Политическая теория феминизма. Введение

Вопреки распространенному мнению феминистская теория не берет свое начало от Мэри Уоллстоункрафт (Mary Wollstonecraft) в конце XVIII в., но может быть обнаружена еще в Средневековье (и нет сомнения, что проявлялась в частных высказываниях еще раньше). Насколько нам известно, первые публичные обсуждения темы представлены исключительно мужчинами, но начиная с XV в. стали раздаваться и женские голоса, и первой женщиной, писавшей о правах и обязанностях своего пола, является, вероятней всего, француженка Кристина де Пизан (Christine de Pisan, 1364–1430). С точки зрения феминистской политической теории в ранних работах интересны не столько детали, о которых писали отдельные авторы того времени (поскольку они не дают анализа властных отношений и не предлагают никакой политической программы), сколько тот факт, что споры о роли женщины в обществе, содержащие определенно феминистскую перспективу, восходят к гораздо более ранним периодам, чем принято считать. Также интересно отметить, что с самого начала эти обсуждения носили международный характер и, например, влияние де Пизан прослеживается в дискуссиях в Англии в конце XVII в. (Ferguson, 1985, p.xi. См. также: de la Barre, 1990; Willard, 1975; Shahar, 1983).

Мэри Эстелл и дискуссии XVII века

«Первая заметная волна светского феминистского протеста в Британии» (Ferguson, 1985, р. 15) возникла тогда, когда впервые значительное число женщин бросили вызов общепринятым представлениям о проблемах своего пола в памфлетах и книгах. Некоторые из них публиковались анонимно, но далеко не все. Из этих авторов наиболее известны драматург Афра Бенн (Aphra Benn, 1640–1689) и Мэри Эстелл (Mary Astell, 1666–1731), которая недавно была названа «первой английской феминисткой» (Hill, 1986) и, «хотя и спорно, первым систематическим феминистским теоретиком Запада» (Stimpson. Introduction to Perry, 1986, p. xi. См. также: Smith, 1982; Kinnard, 1983; Browne, 1987). Дискуссии этой поры отличались от тех, которые имели место ранее, отчасти из-за беспрецедентно высокого уровня участия в них женщин, но также и потому, что они происходили в условиях быстрых экономических, социальных и политических изменений. Такие обсуждения являлись отражением задач и проблем модернизирующегося общества, и в них использовались новые философские концепции и политическая терминология. Вопросы, поднятые тогда, и язык, использовавшийся в этих дебатах, сохранили свою актуальность и по сей день.

Любая попытка увязать феминистскую теорию непосредственно с социальным положением женщин должна осуществляться с большой осторожностью. Но все-таки, вероятно, повышение уровня и интенсивности обсуждения женских проблем хотя бы частично было следствием того, что в этот ранний период капиталистического развития была поставлена под сомнение традиционная роль женщины в обществе. Изменения в сельском хозяйстве начали создавать новый растущий класс наемных рабочих, и, поскольку разделение труда становилось все более сложным, а структуры производства укрупнялись, старая система семейного производства начала уходить в прошлое. Впервые наметилось определенное различие между общественной сферой занятости и частной сферой дома и семьи. В то же время женщины все больше вытеснялись из таких отраслей торговли и производства, в которых были широко представлены ранее: пивоваренное, печатное производство и медицина, а женщин из аристократических слоев, игравших ранее большую роль в управлении поместьями своих мужей, стали все больше ограничивать домашней сферой. После Реформации, когда у женщин исчезла возможность найти традиционное убежище в стенах монастыря, для все большего их числа брак становился экономической необходимостью, и их зависимость от мужей возрастала. Однако в силу демографических факторов увеличилось количество «избыточных женщин», и для таких незамужних женщин, как Мэри Эстелл, похоже, не оставалось достойных способов обеспечить свое существование. В этом контексте не удивительно, что возник вопрос о роли женщин, и, более того, как только появилась необходимость четкого разделения частного и общественного, вполне логично было задаться вопросом о подходящей для женщин сферы деятельности. Такая проблема не могла возникнуть в средневековом обществе, но остается главной для многих феминистских дискуссий в наше время.

В политическом смысле XVII в. является эпохой больших потрясений и проблематизации традиционной власти. Совершенно очевидно, что события Гражданской войны и Междуцарствия должны были политизировать многих женщин, так же как и мужчин. Помимо традиционных форм «закулисного влияния» женщин имеются свидетельства об их участии в демонстрациях, восстаниях и обращениях с петициями к парламенту. Еще более остро вопрос о подходящих половых ролях и поведении ставился во многих создававшихся религиозных сектах: например, рантеры выступали за крайнюю сексуальную вседозволенность, а квакеры заявляли, что мужчины и женщины не только равны перед Богом, но также могут на равных претендовать на священнические посты.

