы у него в руках оказался фотоаппарат. Если бы старинные картинки не рассыпались вокруг месье Буве, придав всей сцене особый колорит, студенту, вероятно, даже в голову не пришло бы сделать снимок.

Если бы в карманах у него водилось побольше денег, он, скорее всего, не пошел бы продавать пленку в вечернюю газету.

Ему-то что! Он уже два дня, как ехал в Рим, который хотел осмотреть, прежде чем снова пересечет Атлантику, и думать забыл о старичке в светлой куртке, осевшем на тротуар прямо напротив башен Нотр-Дам.

Не будь этой фотографии, которую никто, и даже сам Буве, не мог предвидеть, все пошло бы совсем иначе и сейчас было бы уже кончено.

Похороны прошли бы как раз сегодня. Сардо отпросился в типографии на это утро. Мадам Жанна побеспокоилась о том, чтобы кто-то посидел вместо нее несколько часов с утра.

Все были бы сейчас здесь, насколько это возможно в августе, и жильцы, и соседи, и торговцы со всего квартала, и букинисты с набережной.

Обошлись бы без специальной комнаты для гроба, зато спальня была убрана, как положено. Мадам Жанна попросила взаймы два ветвистых серебряных подсвечника, отделанных золотом, и купила еще свечей. Венок тоже был заказан.

А потом, после кладбища, консьержка, по традиции, предложила бы мужчинам выпить по рюмочке.

Гроза даже не намечалась, небо просто-таки лучилось, на нем не было ни облачка, а жара становилась все тяжелее, воздух был клейкий, ни дуновения ветерка. По спинам одетых в открытые платья женщин стекали струйки пота.

Ее даже не предупредили. Около часу дня, когда кое-кто из полицейских отправился перекусить, но в доме оставалось достаточно народу, чтобы поставить все вверх дном, она увидела через занавески, что у подъезда остановился зловещего вида темно-зеленый фургон, о предназначении которого было легко догадаться.

Двое верзил высадились из него, вытащили изнутри тяжелые носилки, спросили у того, кто стоял на страже в дверях:

— Высоко это?

— Третий этаж.

Ей так хотелось знать, во что его хотя бы одели, как причесали, но она обязана была сидеть тихо, и чувствовала себя так, словно ей связали ноги.

Один из полицейских спросил малыша Сардо, слонявшегося в вестибюле с хмурым и скрытным видом:

— Скажите, друг мой…

— Какой я еще вам друг!

И этот тоже считал своим другом старого господина, с которым так жестоко обходились, а теперь еще и отнимали у них.

Вскоре раздались тяжелые шаги вниз по лестнице, как будто волочили громоздкое пианино. Носилки задевали о стены, тело лежало прикрытое гнусной черной простыней, которой, должно быть, прикрывали все трупы, подобранные по парижском закоулкам.

Она приоткрыла дверь, спросила у Люка:

— Куда вы его?

— На набережную Орфевр, в отдел опознания. Некоторых исследований здесь сделать невозможно.

— А потом? Обратно когда привезете?

Он отвел глаза.

— Вы его что, не привезете?

— Это не от меня зависит.

— А как же похороны?

Дверцу фургона с грохотом захлопнули, заурчал мотор.

— Конечно, назад, сюда, тело пока не выдадут. Подождут какое-то время, а потом отвезут в Судебно-медицинский институт.

Она читала газеты и знала, что так теперь называется морг. Знала и то, что там все не так, как раньше, когда ей однажды пришлось побывать там для опознания жильца, утопившегося в реке. Мертвые тела уже не лежали на каменных плитах, под струей холодной воды, охлаждавшей их день и ночь.

Теперь, наверное, хуже. Теперь их складывают в нумерованные ящики необозримого холодильника.

Даже маленький Сардо не плакал, и она тоже не станет плакать.

— Не сердитесь на нас. Мы выполняем свой долг. — У полицейского был смущенный вид.

— А могу я подняться и убрать в спальне?

— Я обязан опечатать дверь.

— И там останется такой беспорядок?

— Уверяю вас, это не имеет значения. Я, вероятно, еще вернусь. История очень запутанная, впереди еще много сложностей.

Месье Буве уехал совсем один в этом фургоне, который даже не был катафалком, и дом опустел за считанные минуты, еще немного посуетились журналисты, бегая с последними вопросами и надеясь что-нибудь разнюхать напоследок.

