Полицейские и провокаторы

Истоки

Появление зубатовщины связано с несколькими причинами. Остановлю внимание читателя лишь на двух из них: дегаевщина, заквашенная на провокаторских идеях Судейкина, и отсутствие действенного трудового законодательства в Российской империи.

Роль посредника при возникновении конфликтов между рабочими и хозяевами приходилось выполнять полиции, и она далеко не всегда принимала сторону фабрикантов. Полиции принадлежит первенство в попытке облегчения положения рабочих. Приведу извлечение из «Обзора деятельности III отделения собственной Вашего Величества канцелярии за 50 лет».

«Озабочиваясь положением сельского населения, III отделение в то же время обращало внимание и на нужды рабочего класса в столицах. В 1841 году была учреждена под председательством генерал-майора Корпуса жандармов графа Буксгевена особая комиссия для исследования быта рабочих людей и ремесленников С.-Петербурга.

Представленные ею сведения были сообщены подлежащим министрам и вызвали некоторые административные меры, содействовавшие улучшению положения столичного рабочего населения. Между прочим, на основании предложений комиссии, по инициативе III отделения, была устроена «в С.-Петербурге постоянная больница для чернорабочих, послужившая образцом подобному же учреждению и в Москве» [396].

Некоторые крупные царские администраторы понимали, что положение рабочих требует перемен, иначе Россия пойдет по пути развития и нарастания массового революционного движения. Пытаясь избежать этого, правительство создало в 1882 году при Министерстве финансов институт фабричных инспекторов, призванный регулировать отношения между капиталистами и рабочими. Права и обязанности фабричных инспекторов не удовлетворяли стороны: чиновники писали законы торопливо, не ознакомившись с имевшимся на Западе опытом, опасаясь, что момент будет упущен и царь эти законы не утвердил.

Историк зубатовщины, литературный агент бывшего председателя Совета Министров С. Ю. Витте В. И. фон Штейн (псевдоним — А. Морской) писал о русском фабричном законодательстве: «Созданное едва ли не исключительно в целях охранения порядка, оно с положительною помощью рабочим выступает лишь там, где это совпадает с полицейскими целями или где самая жизнь особенно настойчиво выставляет свои властные требования» [397].

Инструкция, в соответствии с которой следовало решать споры, оказалась столь слабой, что министр финансов С. Ю. Витте уповал лишь на «нравственный авторитет» своих инспекторов. Хозяева фабрик действия инспекторов игнорировали, стремясь сохранить за собой право на прежний произвол и еще больше закабалить попавших к ним рабочих. Они не желали понять, что в их интересах искать компромиссные решения, а не доводить людей до отчаяния[398].

Министерство внутренних дел стремилось заполучить фабричных инспекторов в свое подчинение. Это желание объяснялось тем, что от действий инспекторов до некоторой степени зависело, дойдут ли разногласия рабочих с хозяевами до забастовки, и тогда потребуется привлечение полиции для тушения конфликта, или переговоры закончатся миром. В случае победы Министерства внутренних дел над Министерством финансов фабричные инспектора могли быть без труда превращены в сотрудников фабричной полиции. Такая реорганизация делала бы фабричных инспекторов более заинтересованными в мирном исходе конфликтов, так как чиновники, влияющие на решение спорных вопросов, и полиция, призванная наводить порядок силой, оказывались в одной упряжке. Министерство финансов не желало отдавать рожденное им хилое дитя. Быть может, постоянная вражда Витте со всеми министрами внутренних дел возникала и на этой почве.

Пока шла борьба между министерствами за право командовать фабричными инспекторами, полиция оказывала на инспекторов сильнейшее давление вплоть до посредничества полицейских чинов вместе с фабричными инспекторами в переговорах хозяев с рабочими. Вопреки законам, полиция принимала на себя исследование причин споров и даже иногда допускала проведение забастовок для устрашения неподатливых фабрикантов.

Министр внутренних дел Д. С. Сипягин писал:

«Масса беспорядков, волнений и вообще проявлений дикой необузданности рабочих исчезли бы или, по крайней мере, значительно сократились бы, если бы обращено было достаточное внимание на характер развлечений и отдыха рабочих образованием при фабриках столовых, чайных, читален, помещений для зрелищ и пр. Наряду с этим необходимо озаботиться устройством фабричных школ для подрастающего поколения рабочих» [399].

Министр внутренних дел не заметил главного — невыносимых условий труда, но и то немногое, на чем настаивал Сипягин, хозяева не желали делать. Полицейская Россия предчувствовала, что надвигается опасность, а капиталистическая — нет. Московский обер-полицмейстер Д. Ф. Трепов писал генерал-губернатору Москвы вел. кн. Сергею Александровичу:

«Пока революционер проповедует чистый социализм, с ним можно справиться одними репрессивными мерами, но когда он начнет эксплуатировать недочеты существующего законного порядка, репрессивных мер мало, а надо немедля вырвать из-под ног его самую почву... Весь интерес революции сосредоточен на фабрично-заводской среде, а где пристраивается революционер, там и обязана быть государственная полиция... Чем занимается революционер, тем обязана интересоваться и полиция» [400].

В Департаменте полиции понимали, что рабочие в поисках заступничества будут обращаться к правительству, а не к противоправительственным сообществам, если их удастся убедить в том, что власть сильна и проявляет интерес к требованиям трудящихся. Именно эта мысль, подсказанная жизнью, и родила зубатовщину.

МНОГОЛИКИЙ ЗУБАТОВ

В деятельности Судейкина и Зубатова есть много общего. Выгодно выделяясь среди сослуживцев умственными способностями, каждый из них создал свои методы борьбы с революционным движением. В их основу они заложили полнейшее отрицание нравственных начал. Стараниями Судейкина и его последователя Зубатова политический сыск и полицейская провокация перестали отличаться друг от друга.

Сергей Васильевич Зубатов родился в 1863 году в семье частного служащего, в прошлом офицера Учась в шестом классе пятой московской гимназии, он оказался вовлеченным в кружок радикальной молодежи. Из гимназии пришлось уйти и поступить в почтово-телеграфное ведомство. Денег платили мало, и Сергей совмещал службу с работой в известной на всю Москву частной библиотеке А. М. Михиной. Вскоре молодой библиотекарь женился на владелице, и юные московские радикалы приобрели возможность собираться в помещении библиотеки, удобном для их занятий политической экономией. Там они получали для чтения и нелегальные революционные издания. В народовольческих кружках Зубатов не состоял, но некоторые услуги им оказывал. Знавшие его в тот период отзывались о нем, как о человеке умном, интеллигентном, энергичном, бескорыстном и обаятельном.

Увлечение Зубатова радикальными идеями совпало с периодом наивысшего подъема в деятельности партии «Народная воля», когда казалось, вот-вот самодержавие рухнет и все прогрессивное восторжествует. Но наступили мрачные времена дегаевщины, времена «кровосмешения» революционеров с полицейскими, когда люди перестали понимать кто есть кто, когда члены партии гибли в тюрьмах, не ведая, по чьему злому умыслу они попали в руки полиции, а джинн провокации, выпущенный на волю Судейкиным, бесновался и разъедал души людей, терявших доверие к близким и друзьям.

Член одного из московских народовольческих кружков М. Р. Гоц, впоследствии один из основателей партии социалистов-революционеров, вспоминал:

«Это было вообще ужасное время. „Народная воля“, истекшая кровью, несомненно шла быстрыми шагами к своему окончательному разложению, но это еще не вошло в сознание действующих революционеров. Им казалось, что все дело только в новой концентрации сил при старых организационных принципах и тактических приемах. Однако сил становилось все меньше и меньше, а наряду с громадными провалами 84-го года страшную разрушительную работу совершила получившая начало от «дегаевщины» деморализация в революционных рядах. <...;> Помнится, мне передавали в 85-м году, что Зубатова вызвал к себе начальник Московской охранки Н. С. Бердяев, который предложил ему или поступить в шпионы, или быть высланным из Москвы. Зубатов рассказывал, что с негодованием отверг предложение, но на самом-то деле вернее всего тогда же начал свою доблестную службу» [401].

Вызов Зубатова в Гнездниковский переулок, 5, состоялся 13 июня 1886 года. Некоторые народовольцы утверждали, что Зубатов в охранке бывал и до этого. Наверное, разговор происходил в кабинете начальника Охранного отделения за самоваром. Николай Сергеевич предпочитал вербовать к себе в агенты, ведя длительные беседы с чаепитием и неспешными разговорами. Иногда он говорил лишнее, и тогда собеседник уходил с ценными сведениями. Бердяев поведал Зубатову о давней и успешной слежке за посетителями библиотеки Михи-ной, рассказал о том, что полиции твердо известно о «преступном образе мыслей и разрушительных идеях», обуревающих его, что библиотека жены превращена в место свиданий государственных преступников и в склад нелегальной литературы. В заключение беседы БерДяев поставил Зубатова перед выбором — ссылка в Восточную Сибирь административным порядком или сотрудничество с охранкой. Зубатов предпочел сотрудничество с охранкой [402]. Дошедший до нас рассказ самого Зубатова о его вербовке доверия не вызывает [403].

Период от визита в охранку до разоблачения, время своей провокаторской деятельности, Зубатов называл «контр-конспиративным». Уж очень не хотелось ему произносить такие бранные слова по отношению к себе, как «агент», «шпион», а точнее — «провокатор» Библиотека Михиной, вокруг которой группировалась радикальная молодежь, превратилась в гнездо провокации. Зубатов агитировал приходивших в библиотеку молодых людей вступать в революционные кружки, на средства Московского охранного отделения обеспечивал подпольные типографии оборудованием и шрифтами, писал прокламации, пытался проникнуть в разбросанные по России народовольческие кружки, собрать о членах партии нужные сведения и передать их в охранку.

«Я знал, например, в Москве в то время был знаменитый сыщик Зубатов,— писал некто И. И. Стари-нин,— у которого была библиотека, и у другого сыщика, Лебедева, был свой книжный магазин (по покупке и продаже книг) Оба эти сыщика действовали так: наметив себе жертву, они давали этой жертве самые нелегальные книжки, сами же знакомили своих жертв с социальным чтением, с революцией, сбивали таких подготовленных ими же людей в одну кучу, а потом доносили на них, делали обыски и находили свои же недозволенные книжки и рукописи и на основании этих своих найденных книжек делали аресты» [404].

Стараниями Зубатова 24 октября 1886 года за решеткой оказались его близкие знакомые, члены кружка Гоца М. И. Фондаминский, умерший в Иркутске в 1896 году, и О. Г. Рубинок, сошедший с ума от избиений и вскоре умерший.

5 февраля 1887 года в руки полиции попал шестнадцатилетний Леонид Меныциков, впоследствии крупный чиновник Департамента полиции. В 1911 году, находясь в эмиграции, он опубликовал открытое письмо министру внутренних дел П. А. Столыпину, в котором, вспоминая свой арест, писал:

«С самого начала моего сидения в тюрьме в мою душу закралось подозрение, что я сделался жертвою доноса. Моя догадка нашла себе подтверждение.

Очень скоро выяснилось, что я и многие другие были арестованы вследствие предательства одного молодого человека. Имя этого господина Вам должно быть известно, Министерство, во главе которого Вы числитесь, платит ему ныне 5000 рублей ежегодной ренты. Это был С. В. Зубатов» [405].

2 мая 1887 года Московская полиция арестовала около двухсот молодых людей [406]. Эта грандиозная облава производилась не без помощи провокатора Зубатова. Служба Зубатова в качестве секретного агента охранки тщательно скрывалась Бердяевым от других правоохранительных служб. Поэтому жандармы, не подозревая, что он их коллега, привлекли Зубатова к дознанию по делам Меныцикова и распространению нелегально брошюры Л. Н. Толстого «Николай Пал-кин». По последнему делу Зубатов был послан Бердяевым следить и сам же попался на распространении нелегального издания. По требованию Бердяева Зубатова оба раза освобождали от наказания, на что не могли не обратить внимания московские народовольцы, уже подозревавшие его в связи с охранкой. Сергей Васильевич считал, что болтливый Бердяев кому-то все же проговорился о нем. По утверждению Меныцикова, Зубатов сам признался товарищам во всем [407]. В январе 1889 года появился приказ московского обер-полицмейстера о зачислении в штат Охранного отделения отставного телеграфиста Зубатова. Так начался третий этап его деятельности [408]. Ученик Зубатова генерал А. И. Спиридович сообщает, что его учитель «после гимназии не пошел в Университет, а поступил чиновником в Охранное отделение» [409].

Благодаря незаурядным способностям и бескорыстной преданности полцтическому сыску Зубатов быстро продвигался по службе: простой филер — чиновник особых поручений — помощник начальника охранки — с 1896 года ее начальник (Бердяев проиграл казенные деньги, и его отправили в отставку). Недоучившийся гимназист оказался умнее и образованнее своих коллег. Несмотря на повседневную занятость, Зубатов много читал специальной, общеобразовательной и револю-’ ционной литературы, выходившей в России и вне ее. Он нашел себя в политическом сыске, охранка оказалась его стихией, делом его жизни. Зубатов превратил Московское охранное отделение в «академию», оно считалось лучшим в империи, «кузницей кадров». Его друг Е. П. Медников, гений филерского наблюдения, организовал школу филеров. В Москве появились пешие и конные филеры, извозчичий филерский двор, летучий филерский отряд, выезжавший во все концы необъятной империи. Ученики Медникова безошибочно находили в толпе революционеров интуитивно, по внешнему виду. От них почти невозможйо было скрыться, и революционеры предпочитали объезжать Москву, лишь бы не попасть на глаза сотрудникам зубатовской академии [410].

Бывший начальник Особого отдела Департамента полиции глава политического сыска империи Л. А. Ратаев писал:

«Московское охранное отделение в силу своего центрального положения само собою было призвано в такой момент играть выдающуюся роль, но это значение еще усиливалось удачным подбором секретной агентуры и правильно организованным наружным наблюдением. Департамент, лишенный в такое горячее время какой-либо поддержки от провинциальных розыскных учреждений, стал по необходимости командировать людей Москорского охранного отделения в те местности империи, где замечался острый подъем революционного движения. Такой порядок привел вскоре к сформированию при Московском охранном отделении на средства Департамента так называемого летучего отряда наблюдательных агентов, которые, сообразно потребностям момента, передвигались из одной местности в другую, и таким образом Московское отделение сделалось как бы официальным центральным розыскным органом Департамента., Словом, Москва в те времена считалась школою секретной агентуры и наружного наблюдения» [411].

В цитируемом отрывке Зубатов не упоминается. Ратаев его не любил. Зубатов в 1902 году фактически сменил Ратаева на посту начальника Особого отдела Департамента полиции (между ними две недели эту должность занимал Ф. С. Зиберт), и там дела пошли лучше. Даже в служебных письмах к Зубатову Ратаев не всегда мог скрыть свои чувства [412].

Зубатов ввел много нового в технику политического сыска — фотографирование всех арестованных, дактилоскопию, разработал системы наружного и внутреннего наблюдения. Он умышленно оставлял на свободе часть выявленных революционеров «на разведку» и пристально следил за ними. Что было дальше, пояснений не требует. Его можно назвать виртуозом политического сыска, мэтром, новатором. При нем техника политического сыска в России достигла уровня стран Западной Европы. Жандармский генерал П. П. Заварзин, коллега и последователь Зубатова, писал о нем: «Зубатов был одним из немногих правительственных агентов, который знал революционное движение и технику розыска. В то время политический розыск в империи был поставлен настолько слабо, что многие чины не были знакомы с самыми элементарными приемами той работы, которую они вели, не говоря уже об отсутствии умения разбираться в программах партий и политических доктринах. Зубатов первый поставил розыск в империи по образцу западноевропейскому, введя систематическую регистрацию, фотографирование, конспирирование внутренней агентуры и т. п.» [413].

