Поколение

Сергей Бардин РАБОТА: ДЕНЬ ШЕСТОЙ

Эти синие низкие троллейбусы с желтым полуверхом, похожие на недавно прирученных копытных (вроде овцебыка), бегали по Садовому и по Мытной, мимо магазина «Три поросенка», фабрики «Гознак» и Морозовки — детской больницы.

Они были ледяные изнутри зимой: иней от дыханий не таял всю зиму на окрашенном металле стенок и стеклах. Но зато летом у них бывали подняты окна, и при езде можно было выставить голову и руку и ловить ртом холодную струю воздуха, а руками — мокрые ветки деревьев; и вас обдувал восхитительный московский ветерок пятьдесят восьмого года прямо под надписью «Не высовываться!».

Троллейбусы эти шипели, складывая крылышки дверей, они гудели на ходу и звенели на выбоинах, а водитель сидел за овальными стеклами в темной кабинке, пыхавшей и полыхавшей голубыми молниями от разрядов в реле. Многочисленные эти вспышки сопровождались громким цоканьем контактов и оглушительным бабаханьем молний.

Когда в дожде московского лета бежал он, шумный, торопливый, по пустоте тогдашних улиц, весело разбрызгивая воду из луж, отряхиваясь, как пес, отражаясь во всех стеклах витрин и стреляя разрядами, — он сам был как маленькая летняя гроза.

Теперь они стояли тут под голым, без проводов, небом. В них густо пахло кожей сидений, железом и, едва заметно, горелой резиной.

И Кутыреву было странно — он невольно улыбался — вдыхать эту кожано-железно-резиновую смесь. Струя запаха была так остра и материальна, что, казалось, он не ощущал, а ощупывал ее пальцами, мял в ладонях, разглядывал на свет. То был запах из прошлого.

Тогда, давным-давно они переехали семьей в этот город, в Москву, из своего степного ниоткуда, возвратились из маленького городка, с предгорий, где пыль и сушь съедали запах бледных акаций и тяжело поднималось в небо, кружилось в нем большое лохматое солнце.

Поезд дальний полз не спеша и долго выстаивал на диких полевых разъездах в полуденной дремоте и неоглядной тишине. Вагоны спали. И какой-нибудь военный в галифе и тапочках брал его с собой в тамбур, открывал двери. Они слышали качение редких камушков по насыпи, звук воды в умывальниках, гудение мух; пахло углем из кладовки и дымом, полевыми цветами, сухой травой, кожаным запахом вагонов. Так это и осталось с ним навсегда.

В Москве была иная музыка сигналов и шумов, другие запахи. И было три главных чуда: троллейбусы, эскалаторы, лифт.

И значит, запах жил своей жизнью в железных коробках ровно двенадцать лет. В выбитых окнах гулял ветерок, сыпался снег, затекал дождь. Но стоило солнцу обогреть и просушить старое железо, как запах распрямлял свой прибитый стебель и распускался на горячем металле стенок — тугой и яркий, как цветок.

Женька, конечно, ничего такого не думал, а Кутырев думал. Женька свешивался из заднего окна и свистел про то, что «где-то есть город тихий, как сон, пам-пам», и когда они услыхали: «Зацепил! Вылезай!» — то Женька побежал в кабину тягача, а Кутырев засмеялся и отрицательно покачал головой. Водитель тягача покрутил пальцем у виска, стрельнул в сторону Кутырева окурком и полез в кабину.

Тягач захлебнулся высоким воем, дрогнул и потащил троллейбус с кладбища.

Вокруг, насколько хватал глаз, сияли монстры городского транспорта. Ободранные, лишенные всего мало-мальски ценного (даже стекол и резиновых шнуров прокладки), они занимали порядно и вразброс огромное поле асфальта на краю города.

Кутырев стоял на месте водительского кресла, широко расставив ноги, вцепившись в уцелевший руль. Троллейбус был пуст — без единого сиденья, без электрической части и с квадратной дырой в полу на месте панелей управления. Позади Кутырева, в бывшем проходе, лежал длинный резиновый коврик. Больше внутри ничего не было.

Они торжественно, медленно и чинно выкатывались в город, вдвигались в улицы, и Кутырев успевал разглядывать мелочи, которые обычно пролетают по краю зрения, не осознаются.

Была середина рабочего дня — время грузовиков. С рулонами и бочками, с ящиками, с мешками цемента, они обгоняли их медленную связку, наполняя воздух полудня веселым ревом и сиреневой вонью из моторов. Все торопились, маневрировали, перестраивались, визжали тормозами.

По перекресткам они проплывали неторопливо, как во сне, при остановленном движении по всем направлениям. И это общее подчинение на минуточку и внимание к ним радовало Женьку, потому что он был пэтэушник, лопушок, семнадцать лет.

Женька и Кутырев попали в СМУ одновременно и совершенно случайно. Женька был пацан, рыженький, усатенький, и по приеме на работу он был сразу же кинут на прорыв: на четвертый участок. Но было обещано твердо, что через месяц-два он будет определен по специальности. А пока в хозяйстве товарища Гришевец он чувствовал себя на каникулах, тем более Кутырев возник рядом.

Тот день, когда Кутырев впервые отправился на четвертый участок, был хорошим днем. Ранний, умытый и пустой город встречал солнцем, поливальными машинами, маленькими кривыми радугами над веерами воды, в этой глухой по расположению, по дальности рабочей части города длинные заборы с названиями участков и складов, намалеванными огромными буквами, — заборы синие, голые, дощатые, желтые штукатуренные — образовали одну длинную, кривую и заброшенную улицу в районе Хуторовых тупиков. Все время слышал Кутырев дробный бой колес на стыках и мурлыкающий сигнал электричек. И не мог понять, где же линия? По звуку было где-то близко, прямо рядом, руку протянуть.

Он нашел проходную и вошел: было пусто, заброшенно. Он прошел насквозь и уже из окон будки увидел большой асфальтовый двор, лавочку, старуху татарку. Увидел два троллейбуса, низкие склады, траву в трещинах и траву у фундаментов, ветку дерева в стене; такую он увидел провинцию, такой покой заповедный и радостный, что уже угадал — скучно тут не будет, надо работать, правильно. И уже летели, катились ему под ноги с захлебывающимся гамом две собаки, и татарка кричала:

— Рыжий, Сайда, ко мне!

И следом просунулся в дверь лохматый Женька.

Сейчас они продвигались северным путем, который знающие шофера предпочитают широким магистралям; узкими улочками мимо ворот фабрик, через трамвайные пути, набережными — красною, кирпичною, фабричною Москвой. У всех этих ворот и подъездных путей скапливался народ, принимали грузы, разворачивались, спорили, пили пиво, матерились, обедали.

Кутырев так правильно понимал, что июль месяц самый горячий и необязательный для работы месяц. И что тут скажешь? Народ веселее летом, безалабернее, злее. А июль — макушка лета, это сказано не нами.

Тягач вползал в ворота, взревывая, втягивая троллейбус, и уже слышался визг электропил и рубанков столярки, гулкий бой молотков по жести, крики погрузки у первого пакгауза. Когда разворачивались и встали, то Кутырев услышал, как один за другим выключаются станки в мастерской, понижают звук с высокооборотного на низкий басовитый гул, и закричал:

— Женька, беги, обед!

И Женька понесся наверх, в раздевалку, разнял крышку бильярда и захватил оба кия. Кутырев добежал вторым, и они стояли смотрели на стрелки часов и, когда стрелка пришла на двенадцать, раскатали первый шар.

Через минуту товарищ Гришевец прошел из кабинета и глянул, скосился на часы. Ничего не сказал и пошел обедать.

Прибежал Генка, сварщик, хлопнул себя по ляжке.

— Ах ты, блюдце! — крикнул он. — Успели! Я на следующего.

Пришел Галкин, не торопясь зажег потухшую папироску.

— И када этих кадетов и студентов погонят уже вон, не знаешь? — спросил он сварщика.

— Скоро, — сказал Кутырев, — недели через две.

— Мешают работать, подрывают производительность труда, — сказал Галкин, — и портят воздух.

В тот первый день работы начальник собрал новеньких у себя в кабинете. «Делаем, — сказал он, — нужное дело. Значит: берем старый троллейбус, отрезаем подножки и крылья, снимаем дверцы. Потом утепляем снутри, так; разделяем переборкой пополам и ставим шкафчики, столы, обклеиваем обоями. Получается удобная раздевалка для рабочих. Навешиваем крепкие двери. Красим и отправляем на строительные площадки города. Даем, таким образом, старой технике новую жизнь. Нам премии. Все ясно?»

— Объяснено толково и понятно, — сказал Кутырев.

— Теперь так, — сказал Гришевец. — Разнорабочие выполняют разную работу: погрузка, сортировка, уборка территории. Сегодня сортировка. Задачу ставлю лично: рассортировать привезенное железо по стеллажам.

И они пошли.

— Володя Кутырев, — сказал Кутырев.

— Женька, — сказал младший.

— Со школы?

— С ПТУ.

Так начали работать эти двое.

Стеллажи располагались во дворе, под навесом, у первого склада. Уголка на них было мало, по десятку штук в каждом отсеке. И длинною горой, сложенной из шестиметровых железок, как из соломок, валялась растрепанная груда несортированного металла, преграждала дорогу к стеллажу. Видно было, что когда-то металл привезли сортированным, увязанным в пачки.

Но тельфера не было, раскрутили по-быстрому проволоку связок и покидали металл руками наземь.

Женька глянул на гору, взбежал на нее сбоку. И, качаясь и балансируя, крикнул сверху:

— Адовая работа! Упреем.

— Это он нарочно для нас приберег, для дурачков. Полезай наверх.

Кутырев оглянулся: под навесом у склада красок, обнесенного железной сеткой, уже происходил первый утренний перекур — работа началась. Работяги смотрели на них, молчали, курили пасмурно.

— Принимай, — сказал Кутырев.

Руки в рукавицах не ощущали щербин и ржавчины на металле. Кутырев брал двумя руками уголок, поднимал и разворачивал его концом к стеллажу, потом перебирался ближе к переднему краю, потому что уголок гнулся и пружинил. Он перехватывал его сверху и, развернувшись всем корпусом, бросал уголок вверх, на второй этаж, к Женьке.

Уголок влетал на стеллаж метра на два с половиною в глубину, и тогда Женька с криком: «Беру!» — перехватывал его и добрасывал на полную длину железа.

Стоял сухой скрежет, они уставали, а работали без запарки. В обед они нашли магазин и вышит молока с булками и колбасой.

После обеда двор пустел: всякий был занят своим делом. Грузчики уехали на железнодорожную станцию; пели станки столярки, жестянщик ушел к себе. Было жарко. Сварщик катил на колесиках аппарат, тянул длинные черные кабели. Потом он сел на корточки, обстучал электрод и зажег дугу на крыле троллейбуса. Кутырев и Женька ненадолго перестали работать: было интересно увидеть самое начало. Сварщик не спеша вел электрод, вырезая большие куски борта.

…Женька помелил кий о потолок, прошелся вокруг бильярда. Зеленое сукно протерлось местами; вместо сеток на лузах висела драная бахрома; шары вываливались из дыры, с костяным стуком падали на пол, катились лениво и долго. От падения они были сильно щербатые, «как луны», сказал Женька.

Он прицелился и погнал «свояка» вдоль борта в дальнюю левую лузу. Шар прошел, а Галкин словил его в ладонь.

— Игра, студент, — сказал сварщик.

— Есть идешь? — спросил Женька Кутырева. — А я погоняю, возьми на мою долю.

— Ладно.

Он сходил в магазин, взял булок, молока и творожных сырков. И в том троллейбусе, что привезли они, на ступеньках, закинув голову, долго и сладко пил молоко, пока не выпил все до дна.

Он сидел на солнце, и никакие мысли его не тревожили. Никогда он не был еще так свободен и спокоен, как в этом пустынном и малонаселенном заповеднике работы. Он Думал о каждом отдельно: о Галкине и о сварщике, о Котьке-маляре и о хозяине столярки, глухом Михал Георгиче, который не выходил на свет дня, а время проводил в пахучей своей конуре под выцветшими портретами Сталина и Ворошилова. И думал о Петре и о товарище Гришевце. Лимитчик Хасан прохромал мимо него, пошел к подружке своей Муньке-Мунере кормить собак гнилыми костями.

Каждые пять минут по насыпи, над дровяным складом, близко грохотали электрички; и проносились — смазанными — лица, лица, стук колес.

Потом перерыв закончился. Гришевец быстро прошел через двор в кабинетик, и Женька вышел из двухэтажного дома с башней-голубятней, из раздевалки, и побежал бегом к Кутыреву, протягивая на бегу руку за булкой и молочным пакетом и крича: «Жратюшки охота-а!»

Вечером второго дня, когда кучка уголков стала плоской и сквозь ржавчину переплетений видны стали корка асфальта и бледная, как лишаи, трава, подошел к ним примерный мужчина, слесарь Галкин. Уже они знали его. Часто окликали по двору: «Галкин, туда тебя, где ключ?» или: «Галкин, пособи!» И Галкин не оставался ни разу в долгу, всякий раз вворачивал он густо усыпанную перцем поговорочку, шел помогать.

Человек был небольшой, рожа благодушная, одет в рубашку-ковбоечку рабочую и синие брюки. Все он похохатывал и дурил, но имелась в нем свернутая в пружинку сила. Он был из тех веселых, на которых никогда не дерзает нарваться уличная шпана, кожей чувствующая опасность для себя быть битой безжалостно и страшно.

Галкин подошел, поглядел недолгое время и, поковыривая в носу, обронил:

— Да, взялися вы; Хасану-то на неделю работа б была.

И ушел он. И не пришлось им знакомиться за ручку с каждым на участке, потому что могли они после этих слов прямо подсаживаться в курилку, и говорить, и слушать.

Два дня работы не было. Бродили по участку за первым пакгаузом и собирали мусор. Он был двух сортов: старый, слежавшийся до состояния культурного слоя — из бумаги, опилок, слоев краски. И новый, отдельными островами, пахучий, пахнущий опилками, растворителем и обойным клеем. С новым справились за полдня; для старого недоставало бульдозера.

А с третьего дня начиная они уже просиживали в районе курилки или наружного склада со всеми вместе.

Галкин говорил:

— Вот смотри, Хасан, лимитная твоя душа. На кой хрен потащился ты в Москву, ежели ты не работаешь, а сидишь и даже не куришь с толком. Сказать тоже хорошего не можешь, как пень. А вот пацаны твою работу за два дня сделали, теперь делать нечего тебе, Гришевец погонит тебя к чертям, а там погонят из общаги тебя в бороду.

— Плевал тебя, — отвечал спокойно маленький Хасан, грузчик, привычный к галкинским разговорам. — Я четыре года Москве. Право имею.

— Во-во, я и говорю, — подхватил Галкин, — что право-то ты давно имеешь, а в общаге живешь. А голову, Хасан-бей, давно потерял?

— Плевал тебя, — отвечал спокойно татарин и отворачивался к воротам.

Галкин подмаргивал и показывал глазами на старуху, сидящую у ворот, — у ног ее валялись на холодном утреннем асфальте собаки.

Говорил:

— Подружка твоя! — И опять мигал обоими глазами, приглашая всех в сотоварищи.

Кутырев наблюдал, Женька подхохатывал, сварщик курил спокойно, свалив большие руки в провал между коленями. Глухой столяр сопел и строгал из чурки клинышек для подпорок. А Котька трясся и вздрагивал резко, косил с похмелья, но, чувствовалось, не понимал ни слова.

Так начиналось утро.

Пообедавшие, они валялись на горячем коврике, пахло резиной, и электрик Петр приходил с миниатюрными шахматами.

Был этот Петр стройный парнишка, очень негромкий. Единственный из всех учился на вечернем, жил в общаге. Не раз замечал Кутырев, как крепко служба в рядах накладывает на людей неизгладимый отпечаток. Но бывает, что самые главные черты пробуждает в человеке долгая служба, в самый момент окаменения, когда мягкое и податливое тело души переливается в заготовленные формы и там окаменевает прозрачно и неприметно для постороннего взгляда. Так застывает эпоксидная смола.

— А почему вас все зовут Петр? — спрашивал Женька без смущения.

— Ну а как бы, по-твоему, надо? — осторожно и после раздумья отвечал моторист.

— Не знаю, — говорил Женька беззаботно, — Петя, можно Пит, Петро.

Петр следил за шахматной доской и думал о Женькиных словах. После, все обдумав, взвесив и приготовив ответ, говорил:

— Нет. Я именно Петр. Петр Кудряков.

«У людей прошлого мало, — говорил он, сидя с ними на горячем железе, на самом верху стеллажей, невидимый с земли. Начальник тогда уехал в управление, была вторая половина четверга — ленивое, тусклое время. — А у меня оно есть, а мне двадцать семь лет. И все идет от службы, потому что как я служил, так мало кто служил. И на военном спасателе был четыре года.

Это долгий срок. Но есть один секрет. На службе всегда заботы много: учеба идет, политзанятия, уборка — все, что отвлекает от мыслей и безделия. И у нас все так было. Но главное наше занятие было сопровождать военные корабли и в случае чего идти на помощь. За четыре года дважды мы тушили маленькие пожары, ну и на маневрах учебные действия производили. И все, больше ничего не было. За четыре года, вам понятно?

Теперь еще: когда ты в походе, то отвлекаться не имеешь права. А мы спасатели, у нас все для этого есть, все приспособлено.

На втором году начинают люди скучать. Тут для командного состава самое время: глаз да глаз. И разрешают посторонние занятия на досуге. И начинается: кто боксом, кто культуризмом, кто рисует, на баяне играет — не корабль, дом культуры и отдыха. Там я в шахматы научился, в первенстве флота принял участие. Потом понял — мало. Набрал я учебники, и еще один там был такой пацан, и стали мы готовиться, задачки решали. Так и превозмогли свое время. Я после службы, скажу, в какой хочешь университет мог пройти, ничего не боялся, не было такой задачи, чтоб я не решал. А на вечерний пошел, поскольку есть-пить надо. И хотелось жить в Москве. Прописку я заработал себе, скоро комната будет».

Это он говорил Кутыреву за шахматами, питая к нему доверие и еще какую-то корпоративную склонность. И это было для Кутырева внове.

Раньше так думал он, что ничем не отличается от всех прочих людей, кончит себе институт и будет инженером. Но здесь, в СМУ, думали иначе.

Сразу сказали ему про Петра: есть, мол, и у нас студент! Галкин долго выспрашивал про будущую зарплату, а распознав, что Кутырев не понимает ясно про жизнь, обрадовался и долго измывался над «ста пятью рублями чистой прибыли». Но чувствовалось, что интересовал его Кутырев, и Галкин ревновал его к будущей чистой работе.

На утреннем курении вынул Галкин из кармана кусок ременного материала, армированного тонкой стальной проволокой, и спросил:

— Ну, инженер, скажи мне, как это называется по науке?

Кутырев взял кусок, долго рассматривал, отдал.

— Не знаю, — сказал он, — надо в справочнике поглядеть.

— Вот! — сказал Галкин. — Не знаешь! «Надо в справочнике глядеть». А какой же ты тогда инженер? Чему ты тогда там учишься, рог ты бычий!

— А он радиоинженер будет, — вступился Женька по наивности или, скорее, для нового поворота в разговоре. Он был не дурак, Женька.

— Радио? Хорошо. Приемник можешь починить?

— Могу в принципе, — неуверенно отвечал Кутырев, — вообще специальность у меня — антенны.

— Не может он починить, — сказал сварщик. — У них узкая специализация.

Все посмеялись.

— Раньше инженер был — ого! — сказал Хасан. — Большой должность имел.

— Это когда раньше? — спрашивал Галкин, переключаясь на татарина и подмигивая. — При царе Косаре, когда хреном баранину резали?

— Давно! — говорил Хасан убежденно.

После работы собирались в раздевалке. Глухой столяр переодевался у себя в столярке, бормоча под нос, запирал шкафчик и уходил. Он вообще редко поднимался наверх.

Петр иногда оставался посмотреть игру на бильярде, но сам не участвовал, берег себя от лишнего. Иногда играл одну партию токарь Соломатин Олег, высокий красивый парень, весельчак и хам. Приходил он на работу минута в минуту, трепа не признавал, уходил к своему станку. По вечерам он с удовольствием раздевался догола, мылся. Мужики удивлялись железному его телу, а он улыбался. Одевался потом в дорогой серый костюм с искрой, в белую полотняную рубашку и уезжал в калининскую деревню к матери. Пути на работу и с работы было у него два с половиной часа в один конец.

Он любил об этом рассказывать. Про то, как едет, как работает по дому, как ночами теплыми возит девок и баб через реку в ельник на хвою и что с ними делает там и как.

Галкин хохотал и говорил:

— На кой так далеко валандаешься. Найди здесь.

— Не, — отвечал Соломатин, — у наших титьки молоком отдают.

Приобрел он и городские привычки. Каждому входившему в токарку кричал издали, из-за станка:

— Рассказывай!

На бильярде он играл отлично. А однажды, балуясь с Женькой, доигрался до равного счета; два шара оставались на сукне один против другого, и не его удар. Женька ударил и загнал оба в разные лузы.

И долго-долго смеялись потом над токарем, даже глухой и ущербный Хасан. А хитрый Женька с тех пор с Соломатиным не играл. Странно было смотреть Кутыреву, как переживал этот факт Соломатин, как выпрашивал реванш. Он бы, Кутырев, сыграл, дал отыграться, пожалуйста, а Женька ставил себя в коллективе, не играл и этим отказом становился сильнее Соломатина. Такие вот дела.

Вечерами ходил Кутырев смотреть на тот, «их» троллейбус, который начался с их приходом. Он стоял теперь за мастерскими у столярки, в узком заднем дворике. Окна заварили, отрезали крылья, и он походил на сундук с колесами. Кутырев забирался внутрь. Там каждый день прибавлялись новые стойки и новые переборки, пахло деревом.

Часов около трех дня пришла машина. Начальник появился во дворе. Петро быстро сунул в карман шахматы с неоконченной позицией и ушел к себе, на топливную яму.

— Поедете за обоями, — сказал начальник.

И они обрадовались страшно. Куда как весело было мчаться на грузовике к Сокольникам, потом бегать с тележками по наклонным переходам цеха, потом высоко лежать на мягких чистых катушках обоев и сверху обозревать обратный путь. Можно было свистеть хорошеньким девкам, курить, а то остановиться и выпить квасу или пивка.

Они забрались в кузов и накрылись брезентом.

— Пошел! — кричал Женька.

И Мунера, топая искалеченными старостью подошвами, отваливала ворота.

После двух дней томительного безделья их отдали надолго Хасану, и они обучались погрузке. Грузили паркет, отвозили по окраинам, снова грузили. Розовый, буковый и наклеенный на длинные доски для ординарных домов, подавали и принимали, объезжали город словно с хорошей экскурсией. Вечером второго дня погрузок пришла машина с бочками жидкого стекла. Бочки были стандартные, железные, неподъемные: весили по четыреста килограммов.

Машина пришла, когда они уже переодевались наверху. Гришевец пришел, отдал приказание разгружать и разрешил завтра прийти на работу на час позже.

— Ладно, — сказал Хасан.

Они стояли в кузове и ругались. Женька завелся, попробовав качнуть бочку. Даже Кутырев озверел: сверхурочная работа, страшная тяжесть бочек.

— Чего? — закричал Хасан. — Покрышка тащи!

Новая нота появилась в его голосе, и Женька кинулся за «зиловской» покрышкой. Он бежал через пустой двор и катил перед собой громадное колесо. Хасан поймал теплый черный бок и повалил покрышку под борт.

— Клади, — сказал он. И они опрокинули первую бочку в кузове и покатили к краю. — Стой!

Он залез в кузов, тяжело навалившись пузом на доски пола, встал с колен.

— Стой! — говорил он, задыхаясь.

Он откатил бочку назад, повернул ее и опять катнул к борту.

Внизу стояли те, кто уже оделся и уходил. Они смотрели Хасанову работу. Все отошли шагов пять назад, когда бочка подошла к краю.

— Вот черт, ханыга, — пробормотал Галкин и отошел дальше других.

Хасан еще раз глянул под борт, потом тронул бочку и отошел. И она пошла. Все смотрели как завороженные.

Медленно пошла она и торжественно стала заваливаться набок, чтобы удариться, рухнуть в асфальт всем своим полутонным весом и расколоться, растечься широко и неисправимо густой массой жидкого стекла.

И она упала. Мягко и тяжело она вмялась в край покрышки, резина выдохнула, распрямилась и аккуратно и прямо, без стука поставила бочку на попа.

— Пошли, — сказал сварщик.

— Второй давай! — крикнул Хасан.

Рабочие уходили со двора, уже скрывались в дверях проходной, где в теплой комнатке Мунька кипятила чай и варила кости собакам. А вторая бочка вставала рядом с первой как влитая.

Удивительный это был сбор людей — участок СМУ-4. Мало их было, и они были разные. Кутырев думал про себя, что место он выбрал нужное для приработка, хорошее. И только того он не знал, что всю жизнь будет он их помнить, каждого по отдельности и всех, вместо. И рассказывать будет про них, и про эту бочку, и про большой костер, и про фабрику, и про все то, что случилось и должно было случиться с ним впереди.

Женька гоготал, хлопал Хасана по плечам, пятую бочку сбрасывал уже сам. И она тоже встала там так, как положено ей было встать.

И потом, на другой день и на третий, приходя на участок, они любовно оглядывали те бочки, свою работу, и Женька хвалил Хасана.

А Хасан, использовав свое заработанное время, сходил в столовую и приволок собакам большую и вонючую груду костей. Он опять просиживал рядом со своей подругой Мунерой долгие часы, и Галкин кричал ему что-то через двор.

Старики молча оглядывались на него и опять продолжали долгий свой разговор. Кутыреву нравилось смотреть издали на них. Они покачивались в такт словам и медленно размахивали руками.

…Теперь ехали они окраиной, по долгим трамвайным путям, по узким щелям между складами и задними стенами заводов, украшенных ветками колючей проволоки, воротами, подъездными путями. Глухо пробивала трава сквозь рельсы, солнце палило справа; потом в детдомовском парке с пыльными же тополями слышались удары по мячу, вопли — и это уже на перекрестке, в тишине, у светофоров. А приехали, когда их мотануло в кузове, завалило на бок и резко выдохнули тормоза; и Женька высунулся из-под брезента, а вся картинка уже двигалась. Ворота невидимою рукою разводились в стороны, проплывала над ними перекладина ограничителя высоты, к цеху погрузки подавали задом грузовики, и всякая подсобная — вроде них — публика прыгала наземь, под колеса, в кучи бумаги и стружки.

Иногда в свободный час, днем, Женька забегал на задний двор, за столярку, к маленькой двери фасовочной. Там работали женщины. Цех начинался прямо от порога. Горами высились передвижные стеллажи и стеллажи по стенам, и на них лежали кипы разноцветных обоев. Здесь, на разделке обоев, правил Жора Алексанян, замначальника, орун, пятидесяти лет мужчина.

Жора покрикивал на женщин, а они отвечали звонкой порцией ругани, и так всегда в лад, так славно, что Кутырев вылетал на улицу как ошпаренный. Алексанян хохотал, кричал: «Даю тебе премию, Наталья! Давай, баба, работай!» Тут шла работа быстрая, в общем молчаливая, сосредоточенная. Посреди большой комнаты цеха стояла машина, сваренная из дюймовых труб. Ременные передачи крутили валики подач, и большой, фабричной упаковки рулон обоев — руками не обхватишь — разматывался в ленту. Попорченные края его с потеками обрезались боковыми ножами, а потом он шел в намотку на стандартные рулончики, как в магазине. Женька особенно любил просиживать на корточках у самой машины, где две женщины быстрым движением ножниц обрезали конец куска, снова подавали край в намотку, снимали готовые куски.

К маленькой двери подъезжал «уазик», и сам Жора грузил кипы обоев в кузов.

А вокруг шла троллейбусная работа. Котька-маляр с похмелья раскатывал шланги от компрессора для распыления краски. Хасан отмыкал склад, и Женька или Кутырев валили набок бидон с краской и пускали его по двору к месту окрашивания. Передвигали Хасановым способом: легкими ударами по правому или левому краю его поворачивали катящийся бидон куда требовалось. Иногда Женька устраивал цирк: вскакивал, на бидон и бежал задом, а потом летел, всплескивая руками, на асфальт. Кутырев хохотал и говорил: «Обед скоро, не пропусти, ты, девочка на шаре». Но Женька и сам был начеку. Сварщик мыл руки и готовился обогнать его на пути к бильярду, наказать.

А Котька протирал форсунку, наливал растворитель, еще раз проводил нежно ладонью по шпаклеванной и шкуреной поверхности и делал первый пробный выстрел в воздух. Распылитель давал пронзительный шипок, и темно-зеленое облачко ядовито повисало в воздухе.

— Пачкаешь атмосферу! — кричал проходивший Галкин. — А уж обед.

Котька мрачно взмахивал рукой. Это означало, что время не имеет для него значения. В обед он не обедал и не мог спать ночами.

И он проводил распылителем по серому борту, и ровный мазок ложился на борт. Котька любовался работой и делал следующее движение. Так, проводя рукою, он клал первый слой, часто уходил отдыхать, но дело его двигалось быстро. А Галкин как-то сказал Женьке: «Смотри, сопля, на спившегося человека. Нет лучше его мастера. Маляр! А какой он штукатур! Быстрее его не сделает никто».

Нестандартно было постижение жизни. Быстрое оказывалось медленным, а медленное шло быстро. Они уже обвыкались и присматривались к людям, к работе и мастерству. Тянуло делать руками. Однажды утром Кутырев сам обрезал крылья у привезенного троллейбуса, час провозился и сделал, а Женька пропадал в столярке у глухого.

Вечерами работяги играли в домино, но недолго, час. А Котька — так говорили — оставался спать. Однажды он проспал две ночи и день: в субботу вечером пал он на земляной пол старого склада, а утром в понедельник вышел сумрачный навстречу Кутыреву. Это было после субботника.

Котька не курил, был он слаб телом до чрезвычайности, но не сложением, а именно дряхлел в сорок лет. Он вышел в понедельник из темной ямы древесного склада, сел подле Кутырева и сказал:

— Три бутылки принес и три выпил. Старая не в счет?

— Ты умрешь когда-нибудь здесь, — сказал Кутырев, — как ты не заболеешь-то спать на земле?

— Подохнешь под забором, — сказал Галкин, — и Хасан будет тобой кормить собак.

Ему понравилась эта мысль. Он подумал и сказал:

— Она тебя варить будет, Мунька, а старик кормить. Костей в тебе много.

— Я тебя переживу, — отвечал Котька. — Дезертир.

— Я не дезертир, — рыкнул Галкин. — Я в Германии воевал с минометом двадцать два дня. И пил потом два года по случаю нашей Победы. А ты с чего пьешь, плюнь ты на нее, на них обеих!

— Ну! — закричал предостерегающе Котька высоким голосом.

Галкин умолк, и Котька встал и пошел к своим краскам. Пацаны сидели, сидели, а потом придурковатый Женька и говорит Галкину:

— Ты что, боишься его, Галкин?

Тут сварщик, который вообще недолюбливал этих новых людей, хмыкнул и пошел тоже прочь.

— Я тебе уже сказал, кадет, что ты дурак. А ты все никак не обижаешься, — отвечал Галкин. — А насчет него ты не сомневайся, он штукатур. Работа знаешь какая? Не знаешь? Я скажу, какая: бросать восемь часов мастерком раствор от живота на потолок. Понял? Поди попроси, чтоб он тебе руку сжал, только несильно. А то если он сильно сожмет, то ты всю жизнь, с завтрашнего дня, будешь инвалидность получать — пятнадцать рублей.

— Уделал он тебя, — сказал Кутырев Женьке.

А тот резиново улыбался независимой улыбкой.

— Пошли вы… — ответил он.

…Они шли цехом обойной фабрики, там, где красили, проклеивали, печатали обои, и навстречу им летела из темноты знойная костяная вонь сушильни. Этот ветер и гул машин, разновысоких, высотой с дом, по которым проползали ленты разной окраски, был везде, даже на подсобных площадках и в огромных коридорах.

Они приближались к сушильне, и зной усиливался настолько, что переставал уже ощущаться; в воздухе висел пар, пот тек по лицам. Они проходили два колена переходов и входили в черную ее трубу.

Четыре большие машины выдавливали из себя, как из тюбиков проклеенные ленты обоев. Поперечная лапа подхватывала ленту, высоко поднимала ее к потолку и плавно несла вглубь, в темноту; подходила следующая лапа. Гирлянды обоев, обдуваемые встречным потоком, оттуда, из глубины, из тьмы, покачиваясь в этом черном самуме, упорно шли и шли, относимые вереницей лап. Невыносимо, густо плыла вонь.

Они бежали, зажав носы, рты, лица, наверх, в складские помещения. Там пирамидами стояли и лежали полями большие бухты обоев. Каждая весила по тридцать килограммов. Стояли во множестве тележки из двух полозов на ножках и колесиках, тонкие, членистые, как богомолы.

— Что, Женька, взялись?

— Погоди. Где весовщик? — орал Женька. — Погрузку не задерживать! Быстренько! Быстренько!

Они подносили рулоны, обхватив их поперек, весовщик завешивал, записывал, и рулон уходил на тележку. Она была сварена из двух гнутых труб в форме лодки. Сзади было два малых колеса, впереди — ножки. Ширина между трубами около полуметра, впереди и сзади — ручки, как на носилках.

Кутырев клал рулон на две параллельные трубы в середину тележки, второй рулон ложился рядом, и далее так выращивали они узкое продольное сооружение на колесах весом в полутонну. Потом готовились к ходу. Кутырев становился впереди между ручками, крепко брался за концы руками и упирался пятками в пол для торможения на склонах и переходах. А Женька упирался грудью, захватывал концы задних ручек и толкал по ровному месту.

Весовщик, молодой парень, курил на подоконнике у распахнутого окна, смотрел вниз.

— Ну давай, — тихо сказал Кутырев, как всегда ощущая спиной огромную массу узкой тележки.

И Женька лег грудью, тележка стронулась, пошла.

Иногда по утрам и в обед на участке длились разнокалиберные споры, и тут для себя Кутырев открывал новое. Спорили бешено, до ссоры, «перешибали аргументом», обращались к новичкам за решением, а они не могли удовлетворить ни одну сторону.

— Ты пойми, — орал Галкин, — он там прожил больше половины жизни, что он вообще, не мужик был? А она не баба?

— Ты этого не знаешь, — отвечал сварщик. — Не знаешь. Ты мне докажи, я поверю, а так все это фуфло.

— Ну, рог ты бычий, пойми, что об этом во всех книжках написано.

— Ты читал те книжки?

— Какая разница, читал, не читал?

— Есть разница! Студент, поди сюда. Вот ты скажи нам: было что-то у Тургенева с Полиной Виардо или нет?

Кутырев обалдевал. Он не знал.

И чаще спорили о том, что попадало под легкую проверку. Тогда даже Женька, перекрывая спор, кричал: «Да вы в энциклопедии посмотрите!»

Сварщик отмахивался.

— Он был маршал, и при Сталине, понял? Сталин его от себя никуда не отпускал.

— Ну и вот тебе грибов полное лукошко. А кто руководил на Курской дуге? Что, тоже он его не отпускал? Ты бы кино смотрел, если про то не знаешь. Он был на плацдарме южнее Киева — это да. Он сам туда не переправлялся. Но он приехал и сказал: «Конный корпус убрать, чтоб не воняло». Потом повесил воздушную армию из Крыма над Днепром. И тогда задышали. Не знаешь — и туда же.

— Ты знаешь!

— И знаю, потому что я молодой был, но те времена помню.

— Что, ты и под Киевом воевал? За двадцать дней до Берлина дошел…

— Нет, на заводе вкалывал по две смены, но помню. Потом читал его воспоминания, как он пишет про все это. Он, считай, в каждой операции участвовал. Ты почитай, почитай.

— Ладно, — говорил сварщик и шел работать.

Котька в этом не участвовал. Он работал тихо, тихо слушал или разговаривал на простые темы с Кутыревым. Раз Женька застал их троих в разговоре со столяром. Из уха у старика торчал провод слухового аппарата, и он говорил Котьке:

— Не имеешь ты никаких прав, вот спроси у человека. Вот вы, молодой человек, трезвый еще, вы скажите, если развелся и пришел к ребенку, а там мужик у нее, так что, можешь ты ей что сказать или нет?

Он так и не привык к Кутыреву, а все почитал его за пришлого, нового человека. А Женька слушал, сидя у дверей. Свет ромбом падал в темень мастерской, клубился на кудрявых стружках, плавил смолку.

Кутырев не успевал ответить.

— Так он же пьяный! — говорил Котька, и в глазах у него стояли слезы. — Ребенок мне говорит: «Папа, я уроки хочу делать, а дяденька мне мешает». Понятно? Эта пьянь к нему лезет. Она водит к себе.

— И правильно делает, она баба, и ей мужика нужно. А ты теперь прав не имеешь, и если ты его тронешь, она милицию позовет, и ты загремишь.

Котька смотрел в пол и не понимал этой юристской премудрости. Кутырев видел его недоумение и жалость его к себе и к сыну.

Потом опять шли работать, и работа стирала, смывала, слизывала все.

Кутырев знал, что никто не скажет ему про маляра, ни дружок его Галкин, ни столяр. А только равнодушный человек. Этих было двое: Соломатин и сварщик.

Первый их троллейбус уже оброс изнутри шкафами и стенами, уже прошла переборка между мужской и женской частями дома на колесах. Теперь столяр работал внутри домика. Там было жарко, пахло железом, смолой. Старик вылезал из дверей задом, потный, дудел песню себе под нос и брел, приволакивая ногу, за реечками. Весь день из железной коробки звучали удары его молотка, как из треснутого колокола.