Вопросы о власти в государстве и в семье были, кроме того, непосредственно связаны с политической теорией того времени. Консервативные апологеты абсолютной монархии утверждали, что власть государя над народом санкционирована Богом и природой точно так же, как авторитет отца в семье. Это означало, что «патриархат» (отцовская власть) в доме использовался как аргумент для оправдания такой же власти в государстве. Оппоненты, отстаивающие позицию, согласно которой государственной власть не имеет божественного происхождения и должна основываться на разуме и согласии, вынуждены были также пересмотреть принцип предписанности власти в семье. Логично было предположить, что патриархат в государстве и в семье либо должны сосуществовать, либо одновременно исчезнуть. Поэтому неудивительно, что эта логическая позиция не была доведена до окончательного разрешения, и, хотя Гоббс и Локк, основные политические теоретики той эпохи, пытались анализировать отношения в семье, они придерживались аргументов общественной пользы и физического превосходства мужчин для оправдания подчиненного положения женщин. Мужчины считались независимыми и рациональными личностями, способными понимать и отстаивать собственные интересы. Женщины рассматривались в роли жен и матерей, как слабые существа, неспособные освободиться от проклятия Евы, потребности которых были неразрывно связаны с семьей и которые поэтому не имели самостоятельных политических прав.

Такая позиция на первый взгляд выглядит непоследовательной, что можно было бы устранить при более строгом применении вышеуказанного принципа. Однако некоторые современные теоретики предполагают, что, несмотря на универсалистские претензии, установки этих либеральных авторов тенденциозны по отношению к женщинам в самой своей сути. То есть считается, что они основаны на изначально мужских представлениях о человеческой природе, игнорирующих взаимозависимость людей, традиционно приписываемые женщинам черты, например заботу о ближних (Jaggar, 1983). Далее, утверждается, что вся либеральная теория основана на разделении общественного и частного, что означает исключение женщин из первой сферы и недооценку второй (Pateman, 1986а). Эта теория также увековечивает значимость рациональности, исключающей женщин, поскольку она определяет разум в терминах преодоления женственности (идентифицируемой с природой, специфичностью, биологией, страстью и эмоциями) (См.: Coole, 1988; Lloyd, 1984; Braidotti, 1986; Nye, 1990a). Это достаточно сложная система аргументации, и мы будем не раз обращаться к ней в этой книге. На данном этапе важно лишь отметить, что расширение рамоктрадиционной теории для включения в нее женщин может оказаться более проблематичным, чем кажется на первый взгляд, и что концепции и предположения, сделанные теоретиками-мужчинами, могут оказаться не до конца адекватными, когда дело доходит до выражения потребностей и опыта женщин.

Однако не Гоббс и не Локк были вдохновителями первого поколения феминисток конца XVII в., а революция в философии, начало которой положил Декарт в более ранний период этого века. Согласно картезианству, все люди обладают разумом, и, следовательно, истинное знание, основанное на опыте и собственных наблюдениях, а не на изучениитеорий, доступно любому. Традиционные авторитеты отвергаются в пользу рационального анализа и независимого мышления. Несмотря на высказанное суждение о том, что «даже женщины» способны рационально мыслить, Декарт подвергается упрекам в том, что неправомочно приписал разум своему полу (в основном потому, что усилил и формализовал разделение между разумом и телом) (См.: Lloyd, 1984). Тем не менее в то время его идеи воспринимались как просто освободительные и вдохновили многих феминистских авторов. Его концепция подразумевала, что любой авторитет может подвергаться сомнению и что отсутствие у женщин классического образования не исключает их из философии. Как сказала Мэри Эстелл, важны хорошие идеи, а не то, «что говорят о них всякие чудаки» (Astell. A Serious Proposal to the Ladies («Серьезное предложение дамам»). Цит. по: Fergusson, 1985, р.188. См. также: Perry, 1986; Kinnard, 1983; Smith, 1982; Rogers, 1982).

В работах Эстелл можно найти вытекающие из этого нового подхода в философии классические утверждения либерального феминизма о том, что мужчины и женщины обладают одинаковой способностью к разуму и, следовательно, должны иметь равный доступ к образованию, чтобы использовать эту способность: «Поскольку Бог наделил женщин, как и мужчин, разумной душой, почему им возбраняется пользоваться ею?» (Astell. A Serious Proposal to the Ladies. Цит. no: Fergusson, 1985, p. 188). Здесь она предвосхищает аргументацию Мэри Уоллстоункрафт и последующих авторов, утверждая, что, хотя женщины в современном ей обществе кажутся легкомысленными и неспособными к здравомыслию, это всего лишь результат неправильного воспитания, а не какой-либо природной ограниченности, что доказывает необходимость улучшения женского образования, а не его невозможность. Впрочем, несмотря на то, что Эстелл строила свои аргументы на либеральной идее рациональности, она не принимала либеральную идею политических прав. Подобно многим феминисткам XVII в., она была непоколебимой сторонницей тори и защитницей монархии. В этом смысле она скорее предпочла бы лишить мужчин политических прав, нежели распространить их и на женщин. Действительно, логика ее консерватизма, похоже, приводила ее к очень нефеминистскому выводу. Соглашаясь с тем, что власть в государстве и в семье построены по одному принципу, она утверждала, что жена обязана повиноваться мужу как подданный своему государю, а когда женщина вступает в брак, она выбирает себе «пожизненного монарха» и, следовательно, обязана подчиниться его власти.

