Покушение

НОЧЬ, ДЛИВШАЯСЯ БЕСКОНЕЧНО

Сразу после полуночи во дворе дома на Бендлерштрассе прогремело троекратное «зиг хайль». Первым этот боевой клич нацистов провозгласил генерал-полковник Фромм, а столпившиеся вокруг четырех трупов солдаты подхватили его.

Фромм взглянул на небо, потом на лица окружающих, которые почему-то виделись ему грязно-серыми пятнами. Голоса, отражаясь от стен, звучали приглушенно, невнятно. И жаркая берлинская ночь, казалось, изнемогала от духоты.

Генерал-полковник зашагал прочь, не глядя на офицеров, и те сторонились, уступая, ему дорогу. Вопрошающая тишина сопровождала генерала, и был слышен только его топот.

Войдя в свой кабинет, Фромм озабоченно бросил:

— Телеграмму фюреру! — и тяжело опустился на стул, не обращая внимания на собравшихся. Это были в основном новички, и Фромм считал их людьми почти посторонними. Он диктовал так, словно передавал традиционное донесение: — «Попытка переворота подавлена… Все главари расстреляны… С неизменной верностью… — И закончил, как обычно: — Время — один час двадцать минут».

Почти тогда же началась операция по занятию зданий на Бендлерштрассе. Она проводилась строго по плану. Задействованные подразделения продвигались, не встречая сопротивления.

Появился Скорцени в сопровождении штурмбанфюрера Майера и двух солдат. Дежурный офицер отдал ему честь.

— Вы переходите в мое подчинение! — прокричал Скорцени, размахивая зажатым в руке пистолетом.

— Слушаюсь! — отчеканил офицер и снова отдал честь. — Мы ждали вас.

И тут появилась своеобразная группа встречающих в составе майора Хойте и обер-лейтенанта Херберта. Радостно взволнованные, они протиснулись вперед, к Скорцени, который посмотрел на них недоверчиво.

— Мы уже навели здесь порядок, — поспешил заверить оберштурмбанфюрера Герберт, а майор Хойте добавил:

— Все изменники задержаны и изолированы!

Доклад генерала Рейнике был довольно лаконичен:

— Все входы и выходы перекрыты! Не встретив никакого сопротивления, войска, верные фюреру, полностью заняли здание.

— Проводите меня к генерал-полковнику Фромму, — обратился Скорцени к майору Хойте.

— Где капитан фон Бракведе? — поинтересовался тем временем Майер у обер-лейтенанта Герберта.

— Вероятно, ждет нас в своем кабинете. — Обер-лейтенант был преисполнен великой гордыней, потому что в этот звездный для него час он проявил себя с самой лучшей стороны. — Господин штурмбанфюрер, ваши советы оказались для нас чрезвычайно ценными, и я заверяю…

— Позднее, — прервал его Майер, беспокойно оглядываясь. — Сначала мне надо заполучить капитана. Проведите меня к нему.

Они беспрепятственно поднялись по лестнице. Те немногие офицеры, которые попадались на их пути, с готовностью уступали им дорогу, а некоторые даже вскидывали руку в нацистском приветствии. И штурмбанфюрер Майер отметил это про себя.

— А где же фон Бракведе? — спросил он, входя первым в кабинет капитана. — Разве и на него пало подозрение? Он что, высказывался против…

— Да нет же! — воскликнул Герберт. — Как раз наоборот, он дал нам немало полезных советов.

— Это так на него похоже! — подтвердил штурмбанфюрер. — И я смею надеяться, что мы найдем его целым и невредимым.

— Господин генерал-полковник, до поступления дальнейших распоряжений мне поручено исполнять ваши обязанности, — заявил оберштурмбанфюрер Скорцени командующему армией резерва Фромму.

— Если вам даны такие указания, то не буду мешать выполнять их, — спокойно заметил Фромм. — Полагаю, вы действуете по приказу фюрера.

— По его личному приказу! — уточнил Скорцени.

Генерал-полковник освободил место за своим письменным столом, и Скорцени занял его. Эта церемония сопровождалась обоюдными поклонами. Обменяться рукопожатием они не пожелали.

— Задержанных государственных преступников я приказал на основании закона расстрелять, — заявил Фромм.

— Полагаю, вы хорошо обдумали этот шаг и готовы нести ответственность.

— Разумеется, — подтвердил бывший командующий, стоя навытяжку перед оберштурмбанфюрером. — Я выполнял свой долг.

— А что вы намерены делать теперь?

— Направить рейхсминистру Геббельсу обстоятельный доклад. У вас есть какие-либо возражения?

— Ни малейших, — ответил Скорцени и потянулся к телефону.

С этой минуты он перестал замечать Фромма, и бывшему командующему армией резерва пришлось покинуть помещение, в котором он чувствовал себя хозяином долгие годы. Переступить его порог ему уже было не суждено.

Генерал фон Штюльпнагель стоял в холле парижской гостиницы «Рафаэль». Вокруг грохотала маршевая музыка, а из бывшей столовой, которая служила теперь кинозалом, доносились взволнованные голоса собравшихся там офицеров.

Подполковник Цезарь фон Хофаккер, с трудом подбирая слова, пытался вернуть генерала к действительности:

— Этот Клюге… И все-таки еще не поздно… Если мы расстреляем всех руководителей СС, которых арестовали…

Штюльпнагель молчал, стиснув зубы и закрыв усталые глаза. Шофер генерала смотрел на него с откровенной жалостью. Штюльпнагель безучастно принял из рук связного офицера донесение: адмирал Кранке поднял по тревоге все находящиеся в Париже военно-морские части; генерал СС Зепп Дитрих предъявил ультиматум — он двинет на Париж свой танковый корпус, если руководители СС не будут выпущены на свободу; по представлению фон Клюге генерал Блюментрит прибудет в ближайшее время, чтобы сменить Штюльпнагеля.

— Он поставил нас перед свершившимся фактом! — воскликнул в отчаянии подполковник фон Хофаккер.

Штюльпнагель с огорчением посмотрел на своего доверенного и опять закрыл глаза. Музыка внезапно смолкла, и из радиоприемника раздался голос диктора:

— Через несколько минут с обращением к немецкому народу выступит фюрер.

— Подождем еще полчаса, — чуть слышно проговорил генерал. — Мне надо подумать.

— Мы слишком долго думаем, — тихо произнес Цезарь фон Хофаккер и вдруг воскликнул: — Почему мы не действуем?!

— Все идет строго по плану. Правда, главарей заговора поторопился прикончить Фромм, — докладывал Скорцени Эрнсту Кальтенбруннеру, шефу главного управления имперской безопасности, который прибыл к тому времени на Бендлерштрассе в сопровождении многочисленной охраны.

— Не слишком ли гладко проходит операция? Мне это кажется прямо-таки подозрительным.

— Абсолютно нормальный ход событий, — заверил его Скорцени. — Приказы имеют силу, если отдаются убедительно, предельно убедительно, — подчеркнул он.

— Вам пришлось кого-нибудь расстрелять?

— Всю черновую работу выполнили наши коллеги из вермахта, — доложил оберштурмбанфюрер. — Остальное доделывает Рейнике.

Генерал от инфантерии Герман Рейнике при помощи падежных людей прочесывал в это время первый и второй этажи здания. Это был и его звездный час, и он преисполнился решимостью использовать его, а потому торопился превратить дом на Бендлерштрассе в следственную тюрьму.

— Рейнике приказал арестовывать каждого, кто покажется подозрительным, — сообщил Скорцени, забыв упомянуть, что в своей чересчур интенсивной деятельности генерал старался обходиться лишь стандартными словами: «Господа, вы арестованы, приговор вам вынесет сам фюрер!»

— И все-таки это слишком просто, — вновь усомнился шеф главного управления имперской безопасности. — Не может это так быстро закончиться! Здесь были люди, которые решились убить Гитлера. Где же они теперь?

— Снова стали образцовыми верноподданными.

— Будем надеяться, что вы, Скорцени, не заблуждаетесь. — Кабинет, по которому прохаживался Кальтенбруннер, казался ему тесным, хотя на самом деле был довольно просторен. — Покушение было направлено против фюрера, против главы государства, и подготовили его офицеры высокого ранга. Такого история Германии еще не знала.

Пономарь кирки святого Матфея с колокольней, похожей на башню готического замка, которую видел из окон своего кабинета полковник фон Штауффенберг, был человеком порядочным и добрым. Когда среди ночи раздался стук в дверь, он встал, надел штаны и, зевая, пошел отворять дверь.

Перед ним стоял фельдфебель. На пономаря он произвел впечатление человека степенного, рассудительного, как сам пономарь, давно научившийся принимать все как есть. Только пономарю помогал познать эту науку бог, а фельдфебелю — его ретивые начальники.

— Надо вырыть могилу, — сказал фельдфебель, — и довольно большую. Я привез уже пять трупов, а рассчитывать следует на тридцать…

Пономарь не отважился спрашивать о чем-либо. Он лишь кивнул в знак согласия, поддернул штаны и зашагал за фельдфебелем. Перед киркой он увидел нескольких солдат и грузовик. Трупы были сложены у каменной стены кладбища.

— Ну, начнем! — сказал фельдфебель, поплевал на ладони, взял лопату и с силой вонзил ее в песок. — Давай, ребята! — подбодрил он солдат.

Пономарь удалился, охваченный беспокойством. Ему не нравилось это ночное погребение, и нести за него ответственность он не собирался, а потому сразу же позвонил в ближайший полицейский участок.

Вскоре прибыли двое полицейских и с ними вахмистр. Они зажгли факелы и в их свете разглядели трупы генерала, двух полковников, обер-лейтенанта и какого-то гражданского.

— Вот это да! — удивленно воскликнул один из полицейских.

— Эй вы, люди! — закричал с негодованием уже потный фельдфебель. — Нечего вам глазеть попусту. Беритесь-ка лучше за лопаты. То, что здесь происходит, дело секретное, о нем никто ничего не должен знать. Это приказ фюрера! Ну, в чем дело?

Полицейские воткнули факелы в землю, похватали в руки лопаты и энергично ими заработали. В свете пламени их лица казались напряженными, а трупы походили на какие-то бесформенные бугры.

— Где капитан? — спросил штурмбанфюрер Майер, налетев на Константина фон Бракведе.

Лейтенант стоял в одиночестве в кабинете своего брата и смотрел в окно. Он казался бледным — видимо, очень нервничал — и никак не отреагировал на появление штурмбанфюрера. И тогда Майер со скрытой надеждой спросил:

— Вы что, больны? — Он схватил Константина за руку и слегка потряс ее: — Или вы дрейфите? Отвечайте же!

— Я не знаю, где мой брат, — произнес Константин, только чтобы отделаться от Майера, — и не желаю этого знать.

— Ну-ну, дорогой, к чему такие разговоры? Не пытайтесь уйти в кусты, любезный. Я должен немедленно поговорить с капитаном.

Лейтенант шагнул вперед, и яркий свет упал на его напряженное лицо. Оно показалось Майеру мертвенно-бледным, а волосы Константина — пепельно-серыми.

— Вы что, намерены арестовать моего брата? — через силу проговорил лейтенант.

— Почему вы так считаете? — воскликнул Майер. — Не надо делать поспешных выводов. Или вы знаете наверняка, что он замешан в этом грязном деле?

— Мне ничего не известно, — беспомощно промолвил Константин фон Бракведе и почти в отчаянии поднял руки: — Не знаю даже, что и думать!

Штурмбанфюрер вздохнул с облегчением:

— Лучше, если вы сейчас вообще ни о чем не будете думать. Ждите развития событий. Это вы можете делать со спокойной совестью, ибо вовремя передали группе Герберта мои приказы и советы, что является немалой заслугой.

— Что же случилось на самом деле? Какое отношение это имеет ко мне? И почему вы так упорно ищете моего брата?

— Дорогой, вы снова начинаете рассуждать. Не забивайте себе голову ненужными мыслями. Просто капитан и я должны провернуть еще одно очень важное дельце. Но где же он?

— Я действительно не могу сказать вам этого, однако полагаю, что он скоро вернется.

— Когда вы видели его в последний раз?

— Примерно полчаса назад.

— В таком случае он должен находиться где-то поблизости, — с облегчением констатировал Майер.

Константин кивнул:

— Я тоже так думаю. Но он очень торопился и говорил со мной недолго, а из того, что он сказал, я почти ничего не понял. Потом он взял портфель и исчез.

— Какой портфель? — встрепенулся штурмбанфюрер.

— Он передал его мне вчера, точнее, позавчера вечером.

— А что лежало в том портфеле?

— Уйма документов. Между прочим, этот портфель был при мне, когда мы с вами несколько часов назад ехали на Бендлерштрассе. Вы еще мне подали его, когда я вылезал из машины.

Штурмбанфюрер широко разинул рот от удивления и уставился на лейтенанта, наконец он с трудом проговорил:

— Надо как можно скорее уладить это дело, если мы, все трое, не хотим погибнуть.

Около часа ночи фюрер Адольф Гитлер, он же рейхсканцлер, он же верховный главнокомандующий вермахта, выступил по радио. Казалось, он с трудом владеет собой, настолько хрипло звучал его голос, а временами в его речи проскальзывало какое-то завывание.

В своей речи фюрер сказал:

— Немецкие граждане и гражданки!.. Если я сегодня обращаюсь к вам, то делаю это по двум причинам: во-первых, чтобы вы услышали мой голос и убедились, что я цел и невредим, а во-вторых, чтобы вы узнали подробности о преступлении, которому нет равного в истории Германии…

Труп полковника фон Штауффенберга сбросили в яму, словно мешок с углем.

Бывший командующий армией резерва генерал-полковник Фромм посетил рейхсминистра Геббельса и радостно приветствовал его:

— Хайль Гитлер!

В Париже Штюльпнагель принял решение капитулировать.

В Берлине капитан фон Бракведе, с портфелем под мышкой, скрываясь в тени домов, пробирался на север, в направлении улицы Шиффердамм…

Фюрер тем временем продолжал:

— …Мизерная кучка тщеславных, бессовестных и вместе с тем преступных, глупых офицеров организовала заговор, чтобы устранить меня…

Труп генерал-полковника Бека кинули на труп полковника фон Штауффенберга.

Обер-лейтенант Герберт многозначительно взглянул на свою невесту и откупорил новую бутылку, чтобы выпить за окончательную победу.

Генерал-фельдмаршал фон Клюге презрительно посмотрел на радиоприемник, изрыгающий проклятия заговорщикам, и ему показалось, что он, словно в зеркале, увидел оратора…

Фюрер не унимался:

— …Мизерная кучка преступных элементов пыталась, как в тысяча девятьсот восемнадцатом году, нанести кинжалом удар в спину… Теперь они будут беспощадно истреблены…

Графиня Элизабет Ольденбург-Квентин лежала на кровати, слушала речь фюрера и плакала, а двумя этажами ниже радостно бесновался шарфюрер Йодлер:

— Теперь мы уничтожим всех этих свиней!

На кладбище у кирки святого Матфея последним сбросили в могилу труп обер-лейтенанта фон Хефтена.

Рейхсминистр Геббельс, выслушав бывшего командующего армией резерва Фромма, язвительно заметил:

— Вы, кажется, чересчур спешили упрятать в землю нежелательных свидетелей!..

Фюрер заканчивал выступление:

— …Недопустимо, когда на фронте сотни тысяч, миллионы честных людей отдают свои жизни, а здесь, в тылу, небольшая кучка преступных, тщеславных, жалких тварей непрерывно пытается сорвать их усилия… На сей раз мы рассчитаемся с ними так, как подобает национал-социалистам…

— Благослови господь нашего любимого фюрера! — преданно шептала фрау Брайтштрассер, оставив свой наблюдательный пост на несколько минут, а как раз в это время по лестнице торопливо поднимался капитан фон Бракведе.

Штурмбанфюрер Майер передавал по телефону распоряжение на Принц-Альбрехт-штрассе:

— Освободить столько камер, сколько возможно.

И вскоре Фогльброннер получил особое задание…

Улицы Берлина были пустынны. Уставшие за день жители спали тревожным сном, бомбардировщики союзников в эту ночь — благодарение богу! — не прилетали.

Ефрейтор Леман, по прозвищу Гном, предстал перед своими единомышленниками:

— А вот и я! Пришел опять малевать лозунги на благо Германии. Сегодня, например, необходимо написать: «Соотечественники, не давайте себя дурачить!» Кроме того, мы получили пополнение. Этого человека даже я с большим почтением величаю графом…

После выступления фюрера прозвучал бравурный марш, а затем раздался нарочито энергичный голос рейхсмаршала Геринга:

— Невероятно подлое покушение на убийство, которое предпринял полковник фон Штауффенберг…

Труп полковника фон Штауффенберга засыпали землей.

Фромм пил вино из личных подвалов рейхсминистра Геббельса.

На глаза подполковника фон Хофаккера навернулись слезы…

Гиммлер докладывал в ставке фюрера:

— Мятеж провалился. В Берлине царит спокойствие. Производятся аресты…

После того как была прокручена пластинка с бравурным военным маршем, выступил гросс-адмирал Дениц. По силе истинно германских выражений он даже превзошел предыдущих ораторов.

— Преступное покушение на жизнь нашего любимого фюрера наполняет нас чувством безграничного гнева и безмерной ярости, — высокопарно вещал он. — Клика сумасбродных генералов, которая не имеет ничего общего с нашими доблестными сухопутными войсками, с трусливым вероломством замышляла это убийство… — А в заключение выступавший сказал: — Заговор… полностью провалился… Часть главарей… сами лишили себя жизни… Остальные… виновные… будут привлечены к ответу…

Слушая собственную речь в жилом бункере, Гитлер все время одобрительно кивал и наконец заявил:

— Я хочу видеть, как они висят! Я это хочу видеть!

— Что вас так испугало, дорогая? — ободряюще улыбнулся капитан фон Бракведе графине Ольденбург и опустился в кресло. — А я думал, что вы будете мне рады, даже если я приду к вам среди ночи…

Элизабет растерянно посмотрела на него и машинально поплотнее запахнула халат.

— Боже мой, как вы очутились здесь?

— Вы боитесь?

— Не за себя, за вас!

Элизабет погасила верхний свет, оставив включенной лишь лампу под красноватым абажуром возле кровати, и поспешила к окну. Дрожащими руками она отодвинула в сторону узкую полоску шторы затемнения и боязливо выглянула наружу.

— Не бойтесь, я у вас не задержусь, — попытался успокоить ее фон Бракведе. — Но прежде чем удалиться, я хотел бы узнать, что вы, собственно, сделали с моим братом, мальчик совсем потерял голову. Что произошло?

— Здесь было гестапо… почти весь день, — объяснила Элизабет. — И сейчас, как мне думается, они снова сюда пожаловали.

Фон Бракведе быстро подошел к окну, выглянул наружу и увидел, как к дому подкатил темно-серый лимузин. Из машины вылез Фогльброннер и посмотрел на окна третьего этажа.

— Молодец этот Майер, знает свое дело! — восхищенно сказал капитан. — Однако всего предусмотреть и он не в состоянии. Где я могу спрятаться?

Элизабет втолкнула его вместе с портфелем в узкую, без окон, каморку между кухней и туалетом, в которой в свое время прятались «гости» фрау Валльнер.

— Что вам угодно? — спросила графиня Ольденбург у Фогльброннера, который застыл перед ней в выжидательной позе. — Вы что, явились арестовать меня? Так пожалуйста, я в вашей власти.

— Что вы! — возразил гестаповец. — Я пришел, чтобы сообщить вам, что штурмбанфюрер Майер желает встретиться с капитаном фон Бракведе. Штурмбанфюрер придает огромное значение сотрудничеству с ним. Поэтому чем быстрее произойдет эта встреча, тем лучше для всех нас, включая и вас. Вы поняли? Или мне выразиться яснее?

В эту ночь служебная резиденция рейхсминистра Йозефа Геббельса в Берлине превратилась во временную тюрьму. Бывшего командующего армией, предварительно выдав ему бутылку вина, заперли в курительной комнате. В музыкальной комнате поместили графа Хельдорфа, полицей-президента Берлина. Генерал фон Хазе расположился в салоне, и ему тоже выдали бутылку вина. А когда он потребовал вторую, Геббельс, пребывая в прекрасном настроении, заявил:

— Так и быть, он ее получит! Но я не позволю вылакать все мои запасы.

Как только рейхсминистр осознал, что контролирует ситуацию, к нему вернулись и ирония, и чувство превосходства.

— И это заговорщики! — пренебрежительно воскликнул он, ибо арестовать ему удалось одного генерала за другим, не встретив с их стороны ни малейшего сопротивления. — Они даже не в состоянии как следует произвести взрыв. Неудивительно, что мы никак не можем довести войну до победного конца.

В разговоре же с рейхсфюрером Гиммлером он презрительно фыркнул:

— Революция по телефону! — Затем слегка сощурил глаза и добавил: — Всего несколько винтовочных выстрелов — и кто знает, где бы мы сейчас были… — И он снова засмеялся…

А в Париже генерал фон Штюльпнагель, наоборот, вынужден был признать:

— Судьба была против нас.