Маляра Котьку сгубила любовь. Дело было на свадьбе двоюродного брата его жены, когда гудели в кафе половину ночки и чуть даже до утра недогудели. Он вообще был тихий, Константин, не зря его все Котькой звали, все, кто хотел. Питье его не брало, да в тот день и не нажимал он по просьбе жены, чтобы как родственнику присмотреть за порядком. Потому что директриса кафе прямо сказала, что, мол, если что, то до двенадцати и ни минутой позже. И жена его попросила потому, и он не стал пить. Все равно все к ночи загудели, и выгнать можно только с нарядом, да и то с усиленным, с двумя ПМГ. Он сидел сначала в зале, потом пошел на кухню, потому что в этой полустекляшке все смешалось к часу исконному, официантки нанятые уже почти спали или пили, гуляли вместе с гостями. Сел он в мойке в чистой, прибранной — грязную посуду не подносили еще. Посидел, покурил, а потом… что такое? В полутьме звук слышит, дыхание. Ну, думает, уже упетался кто-то до сновидений, не надо будить, сам встанет, не потеряется. Пусть спит. И сидит себе курит. А она потом во сне застонала жалобно, голова у нее качнулась, она ушиблась малость и проснулась. Как она дернулась, он увидал ее частично: край прически и локоть; и, верно, подумал, что придется с пьяной бабой возиться чужой, а этого не вытерпит ни один мужик, сами свиньи свиньями, а брезгливые мы, так нас и так. Но она уже встала свежая, крепко корпусом повела и сказала: «А-ай!» — зевнула и потянулась длинно. И тут вздрогнула, увидала его. И, значит, говорит: «Ой, ну напугал ты!» А он видит, что она не из гостей, а официантка, трезвая. Она еще раз передернула плечами со сна, и тут вместе с этим ее движением, одновременно с ним, он увидел ее всю как бабу. Не ее именно, а вот как будто в первый раз увидел бабу. И не как он, Константин, Котька, а как самый первый мужик на земле увидел первую бабу.

И он не дрогнул, сказал трезво, спокойно: «Устала?» — «Ага», — сказала она и снова зевнула во весь рот. «Конец виден там?» — спросила. Он отвернулся от нее, не ответил, а сам думает про себя: нет, не пьяный я, нет.

Она говорит: «Чай будешь?» Он кивнул ей в ответ. Она две чашки чаю налила, подсела к нему напротив, стали они пить несладкий чай. Она говорит: «Ты чего трезвый один? Бабы у тебя нет или чего больной?» Он ей отвечает, как во сне, что он со стороны жениха и что жена его законная сидит в зале. А потом он протянул руку и на ее руку сверху положил. И прижал крепко. А она подняла на него глаза и стала смотреть. Долго смотрела, а потом говорит: «Без нас управятся. Как звать тебя?»

И с той ночи никто не видел ни его, ни ее две недели, а может, и месяц, и что они там жрали и куда она сына девала, того не знает никто. Было ему тогда, между прочим, тридцать семь, а ей тридцать девять. А жене его, скучной, спокойной бабе, — тридцать два.

И закрутилась, понеслась волынка. С любовью, с разводом, с парткомом, со всеми делами.

Видно, баба его, первая жена, крепко, сильно за дело взялась, не подумавши она это. А он в своем счастии и радости видеть ее не захотел. Он зарабатывал тогда, Константин, до трех сотен в месяц, считался отличным штукатуром, даже странно теперь это было вспоминать, странно и удивительно, словно не про себя он это.

Любовь продолжалась, но потом он встретился с женой, и она его умолила вернуться к сыну, домой. Такие сказала мелочи домашние, которых он, мужик, выдержать не смог: велосипед, например, сынишке достать с антресолей не смогла она, плафон в ванной не отворачивается, а лампочка сгорела, моются в темноте. Мишутка все говорит: «Ничего, мол, маманя, папка придет и зачинит, не плачь». Он вернулся. А та ему сказала: уходи или приходи, мне все равно, я всегда жду тебя, ты теперь мой.

Он жил тогда в страшном сне. Жена терпела и ждала. Дома было тихо, как в гробу. Сынишка приходил из садика и тихо возился с кубиками на полу в коридоре. Обедали. Страшно, страшно и тихо было ждать. В пятницу он получил аванс и один напился так, что его спасла реанимационная служба. Он не попал в вытрезвитель, потому что, выпив два литра водки, он спокойно и чинно шел по неизвестному ему маршруту, но потом в людном месте всплеснул руками и без крика повалился на пешеходный переход под ноги прохожим и колеса машин.

Котька не вернулся домой и не пошел к той. Он пил. Его перевели сюда из жалости начальников, которым он всем успел сделать по два раза ремонт на квартирах. И потому они знали его, жалели. Все-таки он был великий мастер, да сломался вот на этом — на любви. Это в нем уважали все. «Это у нас уважают», — так сказал Галкин.

Теперь, после суда, на котором жена не кричала, кстати, а только жалобно и недоуменно смотрела на него, так что суд прошел чинно, к удивлению судьи, который ждал визгу и слез, поскольку видел анкетные данные, — теперь, после суда, у него вычитали алименты. Он мог не думать о доме, но со всеми говорил и надоел всем разговорами о сынишке. Потом и это прошло. И осталась от него тень. И осталось непревзойденное его мастерство, выпивка, сон на земляном полу в складах.

…Запаха сушилки в нижних коридорах сейчас не было, потому что его выскваживало быстрым потоком заоконного воздуха через открытые рамы второго этажа. Пацаны не шли с тележкой, а бежали вдоль коридора, причем Кутырев тормозил подошвами сколько мог; Женька, вцепившись в перекладину, ехал сзади, как на салазках. Песок и цемент хрустели под ногами.

— Брось, Женька, — сказал Кутырев. — Тише давай на спусках, а то сшибем кого-нибудь насмерть.

Подпертый узко расставленными рукоятками под ребра, спиной ощущая холодный напор стальных поперечин, он чувствовал себя беззащитным, слабым: он не контролировал движения груза.

Женька сказал:

— Ладно.

Они мирно и медленно теперь спустились еще одним переходом и вышли в зал разгрузки, в широкий просторный цех. Справа вдоль окон с покатыми металлическими подоконниками стояли десятки груженых телег в очередях к окнам. С них рулоны выкатывали на полированный металл, и они скользили прямо в кузова. Зал располагался на высоте полуторного этажа.

Они быстро шли к своему окошку, и Кутырев выгнулся и начал тормозить; ему показалось, что они слишком уж быстро приближаются к последней из груженых перед ними тележек. Он еще затормозил, и они почти остановились.

— Тормози, — сказал Женька и тоже потянул назад.

Кутырев увидел, что они немножко не успевают, что рукоятки с его стороны, рукоятки, которые он крепко сжимал сверху кистями рук и держал локтями, заходят под широкую поперечину предыдущей телеги.

— Тормози! — закричал он.

И Женька, видимо, повис на своем краю груза, и Кутырев тоже откинулся и не услышал, а скорее почувствовал, как бухта обоев над его головой пошла назад, на Женьку, и вообще весь груз моментально и неслышно переместился назад; одна бухта мягко рухнула на пол. Кутыреву прижало кисти под поперечиной. Он смотрел на руки; прижало совершенно одинаково мясистые части между большим и указательным пальцами. Они были белыми, эти места. И медленно, как при ожоге, подошла и овладела руками боль. Это было так странно, что Кутырев не смог выдохнуть.

Женька подошел.

— Чуть не убило, — сказал он. — Нагрузили лишнего.

Кутырев говорить не мог, он показал движением лица вперед, на свои руки.

— Отожми, — сказал он громко, но Женька его не услышал.

Тогда он понял, что не говорит, а шевелит губами, как будто из него ушел звук.

Тогда он страшно, изо всех сил, ото всей боли закричал:

— Отожми-и-и!..

И Женька понял его шепот, кинулся вперед и повис на рукоятке.

Кутырев вынул руки и стал смотреть на них.

Ну совсем, совсем они были белые. Потом кровь стала возвращаться на свое старое место и закапала со всех пальцев сразу.

Он поднял их над головой, руки, потому что вспомнил, что так ее останавливают, кровь.

И тогда сначала одним голосом, а потом многими голосами женщин завизжал поковочно-погрузочный цех. Кутырев недоуменно оглянулся, потом посмотрел наверх и увидал, как широкими вишневыми ручьями идет по его предплечьям его кровь. И он побежал, держа руки над головой.

— Куда, куда? Держите его! — кричал насмерть перепуганный мужик с соседней погрузки.

Ну, кстати, напрасно кричал. Кутырев бежал в медпункт. Бежал, совершенно не зная, где находится этот медпункт и вообще есть ли он на фабрике. Но бежал; точно, туда, бежал, как бы танцуя «молдавский», высоко подняв одну руку и высоко выкидывая коленки.

И перед глазами его мелькали, особенно на поворотах, лица и глаза, углы, переходы, плакат и еще плакаты на стене. Но не так быстро, как это показывают в кино, — он успевал все разглядеть.

А в медпункте старая женщина, медсестрица, лет пятидесяти, схватила его за плечи и толкнула на стул. И, откинувшись, кося глазом, Кутырев видел, как лилась, пенясь и пуская пузырьки, бледная перекись на его кисти. А кровь розовела, серела, сворачивалась. Потом тугими бинтами схватила она запястья и ладони, тугими и белоснежными, а пальцы под бинтами были грязные, ногти от металла неотмываемо черные — и этим он, Володька Кутырев, гордился отдельно.

Женькина рожа с высоко задранными на лоб бровями просунулась в комнату, и Кутырев оглянулся, подмигнул ему. А сестрица рявкнула на Женьку, и он исчез, вихрастый.

Окна медпункта перед лицом Кутырева, широкие старые окна с частыми переплетами рам, выходили прямо на улицу, туда, где под рядом низких и густых лип стояли грузовики и шофера курили на тротуаре, ждали очереди на погрузку. Кутырев смотрел на светлый большой день улицы и будто слушал беззвучный шоферский разговор.

— Ну, дойдешь? — спросила медсестра. — Не кружится голова?

Кутырев, улыбаясь, посмотрел на нее, покачал головой, что, мол, нет, и тут только вдохнул всей грудью обойный тухлый запах, пары эфира и лекарств.

Он еще раз отрицательно помотал головой, но уже вся картинка летнего мира — стекла, халаты, белые шкафы, деревья, колеса, кепки, пятна света и листвы — пошла себе двигаться справа налево, смазываясь, ускоряясь и разворачиваясь в беге.

— Обморок, — громко сказала себе пожилая сестра, и Кутырев почувствовал, как она прыгнула на него и уперлась ему коленом в грудь, почти под самое горло. А руку она кинула ему на лоб, толкнула его головой к стене, и затылок почувствовал холод клеевой краски и кирпича под ней.

Кутырев удивился, испугался, попытался оттолкнуться от стула плечами, но она не пускала и смеялась в лицо. Крашеные растрескавшиеся губы были близко от его глаз, зубы с металлическими коронками и подбородок бело-желтый, сливочный, с волосиками.

Потом, в метро, где у него из кармана контролер вынимала пятак и бросала за него в узкую прорезь автомата, где он прошел с поднятыми на уровень груди руками, расставив локти, словно на примерке костюма, — там все смотрели на него. И вдруг в неясный момент, уже в вагоне, включился будто бы свет на экране памяти, потом звук, и полетели все секундочки и узелки этого дня: утро, запах откосов, насыпи, зеленое сукно, шары щербатые; и снова запах — обоев, клея (это он сразу отбросил, закружилась голова), яркие пятна крови на цементе, колено у горла, эфир.

И еще он вдруг вспомнил, что сестра все время двигала челюстями. Она жевала, все время ела что-то, только он не успел заметить что.

И еще: как он сидел на ступеньках фабричного корпуса, а на тротуаре шофера топтались, ходили, слонялись вокруг него и всячески старались помочь, смеялись, трогали его за лицо и говорили слова.

Один пацан молодой сбегал за пивом и наклонялся тоже, смотрел в лицо Кутыреву розовыми заячьими глазами с веснушчатого лица и все говорил: «Я под-держу, а ты пей, н-не-боись». Это было первое, что Володька Кутырев услышал слухом.

И парень держал ему голову пальцами под затылок, спереди подавал кружку под донце. Кутырев поддерживал мокрую кружку с боков запеленутыми руками, широко глотал холодное разбавленное пиво, закидывал голову, запрокидывался так, что солнце дробилось в толстых гранях стекла, пенилось и желтело, било ему в глаза.

И усыпляло, и утешало, и успокаивало.

В вагоне ему уступили место, хотя при чем тут руки? «Садись, — сказали. — Ладно. Садись!» Он повалился, посидел, заглянул через плечо читающей тетки в «Здоровье», прочитал: «…биохимию питания. Надо с детства воздерживаться от переслащенной, пересоленной пищи и особенно от пережаренных блюд…» — это с одной стороны от себя. А с другой: «Дверь ее комнаты осталась открытой, света она не потушила, и там еще стояло облачко пудры, как дымок после выстрела, лежал наповал убитый чулок, и выпадали на ковер разноцветные внутренности шкапа». Он прикрыл глаза и представил себе эту картину — бесконечно ярко, ясно и весело — и вдруг провалился в сон.

И дома он долго и, как в детстве, сладко спал весь день, потом всю ночь и еще день тихого с дождиком следующего вечера — воскресенья. Проснулся на закате и, озаряемый красным косым светом уходящего дня, долго не понимал себя, оглядывался, поднимал забинтованные руки. И вдруг чуть не заплакал от пронзительного ощущения счастия, молодости и бытия.

1979

Юрий Бриль ВОЗ КРАСНОЙ РЫБЫ

Просигналила машина. Тишков прильнул к окну, у подъезда стоял «уазик». Не очень-то верилось, что заедут, поэтому жене ничего не говорил, но рюкзак тайком на всякий случай собрал.

— Куда? — вскинулась жена.

— С инспекцией браконьеров ловить… Что делают, паразиты!..

— А тебе какая печаль? Ты-то сам?.. Жить надоело? Не пущу! — И загородила дорогу.

Вообще-то Тишков работал в страхагентстве, и ловить браконьеров ему как-то не приходилось, а вот встретил в пивном баре Васюту, и тот подбил.

Снова просигналили.

— Я обещал. Неудобно.

— Кому?

— Васюте.

— Кто такой?

Так сразу Тишков не мог бы объяснить кто, хотя знал его, кажется, сто лет. Ну, не Васюту конкретно, а похожих на него. Есть люди, которые умеют жить толково и со вкусом. Таких непременно встретишь в парилках городских бань, со знанием дела они крутят вентили, к которым и подступиться-то страшно, рассуждают о дубовых и березовых вениках. Без них не обходится никакая очередь за пивом. И здесь они на виду, суетятся, устанавливают порядок. И балагурят. Уж страсть, как любят побалагурить! Они имеют здоровый цвет лица, не страдают бессонницей и не болеют, а если и болеют, то только за «Спартак». С этим конкретным Васютой Тишкова познакомил дядя жены двоюродного брата в бильярдной парка культуры и отдыха. Тишков смутно помнил, что Васюта вроде шоферит в какой-то геологической экспедиции.

В конце концов жена отступилась.

Сидевший рядом с Васютой мужчина, оставаясь корпусом неподвижным, протянул руку для знакомства, медленно, как открывают железные ворота, повернул голову.

— Инспектор Клыков Владим Иваныч.

Владим Иванычу было, видимо, сорок с небольшим. Лицо как бы обветренное штормами, рябоватое. Глаза посажены глубоко, но когда смотрит на тебя, такое впечатление, что они любопытно по-рачьи высовываются. Глаза не голубые и не карие, а как какой-нибудь уральский самоцвет, в пестрых прожилках. Инспектор поправился Тишкову. Приятно быть накоротке с таким мужественным человеком. По совести говоря, надоело глотать бумажную пыль, от клиентов тошнило, и вот нежданно-негаданно — глоток свежего воздуха.

Васюта ухватил двумя толстыми пальцами рычажок ручного газа, словно бы схватил за нос нашкодившего пацана, давнул на педали, — машина противно заскрежетала, будто собираясь сморкаться, взревела во всю мощь железного организма, поехали.

Ехали не скучали, потому что Васюта всю дорогу рассказывал байки.

— Это когда я еще мариманом был… Пришли мы как-то в японский город-порт Ниигата. Встали в очередь, ждем на рейде, когда разрешат причалить и начнут наши доски разгружать. Некоторые, и я в том числе, в город намылились. Кто по магазинам, женам мохеру, детишкам жевательной резинки приобресть, а мы со стармехом в ресторан. Спросили у стивидора самый дешевый. С этими японскими йенами всегда в обрез. Заказали индейку — приносят. Мясо как мясо. Жирок, косточки, в зубах застревает. Заказали сакэ, чтоб мясо запивать. Приносят. Сакэ как сакэ. В голову даже ударило, что не всегда характерно для японских спиртных напитков. Жуем, запиваем. Словом, не особенно яркий, но все-таки праздник живота. Попросили счет — приносят. Такой ерундовский, что мы даже растерялись. Стармех малость лопотал по-японски. Говорит официанту: самуяки тамуяки, мариман кияки кимано. То есть: премного благодарны за сытный обед, однако для советского моряка стыдно платить такой мизер, поэтому позвольте от всего сердца и к знак развивающихся торговых отношений между нашими странами… сует ему, значит, трешку, по ихнему — три тысячи йен. А японец сложил ручки на груди, кланяется и благодарит: прошу миль-пардону, русский геноссе, но чаевых в нашем ресторане не принято. А дешевые кушанья у нас потому, что сделаны они все: и индейка, и соус к ней, и водка-сакэ, — из сои на особый патентованный рецепт… С тех пор я соей сильно заинтересовался. Съездил как-то в район — там сои много выращивают. Ребята, говорю, дайте сои — нужно для экспериментов. Дали мешок. Нажарил. Жена хрустит, короеды хрустят. Ничего больше не просят: ни мяса, ни картофеля. Неделя прошла — хрустят. Думаю, а что если им сварить макарон. Сварил. Так макароны для них стали как лакомство.

Владим Иваныч поворачивал голову, ухмылялся: во, заливает!

За Васютиным трепом не заметили, как выехали из города. У стеклянной будки ГАИ остановились. Подставив желтую спинку заходящему солнцу, грелся милицейский «рафик». Лениво вращался синий мигающий глаз, в такт его вращению из машины выплескивалась рок-опера, чистый голосок кающейся Магдалины. Привалившись к крылу, стоял молоденький усатый сержант, пришлепывая фасонно в гармошку собранным сапогом. Тишков с иронией подумал, что вот, может, опять мода на сапоги вернется.

Клыков неуклюже выбрался из кабины, пошел здороваться.

— Что он, как лом проглотил? — удивился походке инспектора Тишков.

— Производственная травма, — пояснил Васюта.

— Это как?

— Встретился на узкой дорожке с браконьерами, те его и угостили дробью в поясницу. Полгода в неврологическом лежал, только вышел.

— Значит, бывают случаи…

— Случаи везде бывают. Недавно иду по проспекту — и вдруг бах! — штукатурка от стены отвалилась. Как бомба взорвалась. Что характерно, в двух шагах от меня.

— Застраховаться надо бы, — пошутил Тишков, а сам подумал о жене: переживает ведь, а он — хлоп дверью, — утром будет. Не надо было так.

Клыков уселся в машину, тронули дальше.

— Как милиция? — спросил Васюта.

— Что мне милиция?! Это вот Никитин. Ему все неймется. В прошлом году у Мишкина неводок конфисковал и акт на два хвоста выписал.

— Инспектор имеет такое право? — удивился Тишков.

— Инспектор, — солидно сказал Владим Иваныч, — имеет право выписать акт хоть самому министру МВД.

— Одно общее дело, — пожал плечами Васюта, — зачем?

— Вот-вот, — согласился Владим Иваныч, — а этот привязался. Мишкин, конечно, в долгу не остался. Повязал его в магазине, за водкой вроде ломился и скандалил. На пятнадцать суток оприходовал. Хулиганский поступок в общественном месте. Так-то шутить с милицией.

Была глухая ночь, когда въезжали в Осиповку. Улицы пустынны, но в каждом доме свет. Васюта вел машину, не особенно шумя мотором, выключив фары. Громко в настороженной тишине шуршал под колесами гравий. У одного из домов остановились. Здесь у Клыкова жила сестра. «В самом осином гнезде», — грустно посмеялся он. Часа два решили переждать у сестры, пока браконьеры забрасывают невода, раскидывают сети.

Стукнули в глухую, обитую мешковиной дверь. Открыла женщина с грубоватым, точно братцевым лицом. Приобняла Клыкова.

— Оклемался?! Ну, слава богу! — Увидев, что он не один, опустила руки. — Не сидится дома, не можешь без приключений!

Вышел навстречу дедок, седой, как лунь, в бабьем переднике, обсыпанном мукой.

— А мы ждали… как раз пельмени затеяли.

Из-за занавески стрельнула глазами и спряталась в другой комнате девочка-подросток.

Вскоре все сидели за столом, и Васюта рассказывал очередную байку.

— Слушай-ка, Владька, — встрял дедок, — а вправду говорят, что речку перегородят железной сеткой? Перегородят — и никакой кеты, никаких браконьеров. Всю рыбу будут вычерпывать и самолетом в завод отправлять.

— Кишка тонка! Надо десять заводов, чтобы справиться с таким количеством.

Тишкову показалось, что Владим Иваныч не очень заинтересован в том, чтобы разом выбить из-под браконьеров почву. Да ведь и можно его понять. Не станет браконьеров, чем прикажете ему заниматься?

— Где оно, количество-то? — покачал головой дедок. — Раньше бывало, самый никудышный неводок закинешь — сотня, а сейчас… два-три хвоста, ну, когда десяток!

— Человека готовы убить из-за этой проклятой рыбы, — сказала сестра. — Лучше бы ее совсем не было.

Все с сочувствием посмотрели на Владим Иваныча.

— И не будет, — успокоил дедок. — На самолет — и в завод.

Тишков бывал на рыбоводном заводе, посылали в командировку. Как раз в путину подгадал. Интересно. На деревянном мостке стояли парни. Один ловко подхватывал кетину саком, другой, в перчатках, крепко держал ее, а третий бил деревянной колотушкой по лобастой голове, оглушал. Потом за дело принимались девчата. Нежными пальчиками выгребали из раздутого рыбьего брюха горстки живых рубиновых икринок, осторожно укладывали в рамки.

Угощали малосольной икрой щедро, но страховались плохо. Смеялись: а зачем? Место у них счастливое. Сколько помнили, никто не болел, не горел, не умирал. И ведь точно, все как на подбор здоровяки. Лица — кровь с молоком. Потому что при икре, при красной рыбе.

Тишков посмотрел на Владим Иваныча; хотя тот и отлежал полгода в неврологическом, лицо такое же, кровь с молоком. Перевел взгляд на его сестру, деда, Васюту — мелькнуло в голове: нет уж, наверно, не сою едят.

— До тех пор, пока существует красная рыба, до тех пор и браконьеры не переведутся, — доверительно сообщил Клыков. — Красная рыба — это ведь не просто жратва и не деньги, а значительнее этого. Вообще, что такое жизнь? — Все притихли, перестали жевать. — Жизнь, я вам скажу, — это воз красной рыбы, и каждый старается урвать с него, сколько может. Для меня, если хотите, красная рыба — символ чего-то такого…

— Скоро одни символы и останутся, ими и будем питаться, — надоедал дедок.

Тишкову стало жаль красную рыбу. Из какого далека плывет! А для чего? Для того чтобы оставить потомство и умереть. Закон природы. Оставить потомство удается одной из ста, а умереть — всем. Сколько врагов! В Тихом океане, в Японском море — хитроумные японцы с неводом, по Амуру, по многочисленным его притокам — мы да китайцы со своими крючками и сетками. И вот ведь патриотизм! — преодолеет тысячи километров, но непременно вернется в родную речушку, ключ родной, где когда-то сама вывелась из икринки. Ее враги не только люди — рыбы же, птицы, зверье. Прав Клыков, всякий норовит урвать с воза свое.

Неделю как шла кета. Город будоражило. Идет, идет, — повторялось на все лады. Кетовый сладчайший дух уже царил в загородных автобусах, исходя от выпуклых, взмокревших снизу рюкзаков. И уже у ларьков, в изобилии торгующих таежным пивом, кто-либо из бичеватых на вид, бывалых мужичков доставал из кармана штанов завернутый в масляно-пожелтевшую ветхую газетку кусок рыбы нынешнего посола, отрывал шматок товарищу и всем, кто пожелает… Браконьеры тачали снасти. Рыбнадзор совместно с милицией и порознь устраивал грандиозные рейды. По берегам воровато сновали закупщики, платили по пятерке, по восемь за штуку причалившим на минуту — чтобы только разменять рыбу на деньги — отчаянным головам.

Жена Тишкова тоже подумывала, как бы засолить несколько штук на зиму, собиралась съездить в Бычиху к матери, там с рыбой проще. Но Тишков отсоветовал: подождем, может, госторговля выбросит.

Выехали в два ночи. Тишков плохо представлял куда. Смертельно хотелось спать. Не доезжая моста, свернули с дороги. Нехотя ползла под колеса кочкастая, покрытая бурой травой земля. Серой стеной вздымался тальник. «Уазик» мотало, как шлюпку в жестокий шторм. Еще раз качнуло, встали. В тишине прорезалось журчание реки.

Открыв дверцу, Тишков чуть не ступил в воду. Подернутая мелкой рябью река посверкивала кроваво-красными бликами: на другом берегу горел костер. Оттуда доносились приглушенные голоса. Но вот языки пламени приникли к земле, спрятались. Видимо, в костер плеснули водой. И голоса стихли, будто и их притушили.

— Накроем, никуда не денутся, — выразил надежду Владим Иваныч.

Погнали к мосту. Километров пять до него, не больше. Пролетели над сонной, взблескивающей серебром рекой, глухо прохлопали под колесами доски моста. Газанули по берегу, чудом не врубившись в кусты, круто вывернули к воде… Никого. Дымятся угли наспех залитого костра, валяется бутылка из-под «бормотухи».

— Эй вы! — потрясая кулаком в темноту, крикнул Клыков. — Немедленно выходите!!!

— Ху-ху не хо-хо??!! — послышался на это недвусмысленный ответ. Орали с другого берега, то есть оттуда, где они только что были.

— Все ясно, у этих сволочуг лодка — переплыли.

Васюта бегал вдоль берега, пробовал сапогом воду.

— Гребите сюда, а то хуже будет!

— Тебе надо — ты и греби! Нам и здесь хорошо!

— Давай, ребята, заводи «казанку», — нарочито громко скомандовал Клыков.

В машину и снова к мосту. От моста по берегу к тому месту, где только что орали браконьеры… И снова никого.

— Клыык!!! — доносилось с другого берега. — Заводи «казанку», плыви к нам! — И всплеск, словно рыба хвостом, ныряла в воду пустая бутылка.

Попробовали потихоньку, не включая фар, подкравшись, застать врасплох. Не получилось. Похоже, это все браконьеров только забавляло.

— Клыык!!! — дурным голосом орал заводила, остальные подхватывали: — Плыви к нам — у нас балы-ык!

И всякое в такой же степени остроумное.

Настроение упало. Тишков иначе себе представлял борьбу с браконьерством.

— Гоняемся, как кошка за своим хвостом, — сказал он, но Клыков проигнорировал робкую попытку покончить бесславную погоню.

Остановились, когда сильно тряхнуло на кочке и Клыков крепко боднул стекло. Сидели в темноте, скорбно молчали, и вдруг инспектор горько рассмеялся:

— Как же я сразу не допер?! Вот куда надо было ехать!

Поехали, куда надо было, километров за двадцать. Подкатили к высокой железнодорожной насыпи, как раз к тому месту, где ее дырявила арка путепровода. Насыпь отрезала реку с несколькими удобными для ловли красной рыбы тонями. Из арки, позвенькивая, вытекал ручеек.

— Пусть покуда ловят, — разрешил Клыков, — а мы малость покемарим. — И тут же тяжелая его челюсть отвисла, и он, запрокинув голову, всхрапнул.

Тишков, тоскуя о покое и тепле супружеской постели, привалился к жесткому сиденью, расстегнул немного «молнию» на куртке, поднял воротник, уткнулся в устроенное таким образом, обогреваемое собственным дыханием, гнездо. Тотчас занялось сонной истомой, деревянно занемело тело.

— А в прошлом году, пожалуй, как раз об эту пору мы с генералом Афиногеновым ходили на дикого кабана.

«Красиво живет, — додумал о Васюте Тишков, — а может, треплется, черт его разберет».

— …я и генерал — с нами были еще два полковника в папахах — залезли на дубы. Дубы, я те доложу, в три обхвата, а под ними желудей — прорва! Генерал говорит, в двадцать три тридцать, можете засечь время, сюда прибудет стадо упитанных кабанчиков. Стрелять не торопитесь, пусть немного потрескают желудей. Первый выстрел будет мой. Им я свалю секача, то есть ихнего предводителя, потому что если его не… он все стадо…

Что «все стадо», Тишков не слышал, окунулся в дрему, но в ту же минуту, может, только показалось, в ту, — раздалось: «та-та-та», — сначала тихо и не очень настойчиво, потом громче и назойливее, зататакал мотоцикл.

— Ага, первая ласточка! — Инспектор Клыков нащупал полевую сумку, в которой хранились акты.

Васюта достал из-под сиденья конфискованный в прошлом году у браконьера-пожарника фонарь, побежал с ним к арке, прильнул к стене, затаился. Тишков неуверенно подался за Васютой, встал рядом.

Мотоцикл, треща на всю округу, въехал в трубу путепровода. Васюта врубил фонарь — нещадный свет залил каменные своды, сглотнув хилый лучик «ижонка». Треск мотора, словно бы захлебнувшись в этом свете, перейдя на смущенный чих, замолк.

— Брось драндулет! — скомандовал Васюта. Видимо, общение с генералом не было напрасным. Голос четкий, с уверенной командирской нахрапистостью.

Браконьеры — их было двое — встали с мотоцикла, он не упал, а завалился набок, хлюпнув фарой и перекинутым через багажник мешком в ручей.

Тишков подошел, вернее, заставил себя подойти к браконьерам. Оба на голову выше. Стоят по щиколотку в воде, таращат ослепленные глаза. У одного руки парализованно опущены, другой перебирает лямку соскользнувшего с плеч рюкзака.

— Идите к машине! Да прихватите свои мешки! Никто их за вас таскать не будет!

Браконьеры повиновались.

Клыков уже разложил на капоте «уазика» свою походную конторку. Светился наподобие настольной лампадки крохотный фонарик, пачка актов под рукой.

— Фамилия?.. Имя-отчество?.. Где работаешь?.. Сколько штук?.. Из них икрянок?.. — строчил только так.

Едва закончили с первыми двумя, подкатил еще один. С ним все в точности повторилось. Глох мотор, браконьер волок свой мешок, вталкивал в машину, отвечал на вопросы Владим Иваныча, заполнявшего акт, и пылил налегке в сторону Осиновки. За этим еще два. И еще, и еще. Подъезжали, не давали передышки. Васюта командовал, Клыков строчил акты, браконьеры загружали машину красной рыбой и икрой. Создавалось впечатление слаженной, без спешки и суеты, работы, в которой браконьеры были заинтересованы ничуть не меньше инспекции. Никто не препирался и не отлынивал. Один только попросил:

— Рюкзак бы отдали. Вчера только купил.

— Не положено. Орудие лова считается.

— Всю жизнь ловили, а теперь…

— Теперь в магазине или в столовой покупайте.

— Купишь без блата, как же…

Тишков не особенно четко представлял, что, собственно, он должен делать, в какой-то момент показалось, путается под ногами.

Поперли, — видимо, рассвет спугнул, — наехали разом шесть или семь человек. Тишкову жутковато стало: их-то всего трое. Такая арифметика. Но, к счастью, эти парни не обратили внимания на выгодное для них соотношение сил. Вообще браконьеры вели себя на удивление одинаково. Двое лишь выделились. Один драпанул, бросив в ручье рюкзак и мопед. Другой же, ослепленный светом, не растерялся, наддал газу. Васюта цапнул его за рюкзак, но «Урал» оказался мощнее Васюты. Скакнул на заднем колесе, рисковым виражом крутнулся возле «уазика» и был таков. Васюта успел разглядеть номер, но Владим Иваныч не стал записывать — он уважал сильных противников.

Рассвело. С появлением первых солнечных лучей браконьеры иссякли. Набитый так, что бугрилась брезентовая крыша, туго поскрипывая рессорами, «уазик» плавно катил по дороге. Тишков полагал: все, отстрелялись, едут домой. Оказалось, нет, решили проверить две тони поближе к Осиповке.

Тишков увидел мотоцикл издалека. Шел по тропке, а тот рулил навстречу. Мог бы свернуть, но не сворачивал почему-то. Тишков обернулся — один… Клыков в машине. Васюты нет… А мотоцикл подкатывает ближе, ближе. Убавил скорость, остановился. И Тишков остановился. Смотрел на сидевшего за рулем мужичка, мучительно соображал, что бы такое ему сказать. Васютовское «брось драндулет» вроде не подходило. Может быть, следовало сказать «едьте своей дорогой», и дело с концом, но Тишков вдруг увидел, что мужичок плюгавенький, а на заднем сиденье — совсем еще пацан. Почему бы не «оприходовать». Вот случай доказать, что и он не лыком шит, не балластом его возили, а с пользой для дела… Губы у мужичка дрожали. Жалкий уж чересчур, и рюкзачишко, что болтался за спиной у паренька, почти пустой, два хвоста, не больше. «Отпустить?» Сзади затрещали ветки — кто-то продирался сквозь густые заросли тальника — Васюта.

— Ну, как улов? — выдавил из себя Тишков. При других обстоятельствах этот вопрос мог сойти и за приветствие.

Мужичок запричитал:

— Эх, да что там! Мерзли всю ночь. Не спали. Намаялись, одним словом, ох, намаялись!.. А поймали?.. Почти ничего и не поймали, одна морока, говорить смешно.

— Все вы так, — примирительно сказал Тишков, — а в итоге что? Природа оскудевает. Каждый понемногу взял — и уж ничего не остается. — Ему весело стало: вот ведь как получается, он человек скромный и незаметный вроде, а может решение принять, от которого…

— Сынок только в институт поступил, в общежитии будет жить. Думаю, засолим две кетинки, возьмет с собой. Есть когда захочет, достанет из форточки, себе отрежет, товарища угостит… В общежитии не сладко…

— Да ладно тебе, батя, — застыдился отцовского унижения паренек.

Не сладко в общежитии — это Тишков знал. Два года жил, когда в техникуме учился. Столовские пустые щи, котлетки наполовину с хлебом… безденежье. «Эх, надо бы отпустить, ни перед кем он не обязан отчитываться». Но вынырнул из кустов запыхавшийся Васюта, взял инициативу в свои руки.

Ярко вставало над тайгой солнце. Расцветал щедрый на краски сентябрьский день. Дорогу обступали лимонно-желтые березы, охристые, с раскидистыми, как у пальмы, розетками маньчжурские орехи, багровыми всполохами взбегал к верхушкам деревьев виноградник. Ехали едва-едва. Можно было разглядеть висящие кое-где черные с холодным сизым налетом грозди ягод.

— Остановиться бы да набрать, — подумал вслух о ягодах Тишков. В прошлом году они с женой сварили немного варенья из дикого винограда. Аромат умопомрачительный. Правда, косточки…

Клыков посмотрел на часы, а Васюта сплюнул окурок в окно. Тишков догадался — не до того. Но проехали метров пятьдесят. Клыков кивнул:

— Тормозни.

Тишков подумал: остановились, чтобы собрать ягоды. Нет, инспектор потопал к «Жигулям», притулившимся у кустов боярышника.

— Что, ребята, не заводится? — весело кивнул он вышедшим ему навстречу двум толстячкам в джинсах.

— Все о’кей! — замахали те руками.

Однако Клыков неспешной своей, глиняной походкой подошел к чужой машине, по-хозяйски сунул руку в переднее окно, дернул тросик и резким движением вскрыл капот. Глубоко по самую подмышку сунул в недра двигателя руку и, как какой-нибудь иллюзионист, выдернул ее оттуда с кетиной, снова сунул — снова кетина.

— Во, класс! — восхитился Васюта, когда оприходовали новое поступление и распрощались с браконьерами.

— Не надо оваций, — скромно сказал Клыков, — это моя профессия… Смотрю, мухи над мотором вьются. Думаю, не зря.

Проехали еще немного.

— Видите — ветка сломана? — кивнул Владим Иваныч. — Это условный знак. Полундра означает, инспекция. Все предупреждены. Значит, нам пора сматывать удочки.

Развернулись, покатили назад, другой, более короткой дорогой.

С километр не доезжая Осиновки, Тишков вдруг вцепился в плечо Клыкову: смотрите! смотрите!

На открытой поляне у реки стояла бочка, рядом на газетке изжелта-белой горкой искрилась соль, в тенечке, под ильмами черным жесткокрылым жучком поблескивала «Волга». Кто-то весело покрикивал: «Ниже, Николай Саныч, ниже давай, а то опять мимо тазика!»

— Хватит на сегодня, — устало вздохнул Владим Иваныч, — все равно уже рыбу складывать некуда.

Действительно, сами едва умещались, куда еще с бочкой.

Въезжая в Осиновку, видели: тут и там группками стоят мужики, о чем-то хмуро переговариваются, с нескрытой враждебностью поглядывают на них.

— Жалко этих, отца и сына, — сказал Тишков.

— Жалко, — согласился Клыков, — однако акт использовали.