Труды Эстелл временами весьма ироничны, поэтому не все, что она говорит, следует принимать за чистую монету, тем не менее, ее консерватизм часто выглядит неподдельным. В его применении она более радикальна, чем кажется на первый взгляд, и во многом она вышла за рамки либерального феминизма в анализе взаимоотношений мужчин и женщин. Во-первых, она настаивала на том, что обязанность женщины подчиняться мужу не означает признание его превосходства. Более того, в ее работах просматривается плохо скрываемое неуважение к мужскому полу (например, она говорила, что мужчины не приспособлены к обучению детей, поскольку «наставления, сопровождаемые противоречащим примером, редко оказываются эффективными» (Цит. по: Kinnard, 1983). Во-вторых, она заявляла, что подчинение мужской власти не может распространяться на незамужних женщин, будь то «бедные девушки без отца», как она сама, или «вдовы, потерявшие своих хозяев» (AsteU. Reflections Upon Marriage («Размышления о замужестве»). Цит. по: Fergusson, 1985, р. 195). Это означало, в-третьих, что образованная женщина должна отказаться от домашнего рабства, вследствие чего она советовала женщинам избегать брачного союза (попутно с иронией отмечая,;что, если бы все последовали ее примеру, это «привело бы к концу человеческой расы» (Цит. по: Perry, 1986, р. 9). Далее делался вывод, что, в-четвертых, женщинам не следовало ограничиваться стремлением обзавестись мужем, и они могли бы сконцентрироваться на развитии собственного ума, а не привлекательности: «Не лучше ли утро, проведенное с книгой, чем с зеркалом?» (Цит. по: Perry, 1986, р. 92). И, наконец, в качестве практического средства освобождения женщин от замужества и зависимости от мужчин она предлагала создание женских сообществ типа светских монастырей. Там женщины могли бы жить и учиться вместе без мужчин, ощущая, что они «способны на большее, чем унизительное завоевание каких-то жалких сердец» (Цит. по: Perry, 1986, р. 102). Эта идея вызвала довольно большой интерес, но не могла получить достаточной финансовой поддержки не столько из-за ее феминистской направленности, сколько из-за опасной ассоциации с Римской католической церковью.

Таким образом, Эстелл была не просто одной из первых феминисток-просветительниц с неудачным пристрастием к консерватизму и неспособностью принять женскую сексуальность. В ее работах можно обнаружить центральные идеи современного радикального феминизма: идею о том, что мужчина (либо как сексуальный хищник, либо как деспотичный муж) является естественным врагом женщины; идею о том, что женщина должна быть освобождена от обязанности угождать мужчине (что Перри рассматривает как раннюю форму «пробуждения сознания» (Perry, 1986, р. 103); веру в то, что этого можно добиться только в том случае, если женщины смогут жить отдельно от мужчин; и представление о том, что мужчина контролирует и определяет знание: «История написана ими, они пересказывают собственные великие открытия и делали это всегда» (Цит. no: Perry, 1986, р. 3). В этих идеях просматривается явный отказ от системы ценностей, в которой мужчина представлен как мера определения женского успеха: не случайно ее основная работа об образовании названа «Серьезное предложение дамам … от той, которая любит свой пол» («А Serious Proposal to the Ladies… by a Lover of her Sex»).

В то время как Мэри Эстелл являлась наиболее радикальной и последовательной феминисткой своего времени, она не была, как уже говорилось, одинока в своих призывах. Это значит, что к началу XVIII в. уже широко установилось представление о женщинах как о социальной группе, чье положение в обществе нуждалось в улучшении, и именно это осознание женской групповой идентичности, как считает Смит, отделяет мыслителей того периода от их предшественников (Smith, 1982). Но чего мы у них пока не обнаруживаем, так это какого-либо выраженного протеста против социального и экономического положения женщин, против разделения труда по признаку пола. Мы также не находим никакой последовательной политической программы или требования, чтобы гражданские права мужчин распространились и на женщин. Придерживаясь преимущественно консервативной позиции с социальной и политической точек зрения, эти первые феминистки обращались почти исключительно к женщинам высшего и среднего класса, и не предпринимали попыток увязать ситуацию женщин с другими угнетенными группами в обществе. Они видели основной путь независимости женщин от мужчин в получении образования и упражнении разума, и лишь в третьей четверти XVIII в. феминизм стал ассоциироваться с более широкими требованиями перемен.