Вслед за тем он отдал приказ освободить почти всех ранее арестованных по его распоряжению главарей СС, СД и гестапо и сделал это в столь вежливой форме, что подполковник Цезарь фон Хофаккер с горечью спросил:

— Не устроить ли нам для этих господ еще и вечер примирения?

Генерал промолчал. Однако генерал-лейтенант Ганс фон Бойнебург-Ленгсфельд, взявший на себя роль посредника в переговорах Штюльпнагеля с эсэсовцами, по своей инициативе разыграл невиданную доселе комедию: посещая арестованных руководителей СС, он всякий раз с изысканной вежливостью восклицал: «Какая достойная сожаления ошибка!» — и приглашал их в отель «Рафаэль» на бокал шампанского. Все приняли приглашение с удовлетворением.

В отеле «Рафаэль» генерал фон Штюльпнагель встретился с группенфюрером СС Обергом, которого в Париже называли не иначе как «мясником». Генералы вымученно улыбнулись друг другу. Оберг принял поданный ему бокал шампанского и выпил за здоровье Штюльпнагеля, которого с этого момента можно было уже считать покойником.

Началась единственная в своем роде «веселая ночь». Офицеры вермахта пили вместе с функционерами СС, испытывая при этом большое облегчение. Гул голосов все усиливался, батареи бутылок росли, и то тут, то там можно было наблюдать «трогательные» сцены примирения.

Не было только подполковника Цезаря фон Хофаккера. Он, словно окаменев, долго стоял в своем кабинете, а затем принялся жечь оставшиеся документы.

Тем временем генерал фон Штюльпнагель и группенфюрер СС Оберг расположились в углу. Отто Абец, посол в Париже, взял на себя роль посредника, и благодаря его усилиям была достигнута «договоренность», в соответствии с которой в Париже была просто объявлена учебная тревога, и ничего более. Это будто бы было заранее полностью согласовано с руководством СС. Оставалось лишь как можно быстрее довести «договоренность» до сведения задействованных войск и руководящих органов НСДАП во Франции.

— Ну разве это не лучшее решение из всех возможных? — вопрошал довольный посол.

— Вероятно, — согласился группенфюрер Оберг, поднял бокал шампанского, приглашая Штюльпнагеля выпить, и доверительно спросил его: — Вы что, серьезно надеетесь этим отделаться?

— Посмотрим, — промолвил тот.

— Боюсь, что на сей раз вы поставили не на ту лошадь, господин генерал, — с улыбкой обронил группенфюрер.

Оживление царило и на Бендлерштрассе. Штурмбанфюрер Майер обнаружил в апартаментах генерала Ольбрихта папку с документами, в которых содержалось около ста фамилий. Эти документы были немедленно вручены Кальтенбруннеру и Скорцени, и шеф гестапо Мюллер уже приказал доставить на Принц-Альбрехт-штрассе три дюжины подозреваемых лиц, а в будущем планировал довести их число до шести дюжин.

Обер-лейтенант Герберт выставил все свои запасы спиртного, распределив их между соратниками, связистами и командирами задействованных частей. Оснований для празднования было больше чем достаточно, ибо к этому времени они уже получили первые знаки признательности от фюрера.

Кроме майора Ремера, произведенного в полковники, еще три штабных офицера получили такое же повышение. Лейтенант войск связи Рериг стал капитаном, а его фельдфебель — офицером.

— Игра стоила свеч! — лепетал Герберт, при помощи своей невесты откупоривая следующую бутылку.

Его краснощекое лицо лоснилось от удовольствия — ведь он стал майором! Но этим не исчерпывались благодеяния фюрера «за ликвидацию предательства на Бендлерштрассе». Герберт вдобавок ко всему был награжден Железным крестом — орденом, который обычно вручался «за особое мужество, проявленное в борьбе с врагом».

— Где мой друг Константин? — кричал Герберт, новоиспеченный майор и национальный герой. — Я должен обнять его. А где капитан Бракведе, мой покровитель? Я хочу прижать его к своей груди.

— Дорогие друзья, хочу представить вам нашего нового товарища по борьбе, — бодро произнес Гном, снова превратившийся в крановщика Западного порта. — Он — друг Юлиуса Лебера, и этим, я думаю, все сказано. — И Леман указал на графа фон Бракведе, застывшего в дверях подвала.

Капитан держал под мышкой портфель и, поблескивая моноклем, с заметным любопытством рассматривал присутствующих.

Гном по очереди представил их графу, и Фриц Вильгельм каждому подал руку.

— Вы видите перед собой сборище государственных преступников, — счел необходимым пояснить Леман.

— Прекрасно, — обрадовался фон Бракведе, — тогда мы все свои люди.

— Что мы можем сделать для вас? — спросил драматург.

Это хотели знать и обе студентки, проявившие к графу живой интерес. Однако Леман сразу умерил их пыл:

— Граф серьезно женат, примите это к сведению, девочки.

Обе беззаботно рассмеялись, а фон Бракведе вдруг почувствовал себя гораздо свободнее, положил портфель и заявил:

— Я хотел бы обратить ваше внимание на то, что общение со мной грозит большими неприятностями, а тот, кто предоставит мне убежище, может при известных обстоятельствах поплатиться жизнью.

Леман непроизвольно ухмыльнулся:

— Это, господин граф, не произведет здесь особого впечатления.

Фон Бракведе кивнул и объяснил:

Мне нужно пристанище на неопределенное время, причем удобства никакой роли не играют. Для меня важно лишь одно — печка, Я намерен протопить ее содержимым моего портфеля.

Тут же последовало шесть предложений.

— Не спешите, обдумайте все хорошенько, — предупредил Леман графа. — Вы должны чувствовать себя как можно спокойнее, это для нас очень важно.

Примерно в четыре утра Геббельс, зевая, с удовлетворением, объявил:

— Господа, путч подавлен! — и отправился в свои апартаменты.

Нейман, его секретарь, последовал за ним. Когда они проходили мимо бюста фюрера, стоявшего в нише, министр улыбнулся, положил правую руку на бронзовую, падающую на лоб челку фюрера и сказал:

— На моем веку это уже шестой путч против фюрера. Ни один из них не был так опасен, как этот, однако ни один из них не был так быстро подавлен…

Спать Геббельсу явно не хотелось. Он нервно постучал по бюсту фюрера, который издал глухой звук, а затем уселся на стоявший рядом небольшой столик и, болтая короткими ногами, принялся высмеивать заговорщиков, которые, по его мнению, подошли к организации путча слишком легкомысленно.

И вдруг лицо его стало задумчивым, и он тихо, словно самому себе, сказал:

— Все это было бы ужасно смешно, если бы не одно обстоятельство… Вы догадываетесь, что я имею в виду?

Секретарь, вконец измученный, с покрасневшими от усталости глазами, ничего не ответил, лишь настороженно взглянул на своего шефа.

— Этот Штауффенберг… — произнес Геббельс и добавил со скрытым уважением: — Вот кто молодец! Его почти жаль. Какое хладнокровие! Какой ум, какая железная воля! Просто непостижимо, как он только связался с этим сборищем дураков!

На рассвете пономаря кирки святого Матфея снова поднял с постели стук в дверь. На этот раз его взору предстала команда гестаповцев.

— Где трупы? — строго спросил старший.

— Покоятся в земле, — ответил пономарь.

— В таком случае мы их выкопаем. Следственным органам для окончательного опознания необходимо сделать еще несколько фотографий.

Казалось, разговор забавлял гестаповцев: в конце концов куча земли не препятствие, а лопаты имелись на каждом кладбище.

Итак, трупы обер-лейтенанта фон Хефтена, полковников Мерца фон Квирнгейма и фон Штауффенберга, генерала Ольбрихта и гражданского лица, то есть генерал-полковника Бека, выкопали, побросали в грузовик и увезли. В одну из печей крематория.

Позднее Гиммлер заявил в своей речи!

— Я отдал приказ сжечь трупы, а пепел развеять по ветру. Мы не желаем, чтобы от подобных людей… осталось хоть малейшее воспоминание…

Генерал-майор Хеннинг фон Тресков не подозревал, что произошло в Берлине. Позади у него был ужасно трудный день — ведь положение на Восточном фронте оставалось катастрофическим, а теперь он, совершенно измученный, спал на своей походной кровати.

Разбудил его обер-лейтенант Фабиан фон Шлабрендорф, верный друг генерала. Фон Тресков моментально проснулся и внимательно выслушал доклад Шлабрендорфа. Казалось, роковое известие ничуть не поколебало его спокойствия. Но вот генерал фон Тресков медленно поднялся и сделал несколько шагов по тесному помещению. Наконец он, будто приняв какое-то решение, совершенно обыденным тоном сказал:

— Они наверняка попытаются выведать у меня фамилии наших друзей. Чтобы этого не случилось, я покончу с собой.

Шлабрендорф молчал. Хладнокровие фон Трескова потрясло его.

— Теперь, — сказал генерал, — весь мир накинется на нас, станет поливать грязью. Но я, как и прежде, непоколебимо убежден в том, что мы действовали верно… Нравственная ценность человека познается лишь тогда, когда он отдает за свои убеждения жизнь.

Генерал приказал отвезти себя на передовую. Там он отправился на ничейную полосу между передним краем немецких и советских войск, где вначале имитировал выстрелами и взрывами грохот боя, а затем взорвал себя ручной гранатой. В донесении, отправленном в Берлин, говорилось: «Генерал-майор Хеннинг фон Тресков пал в бою…»

Ранним утром 21 июля 1944 года, в пятницу, какой-то ефрейтор подошел к дому на Бендлерштрассе под номером 11/13.. Фамилия ефрейтора в данном случае не имеет значения. Задание, порученное ему, было несложным — просто передать документ.

О происшедшем ефрейтор ничего не знал. Радио он не слушал, а его начальник ничего не сообщил ему о последних событиях, зато ефрейтор хорошо выспался и теперь хотел побыстрее выполнить приказ.

И на заданный ему впоследствии вопрос «Не заметили ли вы чего-либо особенного?» он чистосердечно ответил: «Было так чертовски жарко, что даже рубашка прилипала к телу. Улица была пустынна. Затем из ворот корпусов на Бендлерштрассе навстречу мне вышли солдаты, примерно около роты, вооруженные автоматами и карабинами. Они пели. Вот и все».

В общем, все шло своим чередом. У ворот стояла охрана. Солдаты, покидавшие Бендлерштрассе, пели. То, что произошло вчера, кануло в прошлое…

— Все было как обычно, — еще раз подтвердил ефрейтор.

— Никто не уйдет от нас! — уверенно заявил штурмбанфюрер СС Майер. — Рано или поздно мы переловим всех.

— Вероятно, — сдержанно согласился лейтенант Константин фон Бракведе.

— Вы не должны оставаться безразличным к этому вопросу хотя бы ради вашего брата. — Штурмбанфюрер казался озабоченным. — Поймите же наконец: чем быстрее ваш брат явится к нам с повинной, тем лучше для всех нас.

Разговор происходил на Принц-Альбрехт-штрассе, куда Константина попросили зайти. Штурмбанфюрер сидел обложенный кипой бумаг — это были приказы на арест и донесения об их исполнении. В подвалах гестапо уже томилось более ста заговорщиков и проводились первые допросы.

Кальтенбруннер лично руководил расследованием. Сначала он создал три подотдела и самый главный из них, ведавший военными с Бендлерштрассе, доверил Майеру. При этом он подчеркнул:

— Фюрер ждет результатов, и я тоже. А так как вам, Майер, было заблаговременно поручено заниматься этими людьми, то вы обязаны представить материалы в кратчайший срок.

Это было не просто требование, в словах Кальтенбруннера сквозила угроза. Даже от осторожного замечания Майера — мол, главные заговорщики, к сожалению, устранены — он отмахнулся и добавил:

— Но ведь есть же и другие заговорщики. Вот и найдите их!

Они действительно существовали, эти другие заговорщики. По крайней мере, можно было с уверенностью утверждать: оставшийся в живых Фриц Вильгельм фон Бракведе знал все, что происходило в группе Штауффенберга. Его-то Майер и решил отыскать в первую очередь.

— Улететь он не мог, — объяснял штурмбанфюрер оцепеневшему Константину, — для полетов необходимо иметь особое разрешение. Чтобы скрыться на автомашине, нужны водительские права и бензин. На железнодорожных вокзалах и в поездах проводится двойной и тройной контроль. Пешком далеко не уйдешь, а потом, мы подняли на ноги всех жандармов, которые осуществляют повсюду дополнительное патрулирование. Перейти границу невозможно. Стало быть, ваш брат где-то здесь, в Берлине.

— Вполне вероятно, но мне ничего не известно об этом.

— Вам следует сначала выслушать мои аргументы, — произнес Майер с легким раздражением. — Вы должны осознать, что скрываться бессмысленно. Продовольственных карточек вашему брату хватит всего на четыре недели. Гостиницы и сельские постоялые дворы предоставляют убежище не более чем на три дня. В каждой деревне полно пострадавших от бомбежек. И еще, те, кто предоставляют убежище беглецу, рискуют головой. Ваш брат очень хорошо знает правила игры…

— Это дело моего брата, — сдержанно возразил Константин.

— Дружище, будьте же наконец благоразумны! — воскликнул штурмбанфюрер и стукнул кулаком по кипе бумаг, лежавших на его столе. — Я ведь не требую от вас выдавать брата, но помочь нам вы обязаны. При этом вы спасли бы капитана от самого страшного. Неужели вы до сих пор этого не поняли?

Лейтенант фон Бракведе молчал. Его лицо стало бледным, губы и подбородок выражали решимость, однако в глазах можно было заметить растерянность.

— Ну, хорошо, — сказал Майер с ноткой сожаления и, схватив листок бумаги — приказ об аресте, добавил: — Мы обязаны обезопасить себя любыми способами, а поскольку вашего брата нет, придется задержать его секретаршу.

— Графиня Ольденбург абсолютно ни при чем, — поспешил заверить его Константин.

— Очень может быть, — согласился с ним штурмбанфюрер, — это быстро выяснится, но сейчас мы ее все-таки арестуем. Поводов для беспокойства, мой юный друг, у вас нет, речь идет всего лишь о мерах предосторожности. С головы этой дамы не упадет ни один волос, а как только ваш брат объявится, мы вообще ее отпустим. Это я вам обещаю.

— Я понятия не имею, где он.

— Я верю вам, но все может измениться. Вдруг он объявится? — Майер пытался демонстрировать свое участие: — Поверьте, дорогой, я всей душой предан вам и вашему брату и надеюсь, что подозрения против него беспочвенны.

— Вы полагаете, что еще неизвестно…

— А что в этой жизни известно?! — Штурмбанфюрер с приказом об аресте в руке подошел к Константину: — Вот, чтобы вы знали, что я действительно иду вам навстречу… Я разрешаю вам сообщить графине Ольденбург о том, что собираюсь ее арестовать. Причем вы можете не торопиться, вам наверняка есть что сказать друг другу.

Генералу от инфантерии Карлу Генриху фон Штюльпнагелю было приказано прибыть 21 июля из Парижа в Берлин для доклада. Что это значило — для генерала не было тайной. Бледный, но спокойный, он простился со своими сотрудниками.

Вероятно, так должно было случиться, — сказал он им. — Я беру на себя всю ответственность за то, что произошло в моих войсках, и прошу каждого из вас действовать в соответствии с моими указаниями. — Затем он влез в автомобиль и уехал.

К вечеру машина генерала прибыла в Верден. Он приказал сделать небольшой крюк и проехать через Седан. Сопровождающие заметили, как напрягся генерал. Они сразу поняли причину происшедшей в нем перемены: в первую мировую войну, будучи совсем молодым офицером, он сражался именно здесь, о чем часто рассказывал своим друзьям.

Штюльпнагель приказал свернуть с дороги и попросил:

— Остановитесь, пожалуйста, здесь. Я хочу немного прогуляться.

Генерал торопливо зашагал прочь, и сопровождающим показалось, будто он уходит за горизонт. Спустя несколько минут они услышали пистолетные выстрелы, испуганно переглянулись и побежали вслед за генералом.

Штюльпнагеля удалось найти только после долгих поисков. Он лежал лицом кверху и хрипел. Фуражки и ремня на нем не было, не было и Рыцарского креста — вероятно, он сам сорвал его. Генерал выстрелил себе в правый висок, но остался жив. Однако пуля перебила зрительный нерв, и он ослеп.

Штюльпнагеля доставили в лазарет Вердена, где о нем была проявлена «большая забота», а когда он смог говорить и самостоятельно держаться на ногах, его судили, приговорили к смерти и повесили.

Штюльпнагель умер, не проронив ни слова.

— В каком состоянии ваша память, господин фон Бракведе? — неожиданно поинтересовался Леман.

— Никудышная, когда я этого хочу, — ответил тот. — В случае необходимости я даже не смогу вспомнить, видел ли вас хоть однажды…

Сейчас, когда у них было много свободного времени, Гном разыгрывал роль начальника генерального штаба, а капитан пробовал себя в роли ефрейтора.

— Удостоверения личности для нас уже готовы, — сообщил Леман. — Продовольственные карточки принесут завтра. Я заказал также полдюжины всяких справок и проездные билеты на метро.

— Кроме того, если я вас правильно понял, вы намерены открыть малярное предприятие…

— Но это только побочное занятие, — небрежно заметил Леман. — В моей голове рождаются более грандиозные проекты.

— Поэтому вы и интересуетесь моей памятью?

Леман кивнул:

— Я не собираюсь целыми днями сидеть в каморке и выползать на улицу только по ночам. Я хочу найти для себя более полезное занятие…

Этот день — 21 июля — они провели в квартире драматурга. Фон Бракведе сразу же набросился на книги: схватил штук шесть и теперь читал, сидя около балконной двери. Леман починил водопроводный кран в кухне и с помощью магнита заставил электрический счетчик вращаться в обратную сторону. Потом он стал искать, чем бы еще заняться.

— А знаете, господин фон Бракведе, что бы я сейчас с большим удовольствием делал? Мастерил.

Граф опустил раскрытую книгу, с удивлением посмотрел на Гнома и спросил:

— Надеюсь, вы не собираетесь заниматься своим любимым ремеслом?

— Только чтобы не разучиться окончательно.

— Неужели вам мало того, что произошло? Двадцатое июля было лишь вчера.

— А почему мы должны пропускать хотя бы один день? Где-то ведь хранится взрывчатка, не так ли? И мне бы хотелось ее заполучить. Вот и все.

Фон Бракведе покачал головой:

— Зачем?

— Просто так. Не всегда же знаешь наперед, для чего это пригодится.

— Ах, вот оно что! Вам нужен адрес соответствующего заведения.

— Разумеется. Нам необходимо появиться там раньше гестапо.

Граф фон Бракведе понимающе подмигнул Леману:

— Это совсем неплохая идея. Кто знает, кого мы тем самым избавим от трудностей. — Он написал на клочке бумаги адрес и протянул товарищу: — Вот, попробуйте получить вашу взрывчатку.

Уже 21 июля Эрнст Кальтенбруннер, шеф главного управления имперской безопасности, был назначен председателем «Особой комиссии по делу 20 июля». В ее состав входил и штурмбанфюрер СС Майер. По приказу фюрера комиссия ежедневно представляла ему подробный доклад о ходе расследования. Рассказывали, что уже вскоре комиссия насчитывала одиннадцать подотделов, в которых было задействовано около четырехсот гестаповцев. Они допросили почти семь тысяч подозреваемых, из них свыше тысячи человек были арестованы, а несколько сот убиты.

22 июля рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер прибыл на Бендлерштрассе. Офицеры, оставшиеся на своих постах, собрались для его встречи. Гиммлер произнес речь, в которой апеллировал к чести, совести офицеров и их верности фюреру, и троекратно прокричал «зиг хайль» — ведь как-никак он был теперь командующим армией резерва.

Вскоре получил новое назначение и доктор Йозеф Геббельс — он стал «генеральным уполномоченным по тотальному ведению войны». Рейхсминистр тотчас же приступил к исполнению новых обязанностей, произнеся одну из своих зажигательных речей. Она-то и послужила сигналом для того потока крикливых оскорблений, который обрушился на заговорщиков.

Рейхсмаршал Геринг окрестил участников событий 20 июля «жалкой кликой бывших генералов, которых давно следовало прогнать за их плохое и трусливое командование». Гросс-адмирал Дениц назвал их негодяями и пособниками врага, а Гиммлер — «саботажниками» и «союзниками враждебных иностранных держав».

Не отставал от них и рейхслейтер Борман — доверенное лицо Гитлера. Он назвал заговорщиков «мелкими людишками» и долго запугивал своих слушателей их якобы имевшей место попыткой заключить мир с Москвой.

Его в свою очередь постарался превзойти генерал-полковник Йодль. Он высказал мнение, что заговорщики были связаны с иезуитами, и заявил, что этих негодяев следует считать еще более гнусными преступниками, чем самые подлые рецидивисты.

