Полицейские и провокаторы

КОРРЕСПОНДЕНТ ИЗ КАРЛСРУЭ

Все, что касается Азефа, потрясает глубиной падения человеческого духа. Кровь, предательство, безграничный цинизм, грязные деньги, липкая ложь создали сплошную зыбкую трясину, в которой погребены жизни сотен людей. Единственный случай в истории русского освободительного движения, когда одно и то же лицо в течение нескольких лет одновременно занимало самое высокое положение в революционной партии и Департаменте полиции, к голосу которого внимательно прислушивались руководители политического сыска империи и лидеры революционной партии, когда одно и то же лицо одновременно руководило убийствами крупных царских администраторов и выдавало полиции членов революционной партии. Азеф использовал худшие приемы борьбы друг с другом политического сыска и революционеров, в нем произошло ядовитое «кровосмешение» этих противоборствующих проявлений человеческой деятельности, самое его существо источало гибель.>

Евно Азеф родился в 1869 году в местечке Лысково Гродненской губернии в семье полунищего портного

Фишеля Азефа В 1874 году семья перебралась в Ростов-на-Дону, где в 1890 году Евно закончил гимназию. На дальнейшее образование денег не было, и он давал уроки, работал репортером в местной газетенке, секретарем фабричного инспектора, коммивояжером В 1892 году его разыскивала полиция для привлечения к делу о распространении воззваний противоправительственного содержания По чужому паспорту Азеф бежал в Германию и поселился в Карлсруэ. Там проживало более двухсот пятидесяти русских студентов и среди них несколько ростовчан Он поступил в Политехнический институт, поселился на одной квартире с земляком Козиным, вошел в социал-демократический кружок русских студентов [529] и вскоре «попросился в шпионы» (выражение Клеточникова), ему нужны были деньги на пропитание, из России помощь прийти не могла

В III делопроизводстве Департамента полиции в L893 году на Азефа было заведено дело № 420 Оно открывается письмом за № 856 от 28 марта 1893 года из Карлсруэ, в котором Азеф анонимно предлагал свои услуги и «аккредитовал» себя малозначительными сведениями о кружке русских студентов, изучавших труды К- Каутского. После переговоров директора Департамента полиции П Н Дурново с заведующим III делопроизводством Г К- Семякиным, руководившим политическим сыском, последний отправил 3 мая 1893 года карлсруйскому анониму следующее письмо:

«Существование и деятельность кружка в Карлсруэ нам известны, и единственно, что нам может быть полезно, это доставление достоверных и точных сведений об отправке в Россию транспортов запрещенных изданий, с указанием, когда, куда, каким путем, по какому адресу и через кого именно они пересылаются. Если Вы можете и желаете доставлять эти сведения, то благоволите написать об этом, но предварительно назовите себя и объясните, чем вы занимаетесь, так как с неизвестными лицами мы сношений не ведем Вы можете быть совершенно уверены, что Ваше имя будет известно только лицу, пишущему Вам, как равно можете рассчитывать на солидное вознаграждение за всякий указанный своевременно транспорт книг»[530].

Получив это письмо, двадцатитрехлетний студент через три недели ответил длинным рефератом с изложением своих мыслей по поводу постановки слежки за русской революционной эмиграцией и транспортировкой нелегальной литературы в Россию. Он не назвал себя и потребовал присылки ему части его предыдущего письма, как подтверждение того, что он переписывается с сотрудником Департамента полиции. В этом же письме Азеф согласился поставлять нужные сведения при условии ежемесячного жалованья в размере пятидесяти рублей.

Одновременно с этими письмами в надежде на дополнительное вознаграждение Азеф отправил начальнику Ростовского жандармского управления полковнику А. П. Страхову также анонимное сообщение о ростовском революционном кружке и его заграничных связях. Здесь карлсруйского анонима ожидала неудача. Страхов «сличением почерка и агентурными сведениями» установил личность корреспондента и о своем открытии, вопреки установившейся традиции, поставил в известность столичное начальство.

Получив от Страхова уведомление, Семякин затребовал у старшего помощника делопроизводителя Л. А. Ратаева справку об Азефе. Приведу ее текст полностью:

«Согласно донесению начальника Донского обл [аст-ного] жанда [рмского] управления] (май 1892 г., № 561) в числе лиц, состоявших под секретным наблюдением Донского областного ж [андармскопх] у [правления], был мещанин Евно Азеф (или Азов), в последнее время (март 1892 г.) занимавшийся мелким комиссионерством. Азеф принадлежал к кружку Фридмана, Остроухова, Равделя и по агентурным сведениям принимал весьма деятельное участие в рабочей пропаганде, причем, имея возможность постоянно разъезжать под видом торговых дел в разные города империи, оказывал немаловажные услуги «Ростовскому кружку» доставлением нужных сведений и помощью тайной переписки иногородних соумышленников. При возбуждении дознания по поводу распространения в г. Ростове 25—26 марта 1892 г. преступных прокламаций Евно Азеф поспешил взять у ростовского полицмейстера свидетельство на получение заграничного паспорта и выехал из Ростова по агентурным сведениям за границу, продав предварительно по поручению какого-то мариупольского купца масла на 800 руб [лей] и присвоив эти деньги себе. При этом Начальник Донского обл [астного] жан [дармского] управления] сообщил, что из Канцелярии войскового наказания атамана войска Донского паспорта заграничного не выдавалось и что Азеф имел при себе паспорт Лысков-ского мещанского старосты Гродненской губ[ернии], выданный 3 марта 1892 года за № 87, сроком на один год, и вместе с тем просил распоряжения о розыске помянутого Азефа и, в .случае обнаружения его в пределах империи, об учреждении за ним, Азефом, негласного надзора полиции, как лицом, находившимся в сношениях с людьми, крайне неблагонадежными в политическом отношении» [531].

Н. И. Петров, сменивший П. Н. Дурново на посту директора Департамента полиции, 29 мая подписал доклад на имя товарища министра внутренних дел, заключительная часть которого-гласит: «Принимая во внимание, что Азеф за свои услуги просит вознаграждение в размере пятидесяти рублей в месяц и имея в виду значительную пользу, которую можно извлечь из этого сотрудника, я имею честь испрашивать вашего превосходительства на выписку в расход из секретных сумм, с 1 июня сего года, ежемесячно по пятидесяти рублей для производства содержания означенному агенту» [532]. На докладе начертана резолюция: «Согласен». В этот же день Семякин известил Азефа о его зачислении с 1 июня 1893 года на службу в Департамент полиции «корреспондентом» и одновременно проинструктировал нового агента о дальнейших действиях.

Не следует удивляться тому, что в Департамент полиции был принят политически неблагонадежный да еще со склонностью к воровству. Что же тут поделать, если другие служить туда идти не хотели, да и не смогли бы. С украденного бочонка масла началось падение Азефа в бездну человеческой подлости, так он шагнул на первую ступеньку лестницы, ведущей в преисподнюю полицейской провокации.

Жандармский генерал А. И. Спиридович, с 1900 года знавший Азефа лично, в своей книге, напечатанной первым изданием для служебного пользования, писал: «Азеф разъезжал по русским студенческим колониям в Германии и Швейцарии, распространяя нелегальную литературу, собирал деньги, устраивал кружки. Он выставлял себя террористом, придававшим серьезное значение только центральному террору» [533].

Из Карлсруэ в Петербург шли «корреспонденции» с упоминанием в них всех, на кого можно было хоть что-нибудь донести [534]. В 1894 году Азеф женился на студентке Бернского университета Л. Г. Менкиной, входившей в «Союз русских социалистов-революционе-ров», основанный супругами Житловскими. Этот маленький кружок можно считать предтечей партии социа-листов-революционеров. Менкина прожила с Азефом четырнадцать лет, и у нее ни разу не возникло подозрений относительно непоколебимой верности мужа революционным идеям. В 1895 году у них родился сын, в 1902 году — второй. Знакомство с X. Житлов-ским открыло Азефу двери во все кружки социалистов-революционеров, и он действовал, он левел с каждым днем, он познакомился со всеми эмигрантами, придерживавшимися эсеровских взглядов. Доброе отношение Житловского и его рекомендации помогли Азефу приобрести известность в революционных кругах.

Вскоре после женитьбы Азеф с семьей перебрался в Дармштадт. Там в 1899 году он завершил свое образование и, получив диплом Политехнического института по специальности инженера-электрика, поступил на работу в одну из берлинских фирм [535]. Азеф хотел остаться в Германии и даже порвать со своей провокаторской деятельностью, но такое может произойти исключительно с обоюдного согласия. Осенью 1899 года Азеф получил предписание Департамента полиции с требованием о незамедлительном возвращении в Россию. Начальство ценило своего «корреспондента» и не желало с ним расставаться. Хозяева сочли возможным его услуги оплачивать дороже, и в 1899 году Азефу прибавили оклад «до 100 рублей и кроме наградных к Новому году были выданы наградные и к Пасхе» [536].

Начальник Особого отдела Департамента полиции Л. А. Ратаев, сменивший на этом посту Семякина, предложил Азефу поселиться в Москве и для прикрытия поступить на службу во Всеобщую компанию электрического освещения. По основной своей специальности Азеф оказался в подчинении начальника Московского охранного отделения С. В. Зубатова, ставшего его первым учителем и наставником по части провокации. Зубатов познакомил нового ученика с секретнейшими инструкциями, по которым действовала политическая полиция, с тайнами политического сыска и тонкостями внутреннего наблюдения. Не со всеми из этих инструкций может сегодня ознакомиться исследователь, столь строго они оберегались Департаментом полиции от постороннего глаза. У Е. П. Медникова Азеф прошел практику филерского мастерства. Зубатовская школа, славившаяся на всю Россию, позволила Азефу блистать среди революционеров знанием полицейских приемов, а охранке «раскрывать» замыслы эсеров, не бросая тени на своего агента, подстраховывая и прикрывая его действия.

Благодаря обширным знакомствам в среде русской эмиграции провокатор беспрепятственно вступил в Северный союз социалистов-революционеров, основанный А. А. Аргуновым. Несколько раз Азеф выезжал за границу, где одновременно выполнял задания по службе в электрической компании, а также Департамента полиции по слежке за революционерами и эсеров по установлению связей между противоправительственными группами и Северным союзом. Зубатов радовался успехам талантливого ученика. С января 1900 года его жалованье достигло уже 150 рублей в месяц.

Ратаев, многолетний начальник Азефа по Департаменту полиции, писал: «Таким образом, за два года пребывания в Москве Азеф успел постепенно втянуться во все тонкости техники наружной службы и проникнуть во все профессиональные тайны политического розыска. Приобретенные знания и приемы впоследствии применялись им с успехом в его преступной деятельности и создали ему в партии репутацию „отличного организатора" и „техника"»[537].

Тандем Зубатов — Азеф на первых порах оказался в высшей степени удачным. Позже наблюдательный Зубатов понял, что провокатор не обо всем доносил своим хозяевам, и в 1903 году разругался с Азефом [538]. И кто знает, чем бы все это кончилось, если бы Зубатова не уволили от должности...

За период безупречной службы в Московском охранном отделении Азеф из «корреспондента» превратился в первоклассного секретного агента. Он помог охранке разгромить кружок московских социалистов-револю-ционеров, создать и ликвидировать Томскую типографию — надежду партии социалистов-революционеров.

История с Томской типографией характерна для правоохранительных органов Российской империи. Азефу удалось пронюхать о существовании печатного станка, спрятанного эсерами в Финляндии. «Но печатный станок,— писал Л. П. Меныциков,— в это время пребывал в бездействии. Зубатову же он был интересен лишь в работе — как груз, при помощи которого можно втянуть в топкое болото жандармских дознаний возможно большее число людей. «Новый приятель» (Азеф.— Ф. Л.) сумел поправить дело: по его настоянию группа решила приступить к печатанию очередного, третьего номера журнала «Революционная Россия» и поручила О. Н. Антиох-Вербицкой перевезти ради вящей конспирации типографские принадлежности за тысячу верст — в Томск. За этой особой, разумеется, последовал отряд филеров; когда печатня начала функционировать, специально командированный в Сибирь жандармский офицер Спиридович произвел затем (в сентябре 1901 г.), с надлежащей помпой, «ликвидацию», причем обнаружили все, что требовалось для охраны: типографию в «действии» и соответствующее количество обвиняемых» [539].

Меньщиков стыдливо умолчал, что полицейские подсунули эсерам в качестве «шпиона», выдавшего властям типографию, Антиох-Вербицкую, давшую правдивые показания, но никогда не сотрудничавшую с охранкой, а Спиридович ни словом не обмолвился, как лгал и запутывал Антиох-Вербицкую на допросах. И никто, конечно, из полицейских мемуаристов не вспомнил о том, что главное действующее лицо операции — Азеф получил за успешную ликвидацию типографии небывалый для секретного агента оклад — 500 рублей в месяц [540]. К этому времени возросло доверие к про-вокатору и со стороны социалистов-революционеров. А. А. Аргунов, руководивший несколькими кружками эсеров на территории России, на случай ареста назвал Азефа своим преемником и сообщил ему пароли, шифры и все явочные квартиры...

Для описания провокаторской деятельности Азефа потребовалось бы подробное изложение истории партии социалистов-революционеров и ее предшественников. Поэтому остановимся лишь на главных преступлениях провокатора.

В октябре 1901 года оставленные Зубатовым на свободе для «разводки» члены московского и других эсеровских кружков эмигрировали в Западную Европу. Несколько известных революционеров, в их числе М. Р. Гоц, М. Ф. Селюк, Е. К. Брешко-Брешковская, Г. А. Гершуни и В. И. Чернов, объединили многочисленные кружки социалистов-революционеров в партию. Им помогал Азеф. Так провокатор превратился в одного из основателей и лидеров новой революционной партии.

В самом начале 1902 года с целью подготовки и проведения покушений на крупных имперских администраторов и членов царской семьи, включая Николая II, партия социалистов-революционеров образовала Боевую организацию. В ее состав вошли Г. А. Гершуни, П. П. Крафт, М. М. Мельников, С. В. Балмашев и еще несколько человек. Удавшееся 2 апреля 1902 года убийство министра внутренних дел егермейстера Д. С. Сипягина воодушевило эсеров на развитие этой отрасли их деятельности. Основатели партии социалистов-революционеров не могли тогда даже предположить, что Азеф получил от Зубатова задание пропагандировать идеи террора. Начальник Московской охранки справедливо полагал, что политический сыск легче и эффективнее расправится с боевиками, нежели с агитаторами,— агитатора сложнее обвинить и убедить людей в его виновности, чем бомбиста, но, возбуждая эсеров к террору, Зубатов надеялся на жесткий контроль и осведомленность через провокаторов. Трудно установить, кому первому из полицейского ведомства пришла в голову мысль склонять революционные партии к террору. Известно несколько попыток ее реализации через провокаторов, но лишь одна удалась на славу.

О том, что происходило в Боевой организации, провокатор знал от ее руководителя, «художника в деле террора» Гершуни, абсолютно доверявшего Азефу. Глава Боевой организации не только доверял Азефу, но и поддерживал среди членов партии его репутацию. Именно поэтому Азеф долго скрывал Гершуни от Департамента полиции и сопротивлялся его выдаче, руководила им не дружба с известным эсером, а корысть. Именно тогда Азеф начал двойную игру со своим полицейским начальством.

По вызову Департамента полиции Азеф в июле 1902 года отправился в Петербург на самостоятельную работу и прожил там около года. В Петербурге он организовал комитет партии социалистов-революционеров, доставку нелегальной литературы из Европы и кружок, в котором пропагандистом был молодой эсер студент Медико-хирургической академии Н. Крестьянинов, а слушателями — штатные сотрудники столичного Охранного отделения. Ситуация сложилась трагикомическая: Азеф не мог не создать кружка, иначе ставилась бы под сомнение его репутация в партии; охранка не желала допускать существование кружка, в котором с ее ведома рабочим внушали бы разрушительные идеи. Охранники аккуратно посещали занятия, Крестьянинов как умел растолковывал им социалистические учения и снабжал слушателей нелегальной литературой, а те, не читая, сдавали ее полицейскому начальству. Но произошло неожиданное — один из секретных агентов, рабочий Павлов, искренне привязался к Крестьянинову и все ему выложил. Он рассказал не только о слушателях кружка, но и об осведомленности охранки в делах партии социалистов-революционеров. Подозрение пало на Азефа, и ему стоило громадного труда замять эту скверную историю [541].

В жизни Азефа петербургский период остается наиболее слабо изученным, о нем почти ничего не известно. Сохранились воспоминания Крестьянинова, но лишь в той же части, которая предшествовала созданию злополучного кружка и обвинению Азефа в предательстве [542].

После убийства Сипягина Азеф вынужден был сообщить полиции факт образования в партии социалистов-революционеров Боевой организации. Не без помощи провокатора 13 мая 1903 года хозяева Азефа произвели арест главы Боевой организации Гершуни [543]. Лидеры партии предложили провокатору занять освободившееся место. До этого Азеф не входил в состав Боевой организации и не принимал участия в ее действиях. Странное решение лидеров вызывает удивление. Но не только руководство партии социалистов-рево-люционеров желало видеть Азефа во главе Боевой организации.

Растерянность, охватившая полицейское ведомство после убийства Сипягина, еще не улеглась. Сыщики метались в поисках невидимого врага, в обществе циркулировали слухи о готовящихся покушениях, и Плеве потребовал, чтобы Азеф непременно проник в высшее руководство партии. В июле 1902 года в Департаменте полиции состоялась встреча его руководителей с Азефом, о которой Лопухин сделал подробный доклад министру внутренних дел Плеве. Вплоть до Февральской революции все чиновники политической полиции заявляли, что не знали о положении, занимаемом Азефом в партии социалистов-революционеров. Эта ложь всплыла летом 1917 года, когда в архиве Департамента полиции удалось обнаружить соответствующие документы [544].

УБИЙСТВО ПЛЕВЕ

В конце 1903 года главные силы боевиков под руководством Азефа приступили к подготовке покушения на министра внутренних дел В. К. Плеве. После длительной и опасной слежки эсеры определили маршруты и точное время передвижения Плеве по городу, количество охраны и состав группы филеров, наблюдавших за толпой во время следования кареты министра. Филеры обнаруживались легко: они подобострастно вытягивались при виде высокого начальства. Когда были выявлены наиболее удобные места расстановки метальщиков-«бомбистов», изготовлены бомбы и намечена дата покушения, Азеф явился к директору Департамента полиции А. А. Лопухину и заявил ему, что слышал от знакомых эсеров о подготовке его, Лопухина, убийства [545]. Лопухин решил увеличить количество филеров вблизи здания Департамента полиции и усилить охрану собственной персоны. Все «бомбисты» 18 марта 1904 года ожидали проезда Плеве по набережной Фонтанки у здания Департамента полиции, то есть там, где охранка, желая предотвратить покушение на Лопухина, предупредила филеров об Ъсобом внимании к подозрительным лицам. Боевики почувствовали что-то неладное, нарушилась рогласованность в их действиях, взрыв произвести не удалось, и они срочно покинули столицу.