Эпоха Просвещения и ранний либеральный феминизм

Середина XVIII в. во многих отношениях выглядит как отказ от феминизма, поскольку доводы в пользу женской рациональности стали менее популярными, нежели убеждение в присущей им слабости и зависимости от мужчин. Идеи Эстелл и ее современниц приобрели дурную славу, и сами их имена были забыты. Однако, несмотря на отсутствие систематического анализа положения женщин, высказывались отдельные претензии по поводу женской судьбы, а вопрос об образовании и вовсе не был снят с повестки дня (Smith, 1982; Fergusson, 1985; Rogers, 1982; Spender, 1983a). Многие женщины продолжали писать и публиковать свои работы в этот период, и наиболее известными из них были члены группы «синий чулок» из «салона интеллектуалок». Хотя они недвусмысленно отрицали феминизм и соглашались с вторичной ролью женщин по отношению к мужчинам в литературном мире, само существование их как группы, участвующей в публичных дискуссиях и печатающейся начиная с 1750 г., можно рассматривать как подтверждение способностей женщин и их общественной роли. Женщины уже не были молчаливым большинством, их уже невозможно было исключить из обсуждения общественных проблем. Именно в этом контексте следует воспринимать идеи второй «волны» феминизма. Хотя прямая связь между ними и авторами времен Мэри Эстелл отсутствует, идеи современных феминисток не стали сенсацией нашей эпохи. Это полузабытое наследие внесло свой вклад и в быстрое развитие феминистских идей последней четверти XVIII в.

В этот период подчеркивание рациональности и проблематизация традиционной власти, начавшиеся, как мы видели, с философии XVII столетия, достигли своего расцвета. Это также было время, когда преобладал дух американской и французской революций, а философские дискуссии о значении свободы и человеческой рациональности материализовались в американской «Декларации независимости» (1776) и во французской «Декларации прав человека и гражданина» (1789). Объединяющим элементом для всех мыслителей этой так называемой «Эпохи Разума» или «Эпохи Просвещения» была оптимистическая вера в прогресс через поступательное развитие человеческого разума и познания. Разум сменил Бога и античность в качестве эта-лона правильного и неправильного, и не было института или власти, свободных от его критики. Невзирая на то, что многие из ведущих философов были, в сущности, социально и политически консервативны, не вызывает сомнения радикальное применение ими этих принципов. Они предоставили основу для либеральной веры в то, что разумные индивиды имеют права, которые не могут быть нарушены деспотической властью, что, следовательно, любая власть должна опираться на согласие подчиненных, а личность должна быть свободной от контроля государства и независимой настолько, насколько это возможно.

Эти постулаты, излагаемые всегда в терминах прав человека, могут на первый взгляд восприниматься как обобщающие и включающие женщин. Однако философы Просвещения и революционные лидеры обычно не просто упускали из виду тот факт, что эти принципы также распространяются на женщин, но даже отрицали саму эту возможность (См. Kennedy and Mendus, 1987, Introduction). Существовало на редкость всеобщее согласие по поводу того, что идеи рационального индивидуализма не применимы к женщинам, так как от природы женщины неспособны к полноценному развитию разума. Например, мы встречаем в работах Вольтера, Дидро, Монтескье и в особенности Руссо мысль о том, что женщины, по сути, творения эмоций и страстей, чья важнейшая роль — быть женами и матерями, и с точки зрения биологии они не могут участвовать в общественной деятельности (См.: RendalL, 1985; Shapiro, 1978; Kennedy and Mendus, 1987)[2].

Нельзя сказать, однако, что ничего не противостояло этому согласию в среде мыслителей, и к концу столетия было сделано несколько попыток показать их непоследовательность и продемонстрировать, что либеральные идеи Просвещения вполне применимы к женщинам наравне с мужчинами. Наиболее известной работой на эту тему считается «Vindication of the Rights of Woman» («Защита прав женщины»[3], 1792) Мэри Уоллстоункрафт (1759–1797), но ее слава не должна затмевать достижения других феминистских трудов того времени. Например, французский мыслитель Кондорсе утверждал, что женщины обладают разумом и, следовательно, должны получать образование и иметь те же политические права, что и мужчины, и отрицание этого есть недопустимая тирания. Хотя он и не предполагал, что женщины на самом деле будут широко участвовать в политике, но это, говорил он, не является обоснованием лишения их политических прав в принципе. Он утверждал, что в исключении женщин из политики на основании менструального цикла или беременности не больше логики, чем в отказе в политических правах мужчине из-за того, что он болеет подагрой (Цит. по: Baker (ed., 1976); также см. Schapiro, 1978 и Vogel, 1986)[4]. Здесь мы видим прямую попытку возразить непоследовательности других авторов и утвердить универсальность применения либеральных принципов, в том числе и к женщинам[5]. «Феминизм был … неотъемлемой частью полной концепции либерализма, которую с энтузиазмом отстаивал Кондорсе» (Schapiro, 1978). Немец фон Хиппель (von Hippel) также отрицал идею о том, что лишение женщин гражданских и политических прав может быть оправдано биологическими причинами. Он считал, что это мужчины сделали женщин такими, каковы они есть, и требовал, чтобы мужчинам и женщинам были даны равные права и образование для построения гражданского общества, а не для разделения половых ролей. Он пошел дальше других авторов своего времени, обвиняя мужчин за существующее положение женщин и отрицая идею о том, что традиционное разделение труда между полами можно обосновать наличием разума или природными различиями. Он доказывал, что именно просвещенные мужчины должны бороться за освобождение женщин, поскольку женщинам внушили, что они и неспособны к независимой политической деятельности (von Hippel. On the Civil Improvement of Women («Об улучшении гражданского положения женщин»), 1793).