В своем усердии обличители заговорщиков зашли так далеко, что министр иностранных дел фон Риббентроп лишился покоя, подыскивая более сильные выражения. В конце концов он назвал фон Штауффенберга «умственно неполноценным субъектом в форме полковника». А рейхслейтер Лей в пьяной злобе вопил: «Истребить всех!»

Однако это было слишком. И фюрер издал секретный приказ, согласно которому впредь не следовало допускать подобных выпадов, так как многие представители столь яростно поносимой «дворянской офицерской клики» служили ему, фюреру, верой и правдой.

И рейхсминистр Геббельс, этот бессовестный ловкач, как всегда, сразу нашел нужный тон: в своей речи по радио он назвал полковника Штауффенберга «злым, дегенеративным существом», «убедительно» доказал, что заговор был подготовлен в стане врага, недаром заговорщики взрывчатку позаимствовали у Англии, деньги — у Америки, а идеи — у Советов. Не преминул он также протрубить в фанфары: «Если спасение фюрера от напасти не было чудом, тогда на свете вообще не бывает чудес». А в заключение своей «содержательной» речи рейхсминистр затронул самые чувствительные струны души тех верующих, которые ставили Гитлера наравне с господом богом. «Мы можем быть уверены в том, — воскликнул он, — что всевышний не сумел бы явить нам свою милость более явно, чем через это чудодейственное спасение фюрера».

Рыдали женщины, не стыдились своих скупых слез солдаты. Телеграммами с заверениями в преданности фюреру можно было заполнять бельевые корзины. Нашлись даже священники, которые отслужили благодарственные молебны в честь спасения фюрера. А Геббельс в узком кругу с довольной ухмылкой заявил: «Гитлеру необходима была бомба под задницу, чтобы он образумился».

— Элизабет, что стало с нами? — чуть слышно спросил Константин. Ему очень хотелось подойти, обнять девушку, объяснить ей, что его волнует, но он не находил слов.

Лицо Элизабет было таким бледным, что походило на застывшую маску.

— Пусть меня арестуют, — сказала она. — По сравнению с тем, что происходит вокруг, это неважно.

— Но для меня это очень важно! — в отчаянии воскликнул Константин. — Для меня ты — все.

В изнеможении он опустился на стул, на тот самый стул, на котором совсем недавно лежала его одежда. Однако сейчас он об этом не думал.

— Теперь тебе о многом придется забыть, — назидательно сказала Элизабет. — В такое время, как нынешнее, нельзя жить, как хочется. Мы ведь с тобой попробовали — и ничего у нас не вышло. Мы должны подумать о твоем брате, он сейчас для нас — самое главное. И мне бы очень хотелось, чтобы ты сумел понять это.

— У него нет права требовать от нас подобной жертвы! — Константин протянул руки к Элизабет, однако тут же опустил их. — А впрочем, он бы никогда и не потребовал ее, тем более от тебя. Если бы я только мог поговорить с ним!..

— Константин, неужели ты не понимаешь, что тебя пытаются использовать в борьбе против твоего брата? — настойчиво спрашивала Элизабет. — Эти люди не гнушаются никакими средствами, чтобы арестовать его.

— Что он за человек, мой брат! — воскликнул Константин с нотками негодования в голосе. — Почему он никогда не был со мной до конца откровенен? Он не может не знать, что я люблю его, несмотря ни на что — даже если не понимаю его, даже если он совершил тяжкое преступление, Разве это повлияет на мою любовь к нему? То же самое я чувствую и по отношению к тебе, Элизабет…

— Стало быть, ты допускаешь, что твой брат мог участвовать в покушении на Гитлера?

— Да, — произнес лейтенант.

— Неужели ты сочувствуешь ему?

— На этот вопрос я не могу тебе ответить, Элизабет… Пока не могу. Для меня фюрер всегда олицетворял Германию, и я был готов умереть за него. Я ему безгранично верил. Но если такие люди, как Бек, фон Штауффенберг и мой брат, безоговорочно настроены против Гитлера, то в этом должен быть какой-то смысл.

— Хорошо, — одобрительно прошептала Элизабет и, немного помедлив, добавила: — Тебе действительно надо поговорить с братом. Ладно, на все непредвиденные случаи у нас есть договоренность. Приходи около восьми вечера на станцию «Зоо», к газетному киоску, что рядом с подземным переходом. Только будь, пожалуйста, осторожен.

— Я готов на все, Элизабет, лишь бы помочь тебе… И ему… Нам всем…

— А теперь идем, — чуть слышно прошептала она, увлекая его за собой. Ее рука была прохладной и твердой. — И прошу тебя, не беспокойся обо мне. Я почти счастлива, что помогала тем людям, которых сейчас арестовывают…

Двое мужчин, появившиеся в ставке фюрера, были одеты в парадные черные костюмы. Держались они не без достоинства, и приняли их без промедления.

— Господа, — с подчеркнутой благожелательностью обратился к ним Адольф Гитлер, — вам предстоит решать большие задачи. Сейчас мы с вами должны обсудить некоторые детали. Однако не сомневайтесь: я очень ценю ваши способности.

Он протянул им руку так торжественно, будто принимал глав дружественных держав, и подвел к мягкому дивану. Это были председатель «народного трибунала» и палач Большого Берлина.

Председатель «народного трибунала» был худощав, в его голосе звучал металл. Палач же скорее походил на скромного почтового служащего. Оба преданно смотрели на фюрера и наверняка гордились оказанным им уважением.

— Я полагаю, — продолжал фюрер, — мы едины во мнении, что в данном случае имеем дело с отребьем самого низшего пошиба…

— С подонками… — подтвердил его мысль председатель «народного трибунала». — Что касается меня, то я бы вообще отказался от судебного разбирательства, ведь приговор и так ясен, но все же придется соблюдать формальности.

— Согласен с вами, — поддержал его Гитлер. — В конечном счете наше государство зиждется на законности, однако либеральничать нам не пристало.

Председатель «народного трибунала» тотчас же сообразил, на что изволил намекнуть фюрер, и твердо заявил:

— Я буду действовать стремительно и четко, пресекать любую болтовню, уводящую в сторону. Я и раньше никому не позволял произносить в суде подстрекательских речей…

— Прекрасно! — одобрил фюрер. — Сколько приговоров вы сможете вынести в течение одного дня?

— Я полагаю, от шести до восьми.

— А вы успеете привести их в исполнение? — обратился Гитлер к палачу.

— Я сделаю все от меня зависящее, — заверил тот. — До сих пор мои производственные возможности составляли три-четыре осужденных в день, что примерно на тридцать процентов больше, чем у моих коллег в Кенигсберге и Мюнхене. Однако я считаю вполне реальным увеличение производительности на своем участке на сто процентов, если мне будут предоставлены средства для усовершенствования виселиц.

— Они будут вам предоставлены, пообещал фюрер.

Подали чай с пирожными. Он был налит в изящные чашки из тонкого фарфора, от него исходил приятный терпкий аромат.

— Все, что здесь произошло, чудовищно, — заявил Гитлер, — и требует наказания, не имеющего прецедента, то есть поистине устрашающего. Я жду убедительного судебного разбирательства, аргументированного приговора и немедленного приведения его в исполнение. Приговоренный к смерти до полудня, после полудня должен непременно висеть!

— Будет исполнено! — отчеканил председатель, а палач поддержал его:

— Это мы сделаем!

— Никаких расстрелов! — воскликнул Гитлер. — Подобные твари не заслуживают этого, каждая пуля нужна фронту. Они должны висеть!

— Смерть через повешение в подобных случаях является обычной практикой, — заверил его председатель «народного трибунала».

— Как долго это длится? — поинтересовался фюрер у палача.

— Секунд десять — пятнадцать, в зависимости от ловкости и сноровки моих подручных, а также от телосложения и выносливости осужденных.

— Нельзя ли продлить процесс казни?

— Можно, если применять для петель рояльные струны. Тогда это продлится несколько минут.

— Я хочу увидеть эту процедуру, — потребовал Гитлер. — Ее необходимо снять на пленку со всеми подробностями — как казни, так и судебные разбирательства в «народном трибунале». Для незначительных событий достаточно звукозаписи…

Борман, сидевший в стороне, делал пометки для рейхсминистра Геббельса, в ведении которого находились и кино, и радио.

Председатель «народного трибунала» доверительно наклонился к Гитлеру:

— Мой фюрер, чтобы разбирать дела военнослужащих вермахта не в соответствующих органах военной юстиции, а в «народном трибунале», потребуются определенные правовые предпосылки…

— Этот вопрос уже решен, — ответил за фюрера Борман. — Мы созвали «суд чести» и легко устранили все трудности.

«Суд чести» вермахта начал заседать 4 августа 1944 года. Председательствовал генерал-фельдмаршал Герд фон Рундштедт.

— Именем фюрера! — провозгласил он и зачитал список подсудимых. В нем значились двадцать две фамилии, в том числе один фельдмаршал и восемь генералов. — Эти люди потеряли право носить национальный мундир, — заявил фон Рундштедт.

Никто из присутствующих не возразил.

«Суд чести» заседал в следующем составе: фельдмаршал Кейтель, генералы Бургдорф, Майзель, Шрот, Шпехт и Крибель. Значилась в списке и фамилия генерал-полковника Гудериана, но этот удачливый военачальник впоследствии уверял, что присутствовал всего лишь на двух-трех заседаниях, и то «против собственной воли», поскольку происходящие события казались ему «отталкивающими». Однако с Рундштедтом он согласился полностью.

— Подобным элементам, поднявшим руку на главу государства, нет места в наших рядах, — продолжал генерал-фельдмаршал Рундштедт.

Итак, около ста офицеров, причастных к заговору, были изгнаны из вермахта. На практике это означало, что они были отданы на расправу гестапо и «народному трибуналу».

Гиммлер лично побуждал своих людей к действию. Не отставал от него и Кальтенбруннер, которому требовался материал для ежедневных докладов фюреру. И штурмбанфюрер Майер оказался его главным поставщиком.

Людям Майера, особенно Фогльброннеру, удалось отыскать очень важные документы. На Бендлерштрассе был обнаружен список членов будущего правительства, составленный заговорщиками, стенографические записи, которые эксперты расшифровали довольно легко.

Не менее важные сведения содержались и в кипе документов, обнаруженных в Цоссене, у генерал-квартирмейстера. Поступил интересный материал из Парижа, от группенфюрера Оберга, а связисты с Бендлерштрассе представили записи подслушанных разговоров.

— Ведь это уже не плохо? — с надеждой спросил штурмбанфюрер Майер.

— Для начала неплохо, — покровительственным тоном сказал Кальтенбруннер, — однако недостаточно. Если вы, Майер, действительно хотите меня убедить, будто на что-то годитесь, то вам придется пустить в ход совсем другое оружие.

Штурмбанфюрер потребовал подкрепления и получил его незамедлительно. Теперь он попытался сконцентрировать свое внимание на крупных козырях, чтобы выиграть наверняка. Бека и Штауффенберга не было в живых, Лебера своевременно выключил из игры он сам. Но еще оставался на свободе Гёрделер!

Майер попытался обнаружить его, но не нашел, хотя подключил к поискам около ста гестаповцев. Двое из них наведались в христианский приют, где иногда ночевал Гёрделер. Они застали там лишь груду развалин, а среди них и управляющего приютом, растерянного, но озабоченного человека.

— Господин Гёрделер бывал у нас, — сказал он, — однако в последнее время мы его не видели.

Разочарованные гестаповцы собрались было уходить, как вдруг управляющий вспомнил:

— Он оставил нам на хранение какое-то толстое письмо, оно лежит в нашем сейфе.

Заполучив письмо, гестаповцы передали его Фогльброннеру, тот — Майеру, а Майер в свою очередь Кальтенбруннеру.

— Здесь находятся памятные записки, подтверждающие, что автор встал на путь государственной измены, — пояснил штурмбанфюрер, вручая Кальтенбруннеру конверт.

— Чего же вы ожидали от этого Гёрделера?

— Он называет в записках около ста фамилий.

— Это уже кое-что! — обрадовался Кальтенбруннер. — Однако не то, что нам нужно. Необходимо составить полную картину подготовки заговора.

— Исчерпывающий обзор событий может, по всей вероятности, дать лишь один человек — граф фон Бракведе, — констатировал штурмбанфюрер Майер.

— А где он?

— В данный момент я этого точно не знаю.

— Так ищите же его! Мы ждем от вас настоящих материалов. Как считаете, зачем мы держали вас на этом направлении? Если вы не справитесь с поставленной задачей, то последствия можете себе представить. Или мне выразиться яснее?

— Не оборачивайтесь, — раздался над ухом у лейтенанта фон Бракведе приглушенный голос. — Смотрите прямо, по возможности так же беспечно, как и прежде.

Константин стоял на перроне станции «Зоо». Он купил несколько газет, сунул их под мышку и принялся разглядывать людей, снующих мимо него.

— Разверните одну из ваших газет, — тихо произнес голос. — Сделайте вид, что вы читаете, и только тогда можете незаметно разговаривать со мной.

Лейтенант послушно развернул «Фёлькишер беобахтер», и газета закрыла его лицо, Рыцарский крест и почти все другие его награды. Он сдержанно спросил:

— Это вы, Леман?

— Не вздумайте обнять меня, — предупредил тот. — И не называйте, пожалуйста, никаких фамилий. Постарайтесь держаться равнодушно.

Сам Леман делал вид, что рассматривает вывешенные почтовые открытки. Потом купил одну из них. На ней был изображен Адольф Гитлер в блестящем рыцарском снаряжении, верхом на коне, в руках он держал развевающееся знамя со свастикой. Наконец Леман приказал Константину:

— Следуйте за мной, но незаметно. Держитесь на расстоянии пяти — десяти шагов.

Лейтенант фон Бракведе быстро уяснил правила конспирации, Он подчеркнуто медленно сложил газету и увидел Лемана — в спецодежде он показался Константину настоящим рабочим с какого-нибудь военного завода.

Они долго колесили по Берлину, пока не остановились на Уландштрассе. Здесь Леман вошел в какой-то дом. Константин последовал за ним.

— Вы делаете успехи, господин лейтенант, — похвалил его Леман и сдвинул на затылок синюю кепку. — Вы ведете себя почти как настоящий конспиратор.

Константин схватил протянутую ему руку и сердечно пожал ее:

— Как ваши дела?

— Так же, как у вашего брата, — ухмыльнувшись, ответил Гном. — Вы ведь об этом хотели узнать, не правда ли? Мы чувствуем себя довольно уверенно, хотя и не так, как рыба в воде.

— Мы уже на месте?

— Ну что вы! До места еще очень далеко. — Леман вытер пот со лба. — Сначала мы вспомним известную детскую игру…

Лейтенант тоже промокнул платком пот со лба — жара стояла просто изнуряющая. Правда, во вторник, 24 июля, прошел сильный дождь, однако уже через несколько часов воздух снова накалился.

— Как вы считаете, за нами следили?

Леман покачал головой:

— Не думаю, мы ведь проделали полдюжины всякого рода отвлекающих маневров, и этого вполне достаточно.

— Вам это даже нравится, не правда ли?

— Теперь в Германии немногое доставляет удовольствие, вот я и пользуюсь любой предоставляющейся мне возможностью.

— Ах, дорогой друг, — неожиданно воскликнул лейтенант, — что за непонятная страна, в которой мы живем!

— Мы должны выжить — это сейчас главное. — Леман поглубже надвинул синюю кепку. — Поэтому необходимо иметь в виду, что на любом углу может стоять человек, который считает этого бандита Гитлера отцом фатерланда, любит его всеми фибрами своей души, а в каждом из нас видит объект для охоты.

Карл Фридрих Гёрделер не принимал непосредственного участия в событиях 20 июля — он скрывался от гестапо. Однако он внимательно слушал все сообщения по радио, которое неоднократно возвещало, что фюрер жив.

«Это похоже на правду, — с горечью прознал Гёрделер. — И не только жив, но и, по всей вероятности, является хозяином положения». Гёрделер попрощался со служащим имперского министерства экономики, у которого скрывался в последнее время. Тот пробормотал какие-то слова сожаления, однако поспешил проводить своего гостя и облегченно вздохнул, когда тот скрылся в полной тьме.

С этого дня Гёрделер стал ежедневно менять свое пристанище. Бегство от преследователей превратилось в некую составную часть его жизненного распорядка, но Берлин он все-таки не покинул. Здесь 31 июля он встретил свое шестидесятилетие.

Этот день он провел на квартире некоего Лабецкого, конторского служащего, который плохо знал Гёрделера, а сам Лабецкий был для бывшего обер-бургомистра одним из многих, кто предоставил ему пищу и кров.

Притихший Гёрделер долго сидел согнувшись в углу, потом попросил бумаги и стал сочинять очередной меморандум, правда на сей раз очень короткий.

Несколько дней спустя он встретил в метро знакомую и сказал ей присущим только ему назидательным тоном: «Не убий!» Таким образом он дал понять, что в трагической неудаче Штауффенберга надо усматривать «перст божий», то есть господь не одобрил содеянного.

И вдруг Гёрделер увидел свою фотографию на досках для объявлений, на тумбах для афиш, в метро и у театров, на кирпичных стенах и деревянных заборах, в любой газете, которую он раскрывал. За его голову было назначено вознаграждение в один миллион марок. Это была самая крупная сумма, которая когда-либо назначалась за поимку преступника. И в скором времени она была выплачена.

Каждый, кто прятал у себя Гёрделера, рисковал жизнью. И позднее очень многие погибли только потому, что он сидел за их столом, спал в их доме. А пока он брел от одного убежища к другому, оставляя за собой смертоносный след.

8 августа он покинул Берлин и тайком отправился в свои родные края — в Западную Пруссию. Конечной целью путешествия Гёрделера был Мариенвердер, где покоился прах его родителей. Он шел туда двое суток.

Поклонившись дорогим могилам, Гёрделер поспешил прочь. Он ночевал в открытом поле, в сарае, в зале ожидания на вокзале. Питался украденной свеклой, хлебом, который выпрашивал у крестьян, пил воду из ручья. 12 августа, выбившись из сил, он добрался до местечка Конрадсвальде, вошел на постоялый двор. Здесь-то его и опознала рядовая вспомогательной службы ВВС и выдала гестапо.

Однако это был не конец. Он слишком много знал, и гестапо в течение долгих месяцев методично выколачивало из него эти сведения. Допросы продолжались даже после вынесения ему смертного приговора.

— Какая радостная встреча! — не без доли иронии воскликнул капитан фон Бракведе, увидев Константина. — Зачем ты пришел?

— Я хотел видеть тебя, Фриц!

— Хорошо, теперь ты меня увидел, — констатировал капитан. Он лежал на диване, курил сигару и слушал радио.

Квартира, в которой они беседовали, была расположена недалеко от площади Савиньи и принадлежала служащему угольной лавки Лебера.

— Фриц, мне надо поговорить с тобой. Элизабет арестована, — сообщил Константин.

— Этого следовало ожидать, — сказал фон Бракведе, закрыв глаза, — но я не думаю, что ей грозит опасность. Элизабет — девушка рассудительная и умная. Ты, наверное, это и сам заметил. К тому же она еще и смелая.

— Она очень порядочная. Она не должна страдать!

Фриц Вильгельм к этим словам Константина фон Бракведе остался безучастным, он лишь спросил:

— У тебя есть известия из дома?

— Твоя жена беспокоится за тебя.

— Это удел всех женщин, которые выходят замуж за такого человека, как я, — тихо сказал капитан фон Бракведе.

— И дети о тебе спрашивают.

— Константин, служба мужчины на благо отечества и его семья — две совершенно разные вещи, — почти жестко ответил граф. — И каждая из них существует сама по себе.

Константин с возмущением посмотрел на брата:

— Ты, по-видимому, не представляешь, что натворил. Тебя разыскивает гестапо. Твоя жена и дети обеспокоены. Майер срочно желает поговорить с тобой. Между прочим, я хочу знать, что же все-таки случилось. Однако в настоящий момент самое главное — это судьба Элизабет. Ты должен помочь ей.

— Мне нужно сменить квартиру, и именно это для меня сейчас самое главное. — Капитан поднялся. — В конце концов, перестань бравировать своими чувствами, будь то любовь к родине или к семье…

— Случилось что-то непостижимое, Фриц!

— А я считаю такое развитие событий вполне закономерным. Твое же дело — выбирать, что тебе больше нравится.

— Скажи, какое отношение имеешь к этим событиям ты? — настойчиво вопрошал Константин. — Скажи же мне!

Капитан улыбнулся и принялся натягивать носки.

В комнате было широкое берлинское окно, а мебель изящная, украшенная резьбой в стиле раннего бидермейера[29]. Часы на камине зазвонили чистым серебряным звоном.

— Идеалисты всегда украшали этот мир, — сказал Фриц Вильгельм фон Бракведе, доставая ботинки, — но в сложившихся обстоятельствах они выглядят просто идиотами. Они мне осточертели…

— Фриц, я действительно не знаю, что думать о тебе.