Зубатов превосходно знал революционное движение заказа народничества, в тонкостях революционного движения более позднего периода он разбирался много хуже. После разгрома народничества и появления социал-демократов Зубатов понял, что назрела необходимость изменения методов борьбы с революционным движением. Он читал теоретические работы, включая Маркса, изучал практику революционной борьбы:

«Рабочий класс — коллектив такой мощности, каким в качестве боевого средства революционеры не располагали ни во времена декабристов, ни в период хождения в народ, ни в моменты массовых студенческих выступлений. Чисто количественная его величина усугублялась в своем значении тем обстоятельством, что в его руках обреталась вся техника страны, а он, все более объединяемый самым процессом производства, опирался внизу на крестьянство, к сынам которого принадлежал; вверху же, нуждаясь в требуемых знаниях по специальности, необходимо соприкасался с интеллигентным слоем населения. Будучи разъярен социалистической пропагандой и революционной агитацией в направлении уничтожения существующего государственного и общественного строя, коллектив этот неминуемо мог оказаться серьезнейшей угрозой для существующего порядка вещей» [414].

Зубатов, как ему казалось, нашел блистательное решение, позволяющее отвлечь рабочий класс от желания уничтожить существующий государственный строй. Его замысел отличался завидной простотой: он предложил вытеснить революционеров из рабочей среды и подменить их правительственными агентами из Департамента полиции, а борьбу политическую борьбой экономической. Какое дело рабочему люду до политического строя, если их как следует накормить. Зубатов надеялся, что для достижения поставленной цели достаточно на средства Министерства внутренних дел создать сеть легальных рабочих организаций, напоминающих западноевропейские профсоюзы, и назначить в них лидеров — людей, преданных монархическому строю и Департаменту полиции. Он полагал, что правительство будет помогать им бороться с хозяевами и сможет достигнуть хоть какого-нибудь улучшения отчаянного положения трудового народа. Ну а если и этого правительство сделать не сможет, то, по крайней мере, хоть временно отвлечет рабочих от революционеров и политической борьбы. Полицейские агенты должны внушить народу, что царь и правительство — за него, за улучшение его экономического положения. Зуба-товская идея предполагала изолировать рабочий класс от интеллигенции, носительницы просвещения и передовых взглядов.

В апреле 1898 года Зубатов изложил свои мысли в записке на имя обер-полицмейстера Москвы Д. Ф. Тре-пова, ему идеи Зубатова понравились, и он тут же сделал доклад генерал-губернатору Москвы вел. кн. Сергею Александровичу. Приведу из него извлечение: «Чтобы обезоружить агитаторов, надо открыть и указать рабочему законный исход из затруднительных случаев его положения, имея в виду, что за агитатором пойдет лишь наиболее юная и энергичная часть толпы, а средний рабочий предпочтет всегда не столь блестящий, но более покойный, законный исход. Расколотая таким образом толпа потеряет ту свою силу, на которую так надеется и рассчитывает агитатор. Чем занят революционер, тем обязана интересоваться полиция. Настоящий момент настолько тревожен, деятельность революционеров настолько интенсивна, что для борьбы со злом требуется дружная систематическая работа сопричастных движению ведомств. Принцип разложения и разъединения правительственных органов в то время, когда боевой лозунг революционеров — объединение, слияние, солидарность («пролетарии всех стран, соединяйтесь»), никоим образом не может гарантировать безусловной и скорой победы над социальной демократией» [415].

Получив одобрение и поддержку московских властей, Зубатов приступил к реализации своих идей. С теоретическим обоснованием и пропагандой «полицейского социализма» в одиночку он справиться не мог. Ему требовался помощник, среди коллег из охранки таковых не имелось. Поэтому Сергей Васильевич решил обратиться к редактору «Московских ведомостей» Л. А. Тихомирову, бывшему народовольцу [416].

Не все еще раскрыто в плодотворном сотрудничестве бывшего провокатора с бывшим революционером, но определенно известно, что они легко сработались, именно Тихомиров помогал Зубатову при разработке идей «полицейского социализма»[417]. Ничего удивительного в этом альянсе нет. Приведу выдержку из письма

В. Л. Бурцева Зубатову, вполне и без преувеличений характеризующую Тихомирова времен его сотрудничества с начальником Московского охранного отделения: «Я нашел в нем „православного” человека (православнеє всех митрополитов вместе взятых), убежденного монархиста (более убежденного, чем Дубровин и весь его союз русского народа,— Николай II недаром ему дал чернильницу), врага революции и особенно народовольцев» [418].

Кроме вел. кн. Сергея Александровича и Трепова, идеям Зубатова почти никто не сочувствовал. Желая привлечь на свою сторону руководителей Департамента полиции, начальник Московской охранки заваливал столичное начальство посланиями с пространным изложением планов обуздания всех революционных партий. Он особенно нуждался в поддержке полицейских властей после того, как при появлении первых ростков зу^атовских организаций выяснилось, что у них одновременно появился опаснейший, злейший и непримиримый враг — капиталист. Приведу заключительную часть откровенно циничного письма, отправленного Зубатовым 19 сентября 1900 года на имя начальника Особого отдела Департамента полиции Л. А. Ра-таева:

«Значит, мораль такая: 1. Идеологи — всегдашние политические эксплуататоры масс на почве нужд и бедности, и их изловить. 2. Борясь с ними, помнить всячески: бей в корень, обезоруживая массы путем своевременного и неустанного правительственного улучшения их положения на почве их мелких нужд и требований. Но обязательно это должно делаться самим правительством. При нынешнем положении девизом внутренней политики должно быть поддержание равновесия среди классов, злобно друг на друга посматривающих. Внеклассовому самодержавию остается разделять и властвовать. Только бы они не спелись (а это уж все для революции). Для равновесия (в качестве противоядия) с чувствующей себя гордо и поступающей нахально буржуазией нам надо прикармливать рабочих, убивая тем самым двух зайцев: укрощая буржуазию и идеологов и располагая к себе рабочих и крестьян» [419].

Из текста письма непонятно, чего более опасался начальник Московской охранки; чтобы «не спелись» капиталисты с рабочими или революционеры с рабочими? Его одинаково не устраивало ни то, ни другое. Чтобы властвовать, ему требовалось разделять. И он попытался разделять. Первая зубатовская организация — «Совет рабочих механического производства г. Москвы» — начала действовать, руководимая «рабочими», регулярно получавшими в охранке у Зубатова по 20—100 рублей в месяц. Когда же он попытался прекратить выплачивать им жалованье, они сразу же представили в охранку заявление, в котором имелись следующие выразительные строки: «Возлагаемые на нас охранным отделением в некоторых случаях чисто агентурные поручения нам не по силам, и мы не в состоянии выполнять их в будущем» [420]. Посоветовавшись с Треповым, Зубатов возобновил оплату за услуги вождям первой легальной рабочей организации. Можем ли мы сомневаться в том, что это была чисто полицейская организация, филиал Московского охранного отделения? Она действительно несколько успокоила часть московских рабочих, но «разъярила» их хозяев.

Первые результаты реализации замыслов Зубатова показались властям заманчивыми, и его в октябре 1902 года назначили заведующим Особым отделом Департамента полиции. Московские рабочие-зубатовцы устроили ему трогательные проводы с поднесением адреса и подарков[421]. Переезду Зубатова в столицу всемерно содействовал директор Департамента А. А. Лопухин, бывший прокурор Московского окружного суда. Осуществляя надзор за политическими делами, он в 1898—1900 годах близко сошелся с начальником Московской охранки. Именно от него Лопухин приобрел первые знания по части политического сыска и поддержал его стремление активизировать борьбу с революционным движением путем развития внутренней агентуры. Быть может, Зубатов скрыл от будущего директора Департамента полиции, а тот своевременно не сообразил, что внутренний агент и есть провокатор. За короткий период директорства Лопухин на развитие внутренней агентуры израсходовал около пяти миллионов рублей, сумму астрономическую [422]. Пройдет совсем немного времени, и либералу Лопухину придется горько раскаяться в содеянном. Даже он, человек неглупый, европейски образованный, не предполагал, в какую бездну Зубатов втянет всю политическую полицию империи, превратив ее сыскные учреждения в курсы по подготовке провокаторов и разработке планов провокаций.

Следом за Зубатовым в столичных полицейских учреждениях оказались его бывшие подчиненные по Московскому охранному отделению Л. П. Меньщиков, Е. П. Медников, А. И. Спиридович и другие. Медникова он сделал своей правой рукой — заведующим наружным наблюдением Департамента полиции. За короткое время работы в Департаменте полиции Зубатову удалось провести крупные изменения в политическом сыске. Он ввел новые методы слежки и регистрации, покрыл Россию густой сетью Охранных отделений, во главе которых встали молодые жандармские офицеры — птенцы московского зубатовского гнезда. Образование множества Охранных отделений вызывало недовольство чинов жандармского ведомства [423]. Им казалось, и не без оснований, что жандармерию отстраняют от серьезных дел [424]. Медников с помощью филеров своего летучего отряда, орудовавшего везде, где зрела напряженная ситуация, получал сведения обо всем, что там происходило. Эту оперативную информацию дополняли зубатовские ученики, оккупировавшие все Охранные отделения империи и регулярно отчитывавшиеся перед своим учителем. Таким образом, Зубатов держал в руках весь политический сыск не формально, а фактически, и единолично руководил им. Такого не было ни при одном из начальников Особого отдела Департамента полиции за все годы его существования.

Некоторые охранители империи считали Зубатова врагом царя и отечества [425]. Начальство его не любило за ум и строптивость, большую, чем дозволялось традициями Департамента полиции, вызывали раздражение непривычные преобразования и независимость мнения. Среди типичных «голубых» генералов он числился белой вороной, человеком чужим и чуждым. Ни Плеве, ни полицейская система империи не выносили умных и талантливых людей[426]. Министр внутренних дел не понимал зубатовских нововведений, не верил в них. Он считал, что к революционному пролетариату начала XX века применимы методы борьбы, оказавшиеся эффективными в 1880-х годах в отношении народовольцев, и поэтому постепенно превращался в идейного противника Зубатова. Зубатовские теории были для него чрезмерно тонки. Но у заведующего Особым отделом были высокие покровители, и министру оставалось, притаившись, поджидать удобного случая. Плеве знал, что его предшественник Сипягин пробовал бороться с Зубатовым, но потерпел поражение.

В безупречности затей начальника Московской охранки не были уверены даже те, кто активно ее поддерживал. Приведу признание самого Зубатова: «Вообще главною точкою преткновения в легализации рабочего движения был вопрос: а не падет ли эта организация на голову самого же правительства? Долго колебавшийся Трепов, наконец, воскликнул: „Ну, да штыков у нас хватит! Будем делать, как велят наши совесть и разум"» [427]. Пессимистические рассуждения сторонников зубатовщины, как мы знаем, восторжествовали. И штыков хватило, когда пришло их время.

«Идея зубатовщины столь же проста, как и наивна,— писал ее активный противник С. Ю. Витте.— Рабочие уходят в руки революционеров, т. е. в руки всяких социалистических и анархических организаций, потому что революционеры держат их сторону, проповедуют им теории, сулящие им всякие блага. Как же бороться с этим? Очень просто. Нужно делать то же, что делают революционеры, т. е. нужно устраивать всякие полицейско-рабочие организации, защищать или главным образом кричать о защите интересов рабочих, устраивать всякие общества, сборища, лекции, проповеди, кассы и прочее. (...) Затеи Зубатова, который, в сущности говоря, держал в руках и великого князя Сергея Александровича и Трепова, произвели в Москве большие сенсации. Фабричная инспекция с ними боролась Я поддерживал инспекцию, но ничего существенного к уничтожению этой затеи сделать не мог. Великий князь делал все, что хотел, ничем не стесняясь. Министр внутренних дел Горемыкин, ничтожный человек, конечно, всячески угождал великому князю» [428].

Летом 1903 года в Одессе началась забастовка, в которой активно участвовали рабочие из зубатовской организации. Забастовка распространилась на весь юг России. В июле руководитель забастовки агент Зубатова Г. Шаевич был арестован, зубатовские агенты не удержали рабочих от забастовки с политическими требованиями. В столице стало известно, что монарх раздражен. Зубатов почувствовал, как у него под ногами заколебалась почва, и бросился искать поддержку у сильных мира сего. В отчаянии он решил попробовать склонить Витте на свою сторону. Надежда была лишь на враждебные отношения Витте, с- Плеве. Свидание произошло как раз в то время, когда крах одесской затеи стал для Зубатова очевидным. Он рассказал Витте о трудном внутриполитическом положении, что остановить революционное движение полиция не в состоянии, «что политика Плеве заключается в том, чтобы вгонять болезнь внутрь и что это ни к чему не приведет, кроме самого дурного исхода» [429]. Осторожный министр финансов отказался принять Зубатова под свою защиту. Тогда он отправился к князю В. П. Мещерскому, имевшему влияние в Зимнем дворце, а тот все рассказал Плеве.

Бывший начальник Зубатова директор Департамента полиции А. А. Лопухин сообщил в своих воспоминаниях, со слов Плеве, что существовал заговор Витте — Мещерский — Зубатов, направленный против министра внутренних дел Плеве, на чье место якобы метил Витте[430] .

Расправа последовала молниеносно и в исключительно грубой форме. Плеве в присутствии товарища министра внутренних дел В. В. Валя, не предложив Зубатову сесть, не входя в подробные объяснения, потребовал от него немедленной передачи дел и отъезда из столицы. Сергей Васильевич написал прошение об отставке и тут же получил ее с минимальной пенсией — три тысячи рублей в год. 20 августа 1903 года Зубатов выехал в Москву, оттуда во Владимир, под гласный надзор полиции[431]. Плеве простил бы ему неудачи с построением «полицейского социализма», но не интригу.

Ко времени увольнения Зубатова из Департамента полиции его идеи на практике потерпели поражение. Рабочие, когда дело касалось их кровных интересов, точно формулировали свои требования и не шли за полицейскими агентами. В своих целях рабочие использовали организации, созданные и финансируемые правительством* Экономическая борьба против конкретного хозяина-эксплуататора, заложенная в основу зубатов-ского «полицейского социализма», перерастала в политическую борьбу против монархического правления, а полицейские поводыри невольно переходили на сторону борющегося народа. Капиталисты не желали вступить в сговор с Департаментом полиции и более других содействовали краху зубатовщины.

Департамент полиции многократно пытался внушить владельцам фабрик и заводов, что их политика игнорирования положения рабочего класса пагубна. Так, 26 июля 1902 года Зубатов пригласил на обед ведущих московских капиталистов и пытался им изложить свои доводы в пользу необходимости облегчения положения трудового народа. Ответ московских фабрикантов сводился к тому, что они не понимают, чем обеспокоен Департамент полиции,— ведь рабочие составляют один процент от всего населения России. Почему же необходимо «во что бы то ни стало выделить 1% населения Российской империи в балованных детей, а 99% предоставить на волю Божию. И еще удивительнее во всем этом, что и духовные наши власти действуют в таком же духе, забывая, что перед лицом Церкви нет ни рабочих, ни заводчиков, а есть только православные люди!» [432].

Что же здесь комментировать, жизнь дала свой комментарий. .

После убийства Плеве новый министр внутренних дел князь П. Д. Святополк-Мирский вызвал опального Зубатова в Петербург для объяснений. «Сейчас у нас гостит в Питере Сергей Васильевич,— писал Медников Спиридовичу 10 ноября 1904 года,— которого на днях пригласили из Владимира приехать в Петербург для устройства его дел. Конечно, кн. Святополк-Мирский обещал снять всякие с Серг. Вас. ограничения и вновь назначить ему пенсию обыкновенным образом в 5000 рублей и что во всем Бог прости страм, а вновь предлагает взять всю заграничную агентуру на старых правах Рачковского. Но еще Сергей Васильевич не решил, брать или нет»[433]. Поколебавшись, Зубатов отказался. Медников считал, что увольнение Зубатова явилось следствием происков А. С. Скандракова, особо доверенного жандармского офицера министра внутренних дел [434].