Заведующей столовой на месте не оказалось, Клыков и Васюта пошли ее искать, а Тишков остался скучать и нервничать в машине. Удивлялся себе, зачем это ему было нужно: всю ночь не спать, мерзнуть. Да ведь и риск немаленький!.. Дробью в поясницу — не очень-то приятное угощение. А денек хороший налаживается, совсем летний. Аленку можно было подкинуть матери и поехать с женой в лес. У него чутье на ягоды и на грибы, никогда пустым не возвращался. Кваску бы с собой взяли. Жена молодец, по своему особенному рецепту с хреном настаивает. Крепкий, приятно так в нос шибает.

Наконец в сопровождении Клыкова и Васюты показалась заведующая столовой. Долго брякала ключами, открывая склад.

Васюта принялся таскать мешки, Тишков же сделал вид, что сил у него никаких нет, спит.

— Умаялся — ну, отдыхай, не буду тебя тревожить.

Стукали гирьки весов, что-то бубнил Клыков, а толстуха заведующая столовой смеялась. Тишкову был неприятен этот смех: можно подумать, щекочут ее там в четыре руки.

Делая одну ходку за другой, Васюта быстро разгрузил машину, потом исчез надолго. Вернулся уже с Клыковым. Сели в кабину, закурили. Под ногами у Тишкова оставалось еще четыре мешка, на которые Васюта по какой-то причине не обратил внимания. Тишков хотел было сказать об этих мешках, но не сказал, все еще делая вид, что спит. Чувствует ногами мешок и не говорит. А на душе точно так, как неделю назад.

Шел по Пушкина, впереди женщина идет, руками машет. И тут чирк! — часики на асфальт. Тишков поднял часики, посмотрел время, послушал — тик-так: отдать — нет? Загадал, если лицо плохое, «торгашеское», — нет. Если доброе, простое, — отдать. Догнал — бабуля. Отдать… А она вдруг как припустит от него. Вернее, это ему показалось, что от него. На самом деле за автобусом. Успела. Вскочила на подножку, двери захлопнулись, автобус уехал. А он остался с часиками. Принес домой, показал жене, сказал, что нашел. Но зачем они ему? У жены — золотые, у самого — электронные.

— Ого, уже одиннадцать, — делая вид, что проснулся, сказал Тишков, — пора когти рвать.

— Не суетись, — радушно улыбаясь, сказал Владим Иваныч, — к сестре заедем, поедим, отдохнем чуток.

Сестра двигалась еле-еле, прямо-таки на ходу спала. Но дедок оказался шустрым, уже успел сгонять за водкой. Выпили сначала без закуски, не терпелось за удачное возвращение. Ко второй стопке подоспела малосольная икра в деревянной плошке, к третьей — жареный лосось. Рыба вроде бы суховатой получилась, трудновато глоталась, но икра шла легче.

— Не будет рыбы, я вам точно говорю, не будет, — ловко обрабатывая острыми мышиными зубками косточку, сказал дедок.

— Не будет, — печально согласился Владим Иваныч.

— А Коляня молодец. — Васюта похлопал Тишкова по плечу. — Двоих амбалов за шиворот и к машине, не дрогнул!

Похвалу Тишков, конечно, заслужил. Выдержал испытание, труса не праздновал. Было несколько острых моментов, но переборол себя, заставил… Однако такая похвала не радовала. Во-первых, потому, что Васюта опять перепутал его имя. Какой же он Коляня?! Во-вторых, «амбалов» было жаль. Надо было отпустить. Подумаешь, два хвоста! Ну, что за браконьеры! Другие бочками солят, а с них, как с гуся вода…

В дверь стукнули.

— У нас все дома, — сказал Клыков.

Сестра вышла из комнаты, быстро и плотно прикрыв за собой дверь. Некоторое время слышалось торопливое шептание и всхлипывание, потом хлопнула входная дверь. Появилась сестра.

— Думала, кто, а это Леонтьева.

— Что ей надо?

— Просит, чтоб мы акты порвали. Это ж вы ее мужика с сыном прижучили. Парень в институт только поступил, так она боится, как бы не прознали да не выгнали.

— Ну так что? — глаза у Владим Иваныча любопытно высунулись на своих рачьих ножках.

— Может, вам, говорит, нужны дешевые ковры, как раз привезли.

— Нам нужны ковры? — пожал плечами Клыков.

— Нет, нам ковры не нужны, — сказала сестра. — Теперь все магазины ими завалили. А когда были нужны, просила, оставь. Не оставила. Говорила, все по предприятиям, по предприятиям.

— А парня жалко, — сказал дедок, — он хороший, здоровкается со мной всегда, один во всем поселке.

— По блату поступил. Они все по блату поступают: и старший, и девка ихняя.

— Не ври, мамка, Сашка отличник, — сказала девочка, высунувшись из дальней комнаты.

— Тебя забыли спросить! А ну, брысь!

— Не нужны нам ковры, — заключил Клыков, — тем более дешевые. Ковры — дерьмо. У меня один вообще свернутый лежит под кроватью… Так и скажи: про ковер заикнешься — за взятку привлечем.

Тишков догадался, что говорят о тех самых, которых он «прижучил». С души камень свалился: что их жалеть? — торгаши…

Клыков откинулся на спинку стула, всхрапнул. Васюта зарядил новую историю, на этот раз о том, как он с группой ответственных товарищей посещал животноводческий комплекс. Особенно подробно он остановился на цехе воспроизводства. Подставлял толстые, обрубочные пальцы к вискам, делая рога. Мычал и наливал кровью глаза — в самом деле было в нем что-то основательно бычье. Сестра подхохатывала на низких нотах, а Тишков сидел как на иголках, рассчитывать на скорый отъезд не приходилось. Углядев висевшее над численником расписание автобусов, он нацелился на двухчасовой рейс.

— У меня жена не дай бог! Звонит уже, наверно, по больницам, разыскивает.

— Ты, Коляня, женился, что ли? Вот дуралей!.. И молчит.

Тишков женился шесть лет назад, Аленке уже четыре, но ничего этого он не стал объяснять Васюте. Что пьяному? — в одно ухо влетает, в другое вылетает.

Выпили на посошок. Тишков решительно встал из-за стола. В сенках топтался, ища свой пустоватый рюкзачишко.

— Да вот он, — подсказал ему Васюта, вышедший проводить до двери.

— Это мой? — Тишков неуверенно взялся за лямки отнюдь не пустоватого рюкзака.

— Икорка засолена, а рыбку ты сам. Соли не жалей. Она, рыба, сама возьмет соль, сколь ей необходимо. Ну пока, топай. Остановка около школы. Выйдешь из ворот и направо. Недалеко.

«Хорошо, что икра, — подумал Тишков, вернее, не подумал, а так, шевельнулось в голове, — Аленка хоть поест… Да ведь и заслужил, полагается, наверно».

— Чуть не забыл, — остановил его в дверях Васюта, — так я к тебе за краской нагряну?

Тишков понял, Васюта путает его с кем-то, однако кивнул на прощание, что могло означать: лады, нагрянь как-нибудь. Когда они еще встретятся, да и встретятся ли вообще?

Он быстренько прошагал проулком, стыдясь рюкзака и вместе с тем не без удовольствия ощущая его тяжесть. У столовой группкой стояли мужички, заговорщицки совещались, но они были далеко, никакой опасности с их стороны быть не могло.

Автобус уже стоял на остановке, флегматично подгазовывая на холостых оборотах. Тишков прибавил шагу. Выйдя на открытое перед школой пространство, увидел за углом находившийся как бы в засаде милицейский «рафик». Сердце упало. Вылезший из кабины молоденький сержант удачливо ухмыльнулся в усы.

— Что, на автобус опоздал? Обидно, правда?

Тишков жалостливо улыбнулся: да вроде нет, вот он, автобус.

Сержант кивнул шоферу. Заскрежетали расхлябанные дверцы, автобус медленно покатил от остановки.

— Ну, показывай, что у тебя в рюкзаке… Костя, у нас есть еще чистые акты?

— Найдется для этого орелика, не волнуйся. — Из «рафика» вылез еще один милиционер с полевой сумкой на боку, такой же, как у инспектора Клыкова Владим Иваныча.

1982

Александр Герасименко ДАРЫ МАСАМУНЭ

Неистовый вал тянулся к нему огромной мохнатой лапой. Загнулись цепкими когтями белые гребни, они настигли Мацубару, разодрали в клочья одежду, и словно дохнуло из пасти неведомого чудища, зловонно и мерзко. От ужаса он перестал ощущать вес собственного тела, а невыносимо смердящий запах стеснил дыхание. Потом тиски воды ослабли, и та же лапа, играючи, швырнула Мацубару на острый зуб скалы Кадзикаки.

Она торчала посреди залива, и Мацубара по-детски плакал от безысходной нелепости смерти. Он падал на скалу и видел, как издевательски приплясывают лохматые волны у ее подножия, как сходятся в хоровод строчки из лоции: «…сильные юго-восточные ветры разгоняют крутую волну в направлении скалы Кадзикаки». Ему не минуть ее.

«Будь ты проклята во веки веков! — клокотал в нем неродившийся крик. Ужас и безысходность душили его. — Будь ты проклята!»

Темнота сгущалась и сгущалась, превратилась в липкую кровь, и Мацубара, брезгливо выдернув руку из тягучей массы, проснулся.

Он долго отплевывался, тяжело дышал, ходил деревянными шажками по каюте, растопыренными пальцами рук наталкиваясь на переборки. Одуревший от духоты, тяжести в голове и желудке, он никак не мог найти дверь в туалет. Лишь больно ударившись о край стола, Мацубара вернулся в реальность.

«Все это эби но темпура[9], — кусая губы, думал он, раскручивая барашки иллюминатора: Мацубара спешил побыстрее глотнуть прохлады ночного залива, уйти от противного запаха. — Нехорошо, нехорошо…»

С самого утра он и механик Эндо смаковали холодное пиво и нежную темпуру из креветки в припортовом баре «Дары Масамунэ». Креветки были необычно хороши, и они заказывали порцию за порцией, похрустывая аппетитной золотистой корочкой, и блаженно закатывали глаза, запивая темпуру холодным пивом «Кирин».

Насытившись, они повели ленивый спор о том, кого из рода Масамунэ имел в виду первый владелец бара, назвав его «Дары Масамунэ». Мацубара уверял Эндо, что бывший властитель Сэндая князь Датэ Масамунэ — не самая подходящая фигура для вывески, ибо он был жаден, завистлив и коварен. И уж чего-чего, а каких-либо даров ждать от него не приходилось.

— Ты, Эндо, не найдешь светлого пятна в его жизни, — наставительно растягивал слова Мацубара.

А Эндо не соглашался, он лениво мотал головой: найду, мол.

Во второй половине дня они перешли на сакэ и поэзию, но прибежал матрос, посланный за ними, передал распоряжение хозяина компании возвращаться на «Хиросэ», где и ждать дальнейших указаний. Если их не последует, выйти на связь в 22.30. Мацубара так и не услышал от Эндо ни одного приличного трехстишия. Глуп Эндо.

«Ох, эта темпура…» — гадливо поморщился Мацубара.

Шел десятый час вечера, бархатная тишина скрывала и не могла скрыть тревоги перед нашествием тайфуна. Природа, словно совестясь, готовила своему безумному сыну тихие покои, а тот являлся, разнузданно бесчестя свою мать, круша покой и умиротворение. Но пока еще было тихо.

Мацубара не любил эти два-три часа ожидания тайфуна и, если спасатель стоял в порту, ложился спать, всегда наказывая не будить его: просыпался сам, интуитивно угадывая нужную минуту пробуждения. Так сделал он и сегодня.

В раскрытый настежь иллюминатор не вливался прохладный воздух: все замерло. Мацубару раздражало это омертвение, дурной запах и больше всего — непонятный сон. Все не нравилось. Даже душ не освежил, не облегчил его состояния. «Мерзость, а не сон… От обжорства это…»

Он вновь, сжав зубы, уставился в открытый иллюминатор, в ночь, где в середине залива укрылась скала Кадзикаки, а еще дальше в открытом океане мчался к заливу Исиномаки тайфун.

«Давай быстрей… — торопил его Мацубара. — Еще больше часа, — с раздражением прикинул он, взглянув на барометр, — Отметки на две упадет еще, тогда и пойдет». Глаза искали перемен в темноте за иллюминатором, а руки теребили какой-то предмет на столе. Мацубара включил верхний плафон и посмотрел на стол — это был журнал в яркой глянцевой обложке. Мацубара не мог припомнить, как он попал в его каюту. Журнал был раскрыт, и начало заголовка статьи позабавило Мацубару: «Великий Масамунэ…» «Опять Масамунэ… Великий Масамунэ, великий Масамунэ… Откуда это чтиво в моей каюте? — недоумевая, Мацубара поспешил дочитать заголовок: «Великий Масамунэ торжественно встречает посланца».

Мацубара свободно ориентировался в мозаике дат, имен, событий, поскольку учился в далекой юности на историческом факультете. Правда, для него аромат отшумевших эпох развеялся, едва возникла необходимость зазубривать мертвые имена и времена, впрочем, и сама история, став предметом изучения, обезлюдела для него. И Мацубара оставил исторический факультет, избрав твердую, «земную» специальность — морскую. Прочную, как сама история.

Он читал предисловие к рассказу, водя свободной рукой по стриженому затылку: «Сегуны из рода Токугава заботились о процветании ремесел, развивали и поощряли торговлю. В 1613 году Датэ Масамунэ, князь сэндайский, послал в Европу своего хатамото Хасэкуру Цунэнагу для заключения торговых сделок с тамошними правителями».

Мацубара взглянул на сноску: хатамото — дословно «знаменосец», ближайший подданный князя, выбирались хатамото из самых приверженных. «Чепуха, — отметил Мацубара мельком, — обычный вассал из обедневшего самурайского рода. Если мне не изменяет память, встреча оказалась безрадостной. Европа не приняла даров Масамунэ. Ворошить прах бедного Хасэкуры… Да…» Он захлопнул журнал с видом человека, не поддавшегося на обман.

Время для отдыха еще оставалось, и Мацубара решил ненадолго прилечь. Чтобы не заснуть, вернулся к рассказу. Ладно уж… Пока он шел к кровати, снимал шлепанцы, ложился, не отрывая глаз от столбцов иероглифов, что-то рассеивало его внимание: «…Япония устала от междоусобных войн, нуждалась в долгом и прочном мире…» Отвлекал звук, далекий, приглушенный расстоянием, но знакомый уху моряка. Мацубара прислушался к нему повнимательнее: в районе поля морской капусты становилось на якорь судно. Определил — большое. «В миле от Кадзикаки, с юга… Кто? До тайфуна час…»

И продолжал чтение: «…Семь лет длилось путешествие хатамото по странам Европы. И у римского папы побывал он, но европейские короли и властители не спешили помочь маленькой Японии…»

«Блестяще! — оценил прочитанное Мацубара. — Неплохо устроилась маленькая бедная Япония: грабит рядом, а за миром едет к дальним. Светлой памяти великий Датэ изрядно погрел руки на грабительских походах в соседку Корею. Интересно, отчего это не сиделось ему на мешках с корейским серебром? Под старость, видно, появляется тяга к замаливанию грехов и миссионерству. А впрочем, вряд ли собирался Датэ искупать грехи. Пушки ему были нужны, пушки… Дурной пример заразителен»[10].

Мацубара отложил журнал, стал одеваться. Он был из тех людей, у кого в жизни ничего не случалось. Чужие беды не касались его, своих он не заводил, приучил себя не подниматься до благородства и не снисходить до сострадания. Цветные сны ему не снились, черно-белые редко. Разве только вот сегодня…

Он был уверен, что именно таким набором качеств должен обладать капитан спасателя, ибо жестокость заложена в первой строчке Соглашения о спасении: «No cure no pay» — «Без спасения нет вознаграждения». Читай: «Без вознаграждения — нет спасения». Только так можно заставить уважать себя. Благородство и сострадание — канючение попрошаек у храма сильного.

«А почему бы и нет? — вдруг подумал он со злостью. — Помалкивать о неудачах и трезвонить о победах куда надежней. И прав, в конце концов, Иэясу Токугава, закрывший Японию от всего мира на целых двести лет. К примеру, повстречайся Хасэкура с прощелыгами из «Общества купцов — искателей приключений» (надо же! Сколь романтично алчные британцы окрестили свою первую компанию для заморской торговли! Хитрая приманка…), позволь им Датэ обосноваться у нас, они бы вывернули и японский карман и японскую душу задолго до своих сородичей из-за океана. Не печалься, Хасэкура, именно твоя неудача помогла японцам остаться японцами. Подумать только, мы — единственный в мире народ, который чтит еще древние обычаи и облачается в кимоно не для карнавалов. В этом мире давно перепутались мораль и пороки, и только мы храним тысячи наших заповедей, как тысячи японских островов. И только так можно заставить уважать себя!»

Он торопливо дочитывал рассказ и распихивал по просторным карманам штормовой робы защитные бифокальные очки, жевательную резинку, коробочку с угольными таблетками, носовой платок, зажигалку и пачку ментоловых сигарет «Мидори».

«— Скажи мне, Хасэкура, что ты думаешь о Европе? — спросил Датэ.

— Великий князь, самураю не пристало просить. Нужно приходить и брать».

Мацубара усмехнулся:

«Разговорился столько лет спустя. Кому это понадобилось из скромного Хасэкуры, каким он остался в памяти потомков, делать реваншиста?»

Часы показывали 22.20, и Мацубара заторопился. Оставалось прочитать совсем немного, но время вышло.

Он любил неторопливо подняться на мостик и обязательно по трапу левого борта. Внутренним переходом он не пользовался вообще: и когда был капитаном портового толкача-буксира, и сейчас, командуя спасателем «Хиросэ», приятным его душе океанским увальнем. Мощный «Хиросэ» таил в поршнях машины силу трех тысяч лошадей, и, поднимаясь на мостик, Мацубара всегда видел перед глазами настоящий табун, покорный хозяйской воле.

Накрапывал мелкий дождик — посланец тайфуна, ночь робко сжалась в глубине залива, береговые огни чуть тлели за тканым пологом мороси. Природные неравновесия всегда настраивали Мацубару на веселое расположение духа. Он любил сниматься в океан с непогодой, в ненастье, в сильный ветер. Ему нравилось прямо от причала «стегнуть» разом все три тысячи лошадей «Хиросэ», и тот, задрожав от веселой прыти, принимался лихо мять крепким форштевнем толчею воды. Кому в хорошую погоду мог понадобиться спасатель? На кого в погожий день мог охотиться Мацубара?

Сегодня он вышел на палубу довольный: «Моя погодка». На секунду Мацубара замешкался: «Это еще что такое?» Тоскливый, монотонный звук частыми повторами тыкался в дождевой полог. «Чего мычишь? — разозлился он, вспомнив, что портовые власти установили несколько дней назад у западной оконечности капустного поля буй с ревуном. — Му-у… Му-у… Теленок нашелся…»

Раздражение было обоснованным. Раньше он выводил свой мелкосидящий «Хиросэ» из бухты напрямую, теперь мешал буй, и вчера капитан порта оштрафовал Мацубару за то, что он прошел не по фарватеру.

Дождь приятно освежил лицо. На мостик Мацубара приучил себя подниматься только в добром настроении, заставлял себя забывать о досадных мелочах: море коварно и всегда не прочь подставить ножку тем, кто чересчур уделяет внимание своей персоне.

Однако из головы не выходило прочитанное: «Вернулся Хасэкура, и не было для него никакого торжества, никаких объятий. Опала в конце концов постигла его. Все мы месим для сильнейших. Кто грязь, кто глину, если повезет чуть выбиться. Правы они или нет — нас не спрашивают. Мы — сама глина, пригодная для лепки. Покажешься камешком — выкинут. А хочется ведь заставить уважать себя…»

Жалость к хатамото Хасэкуре охватила Мацубару. Он понял отчего: боится его участи. Слишком много сил и терпения затратил Мацубара, чтобы выбиться и не раствориться в общей массе, и он понимал всю малость добытого, зыбкость своего нынешнего положения.

Семь лет он терпеливо ждал возможности стать капитаном спасателя. Подрабатывал все это время то незаконным перевозом, то сокрытием контрабанды, добился своего и быстро обратил на себя внимание хозяина компании за удачливость в столь щепетильном деле, как спасание судов. И он этим дорожил.

Мацубара не верил в прочитанное, тени великих предков легли однажды, и поворачивать их в другую сторону было бы глупо и смешно. Он обязан был соглашаться с прочитанным, ибо в молчаливом согласии крылся рецепт благополучия. Поступать иначе простительно лишь мальчику из сказки Андерсена: с единственной парой штанов можно кричать, что король голый. У Мацубары было что терять.

С высоты мостика бухта казалась черной ямой, лишь к дальнему краю ее прилепился тусклыми огнями пароход.

— Кто? — спросил Мацубара, быстро входя в рубку.

— Русский, — с готовностью откликнулся рулевой. — Лесовоз польской постройки…

Ровно в 22.30 Мацубара вышел на связь с компанией и получил указание сниматься в десятый квадрат под защиту восточного берега. Всё в сторону, наступала пора серьезных дел: очень скоро русский лесовоз встретится с разъяренным тайфуном, и одни боги знают, чем эта встреча закончится.

«А одни ли? — ухмыльнулся Мацубара, подавая неторопливые команды рулевому. — Разве мы не в счет?»

Не первый раз становились на поле морской капусты либерийцы, греки, шведы; сухогрузы, лесовозы, ролкеры; разные дедвейты[11], разные флаги и капитаны. Они сверялись с лоциями, свирепо ругались по радиотелефону с портом, требовали другого места якорной стоянки, но слышали в динамике нейтрально вежливый голос: «Другого места нет». У кого нервы были покрепче, уходили подальше от предательского берега, навстречу тайфуну.

Не первый раз Мацубара переводил свой спасатель под защиту восточного берега, отстаивался, ждал тайфуна — работы. Как-то в одно из этих ожиданий он обратил внимание на странную закономерность: все флаги побывали в гостях у скалы Кадзикаки, и только голландцы ни разу не становились там.

«Этот… — презрительно подумал Мацубара о русском пароходе, — куча железа. На нем много не заработаешь…» — И велел боцману отдавать якорь. Огни русского парохода сместились левее, стали ближе, но ярче не стали. Плотный, обложной дождь растворял их в ночи.

«Интересно, чем он сейчас занят?» — размышлял, расхаживая по рубке, Мацубара. Представил себе русского капитана: согбенный годами и обидами, некогда прямой, стройный. Хотел подчернить возраст русского подагрой, передумал, остановился на гастрите. Некоторая жалость к обреченному моряку великодушно пририсовала рядом со стариком двух маленьких внучек с тихими, робкими улыбками. Они далеко от доброго старенького дедушки. Ему давно пора на отдых, а он все работает, чтобы внучкам жилось слаще. Плохо ему и одиноко. Старикам у чужих всегда плохо…

— Сколько лет капитану? — неожиданно громко прозвучал вопрос Мацубары в тишине рубки.

Вахтенный помощник не услышал капитана, ответил рулевой:

— Сорок, господин капитан.

— Не мне, — повернулся к матросу Мацубара. — Русскому…

— Русскому? Пожалуй, даже моложе вас…

— С чего ты взял?

— Я слышал его переговоры с портом. Молодой голос. По-английски говорил. По-японски даже… И хорошо говорил…

— Голос молодой… — проворчал Мацубара и отослал матроса на крыло наблюдать за морем.

Он отнял у русского внучек, дал взамен крикливую худую жену — в наказание за молодой голос. Но годы все-таки уменьшил: тридцать пять лет. «Наверное, проштрафился и угодил на паршивый лесовоз. Вместе со знанием иностранных языков».

В бинокль Мацубара долго разглядывал русский пароход и перерисовывал в воображении его капитана, чувствуя, что теперь не ошибается. «Итак, русский. Имя роли не играет — русский. Тридцать пять лет».

…Отчего же не играет?.. Морское имя — Христофор. Христофор Асланович Садашев. Мать русская, отец казах.

Сначала все складывалось у него удачно. Учеба, диплом, назначение четвертым помощником на лучший пассажирский теплоход. Быстро обкатался на линии Находка — Йокогама: нес вахты, лихо плясал «Яблочко» перед иностранцами на вечерах самодеятельности, настырно учил японский язык, в лавчонках на Исезаки яро торговался, скорее не из корысти, а из желания поразить хозяев. Без задержки продвинулся в старпомы, заметил вдруг, что отяжелел для присядки, появилась чиновничья плотность (над чем смеялся раньше, замечая у других). Пора было бы и в капитаны, да не хватало плавательного ценза, который зарабатывается в дальних рейсах. Пришлось распрощаться с «трамвайной линией».

Попав старшим помощником к хмурому, всегда недовольному капитану на один из новых сухогрузов-универсалов, крутился, старался, как будто он снова курсант-дипломник, сбросил лишний жирок, побывал во многих странах, открыл для себя, что на многотрюмном сухогрузе несравнимо спокойней работать, нежели на пассажирском судне. Вскоре и в капитаны вышел.

Не таким представлялся ему первый капитанский рейс. Хотелось вольного полета, а упал в собственном гнезде. Пришли тогда и первые сомнения, нет-нет да и спрашивал себя: за свое ли дело взялся? Почему вдруг упал?

Долго не мог прийти к простому ответу — усыпила гладкость продвижения к цели, убаюкала до уверенности: что капитан, что шофер — все одно извозчик. Этому же помогало и другое — ни разу не попадал в переплеты, о которых грезил в детстве. Возможно, не замечал их за нудными штормовыми вахтами, как за деревьями невидно леса.

Он лежал и думал, что утрачивает до срока ту морскую уверенность, которая отличает истинного капитана от каботажных неудачников, что все реже взбадривает себя истиной, что капитан не имеет права на расслабление.

Но у него все не так: отчаянно жмет левый ботинок, пароход стар, унынием несет изо всех углов — из разбитой филенки двери, из продавленного дивана, и даже журнал, которым прикрыт прожженный край стола, годичной давности. И от всего этого не хочется снимать телогрейку перед тем, как прилечь.

— Вахтенный!

— Здесь, господин капитан!

— Когда русский запрашивал порт, голос… Усталый, веселый, уверенный?.. Каким голосом он говорил?

— Усталым, скорее, господин капитан.

— Благодарю…

«…Значит, коллега, это не первый ваш плохой пароход. На первом еще взбрыкиваются, а вы уже устали. Все ясно…»

Он взял бинокль, попробовал разглядеть русский пароход. Мешал дождь, плотный, обложной. Опять тихо пожалел обреченного русского капитана и обуздал жалость простой мыслью: «Из нас двоих кто-то выиграет. Я верю в свою победу, потому что жду своего хатамото».

Полог дождя за стеклами стал почти непроницаем, в открытые двери рубки врывался тугой гул струй, похожий на звук низкого регистра органа, который называют иногда «человеческий голос». Мацубара осветил фонариком циферблат часов. Без пяти час. «Сейчас начнется…» — усмехнулся он угрюмо и крикнул матроса и помощника. Мацубара по голосу узнавал приближающийся тайфун, его приход, тот момент, когда этот голос берет последнюю доступную человеческому уху ноту и в клочья разрывает гармонию покоя.

— Наблюдать внимательно. Как только русский поползет к скале, сообщать пеленг каждые полминуты.

— «Хиросэ»! «Хиросэ»! Мацубара-сан, прошу на связь, — зачастил голос в эфире.

— Слушаю, Мацубара.

— Снимайтесь и начинайте. Удачи! — Понял. Будет удача.

Он представил себе, как там, откуда пришел голос, дежурный менеджер компании следит за полем локатора, как вспыхивают на нем от пробегающего по кругу зеленого луча точки — суда, как радисты крутят верньеры настройки, вслушиваются в эфир и с нетерпением ждут короткой скороговорки точек и тире — «SOS». Первый, поймавший ее, немедленно сообщит об этом менеджеру: «Атта!» («Нашел!»), а тот не менее радостно доложит хозяину компании об удаче, и побежит на голос беды спасатель-охотник, чтобы «No cure no pay» приняло свое логическое завершение: вознаграждение за спасение. И счастливчик Мацубара будет не последним в дележе выкупа.

В первые годы службы в компании Мацубара частенько рыскал по всей тихоокеанской стороне Японии и счастье не всегда поворачивалось к нему лицом. Теперь же любимчик хозяина Мацубара караулил добычу у скалы Кадзикаки, и не было случая, чтобы он упустил ее. Он настолько свыкся с отлаженной системой вызволения аварийного судна, что мог по секундам расписать ее. Сначала судорожные потуги судна выбраться из ловушки самому, потом требование буксиров у порта, который почему-то долго не будет выходить на связь (Мацубара предполагал, и не без оснований, что при дележе доходов от спасения кое-что перепадало и хозяину порта), затем выйдет, и буксиры, конечно, запоздают, и, наконец, «SOS». Тогда Мацубара приблизится к терпящему бедствие и по радио жестко перечислит пункты соглашения, а после маленькой паузы безапелляционно назовет сумму вознаграждения. Сумма эта будет грабительской, но чаще всего в ответ слышалось: «Согласен». Встречались, правда, иногда любители поторговаться, однако острый зуб скалы Кадзикаки быстро образумливал упрямца. «Жить всем хочется, — потирал в таких случаях руки Мацубара, — а жаль… Перевелись смельчаки».

Ливень прекратился неожиданно, стало совсем тихо. В тишине позвякивали звенья выбираемой якорь-цепи, как будто скупой в одиночестве пересчитывает медяки: день… день… день…

Последние секунды затишья перед оголтелым нашествием. Минута тихой молитвы.

«Великие боги… — Мацубара не задумывался, к каким богам обращается, кто именно работодатель и заступник его, но традиционно замирал на мгновение, — пошлите нам хорошую работу».

— Якорь вышел из воды, — негромко доложили с бака, и Мацубара положил руку на кнопку автоматического запуска двигателя.

«А русский небось спит…»

Садашев забылся, утомленный невеселыми думами. Приснился ему кабинет моринспекции, на возвышении сидят судьи — капитаны наставники. Угрюмые глаза, сжатые губы. «Вы изуродовали судно, — говорит главный из них, — вы лишаетесь звания капитана, уходите с моря». Поклонился молча, вышел, долго, на ощупь пробирался темным коридором, в той же темноте очутился перед бортом своего лесовоза, ржавого и жалкого. Взял шкрябку, поддел пласт ржавчины, и обдало теплом живого металла. Значит, все неправда — громадное тело парохода ждет его заботы и, пока он холит его, никто не лишит Садашева права быть капитаном. Падают, падают к ногам струпья ржавчины… Надо бы побыстрее, уже подходит буксир, а вдоль борта угрюмые фигуры наставников. Сейчас главный подаст команду оттаскивать лесовоз на металлолом…

Протарахтел брашпиль, высыпая в воду якорную цепь. Стали. Мацубара сощурился, едва по надстройке и бортам «Хиросэ» ударил первый заряд бури. Запричитали всплесками во́ды залива, закипела сумятица волн, и они, очнувшись ото сна, покорными вассалами бездумного владыки поднимались, строились ряд за рядом — все выше, все круче, все грознее, и знаменами гребней взъярилось покорное воинство, готовое крушить все без разбора в отместку за долгое повиновение покою.

Мацубара машинально отстукивал пальцами секунды. Ждал. Так, так, так… Изредка с бака доносились сухие, резкие щелчки — это выворачивались звенья набитой втугую якорь-цепи. Сам спасатель будто прилег собакой в чистом поле — лапы вытянуты вперед, голова на лапах. Пережидает ураган? Нет, слишком много напряжения в вытянутых вперед лапах, готовых к рывку. Ждет добычу.

Вахтенный помощник с матросом согнулись за оградительным козырьком, наблюдают неотрывно за огнями русского парохода. Мацубара не удержался от сравнения: окоп, солдаты, ждут сигнала к атаке.

— Пополз!

— Хорошо…

Так, так, так…

«Как он там, знаток английского и японского?»

Свежий океанский ветер ворвался в открытый иллюминатор, толкнул застоявшийся воздух каюты, разбудил капитана. Ох, некстати сон. Однако самобичеванием заниматься некогда. Ботинок жмет — к черту ботинок!

Трап, поручни, темно в рулевой рубке, вахтенный помощник никак не решится — будить капитана или нет? Отстоимся или все-таки будить капитана?

Капитан ругается. Русские крепкие ругательства. Ездим быстро, запрягаем медленно. К черту ругательства! В ладони ручка машинного телеграфа.

А паровую машину так сразу не запустишь…

— В машине, когда дадите ход?

— А чтоб… Это… в общем, сейчас, Христофор Асланович.

— Дайте поскорее, прошу.

— Христофор Асланович, надо порт вызывать, буксиры…

— Надо, надо… Все надо… Вызывайте, второй помощник. Первого помощника попрошу возглавить аварийную партию, старпому — на бак.

— Но, Христофор Асланович, по тревоге я возглавляю аварийную партию!

— Какая тревога? Ее кто-нибудь объявлял? Нет. Это тайфун, он не по расписанию приходит. На буксиры не надейтесь.

— Вон же буксир!

— Вижу. Это спасатель. И скалу вижу!

Не нужно ни карты, ни лоции. Оскаленный зуб в полумиле по корме, брызги летят слюной бешенства у его подножия. Кажется, от натиска воды и ветра расцепят молекулы свою связь в немой покорности безумной стихии. Разве не покажется такое чудом, если вода становится крепче металла, лезвие скорой волны острее бритвы полосует борта, надстройку и стихия лучше любого регистра находит неполадки на судне и в команде?

Пароход сползал к скале, из последних сил цепляясь якорями за предательский шелк морской капусты. Машина заходилась от удушья, запускалась и глохла, корпус дрожал от судорожного кашля внутри и от яростных ударов снаружи. Капитан ждал. В рулевой рубке темно, иначе бы все заметили, с какой болью он воспринимает удары волн.

Мацубара занервничал: долго! Почему так долго? Ему хотелось вмешаться в ход событий, он лихорадочно перебирал в памяти похожие и непохожие случаи, силился отыскать один нужный, заручиться им для успокоения.

— Сиогама, Сиогама, прошу на связь! Порт, прошу на связь!

Мацубара подобрался весь, напрягся, потянулся носом к динамику, словно вынюхивал голос в эфире, неожиданный и требовательный. Русский вызывал Сиогаму. Порт молчал. Мацубара ухмыльнулся — знакомое дело, передвинулся в угол рубки, оттуда продолжал следить за пароходом. Вахтенный помощник доложил очередной пеленг, и в голосе его проступило удивление: он не увидел капитана на своем обычном месте, у лобового стекла в центре рубки.

— Достаточно пеленгов! — зашипел из своего укрытия Мацубара, и помощник юркнул на крыло.

«Выходит, не запускается машина, — злорадно отметил Мацубара и, как щитом, прикрыл злорадство другой мыслью: — А каково было Хасэкуре в чужом краю? Давай-давай, коллега. Так, кажется, вы подбадриваете друг друга?»

— Давай, милый, давай!

— Не понял, Христофор Асланович.

— Это не вам… На баке, как у вас?

— П-я-ок! («Порядок!»)

Тайфун отрывал небо от неба, воду от воды, дробил их, превращал в хаос. Нет берега, нет моря, даже скалы Кадзикаки нет, только живет агонизирующее свечение огней парохода, только они еще существуют в клокочущей черной воронке залива.

Пароход продолжал сползать к скале, дюймы отступления становились все длиннее и длиннее, пружина упорства до предела растянулась: еще чуть-чуть, и она лопнет без звука, и сам пароход рассыплется, рассыплется в беззвучный прах, если только, если только… Под ногтями Садашева выступила кровь, так сильно он впился ими в дерево обшивки лобового стекла. Он почувствовал боль и перевел дыхание.

Смещение огней прекратилось, и Мацубара пожалел о преждевременной радости.

— Пеленг! — заорал Мацубара.

Помощник выкрикнул с крыла мостика:

— Не меняется!

«Неужели на камнях?» — почему-то не обрадовало, а встревожило предположение.

А голос в эфире звал порт непрестанно и требовательно. Сиогама откликнулась. Уточнение координат, уточнение ситуации, нейтрально вежливые неторопливые вопросы в шелухе из «э-э…», «нэ-э…» и пр., и пр. Ответ капитана следовал без задержки.

«Ага, вышло из строя рулевое управление, зацепили о камни баллером руля. Теперь недолго…»

И вопросы порта, и ответы русского подбодрили Мацубару, он снова перебрался в центр рубки.

Садашев по-прежнему оставался у лобового стекла, руки не отпускали деревянной панели обшивки, взгляд прикован к баку, где в призрачном свете носовых прожекторов решалась его судьба и жизнь судна.

Сообщения старпома оттуда, усиленные мегафоном, радовали мало. Капитан отклонялся корпусом к пульту трансляции и в микрофончик запрашивал:

— Как дела, корма?

Комиссар отвечал коротко:

— Терпимо.

Терпимым стал и голос второго помощника: переговоры с японским портом научили его терпимости. Молоденький третий брал пеленги на крыле. Крутился ураган, крутились вода и небо, русский пароход сносило на Кузнеца зла.

По каналу компании вызвали «Хиросэ»:

— Мацубара-сан, подойдите ближе, подтянитесь в двадцатый квадрат.

Мацубара подтвердил приказ, он понял его.

А русский вызывал и вызывал порт, требовал буксир, требовал согласно нормам международного права.

«Что ж, его право требовать, — согласился Мацубара, — но есть и право хозяина: если гость жалуется на сквозняки, уместно спросить, не подвержен ли он простуде. Извините, коллега, таковы наши обычаи».

«Хиросэ» двигался к центру залива, и Мацубаре захотелось со стороны взглянуть на свой красавец, как давит он бунтующую стихию, попыхивая неторопливо дымовой трубой. Что ему тайфун?! И это только на среднем ходу, а пожелай Мацубара, «Хиросэ» взлетит над кипенью вод — какой у него полет!