Фердинанд стоял на тротуаре, пошатываясь, и ей пришлось выйти за ним, а потом силой укладывать в постель. Он сопротивлялся. Впервые столько людей отнеслись к нему серьезно. Он говорил им о месье Буве, будто знал его всю жизнь, будто они были самыми близкими друзьями. Бог знает, сколько чепухи успел наплести! Неужели завтра все это появится в газетах?

— Сиди тихо, я сниму с тебя башмаки.

Он побаивался ее, зная, что она может и прибить, но, тем не менее, твердо решил сбежать в бистро, принять еще стаканчик-другой и поразглагольствовать. Ему обещали, что его фотографию напечатают в газете.

— Хорош, нечего сказать! Дождешься — у тебя опять случится припадок!

Она поставила его башмаки в шкаф, который заперла на ключ, чтобы он не мог уйти, если она вдруг отлучится из каморки. В окно она снова увидела маленького старика, который медленно прохаживался по набережной, из оттопыренного кармана куртки торчало горлышко литровой бутылки.

Обо всем нужно было написать хозяйке, уехавшей на отдых в Биарриц, но сначала она решила поесть на краешке стола. Ей хватило куска хлеба с сыром и чашки кофе. Она еще не доела свой бутерброд до половины, как Фердинанд захрапел.

Миссис Марш, проводившая большую часть времени в барах Елисейских Полей с молодыми людьми, говорила мэтру Ригалю:

— Его свело с ума Конго, понимаете? Я уверена, что он уже не соображал, ни что говорил, ни что делал.

Ригаль не спорил, не имело смысла вступать в дискуссию с перспективной клиенткой, но у него была своя идея. Вернее, только смутная догадка. У него самого была жена, дети, положение, давно была и любовница, причинявшая ему кучу хлопот, и иногда по вечерам, лежа в постели, он подумывал о том, чтобы все это бросить и уехать.

Конечно, это были пустые мысли. Такие приключения не для него.

Но чужая душа — потемки, может, у кого-то подобные мечты в один прекрасный день обретают реальность?

Костерманс не заглядывал так глубоко. Ему было важно доказать, что миссис Марш не имеет никаких прав наследования, и убедиться, что Корнелиус принял все меры, чтобы у Общества золотых приисков Уаги не было никаких неприятностей.

Люка был заинтригован ночным визитом, совсем непохожим на обыкновенный грабеж и осуществленным с редким изяществом. Притом дело было хорошо подготовлено, поскольку неизвестный устроил так, что его приняли за аккордеониста. Правда, мадам Жанна не помнила, назвал ли какое-то имя тот, кто тогда вошел в дом.

Так или иначе, он выбрал время, когда сонная консьержка не проявит особенной бдительности. Открыл дверь квартиры без единой царапины, не оставив никаких отпечатков.

Нашел золотые монеты, но не забрал их. Значит, унес что-то другое?

Напрашивался вопрос: к кому явился грабитель? К Буве, который родился в Вимилле, или к Сэмюэлу Маршу из Санта-Круса и с золотых приисков Уаги?

— Боюсь, мы весьма далеки от развязки, дружище Люка, — сказал начальник полиции.

Для него все это было лишней работой, тягостной и ответственной, свалившейся на голову посреди лета, в сезон отпусков, когда все службы перегружены. Делом уже занимались два адвоката: тот, которого наняла миссис Марш, и фламандец, приехавший вместе с Костермансом из Анвера.

— Сегодня после обеда газеты начнут публиковать первые снимки. Консьержка ничего не знает, — докладывал Люка начальнику. — В квартире никаких улик, ничего, что могло бы навести на след. Одежда, белье, обувь — все куплено в Париже. Старинные картинки куплены здесь, на набережной и с лотков букинистов на левом берегу.

Бопер рассказал о практически безрезультатном допросе клошара.

Все трое пошли обедать, один к себе, другой в пивную Дофин, в двух шагах от набережной Орфевр, а третий, Бопер, боясь, что дело, нежданно оказавшееся важнее его уровня, вот-вот заберут у него из рук, принялся работать на свой манер.

Это был трудяга, не пытавшийся охватить всю картину или тем более проникнуть в глубинную суть событий. Он просто честно, в поте лица делал свое дело, его, что называется, кормили ноги; родные и соседи считали его человеком основательным.