В 1905 году, пока Витте остацался у власти, а страсти вокруг зубатовских новаций несколько улеглись, ему неоднократно предлагали вернуться на службу в Министерство внутренних дел, но после оскорбительного изгнания он не пожелал вновь надевать мундир надворного советника.

Зубатов затворнически жил во Владимире, много читал, анализировал результаты внедрения своих изобретений, но взглядов не переменил. Некоторое время Сергей Васильевич сотрудничал в крайне реакционной газете «Гражданин». Ее издавал и редактировал кн. В. Н. Мещерский, составлявший с Витте и Зубатовым триумвират, противостоявший Плеве. Зубатов делал и другие попытки заняться литературным трудом, но безуспешно. Те, для кого он писал, считали его опусы скучными. Сегодняшний читатель прочел бы их с интересом. В уме, стойкости и последовательности идее монархического способа управления Россией в совокупности с «полицейским социализмом» ему не откажешь. Подтверждение сказанного можно найти в переписке Зубатова с редактором журнала «Былое» В. Л. Бурцевым. Так, в письме от 21 марта 1908 года из Владимира он писал своему корреспонденту в Париж: «Я — монархист самобытный, на свой салтык, и потому глубоко верующий. Ныне идея чистой монархии переживает серьезный кризис. Понятно, эта драма отзывается на всем моем существе; я переживаю ее с внутренней дрожью. Я защищал горячо эту идею на практике. Я готов иссохнуть по ней, сгинуть вместе с нею. <...)» [435]

В 1910 году Сергей Васильевич с женой и сыном переехал из Владимира в Москву и поселился на Пятницкой, 28. Он тихо жил на солидную пенсию и на досуге вспоминал, как начал полицейскую карьеру, как содействовал внедрению провокации в политический сыск. Ни «полицейский социализм», ни провокация не защитили монархии, зубатовщина обернулась против нее. С падением самодержавия рухнуло то, что стареющий Зубатов считал главным делом всей своей жизни, пала надежда хотя бы на частичное торжество его идей.

После Февральской революции представители новой власти захватили здание охранки. Всплывали документы, благодаря которым Зубатов рисовался вовсе не благодушным, гостеприимным хозяином особняка в Гнездниковском переулке, 5, любителем «откровенных» разговоров за самоваром с арестованными злоумышленниками. Его фигура высветилась в истинном свете, в виде демона провокации, сторонника вседозволенности. Он понимал, что суда ему не избежать, а прокурором и судьями будут те, кому он, Сергей Васильевич Зубатов, искалечил жизни. Укрыться в Европе он не мог — эмигранты хорошо знали, кто такой Зубатов. События загнали его в угол. Вскоре после отречения Николая II от престола Зубатов застрелился.

ГАПОН

Самая известная рабочая организация, в создании которой принял участие С. В. Зубатов, связана с именем священника церкви Петербургской пересыльной тюрьмы Г. А. Гапона. Ее трагический конец поставил последнюю точку в истории внедрения Зубатовым «полицейского социализма» в российское рабочее движение.

Георгий Аполлонович Гапон (1870—1906) родился в селе Беляки Полтавской губернии и происходил из зажиточной крестьянской семьи. В 1893 году он окончил Полтавскую семинарию по второму разряду с плохой аттестацией и лишь через год, войдя в доверие к полтавскому архиерею Иллариону, получил выгодное место священника Всесвятской кладбищенской церкви г. Полтавы. В 1898 году Гапон приехал в Петербург и явился с рекомендательными письмами в Синод[436]. Только благодаря неожиданному покровительству обер-прокурора Синода К. П. Победоносцева и товарища обер-прокурора В. К. Саблера его, вопреки правилам, приняли в Духовную академию. На первом курсе он 'был оставлен на второй год за неуспеваемость, через год двадцать пятым переведен на второй курс, затем сорок седьмым —.на третий.

В сентябре 1902 года Гапона уволили из академии за неуспеваемость. Но по требованию митрополита Антония, через голову академического начальства, его восстановили на третьем курсе, и, наконец, в 1903 году он окончил академию тридцать пятым по II разряду. Заключительная часть рецензии на его выпускное сочинение «Современное положение прихода в православных церквах греческой и русской» гласила: «Работа небольшая (70 стр.) и написана компилятивно большей частью. Признается, однако, вполне удовлетворительною для степени кандидата богословия» [437].

И в семинарии, и в академии Гапона не любили, студенты — за эгоизм, практичность и заносчивость, преподаватели — за самонадеянность и наглость. Из семинарии его чуть не выгнали за грубость, причины увольнения из Духовной академии исследователи считают до сих пор невыясненными [438]. Студентом третьего курса Гапона пригласили служить священником и законоучителем в Ольгинском доме для бедных общества Синего Креста, но вскоре изгнали за высокомерие, распущенность и нечистое ведение денежных дел. Наверное, громкий скандал, разразившийся в Доме для бедных, послужил причиной увольнения Гапона с третьего курса академии. В «Журналах» академии записано, что его отчислили как не сдавшего переходных экзаменов по шести предметам. После восстановления в академии и ее окончания Гапон получил место священника церкви при Петербургской пересыльной тюрьме, числившееся за ним до 31 января 1905 года, 10 марта Синод лишил его «священного сана и исключил из духовного звания» [439].

Первая встреча Зубатова с Талоном состоялась осенью 1902 года на Фонтанке, 16, в здании Департамента полиции. Она подробно описана в чрезвычайно субъективных и бесцеремонных воспоминаниях Гапона, написанных в середине 1905 года. Вот как он передает м'онолог Зубатова:

«Я сам ставлю единственною целью своей жизни помощь рабочему классу. Вы, может быть, слышали, что я сперва пробовал это сделать при помощи сторонников революции, но скоро убедился, что это был ложный путь. Тогда я сам стал организовывать рабочих в Москве, и думаю, что я успел. Там у нас организация твердая. Они имеют свою библиотеку, чтение лекций и кассу взаимопомощи. Доказательством того, что у меня удалась организация рабочих, служит то, что 50 тысяч рабочих возложили 19 февраля венок на памятник Александру II. Я знаю, и вы интересуетесь этим делом, и хотел бы работать вместе с вами»[440].

Сохранились записи Зубатова, характеризующие Гапона и начало его сотрудничества с Департаментом полиции:

«Из бесед я убедился, что в политике он достаточно желторот, в рабочих делах совсем сырой человек, а о существовании литературы по профессиональному движению даже не слыхал. Я сдал его на попечение своему московскому помощнику (рабочему), с которым он затем не разлучался ни днем, ни ночью <...). При сдаче мною должности тому лицу, которое навязало мне знакомство с Гапоном, оказался такой казус: просматривая оправдательные денежные документы, оно увидело запись: «Гапону—100 рублей», и очень взволновалось, так как само платило ему столько же. Впоследствии это лицо мне призналось, что, будучи вынуждено давать градоначальнику подробные сведения о моих начинаниях в С.-Петербурге по рабочему вопросу и опасаясь быть назойливым в отношении меня своими расспросами, оно приставило ко мне, в качестве агента, Гапона, которому платило за такое осведомление 100 рублей в месяц. Такова была начальная карьера героя 9-го января» [441].

Из сообщения Зубатова следует, что Гапон был завербован не им, а навязан ему в качестве соглядатая подполковником Я. Г. Сазоновым из Особого отдела Департамента полиции и лишь волею судеб оказался одним из подручных Зубатова по формированию легальных рабочих организаций. Начинал же он простым шпионом-осведомителем еще раньше [442]

Один из самых близких к Гапону людей, Н. М. Вар-нашев, писал:

«У Зубатова же Гапон познакомился с более или менее важными чинами Департамента полиции, из которых определенно укажу на Скандракова и Лопухина. Возможно, что последние, учитывая рекомендацию Зубатова, смотрели на Гапона, как на единомышленника его, и в дальнейшем оказывали ему всяческое содействие. На этих лиц, как на сочувствующих рабочей организации, указывал и Зубатов в день своей высылки» [443].

Напомню читателю, что А. А. Лопухин занимал пост директора Департамента полиции, а чиновник особых поручений А. С. Скандраков, соратник и преемник Судейкина, был одним из самых доверенных лиц министра внутренних дел. Следовательно, Георгий Аполлонович Гапон очень> быстро превратился в своего человека среди крупных полицейских чиновников.

По совету Зубатова Гапон объединился с ядром первого кружка петербургских рабочих, которое состояло из членов московской зубатовской организации, перебравшихся с ним в столицу, и они приступили к созданию «С.-Петербургского общества взаимного вспомоществования рабочих в механическом производстве». Пока преодолевались трудности с утверждением устава общества, другая группа рабочих под руководством Гапона возбудила ходатайство о разрешении открыть общество с более широкой программой: «Собрание русских фабрично-заводских рабочих в С.-Петербурге».

Гапон ходил по трактирам, расположенным в заводских районах, и за чаепитием вел сочувственные беседы с рабочими, приглашая их присоединиться к своим последователям. Приведу выдержки из воспоминаний его ближайшего соратника рабочего-полиграфиста А. Е. Карелина:

«И вот однажды появляется новый священник. Замечательный это был священник: черный, стройный, голос у него был баритон, симпатичный, а главное — глаза. Таких глаз я больше никогда не видал. Священник мог смотреть так, что трудно было выдержать его взгляд, по получасу не спуская с вас своего взгляда, глаза его точно заглядывали в душу, в самую глубину души, будили совесть человеческую. Замечательный был священник. Это был Гапон» [444].

После неожиданного увольнения Зубатова Гапон удалил из своей организации всех его ставленников, окончательно порвал с «Обществом взаимного вспомоществования рабочих в механическом производстве» и принялся искать новых покровителей. 14 октября 1903 года он обратился с пространным письмом к директору Департамента полиции А. А. Лопухину. В нем Гапон последовательно изложил все свои действия по созданию «Собрания» с приведением истраченных суМм, номеров счетов сберегательных касс, указанием ответственных лиц и их адресов. Более всего этот документ напоминает отчет с ярко выраженными элементами доноса, а его автор — полицейского агента, выполняющего роль посредника между правительством и рабочими и отчитывающегося перед* своим полицейским хозяином. Письмо Гапона является не только отчетом-доносом, в нем сформулированы основы идеологии создаваемой им организации. Приведу три отрывка из этого письма:

«Нельзя теперь смотреть Ьа растлевающую, все усиливающуюся революционную пропаганду, особенно среди рабочих, с поверхностно-прямой точки зрения, а также нельзя забывать и вообще духа и запросов фабрично-заводских настоящего времени. (...) Пусть лучше рабочие удовлетворяют свое естественное стремление к организации для самопомощи и взаимопомощи и проявляют свою разумную самодеятельность во благо нашей родины явно и открыто, чем будут (а иначе непременно будут) сорганизовываться и проявлять неразумную свою самостоятельность тайно и прикровенно во вред себе и всему, может быть, народу. Мы это особенно подчеркиваем,— иначе воспользуются другие — враги России. (...) Одним словом, сущность основной идеи заключается в стремлении свить среди фабрично-заводского люда гнезда, где бы Русью, настоящим русским духом пахло, откуда бы вылетали здоровые и самоотверженные птенцы на разумную защиту своего царя, своей родины и на действительную помощь своим братьям-рабочим» [445].

После увольнения Зубатова руководство действиями Гапона директор Департамента полиции Лопухин поручил основателю русской школы филеров Е. П. Медникову, человеку, не способному самостоятельно руководить серьезным делом государственного значения. Для его характеристики приведу отрывок из письма Медникова от 30 июня 1905 года к Зубатову:

«Дорогой мой. Что творится на белом свете, уму непостижимо. Нужно иметь терпение, чтобы, не закрывая глаза, смотреть, видеть и молчать, молчать. Кажется, весь свет пошел кругом: вертится и вертится. Каждый божий день по несколько убийствов, то бомбой, то из револьверов, то ножом и всякими орудиями; бьют и бьют, чем попало и кого попало; за что-то и Шувалова (московский градоначальник, убит эсером П. Куликовским.— Ф. Л. ), ну, кому он что сделал дурного, никто этого не скажет. Так теперь свободно все стачки проходят и никаких арестов и в помине нет, а террористы палят и палят»[446] .

На всякий случай опальному Зубатову отправил несколько писем и Гапон. Он сообщал ему о трудностях организационных и финансовых, встретившихся при создании «Собрания» В письмах Гапон неизменно называл себя учеником Зубатова и обращался за разного рода советами [447].

СОБРАНИЕ РУССКИХ ФАБРИЧНО-ЗАВОДСКИХ РАБОЧИХ В г. ПЕТЕРБУРГЕ

Через десять дней после высылки Зубатова из столицы, 30 августа 1903 года на Выборгской стороне в доме № 23 по Оренбургской улице (дом не сохранился) в квартире № 1 открылась чайная-клуб. Деньги на оборудование клуба дал Департамент полиции. В сентябре Гапон написал устав нового общества, его долго обсуждали в клубе и, наконец, 9 ноября подали в Министерство внутренних дел. 15 февраля 1904 года Плеве утвердил устав, а 11 апреля новое общество под названием «Собрание русских фабрично-заводских рабочих в г С.-Петербурге» начало свою деятельность [448].

На первых порах мероприятия «Собрания» напоминали посиделки с песнями и танцами. 20 мая Плеве удостоился высочайшей благодарности, монарх одобрил действия министра внутренних дел, доложившего о «Собрании» как о гапоновской, а не зубатовской организации, состоявшей из рабочих, решивших преградить революционерам и интеллигентам путь в свою среду. Отрицательное отношение членов «Собрания» к интеллигентам помогло Гапону выполнить главное требование Департамента полиции — не допускать в рабочую среду агитаторов из революционных партий.

Следом за Выборгским отделом, выросшим из клуба на Оренбургской улице, образовались Василеостров-ский и Нарвский отделы. В июне Нарвский отдел насчитывал 700 человек. А к ноябрю 1904 года работало одиннадцать отделов «Собрания» в Петербурге и один в Сестрорецке, они объединяли около 10 000 рабочих.

Правление «Собрания» выбрали в апреле. В него вошли И. В. Васильев — председатель, Д. В. Кузин — секретарь, А. Е. Карелин — казначей, Н. М. Варна-шев — председатель Выборгского отдела и еще несколько человек. Гапон в правление никогда не входил. Четверо основных членов правления, перечисленных выше, составляли «Штаб» (так назвал это объединение активный член «Собрания» И. Я, Павлов), или «Тайный комитет» (так назвал его Гапон). Связи Гапона с «Тайным комитетом» поддерживались через Кузина.

«Тайный комитет» сформировался из умных, решительных людей. Кузин и Карелин состояли в социал-демократической партии, Васильев и Варнашев были беспартийными [449]. Их расхождения с Талоном начались сразу же, весной 1904 года. Штабные потребовали от него разрыва с Департаментом полиции. Гапон юлил, изворачивался, но требования этого не выполнил. Тогда рвать с хозяевами он не хотел и не мог. Для Гапона разрыв означал неминуемый конец карьеры. Приведу отрывок из воспоминаний члена «Собрания» И. Я. Павлова, дружившего с Карелиным и хорошо осведомленного об обстановке в «Штабе»:

«(...) всем, не знавшим организацию, на вид бросался прежде всего Гапон. На самом же деле Гапон далеко не играл той роли, какая ему приписывается. Душою всего дела были супруги К. (Карелины.— Ф. Л. ); к ним непосредственно примыкали: Х-в (Харитонов.— Ф. Л.), Я. И-в (Иноземцев.— Ф. Л.) и др.— это была прямая оппозиция Гапону вплоть до 9-го января.

К названным лицам тяготели, как к своим товарищам рабочим, почти все заметные рабочие организации («Собрания».— Ф. Л. ) (...) Между тем никому неизвестные, никем не признанные, эти рабочие, вернее, группа рабочих, безусловно держали Талона в руках. Самым глубоко преданным Г апону был Васильев, и он скоро совсем подпал под влияние Талона, чему никто не противодействовал,— до того это было неважно; затем и Кузин тоже тяготел сюда же, но и это не имело значения, потому что главное ядро было солидарно.