Крутнувшись на месте, «Хиросэ» остался дрейфовать в трех-четырех кабельтовых от русского парохода.

«Спасатель» — резануло острым светом по глазам Садашева, «Спасатель» — резанула надпись на другом борту. «Вижу, что спасатель», — подумал Садашев, не без восхищения оценив гладкий корпус-утюжок «Хиросэ». Грохотнуло на баке, перекрывая ревущую круговерть, и он тотчас забыл о спасателе.

— Пошел правый, вираем левый! — всунулся связной в проем двери.

— Годится, — кивнул капитан. — Ты легче, Ваня, по трапам носись, не развали нашего старичка.

— Хоро-ош старичо-о-к… — отдышался матрос. — Да его всеми тайфунами вместе не развалишь!

Дрожал корпус парохода, дрожал ритмично, и Садашеву, так же как всаднику от лошади, передавалась эта дрожь.

Что-то случилось… Мацубара встревожился опять, точно дорожка к русскому пароходу затягивалась болотной ряской. Он попробовал оживить образ своего соперника, но ничего, кроме иконы с суровым ликом, не получилось. Мацубара покрутил головой, стряхивая наваждение, и стал подыскивать что-либо нейтральное, чтобы не пугаться символа чужой веры, чтобы оживить свою. «Неужели я где-то просчитался?!»

Вахтенный помощник, извинившись, просунул голову в рубку, сообщил:

— Русский удаляется от Кадзикаки.

— Как?!

На циферблате часов стрелки разошлись шире — без десяти два.

«Упускаем! Упускаем!»

Шаг на крыло в гудящую суматоху — и в ней судорожно всплескивает бой колокола. «Отбивает смычки? Травит якорные цепи?..» — в первый миг Мацубара готов был осмеять русского капитана за глупость, за желанную глупость. В следующий — опешил: его бесцеремонно обворовывают. «Русский хочет вытянуться на якорях? Ну-у…» Мацубара сжал кулаки от прилива ненависти.

Года три назад изящный, как скрипка, итальянский фруктовоз тоже пытался тянуться на якорях, помогая машине осилить тайфун, уйти от скалы. Цепи не выдержали, как и следовало ожидать, полопались от напряжения. Капитан фруктовоза, экспансивный тосканец (то ли Каприччио, то ли Назаччио — какая разница?), безоговорочно принял условия Мацубары, продиктованные по радио. Днем позже изуродованное судно поставили в док. Итальянец сопровождал, смотровую комиссию, ходил вместе с ней по холодильным камерам, сияющим никелем и стерильностью, спускался в зал машинного отделения, где тот же блеск и до противного чисто: казалось, сам двигатель (ах, какая у него была турбина!) вобрал в себя солнце и запах апельсиновой рощи. Он покорно принимал любое предложение, согласие без слов читалось в его темных, влажных глазах, а губы шептали, как молитву, имя своего красавца или красавицы фруктовоза. Мацубара забыл это имя начисто.

Теперь же сопротивлялся неказистый лесовоз, и Мацубара угадал, как угадывают завзятые картежники ускользающую удачу, — уйдет. Ладонями Мацубара давил костяшки пальцев, сжимал и разжимал кулаки, не замечая ревущего урагана, потоков воды, помощника, который бегал от пеленгатора в рубку и дважды упал от поспешного усердия. Мацубара не хотел сдаваться, и если бы не матрос, не помощник, если бы он один остался сейчас на «Хиросэ», то закричал бы, порван легкие в клочья: «Тай-ф-у-у-ун! Тайф-у-у-у-ун! Я не слышу тебя! Что же ты!»

Лопнула левая якорная цепь…

— В машине: держимся на одном якоре! Как поняли?

В динамике кашлянул стармех, вклинился чей-то возглас, и пароход задрожал. Это была дрожь лошади, свившей мускулы в один жгут для прыжка через пропасть.

Садашев убрал руки с деревянной панели, выдохнул весь воздух, как будто мог этим помочь судну в минуту крайнего напряжения, напружинился весь сам: «Ну, милый…»

Ему показалось, что он почувствовал этот прыжок и даже ощутил удар копыт на той стороне пропасти. «Черт, дышать-то как вольно! Кто это легкие назвал легкими? Умный человек…»

— Вот теперь можно и с нуля. Хоть старпомом в каботажку, — повернулся и подмигнул Садашев помощнику.

Тот прижал к груди трубку радиотелефона — жаль, что не цветы! Да где ж их среди моря-урагана найти? А надо было бы — сегодня еще раз родились!

— Поплаваем еще, Христофор Асланович…

Силуэт русского парохода виден отчетливо, и Мацубаре передается дрожь чужого судна. Тайфун еще ярится, но нет более торжества гудения в его натиске.

«Проклятье, как он смог?»

Неприятно засосало под ложечкой, хотелось убраться куда угодно, исчезнуть с «Хиросэ», чуть-чуть передохнуть и собраться с мыслями.

На мгновение Мацубаре померещилось, что не он, а русский сторожит его оплошность и погибнет именно «Хиросэ». Тяжело сплюнув прямо на палубу рубки, Мацубара несколько раз энергично вдохнул и выдохнул. Стало легче на сердце, но была еще душа, она не испытала облегчения.

«Уверенность русского разрушает мою, — подумал он, и плохое предчувствие снова сжало сердце. — Это не просто русский уходит от Кадзикаки, это я возвращаюсь в тиски зла и безысходности. А так мало надо японцу для жизни… Ну почему он прав? И почему не прав я?» — пристукнул он кулаком по переборке.

Русский капитан в его воображении вырос до размеров гиганта, в руках у него по якорю, он вбивает их мощными ударами в дно и выбирается из ямы залива, а сэндайский Масамунэ со своим хатамото, утратив решимость во взгляде, смотрит с затаенным сожалением.

— «Хиросэ»! «Хиросэ»! Мацубара, сообщите обстановку. Русский от услуг спасателя отказывается, просит только буксир. Что происходит? — прорезал эфир голос хозяина компании.

— Русский удаляется от Кадзикаки. Выбрался…

— Свяжитесь с ним, подойдите ближе, наконец! Что вы там торчите в бездействии?! Не хватало еще, чтобы мы лишились и буксировки…

Мацубару больно задело, что хозяин, собственной персоной вышедший на связь, обычно корректный с ним в вежливый до заискивания, назвал его просто по имени, без приставки «сан». Времени для обиды не было, он тотчас связался с русским пароходом. Но хозяйское пренебрежение корябнуло, оставило неприметный след. Хозяин будто со стороны увидел ошибку в расчетах Мацубары и рассердился на его недогадливость.

— Я — «Хиросэ». Прошу капитана на связь. Я — спасатель «Хиросэ». Прошу капитана на связь.

— Второй помощник у аппарата.

Вот в чем дело… Голос соперника, которого он прорисовал тщательным образом, принадлежал всего лишь второму помощнику. Всего лишь. Он снова запросил аварийное судно, и тот же уверенный голос ответил: капитан занят, помощь по-прежнему нужна, буксир следует подавать на бак. Мацубара растерялся окончательно и сказал совсем не то, что собирался сказать:

— Почему на бак?.. С кормы удобней…

— Со стороны кормы вы рискуете сесть на мель. Как поняли меня?

«Хиросэ» обиженно рванул поводья, разворачиваясь в сторону лесовоза.

Стрелки часов беспомощно разошлись в стороны — без пятнадцати три. Тайфун пошел на убыль, и в сером предрассветье черным паром клубились валы, водная пыль летела в одном направлении — в сторону скалы Кадзикаки, огибая с обоих бортов корпус русского парохода.

«Подача буксира — только десятая часть. А ведь было в руках почти все! О-о боги!..»

Мацубара прошел на крыло мостика и в полный рост принял тяжесть летящей навстречу массы воды и воздуха. Команды подавал, стиснув зубы, и помощник боялся ошибиться, но еще больше боялся переспросить Мацубару. Один «Хиросэ» двигался, поворачивался, останавливался, безучастный ко всему происходящему.

Вблизи русский пароход утлым не выглядел. Старым — да, но клепаное железо борта внушало уважение. На кормовой палубе веселились люди, похожие в скупом свете палубных ламп на пляшущих чертей, грохотала паровая лебедка. Когда она замолкала, было слышно, как набитый втугую стальной трос бодро колотит по металлу грузовой стрелы: тень-день, тень-день, день, день, день… Кто-то из русских помахал Мацубаре рукавицей, кто-то, смеясь, показал кусок манильского кончика. Мацубара отвернулся. Он представил себе, как пятился бы пароход на буксире спасателя кормой, и пожалел, что согласился с предложением русских.

«Не нравится кормой…» — подумал он с безразличным отупением, слизывая капли соленой воды с губ. На верхнем открытом мостике нудно шлепала какая-то снасть под порывами ветра — не осталось у тайфуна ярости оттянуть ее, как тетиву лука, как струну, и заставить подпевать мелодии разгула.

Мацубара не стал разглядывать людей на мостике русского парохода, понимая бесплодность попытки выделить среди них капитана — все они одинаковы.

— «Хиросэ», — неожиданно прозвучал в динамике глуховатый мягкий голос, — в помощи больше не нуждаемся. Завели румпельтали и к месту новой стоянки пойдем своим ходом. Как поняли?

Он узнал голос русского капитана! Он мог поклясться, что слышал этот выговор японских слов. Но где, проклятье, где?!

«Хиросэ» огибал прямой форштевень лесовоза, и Мацубара вместо ответа скомандовал в спикер, забыв отпустить кнопку вызова:

— Стоп машина!

Он увидел необычное. Правый якорь русского лесовоза висел под самым клюзом с нелепо отогнутой лапой!

— Хая, хая! — пробормотал он, вытаращив глаза, и отпустил кнопку вызова.

— Повторите, — вежливо попросил русский капитан.

Невероятно!

Сколько видел Мацубара сиротливо свисающих якорь-цепей, сколько безжалостно развороченных бортов и штевней, но чтобы у якоря отогнулась лапа — нет! Невероятно!

И со злостью, в каком-то мистическом страхе двинув ручку машинного телеграфа до отказа вперед, он погнал «Хиросэ» напрямик к причалу.

Впервые после установки буя Мацубара видел его в такой близости. Помощник застыл в полный рост на крыло, не шелохнувшись стоял за спиной рулевой, а Мацубара невидящим взглядом вперился в бегущий навстречу буй. «Я раздавлю тебя!» — с яростью повторял он мысленно, не думая о последствиях, будто этот жалко мычащий «теленок» был причиной всех его сегодняшних неудач.

Оставалось треть кабельтова до буя, и глаза Мацубары стали непроизвольно расширяться от ужаса, и тот же ужас слепил его губы, вязкой массой обволок самые нужные слова, без которых не будет уже ни «Хиросэ», ни Мацубары. Секунда, другая…

Белые бурунчики хищно выскабливали обнаженную в отлив часть банки.

«Как я проходил здесь раньше?!» — возопила жуткая мысль. И не оставалось уже времени вспомнить, что прежде в тайфун он брал аварийщика на буксир и отводил под защиту восточного берега, теперь же срезал угол к западному берегу, и «Хиросэ», «закусив удила», верный воле своего хозяина, летел прямо к гибели.

— Лево на борт! — Такие нужные три слова! Рулевой в бесценные три секунды судорожно вдавил кнопку левого разворота, не осознавая, что команда пришла из динамика внешней связи от русского капитана.

Возможно, русский капитан был здесь ни при чем. А уж боги тем более. Мацубара не сомневался в этом: слабые не любимы небом.

— Гамбаттэ[12], — с мягкой хрипотцой вновь прозвучало в динамике.

Не открывая глаз, Мацубара перевел ручку машинного телеграфа на «самый малый», потом нащупал пульт внешней связи и отключил его совсем. Да, и обезьяна, бывает, с дерева падает.

Все!

Разные капитаны приглашали Мацубару на «скотч», одни похлопывали по плечу, другие, наоборот, услужливо поддерживали под локоть, провожая к трапу, но все они, кто сутки назад торговался с ним за каждый доллар, марку, фунт, в момент встречи понимающе подмигивали — бизнес есть бизнес. И он понимал их, разных и таких одинаковых в критической ситуации: своя рубашка ближе к телу. Постепенно у него появилось устойчивое мнение обо всех моряках и, познакомившись с новым капитаном, держался ли тот на дистанции или напрашивался в друзья, выделял главное: поляк — лихой, филиппинец — робкий, итальянец — горячий, немец — практичный…

Встречался Мацубара и с русскими. Те не мелочились, не торговались, подписывали счета, выполняли требования властей, искренне извинялись за упущения, если случались таковые, могли настоять на своем, если на то существовали оговорки в правилах. Но всегда были предупредительны, угощали по-царски и напоминали Мацубаре старательных первоклашек. «Пока-то они выучат наши правила…» — с иронией думал о них Мацубара. По отношению к русским он сначала принял назидательный тон. Но…

Однажды, угощаясь на русском судне, в приятной осоловелости Мацубара вышел на палубу подышать свежим воздухом. Только что капитан с первым помощником ублажали его, внимали ему, буквально смотрели ему в рот, и вот через приоткрытую дверь Мацубара вдруг увидел, как помощник плутовски и очень точно копировал его. Ученики выросли. Мацубара протрезвел от возмущения, нагло выпросил бутылку водки и ушел, не прощаясь. Оскорбился. С тех пор он посещал русских настороженно, не расслаблялся и уроков не давал.

Когда же на другом судне его тактично и вежливо посрамили в знаниях собственной истории, он убедился окончательно, что икра и водка — дорогостоящее лакомство. Хватит. Он навсегда перевел русских из правил в исключение.

А мир менялся день ото дня, все чаще встречались Мацубаре первоклассные, ничем не уступающие японским русские суда. Чаще и чаще русские вызывали у Мацубары симпатию и затаенный интерес, хотелось вновь пооткровенничать с каким-нибудь русским капитаном, даже съездить в Россию; он любил повторять Эндо о единстве дома и натуры хозяина: большой дом — щедрый характер.

Определенно, русские нравились ему! Но и полученные уроки настораживали: исключения оставались исключениями.

Его привлекли голоса на причале. Группа людей поднималась на разъездной катер портовых властей. Мацубара узнал среди них представителей Института морской безопасности: «Все правильно, едут к русским зад замывать…»

Ему захотелось вдруг, чтобы его заметили, пригласили с собой, как приглашали не раз; хотелось взглянуть на капитана, сумевшего избежать «даров Масамунэ». Нет, он не поедет. Катер отвалил от причала, и Мацубара почувствовал облегчение.

— Я сойду на берег, — сказал он помощнику и, заложив руки за спину, прямо в штормовом облачении вышел из порта.

У первого киоска, где торговали газетами и журналами разной давности, он остановился, нашел нужный: дочитать надо — кто-то перетормошил историю. Возможно, это лекарство, возможно — яд. Знать надо. Он медленно полистал страницы.

«…Не отчаивайся, Хасэкура, — сказал великий князь. — Япония сумеет постоять за себя. Кто не приемлет наше добро, познает зло».

И весь рассказ.

«Бедный Хасэкура, — подумал Мацубара с тоской, — умер, забытый всеми, в немилости князя Датэ. Знаменосца лишили знамени».

Почему? Все просто: род Токугава готовился править Японией взаперти. Так спокойней. Ни врагов, ни друзей — тоска, но спокойно. Хатамото Хасэкура, по-видимому, высказал князю правду, великий же Датэ плыл на одном корабле с Токугава и предпочел выбросить за борт старые знамена вместе со знаменосцем. Без умных обойтись можно, без послушных — никогда.

«Как пусто все. Как глупо… Куда мне идти, с кем?.. Били нас тайфуны и цунами, природа и пришельцы помыкали Японией, мы научились защищаться: гнемся веткой под тяжестью лишений, сгибаемся, пока они не свалятся. Непогода уходит, страна Ямато вечна. Радоваться или печалиться? Мы научились выжимать крохи жизни даже из скал, приспособились, смирились с необходимостью ловчить, лишь бы выжить, попираем друг друга, и слабый гнется веткой, как вся нация от комля до верхушки. Но почему так? Почему лежат на нас коростой грехи Датэ? Неужели творящий зло потому его и творит, что сам по уши в грязи и душа его в грязи?»

Мацубара сжал виски и простонал. Хозяин лавчонки по соседству, сухонький пучеглазый гномик, выглянул наружу.

— Есть таблетки, господин капитан. — В ближайших к порту лавках Мацубару знали. — Стаканчик виски тоже не повредит, снимает боль, — приблизившись к Мацубаре, участливо кивал гномик.

— Душа болит, — ударил себя ладонями по бокам Мацубара, — так болит…

— Душа нежна, — кивал гномик, — от боли она грубеет.

— Грубеет? А когда она совсем… совсем больна? — глядел сквозь гномика Мацубара. — Тогда как?

Гномик кивал и улыбался, молча смахивал невидимую пыль с товаров на открытом стенде.

— Вот ведь… — разглядел вдруг гномика Мацубара. — О душе все толкуют, а что это, скажи мне? Как ее лечить, как спасти от боли?

— Болит, значит, живет, — испугался гномик. Чуть отодвинулся и добавил: — Болью и лечат.

— Занятно… Сначала говорил, душа грубеет от боли, потом, что болью лечиться надо. Как же боль проникнет в огрубевшую душу?

Чувствовалось, хозяин лавки и не рад был уже своему участию.

— Чужая боль сильнее, она лечит. Надо только впустить ее, — быстро ответил гномик.

— Но если огрубела душа, как?

— Ваша еще нет, о сэнте-сан, — кланялся, отступая в лавку, гномик. — Вы только прятали ее от себя самого.

В лавке хозяин распрямился, спокойно взирая со своей территории на Мацубару. Верхний косяк широкой двери-входа был почти на уровне его глаз.

«Разговорился в своей раковине… — иронически усмехнулся Мацубара, разглядывая ставшего независимым хозяина. — А впрочем, почему бы и не быть ему правым?»

— Так чужой болью? — спросил он, сдерживая улыбку.

— И своей, если сильная, — низко поклонился гномик.

Мацубара пошел прочь, так и не позволив себе улыбнуться, и в такт шагам медленно сменяли друг друга мысли: «Как бы то ни было, а душа наша чиста в глубине своей, как лепесток сакуры. Мы просто давно не мылись».

Кто-то из русских рассказывал Мацубаре о парной бане с веником. Он тогда еле-еле уразумел: чем сильнее пар и хлестче удары веника, тем выше наслаждение. «Вот ведь тоже очищение: обряд не обряд. Очищающая порка. Как тайфун для русского. Ведь проспал начало беды, а собрался, спас пароход».

Мысли потекли о русском капитане, и опять он не знал — радоваться, что русский не увидел его, или печалиться, что сам не увидел русского. И где теперь взять такой тайфун для себя, чтобы все начисто выдуть, чтобы якорь не обломился?

Солнце жаром плавило тело, накалило штормовые доспехи Мацубары. После тайфуна над Сиогамой всегда горячее солнце.

Он шел к берегу, снимая на ходу куртку, остановился только, чтобы стянуть сапоги и носки. Бледные ступни застенчиво выглядывали из-под брюк, обнаженное тело пощипывал разогретый воздух. Пахло водорослями, и свежесть прошедшей бури таяла постепенно, отдавая дню тонкий аромат. Ленивые пологие волны слизывали его, казалось, с прибрежного песка. На камне у воды сидел старик, сухой и светлый, похожий на обкатанный водой, ветром и временем продолговатый кусок дерева, точно такой, что лежал у него на коленях.

Обломанный деревянный брус был некогда основанием чему-то, и массивные ржавые гвозди торчали во все стороны ежовыми иголками. Старик расшатывал их и выдергивал плоскогубцами, заглядывал внимательно в каждое освободившееся отверстие. Мацубара остановился. Сначала он услышал негромкое пение и только потом увидел, чем старик занят.

— И ничего нет на такарабунэ, корабле счастья, и совсем его не было. Сказка это. Но разве можно выходить на берег моря без сказки?

Мацубара догадался — не песня это, старик помогает работе, напевно бормоча.

— …А вдруг он есть?

Мацубара прислушался, заинтересованный. Заметил и старик Мацубару.

— …Тогда всякие бездельники первыми увидят его и возьмут незаслуженные богатства.

Мацубара улыбнулся: в таком виде на капитана он мало походил.

— …А пока такарабунэ не видно, мы сделаем внучке кокэси[13]. Пусть думает, что корабль счастья привез ей подарок.

— Извините, отец, — решился прервать занятие старика Мацубара. — А почему вы взяли такой большой обломок для маленькой кокэси?

Старик промолчал, поглощенный выдергиванием большого уродливого гвоздя. Мацубаре стало неловко — уйти, остаться ли? Бледные ступни зарывались в податливый песок, горячий сверху и успокаивающе прохладный внизу. Уходить не хотелось, да и берега им двоим хватит.

— …Мы отшлифуем маленькую кокэси, — снова напевно забормотал старик, — и никто не догадается, какой это был никчемный обломок. Он и не был таким, просто бездельники не умеют видеть маленькой доброй куклы, они видят грубый обломок.

Мацубара отошел на расстояние, повалился на горячий песок и зарыл в нем блаженную улыбку.

— Мацубара-сан, — легонько тряс за плечо Эндо, — проснитесь.

— Обожди, обожди, — все еще не хотел расстаться со сном Мацубара, потому что во сне он видел хатамото Хасэкура, который давал понять знаками, что хочет говорить. Его одежда хранила следы дальней дороги, усталое, печальное лицо — следы разочарования.

— Обожди, — прошептал Мацубара, садясь на песок с закрытыми глазами. — Мне только смысл…

Хасэкура обращался к нему с чем-то, и смысл сказанного посланником Датэ отложился в голове Мацубары подобно непроявленной фотопленке — откроешь глаза, сон уйдет, и пленка засветится. Он не открывал глаза.

— Обожди.

«Придет русский капитан, скажи ему: «Хасэкура Цунэнага сожалеет, что не побывал в России. Дороги туда трудны и опасны, много страхов рассказывают о ней, но лучше трудный путь, чем двести лет одиночества». Мы вырождаемся, Сиро, а когда ослабнем совсем, нас заклюют птицы «юань»[14]. Ты не хочешь этого? Сиро, не бойся моей участи, сынок…»

Сиро… Так звал Мацубару только один отец, которого он давным-давно и во снах не видит.

— Мацубара-сан, — тихо позвал Эндо.

— А-а?.. — протер глаза Мацубара. Проснулся и пронзительно горько почувствовал одиночество. — Эндо, друг… Спасибо, что пришел.

Эндо молчал, пересыпая в ладонях песок. Они сидели совсем рядом, почти соприкасаясь.

— Не знаю, как тебя и благодарить.

— …Там русский капитан хотел видеть вас…

— Да? — удивился Мацубара, подумав про себя: «Два вещих сна за столь малое время. Не слишком ли? Прохудилось, видно, решето со снами…»

Эндо запустил обе руки в песчаный холмик и с улыбкой заглянул в ладони, из которых шустро уползал маленький крабик. Перед тайфуном крабики Сиогамы убегают подальше от воды, зарываясь в песок. Потом возвращаются к морю. Этот задержался. Видно, чувствовал новый тайфун…

— «На белой безмятежности песка затерянного в море островка… — тихо начал Эндо, и Мацубара подхватил:

— …я с маленьким играю крабом. И слезы на глазах». Эндо… Как вовремя! Как просто, оказывается, поделить мир на всех. Я понял смысл, почти смысл жизни — нельзя отмерять его от себя. Прости.

Эндо всхлипнул.

— Идите, капитан, — сказал он, спрятав глаза под ладонями, — я посижу еще.

Мацубара пошел прочь, всей тяжестью ступая в зыбкий песок, обжигающе горячий к середине дня. «Жги сильнее!» — хотелось кричать ему.

Сейчас он увидит человека, который дал ему прозрение.

«Вы меня поймете, если я признаюсь вам, что я вновь родился? Благодаря вам. Это было так трудно! Мучительно тяжело родиться человеком» — так он скажет русскому капитану. Честно скажет. Разве это не радость — пережить бурю и вернуться с другом издалека?

Быстрым шагом Мацубара обогнул склад, бодро вышел на причал и — растерялся. Он ожидал увидеть сразу и русских, и людишек из разных служб, которые станут крутиться поблизости — как бы капитан Мацубара не сказал лишнего. О нет! Он скажет только основное: нечего прятать хищный клык Кадзикаки за слащавыми улыбками фальши. Покажите! Покажите его — символ страны, герб города, пославшего некогда знаменосца добра! У Мацубары хватит сил сказать это, он не боится участи Хасэкуры!

Но причал был пуст.

— Где русские? — спросил Мацубара у вахтенного и не скрыл своего беспокойства. — Где русские?!

— Ушли, господин капитан, — ответил матрос, — совсем ушли.

На выходе из залива до размеров точки уменьшился пароход, и Мацубара смотрел на крохотную точку, силясь совладать со своим лицом.

Он сел на причальный пал, и раскаленная верхушка его заставила остановиться дыхание, так неожиданно хлестнул жар и вытеснил все ощущения, кроме одного желания — убить этой болью все остальные. «Ну, жги сильнее!» — выдохнул Мацубара со стоном.

Какое-то время он сидел без движений. Пал остыл, боль утихомирилась. Ничего не изменилось вокруг — причал, знакомые запахи порта, щербины на бетонных плитах, кое-где в стыках и щелях торчком зеленели былинки.

«А он приходил, русский капитан… Ну почему ты, Эндо, не поспешил за мной? Он же приносил какие-то слова…»

Приплясывали мелкие волны у причала, изредка какая-нибудь одна попроворней забиралась в якорный клюз «Хиросэ», слышался всхрап, и похоже было, будто усталый конь пьет воду.

Мацубара поднял голову, словно ощутил на себе понимающий взгляд «Хиросэ». Большие с наклоном вперед лобовые стекла очень напоминали склоненную голову лошади: терпение, тайна и печаль сплавились в темном бархате глаз-стекол.

Светило солнце. После тайфуна над Сиогамой всегда горячее солнце.

1984

Николай Дорошенко МАШЕНЬКА

Владимир Еременко ПОЛОВИНА СЧАСТЬЯ

Виктор шел по лесу и чертыхался. Какие могут быть грибы в это время. «Строчки-сморчки! Деликатес! Раньше в Париж отправляли за золото!» — передразнил он Юрку, заманившего его в это слякотное место своими изощренными рассказами о прелестях весенних грибов. Снег еще не везде стаял, и его грязные, засыпанные хвоей ноздреватые кучи придавали лесу вид неопрятной свалки.

Виктор вышел на опушку. Впереди было широкое перепаханное поле, за ним опять начинался лес, вдоль которого проходила проселочная дорога. На нее и надо было попасть. Виктор решил идти через пашню.

Вывернутые комки земли сверху подсохли, но под ними цепко хватало за сапоги глинистое месиво. Пока он добрался до дороги, изрядно употел, на ногах висело по пуду рыжей глины. Виктор встал в лужу, но глина не растворялась, и ее пришлось счищать палкой. Он перемазался, но возня в луже его успокоила, и ссора с Ириной стала казаться еще более глупой и мелочной.

На краю леса было по-летнему тепло. В чащу Виктор решил больше не соваться и побрел по опушке в направлении машины.

Не так уж плохо, что выехали в лес. Правда, с утра промерз и промок, но зато сейчас отогрелся. А то, что вымотался, как собака, так впереди еще два выходных, и выспаться и отдохнуть успею. В этом году удачно совпало. Девятое мая — пятница, три дня гулять. Главное, чтобы эти романтики-лесовики не соблазнили остаться на ночевку. Хорошо бы к вечеру вернуться в Москву.

Виктор представил шикарный стол с аппетитными закусками, небольшой по числу, но мощной по плотности огня батарее бутылок и королевой-сковородой с жаренными в сметане строчками и сморчками, от которых валятся с ног гурманы-парижане. От нарисованной воображением картины закружилась голова. Виктор перешел на строевой шаг и с воодушевлением запел: «Этот День Победы порохом пропах». Мысленно он уже сидел за столом. Вечером салют, люди праздник готовятся отмечать, а мы по лесу рыщем, как волки.

Дорога поворачивала влево и поднималась к вершине холма, справа текла заросшая ивняком речка, сейчас мутная и широкая. Мокрые деревья стояли чуть ли не на ее середине. С вершины холма взглядом можно было окинуть большое пространство. Перелески, за рекой широкий луг, поле, и вдалеке, сливаясь с небом синими луковками куполов, виднелась церковь.

— Благодать, лепота, — пробормотал в восторге Виктор и рявкнул еще громче: — «Этот День Победы порохом пропах», — дальше он слов не знал и понес тарабарщину.

Пройдя несколько шагов, он осекся. Перед ним открылась полянка, на краю ее сидел мужчина в черном парадном костюме. Виктор от неожиданности хмыкнул. Мужчина внимательно посмотрел на него.

— Зачем песню уродуешь? Не знаешь слов — не пой.

— Не знаю, — согласился Виктор. — Вы не подскажете, сколько сейчас времени? Я часы не взял, а по солнцу запутался. То ли до обеда, то ли после.

— То ли после. Третий час, — ответил мужчина. — А ты чего с лукошком, сеять собрался?

— Грибы собираю.

— Какие же сейчас грибы? — удивился мужчина.

— Строчки-сморчки, — показал Виктор лукошко с грибами, еле прикрывавшими дно.

— Что вид, что название. В рот бы не взял эту гадость, — поморщился мужчина.

— Ну, конечно, — обиделся за грибы Виктор, — вы-то здесь на кабана охотитесь.

— Нет, я не охотник, — сказал мужчина. — Я так…

Виктор посмотрел на разложенную на газетке немудреную закуску и открытую, но не початую бутылку водки.

— Уединенный пикник? С поллитрой от мирской суеты.

— Тара великовата, — согласился мужчина. — Но шкаликов теперь не выпускают, да и чекушки редкость.

— Акселерация. Народ крупнее стал. Вот и калибр поменяли, — высказал догадку Виктор.

— Парень, ты если не торопишься, присаживайся, а то одному в самом деле неловко.

Вид мужчины был по-хозяйски радушный и спокойный. Виктор понял, что отказ его не обидит, но примет он его с сожалением.

— Только я ненадолго. Меня ждут, — присел он рядом.

— Вот и хорошо. Меня зовут Петр Михайлович Балышев, — сказал мужчина.

Виктор тоже представился и достал из корзины завернутый в целлофан завтрак.

— Оставь, — сказал Балышев, — здесь хватит.

— Ничего. Домашнее не помешает.

Виктор положил на газету котлеты и разрезанный вдоль свежий огурец.

Только сейчас он почувствовал, что проголодался. Петр Михайлович уже разливал водку, и Виктор без особых усилий поборол томящуюся в груди неловкость оттого, что он будет есть без ребят, да еще и выпивать.

— Давай за праздник, — предложил Петр Михайлович. Виктор хотел было чокнуться, но увидел, что в стакане у Балышева водка только на донышке. Посмотрел на свои добрые сто пятьдесят и запротестовал:

— Так не пойдет. То пол-литра в одиночку, а то лишь губы помазать.

— Мне нельзя, парень. А водка — это как традиция. Без нее ведь, проклятой, ни радость, ни горе не обходятся. Давай помянем тех, кто здесь остался. — Петр Михайлович обвел взглядом опушку, поле и пристально посмотрел на бежавшую внизу речку.

— За победу… За их победу.

Виктор кивнул, не торопясь выпил и, уже не боясь ошибиться, спросил:

— Вы воевали в этих местах?

— Да, вот тут. Как раз на этой опушке. Даже окопы сохранились. — Балышев указал на тянувшуюся вдоль дороги неглубокую, поросшую травой канаву.

— Я думал, это кювет, — сказал Виктор.

— Кто же у лесных дорог кюветы роет. Да и сам посмотри — линия неровная, уступами, и ходы сообщений к лесу намечены. Сейчас заросло все, и лес ближе подступил. А тогда здесь форменная полоса обороны была. Сначала резервная, а потом передний край.

Виктор не знал, что ответить, и протянул:

— Да-а…

Никак не вязались эти оплывшие окопы с чистым солнечным днем.

— Тогда снег грязный здесь был да земля вывороченная. Я сам долго искал. Боялся, что не найду это место. А как на полянку набрел, сразу угадал — здесь мой окопчик был. — Балышев кинул шишкой в сторону ответвления, тянувшегося к дороге.

После выпитого они дружно набросились на закуску. Виктор наелся неожиданно быстро и почувствовал неловкость оттого, что ворвался с весенней грибной охоты в мир воспоминаний, может быть мучительных, так не вязавшихся с прихорашивающейся природой, с его, Виктора, настроением. Хорошо еще, что Петр Михайлович непьющий, а то бы завел полупьяный рассказ со слезой в голосе о былых геройствах… А Виктору пришлось бы сочувственно кивать, восхищаться удалыми атаками, а на самом деле выбирать момент, чтобы удобно было распрощаться.

Но молча сидеть было неловко, и Виктор из вежливости спросил, в каком чине служил Балышев.

— В чине ополченца, — усмехнулся Петр Михайлович, — в истребительном батальоне.

— До конца войны? — удивился Виктор.

— До конца, — подтвердил Балышев. — Только конец у меня короткий вышел. Один день всего провоевал.

— Ранило тяжело? — догадался Виктор.

— Видишь, как вышло. Провоевал я день всего. После и не вспоминал, если бы не раны. А вот чем дальше от войны, тем чаще в голову лезет. Даже ночью стала сниться. В этом году не утерпел, поехал в скверик перед Большим театром, где однополчане встречаются. Конечно, своих не нашел, да и не мог, мы даже познакомиться тогда не успели толком.

Доброе было утро. Все радуются и плачут. Фотографы суетятся. Песни, награды звенят — как в сорок пятом, в День Победы. Постоял я в сторонке, немного поплакал. — Балышев замолчал. — Ты, парень, наливай себе и закусывай плотнее, — сердясь на свою откровенность, добавил он.

— Спасибо, я больше не хочу, — ответил Виктор.

— Дело твое, а я бы сейчас выпил, — сказал Петр Михайлович, но на водку даже не посмотрел. — Никогда бы не подумал, что здесь может быть так хорошо. Запомнились лишь переправа, окопы, а деревьев, реку, небо не помню. Помню, что были, а какие — нет… Правда, не бомбили, значит, небо было облачным. Да разве упомнишь. Три дня всего стояли здесь. Два копали до одури, а на третий бой приняли.

Беззаботное настроение Виктора постепенно проходило. Ему нравился Петр Михайлович. Нравилось его строгое, в резких морщинах лицо, спокойный голос. И то, что он не пытается поразить и растрогать собеседника, а просто вспоминает, как было тогда, больше для себя, чем для Виктора.

— Вот ты кто по профессии? — спросил Балышев.

— Программист.

— За модой погнался или по призванию?

Виктор улыбнулся:

— Уже по призванию.

— Хорошо, когда работа по душе, это полсчастья в жизни, — похвалил Балышев.

— А вторая половина? — поинтересовался Виктор.

— Семья, — твердо сказал Петр Михайлович.

Виктор вспомнил свою Ирину и вздохнул.

— Может быть, вы и правы, — согласился он.

— Я это знаю наверняка, — сказал Балышев, — потому, как первую половину своего счастья потерял.

Виктор недоуменно посмотрел на Балышева.

— Я, брат, железнодорожником был. Два года только машинистом проработал. Уже сверхтяжелые самостоятельно водить начал, а тут война. У меня, правда, броня была. С железки тогда не брали. На нас вся армия держалась. Провиант, боеприпасы, технику, людей — все на фронт, а обратно только раненые да эвакуированные.

Петр Михайлович разгладил ребром ладони угол газеты.

— Когда немцы к столице подошли, тут уж и броня не удержала. Записался в ополчение. И побыл-то на войне с гулькин нос, а вот, видал, жизнь-то успела перевернуть.

— Многие на ней и остались, — напомнил Виктор и подумал про себя: «Чего влез, какое я имею право».

Но Балышев не рассердился.

— Ты, парень, не думай, я не жалею. Если бы все вернуть, то опять бы записался. Обидно, что из-за ранения по специальности работать не смог. Сижу теперь в конторе, сальдо-бульдо подсчитываю. Дело важное, но не лежит к нему сердце. Поверишь, по ночам снится, что веду паровоз. Иной раз беру тягун с тяжело груженным составом и, пока вывезу на гору, так измаюсь, что просыпаюсь в поту. Смех один. Днем бухгалтер, а ночью машинист. И неизвестно, где больше устаю.

Петр Михайлович засмеялся своей шутке. Виктор тоже улыбнулся.

— Неужели отбор в машинисты такой строгий? — Он оглядел ладную фигуру Балышева.

— А ты думал. Это же э-ше-лон, — уважительно растягивая слова, сказал Петр Михайлович. — Один тормозной путь с версту. А авария на железке — страшная вещь. У меня множественное ранение ног было. С этим я еще бы пробился, но вдобавок тяжело контузило и что-то с головой не в порядке стало.

Виктор вопросительно посмотрел на собеседника.

— Не в смысле того. — Балышев крутнул пальцем у виска. — Приступы боли такие бывают, что свет белый меркнет. Госпиталя, что дом родной. Раза два в год ремонтируюсь. Там и жену нашел — нянечкой работала. Другая бы уж, наверное, бросила, а моя терпит, профессию с семейной жизнью совмещает, — грустно улыбнулся Петр Михайлович.

— Профессия тут ни при чем. Не бросает, значит, любит, — сказал Виктор.

— Пошутил я. — Балышев смущенно кашлянул. — Правильно рассуждаешь. Без любви такого не выдержишь. Это факт. Моя нянечка — как раз та половина счастья, что у меня осталась.

«Есть ли у меня эта половина?» — подумал Виктор.