Однако сами женщины тоже не молчали в это время, и их голоса, требовавшие равного положения с мужчинами, можно было услышать по обе стороны Атлантики. Так, в Америке Абигайль Адамс (Abigail Adams, 1744–1818) в 1776 г. в письме к своему мужу (ставшему впоследствии вторым президентом Соединенных Штатов) прибегла к языку, которым он пользовался, протестуя против английского господства. Она писала, что женщины также нуждаются в защите от тирании и «мы сами не станем подчиняться законам, в принятии которых мы не участвовали и которые мы не представляем». Ответ Джона Адамса: «по поводу твоего выдающегося свода законов я могу только посмеяться…» — мало повлиял на ее мнение о том, что «все мужчины стали бы тиранами, если бы могли» (Цит. по: Schneir, 1972 и Rossi, 1973). Другая переписка того бремени позволяет считать, что подобные идеи часто обсуждались женщинами, принадлежащими к тому же классу, что и Адамс (Rendall 1985, Ch.2; Spender, 1983а), а более систематический анализ был сделан Джудит Мюррей (Judith Murray, 1751–1820) (См.: Spender, 1983а; и Rossi, 1973).

Тем временем в Англии историк Кэтрин Маколей (Catherine Macaulay, 1731–1791) рассуждала сходный образом. В ее «Письмах об образовании» («Letters on Education», 1790) она настаивала на том, что различия между полами являются продуктом образования и окружающих условий, а не природы. Она выступала против того, как уродуются женские умы и тела в угоду мужчинам, и требовала, чтобы мальчикам и девочкам давали одинаковое образование — и в этом она пошла дальше некритичного принятия мужских ценностей, требуя, чтобы образование мальчиков также включало в себя обучение традиционным женским навыкам. Труд Маколей впоследствии затмили работы ее современницы Мэри Уоллстоункрафт. На какое-то время ее слава распространилась на два континента: она состояла в переписке с Джорджем Вашингтоном (Spender, 1983а, р. 127), и Абигайль Адамс просила своего корреспондента узнать о ней все возможное, так как «такая выдающаяся личность моего пола … естественно возбуждает мое любопытство» (Spender, 1983а, р. 129). Какой бы ни была причина ее быстрого исчезновения из общественной памяти (неудобоваримый литературный стиль, оскорбленные чувства благовоспитанного общества из-за ее брака с мужчиной значительно моложе ее и неспособность мужчин-историков принять существование более чем одной феминистской писательницы одновременно — это возможные предположения (См. Spender, 1983а). Очевидно лишь, что в определенный период ее идеи активно обсуждались и предвосхищали многое из того, о чем писала Уоллстоункрафт, — факт, который последняя охотно признавала.

Конечно же наиболее выдающуюся роль в эту эпоху играли женщины Франции. Парижские женщины, требовавшие хлеба и вязавшие на спицах у подножия гильотины, убийство Марата Шарлоттой Корде стали легендой. Одновременно отдельные представительницы, такие как, например, умеренная республиканка мадам Ролан, включились в борьбу за политическую власть. Феминизм, как таковой, всегда был маргинален по отношению к революции. Однако требования улучшения женского образования были включены в первые петиции к Национальной Ассамблее (французский парламент), и вскоре более обширные темы о женских правах и женском представительстве начали горячо обсуждаться в брошюрах, радикальной прессе и в женских политических клубах, появившихся между 1789 и 1793 гг. Вместе с Кондорсе женщины заявляли, что принципы Просвещения применимы также и к ним и что политические права принадлежат им так же, как и мужчинам. «Декларация прав женщины и гражданки» («Declaration of the Rights of Women», 1790) Олимпии де Гуж (Olympe de Gouges) (См.: Riemar и Fout, 1980) представляет собой самый яркий пример такого подхода[6] (См. также: Rendall, 1985; Spender, 1983а; Evans, 1977; Tomalin, 1974; Kelly, 1987). Однако по мере развития революции эти требования были забыты. В результате антифеминистской кампании были закрыты женские клубы, а самые известные писательницы и активистки заключены в тюрьму или убиты. Сквозь призму ее собственной судьбы требование Олимпии де Гуж о том, что «если женщина имеет право всходить на эшафот, то тем самым она должна иметь право быть и на трибуне»[7], выглядит чудовищной иронией.