Гапон видел это и вначале не пытался бороться, но уже в конце 1904 года ему, очевидно, надоело находиться в зависимости от этой группы, и он стал подготавливать почву, чтобы освободиться, развязать себе руки. Оппозиционная группа, в свою очередь, видела, что Гапон хочет выскочить из-под ее опеки, и также готовила почву или связать Талону руки еще крепче, или совершенно изолировать его от дел» [450].

Член правления и председатель Выборгского отдела «Собрания» Н. М. Варнашев писал:

«Оппозиция, так назову Карелина с компанией, одним своим появлением создала совершенно иную атмосферу. Мозг заработал напряженнее, и пульс усилил темп.

Благодушествование за чаепитием, чтение газет и вообще все темы разговоров приняли иной характер, и аборигены «Собрания», внимая речам и разговорам «варягов», незаметно для себя изменили своим чувствам и мыслям, что особенно отражалось на русско-японской войне. Патриотическое чувство сменила критика, а через некоторое время значительная часть членов уже рассматривала текущую войну как просто авантюру правительства. Сказать кратко и точно — «Собрание» левело, не исключая и Талона. Насколько этот сдвиг влево можно отнести к личным убеждениям Гапона, я, не желая гадать, судить не буду, но одно несомненно, что вести какую-либо свою линию, не считаясь с оппозицией, было невозможно» [451].

Гапон не имел убеждений и не левел, он просто приспосабливался к менявшейся ситуации и старался удержаться на поверхности.

Департамент полиции регулярно получал от Гапона доносы о состоянии дел в «Собрании». В них он лгал самозабвенно, лгал мастерски, и ему верили — от него слышали только то, что желали услышать. Его следует считать лжецом талантливым. Благодаря этому своему дару Гапон, утаив от хозяев много принципиально важного, заслужил у них редкостное доверие. В Департаменте полиции и Градоначальстве не знали об истинных настроениях рабочих, о положении, которое занимал в «Собрании» Гапон. Хозяева были уверены, что от него зависело все, что он полновластный кормчий их детища. Агенты наружного наблюдения доносили в Департамент полиции, что «Собранием» руководит священник Пересыльной тюрьмы Г. А. Гапон. Им так казалось, потому что к работе Правления и «Тайного комитета» они доступа не имели.

«И теперь уже,— писал начальник столичной охранки Л. Н. Кременецкий,— собрание русских рабочих начинает обрисовываться как благожелательный общественный элемент. К тому же оно все более начинает приобретать симпатии в разумно-частной среде русских рабочих» [452].

Рядовые члены «Собрания» всегда считали Гапона своим единственным полноправным руководителем. Ни его связь с Департаментом полиции, ни разногласия с членами Правления им известны не были. Рабочим импонировало, что во главе их организации стоит молодой красивый священник с горящими глазами, что говорит он привычно и просто, на понятном им языке. Они сызмальства привыкли с уважением слушать и слушаться священников. Гапон не возбуждал в них никаких сомнений в праве главенства над ними. Он был их человеком, не то что интеллигенты из политических партий,— опрятные, холеные, как хозяева их фабрик. Невольно всплывал вопрос: им-то что здесь надо с их замысловатыми призывами? А коли на такой вопрос получить понятный ответ непросто, к интеллигентам относились с недоверием и антипатией.

В течение всего 1904 года Гапон регулярно получал в Департаменте полиции деньги на расширение и нормальное функционирование «Собрания». Ему открыто покровительствовали Плеве, митрополит Антоний, петербургский градоначальник И. А. Фуллон. Популярность Гапона и «Собрания» непрерывно росла. В июле 1904 года вождь московских черносотенцев В. А. Грингмут искал с ним встречи в Петербурге и приглашал посетить Москву, его петербургский коллега глава столичных черносотенцев А. И. Дубровин также пытался наладить контакт с Гапоном и «Собранием». Все это не могло оставаться не замеченным членами «Тайного комитета», и они ему не доверяли. «За ним все время следили,— писал Павлов,— и в смысле тактики не только ставили ему препятствия, но часто категорически требовали идти совсем по другим путям и заставляли его подчиняться. Все это было основано на недоверии к нему» [453].

Назначение князя П. Д. Святополк-Мирского министром внутренних дел вместо убитого Плеве внесло заметное оживление в общественную жизнь столицы. В сравнении со своим предшественником он считался человеком прогрессивным. Император обещал ему некоторые конституционные преобразования — таково было условие Святополк-Мирского при получении им поста министра внутренних дел. Он давно понимал, что реформы необходимы. Еще в 1901 году, зная о невыносимых условиях жизни рабочих, Святополк-Мирский писал: «Я не могу не отметить, что в самой жизни рабочих есть немало условий, облегчающих пропагандистам их разрушительную деятельность» [454].

6—9 ноября 1904 года в Петербурге состоялся съезд земских и городских деятелей. То, что при Плеве делалось конспиративно, Святополк-Мирский разрешил открыто.

«В это время начались земские петиции,— вспоминал А. Е. Карелин,— мы читали их, обсуждали и стали говорить с Талоном, не пора ли, мол, и нам, рабочим, выступить с петицией самостоятельно. Он отказывался.

Сошлись в то время мы с интеллигентами — Прокоповичем, Кусковой, Богучарским и еще двумя какими-то женщинами. Просили Кузина привести их. Он привел, и вот в начале ноября, в субботу, четверо нас — я, Кузин, Варнашев и Васильев и эти интеллигенты сошлись у Гапона. (...)

Вот тогда-то на этом собрании Гапон объявил свою петицию. Интеллигенты были очень сильно поражены и сознались, что это было лучше их программы, шире» [455].

Гапон прочиїал «интеллигентам» политические и экономические требования «Собрания» к правительству, написанные им еще в марте 1904 года и одобренные Карелиным, Кузиным, Васильевым и Варнашевым. Один из первых исследователей истории текста петиции А. А. Шилов, назвал эти требования «Программой пяти». Он считал их первым вариантом петиции[456], которую рабочие впоследствии намеревались передать царю.

Обнародовать тогда петицию, или «царскую хартию», как называл ее автор, Гапон не пожелал, говорил, «что если бы обстоятельства могли сложиться таким образом, чтобы депутация от рабочих могла явиться непосредственно к царю, то, принимая во внимание психологию момента, таким шагом можно было бы достигнуть многого» [457].

С. Н. Прокоповича, Е. Д. Кускову, В. В. Хижнякова и В. Я. Богучарского пригласили рабочие, а не Гапон. Им хотелось знать, что интеллигенты-теоретики думают о программе «Собрания». Гапон же недолюбливал и побаивался интеллигентов, ему всегда было с ними тревожно и неуютно. Он терял уверенность, ощущал их превосходство и оттого опасался, что при появлении интеллигентов в «Собрании» кончится его влияние на рабочих. Члены «Тайного комитета» так же, как и Гапон, не желали к делам «Собрания» подпускать интеллигентов. Они не разделяли пристрастий интеллигентов к теоретизированиям, которыми, как им казалось, подменяется незнание нужд трудового народа, и считали, что рабочим движением, борьбой рабочих за облегчение своего положения должны руководить рабочие. Кому, как не им, знать, что им надо и в чем их интерес. Члены «Тайного комитета» стремились к самостоятельности и легальной борьбе [458] и не желали подчиняться никаким решениям никаких партий. В отношении к интеллигенции и революционным партиям рабочие разногласий с Талоном не имели. Партийные члены «Собрания» входили в него как частные лица, они не информировали свои организации о том, что в нем происходит. Поэтому в революционных партиях лишь смутно представляли, что в конце 1904 года происходило в «Собрании».

«Как это ни странно,— писал революционер В. И. Невский,— но революционные организации столицы проглядели тот рост и вместе с ростом то постоянное перерождение основанных Талоном легальных рабочих организаций, которое уже к началу 1904 г. сделало их своего рода рабочими клубами, а не простыми лишь обществами взаимопомощи, какими они являлись при своем зарождении. Причиной этого было частью то, что гапоновские отделы в отличие от зуба-товских обществ 1902—1903 гг. не взяли агрессивной политики против рабочего движения. Таким образом, собрания конца декабря 1904 г., когда на почве местного конфликта на Путиловском заводе гапоновское начало открыло борьбу с союзом фабрикантов и заводчиков, застали социал-демократов врасплох» [459].

В конце декабря 1904 года за Нарвской заставой распространилось известие об увольнении мастером вагонной мастерской Путиловского завода Тетявкиным рабочих Сергунина, Субботина, Уколова и Федорова [460]. Все они оказались членами «Собрания». 27 декабря сходка Нарвского отдела постановила послать депутации к директору Путиловского завода С. И. Смирнову, старшему фабричному инспектору С. В. Чижову и градоначальнику Фуллону.

Опережая депутацию, 29 декабря к Чижову явился Гапон. Он попросил о разговоре без свидетелей, инспектор согласился. Чижов вспоминал, что, когда они остались наедине, Гапон в категорической форме потребовал от него прекратить покровительство зубатовской организации «С.-Петербургское общество взаимного вспомоществования рабочих в механическом производстве» и заключить союз с «Собранием». Гапон заявил, что в противном случае против Чижова «будет пущено в ход все: суд, печать, раздражение 6000 рабочих. На мой вопрос, значит ли раздражение рабочих, что меня могут убить, ответил— да»[461]. Гапон потребовал от Чижова заступничества за уволенных рабочих. Их восстановление позволило бы предотвратить конфликт «Собрания» с администрацией Путиловского завода. Гапон ушел ни с чем. Этот его поступок был одним из последних свидетельств желания Гапона не вступать в политическую борьбу. На другой день депутация рабочих отправилась к директору Путиловского завода. Смирнов заявил посетителям, что уволен один Сергунин за неумелую работу, Субботин перестал ходить на завод, Уколов предназначался к увольнению, но не уволен, об увольнении Федорова вопрос не ставился [462]. Визит депутации к инспектору Чижову не дал никаких результатов, Фуллон обещал содействие. 2 января 1905 года собрание Нарвского отделения с участием рабочих Путиловского и Семянниковского заводов, Резиновой мануфактуры и других предприятий признало объяснения Смирнова неудовлетворительными и постановило «поддержать товарищей», то есть начать забастовку.

Конечно же, не увольнение рабочего Сергунина, да еще к тому же законное или почти законное, возбудило людей к действию, а отчаяние, вселившееся в людей от голодной, бесправной и беспросветной жизни. В тот же день на Путиловском заводе забастовало 1300 рабочих. 3 января забастовали все цеха Путиловского завода. Фуллон разыскал по телефону Гапона и попросил, под обещание председателя Кабинета министров С. Ю. Витте о восстановлении рабочих на заводе, прекратить забастовку. Гапон ответил, что поздно, но обещал постараться не допустить политических требований рабочих, хотя от него уже ничего не зависело.

Гапон с самого основания «Собрания» полностью не контролировал его действий, и тем более не контролировал их в конце декабря — начале января. Сбылись опасения Трепова и Зубатова: расчет на серую безграмотную рабочую массу, не способную выделить из своей среды революционных лидеров, не оправдался. Они надеялись, что поставленный ими поводырь будет в организации непререкаемым авторитетом. Но в начале XX века столичные рабочие оказались много грамотнее и сознательнее, чем предполагали творцы «полицейского социализма». Среди них нашлись люди, способные определить, кто есть кто, и противостоять лжелидерам. Гапон это начал понимать не сразу. Уже летом 1904 года он оказался зажатым между Департаментом полиции и входившими в состав «Штаба» рабочими, которые в случае неповиновения Гапона могли его вытеснить из «Собрания». Поэтому обещание градоначальнику не выдвигать политических требований никакой силы не имело, Гапона не послушались бы. Закрепившийся за «Собранием» термин «гапоновская организация», следовало бы пересмотреть. Это было рабочее объединение, во главе которого не стояла никакая политическая партия.

«Ближайшие сотрудники Гапона хорошо его понимали,— писал И. Я. Павлов,— считались с его желательными и нежелательными сторонами. До самого 9-го января они не только не доверяли вполне Гапону, но даже самым форменным образом следили за ним и за всеми его действиями. Ему было предложено прекратить сношения с охранкой, он это обещал, но, очевидно, эта операция нелегко ему давалась, так как сношения все же продолжались. Со своею готовностью идти на компромиссы он, вероятно, и там так запутался, что порвать сразу не было возможности»[463] . Хочу обратить внимание читателя: воспоминания Павлова опубликованы в 1908 году, когда были живы почти все свидетели описываемых событий.

3 января 1905 года бастовал рабочий Петербург. Гапону следовало или бежать от не контролируемого им «Собрания» в лоно Департамента полиции, но там он в таком качестве никому не был нужен (он это отлично понимал), или выйти из-под контроля Департамента полиции, остаться с рабочими и, не сдерживая революционного порыва, возглавить их. Он взвешивал, прикидывал, как бы не прогадать, и выбрал последнее.

Гапон всегда жаждал денег, чинов и почестей, благо народа его не интересовало, о нем он никогда и не пекся. Конечно же, Гапон и после 3 января оставался аморальным тщеславием, никакого перерождения не произошло, он ни на минуту не стал революционером. Самая пристойная из бредовых грез Талона — кресло министра труда в конституционном правительстве. Остальные мечтания выглядели еще менее приличными — царский советчик, «красный» царь... 3 января Гапон еще сопротивлялся, не давал оглашать петицию, не соглашался идти с ней к царю. 4 января Гапон возглавил народное движение.

ПОДГОТОВКА К ШЕСТВИЮ

Следом за Путиловским заводом в забастовку включились другие крупные заводы Петербурга. За три дня общее количество бастующих достигло небывалой цифры— 150 000 человек. Министр внутренних дел князь П. Д. Святополк-Мирский понимал, что уже не контролирует положение в столице. 5 января вечером он записал в дневнике (дневник из соображений конспирации велся в форме дневника его жены[464]): «Вчера П. [Д. Святополк-Мирский] был у государя, сказал, что ни в коем случае не может оставаться, и доказал государю, что он не бездействовал,, то, что можно, он делал (в пределах закона)»[465]. Император отставку министра внутренних дел не принял.

Напряжение в столице продолжало нарастать. На сходках в отделах «Собрания» Гапон произносил зажигательные речи, смысл которых сводился к тому, что ко Всем они, рабочие, обращались с мольбами об облегчении невыносимого положения трудового народа и никто им помочь не пожелал, осталось одно — идти к царю искать правду. Гапон говорил умело:

«Ну, вот, подам я царю петицию; что я сделаю, если царь примет ее? Тогда я выну белый платок и махну им, это значит, что у нас есть царь. Что должны сделать вы? Вы должны разойтись по своим приходам и тут же выбрать своих представителей в Учредительное собрание. Ну а если... царь не примет петицию... что я тогда сделаю? Тогда я подниму красное знамя, это значит, что у нас нет царя, что мы сами должны добыть свои права» [466].

Его слова магически действовали на наивных слушателей, воспринимавших Талона как пророка. Они как клятву скандировали: «Пойдем!», «Не отступим!», «Помрем!», «Стоять до конца друг за друга!»

«В таинственно неясных очертаниях развивавшейся над толпой рясы,— писал эсер П. М. Рутенберг,— в каждом звуке доносившегося хриплого голоса, в каждом слове прочитанных из петиции требований окружавшему очарованному людскому морю казалось, что наступает конец, приближается избавление от чудовищных вековых мучений» [467]. Тут же приступили к «обсуждению» петиции и решили нести ее царю в воскресенье, 9 января.

«Программа пяти», составленная Талоном и одобренная «Тайным комитетом», в январе 1905 года уже не соответствовала сложившейся в Петербурге обстановке. Ее переписали журналист С. Я. Стечкин и неизвестный социал-демократ [468]. Их труд не удовлетворил Талона, и вечером 7 января вместе с журналистом А. И. Матюшинским он отредактировал ее, придав тексту форму петиции*[469]. В ее доработке принял участие эсер П. М. Рутенберг[470]. Один из вариантов петиции редактировал историк В. В. Святославский [471]. Приведу окончательный текст петиции:

«Государь!