Женился он поздно, в тридцать лет. После свадьбы его с Ириной не прошло и года, а проблем уже хоть отбавляй. Виктор вспомнил слова бабушки: «Скорее уж женился бы ты, Витя, а то гляди — провыбираешься». Вот и терзают его сомнения — по любви женился или в холостяках ходить надоело? Дня не было, чтобы не поссорились. Сегодня с утра чуть ли не ворковали, и на тебе, из-за пустяка поругались, а теперь совесть мучает. Странные у них отношения. Друг без друга скучают, а вместе и часа мирно не проживут.

Издалека, от церкви, донесся перезвон, но был он не малиновый — нежный и протяжный, а отрывистый и сухой, как будто били железкой в рельс. Били часто, и казалось, что на холме не церковь расположена, а колхозная кузня.

— Красиво, — сказал Балышев, но, увидя недовольство на лице Виктора, поправился: — Конечно, в Загорске звон богаче.

— Настоящие колокола после революции поснимали, когда очаги культа громили, — сказал Виктор. — Теперь где хороший колокол взять? Вручную не сделаешь, а какой завод поповский заказ примет. Вот и вешают черт-то что — лишь бы похоже было.

— С этой церкви тогда крупнокалиберный сыпал. И казалась она не висящей в воздухе, а врытой в землю так, что и не выковырнуть ее ничем. Стрелковым оружием не возьмешь, а артиллерия бьет как в заколдованную, и все мимо. Ох и материли мы артиллерийских разведчиков. Уже перед тем как меня стукнуло, влепили ей прямо в колокольню. Может, тогда и колокола разнесло. Сразу замолк, гад. А то головы поднять не давал.

Петр Михайлович с болью посмотрел на разлившуюся мутную воду.

— Из-за реки танки и пехота лезли. Мы хоть и вояки были зеленые, а за нами и таких уже не было. Так что эту опушку с развилкой дорог отдать не имели права.

— Удобные здесь позиции, — чтобы поддержать разговор, вставил Виктор.

— Командиры-то у нас опытные были — знали военную науку. Только мы необстрелянные, что кутята слепые. Когда танки поперли, чуть не разбежались от страху. Как первую атаку отбили, не помню. В запале стрелял. А потом обвыклись, и уже спокойнее дело пошло. — Петр Михайлович замолчал, было видно, что ему трудно вспоминать тот день. — Я так думаю, что будь мы поопытнее, то больше нас в живых бы осталось. Да и меня, может, не ранило. Хотя на войне загадывать трудно, сейчас не ранит — потом убьет.

Петр Михайлович поднял сухую былинку травы. По ней бежал муравей.

— Первого муравья вижу в этом году.

Виктор вспомнил, что раньше случалось, за все лето он ни разу не выбирался из города, и впервые пожалел об этом.

— Интересно, — задумчиво сказал Балышев, — один день всего провоевал, а теперь он кажется мне длиннее иных лет. И событий в нем столько, что на полжизни потянет.

Сквозь птичий щебет и шум деревьев Виктор услышал настойчивые сигналы автомобильного гудка.

— Кого-то потеряли, — отметил Балышев.

— Это меня зовут, — сказал Виктор.

— Злятся, поди, что задержался? — спросил Балышев.

— Если вы в Москву, то можем подвезти. Место в машине есть, — предложил Виктор.

— Спасибо. Я еще посижу да на электричку двину. Хочу в этот день по рельсам прокатиться.

— Как знаете, тогда я пошел, — поднялся Виктор.

Петр Михайлович тоже встал.

— Ты, парень, извини, что я разоткровенничался. Уж так совпало. И день особенный, и место памятное.

Балышев переминался с ноги на ногу то ли от смущения, то ли разминал затекшие ноги.

— Видишь, как получилось. Фронтовик я какой-то несерьезный, хоть и инвалидность имею. Ни однополчан у меня, ни медалей, кроме юбилейных. Вот под старость погеройствовать захотелось, да не перед кем. — Петр Михайлович улыбнулся. — Ну, бывай.

Виктор пожал крепкую ладонь машиниста, вынужденного откладывать на счетах сальдо-бульдо, и пошел в сторону автомобильных гудков.

— Парень, — услышал он голос Балышева и остановился. — Ты свою вторую половину найди обязательно. Без нее плохо.

— Спасибо, поищу, — отозвался Виктор.

Когда он подошел к машине, Юрка затаптывал маленький костерок, а Ирина укладывала вещи и время от времени нажимала на клаксон.

— Хватит зверей пугать! — крикнул, выходя из-за кустов, Виктор.

— Витенька, — бросилась к нему обрадованная Ирина, — я уже бояться за тебя начала. Ты заблудился?

— Нет, — улыбнулся Виктор, — я просто задержался. — Ему не хотелось сейчас говорить о встрече с Балышевым. Он обязательно расскажет о ней, но не сейчас, в суматохе сборов, а потом, когда они смогут, не отвлекаясь, выслушать его до конца. Может быть, даже сегодня вечером.

— Он напугал меня, — Ирина игриво указала на Юрку, — говорил, что тебя медведь задрал.

— Ты путаешь. Я тебе сказал, что как только твой Витечка задерет медведя, то сразу вернется, — невозмутимо возразил Юрка и поднял корзину Виктора. — Видишь, он так был занят медведем, что не до грибов ему. Ну ты, Витюша, не расстраивайся, зато мы отличились.

Юрка приподнял жиденькие весенние веточки с большой корзины, обнажая кучу бугристых грязно-коричневых грибов. Его добродушное лицо довольно светилось.

— С твоими во сковорода будет. — Юрка согнул колесом руки перед грудью. — А сейчас я тебя свежайшими угощу, с пылу с жару. — Он кинулся к костру.

— Витя, не ешь эту гадость, — запротестовала Ирина. — Он их в брошенной консервной банке варил.

— Глупая, не понимает. — Юрку искренне удивляла брезгливость Ирины. — Все, что прошло огонь, стерильно.

Он сунул Виктору веточку с нанизанным большим грибом и присыпал его крупной солью.

Виктор с интересом попробовал и оценил:

— Как устрицы.

— Я же говорил, — обрадовался Юрка.

— Можно подумать, он ел устрицы, — засмеялась Ирина. — Мальчики, если хотите спокойно ужинать в Москве, то надо ехать.

— Ирина, садись ты за руль, — предложил Виктор.

— Ты устал? — участливо спросила Ирина.

Виктор замялся:

— Нет, я немножко выпил, поэтому поведи ты.

Ирина недоуменно посмотрела на Виктора, а Юрка восхищенно развел руками.

— Ну, ты, старик, даешь! В лесу нашел. Факир! А я весь день маюсь. Ира, он кого-то ограбил.

— Ладно болтать, — смущенно сказал Виктор. — Потом расскажу, поехали.

Ирина молча вела машину. Она не знала, как отнестись к поступку мужа. Не мог же он специально пойти за водкой в деревню. А если пошел, то почему? «Может, это оттого, что мы с ним часто ругаемся?» Ирина украдкой посмотрела на мужа. Виктор сидел задумавшись. «Нет, он на меня не злится», — решила Ирина и успокоилась.

Когда выезжали на шоссе, она увидала слева, метрах в двадцати, мужчину в черном костюме и галстуке. Он шел к станции.

— Ира, посигналь.

Ирина нажала клаксон. Мужчина оглянулся и помахал рукой. «Вот и разгадка», — подумала Ирина.

— Он не в Москву?

Виктор кивнул.

— Давай возьмем. Место есть.

— Он не поедет на машине. Он очень любит поезда.

Ирина улыбнулась, почувствовав, что мужа связывает с этим человеком не просто выпивка, а что-то хорошее. Балышев шел, сутулясь и прихрамывая, но вид его не вызывал жалости. Под болезненным обликом этого человека скрывалась необыкновенная сила духа. Лишенный любимого дела, привыкший к госпиталям, как к родному дому, Балышев крепко держался за оставшуюся половину своего счастья, и то, чего он был лишен в жизни, уже не казалось невосполнимым.

Виктор подумал, что много еще будет у него с Ириной ссор и неурядиц, прежде чем он сможет назвать ее, как Балышев свою нянечку, половиной счастья. Он очень хочет, чтобы так случилось. Пусть не скоро, он подождет. Виктор посмотрел на жену.

Машину Ирина вела сосредоточенно и серьезно, как привыкла все делать в жизни. Виктору впервые понравилось, как она сидела за рулем. Раньше его раздражала эта основательность, несвойственная женщинам. Раздражало и многое другое, теперь показавшееся мелким и недостойным внимания.

1983

Сергей Панасян БАБЬИ ДУШИ

Это было лет двенадцать назад.

Осень еще только разгоралась. Желтая сбруя берез вызванивала легкие, печальные песни. Богатые леса роскошно и небрежно сыпали в травы монеты прошедших дней. Роса висела до полудня. По заречным лугам бродили лошади, и веяло холодной тишиной.

Гибкая заросшая тропа тянула меня в дубовый лесок. Под ногами шуршало, шлепались желуди. Я здесь был впервые. Мне сказали, что идти надо через дубняк, потом через болотце, миновать старый мост, небольшой перелесок, низину, и дальше пойдет сосняк, где и есть этот самый кордон.

Я не думал о том, что осталось позади. Старался не думать. Но осенняя волна грусти снова и снова топила меня в прошлом.

На переправе паромщик сказал, что семья лесничего велика, но пожить пустят, места у них много, гостей редко приходится встречать. Он медленно и важно закурил и добавил зачем-то тихим болезненным голосом, что лесничий-то, Николой его зовут, этот лесничий больно уж тощ да мал, сморчок, а не мужик. И тут он многозначительно смолк и посмотрел на меня оценивающе, оглядел с ног до головы. «Ну и что?» — ответил я. Паромщик потоптался на месте, выпустил изо рта голубые змейки дыма и снова тихо так сказал, что жена лесничего в молодости-то хороша была, а теперь хуже. Я подозрительно глянул ему в лицо. Потом мы молчали минут пять. Я осматривал свое ружье, перекладывал пожитки в рюкзаке, покрепче завинтил фляжку, от которой промок бок рюкзака. Паромщик внимательно наблюдал. И вдруг выложил: «Она, Маруська, карточки хлебные везла, на санях, в войну было дело. Николка-то подкараулил. Он в армию не ходил, негоден был. А она в самом соку, молодая, красота, да и только. Тут он ее схапал. Зимой на санях. В метель самую. Стыдобушка». Я затянул рюкзак и осторожно покосился на паромщика. Тот смотрел за реку, в самую даль. Глаза светло-зеленые, небрит и морщинист, лет за пятьдесят ему. Молчать было тоскливо, и я спросил: «И как она потом? Маруся?» Паромщик усмехнулся: «Живут. Детей куча. Я так думаю, что потому за него пошла, что боялась, дескать, осрамит Николка, людям расскажет. А он ведь все равно рассказал». Мы еще помолчали, вдруг опять он добавил: «Переписывался я с Маруськой-то, с фронта писал. И она. Потом, после дела такого, писем и не приходило». Он по-прежнему смотрел куда-то за реку, и забытая папироса тлела в его руке.

В лесу стояла такая тишина, что я поневоле оглядывался на всякий шорох. Стоял, слушал и шел дальше. Грибов было много. Синявки и маслята выползли прямо на тропу. Видимо, ходили здесь редко, грибы были не ломаны. По обочинам мелькали большие семьи лисичек. Я набрал полную фуражку и карманы, чтобы хоть не с пустыми руками заявиться к лесничему. На дне рюкзака завернута в газету поллитра водки. На всякий случай. Еще у меня было рублей тридцать денег, все рублевками.

Я уже входил в сосняк. Кордон должен быть близко. За следующим поворотом? Я стал часто наклоняться и рвать холодную бруснику. «Прямо непонятно, как тут равнодушно ходят взад-вперед лесничии эти? Эта же тропка к реке, раз в неделю все равно ходят в село. В магазин».

Что-то большое с ревом метнулось в мою сторону, я со страха отпрянул и схватился за ружье. Большая рыжая корова с великолепными рогами замерла в трех шагах от меня. Протяжно замычала. Я, сраженный внезапной встречей, стоял неподвижно, широко расставив ноги. Сердце гулко колотилось. Это была только корова, но… Но все-таки рога дьявольски поблескивали и нацелены были прямо в мой лоб. Я тихонько отступил, под ногой хрустнуло. Коровьи глаза черны и влажны, она презрительно жевала. «Н-но! Пошла!» — и постучал сапогом по дереву. И тут я с ужасом заметил, что вымени у коровы… нет, и понял, что это должен быть бык. Как раз о быках я знал много неприятного. Пока я соображал или, вернее, стоял ничего не соображая, сзади раздался высокий женский крик:

— Эй, вы! Пропустите, пожалуйста, Лазаря!

— Кого? — спросил, не оглядываясь.

— Да Лазаря! Лазаря!

Я боялся повернуться к быку спиной. Поэтому пожал плечами и крикнул довольно громко:

— Пусть он обойдет.

Лазарь мотнул головой, наклонил рога, я молниеносно спрятался за сосну. Лазарь съел синявку.

Послышались шаги, я увидел девушку и обомлел. Сердце мое заколотилось еще сильнее, чем даже при виде быка. Необычное лицо явилось мне. Девушка с хворостиной прошла мимо и легонько хвостнула быка меж глаз:

— Вернулся все-таки? Не буду я для тебя косить. Ищи сам! А ну пошел! Пошел!

Лазарь медленно повернулся и, ломая кусты, двинулся в обход.

Девушка была в простом платье серого, линялого цвета, оно было ей немного мало и туго обтягивало бедра и плечи. Ситцевый фартук колыхался оборками. Но больше всего меня поразило лицо, необычной, нездешней красоты. Волосы цвета спелой соломы разбегались крупными волнами и кое-где вились кольцами, они так густы, что девушка все время откидывала пряди от лица, небрежно заводя их за уши. Глаза темны и выразительны. Тонкие черные брови разлетались по чистому лбу, при таких светлых волосах они неожиданны. И вся она была свежа и чуть-чуть смугла. Не взглянув на меня, она пошла по тропинке.

— А кордон далеко?

Она ответила, не оборачиваясь, так, что я еле расслышал:

— Рядышком.

И я пошел за ней. «Маруся, что ли? Да какая же Маруся! Молода…»

— Зовут вас как?

Девушка не ответила.

Из-за сосен показался большой деревянный дом с многочисленными пристройками и хлевами, вокруг широко раскинулись огороды. Среди картофельного поля — новая рубленая баня.

На завалинке на черных противнях рдела и сушилась рябинная ягода. Тут же на корточках сидела девочка лет шести, она вытаскивала из маленького подола рябиновые кисти, ощипывала ягоду за ягодой и осторожно клала на противень. Девушка остановилась рядом и недовольно сказала:

— Ну на кой? На кой ты это делаешь?

Девочка была рыжей и бледненькой, она почесала свою копну волос, бесцеремонно задрала подол, покрепче прижав к животу оставшиеся кисти, хотела что-то ответить, но промолчала. Стала продолжать свое дело. На меня она даже не взглянула толком. Девушка наклонилась над ней, свесились ее тяжелые волосы:

— Сколь тебе раз говорёно?

— Ты, знаешь что? — зло и тоненько воскликнула девочка. — Ты, знаешь что? Ты лучше ко мне не лезь!

— Вот ведь… — только и ответила девушка и пошла в дом.

Я стоял переминаясь. «Не очень-то они гостеприимны».

Девочка присела на землю, смешно растопырив коленки, проглотила горсть ягод и не поморщилась.

— Дома кто-нибудь есть?

Девчушка внимательно посмотрела на мои ноги:

— Всегда есть.

Я тщательно вытер сапоги о траву и пошел к крыльцу. Девочка запела: «Я люблю тебя, жизнь, что само-о па си-ибе и не нова-а…»

Выбежал черный пес и молча уставился желтыми глазами. Я его обошел, постучался в дверь.

— А не закрыто! — раздался мужской голос.

Лесник и правда был мал и сухой как сучок. Он согласился, чтобы я пожил у них, но только предупредил: «Если выпьешь, дак чтоб без матерных слов, потому как у меня две девки… И пороху не дам, не надейся… Клопов нет, вывели прошлогод…»

За ужином я увидел всю семью. Надо сразу сказать, что семья была какая-то необычная. Было удивительно и странно рассматривать эти необыкновенные лица, склоненные над тарелками при свете керосиновой лампы. Хозяин Николай блестел маленькими уголечками глаз, шея длинная и красная, переломленная кадыком, плоская лысина в тонком дыме редких волосин. Он был похож на уродца, лишь руки, большие и красивые, внушали уважение, он их часто клал на стол и оглядывал семью — все ли в порядке. Потом косился на жену, косился боязно и восхищенно. Я тоже на нее косился. Маруся светилась в потемках чистым лицом, она походила на княгиню с суриковских полотен, и платок повязан низко над бровями, и глубокие колодцы глаз плескались мраком. Она была словно вырезана из белого камня, сильная и большая, ни одного лишнего движения, все делала тихо и ладно, как бы повелевала всем лениво и властно. Я сам себе казался маленьким и никудышным, глядя на эту неповторимую женщину. «Ей бы в кино сниматься, играть героинь шолоховских… Аксинью бы…» Она вдруг улыбнулась:

— Рот-то не разевай, а то все остынет.

Подложила гречневой каши:

— Ешь словно беззубый! Смотри, греть для тебя специально не буду.

Я стал старательно жевать, набивая рот.

Старшая дочь красиво моргнула мне своими глазами, которые казались в сумраке смоляными, и я почувствовал себя вконец ничтожным, уж больно великолепны были эти глаза, и вообще мне стало казаться, что все они, сидящие за столом, ни черта не понимают в красоте, поскольку не обращали на свою красоту никакого внимания.

Хозяин сказал:

— Эмилия, не пей.

И тут я узнал, что девушку зовут Эмилия. «Эмилия, значит? Это что-то речное».

— Пусть пьет, это же настойка! — сказал мальчик лет шестнадцати, единственный сын лесника. Он был похож на Эмилию, только волосы черные. А третий отпрыск — эта самая рыженькая девчушка. Сперва она показалась невзрачной, но теперь, ближе, я разглядел, что черты лица ее правильны и нежны, рот малиново выгнут, а глаза так светло и чисто распахнуты, что сердце замирало от восхищения: «Вырастет, вот вырастет, это будет — да! Ну надо же… Такие все…»

Я долго не мог уснуть и гладил ладонью прохладный полог. «Как везет иногда людям. Сразу столько красивых в одной семье. Смотрел бы и смотрел, и грустно как, что это все здесь было и останется, и я тут совершенно ни при чем, они не больно меня и замечают».

Мысли мои немного расплылись. «Вот здесь в лесу, в глухом уголке такие красавцы живут… И Эмилия… как в романтическом рассказе… Она бы в меня влюбилась, ведь кого ей тут любить? Я бы увез ее… Нет, нет! Я бы тут остался. Увозить нельзя. Посмотрит на людей и выберет получше, чем я… Такая-то краса… Да и мать ее, вот же дура… За сморчка пошла! Да и перевозчик ей не пара… Да она в городе… Да она бы себе такого нашла! И сын, как его? Авдей. Авдей, он, конечно, в город уедет, и женщины за ним всю жизнь стадом будут ходить. И ему все легко будет даваться. И девчушка эта Таня… Я уже стариком буду, когда вырастет… Эмилия. Хоть бы один поцелуй… Хоть бы один».

Дом большой, комнат много, стеночки деревянные, дощатые. Кто-то прошагал, скрипя половицами, и я услышал тихий шепот:

— Мария, Мария, иди, хватит шастать-то в темноте, — звал хозяин.

Половицы снова заскрипели. Мария, видимо, подошла, наверное, стала раздеваться, я представил и задохнулся от злости. «Это ведь как бывает! Мария…»

— Ты пошто не спишь? — отвечала женщина.

— Да душно.

— Спи-ко! Волосы вишь у меня спутались, сено нынче толкла на сенник да и платок туда, видно, затолкла…

— Какой платок? — шептал хозяин.

— Да не помню. Ты пошто мне не даешь волосы-то резать? Быстро ведь отрастут.

— Не режь. Если не отрастут?

— Постоялец-то какой пришибленный. Не больной он?

— С чего ты взяла?

— Пьет мало, ест мало… Говорит мало.

— Эдакой характер, поди.

— Бедненький.

Я натянул одеяло на уши. «И она еще меня жалеет! Она что, в зеркало никогда не смотрелась? А и правда, вроде в дому нет ни одного зеркала».

— Спи, не ерзай! — услышал я сердитый шепот хозяйки.

— Че, и не дышать мне?

Я навострил уши, хотя с моей стороны явно было бессовестно подслушивать, но тут я не мог удержаться. «Ага, сейчас узнаю…» Я и сам не понимал, чего и узнать хотел. Что-то треснуло, наверно, бревно в стене или угол дома осел.

— Эмилии надо бы пальто купить. Я говорил, что сыму денег с книжки сколь хочет, так ить не хочет… Пошто?

— А я те говорю, поезжай в село да дознайся, с ком она дружит? Замуж надо отдать. Иль я сама съезжу!

— Опять пьяная приедешь…

— Дикой ты! Дурак и есть! Когда это я пьяная-то была? Выдумщик.

— Не езди, сам я… Ты паромщику-то денег, поди, должна?

— Дикой! Я его и не видала давным-давно! Да ведь на своей лодке ездим. Пошто я ему должна-то?

Разговор смолк. Через некоторое время кто-то захрапел. «Ага, хозяин захрапел. А она, бедная, лежит, в потолок смотрит, паромщика вспомнила, письма на фронт».

Печь была топлена, в избе жарко. Я полежал еще минут десять и решил выйти в ночь, подышать прохладой, выкурить сигарету.

Проходя мимо хозяйской комнаты, не выдержал, глянул в растворенную дверь, мимоходом глянул и сразу пошел дальше, но мимолетная картина так и осталась в моих глазах. Скрюченный мужичок сидит на кровати, свесив худые, кривые ножки, и кровать, облитая луною, и женщина спит разметавшись, одеяло почти съехало, и сорочка комками снега, подушка облита черными волосами.

Я быстро вышел на крыльцо. Значит, волосы у Марии черные, как у сына. Неужели она храпит?»

Из-под двери вынырнул большой черный пес и уставился молча в мои глаза. «Пес-то и не лает совсем. Немой, что ли? Бывают собаки немые? Или заколдовано здесь все? Я усмехнулся и обошел пса, облокотился на тонкие перила. Лес молчал, и болото за огородцами блестело под луной, казалось, сейчас там плеснется русалочий хвост. Я прищурился, закурил, подождал. Хвост не плеснулся. В щеку впился одинокий комар. Что-то завозилось под крыльцом. «Хоть бы Эмилия вышла. Хоть бы вышла. И не больно я плох. И молод и холост. Не больно и плох». В сенях что-то заскрипело. «Она? Она?!» Послышались шаги, кто-то сзади подходил. Чье-то дыхание. Кровь хлынула в лицо. «Эмилия?» Быстро оглянулся. Лесник стоял на порожке, уцепившись руками в косяки:

— Уборна-то в сенях… Правая дверь!

Я не сразу ответил, и он повторил:

— Уборна-то в сенях…

В этот день я заблудился и к вечеру зверски устал. Мысли мои то и дело возвращались к лицу Эмилии, к этому дому, к молчаливому Авдею, к безмолвному псу, хозяину и к этой маленькой Дюймовочке-Тане, к странной Марии, которая утром бесцеремонно осмотрела мою одежду, отобрала рубашку: «Потому как грязная!» — и дала рубаху хозяина, большую и клетчатую, она мне была как раз. «Интересно, почему лесник большие рубахи носит? Или она ему покупает такие? Или он сам?» Лесник поманил меня пальцем:

— Если бы у тя была собака, может, и подстрелил бы кого? Или ты редко ходишь на охоту?

— Редко.

— А ты и с виду не охотник, на врача больше походишь. Да и сезон-то сейчас не охотничий, ты, я вижу, и этого не знаешь… Запрещена-то стрельба теперя, но ты все однож, никого не убьешь…

Эмилия лукаво брызнула взглядом:

— Он и ногу обмузолил…

— Сейчас я ему смажу! — важно и по-взрослому заявила Таня, старательно вымыла руки под умывальником, куда-то сбегала и принесла маленькую баночку: — Сымай сапог.

— Который? — Мне стало неловко от ее серьезности.

— Обмузоленный — и живо!

Она осторожно помазала.

— Приду еще перед сном и утром. Не бегай никуда.

Я склонился над девочкой:

— А чем это ты мажешь?

Таня вскинула глаза, такие глубинные, ресницами качнула и встала. На носике я заметил несколько веснушек и усмехнулся: «Ага, видать, в любой красоте изъяны есть!» Она отерла ладонь о платьице и ушла, сверкая розовыми пятками.

Лесник вздохнул:

— У нее этих баночек полна комната. Всех мажет. Бабка у нас была, полоумная немного, траву, мусор таскала, сушила, снадобья всякие, вот и научила девчонку. Прошлогод бабка померла, когда клопов травили. Танька-то теперь че? Этими зельями и хозяйствует. Играет, делать-то нечего. Всяконьку траву знает.

Я заинтересовался:

— Врачом хочет стать?

— Кабы! Говорит, в магазине буду бусами торговать. У ей этих бус цела коробка. Елочные стеклянные каждый год покупаю. Ну и сама делает из речных ракушек, из ягод, из дряни всякой, желудевые… Из рыбьих глаз… Чего только и не делает. Отучать надо. В школу на будущий год. Говорит, что ни за что не пойдет. Вот, поди, и поговори с ней!

— Хорошая девочка.

— Кабы! Все норовит по-своему. Вы, говорит, в мою жизню не вмешивайтесь. Вы, говорит, кабы клопов не вытравили, так бабушка, говорит, бы жила.

Таня остановилась на пороге и внимательно слушала отца, в то же время глаз ее косился на мой перстень с камушком.

Я снял перстень:

— Нравится? Бери.

Таня подбежала, потрогала его пальчиком, оперлась локотком на мое колено и тихо спросила:

— Не ворованное?

Я растерялся, лесник хохотнул и пошел на кухню, где возилась у печи Маруся.

— Не ворованное, — так же тихо заверил я девочку.

Таня оглянулась на кухню и спросила еще тише:

— Дареное?

Глаза ее были настолько близки от меня и чисты, что я смутился и не сумел соврать:

— Дареное.

Девочка отпрянула с негодованием:

— Так ведь дареное-то нельзя отдавать! Не знал? — И ушла, презрительно мелькая розовыми пятками.

Авдей сидел в углу комнаты, не обращая на окружающих никакого внимания. Я заметил, что все они в этой семье жить умеют именно вот так, в себе, словно погружаются в безразличие, в оцепенение какое-то, словно надевают шапку-невидимку и сидят, не обращая внимания на весь белый свет, словно в это мгновение самое важное внутри самого человека. «И о чем он думает? А может, скучно ему здесь, парню молодому?»

За ужином я не вытерпел:

— И что вы здесь все лето? И так все годы? Живете — и никуда?

Мария окатила меня тяжелым взглядом:

— В село ходим. В магазин. В кино там… В магазин часто.

Воцарилось молчание. Вдруг заговорил Авдей, и я заметил, что он немного разволновался:

— В школу ходим. Я нынче в десятый иду. Милька уж кончила, в институт поступала нынче, да не вышло.

Я удивился, мне почему-то и в голову не приходило, что они учатся как обыкновенные дети и что Эмилия еще и в институт поступала, вот тебе и лесная дикарка… Чтобы еще что-то сказать, я спросил:

— А ты куда после школы?

Авдей положил ложку, глаза влажно заблестели, дрогнул красивый подбородок:

— Лесником буду. Я в Ленинградскую лесотехническую академию поступлю! Обязательно! А потом сюда вернусь. Отец уже помрет.

Я осторожно глянул на лесника: «Разве можно про отца так?»

Но тот даже не шевельнулся при этих словах, а сказал как-то обычно и буднично:

— Ага! Больше пяти лет не протянуть…

Таня стукнула кулачком по столешнице:

— А я говорю десять! — Повернулась к брату: — Десять! — И обратилась к отцу: — Пил сегодня?

Он ответил ей как взрослой:

— Пил, — и объяснил мне, смущенно улыбаясь: — Поит своим снадобьем, глупышка!

Маруся встала, отодвинула тарелку и быстро вышла из комнаты. Эмилия же смотрела на меня весь ужин своими темными глазами, и я старался сидеть с достоинством и есть много. «Хоть бы один поцелуй».

…Дни проходили, похожие один на другой, с вечерними трапезами при лампе и душными ночами. Единственный лишь раз повезло — подстрелил дуру лису, да и то наверняка случайно. Но я был горд и доволен. По этому случаю топилась баня, и хозяин сказал, что хвост лисий надобно обмыть.

Я должен был идти в баню после Эмилии и Тани, третьим паром, вместе с Авдеем. Первым паром мылся сам хозяин с женой. Он любил подолгу париться и ходил первый, чтоб пожарче было. Маруся приготовила мне чистое белье с хозяйского плеча, и я ждал под окошком своей очереди. Вспоминалась охота и как я бежал сквозь кусты, крича от радости и прыгая через редкие пеньки.

Из щелей предбанника валил легкий парок. Выбежала на порог Таня, голенькая и стройная, махнула мне рукой:

— Счас! Скоро мы… — и опять скрылась в клубах пара.

Подошел Авдей и присел рядом, как всегда молча.

— Авдей, почему у вас пес никогда не лает?

Парень удивленно вскинул черные брови:

— Почему? Лает, когда есть на что. Зачем зря лаять? А вы институт кончили?

— Учусь заочно.

Из бани вышла ослепительно юная и свежая Эмилия, пошла к дому, сверкая белыми ногами. Таня бежала рядом, щечки ее разрумянились, волосы торчали мокрыми прядками. Она была закутана в выцветшую клетчатую шаль, из-под которой торчала мужская рубашка и мелькали голубые штанишки. Таня подпрыгивала и запнулась за капустную кочерыжку, упала плашмя и испуганно посмотрела на старшую сестру. Авдей засмеялся, вскочил с лавки и кинулся к девочке, поднял ее:

— В лог выкину грязнульку! Фу, противная! — Таня завизжала и забрыкалась, ботинок спал с ноги.

Эмилия махнула на них рукой и пошла в дом, а Авдей поволок Таню снова к бане. Я поднял ботинок и пошел следом. «Эмилия! Кому такая достанется? Ведь достанется же… Вон мать ее досталась какому, и смотреть не на что!»

За столом все сидели чистые и важные. Маруся была без платка, и я впервые увидел так близко ее волосы, иссиня-черные, совершенно прямые и тяжелые, они обмахнули голову двумя воронеными крылами и свились сзади в длинную толстую плеть, перехваченную синей ленточкой. В едва виднеющихся мочках ушей поблескивали золотыми колечками серьги. Эмилия улыбалась, ослепляя меня своим лицом и глазами. Таня просто хохотала, глядя в мою сторону, и она была прекрасна той красотой, от которой непроизвольно в душе рождается белая грусть. Лесник то и дело поворачивал ко мне красное сморщенное личико:

— Лису, а? Кто ожидал-то?

Авдей важно молчал, разливая водку:

— Мильке не налью. Тане тоже.

Маруся вступилась:

— Налей Эмилии-то! Чуток!

— Лей, — разрешил и хозяин.

Эмилия ужалила меня взглядом и даже губы чуть приоткрыла. Я все боялся: «Хоть бы не покраснеть. Смотрит, издевается. Эмилия!»

— Вот в госпитале со мной один лежал, ух, веселой, — начал лесник, — такой мужик веселой, ухохочешься, слушая его. Раненный в голову. Анекдоты все рассказывал. Один раз ему было уж больно плохо, сознание, значит, потерял. А медработники тут совещались возле койки, мы всей палатой слышали, ну, значит, еще два дня проживет — и все! Он-то очнулся, вроде лучше стало. Опять чего-то рассказывает, вроде и смешно, а у нас смеху и не получается, потому как жаль, больно хорош парень. А он возьми и рассердись, что, дескать, мы его плохо слушаем. Балалайку у одного попросил и айда плясать. Мы, значит, чего? Утихомиривать. Он ни в какую. Говорит, что, мол, знает, чего врачи говорили, слышал. Мол, коль мало жить осталось, так хоть наплясаться. Ну мы, раз такое дело, давай ему помогать кто во что горазд. Сестры прибежали, покричали немного да и встали в дверях, смотрят — чего, мол, с дураками связываться! — Лесник замолчал и поднял стакан. — Вишь, мусорина плавает. Вишь, Маруся?

Жена взяла стакан, выловила сорину вилкой.

— Ну, значит, пляшет он, и врач подошел и на часы посмотрел, а сестры ревут. Потом кровь пошла. А он говорит: «Хорошо, поплясать дали. Спасибо, — говорит, — братцы, поплясать дали». А сам лежит, все живой еще и рассказывает, мол, шел я по мосту… Тут пауза. Любил он такие паузы делать. Шел, мол, я по мосту… Вижу, лежит чего-то в бумаге… Нагнулся, поднял — тяжелое… Развернул — глазам не верю… Сказал эдак и молчит. Все гадают, чего в бумаге-то? А он молчит… Так и не сказал. А мы все лежали и думали, чего в газете-то? А и думать-то нечего было!

Выпили. Хозяин посмотрел на сына:

— Вишь вот, говорю, ходи с Милькой на танцы. Не ходит!

Авдей рассердился:

— Нужны мне танцы!

Маруся толкнула мужа:

— Спроси-ко, мол, и Нюрка не нужна?

Авдей вспыхнул:

— Не нужна Нюрка! Плохой она бабой будет.

— Это почему? — заинтересовался отец.

Эмилия засмеялась.

— Не скажу. — Авдей посмотрел на мать.

Неожиданно вступила в разговор Таня:

— А я знаю!

— Ничего не знаешь, — заявил отец.

— Все-все знаю! — Таня осмотрела всех.

— Так скажи… — Эмилия взглянула на меня. Я крупно откусил огурец.

— Он другую полюбил. — Таня пытливо посмотрела на Авдея. Так посмотрела, что все засмеялись.

— Ишь ты! — Лесник покосился на жену, и живот его заходил от смеха. — Ишь ты!

Все раскраснелись. Я наклонился к Эмилии и тихонько сказал:

— Хочешь лисью шкуру?

Эмилия уткнулась в чашку:

— Не нужна. Не нужна мне…

— Милька, угощай его! — приказал Авдей.

Все расшумелись, выпили еще. От вина мне сделалось веселее и смелее. Пес выбежал на середину горницы, хвостом завилял. Лесник расстегнул рубашку, оголил тощую грудь, Маруся смотрела на мужа и посмеивалась. Таня совсем разбаловалась и, выпив чашку парного молока, разгульно и громко запела: «Я люблю тебя, жи-изнь…» — «Что са-амо па сибе и не нова-а», — подхватил отец. «Я люблю тебя, жизнь…» — краснея, басом подтянул Авдей, включились и Эмилия с матерью. Я тоже не удержался. Пели раскачиваясь и самозабвенно. Лесник даже артистично разводил рукою и притопывал под столом. Танечка в паузах повизгивала от восторга. Эмилия пела, не спуская с меня глаз. Я же думал только об одном: «Сегодня поцелую! Хоть один раз… Такую…» Хозяин совсем захмелел, и Авдею с Марусей пришлось увести его вскоре в свою комнату. Начала позевывать и Таня, Эмилия предложила:

— Пойдем?

— Пойдем! — вздохнула Таня.

Я сидел и не знал, что делать. Вернется ли Эмилия? Или спать ляжет? Не появлялся и Авдей.

Маруся медленно начала убирать со стола. Я смотрел на ее молодые руки и вспоминал слова перевозчика, мне давно хотелось заговорить на эту тему, и я брякнул:

— Я на пароме переезжал… Так вот паромщик…

Чашка в Марусиной руке дрогнула:

— Чего паромщик?

Я не находил нужных слов:

— Он… в общем… говорил… А как вы познакомились с мужем? — спросил и похолодел.

— Учились вместе. Он в десятом, я в седьмом. А что?

— И на фронте был? — спросил я, чтобы хоть что-то сказать, лишь бы не молчать и перевести разговор на что-нибудь другое.

— Был на фронте. Быстро вернулся. Раненный тяжело.

— А паромщик? — Я взглянул на нее и решил: «Будь что будет!»

Она была спокойна и величава, смотрела строго темными глазами:

— А паромщика Яшей звать. Яша всю войну прошел и в Берлине был.

— Он-то все о вас говорил…

Маруся пригладила волосы и села:

— Вот ведь…

Я молчал и ждал, может, еще чего скажет? Она глубоко вздохнула:

— Не знаю! Надо ли было так делать? До сих пор не знаю, хоть убей!

Она оперлась локтем о стол и покаянно покачала головою:

— Не знаю! Надо ли было так делать? — Помолчала и снова посмотрела на меня: — Я еще глупенькой была, когда война грянула. Ушли они. А Яша меня с танцев тогда провожал и попросил: пиши! Я думала, думала и написала что-то о селе, о коровах, о школе. Он ответил. Я еще письмо написала и больше не стала, испугалась. Он, вишь, мне так сразу написал, чтоб мы поженились и чтобы я ждала. Я испугалась и не стала писать. А он все писал, часто. Потом Коля пришел раненый. Поженились мы. А Яша все писал. Я хотела ему ответить, что замуж вышла, чтоб не писал больше, но Коля не дал: «Пусть пишет, мол, он одними этими письмами и живет, мол, убьют, так у него только это в жизни и останется, так не отымай, пусть пишет».

Я удивленно покосился на дверь спальной:

— Он ведь услышит.

Маруся улыбнулась:

— А мы и не скрытничаем никогда, все друг о друге знаем.

Она вновь принялась за посуду. Коса поблескивала черным жгутом. И снова я удивился ее движениям, взгляду темному и этой белой, ослепительно молодой руке.