— А ничего, — заявил тот и завязал шнурки. — Я не жертва и не злодей. У меня нет иного желания, кроме желания выжить, и я надеюсь, что это как раз и есть тот ответ, который ты жаждешь получить…

Константин фон Бракведе наклонился вперед и покорно опустил голову. Он беспокойно перебирал руками, будто пытался что-то отыскать.

Фриц Вильгельм смотрел на брата с ласковой снисходительностью:

— Мой мальчик, если я разрушил какие-то твои иллюзии, то я очень рад этому.

— Неужели ты не понимаешь, что я хотел бы последовать за тобой.

— Куда?

— Куда прикажешь…

— Предложение отклоняется! — заявил фон Бракведе. — Я не вожак, и потом, каждый должен идти своим путем. А ты передай всем, кто обо мне беспокоится, что я запрещаю им это…

— Ты совершенно превратно понимаешь нас, Фриц!

— На это, мой мальчик, я даже не смею надеяться. Передай моей жене: пусть живет так, как будто меня вообще не было. Графиня Ольденбург должна теперь рассчитывать только на себя, что бы ни выпало на ее долю.

— Чего ты требуешь от нас?

Капитан выпрямился и быстро застегнул китель.

— А милому, доброму Майеру ты можешь передать, что со мной он больше каши не сварит!

— Мне приказано передать вам письмо фюрера, — сказал генерал-фельдмаршал Модель другому генерал-фельдмаршалу — Гюнтеру фон Клюге.

Тот чуть помедлил и упавшим голосом спросил:

— Я смещен?

Модель подтвердил предположение фон Клюге легким кивком:

— Я глубоко сожалею, что именно мне поручено передать вам эту весть, но это приказ, и не выполнить его я не мог.

— Вы мой преемник?

— Кто-то ведь должен быть им, не так ли?

В письме Адольф Гитлер требовал от Клюге незамедлительно прибыть в Берлин для «выяснения некоторых сомнительных подробностей». Что это означало, генерал-фельдмаршал понял сразу: предстояли допросы в гестапо.

— Я не чувствую за собой никакой вины, — с трудом проговорил он.

— Об этом не мне судить, — подчеркнуто вежливо сказал Модель.

Несколько месяцев спустя и генерал-фельдмаршал Модель покончил жизнь самоубийством в Рурской области, в лесочке, недалеко от Эссена. Однако сегодня он достиг вершины своей фельдмаршальской карьеры — стал главнокомандующим войсками «Запад» и командующим группой армий «Б».

— Я хотел бы написать несколько писем, — попросил фон Клюге.

Его просьба была великодушно удовлетворена. Пока подавали машину, генерал-фельдмаршал фон Клюге написал сыну: он всегда лишь выполнял свой долг, и если ему придется умереть, то опять же во исполнение этого долга. Затем он написал верховному главнокомандующему: «Мой фюрер, я всегда восхищался вашим величием… Вы вели честную борьбу… Это засвидетельствует история…»

Потом генерал-фельдмаршал вышел из ставки, сел в служебную машину и уехал. Он взял с собой лишь небольшой багаж. Водитель позднее рассказывал, что дорогой генерал-фельдмаршал разговаривал сам с собой.

После нескольких часов однообразной езды он вдруг сказал:

— Остановимся здесь, я хочу немного отдохнуть.

Генерал-фельдмаршал на негнущихся ногах вылез из машины, огляделся, словно отыскивая чего-то. Они находились неподалеку от Вердена.

В тени каштанов расстелили одеяло.

— Спасибо, — устало поблагодарил фон Клюге и лег.

Когда сопровождавшие его лица удалились, генерал-фельдмаршал раскусил капсулу с ядом, которую уже несколько месяцев носил при себе.

Умер он быстро и тихо. Всего лишь несколько километров отделяли его от того места, где пытался покончить с собой генерал Штюльпнагель.

— Если бы я захотел, то мог бы сделать из вас отбивную, — сказал штурмбанфюрер Майер.

— Но ведь вы этого не хотите, не так ли? — осторожно улыбнулся Гном.

Лемана схватили около полудня вблизи станции «Зоо», когда он направлялся на поиски продовольствия. Сначала он лишь заметил, что за ним следят. Но это не особенно обеспокоило его. Он сделал несколько небольших кругов и был уверен, что стряхнул с себя трех-четырех преследователей. Однако за ним шли более двух десятков человек.

— Неужели эта сосиска представляет для вас какой-то интерес? — спросил Леман, осторожно прощупывая почву. — Целый отряд, высланный в погоню! Не кажется ли вам, что для меня слишком много чести? Надеюсь, вы не считаете меня Штауффенбергом в миниатюре?

Майер рассмеялся. Леман внимательно посмотрел на него и вдруг подмигнул штурмбанфюреру. И так они подмигивали друг другу в течение нескольких секунд. Затем Гном подвинул к себе стул и сел на него.

— Вы, однако, шутник! — воскликнул штурмбанфюрер. — Кроме того, вы гораздо хитрее, чем я думал.

— Именно поэтому, вероятно, я и пришелся вам по душе, а?

Гном мог позволить себе эту лесть, ведь они были в комнате одни. Майер тоже сел и задумался. Потом он подвинул Леману коробку с сигарами.

— Это все мне? — нахально спросил тот.

Майер снова громко рассмеялся:

— Мне бы ваше чувство юмора, юноша. Вы ведь прекрасно знаете, что я могу вас пропустить через мясорубку за то, что вы натворили.

— А вот об этом, я полагаю, вы знаете не все. — Гном открыл коробку и со знанием дела обнюхал ее содержимое, а затем сказал: — Мне бы очень хотелось взять три штуки: одну я бы выкурил сейчас, другую по пути домой, а третью передал бы как привет от вас… Вы ведь знаете кому…

Штурмбанфюрер кивнул. В его глазах блеснуло нечто похожее на уважение.

— Дружище, такой пройдоха, как вы, и участвуете в деле, заведомо обреченном на провал! — сказал он. — Почему вы не с нами?

— Вероятно, когда-нибудь мы еще поговорим об этом, — произнес Леман, — но сейчас у нас с вами совсем другие заботы. Мне хотелось бы побыстрее отнести сигары, а вы тоскуете по графу фон Бракведе. Не так ли?

— Примерно так, — согласился Майер, — причем я рассчитываю на вашу помощь.

— Почему бы и нет? — Гном быстро прикинул в уме и сразу начал предъявлять свои требования. — Это не так просто, как вы уже, наверное, поняли. Вы ведь не требуете адрес графа, да я бы и не смог его вам дать: я его не знаю, он постоянно меняет свое местопребывание. Однако я попытаюсь найти его.

— Чудак-человек! — нетерпеливо воскликнул штурмбанфюрер. — Зачем вы пытаетесь перехитрить меня? Надеюсь, вы не отказываете мне в элементарной сообразительности.

— Конечно нет, — заверил его Гном. — Итак, я могу удалиться. И вы не пустите по моему следу своих ищеек?

Майер кивнул:

— Вы отправитесь к Бракведе… Но не пытайтесь меня обмануть. Вы ведь знаете, что я отыщу вас в любой момент, если захочу. Рано или поздно мы разыскали бы и графа, это я вам гарантирую…

— Однако он вам нужен немедленно, и за это вы намерены даже заплатить.

— И немало! Вдобавок я лишаю себя вашего общества, что мне очень трудно сделать.

— Ну хорошо, если я вас правильно понял, я должен передать графу фон Бракведе весточку от вас.

— Вы меня правильно поняли. — Штурмбанфюрер наклонился к Леману: — Передайте ему: пусть он делает вид, что ему нет дела ни до брата, ни до графини Ольденбург, но, в конце концов, у него есть жена и дети — трое или четверо, если я не ошибаюсь, и я намерен арестовать их. Иное дело, если он объявится в ближайшее время. Немедленно передайте ему это.

Леман не удивился — он знал методы гестапо.

— Какие гарантии вы можете ему дать?

— Если он примет мое предложение, — заявил штурмбанфюрер, — то я разрешу его жене и детям в течение двадцати четырех часов выехать в Швейцарию. Соответствующие бумаги, паспорт, визы и проездные билеты уже готовы. Но через час после того, как семья Бракведе пересечет границу, он должен быть здесь. Таковы мои условия.

— Вы верите ему на слово?

— А вас это удивляет? — Глаза Майера заблестели. — Пусть он позвонит мне, этого достаточно.

— А если он не позвонит, то вы арестуете всю его семью.

— Примерно так.

— Но что будет, если он даст слово и не сдержит его? — поинтересовался Леман. — Главное, что его жена и дети будут уже в безопасности.

— Тогда я арестую его брата и разделаюсь с ним, как и с графиней Ольденбург. Затем я доберусь до вас и до него, и тогда полетят пух и перья.

— Дошло, — изрек Леман, тщательно завернул презентованные ему сигары в газету и поднялся: — Итак, если это окажется возможным, не до свидания.

— Передайте Бракведе еще вот что: если он придет, ему нечего бояться. Я жду его, так сказать, с распростертыми объятиями, как желанного гостя.

Генерал-фельдмаршал Роммель поправлялся медленно, хотя уже покинул лазарет во Франции и перебрался домой, в родную Швабию. Здесь-то и застал его приказ Гитлера явиться в Берлин на совещание. Роммель сразу понял, чем это ему грозит, и послал ответную телеграмму: «К сожалению, прибыть не могу — болен». А своим друзьям он объяснил:

— Гитлер пытается устранить меня.

— На это он не решится, — возразили ему.

Через неделю в Хесслинген, где жил Роммель, прибыли генералы Бургдорф и Майзель в сопровождении подразделения СС. Эсэсовцы получили приказ открыть огонь по Роммелю в случае, если последний предпримет попытку к бегству. А ведь когда-то Гитлер так восхищался этим выдающимся военачальником и так щедро награждал его!

— Мы прибыли по личному поручению фюрера, — торжественно объявили генералы и заверили, что в случае крайней необходимости будут вынуждены применить силу, чтобы пройти к фельдмаршалу.

Генералов проводили. Их беседа с фельдмаршалом продолжалась почти час. Посланцы фюрера объявили, что Роммель изобличен как соучастник заговора против верховного главнокомандующего, и предоставили ему самому сделать выбор: принять яд или предстать перед «народным трибуналом». В случае самоубийства его семья не подвергнется никаким преследованиям, а ему самому будут устроены торжественные похороны. Слушание же дела в «народном трибунале» означает всенародный позор и мучительный конец.

— Через четверть часа меня уже не будет в живых, — сказал Эрвин Роммель своей жене на прощание.

Он покинул дом в 13.05 в сопровождении обоих генералов, а через двадцать пять минут его тело доставили в лазарет в Ульме. Сопровождавшие его лица заявили:

— Причина смерти фельдмаршала — эмболия. Никакого обследования не производить. Приказ фюрера!

Торжественные похороны действительно состоялись. Вместо фюрера на них присутствовал генерал-фельдмаршал фон Рундштедт, который сказал, указывая на гроб с телом фельдмаршала Роммеля:

— Его сердце принадлежало фюреру.

А Адольф Гитлер с показным волнением заявил своему окружению:

— После победы мы воздвигнем ему достойный памятник!

30 июля, спустя десять дней после взрыва в ставке фюрера, осуществленного фон Штауффенбергом, капитан Фриц Вильгельм фон Бракведе переступил порог дома на Принц-Альбрехт-штрассе.

— Меня ждут, — заявил он дежурному эсэсовцу.

Он имел при себе портфель, тот самый, который перевозили с Бендлерштрассе на Шиффердамм и обратно. Только теперь в нем не было никаких документов. Там лежало мыло, полотенце, бритвенный прибор, пижама, пара белья и пара носков.

— Штурмбанфюрер Майер занят, — возвестил дежурный. — Никого пускать не велено.

— Ко мне это не относится, — уверенно заявил фон Бракведе и усилием воли подавил мгновенно вспыхнувшее желание повернуть назад. — Вам стоит только назвать мое имя…

Его имя было названо — и все вмиг переменилось. Эсэсовцы превратились в предупредительнейших сопровождающих и повели капитана к Майеру, а штурмбанфюрер уже шел ему навстречу по коридору с распростертыми объятиями:

— Ну вот наконец-то и вы!

— Уговор есть уговор, — сказал граф. — Кроме того, я страшно любопытен, а вы предлагаете столько различных вариантов — я имею в виду смерть…

— Вы все такой же шутник, — радостно пролаял Майер. — Однако вы здесь, а это главное — значит, вы косвенным образом согласны плодотворно сотрудничать с нами. Что при этом ставится на карту, вам, вероятно, напоминать не надо.

— Вполне достаточно одного: я знаю, что такое ответственность перед семьей, — заявил граф фон Бракведе.

— Вам следует внимательно почитать древнегерманские саги… — кричал рейхсфюрер СС Гиммлер своим соратникам по тотальному искоренению измены. — Согласно сагам, род является определяющей силой любого общества и потому о нем надо целенаправленно заботиться, оказывать ему всестороннюю помощь. Но если какой-либо из них по подчинялся обществу, его искореняли.

Таким образом сторонники фюрера оправдывали репрессии, которые они обрушили на отцов и матерей, братьев и сестер, жен и детей заговорщиков. Даже самые дальние родственники главных участников покушения были схвачены гестапо. Среди арестованных находились двенадцать женщин в возрасте свыше семидесяти лет, в том числе и мать братьев Штауффенберг.

Их сажали в тюрьмы, отправляли в исправительные дома и концентрационные лагеря, объявляли «неполноценными» гражданами и обращались с ними соответствующим образом. Следы некоторых из них были обнаружены лишь спустя многие месяцы после окончания войны, и то с большим трудом.

Семья Штауффенберга подверглась аресту. Графиню Нину Штауффенберг, жену полковника, под фамилией Шанк отправили в концлагерь. Так как она ждала четвертого ребенка, над ней не издевались и выдавали специальный паек.

Детей Штауффенберга, двух сыновей и дочь, разлучили с матерью, дали им фамилию Майстер и отправили в детский приют, находящийся в ведении нацистских организаций. Там они встретились с другими детьми, которых постигла такая же участь, и там им изо дня в день вдалбливали: «Ваши родители — презренные трусы и преступники!»

— Будьте благоразумны, не обращайте внимания на мелкие неприятности, они неизбежны, — порекомендовал Майер. — Постарайтесь мыслить реалистично. Станьте для нас тем, кого в британской юстиции называют главным свидетелем, и можете требовать за это всего, чего хотите.

— Неужели я кажусь вам такой свиньей? — спросил граф фон Бракведе.

— Чепуха! — воскликнул Майер. — Мы ведь оба прирожденные коммерсанты и знаем, куда выгодно вложить капитал. По крайней мере, я не могу себе представить, что такой умница, как вы, не постарается выйти из этого проигранного дела.

— Вы, вероятно, попали в исключительно трудное положение.

Штурмбанфюрер утвердительно кивнул. По его мнению, теперь он уже не мог проиграть. И в порыве откровенности он сообщил: работа идет полным ходом, и днем и ночью, несколько сот сотрудников гестапо следят примерно за тысячью подозреваемых.

— Порядочная группа, не правда ли? Я бы с удовольствием посмотрел на них двадцатого июля.

— Знаю, знаю, мы хватали всех, кто попадался под руку. А теперь сортируем, отбираем, пытаемся найти отправные точки. Исключительно трудоемкая работа. Кроме того, мне кажется, сигнал был дан слишком поздно.

— Вы хотите сказать, что Гиммлер слишком долго медлил?

Майер доверительно ухмыльнулся:

— От нашего Гиммлера можно всего ожидать. Кто поручится, что у него нет осведомителей среди заговорщиков? Ведь были же у него свои люди среди евреев.

— При определенных обстоятельствах это может обернуться неприятностью, не правда ли?

— Мой дорогой, не питайте напрасных надежд. Мы обезопасили себя во всех отношениях, разумеется, с согласия рейхсфюрера. Имеются, например, подробно разработанные директивы по проведению допросов.

— Понятно. Вы просто приказали: ни при каких обстоятельствах не допускать показаний, которые бы уводили в сторону или вводили в заблуждение. Нужны лишь показания по существу.

— Я вижу, вы поняли, что к чему.

— Ну да, если бы я, к примеру, заговорил о нашем секретном соглашении, мне бы сразу заткнули рот, не так ли?

— При этом полумерами мы не ограничимся. Впрочем, нет необходимости предупреждать вас.

— Разумеется.

— Ну, вот мы опять договорились. — Майер деловито потер руки: — Стало быть, начнем. Выкладывайте ваши списки.

Граф фон Бракведе решительно покачал головой, похожей на голову хищной птицы:

— Наша договоренность касалась лишь одного пункта. Вы разрешили моей семье перебраться в Швейцарию, а я за это явился к вам. Ни о чем другом мы не договаривались.

— Надеюсь, вы не собираетесь водить меня за нос? — с негодованием прервал его Майер. — В данной ситуации ваш отказ сотрудничать с нами может стать вашим смертным приговором. Вы этого хотите?

БУДУЩЕЕ ГЕРМАНИИ, ЗАЛОЖЕННОЕ В НАСТОЯЩЕМ

— Я приставлен шпионить за вами, — сказал человек с мышиным личиком. — Моя фамилия — Дамбровский, имя — Аларих, и пришел я сюда не по своей воле. — Аларих Дамбровский, стоя на коленях, протирал пол в камере, в которую поместили капитана фон Бракведе, и слезящимися глазками осматривал все вокруг. — Вы, по-видимому, и не подозреваете, что вас устроили, так сказать, по первому классу…

Фон Бракведе вспомнил слова, сказанные Майером: «Считайте себя, пожалуйста, моим гостем», — и понял, что он здесь действительно привилегированный арестант. Об этом свидетельствовал и окружавший его комфорт: походная кровать с пружинным матрацем, стул со спинкой, стол размером с крышку гроба, письменный стол под зарешеченным окном, умывальник и туалет с проточной водой.

— Вы, должно быть, довольно важная птица, — промолвил Дамбровский и полюбопытствовал: — Может быть, вы свояк какому-нибудь рейхслейтеру или что-нибудь в этом роде?

Бракведе промолчал. Он не без удивления смотрел на фигуру ползающего на коленях Дамбровского, похожего на тщедушного ребенка:

— Если уж вы приставлены ко мне, то, видимо, кое-что обо мне знаете.

— Верно, — сказал Аларих, поднялся с колен и взглянул на капитана мутными, цвета болотной воды, глазками. — Вы неплохо соображаете. Недаром когда-то были полицей-президентом Берлина. Так ведь?

Бракведе кивнул:

— И вот сам я сижу в камере. До сих пор я обозревал их только снаружи, а теперь довелось рассмотреть и изнутри.

— Человек ко всему привыкает, — философски заметил Дамбровский.

— А вы давно здесь?

— Почти пять лет! — заявил с некоторой гордостью этот странный человек в болтающемся на нем метком тюремном одеянии. — А для этого надо кое-что иметь в голове, могу вас заверить. Меня считают лучшим шпиком в нашем заведении, а оно ведь единственное в своем роде. Вы согласны со мной?

— Я еще не составил о нем полного представления.

— Так наверняка составите… Вы даже и вообразить не можете, что способен выдержать, человек. Это я говорю, чтобы немного вас подбодрить. Я пережил даже такие прекрасные минуты, когда гестаповцы после допроса были так же измотаны, как жертва.

— Могу себе представить… — произнес фон Бракведе безо всякой иронии. — А вы действительно достигли больших успехов в своем ремесле — научились входить в доверие по высшему классу.

— Благодарю вас за комплимент, — умилился Аларих. — Мы великолепно поладим, я в этом уверен. Только вот опасаюсь, что мы недолго пробудем вместе. Гестаповские гиены работают сейчас без отдыха. Первую партию для «народного трибунала» можно считать уже укомплектованной.

— Кто они? — спросил фон Бракведе.

— Гёрделер, Вицлебен, Штиф и Гёпнер. — Аларих Дамбровский был хорошо осведомлен. — На этих, как теперь принято говорить, государственных преступников, собраны горы материала. А вот чтобы собрать материалы на других кандидатов на тот свет, гиенам приходится как следует попотеть. В этом вы и должны им помочь, не так ли?

— Наверное, — сказал граф.

— И вы это сделаете?

— Вы слишком много хотите знать, господин Дамбровский. — Фон Бракведе с улыбкой посмотрел в его хитрые глазки: — А впрочем, чтобы оправдать репутацию лучшего шпика в этом заведении, вы должны появиться с какими-то сведениями. Итак, можете сообщить, что я не против кое-что рассказать, только хочу за это кое-что поиметь. Пусть Майер подумает, какую цену назначить за мои сведения.

— Господин фон Бракведе, я благодарю вас за исключительно полезные советы и в свою очередь готов оказать вам некоторые услуги, — с уважением проговорил Аларих Дамбровский.

— Господин председатель, отныне вы являетесь первым человеком в германской юстиции! — сказал фюрер доктору Роланду Фрейслеру, председателю «народного трибунала».

Они сидели в ставке Гитлера и обговаривали последние детали процесса — через несколько дней должно было состояться первое заседание «народного трибунала».