Мы, рабочие и жители города С.-Петербурга разных сословий, наши жены, дети и беспомощные старцы-родители, пришли к тебе, государь, искать правды и защиты.

Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать.

Мы терпели, но нас толкают все дальше и дальше в омут нищеты, бесправия и невежества, нас душат деспотизм v произвол, мы задыхаемся. Нет больше сил, государь! Настал предел терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук.

И вот мы бросили работу и заявили нашим хозяевам, что не начнем работать, пока они не исполнят наших требований. Мы немного просили, мы желали того, без чего не жизнь, а каторга, вечная мука.

Первая наша просьба была, чтобы наши хозяева вместе с нами обсудили наши нужды. Но и в этом нам отказали. Нам отказали в праве говорить о наших нуждах, находя, что такого права за нами не признает закон. Незаконными также оказались наши просьбы: уменьшить число рабочих часов до 8-ми в день; установить цену на нашу работу вместе с нами и с нашего согласия, рассматривать наши недоразумения с низшей администрацией заводов; увеличить чернорабочим и женщинам плату за их труд до одного рубля в день; отменить сверхурочные работы; лечить нас внимательно и без оскорблений; устроить мастерские так, чтобы в них можно было работать, а не находить там смерть от страшных сквозняков, дождя и снега, копоти и дыма.

Все оказалось, по мнению наших хозяев и фабрично-заводской администрации, противозаконно, всякая наша просьба — преступление, а наше желание улучшить наше положение — дерзость, оскорбительная для них.

Государь, нас здесь многие тысячи, и все это люди только по виду, только по наружности, в действительности же за нами, равно как и за всем русским народом, не признают ни одного человеческого права, даже права говорить, думать, собираться, обсуждать наши нужды, принимать меры к улучшению нашего положения.

Нас поработили, и поработили под покровительством твоих чиновников, с их помощью, при их содействии. Всякого из нас, кто осмелится поднять голос в защиту интересов рабочего класса и народа, бросают в тюрьму, отправляют в ссылку. Карают, как за преступление, за доброе сердце, за отзывчивую душу. Пожалеть забитого, бесправного, измученного человека — значит совершить тяжкое преступление.

Весь народ, рабочие и крестьяне, отданы на произвол чиновничьего правительства, состоящего из казнокрадов и грабителей, совершенно не только не заботящихся об интересах народа, но попирающих эти интересы. Чиновничье правительство довело страну до полного разорения, навлекло на нее позорную войну и все дальше и дальше ведет Россию к гибели. Мы, рабочие и народ, не имеем никакого голоса в расходовании взимаемых с нас огромных поборов. Мы даже не знаем, куда и на что деньги, собираемые с обнищавшего народа, уходят. Народ лишен возможности выражать свои желания, требования, участвовать в установлении налогов и расходовании их. Рабочие лишены возможности организоваться в союзы для защиты своих интересов.

Государь! Разве это согласие с божескими законами, милостью которых ты царствуешь? Разве можно жить при таких законах? Не лучше умереть ли, умереть всем нам, трудящимся людям всей России? Пусть живут и наслаждаются капиталисты — эксплуататоры рабочего класса и чиновники — казнокрады и грабители русского народа.

Вот что стоит перед нами, государь, и это-то нас и собрало к стенам твоего дворца. Тут мы ищем последнего спасения. Не откажи в помощи твоему народу, выведи его из могилы бесправия, нищеты и невежества, дай ему возможность самому вершить свою судьбу, сбрось с него невыносимый гнет чиновников. Разрушь стену между тобой и твоим народом, и пусть он правит страной вместе с тобой. Ведь ты поставлен на счастье народу, а это счастье чиновники вырывают у нас из рук, к нам оно не доходит, мы получаем только горе и унижение.

Взгляни без гнева, внимательно на наши просьбы, они направлены не ко злу, а к добру, как для нас, так и для тебя, государь. Не дерзость в нас говорит, а сознание необходимости выхода из невыносимого для всех положения. Россия слишком велика, нужды ее слишком многообразны и многочисленны, чтобы одни чиновники могли управлять ею. Необходимо народное представительство, необходимо, чтобы сам народ помогал себе и управлял собою. Ведь ему только известны истинные его нужды. Не отталкивай же его помощь, прими ее, повели немедленно сейчас же призвать представителей земли русской от всех классов, от всех сословий, представителей и от рабочих. Пусть тут будет и капиталист, и рабочий, и чиновник, и священник, и доктор, и учитель — пусть все, кто бы они ни были, изберут своих представителей. Пусть каждый будет равен и свободен в праве избрания, и для этого повели, чтобы выборы в Учредительное собрание происходили при условии всеобщей, тайной и равной подачи голосов.

Это самая главная наша просьба, в ней и на ней зиждется все; это главный и единственный пластырь для наших больных ран, без которого эти раны сильно будут сочиться и поведут нас быстро к смерти.

Но одна мера все же не может залечить всех наших ран. Необходимы еще и другие, и мы прямо и открыто, как отцу, говорим тебе, государь, о них от лица всего трудящегося класса России.

Необходимы:

I. Меры против невежества и бесправия русского народа:

1) немедленное освобождение и возвращение всех пострадавших за политические, религиозные убеждения, за стачки и крестьянские беспорядки;

2) немедленное объявление свободы и неприкосновенности личности, свободы слова, печати, свободы собрания, свободы совести в деле религии;

3) общее и обязательное народное образование на государственный счет;

4) ответственность министров перед народом и гарантия законности правления;

5) равенство перед законом всех без исключения;

6) отделение церкви от государства.

II. Меры против нищеты народной:

1) отмена косвенных налогов и замена их прогрессивным подоходным налогом;

2) отмена выкупных платежей, дешевый кредит и постепенная передача земли народу;

3) исполнение законов военного и морского ведомств должно быть в России, а не за границей;

4) прекращение войны по воле народа.

III. Меры против гнета капитала над трудом:

1) отмена института фабричных инспекторов;

2) учреждение при заводах и фабриках постоянных комиссий выборных рабочих, которые совместно с администрацией разбирали бы все претензии отдельных рабочих. Увольнение рабочего не может состояться иначе, как с постановления этой комиссии;

3) свобода потребительско-производственных и профессиональных союзов — немедленно; _#

4) 8-часовой рабочий день и нормировка сверхурочных работ;

5) свобода борьбы труда с капиталом — немедленно;

6) нормальная рабочая плата — немедленно;

7) непременное участие представителей рабочих классов в выработке законопроекта о государственном страховании рабочих — немедленно.

Вот, государь, наши главные нужды, с которыми мы пришли к тебе. Лишь при удовлетворении их возможно освобождение нашей родины от рабства и нищеты, возможно ее процветание, возможно рабочим организоваться для защиты своих интересов от эксплуатации капиталистов и грабящего и душащего народ чиновничьего правительства.

Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию и счастливой, и славной, а имя твое запечатлеешь в сердцах наших и наших потомков на вечные времена. А не поверишь, не отзовешься на нашу мольбу,— мы умрем здесь, на этой площади, перед твоим дворцом. Нам некуда дальше идти и незачем. У нас только два пути: или к свободе и счастью, или в могилу... пусть наша жизнь будет жертвой для исстрадавшейся России. Нам не жалко этой жертвы, мы охотно приносим ее!» [472].

Петиция, опубликованная после 9 января в нескольких газетах и книгах, имеет некоторые непринципиальные разночтения. Данная публикация сделана по тексту, изданному в 1926 году историком революционного движения Н. А. Бухбиндером.

Превосходно скомпонованная и изложенная петиция насыщена политическими требованиями и отражает не взгляды Гапона, а программы революционных партий. При сравнении текстов петиции с письмами и воспоминаниями Гапона возникает сомнение в сколько-нибудь существенном его авторстве: письма скучны и вялы, воспоминания легковесны, безвкусны, плохо изложены, рассуждения и выводы не всегда логичны. Большую часть воспоминаний занимают сюжеты с хвастливым описанием опасных приключений и подвигов автора.

Председатель Выборгского отдела, член «Тайного комитета» Н. М. Варнашев в 1924 году написал воспоминания, в которых сообщил, что петицию, вернее основные ее положения, он впервые услышал от Талона в марте 1904 года. Члены «Тайного комитета» считали ее «программой руководящей группы „Собрания“» («программа пяти»). Далее Варнашев вспоминал:

«6 января к 12 часам дня я уже был у Талона, но петиция еще не была готова. У него я застал Тана (партийная кличка революционера, впоследствии крупного этнографа В. Г. Богораза.— Ф. Л.), Богучарского и еще незнакомого мне интеллигента, который был занят составлением текста петиции.

С Талоном мы вышли в другую комнату, и здесь, взяв меня за рукав, он пониженным голосом, очевидно не желая, чтобы его слышали в соседней комнате, спросил:

— Скажи, как по-твоему, не лучше ли будет, если подавать петицию мы отправимся всем миром? Известим царя и кого следует, что, скажем, в воскресенье соберемся у Зимнего дворца! Что народ хочет его видеть и больше никого! Что ты скажешь?» [473]

К сожалению, цитируемые воспоминания Варнашева грешат неточностями в изложении событий и датировке, поэтому к ним следует относиться с осторожностью. Известно, например, что промежуточный вариант петиции читали на сходке членов «Собрания» уже 5 января. На другой день утром под ней стояло более семи тысяч подписей. В. Я. Богучарский в редакционных примечаниях к воспоминаниям И. Я. Павлова, опубликованным в журнале «Минувшие годы», писал: «Петиция действительно нуждалась в изменениях, но ввиду того, что под ней уже были собраны подписи рабочих, NN (В. Я. Богучарский.— Ф. Л.) и его товарищи не сочли себя вправе вносить хотя бы и самые малейшие в нее изменения. Поэтому петиция была возвращена Гапону (на Церковную, 6) на следующий день (7 января) к 12 ч. дня в том самом виде, в каком она была получена от Гапона накануне»[474].

7 января утром из Царского Села пришло сообщение, «что по высочайшему повелению Петербург объявляется на военном положении» и, следовательно, высшая власть в столице передается военным [475]. Вечером того же дня на совещании у Святополк-Мирского «по этому вопросу были высказаны отрицательные соображения, и предлагавшегося объявления военного положения не последовало» [476].

8 января утром солдатам Петербургского гарнизона и прибывшему из провинции подкреплению раздали боевые патроны. Об этом стало известно в городе, и жители пришли в беспокойство. Все знали, что готовится мирное шествие. Рабочие хотели идти к царю с одной целью — передать петицию. Но все знали, что боевые патроны предназначены не для забав. Город превратился в военный лагерь, разделенный на восемь частей. Все распоряжения исходили от главнокомандующего Петербургским военным округом вел. кн. Владимира Александровича. Он приказал «стрелять по усмотрению» и поручил руководство действиями командиру Гвардейского корпуса князю С. И. Васильчикову.

В этот день не вышло ни одной газеты, кроме «Ведомостей градоначальства» и «Правительственного вестника». В них появилось следующее объявление:

«Ввиду прекращения работ на многих фабриках и заводах столицы С.-Петербургский градоначальник считает долгом предупредить, что никакие сборища и шествия таковых по улицам не допускаются, что к устранению всякого массового беспорядка будут приняты предписываемые законом решительные м-еры. Так как применение войсковой силы может сопровождаться несчастными случаями, то рабочие и посторонняя публика приглашаются избегать какого бы то ни было участия в многолюдных сборищах на улицах, тем самым ограждая себя от последствий беспорядков»[477]. Это объявление, напечатанное в виде плакатов, было расклеено на всех видных местах города.

Об угрозе беспорядков 9 января 1905 года, и тем более расстрела, мемуаристы выражают свое мнение по-разному. Точки зрения их прямо противоположны. Одни были уверены, что ни волнений, ни тем более стрельбы не будет, другие, наоборот, понимали, что по ним будут стрелять, но сделать уже ничего не могли.

Правительство, как оно утверждало впоследствии, противилось шествию, опасаясь политических выступлений со стороны революционных партий, не зная или не желая знать, что никаких выступлений, кроме мирной демонстрации, не только не готовилось, но и не замышлялось. Непонятно, почему столь трудно скрываемый факт оказался неизвестным правительству при такой гигантской машине политического сыска. Предположение Лопухина о возможном политическом выступлении революционных партий 9 января следует рассматривать как попытку оправдать действия властей. Могут ли быть оправданы такие ошибочные предположения? Позже высказывались подозрения о сговоре петербургских фабрикантов и военных, решивших таким кроваво-провокаторским способом покончить с ненавистными легальными рабочими организациями. Достоверными подтверждениями этого предположения мы не располагаем.

Днем 8 января у Святополк-Мирского состоялось совещание, на котором присутствовали министры финансов и юстиции, товарищи министров, директор Департамента полиции, столичный градоначальник и жандармские чины. Среди других поднимался вопрос об аресте Гапона, на что Фуллон заявил о невозможности его осуществления, так как Гапона охраняют более двухсот рабочих [478]. В архиве Департамента полиции сохранились документы, подтверждающие это намерение властей. Приведу текст одного из них:

«Препровождая при сем отношение на имя коменданта [Петропавловской] крепости от 8-го сего января за № 181, имею честь просить ваше превосходительство не отказать в распоряжении о личном задержании священника Георгия Гапона и о препровождении его для содержания в С.-Петербургской крепости.

Товарищ министра внутренних дел, заведующий полицией, свиты его величества генерал-майор Рыдзевский.

И. д. директора Зуев» [479].

8 января Гапон для полиции был недосягаем, он непрерывно менял адреса, его надежно охраняли рабочие [480]. Благо, что Гапона не смогли арестовать. Арестованный Гапон оказался бы для правительства страшнее свободного. Рабочие безусловно попытались бы его освободить... Искренне не желая пролития крови и предчувствуя возможное протне»' действие правительства, а быть может, имея надежьые сведения от своих коллег по Департаменту полиции, Гапон направил Николаю II и Святополк-Мирскому следующие письма:

«Государь!

Боюсь, что твои министры не сказали всей правды относительно настоящего положения вещей в столице. Весь народ, веруя в тебя, бесповоротно решил пойти мирно завтра к 2-м часам дня на Дворцовую площадь, чтобы высказать тебе свои нужды. Если ты, колеблясь душой, не явишься перед своим народом, то вера в тебя поколеблется и нравственная связь между тобой и народом твоим порвется, так как неповинная кровь ляжет между тобой и русскими людьми.

Явись же завтра перед своим народом! Будь с мужественной душой! Прими челобитную! Я, как представитель «Собрания рабочих», мои верные соратники-товарищи рабочие гарантируем неприкосновенность твоей личности.

Священник Георгий Гапон» [481].

«Ваше превосходительство!

Рабочие и жители г. С.-Петербурга различных сословий желают и должны видеть царя 9 января 1905 г. в 2 ч. дня на Дворцовой площади для того, чтобы выразить ему непосредственно свои нужды и нужды всего русского народа. Царю нечего бояться. Я, как представитель «Собрания русских фабрично-заводских рабочих г. С.-Петербурга», и мои сотрудники-товарищи рабочие, даже все так называемые революционные группы различных направлений, гарантируем неприкосновенность его личности. Пусть он выйдет как истинный царь с мужественным сердцем к своему народу и примет из рук в руки нашу петицию. Этого требует благо его, благо обывателей Петербурга и благо нашей Родины.

Иначе может произойти конец той нравственной связи, которая до сих пор существует между русским царем и русским народом. Ваш долг, великий нравственный долг перед царем и всем русским народом немедленно, сегодня же довести до сведения его импе раторского величества как все вышеизложенное, так и прилагаемую здесь нашу петицию.

Скажите царю, что я, рабочие и многие тысячи русского народа мирно, с верой в него решили бесповоротно идти к Зимнему дворцу. Пусть же он с доверием отнесется на деле, а не в манифесте только, к нам.