Азеф, хорошо осведомленный о приемах политического сыска, не мог исключить предположения, что в партии социалистов-революционеров действовали неизвестные ему полицейские агенты, доносившие о роли провокатора в подготовке убийства Плеве. Поэтому он предупредил о лжепокушении на Лопухина. Если бы убийство Плеве 18 марта все же состоялось, то полицейские вряд ли могли обвинить провокатора в двурушничестве — эсеры сгоряча не того убили, а охранники не сумели уберечь своего министра. Деятельность Азефа всегда требовала иметь два алиби — для полиции и для эсеров.

После неудавшегося покушения Азеф посетил в Париже своего прямого начальника Ратаева и передал ему содержание разговора с Лопухиным, «а затем неожиданно в упор предложил мне (Ратаеву.— Ф. Л.) такой вопрос: _г,Скажите, Леонид Александрович, вам никогда не приходило в голову, что могут бросить бомбу с Фонтанки в окно квартиры министра?"» [546].

Плеве имел казенную квартиру на наб. Фонтанки, 16, в бельэтаже здания, принадлежавшего Министерству внутренних дел и занимаемого Департаментом полиции. Совершить убийство таким способом представляется наиболее эффективным: в окно бросить бомбу легче, чем в движущийся экипаж, боевики стремились не спастись, а удачно сделать свое дело. Азеф этой мыслью с боевиками не поделился, он не искал для них легких путей. Квартира министра внутренних дел усиленно охранялась снаружи. «Мне кажется,— писал вполне осведомленный Ратаев,— что еще не было случая, чтобы охрана спасла кого-нибудь от смерти. На глазах этой охраны, так сказать, под самым ее носом, у самых окон Департамента полиции, министра обкладывали и травили, как дикого зверя, и хотя бы одному из многочисленных охранников бросилось в глаза, что перед ними творится нечто неладное» [547].

В начале мая 1904 года группа боевиков вновь съехалась в столицу. Савинков снял квартиру на ул. Жуковского, 31. В ней поселились он («англичанин Мак-Кулох»), его «сожительница» Д. В. Бриллиант, «лакей» Е. С. Сазонов и «кухарка» П. С. Ивановская. Им предстояло подготовить и совершить новое покушение на Плеве. Для уточнения плана действия в середине июня в конспиративной квартире появился Азеф и вскоре уехал в Вильно. Все шло своим чередом, но вдруг обитатели квартиры заметили явную слежку. «Сначала это вызвало среди них переполох,— писал бывший начальник заграничной охранки Л. А. Ратаев,— но затем все успокоилось, ибо вскоре выяснилось, что наблюдение ведется не за ними (Сазонову по дружбе проболтался дворник.— Ф. Л)\ а за присяжным поверенным Трандафиловым, который жил с ними на одной лестнице, дверь в дверь, по черному ходу. Наблюдение за Трандафиловым велось не по иной причине, как на основании самого Азефа»[548]. Приведу извлечение из доноса Азефа Ратаеву от 24 июня 1904 года: «В Петербурге у помощника присяжного поверенного Трандафилова, живущего по улице Жуковского, №31, имеется, как передают, склад литературы, и туда ходит Беренштам (удобный случай избавиться от Беренштама), но это надо, конечно, проверить» [549]. «Расчет Азефа был, вероятно, таков,— продолжал Ратаев,— что, следя за Трандафиловым, наблюдение наткнется, не может не наткнуться, на Сазонова и Савинкова (...)» [550].

Возможно, Азеф опять хотел спугнуть боевиков, как сделал это перед 18 марта. Он всегда опасался арестованных боевиков. Случалось, и они давали откровенные показания, „тогда в Департаменте полиции могли узнать о своем секретном агенте уж очень для него нежелательное; еще хуже, если показания «от-кровенников» (выражение, употребляемое охранниками) давались в присутствии прокурорского надзора, что вдекло за собой арест всех названных на допросах лиц. Следовательно, действия и свобода провокатора становились ограниченными и просто опасными лично для .него. Поэтому Азеф без крайней необходимости боевиков не выдавал. Да и что за глава Боевой организации, в которой нет боевиков. Можно назвать иную причину появления этого доноса. Азефу показалось, что при посещении конспиративной квартиры за ним следили. Многие столичные филеры, зная его в лицо, могли зафиксировать визиты на Жуковского, 31, и доложить начальству. Тогда, если покушение пройдет успешно и полиция установит адрес, где жили бомбисты, донос срабатывал как алиби — провокатор посещал вовсе не боевиков, он о них и не подозревал, а пытался установить революционные связи Трандафилова. Но это предположение не имеет надежного обоснования. В доносах и Лопухину, и Ратаеву об алиби могла идти речь лишь в том случае, если боевиков не арестуют или если арестуют, но никто из них не даст откровенных показаний, то есть при допросах не всплывет роль Азефа в подготовке покушений. И в том, и в другом провокатор не мог быть уверенным. Поэтому оба алиби представляются сомнительными.

Азеф полагался только на себя, он никогда не доверял своим полицейским руководителям и, уж конечно, не доверял Ратаеву, человеку легкомысленному и необязательному. Незадолго до начала активной подготовки Боевой организацией покушения на Плеве охранке стало известно, что С. Г. Клитчогул с небольшой группой эсеров, не поставив в известность Азефа и лидеров партии, решила убить министра внутренних дел. Руководство Департамента полиции через Ратаева предложило Азефу встретиться с Клитчогул, чтобы подробно выяснить ее намерения и установить всех сообщников. Провокатор охотно выполнил задание,— ему было крайне выгодно устранить опасных конкурентов, подобные операции он предпринимал и по своей инициативе. Вопреки договоренности Ра-таева с Азефом Клцтчогул и всю ее группу арестовали через два дня после свидания с провокатором. Такая поспешность объясняется неприязненными отношениями между Ратаевым и начальником столичной охранки Л. Н. Креминецким [551]. Азеф был агентом Ра-таева, поэтому Кремигіецкий не заботился о его репутации и не пожелал дожидаться благоприятного предлога для ареста террористов. На провокатора падало подозрение, но, что еще хуже, он имел веские основания не доверять своим хозяевам, а также опасаться, что и за его группой кто-нибудь следит, тогда в любой момент может последовать арест и справедливая жесточайшая расправа. После этого случая провокатор твердо знал, что начальство при необходимости предаст его, любой жандармский офицер по неосторожности выдаст, а рядовой филер продаст первому встречному за червонец.

За долгие годы провокаторской деятельности Азефу не с кем было откровенно поговорить, посоветоваться. Какие мысли бродили в голове провокатора, какие кошки скребли то, что у людей называется душой, когда он разрабатывал стратегию доносительства в период охоты за Плеве, мы никогда не узнаем. Он переживал бесконечные томительные часы колебаний, сомнений, животного страха. Оснований для этого у него было предостаточно. Вот он и метался, ловчил, изворачивался, чтобы не дать в руки охранке прямых доказательств своего непосредственного участия в подготовке покушений. Скорее для соблюдения некоего этикета он доносил не прямо, а как бы понаслышке, из вторых рук.

Анализируя два доноса Азефа периода подготовки покушения на Плеве, мы видим, что их автор желал, чтобы боевиков лишь спугнули И в том, и в другом случаях покушение расстраивалось. Но если Азеф стремился расстроить покушение, то отчего не расстроил?

15 июля 1904 года Е. С. Сазонов, руководимый главой Боевой организации партии социалистов-революционеров, взорвал карету, в которой ехал министр внутренних дел. В этот день Азеф с нетерпением ожидал в Варшаве известий из Петербурга. За исключением одного случая из готовившихся им двадцати восьми убийств, в момент покушения Азеф всегда находился далеко от места его совершения. Это давало провокатору дополнительное двойное алиби и исключало возможный арест неосведомленными службами политической полиции (подобное в практике сыска случалось). Нам известны два полицейских агента, доносившие о действительном положении Азефа в партии социалистов-революционеров,— Н. Ю. Татаров и 3. Ф. Жученко. Следовательно, в Департаменте полиции превосходно знали, что их агент — руководитель Боевой организации — не доносил им всего известного ему о террористических намерениях эсеров. Азеф сообщал лишь о том, что никак не могло бросить на него и тени подозрений со стороны партийных соратников. Охранники мирились с его нечистой игрой, он был для них незаменим. Удавшимися покушениями Азеф «аккредитовал» себя в среде революционеров, а доносами на них зарабатывал в политическом сыске личную безопасность и щедрые вознаграждения. Но ему удалось не просто «аккредитовать» себя, он сумел взрастить в душах эсеров любовь и уважение к себе и абсолютное доверие к своим действиям. Особенно помогло ему в этом участие в убийстве Плеве. Оно превратило его в вождя партии, перед ним преклонялись, его ставили выше Желябова и других легендарных народовольцев.

Можно предположить, что при совершении убийства Плеве Азеф действовал в интересах своего прежнего начальника — Рачковского, ненавидевшего Плеве. На счету Рачковского числилось многое. Он никогда не утруждал себя в выборе средств. До сего дня не выяснены обстоятельства убийства в Париже 17 октября 1890 года жандармского генерала Н. Д. Селивестрова польским эмигрантом С. Падлевским. Селивестров прибыл в Париж с ревизией деятельности заграничного политического сыска, которым руководил Рачковский. После убийства русского генерала Падлевский исчез бесследно. Никакими сведениями, кроме слухов, что он утонул, мы не располагаем. Из возможных мотивов убийства Селивестрова прорывается наиболее логичный — устранение нежелательного ревизора [552]. Современники не сомневались в виновности Рачковского.

После унизительного скандального увольнения Рачковского Плеве упорно не желал принимать его обратно на службу. Бывший глава заграничной охранки понимал, что только устранение министра внутренних дел позволит ему возобновить полицейскую карьеру. Именно это обстоятельство связывает Рачковского с убийством Плеве, но никаких документов, подтверждающих эту версию, не имеется. И могли ли они быть, эти документы?

Даже после второго, и последнего, увольнения Рачковского со службы он упорно отрицал сам факт своего знакомства с Азефом до августа 1905 года. Эту ложь всячески поддерживал и Азеф [553]. Находясь в отставке и живя в Париже, бывший руководитель заграничней охранки Л. А. Ратаев, сменивший на этом посту Рачковского, написал для своего старого друга директора Департамента полиции Н. П. Зуева «совершенно доверительную» записку об Азефе, в ней имеются следующие строки:

«Азеф состоит секретным агентом на службе у Рачковского, который на деньги, полученные из Департамента полиции, поддерживает Боевую организацию. Министр В. К. Плеве, лично не расположенный к Рачковскому, увольняет его от службы. Удаляясь в отставку, Рачковский все-таки каким-то способом продолжает руководить Азефом и, дабы расчистить себе дорогу, приказывает Азефу организовать убийство Плеве, что тот и исполняет. За это Рачковский получает повышение по службе, а Азеф, очевидно войдя во вкус, продолжает заниматься политическими убийствами на свой страх и риск» [554]. Но далее Ратаев сообщил, что все это выдумка и ему доподлинно известно, что Рачковский впервые увидел Азефа 8 августа 1905 года, а это уж совершенно определенно — ложь. Азеф постоянно жил в Западной Европе с 1892 по 1899 год и числился «корреспондентом» Департамента полиции.

Трудно представить, что об этом не знал руководитель Заграничной агентуры Рачковский. Странно, что многие поверили в версию знакомства Азефа с Рачковским лишь 8 августа 1905 года, когда Рачковский после убийства Плеве был вновь принят на службу, а Ратаев готовился покинуть свой пост руководителя Заграничной агентуры.

В истории с убийством Плеве имеется любопытная деталь: за несколько дней до удавшегося покушения Азеф отправился в Варшаву, где Рачковский, находясь в отставке, постоянно проживал. Служивший в это же время в Варшавской охранке М. Е. Бакай вспоминал: «Азеф не хотел этого убийства — оно для него было вредно, и Деп [артамент] полиции был того же мнения, но вот на сцену выступает Рачковский, бывший воспитатель Азефа, он высказывает желание убрать Плеве, но не для того, чтобы ему отомстить, а чтобы снова самому двинуться по служебной лестнице.

Если Азефу невыгодно было допустить убийство Плеве в интересах своего положения, то ему было гораздо выгодней снова видеть у власти Рачковского, который его вынянчил и пробил широкую дорогу в революционную среду.

Настойчивое преследование партии социалистов-революционеров и интимное желание Рачковского вполне совпадали. Рачковский достиг своей цели при помощи Азефа и, как видим, был назначен директором (вице-директором.— Ф. Л.) Департамента полиции. Революционеры же исполнили свое дело при помощи членов Боевой организации, которые теперь сидят на каторге.

Рачковский несомненно подтолкнул Азефа допустить убийство Плеве, знал о времени совершения этого убийства и, наконец, впоследствии покровительствовал Азефу, зная, что он участник дела Плеве. В 1904 г. Рачковский жил в Варшаве, почти ежедневно приходил в Охранное отделение и мимоходом наводил справки о розыске, которые для него были совершенно излишними» [555].

В. К. Агафонов, разбиравший в Париже архив русской полицейской агентуры в Европе, писал на основании прочитанных им документов:

«Чрезвычайно интересно отметить следующий факт. Вскоре после вступления Лопухина в должность директора] Д[епартамен]та полиции, в мае 1902 г., Рачковский, заведывавший тогда Заграничной агентурой, обращается к директору] Д[епартамен]та Пол [иции] с просьбой выдать ему 500 рублей для передачи их, через своего секретного агента, Гершуни для изготовления бомб. Этим агентом Рачковского был Азеф. Как Ратаев, тогда начальник Оcoбoro отдела Д}епартамент]а полиции, так и сам Азеф уверяли Лопухина, что Азеф не состоит членом партии социа-листов-революционеров, а получает все сведения исключительно благодаря личной дружбе с Гер-шуни» [556].

Аналогичные сведения содержатся в «Обвинительном заключении об отставном действительном статском советнике Алексее Александровиче Лопухине, обвиняемом в государственном преступлении» [557].

Можно выдвинуть несколько версий убийства Плеве. Однако не следует исключать и сам-ой простой: видя, что его полицейские начальники — Рачковский и Зубатов — не у дел, а Ратаев слаб и с ним можно сладить, Азеф решил порвать с полицией. Он уже достиг высот в партии и мог обойтись без охранки. Тогда участие Азефа в убийстве Плеве следует рассматривать как выполнение им решения ЦК партии социалистов-рево-люционеров и только, а доносы есть отражение колебаний провокатора. Удачное покушение позволяло надеяться на укрепление положения в партии и открывало доступ к безотчетной трате денег из кассы Боевой организации, доход провокатора -мог даже возрасти в сравнении с тем, что платила охранка. Не исключено, что это убийство имело какие-то иные мотивы, например его личная неприязнь к Плеве.

Документов, касающихся Азефа, в архивах Департамента полиции почти не сохранилось. Важнейшие из них по просьбе Азефа уничтожил начальник Петербургского охранного отделения А. В. Герасимов[558]. Да и они вряд ли объяснили бы поведение Азефа.

После убийства Плеве административный мир обуяла паника, Департамент полиции и службы политического сыска погрузились в растерянность...[559]Установилось мнение, будто полицейские власти не подозревали Азефа в случившемся. Можно выстраивать разные догадки, но при углубленном анализе следственных материалов становится очевидным, что все участники убийства Плеве постоянно встречались с Азефом. Его роль в Боевой организации и Центральном комитете партии социалистов-революционеров руководству политического сыска была безусловно известна.

Эсеры ликовали — казнен второй подряд министр внутренних дел, число сторонников террора резко увеличилось. В Боевую организацию шли лучшие силы, на ее деятельность по первому требованию Азефа отпускались любые суммы. Подталкиваемый всеобщим воодушевлением, Центральный комитет строил грандиозные планы, партия ставила политические убийства главным пунктом своих действий, все остальное — «фон».

4 февраля 1905 года эсер И. П. Каляев бросил бомбу в карету великого князя Сергея Александровича, генерал-губернатора Москвы. Подготовкой убийства руководил Савинков, но все лавры достались руководителю Боевой организации,— Азефа носили на руках. На этот раз, действуя в своих интересах, он никого не выдал.

Товарищ министра внутренних дел, командир Отдельного корпуса жандармов-П. Г. Курлов, занимавшийся по заданию Столыпина изучением документов, относящихся к службе Азефа в полиции, писал: «Ведь лица, имевшие с ним дело, знали, какое положение он занимал в партии, и потому, после таких крупных террористических актов, как убийства Плеве и великого князя Сергея Александровича, о подготовке которых Азеф не донес своевременно в Департамент полиции, они должны были сказать себе: одно из двух — или они преувеличили положение Азефа в партии, где он является не членом Центрального комитета, а простым рядовым работником, не знавшим о замыслах и планах Центрального комитета и потому не могшим донести о них, или же они должны были ни одной минуты не сомневаться, что он принимал участие в этих террористических актах, и тем не менее продолжали пользоваться его услугами» [560]. Курлов абсолютно правдиво изложил факты, но закончил эту длиннющую фразу так, будто не знал, что чиновники политического сыска хладнокровно взвесили выгоду сотрудничества с Азефом и вред, приносимый им, и пришли к заключению — чаша весов в пользу сотрудничества явно перевесила. Департамент полиции, закрывая глаза на неприкрытую уголовщину и произвол, творимые под его руководством, не только оставил Азефа своим секретным агентом, но поощрял его постоянно ростом денежных вознаграждений.

В 1904—1908 годах Азеф руководил подготовкой убийств царя, членов его семьи и крупных администраторов. Часть покушений провокатор доводил до кровавого конца, часть в сговоре с охранкой предотвращал. Особенно старательно Азеф доносил на противников по партии и конкурентов — членов летучих боевых отрядов, действовавших независимо от него.

После Февральской революции В. Л. Бурцев опубликовал в журнале «Былое» тридцать два письма Азефа к Ратаеву, доставленных в Петроград из парижского архива заграничной охранки. Эти письма-доносы за 1903—1905 годы знакомят нас с методами работы провокатора и способом его общения с начальством из Департамента полиции. Они подтверждают полное отсутствие нравственных начал и искренности в отношении кого бы то ни было у этого человека [561]. Даже при поверхностном знании деятельности Азефа его письма к Ратаеву читаются как потрясающий документ человеческой низости. В сентябре 1910 года Ратаев писал директору Департамента полиции Н. П. Зуеву: «На основании совокупности всех данных, я нахожу возможным всю службу Азефа разделить на три периода: 1) безусловно верный — с 1892 по лето 1902 г.; 2) сомнительный — с 1902 г. по осень 1903 г. и 3) преступный — с этого времени и до конца службы»[562] . Классификация Ратаева нуждается в уточнении. Намек на то, что Азеф содействовал делу революции, неверен. Да, он принимал участие в покушениях на высших военных и штатских чиновников, но никогда не был сторонником революции. Деньги и власть — только им служил он беззаветно, а революции боялся. В 1905 году Азеф, перепуганный возможным паденьем самодержавия, носился с планом налета на здания Департамента полиции и Охранных отделений в Москве и Петербурге. Его мучил страх перед хранившимися там документами. Поняв нереальность такого рода операции, он еще осенью 1905 года уговаривал жену бросить все и уехать в Америку [563].