— Смею вас заверить, мой фюрер, что все приготовления осуществлены с необходимой тщательностью, — заговорил Фрейслер, человек с худым лицом и волевым подбородком. — Я буду вершить беспощадный суд так, как мудро советовали вы, мой фюрер.

— Браво! — воскликнул вездесущий рейхслейтер Борман, бросив сбоку быстрый взгляд на фюрера.

Доктору Роланду Фрейслеру было пятьдесят, однако он дослужился лишь до звания младшего статс-секретаря. Но потом его, как он считал, даже понизили — в 1942 году назначили председателем вновь учрежденного «народного трибунала», а он так стремился стать министром юстиции рейха! И вот наконец перед ним открылись безграничные возможности.

— Между верховным прокурором и мной, — докладывал он, — достигнуто полное взаимопонимание, тем более что существующие законы абсолютно однозначны и не оставляют места для гнилых компромиссов. За предательство и государственную измену полагается смертная казнь. Таков и будет наш приговор.

— После ваших слов я спокоен за исход дела, — заметил Адольф Гитлер, и его руки нервно задвигались, в то время как сам он оставался неподвижен. — Вот уже многие годы я тружусь без отдыха на благо Германии. У меня даже не хватает времени, чтобы почитать книгу, сходить в театр, на концерт…

— Фюрер приносит себя в жертву ради нас, — произнес Борман тихо, но внятно.

— Что может быть более естественным? Наша жизнь принадлежит рейху, а рейх — это я! Не имеет права на существование тот, кто наносит вред нашей Германии. И вам, Фрейслер, на вашем ответственном посту предстоит заботиться о том же.

— Я буду безжалостно уничтожать врагов моего фюрера, — скромно заявил председатель.

— А они сознались? — спросил Борман.

— Пусть немного поскулят, — махнул рукой Фрейслер. — В этом плане гестапо провело хорошую подготовительную работу, остальное сделаю я.

Борман снова спросил:

— Будут ли предоставлены защитники этим общественно опасным элементам?

— Конечно, в соответствии с общепринятым порядком судопроизводства. — Председатель «народного трибунала» был настроен оптимистично. — Причем в большинстве случаев речь идет о защитниках, назначенных судом, и только в исключительных случаях обвиняемым разрешено пользоваться услугами частных адвокатов. Как бы то ни было, в эти знаменательнейшие для германской юстиции часы справедливость восторжествует — за это я ручаюсь.

— На него можно положиться, — заверил Мартин Борман Адольфа Гитлера, когда председатель «народного трибунала» удалился.

— Да, он наверняка справится с возложенной на него задачей, — промолвил глава третьего рейха. — Он позаботится об установлении у нас такой справедливости, от которой у всех дух захватит.

И фюрер не ошибся.

— Мой дорогой, я теряю терпение, — заявил штурмбанфюрер Майер грустным голосом. — Я помню о наших дружеских отношениях, но в конечном счете я ведь одно из многих колесиков в этом механизме. Вы же знаете, как все делается: Гитлер задает жару Борману, Борман нажимает на Гиммлера, Гиммлер — на Кальтенбруннера, а тот — на меня. И я, хочу я этого или не хочу, должен добиваться результатов.

Фриц Вильгельм фон Бракведе сидел на краешке стула, словно изготовившись к прыжку, и старался казаться невозмутимым. Однако от овладевавшего им беспокойства у него начали дрожать руки, и он крепко сжал их.

— Где содержимое вашего портфеля? — спросил штурмбанфюрер.

— Неизвестно, — уклончиво ответил Бракведе.

— Что вы хотите получить за эти документы?

— Возможно, их уже нет в природе.

— Не означает ли это, — спросил Майер хрипло, — что вы уничтожили свои бумаги?

— А если действительно уничтожил?

— В таком случае, — тяжело дыша, сказал штурмбанфюрер, — остается ваша память.

— А если и она откажет, что тогда?

— Тогда я буду вынужден передать вас комиссару Хабеккеру. Вы знаете, кто это?

— Нет.

— Считайте, что вам повезло. В сравнении с Хабеккером я настоящий добряк, а вы, к сожалению, это совсем не цените. Так вот, Хабеккер займется вашим делом, если мы с вами не договоримся…

— Вы что, всерьез надеетесь, что я стану пачками отправлять на эшафот людей, которые были моими друзьями, которых я уважал и любил?

— По-видимому, вы смотрите на некоторые вещи слишком односторонне. — Штурмбанфюрер казался обеспокоенным. — Почему бы в данном случае вам не придерживаться мнения, что вы служите справедливости, рейху, фюреру? Выбирайте сами, что вам больше подходит. И вовсе не обязательно делать это напрямую, если это вас так смущает. Меня вполне устроит, если вы передадите в мое распоряжение содержимое вашего портфеля или восстановите по памяти хранившиеся в нем списки. Никаких пояснений от вас не потребуется. Мы остановимся на принятой в таких случаях версии: находка! Ну, что вы на это скажете?

— Нет, — ответил фон Бракведе. — Ваше предложение для меня неприемлемо, потому что содержимое портфеля стоит гораздо дороже, чем моя жизнь.

— Ну хорошо, ваша жизнь плюс жизнь графини Ольденбург и жизнь вашего брата…

— Стоп! — решительно запротестовал граф фон Бракведе. — Моему брату вы не сможете причинить вреда, ведь двадцатого июля вы сами сделали его героем…

— Не будьте слишком самоуверенны, — предостерег капитана Майер. — Как раз героев легче всего устранить. Однако надеюсь, вы не вынудите меня продемонстрировать вам это на практике?

Одним из первых перед «народным трибуналом» предстал бывший генерал-фельдмаршал Эрвин фон Вицлебен. Поскольку «судом чести» он был изгнан из рядов вермахта, у него уже не осталось ни титулов, ни званий, ни наград. В списках он значился как обвиняемый Вицлебен.

И вот этот обвиняемый Вицлебен стоял перед председателем «народного трибунала», то и дело поддергивая брюки, которые грозили с него свалиться, а Фрейслер время от времени острил по столь комичному поводу. Присутствующие — а в зал заседаний было допущено около двухсот верных слуг фюрера — радостно смеялись, и лишь Кальтенбруннер, который сидел в первом ряду, слегка откинувшись назад, не смеялся. Он окидывал затуманенным взором обвиняемого и ощупывал свой подбородок.

Для начала Фрейслер пустил в ход один из своих излюбленных приемов. Прямо-таки жалостливым голосом он поведал собравшимся, как, будучи в 1940 году членом рейхстага, глубоко растрогался, когда фюрер произвел этого Вицлебена в генерал-фельдмаршалы. И чем же отплатил этот неблагодарный фюреру за его великодушие? Он вступил в преступную связь с субъектом по фамилии Бек.

Эрвин фон Вицлебен, мучимый болями, голодом, своей беспомощностью, попытался объяснить сложность ситуации: он-де понял, что в ходе войны были допущены серьезные ошибки, при этом Гитлера он старался не упоминать.

Фрейслер окриком заставил его замолчать и перешел в наступление:

— Это неслыханное высокомерие — заявлять, что вы можете сделать что-то лучше, чем фюрер!.. Вы что, считаете, что фюрер позволит схватить себя за горло? Вы действительно так думаете?

— Да, именно так я полагал тогда, — ответил Вицлебен.

— Ах, вы полагали! — попытался высмеять обвиняемого Фрейслер. — Какая смесь злого умысла и тупоумия!.. — воскликнул он на публику и перешел к вопросам более мелким: — Вы совершали свои сумасбродные поездки, пользуясь государственным бензином?

Обвиняемый вежливо поправил:

— Моя автомашина работает не на бензине, на ней установлен газогенератор.

Однако Фрейслер моментально возразил:

— И на этом можно экономить!

Свою речь Фрейслер то и дело пересыпал издевательскими выпадами и провокационными вопросами:

— У вас было желудочное кровотечение? Вы были очень больны?

— Да, — ответил Вицлебен.

И Фрейслер торжествующе объявил:

— Стало быть, вы были раздосадованы, что из-за болезни не смогли занять более высокий пост, чтобы претворять в жизнь свои антинародные замыслы.

Он постоянно употреблял такие выражения, как «жалкое честолюбие», «подлое вероломство» и «старческий маразм», и возмущался, негодовал, обличал — в общем, пыхтел, как паровоз под парами. А в своем заключительном слове провозгласил с наигранным благородным пафосом:

— Жизнь и борьба продолжаются. У нас нет ничего общего с вами… Мы неудержимо идем вперед, к тотальной победе!

За несколько секунд перед этим председатель «народного трибунала» Фрейслер приговорил генерал-фельдмаршала Эрвина фон Вицлебена к смертной казни через повешение.

— Вы ведь относитесь к тем людям, которые считают, что познали бога и весь мир? — настойчиво спрашивал Леман драматурга. — А что вы думаете о справедливости, о той, которую называют высшей?

— Дорогой друг, не слишком ли много вы от меня хотите? — покачал своей маленькой головой невысокий подвижный драматург. — Я исследую лишь отдельные человеческие судьбы, пытаюсь по-своему истолковать их…

В этот день Леман появился в подвале задолго до положенного времени. Здесь он встретил драматурга, который, как обычно, делал записи на маленьких листках бумаги. Он утверждал, что обстановка конспиративной квартиры необычайно вдохновляет его. На самом же деле ему хотелось всегда быть в состоянии боевой готовности.

— Зачем вам все это? — размышлял вслух Гном. — Почему бы вам не вести развеселую жизнь со своими актрисами? Они ведь готовы пасть перед вами ниц, только бы вы написали для них роль. Почему я не довольствуюсь обществом студенток, а иду вместе с вами размалевывать стены? И почему граф фон Бракведе, этот умнейший человек, играет сейчас, по всей вероятности, роль трагического героя? Ведь он мог бы, если бы захотел, стать обер-президентом или даже рейхскомиссаром. И почему Штауффенберг не дождался, когда фюрер произведет его в генералы, что было бы вполне естественно, а вступил с ним в борьбу?..

Драматург молча приводил в порядок свои записи.

— Попытайтесь хоть приблизительно объяснить мне это, — настаивал Леман, — ведь вы в конце концов для нас почти Шиллер… В молодости я пожирал его книги, как пудинг…

Драматург заговорил страдальческим тоном:

— То, что вы так настойчиво ищете, называется смыслом жизни. — Он с трудом подбирал слова: — Это одна из многочисленных попыток покончить с нашим бессмысленным существованием…

— А как это воплощается на практике?

— Можно, например, размалевывать стены…

— Или разорвать в клочья главу государства, который является преступником!

— Можно и так.

— Я, кажется, понял, — сказал Гном. — Каждый должен уметь распорядиться своей жизнью так, чтобы можно было спокойно глядеть в глаза людям.

— А это, мой друг, немало.

Леман занялся чемоданом, который он принес с собой. Там находилась взрывчатка британского производства. Такую же взрывчатку использовал в свое время Штауффенберг.

— Кому бы подсунуть его под зад? — задумчиво спросил Леман. — Может быть, тогда я наконец узнаю, что такое смысл жизни в сегодняшней Германии?

— Кто такой комиссар Хабеккер? — спросил Фриц Вильгельм фон Бракведе.

Аларих Дамбровский сочувственно посмотрел на капитана:

— Вам что, грозили им? В таком случае дело принимает серьезный оборот. Этот Хабеккер — отъявленная сволочь, а выражаясь официальным языком, пожалуй, самый удачливый чиновник в этом заведении. Люди, которые попадают в его лапы, или подыхают, или признаются во всем, что он им приписывает.

Бракведе, в помятом сером костюме и голубой рубашке с расстегнутым воротом, взволнованно вскочил с походной кровати и подошел к человеку с перекошенным хитрой усмешкой лицом:

— Вы знаете графиню Ольденбург?

Аларих Дамбровский кивнул:

— Чрезвычайно милая дама. В нашем заведении редко встретишь такие экземпляры. И у нее было, я повторяю, было, очень нежное лицо.

— Значит, ее били?

— Ее несколько раз допрашивали, впрочем, кажется, ничего не добились… — Дамбровский спустил воду и под шум ее сказал: — Графиня находится в соседней камере. Я должен будто бы случайно оставить открытыми обе двери, а затем исчезнуть на некоторое время, чтобы вы смогли поговорить… Это распоряжение Майера.

До Бракведе наконец дошло, что его ожидает. И он вдруг осознал, как ему хочется оттянуть эту встречу. Сознание собственной слабости мучило его, и, чтобы отвлечься, он спросил Дамбровского:

— Откуда вы родом?

— Из Гамбурга, — ответил тот. — Я был рабочим в порту. Теперь по мне этого не видно, не правда ли? Однако у меня до сих пор еще сохранилась силенка: совсем недавно я свернул шею одному генералу. Тот хотел покончить с собой, но неудачно, и я помог ему. С 1933 года я живу на государственных харчах. Вначале я сидел в концлагере Дахау, затем во Флоссенбурге, потом попал в тюрьму Плётцензее и, наконец, оказался здесь.

— И у вас теперь только одна цель — выжить, не так ли?

— Вы, кажется, мыслите так же, как и я, господин фон Бракведе. — Аларих Дамбровский устало сощурился: — Провозглашенная национал-социалистами тысяча лет процветания рейха скоро закончится, может быть, даже в ближайшие месяцы. Но до тех пор надо как-то продержаться и, пожалуй, кое с чем смириться. Например, с видом графини Ольденбург. Тут я, к сожалению, ничем не могу помочь. Вы ведь не хотите, чтобы после стольких лет я лишился звания лучшего шпика в этом специализированном аду?

Через несколько минут Бракведе увидел графиню. Она не могла двигаться и только слегка приподняла руку. Ее лицо представляло собой разбухшую розовую массу, и все-таки она попыталась улыбнуться.

Фриц Вильгельм подошел к ней и робко прикоснулся к ее руке — она пошевелила пальцами. На несколько секунд Бракведе закрыл глаза, как будто вспыхнувшая где-то внутри боль ослепила капитана, однако голос его прозвучал уверенно:

— Ничего сейчас не говорите. Я и так знаю, что вы хотите сказать, Элизабет. Примите от меня самую искреннюю благодарность… И потом, я хотел сообщить вам, что уже сегодня вы будете на свободе.

Она умоляюще посмотрела на него, но он решительно покачал головой, затем склонился над ней и с большой осторожностью прикоснулся своим лицом к ее лицу. Ни разу не оглянувшись, он вышел из камеры.

В коридоре фон Бракведе столкнулся с подслушивающим Аларихом Дамбровским и сказал ему:

— Сообщите кому следует, что я готов дать показания…

В эти дни некий Карл Теодор Хубер чувствовал себя самым несчастным человеком во всей Германии. Глаза его глядели растерянно, руки беспокойно двигались, а на лбу то и дело выступал холодный пот.

Этот Карл Теодор Хубер, сын зажиточного крестьянина из Южной Германии, был звукооператором германского радио. Он получил задание сделать звукозапись судебного разбирательства, проводившегося в «народном трибунале». Директор германского радио Хадамовский, обращаясь к нему и выделенным для этой работы радиотехникам, сказал:

— Вам поручено дело исключительной важности. Вы будете выполнять задание самого фюрера!

Сначала все шло нормально. В зале установили несколько микрофонов, и Хубер, взгромоздившись на стул председателя «народного трибунала», проверил звук. Его помощники изображали при этом защитников и обвиняемых, а один репортер с удовольствием взял на себя роль обвинителя и несколько раз выкрикнул:

— Я требую смертной казни!

— Великолепно! — одобрил Хубер, выглянув из своей импровизированной кабины. — Лучшего и желать нельзя! Малейший вздох попадет на ленту.

Однако уже 7 августа, во время первого заседания «народного трибунала» по делу «Покушение на фюрера. Антиправительственный заговор. Государственная измена» Хубера ждало горькое разочарование.

Председатель «народного трибунала» так орал, что микрофоны непрерывно дребезжали, а многие обвиняемые, наоборот, говорили слишком тихо, почти шепотом. В таких условиях найти устойчивое звукотехническое равновесие Карлу Теодору Хуберу не представлялось возможным.

Отчаяние звукооператора достигло апогея при допросе бывшего военного коменданта Берлина генерала Пауля фон Хазе, так как этот человек совсем не походил на генерала и отвечал на вопросы неохотно, невнятно, а зачастую едва слышно.

— Итак, вы участвовали в заговоре, — констатировал Роланд Фрейслер.

И снова звукооператор вздрогнул, ибо на этот раз сам председатель говорил чересчур тихо.

— Это же самое настоящее свинство! — простонал Хубер в своей кабине.

Генерал фон Хазе обвинялся в том, что не сразу и не со всей решительностью пресек попытки заговорщиков занять правительственный квартал.

— Стало быть, вы состояли в заговоре, — еще раз повторил Фрейслер, и его слова прозвучали в ушах звукооператора как отдаленный вой шакала. Стрелки индикатора громкости беспомощно дрожали.

— Сначала я находился дома, — докладывал военный комендант Большого Берлина. — Потом занимался служебными делами.

Тут Фрейслер взвыл как сирена:

— Ага! Вы занимались служебными делами. А еще чем?

— Да вроде ничем, — с заметным подобострастием ответил генерал фон Хазе.

И Фрейслер тотчас же набросился на него, как коршун на добычу. Его голос звенел пронзительно, а Карл Хубер лихорадочно хватался за все попадавшиеся под руку регуляторы звука.

— Значит, ничем? — вопил председатель. — А я-то думал, что в вашем сознании постоянно присутствовала мысль: «Я — негодяй, предатель и подлец, ведь пока я здесь отсиживаюсь, злодеи, может быть, убивают нашего фюрера…»

— Господин председатель, — чуть слышно прервал его генерал фон Хазе, — эти мысли конечно же приходили мне в голову.

И опять раздался трубный глас Фрейслера:

— Преступник… Узурпатор… Болтун… — А под конец он зашипел: — Вы перестали быть солдатом после того, как в вашей груди поселилась измена…

И в этом случае смертный приговор обвиняемому был обеспечен.

— Клятвопреступники… тщеславные карьеристы… предатели… Вы предали наших воинов, доблестно сражающихся на фронтах, предали рейх, германский народ, фюрера… Предали все то, во имя чего мы живем и боремся. И всех вас ждет смерть!..

— Этот человек — настоящее несчастье! — бормотал звукооператор Хубер, выбиваясь из сил. — Он не имеет ни малейшего представления, что это для нас означает…

— Я чрезвычайно огорчен, — сокрушался штурмбанфюрер Майер. — Зачем вы вынуждаете меня к подобным мерам? Разве я заслужил это? Мы ведь всегда так хорошо понимали друг друга!..

— Ах, не будем ходить вокруг да около! — воскликнул фон Бракведе. — Вы получите от меня полное, безупречное в юридическом отношении признание при условии, что немедленно выпустите графиню Ольденбург-Квентин.

— Только ваше признание? А как же сотрудничество с нами? А материалы из вашего портфеля?

— Не будем опережать события, — твердо ответил фон Бракведе, — и не делайте вид, будто удивлены. Вы ведь заранее знали, что я постараюсь продать свою шкуру подороже. Итак, перейдем к следующему пункту…

— Как вам будет угодно, — разочарованно произнес штурмбанфюрер, — но я вас предупредил. Я сделал для вас все, что было в моих силах, однако вы не желаете следовать моим советам. Если вы и впредь будете вести себя так же неосмотрительно, я буду вынужден…

Штурмбанфюрер тотчас же отдал приказ немедленно освободить графиню Ольденбург-Квентин, наблюдение за ее квартирой снять, а дело закрыть и добавил:

— Поставьте в известность лейтенанта Константина фон Бракведе — пусть он позаботится о графине. Хорошо? — вопросительно посмотрел он на фон Бракведе.

Граф кивнул.

Затем появились два чиновника для допроса. Один принялся диктовать заранее подготовленное заявление, другой — печатать на машинке. В заявлении значилось следующее:

«Я, граф Фриц Вильгельм фон Бракведе, активно участвовал в планирование и подготовке покушения на Гитлера. Я был деятельным участником и одним из руководителей заговора двадцатого июля тысяча девятьсот сорок четвертого года на Бендлерштрассе. Я вполне сознаю значимость связанных с этим поступков и последствия данного признания».

После того как граф фон Бракведе подписал это заявление в пяти экземплярах, штурмбанфюрер Майер забрал их себе и отослал чиновников. С огорченным видом он осмотрел свой кабинет, скудно обставленный и заваленный пыльными бумагами, потом потряс пятью листочками и сказал:

— Я разорву на клочки эти бумажонки, стоит вам только произнести: «С этой минуты мы сотрудничаем».

— Не рвите эти бумаги, — промолвил граф.

Майер пожал плечами:

— Тогда вам предстоит встреча с Хабеккером.

Председатель «народного трибунала» Роланд Фрейслер сидел в окружении заседателей — генерала Германа Рейнике и советника Лемле. Один из них был ярым приверженцем Гитлера, другой — просто чиновником, но оба с одинаковым рвением выполняли свой «долг».