Однако, несмотря на то, что выражение феминистских требований имело короткую историю в период Французской революции, они повлияли на общественное сознание, что, в свою очередь, формировало массовую реакцию на феминизм в других странах: «Было такое чувство, что французы плохие, революция плохая, Французская революция привела к феминизму, следовательно, феминизм должен быть плох» (Rover, 1970, р. 13). Поэтому, если мы хотим понять реакцию на идеи Мэри Уолл стоун крафт в Англии, важно помнить, что либеральный феминизм может восприниматься в буквальном смысле как революционная идеология. Несмотря на неприятие ею экстремизма и насилия в революции, «воспринимаемая через дым Бастилии, Уоллстоункрафт представала амазонкой в окровавленных одеждах, священнослужительницей болтливой свободы» (Taylor, 1983, р. 11). Это означает, что, несмотря на то, что ее работа была менее оригинальной, чем думали ее поклонники и ярые критики, эффект был преувеличен самой эпохой — она писала свою книгу два года спустя после начала революции и делала это с силой и страстью, отражавших бурное время, в которое она жила.

«Защита прав женщины»[8] Мэри Уоллстоункрафт

Несмотря на репутацию книги, некоторые оценивали «Защита прав женщины» как «настоящий образовательный трактат» (Evans, 1977, р. 16), и, действительно, в какой-то мере в ней воспроизводились старые споры о природе женщин и их способности к рациональному мышлению. Уоллстоункрафт подробно обсуждает идеи философа Руссо, который в своем трактате «Эмиль, или О воспитании», посвященному идеальному воспитанию молодого человека приводит главу, описывающую совершенно отличающуюся систему образования «Софи», будущей жены Эмиля. Для Руссо природа и способности мужчин и женщин не были одинаковыми, и, по его мнению, эти биологически обусловленные различия в целом определяли их роли в обществе, где мужчины становились гражданами, а женщины — женами и матерями. Это означало, что образование мальчиков и девочек должно соответствовать их естественным различиям в способностях и устремлениях — «на самом деле почти все маленькие девочки неохотно учатся читать и писать; но что касается уменья держать иголку, то этому они учатся всегда с охотой»[9], — и культивировать добродетели, необходимые во взрослой жизни. Мальчикам следовало получать навыки разумного гражданина, девочкам — уроки по удовлетворению желаний мужчины и воспитанию его детей. Демократический радикализм Руссо выделял его из ряда других философов Просвещения, и, отчасти потому, что Уоллстоункрафт разделяла его приверженность к свободе и справедливости, она была так разгневана его взглядами на женщин. Именно радикализм политических взглядов Руссо пробудил ее революционный пыл в отстаивании одинакового образования для девочек и мальчиков.

Разногласия Уоллстоункрафт с Руссо сосредоточились на четырех моментах. Во-первых, как и более ранние феминистки, она не соглашалась с тем, что женщины менее способны к рациональному мышлению или что суетность, слабость и фривольность являлись естественными атрибутами женского пола («Вероятно, у меня было больше возможностей наблюдать девочек в детстве, чем у Ж.-Ж. Руссо» (Wollstonecraft. Vindication…, р. 129). В выражениях, часто напоминающих стиль Эстелл (о которой она, возможно, никогда не слышала), она постоянно корила бездумное тщеславие женщин высшего класса, но, как и Эстелл, считала эти проявления «женственности» социальным конструктом, который скорее искажал, нежели отражал реальные способности женщин. Во-вторых, Уоллстоункрафт считала, что, если мужчины и женщины обладают одинаковой способностью к мышлению, они должны получать одинаковые навыки к его использованию: женщина не «создана специально для того, чтобы нравиться мужчине»[10], а является независимой личностью, которая не только способна, но и имеет право на образование. Эти аргументы, как мы видели, уже выдвигались ее предшественницами, но Уоллстоункрафт пошла дальше в своем третьем пункте несогласия с Руссо. Поскольку человеческая сущность мужчин и женщин основана на их равноценной Богом данной способности к разуму, то и их добродетели должны быть одинаковыми — то есть должны базироваться на разуме и выбираться по своей. воле. Это значит, что для Уоллстоункрафт добродетель хорошей жены и матери не могла рассматриваться как «естественная» или как навязанное мужчиной неведение, замаскированное под невинность. Она горячо утверждала, что женщина, обученная пассивному подчинению своему мужу, никогда не сможет правильно воспитывать детей. Женщины должны получать образование и знания, чтобы иметь возможность делать разумный выбор, поскольку только в этом случае имеет смысл говорить об их ценных качествах.

Мысль о том, что женщины должна действовать по своему свободному выбору, действительно радикальна и дает новое направление дискуссии о предписанности социальных ролей и сопутствующих им правах и обязанностях. И именно в этом, последнем, четвертом, положении Уоллстоункрафт и ее современницы отличаются от более ранних феминисток, так как идея о равной ценности неизбежно приводит к идее равных прав. Во времена Эстелл вера в женский разум сочеталась с политическим консерватизмом, но теперь она была увязана с политическим либерализмом. Были сформулированы принципы, которые привели к последующим суфражистским кампаниям и борьбе за юридические права и, в конечном итоге, к требованиям равноправного участия женщин с мужчинами в политике и сфере оплачиваемого труда.