Приведу отрывок из письма Зубатова Спиридовичу от 7 августа 1916 года: «Нет, он революцией занимался ради ее доходности, а не по убеждению, как и службой правительству. Натура его была чисто аферистическая. Умалчивал он об очень серьезном — не из сочувствия революционерам, а из опасения возбудить в чинах правительственных особое рвение, всегда для его головы опасное. Положение его делалось все более опасным по мере повышения его в революционных чинах, и он все более умолкал, ограничиваясь намеками, которые приходилось понимать с большим трудом и после серьезных размышлений и сопоставлений. Простите за дерзость, но он едва ли находил равновеликий себе персонаж среди его казненных руководителей. И кончил тем, что и себе голову разбил, да и другим наделал немало хлопот.

Дело прошлое, но все же любопытно, как Азеф мог проагентурить до 1908 года, когда мы с ним разругались еще в 1903 г. перед уходом моим из Департамента? Что же могло усыпить у Департамента мое открытое выражение А. А. Лопухину сомнений в допустимости его тактики? (По этому ведь поводу состоялось конспиративное совещание последнего с Азефом.) Ведь я нарочно арестовывал его кружки без совета с ним, а уходя, помню, слышал, что на него за провалы косятся» [564].

Пора внести в классификацию Ратаева еще один период провокаторской деятельности Азефа: апрель 1906 года — конец 1908 года — почти верная служба Азефа начальнику Петербургского охранного отделения А. В. Герасимову. Приведу описание перевербовки Азефа Герасимовым.

«С горя этот ретивый начальник охраны,— писал Меньщиков,— арестовал приехавшего в Петербург Азефа как „нелегального" (он жил под фамилией Черкасов), хотя Герасимов хорошо знал, кого берет; даже филер Тутушкин, наблюдавший за „Раскиным" (Азефом), был хорошо осведомлен о том, что следит за „подметкой" (агентом). Азеф пробыл под арестом три дня, (...) дал обязательство „работать" начистоту и был отпущен на новые шпионские „подвиги"» [565].

Ни Азеф, ни любой другой провокатор никогда не служили интересам своей Родины или хотя бы правительства, в лучшем случае он более-менее добросовестно служил интересам своего очередного хозяина. Одни провокаторы были рабски преданы своим хозяевам, другие соблюдали свои интересы. Азефа следует отнести к последним. Он удачно обманывал хозяев, еще удачнее обманывал «товарищей» по партии.

«Азеф был величайший лжец,— писал В. Л. Бурцев, хорошо знавший провокатора.— Он лгал всем, одновременно направо и налево. Его деятельность была такой, что он не мог и шагу сделать без того/ чтобы не лгать. Лгал -он не случайно, а по определенному плану, раз навсегда им выработанному, и ни на один момент он не имел возможности быть правдивым» [566].

Азеф лгал и Герасимову, хотя они по взаимному признанию считали друг друга друзьями. Долгими часами начальник столичной охранки и его секретный агент просиживали за самоваром в конспиративной квартире по Большой Итальянской (ул. Ракова), 15, обсуждали политическую обстановку в империи, строили планы. «По словам самого Азефа,— вспоминал в 1917 году В. Л. Бурцев рассказ провокатора,— у него не было никогда разговора с Герасимовым: «Давайте убьем того или другого, или хочу убить такого-то, а такого-то нельзя». Они разыгрывали роли в молчанку. Один говорил о себе, как об осведомителе, который не принимает участия, а другой его не допрашивал, не проверял... Но, по словам Азефа, он не мог допустить, чтобы Герасимов не догадывался и не знал о его роли, как участника террористических актов. Он мне привел целый ряд примеров» [567]. У них никогда не возникали размолвки, они превосходно понимали друг друга, их соединяло родство душ. Азеф чувствовал, может быть впервые, заботу и бережное отношение со стороны полицейского хозяина, отсутствие лишних вопросов. Они даже внешне походили друг на друга. Не сговариваясь, агент и его руководитель отбросили в сторону все, касавшееся морали.

Вся жизнь Александра Васильевича Герасимова складывалась из сражения за карьеру. Он происходил из украинских казаков, пытался получить инженерное образование как раз в период жесткого действия циркуляра «о кухаркиных детях», ему постоянно напоминали о плебейском происхождении. Закончив с трудом Черниговское пехотное юнкерское училище, Герасимов служил в запасных батальонах, где собирали подобных ему бесперспективных офицеров, где продвижение по службе считалось необыкновенной редкостью. Доведенный до отчаяния монотонной службой на задворках армии, Герасимов решил перейти в Отдельный корпус жандармов. И тут он встретился с новыми трудностями — в жандармские офицеры разрешалось поступать преимущественно лицам дворянского происхождения. но деятельному, напористому и тщеславному офицеру удалось преодолеть сопротивление голубых генералов, а затем и сильно потеснить их. Именно Азеф помог ему в этом.

Начальник столичной охранки очень быстро понял, что для него значит перевербованный секретный агент. Азеф стал его козырным тузом, его удачей, замелькали чины, ордена, потекли деньги. Разумеется, он сразу же обрубил все прежние контакты провокатора и завладел им единолично[568]. Благодаря Азефу Герасимов занял в империи политического сыска самое высокое положение. Ушла в прошлое необходимость делать доклады о своих действиях начальнику Особого отдела Департамента полиции или вице-директору по политической части и даже директору. У него не стало промежуточных инстанций, каждая из которых присваивала кусочки его заслуг. Он находился в прямых сношениях с министром внутренних дел Столыпиным или, в крайнем случае, с товарищем министра.

В самых высоких правительственных кругах и дворцовых гостиных сложилось твердое мнение, что Герасимов знает обо всех злоумышлениях террористов, что он предотвращает только те покушения, которые желает предотвратить, что он в состоянии с помощью эсеров расправиться с любым лицом, какое бы высокое положение оно ни занимало. Его боялись все, включая министра внутренних дел. Поговаривали даже, что Столыпин в поездках держал Герасимова подле себя специально. Он надеялся, что начальник охранки не допустит покушения на министра в своем присутствии[569]. Все Охранные отделения империи фактически подчинялись Герасимову, их начальники обсуждали с ним планы действий и сообщали ему, а не Департаменту полиции о результатах проделанных операций. Он сосредоточил в своих руках всю центральную внутреннюю агентуру. В значительной степени Петербургское охранное отделение подменило собой Особый отдел Департамента полиции, да и сам Департамент.

Герасимову было выгодно не раскрывать всех покушений, не сажать всех боевиков,— пусть они бросают бомбы где угодно, но не в Петербургской губернии, включая столицу, за спокойствие в которой нес ответственность он — Александр Васильевич Герасимов. Ему требовалось доказывать свою необходимость, и он доказывал. Карьера, карьера и карьера. Практическая сметка, напористость и смелость привели Герасимова на Олимп политического сыска. Как же ему не ценить Азефа, своего Пегаса? Это же на нем он взлетел на Олимп. Они действовали дружно и в сговоре, взаимно уступая друг другу, разыгрывали рука об руку свои роли, каждый для своего блага. Пегас заблаговременно доносил седоку, что замышляется убийство, руководил всеми действиями боевиков и докладывал о каждом их шаге. Герасимов усиливал охрану и в нужный момент выпускал «брандеров», особенно неумелых филеров. Название это происходит из военно-морской терминологии, брандер — небольшое судно с горючим материалом, употреблявшееся для поджигания неприятельских кораблей. «Брандеры» обычно так вели наблюдение, что не заметить их мог только слепой. Не зная того, они .непременно спугивали наблюдаемого.

«Для этой цели,— писал Герасимов,— у нас имелись особые специалисты, настоящие михрютки: ходит за кем-нибудь — прямо, можно сказать, носом в зад ему упирается. Уважающий себя филер никогда на такую работу не пойдет, да и нельзя его послать: и испортится, и себя кому не надо покажет» [570]. Боевики, заметив за собой слежку, прекращали подготовку покушения, через некоторое время возобновляли действия и опять натыкались на «брандеров». Сдавали нервы, рассыпалась группа, боевики ни с чем покидали Россию.

Начальник Петербургского охранного отделения более двух лет теснейшим образом сотрудничал с Азефом, но так и не понял своего главного секретного агента. «Меня всегда удивляло,— писал Герасимов,— как Ън, с его взглядами, не только попал в ряды революционеров, но и выдвинулся в их среде на одно из самых руководящих мест. Азеф отделывался от ответа незначительными фразами, вроде того, что „так случилось". Я понял, что он не хочет говорить на эту тему, и не настаивал. Загадка так и осталась для меня неразрешимой»[571]. Не один Герасимов признавался, что не разобрался в Азефе. Бывшая народоволка, осужденная по «процессу 17-ти», впоследствии член Боевой организации эсеров П. С. Ивановская, хорошо знавшая Азефа, писала о нем:

«Многие считали этого ловкого предателя необычайным честолюбцем, адским самолюбивым чудовищем, с душой, всеми дьяволами наполненной, хотевшим совместить в своих руках всю власть, все могущество, быть наибольшим и тут и там, никого не щадя, никого не любя. Быть может, историки, отодвинутые дальше от современности, правильнее понимают мотивы каждого деятеля, каждого политического работника, но нам, вместе работавшим с Азефом, кажется не без основания, что самым сильным дьяволом в его душе была подлая его трусость, ну и... корысть. Первая, конечно, играла крупнейшую, преимущественную роль,— ведь ни одна страсть не доводит до той степени падения, как трусость: „начнет, как бог, а кончит, как свинья“, сказал наш поэт об одном из персонажей своего произведения» [572].

Приведу описание внешности провокатора, принадлежащее Г. А. Лопатину, и его впечатление от их первой встречи:

«Увидев его на большом собрании, я спросил у соседа: «Это еще что за папуас?» — «Какой?» — «Да вон тот мулат с толстыми, чувственными губами».— «Этот... (склонившись к моему уху) Это Иван Николаевич!» — «Как? Это он? И вы отваживаетесь оставаться наедине с ним в пустынных и темных местах?! — говорю я полушутя.— Но ведь у него глаза и взгляд профессионального убийцы, человека, скрывающего какую-то мрачную тайну...» Затем, встречаясь с ним ежедневно в течение 10 дней и в продолжение целого дня, я ни разу не обменялся с ним ни одним словом, ни одним рукопожатием. А заметьте, всякий вам скажет, что я общительный человек, и я видел его в кругу наших общих друзей, а его почитателей. Не скрою, что я уже слышал о нем кое-что худое, но меня уверяли, что это злостные сплетни его партийных врагов, а дошедшие до меня факты не оправдали еще тогда в моих глазах зловещих выводов»[573] .

Еще одно описание внешности Азефа, принадлежащее Л. Г Дейчу: «Но взглянув на его физиономию, хорошо помню, я подумал: можно же иметь в своей среде человека с таким лицом! Во всем нашем революционном движении не было другого такого монстра» [574].

Студент Н. Крестьянинов, увидевший Азефа зимой 1902 года, описал его несколько иначе: «От всей его грузной, тяжело поместившейся на стуле фигуры, от бронзового, как мне показалось, неподвижного лица веяло силой и хладнокровием. Его спокойствие и уверенность невольно передались мне. Партия социалистов-революционеров не казалась уже бесплодной вереницей воскресших героев «Народной воли» и бледных фантастических офицеров... Наоборот, я начинал все более и более сознавать, что партия — большое, солидное, практическое и даже непосредственно практическое дело, если господа с такой непоэтической наружностью находят возможным соединить с ней свою судьбу» [575].

РАЗОБЛАЧИТЕЛИ

Первые сведения о провокаторской деятельности Азефа восходят к 1894 году, когда, после арестов в Ростове-на-Дону, подозрение падо на студента Азефа из русской колонии в Карлсруэ [576]. В 1903 году молодой эсер Крестьянинов открыто обвинил Азефа в предательстве, он располагал неопровержимыми доказательствами и потребовал открытого разбирательства. Авторитетная комиссия разобралась и поверила Азефу на слово. 26 августа 1905 года член Петербургского комитета партии социалистов-революционеров Е. П. Ростковский получил письмо Меньшикова, сообщавшее о провокаторской деятельности Н. Г. Татарова и Азефа. «Я не выдержал! — вспоминал Меньшиков.— «История не часто повторяется; едва ли я дождусь более благоприятного стечения обстоятельств; надо действовать» — так подумал я. И, вопреки своему правилу — полагаться лишь на самого себя, обратился к вождям партии социалистов-революцио-неров с письмом, в котором указал, с приведением ряда фактов, на предательство Татарова и Азефа и предложил, при условии точного соблюдения выставленных мною требований, вступить в сношения со мною, обещая продолжать разоблачения»[577]. На службу к Ростковскому письмо Меньшикова принесла его жена. Приведу содержание этого письма:

«Товарищи! Партии грозит погром.

Вас предают два серьезных шпиона. Один из них бывший ссыльный, некий Т., весной лишь вернулся, кажется, из Иркутска, втерся в полное доверие к Тютчеву, провалил дело Иваницкой Бар., указал, кроме того, Фре., Николаева, Фейта, Старынкевича, Леоновича, Сухомлина, многих других, беглую каторжанку Акимову, за которой потом следили в Одессе, на Кавказе, в Нижнем, в Москве, Питере (скоро, наверное, возьмут); другой шпион недавно прибыл из-за границы, какой-то инженер Азиев, еврей, называется и Валуй-ским. Этот шпион выдал съезд, происходивший в Нижнем, покушение на Тамбовского губернатора, Коно-плянникову в Москве (мастерская), Вединяшина (привез динамит), Ломова в Самаре (военный), нелегального Чередина в Киеве, Бабушку (укрывается в Саратове у Ракитниковых)... Много жертв намечено предателями. Вы их обоих должны знать. Поэтому мы обращаемся к вам. Как честный человек и революционер, исполните, но пунктуально (надо помнить, что не все шпионы известы и что многого мы еще не знаем) следующее. Письмо это немедленно уничтожьте, не делайте с него копий и выписок. О получении его никому не говорите, а усвойте основательно содержание его и посвятите в эту тайну, придумав объяснение того, как вы ее узнали, только: или Бр еш-ковскую, или Потапова (доктор в Москве), или Майнова (там же), или Прибылева, если он не уехал из Питера, где около него трутся какие-то шпионы. Переговорите с кем-нибудь из них лично (письменных сношений по этому делу не должно быть совсем). Пусть тот действует уж от себя, не называя вас и не говоря того, что сведения получены из Питера. Надо, не разглашая секрета, поспешить распорядиться. Все, о ком знают предатели, пусть будут осторожны, а также и те, кто с ними близок по делу. Нелегальные должны постараться избавиться от слежки и не показываться на места, где они раньше бывали. Технику следует переменить сейчас же, поручив ее новым людям. Если не можете все сделать, как мы советуем,— ничего не предпринимайте, если же исполните все в точности, то уведомьте помещением в почтовом ящике ближайшего номера «Революционной России» заметкой: «Доброжелателям. Исполнено». В этом случае последуют дальнейшие разоблачения» [578].

Меньшиков нервничал, это чувствуется по письму. Он-то уж понимал, как любой неверный шаг легко откроет властям его предательство. Но в очередном номере эсеровской газеты «Революционная Россия» условленного уведомления Меньшиков не обнаружил. В день получения письма Ростковский дал его Азефу. Тот, прочитав письмо, сказал, что Т.— это Татаров, а Азиев — это Азеф, то есть он. Письмо вместе с Азефом перекочевало в Москву, оттуда в Женеву и Париж и ни у кого не вызвало подозрений в отношении Азефа.

Эсеровские лидеры приняли сообщение Меньшикова за начало развития полицейской интриги, направленной против руководства партии. Они не могли и не желали верить в предательство члена ЦК и главы Боевой организации. На рядовых членов партии письмо Меньшикова произвело удручающее впечатление, оно поселило в них сомнение[579] . Татарова допрашивала комиссия, специально созданная для расследования $того дела. Он путался, изворачивался, его уличали во лжи, он указывал на Азефа как на провокатора [580]. Тем временем по амнистии после манифеста 17 октября 1905 года из тюрем вышли эсеры, и в комиссию посыпались сообщения о том, что Татаров приходил в Петербургское охранное отделение для опознаний. По решению ЦК 22 марта 1906 года эсер Ф. Назаров стрелял в Татарова, а затем добил его кинжалом на глазах у его родителей.

Азеф вздохнул с облегчением, он и раньше догадывался, а быть может, и доподлинно знал от разговорчивого Ратаева или других охранников, кто такой Татаров на самом деле. Будучи членом Центрального комитета и зная об Азефе практически все, Татаров доносил в Департамент полиции о его активной роли в покушениях на царских администраторов, о скрытых им от хозяев предприятиях, в которых он принимал участие в качестве революционера. С целью устранения конкурента Татаров дважды заявлял лидерам со-циалистов-революционеров об истинной роли Азефа в партии и полиции [581]. По утверждению Татарова, сведения об Азефе он получил через своего родственника от Ратаева[582] . Борьба Татарова с Азефом кроме алчности и тщеславия питалась страхом разоблачения, Татаров проиграл, но прежде чем сойти в небытие, он доставил своему сопернику много тревожных минут.

С увольнением Ратаева Азеф поступил в распоряжение Рачковского. Очень скоро отношения между вице-директором Департамента полиции и его секретным агентом начали портиться, в конце лета 1905 года Азеф перестал получать ответы на свои письма, прекратились поступления жалованья, связь с Департаментом полиции разрушилась. Когда весной 1906 года Герасимов перевербовал Азефа, он фактически ни в чьих агентах не состоял. Как выяснилось позже, Рачковский видел своим главным помощником Татарова, а не Азефа, о двойной игре которого знал в подробностях и поэтому не желал ему доверять. Рачковский отнес убийство Татарова на счет Азефа. Провокатора тревожил неожиданный разрыв с Департаментом полиции, он терялся в догадках, не мог найти объяснений случившемуся. В ноябре 1905 года вечером в Петербурге кто-то ударил Азефа ножом в спину, но толстая шуба помешала глубокому проникновению ножа, и провокатор не пострадал. Нападавший не пытался грабить, он выследил, нанес удар и скрылся. Как избежать следующего нападения? Он писал Рачковскому и не получал ответов [583]. С конца лета 1905 года по весну 1906 года трудное время в жизни провокатора. Связь с политической полицией порвана, самодержавие вот-вот рухнет, и всплывут страшные документы, жена категорически отказалась ехать в Америку. Но его ожидали еще худшие испытания.

Все революционные и оппозиционные партии России изобиловали провокаторами, но ни об одном из них не поступало такого количества разоблачительных материалов. Исследователь жизни и деятельности Азефа А. В. Лучинская насчитала десять сообщений о его предательстве [584]. Сегодня к перечню, составленному Лучинской, можно прибавить еще два. Но пробить непоколебимую веру руководителей партии социа-листов-революционеров в непогрешимость Азефа не удавалось ничем. Почти все, кто сообщал о предательстве Азефа, вскоре попадали за решетку, но и это не убеждало упрямых лидеров эсеров. Поток разоблачений Азефа растянулся на четырнадцать лет, и все бесполезно. Поведение ЦК эсеров в отношении Азефа не поддается логическому анализу. Сообщения из Департамента полиции они считали провокацией и в то же время понимали, что более убедительной информации не бывает. Казалось бы, удостоверившись в предательстве Татарова и тем самым проверив правдивость письма Меныцикова, эсерам следовало взяться за Азефа. Не жертвует же полиция Татаровым ради того, чтобы оклеветать Азефа. Но об обвинениях в адрес Азефа забыли тут же.