Генерал Рейнике, теперь начальник одного из управлений верховного командования вермахта, с отвращением взирал на изменников и предателей, чередой проходивших перед его глазами. Все они, лишь за некоторым исключением, производили на него неприятное впечатление.

— Дорога правды тяжела, потому что она узка, но и легка, потому что пряма! — воскликнул Роланд Фрейслер. — Идите этой дорогой! — Председатель любил такие цитаты, они, по его мнению, помотали связать воедино Нибелунгов и Гитлера.

Однако все это оставляло генерала Рейнике равнодушным. Он не замечал ни ярких вспышек софитов, ни жужжания кинокамер, ни стягов со свастикой, которые висели позади него. И только когда взгляд Рейнике останавливался на бюсте Фридриха Великого, короля Пруссии, который стоял прямо перед ним, глаза его теплели.

Фрейслер, который вообще говорил на этих судебных заседаниях гораздо больше, чем все обвиняемые, их защитники и обвинители, вместе взятые, продолжал рычать:

— Совершена подлость, не знающая меры и границ! Преступники хотели украсть у нас фюрера, трусливо и злодейски убить его…

А генерал размышлял в это время о присяге, которая была постыдно нарушена, о неприкосновенности главы государства и, как бы ни действовал ему на нервы этот громогласный оратор в кроваво-красной мантии, был твердо уверен в том, что те, кто сейчас представал перед судом, не могли принадлежать к прусско-германскому военному сословию.

Среди обвиняемых находился и бывший генерал Гельмут Штиф. В потертом гражданском костюме, тощий, сгорбившийся, с застывшим лицом, он молча слушал, как Фрейслер распространялся о том, что он, Штиф, всего лишь «жалкий лжец».

— Сначала вы беспардонно лгали в полиции… — Под полицией Фрейслер, естественно, имел в виду гестапо. — Вы лгали, не так ли? Да или нет?

— Я умалчивал о некоторых вещах, — согласился Штиф.

— Да или нет? — взревел Фрейслер. — Между ложью и правдой нет никаких «если» и «но». Вы лгали или говорили чистую правду?

Обвиняемый заявил, что позднее он все рассказал, однако на Фрейслера его слова не произвели впечатления.

Штиф безучастно, словно он окаменел, молчал, когда Фрейслер называл полковника Штауффенберга убийцей и преступником, но, когда председатель «народного трибунала» запел о святой верности национал-социализму, не выдержал и напомнил ему о долге перед немецким народом.

Рейнике недоверчиво насторожился: по его мнению, изобличенный в государственной измене преступник не имел права так говорить. Что, собственно, происходит в их головах? И генерал с надеждой поглядел на председателя.

Роланд Фрейслер никогда не разочаровывал подобных надежд. Он с новой силой набросился на Штифа:

— Фюрер и народ едины! Что это за иезуитская оговорка, которую вы допускаете? Как вы думаете, что бы случилось, если бы кто-либо из готов сделал такую оговорку? Да его бы просто утопили в болоте…

Генерал Рейнике откинулся назад. С едва заметной улыбкой, полной горечи и презрения, он посмотрел на обвиняемого, а затем на мгновение закрыл глаза.

И за это мгновение одним приговоренным к смертной казни стало больше.

Аларих Дамбровский околачивался теперь в подвале здания на Принц-Альбрехт-штрассе.

— Вы и дальше будете моим подопечным, — подмигнул он графу, — ибо шпионил я за вами довольно успешно.

Камера, в которой находился Фриц Вильгельм фон Бракведе, была узкой и грязной, как наскоро опорожненное мусорное ведро. Руки его были в наручниках, железная цепь, обвивавшая тело, причиняла ему острую боль при малейшем движении.

— Вы должны научиться даже в таких условиях есть и писать, — посоветовал графу тюремный уборщик. — Потренируйтесь немного, и вы научитесь. Пока живешь, нет ничего невозможного. И потом, разве у этого странного полковника, этого Штауффенберга, была не одна рука?

— Одна рука с тремя пальцами, — подтвердил фон Бракведе.

— Ну вот видите! — Дамбровский подбадривающе улыбнулся. — А теперь возьмите вот это. — И он выудил из кармана брюк кусок колбасы величиной с детский кулачок и краюху хлеба. — Это вам пригодится, потому что еды здесь дают очень мало. Гёрделер, например, стонет каждую ночь от голода. А кроме того, сегодня вас поведут к этой сволочи Хабеккеру. Мне остается лишь надеяться, что вы готовы ко всему. И еще, следите за Эльфридой…

Комиссар криминальной полиции Хабеккер, к которому доставили фон Бракведе, на первый взгляд походил на почтальона, разносящего денежные переводы: равнодушно-приветливый, полный добродушия и спокойной снисходительности.

Допрос он начал с официального сообщения:

— Довожу до вашего сведения, что вам вменяется в вину участие в заговоре двадцатого июля. Мы располагаем вашим принципиальным признанием, есть свидетели, поэтому отрицать вину нет смысла. Итак, приступим к вашим показаниям.

Фон Бракведе оглядел помещение, в котором находился. Оно было, видимо, как и все другие в этом здании, чисто выбелено известью, с неровным полом. Хабеккер стоял перед графом, на которого был направлен яркий свет, а позади фон Бракведе возвышался какой-то гестаповец, похожий на туго набитую кишку. В углу скучала секретарша Хабеккера, с гладко зачесанными волосами и тростниково-зелеными глазами. Видимо, та самая Эльфрида, о которой говорил Дамбровский.

— Я ни от чего не отказываюсь, — твердо заявил фон Бракведе, — но никаких других показаний давать не собираюсь.

Хабеккер ударил его по лицу. Граф сделал безуспешную попытку уклониться от удара и тут же получил кулаком по затылку — это принялся за работу стоявший сзади гестаповец. И снова нанес удар Хабеккер — на сей раз кулаком. У графа потекла кровь из носа.

— Теперь, когда устранены все недоразумения, — сказал комиссар криминальной полиции, — мы можем начать наш откровенный разговор. Я вас слушаю.

— Мне нечего сказать, — твердил фон Бракведе, захлебываясь кровью, — и я ничего не скажу!

— Погляди-ка на этого болтуна, Эльфрида, — окликнул секретаршу Хабеккер, закурив сигарету. — Ты же питаешь слабость к таким крикунам. Ну, не жеманься, заткни ему глотку.

Эльфрида поднялась, разгладила юбку и танцующей походкой подошла поближе. Ее вдруг странно заблестевшие глаза цепко ощупали графа, затем она вынула изо рта Хабеккера сигарету и загасила ее о закованные руки Бракведе. Граф сжал зубы и закрыл глаза. Стоявший сзади гестаповец заботливо подхватил его.

— Этот граф не хочет смотреть в твои прекрасные глаза! — подзадорил Эльфриду Хабеккер. Он стоял, прислонившись к письменному столу и широко расставив ноги. — Он, кажется, не желает оценить по заслугам твои достоинства. Разве так ведут себя джентльмены?

Граф открыл глаза, увидел приближающиеся и слегка подрагивающие пальцы Эльфриды, а затем ощутил боль, пронзившую его голову от глаз к затылку.

— Это только начало, — почти ласково заметил Хабеккер, — так сказать, небольшая увертюра к опере, которой сегодня дирижирую я.

Графиня Ольденбург лежала на кровати, совершенно не шевелясь. Казалось, она даже не дышала.

Врач, которого привел Константин, обессиленно опустился на стул и спросил:

— Что с ней случилось?

— Она была в гестапо, — ответил Константин.

Врач вскочил, его руки невольно сжались в кулаки. Некоторое время он безуспешно подыскивал подходящие слова, чтобы выразить свое возмущение, и наконец сказал:

— Ее нужно как можно скорее отправить в больницу, но я не знаю ни одной, где бы ее приняли. И потом, ей нужно сделать укол морфия, хотя бы один, у меня уже давно нет нужных медикаментов.

— Это очень плохо? — со страхом спросил Константин.

— А что в наше время хорошо! — Врач опять склонился над искалеченной Элизабет, даже протянул к ней руку, но так и не посмел дотронуться до нее. — Я постараюсь достать лекарства. Может быть, где-нибудь освободится больничная койка. Однако обещать я ничего не могу.

— А до тех пор?

— Остается только одно — молиться! Поверьте, мне нелегко давать подобные советы, но в данный момент ничего лучшего я порекомендовать вам не могу. — Врач поспешно удалился, пообещав прийти завтра в течение дня.

Константин склонился над Элизабет. Он смотрел на ее распухшее лицо, которое было похоже на маску из застывшего воска. Проходили мучительно долгие минуты, они оставались наедине со своими ужасающе беспросветными мыслями.

Иногда Константину казалось, что она ему нежно улыбается, как когда-то, вернее, как несколько дней назад.

— Я люблю тебя, Элизабет, — сказал он, чуть подавшись вперед, однако графиня Ольденбург-Квентин уже не слышала его — она была мертва.

Штурмбанфюрер Майер негодовал: даже такой специалист, как Хабеккер, не смог продвинуться вперед в этом важнейшем для него деле. В то же время Кальтенбруннер усилил нажим на подчиненных ему начальников отделов, ведь фюрер каждый день требовал не только подробных докладов, но и ощутимых результатов.

— Почему вы не продвигаетесь вперед в деле фон Бракведе? — настойчиво спрашивал Майер.

Комиссар Хабеккер ответил немного удрученно:

— Этот парень чертовски упрям! Я жму на все педали, а он по-прежнему нем как рыба.

— А как вы думаете, когда он заговорит?

— Этого я, к сожалению, сказать не могу, — вынужден был признаться Хабеккер.

Майер понимал, что означают эти слова: едва ли можно ожидать результатов, по крайней мере, в ближайшее время. А для штурмбанфюрера это было прямо-таки катастрофой.

— Вы испробовали все средства, Хабеккер?

— До крайних дело еще не дошло. Попробовать?

— Да, — жестко отрезал Майер, тем самым безоговорочно отдавая Бракведе во власть Хабеккера. Впрочем, об этом он предупреждал графа. — Как вы считаете, Хабеккер, сможем ли мы все-таки получить от него нужные показания?

— К сожалению, мне это неизвестно. Бывают такие случаи…

— Вы что, не догадываетесь, какие могут быть последствия? — возбужденно воскликнул штурмбанфюрер. — Для вас… для меня… для всех нас… Вы должны заставить его заговорить!

— Я сделаю все возможное, — заверил комиссар — его профессиональная честь была задета. — До сих пор я всегда добивался результатов, однако бывают исключения. Такие, как Юлиус Лебер…

— Лебер! — озлобленно крикнул штурмбанфюрер. — Не говорите мне о нем! Этот Юлиус Лебер представляет собой совершенно особый случай. Такого, как он, больше нет.

— Боюсь, что есть. Бракведе является в некотором роде его подобием. — И комиссар криминальной полиции мечтательно добавил: — Можно представить их обоих в качестве министра внутренних дел и министра иностранных дел… Они перевернули бы весь мир…

— Перестаньте болтать, — резко бросил Майер, — займитесь лучше делом. Либо фон Бракведе заговорит, либо вы умолкнете вместе с ним!

Хабеккер, оскорбленный, удалился. Штурмбанфюрер с удовлетворением посмотрел ему вслед: ну и задал же он ему жару! И все же Майер сознавал, что у него есть некоторые основания видеть будущее в мрачном свете. Он с ожесточением набросился на работу, надеясь добиться хоть какого-нибудь сдвига. И сдвиг этот, кажется, стал намечаться.

В тот же день с ним пожелал поговорить по телефону некий Леман. Штурмбанфюрер тотчас же взял трубку, хотя как раз проводил допрос.

— Вы еще помните меня? — спросил Леман.

— Еще бы не помнить вас! — воскликнул Майер с нарочитой приветливостью. — Чему я обязан этим удовольствием? Не думаю, что вы просто интересуетесь моим здоровьем.

— Разве бы я посмел? — мягко возразил Леман. — Я намерен предложить вам сделку.

— Почему бы и нет! Итак, что же вы хотите?

— Настоящий паспорт, беспрепятственный выезд в Швейцарию и тысячу долларов наличными, конечно, настоящих долларов.

Штурмбанфюрер был настолько потрясен, что смог лишь через силу пошутить:

— А не позолотить ли вам еще и задницу, дружище?

Однако Леман деловито продолжал:

— Взамен я предлагаю вам бумаги графа фон Бракведе и, кроме того, точную копию бомбы Штауффенберга.

— Неужели? — спросил Майер, затаив дыхание. — Когда?

— Когда вам будет угодно. Ну как, договорились?

— По мне, хоть сегодня.

— Добро, ждите моего звонка в ближайшие двадцать четыре часа. С вами должно быть не более трех человек. В общем, баш на баш.

— Согласен, — сказал штурмбанфюрер. — Я немедленно распоряжусь обо всем.

— Прекрасно, — одобрил его заявление Гном. — Только не вздумайте надуть меня. Я не граф, и манеры у меня несколько иные. На слово я верить не привык. Если я даю, то хочу за это и получить. Это, мне кажется, как раз в вашем духе.

Главным обвинителем на процессах в «народном трибунале» выступал обер-адвокат Лаутц. Он благополучно пережил все превратности судьбы и впоследствии даже получал пенсию. Любые упреки и обвинения он парировал, заявляя, что выполнял лишь свой долг. И если не он, так кто-то другой все равно должен был его выполнять.

Угрызения совести его никогда не мучили, ибо он всегда руководствовался существующими законами, и ничем иным. Закон четко предписывал карать предательство и государственную измену смертной казнью, и Лаутц требовал вынесения такого приговора для каждого представшего перед его очами «изменника».

— Судьи «народного трибунала» великого рейха! — громогласно вещал он. — История прусско-германской армии изобилует примерами мужества, отваги, верности долгу. К сожалению, они не послужили образцом для тех людей, которых мы сегодня судим и чьи преступления так убедительно были раскрыты перед вами. Поэтому при оценке личности и ее деяний всякий раз трудно избрать ту меру наказания, которая соответствует составу преступления, разбираемого высоким трибуналом…

Это узкий круг подлецов, забывших о совести и чести… Ненависть к фюреру… жгучее тщеславие… человеческая неполноценность в широком плане… в сочетании с безмерной низостью и привели их к измене немецкому народу.

Замысливая подлое покушение на фюрера, по божьей милости окончившееся неудачей, они надеялись захватить в свои руки власть, а затем осуществить за спиной немецкого народа трусливый сговор с противником… Поэтому они не только предатели, но и гнусные изменники родины…

И так изо дня в день. Лишение почетных прав, если это не было сделано ранее «судом чести» вермахта, конфискация имущества, смертный приговор.

А в заключение, поддерживая требование главного имперского обвинителя, выступал Фрейслер:

— О расстреле не может быть и речи, поскольку на случай особо гнусных деяний в рейхе выработан специальный закон, согласно которому смертная казнь осуществляется через повешение… Суд сказал все, что следовало сказать…

Такой ход процесса считался в те дни вполне нормальным, и судебные чиновники твердо верили, что выполняют свой долг. Только некоторое время спустя и при других обстоятельствах они назвали эти события трагическими.

Иногда происходили и «забавные случаи», и тогда беззаботный смех раздавался в заполненном до отказа зрительном зале. Снисходительно улыбался и главный имперский обвинитель, испытывая чувство некоторого облегчения.

Так случилось, когда председатель «народного трибунала» Фрейслер вызвал к судейскому столу фольксгеноссин Эльзу Бергенталь, на вид женщину добродушную и скромную. Он обратился к ней с изысканной вежливостью:

— Мы пригласили вас сюда для дачи свидетельских показаний… — Затем Фрейслер наклонился вперед и заверил всех, что готов в лице фольксгеноссин Бергенталь уважать честь немецкой женщины, а она ради этой же чести обязана говорить только правду.

— Да, — кивнула в знак согласия фрау Бергенталь.

Две сотни зрителей, в большинстве своем одетые в военную форму, настороженно подняли головы. Казалось, вот-вот произойдет что-то необыкновенное.

— Вы служили экономкой у пресловутого Бека, — велеречиво начал Роланд Фрейслер. — Как на ваш взгляд, был он сильной личностью, способной повести за собой народные массы?

— Об этом я не смею судить, — ответила фрау Бергенталь.

— Я вас понимаю, — прикинулся благожелательным Фрейслер. — Да я и не требую вашей оценки, меня интересуют только некоторые подробности. Замечали ли, например, вы по утрам следы его беспокойного сна?

На это фольксгеноссин дала утвердительный ответ, неохотно, но откровенно сообщив, что по ночам Бек ужасно потел, видимо, очень волновался.

— Значит, по утрам, когда Бек вставал с постели, она была насквозь мокрой? — с наслаждением уточнил Фрейслер.

Свидетельница подтвердила его слова. Председатель «народного трибунала» благожелательно поблагодарил фрау Бергенталь и, не приводя к присяге, разрешил ей удалиться. А затем с нескрываемым торжеством заявил:

— Человек, который от страха ворочается всю ночь в своей постели, не может быть сильной личностью. И такой пигмей вознамерился устранить единственного в своем роде, несравненного фюрера…

По рядам присутствующих прошел ропот.

— Все еще сопротивляетесь? — спросил Хабеккер со скучающим видом. — Или решили образумиться?

— Мне нечего сказать, — стоял на своем граф фон Бракведе.

Лицо его казалось исхудавшим и измученным, а налитые кровью глаза смотрели печально.

Три дня и три ночи провел он крепко связанным, как пакет. От резкого, слепящего света, который в его камере никогда не выключался, ломило глаза. Его постоянно били, топтали ногами, оплевывали, а Эльфрида, секретарша Хабеккера, попыталась даже вырвать ему язык щипцами. От скудной пищи и непрерывных побоев он стал вялым, равнодушным, испытывал лишь одно чувство — смертельную усталость.

Кроме Хабеккера на допросах присутствовали еще трое гестаповцев. Один орал и награждал Бракведе ударами кулака и пинками; другой притворялся приветливым и человечным; третий настойчиво апеллировал к его чести, совести и иным высоким чувствам. Но граф фон Бракведе молчал.

— Постарайтесь чем-нибудь отвлечь их, — советовал Аларих Дамбровский, заботливо стирая кровь с тела графа. — Неужели вы не можете бросить им какую-нибудь кость, пока вас не стерли в порошок? А знаете, какой трюк самый надежный? Обвинить во всем того, кто уже мертв.

— Я не сделаю этого! — простонал фон Бракведе.

И его снова отправили к Хабеккеру.

— Такие, как вы, давно не попадались мне в руки, — с некоторым удивлением сказал тот. — Вы прямо-таки будите во мне честолюбие. — Комиссар криминальной полиции взглянул на свои обгрызенные ногти. — Вы глубоко разочаровываете меня, от вас я ожидал большего благоразумия, тем более что вы знакомы с нашими методами. Ну, так как же? Услышу я наконец чьи-нибудь имена?

Фон Бракведе закрыл глаза и поднял голову — этот жест свидетельствовал о том, что он отказывается говорить. Его плотно сжатые губы превратились в одну тонкую линию.

— Хорошо, сделаем последнюю попытку, — сказал комиссар Хабеккер. — Мне передали протокол допроса Гёрделера. Он выдвинул против вас тяжкие обвинения…

— Этот протокол подделан, — сдавленным голосом произнес фон Бракведе, догадываясь, что комиссар использовал один из своих излюбленных приемов. — Устройте мне очную ставку с Гёрделером, и сразу выяснится, подлинный ли ваш протокол.

Хабеккер пожал плечами:

— Если уж вы так настаиваете, то мы пустим в ход более действенные методы уговаривания.

И тогда все четверо набросились на графа фон Бракведе. Всю ночь напролет они загоняли ему иголки в кончики пальцев и в тело, растягивали на двух брусьях, предварительно привязав его веревками, и били до тех пор, пока он не превратился в окровавленный кусок мяса, а под конец нанесли резиновой дубинкой удар по затылку, отчего капитан потерял равновесие, ударился лицом об пол и кровь брызнула у него из носа, изо рта, из ушей.

В данном случае к фон Бракведе были применены так называемые четыре степени пыток. На Принц-Альбрехт-штрассе они считались самыми действенными методами, но не являлись изобретением этого ведомства. Сотрудники гестапо позаимствовали их у инквизиции.

Сердце фон Бракведе бешено заколотилось. На миг ему показалось, что в его голове начал извергаться вулкан, и он потерял сознание.

В течение последующих двенадцати часов граф фон Бракведе лежал неподвижно в углу своей камеры, а очнувшись, подполз к двери и, выплевывая кровь, закричал из последних сил:

— Нет! Я все равно ничего не скажу! Ни одного слова!

Эрнст Кальтенбруннер, шеф главного управления имперской безопасности, ежедневно представлял фюреру письменные доклады. Они состояли из нескольких разделов: «Голос народа», «Донесения с места событий», «Результаты допросов», «Описание закулисной стороны событий», «Списки арестованных», «Результаты следствия». К разделу «Голос народа» Адольф Гитлер проявлял особый интерес. И Кальтенбруннер учитывал это в своих докладах: фюрер имел право читать то, что ему нравилось. Например, о том, как один офицер вермахта заявил: «Этих свиней следует топить в реке, как котят».