Однако систематическое выражение этих требований все еще оставалось в будущем, и Уоллстоункрафт была гораздо больше озадачена утверждением принципов, нежели разработкой детальной программы. Она писала в то время, когда, несмотря на то, что индустриализация открывала новые сферы занятости, женщины имели возможность работать лишь за низкую плату и в ужасающих условиях. Одновременно в среде среднего класса усилилась экономическая зависимость женщин от мужчин и происходил постепенный разрыв между домашней и общественной сферами. Как и в эпоху Эстелл, перспективы найти работу для женщин среднего класса почти отсутствовали (собственный опыт Уоллстоункрафт показывает, насколько унизительны были единственно доступные варианты заработка в качестве учительницы, компаньонки или гувернантки). Жена все чаще рассматривалась как чисто декоративный символ успешности мужа, а не как его партнер. Эта зависимость была сформулирована в знаменитом указе Блэкстоуна о том, что в браке «любое юридическое положение жены приостанавливается… либо, по меньшей мере, оформляется и закрепляется за положением супруга» (цит. по: Kramnick, 1978, р. 34). Именно в этом контексте Уоллстоункрафт требовала, чтобы женщине было предоставлено независимое право на образование, оплачиваемый труд, собственность и защиту закона. Она утверждала, что это необходимо, чтобы обеспечить условия, при которых женщина не будет вынуждена вступать в брак из экономической необходимости, и жены не будут полностью зависимы от доброй воли своих мужей[11]. Следовательно, женщинам нужны были юридические права, чтобы иметь возможность свободного разумного выбора и достижения добродетели. Женщина, вынужденная исполнять традиционную женскую роль по принуждению, будет делать это плохо, но, если бы мужчины могли

«разомкнуть наши цепи и согласиться с разумным товариществом вместо рабского подчинения, они увидели бы в нас более внимательных дочерей, более любящих сестер, более верных жен, более рассудительных матерей, а в обществе — лучших граждан» (Vindication…, р. 263).

Как указывает вышеприведенная цитата, Уоллстоункрафт не считала, что образование и свобода выбора приведут к отказу большинства женщин от их традиционной роли, но доказывала, что это позволит женщинам лучше исполнять эти роли. Она не соглашалась с жестким разделением общественной и частной сфер, что постоянно фигурирует в либеральной философии (причем первая сфера считается более значимой, чем вторая). Напротив, она стремилась к переоценке женских домашних обязанностей (Thornton, 1986, р. 88), показывая, что домашние дела, исполняемые надлежащим образом, являются формой выражения разумного гражданства, то есть их следует рассматривать как общественные обязанности, а не как источник личного удовлетворения или страдания (Vogel, 1986).

Сформулированная ею проблема заключается в том, что в обществе, где домашние обязанности не оплачиваются, остается и экономическая зависимость женщины от мужа. Уоллстоункрафт понимала эту опасность, но не до конца видела ее подтекст. Точно так же ее утверждение, что материнство является формой гражданства, не решает проблемы мужской монополии на политическую и юридическую власть, которая оставляет женщин зависимыми от доброй воли мужчин «разомкнуть их цепи». Она вкратце говорит о том, что женщины должны иметь представительство в государственной власти (Vindication…, р. 260), но это не является центральной темой. И, хотя она доказывала, что женщины должны иметь свободу выбора профессии или карьеры в общественной жизни, при этом никогда не подразумевалось, что отдельные преуспевающие женщины могут использовать свою власть на пользу всех представительниц своего пола.

Еще одна значительная проблема кроется в некритичном принятии Уоллстоункрафт и другими либеральными феминистками концепции разума[12], который как предполагалось, должен быть свободен от влияния страстей и эмоций — качеств, традиционно ассоциируемых с женщиной. Для Руссо, в частности, власть разума могла быть достигнута посредством исключения объектов страсти — женщин — из общественной жизни. Некоторые современные феминистки считают, что это исключение не является попросту неудачным продуктом собственных предрассудков Руссо, что могло бы игнорироваться современными теоретиками, но что это исключение есть основа всей его теории. Они доказывают, что заточение женщин в стенах дома отражает предпосылку его концепции разумного гражданства. Он предполагал не только исключение страсти из общественной жизни, но и сохранение и выражение ее только в рамках семьи. С этой точки зрения, если женщины вступят в политическую жизнь, они не только разрушат ее, но и уничтожат ее домашние основы (Coole, 1988; Canovan, 1987). Также предполагается, что подчеркивание универсальных рациональных принципов исключает возможность существования других форм познания, традиционно ассоциируемых с женщинами, таких, как интуиция, воображение, эмоции и личный опыт, и что такой подход «выдает маскулинную тенденциозность за универсальный способ формирования теории» (Braidotti, 1986, р. 48).