Азефу почти всегда удавалось о надвигавшейся на него опасности узнать раньше других. Ростковский дал прочитать письмо Меныцикова Азефу, и он отправился к Рачковскому за советом, а Меньшиков узнал обо всем на другой день от своего прямого начальника [585].

Ни одному человеку, из сообщавших о предательстве Азефа, несмотря на очевидность доказательств, не поверили. Даже когда 9 февраля 1908 года одновременно в нескольких городах империи арестовали всех боевиков из Северного летучего отряда, никто из членов ЦК не обратил свой взор в сторону Азефа[586]. Но вот что странно, никто из сообщавших о предателе, за исключением Бакая и Бурцева, не настаивал на расследовании.

БАКАЙ

В январе 1906 года в Петербурге начал выходить журнал «Былое» — первый легальный журнал, посвященный истории освободительного движения в России. Его фактическими редакторами являлись участники революционного движения и одни из первых его историков В. Я. Богучарский, В. Л. Бурцев и П. Е. Щеголев. В последних числах мая 1906 года с редакторами «Былого» начал сотрудничать чиновник особых поручений Варшавского охранного отделения. М. Е. Бакай.

В открытом письме от 9 февраля 1909 года в петербургскую газету «Речь» Бакай попытался объяснить причины столь странного сотрудничества. По цензурным соображениям письмо удалось опубликовать лишь после Октябрьской революции. Приведу из него отрывки:

«Я русский, малоросс, казак и православный. Впервые был арестован в мае месяце 1902 г., освобожден в октябре, а в декабре месяце того же года поступил на службу по вольному найму как нештатный чиновник в Департамент полиции и здесь впервые увидел Зубатова. (...) В августе 1903 г. после увольнения Зубатова ротмистр А. Г. Петерсон был назначен начальником Отделения по охране порядка и общественной безопасности в Варшаве, а я остался при нем в качестве чиновника.

Петерсон состоял начальником до сентября 1905 г., а потом был переведен на такую же должность в Москву, что считалось и считается повышением. За совместную свою службу мне ни разу не приходилось в его действиях видеть провокаторских приемов, и действительно, за это время в Варшаве не открылось ни типографий, ни лабораторий, ни бомб, ни складов оружия и не создалось политических процессов. Часто на лично-служебной почве чины Департамента полиции хотели удалить Петерсона, но это им не удавалось. Тогда чиновники Департамента полиции Е. П. Медников, Луценко и зав. наружным наблюдением в Варшаве Яковлев при помощи провокаторов Давида Айзен-листа и Мошека Шварца решили убить генерал-губернатора К. К. Максимовича, думая, что после этого убийства Петерсон будет удален, но потом решили убить его самого; в последний момент Шварц раскаялся и признался во всем; следствие вел умерший Н- А. Макаров, и по непонятным причинам оно было прекращено. Дело это известно сенатору С. Г. Ковалевскому. После перевода Петерсона в Москву начальником был назначем Шевякин, который на первых порах своей деятельности начал заниматься чистейшей провокацией; при помощи провокаторов изготовлял бомбы, производил аресты по анонимным доносам, перлюстрированным письмам, заявлениям воров, альфонсов и проституток. Атмосфера Охранного отделения сразу была насыщена какой-то вакханалией над жизнью и свободой людей. Мне было тяжело все это видеть и слышать, а потому акт 1/ октября я встретил с чувством живейшего удовольствия, так как я думал, что он давал возможность прекратить вакханалию горсти полицейских.

В декабре 1905 года я поехал в Москву, там застал восстание и был свидетелем, как Рачковский привозил пудами погромные прокламации, печатавшиеся в Департаменте полиции, а офицеры Семеновского полка писали смертные приговоры карандашом на клочке бумаги и здесь же их приводили в исполнение. 20 де-Йабря я возвратился в Варшаву и здесь сделался свидетелем невероятных ужасов. По приказанию генерал-губернатора Г. А. Скалона и обер-полицмейстера Меера при сыскном отделении была устроена пытка над политическими, которых сыщик Грин подвергал невероятным истязаниям и вынуждал говорить то, что он приказывал. Крики и стоны этих несчастных целыми днями стояли в стенах ратуши. В декабре того же года в застенки было брошено человек 20 юношей и девушек от 16 до 18 лет, которые были впоследствии расстреляны в административном порядке для устрашения революционеров.

Пытки продолжались до лета и прекратились, когда появились разоблачения в «Руси», но потом снова были возобновлены. (...)

Все виденные мною ужасы сделали из меня самого заклятого врага режима и той горсти людей, которая в интересах самосохранения и личного благополучия не остановилась ни перед какими преступлениями и жертвами.

Уже с 1906 г. я был всецело на стороне революционеров и крайне удивлялся, что их активная работа в самое горячее время была прекращена. 20 мая 1906 г. после долгой внутренней борьбы я пошел к В. Л. Бурцеву, познакомил его со всеми тайнами застенков, указал, что почти все неудачи революционных предприятий зависят от глубоко внедрившейся провокации и здесь же указал, что в партии социалистов-рево-люционеров есть провокатор «Раскин» (псевдоним). Еще о многом я с ним говорил и просил указать путь к раскрытию всех ужасов»[587].

Прервем рассказ Бакая и предоставим слово его собеседнику Бурцеву:

«В мае 1906 г. ко мне в Петербурге пришел еще молодой человек, лет _%27—28, и заявил, что желает поговорить со мной наедине по одному очень важному делу. Когда мы остались с глазу на глаз, он мне сказал:

— Вы — Бурцев,— я вас знаю очень хорошо, вот ваша карточка,— я ее взял в Департаменте полиции, по этой карточке вас разыскивали.

Я еще не произнес ни слова, и мой собеседник после некоторой паузы сказал:

— По своим убеждениям я — с.-р. (социалист-революционер.— Ф. Л.), а служу я в Департаменте полиции чиновником особых поручений при Варшавском охранном отделении.

— Что же вам от меня нужно? — спросил я.

— Скажу вам прямо,— ответил мне собеседник,— я хочу узнать, не могу ли я быть чем-нибудь полезным освободительному движению?

Я пристально посмотрел ему в глаза, в голове у меня пронеслись роем десятки разных предложений... Вопрос был поставлен прямо... Я почувствовал, что предо мной стоял человек, который, очевидно, выговорил то, что долго лежало у него на душе и что он сотни раз обдумал, прежде чем переступить мой

Я ответил, что очень рад познакомиться и обстоятельно поговорить, что освободительному движению полезным может быть каждый человек, а особенно служащий в Департаменте полиции,— если только хочет он честно, искренне откликнуться на наш призыв.

Мой собеседник стал говорить, что он может быть полезным в некоторых с.-р-ских практических делах, но я его остановил словами:

— Я — литератор, занимаюсь изучением истории освободительного движения, ни к каким партиям не принадлежу, и лично я буду говорить только о том, что связано с вопросами изучения истории освободительного движения и вопросами, так сказать, гигиенического характера: выяснением провокаторства и в прошлом и в настоящем»[588].

Сведения, поступившие от Бакая, ошеломляли точностью. Бурцев убедился, что неожиданный посетитель искренен, что его визит связан исключительно с переменой в убеждениях, что он готов ломать благополучную карьеру и подвергает себя реальной опасности (Бакай скрыл от Бурцева, что до 1902 года входил в екатеринославский кружок социал-демократов и лишь после ареста и освобождения начал служить в полиции[589]). В один из визитов Бакай сообщил Бурцеву о том, что в руководстве партии социалистов-революционеров действует выдающийся провокатор. Но он знал только его полицейскую кличку — Раскин.

В январе 1907 года Бакай вышел в отставку, получил солидную пенсию и поселился в Петербурге. За время работы в охранке он собрал значительное количество служебных документов (циркуляры Департамента полиции, «Обзоры важнейших дознаний» со списками разыскиваемых революционеров и другие секретнейшие материалы). В мартовском номере журнала «Былое» появились первые публикации из его личного архива. Убедившись в искренности бывшего полицейского, редакторы «Былого» В. Я. Богучарский, В. Л. Бурцев и П. Е. Щеголев сочли необходимым уведомить эсеров об орудовавшем в их партии Раскине. Щеголев отправился в Гельсингфорс (Хельсинки) и все рассказал члену Боевой организации Б. В. Савинкову, а тот... Азефу...[590]

Тем временем отставной чиновник Варшавской охранки беззаботно жил в Петербурге. «На свободе я занялся писанием воспоминаний,— сообщал Бакай,— а главным образом составлял записку о всех фактах провокаций с расстрелами, пытками, изготовлением бомб и прочего исключительно на основе фактов, которые я по совету В. Л. Бурцева должен был подать во II Государственную думу»[591].

Разумеется, охранка установила наблюдение за редакторами «Былого» и редакцией. На что рассчитывали многоопытный Бакай и его новые литературные коллеги, понять невозможно. Произошло неминуемое — Бакай почувствовал слежку. Бурцев рекомендовал ему срочно скрыться из Петербурга. 1 апреля 1907 года Бакая остановили на улице, обыскали и обнаружили рукопись о пытках в Варшавской охранке. Отставной чиновник Департамента полиции оказался в Петропавловской крепости подследственным у бывших сослуживцев.

«Мне предъявили обвинение в выдаче государственных тайн,— писал Бакай,— имея в виду статью о черных кабинетах и разоблачение о провокациях, а также участие в четырех террористических актах по отношению к провокаторам... Я просил передать меня судебным властям, но меня предпочли выслать в Сибирь. При дознаниях я просил личного свидания с директором Департамента полиции М. И. Трусе-вичем и хотел с ним говорить об ужасах провокации, но свидание не состоялось» [592].

В Петропавловской крепости от Бакая не добились даже намека на раскаяние. Следовательно, на суде он мог заняться публичным разоблачением средств и методов борьбы с революционерами, применяемых политической полицией. Поэтому его в административном порядке на основании постановления Особого совещания отправили на три года в Восточную Сибирь. Мягкость, проявленная правительством по отношению к нему, непонятна. Возможно, политическая полиция еще надеялась увидеть его в своих рядах.

Но далее произошло нечто еще более странное, чему долго не могли поверить даже эсеры, вполне доверявшие Бурцеву. Предварительно договорившись с Бурцевым, Бакай по дороге в ссылку сказался больным. В Тюмени жандармы оставили его в частном доме без охраны, и он с помощью приехавшей за ним С. В. Савинковой, сестры известного террориста, благополучно совершил побег, а через неделю, в январе 1908 года, в Финляндии встретился с Бурцевым, которому еще весной 1907 года Департамент полиции беспрепятственно выдал заграничный паспорт. Они отправились во Францию, где Бакай на некоторое время сделался постоянным сотрудником исторических сборников «Былое», издававшихся Бурцевым в Париже. В них он поместил статьи о провокаторах и их месте в правительственном аппарате, в нелегальной газете «Революционная мысль» опубликовал список из 135 фамилий шпиков и провокаторов. В его статьях изложены факты, доказывающие лицемерие правительства, полное несоответствие высказываний руководителей Министерства внутренних дел с их действиями.

И на сей раз информация, которой располагал Бакай, поступила к Азефу задолго до того, как просочилась к руководству партии социалистов-революционеров [593].

РАЗГУЛ ПРОВОКАЦИИ

В начале XX века полицейская политическая провокация в России достигла своего апогея. Почву для ее взлета готовили еще в прошлом столетии Судейкин и Рачковский.

В 1895 году руководитель Заграничной агентуры Рачковский писал директору Департамента полиции С. Э. Звонлянскому о необходимости внедрения секретных агентов во все революционные партии: «(...) осмеливаюсь думать, что время, переживаемое Россией, исполнено крайней неопределенности во взаимных отношениях многочисленных элементов, враждебных существующему политическому строю. Последнее обстоятельство представляет, по моему разумению, как нельзя более благоприятный момент для организации правильных агентурных сил, которые, сообразно представившимся условиям, могли бы систематически и с полным вероятием на успех подавлять революционные происки, во всяком случае не допускать им развиваться до крайних пределов»[594]. И он успешно занимался своим ремеслом в Европе.

Вернувшись 5 февраля 1905 года на службу в Департамент полиции, Рачковский продолжил реализацию своих теоретических разработок. «Фигура Рач-ковского,— писал участник революционного движения С. М. Коган,— стоит несомненно в центре не только контрреволюции 1905 г., но и всей реакции этого периода. Азеф и азефовщина — его детище. Трепов без него ничего не предпринимает. Он — душа московского разгрома (декабрьское восстание 1905 года.— Ф. Л.), его туда послал Дурново. Утгоф ему пишет отчеты о борьбе с революцией в Варшаве. Булыгин с ним советуется, графа Горохольского, намеревающегося издавать «консервативный орган» в юго-западном крае, для борьбы с революцией направляют к нему. Идея о еврейских погромах en grand (на широкую ногу, в крупном масштабе (франц.).— Ф. Л.) —дело его сатанинского замысла. Охрана «высочайших особ» в его ведении. Князь Вяземский и другие, алчущие повышений, лучших назначений во всех ведомствах, забрасывают его письмами, полными «уважения и преданности». Ему докладывают о передвижениях и перемещениях членов царской семьи. Он обо всем знает, во все входит. Даже «знатные иностранцы» спешат к нему на поклон, кроме, впрочем, англичан, которых он не любит, предпочитая добрый, надежный для режима союз с Германией»[595].

Несмотря на родство душ, Герасимов недолюбливал Рачковского, он считал его своим конкурентом и человеком с примитивными взглядами, отставшим от времени. «Все сводилось у него,— писал Герасимов,— к одному — деньгам: нужно купить того-то и того-то; нужно дать тому-то и тому-то. Иногда пустить деньгами пыль в глаза через агента... Он, по-видимому, был убежден, что за деньги можно купить все и каждого» [596]. Купить каждого Рачковскому не удавалось, но все же этот корыстолюбивый рыцарь провокации, мобилизованный Д. Ф. Треповым для подавления освободительного движения, успешно засылал своих агентов в оппозиционные и революционные партии. Рачковский считал, что каждый революционер, попавший в руки политической полиции, должен быть ею завербован. К счастью, его служба на благо Отечества оказалась непродолжительной. В июне 1906 года Столыпин отправил его в отставку. Слишком одиозна была эта фигура, уж очень много мрачного и мерзкого связывали с ней. Рачковский оказался хуже, аморальнее, чем дозволялось даже в начале XX века Департаментом полиции, а главное, почти все его проделки не удалось скрыть от огласки. Но и за короткий, чуть более года, срок пребывания у полицейской власти Рачковский успел с помощью политической провокации нанести урон молодой демократической среде, нарождавшейся в русском обществе. Он дробил, разрушал, растлевал молодые, неокрепшие ее ростки.

Обозревая результаты деятельности Рачковского, бывший директор Департамента полиции А. А. Лопухин в открытом письме Столыпину, написанном в Мюнхене 27 июня 1906 года, пытался объяснить и обосновать аморальность провокации и необходимость отказа от ее применения. Чего стоит только один пример из письма Лопухина — факт существования в здании Петербургского губернского жандармского управления тайной типографии, оснащенной печатным станком, отобранным при обыске у революционного кружка. На нем жандармские офицеры печатали прокламации от имени существовавших и не существовавших прогрессивных и черносотенных организаций. Когда же типография перестала справляться с растущими потребностями, вице-директор Департамента полиции Рачковский приобрел в Европе более совершенное оборудование и установил его у себя в секретном отделе, а заведование новой типографией поручил ретивому погромщику ротмистру М. С. Комиссарову.

Лишь из воспоминаний Лопухина, увидевших свет в 1923 году, удалось узнать, почему свое открытое письмо Столыпину ему пришлось публиковать в Мюнхене. «Когда, находясь летом 1906 г. за границей,— писал в воспоминаниях А. А. Лопухин,— я прочел в русских газетах отчет о заседании Государственной думы, в котором Столыпин давал свои объяснения по запросу о Комиссарове и его типографии, я, видя существеннейшее искажение Столыпиным истины, написал ему официальное письмо, в котором изложил все те данные, которые в свое время были переданы мною Витте. Имея уже тогда основания не доверять Столыпину, я, дабы устранить возможность уклонения с его стороны от правды, копию письма послал в редакцию газеты «Речь», но она поместить его на страницах своих не решилась» [597].

Давая показания в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, Комиссаров утверждал, что не знал, для чего предназначались листовки, и выставлял себя жертвой интриги, затеянной Лопухиным и С. Д. Урусовым совместно с начальником Особого отдела Департамента полиции Н. А. Макаровым. Его объяснения сводились к тому, что Макаров дал ему текст листовки и приказал напечатать[598]. Почему-то следователи не возразили Комиссарову, возможно в силу неосведомленности. Дело в том, что все три лица, названные отставным жандармским генералом Комиссаровым, активно боролись против провокации и поверить его объяснениям не представляется возможным.

Приведу еще один отклик на выступление Столыпина в Думе — отрывок из открытого письма Меньшикова:

«Вы говорили заведомую ложь или были непростительно плохо осведомлены, когда заявили, что русское правительство не терпит этот смертный грех Охранных отделений и Жандармских управлений. Правда, Вы признали в случаях наиболее резких, получивших уже огласку, элементы провокации, но старались все-таки доказать, что она — явление спорадическое. Если жандармский подполковник Заварницкий через своих агентов распространял революционные издания, подделывал печати, подкладывал бомбы; если секретный сотрудник Бровцов, получив от ротмистра Никифорова деньги и оружие, организовывал экспроприацию и лично в ней участвовал; если другой агент, Егоров, по приказанию полковника Дремлюги, помогал оборудованию тайной типографии и сам в ней в течение нескольких месяцев печатал «преступные» воззвания, которые тысячами получали распространение,— все это, пожалуй, и по Вашему мнению, носит характер провокации» [599].

8 июня 1906 года на двадцать третьем заседании I Государственной думы министр внутренних дел Столыпин отвечал на депутатский запрос о тайной типографии Департамента полиции, печатавшей «возмутительные воззвания» с призывами к погромам. Объяснения министра оказались путаными и неубедительными. Его несколько раз прерывали.

Первым Столыпину возражал князь С. Д. Урусов. Он доказал, что все погромы являются правительственной провокацией. Они происходят если не по прямому указанию властей, то при их молчаливом согласии. Правительство 'всегда вызывает на помощь погромщиков, когда в стране зреет конфликт между властями и радикально настроенной частью общества. Урусов заявил, что именно за успехи в провокации на Рачковского обильно сыпались царские награды. Приведу три извлечения из стенограммы выступления Урусова:

«Чтобы постараться это показать, мне необходимо коснуться несколько общего вопроса о погромах и затем той служебной роли, которую при этом играла упомянутая типография. Внимательное исследование так называемых погромов приводит наблюдателя их к фактам всегда одинаковым и ставит его лицом к лицу с явлениями совершенно однородными. Во-первых, погрому всегда предшествуют толки о нем, сопровождаемые широким распространением воззваний, возмущающих население, и появлением своего рода, я сказал бы, «буревестников» в лице мало кому известных подонков; затем официальное указание о возникновении погрома, поводах его всегда, без исключения, впоследствии оказывается ложным. Далее в действиях погромщиков усматривается своего рода планомерность: они действуют в сознании какого-то права, в сознании какой-то безнаказанности, и действуют лишь до тех пор, пока это сознание не будет в них поколеблено, после чего погром прекращается необыкновенно быстро и легко. (...) Здесь, господа, скрывается большая опасность, все ее чувствуют; эта опасность, смею сказать, не исчезнет, пока на дела управления, а следовательно, на судьбы страны будут оказывать влияние люди, по воспитанию вахмистры и городовые, а по убеждению погромщики. (...) Когда собирается где-нибудь кучка незрелых юношей, которая провозглашает анархические принципы, вы на эту безумствующую молодежь сыплете громы, ополчаетесь пулеметами. А я думаю, что та анархия, которая бродит в юных умах и гнездится в подполье, в потаенных углах и закоулках, во сто раз менее вредна, чем ваша сановная анархия» [600].