Газеты пестрели статьями под броскими заголовками: «Гнев народа», «Справедливое возмущение». Германские радиостанции передавали подобные сообщения постоянно. «Фронт полон негодования и безоговорочно поддерживает фюрера…» — говорилось в них. А фольксгеноссен, согласно докладу Кальтенбруннера, единодушно заявляли: «Таких подлецов необходимо подвергнуть средневековым пыткам».

Сотрудники Кальтенбруннера собирали голоса народа так же прилежно, как пчелы мед. Они коллекционировали их в домах бюргеров, в казармах, в пивных, на фабриках и заводах, среди солдат на передовой. Создавалось впечатление, что вся Германия, слившись воедино, благодарила бога за совершенное им чудо — спасение фюрера.

Правда, в этом море славословящих голосов раздавались иногда и другие. Глава государства, например, узнал, что в Галле арестована женщина, высказавшая сожаление по поводу неудавшегося покушения, а в Вене — другая женщина, заявившая: «Это должно было когда-нибудь случиться!» Но враждебные голоса тонули в восторженных воплях бравых фольксгеноссен, охваченных ужасной яростью. И благодарностью тоже. Из Шверина сообщалось: «Набожные женщины утверждают, что фюрер имеет хорошего ангела-хранителя». Солдаты и молодые офицеры выражали свой гнев в таких словах: «Смерть через повешение для этих тварей является вполне заслуженным и даже мягким наказанием», старшие же по возрасту офицеры придерживались иного мнения: «Эти люди заслуживают пули».

И снова в докладах отмечалось, что «возмущенный до глубины души немецкий народ» единодушно требует «навести наконец порядок в рейхе» и к тому же высказывает одну очень интересную мысль: «Лучше повесить одним больше, чем одним меньше!»

— Вы в состоянии двигаться? — спросил Аларих Дамбровский, заботливо склоняясь над графом фон Бракведе. — Прошлой ночью я уж было подумал, что вы отдали концы.

— Нет, жив еще.

— Постарайтесь, чтобы они этого не заметили как можно дольше, — посоветовал человек, похожий на худосочного ребенка. — Лежите так и делайте вид, что не можете даже пальцем пошевелить, а я скажу, что сам перетащил вас на топчан. — Дамбровский стал осторожно ощупывать фон Бракведе своими тонкими, как лапки паука, пальцами — граф закричал от боли. — Плохо дело! — сказал тюремный уборщик. — А как с головой? Вы хоть в состоянии думать?

— Не хочется.

— Это хорошо, — обрадовался Аларих и вынул из кармана брюк какую-то бутылочку. — Многого сделать для вас не смогу. Придется обходиться без мазей и повязок. Однако я достал для вас укрепляющее средство — рыбий жир. Здесь его никто не хочет пить, но это лучше, чем ничего.

— Давайте сюда! — Фон Бракведе трясущимися руками схватил бутылочку. — Мне нужно встать на ноги.

— Чтобы снова попасть к этому мяснику?

— Мне необходимо поговорить с кем-нибудь из моих друзей.

— С кем, например?

— С кем-нибудь…

— В этом заведении их, вероятно, немало? Могу ли я быть вам чем-либо полезен?

На следующее утро фон Бракведе попросил, чтобы его повели в умывальник. Там всегда можно было услышать слово сочувствия или хотя бы увидеть предостерегающий взгляд, а стоя в углу под душем, даже переброситься несколькими фразами.

— Лучше поберегите себя, — порекомендовал Дамбровский, сооружая графу подушку из его тужурки. — А если вы все же пожелаете передать какую-нибудь весточку, то я, возможно, что-то сделаю для вас.

— Уж не хотите ли вы меня продать, а?

Аларих через силу улыбнулся:

— Кажется, вы уже пришли в себя. Я очень рад за вас. Итак, кому вы хотите передать весточку? Графу Мольтке, Юкскюллю или Бертольду Штауффенбергу? И еще доктор…

— И этот?

Тюремный уборщик сильно закашлялся, а потом попытался засмеяться:

— Этот доктор себе на уме. Знаете, что он проделывает? Каждое утро вытаскивает из кармана пастора Дельпа записки, и до сих пор ни один из надзирателей ничего не заметил. Что вы на это скажете?

Фон Бракведе приподнялся, стиснув зубы. На его лице выступил холодный пот.

— Передайте кому-нибудь из этих людей, все равно кому, что я не назвал ни одного имени, ни одного…

— Правда? — с недоверием спросил Дамбровский.

— Ни одного имени!

— И это, по вашему мнению, выход из положения? А вот Гёрделер избрал совсем другой путь. Говорят, он составил чуть ли не метровые списки, в которых можно обнаружить самые невероятные имена, вплоть до Гиммлера. Вы могли бы последовать его примеру.

— Каждый поступает по-своему, — произнес фон Бракведе, прежде чем обессиленно упасть на топчан. — Я, во всяком случае, предпочитаю молчать.

И он потерял сознание.

— Мне очень жаль, но ваш брат во всем признался, — с печалью в голосе сообщил штурмбанфюрер Майер Константину фон Бракведе. — Теперь вам придется сделать окончательный выбор: брат или фюрер.

Лейтенант Константин фон Бракведе, вызванный на Принц-Альбрехт-штрассе, взял из рук Майера документы, полистал их негнущимися пальцами и, не сказав ни слова, вернул штурмбанфюреру.

— Я понимаю, сколь глубоко ваше потрясение, — заверил лейтенанта Майер, — однако уверен, что долг для вас превыше всего…

— Чего вы ждете от меня? — спросил Константин, не глядя на штурмбанфюрера.

— Вы должны образумить своего брата, а если понадобится, дать показания против него. Знаю, что требую от вас слишком много, но я хочу вместе с вами уберечь вашего брата от самого худшего, даю слово. Готовы ли вы поговорить с ним?

Константин кивнул и поднялся. Какой-то гестаповец проводил его в подвал, а один из охранников провел в камеру графа Фрица Вильгельма фон Бракведе. Возле капитана сидел врач — он прилагал неимоверные усилия, чтобы в кратчайший срок поставить «пациента» на ноги и передать в руки тех, кто подвергнет его дальнейшим пыткам.

Константин растерянно взглянул на брата. Тот лежал с закрытыми глазами, словно мертвый, однако из его широко открытого рта доносились тихие хрипы. Лейтенант подошел поближе. Врач и охранник удалились и закрыли за собой дверь.

Прошло несколько тягостных минут, прежде чем Константин встал на колени и склонился к разбитому лицу графа.

— Фриц! — чуть слышно позвал он.

Капитан застонал. Его руки судорожно задвигались, веки вздрогнули, и он открыл глаза:

— Малыш!..

— Ты ничего не должен говорить, Фриц, — с нежностью сказал Константин. — Я все понимаю.

— Это еще не конец, — прервал его капитан. — Только не надо жалости.

— Нет-нет, — успокоил его Константин, — я же твой брат.

— Это очень плохо, — задыхаясь, произнес Фриц и попытался подняться, однако острая боль, словно ножом, полоснула его, и он опять потерял сознание.

Покинув небезызвестное заведение на Принц-Альбрехт-штрассе, лейтенант Константин фон Бракведе отправился в бывшую квартиру графини Ольденбург-Квентин и там застрелился.

— Поезжайте на площадь Савиньи. Остановитесь там возле телефонной будки, той, что у афишной тумбы, — инструктировал штурмбанфюрера Майера ефрейтор Леман, — и позвоните мне оттуда.

Майер был уверен, что теперь-то уж добьется желанной цели, ибо причислял этого Лемана к тому типу людей, которые даже родную мать продадут, если сделка сулит им выгоду. Наверное, поэтому штурмбанфюрер принял все условия игры: с ним поехали только Фогльброннер, его доверенное лицо, да штандартенфюрер СС — лучший специалист в управлении по взрывчатым веществам.

Точно в назначенное время зазвонил телефон. Леман указал Майеру номер дома и уже через пять минут предстал перед гестаповцами собственной персоной.

— Добро пожаловать! — приветствовал Гном «гостей».

На столе перед ним лежала стопка бумаг. Рядом стоял портфель — именно такой портфель был и у полковника фон Штауффенберга, и у капитана фон Бракведе.

— Входите, господа, у меня есть для вас кое-что интересное.

Мансарда, в которой очутились гестаповцы, оказалась почти пустой, лишь на ее наклонных стенах висело множество эскизов.

— Вот эта стопка бумаг не что иное, как документы, которые прятал граф фон Бракведе. А в этом портфеле граф Штауффенберг хранил бомбу, от взрыва которой должен был взлететь на воздух наш несравненный фюрер…

— Хорошо, — помягчел сразу штурмбанфюрер, — перейдем к Деловой стороне вопроса.

— Разрешите сначала дать краткое пояснение, — обратился Леман к гестаповцам, стоявшим примерно в трех метрах от стола. — И пожалуйста, не двигайтесь во избежание недоразумений…

— Не надо длинных речей, перейдем к главному, — настаивал Майер.

— Я как раз и перехожу к делу, — заверил его Леман, — и поэтому хочу обратить ваше внимание на портфель. В нем содержится взрывчатое вещество, которое было применено двадцатого июля, причем в тех же количествах. Действие его вам известно. В заряде находится кислотный взрыватель той же серии. Однако в знак особого расположения я приготовил вам небольшой сюрприз. Посмотрите, пожалуйста, внимательнее на аппарат, который лежит передо мной. — Леман указал на приставку величиной с ладонь, похожую на ключ аппарата Морзе. К ней была подсоединена батарейка от карманного фонарика, от которой отходили две проволочки, спрятанные в портфеле.

— Контактный детонатор, — тихо пояснил специалист по взрывчатым веществам.

— Совершенно верно. Примитивный, но надежный, — подтвердил Леман. — Легкий нажим — и эта мансарда взлетит на воздух. Я дотянусь до кнопки, прежде чем кто-либо из вас успеет выстрелить или сбежать. Ясно?

— Он может пойти на это, — выдавил из себя Фогльброннер.

— Не будем терять самообладания, — произнес Майер дрожащим голосом, хотя старался говорить спокойно. — В этом весь Леман. Я всегда говорил, что он большой пройдоха.

— Не пытайтесь подойти ближе, чтобы рассмотреть эту вещицу, — предостерег Леман, держа палец на кнопке.

Наконец штурмбанфюрер, пересилив себя, рассмеялся:

— Господи! Я ведь не круглый идиот и прекрасно понимаю, что весь этот розыгрыш понадобился вам как надежная гарантия выполнения всех поставленных вами условий…

Фогльброннер облегченно вздохнул — Майер опять оказался прав.

— У меня сразу появилось какое-то странное чувство, как только я вошел сюда и увидел посреди стола этот «сюрприз».

— Помолчите-ка лучше! — недовольно проворчал штурмбанфюрер и, обращаясь к Леману, продолжал. — Мы все подготовили, как было условлено: заграничный паспорт, тысячу настоящих долларов, железнодорожный билет на проезд в вагоне первого класса до Базеля, разрешение на выезд со специальным пропуском.

— С Базелем я не прочь познакомиться, — сказал Леман.

— Ну так в чем же дело, дорогой? — К штурмбанфюреру вернулась его обычная уверенность. — А теперь уберите с кнопки вашу клешню — это меня нервирует. Договор дороже денег!

— И вы не будете охотиться за мной? — спросил Гном. — Не закроете границу и не внесете меня в списки лиц, подлежащих задержанию, если, конечно, предположить, что мне удастся выйти из этого дома?

— Даю вам слово, — заверил его Майер.

— Слово подлеца, — уточнил Леман.

Штурмбанфюрер побагровел, а затем выдавил с угрозой:

— Не заходите слишком далеко!

— Он не хочет… — с ужасом прошептал Фогльброннер.

— Не двигаться! — предупредил специалист по взрывчатым веществам. — Секунда и…

— Леман, будьте благоразумны, — хрипло проговорил штурмбанфюрер.

— Что такое благоразумие? — презрительно посмотрел ефрейтор на Майера. — Для чего оно нужно, если живешь среди шакалов? Не лучше ли попытаться прикончить нескольких из них, прежде чем погибнуть самому.

— Он ведь не шутит… — еле слышно произнес Фогльброннер.

— Он хочет всего-навсего, чтобы мы наложили в штаны, — возразил Майер, не теряя самообладания.

— Взрыв может снести половину дома… — уточнил специалист по взрывчатым веществам.

— Это не суть важно, — вяло возразил Леман. — Вы разве не обратили внимания, что здесь размещаются партийные учреждения. Один партайгеноссе предоставил, между прочим, это помещение в мое распоряжение, а на это время назначил совещание в подвале, стало быть, мы здесь одни.

— Чего вы хотите? — покорно спросил Майер. — Требуйте!

— Чтобы вы вернули мне двоих покойников и одного кандидата в покойники, то есть графиню Ольденбург, лейтенанта фон Бракведе и графа.

— Это же, это… — Штурмбанфюрер растерянно смотрел на Лемана, его лицо покрылось пятнами, он дрожал всем телом. — Нет, это же невозможно!

— А кроме того, я требую вернуть мне мою родину, в гибели которой повинны вы и вам подобные…

— Боже мой! — задыхаясь, пролепетал Фогльброннер.

— А теперь будьте вы все прокляты! — почти весело воскликнул Леман и нажал на кнопку.

Дом задрожал, на несколько секунд скрылся в густых столбах дыма и рухнул, похоронив под обломками и гестаповцев, и ефрейтора Лемана.

Перед Роландом Фрейслером предстал бывший генерал-полковник Эрих Гёпнер, и председатель «народного трибунала» заранее предвкушал дьявольское удовольствие от общения с ним. Еще при изучении документов он наметил Гёпнера в качестве подходящей мишени для своих насмешек.

— Итак, обвиняемый, — начал председатель, не глядя в свои записи, — еще 19 июля вы отправились в Берлин. Зачем?

На этот вопрос Гёпнер охотно ответил:

— Моя жена получила от скорняка Зальбаха приглашение на примерку шубы, которая ей досталась в наследство от матери…

Фрейслер с удовлетворением хмыкнул — этот Гёпнер сам шел на крючок.

— Стало быть, вы отправились в Берлин по просьбе жены?

— Да, — кивнул Гёпнер. — Кроме того, из Берлина я намеревался позвонить в Шлаве, надо было запастись сигарами… И потом, я хотел помочь своей жене.

— Об этом вы уже говорили, — со скрытым злорадством напомнил Фрейслер.

Две сотни зрителей, присутствовавших в зале, засмеялись, волны приглушенного веселья докатились до судейского стола. Гёпнер немного удивился — он явно не понимал, что здесь происходит. Председатель же наклонился вперед, поближе к микрофону, и продолжил словесное избиение Гёпнера, самым бессовестным образом используя его простодушие. Он ставил одну ловушку за другой, и генерал-полковник попадал в каждую из них. Поток оскорблений лился на него, как из ушата. Его поочередно обозвали трусом, человеком, которого за нерадивость удалили из вермахта, честолюбцем, выжившим из ума, предателем государственных интересов, беспринципным негодяем и пособником убийц.

Гёпнер попытался было защитить себя, как-то оправдаться:

— Я считал, что фюрер мертв!

Но Фрейслер обрушил в микрофон целый фонтан своих верноподданнических излияний:

— …Фюрер для немецкого народа бессмертен. И даже если он умрет, то в наших сердцах будет жить вечно… Верность… Вы… убийцы фюрера… прикидываетесь простачками. Между тем самый тупой осел уже знал, что произошло…

Гёпнер вновь и вновь уверял, что принял участие в заговоре, будучи убежденным в том, что выполняет свой солдатский долг, и в заключение заявил:

— Я не считаю себя свиньей.

— Не считаете? — спросил Фрейслер. — Кем же вы предпочитаете быть?

Гёпнер растерянно смотрел вокруг — дуэль с председателем «народного трибунала» оказалась ему явно не под силу.

— Может быть, ослом? — напирал Фрейслер. — Да или нет?

— Да, — с горечью прошептал Гёпнер.

Но и это не спасло его от смертного приговора.

Первые смертные приговоры по делу 20 июля были вынесены «народным трибуналом» уже 8 августа, а два часа спустя в каторжной тюрьме Плётцензее состоялись первые казни. Однако не все приговоренные к смерти имели право умереть тотчас же. Некоторые из них были очень нужны гестапо — например, Гёрделер, который еще довольно долго писал свои меморандумы. Он исписал в общей сложности сотни страниц — о жизненно важных немецких областях, о финансовой реформе и так далее. Его казнили 2 февраля 1945 года.

Список лиц, покончивших жизнь самоубийством, насчитывал несколько десятков имен. Среди них значились два фельдмаршала и четыре генерала, а кроме того, солдаты, дипломаты, чиновники, ученые, бывшие министры, профсоюзные деятели и депутаты — они выпрыгивали из окон, вскрывали себе вены, всаживали пули в собственную голову, принимали яд или, отчаявшись, нападали на своих мучителей.

29 августа началось слушание дела парижской группы, в состав которой входили Штюльпнагель, Финк и Хофаккер. Генерал Штюльпнагель в лаконичных выражениях взял всю ответственность за происшедшее 20 июля в Париже на себя. Полковник Финк презрительно молчал, а подполковник Хофаккер осмелился заявить:

— Я сожалею, что покушение провалилось.

Все они были повешены.

Однако кроме них погибло множество людей, которые ничего не знали о событиях 20 июля. Более того, они не знали даже о подготовке заговора, но числились в каких-то списках. Их прочили после переворота на высокие посты, и за это они должны были умереть.

Но некоторые из заговорщиков все же остались в живых, ибо гестаповцам не всегда удавалось обнаружить доказательства их вины. Они, вероятно, добыли горы всяких материалов, однако у них не было самых важных документов, тех, которые хранились в портфеле графа фон Бракведе. Причем в отсутствии прилежания гестаповцев нельзя было обвинить: об их усердии свидетельствовали лица обвиняемых, а некоторые подсудимые едва держались на ногах и походили на дряхлых стариков.

И все-таки многие из них не сдавались.

«Я сделал это потому, что считаю фюрера носителем зла», — заявил перед «народным трибуналом» советник посольства фон Хефтен. Гельмут фон Мольтке затеял перепалку с Фрейслером, пытаясь его перекричать. Посол фон Хассель был исполнен непоколебимого достоинства, а Юлиус Лебер, в то время как Фрейслер поносил его, лишь презрительно щурился.

Генерал войск связи Фельгибель при вынесении приговора воскликнул: «Поторопитесь повесить нас, господин председатель, иначе мы повесим вас раньше!» Генерал-фельдмаршал фон Вицлебен в последние минуты жизни бросил Фрейслеру: «Через три месяца народ привлечет вас к ответу и потащит по улицам, как собак».

Однако этому предсказанию не суждено было сбыться. Фрейслер погиб 3 февраля 1945 года при воздушном налете на Берлин. Прервав заседание, он поспешил в подвал, но в это время здание суда зашаталось и огромная балка, оторвавшись от потолка, придавила председателя «народного трибунала».

Во время этого же налета было разрушено и здание гестапо на Принц-Альбрехт-штрассе, однако тюремные подвалы от бомбежки не пострадали и пытки продолжались полным ходом.

Но до этих событий должны были пройти месяцы. И каждый день Фрейслер председательствовал на заседаниях «народного трибунала» и провозглашал смертные приговоры. Одному из заговорщиков, адвокату Йозефу Вирмеру, он крикнул в запальчивости:

— Скоро вы все будете в аду!

На что Вирмер ответил ему:

— Для меня будет большим удовольствием встретиться там с вами, господин председатель.

Фриц Вильгельм фон Бракведе, пришедший в себя после лечения и специального питания, был доставлен в ожидавшую его тюремную машину. Его положили на пол и, как обычно, крепко связали. Возле него стоял конвойный с пистолетом наготове.

Бракведе попытался посмотреть в зарешеченное окно, однако оно оказалось занавешенным грязно-зеленой тряпицей. Духота в машине стояла такая, что было трудно дышать.

— Куда мы едем? — спросил фон Бракведе.

Ответа не последовало. Конвойный остался неподвижен и нем. Машина тряслась по разбитой дороге, и пистолет в руке конвойного вибрировал, а голова капитана Бракведе то и дело глухо ударялась о пол.

Когда его вытолкали из машины, он увидел перед собой площадь, похожую на миниатюр-полигон. Как раз за его спиной находилась стена, изрешеченная пулями, на которой кое-где проросла трава. Взглянув под ноги, граф заметил многочисленные темно-бурые пятна запекшейся крови.

— Ну, поняли, куда вас привезли? — спросил ухмыляясь конвойный. — Или вы ничего подобного не видели?

Около этой стены Фриц Вильгельм фон Бракведе простоял больше часа. Где-то неподалеку хлопали выстрелы, раздавались сдавленные крики, глухие звуки падающих тел и беззаботные голоса — это переговаривались люди, для которых убийство стало обычным ремеслом.