— А паромщик-то вернулся, — вдруг сказал я и подумал: «Всегда не то ляпаю этой женщине, хоть язык откуси».

Она добавила в таз горячей воды:

— Вернулся. Да вот почти в сорок четвертом от него письмо принесли, не его рукой писано, мол, раненый, мол, в госпитале, мол, при смерти, мол, что ты, Маруся, не пишешь, мол, хоть одну строчку перед смертью, мол, ради бога, мол, люблю тебя. И в конце приписка, видно, приписал кто-то от себя, тот, кто писал под его диктовку: мол, такая-сякая ты баба, мол, человек-то умирает, а у тя жалости нет.

Маруся снова забыла про посуду и села, серьги качались и блестели.

— А Коля-то как прочел письмо, его словно подменили. Забегал как ненормальный, вышел, дверью хлопнул. Пришел поздно, ноги в грязи, вином несет, сел на лавку и говорит: «Пиши, Маруся, письмо Яше. Пиши хорошее письмо. Про любовь напиши». Я взмолилась и поплакала же тогда. А он ни в какую, даже заматерился, пиши — и все тут! Ну, нечего делать, написала. Он и читать не стал, отправил. Ходил потом тучи мрачнее. А я и написала-то малехонько, но по-ласковому старалась, как Коля велел. Он после этого письма на полатях спал, не подходил ко мне, потом вроде перегорело у него, прежний стал. А ответа от Яши нет. Месяц прошел, другой, нет ответа. Он мне: пиши второе, такое же! Я ни в какую! А он на своем стоит. Написала еще маленько. Ответ через три месяца пришел, он уже сам написал, длинное такое письмо, и все про любовь, и как мы будущую жизнь с ним устроим, и все такое. А Коля напился после этого письма, ух как напился. Ну больше писать не заставлял. А Яша все писал, мол, что мое письмо его от смерти спасло, мол, любит он меня и ради меня и выжил. Я опять хотела сообщить, мол, не надейся зря, мол, замужем давно, а Коля не дал, не тревожь, говорит, война еще не кончилась. А он вот, вишь, всю войну прошел и явился, а я…

Маруся махнула рукой и опять принялась за посуду:

— Зря мы, поди, тогда так сделали? Вот он холостой до сих пор. Паромщиком, вишь, устроился. Как вернулся, так толком я с ним и не говорила, не могу — и все. Да и Коля ревнив, ох, ревнив, я уж и не подхожу к Яше, чтоб Коля не волновался. Глупенькой, чего волноваться?

Я как зачарованный смотрел на женщину, не хотелось больше ни говорить, ни думать… Да и ночь уже наступила.

До отъезда оставалось два дня, и сердце мое болело: Эмилия! Ранила она меня не на шутку. Я никак не мог представить, что уеду отсюда, что не увижу ее больше. «Поговорить, поговорить с ней!» Я выходил ночью на крыльцо, курил, ждал. Ходил по лесу вокруг кордона в надежде встретить Эмилию. Но она всегда ускользала, я никак не мог с ней объясниться, все что-то мешало. Под конец меня такое взяло, что заныло все внутри, хоть стреляйся. Наверняка это было очень заметно, так как лесник раз промолвил:

— Чего мучаешься-то? Разве эдак можно?

А Эмилия улыбалась, и лесник грозил ей пальцем:

— Ишь, шемела, чего выделывает! Ишь, веревки крутит! Смотри!

И девушка смотрела, смотрела на меня, и мне пришло в голову, что она не зря смотрит. В ту, последнюю, ночь я подошел к ее комнате:

— Эмилия!

Вышла она неожиданно быстро, приложила холодную ладонь к моим губам, и я успел поцеловать ее пальцы. Услышал смех, пошел за ней, шатаясь от волнения и счастья. Она вышла на крыльцо, села на перила, обвив столб рукою:

— Ну чего тебе?

— Эмилия, поедем со мной! — выпалил я и посмотрел на ее шелк волос, на белую ночную рубашку.

Девушка молчала, она смотрела куда-то в темноту. Было прохладно, и я кинулся прикрыть ее пиджаком. Она отвела руку:

— Не надо.

— Эмилия, я не могу…

— Не надо! — Она соскочила с перил. — Не надо ничего.

— Ничего?

Я уставился в ее лицо и глаз своих не мог отвести:

— Уезжаю завтра. Я еще приеду!

— Лучше не приезжай. Легче будет. Не приезжай. Потому как напрасно… Ничего не выйдет… Не сердись… — Она погладила меня по руке, я хотел вновь поцеловать ее пальцы, но не смог решиться.

Сошел с крыльца в холодную ночь и направился прямо к лесу. Он был мохнат и колюч. Хрустели под ногами опавшие шишки.

Наутро в мою комнату заглянула Таня:

— Забыл, да?

Мне пришлось улыбнуться детскому личику. Она засмеялась:

— Значит, забыл?

Я пожал плечами. Она прошла, села на кровать, старательно оправила платьице. Я покосился на ее молочный профиль и в сотый раз восхитился: «Вот вырастет…» Таня подняла на меня свои глаза и шепнула:

— Хочешь дам тебе траву, чтоб девки любили?

Я онемел. Она заверила:

— Не обманная. Самая настоящая. Хочешь?

Не знаю, почему, но ответил с радостью:

— Давай!

Она сунула мне что-то в тряпочке:

— Разбавишь водой, в чай ей подлей или раствори в ковшике и под ейный порог вылей.

Я согласно мотнул головой и посмотрел на плавный овал ее нежного лица, на заалевшую щеку. Таня прижалась ко мне:

— А теперь пошли. Покажу. Ты ведь просил.

И я вспомнил, как просил ее настойчиво и вполне серьезно показать мне бабьи души, о которых она рассказывала, когда одевал ее в бане.

Мы вышли за кордон. На девочке была синяя кофта, видимо, старая материна, она сходила Тане за пальто. Волосы ее рассыпались медными прядками, красиво падали на плечики. Спустились в ложок. Она повела меня по чуть заметной тропинке, протоптанной наверняка только ею. По правде сказать, меня разбирало любопытство.

Наконец девочка наклонилась над едва заметным ручейком, пошла вдоль, осторожно ступая и разводя руками кусты, ботинки ее развязались, и к шнуркам прилип репей.

— Вот! — Таня опустилась на колени, чавкнула низинка. Я увидел в мертвеющей траве нежные белые звезды цветов. Таня чуть задевала их и разводила руками.

— Не топчи. Это бабьи души. Стопчешь — значит, бабу где-то какую-то стопчет. Сорвешь — баба умрет не по своей воле. Засохнет цветок — значит, от старости баба умрет или от болезни. А бутоны видишь? Это все девки. А вот баба. — Она дотронулась до большого белого цветка. — И мама здесь есть, и Миля, и я! Только не знаю которые.

Я присел и тоже стал смотреть. Девчушка была серьезна, и я спросил:

— Откуда ты это узнала? Кто сказал тебе?

Таня вздохнула совсем по-взрослому:

— Об этом не рассказывают, это так знают, без всего…

Она отстранила меня рукою от цветов и прошептала:

— Пошли! Нельзя долго.

Я ступал по ее маленьким следам. «Вот вырастет…»

Прощание было коротким. Лесник пожал руку и сразу ушел в дом. Мария улыбнулась из окна, рукой помахала. За ее спиной стояла старшая дочь, и я посмотрел на них обеих, чтобы надолго запомнить, чтобы не увидеть больше, я и тогда понял, что таких красивых не встречу в жизни своей. Выбежала Таня, за ней молчаливый пес. Я нагнулся к девочке:

— Можно, в лоб?

Таня радостно согласилась. И мать и Эмилия заулыбались. Я поцеловал девочку и глянул на Эмилию, и это был, возможно, самый счастливый миг в моей жизни. Пошел не оглядываясь. Авдей сопровождал. Возле развилки и он остановился:

— Я до сосняков, молодняк там посажен, погляжу. Счастливо! — и пошел.

Я посмотрел вслед, на эти чернеющие кудри, на его стройную фигуру, у меня защемило в груди: «Вот ведь живут какие и не знают… И зеркала не видел в избе…»

Когда переезжал через реку, паромщик подошел, поздоровался, облокотился рядом и стал смотреть на бегущие волны:

— Хорошо поохотился?

— Хорошо.

— С богатой добычей? — Яша покосился на мой рюкзак.

— С богатой. Лису подстрелил.

— Не может быть? — Он искренне удивился.

— Честное слово, — ответил гордо.

— А на что?

— Как это на что?

— Если б зимой, тогда ж другое дело! Тогда они больно хороши да пушисты, а счас-то? Линялые-то? Порча одна.

Помолчали. Синели Яшины глаза.

— Видел Марусю-то? Вот ведь какая…

— Да.

— Вишь, снасильничал он… — Яша хмуро уставился в воду, морщины бороздили его лицо, мяли щеки. Он был, как и в тот раз, небрит. Я посмотрел на его обветренные руки и сказал:

— Не мог он такое сделать… Маленький, тощенький… Не мог он этого сделать…

— Теперь не узнаешь! — Яша болезненно взглянул на удаляющийся берег. — А она привыкла. Вишь, бабы нашенские все такие, верные — и все тут. Каков ни на есть, а привяжется и не оторвешь, на коленях поползет… На край света… Такие бабы нашенские… И я их первый за это уважаю. И Марусю не осуждаю… Правильно делает. Кабы оступилась, так уж и я бы на нее первый наплевал.

— Любит она его! — не вытерпел я.

Яша вздрогнул, сжался как-то, даже отодвинулся от меня немного:

— Любит? Я, вишь, до армии-то ее провожал. Она мне в войну-то четыре письма написала, — он радостно сверкнул глазами, как будто сообщил великую тайну. — Четыре письма!.. Я вот паромщиком устроился, а они ни с того ни с сего лодку купили. На лодке ездят. А я тут паромщиком и остался.

Больше мы не разговаривали, я не смотрел на Яшу. Берег тот уплывал, туманился. Вятка вынесла паром к отмели, хрустнули деревянные столбы причала. Я кивнул Яше на прощанье. Шел быстро, стараясь не смотреть по сторонам. Потом все же не выдержал, оглянулся. Увидел на пароме одинокую фигуру, паром снова отчаливал от берега, хотя был пуст. Я в последний раз посмотрел на кромку леса за Вяткой и пошел к тракту, унося драгоценную, видимо только для меня, лисью шкуру. Дождь уже собирался, и первая морось брызнула в лицо.

1984

Юрий Сергеев ШУБИН И ГУСИ

Шубин слыл мужиком обстоятельным и деловым. Приехав работать в Якутию и получив квартиру, срубил недалеко от дома просторную баню, сладил теплицу, вскопал пустовавшую целину и посадил огород. Иные над ним посмеивались, другие завидовали, а он спокойно и молча отмахивался от советчиков, все свободное от рейсов время работал по хозяйству. Вскоре привез жену с двумя дочерьми-погодками. Старшая, Настя, готовилась осенью идти в школу; в отца серьезная и работящая, все норовила помочь по дому. Другие дети со скакалками да в классики играют, а эта с молотком и ножовкой мастерит скворечник.

— Настя, — отговаривает ее мать, — брось пустое дело, здесь тебе не Белоруссия, нет скворцов, не прилетят…

А она все одно стучит молотком, настырно сопит носом.

— Ко мне прилетят скворушки. Будут петь по утрам, как у бабушки.

— Пусть стучит, не мешай ей, мать, — улыбается отец. — Пригодится в жизни навык гвозди бить. Ты посмотри! Ведь через раз по пальцам лупит, а молчит. Характер шлифует, а он только через труд и бывает. Стучи, Настя, стучи. Прилетят скворушки, непременно прилетят…

Детство выпало Шубину невеселое. С малых лет помогал матери поднимать ребятишек. Отец едва на пять лет пережил Победу и помер от ран. Все трое младших поокончали институты, а сам так шофером и остался, недосуг было учиться. Да и профессию свою любил без памяти. Где еще найдешь привольней и интересней работу, чем эта? Каждый день новые дороги, новые события и друзья! Невысокого роста, простое русское лицо, нос чуть свернут набок — след увлечения боксом в детстве. Попусту болтать не любит, вот с людьми сходится легко, иной раз и проедет пассажир в кабине самую малость, а после всегда узнаёт и привечает как близкого друга.

Получив по приезде старенький КрАЗ, за короткий срок отделал его как игрушку: весь перебрал, выкрасил, пол светлым линолеумом застелил, из кожи пошил чехлы на сиденья, как в легковой машине, радиоприемник вмонтировал, а как дорвался до рейсов, сутками не вылезал из кабины. По АЯМу от Чульмана до Большого Невера более восьмисот километров в оба конца, да половина из них по горным дорогам. Никто до него не возвращался через день с грузом назад. Многим не понравилась прыть новенького, начали поговаривать, что сорвет расценки всей автобазе, стращали, но не решались нарваться на кулак, который уже приласкал одного выпивоху, пытавшегося учить уму-разуму Шубина. Вроде бы и нелюдимый, а потянулись люди к нему. Никому не отказывал в помощи: то рессору заменить, то клапаны подрегулировать. Особенно молодежь просила: «Помоги, дядь Костя!»

— Какой я тебе дядя, мне сорока еще нет! — А сам уже спешит к чужой машине, подскажет, отрегулирует когда следует и выругает за лень и плохое отношение к технике.

Приметило это начальство, назначило бригадиром, отдав ему под начало всех молодых водителей. Хлебнул Шубин с салажатами лиха! Но все же научил, сколотил коллектив, зажег работой, накрутив со спарщиком миллион тонно-километров за год. А молодежи что? Море по колено, когда есть добрый пример и поддержка в работе. Потянулись следом за вожаком, и загремела бригада по всему АЯМу. Брались за самые трудные и ответственные зимники, перевозки, рейсы в Кулар и Магадан. Зачастили в гости домой к бригадиру, затаскали по свадьбам и крестинам. Когда парились в бане всей бригадой, стон и рев пробивались сквозь стены. Редко выпадает такая благодать усталым и избитым дорогой шоферам. Больше ночлеги по кабинам, шоферским гостиницам.

А время шло, и корнями врастал Шубин в эту неприветливую и промерзшую насквозь землю. Настюха пошла уже в третий класс, Шурка во второй. В доме достаток, свежие помидоры и огурцы все лето не выводятся. Хватились и соседи, тоже начали теплицы строить, огороды городить, перестали посмеиваться над Шубиным.

В конце сентября тремя машинами пошли на Невер за грузом. Выехали еще затемно, лепил в ветровые стекла мокрый снег, дорога стала скользкой. Гололедица. Нет напасти хуже, чем эта! Пробки машин на подъемах, аварии, истерзанные колесами кюветы. Шубин ехал первым в колонне, высматривая дорогу в сутеми снежного вихря. Потихоньку добрались до Нагорного. Начало светать, снегопад прекратился. Заправившись, бригадир не стал ждать ребят, обещали догнать. Машина, груженная металлоломом, тяжело ревела на подъеме, взбираясь на перевал. В кабине слегка пахло соляркой, подгоревшим дизмаслом, грела со спины батарея, прозванная шоферами «радикулиткой».

Вдруг боковым зрением водитель увидел, как над поникшим стлаником низко тянет ватага гусей. Обессиленные, плюхнулись в снег у кювета и побрели под кусты. Машина остановилась. Шубин выскочил из кабины и пошел следом. Сбившись в плотную кучку, в затишке сидели дикие гуси, вовсе не обращая внимания на человека. Перо их, забитое мокрым снегом, обмерзло на морозном ветру, изможденные непогодой и бураном, птицы только слабо шипели, когда их касались людские руки. Три раза сходил Шубин к машине, осторожно неся по две птицы. Разложил их на сиденье и полу, выжал сцепление и тронулся с места. Гуси засунули носы под крылья, будто век ездили в этом железном грохоте. Шофер краем глаза поглядывал на них, улыбался. Одна птица была покрупнее, видно, гусыня, матерая, а остальные пиликали, как домашние пушистые гусенята.

Пригрело солнце, и мигом убрало снег с дороги. На спуске машину обогнали молодые водители. Один недавно в бригаду из армии пришел, второй, Геннадий, уже год отработал. Никак не смог бригадир понять этого человека. И работает неплохо, не пьет, не курит, а настораживает иной раз его страсть к заработкам. Однажды его даже поколотили бичи за то, что потребовал деньги за проезд, на Севере эти сборы не приняты, хоть езжай тыщу километров. Но дурь так и не выбили. Доходили слухи, что Геннадий поторговывал дефицитным грузом. Если шел холостым рейсом, грузился дровами и сбывал их с выгодой. Дела свои проворачивал хитро и ни разу не попался даже знакомым.

Шубин задумался и незаметно докатил к Тынде. Маленький деревянный поселок вырос на глазах в город. Поднялись девятиэтажные дома, свистели маневровые тепловозы, расползаясь паутиной рельсов по всей пойме реки. За три года далеко разбежались пути железной дороги на восток и запад от столицы БАМа.

Гуси отогрелись, зашевелились, захлопали крыльями, брызгая талой водой в лицо и на стекла. Один изловчился и больно щипанул клювом за мочку уха вздрогнувшего от неожиданности водителя. Начался содом! По всей кабине пух, хлопанье крыльев, гогот. Только гусыня смирно сидела в уголке и недоверчиво косилась на хозяина. Остановившись у столовой, Шубин осторожно закрыл дверцу. Удивленно вытаращились на него Генка и Иван.

— Трофимыч?! Ты откуда, с тещиной перины, что ли, весь в пуху?

— Да вот, поохотился. К празднику откормлю и зарежу. То-то будет поедуха! На всю бригаду хватит.

Парни забрались на подножку и заглянули в кабину.

— Шесть штук! — Генка обернулся к бригадиру: — Дай одного, Трофимыч! Снесу в общагу к девкам, они с яблоками зажарят, под ящик сухого. А? Трофимыч?

— Да ты в жисть на ящик не разоришься, продашь его какой-нибудь бабке в Невере. А тебе, Иван, тоже дать гуся?

— Не надо. Жалко мне их, выпусти, пусть летят!

— Нельзя выпускать, бессильные они, подкорм нужен. Да и Генка забил одного. У меня тоже семья, побалую свежиной. А гусей много, еще наплодятся. Как думаешь, Геннадий?

— Такое мясо на ветер бросать?! Вон люди отпуска специально берут, чтобы запастись дичиной на зиму. Тварь, она и есть тварь, все одно кто-нибудь подстрелит и сожрет.

— Подло это, Трофимыч, ведь их стихия прижала, а вам бы только утробы набить! — Иван вскочил в кабину своего КрАЗа и рванул с места, не став дожидаться открытия столовой.

Пообедали. Шубин попросил насыпать в кулак отварной гречневой каши без подливы, глубоко натянул на лоб свою видавшую виды кожаную восьмиклинку.

— Подкормим их, Геннадий, чтобы не похудали в дороге.

— Хозяйский ты мужик, Трофимыч! С тобой не пропадешь, такого «бугра» по всему АЯМу не сыскать!

— Ты мне зад не лижи, не люблю я этого. Можно тебя спросить, Геннадий?

— О чем?

— У тебя отец с матерью были?

— Есть и сейчас. А что?

— Видать, талантливые люди, если в семидесятые годы смогли сделать из тебя кулака.

— Какого кулака?

— Самого натурального: злого, хитрого, без капли собственного достоинства, с неистребимой страстью к деньгам, к наживе.

— Ты чего несешь, Трофимыч?

— А то, что понял тебя через дармовых гусей. Сказал нарочно, что не расколешься на ящик сухого для девчат, а с тебя как с гуся вода, даже не обиделся. Ведь это странно! С бригады я тебя не выгоню, сам ты не уйдешь, у нас самые высокие заработки. Но если еще раз узнаю о левом рейсе, о дровах!.. — Разжал побелевшие пальцы на треснувшем вороте шофера, брезгливо вытер руку о полу куртки и не спеша залез в кабину.

Кормил гусей вздрагивающими пальцами, еще ходили желваки по скулам и отрешенным был взгляд. Видать, напрасно приклеили к нему кличку Железный Костя, сорвался на таком дерьме… Насильно засовывал в клювы кашу, оттаивал изнутри, хлопотал над своими пассажирами, и уже жалко стало расставаться с ними, привык к ним как к родным.

Потихоньку пересек Тынду, миновал мост и виадук над магистралью. Сколько судеб и характеров отточились на оселке трудной и почетной доли первопроходца! Но, может, и здесь где-то среди людей найдется кровный брат Геннадия?

Гуси совсем обнаглели. Шелушили старые газеты под спинкой сиденья, теребили одежду, без умолку болтали на своем древнем языке и хлопали крыльями, словно сидели не в кабине машины, а на тундровых кочках у родного гнезда. Матерая тоже осмелела, вертела шеей, тщетно пытаясь угомонить свое потомство, щипала их больно, предостерегала гортанно: «Кга-а-а! Кга-а-а…» И несся вместе с ревом мотора по осенней тайге, над светлыми реками и улицами темных бревенчатых поселков этот осенний, прощальный крик.

Стемнело. Пассажиры, умаявшись от бестолковой суеты в кабине, притихли, сунули головы под крылья, вскрикивая и переговариваясь на ухабах. Только гусыня все еще смотрела на человека, охраняя сон своей стаи. Остановились у безымянной речки: Шубин решил долить воды и радиатор. Открыл дверцу и увидел, как дернулась с места старая, хватив струю свежего воздуха, метнулась было в ноги водителя, пытаясь выскочить в темь, призывно закричала, но птицы, укачанные ездой, вяло отозвались, не тронулись следом за ней. Тогда и сама вернулась, забилась в самый дальний угол.

В Невер приехал ночью. До утра переспал в шоферской гостинице. Иван перед сном отводил глаза от бригадира, отвечал невпопад, а перед загрузкой подошел, помялся и попросил:

— Трофимыч, отпусти их, будь человеком! Я напишу матери, она вам пришлет шесть домашних гусей, не чета этим! Знаете, какие они у нас жирные да тяжелые, как индюки…

— Ты, Ваня, в это дело не лезь, приедем домой, я тебе все объясню. Не нужно мне твоих гусей, успокойся, не распускай нюни, Пойдем покормим их: гречку рубают, как в армии первогодки.

— Кормите сами, я поехал грузиться.

Шубин посмотрел ему вслед и крикнул:

— Псих! Один не вздумай уехать, пойдем колонной!

— Да иди ты…

Грузился Иван первым. Сердито сопел, работал азартно, помогая грузчикам укладывать ящики с консервами в кузове. Затянул верх брезентом, вскочил в кабину и, разбрызгивая грязь по двору базы, вырвался через ворота на трассу.

Шубин, щурясь, смотрел вслед, покачивал головой. Нравился ему неукротимый новенький, толк из парня будет.

К обеду выехали домой. Иван укатил один, не стал дожидаться, обиделся. Небо распогодилось, светило солнце, тлела на березах еще не опавшая листва. Желтым огнем горели сопки, поросшие лиственничным лесом. Хвоя поблекла, и не хватало только крепкого морозца, чтобы посыпалась она колючим снегом на брусничник, заросли карликовой березки и шляпки раскисших от дождей и старости грибов. Осень в этих краях скоротечная, как лесной пожар.

КрАЗ медведем ревел на подъемах, скрипел и постанывал тормозами на крутых спусках, забирая все дальше и дальше на север. Гуси притомились в непривычной тряске и грохоте. Обжились, привыкли к шоферу и своей неволе. Шубин гладил их свободной рукой по головам, как маленьких котят; они переговаривались между собой, теребили на полу кабины зеленые пучки травы, собирали рассыпанное зерно, с удовольствием глотали купленную специально для них ягоду — голубику.

В гараж попали перед утром. Дорога раскисла от дождей и стаявшего снега, превратилась в бесконечную стиральную доску. Шубин завернул домой и перенес из кабины гусей в просторный предбанник. Жена услышала тарахтенье машины под окнами и, зябко кутаясь в старенькое пальтишко, вышла посмотреть, что привез Костя из рейса. Редко когда он возвращался пустым. То капусты на засол приволочет, то яблок понакупит детям. Гордилась она его домовитостью и хозяйской жилкой. Да и какая жена попрекнет мужа за то, что всегда помнит о семье?

Шубин поманил ее рукой к бане. Заглянула в дверь и опешила. Пиликая меж собой, важно ходили по выскобленным доскам гуси, дергали клювами мох из пазов.

— Купил? А корм-то где будем брать, зима длинная…

— Дикие они, подобрал на перевале. Обмерзли в гололедице…

— Зимовать их будем али как?

— Порежем к празднику. — Шубин, улыбаясь, взглянул на жену.

— Ты меня не купишь, Костя. Можешь вон Насте с Шуркой байки сказывать, не для стола ты их привез. А вот зачем, не пойму.

— Хочу через них попытать душу.

— Чью? Не мою ли?

— Не твою… Пошли завтракать. Насыпь им брусники побольше, подкормиться им надо.

Шубин помылся горячей водой, побрился и сел за стол. Шурка примостилась на коленях отца. Настя, более самостоятельная, пристроилась к уголку стола, серьезная и озабоченная предстоящим днем.

— Папка! Привез что-нибудь? — поинтересовалась она, уплетая глазунью.

— Привез. Гусей в тайге наловил, шесть штук. Теперь не знаю что с ними делать. Может зарезать? Отпускать нельзя, все одно до юга не долетят, поослабли в дороге.

Настя бросила вилку.

— А где они?

— В предбанник запустил, смотри не открывай дверь на всю, улетят.

Обе девчушки сорвались с места и заметались у порога в поисках одежки и обуви.

— Поешьте, потом будете смотреть, в школу не успеете! — забеспокоилась мать.

— Пусть, пусть посмотрят, — поддержал их суету отец и сам вышел из-за стола.

Дети стояли в дверях предбанника, во все глаза смотрели на сбившихся в кучку гусей. Матерая вытянула шею и угрожающе шипела на девочек.

— Какие хоро-о-шие… — тянули в два голоса, шмыгая носами. Отец положил руки на плечи дочерей.

— Папка, а что мы будем с ними делать? — поинтересовалась Шурка.

— А как вы думаете?

— До весны покормим, потом отпустим на волю, пусть себе летят и выводят деток, правда, пап? — отозвалась Настя.

— Зачем же отпускать, мамка вам наварит вкусной лапши с гусятиной.

— Ты их убьешь, да?

— Придется…

— Я их есть не буду, — заявила старшая.

— И я тоже, они такие хорошие…

— Папа, а они могут летать? — загадочно и серьезно посмотрела на него старшая.

— Конечно, могут, ведь они дикие. Ну, я пошел в дом, смотрите не выпустите.

Шубин поднялся на второй этаж и осторожно выглянул в окно, отодвинув край занавески. Дети о чем-то горячо спорили, поглядывая на окна квартиры, наконец старшая оттолкнула Шурку и настежь открыла предбанник.

— Мать! Иди сюда, — позвал Шубин жену, — посмотри!

Настя выгнала гусей на огород. Привыкнув к яркому свету, гусыня крикнула, разбежалась и легко оторвалась от земли. За нею взмыла вся стая…

1981

Николай Старченко ПРОВОДА

Всю неделю идут грозы. С утра — солнце, безоблачно, а к полдню начинает погромыхивать, выползает черно-синяя туча…

А пора-то сенокосная. Вернее, сенажная: траву по такой погоде не высушишь, вот и валят ее чуть подвяленной в глубокие траншеи возле ферм.

Возле сенажной траншеи, у телятника, и нашел брата-зоотехника электромонтер Иван Горшков. Брат всего на полчаса старше Ивана (они близнецы), а на вид — так на целый десяток лет. «Солидность Федору бог дал, вот он и зоотехник, — как-то сказала их мать. — А Ванька все мальчонкой выглядывает, и в самый раз ему по столбам лазить». Односельчане же братьев за глаза зовут «горшками».

Иван заехал за братом на «Жигулях» — ехать домой на обед. Машина у них общая, есть еще и мотоцикл «Урал». Федору, как зоотехнику, выделен колхозом «Москвич-пирожок», так что на «Жигулях» гоняет в основном Иван. Живут братья дружно, и дома их стоят рядом, по соседству — в небольшой красивой деревне Смолянке, в пяти километрах от центральной усадьбы. Песчаная лесная дорога хорошо накатана, до дома можно домчаться за четверть часа, но Иван, когда едет с братом, не гонит: знает, что тот это не одобряет, бережет машину. Вот и сейчас, когда объезжали большую лужу и немного зацепили за пенек, Федор недовольно заметил:

— Мог бы и на «Урале» поездить…

— Да что за причина? Дожди-то песочек прибили, дорога как асфальт. Самое ездить! Да и не намокнешь, если нежданно ливанет.

— Только что если ливанет… — примирительно отозвался Федор и сладко потянулся: — Ух, и жрать же хочется, Ванька! Моя сегодня таких щей наварила! Приходи.

— Да и у моей в чугунке не пусто…

За поворотом привычно выглянула навстречу Смолянка. И привычно сладко отозвалось у Ивана сердце: до чего ж красивая деревня! Большое высокое поле, с мельницей посередине, вольной цепочкой дома вдоль реки, а за рекой — в самой силе густой сосновый бор. Какие молодцы все ж, что не переехали, как настойчиво предлагали им, в Самарино, на центральную усадьбу. Голо там как-то, пусто, неуютно. Прямо удивление берет, как будто нарочно так сделано: все кругом деревеньки на заглядение, а в Самарине, в этом агрогородке, нормального человека сразу тоска берет.

— А глядишь, Вань, и прекратились грозы… Не видно тучек.

— По-моему, еще вдарит. Парит сильно.

Братья вышли из машины, оба подняли головы, рассматривая небо. Не нужен бы сейчас дождь, ни к чему он в сенокос, да еще с грозой.

— Чует сердце — вдарит, — повторил Иван. Ему как электромонтеру гроза всегда сулит хлопоты. Горят трансформаторы, рубильники, счетчики, пробки, плавятся провода… А в колхозе сейчас все на электричестве — и такой затор из-за грозы порой получается! Хорошо этим летом пока благополучно, но Иван за десять лет работы убедился, что раз в году небесный гром-батюшка обязательно чего-нибудь да натворит.

А небо было обманчиво ясно до самого вечера, до той минуты, когда красный горячий закат вдруг мощно, неумолимо стала топить собой широкая, огромная туча. И сразу от Самарина, почти навстречу ей выплыла другая — чуть поменьше, но такая же устрашающе черная, тяжко, угрожающе погромыхивая… Тучи сошлись — и било всю ночь.

— Ох, натворит делов… — Ивану не спалось, так и тянуло взглядом к часто вспыхивающему бело-зеленым огнем окну.

Рано утром, когда стихло, он завел «Урал» и, не дожидаясь брата, поехал в Самарино. В конторе ему сказали, что в Брусовце сгорел новый коровник. Иван, предупредительно постучав, зашел к председателю, поздоровался и остался у дверей. Председатель хмуро ответил на приветствие, буркнул:

— Проходи, садись. Больно скромный не вовремя… Громоотводы у нас были в Брусовце?

— Был. Один. На телятник и на коровник сразу. Промежду двух помещений и стоял. Высокий.

— А почему так? Что за экономия?

— Я говорил. Бригадир лесины пожалел.

Председатель недовольно покачал головой:

— Вот прокурор всех нас пожалеет… Ох как пожалеет!

В ответ Иван как-то излишне беззаботно усмехнулся. Это совсем вывело из себя председателя:

— Ты не лыбься! Сколько на тебя гляжу, морда всегда как сковородка веселая… Работы мало? Вот чтобы мигом все сделал! Первое… — председатель стал загибать пальцы на левой руке, — восстановить радиоузел — наряда не могу дать! Второе — Брусовец без света сидит, третье — верба у агрегата витаминной муки упала, все провода к черту сорвала и столб повалила, в-четвертых… в-четвертых — гляди за порядком в своем электрическом хозяйстве!

— У меня порядок. А стихия нам неподвластна…

— Порядок у него! Вон по деревням едешь, то тут, то там провода провисли до самых крыш… Тоже стихия?

— Да это же дело линейных монтеров с подстанции… — начал было Иван, но председатель протестующе замахал на него руками:

— Бери сейчас этого своего помощника Петю-Пену — и за дело!

— Он теперь уже Петя-Окей зовется… — нарочито бесхитростно улыбнулся Иван.

— Балдой пусть лучше зовется! — отрезал председатель. — Вечером проверю, что успели сделать.

Иван пошел к двери, а председатель вздохнул не по-утреннему устало и негромко, озадаченно договорил:

— Следователя вот жду. Поедем с ним в Брусовец. Будут разбираться.

Горшков оглянулся. Ему вдруг стало жаль председателя — своего одноклассника Пашку Елфимова. Пашка учился лучше Ивана, на «крепкую четверку», к председательству шел постепенно — сначала закончил техникум механизации, потом заочно сельхозинститут, главным агрономом в соседнем работал совхозе…

— Скот-то жив! Ничего не будет. В худшем случае — выговорешник… — бодрым голосом отозвался Иван и показал пальцем вверх. — А небесной канцелярии — с занесением…

Елфимов не поддержал шутки, и Иван, помедлив, вышел.

Идя к радиоузлу, думал:

«Вот говорят кругом, что нужно смелее молодых в руководство выдвигать… Ну и выдвинули Пашку. В тридцать лет десятком деревень руководит, тыщами и миллионами ворочает! А получается-то плохо… При Петровиче, при Кузьмине, порядок совсем другой был, и люди его любили, потому что все время он был с людьми, живой был человек. Никто и не замечал, что он старый. Так на бегу и умер… А этот, Пашка, только знает в кабинете сидеть да грозные приказы вывешивать. Не-е, кроме молодости еще башка должна хорошо варить…»

Два года Елфимов председателем и все никак не может подчинить себе, укротить насмешливый нрав Ивана Горшкова. Однажды наедине предупредил: «Будешь про меня шутить — с монтеров сниму». Иван снисходительно-спокойно взглянул на Пашку — Павла Ивановича — ответил тут же: «Законов таких нету, чтобы за юмор снимать. Наоборот, за тонус надо доплачивать». И по-прежнему при случае любил понасмешничать над порядками в колхозе. Досталось и жене Елфимова. «Я — председательша, я на сенокос не пойду, у меня ветеринарная аптека на руках!.. — передразнивал Иван. — А что там за аптека? Только касторка, да бочка с чем-то вроде солидола… Вот пришлось вшей из свиней выводить, так ничего не дала. Подумал-подумал я да и полил свиньям спины хлорофосом, что колорадских жуков опрыскивают. И ничего! И свиньи целы, и вши пропали. Без аптеки обходимся…»

В радиоузле неполадка была пустяковая, через полчаса Иван уже мчался, разбрызгивая лужи, по селу к дому своего напарника Анисимова. Несмотря на ранний час, на скамейке у палисадника Анисимовых сидели четыре старухи и что-то живо обсуждали. Горшков поздоровался с ними, весело спросил:

— Ну, о чем завтра газеты напишут?

Вышел сонный Анисимов и, ничего не спрашивая, полез в коляску мотоцикла. Было ему почти шестьдесят, через два месяца на пенсию отправят, но Иван, как, впрочем, и все в колхозе, привычно обращается к нему на ты, даже по прозвищу: Петя-Пена или Петя-Окей. Анисимов раз в год обижался на это: «Я же вас всех осветил!» И правда, он был первым электромонтером округи и, говорят, до того как начал сильно выпивать, работник был золотой и безотказный. А сейчас он как специалист совсем плох. Бывает, ищет-ищет индикатор, а он у него за козырьком шапки, не может найти отвертку, а она у него в зубах; целый день проходит возле электромотора, разберет его по винтикам, а потом окажется, что вся загвоздка была в розетке…

В Брусовце они за два часа заменили перегоревшие провода. Собрались было уезжать, Анисимов уже бодро сказал: «Все — окей!» — но подошла пожилая женщина, доярка на пенсии Вера Гончарова, попросила:

— Хлопцы, глянули бы на мой телевизор. Что-то замолк…

Иван озабоченно наморщил лоб: дел все-таки еще много… Но Анисимов так жалобно поглядел на него, что пришлось согласиться. Да и перекусить не мешает, уже время к обеду. Гончарова пошла вперед открывать дом, а монтеры задержались у мотоцикла, и Анисимов негромко хохотнул:

— Ну, Вань, сейчас мы с тобой по стакану лупанем. Это как по закону Ома.

В телевизоре оказалась сгоревшей лампа, ее тут же заменили, так как в доме нашлась запасная, потом исправили заедающий выключатель. «Закон Ома» подтвердился, Гончарова пригласила к столу, налила в стаканы, горько вздохнула:

— С поминок родной матки осталось…

— Хорошая-хорошая старушка была! Уважительная… — поспешно закивал головой Анисимов.

Хозяйка благодарно поглядела на него и заговорила со слезой в голосе:

— А я ей утром лью в рот молоко: «Пей-пей, мама!» А она не пьет. А вечером, в десять часов, померла. Если б я знала, что она в этот день умрет, так я бы ее на руках весь день носила, а не молочком бы силой поила!..

Всплакнула и присела к столу, налив еще вежливо примолкнувшему Анисимову (Горшков же только пригубил):

— Не хочу одна жить. Вот на днях были у меня сын Мишка с женой, так я им тоже, вот как вам, сказала: не хочу одна жить, тяжело одной. Так Мишка промолчал, а женка его быстренько ответила: «Ну что ж, живите, мама, как-нибудь помаленьку…» А у меня не хватило сразу сообразительности ответить: «Спасибо, детки, за совет». Промолчала я… О-ох, как в той песне: плохо тому лебедину жить одному! Спасибо вот, что мне телевизор исправили, может, веселей мне станет…

Гончарова замолчала, горестно задумавшись, Иван толкнул Анисимова ногой под столом — и монтеры, благодаря за угощение, стали подниматься.