Из всего, что утром рассказал ему клошар, он обратил внимание на одну неприметную деталь и вскоре уже стоял на площади Вогезов, перед домом на углу улицы Франк-Буржуа.

Консьержка тут была совсем другой, чем на набережной Турнель. Женщина в очках, одетая в черный шелк, много повидавшая на своем веку и державшаяся весьма чопорно.

Он показал ей свой жетон полицейского.

— Не думаю, что в нашем доме вы найдете что-то интересное.

— Вы знали некоего месье Буве?

— Никогда не слышала о таком.

— А месье Марша?

— У нас есть Маршал, живет на четвертом этаже уже двадцать пять лет, у него дочка вышла замуж неделю назад.

Тут, как всегда, на помощь пришла газета с фотографией, сделанной американским студентом.

— Видели когда-нибудь этого человека?

Она всмотрелась внимательно, даже сменила очки, но покачала головой.

— Много у вас жильцов?

— Тридцать два. Большинство в отъезде.

— А нет ли среди них старой дамы или старой девы, одетой в черное?

— Вы говорите о мадам Лэр?

— Она в Париже?

— Уже три года, как она никуда не выезжает.

— Кто она такая?

— Весьма достойная дама, родом с севера, живет в большой квартире на левой стороне, на первом этаже. Она в этом доме уже пятнадцать лет.

— У нее широкое бледное лицо?

— Она весьма бледная, особенно когда у нее что-нибудь болит.

— И у нее плоховато с ногами?

— Как у всех старых дам. Впрочем, не только женщины страдают из-за ног!

Говоря это, она покосилась на широкие черные башмаки инспектора.

— А сейчас она там, наверху?

— Говорю вам, она не выходит.

— Не выходила ли она позавчера после полудня?

— Я не слежу за жильцами.

— У нее есть служанка?

— У нее есть кухарка и еще женщина, которая прислуживает в спальне. Мадам Лэр богата. Ее дочери замужем. До войны у нее был еще и шофер.

Бопер поколебался, но решил все-таки исполнить свой долг, пусть даже его плохо примут, и пошел вверх по лестнице, машинально бросив в рот леденец, как будто бросал в копилку грошовую монетку.

Лестница была темная, с резными деревянными перилами и заканчивалась старинной дверью, очень высокой и широкой, с двумя створками, как в каком-нибудь министерстве. Он нажал медную кнопку и подождал. Шаги раздались откуда-то издалека, как будто кто-то шел через длинную анфиладу.

Так оно и было. Он увидел две необъятные гостиные и такую же огромную библиотеку и спросил открывшую ему женщину лет сорока в кружевном чепчике:

— Мадам Лэр дома?

— Вам назначена встреча?

— Не совсем…

— Мадам Лэр не принимает.

В последний момент он успел шагнуть через порог и неохотно снова достал свой жетон, зная, что в таких кругах это не особенно выигрышная рекомендация:

— Я из полиции.

— Вы хотите поговорить с ней лично?

Служанка оставила его на лестничной площадке и пошла предупредить хозяйку. Прошло немало времени, прежде чем дверь перед ним открылась вновь.

— Мадам отдыхала. Она просит вас немного подождать.

Сесть ему не предложили, и он не осмелился плюхнуться в крытые бархатом и гобеленом кресла, которые произвели на него внушительное впечатление. Он остался стоять, чувствуя себя как в ризнице и рассматривая световые блики, игравшие на мебели и хрустале.

Это был самый богатый дом из всех, какие ему приходилось видеть. Высоченные потолки — в его домике такой высоты хватило бы на два этажа. На стенах не обои, а резные панели с росписью внутри, развешаны бронзовые бра.

Он слышал тиканье трех часов в трех ближайших комнатах, спальня же, где отдыхала хозяйка, была далеко, а кухня еще дальше, и никакие звуки оттуда не доходили.

С улицы тоже ничего не было слышно. Видимо, здесь всегда царила тишина. Даже солнце в этом замкнутом мирке было другого цвета, лучи его, пропущенные сквозь жалюзи, приобретали какую-то величавую тяжеловесность.

Бопер вздрогнул, услышав, как слева открылась дверь, которой он не заметил, и увидев прямо перед собой старую даму с волосами ослепительной белизны.