Обсуждение вопроса о применении полицией провокации длилось два дня. Впервые в царской России правительство вынудили публично признать факт существования полицейской провокации. (Слово «провокация» еще широко не применялось, и его в стенографических отчетах нет.) Все депутаты, выступавшие на этих двух заседаниях Думы, с возмущением говорили о ней и требовали от Столыпина отказа от ее применения. А что же министр? Он и не возражал... Ему нечего было возразить, он просто молчал. Но как же Столыпин ненавидел Думу, депутатов, как же ему хотелось их уничтожить! И он сделал все, что от него зависело. Многих депутатов I Государственной думы, разогнанной им в начале июля 1906 года, в декабре того же года судили. Урусов получил три месяца тюремного заключения. Столыпин не оставил безнаказанными лиц, унизивших его допросами и возражениями. А что же провокация? Она продолжала крепнуть и набирать силу. Прошло немногим более двух лет, и вновь в Государственной думе произошло обсуждение провокаторской деятельности полицейских чиновников. На запрос прогрессивного депутата присяжного поверенного В. А. Маклакова по поводу бесчинств, чинимых в Виленском охранном отделении, 20 ноября 1908 года отвечал товарищ министра внутренних дел А. А. Макаров. Ему пришлось изворачиваться и лгать. Он отрицал большинство фактов применения провокации полицейскими чиновниками и осудил те случаи, которые не сумел опровергнуть. Ill Государственная дума 175 голосами против 167 осудила провокацию как метод борьбы с революционными силами. Результаты голосования характеризуют состав III Думы. Макарова с 1 января 1909 года назначили государственным секретарем, а после убийства П. А. Столыпина он вступил в должность министра внутренних дел. Правительство поощряло защитников провокации.

А. В. Герасимов писал в воспоминаниях, как он, приехав из Харькова в Департамент полиции, еще не будучи начальником столичной охранки, услышал от Е. П. Медникова следующее:

«Вы ничего не делаете там. Ни одной тайной типографии не открыли. Возьмите пример с соседей Екатеринославской губернии: там ротмистр Л. Н. Кре-менецкий каждый год 3—4 типографии арестовывает.

Меня это заявление прямо взорвало. Для нас не было секретом, что Кременецкий сам через своих агентов устраивал эти нелегальные типографии, давал для них. шрифт, деньги и прочее» [601].

То, что предлагал делать Медников, Герасимова не устраивало, но, заняв пост начальника Петербургского охранного отделения, он пошел по тому же пути.

«Но самой главной моей задачей,— писал Герасимов,— было хорошо наладить аппарат так называемой секретной агентуры в рядах революционных организаций. Без такой агентуры руководить политической полицией все равно как без глаз. Внутренняя жизнь революционных организаций, действующих в подполье,— это совсем особый мир, абсолютно недоступный для тех, кто не входит в состав этих организаций. Они там в глубокой тайне вырабатывали планы своих нападений на нас. Мне ничего не оставалось, как на их заговорщицкую конспирацию ответить своей контрразведкой,— завести в их ряды своих доверенных агентов, которые прикидывались революционерами, разузнавали об их планах и передавали о них мне» [602].

По Герасимову получается, что создавать подпольные типографии с помощью полицейских агентов предосудительно, а засылать своих агентов в революционные партии необходимо. Но чем же тогда занимаются подосланные в противоправительственные сообщества агенты? Они и создают эти самые типографии, лаборатории и мастерские для печатания нелегальной литературы, изготовления бомб и фальшивых документов. Именно так секретные сотрудники Герасимова «прикидывались революционерами». Когда у революционеров не было денег, раскошеливался Департамент полиции, черпая нужные суммы из сметы «на известное его императорскому величеству употребление».

Инструкция по организации и ведению внутреннего наблюдения в жандармских и розыскных учреждениях требовала от секретного сотрудника «уклоняться от активной работы, возлагаемой на него данным сообществом». Но это положение входило в противоречие с жизнью, и его никто не мог выполнить, не вызвав подозрений. Секретный агент, «уклонявшийся от активной работы» в революционной партии, терял доверие ее членов и, следовательно, не располагал информацией. Такой агент не представлял для охранки никакого интереса. Эффективность агента зависела от доверия к нему в рядах партии, а доверие — от активности провокатора при совершении противоправительственных выступлений. Теперь мы могли бы сформулировать основной закон провокации: эффективность правительственного (секретного) агента находится в прямой зависимости от его активности при совершении противоправительственных выступлений. Благодаря этому закону секретный агент, находившийся в обследуемом сообществе, неизбежно превращался в провокатора, вынужденного делать то, для предотвращения чего существовала политическая полиция.

Если столпы царского режима стремились с помощью провокации облегчить борьбу с революционными партиями, то исполнители их идей понимали провокацию как форму существования, позволявшую, лениво и бездумно прозябая, создавать видимость кипучей деятельности, связанной с постоянным риском и лишениями. Как это осуществлялось, читатель знает из процитированного письма Бакая. Жандармерия и охранка хорошо усвоили основной закон своего существования: пока в Отечестве есть враги императорской власти, охране обеспечена безбедная жизнь и почет.

Если врагов монархического образа правления не хватало, их требовалось создавать. В этом видели основную свою задачу чины политической полиции, а решить такую задачу можно лишь с помощью провокации.

В системе Министерства внутренних дел в отношении провокации царило завидное единство. Лишь немногие, кроме двойных перебежчиков Бакая и Меньшикова, сопротивлялись ей. Начальник Особого отдела Департамента полиции Н. А. Макаров, расследовавший подготовку убийств Максимовича и Петерсона в Варшавском охранном отделении, знавший о деятельности Комиссарова и других ретивых сторонников провокации, 6 февраля 1906 года подал в отставку, мотивируя ее разгулом провокации, и вскоре неожиданно умер. Товарищ министра внутренних дел В. Ф. Джунковский циркуляром от‘1 мая 1913 года запретил пользоваться услугами гимназистов и учащихся средних учебных заведений в качестве секретных сотрудников полиции. Приведу заключительную часть циркуляра: «Сообщая об изложенном для руководства при постановке агентурного освещения настроения учащейся молодежи, предлагаю вместе с тем исключить немедленно из состава секретной агентуры воспитанников всех вообще средних учебных заведений и помнить, что иметь сотрудников из означенных учебных заведений я не допускаю»[603]. Запрещение пользоваться в качестве осведомителей услугами юношей и девушек, носивших гимназическую форму, рассматривалось как проявление либеральных взглядов Джунковского[604]. Наверное, сопротивление провокации оказывали и другие лица, но сведения о них до нас не дошли.

Бакай писал, что «провокационные приемы в деятельности Департамента полиции, Охранных отделений и Жандармских управлений являются глубоко вкоренившейся системой, которую особенно усердно культивирует Министерство внутренних дел. Чины политической полиции, не зависящей, как известно, ни от Сената, ни от местных властей, ни от прокурорского надзора, эти чины, то есть жандармы и охранники, в подавляющем большинстве смотрят на свою служебную деятельность исключительно с точки зрения материальных и служебных выгод. Такой взгляд поддерживается и поощряется в самых широких размерах Министерством внутренних дел. Упомянутые чины глубоко восприняли ту мысль, что свое место они занимают только для заполнения утвержденных штатов; всякое же проявление деятельности, сопряженное с раскрытием того или иного рода преступления, по их мнению, должно награждаться особо и считаться «выдающимися заслугами». И действительно, ни в одном ведомстве нет такого обилия йаград и производств в чины «за особые заслуги» и вне очереди, как по Мин. вн. дел и Отдельному корпусу жандармов.

Но, несмотря на всю жадность к материальным благам, охранники всех рангов глупы, невежественны и ленивы; сплошь и рядом чиновники, занимавшие ответственные должности, не знакомы даже с программами революционных партий.

Каким же образом эта жадная плеяда тупоумных «богатырей мысли и дела» создает «большие политические дела»? Каким путем она раскрывает так называемые «государственные преступления»? Основной и систематически применяемый Министерством внутренних дел путь раскрытия революционных организаций — есть путь провокационный. В рядах всех действующих в России революционных и даже оппозиционных партий правительство имеет своих «секретных сотрудников», или попросту провокаторов.

При участии этих лиц чины Департамента полиции, Охранных отделений и Жандармских управлений совершают террористические акты, устраивают лаборатории бомб, ставят типографии, фальсифицируют, таким образом, большие политические процессы, в которых фигурируют обыкновенно завлеченные жертвы,— и за все это охранники не только не попадают в арестантские роты, как следовало бы по существующим законам, но, вопреки утверждению господина А. А.- Макарова, получают награды и повышения в чинах. Мало того, я смело могу утверждать, что без провокационных приемов многих «политических дел» и совсем бы не было. Но эти «дела» дают сытую жизнь охранникам, поэтому a priori ясно, что учреждение политического сыска не брезгает никакими средствами для фабрикации «политических дел». Самый простой и доступный ленивому и тупому сонмищу «охранителей» способ создания таких дел заключается в провокации»[605].

Джинн провокации, зревший на дрожжах страха, корысти, тщеславия, холуйства и верноподданничест-ва, взращиваемый деспотической властью с помощью Судейкина и его учеников, вырвался наружу. Мелким преступным людям, нищим духовно и слабым, провокация лишь иногда, временно помогала удовлетворять карьеристские страсти, но ни один провокатор, ни один ее сторонник, соприкоснувшись с нею, не избежал отмщения... Дегаев сорок лет прятался от людей, Окладскому не удалось избежать возмездия, Судейкина, Плеве, Сипягина и Столыпина убили при участии их же агентов, Гапона повесили, Зубатов и Бердо покончили с собой, Татарова зарезали, Курицына застрелили, Рачковского дважды прогоняли со службы, отправили в небытие, он умер, не дожив до шестидесяти, масса мелких и крупных провокаторов убиты... Пора остановиться, этот бесславный мартиролог может занять сотни страниц.

ОХОТА ЗА ПРОВОКАТОРАМИ

Революционеры уже в 1870-х годах понимали, что с полицией можно бороться ее же методами, и они боролись, как могли. Одна из первых попыток противостоять полиции принадлежит Н. В. Клеточникову. Выдающаяся народоволка В. Н. Фигнер писала, что Клеточников был для «Народной воли» «человек совершенно неоценимый: в течение двух лет он отражал удары, направленные правительством против нас, и был охраной нашей безопасности извне (...)»[606].

Один из руководителей «Земли и воли» А. Д. Михайлов и Клеточников разработали план проникновения революционеров в недра политической полиции. 5 декабря 1878 года Николай Васильевич поселился в доме на углу Невского и Надеждинской (ул. Маяковского) в меблированных комнатах вдовы полицейского чиновника А. П. Кутузовой, известной революционерам своими связями с III отделением. Новый жилец легко завоевал расположение подозрительной хозяйки регулярными проигрышами ей за карточным столом и кротостью поведения. В начале января 1879 года Клеточников попросил Кутузову подыскать для него тихую работу по письменной части. Через некоторое время хозяйка сказала жильцу, что у нее есть хороший знакомый из III отделения и она «готова рекомендовать его, да не знает, согласится ли». Николай Васильевич охотно согласился, так как «там обеспечивается хорошая пенсия». После свидания с Клеточниковым «приятель» Кутузовой, заведующий агентурой III отделения Г. Г. Кирилов (Фадеев), сказал хозяйке, что жилец ему понравился. Худой, медлительный, близорукий, застенчивый, с тихим голосом и внешностью мелкого чиновника, Клеточников никак не производил впечатления человека, способного вступить в противоправительственное сообщество. Удача заключалась в том, что не Клеточников просился, а его приглашали. Николая Васильевича 25 января 1879 года приняли агентом с окладом тридцать рублей в месяц. «Клеточников,— писал Кирилов,— являлся ко мне весьма редко, но никаких сведений существенных не приносил, ссылаясь на различные затруднения в приискании и сближении с такими лицами, от которых он мог бы заимствовать интересные для меня данные» [607].

Клеточников не мог быть агентом, он не мог выдать, солгать, оклеветать, он не мог, по договоренности с революционерами, каким-то способом «аккредитовать» себя в III отделении. Он был бесконечно честен, щепетилен и благороден, этот тихий провинциал, до последней частицы отдавший свою жизнь другим.

Произошло объяснение, Кирилов понял, что из Клеточникова агент не получится, и тогда в марте 1879 года неудавшегося шпиона перевели переписчиком в Первую экспедицию III отделения. Приведу извлечения из характеристики Клеточникова, данной ему полицейским начальством; «Человек, не только не подозрительный для выдачи каких-либо тайн, а, напротив, вполне пригодный для их сохранения», «...непринужденное усердие и внимание к делу», «...отсутствие всякой пытливости, не проявлявшейся ни к чему», «... приходили к заключению, что он, как человек вполне нравственный, далек от всяких увлечений и старается только быть добросовестным к своим обязанностям» [608]. Николая Васильевича на службе очень ценили, за два года его жалованье выросло в два с половиной раза, не считая наградных и других единовременных выплат. На безропотного Клеточникова возлагали все новые обязанности. С течением времени он оказался в центре наисекретнейшей канцелярской работы III отделения, а с его ликвидацией — Департамента полиции. Судите сами, перед вами протокол дознания по делу Клеточникова, он позволяет не только понять, какими сведениями располагал Николай Васильевич, но и увидеть картину работы политического сыска изнутри.

«На обязанности моей по службе лежало: с марта 1879 г. по май 1880 г., когда я занимался в отделении агентуры, переписка агентурных записок, а последние три месяца и исправление черновых, составление из агентурных сведений разных годов справок о лицах, заподозренных в политической неблагонадежности, составление из годовых алфавитов одного общего за 10 лет; переписка бумаг 3-й экспедиции, которые стали от времени до времени присылаться с октября, то есть с переходом в 3-ю экспедицию г. Кирилова, и вообще должен был исполнять все поручения Кирилова и Гусева, которые, впрочем, не входили в круг упомянутых предметов. С переводом меня в 3-ю экспедицию, в помощь старшему помощнику г. Цветкову, с мая по декабрь 1880 года я, по поручению Цветкова, занимался ведением денежной ведомости, изготовлением ордеров, ведением алфавита перлюстрации, перепискою бумаг по перлюстрациям, представлениям в Верховную распорядительную комиссию двухнедельных списков арестованных в крепости и доме Корпуса жандармов, перепискою с комендантом крепости о свиданиях с арестантами и составлением бумаг по разным предметам, которые поручались Цветкову г. Кириловым, а также приведением старых секретных дел по перлюстрациям в порядок, и последние два месяца записыванием в алфавит фотографических карточек и изготовлением к отсылке карточек бродяг. Приводил также в порядок и крепостные дела за прежние годы. Составлял и переписывал бумаги о приеме лиц в Охранную стражу, переписывал бумаги о высылке партий арестантов; по поручению Кирилова несколько дней в августе занимался шифровкою телеграмм. С декабря 1880 г., с переходом Цветкова в 1-ю экспедицию, я уже самостоятельно заведовал перлюстрациями, составлением, по поручению г. Кирилова, разного рода бумаг и распределением бумаг между переписчиками. В крепостных делах за прежние годы заключались сведения о содержащихся в крепости, в том числе о содержащихся в Алексеевском равелине, кажется, по 1879 год. Из тех сведений, которые я мог получить в III отделении и сообщал социалистам, последние особенно интересовались сведениями об агентах, о лицах, состоящих под секретным надзором, и о предстоящих обысках и арестах. Все сведения, интересные для социалистов, я сообщал им изустно, копий же бумаг я не сообщал, кроме копии циркулярного письма бывшего управляющего г. Шмидта к начальникам жандармских управлений о том, что с учреждением Верховной распорядительной комиссии их деятельность ни в чем не изменяется, а также сообщал списки лиц, оговоренных Веденицким и Андреевскою. На моей обязанности, за время с мая по декабрь 1880 г., лежало исполнение всех поручений гг. Кирилова и Цветкова. На моих руках находились ключи от шкафов с перлюстрациями (эти ключи я оставлял на ночь в журнале), ключи от сундука с несколькими секретными бумагами, ключи от стола, у которого я занимался, а последний месяц — ключи от шкафа с запрещенными книгами. Эти три ключа отобраны у меня при обыске. В моем распоряжении был ключ от шкафа с книгами для крепостных арестантов, так как на обязанности моей с декабря 1880 г. лежало также приобретение книг для названных арестантов и отсылка их в крепость. Ключ этот у меня хранился в шкафу с перлюстрациями. Кроме того, в случае необходимости я мог пользоваться ключами от шкафов с делами, в чем, впрочем, надобности не представлялось, так как нужные дела я получал от журналиста или доставал при нем дела из шкафов сам»[609].

Теперь читатель может представить ценность сведений, которые Клеточников «сообщал социалистам». Некоторая ч^ть из них сохранилась в виде текстов, переписанных Н. А. Морозовым, Л. А. Тихомировым, С. А. Ивановой и Е. Н. Фигнер в четыре толстые тетради. О них читатель знает из главы о Дегаеве и Судейкине. Клеточников спасал чужие жизни, жизни своих единомышленников. «Он заплатил за это очень дорогой ценой,— писал Л. А. Тихомиров,— его жизнь — это жизнь мученика. Глубочайшая тайна, какою он был окутан, совершенно изолировала его от людей единомыслящих, удалила его от общества, за исключением двух-трех человек, которые не могли его компрометировать, по мнению Михайлова. Но и этих людей он видел очень редко» [610].

Из соображений конспирации Николаю Васильевичу приходилось поддерживать дружеские отношения со своими коллегами по III отделению (Департаменту полиции). Он встречался с ними и во внеслужебное время — прогуливался после работы, ходил в гости, вел чуждые ему беседы. Для приобретения доверия требовалось быть понятным, открытым. Этот его образ жизни для него, человека исключительной честности, превратился в сплошную пытку с неимоверными душевными страданиями. В памяти немногих знавших его народовольцев он запечатлелся молчаливым человеком с добрыми близорукими глазами, вдруг возникавшим в их обществе почти эфемерно, как мираж, колеблющийся в потоках теплого воздуха.

Два года Клеточников успешно оберегал «Землю и волю», а затем «Народную волю» от разгрома. Стремления других революционеров повторить подвиг Клеточникова не привели даже к отдаленно похожим результатам.