За Брусовцом, на большаке, они увидели мужчину, который еще издали начал им энергично «голосовать».

— Вроде Гриша Анюшин…

Да, это был тракторист Гриша Анюшин, по прозвищу «законник». Из-за своего отличного знания самых разнообразных законов он рассорился с местным начальством и перешел работать в соседний совхоз «Прогресс», но жил с семьей по-прежнему в родном Брусовце.

— Ты что это будним днем разгуливаешь?

Гриша шумно уместил на заднем сиденье свое крупное, здоровое тело сорокалетнего мужчины, отозвался довольно:

— Взял вынужденный отпуск! Из-за ящура. Ящур у нас в «Прогрессе» откуда-то объявился…

— Так я же три дня тому назад к вам приезжал. И ничего не было, — удивился Горшков.

— Правильно, не было! А позавчера уже посты стояли. Ни пешему, ни конному, ни машинному проезда нет. Карантин. И я сразу взял вынужденный отпуск. Я-то законы знаю! Коснись чего — мне лет десять подведут за перенос ящура.

— Ну законник!.. — восхищенно воскликнул на это Анисимов, и монтеры дружно рассмеялись.

Иван притормозил в Самарине у сельмага, где Гриша собирался купить каких-нибудь обоев: «Рукам занятие для отпуска в самый раз — стены обновить».

Подъехали к агрегату витаминной муки, что стоял на пустыре за селом, тускло поблескивая алюминиевыми боками, трубами, и чем-то неуловимо походил на несуразное доисторическое чудище…

Упавшую вербу уже распилили, чурбаки откатили в сторону, была выкопана и ямка под столб, но самого столба еще не привезли.

Семидесятилетний старик Игнатов сидел на вербном чурбаке и внушал стоявшему перед ним в расхлябанной позе парню:

— Я в молодости тоже любил выпить. Но всегда замечал: дня три попьянствуешь, и на тебя уже по-другому глядят. Нет, главное — это работа. Как говорится, водка из хлеба — пей сколько треба.

Парень хмыкнул и сел прямо на желтый песок из выкопанной ямки. Его мятые короткие штаны задрались почти до колен, и на бледных худых ногах открылась синяя, с красочными завитушками татуировка: «Топтали мать Россию. Дойдут и до Сибири». Игнатов, шевеля губами, прочитал это и в сердцах сплюнул:

— Это ж надо додуматься! Так ноги сгадить… Не-ет, дойдешь ты, парень, до тюрьмы.

— Ну и дойду! Может, хоть там порядок есть.

— А какой тебе порядок нужон? Чем тебе нехороша Советская власть? Кто тебя вырастил, обучил? Квартиру бесплатно дал? Эх, на месяц вернуть бы тебя в старое время! А то пишет на собственных ногах: «Топтали мать Россию»!

Старик закашлялся, выкрикнул с яростным гневом:

— Кто ты такой — топтать! Землю-то родную!

— Так его, Матвеич, так его, червивщика! — одобрил старика подошедший Горшков. А парень, не смущаясь, тут же попросил у монтеров взаймы до получки три рубля.

— Вчера со свояком посидели, до сих пор буксы горят…

Горшков молча отвернулся от него и заговорил с Игнатовым, а Анисимов, помявшись, дал рубль.

— Мало…

— А ты разжуй. Побо́леет… — насмешливо посоветовал Игнатов. Парень махнул рукой и побежал к деревне.

Тут подвезли и столб. Повозиться пришлось долго — пока вкрутили чашки, поставили столб, натянули провода… Когда закончили, Игнатов попросил Горшкова:

— Вань, если у тебя минута есть, давай заедем к нам на поселок. Внучка мебель новую купила. И теперь приходится проводку малость изменить.

«К нам на поселок» — это и есть новая деревня, агрогородок, что вырос рядом со старым селом Самарином. Одноэтажные новенькие домики выстроились в две прямые линии на бывшем выгоне.

Внучка Игнатова, молодая женщина, недавно переехала с семьей из города в родную деревню, устроилась в детском саду воспитателем. Она как раз вернулась с работы. С видимым удовольствием показала Горшкову дом. Что ж, дом хорош: просторная прихожая, кухня, три комнаты, большая светлая веранда, под ней — вместительный подвал.

— Со всеми удобствами! — хозяйка распахнула двери в туалет, в ванную.

— Значит, приживетесь, нравится?

— А уже живем! Виктору нового ЗИЛа дали, мы с сыном в садик ходим. Все рядом, все вместе. И чего столько лет локтями в Орле толкались?

— Хвались-хвались… — с добродушной сердитостью загудел старик. — Только бы вам еще работать научиться. Вон из окна ферма видна… Она ж по крышу навозом заросла! Разве трудно его на поля вывезти? Для урожая? При теперешней-то технике!

— А вот людям сейчас условия получше создадут — они и работать получше будут, — мимоходом ответила хозяйка, показывая Горшкову, где нужно изменить проводку.

— А меня вот сомненье берет! — не отступал Игнатов. — Попробуй-ка из чистоты такой, из ванны — да в грязь, да под корову, да под трактор… Если, конечно, человек к труду приучен, ему ничего. А если он сюда только за дармовыми хоромами приехал? Буду, мол, сидеть в таком вот теремке, а с голоду ни государство, ни старики родители пропасть не дадут. Вот как этот червивщик, что мы с Ваней видели… Зачем его приветили? Редкая у него, вишь, профессия для нас — каменщик. Да я в сто раз лучше его печь складу!

И успокоившись, помогая Ивану прибивать к плинтусу провод, договорил:

— Так что я и радуюсь, что опять у нас молодежи много, а задумываться все ж задумываюсь…

— Да ты, дед мой родной, всю жизнь задумчивый был!

— А что… Занятие по-стариковски подходящее… — уже кротко согласился с внучкой Игнатов.

Когда Горшков под вечер приехал домой, навстречу ему как всегда выбежал младший, четырехлетний сын Денис.

— Мамка за ягодами посла, — прошепелявил он, — а Маска с Саской на оголоде.

Иван зашел на огород, посмотрел, радуясь, как дети старательно пропалывают грядки, похвалил их. Десятилетняя Надька по-взрослому, копируя манеру матери говорить, сказала:

— А мама на часик отвернулась в Березугу. Надо полведра для варенья дособирать.

Жена у Ивана — учительница начальных классов, не из местных, приехала сюда по распределению. Стояла на квартире у его двоюродной бабушки — та их, собственно, и свела… Иван-то робкий был на эти дела. И очень благодарен расторопности бабы Насти — ласковую и работящую жену ему подыскала.

Ивану захотелось пойти помочь жене: извечно ягодное место Березуга — всего в километре от деревни. Но он успел только подняться на бугор, к мельнице, как встретил Анюту.

— А я на помощь собрался…

— А я все ягоды собрала… — улыбнулась она, показывая ему почти полное ведро черники. — Ну как, замаялся сегодня? Много гроза работы дала?

— Да было немного… Ты иди, а я на минуту в мельницу загляну. Может, и там чего…

Иван издали видел, что дверь в мельницу приоткрыта.

Пожилой мельник Козлов с сыном-подростком подновляли жернов. А с электричеством тут было все в порядке.

— Вот когда осенью молоть начнем, тогда твоего напряжения и не хватит. Будет мотор останавливаться… — с легкой усмешкой сказал Ивану Козлов. — А вообще я в газете читал, что умные люди опять в мельницах на ветровую силу переходят. Американцы уже вовсю… Люди-то они расчетливые, экономят. И нам надо бы… Опять же, гляди, — мельник показал на транзисторный радиоприемник, стоявший рядом на табуретке и наигрывавший легкую музыку, — без всяких проводов работает. Так что, может, скоро и совсем без проводов будем обходиться. С одного бока природа поможет, с другого — умные головы.

— Ну не скажи… — обидчиво возразил Горшков. — Провод задуман на тыщу лет.

И глядя на огромный, таинственно мерцающий жернов, уточнил уверенно:

— Провода — они везде. Почти в любой вещи.

Иван вышел наружу. Сверху уже лился бледно-зеленый, яблочный свет. И само вечернее небо стало светло-зеленым, с тонкой голубизной; с юга празднично, чисто глянула молодая луна, а с запада и востока к мельнице длинными полосами — как будто возвращались ее утраченные крылья — поплыли, возносясь, легкие подрумяненные облака…

С детства Иван любит подняться сюда, на самое высокое место в округе, в тихий вечерний час. Редкое чувство рождается внутри: вот и еще один день отгорел, и душа жалеет его, и освобожденно зовет дальше, в будущее, в такие бесконечные новые дни… И у Ивана порой всерьез мелькает обжигающе счастливая мысль, что не кончится и он сам никогда.

1982

Виктор Суглобов ПРИ ВСЕХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ

Евгений Туинов ХАЗОВ

Хазов сильнее вобрал голову в плечи, быстрым точным движением поправил очки на переносице и, сжав кулаки, ждал, когда мы наконец осмелимся и приблизимся, ждал напряженно и чутко, прислонясь спиной к серому потрескавшемуся бревну фонарного столба. Шапку он потерял еще во дворе школы, и теперь его светлые послушные волосы струились слипшимися прядями по бледному, мокрому лбу. Дышал он тяжело. Легкий пар вырывался из его рта плотным стремительным облачком и тут же таял.

— Слева зайди, — не то попросил, не то приказал мне Гильдя. — У меня он не проскочит.

Странное дело: я все-таки послушался его и, машинально зачерпнув горячей ладонью липкого снега, судорожно, торопливо скатывая плотный снежок, стал обходить Хазова, отрезая ему единственный путь к бегству — по узкой, прибитой вчерашней капелью наледи вдоль забора.

Впрочем, и так было ясно, что Хазов никуда не побежит, что он именно тут решил принять бой. Да и вряд ли он рискнул бы отступать по этой ледяной корке вдоль забора, скользкой и покатой. Нет, он, конечно, будет драться.

Маматюк заходил справа, широко и нахально разлапивишсь. Он дышал хрипло, с присвистом и отплевывался. Все не мог прийти в себя, после того как Хазов вдоволь накормил его снегом в школьном дворе. Да и курить Мамочке пора бы бросить: совсем уже задыхаться стал после бега.

Хазов тоже никак не мог справиться с дыханием, но это, наверное, от волнения. Он то и дело облизывал алым теплым языком, от которого шел пар, раскровавленную губу. Это Гильдя ширнул ему кулаком. Одно стекло его очков наполовину было залеплено снегом, но Хазову некогда было почистить.

Мы приближались медленно.

Хазов переступил с ноги на ногу не то от испуга, не то от нетерпения, чтобы скорее уж все началось, чтобы уж мы наконец напали, чтобы биться с нами беспощадно и люто, до конца, не на жизнь, а на смерть, как, наверное, бьется загнанный волк, окруженный шумной собачьей сворой.

Нет, мы не шумели, мы шли на него осторожно, тихо и страшно шли, наверняка. И должно быть, со стороны мы скорее напоминали хладнокровных, натасканных, уверенных в себе волкодавов, натравленных безжалостным торжествующим хозяином на обреченного зверя.

Хотя как следует мне некогда было подумать о том, как выглядим мы со стороны. Я лишь мельком успел удивиться: зачем мне драться с этим Хазовым?

Все началось с пустяка, если не считать старые обиды, — с того, что сегодня на первой перемене Гильдя сказал Хазову:

— Не смотри на нее так! Мне не нравится.

Он имел в виду Таньку Ежелеву из нашего класса. Мы-то знали, почему Гильдя заводится. Знал небось и Хазов, а если не знал, то это было как-то не похоже на него. Хазов, хоть и носил очки, взгляд имел острый, цепкий. Мы это сразу поняли, как только он стал редактором стенной газеты. И как это он умудрился не заметить, что Танька Ежелева уже давно Гильде нравится? Мало того: Хазов даже решился вчера проводить Таньку домой после уроков, даже портфель ее всю дорогу нести и о чем-то даже с нею разговаривать.

Поэтому сегодня Гильдя и подошел к нему на перемене.

— А как я смотрю? — упрямо спросил Хазов и близоруко сощурился, сняв очки.

— Пристально! — усмехнулся Гильдя, брезгливо скривив свои смуглые полные губы.

Хазов промолчал, достал носовой платок, протер очки и надел их.

Гильдя, должно быть ища поддержки, посмотрел в нагну сторону и подмигнул для бодрости.

Мамочка хохотнул на всякий случай. Что с него взять — все бы человеку веселиться.

— Усёк, кролик? — спросил Гильдя и посоветовал: — Прижми ушки и не высовывайся!

— А это видел?

И Хазов показал ему кукиш.

Кто-кто, а я-то знал, что Гильдя не прощает таких шуток. Не то чтобы я испугался за Хазова, а так только — неспокойно как-то сделалось на душе и защемило сердце. Уж Гильдя найдет, как отомстить!

Этот Хазов был какой-то странный, ей-богу. Таких странных, как он, пацанов не то что в классе — во всей нашей школе, пожалуй, не было.

Он к нам пришел год назад: тихий, белобрысый, в очках с круглыми стеклами. С виду даже беззащитный и застенчивый. Одежда всегда сидела на нем ладно, был он аккуратный, но вместе с тем как бы хрупкий, ранимый, дунь на него — рассыплется.

Пришел он, сел на первую парту к Зойке Забаре и замаячил своей белобрысой макушкой, как солнечный зайчик перед глазами. А так — не видно его, не слышно. К доске вызовут — бубнит что-то себе под нос, с последней парты и не разобрать.

Учился он так себе, с тройки на четверку. Разве что по литературе выделялся. Но это у нас не ценилось. В нашем классе любили точные науки. Так что и голосок у Хазова был тонкий, и взгляд как будто робкий: убогий не убогий — не поймешь его.

Нет, мы, конечно, встретили его нормально. Раз даже с собой после уроков на заброшенную стройку позвали в пристенок играть. Поговорили дорогой по душам, узнали, откуда он такой взялся, белобрысый и смирный.

Это теперь я понимаю, что на стройку Хазов пошел тогда, чтобы нас не обидеть. Он, оказалось, и в пристенок-то сроду не играл, а пойти пошел. Вежливый.

Гильдя еще показывал ему, как бить надо, как пальцы тянуть, правила игры объяснял. В общем, все бы хорошо у нас с ним было, не явись на стройку Кытя.

Кытя был грозой школы, его боялись. И как он нас уследил тогда?

— Потренировались и будя, — сказал Кытя с порога. — Я могу и так ваши карманы обчистить, но это скучно. Сбацаем!

И достал свою биту.

Я до сих пор ее помню, и до сих пор стыдно, что, кабы не Хазов, я ведь сбацал бы с Кытей. А он бы этой битой…

Битой у Кыти была медаль «За отвагу». Солдатский орден, как говорил мой отец.

Достал ее Кытя, подкинул на грязной ладони.

— По сколько играем? — спросил.

Наши замерли все от неожиданности. Даже Маматюка проняло. Стоит, помню, на медаль смотрит, лоб наморщил — что-то соображает.

— По пятаку, — предложил Гильдя.

Он-то не растерялся. Гильдя у нас находчивый.

— Только пачкаться, — отмахнулся Кытя. — По гривеннику! Пока это я ваши медяки по пятаку отыграю…

— Еще поглядим, кто у кого, — неуверенно сказал Гильдя.

Кытя даже не взглянул в его сторону.

— Цыц! — сказал грозно. — Ухи пообрываю! По гривеннику. Поехали…

И как даст медалью о стенку. Она зазвенела тоненько-тоненько, благородно и оскорбленно, упала на грязный цементный пол и подкатилась к ногам Хазова. Легла лицом кверху, той стороной, где танк и самолеты отчеканены. Лежит и сияет тусклым серебром.

— Бей ты, умник, — ткнул Кытя кулаком Гильде в плечо.

Гильдя вынул свою биту — круглую стальную шайбу, — ударил, нарочно, наверное, чтобы от медали подальше.

— Ты, длинный! — велел Кытя Маматюку.

Мамочкина бита — ржавый круглый нож от мясорубки, — пронзительно противно звякнув, тоже легла и затихла далеко от медали.

— Ты! — крикнул мне Кытя.

И я полез, полез потной рукой в карман штанов, нащупал свою шайбу, точно такую же, как у Гильди… Я знал, что с Кытей лучше не шутить, не медлить, не мямлить. Ему ничего не стоило человека по лицу ударить.

И я бы достал ее, эту проклятую биту, и вступил бы в игру, и играл бы по пятаку, по гривеннику, по скольку угодно бы было этому Кыте, играл бы, пока не просадил все свои деньги, скопленные на школьных завтраках.

Я испугался.

Хазов наклонился, придерживая рукой очки, стал перед медалью на колени и взял ее с пола.

— И ты этим… — тихо сказал он, поднимая широко раскрытые глаза на Кытю. — Этим на деньги?

Хазов сжал медаль в кулаке — аж побелели костяшки пальцев — и сунул руку в карман.

Кытя не сразу сообразил, что произошло. Он только страшно вылупился на Хазова и громко хватанул воздуха разинутым ртом.

Хазов медленно снял очки и положил их дрожащей рукой в карман куртки, сощурился, как от яркого света, и, часто моргая, спокойно взглянул Кыте в лицо.

Да нет, ему, как и мне, как и Мамочке с Гильдей, было страшно, этому странному Хазову. Я видел, стоя сбоку от него, как слегка подергивалась его левая нога в колене, словно норовила пуститься в пляс. И мне почему-то даже легче тогда стало от того, что и Хазову страшно.

— А этот цыпленок откудова вылупился? — севшим голосом спросил наконец Кытя, не сводя помутневших от сдерживаемого бешенства глаз с бедного Хазова.

— Из микрорайона к нам, — услужливо доложил Гильдя. — Новенький.

Кытя обошел Хазова кругом, как неживого, остановился напротив и, протянув к нему руку, сказал с обманчивой лаской в голосе:

— А мы больше не бу-у-удем. Правда?

Хазов не ответил.

Я видел, как трудно ему было сдержать дрожь в колене.

— Ложи сюда! — велел Кытя уже без церемоний. — Прощу на первый раз.

— Не отдам! — упрямо сказал Хазов шепотом и отступил на шаг.

И Кытя его ударил — подло, в живот, ниже пояса.

Хазов охнул, согнулся в три погибели и сел на пол. Только руки́ с медалью из кармана не вынул.

— Давай! — прохрипел Кытя, наклонившись к нему.

Хазов помотал головой, то ли отказывая ему, то ли чтобы в себя прийти от удара, и стал подниматься.

Когда он выпрямился, Кытя ударил снова. Он знал, куда бить, чтобы вышло больнее. Он бил и бил, но Хазов вставал перед ним, тяжело и упрямо, молча вставал для следующего удара.

Что-то грозное кричал Кытя, мелькали его кулаки, перекошенное злостью лицо было бледным, и на нем, на диком этом лице, даже губы обесцветели и потерялись, даже глаза превратились в узкие, едва заметные щелочки.

— Отдашь! Отдашь!.. — хрипел Кытя.

Хазов терпеливо скрипел зубами, вставая с пола, снова падал, а мы стояли рядом как последние сволочи и смотрели, и трусили.

— Ну отдай, а? — взмолился вконец обессилевший Кытя.

Хазов только сплюнул на пол кровью.

— Да ну тебя! — отчаянно, вроде бы даже с обидой в голосе выкрикнул Кытя, отвернулся и ушел ни с чем.

Медаль так и осталась у Хазова — за отвагу.

Я думал, он презирать нас станет после всего этого, а Хазов нет, простил, кажется. Ей-богу, странный он все же!

— Что же ты ему не вмазал? — спросил его Гильдя, когда Кытя ушел.

— Не умею, — улыбнулся Хазов разбитыми губами. — По лицу бить не умею…

— Фанатик! — заключил на другой день Гильдя.

Я промолчал.

Все-таки мы его предали, этого странного Хазова. Было только непонятно: как же он решился, как стерпел? Что же он, совсем боли не боится? Мне, помню, не хотелось признавать, что Хазову было больно, так же больно, как было бы каждому из нас, окажись мы на его месте.

Даже Маматюк, до которого, по утверждению Гильди, всегда как до жирафа доходит, хмыкнул тогда с сомнением, поморщил лоб и сказал:

— И мой батя воевал…

Зачем только он об этом? Мой тоже воевал. А чей не воевал-то? Разве что отец Гильдина всю войну на оборонном заводе был главным инженером. Так ясное дело: все для фронта, все для победы. У него небось освобождение было от армии или что там еще… Но от того, что Мамочка так просто сказал об этом, неожиданно просто, ни с того ни с сего, — от этого как бы еще стыднее сделалось. Гильдя и тот примолк.

И хоть прошел уже год, а все не избавиться мне от того стыда, не избыть его и себя не простить за предательство. Прямо не знаю, что же это такое!

Кытю уже упекли в колонию за поножовщину. Маматюк за год вымахал и стал выше всех в классе. Гильдя продолжает что есть сил тянуть на золотую медаль, а я перешел в последний класс детской художественной школы.

Мы по-прежнему держались втроем: Гильдя, Мамочка и я. Кто его знает, что нас связывало. Может быть, то, что учились вместе с первого класса?

Впрочем, Гильдя уже поговаривал, что последний год с нами дурака валяет, что уже в девятом серьезно засядет за учебники и на два года прикинется паинькой, чтобы заработать примерное поведение в аттестат, — иначе золотой медали не видать ему как своих ушей.

Хазов за это время так ни с кем и не сдружился. Правда, влюбилась в него Зойка Забара, но сам он не обращал на это внимания. Зойка любила и мучилась безответно.

Не то чтобы Хазов чураться нас стал после того случая на стройке — скорее мы его сторонились. Гильдя целую теорию по этому поводу построил: дескать, фанатик — он и есть фанатик, и неизвестно, что от него ждать, и, мол, кому он нужен со своими принципами, мол, от таких, как он, одни беды и пустые хлопоты, и вообще, мол, с такими скучно и муторно.

Видно, он Хазову своего предательства не мог простить, оттого и теоретизировал. Но что толку, что я это понимал, если сам Хазова предал?

Как-то раз, правда, Гильдя расщедрился, снизошел, послал нас с Мамочкой подбить Хазова с уроков в кино сорваться. Так сказать, сделал жест доброй воли, пошел на «вы».

Но Хазов отказался.

— Я этот фильм смотрел, — сказал он. — И вообще, неудобно с уроков-то…

Маматюк, которому сам бог велел стать взамен Кыти грозой школы, дал ему парочку подзатыльников.

— Мы протянули тебе руку, — изрек он словами Гильди, — а ты положил в нее камень.

Самому Мамочке до такой мудреной фразы век бы не додуматься.

— За что ты меня? — тихо спросил его Хазов.

— Чего? — удивился Маматюк.

— За что ударил? — уточнил Хазов, снимая очки и пряча их в карман.

— Иди ты!.. — отмахнулся Маматюк. Хазов не отставал:

— Нет, ну правда?

Мамочка и сам, должно быть, не знал, за что он его, а если и знал, вряд ли сумел бы объяснить. За странность, наверное, за эти дурацкие вопросы, за то, что у нас не принято было отказываться, когда тебе с уроков в кино предлагают сорваться, за тот случай на стройке. Да мало ли?.. Просто по праву сильного и вообще за тихость.

Мамочка постоял, посмотрел на Хазова сверху вниз, поморщил в напрасном усилии свой покатый лоб, соображая, видимо, что тут ответить, и не нашел ничего лучше, чем влепить Хазову еще подзатыльник.

Впрочем, он только захотел влепить, замахнулся только.

Хазов неожиданно ловко увернулся от здоровенной загребущей руки Маматюка, перехватил ее в воздухе, развернулся всем телом и… взметнулись вверх тяжелые, с медными гвоздиками в подошвах, Мамочкины ботинки, и сам он — преемник Кыти, новая гроза школы рухнул всей тушей на пол в школьном коридоре.

Мамочка не привык к такому грубому обращению.

Он поднялся на карачки, опасливо отполз на коленях от Хазова и, пробормотав обиженно и смущенно: «Да ну тебя…» — побежал жаловаться Гильде.

Ума не приложу: отчего это Гильдя так испугался? Точнее, не испугался, а так серьезно отнесся к тому, что Хазов поверг Маматюка. То ли Мамочку пожалел, то ли из-за того, что в классе возникла новая сила — Хазов? Хотя что значит «пожалел»? Когда это Гильдя жалел кого?

Просто, наверное, он привык командовать всеми. Его расчетливая голова, Мамочкина дурная сила — этот сплав, эта броня были у нас пока что несокрушимы.

А тут какой-то там Хазов, странный, непонятный, упорный Хазов, Хазов-фанатик, от которого — известное дело — неизвестно, что ждать.

— Придумал! — сказал тогда Гильдя, теребя по привычке мочку Мамочкиного уха. — Бойкот! Эмбарго! Блокада! Он спрашивает — молчим, пристает — посылаем подальше. Если с ним кто пойдет, отобьем. Я ему покажу, как наших Маматюков кантовать без спроса!

— Чего, чего? — удивился Мамочка.

— Молчи, дурак! — велел Гильдя и ущипнул его за ухо. — Для тебя же стараюсь!

Он не учел одного: Хазов и сам ни к кому не лез, в друзья не набивался. На переменах степенно ходил по коридору, заложив руки за спину, думал о чем-то. Даже первоклашки, что сновали всюду с диким визгом, относились к нему без опаски, как к неживому: бегали вокруг, цеплялись за ноги, наталкивались и отскакивали от него. Хазов будто и не замечал их.

Кончались уроки, он шел домой один.

Была у него общественная нагрузка, так и ее он дома исполнял, в одиночестве.

Хазов редактировал классную стенгазету.

Раньше редактором у нас Зойка Забара была. Она это дело Хазову и спихнула, а сама рядовой сотрудницей стала, чтобы ее любимый Хазов давал ей поручения и вообще хотя бы глядел на нее почаще.

И опять он Зойкины надежды не оправдал. Как подходил какой праздник, Хазов приносил в класс уже готовую газету, с наклеенными листочками статей и заметок, с разделами «Спорт», «Юмор» и «Разное», с фотокарточками и коллажами. Он совал газету мне, скупо и уверенно объяснял, как написать заголовки, где виньетку пустить и что нарисовать еще, в соответствии с духом и значением приближающегося праздника. Я в нашей стенгазете числился художником.

Статьи и заметки Хазов писал сам, сам вел разделы «Спорт», «Юмор» и «Разное» и сам фотографировал, так что Зойке Забаре совсем не осталось дел возле него. Раньше-то ее в редакторах за красивый почерк держали, за усидчивость и прилежность, а Хазову и почерк ее был без надобности: он где-то сам на пишущей машинке все перепечатывал.

Писал он хорошо, а главное — всегда был в курсе всех дел класса, все слышал и подмечал, будто у него вторые уши имелись и еще одни глаза на макушке.

Наша классная, Аннушка, даже читала вслух два его сочинения по литературе и просила брать с него пример. Зря она это — только Хазова в краску вогнала.

— Брось ему газету рисовать! — предложил мне Гильдя, когда понял, что его бойкот не удался.

Я отказался. Все-таки газета была для всех. При чем здесь Хазов? Он ее только лучше сделал. А то читали бы до сих пор Зойкину трескотню о наших планах, которые никто не принимал, о душе коллектива, о том, что нам по плечу, и о том, о чем все и без нее прекрасно знали.

— Ренегат! — обозвал меня за это Гильдя незнакомым словцом.

— Сам дурак и не лечишься! — огрызнулся я.

На том и порешили.

А сегодня мы полчаса прождали его после уроков во дворе, за углом несуразно длинного здания нашей школы.

Мамочка хотел курить и все ныл об этом то мне, то Гильде. Но тот его не отпускал.

Вообще Маматюк как-то халатно стал относиться к своим правам и обязанностям грозы школы после того как Хазов, ко всеобщему удивлению, поверг его на пол в коридоре. Раньше бы он, не таясь, давно бы достал сигареты и задымил в свое удовольствие.

— Ну, Гильдя… Это самое… Может, струхнул он? Уже слинял давно. А мы тут мерзнем, — ныл Маматюк, как больной зуб.

Я стоял, опершись о водосточную трубу, сжимал и разжимал кулаки, ощущая податливую упругость недавно подаренных ко дню рождения кожаных перчаток, и думал о Хазове, вернее, о том, зачем мне его бить.

Какое-то странное, мучительное противоречие, давно возникшее в душе, не давало мне покоя. Я даже боялся признаться себе, что Хазов мне нравится. Мне, кажется, хотелось сойтись с ним поближе, побывать у него дома, узнать, о чем это он думает на переменах, когда расхаживает по коридору, заложив руки за спину, и вообще узнать его, понять и подружиться с ним.

Да и что, собственно, такого, что Хазов проводил Таньку до дома, что нес ее портфель, что, наконец, она ему нравится? В восьмом классе у нас все как с ума посходили, перевлюблялись друг в друга. Наверное, лишь мы с Мамочкой избежали этого сумасшествия. Надолго ли?

И сколько я уже видел, как дерутся из-за этих девчонок! Прямо закон: если двое влюбились в одну, значит, рано или поздно подерутся. Ну, влюбился в Таньку Гильдя, потом Хазов… Бедная Зойка! А мы с Мамочкой тут при чем?

И что изменится после драки? Таньке, что ли, выбрать будет легче между ними? Опять же мы с Мамочкой…

Я спросил об этом у Гильди.

— Ты мне друг? — хлопнул он меня по плечу.

Теперь я и не знал, друг я ему или нет. То есть, конечно, наверное, друг: все-таки с первого класса всегда вместе, Гильдя если математику списать или там по химии что, — всегда пожалуйста, или после уроков куда, или прогулять. Только Хазова бить мне не хотелось.

— Зачем мы его? — спросил я.

— А Танька? — удивился Гильдя.

— Да нет, — объяснил я, — зачем нам-то с Мамочкой?

— Ага! — согласился Маматюк. — Зачем? Я курить хочу…

— Боишься ты его, — сказал ему Гильдя.

Мамочка, может, и вправду боялся, но вида не подал.

— Кто? Я? — геройски выпятил он могучую грудь.

— Тогда заткнись и жди молча! — велел ему Гильдя.

Он так и не ответил на мой вопрос, и я спросил снова.

— Ну что заладил: зачем, зачем?.. — нервно вскрикнул Гильдя. — Тебе чего надо-то? Чтобы я правду сказал? Ну, слушай. Затем, что одному мне с ним не справиться. — Он посмотрел мне в глаза и развел руками. — Так-то вот. Только зачем тебе эта правда?

Ну да, зачем? Скажет тоже! Я вдруг, кажется, понял, что тяготило меня в нашей дружбе с Гильдей, не то чтобы даже понял — скорее почувствовал: мне не хватало правды. Гильдя всегда что-то не договаривал, только приказывал: делай так-то и так-то. А что? Зачем? Почему? Он отшучивался, умалчивал. Даже если и брался что объяснить, как, например, сегодня, когда настраивал нас против Хазова, если снисходил до объяснений, то говорил не то и не так, вокруг да около.

— Маматюков через себя кантует, наших девочек отбивает опять же, — полушутя-полусерьезно излагал он нам с Мамочкой. — Можно сказать, цветы класса рвет своими чужими руками. Таня Ежелева! Мы ее с пеленок знаем. Растили, защищали ее от всяких там вредителей из других классов, даже снежками в нее не пуляли и не дергали в детстве за косы! И вот она расцвела, созрела в заботливых руках, приобрела, так сказать, товарный вид, но приходит этот, без роду, без племени, приходит и рвет цветок с нашей клумбы…

Я так и не успел разобраться во всем этом до конца, потому что из школы вышел наконец Хазов.

Портфели мы давно попрятали в деревянный ящик, в котором школьный дворник дядя Петя хранил свои метлы, лопаты и старый худой резиновый шланг. Мы были налегке, а Хазов шел, естественно, с портфелем. Я почему-то с досадой подумал о том, что портфель может помешать ему в драке, будто и не я, а кто-то другой должен был выйти навстречу Хазову.

А собственно, почему должен?

— Иди сначала ты, — шепнул Гильдя Маматюку, осторожно выглядывая из-за угла.

Оказалось, он уже распределил роли в предстоящем деле.

— Почему я? — искренне удивился Мамочка, и я подумал, что он не так глуп, как кажется. Действительно: почему он?

— Слабо? — спросил его Гильдя, как маленького. — А кто ныл, что курить хочет? Скорее сделаешь — скорее покуришь. Иди!

Мамочка пожал плечами, вышел из-за угла и вразвалку направился к Хазову.

От волнения у меня вспотели ладони, и пришлось снять новенькие перчатки.

Слышно было, как Маматюк позвал свою жертву, не особенно церемонясь в выборе слов:

— Ты эта… Хазик… Подь сюды. Кому сказал?! Щас в рожу дам…

Впрочем, сказал он это неуверенно и не так грозно, как, наверное, хотелось Гильде, и тот, толкнув меня локтем в бок, прошептал досадливо:

— Не тот Маматюк нынче пошел. Не тот! Руки крюки, морда ящиком… Все это одна видимость.

Это прозвучало так, словно Мамочка и не человеком был для него, а каким-то роботом самого допотопного поколения, которого где-то когда-то отштамповали, на каком-то заводе; и выпустили в продажу, чтобы можно было купить и пользоваться им в своих целях.

Я выглянул из-за угла и увидел, что Хазов уже кунает бедного Мамочку лицом в сугроб.

Мне и без того обидно сделалось после Гильдиных слов, а тут я и вовсе за Маматюка расстроился. Умел все-таки Гильдя людей стравливать!

Раздумывать было некогда. Я кинулся к Хазову и, обхватив его сзади руками, оттащил от барахтающегося в снегу Маматюка.

Хазов придавил меня своим крепким мускулистым телом и норовил извернуться и вырваться, но я держал его крепко.

Тут-то Гильдя и выскочил из-за угла.

— Внимание! Выхожу на сцену! — крикнул он на бегу и, вместо того чтобы помочь Мамочке выкарабкаться из сугроба, склонился над беззащитным Хазовым и пару раз ширнул ему кулаком в лицо, как-то торопливо ширнул, словно боялся получить сдачу.

Я из-под Хазова успел рассмотреть перекошенное ненавистью Гильдино лицо и понял, что он, как Кытя, будет, пожалуй, бить еще и еще, если поймет, что сдачи не будет. И я разжал руки, чтобы Хазов смог встать ему навстречу.

Хазов, низко наклонив голову, вдруг побежал от нас.

Гильдя на всякий случай шарахнулся было в сторону, но, сообразив, что зря, кинулся поднимать со снега Маматюка.

— Скорей! За ним! Уйдет! — покрикивал он на нас с Мамочкой.

Хазов добежал только до школьных ворот и там почему-то остановился, не то поджидая нас, не то размышляя, как выручить портфель свой и шапку, оставшиеся на поле боя.

Пока мы вставали и отряхивались, Гильдя пинком отбросил портфель, а шапку Хазова яростно втоптал ногами в снег.

Мамочка кашлял и отплевывался. Мокрый снег стекал с его красного лица, волосы слиплись, и брюки на коленях были мокрыми.

— Покурил, значится, — проворчал он, утирая лицо рукавом пальто.

Хазов по-прежнему стоял у ворот.

Наконец мы побежали к нему, чтобы уж догнать, схватить, отомстить.

Какая-то дикая сила несла меня на него, будто он и вправду был теперь виноват, будто не мы, а он на нас напал.

Я вырвался вперед.

Хазов, придерживая очки, кинулся за угол школы, свернул в Трамвайный переулок и на несколько мгновений исчез из вида.

Сзади тяжело дышал и кашлял Маматюк.

За углом Хазова не оказалось, так что напрасно я обегал угол стороной, опасаясь внезапного нападения. Хазов стоял метрах в пятидесяти и, словно дразнил, поджидал, пока все мы не выскочим в переулок. Дождавшись, он снова засеменил вдоль забора, часто оглядываясь и как бы приглашая этим скорее догнать его.

Я сделал отчаянный рывок, но и Хазов прибавил ходу. Меня никогда не хватало на длинные дистанции. И тут тоже я вскоре почувствовал, что закололо в боку, и сбавил скорость.

Мамочка еле плелся за мной.

Вперед, таким образом, вырвался Гильдя, но, заметив, что мы его не поддержали, тоже приотстал.

И тогда Хазов остановился.

До последнего момента я думал, что это очередной его трюк в игре с нами, но Хазов, прислонившись спиной к фонарному столбу, вроде бы и не собирался больше двигаться с места.

Да, со стороны, наверное, могло показаться, что мы его загнали, как волка на охоте. Но скорее это он нас измотал, то поджидая, то уходя в отрыв, сбивая нам дыхание и пытаясь растянуть.

А губу-то ему Гильдя крепко разбил.

— Ну что, очкарик, поговорим по душам? — ухмыльнувшись, как ни в чем не бывало обратился он к Хазову.

— С тобой или со всеми? — тихо спросил Хазов, чутко переводя взгляд с Маматюка на Гильдю, на меня, снова на Маматюка.

Я не сразу уловил смысл его вопроса.

Плотно скатанный снежок обжигал кожу и таял, словно плакал мне в ладони.

— А ты не переживай. Я ж тебя предупреждал, кролик: сиди, не высовывайся! У нас, братец, один за всех, а все за одного, — ответил Гильдя, кривя губы в настороженной улыбке.

— На одного! — поправил его Хазов.

Я выронил снежок из рук. Как же это раньше не пришло мне в голову? Трое на одного. Нас же больше, просто больше, и это нечестно. Трое на одного… На одного!

— Он прав, — сказал я Гильде. — Так нельзя. Нас больше!

Хазов облизал разбитую губу и сплюнул на снег.

Гильдя посмотрел на меня как на идиота.

— А ты только сейчас это заметил? — ехидно спросил он.

— Да, — невольно вырвалось у меня.