Он сразу понял, что ошибся, это, конечно, не та женщина, которая приходила на набережную Турнель в домашних тапочках и сунула консьержка букетик фиалок.

— Мне сказали, что вы хотите со мной поговорить?

Она указала ему не на кресло, а на стул, хрупкость которого так напугала его, что он только благоговейно коснулся его своими ляжками.

— Вы из полиции?

Он хотел опять протянуть свой жетон, чтобы его не приняли за самозванцем, но женщина знаком показала, что в этом нет необходимости и что она готова выслушать его.

— Прошу извинить, что нарушил ваш распорядок. В настоящий момент я веду следствие по весьма деликатному делу, насчет человека, внезапно умершего на набережной Турнель, личность которого мы пытается установить.

Смотри он ей в глаза, он не заметил бы предательской детали — ведь лицо ее, вероятнее всего, хранило безучастное выражение. Но руки, на которые он смотрел в упор, руки в затейливых белых перчатках, оставлявших открытыми половину пальцев, внезапно сомкнулись, и одна рука сильно сжала другую.

— Вы, может быть, видели его фотографию в газете?

Он поднял глаза, часто моргая, и увидел на ее лице встревоженность, растерянность. Затем опустил глаза и увидел ее ноги, обутые в тапочки из черного атласа.

— Я еще раз прошу меня извинить. Я обязан делать свое дело, не правда ли? Разрешите мне все же показать вам этот снимок.

Он встал и протянул ей газету, сложенную так, что была видна фотография.

— Он проживал в доме на набережной Турнель под именем Рене Буве.

Когда старая дама брала газету, рука ее уже не дрожала. Казалось, волнение ее улеглось.

— Вы, вероятно, инспектор?

— Да, мадам. И занимаюсь семейными расследованиям.

— А это как раз такой случай?

— Кажется, да. Когда это фото было напечатано, явилась некая дама и заявила, что узнала своего мужа, некоего Сэмюэла Марша, исчезнувшего много лет назад.

— В таком случае…

— Однако мы имеем основания думать, что и имя Марш было не настоящим.

— Он оставил значительное состояние?

— Пока еще нельзя установить, насколько значительное. Но немалое.

— Отчего же вы не садитесь? Меня утомляет разговаривать со стоящим человеком.

— Прошу меня извинить.

— Вы можете сказать, кто подал вам мысль прийти ко мне? Ведь это не случайность, не стучится же полиция во все парижские двери?

Он не покраснел, потому что кровь никогда не циркулировала в его венах так сильно, чтобы это отражалось на цвете лица, но его нижняя губа едва заметно задрожала, и он понял, что наступил решающий момент.

Главное не оробеть. Перед ним была не консьержка и не клошар, а умная женщина, стоявшая бесконечно выше него по положению.

Если он скажет правду, то наверняка никогда ничего не узнает. А лгал он неумело, она сразу заметит.

Тогда он постарался изобразить на лице неопределенную улыбку, как это, он видел, получалось у некоторых его коллег, и покачал головой, не промолвив ни слова.

— Вы не хотите ответить?

— Извините, мадам, но я не имею права разглашать тайны следствия. Поймите, я всего лишь исполняю свой долг.

Вместо того чтобы рассердиться, поставить его на место, она посмотрела с любопытством и с некоторым уважением:

— Итак, вы не можете сказать мне, что вам известно.

— Нет, мадам.

— С другой стороны, вы пришли что-то узнать. Слушаю вас. Что вы от меня хотите?

Надо было не упустить шанс! Никогда еще за всю свою карьеру он не был в таком положении, но часто мечтал, как поведет тончайшую игру с изощренным собеседником и выиграет партию, но те партии, которые ему приходилось выигрывать, были куда легче, они были обычной, рутинной работой, требовавшей лишь терпения и настойчивости.

— Вы знаете месье Буве? Я хотел сказать, человека, изображенного на этой фотографии?

— А у вас есть повод думать, что я его знаю?

— Признайтесь, мадам, вы ведь уже читали эту газету?

— Может быть.

— На правой ноге у этого Буве, немного пониже колена, был шрам в форме звезды, это очень характерная примета.

— И предполагается, что я видела этот шрам?

— Не знаю.

— А какова собой миссис Марш, о которой вы мне только что говорили?

— Я ее не видел. Знаю, что это немолодая женщина, в прошлом красавица и до сих пор еще весьма кокетливая.