Следующую попытку частично обезвредить политическую полицию предпринял член Исполнительного комитета «Народной воли» П. А. Теллалов. Его замысел заключался в создании «Революционной полиции». В 1881 году группа молодых людей, в которую входили Теллалов, И. И. Майнов, братья Г. Э. и О. Э. Ап-пельберги, С. Ф. Михалевич, А. В. Кирхнер (секретарь «Революционной полиции») и еще несколько человек, установили посты около зданий всех полицейских служб Москвы. Конспиративными квартирами для свиданий с агентами полиция тогда еще почти не пользовалась, и через очень короткое время народовольцам удалось раскрыть большинство ее секретных сотрудников. Но приобретенными сведениями им почти не удалось воспользоваться [611]. Кирхнер был схвачен на квартире Майнова, и у него нашли все списки.

Социалисты-революционеры делали несколько попыток поступить на службу в учреждения политического сыска, но сколько-нибудь существенных результатов им добиться не удалось. Социалист-революционер А. А. Петров, завоевавший доверие начальника Петербургского охранного отделения полковника Карпова, в 1910 году написал воспоминания, в которых признал свою деятельность и «контрпровокатора», и террориста ошибочными [612].

Огромную помощь революционным партиям оказали В. Л. Бурцев и М. Е. Бакай[613]. Поселившись в Париже, они образовали нечто напоминающее контрразведку и занялись разоблачением полицейской политической провокации. Первые их действия сразу же ощутила на себе Зарубежная агентура. Ее руководитель в Европе А. М. Гартинг доносил директору Департамента полиции М. И. Трусевичу: «Несомненно, что образование в Париже подобного революционного полицейского учреждения, поставившего себе целью разоблачение заграничной агентуры и ее секретных сотрудников, не только чрезвычайно мешает делу заграничного розыска, но и может даже лишить агентуру содействия наиболее ценных ее сотрудников, опасающихся возможности своего провала, так как руководимая Бурцевым и Бакаем партийная полиция занялась подробным обследованием образа жизни каждого члена партии социалистов-революционе-ров» [614].

Социал-демократ Б. И. Горев также считал, что Бурцев организовал в Париже своеобразную революционную «контрразведку» [615]. Интересно свидетельство Горева об отношениях Бурцева с Бакаем: «Уже до появления на эмигрантском горизонте Меньшикова в Париж приехал бежавший из Сибири бывший чиновник Варшавской охранки Бакай, который и раньше давал Бурцеву кое-какие сведения и которого теперь Бурцев поселил у себя и держал при себе безотлучно почти на положении пленника. По приезде за границу Меньшиков прежде всего увиделся с Бакаем и Бурцевым (Бакай его знал как крупного чиновника Департамента полиции, ревизовавшего в 1906 г. Варшавское охранное отделение) и лишь после этого свидания решил действовать самостоятельно, не желая оставлять за Бурцевым монополии „разоблачителя"» [616].

За Бурцевым закрепилась слава разоблачителя провокаторов, санитара революционных рядов. Следует признать, что на этой ниве он сделал много полезного. Горький, Лопатин, Амфитеатров опасались за его жизнь, и не напрасно [617]. За ним охотились, ему угрожали, он понимал, что рискует быть убитым агентами Заграничной агентуры, но не отступил от начатого дела, он почувствовал в охоте на провокаторов свое призвание. Начиная с 1908 года и до начала первой мировой войны политический сыск империи был существенно парализован действиями Бурцева[618]. Революционеры вместо благодарности за бескорыстную и бесценную помощь, вместо содействия в его рискованной работе считали Бурцева болезненно подозрительным, его высмеивали, с ним прерывали отношения. Один из первых исследователей архива Департамента полиции В. Я. Гликман писал:

«Кто из нас не слышал или сам не произносил фразы о том, что В. Л. Бурцев, грозный разоблачитель провокаторов, маньяк, в каждом революционере видел предателя! Но когда вникаешь во все эти обстоятельно написанные «доклады Отделения по охранению общественной безопасности», начинаешь понимать Бурцева и его неустанную подозрительность. Предательство подстерегало нас на каждом шагу. Ни в ком и ни в чем мы не могли быть уверенными. Мы были мухами, которые судорожно бились в хитро расставленных сетях, а незримый паук заливался издали сатанинским смехом»[619].

Когда Гликман писал эти строки, он не мог знать о существовании огромного количества секретных агентов, состоявших в учреждениях Министерства внутренних дел, не читал воспоминаний Герасимова. Приведу отрывок из них: «Считаю уместным здесь отметить, что не все секретные сотрудники центрального значения, которые работали под моим руководством в 1906—1909 гг., были позднее (после революции 1917 г.) раскрыты. Дело в том, что в дни революции архив Петербургского охранного отделения почти целиком погиб, а в Департаменте полиции, по сведениям которого были опубликованы имена петербургских агентов, о них ничего не было известно. Сношения с этими агентами поддерживал я лично, никто другой их не знал. Когда же я уходил с поста начальника Охранного отделения, я предложил наиболее ответственным из них решить, хотят ли они быть переданными моему преемнику или предпочитают службу оставить совсем. Целый ряд этих агентов прекратили свою полицейскую работу одновременно с моим уходом, и их имена до сих пор не раскрыты» [620].

Конечно, «обследования образа жизни каждого члена партии социалистов-революционеров» революционная контрразведка не производила, но разоблачением Азефа Бакай и Бурцев занялись. И сразу же на них обрушился поток клеветы, распространявшейся Азефом и сотрудниками политического сыска, о том, что Бакай — агент русской полиции, получивший задание дискредитировать и уничтожить все революционные организации. Азеф выпустил даже гектографированную прокламацию. Клевету, пущенную провокатором, подхватили поверившие в нее честные революционеры. Российское Министерство внутренних дел, спасая провокатора, пыталось применить свои традиционные методы: в Париж наезжали полицейские «дипломаты» и просто убийцы, чтобы любым путем заставить Бакая замолчать.

«Озабочиваясь о сохранении интересов Заграничной агентуры,— писал в Департамент полиции Гартинг,— при крайне удручающих обстоятельствах, причиняемых пребыванием в Париже Бакая и Бурцева, я имел недавно обсуждение этого дела в парижской префектуре, причем мне было заявлено, что если бы имелся какой-нибудь прецедент в виде жалобы на Бакая со стороны кого-либо, с указанием на воспоследовавшие со стороны Бакая угрозы, то это могло бы послужить поводом для возбуждения дела о высылке Бакая из Франции, хотя в префектуре не уверены в осуществлении министерством внутренних дел сего предположения»[621]. Далее Гартинг развивает план ложных обвинений Бакая и Бурцева. Из Петербурга прибыл полицейский агент, сообщивший парижскому следователю, что Бурцев его шантажировал. Французские власти начали судебное преследование Бурцева. Но из этого ничего не вышло, наоборот, Бурцев с Бакаем действительно образовали нечто напоминавшее бюро по разоблачению провокаторов.

Что же знал Бурцев о провокаторской деятельности Азефа к маю 1908 года? Он знал со слов Бакая, которому доверял абсолютно, что в руководстве партии социалистов-революционеров действует секретный полицейский агент-провокатор, известный в Министерстве внутренних дел под кличкой Раскин Чем больше Бурцев анализировал провалы рядовых членов партии, тем больше подозрений вызывал у него Азеф. Но как только добровольный охотник за провокаторами заговаривал с кем-нибудь из эсеровских лидеров, от него отмахивались и требовали, чтобы он прекратил бездоказательное и совершенно недопустимое преследование одного из основателей партии, члена ее ЦК, руководителя Боевой организации, учинившей справедливую расправу над Плеве и вел. кн. Сергеем Александровичем. Не правительственный же агент все это сделал...

Не видя другого выхода, Бурцев обратился к бывшему директору Департамента полиции Лопухину.

ЛОПУХИН

Алексей Александрович Лопухин (1864—1928) происходил из старинного дворянского рода. Среди его предков была Евдокия Лопухина — первая жена Петра I. Алексей Александрович окончил Орловскую гимназию, затем, в 1886 году, Московский университет, где получил юридическое образование. Его продвижению по службе содействовали родственные связи со многими знатными дворянскими фамилиями. Он был женат на княжне Урусовой, сестре князя С. Д. Урусова, бессарабского и тверского губернатора, товарища министра внутренних дел, члена I Государственной думы. Урусова знали как человека прогрессивных взглядов. Клан Урусовых имел сильнейшее влияние на Алексея Александровича, на его уме-ренно-либеральные взгляды.

Лопухин начал службу в Московском окружном суде товарищем прокурора, затем прокурором, позже служил в Твери, Харькове и Петербурге также по судебному ведомству. В мае 1902 года он принял приглашение Плеве занять освободившийся после увольнения С. Э, Зволянского пост директора Департамента полиции. Это назначение расценивалось правительственными чиновниками как заигрывание реакционера Плеве с либералами, как поиск примирения и сотрудничества с ними. Оказавшись в кресле директора Департамента полиции, преуспевающий либерал ни разу не вступил в конфликт с гнуснейшим из реакционеров — карьера перевесила убеждения, более того, директор Департамента так сработался с министром, что убийство Плеве лишило Лопухина единственной реальной поддержки в Министерстве внутренних дел.

Лопухину принадлежала инициатива приглашения Зубатова на должность начальника Особого отдела Департамента полиции. Лопухин отдал ему на откуп политический сыск империи, которым, в силу аристократической брезгливости, заниматься не желал. Директор Департамента полиции поддерживал преобразования, предлагавшиеся Зубатовым, и не замечал, как тот все глубже втягивал политическую полицию в объятия провокации.

6 декабря 1904 года Лопухин передал в Комитет министров записку о развитии революционного движения, в которой доказывал, что «борьба с крамолой одними полицейскими методами была бессильной» [622]. В 1905 году большевистское издательство «Вперед» выпустило в Женеве эту записку Лопухина с предисловием В. И. Ленина[623]. Как попал текст докладной записки директора Департамента полиции в Женеву к социал-демократам, выяснить не удалось.

В феврале 1905 года, после убийства вел., кн. Сергея Александровича, Лопухина перевели на должность эстляндского губернатора, что считалось оскорбительным понижением. Он попросил заступничества Столыпина, но тот не ответил.

15 октября 1905 года в Ревеле (Таллинн) вспыхнул погром. Лопухин, не надеясь на войска и полицию, решился на отчаянный поступок: он предложил создать народную милицию из рабочих. На переговорах представители рабочих потребовали освобождения из тюрьмы своих товарищей. Лопухин пошел даже на это. Погрому не дали разрастись. Меры, предпринятые эстляндским губернатором, в Петербурге сочли недопустимыми. Возмущенный Столыпин потребовал от Лопухина прошения об отставке, но он отказался. Тогда по высочайшему повелению в конце октября его уволили с государственной службы без прошения. Обиженный и лишенный пенсии, Лопухин во время судебного процесса над членами Петербургского Совета рабочих депутатов сообщил присяжному поверенному О. О. Грузенбергу факты погромной провокаторской деятельности правительства и передал ему текст своего письма к Столыпину по поводу Александровского погрома, в расследовании причин которого Лопухин принимал участие. Ключ к объяснению этого поступка Лопухина не лежит в плоскости идейных соображений. Ему претили провокация и другие противозаконные методы, принятые в Министерстве внутренних дел в борьбе с революционной опасностью. Моральные соображения и уязвленное отставкой самолюбие толкали Лопухина в объятия противников монархии. Таковы объяснения некоторых поступков бывшего директора Департамента полиции, в том числе и согласие на знакомство с Бурцевым, состоявшееся в 1906 году, когда Лопухин посетил редакцию журнала «Былое» под предлогом переговоров о публикации в журнале воспоминаний кн. С. Д. Урусова. Затем бывшие народоволец и директор Департамента полиции встречались еще несколько раз. Бурцева не интересовали мемуары князя, он хотел знать настоящую фамилию провокатора Раскина, но Лопухин каждый раз уклонялся от ответа на вопросы настойчивого редактора. Весной 1908 года Лопухин по приглашению Бурцева приезжал к нему в Териоки (Зеленогорск). На этот раз гость менее решительно отказывался отвечать на интересующий хозяина вопрос, но Азефа не назвал и согласился встретиться с Бурцевым в Европе.

«Лопухин за границу приехал только летом 1908 г.,— вспоминал Бурцев,— и поселился в немецком курорте Нейенаре близ Кельна. Посланное им письмо пришло ко мне чуть ли не через месяц благодаря тому, что парижская улица Люнен, где я жил,— новая и была плохо известна на почте. В начале сентября 1908 г. неожиданно для себя я через одного нашего общего знакомого узнал, что Лопухин через два дня едет в Петербург через Кельн. К этому дню утром я приехал в Кельн и стал осматривать поезда, приходившие с курорта, где жил Лопухин. С одним из таких поездов Лопухин действительно приехал и сейчас же пересел в поезд, который шел в Берлин. Я сел в тот же поезд, но подошел к Лопухину только тогда, когда поезд тронулся» [624].

Разговор длился шесть часов, и мы знаем определенно, что Лопухин идентифицировал Раскина и Азефа, а Бурцев дал честное слово держать в строжайшей тайне источник информации Отчего же бывший директор Департамента полиции выдал служебную тайну? Лопухин знал, что эсеры ввели Азефа в состав Боевой организации, и дал на это согласие. Когда же Бурцев сообщил ему, что именно Азеф организовал покушение на Плеве и вел. кн. Сергея Александровича (а это было причиной увольнения Лопухина из Департамента полиции), обида взяла верх, и он рассказал все, что знал о провокаторе.

Вернувшись в Париж, Бурцев поспешил к Савинкову, ближайшему другу Азефа и правой руке по Боевой организации эсеров, и под честное слово выложил ему содержание разговора с Лопухиным. Савинков заявил, что подставным лицом Департамента полиции является не только Бакай, но и Лопухин, а Азеф вне подозрений. Тогда Бурцев решил опубликовать в печати обвинение Азефа в провокаторской деятельности.

СЛЕДСТВИЕ

Обсудив сложившуюся ситуацию и учитывая, что Бурцев угрожал объявить Азефа провокатором, ЦК партии социалистов-революционеров на Лондонской конференции дал согласие на проведение третейского суда. Члены ЦК полагали, что таким образом удастся прекратить несправедливые нападки Бурцева на Азефа.

Уверенность членов ЦК в невиновности Азефа и его влияние в партии были столь велики, что, несмотря на решение Лондонской конференции, суд под разными предлогами несколько раз откладывался. Тогда Бурцев заказал набор своего письма в ЦК с обвинением Азефа и гранки текста отдал Савинкову. Письмо кончалось следующими словами: «О деятельности Азефа и его руководителей мы много и часто будем говорить на страницах «Былого» [625]. Только после этого в ЦК поняли, что суда избежать на удастся.

Судей укомплектовали в следующем составе: Г. А. Лопатин (председатель), В. Н. Фигнер и П. А. Кропоткин. Более авторитетного состава представить невозможно. Суд заседал с перерывами в октябре—ноябре 1908 года в Париже сначала на квартире известного эсера И. А. Рубановича и в библиотеке им. П. Л. Лаврова, затем на квартире у Б. В. Савинкова [626]. За работой суда наблюдали представители ЦК партии социалистов-революционеров В. М. Чернов, М. А. Натансон и Б. В. Савинков. Поскольку судили Бурцева за клевету, а не Азефа за предательство, то последний жил с семьей в Пиренеях на курорте близ Биаррица и поддерживал с Савинковым почтовую связь. Через Азефа и Заграничную агентуру Департамент полиции знал о суде, но подробности происходившего на его заседаниях оставались для него тайной.

Все, кроме Лопатина, Бурцева и Бакая, рассчитывали, что наконец-то уличат Бурцева в попытке ошельмовать Азефа. Аргументация защитников Азефа была простейшая, эмоциональная — его революционное прошлое, он — один из основателей партии, лидер Боевой организации. Сотрудник Департамента полиции убил министра внутренних дел и великого князя?! Это уж слишком. Все подстроено агентами охранки. Ба-кай — бесспорно профессиональный провокатор. Тогда Бурцев потребовал от присутствовавших слова не разглашать источника информации и объявил о свидетельстве Лопухина. Но и после этого заявления судьи не пришли к единому мнению. Оставалось одно — допросить самого Лопухина или хотя бы собрать о нем сведения, которые позволят оценить правдивость его показаний, если они не плод «болезненной фантазии» Бурцева. С этой целью в Россию выехал член ЦК партии социалистов-революционеров А. А. Аргунов. Перед отъездом он сообщил о своей сложной миссии Азефу.

«Допуская, что Бурцев говорит правду, приводя слова Лопухина,— писал Аргунов,— необходимо было выяснить, какова роль в данном случае самого Лопухина. Была предпосылка, что бывший глава полиции Лопухин, выгнанный из бюрократической среды, добивался своего возвращения путем провокации» [627]. Сведения, собранные Аргуновым в Петербурге, говорили в пользу Лопухина.

В начале ноября 1908 года встревоженный Азеф появился в Петербурге на Мытнинской набережной, 1, в квартире начальника Охранного отделения А. В. Герасимова и просил у него совета, как выйти из положения, в которое привели его показания Лопухина [628]°. «Рассказ Азефа,— вспоминал Герасимов,— звучал чудовищно невероятно. Я знал Лопухина уже семь лет, раньше в Харькове, потом в Петербурге, знал его как человека, понимающего ответственность своих поступков, и как человека, ставящего исполнение долга всегда на первый план»[629]. Герасимов посоветовал Азефу объясниться с Лопухиным, тем более что, по словам Азефа, Лопухин обязан ему жизнью.

11 ноября Азеф появился у Лопухина в его пятнадцатикомнатной квартире на Таврической, 7. Вернувшись к Герасимову, он сказал, что Лопухин отрицал факт разговора о нем с Бурцевым, но и не ответил, как будет себя вести, если эсеры силой потребуют от него показаний против Азефа. «Мы совершили очень серьезный промах,---сказал он (Азеф.— Ф. Л.) у—я не должен был туда идти. Лопухин несомненно находится в связи с революционерами, и он передаст им о моем сегодняшнем посещении. Сейчас я окончательно пропал» [630]. Азеф не ошибся, визит к Лопухину послужил для эсеров главнейшим доказательством его предательства.

18 ноября на квартире известного столичного адвоката Е. Е. Кальмановича Лопухин встретился с Аргуновым и произвел на него крайне благоприятное впечатление [631]. Лопухин рассказал обо всем и о посещении Азефа и пообещал Аргунову при следующем свидании дать для эсеров письменные показания.

21 ноября Герасимов побывал у Лопухина, который на сей раз не отрицал, что имел с Бурцевым заграничное свидание, но разговор касался исторических сборников «Былое». Он сказал, что на суд, организованный эсерами, не поедет, но если ему приставят к виску браунинг, то, конечно же, скажет правду об Азефе. «Ни напоминание генерала Герасимова о долге присяги,— читаем мы в обвинительном акте по делу

Лопухина,— ни указания на значение этой тайны для государственной безопасности на Лопухина не подействовали, и он, видимо, желая прекратить этот неприятный для него разговор, дал понять своему собеседнику, что он занят, после чего Герасимов перестал убеждать Лопухина, но, уходя, намекнул ему, однако, что, какова бы ни была в будущем его роль в этом деле, она будет обнаружена и тайною не покроется» [632].