Копия сего как оправдательный документ нравственного характера снята и будет доведена до сведения всего русского народа.

8 января 1905 года.

Священник Г. Гапон» [482].

Необычность формы и содержания этих писем, отправленных священником Петербургской пересыльной тюрьмы Всероссийскому императору и министру внутренних дел, можно объяснить самонадеянностью их автора и страхом перед предстоящими событиями.

Подготовка к шествию завершилась. Окончательный текст петиции был перепечатан на ремингтоне в пятнадцати экземплярах: 11—для отделов «Собрания», один — царю, два — министрам внутренних дел и финансов, один — Гапону. Свой экземпляр Гапон передал Рутенбергу, а он кому-то из английских корреспондентов [483]. Царь получил петицию вместе с письмом. Его реакция нам неизвестна. Но после доклада Свя-тополк-Мирского, передавшего петицию, царь записал в дневнике:

«8-го. Был вечером Мирский с докладом. Рабочие ведут себя спокойно, во главе какой-то священник-социалист» [484].

Министр внутренних дел, вернувшись ночью из Царского Села, сделал в своем дневнике следующую запись, характеризующую петицию:

«Она касается почти исключительно политических вопросов, между прочим, чтобы по воле народа был заключен мир и чтобы церковь была отделена от государства, чтобы был общественный контроль над правительством и т. д.; кончается тем, чтобы государь сделал все это, а не только говорил, чтобы он принял из рук самих рабочих их петицию,—„обещайся и поклянись, а то польется кровь“»[485].

В дневниковых записях императора и министра внутренних дел обнаруживается расхождение: 4 января Святополк-Мирский просил царя об отставке, так как утратил контроль над положением в столице, 8 января пытался убедить Николая II, что повода для беспокойств нет.

Расхождения не в дневниковых записях, но в содержании докладов министра, в том, чего он желал добиться. Правду Святополк-Мирский говорил 4 января, а 8 января пытался предотвратить кровопролитие и поэтому просил царя об отмене военного положения в столице[486]. Ему удалось убедить царя в том, чтб в городе восстанавливается порядок. Наш храбрый монарх, передав в Петербурге власть в руки военных и спрятавшись в Царскосельском дворце, поверил своему министру и впал в благодушие, но военного положения не отменил. Его государственный ум не уловил ничего серьезного в надвигавшихся событиях, ничто не склонило его на изменение принятых ранее решений.

Вечером 8 января в редакции газеты «Сын отечества» по инициативе А. М. Горького собрались радикальные литераторы, там же оказался гапоновец Д. В. Кузин, доставивший тексты петиции и письма Гапона Святополк-Мирскому. Все были взволнованы, они еще утром решили послать депутацию к князю П. Д. Святополк-Мирскому, чтобы поручиться за мирный характер предстоящего шествия[487] . Депутация предполагала просить правительство не стрелять в людей, а вступить в переговоры с представителями «Собрания». На другой день член депутации А. М. Горький писал от имени всех ее участников:

«Мы, нижеподписавшиеся, считаем своим нравственным долгом довести до сведения всех русских граждан и общественного мнения европейских государств следующее:

зная, что 9 января рабочие города Петербурга решили всей массой идти к Зимнему дворцу, для того чтобы, вызвав к себе государя, вручить ему программу общегосударственных реформ,

зная, что рабочие не имеют намерений придать своей мирной манифестации характера революционного, что у них еще сохранилась вера в силу и власть царя и надежда, что он доверчиво примет и выслушает их,

мы, нижеподписавшиеся, 8 января вечером отправились к министру внутренних дел с целью потребовать от него, чтобы он — во избежание кровавых событий — сделал распоряжение не выводить на улицы войска в день 9 января и дал бы рабочим возможность свободно говорить с их царем» [488].

В то время как Святополк-Мирского посетила депутация, о намерениях которой министру сообщили еще утром, он находился в Царском Селе с докладом у Николая II.

Не застав Святополк-Мирского, депутация переговорила с ожидавшим ее командиром Отдельного корпуса жандармов, товарищем министра внутренних дел К. Н. Рыдзевским и, ничего не добившись, почти ночью отправилась к председателю Комитета министров С. Ю. Витте. Депутация просила довести до сведения Николая II и министра внутренних дел о мирном Характере шествия рабочих, о необходимости допустить их к царю для передачи петиции. Они просили не Оказывать сопротивления народу увидеть своего государя, не отдавать приказ армии и полиции стрелять й людей. Витте ответил, что Святополк-Мирский и Николай Л располагают более точной информацией о положении дел, чем депутация, а он, председатель Комитета министров, бессилен что-либо сделать. По настоянию депутации Витте звонил Святополк-Мирскому и просил принять их, но министр отказался.

Депутация вернулась ни с чем, а через три дня, в ночь на 11 января, весь ее состав — А. В. Пеше-хонов, Н. Ф. Анненский, И. В, Гессен, В. А. Мяко-тин, В. И. Семевский, А. М. Горький, Е. И. Кедрин и Н. И. Кареев — был препровожден в Петропавловскую крепость, пощадили только старика К. К. Арсеньева, но позже арестовали и его.

КРОВАВОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

Утром 9 января все одиннадцать отделов «Собрания русских фабрично-заводских рабочих С.-Петербурга» построились в колонны и двинулись к центру СТОЛИЦЫ. Празднично одетые рабочие с женами и детьми во главе каждой колонны несли хоругви, кресты и портреты Николая П. Шествие напоминало крестный ход, люди пели молитвы и здравицы государю императору. Не заметить мирный характер шествия Могли лишь те, кто категорически не желал этого видеть.

Рабочие ремонтно-механической мастерской Путиловского завода, первый слева стоит П. М. Рутенберг, конец 1904 г.

Гапон, отслужив молебен о здравии царя в часовне Путиловского завода, шел во главе Нарвского отдел#. Его неотступно сопровождал начальник инструментальной мастерской Путиловского завода член партии со-циалистов-революционеров П. М. Рутенберг. У Нарв-ских ворот колонна рабочих, вооруженная царскими портретами, наткнулась на засаду. Кавалеристы с шашками наголо во весь опор двинулись на манифестантов и, разрезав колонну вдоль, промчались от головы до хвоста, развернулись и возвратились тем же путем на место. Устрашающий маневр не подействовал — рабочие продолжали движение вперед. Несмотря на очевидность происходившего, люди не верили, что в них будут стрелять.

Но залп раздался. Он прокатился и, замолкая, смешался с предсмертными стонами и проклятиями. Первыми упали те, кто нес хоругви, кресты и императорские портреты, задние, кто пошустрее, побежали к домам, оставшиеся прижались к земле. Стрельба прекратилась. Все, кто мог, поднялись, понимая, что надо спасаться. Тогда грянул второй залп... пауза... третий. Солдаты вели по людям прицельный огонь.

На окровавленном снегу остались кресты, хоругви, портреты и люди. Рутенберг помог Гапону выбраться из груды человеческих тел и укрыться во дворе, забитом людьми^ Раненые и здоровые метались по двору. Глаза людей помутились от страха. Они силились сообразить, что же произошло, за что в них стреляли...

После безрезультатной попытки спрятаться у рабочих за Нарвской заставой Гапон позволил Рутенбергу себя остричь и переодеть. Преобразившийся до неузнаваемости, он легко скрылся от полиции. Между тем колонны рабочих продолжали продвигаться к Зимнему дворцу. Тех, кому удалось прорваться к центру города, войска встречали на Невском, в Александровском саду, на Дворцовой площади. Там орудовала императорская гвардия.

«Я спросил одного придворного,— писал английский корреспондент Диллон,— почему сегодня без соблюдения формальностей убивают безоружных рабочих и студентов? Он ответил: „Потому, что гражданские законы отменены и действуют военные законы. Вас удивляет, что этого никто не знает, и удивление ваше естественно, но в России мы не можем смотреть на вещи, как смотрите на них вы в Англии. Прошлой ночью его величество решил отстранить гражданскую власть и вручить заботу о поддержании общественного порядка в. к. Владимиру, который очень начитан в истории французской революции и не допустит никаких бездумных послаблений. Он не впадает в те ошибки, в которых были повинны многие приближенные Людовика XVI, он не обнаружит слабости. Он считает, что верным средством для исцеления народа от конституционных затей является повешение сотни недовольных в присутствии их товарищей; но до сих пор его не слушали[489]»[490]. В Зимнем дворце привыкли считать, что со всеми, кто вне его, можно поступать как с бесправными рабами.

В сумерках кареты «скорой помощи» развозили раненых по лазаретам, госпиталям и больницам. Полицейские и солдаты подбирали трупы, иногда силой отбивая их у обезумевших людей. Убитых и раненых складывали вместе в подвалах и подсобных помещениях Мариинской, Обуховской, Конюшенной и других больниц[491]. Хоронили тайком на Преображенском, Смоленском и Волковом кладбищах.

Конная полиция, 1905 г.

Крупный чиновник Министерства внутренних дел, начальник канцелярии министра Д. Н. Любимов вспоминал: «Я лично был на Невском между 4 и 5 часами. Впечатление было удручающее. На лицах был виден ужас, у многих озлобление. Все были поражены происшедшим. Совершилось большое нехорошее дело, которого никто не ждал й не ожидал, а почему Свер* шилось, никто не понимал» [492]. Электричество не горело, но на цоколях некоторых домов легко различались бурые пятна запекшейся крови. Красноречивые следы дикого, жесточайшего преступления просуществовали несколько дней.

Быть может, бесконечно долгий страшный день 9 января 1905 года следует считать самым трагическим в русской истории; в этот день пролилась кровь людей, доведенных нуждой и бесправием до отчаяния, не замышлявших насилия и беспорядков, людей, ведомых под пули агентом Департамента полиции, священником Петербургской пересыльной тюрьмы Георгием Аполлоновичем Гапоном,

Возможно, при зарождении «Собрания» Гапон был искренне убежден: рабочим необходим поводырь из своих, а не из интеллигентов, им нужна своя внепартийная организация, которая не втягивала бы их в далекие от их понимания политические сражения, а содействовала бы улучшению материального положения трудового народа, тихо и мирно занималась взаимопомощью — организация, напоминающая западные профсоюзы. Возможно, Гапон верил, что царя удастся убедить занять сторону рабочих, а не фабрикантов, и помочь им не погибать от нищеты и бесправия. Трудно предположить, но, быть может, Гапон верил, что при участии царя-батюшки удастся сотворить справедливость. Дальнейшие события не подтвердили таких предположений.

Нам известен лишь один реализованный вариант того, что могло произойти с гапоновской организацией. Если бы не близорукая политика фабрикантов, отказавшихся пойти на уступки, отъезд царя из столицы и расстрел мирного шествия, как события развивались бы тогда?.. Кто знает, по какому бы пути пошла далее Россия, да и весь мир...

В январе 1906 года Гапон обратился к министру внутренних дел П. Н. Дурново с длинным покаянным посланием, в котором писал: «Будь со стороны правительства вообще и, в частности, со стороны Министерства финансов и высшей фабричной инспекции должное внимание к Обществу, как к барометру настроения рабочих масс, «Собрание русских фабрично-заводских рабочих» явилось бы прочной базой для разумного профессионального и рабочего движения в России.

9 января — роковое недоразумение. В этом, во всяком случае, не Общество виновато со мной во главе» [493]. Гапон был прав, за Кровавое воскресенье ответственны Николай II и окружавшие его советчики. Гапон считал, что главными виновниками пролитой крови были вел. князья Владимир и Сергей Александровичи. «Согласно документам выходило, что царь в Питере будет и петицию примет, что охранка сама озаботится пропуском толпы, если не будет оружия» [494].

По данным Департамента полиции 9 января было убито 96 человек и 333 человека ранено, из них в больницах скончалось еще 34 человека. Святополк-Мирский передал Николаю II список убитых, в котором перечислено лишь 120 фамилий. Однако по подсчетам специально образованной комиссии число убитых и раненых составляло около 5000, среди них несколько полицейских". Кровь пролилась, и от крови, пролитой 9 января 1905 года, пошел новый отсчет истории с новым ее пониманием. Правда и справедливость, к котором люди шли долгим мучительным путем исканий и колебаний, вдруг открылись им в один день: царь вовсе не отец родной, вовсе не добрый, царь — первый враг своего народа, царь — изверг, окруживший себя слугами, способными погубить и себя, и Россию. Люди шли к Зимнему дворцу настроенные верноподданнически, среди возвращавшихся в царя не верил никто.

Вечером 9 января Фуллон передал прошение об отставке. Честного служаку подвели детская доверчивость и устаревшие понятия о нравственности. Расстрел произвел на него тягостное впечатление. Хотя он приказов не давал и вообще участия в действиях не принимал, Фуллон, как градоначальник, считал себя виновным в свершившемся и оставаться на своем посту отказался. 18 января Николай И подписал Святополк-Мирскому прошение об отставке. Монарх сухо расстался с министром внутренних дел, не назначив ему даже минимальной пенсии. Царь считал, что он слишком мягко докладывал ему о положении дел в столице, и во всем случившемся в тот роковой день обвинил своего министра.

Тем временем полиция металась по городу в поисках Георгия Аполлоновича, а он тихо отсиживался на квартирах ненавистных ему интеллигентов. «Гапон каким-то чудом остался жив,— писал поздно вечером 9 января А. М. Горький,— лежит у меня и спит. Он теперь говорит, что царя больше нет, нет бога и церкви, в этом смысле он говорил только сейчас в одном публичном собрании и — так же пишет. Это человек страшной власти среди путиловских рабочих, у него под рукой свыше 10 тысяч людей, верующих в него, как в святого. Он сам верил до сего дня — но его веру расстреляли. Его будущее — у него в будущем несколько дней жизни только, ибо его ищут,— рисуется мне страшно интересным и значительным — он поворотит рабочих на настоящую дорогу. (...)

Итак — началась русская революция, мой друг (Е. П. Пешкова.— Ф. Л.), с чём тебя искренно и серьезно поздравляю. Убитые — да не смущают — история перекрашивается в новый цвет только кровью.

Завтра ждем событий более ярких и героизма борцов, хотя, конечно, с голыми руками — немного сделаешь» [495]°.

Горький вскоре разочаровался в Гапоне, как и все, кто встречался с ним после 9 января. 10 января Гапон покинул квартиру Горького и перебрался к литератору И. Д. Батюшкову [496], от него еще в чье-то имение и 12 января 1905 года без приключений покинул пределы империи.

ТОРГИ

В Европу Гапон явился героем и вождем первой русской революции, таковым его считали все без исключения. Он триумфатором разъезжал по столицам, принимал корреспондентов, вел переговоры с лидерами революционных партий, Диктовал воспоминания, ходил по ресторанам, игорным домам и время от времени поддерживал связь с оставленными им в России рабочими, входившими в «Собрание». Разумеется, о каждом его шаге Департамент полиции оповещался из нескольких источников. Приведу отрывок из донесения провокатора Азефа от 31 мая 1905 года: «Гапон живет в Лондоне под фамилией Николаев. Он организует своих рабочих в Петербурге посредством рассылки эмиссаров, и одним из таковых его важных эмиссаров — это некая Мария Александровна Медведева, она теперь поехала легально в Питер. Между прочим, она едет теперь второй раз. Месяца два тому назад она поехала впервые в Питер по поручению Гапона и содействовала организации в Питере гапоновцев. Теперь она везет новые инструкции от Гапона этим рабочим. Все это очень серьезные дела» [497]. А дел серьезных уже не было, и быть не могло. Азеф, как всякий агент, придавал весомость своим доносам.

«Гапон,— писал член РСДРП А. С. Мартынов,— как известно, после 9-го января бежал за границу вместе с Рутенбергом и приехал в Женеву. Он произвел на нас впечатление человека с темпераментом, хитрого, себе на уме и абсолютно невежественного, темного. Он сейчас же заявил о своем желании вступить в партию. Мы через Плеханова это вежливо отклонили: „Узнайте, дескать, раньше, батюшка, что значит социал-демократия" Тогда он стал бегать от нас к эсерам и от них к нам со своим адъютантом Гутенбергом, хлопоча об объединении партий, которые он мечтал возглавить, как признанный „герой революции". Мы вначале ему не мешали „мечтать", желая использовать для революции его популярность среди питерских рабочих. Но очень скоро мы убедились, что никакой пользы от него больше не выжмешь»[498] .