— Какие мы наблюдательные! — развел Гильдя руками. — Это правда, — вдруг согласился он. — Нас много больше. Правда-правда… Но ты мне так и не ответил: зачем она тебе? Зачем?! — крикнул он, хотя стоял от меня в трех шагах.

Что значит «зачем правда»?

Я посмотрел на Хазова, на Мамочку, который даже руки опустил, не зная, что делать дальше, на внимательное, обострившееся в злости лицо Гильди, снова на Хазова…

Мне показалось, он едва заметно улыбнулся мне. Хотя вряд ли — с разбитой губой не очень-то поулыбаешься.

Зачем же мне правда? Зачем она вообще? Но это же правда! Чтобы была…

— Ну! — поторопил меня Гильдя.

— Как хочешь, а я его бить не буду, — сказал я, невольно опуская голову, словно была за мною какая вина перед ним.

— Ну-ну… — проговорил Гильдя задумчиво и тут же огрызнулся: — Не очень-то и хотелось!

Я отошел в сторону.

— Катись! — крикнул Гильдя мне в спину. — Без тебя!..

Я вздрогнул от его окрика и обернулся.

Мамочка снова принял боевую стойку, Гильдя взял влево и сделал осторожный шаг к Хазову. И снова ведь было нечестно, снова на одного! Вдоль забора, по наледи, я забежал с другой стороны столба и стал рядом с Хазовым, как раз напротив Гильди.

— Вот так, — сказал я ему, глядя в сузившиеся карие глаза. — Оно верней!

Теперь-то все мне было ясно, аж полегчало на душе. Теперь посмотрим, нужна ли она, правда. Я мельком подумал, что должен был сделать это еще тогда на стройке, — встать против Кыти. Ну ничего, зато теперь!..

Гильдя потоптался на месте, презрительно сплюнул сквозь зубы и пошел прочь.

— Ну их, Мамочка! — обернувшись, крикнул он. — Оставь…

Маматюк поглядел на него, на меня, наморщил лоб, пожал плечами и поплелся следом за Гильдей, опустив голову.

Мы с Хазовым тоже пошли на школьный двор за портфелями и его шапкой.

— Холодного приложи, — посоветовал я, заметив, что губа его еще кровоточит.

Хазов зачерпнул снега и сунул в рот.

— Ты что же, испугался нас, когда драпанул? — спросил я, чтобы не молчать.

Он выплюнул красный снег.

— Да нет, — сказал тихо, — хотел, как Спартак… Читал у Джованьоли? Растянуть и по одному…

— Давно борьбой занимаешься? — спросил я.

Хазов на ходу снял очки, выдул снег и протер линзы носовым платком.

— В секцию записался? — уточнил я.

— Знаешь, — чего-то засмущался Хазов. — Смешно сказать. Помнишь, когда Кытя меня?..

Еще бы я не помнил!

— Притащился тогда домой, — продолжил он тихо. — Все болит. Обидно — хоть плачь! Думаю: что же я хлюпик такой? Ну и взял самоучитель по самбо. Тренировался… дома… на подушках…

Он улыбнулся, и брызнула кровь из разбитой губы. Пришлось ему опять снег жевать.

— Я и не думал, что прием получится, — признался он, когда унялась кровь. — С Маматюком… Ему небось больно было?

— Ты смог, — сказал я, опуская глаза. — Это я тогда…

— Что? — не понял Хазов.

— За правду, — объяснил я. — За медаль.

Во дворе возле своего ящика нас дожидался дворник дядя Петя. Он уже держал за шкирку Гильдю и Маматюку крутил ухо. Нас ему и не хватало! Дядя Петя улыбнулся нам как родным и спросил:

— Вас пригласить или сами дорогу найдете? Вещички ваши уже в кабинет снес.

И мы следом за всеми пошли с Хазовым к завучу — разбираться.

1984

Николай Черкашин РУСИШЕ БЭР[15]

Рядовой Иванцов спал на нижней койке в углу казарменного двухъярусья, и это пустяковое в общем-то обстоятельство спасло ему жизнь. Когда немецкая авиабомба обрушила потолок, большой пласт придавил верхнюю койку так, что прогнулась железная рама. Но дальше пласт не пошел, потому что и рама, и кус потолка уперлись в глухой угол доброй старой кладки.

Обо всем этом Иванцов мог только догадываться, да и догадался не сразу, ибо в первые минуты страшного пробуждения задохнулся от известковой пыли, дыма, кирпичной пудры и еще какой-то дряни, которая враз заполнила тесный уголок под верхней койкой. Ухали взрывы — и далеко и рядом, — кричали раненые, придавленные, разгоралась торопливая пальба — все это доносилось к Иванцову сквозь плотную груду обломков и битого кирпича.

— Братцы! — попробовал было подать голос, но едкое удушье перехватило горло.

Смочив слюной клок майки, как учили на химической подготовке, солдат стал дышать через влажную ткань, и легким, забитым колючей пылью, сразу стало легче. Потом, когда взвесь поосела, откашлявшись и отплевавшись, Иванцов, полулежа в тесном закутке, обшарил все углы завала. Нечего было и думать, чтобы приподнять пласт плечом. Тонна, а то и больше давила на раму. Единственное, что сулило надежду на спасение, так это узкий просвет между рухнувшей глыбой и капитальной стеной. Иванцов выломал из коечной спинки железный прут — силенка в руках водилась — винтовочные гильзы плющил в пальцах, как папироски. Прутом стал долбить щель, расковыривая потолочный пласт. Щель расширялась медленно — казарма была сложена в прошлом веке, и сложена на совесть из местной «цеглы» — добротного крепостного кирпича. За целый день непрерывной почти работы Иванцову удалось пробить отверстие, куда пролезла всего лишь рука. Но зато в дыру проходил воздух и даже брезжил дневной свет. В одну из коротких передышек Иванцов заметил краешек гимнастерки, присыпанный мусором, вытащил ее всю, а заодно и шаровары, уложенные перед сном на табурете. Ремень и пилотка и сапоги были похоронены под плотным слоем кирпичного щебня.

Скорчившись, как это делают пассажиры на верхних полках, Иванцов натянул шаровары, а потом гимнастерку. Ночь выдалась прохладная. Сырая темень завала озарялась то неверным светом ракет, то бликами огня, пожиравшего еще что-то в развалинах казармы. Ни голосов, ни стонов слышно не было. В отдушину, пробитую прутом, доносились лишь короткие автоматные потрески да тяжелая стукотня пулемета. Где-то в глубине крепости шел бой. Именно бой, теперь, к исходу вторых суток, в этом не было никакого сомнения, как и в том, что крышу казармы обрушила не диверсия, не провокация, а война, о которой пели в песнях, говорили на политзанятиях и толковали в «курилке»…

Иванцов не был уверен, что наши, преследуя немцев, слишком далеко ушли за пограничную реку, а потому, разбирать завал некому да и некогда; в крепости же добивают остатки германских частей. Но на второе утро своего заточения, услышав каркающие нерусские голоса, понял с упавшим сердцем, что все обстоит иначе. Голоса, бряцанье металла, тарахтенье мотоциклетки постепенно затихали, удаляясь в сторону Восточных ворот, через которые убегала на Минск, Смоленск и на Москву буковая аллея Варшавского шоссе.

К полудню в щель уже можно было просунуть голову. А чуть позже, обдирая грудь о кирпичные сколы, выдохнув весь воздух, поджавшись и подобравшись, Иванцов вылез из-под плиты. Он ослеп от июньского солнца и голубого неба. И радость освобождения не смогли убить ни руины казармы, ни вывернутые с Кореей тополя, ни дымы, вспухавшие над фортами, где по-прежнему еще постреливали. Иванцов ринулся именно туда — на выстрелы, надеясь разобраться на месте, где свои, а где немцы. Кирпичный щебень больно колол босые ступни. От этого приходилось поднимать ноги высоко, точь-в-точь как пробираются к речной воде городские купальщики.

Не сделав и пяти шагов, Иванцов наткнулся на убитого бойца. Лежал он скорченный, вроде большого кузнечика, вжимаясь в землю всем телом, словно силился побыстрее войти в нее, раствориться в ней, исчезнуть с глаз живых… До сих пор Иванцов наблюдал покойников лишь в гробах, опрятно уложенных, в цветах и непременно пожилых, и потому опешил при виде такого же, как он сам, парня, но почему-то неживого… Стоял он и не знал: то ли бежать прочь, то ли выпростать парню ноги, сложить, как положено, руки на груди… Кто скажет, ведь, может, именно с ним сидели вчера в одной столовой, палили на одном стрельбище, толкались в одной бане.

Боец тоже был бос, но при ремне. Расстегнутый подсумок туго, как колос зерном, набит был патронами. Иванцов поискал глазами винтовку — не нашел — и решил на первый случай разжиться пока боеприпасом: присел, стараясь не смотреть в лицо убитому, стал выковыривать из подсумка обоймы.

— Hände hoch![16]

Иванцов едва не ткнулся убитому в живот, обернулся: два солдата — во всем чужом — тыкали в спину стволами коротких автоматов. Все, все в них было убийственно чужим — от осанистых плосковерхих касок до разлапистых сапог, от серых пуговиц до настороженных охотничьих глаз.

— Steh’ auf![17]

Тот, что был повыше, пояснил приказ рывком ствола вверх. И Иванцов медленно поднялся. Но высокий по-прежнему встряхивал автоматом:

— Auf![18]

Иванцов не понимал. Он стоял и плющил в пальцах патроны — гильза за гильзой, все пять штук. Может быть, немцу не нравится, что в руках у него патроны? Иванцов отшвырнул изуродованную обойму. Высокий солдат подобрал ее, рассмотрел, покачал головой.

— Das ist allerhand![19] — передал он обойму напарнику. Тот ощупал смятые гильзы, хмыкнул, ткнул автоматом в сторону шоссе:

— Vorwärts, schnell![20]

У бетонных ворот, врезанных в крепостной вал, нетерпеливо взрыкивала полдюжина зеленых армейских мотоциклов. Из коляски головной машины — с пулеметом и антенной — выскочил офицер и напустился на иванцовских конвоиров. Он несколько раз похлопал себя по часам, и Иванцов догадался, что солдаты опоздали, мало того — привели пленного, с которым некогда да и некому возиться. Тогда высокий, весь в значках и нашивках, протянул офицеру измятую обойму и коротко что-то сказал в оправдание. Если бы Иванцов знал немецкий язык, он понял бы, что солдату жаль было уничтожить такую прекрасную человеческую машину (слово Maschine Иванцов все же разобрал), мышечная мощь этого русского вполне могла бы быть использована на благо Германии. Офицер с любопытством осмотрел сплющенные патроны, затем пощупал взглядом иванцовские Пальцы, руки, плечи, усмехнулся, и пленник прочел в усмешке свой приговор: убивать не будут.

Офицер кивнул в сторону ворот, сказал что-то своему водителю, два мотоциклиста бросились к поваленному шлагбауму и сорвали с него кусок цепи. Все остальные тоже оживились, весело загалдели. Иванцова подогнали к воротам, и там водитель офицерской машины, коренастый, веснушчатый парень, присел с цепью возле босых ног русского солдата. Он развернул брезентовую сумку с ключами, обхватил цепью правую щиколотку и со слесарной сноровкой свинтил звенья толстым болтом, после чего маленьким зубильцем аккуратно сбил резьбу. Когда это было сделано и сделано на совесть, немец точно так же прикрепил свободный конец цепи к железному рыму, вмурованному в портал тоннельных ворот. И офицер, и высокий конвоир, и сам водитель — все по очереди подергали цепь, убедились: держит крепко, Иванцов тоже рванул пару раз и понял, что дело его безнадежное. Тут офицера осенила новая мысль, он подобрал обломок кирпича, вскочил одной ногой на седло, другой — на нос коляски и начертал на бетонном фронтоне: «Achtung! Der russische Bär!»[21] По взрыву хохота Иванцов понял, что в словах этих кроется обидный для него смысл, помрачнел еще более, сел на земляной скос и поджал закованную ногу.

— Aufgesessen![22] — скомандовал офицер. Мотоциклисты повскакивали в черные резиновые седла, взревели моторы, и кавалькада исчезла в тоннеле ворот.

Оставшись один, Иванцов перебрал цепь по звеньям, попробовал каждое на разрыв, попытался отвинтить гайку, но лишь в кровь содрал пальцы.

День был в разгаре. Палило июньское солнце, и от нещадного зноя съежились все тени. Хотелось пить. Иванцов выдергивал колоски тимофеевки, разжевывал сочные кончики, но это лишь разжигало жажду.

Черный дым валил в небо ступенчатыми клубами, такими густыми и плотными, что казалось, по ним можно взойти к облакам, как по лестнице.

Укрыться в тени тоннеля тоже не удалось: едва он перебрался под бетонный свод, как на шоссе показалась танковая колонна. Пришлось быстро вернуться на прежнее место.

Лязг гусениц, перемешанный с ревом дизелей, нарастал с каждой минутой. Танки, прямолобые, с коробчатыми, порубленными по углам башнями, катили прямо на Иванцова. Их пушки, похожие на подзорные трубы, то наводились ему в грудь, то рыскали в сторону. Над перегретой броней дрожало марево, синевато-бурое от выхлопных газов. Танки шли, плотно облепленные канистрами, фашинами, запасными траками, ненужными внутри касками, свертками чехлов, инструментальными ящиками, так что кресты, составленные из белых уголков, почти не проглядывались. Бортовые дверцы в башнях и верхние люки были распахнуты, и из проемов торчали головы танкистов в черных беретах. Иные вылезали наверх совсем. Растелешенные, восседали они на канистрах и ящичках, потягивали из фляжек в мокрых для прохлады чехлах не то кофе, не то кое-что покрепче, а может, просто вкусную колодезную воду. Иные ловкачи сидели под сенью срубленных и натыканных в жалюзи березок, прикрывавших их скорее от солнца, чем от краснозвездных самолетов.

Завидев надпись и прикованного к воротам бойца, танкисты оживились, замахали руками, засмеялись. Кто-то дурашливо отдал честь растопыренными пальцами, кто-то приподнял фляжечный стаканчик:

— Zum russischen Bären Wohl![23]

Иванцов, обхватив колени, угрюмо сидел на земляном откосе. Перед глазами стальным ручьем, извиваясь струясь и подпрыгивая, бежали гусеничные ленты. Их отшлифованные траки вспыхивали колючим солнцем; с грохотом и привизгом вращались спаренные катки, запорошенные землей и пылью. Ревели моторы, сжигая в цилиндрах воздух Полесья, и смрадный дизельный чад растекался по шоссе. Перегретая кровь стучала в висках тупо и глухо. Иванцов окаменел. Он давно уже перестал верить в явь происходящего — еще с позапрошлой ночи, когда очнулся под обломками казармы. Теперь же и вовсе впал в оцепенение, не сводя глаз с белого камешка на асфальте. Но камешек вскоре вылетел из-под колеса тяжелого трехосного грузовика со скошенным носом. В кузове простоволосые солдаты, обхватив друг друга за плечи, качались в такт лихой дорожной песни. На капоте грузовика было разостлано красное полотнище со свастикой в белом круге. Как видно, немцы боялись одного — ошибки собственных летчиков.

Колонны шли одна за другой с редкими перерывами. Ползли приземистые бронетранспортеры с щучьими мордами и гробовидными капотами; надрывались мощные автофургоны с серебристыми молниями на радиаторах; габаритные штыри на их пятнистых крыльях сердито топорщились и дрожали от моторного гуда. Громыхали полумашины-полутанки с гусеницами вместо задних колес. За ними подпрыгивали пушки и колесные тележки, груженные бочками с бензином. Проносились стаи трескучих мотоциклеток, а за ними, сотрясая глыбу бетонного тоннеля, снова наползали танки. Все это двигалось по Варшавскому шоссе через Восточные ворота в сторону Минска, в сторону Смоленска, Вязьмы, Можайска… и страшно было подумать — Москвы. Сколько так продолжалось — день, два, три, — Иванцов не помнил. Только один раз за все это время сердце его радостно дрогнуло. В пролете ворот он увидел, как с той, нашей, восточной стороны несется навстречу очередной колонне родная тридцатьчетверка с рдеющим над башней флагом. Иванцов вскочил и заплясал на цепи.

— На-аши! — хрипло заорал он, и это было первое слово, которое он произнес с начала войны.

На повороте тридцатьчетверка показала борт, и в глаза Иванцову ударил большой белый крест, намалеванный во всю башню. По красному же полотнищу, натянутому на воздетую крышку люка, черной червоточиной змеилась свастика. Тридцатьчетверка была такой же пленной, как и он сам: немецкие танкисты перегоняли ее в тыл, обезопасив себя от случайных выстрелов множеством крестов и свастик, нанесенных со всех сторон. Когда до Иванцова дошел наконец жестокий смысл ошибки, он ткнулся в пыльную траву и разрыдался без слез, зло и отчаянно.

Мимо по-прежнему катили грузовые «хеншели» и «блицы», «шнауцеры» и «хорьхи», проскакивали юркие амфибии с притороченными к бортам веслами и ползли штурмовые орудия на гусеничном ходу. Сотрясали землю танки с белыми кольцами на стволах — по счету побед и мощные артиллерийские тягачи «фамо», двигались понтоны на австрийских «штейрах» и полевые хлебопекарни на реквизированных «татрах», санитарные «стины», захваченные у англичан под Дюнкерком, и трофейные французские броневики, катили жутковатые гибриды мотоциклов с минометами, автомашин с пушками, вездеходов с зенитками. Порой низко-низко проносились над шоссе белокрестные самолеты; под крыльями у них торчали колесные ноги с ястребиными шпорами, а в стеклянных клетках кабин видны были головы летчиков. И вся эта машинная орда днем и ночью безостановочно катила, ползла, летела туда, где Варшавское шоссе переходило в Минское, а затем в Можайское, что, пронзив Москву, убегало Владимирским трактом в родной город Муром. Иванцов давно бы сошел с ума и от этой мысли, и от непрестанного мелькания колес, и от лютого зноя, если бы в надрывный моторный рев не вплеталась многоствольная пальба боя, то затихавшая, то разгоравшаяся за зелеными купами пограничной реки. Там, в старых фортах и недостроенных дотах, уже которые сутки на огонь отвечали огнем.

…А утром было уже видение. Едва последняя колонна скрылась в тоннеле, а новая еще не выползла, как из придорожных кустов вышел белый мальчик. Белые волосы, белая холщовая рубаха, белые порты — такими пишут на иконах души убиенных младенцев или спустившихся на землю ангелов. Иванцов зажмурил глаза, открыл, но мальчик не исчез и не растворился.

— Хлопчик, — прохрипел боец, — поди сюда скоренько!

Мальчик прошлепал босыми ногами по горячему гудрону.

— Хлопчик, милый… Поищи… Пошукай, — вспомнил Иванцов местное слово, — железяку какую-нибудь! Цепь перебить…

И он потряс оковы.

Мальчик все понял.

— Зараз! — кивнул он и нырнул в кусты.

Вернулся мальчик не скоро, после того как по шоссе прошла очередная колонна. В руках у него, к величайшему иванцовскому унынию, ничего не было. Но, перебежав дорогу, парнишка запустил пятерню за пазуху и сунул бойцу рубчатую шишку ручной гранаты.

— Але нема ниц ничего!

Граната была оборонительная Ф-1, «лимонка» с разлетом осколков до ста метров; лучше бы наступательную, фугасно-дробящую, однако выбирать не приходилось, и Иванцов, спрятав подарок в карман, потрепал мальчугана по плечу:

— Спасибо, хлопец!.. Беги домой… До хаты! К маме!

Белый мальчик исчез тем же путем, каким и появился. Скрылся он вовремя, потому что на шоссе выворачивали грузовики с пехотой, перед тесными воротами машины сбавили ход.

— Ätsch! Ätsch![24] — дразнили солдаты «русского медведя». Один швырнул в него огрызком яблока, другой, стращая, вскинул автомат и пустил поверх головы очередь. Бетонная крошка больно брызнула из-под пуль в лицо. Иванцов едва удержался, чтобы не запустить в грузовик гранатой. По счастью, машина скрылась в тоннеле.

Ненадолго оставшись один, Иванцов прикинул, как перебить цепь. Надо спустить гранату с боевого взвода, быстро положить на рым с первым звеном, а самому спрятаться за углем портала. Авось не оглушит. Да и цепь позволяет отступить в глубь тоннеля почти на метр. Оставалось только дождаться ночи.

Солнце застыло в зените, словно не решаясь пересечь ту дымящуюся черту, которая недавно еще была западной границей.

Вдруг проснувшийся голод свинцовой тяжестью оттянул желудок. И пить хотелось пуще прежнего. И жажду и голод умерял Иванцов тем, что поглаживал в кармане рубчатый стальной «лимон» — ключ к кандалам, ключ на волю, к воде, к своим…

Пополудни машинный поток на шоссе заметно поредел. Проносились небольшими группами грузовики со снарядными ящиками, штатные лимузины, мотоциклисты-связные. Да и должен же быть предел вражьей силе, не из прорвы же она.

На длинное серое авто с запасными колесами по бортам и откинутым верхом Иванцов не обратил особого внимания. Машина прошмыгнула в тоннель и уже в бетонной трубе взвизгнула тормозами. Она выехала задним ходом, остановилась на обочине.

— O, Glück muß der Mensch haben![25] — радостно вскричал человек, сидящий с водителем. Был он в салатовой безрукавке, перехлестнутой подтяжками, а когда выбрался из машины, обнаружились и смешные, до колен, брючки. Вместе с ним вылез и голенастый офицер при фуражке и витых погончиках; размял ноги и солдат-водитель. Штатский пассажир побегал вокруг Иванцова, потирая руки, затем вытащил из машины деревянную треногу, водрузил на нее кинокамеру…

Кинокамеру Иванцов видел совсем недавно — в февральский праздник, когда к ним в полк приезжал оператор хроники.

На торжественном построении Иванцов, как всегда, стоял правофланговым в стальном шлеме и с самозарядной винтовкой. За гвардейскую стать оператор выбрал именно его, и потом весь полк лицезрел на экране могучую фигуру муромчанина, открывавшего шеренгу парадного строя. Потом из дома писали, что видели-де его в киножурнале, и батя с маманей шесть раз подряд ходили на все сеансы. И Клава ходила, и ребята с паровозоремонтного…

Немец хлопотал у кинокамеры, но не снимал, ждал, когда подойдет ближайшая колонна. Иванцов только представил себе, как это будет выглядеть на экране — вот маршируют доблестные германские войска, а на границе у ворот старой русской крепости встречает их, словно медведь на цепи, здоровяк красноармеец, — и в глазах у него потемнело от горького стыда и бессильной ярости.

Вкрадчиво зажужжала кинокамера, немец приник к резиновому наглазнику, будто к прицелу, но лучше бы он целился из автомата… Где-то внутри черной машинки змеей побежала кинопленка, унося иванцовский позор на вражью потеху.

И тогда рядовой Иванцов, правофланговый второй стрелковой роты, вытащил из кармана стальной шар, вобравший тепло его еще живого, сильного тела. Он выдернул чеку и не бросил — катнул гранату по асфальту, в та покатилась, глухо и грозно рокоча рубчаткой, прямо под деревянную треногу. Острая звезда взрыва ударила Иванцову в глаза…

Вот и все.

Саперы, взрывавшие казематы, оттащили поврежденную машину в сторону, расковали цепь, убрали трупы. Они забыли сделать только одно — стереть кирпичную надпись на портале ворот: «Achtung! Der russische Bär!»

Слова, начертанные наспех, но подкрепленные бетонной глыбой, нависли над дорогой недобрым напутствием, и колонна за колонной исчезали под ними в провально-темной глубине тоннеля.

1984

Игорь Чесноков МОРЕХОД ГЕРАСИМОВ

Ярослав Шипов СЧЕТ

Брату было шесть, сестре — двенадцать. В конце лета их вывезли из Москвы.

Вокзал, ночь, затемнение. Крики, плач. Холодные, неотапливаемые — чтобы не было искр над крышей — вагоны. Ни матрацев, ни одеял. На нижних полках самая мелкота валетом по двое, на верхних — старшие по одному. Наглухо зашторены окна, но свет все равно не зажигают — фонари только у проводников.

Полустанки, разъезды, станции. На станциях — кипяток. Воспитатели заваривают в бидонах чай — морковный, фруктовый, выдают сухие пайки. Семафоры, водокачки, стрелки, тупики, мосты, у мостов охрана, зенитки.

Далекая заволжская станция, колонна крытых брезентом грузовиков, разбитый проселок, лужи, грязь. Лес, убранные поля, среди полей — деревеньки. Снова лес, лес, лес. Наконец двухэтажное здание бывшего дома отдыха.

Среди ночи подъем — «тревога». Директор интерната — лихой, веселый мужчина в морской фуражке, летчицкой куртке, с кобурой на боку — выстраивает в коридоре старших, сообщает, что в районе кладбища высадился вражеский парашютист, которого надо обезвредить, и приказывает: «Вперед! Стране нужны только сильные люди!»

Гонит их на погост, заставляет ползать между крестами, потом дает отбой. Одних благодарит «за смелость и мужество», другим выносит взыскания «за малодушие». Тревоги отныне следуют через ночь, по ночам же устраиваются пионерские сборы и заседания совета дружины.

Однажды на легковой машине прибывает начальство — гражданское и военное. Осматривают противопожарный инвентарь, заглядывают в продовольственную кладовку, дровяной сарай, проверяют документы у взрослых, и, к всеобщей неожиданности, интернат оказывается без директора.

— Это недоразумение, — успокаивает он растерявшихся подчиненных, — кое-каких записей не хватает.

— На фронте добавят, — мрачно шутит военный в протягивает руку: — Оружие…

Директор расстегивает кобуру, передает револьвер и стыдливо опускает глаза: «Ненастоящий».

За неимением выбора новым руководителем назначается доставленный из ближайшей деревни бывший конюх.

— Титов? Иван Валерианович? — спрашивает военный, разглядывая конюхову справку.

— В точности, так, Аверьяныч я.

— Действуйте.

С тем и уехали.

Первым делом воспитательницы робко поинтересовались, как часто будут теперь устраиваться тревоги. Аверьяныч, не успевший еще, кажется, осознать, что сталось, обвел всех рассеянным взглядом и тихо сказал: «Пошто зря ребятишек мучить? Да и покойников гневить грешно…»

Собрали во дворе детей, представили им нового директора.

— Вот что, — проговорил он, когда толпа, обсудив случившееся событие, попритихла. Откашлялся и повторил: — Вот что… Война, по всему видать, к зиме не кончится, стало быть, про дрова думать надо, про харчи. Запасов ваших… наших то есть надолго не хватит. Так что, хорошие вы мои, жизнь у нас с вами пойдет такая: которые еще совсем малые — не ученики, — тех за ворота не выпускать, не дай бог потеряются. Остальные — и вы, гражданки учителки, тож, извиняйте, конечно, — разделимся на бригады, работать будем: дрова заготовлять, грибы, ягоды…

— Урра-ааа! — закричали дети.

— Поголовье сохранить надобно, — сказал еще он, но этих слов никто уже не услышал.

«Здорово-то как! — подумала сестра. — Жаль, что война скоро кончится». Предыдущим вечером она по просьбе старухи нянечки читала вслух письмо из Ленинграда. Письмо было июльское, читанное не единожды, старуха знала его наизусть и, одобрительно кивая, повторяла шепотом: «Дедушка ваш задерживается… по причине военных действий… дороги закрыты… временно, до октября… от Коли весточки нет… Алеша уехал… учиться на танкиста… Маруся». «Маруся — это невестка моя, — объясняла старуха, — Алеша — внучек, Коля — сынок, он моряк у меня, в плавании, а дедушко, вишь, попроведать внучека поехал, всего на неделю-то и собирался, да вот — по причине, до октября».

Шел сентябрь.

Аверьяныч спешил. Грибов запасли быстро: насолили, насушили, должны были вот-вот управиться и с ягодой: клюквой, брусникой. С дровами дело обстояло куда худо: работники годились лишь чтоб собирать хворост. Конечно, начальство обещало прислать на несколько дней пару-тройку леспромхозовских вальщиков, но Аверьяныч, как всякий бывалый человек, следовал принципу: «На бога надейся, а сам не плошай». Когда они смогут выбраться, лесорубы-то, да и достанет ли им времени заготовить дров на всю зиму — как-никак плита и четыре печки… Каждое утро, затемно еще, уходил Аверьяныч в лес, валил тонкомерные сухостоины, обрубал сучья, а хлысты выволакивал на просеку, с тем чтобы вывезти их потом на санях. Пока топили остатками прежних запасов.

Дни становились короткими, темными, снег шел, дождь моросил. Детей теперь не выпускали из дома. Болезни начались. Карантин отделил первый этаж от второго, и сестра, жившая со старшими на втором этаже, скопив косточек от компота, заворачивала их в бумажный фунтик и опускала на нитке к форточке первого этажа — брату, гостинец.

Нянечка получила новое письмо: «Зачем вы только старика своего прислали? И так есть нечего, а тут еще он. Работать, видите ли, не может, только лежит да за сердце держится, а чем я его кормить буду? Знали, что больной, так и не присылали бы на мою шею нахлебника. Будьте вы прокляты!»

— Фашистка! — возмущенно воскликнула читавшая письмо сестра.

— Не знала я ничего, — качала головою старуха, — здоров ведь был, не хворал ведь… Да и войны тогда не было… Дедушко ты мой, дедушко, прости… — Она стянула с головы платок и долго сидела так, в неподвижности, не утирая слез.

Карантин вскоре пришлось отменить — чихали и кашляли все. Докторша не успевала ставить банки. Запасы лекарств, и без того ограниченные, иссякли.

— Что у тебя осталось? — спросил Аверьяныч.

— Канистра спирта, литр йода, бинты, — отвечала докторша.

За полканистры спирта он выменял где-то мешок горчичного порошка, за пузырек йода — корзину сушеной малины. Можно было лечить.

Весь вечер жарко топилась плита, пар из кухни валил точно из бани; с ведрами, полотенцами бегали нянечки, воспитательницы, учителя, директор: понаставили всем самодельных горчичников, понапарили ноги, а потом еще напоили всех чаем с малиной и до утра простыни меняли у малышей. Утром интернат начал выздоравливать.

Но Аверьяныч попросил еще один пузырек йода: «Ослабли ребятишки, мясцом бы их подкормить». Однако мяса, против ожидания докторши, он не принес, зато принес дроби, пороху, и со следующего дня самым хилым да хворым стало перепадать по кусочку зайчатины или другой дичины. Потом навалило снегу, и старик охотиться перестал. Однажды еще он сменял двести пятьдесят граммов спирта на раздавленную лошадью курицу, но потом уже и менять нечего стало.

Поехал Аверьяныч в райцентр. Дали ему мешок овсяной муки, подводу картофеля, подводу моркови, бочку керосина, соль, спички, мыло.

Под Новый год Аверьяныч взял на берлоге медведя. Как это было — никто не видел, никто не знал. Когда директор вернулся, руки у него тряслись — не то от усталости, не то от пережитого. Но отдыхать было некогда, следовало поскорей вывезти тушу, чтоб волкам не досталась. И тут же, потемну, взяв с собой самых крепких теток из интернатского персонала, отправился он на санях в лес. Дорогой заставлял напарниц петь погромче, и они усердно блажили, а на обратном пути Аверьяныч, шедший за санями, то и дело поджигал в руках пучки сухих еловых веточек и, дав разгореться, бросал в снег. И уж неподалеку от дома, услыхав вой, он разочек бабахнул для острастки из двух стволов, так и добрались.

Медвежатины хватило надолго, но вот дрова скоро кончились: и прежние запасы, и заготовленные хлысты сушняка. Аверьяныч перевез в интернат собственные — все до полешка. «Январь протянем, — прикидывал он, — там штакетник начнем палить, а потом?» Снова собрался в город, но тут наконец нагрянули лесорубы. Не вальщики, правда, а вальщицы — мужиков и в леспромхозе не оставалось, но зато целая бригада: со своими харчами, своими лошадьми и даже с сеном для лошадей, а главное — с бензиновой циркуляркой, которой можно было кряжевать бревна.

Женщины разместились было в интернате, но уже вечером стало ясно, что это ошибка, дети плакали, кричали наперебой: «Это моя мама», «Нет, моя», — просились на руки… Измученные вальщицы провели полночи в слезах и рыданиях. Пришлось переселить их в деревню, в пустующую Аверьянычеву избу. Отработали они неделю без продыху и уехали. Глядя на заваленный чурками двор, директор объявил: «Теперь не замерзнем».

Вскоре после Нового года нянечка получила очередное письмо: «Дедушка умер. Похоронила я его хорошо. В Колину рубашку одела. Помните, ту, с украинской вышивкой, почти не ношенную. На кладбище свезли и даже колышек с дощечкой в землю заколотила, чтобы знать место, а то хоронят там всех вперемешку. Пишу я из Вологды. Меня эвакуировали сюда как тяжелораненую. Во время бомбежки завалило меня и перебило обе ноги. Хоть нынче я и без ног, но все плачу от счастья, что живая. Мама, страшнее того, что я видела и перенесла в Ленинграде, быть ничего не может. После блокады и ад раем кажется. От Коли так весточки и не было, и про их корабль ничего узнать мне не удалось. Да теперь я Коле такая и не нужна. Лешенька писал шесть раз из Москвы, потом там наступление началось и что-то нет писем. Простите меня, мама, за все и прощайте. Адрес свой я вам сообщать не буду».

В конце января докторша ездила на станцию, получила медикаменты, и у Аверьяныча вновь появился обменный фонд, с помощью которого он сумел полностью укомплектовать интернат теплой одеждой и валенками. Не все, конечно, было новым, не все — нужных размеров, и взрослые теперь по ночам шили, кроили, штопали. «Покрепче, главное, — наставлял директор. — Пусть не так баско, но покрепче — нам долго еще тут куковать». Сам он подшивал валенки.

Брат писать еще не умел, он нарисовал отцу поздравительную открытку: танк со звездой. На обороте сестра написала: «Дорогой папочка! Поздравляем тебя с Днем Красной Армии! Желаем перебить всех фашистов! Я сочинила стихотворение: «Жду тебя, и ты вернись, только очень жду…» Заканчивалось стихотворение словами: «Просто я умела ждать, как никто другой». Спустя время пришел ответ: «Хорошие вы мои, дорогие! За поздравление спасибо. За «стих», если вернусь, выпорю», — вот и все, что было в конверте со штемпелем «просмотрено военной цензурой».

Немного совсем оставалось уже до весны. «Скорей бы таять начало, — вздыхал Аверьяныч. — Тетеревов, глухарей добудем, соку березового попьем, а там, глядишь, утки поприлетят, гуси — все перепадет хоть что-нибудь. Чахнут ребятишки-то… Дотянуть бы до егорьева дня, дальше легче: хвощи-пестыши повылазят, другая травка — подлечимся. Бывало, на егория скотину выгонишь, побродит она по отмерзшей земле под солнышком, подышит ветерком, чего-ничего пощиплет, и — где хворь, где худоба?»

Не дотянули: корь, коклюш, скарлатина. Три палаты пришлось превратить в изоляторы, власть взяла докторша: «Полная дезинфекция, марлевые повязки, проветривание помещений…» «Усиленное питание», — чуть было не скомандовала она машинально, но спохватилась и промолчала.

Брат заболел скарлатиной. В палате рядом с ним лежала дочь докторши. Остальные скарлатинники выкарабкались кое-как, а этим становилось все хуже и хуже — не повезло, тяжелая форма.

Наступила ночь, которая должна была стать последней. «Сорок и восемь, сорок один и две», — записав показания градусников, докторша вдруг спросила нянечку.

— От вашего сына… ничего нового нет?

— Нет, — отвечала старуха. — Ни от сына, ни от внучека. — И вдруг заплакала. — Невестка писала, что…

Но докторша перебила ее:

— А кто родители этого мальчика… не знаете?

— Этого? Как не знать — знаю, сестра евонная мне рассказывала. Отец воюет у них — командир, а мать… запамятовала, кем она… Одним словом, в Москве, и столице самой… Там рядом и Алешенька в наступлении…

— А мне муж писал, что должен вот-вот отпуск получить… Навестить меня собирается.

— Дак говорили вы мне… Да… Это, конечно, дело хорошее.

— Идите, отдохните немного, скоро светать начнет.

— А вы управитесь?

— Чего ж теперь не управиться? — докторша холодно усмехнулась.

А старуха пошла будить Аверьяныча:

— Желанный, ты уж подымайся: надобно два домика сострогать, кончаются ребятишки-то…

— Дура, — он свесил с кровати босые ноги, протер глаза. — Городишь незнамо что! Кто ж живым людя́м гробы робит? Кикимора! Для себя самого еще — куда ни шло, а для других… Да не реви ты, буде, наголосимся еще.

К рассвету девочка умерла. Мальчик же стал поправляться и вскорости совершенно выздоровел.

А муж к докторше так и не приехал — отпуск он получить не успел.

После войны сестра окончила педагогический институт, получила распределение в Ленинград и до пенсии преподавала литературу в детских домах.

Брат стал крупным физиком. Он то ездит по заграницам, выступая на симпозиумах и конгрессах, то катается с гор где-нибудь в Бакуриани. В редкие дни, когда он дома, собираются у него гости, — такие же, как он, ученые люди. Они любят петь под гитару о дождях, комарах, кострах и разлуке, поют отрешенно, самозабвенно. Любят беседовать о «безграничных возможностях человеческого мозга», о «величии силы познания», о том, что «умение считать только и может спасти человечество от катаклизмов». «Нас спасет счет», — любимая их поговорка.

Давным-давно нет Аверьяныча, старухи нянечки, нет и докторши. Страшный, немилосердный ей выпал жребий: в ту далекую зимнюю ночь у нее было двое смертельно больных, а доза пенициллина — чудо-лекарства, присланного из Москвы, — могла спасти только одного…

1984