После ухода Герасимова встревоженный Лопухин написал письма председателю Совета Министров П. А. Столыпину, товарищу министра внутренних дел А. А. Макарову и директору Департамента полиции М. И. Трусевичу и две их копии передал своим друзьям, чтобы в случае его неожиданной смерти их переслали судебным властям. Лопухин описал появление у него Азефа и Герасимова, их просьбу не открывать эсерам роли Азефа и угрозы в его адрес в случае невыполнения этого требования. Он просил адресатов данной им властью оградить его от подобных свиданий с сотрудниками охранки.

23 ноября состоялось второе свидание Аргунова с Лопухиным. Лопухин рассказал о посещении Герасимова и установленной после этого визита слежке, просил передать Бурцеву, чтобы тот больше не писал ему, так как не верит в его конспираторские способности. Лопухин не принес письменных показаний, но передал Аргунову для отправки по почте три упомянутых письма одинакового содержания в открытых конвертах.

«Около 9 часов вечера 11 сего ноября ]<о мне на квартиру, в д. № 7 по Таврической ул., явился известный мне в бытность мою директором Департамента полиции как агент находящийся в Париже чиновник Департамента полиции Евно Азеф и, войдя без предупреждения ко мне в кабинет, где я в это время занимался, обратился ко мне с заявлением, что в партию социалистов-революционеров, членом коей он состоит, проникли сведения об его деятельности в качестве агента полиции, что над ним происходит поэтому суд членов партии, что суд этот имеет обратиться ко мне за разъяснениями по этому поводу, и что вследствие этого его, Азефа, жизнь находится в зависимости от меня. Около 3 часов дня сего числа ко мне, при той же обстановке, без доклада о себе явился в кабинет начальник Спб. Охр. отделения Герасимов и заявил мне, что обращается ко мне по поручению того же Азефа с просьбой сообщить, как поступлю я, если члены товарищеского суда над Азефом в какой-либб форме обратятся ко мне с разъяснениями по интересующему их делу. При этом начальник Охр. отд. сказал мне, что ему все, что будет происходить в означенном суде, имена всех имеющих быть опрошенными судом лиц и их объяснения будут хорошо известны.

Усматривая в требовании Азефа, с сопоставлением с заявлением начальника Охр отд. Герасимова о будущей осведомленности его о ходе товарищеского расследования над Азефом, прямую, направленную против меня угрозу, я обо всем этом считаю долгом довести до сведения вашего превосходительства, покорнейше прося оградить меня от назойливости и нарушающих мой покой, а может быть и угрожающих моей безопасности, действий агентов политического розыска. <...)» [633]. После прочтения письма у Аргунова никаких сомнений оставаться не могло, и они договорились о встрече в Лондоне.

Ночью 23 ноября 1908 года Лопухин выехал в Москву, 29-го утром прибыл в Петербург, а 30-го вечером отправился в Лондон, откуда возвратился 14 декабря. Его неотступно сопровождали агенты охранки [634] . 10 декабря, в день отъезда из Лондона, к нему в гостиницу «Уолдорф-отель» явились А. А. Аргунов, В. М. Чернов и Б. В. Савинков. А. А. Лопухин с женой встретились с ними в приемной отеля и условились, что увидятся еще раз позже. За два часа до отхода поезда их свидание состоялось в лондонской квартире Аргунова. Лопухин подтвердил знакомство с Азефом очное и по документам, его службу в политической полиции.

Лопухин поставил себя в положение весьма незавидное: откажись он от переговоров с эсерами или уклонись от показаний против Азефа — можно стать жертвой террориста, мстившего за оклеветанного ветерана партии, согласись свидетельствовать против Азефа — неизбежна месть царского правительства. Лопухин выбрал второе.

Но не все эсеры поверили в виновность руководителя Боевой организации. Из показаний Лопухина проверке подлежал лишь визит к нему Азефа 11 ноября 1908 года. По утверждению Азефа, он в ноябре ездил в Мюнхен и Берлин, а не в Петербург. 23 декабря из Берлина от эсера В. О. Фабриканта, специально посланного проверить алиби Азефа, пришла телеграмма, сообщавшая, что Азеф в указанном им месте в Берлине не останавливался [635]. Теперь уже ни у кого никаких сомнений не должно оставаться, но сомневающиеся были...

Поздно вечером 23 декабря к Азефу домой без предупреждения пришли В. М. Чернов, Б. В. Савинков и Ян Бердо (Савинков в воспоминаниях назвал его «Николаем». В 1910 году Бердо обвинили в провокаторской деятельности и он покончил с собой) и потребовали от него доказательств пребывания в Берлине. Азеф ничего вразумительного ответить не смог Тогда ему рассказали все. Он категорически отрицал службу в полиции... Эсеры предложили ему условие — рассказать о сношениях с охранкой, и тогда его с семьей отпустят на все четыре стороны. Ему напомнили, что Дегаев и сейчас живет где-то в Америке. На обдумывание Азефу дали 12 часов.

После ухода посетителей под окнами квартиры Азефа некоторое время по своей инициативе прогуливались известные эсеры В. М. Зензинов и С. Н. Слетов. Они поговорили о том, что следовало бы на свой страх и риск зайти к предателю и пристрелить, но... поговорили и разошлись. А в это время за окнами квартиры провокатора муж пытался убедить жену, что его оклеветали и если он ночью не скроется, то утром будет убит. Жена Азефа, Менкина, убежденная революционерка, привыкшая гордиться выдающимися заслугами мужа и его авторитетом в партии, поверила ему. 24 декабря рано утром она проводила Азефа на Северный вокзал и усадила в курьерский поезд. Он уехал в Берлин к своей любовнице.

Азефа отпустили, иначе того, что произошло, назвать нельзя. «Два дня тому назад,— писал Азеф Герасимову,— вечером ко мне явились в квартиру для опроса. Я с целью затягивал так, чтобы им пришлось в 2 часа ночи уйти, с тем чтобы возобновить рано утром опять. Я же в З¹/₂[636] часа ночи ушел без всего из дома и уже не возвращался, уехал ранним поездом» [637]. Обман удался так просто, потому что обе стороны этого хотели.

26 декабря в эмигрантской прессе появилось извещение:

«Партия социалистов-революционеров доводит до сведения партийных товарищей, что инженер Евгений Филиппович Азеф, 38 лет (партийные клички «Толстый», «Иван Николаевич», «Валентин Кузьмич»), состоявший членом партии с.-р. с самого основания, неоднократно избиравшийся в центральные учреждения партии, состоявший членом Б [оевой] о [рганизации] и ЦК, уличен в сношениях с русской политической полицией и объявляется провокатором <...)» [638]. В этом извещении ЦК партии социалистов-революционеров опубликовал некоторые материалы, касавшиеся деятельности Азефа как «революционера», так и провокатора.

На собрании ЦК с привлечением активных членов партии и находившихся в это время в Париже боевиков было принято решение о предъявлении Азефу формальных обвинений и устройстве суда над ним. Некоторые члены Боевой организации продолжали верить разоблаченному провокатору, один из них угрожал обещанием предупредить Азефа, если члены ЦК не дадут гарантию, что не допустят самосуда со стороны тех эсеров, которые требовали немедленной казни их недавнего руководителя, другой предупреждал, что «перестреляет ЦК», если с головы Азефа падет хоть один волос.

В мае 1909 года в Париже состоялся V Совет партии социалистов-революционеров. В его решении имелась следующая запись:

«Совет партии считает необходимым:

1) образовать судебно-следственную комиссию из партийных лиц;

2) поручить ей полную ликвидацию всех последствий раскрытия провокаций Азефа;

3) предоставить ей право по мере необходимости привлекать к следствию и дознанию, в качестве ли обвиняемых или свидетелей, всех без исключения членов партии или ее коллективы;

4) уполномочить на вынесение приговоров, подлежащих обжалованию только перед Советом или Съездом партии;

5) предложить новому ЦК приведение в исполнение приговора комиссии» [639].

Судебно-следственная комиссия по делу Азефа состояла исключительно из членов партии социали-стов-революционеров, вполне послушных составу ЦК, в который входил и Азеф. Конечно же, после его разоблачения всем им следовало выйти из ЦК, но этого не произошло. Председателем комиссии был избран известный народоволец, подвергавшийся еще допросам Судейкина, А. Н. Бах, впоследствии член Академии наук СССР. В состав комиссии вошли Сан-жарский, Берг и Араратский. Послушная комиссия обосновалась в Париже, под боком у ЦК. Бах жил в Женеве и участия в работе комиссии почти не принимал. Привлечение Баха к расследованию предательства Азефа объясняется его авторитетом среди членов партии и участием в допросах провокатора Татарова.

Первое организационное заседание комиссии состоялось 8 сентября 1909 года, регулярная работа началась лишь в ноябре,— Комиссия не спешил^, не торопил ее и Центральный комитет. На семидесяти трех заседаниях был допрошен тридцать один свидетель, материалы комиссии разместились на тысяче трехстах страницах, перепечатанных на ремингтоне. Треть показаний послушные следователи отбросили, в отчет попали лишь свидетельства, угодные членам ЦК.

Важнейшим свидетелем следователи считали В. М. Чернова, одього из лидеров Центрального комитета партии социалистов-революционеров, бок о бок проработавшего с Азефом около восьми лет. Он внушил следователям, что все сведения о провокаторской деятельности Азефа исходили от Департамента полиции, который, по мнению ЦК, поставил перед собой цель — развалить партию путем дискредитации ее выдающихся деятелей. Чернов умолчал о том, что информация об Азефе поступила не только из Департамента полиции. Не смог он объяснить, откуда охранке стало известно о «выдающейся» роли Азефа в революционном движении, хотя напрашивается предположение, что его «выдал» провокатор Татаров. Татаров действительно сообщил полиции о роли Азефа в партии эсеров. Еще в 1904 году Азеф тщательно скрывал от хозяев, что он руководитель Боевой организации, и напрасно. Лопухин в конце 1904 года докладывал министру внутренних дел П. Д. Свято-полк-Мирскому, что Азеф стал членом ЦК, и поэтому от его услуг следует отказаться, сочетание секретного агента и члена руководства противоправительственного сообщества не может быть терпимо[640]. Но если полиция знала, что глава Боевой организации и не провокатор, то отчего бы ей не арестовать Азефа, часто ездившего в Россию? Уж не из-за того же, чтобы было кого оклеветать. Чернов объяснил это феноменальной ловкостью Азефа. Такие весьма уязвимые объяснения благодушного настроения членов ЦК в отношении воплей о предательстве Азефа вполне удовлетворили следователей. Комиссия даже не сочла нужным допросить Меньшикова и Рутенберга, а им-то уж было что сказать... Она не проанализировала причин, благодаря которым столь долго в руководстве партии мог орудовать полицейский агент. Приведу лишь один пункт заключения комиссии, относящийся к письму Меньшикова, разоблачавшего Азефа (его текст приведен выше): «Что касается Азефа, то обвинения, выдвинутые против него в письме, были признаны совершенно неосновательными, ибо заключали в себе указания на разные ничтожные и мелкие факты» *[641]. Читателю предоставляется самому сделать вывод об бсновательности или неосновательности обвинений Меньшикова. За халатность и благодушие, доверчивость, граничившую с преступлением, никто из лидеров партии не понес наказания, никто из них не был даже выведен из состава ЦК [642]. Члены ЦК стремились поскорее придать забвению досадную для них историю с предательством Азефа, принизить его заслуги перед Департаментом полиции. Ими руководили те же мотивы, что и Л. А. Тихомировым в деле разоблачения С. П. Дегаева. Чем больший ущерб нанес Азеф партии, тем большая вина лежала на ее лидерах, не обративших внимания на многочисленные предупреждения, не обнаруживших в своем соратнике полицейского агента. Руководство партии абсолютно доверяло Азефу, всегда вставало на его защиту и вполне устраивало провокатора. Именно поэтому он почти никого из верхушки партии не выдал. (Не в благодарность ли за услуги они его отпустили?) Азеф, по мнению членов ЦК, выполнял очень нужную для их партии работу, а что погибают рядовые революционеры, так без этого не обойтись. «Лес рубят — щепки летят». Как же это нам знакомо! Такой подход к человеческим жизням присущ людям, стоящим во главе политических партий. Они подобно шахматистам готовы передвигать и разменивать пешки, пока на доске не останется хотя бы одна, но их пешка.

Благодушие ЦК и судебно-следственной комиссии побудили Азефа потребовать в 1910 году открытого суда над ним, но суд не состоялся. Если бы эсеры согласились, суд все равно не состоялся бы за неявкой Азефа, он не рискнул бы приехать в Париж. Провокатор понимал, что молодые боевики могли его убить, не испросив разрешения у членов ЦК.

Мудрый старик, человек высокой морали, князь П. А. Кропоткин писал В. Н. Фигнер: «Глубоко сожалею, что ЦК (партии социалистов-революционеров.— Ф. Л.) странно пишет об Азефе. Ловкий провокатор, каких немало во все времена. К чему этот романтизм? Именно как мелких мошенников и плутов надо клеймить этих мерзавцев, а не делать из них героев французских романов» [643]. Кропоткин превосходно понимал, что над головой Азефа нельзя допускать появления ореола даже великого провокатора. Самые справедливые чувства в отношении его — презрение и брезгливость.

Роль Бакая в деле разоблачения Азефа умышленно затушевана Бурцевым — уж очень не хотелось делиться лаврами. Уместно привести здесь заключительную часть письма Бакая, помещенного ранее в этой главе: «Заканчивая настоящее письмо, я должен сказать, что бросил я службу только лишь по нравственным мотивам для того, чтобы довести до сведения русской публики о всех ужасах, свидетелем которых я был. Числился я чиновником особых поручений, получал до четырех тысяч рублей в год, имея за собой все шансы двигаться по иерархической лестнице вверх, но всем этим я пренебрег и пошел прямо на нужду и полуголодное существование. От В. Л. Бурцева я никакого жалованья не получаю, а получил плату за свои статьи, помещенные в «Былом». Капиталов не имел, не имею, равно как и моя жена и теща...» [644]

В 1912 году в Нью-Йорке вышла книга Бакая «О разоблачителях и разоблачительстве». В ней на 64 страницах он обвиняет Бурцева в несправедливом отношении к себе и многочисленных ошибках в ходе расследования провокаторской деятельности Азефа и других провокаторов.

«Вместо того,— писал Бакай,— чтобы молчаливо продолжать изыскание и добываемые новые факты сообщать заинтересованной стороне, Вы начали распространять слухи об Азефе повсюду, где только могли. Это повело к тому, что Вы себе нажили врагов, а Азеф — защитников.

Эту ошибку я считаю серьезным промахом. Нельзя снимать шкуру с неубитого медведя, также точно нельзя было объявлять Азефа перед всеми провокатором, не собрав достаточных данных для его уличения. (...) Меня удивляло всегда, почему Вы, несмотря на мои просьбы, не свели меня ни с одним видным социалистом-революционером для того только, чтобы говорить по делу. Ведь объясняться лично или через посредника — большая разница.

Я, как свидетель многих фактов, мог их передать так, как их наблюдал, Вы же, посредник, невольно могли впасть в ошибки, что и случалось не раз,— об этом я скажу дальше.

Когда мне пришлось выступать непосредственно в суде по делу Азефа, по свидетельству Лопатина и Кропоткина, своими десятичасовыми объяснениями я произвел настолько сильное впечатление на судей, что после моего свидетельского показания о суде над Вами не возникло и речи: перешли прямо к обвинению Азефа. (...)

Но за Вами установилась громкая слава разоблачителя; эта слава — несомненный результат крупного недоразумения, выросшего на почве разных случайностей, неосведомленности широкой публики. Благодаря этому сложилось так, что Ваши действительные заслуги настойчивого собирателя материалов, касающихся революционной стороны, мало ценятся, а качества, в самом деле в Вас отсутствующие, признаются» [645].

Бакай не знал, что Бурцев разоблачение Азефа трактовал совершенно не так, как это было на самом деле. Всем, кроме Бакая, он говорил, что давно уверен в провокаторстве Азефа, но ему недоставало просто-напросто доказательств. Вот он их и добыл, приперев к стенке Бакая, а затем и Лопухина.

Бурцева недолюбливали за самонадеянность, тщеславие, подозрительность[646]. Он вел себя бесцеремонно, шел напролом, ни с кем и ни с чем не считался, обманывал, искажал факты, в общении с людьми он не был приятен. Но в результате его добровольного и бескорыстного труда революционные партии очищались от разоблаченных им провокаторов. Его энергией партия социалистов-революционеров освободилась от Азефа, его энергией предотвращено множество преступлений. Следует признать оценку Бакая, данную им деятельности Бурцева, несправедливой. Перед Бурцевым надлежит снять шляпу и низко ему поклониться за результаты его грязной и опасной работы. На счету этого санитара революционного движения самые крупные провокаторы начала XX века, именно ему удалось их разоблачить. Лишь в самом конце жизни он бросил это ремесло[647]. Владимир Львович Бурцев умер на восьмидесятом году жизни в 1942 году в оккупированном Париже от заражения крови: он не обратил внимания на ржавый гвоздь, торчавший из старого башмака и впивавшийся в его ногу. Он бегал по опустевшему городу, нищенски одетый и вечно голодный, и резким, хриплым голосом торопливо выкрикивал мало знакомым прохожим, что Россия пренепременно победит бошей, не может не победить [648]. Простим ему его слабости, читатель.

Для Лопухина и Герасимова разоблачение Азефа не могло пройти безнаказанным. Вопрос о привлечении к ответственности, вернее, о наказании Лопухина всесторонне рассматривался в кабинетах Министерства внутренних дел. У правительства всегда имелась под рукой палочка-выручалочка в виде Особого совещания. Там без всяких доказательств при сговоре членов Совещания в отсутствие обвиняемого можно было приговорить неугодное лицо к пяти годам ссылки. Но в министерстве желали для Лопухина более сурового наказания, его захотели привлечь к суду по статье 102 Уголовного уложения («Виновный в участии в сообществе, составившемся для учинения тяжелого преступления <...)» [649]), по которой он мог получить до восьми лет каторги. Но для этого требовалось доказать «участие» Лопухина в «преступном сообществе».

Его судили 28—30 апреля 1909 года в Особом присутствии Правительствующего Сената с участием сословных представителей (присяжных заседателей). Материалы судебного процесса на первый взгляд представляют чрезвычайный интерес,— в них имеются свидетельские показания Герасимова, Рачковского, Зубатова, Ратаева и Святополк-Мирского. Но при внимательном их рассмотрении убеждаешься, что сведениями, почерпнутыми в них, пользоваться следует с осторожностью. Все показания свидетелей весьма субъективны, противоречивы и преследовали только одну цель — выгородить себя. Показания Зубатова противоречат его же письмам; Рачковский утверждал, что с 1901 года начал в Париже постоянную слежку за Азефом, считая его крупным эсером, и посылал донесения в Особый отдел Департамента полиции Ратаеву; Ратаев же сообщал, что не знал о роли Азефа в партии и так далее [650].

Несмотря на очевидность малой достоверности показаний главных свидетелей, Лопухина признали «виновным в том, что, зная о существовании общества, поставившего целью своей деятельности ниспровержение путем вооруженного восстания, террористических актов, существующего в России, Основными Законами утвержденного, образа правления, принял участие в этом сообществе, выразившееся в том, что он вошел в сношение с этим сообществом, выдал <...)» [651]. Разумеется, это обвинение не могло быть подкреплено вескими доказательствами.