Затем Бракведе отвели в низкий сарай без окон. Затхлый воздух, пропитанный запахами разложения и формалина, ударил ему в нос так, что он отшатнулся. Потом он разглядел какие-то ящики, похожие на сундуки, а между ними Хабеккера, который махал ему рукой:

— Подходите ближе, я покажу вам, что вы натворили.

Когда фон Бракведе подошел к Хабеккеру, тот поднял крышку одного из сундуков. Там лежал труп женщины, лицо которой показалось фон Бракведе незнакомым, однако он уже догадался, что это графиня Элизабет Ольденбург, вернее, то, что от нее осталось.

— Она умерла, — пояснил Хабеккер тоном экскурсовода, — потому что вы, Бракведе, хотели выжить…

Он захлопнул крышку одного гроба и открыл другой. Граф увидел застывшее в суровом спокойствии лицо и мгновенно узнал Константина. Он казался таким же красивым, как в жизни, и только синевато-красное пятно на правом виске портило общее впечатление.

— Он застрелился, потому что не смог вынести позора, который вы навлекли на него. — Хабеккер захлопнул крышку гроба. — Неужели вам и этого недостаточно?

У председателя «народного трибунала» бывали и радостные минуты — когда ему удавалось получить от некоторых обвиняемых заверения в своей приверженности национал-социализму. Неважно, что, делая подобные заявления, обвиняемые стремились любой ценой сохранить себе жизнь, главное — эти заявления сделаны!

Фон Попиц, например, утверждал: «Я всецело приемлю национал-социалистское государство». Граф Хельдорф также заверял, что он во всем «согласен с национал-социализмом». А Гёрделер сформулировал свою мысль так: «Основные принципы национал-социалистской партии я усвоил еще в родительском доме и всегда руководствовался ими…»

Подобные места, встречающиеся в протоколах, председатель Фрейслер обязательно подчеркивал. Тщательно собирал он и так называемые признания вины. В письме генерал-полковника Штифа, например, говорилось: «Моя жизнь окончена. Вчера и сегодня состоялось заключительное заседание. Прокурор потребовал смертной казни, да ничего иного я и не ожидал. Это справедливое требование… Смерти я не боюсь, потому что сам навлек ее на себя своей виной». В официальном докладе фюреру выражения «справедливое требование» и «своей виной» были выделены курсивом, хотя оставалось весьма сомнительным, писал ли вообще генерал это прощальное письмо.

Все цитаты, с исключительной добросовестностью подобранные «защитниками правопорядка», свидетельствовали об одностороннем признании вины. Например, некий Леонрод якобы выразил надежду, что семья предаст забвению его имя, ибо он является для нее позорным пятном. Некто Егер сожалел: «Случай сделал меня соучастником…» Хельдорф: «…Я признаю свою вину…» Сменд: «…Я виновен и должен умереть… Я ухожу из жизни конченым человеком, я проиграл все, абсолютно все…»

— Господа, мы вполне можем быть довольны нашей работой, — обратился Фрейслер к заседателям по окончании очередного рабочего дня. — Фюрер вынес мне благодарность, а значит, и вам. Он просил нас и дальше действовать в том же духе.

Служитель суда помог Фрейслеру снять судейскую мантию, и тот продолжил беседу с обер-прокурором:

— По-моему, некоторые защитники пренебрегают интересами народа. Вам это не кажется?

— Конечно, речь идет об исключениях…

— И все же мы должны пресекать в зародыше то, что может повредить авторитету суда, не так ли? Защитники обязаны служить справедливости так же, как вы и я.

Обер-прокурор согласно кивнул:

— Некоторые из этих господ, кажется, действительно не понимают, о чем здесь идет речь. В соответствии с вашим замечанием я дам им нужные наставления.

Фрейслер попрощался с заседателями, с обер-прокурором и его помощниками:

— До завтра, господа, — и, обращаясь к своему ассистенту, спросил. — А завтра кто у нас на очереди?

Ассистент назвал шесть фамилий, среди них и капитана фон Бракведе.

— Стало быть, ничего выдающегося, — сказал председатель и закрыл портфель.

У палача Берлина были свои проблемы. Он чувствовал себя глубоко обязанным фюреру, который принял их лично, и не хотел его ни в чем разочаровывать. Для начала палач решил провести производственное совещание со своими подручными.

Они сидели вокруг стола в рабочем помещении каторжной тюрьмы Плётцензее и пили реквизированный коньяк превосходного качества — коньяк полагался им по роду службы.

— Я видел фильмы о первых казнях, — доложил палач своим подручным, — и должен признаться, что полностью они меня не удовлетворили.

— Почему же? — удивился один из подручных. — Ведь до сих пор все шло как надо.

— С чисто технической точки зрения — да, — согласился палач, — а вот с точки зрения визуальной обнаружились некоторые недоработки.

По лицам собравшихся никак нельзя было определить род их занятий. Палач походил на добропорядочного чиновника, а его подручные на обыкновенных рабочих парней — один из них был отцом четверых детей, другой собирался вскоре вступить в брак, его невеста работала в цветочном магазине.

— Мы ведь изо дня в день прямо-таки ставили рекорды, — напомнил один из подручных. — И в этом нас вряд ли кто-либо сможет превзойти.

— Конечно, — подтвердил палач. — Однако в этих фильмах обнаружились такие недостатки, которые необходимо устранить, поскольку я не хочу, чтобы их заметил фюрер.

— Может быть, оператор — сапожник? — предположил другой подручный. — Эти киношники уже не однажды действовали мне на нервы. В конце концов, ведь это они должны приноравливаться к нам, а не мы к ним, не так ли?

— Мы работаем в особых условиях, — продолжал палач, — и это надо учитывать. Например, крюки слишком блестят, да и проволочные петли тоже. И потом, они дают во время съемки световые вспышки, которые ухудшают качество кадров.

— Тогда давайте покрасим крюки и петли или достанем какой-нибудь другой материал. Я думаю, это вполне возможно.

— Очень хорошо, — одобрил палач. — Однако есть еще одно «но». Один из вас, когда вешает осужденного, поворачивается спиной к камере. Это непорядок.

— Мы же не можем изменить методы работы. Один стоит впереди и держит осужденного за бедра, а другой сзади подхватывает его под мышки. Затем мы поднимаем его вверх и по команде резко опускаем.

— Все это так, — согласился палач, — но тот, кто стоит впереди, закрывает лицо осужденного, и мне кажется, фюреру это не понравится. Он ведь хочет видеть абсолютно все.

— Тогда дело дрянь! — заявил один из подручных. — Придется переучиваться.

Капитан Фриц Вильгельм фон Бракведе, поддерживаемый под руки двумя конвойными, стоял в большом зале судебной палаты, в котором заседал «народный трибунал». Наручники с него сняли, и теперь он машинально массировал натертые до крови запястья и оглядывался по сторонам. Кроваво-красные стяги со свастикой, огненно-красное судейское одеяние Фрейслера, багровые петлицы на воротнике какого-то генерала от инфантерии, который выступал в роли заседателя, призваны были действовать устрашающе. А обвинитель, одетый в черную мантию, сидевший сбоку со скучающим видом, усугублял это впечатление.

Председатель не торопясь перелистывал лежащие перед ним документы. По ним выходило, что обвиняемый ничего собой не представляет. Капитан, родом из дворян, чиновник средней руки в Восточной Пруссии и Силезии, был на фронте. И Фрейслер решил, что разделается с этим человеком, так сказать, в два счета.

— Подойдите поближе, — лениво обронил председатель «народного трибунала» — усердствовал он лишь в тех случаях, когда имел дело с генералами, послами или чиновниками высокого ранга. — Вы знаете, почему оказались в этом зале?

— Нет, — сказал фон Бракведе. — А увидев здесь бюсты Фридриха Великого и Адольфа Гитлера, я вообще пришел в замешательство, ибо один из них упразднил пытки, а другой ввел снова. Я считаю это регрессом.

Роланд Фрейслер удивленно вскинул брови:

— Что такое? Я не ослышался? Скажите-ка на милость! Вы, собственно, кто — неудавшийся историк или что-то в этом роде? Давайте не будем спекулировать на истории, а поговорим о фактах.

— Именно о них-то я и хочу сказать, — твердо заявил фон Бракведе. — Меня пытали, и только после этого я дал представленные суду показания, поэтому они не могут служить основой для судебного разбирательства. Кроме того, я считаю состав суда неправомочным, поскольку он по отношению ко мне необъективен.

Роланд Фрейслер от изумления даже поднялся с места. Несколько секунд он беспомощно оглядывался вокруг и видел лишь безмерное удивление, смущение, беспокойство, а в отдельных случаях даже с трудом скрываемую ухмылку. Стремясь овладеть ситуацией, председатель постарался вложить в свои слова как можно больше иронии:

— А вы, однако, шутник, не так ли?

— Возможно. Я читал книгу Адольфа Гитлера «Майн кампф». Так вот там написано: «Если волею правительства какой-либо народ влекут к гибели, то бунт каждого представителя этого народа является не только правом, но и долгом…»

— Это чистейшей воды мошенничество! — взревел Фрейслер.

— А далее Адольф Гитлер писал в своей книге: «Права человека выше государственного права, и любой путь, который ведет к осуществлению этого положения, целесообразен, а несоблюдение этого закона должно рассматриваться как невыполнение долга и, следовательно, как преступление».

— Вы законченный подлец! — в возбуждении заорал Фрейслер. — Вы, преступник, осмеливаетесь использовать в своих грязных целях слова нашего фюрера?! Тем самым вы выдали себя. Неужели вам не стыдно?

— Наверное, мне действительно следует стыдиться, что я процитировал Гитлера, — согласился фон Бракведе.

Роланд Фрейслер так рычал, что микрофоны дребезжали, как разбитое стекло. Кабина для звукозаписи наполнилась оглушительным треском, и звукозапись оказалась испорченной. Назначенный судом защитник Бракведе даже пригнулся от ужаса.

— Подлец Бракведе, я лишаю вас слова! — содрогаясь, вопил Фрейслер. — Заседание прерывается на полчаса.

— Вы сошли с ума! — прошептал капитану один из конвойных. — Такого здесь никто себе не позволял.

— Но кто-то должен был начать, — решительно возразил граф фон Бракведе, а обращаясь к защитнику, который повернулся к нему, крайне обеспокоенный, сказал: — Будет гораздо лучше, если теперь вы уйдете в укрытие, а я стану защищать себя сам.

— Но я тоже хочу защищать вас! — пылко заверил его защитник. — Если нам удастся доказать применение к вам пыток, то создастся новая предпосылка для объявления суда неправомочным…

— Вы женаты? У вас есть дети? — спросил граф.

— Да, — удивленно ответил защитник.

— Вы противник национал-социализма?

— Ну как вы могли такое подумать!

— Вы опасаетесь за свою жизнь, я понимаю… — фон Бракведе попытался улыбнуться: — Зачем же вы хотите ввязаться в эту сомнительную авантюру? Вы можете все потерять, а мне терять нечего. Отступитесь, оставьте поле битвы мне…

После получасового перерыва Фрейслер снова занял свое председательское место. Он успел пролистать дело этого фон Бракведе и не смог найти ничего особенного. Имелось признание вины, больше ничего. Однако этого было вполне достаточно.

— Подлец Бракведе, перейдемте к делу, — начал председатель. — Вы что, подлец Бракведе, утверждаете, что не принимали никакого участия в событиях 20 июля?

— Ни в коем случае, — сказал Фриц Вильгельм фон Бракведе. — Я принимал в этих событиях самое активное участие. По моему глубокому убеждению, Гитлера необходимо устранить, только в этом случае Германия имела бы шансы выжить.

Фрейслер с облегчением вздохнул, ибо такого признания было вполне достаточно для вынесения смертного приговора. Это настроило его на мирный лад: теперь, когда самое важное было решено, он мог уделить время общим вопросам.

— Суд имеет в своем распоряжении составленный предательской рукой план преобразования административного аппарата. Вы признаете, что были автором этого плана, граф фон Бракведе?

— Простите, подлец Бракведе, — внес поправку Фриц. — А что касается плана, то я полностью с ним согласен. В случае его осуществления был бы создан такой государственный порядок, при котором не осталось бы места для коррупции, обмана и применения насилия. Однако его предпосылкой было устранение…

— Вы, кажется, не особенно высокого мнения о присяге, Бракведе? Подлец Бракведе, если вам будет угодно.

— Не мы нарушили присягу, а Гитлер и ему подобные. Преступники не имеют права требовать от нас ее соблюдения!

Послышались громкие крики протеста. Обвинитель стукнул кулаком по столу. Лица заседателей покрылись краской стыда и возмущения. Зрители повскакали со своих мест.

Несколько секунд Роланд Фрейслер пребывал в нерешительности. У него появилось искушение прекратить слушание дела, но это могло быть расценено как проявление слабости: врагов и завистников у председателя «народного трибунала» было предостаточно. И потому он вынужден был продолжать процесс. Он поднял руку в успокаивающем жесте, заставил себя победоносно улыбнуться и заявил взбудораженной толпе:

— Мы не должны забывать, мои дорогие фольксгеноссен и фольксгеноссинен, что имеем дело с людьми, которых, судя по всему, нельзя считать вполне нормальными. А некоторые из них наверняка больны психически. Очевидно, с таким экземпляром мы и имеем сейчас дело.

— Раньше или позже это выяснится, — парировал его выпад фон Бракведе. — Однако мне кажется, что и куриных мозгов достаточно, чтобы понять: война проиграна. Продолжать ее — значит продолжать массовые убийства и тотальное уничтожение. За те немногие месяцы, которые еще остались, потери последних пяти лет могут удвоиться.

Расчеты фон Бракведе оказались довольно точными: после 20 июля 1944 года на фронтах погибло почти столько же людей, сколько за весь период войны, а число разрушенных городов и сел удвоилось. Но этот кровавый итог войны стал очевиден позже, когда уже ничего нельзя было изменить.

Фрейслер с презрением посмотрел на обвиняемого:

— Пример этого законченного подлеца убедительно доказывает, насколько необходимы суровые приговоры. Преступные элементы вновь пытались нанести нашему фюреру удар в спину, при этом самым бессовестным образом выдавая себя за убежденных национал-социалистов. Или вы станете отрицать это, подлец Бракведе?

— Нет, — сказал тот, понурив голову. — Я тоже верил в национал-социализм и в Гитлера, пока не понял, что это за человек и что он творит. И тогда я стал его противником — у меня не было другого выбора. Я, как и многие мои товарищи, убедился в том, что этот человек должен быть устранен, и не сейчас, когда наше поражение в войне становится очевидным, а еще задолго до начала войны. Наш долг — быть верными богу, правде, свободе, а не преступнику.

Защитник графа фон Бракведе был взволнован до глубины души.

— Что же мне теперь делать? — спрашивал он. — Предоставьте мне полномочия, и я попытаюсь доказать неправомочность этого суда или хотя бы поставить ее под сомнение.

— И чего вы этим добьетесь?

Защитник испытующе посмотрел на графа:

— Знаете, господин граф, что я чувствую? Стыд за то, что не стою на вашем месте.

— Лучше попытайтесь выжить, чтобы потом рассказать о нас, — посоветовал граф.

— Но я не хочу быть трусом.

— Спасибо, — проговорил фон Бракведе. — А сейчас ответьте мне, пожалуйста, на один-единственный вопрос: вы верите, что сможете предотвратить вынесение мне смертного приговора?

— Нет, этого я сделать не смогу.

— Я тоже так считаю, господин защитник. — И фон Бракведе добавил: — У меня был друг, ефрейтор Леман. У него было доброе сердце и здравый ум. И знаете, что он мне сказал? Жизнь, отданная ради справедливого дела, заслуживает уважения. Бессмысленная же гибель, какой бы героической она ни была, является чистейшей глупостью.

— Я понял вас, — покорно сказал защитник.

Граф фон Бракведе знал: многие защитники вели себя совершенно по-другому, потому что не хотели превратиться в косвенных обвиняемых под тяжелым взглядом Фрейслера. Нашелся даже такой, который начал свою защитительную речь словами: «Вы вправе задать мне вопрос: зачем нужна защита?» — и пространно объяснил, что истинной задачей защитника, как он ее понимает, является помощь суду при вынесении приговора и что в судебной практике могут возникнуть такие ситуации, когда даже самому опытному защитнику нечего сказать в пользу своего подзащитного.

А некий доктор Фальк заявил: «Я, будучи защитником, назначенным судом, придерживаюсь той точки зрения, что защитник должен помнить об одном — во что бы то ни стало следует избегать опасности стать вторым обвинителем…»

Другой защитник, доктор Бергман, сказал: «Не нахожу возможным вносить предложение, идущее вразрез с предложением господина обер-прокурора». Ему вторили защитник доктор Кунц: «Полностью согласен с представителем обвинения…» — и защитник доктор Вайсман: «Смертный приговор неизбежен… Я уверен, что это правильный и справедливый приговор…»

— А еще один мой друг, — продолжал фон Бракведе, — которого все называли просто доктором, известный моралист, сказал: «Нельзя лжецов одолеть только правдой, а преступления искоренить только порядочностью».

— Ваш доктор жив, — тихо проговорил защитник.

— Правда? Как же это ему удалось? — обрадовался фон Бракведе.

— Его, как и других, вызывали в «народный трибунал», но он стоял на своем, подобно Юлиусу Леберу, графу фон Юкскюллю и фон Хофаккеру, не говоря о вас, господин фон Бракведе. Однако только его одного приговорили к тюремному заключению.

— Как здорово, что остался в живых хотя бы один, который позднее сможет рассказать о нас правду. Как же это удалось нашему доктору?

— Он в свое время женился на нужной женщине, — пояснил защитник. — У нее была подруга детства, а та в свою очередь дружна с Фрейслером.

— Великолепно, — сказал граф фон Бракведе, — хотя и невероятно. Однако не будем отвлекаться, господин защитник, мы подпадаем под общие правила.

После 20 июля за несколько месяцев было совершено, согласно имеющимся официальным данным, семьдесят шесть казней. Вместе с зарегистрированными убийствами и самоубийствами число погибших участников заговора увеличилось до ста сорока семи. По самым скромным подсчетам, число жертв насилия составило по меньшей мере двести человек.

Уже в последние дни войны был казнен адмирал Канарис. Генерал-полковник Фромм, приговоренный к смертной казни за трусость, был убит 19 марта 1945 года в Бранденбургской тюрьме. Умер он с возгласом «Хайль Гитлер!».

Умирали дети, женщины, старики. Однако их смерть оставалась почти незамеченной в море крови, которая лилась в те дни на фронтах, в концентрационных лагерях, в застенках гестапо.

А фюрер рейха, бесславный конец которого был недалек, в то же самое время громогласно заявил: «Мы победим, потому что должны победить! Иначе мировая история потеряла бы всякий смысл».

— Обвиняемый Бракведе, вам предоставляется последнее слово. — Фрейслер изо всех сил настойчиво демонстрировал соблюдение законности, однако при этом не забыл предостеречь: — Я имею в виду последнее слово, а не заключительную речь и не намерен терпеть никаких разглагольствований…

Фриц Вильгельм фон Бракведе заявил:

— Мы пошли на это для того, чтобы уберечь Германию от неописуемого горя. Мне ясно, что я буду повешен, но я не раскаиваюсь в своем поступке и надеюсь, что другие в более удачный момент довершат наше дело.

— Смерть через повешение, — объявил председатель «народного трибунала». — Приговор привести в исполнение немедленно!

Менее чем через два часа после вынесения приговора граф Фриц Вильгельм фон Бракведе был доставлен в каторжную тюрьму Плётценаее, где уже все было приготовлено к казни.

Здание, в котором его ожидал палач со своими подручными, стояло в стороне и было окружено вытоптанным газоном с суковатыми соснами. Помещение для казни имело примерно четыре метра в ширину и восемь в длину. При казни кроме палача и его подручных присутствовали генеральный прокурор рейха, два тюремных надзирателя и два кинооператора. У длинной стены находился стол, на котором стояли рюмки и бутылки с коньяком — он предназначался для свидетелей казни.

Два узких зарешеченных окна в лобовой стене помещения пропускали бледный дневной свет. К потолку была прикреплена железная балка с восемью массивными крюками.

Граф фон Бракведе вошел в это помещение с высоко поднятой головой.

— Осужденный, вы приговорены «народным трибуналом» к смертной казни через повешение, — объявил по заведенному правилу прокурор. — Палач, приступайте к исполнению ваших обязанностей!

Палач накинул на шею фон Бракведе металлическую петлю.

— Немного щекотно, — заметил граф со свойственным ему юмором. — Но ничего, это скоро пройдет.

Подручные палача схватили графа фон Бракведе, подняли его вверх и, зацепив петлю за крюк, резко дернули вниз.

— И что это за мир?! — успел все-таки промолвить граф.

Один из заговорщиков, пастор Альфред Дельп, написал в камере смертников руками, закованными в кандалы: «Пусть другим будет дозволено жить лучше и счастливее, потому что мы умерли за это».