У социал-демократов Гапон выдавал себя за социал-демократа, у социалистов-революционеров — за социа-листа-революционера. Ему нужны были не идеи, а главенство, желание удержаться в лидерах, всеми силами, любой ценой, но удержаться. Первое время русские эмигранты относились к нему крайне доброжелательно. Сразу же по приезде Гапона в Женеву с ним несколько раз встречался В. И. Ленин. Он предполагал, познакомившись с Гапоном поближе, использовать популярность героя Кровавого воскресенья в интересах социал-демократической партии, но и социал-демократы и социалисты-революционеры вскоре разочаровались в нем.

«После нескольких бесед,— вспоминал А. В. Луначарский,— Ленин пришел к выводам, по отношению к Гапону нелестным. Он прямо говорил нам, что Гапон кажется ему человеком поверхностным и может оказаться флюгером, что он больше уходит во фразу, чем способен на настоящие дела, и вообще действительно серьезным вождем, хотя бы и для полусознательных масс, являться не может» [499]

Ленин неоднократно писал о Гапоне. Первое документальное упоминание относится к 18 января 1905 года: «Что поп Гапон — провокатор, за это предположение говорит тот факт, что он участник и коновод зубатовского Общества» [500]. И чем больше отдалялись события 9 января, тем решительнее звучало в устах Ленина определение Гапона как провокатора [501]. Ленин неточно применил к Гапону термин «провокатор». Гапон не провоцировал рабочих на выступление 9 января, а когда возглавил шествие, сделал это не с целью расправы над манифестантами. Гапон был орудием провокации, придуманной Зубатовым, но не с целью разгрома рабочего движения, а для направления его действий в нужном правительству русле.

Приведу выдержку из характеристики, данной Району 18 марта 1905 года одним из деятелей революционного движения, находившимся, как и Район, в эмиграции:

«Человек он очень неинтеллигентный, невежественный, совершенно не разбирающийся в вопросах партийной жизни. (...) Оторвавшись от массы и попав в непривычную для него специфически интеллигентную среду, он встал на путь несомненного авантюризма. По всем своим ухваткам, наклонностям и складу ума — это социалист-революционер, хотя он называет себя социал-демократом и уверяет, что был таким еще во время образования «Общества фабрично-заводских рабочих». Ни о чем другом, кроме бомб, оружейных складов и т. п , теперь не думает. Есть в его фигуре что-то такое, что не внушает к себе доверия, хотя глаза у него симпатичные, хорошие. Что в нем просыпается при соприкосновении с массой, мне трудно сказать, но вне массовой стихии он жалок и мизерен, и, беседуя с ним, спрашиваешь себя с недоумением: неужели это тот самый?..» [502]

Несколько позже, в Финляндии, между Гапоном и радикальным литератором В. А. Поссе произошел следующий разговор:

«— На что вы рассчитывали,— спросил я,— когда 9 января вели рабочих на Дворцовую площадь к царю?

— На что? А вот на что! Если бы царь принял нашу петицию, я упал бы перед ним на колени и убедил бы его при мне же написать указ об амнистии всех политзаключенных Мы бы вышли с царем на балкон, я прочел бы народу указ. Общее ликование. С этого момента я — первый советник царя и фактический правитель России Начал бы строить царство Божие на земле...

— Ну а если бы царь не согласился?

— Согласился бы. Вы знаете, я умею передавать другим свои желания.

— Ну а все же, если бы не согласился?

— Что же? Тогда было бы то же, что и при отказе принять делегацию. Всеобщее восстание, и я во главе его.

Немного помолчав, он лукаво улыбнулся и сказал:

— Чем династия Романовых лучше династии Гапонов? Романовы — династия Гольштинская, Гапоны — хохлацкая. Пора в России быть мужицкому царю, а во мне кровь чисто мужицкая, притом хохлацкая» [503].

Даже если Поссе несколько присочинил при воссоздании этого диалога (не следует забывать, что его читали люди, близко знавшие Гапона), то очень уж он правдоподобен, очень вяжется с образом отца Георгия.

Летом 1905 года произошло несколько тайных встреч Гапона с известным авантюристом И. Ф. Манасе-вичем-Мануйловым, чиновником особых поручений при председателе Комитета министров графе С. Ю. Витте. В это время Гапон окончательно убедился, что главенствовать в политических партиях ему не удастся. Он находится на распутье. С Россией, как ему казалось, было покончено навсегда, его там ожидала виселица, тюрьма или убийство из мести, в эмиграции все не ладилось. К нему теряли интерес. Как человек неуравновешенный, без каких бы то ни было политических убеждений, любивший роскошь, ухарские кутежи, поддающийся влиянию, легко возбудимый, Гапон без труда был обработан Манасевичем и изъявил согласие на возобновление сотрудничества с правительственными учреждениями империи [504].

В конце декабря 1905 года Гапон вернулся в Россию. Среди рабочих он сохранил популярность и ореол героя. Но сам он твердо знал, что после Кровавого воскресенья с помощью революционных выступлений ему карьеру не сделать.

Бывший старший помощник заведующего Особым отделом Департамента полиции Л. П. Меныциков считал, что возобновление связи Гапона с Департаментом полиции следует отнести к лету 1905 года, времени его пребывания за границей. Постоянное сотрудничество вице-директора Департамента полиции П. И. Рачковского с Гапоном началось лишь после его возвращения в Россию.

Когда в Петербурге поняли, что возрождения легальных рабочих организаций не произойдет, Рачков-ский потребовал от Гапона сведения о членах Боевой организации партии социалистов-революционеров. Гапон мог добыть их лишь через кого-нибудь из эсеров, например Рутенберга. Рачковский одобрил эту кандидатуру в предатели.

Предложение сотрудничества с Департаментом полиции потрясло Рутенберга. После первого разговора с Талоном он' заболел и слег. С момента вербовки в январе 1906 года и до публикации записок в конце 1909 года Рутенберг не находил покоя. От описания событий восьмидесятипятилетней давности и сегодня становится тоскливо и жутковато. При первых разговорах Рутенберг не смог скрыть своих чувств. Гапон забеспокоился и вдруг неожиданно предложил соглашаться на сотрудничество с полицией, чтобы выведать все тайны и при свидании с П. И. Рачковским убить его, а если выйдет случай, то и начальника Петербургской охранки А. В. Герасимова...

Рутенберг 12 февраля выехал в Гельсингфорс (Хельсинки) для консультации с членами ЦК партии социа-листов-революционеров. В столице Финляндии он застал В. М. Чернова и Азефа. Первые разговоры с ними произошли при участии Б. В. Савинкова, Чернов присутствовал при встрече с Рутенбергом фактически один раз. После обсуждения сообщения Рутенберга члены ЦК предложили ему рассматривать дальнейшие контакты с Талоном как задание партии. Собравшиеся проанализировали возможные варианты поведения Рутенберга и дали согласие на его свидание с Рачковским.

Руководитель Боевой организации эсеров, провокатор Азеф проявил наибольшую активность в переговорах с Рутенбергом и взял на себя руководство всей операцией. Знакомство Азефа с Талоном произошло еще летом 1905 года. Герой Кровавого воскресенья некоторое время жил в квартире Азефа и, по его утверждению, не скрывал своих прежних связей с Зубатовым[505]. Возможно, еще тогда от Азефа не ускользнуло возобновление сотрудничества Талона с Департаментом полиции (быть может, ему сообщили об этом), следовательно, Гапон мог узнать о провокаторской деятельности Азефа, а таких Азеф стремился уничтожать возможно быстрее. От этого зависела собственная жизнь провокатора.

Азеф потребовал убийства Гапона и Рачковского во время их свидания, тогда, по его мнению, виновность Гапона не потребует дополнительных доказательств. Рутенберг и Савинков настаивали на убийстве одного Гапона, но затем Рутенберг, подумав, согласился с мнением Азефа и принял на себя руководство этим убийством. Встреч с Азефом было несколько, почти все они проходили в присутствии третьих лиц, поэтому записки Рутенберга можно считать вполне надежным источником информации[506]. Рутенбергу поведение Азефа в деле Гапона не понравилось с самого начала. Глава Боевой организации постоянно менял задание и чрезмерно торопил с его выполнением, но ни с кем другим из членов ЦК он быстро связаться не смог (Савинков в то время еще не входил в состав ЦК). Рутенберг говорил Азефу, что он не член Боевой организации и руководить крупным и трудно исполнимым террористическим актом ему тяжело. После некоторых колебаний Азеф дал согласие на убийство одного Гапона. За два дня до убийства Азеф посоветовал Рутенбергу, кого из боевиков пригласить для его исполнения [507] .

Позже выяснилось, что Азеф вел переговоры с Рутенбергом об убийстве одного Гапона без ведома ЦК. Когда в ЦК узнали о возобновлении сношений Гапона с Министерством внутренних дел и предложении Рутенбергу сотрудничать с Департаментом полиции, постановили устроить суд над Талоном с участием представителей ЦК или разрешить убийство Гапона и Рачковского во время их свидания, но Рутенберга обо всем этом не предупредили. Интересно отметить, что Азеф не поставил в известность свое начальство из Министерства внутренних дел о шагах, предпринимавшихся в отношении Гапона.

Странная позиция полицейского агента Азефа оставалась необъяснимой до появления воспоминаний бывшего начальника Петербургского охранного отделения А. В. Герасимова, сообщившего о временном разрыве отношений между Департаментом полиции и Азефом, переставшим получать инструкции и жалованье из его секретных средств [508] Возможно, Азеф вознамерился с помощью Рутенберга избавиться от своего бывшего начальника Рачковского, с которым у него были свои счеты. Возможно, Азеф собирался подготовить покушение, раскрыть его старым хозяевам и таким способом «аккредитовать» себя и возобновить сотрудничество. В апреле 1905 года Азеф вернулся в лоно политической полиции, но в подчинение Герасимова [509].

А. В. Герасимов сталкивался по роду своей службы и с Гапоном, и с Рутенбергом. «Рутенберга же я знаю лично,— писал Герасимов; — во время одного допроса я обстоятельно наблюдал его и вынес впечатление, что это непреклонный человек и убежденный революционер. Смешно поверить, чтобы его удалось склонить на предательство и полицейскую работу» [510].

Характеристики, исходящие от Герасимова, особенно интересны для нас, потому что они пришли с другой стороны, из вражеского стана, и их чрезвычайно мало. Но воспоминания Герасимова еще интересны и тем, что они доказывают правдивость воспоминаний Рутенберга. У них совершенно отсутствуют расхождения при описании одних и тех же событий. Приведу отрывок из описания разговоров во время совместной трапезы Рачковского, Гапона и Герасимова в столичном кафе „Де Пари“: «Мне скоро стало ясно, что он, если даже и видел немало, то плохо ориентируется и неправильно понял многое. В сущности, люди, о которых он говорил, были ему чужды. Он не понимал их поступков и мотивов, которые ими руководят... Особенно он распространялся на тему о том, имеют ли они много или мало денег, хорошо или плохо они живут,— и глаза его блестели, когда он рассказывал о людях с деньгами и комфортом. Внезапно я его спросил, верно ли, что 9 января был план застрелить государя при выходе его к народу. Гапон ответил: — Да, это верно. Было бы ужасно, если бы этот план осуществился. Я узнал о нем гораздо позже. Это был не мой план, но Рутенберга... Господь его спас...» [511]. Никаких других свидетельств о подготовке убийства царя 9 января 1905 года нам неизвестно, Гапон и на сей раз лгал.

Вернувшись в очередной раз из Гельсингфорса в Петербург, Рутенберг, будучи уверенным, что действует с ведома ЦК, дал согласие сотрудничать с Гапоном на ниве Департамента полиции, выдать за крупную денежную сумму состав Боевой организации партии социалистов-революционеров и для этого встретиться с Рачковским. Вице-директор Департамента полиции назначил свидание с эсером, но после предупреждения Герасимова о грозящей ему опасности, от встречи с Рутенбергом все же уклонился. Тогда Петр Моисеевич решил действовать сообразно складывавшимся обстоятельствам. «Я обратился к группе рабочих, членам партии,— писал Рутенберг,— рассказал им, в чем дело. Один из них Гапона хорошо знал, так же как Гапон его.

Видя во мне представителя партии, вполне мне доверяя, рабочие все-таки не могли примириться с мыслью, что Гапон — полицейский провокатор. Было решено, что я в их присутствии предъявлю Гапону обвинение» [512].

В конце марта 1906 года Рутенберг нанял в Озерках на углу Ольгинской и Варваринской улиц дачу госпожи Звержинской. Во вторник 28 марта на даче собрались рабочие. Рутенберг спрятал их так, чтобы они могли хорошо слышать все происходившее в соседних помещениях, и отправился встретить Гапона. Георгий Аполлонович провёл утро этого дня в доме И. Ф. Манасевича-Мануйлова, всю сознательную жизнь тесно связанного с аферами и политической полицией [513]. Какие важные дела свели их в это время, нам неизвестно. Рутенберг встретил Гапона в условленном месте и привел его на дачу. То, что услышали рабочие, не предполагал услышать даже Рутенберг.

«— Надо кончать. И чего ты ломаешься? Двадцать пять тысяч большие деньги.

— Ты ведь говорил мне в Москве, что Рачков-ский дает сто тысяч?

— Я тебе этого не говорил. Это недоразумение. Они предлагают хорошие деньги. Ты напрасно не решаешься. И это за одно дело, за одно (выдача членов Боевой организации эсеров.— Ф. Л.). Но можно свободно заработать и сто тысяч за четыре дела. (...)

— А если рабочие, хотя бы твои, узнали про твои сношения с Рачковским?

— Ничего они не знают. А если бы и узнали, я скажу, что сносился для их же пользы.

— А если бы они узнали все, что я про тебя знаю? Что ты меня назвал Рачковскому членом Боевой организации, другими словами, выдал меня, что ты взялся соблазнить меня в провокаторы, взялся узнать 'через меня и выдать Боевую организацию, написал покаянное письмо министру внутренних дел П. Н. Дурново» [514].

Эти строки, впервые опубликованные в 1909 году, вполне могли прочитать участники описанных событий и в случае необходимости опровергнуть. Опровержений не последовало, не последовало их и после публикаций записок Рутенберга в 1917 и 1925 годах.

Со слов одного из свидетелей разоблачения Талона известный революционер Л. Г. Дейч писал:

«Как подробно рассказал мне недавно самый молодой из слышавших эту беседу рабочих (назову его Степаном), их страшно томил этот, казавшийся неимоверно долгим, спор Талона с Рутенбергом. Для них (рабочих.— Ф. Л.) давно уже вполне выяснилась возмутительная роль Талона, и они хотели бы уже выйти из засады, но Рутенберг все не открывал их двери, запертой на замок снаружи. Между тем состояние их было ужасно тяжелым.

— Не могу передать, какое отвратительное состояние ожидать с минуты на минуту, что вот придется убить человека,— сказал т. Степан» [515].

«То, что рабочие услышали стоя за дверью,— вспоминал Рутенберг,— превзошло все их ожидания. Они давно ждали, чтобы я их выпустил. Теперь они не вышли, а выскочили, прыжками бросились на него со стоном: «А-а-а-а!» и вцепились в него.

Талон крикнул было в первую минуту: «Мартын!» (партийная кличка Рутенберга.— Ф. Л.), но увидел перед собой знакомое лицо рабочего и понял все.

Они его поволокли в маленькую комнату. А он просил:

— Товарищи! Дорогие товарищи! Не надо!

— Мы тебе не товарищи! Молчи!

Рабочие его связали. Он отчаянно боролся.