— Порядочная?

— Мне это неизвестно.

— И ее дочь вы тоже не видели?

— Я не занимался этой стороной следствия.

— Кто дал вам мой адрес?

Это явно не давало ей покоя. Но она овладела собой и снова заговорила с легкостью, как будто не придавая значения словам:

— Что вы обо мне знаете?

Разве мог он ответить, что не знает ничего и только что был уверен, что постучался в ее дверь по ошибке.

— Мой муж, фамилия которого была, разумеется, Лэр, умер пятнадцать лет назад.

— Да, мадам.

— Он был, помимо других своих дел, администратором в компании Северных железных дорог.

— Да.

— А моего отца звали Ламбло. Дезире Ламбло. Вы когда-нибудь о таком слышали?

— Нет.

— Ваша жена не умеет вязать?

Он не подумал об этом. Шерсть марки «Ламбло»!

— Я унаследовала ткацкие и прядильные фабрики в Рубэ.

— Понятно.

— И теперь ими управляет мой зять. Я думала, что вы ознакомились с этими фактами, прежде чем прийти.

— Видите ли…

— Слушаю вас.

— Мне нечего сказать вам. Прошу извинить, если я совершил бестактность. Я просто хотел убедиться, что вы не знали Буве.

— Который теперь час, месье…

Она хотела услышать его имя.

— Бопер.

— Который час, месье Бопер?

Вместо того чтобы взглянуть на часы, висевшие над камином, он вытащил серебряные часики из кармана, чтобы придать себе солидности, и сделал вид, будто проверил, исправно ли они ходят.

— Двадцать пять минут третьего.

— Через пять минут, в два тридцать, мой поверенный мэтр Гишар, будет здесь.

В деле и так уже задействованы два адвоката, а теперь придется иметь дело еще и с поверенным.

— Вы догадываетесь, зачем он придет ко мне?

Он предпочел промолчать.

— Как зовут нынешнего начальника полицейского управления?

— Месье Гийом.

— Отлично! Мы с моим поверенным должны нанести визит месье Гийому. Как раз в эти минуты мой поверенный, вероятно, договаривается с ним по телефону о встрече.

— Так вы его знаете, да? — спросил Бопер с такой непосредственностью, что она не сдержала улыбки:

— Кого?

— Этого Буве.

— Насколько я могу судить по этой фотографии, и в особенности по описанию шрама, это мой брат.

Он не шелохнулся. Трепет радости и гордости пробежал по его спине: наконец-то он, Бопер, сам, один, с помощью собственных умозаключений и методов, совершенно самостоятельно нашел эту, так поразившую его роскошью, квартиру.

— Вы это знали?

— Нет.

— Тогда скажите, между нами, что же вы знали?

Ему показалось неприличным ответить: «Ничего».

Он сказал:

— Кое-кто видел, как Буве долго стоял возле этого дома.

— Ах! Вы уверены? Это было давно?

— Я уточню. Вероятнее всего, прошло несколько недель.

— И это все?

— Еще я выяснил, что почти сразу после появления в газете фотографии вы приходили на набережную Турнель.

— Меня кто-нибудь видел?

— Консьержка, с которой вы беседовали.

— Она меня узнала? И дала вам мой адрес?

— Нет, но…

Он чувствовал, что зарапортовался. Но это уже не имело значения. Звонок возвестил о том, что явился поверенный и с минуты на минуту его пытка закончится. И он узнал, что подлинное имя Рене Буве было Ламбло.

— Видите ли, месье… Как вас зовут?

— Бопер.

— Видите ли, месье Бопер, все это намного интереснее, чем вы думаете, потому что я никогда не приходила на набережную Турнель, и газету я прочитала только вчера вечером, в постели. Впрочем, я подумала, что тут простое сходство, ведь я не видела брата очень много лет; в последний раз — когда ему было двадцать три года. Но вчера сообщили о шраме, тогда я поняла, что это, скорее всего, он, и связалась со своим поверенным. Сегодня утром он пришел ко мне, и мы решили…

— Так это не вы приносили фиалки?

Он прикусил язык. Да как можно было предположить, что такая женщина может робко топтаться около дома на набережной Турнель и сунуть в руку мадам Жанне букетик фиалок!..

В дверь позвонили. Поверенный был точен.

Значит, была еще какая-то другая пожилая женщина с больными ногами…