Любопытно объяснение поступка Лопухина, которое он высказал в своем заключительном слове: «Когда Бурцев мне сказал, что он представил революционной партии целый ряд доказательств о службе Азефа в качестве агента и что революционная партия ему ответила, что не может быть агентом человек, который сам участвовал в целом ряде преступлений, я, всегда подозревавший, что Азеф провокатор, не мог этому заявлению не поверить. Может быть, я поверил несколько легкомысленно, но раз я поверил, молчать об этом я не считал возможным, потому что, если бы я молчал после этого, читая газеты о совершении политических убийств и смертных казнях, я бы считал их все на своей совести. Вот почему я подтвердил» [652].

Присяжный поверенный А. Я. Пассовер, защищавший Лопухина, пытался доказать судьям, что подсудимый «пособничал совершению деяния не преступного».

Поэтому оно не может быть наказуемо. Защитник утверждал, что результатом действий Лопухина было всего лишь исключение Азефа из противоправительственного сообщества. В чем же тут преступление?.. Но Лопухина сослали в Минусинск. В 1912 году его помиловали и восстановили в правах. В столицу он не вернулся,— слишком много трагических воспоминаний связывало его с Петербургом. Лопухин поселился в Москве и служил там вице-директором Сибирского торгового банка.

Не прошло безнаказанным дело Азефа и для Герасимова. В конце октября 1909 года его отправили в длительный отпуск с обещанием кресла товарища министра внутренних дел. Но по возвращении из отпуска он четыре года занимал почетную должность генерала для поручений при Министерстве внутренних дел. В 1914 году Герасимова пятидесяти трех лет от роду отправили в отставку и более уже на службу не призывали, даже когда началась война. Свободное время Герасимов убивал игрой на бирже [653]. В 1916 году он познакомился с Бурцевым, пожелавшим получить от него сведения о политической полиции. За бывшим начальником столичной охранки после свиданий с Бурцевым усиленно следили. Герасимов вспоминал: «Помню, уже перед самой революцией, как-то раз во время своей обычной прогулки по Невскому, я столкнулся с Бурцевым. Он шел в сопровождении филеров. Шли филеры и за мной» [654].

7 марта 1917 года бывшего начальника столичной охранки арестовали, десять дней продержали в «Министерском павильоне» Таврического дворца, куда свозили представителей высшей царской администрации, затем перевели в «Кресты». Освободили его по ходатайству Бурцева, но ненадолго, эсеры потребовали изолировать отставного жандармского генерала, и он оказался в Трубецком бастионе Петропавловской крепости. Про сидение в Трубецком бастионе Герасимов вспоминал:

«Хуже всего было то, что солдаты крепостной команды, охранявшие нас, время от времени начинали в коридорах тюрьмы митинговать, громко обсуждая вопросы о том, не проще ли было бы нас не караулить, а просто расстрелять и пустить в Неву.

Временами положение становилось очень напряженным, так что даже приходилось представителям Совета рабочих депутатов приезжать и успокаивать волновавшихся солдат. Помню, как раз перед дверями моей камеры шел такой митинг, причем оратором от Совет# выступил известный социалист-революционер [А. Р.] Гоц. С большим трудом ему удалось убедить солдат отказаться от своих намерений» [655].

Из Трубецкого бастиона Герасимова возили в Зимний дворец. Там он давал показания в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, путаные, подобострастные. Его отпустили, других продержали в тюрьмах до лета 1918 года и расстреляли. Возможно, опять помог сердобольный Бурцев, свидетельствовавший, что Герасимов давно порвал всякую связь с охранкой[656]. Но расстреляли отошедших от дел и лишь приступивших к делам вице-директора Департамента полиции С. Е. Виссарионова, министра юстиции И. Г. Щегловитова, министров внутренних дел А. А. Макарова, А. Д. Протопопова и А. Н. Хвостова, товарища министра внутренних дел С. П. Белецкого и многих других, а Герасимова отпустили. Он бежал в Европу, возможно, помогли старые связи, и там, на чужбине, тоскуя по России, писал мемуары и продолжал верить, что Азеф его никогда не обманывал.

КОНЕЦ ПРОВОКАТОРА

Но вернемся к Азефу. Вся Россия обсуждала его разоблачение. Государственная дума 11 и 13 февраля 1909 года рассматривала запрос депутатов о провокаторской деятельности Азефа. В ходе дебатов анализировались и другие случаи использования правительством полицейской провокации. Приведу несколько извлечений из стенографических отчетов этих заседаний:

«В 1904 г. Рачковский, уволенный от службы, не теряя связи с Азефом, постоянно встречается с ним в Варшаве, и вправе ли мы не доверять показаниям социал-революционеров, что Азеф и Рачковский, именно Рачковский, удаленный Плеве, составляют план и организацию убийства Плеве. (...) Нужно поставить вопрос о том, откуда возникают в русской действительности такие факты,— и мы приходим, на основании всех этих данных, к тому заключению, что имеем дело с системой провокации. Мы утверждаем на основании этой картины, что провокация входит как органическая часть в деятельность политической полиции. Но если правительство не в состоянии опровергнуть всей нарисованной нами картины, а мы уверены, что, при всем обладании полнотой документов, оно опровергнуть этих данных не может, то у правительства остается одно: заявить, что центральное правительство ко всему этому непричастно, что центральное правительство ничего об этом не знает, как отчасти говорит оно в своем втором сообщении. Может быть, правительство не знает всего, что делается у него под рукою. Мы знаем такие прецеденты: правительство не знало, может быть директор Департамента полиции не знал, что делается за дверями кабинета Комиссарова, где печатались на казенной машине прокламации, призывающие к еврейским погромам; может быть, правительство не знало, что делается за дверями кабинета Рачковского, который рассылал свои циркуляры, вероятно, нетелеграфно, может быть и не письменно — Татаровым и Азефом; может быть, оно и не знало всех этих деталей, но это нисколько не умаляет его вины, его преступности. Мы утверждаем, что система провокации, система политического сыска перешла в настоящее время в систему управления страною, что провокация составляет неотъемлемую часть именно внутреннего управления страною. Система провокации является неотъемлемой частью режима умирающего «абсолютизма». (Голоса справа: «Что такое? Этого нельзя позволять»; легче; шум; звонок председателя.) В самом деле, если нет надобности прибегать к провокации в стране, где существует правовой строй, где управление страной ведется на основании, на точном основании закона, где правительство опирается на доверие населения, а не на силу штыка и полицейских нагаек, то, с другой стороны, провокация необходима там, где управление основывается на личном усмотрении, где царит разнузданный произвол отдельных администраторов» [657] .

На запросы депутатов отвечал министр внутренних дел П. А. Столыпин. Ему многое пришлось признать. Даже крайне правые депутаты не смогли и не пожелали его поддержать. Главный оправдательный мотив властей основывался на том, что они не знали о роли Азефа в партии социалистов-революционеров, не предполагали, что их агент член ЦК и руководитель Боевой организации, душа всех террористических актов. Прямое начальство Азефа считало его талантливым, но обычным секретным агентом внутреннего наблюдения, не более, и уж никак не провокатором. В противном случае Департамент полиции еще в 1903 году отказался бы от его услуг. Интересно, что об этом говорил не только Столыпин, но и находившийся в отставке Ратаев. Им вторили все остальные. Многие следившие за ходом дебатов в Думе поверили представителям властей.

Конечно же, в Министерстве внутренних дел знали об Азефе почти все, знали, какое положение он занимал в партии, знали все, кто был с ним связан, знали Столыпин, Рачковский, Ратаев, Лопухин, Герасимов и другие. Если бы Азеф сумел скрыть это, что почти невероятно, то все бы донес Татаров или 3. Ф. Жученко, давняя сотрудница Департамента полиции, разоблаченная Бурцевым и признавшаяся ему, что истинные роли Азефа в партии и полиции были ей хорошо известны[658]. Внутренняя агентура Департамента полиции, наблюдавшая за социалистами-револю-ционерами, тремя перечисленными провокаторами не исчерпывалась. Департамент полиции не довольствовался информацией, поступавшей из одного источника. Взаимная слежка секретных агентов друг за другом — главнейшее правило политической полиции. Бурцев, давая 1 апреля 1917 года показания Чрезвычайной следственной комиссии, сказал: «Но по словам Азефа (при свидании во Франкфурте,— Ф. Л.), он не мог допустить, чтобы Герасимов не догадывался и не знал о его роли, как участника террористических актов»[659].

Мы не располагаем позднейшими признаниями руководителей политического сыска о том, что они, при рассмотрении запроса об Азефе, обманули депутатов Думы в феврале 1909 года, но нам хорошо известно об отношении Департамента полиции к другому провокатору, к Р. В. Малиновскому. Директор Департамента полиции С. П. Белецкий и его заместитель С. Е. Виссарионов превосходно знали, что Малиновского трижды судили за кражи, но он дал согласие сотрудничать, и полицейские забыли о грехах его молодости. Когда Малиновский вошел в состав ЦК РСДРП, ему в охранке увеличили жалованье, когда же его избрали в IV Государственную думу, полиция начала ему платить по 700 рублей в месяц плюс наградные (оклад губернатора составлял 500 рублей в месяц)[660]. В 1917 году и Белецкий, и Виссарионов признались на допросах в Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию преступлений бывшей царской администрации, что увеличение оклада Малиновскому находилось в прямой зависимости от того положения, какое он занимал в партии[661]. Это и естественно — платили за ценность информации и возможность влияния на различные события. Член ЦК поставлял первостепенную информацию и мог оказать на предпринимаемые партией действия определенное влияние, нужное Департаменту полиции. Когда же Малиновский попал в Думу, он приобрел еще большую ценность для своих хозяев. Следует ли жалеть денег на агента, который может выкрасть архив социал-демократической фракции IV Государственной думы для его просмотра директором Департамента полиции? Если бы в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства удалось допросить Столыпина, Рачковского и Ратаева, мы знали бы об Азефе значительно больше. Если бы следователи комиссии, допрашивая Герасимова, потребовали от него подробнее рассказать о своем секретном агенте, нам не пришлось бы о многом гадать. Мы узнали бы, с какой целью Департамент полиции по требованию Герасимова выдал Азефу русский паспорт на имя А. А. Неймейера, по которому он жил с 1910 по 1915 год, и устроил его на работу в одну из берлинских электротехнических фирм. Зная, по какому паспорту проживает секретный агент, легко отыскать его владельца. Политические полиции дружественных государств всегда помогали друг другу. Однако сотрудники русского политического сыска провокатора не прикончили, они понадеялись на эсеров.

Дебаты в III Государственной думе по поводу Азефа продолжались, а он устраивал свою новую жизнь. Бывший провокатор нанял в Берлине шестикомнатную квартиру и поселился в ней со своей любовницей, певицей одного из петербургских кафе-шантанов. Он легко превратился в преуспевающего мещанина, обеспеченного капиталом до конца своих дней. Его благополучие объясняется очень просто — не считая сумм, полученных им из кассы партии, тридцать сребреников Азефа равнялись жалованью царского министра — четырнадцать тысяч рублей в год. К тому же он успешно играл на бирже и проделывал мелкие коммерческие операции. На имя своей подруги Азеф открыл модную мастерскую в центре Берлина. Потекла сытая счастливая жизнь с пухленькой, розовень-кой, в кружевах и воланчиках сентиментальной возлюбленной из мелкобуржуазной немецкой семьи. В лексиконе бывшего террориста замелькали новые для него слова: «птичка», «гнездышко», «папочка»... Его энергия и темперамент находили разрядку в азартной карточной игре и биржевых операциях. Все выигранное на бирже Азеф просаживал за ломберным столом. Жажда риска, расчетливость и трусость странным образом уживались в этом чудовище.

Встретиться с женой Азеф попытался лишь однажды. Ночью он прокрался по парижским улицам и явился неожиданно в свою бывшую квартиру, но при его виде жена схватила револьвер. О жене Азефа Ратаев сообщал: «Переехав в 1902 году по обязанностям службы в Париж, я застал Любовь Азеф близко стоящей к лицам, занимавшим центральное положение в партии, как-то: Брешко-Брешковская и др. Вскоре мне стало совершенно определенно известно, что она состоит членом парижской группы заграничной организации партии социалистов-революционеров и очень хорошо осведомлена о делах этой организации. Она никогда секретным агентом русской государственной полиции не состояла, и я имею некоторое основание полагать, что она не догадывалась о службе мужа в полиции»[662]. Азеф больше не предпринимал попыток увидеться с семьей.

Решение об убийстве Азефа было все же вынесено руководством партии социалистов-революционеров, но при условии его реализации не на территории Франции. Эсеры организовывали поиск провокатора по всей Европе и почти выследили, но только почти. Искренность эсеров, по крайней мере их лидеров, вызывает обоснованные сомнения. Так из статьи А. М. Горького «К ответу Азефа?», опубликованной в 1911 году в бурцевском журнале «Будущее», мы узнаем:

«До какой степени стал невозможен в настоящее время Азеф для Герасимовых и Гартингов и так далее — можно видеть из того, что из Брюссельского посольства год тому назад одному видному террористу дали возможность добраться до Азефа... Надо ли говорить, для чего столыпинцы дали террористам адрес Азефа... Террористы отказались войти в переговоры с представителем посольства, и Азеф благополучно уехал из Бельгии»[663].

«Дипломаты» выполняли задание «столыпинцев» из Департамента полиции, решивших покончить с бывшим секретным агентом руками эсеров. Отказ эсеров мог быть связан с желанием не поднимать шума вокруг Азефа и скорее предать забвению его имя, возможно, они не захотели служить исполнителями воли политической полиции или опасались провокации. Террористы могли проследить за Азефом и убить его позже на территории Германии, но не сделали этого.

Летом 1912 года Бурцеву стал известен берлинский адрес Азефа. Владимир Львович послал ему письмо с предложением встретиться, гарантируя при этом сохранение тайны. Встревоженный Азеф тотчас съехал с квартиры, сдал обстановку на хранение в мебельное депо, написал завещание на имя любовницы и отправил ее к родителям в провинцию. Эти его действия свидетельствуют о желаний принять доступные ему меры предосторожности. По собственному опыту зная цену обещаниям Бурцева, он мог думать, что тот не сохранит в тайне от эсеров его адрес. Азеф не предполагал, что боевики давно могли найти его с помощью «дипломатов» из русского политического сыска. Отказ от свидания с Бурцевым никак не улучшал его положения — за ним могли уже следить. Поэтому Азеф решил не уклоняться от встречи.

Двадцать лет спустя известный русский писатель-эмигрант Я. М. Цвибак (Седых) показал Бурцеву номер французской газеты «Матен» от 18 августа 1912 года. Когда Владимир Львович увидел в газете заголовок: «В четверг 15 августа во Франкфурте встретились Бурцев и Азеф. Предатель исповедовался перед революционером», он пришел в сильнейшее нервное возбуждение, вытащил Цвибака из читальни и принялся, взволнованно жестикулируя, вспоминать о конфиденциальном свидании с провокатором:

«И потом три дня подряд Азеф рассказывал мне, как из идейного, честного революционера и главы Боевой организации он превратился в провокатора. Его основная мысль была та, что, хотя он действительно выдавал революционеров, он в то же время продолжал служить революции. Организовал убийство Плеве, в. к. Сергея Александровича, покушение на Николая II... Эти заслуги перед партией, по его мнению, искупили предательство»*[664]. Далее в таком же духе, и опять требование суда... Азеф отрицал крупные выдачи Департаменту полиции и считал, что его тактика верна, что он — революционер и готов вернуться в партию, но со своей тактикой».

Возвратившись в Париж, Бурцев поспешил через газеты сообщить миру об историческом свидании. В № 157 от 10 сентября 1912 года нью-йоркской газеты «Русское слово» И. К. Окунцов опубликовал «Беседу с В. Л. Бурцевым». Из нее мы узнаем странные факты. Оказывается, «Бурцев о своей находке (Азефе.— Ф. Л.) сообщил заправилам партии социалистов-революционеров и даже открыл им адрес провокатора». Но на это не последовало никаких действий.

«Азеф 20-ти лет поступил в охранку,— писал Окунцов.— Учась и бедствуя в Германии, он написал в охранку заявление о желании быть ее агентом. Охранка ответила утвердительно и стала ежемесячно высылать по 50 рублей, хотя юный шпион никого не выдавал, а только от времени до времени сообщал ничего не значащие данные о частной жизни революционеров. Желая нанести смертельный удар царизму и принести победу освободительному движению, Азеф поступил в партию социалистов-революционеров и начал свою деятельность на оба фронта. Он — не провокатор, он — революционер; революционером останется до гробовой доски»[665].

Странно, но в газете все это напечатано даже без иронии, всерьез. Как это понимать? Поверили Азефу? Кто? Тезис Азефа — выдача революционеров оправдана убийством высоких сановников — аморален и лжив. Жертвовать можно собой. Жертвовать другими во имя каких угодно замечательных целей — недопустимо. Никто не имеет права приносить кого-либо в жертву, кроме себя. Нет каких угодно светлых целей, ради которых можно жертвовать чужими человеческими жизнями. Самая светлая цель — это создание жизни на земле. Так можно ли ради нее жертвовать чужими жизнями?..

Лопатин о франкфуртском свидании писал Бурцеву:

«Прочел я в «Матен» Ваше интервью и — признаюсь — сильно разочаровался в своих ожиданиях. Я не отрицаю важности того, что живой Азеф подтверждает то, что Вы сообщили о нем ранее. Но нового в его показаниях нет и не только для меня, но и для публики. В особенности нет важных сообщений о степени осведомленности некоторых членов сыска о революционных подвигах Азефа, как заранее, так и после. Рядом с этой бесплодностью свидания поражают тон Вашего рассказа о нем, имеющего вид попытки разжалобить публику в пользу этого чадолюбивого Иуды! Черт знает что такое!»[666].

Возмущение Г. А. Лопатина, честнейшего человека, «странствующего рыцаря революции», прорвалось в письме к Бурцеву еще и потому, что его взбесила безнаказанность Азефа. Столько смертей, зла, горя,— а Азеф где-то наслаждается жизнью и вокруг благоденствие. На этот раз Лопатин ошибался.

После франкфуртского свидания Азеф скитался по немецкой провинции, навещал родителей возлюбленной, менял пансионаты, отели, снимал холостяцкие квартиры в отдаленных районах Берлина - около года заметал следы. Лишь летом 1913 года Азеф возобновил оседлую жизнь в Берлине, но ненадолго. Германская контрразведка выслеживала Азефа с начала войны. 12 июня 1915 года у него на квартире произвели обыск и отправили в тюрьму Моабит, как русского анархиста.

Испанское посольство в Берлине, защищавшее во время войны интересы русских граждан в Германии, пыталось вызволить его из тюрьмы, но тщетно. Просидев два с половиной года в одиночной камере, он вышел на свободу лишь после Октябрьской революции, в декабре 1917 года. За годы войны Азеф катастрофически разорился, в тюрьме сильно сдало здоровье, обострилась болезнь почек. Он умер в Западной больнице в Берлине 24 апреля 1918 года. Через два дня его похоронили по второму разряду на кладбище в Вильмерсдорфе, юго-западном пригороде Берлина. Ни памятника, ни креста на могиле не установили из предосторожности, место обозначили кладбищенской табличкой с номером 446 [667].