— Товарищи! Все, что вы слышали,— неправда! — говорил он, пытаясь кричать

— Знаем! Молчи!

Я вышел, спустился вниз. Оставался все время на крытой стеклянной террасе.

— Я сделал все это ради бывшей у меня идеи,— сказал Гапон.

— Знаем твои идеи!

Все было ясно. Гапон — предатель, провокатор, растратил деньги рабочих. Он осквернил честь и память товарищей, павших 9 января. Гапона казнить...

Гапону дали предсмертное слово.

Он просил пощадить его во имя его прошлого.

— Нет у тебя прошлого! Ты его бросил к ногам грязных сыщиков! — ответил один из присутствовавших» [516].

Гапона повесили на крюке, вбитом в стену над вешалкой в прихожей, не раздумывая, не сговариваясь, все было сделано в едином порыве [517]. Лишь 30 апреля полиции удалось обнаружить его труп.

Приведу заключительную часть протокола, подписанного приставом второго стана Петербургского уезда Недельским о найденном им в Озерках трупе Георгия Гапона:

«30 сего апреля по просьбе госпожи Звержинской в присутствии местного урядника Людорфа была вскрыта квартира (дача.— Ф. Л.), и все оказалось в порядке, только одна комната была заперта на висячий замок, вследствие чего был приглашен слесарь Александр Либауэр, в присутствии которого и понятых дворников Конского и Матвеева был обнаружен повешенный или повесившийся человек, по всем признакам и по сличению с фотографической карточкой напоминавший бывшего священника Георгия Гапона. Веревка, на которой висит тело, обыкновенная для сушки белья, довольно толстая, повешена на незначительную железную вешалку, тело находится в сидячем положении, ноги согнуты в правую сторону, около, справа, валяются 2 галоши, слева — темно-серая мерлушковая шапка, покрыт меховым пальто с бобровым воротником, один рукав которого завязан тонкой веревкой. Повешенный одет в темно-коричневый жилет, сверх которого надет черный пиджак, под цветной сорочкой — фуфайка коричневого цвета, на ногах черные брюки и сапоги, при нем черные часы с цепочкой, а также обратный билет Финляндской железной дороги II класса от 28 марта, а на столе разостлан номер газеты «XX век» от 27 марта, и на этой газете белый ситный хлеб около 2-х фунтов Около этажерки, вблизи ног покойного, валяется его галстук и стекла от разбитого стакана, и вблизи — пивная бутылка, наполненная какой-то жидкостью. Повешенного человека дворники в лицо никогда не видели.

Пристав Невельский» [518].

Через три дня состоялись похороны. Они подробно описаны в рапорте Петербургского уездного исправника:

«В дополнение рапорта от 30 минувшего апреля за № 1297 доношу вашему превосходительству, что сего мая тело убитого Георгия Гапона предано земле на Успенском городском кладбище, что по Финляндской ж. д., похороны окончились в 1 1/2 час. дня и прошли спокойно. Обедня началась в 10 час. утра, и к этому времени стал стекаться рабочий народ, которого было до 200 человек, в числе рабочих были женщины. На похоронах находились приехавшие из Териок (Зеленогорск.— Ф. Л.) возлюбленная покойного М. К. Уздалева и подруга ее В. М. Карелина. На могилу покойного возложены венки: 1) с красной лентой, с портретом Гапона, с надписью: „9 января, Георгию Гапону от товарищей-рабочих, членов 5-го отдела"; 2) с черной лентой: „Вождю 9 января от рабочих", 3) с красной лентой: „Истинному вождю революции 9 января Гапону"; 4) с красной лентой: „Дорогому учителю от Нарвского района 2-го отделения" и 5) с красной лентой: „Василеостровского отдела от товарищей многоуважаемому Георгию Гапону». Собравшиеся рабочие пропели похоронный марш, начинающийся словами: „Вы жертвою пали...", затем стали говорить на могиле речи рабочие: что Гапон пал от злодейской руки, что про него говорили ложь и требовали отмщения убийцам. Затем послышались среди присутствующих крики: месть, месть, ложь, ложь. После этого пропели вечную память, и, исполнив гимн «Свобода», начинавшийся словами: „Смело, товарищи, в ногу", все рабочие покинули кладбище, закусив в буфете, и спокойно разошлись.

На могиле похороненного поставлен деревянный крест с надписью: „Герой 9 января 1905 г. Георгий Гапон “.

Сделанный мной по случаю похорон усиленный наряд полиции из урядников и стражников на Успенском кладбище снят.

Исправник Колобасов

№ 1297 3 мая 1906 года» [519].

М. В. Карелина — жена А. Е. Карелина, М. К- Уздалева — сожительница Гапона. Гапон соблазнил ее, когда она была воспитанницей Ольгинского приюта.

Труп Гапона провисел на даче в Озерках более месяца. А ведь полиция должна была его искать. Искала ли она его? Рачковский знал от Гапона о цредстоящем свидании с Рутенбергом в Озерках. Как известный эсер и предполагаемый секретный агент, Рутенберг бесспорно находился под наблюдением полиции (вспомним молодого Рачковского и слежку за ним, организованную III отделением). Гапон исчезсреди бела дня, а Рутенбергу позволили беспрепятственно скрыться. Странно. Наши рассуждения строятся на том, что политический сыск работал и Рутенберга не прозевали. Но если он работал, то рачковский обязательно был осведомлен, на какой именно даче, когда и кем был повешен Гапон.

Будучи человеком умным и наблюдательным, вицедиректор Департамента полиции быстро понял, что из себя представляет Гапон. Его общение с бывшим героем девятого января напоминает игру коварной кошки с тупой и тщеславной мышью. Приведу один из монологов Рачковского, записанный Рутенбергом со слов Гапона: «Ведь вот вы говорите, что теперь у вас никаких революционных замыслов нет; вы бы нам доказали это как-нибудь. (...) Вот я стар. Никуда уже не гожусь. А заменить меня некем. России нужны такие люди, как вы. Возьмите мое место. Мы будем счастливы» [520].

Гапон никаких прямых связей с революционными партиями не имел, и требуемую информацию Рачковский мог получать только от посредника. Рачковский знал от Герасимова о высоких моральных качествах Рутенберга, а от Татарова — что он в Боевую организацию не входит и, следовательно, если бы и пожелал, не смог бы выдать ее членов [521]. К чему тогда Рачковскому Гапон, человек недалекий, лживый, тщеславный, непредсказуемый в своих действиях, уже изменявший полицейским хозяевам и все еще популярный среди рабочих? Рачковскому он был не только не нужен, но и опасен. Вице-директор Департамента полиции без труда раскусил игру Рутенберга и все же продолжал настойчиво вербовать его через Гапона, но на 'встречу с эсером не явился [522]. Он как бы подталкивал Рутенберга к тому, что и произошло в Озерках на даче госпожи Звержинской.

Ни официальный суд над бывшим героем 9 января, ни его убийство полицейскими агентами Рачковскому были крайне невыгодны — Гапон вновь превращался в героя и мученика. Вице-директора Департамента полиции вполне устраивало убийство «вождя русского рабочего народа» (так Гапон просил себя называть) чужими руками, да еще с помощью эсеров. Это было в духе Рачковского.

В честность Гапона перестали верить лишь после Октябрьской революции, когда журнал «Былое» опубликовал значительное количество документов и воспоминаний, относящихся к его «революционной деятельности».

Жизнь Гапона можно разделить на пять четко очерченных периодов: 1870-й — осень 1902 года — не состоял в связи с Департаментом полиции. Осень 1902-го — ноябрь 1904 года — агент Департамента полиции. Ноябрь 1904-го — 3 января 1905 года — агент Департамента полиции, проявлявший самостоятельность. 3 января 1905 года — лето 1905 года — бывший агент Департамента полиции. Лето 1905 года — 28 марта 1906 года — секретный агент Департамента полиции — провокатор.

РУТЕНБЕРГ

Петр Моисеевич Рутенберг (1879—1942) родился в г. Ромны Полтавской губернии в семье владельца бакалейной лавки, окончил Петербургский технологический институт, со студенческих лет участвовал в революционном движении, в партию социалистов-рево-люционеров вступил при ее основании, имел безупречную репутацию честнейшего, смелого, решительного, самоотверженного человека.

На другой день после казни Гапона утром 29 марта 1906 года Рутенберг приехал в Гельсингфорс и передал для ЦК партии социалистов-революционеров через эсера Зиновьева записные книжки и другие вещи Гапона, а также набросок заявления для печати. Член ЦК М. А. Натансон уведомил Рутенберга через посредника, что в ЦК отредактируют заявление и передадут в газету, а ему надлежит временно скрыться за границу. Но Рутенберг решил не покидать Финляндию до публикации заявления. Он выехал из Гельсингфорса и поселился в деревне у друзей. Через неделю туда прибыл член Боевой организации Борисенко и сказал, что ЦК не даст сообщение в газету об убийстве Гапона, так как самосуд произведен без его ведома. Рутенберг позвонил Азефу, чтобы договориться о свидании, но тот от встречи уклонился. Тогда он выехал в Париж посоветоваться о своих дальнейших действиях с одним из лидеров эсеров — М. Р. Гоцем Гоц отредактировал заявление для печати и предложил опубликовать его анонимно. Рутенберг отказался

Между тем в газете «Новое время» 16 апреля 1906 года И. Ф. Манасевич-Мануйлов под псевдонимом «Маска» опубликовал статью, назвав в ней Рутенберга убийцей и правительственным агентом. Статья писалась по заказу Департамента полиции.

5 июля 1906 года состоялось долгожданное свидание Рутенберга с Азефом. Он категорически отказался от своих распоряжений по делу Гапона, посоветовал Рутенбергу все забыть и ехать работать в Россию, что, несомненно, означало бы виселицу. Рутенберг написал заявление в ЦК с просьбой устроить суд между ним и Азефом и брался представить свидетельства, облича .шиє руководителя Боевой организации во лжи, но фосьбу его отклонили. В октябре 1906 года в печатг появилось заявление ЦК партии социалистов-револю шонеров-, сообщавшее, что честность Рутенберга не вызывает сомнений и доверие к нему партии непоколебимо. Но лишь после разоблачения Азефа Рутенбергу удалось напечатать свои записки.

Рукопись записок хранила и передала Бурцеву для публикации жена Рутенберга — Ольга Николаевна Хоменко (1872—1942), участница революционного движения, владелица издательства «Библиотека для всех» [523]. Рутенберг работал над воспоминаниями о Гапоне в 1907 году, живя на Капри и часто встречаясь с А. М Горьким Он писал «Относительно публикования рукописи просил Горького взять на себя сношения с издательством а вырученные деньги, за покрытием расходов, переслать ЦК. Рукопись не была тогда опубликована, так как издатель потребовал от меня дополнить ее А меня брал ужас не только писать но даже думать об этом деле На этой почве у меня вышло недоразумение с Горьким который, очевидно не совсем ясно представлял себе мое тогдашнее душевное состояние» [524].

После публикации записок в бурцевском «Былом» Рутенберг успокоился Он жил в Германии и Италии. Ему приходилось очень трудно, не было постоянной работы В 1914 году Рутенберг в Италии получил патент на устройство плотины, и его материальные дела существенно поправились

Сразу же после Февральской революции он вернулся в Россию 25 октября 1917 года его, как особо уполномоченного Временного правительства, арестовали в Зимнем дворце и отправили в Петропавловскую крепость. Историк Е Ф Пашкевич дальняя родственница Рутенберга, пишет «Туда на свидание к нему приходила его сестра Рахиль Моисеевна По-видимому, через нее он снесся с А М Горьким По ходатайству Алексея Максимовича В. И Ленин дал распоряжение на освобождение и выезд П М Рутенберга из Советской России за границу Горький поручился, что П М Рутенберг никогда не будет бороться против Советского государства, и ему не пришлось жалеть о своем поручительстве, в борьбе эсеров против Советской власти П. М Рутенберг никогда участия не принимал» [525]

Рутенберг покинул Россию в апреле 1918 года [526]

«После гражданской войны,— пишет Е. Ф. Пашкевич,— П М. Рутенберг материально поддерживал бывшую жену и детей, других родственников, живших в СССР.

В 30-х гг. он выписал в Лондон на несколько лет старшего Евгения, работавшего там над диссертацией. Выслал приглашение за границу младшему сыну.

В 30-х же годах содержал жену и дочь, получавшую медицинское образование в Берлине, затем в Лондоне.

Знаю из писем П. М. Рутенберга о его полной лояльности к Советской стране. Более того, в одном из писем он сообщал, что младший сын Анатолий, не вернувшийся в СССР, «ругал» отца большевиком.

Умер П. М. Рутенберг в 1942 году» [527].

БАЦИЛЛА ПРОВОКАЦИИ

«Собрание русских фабрично-заводских рабочих г. С.-Петербурга» стоит особняком в истории русской полицейской провокации. Кроме других зубатовских изобретений, его сравнивать не с чем. Но если внимательно присмотреться, то в идее построения «Собрания» можно обнаружить видоизмененную мечту Судейкина о революционной партии во главе с правительственным агентом. Зубатов пытался развить эту судейкинскую идею. Ее провал завершился трагическим Кровавым воскресеньем — расправой над мирным шествием наивных людей. После каждого крупного поражения полицейская провокация возрождалась в той же или еще худшей форме. Поражения и неудачи политического сыска ничему не могли научить полицейские службы империи. Их ставка на провокацию оставалась главной. Зубатовская затея провалилась, но провокация продолжала здравствовать. При Столыпине все зуба-товское искоренялось и заменялось еще более циничной провокацией, нашедшей восторженное одобрение в правительственных кругах. Ею занимались Рачковский, Комиссаров, сам Столыпин со своими подручными из Министерства внутренних дел.

Приведу слова Л. П. Меньшикова, крупного чиновника Департамента полиции, порвавшего с ним и много сделавшего для разоблачения недозволенных методов политического сыска. Они обращены к министру внутренних дел П. А. Столыпину:

«Кто же и что эти деятели политического сыска, те сытые и довольные люди, огромные полчища которых пожирают миллионы денег, выбитых из обнищавшего народа, и нагло распоряжаются судьбой своих ближних, притесняют, гонят и давят их?

Я знал их, они беседовали со мной, я жил с ними. Хищники, льстецы и невежды — вот преобладающие типы охранных сфер. Пошлость и бессердечие, трусость и лицемерие — вот черты, свойственные мелким и крупным героям «мира мерзости запустения». Что руководит поступками этих людей? Я видел, что одних гнала сюда нужда в хлебе насущном, других соблазняла мысль о легкой наживе, третьих влекла мечта о почестях, жажда власти. Но я не встречал среди них людей, которые бы стояли на своем посту действительно во имя долга; служили бы делу ради высших интересов.

И то обстоятельство, что у стяга, на котором Вашими стараниями восстановлены политические пароли монархической триады (самодержавие, православие, народность.— Ф. Л.), собираются по преимуществу люди нечестные, бездарные и некультурные, вовсе не объясняется случайностью; это закономерное явление, ибо на Ваши лозунги не откликаются люди другого облика; это результат естественного подбора, так как самодержавный режим уже многие десятилетия отметает от общественной и государственной деятельности все наиболее добросовестное, искреннее и талантливое, губит в тюрьмах, ссылках и каторгах бесчисленное множество молодых сил, а людей неукротимой энергии, способных на самопожертвование, толкает на крайности и надевает на них Ваши, именно Ваши, господин Столыпин, галстуки (петля виселицы.— Ф. Л.)»[528].

Вокруг министра внутренних дел сплотились «нечестные, бездарные и некультурные» полицейские чиновники, пополнившие арсенал политического сыска наиболее мерзкими и изощренными приемами борьбы с противниками императорской власти. Это они, «сытые и довольные люди», окончательно разложили учреждения политической полиции путем использования в их деятельности массовой провокации. Внедрение секретных агентов в противоправительственные сообщества приобрело такой размах, что границы между политическим сыском и революционными партиями оказались трудноразличимыми. И над всем этим царствовал произвол.