Убеждение Уоллстоункрафт в том, что разум является основой гражданства и что необходим контроль над любовью и страстью, создавало для нее проблемы и в личной жизни. Хотя она и признавала существование женской сексуальности, но одновременно настаивала на том, что, так же как и любовь, страсть должна подчиняться разуму, а брак и материнство следует основывать на разумном выборе и долге: «В выборе мужа женщины не должны отвлекаться на качества возлюбленного» (Vindication…, р. 224). Поэтому в публикациях она нередко выглядела как «суровая моралистка» (Brody, 1983) с очень циничными взглядами на брак. На собственном опыте, однако, она поняла, что такие наставления не реализуемы, и многие современные феминистки, чье сердце отказывается подчиняться диктату логики и политической корректности, будут сопереживать ее неудачным любовным связям и конфликтам между любовью и разумом, отраженных в ее частной переписке (WaLters, 1979). Ирония судьбы состоит в том, что именно публикация этой переписки ее мужем Годвином вскоре после ее смерти при родах дискредитировала ее идеи для последующих поколений женщин: ассоциация феминизма с «аморальностью» позволила успешно вычеркнуть ее наследие из обсуждения в «респектабельном» обществе.

Таким образом, задачи, стоящие перед либеральными феминистками, гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд. К этим проблемам мы еще вернемся в последующих главах, но уже в первых феминистских трудах можно видеть, что постоянное применение предположительно универсальных принципов может проблематизировать сами эти принципы и что идеи индивидуализма, общественного и частного, а также главенство разума могут рассматриваться по-другому с женских позиций.

Другое направление современной критики состоит в том, что либеральные феминистки не смогли увидеть иные формы угнетения, кроме как по признаку пола, а также увязать положение женщин с социальной ситуацией в целом. В особенности их упрекают в классовой слепоте и в том, что их интересовало только положение женщин среднего класса. Так, о Мэри Уоллстоункрафт было сказано, что, по сути, «ее феминизм представлял требование равенства с мужчиной-буржуа» (Walters, 1979, р. 320), и, разумеется, ее работа «Защита прав женщины» адресована женщинам среднего класса. Она предполагала, что наличие прислуги необходимо для того, чтобы домашний труд не являлся бездумной рутиной. Впрочем, ее наиболее известной работе предшествовала работа «Защита прав человека», в которой она отстаивала равноправие как свободу от иерархий и привилегий и критиковала наследование и собственность в качестве причин бедности и унижений-для трудящихся людей. Ее последний роман «Заблуждения женщины: или Мария» («The Wrongs of Woman: or Maria»), опубликованный посмертно в 1798 г., описывает не только трудное положение героини из среднего класса, но и служанки, вынужденной заняться проституцией. Таким образом, мы можем найти в ее работах понимание социальных проблем, если заглянем дальше, чем на страницах «Защиты прав женщины». Было бы преувеличением называть Уоллстоункрафт социалисткой, ее идеи об экономике скорее скрыты, нежели систематически изложены, хотя в ее трудах постоянно утверждается, что разумное общественное устройство несовместимо с высоким уровнем неравенства. «Из почтения к собственности проистекает, как из отравленного источника, большая часть зла и пороков, которые делают этот мир безотрадным местом для созерцательного ума» (Vindication…, р. 252), и «чем больше равенства среди людей, тем больше добродетели и счастья воцарится в обществе» (Vindication…, р. 96). Таким образом, она пошла дальше идеи равных прав собственности, обычно ассоциируемой с либерализмом. На ее примере мы видим интересную связь с идеями социалистов-утопистов, к которым мы сейчас и обратимся, — именно о ней один из них Роберт Оуэн сказал, что он «никогда не встречал человека, который думал бы точно так же, как он сам» (Цит. по: Rauschenbusch‑Clough, 1898, р. 188).

Социалисты-утописты и феминизм

Термин «социалист-утопист» был использован Марксом и Энгельсом для характеристики тех, кто верил в то, что конкурентное капиталистическое общество следует заменить более равноправно организованным обществом сотрудничества и разума и что этого можно достичь, продемонстрировав обоснованность и привлекательность реформ; убеждение силой примера, а не классовый конфликт и революция были для них средством социальных перемен. Наиболее известными из этих ранних социалистов были французы Сен-Симон (1760–1825) и Фурье (1772–1837) и британец Роберт Оуэн (1772–1837). Они не представляли объединенную группу, и некоторые из их идей были эксцентричны до крайности. Однако социалисты-утописты оказали значительное влияние на более поздних мыслителей и в отличие от многих последователей-социалистов рассматривали отношения между полами и в семье как ключевые проблемы — изменения в этой области не считались просто побочными продуктами социальных изменений или классовой борьбы, но сами по себе выступали предпосылками для трансформации общества. Феминистские аспекты их теории были развиты их последователями и привлекли широкое внимание как в Англии, так и в Америке. В прессе и в общественных кругах велись активные обсуждения, организовывались лекционные турне с участием выдающихся феминисток (См.: Eckhardt, 1984; Taylor, 1983). В многочисленных, но недолговечных социалистических коммунах, возникших в результате движения, роль женщин была одной из главных обсуждаемых тем (Muncy, 1973). А появившаяся на свет в 1825 г. работа Уильяма Томпсона (William Thompson) «Призыв к защите интересов женщин» («Appeal on Behalf of Women») (идеи которой он приписывал своей подруге Анне Уилер (Anna Wheeler) остается по-прежнему выдающимся вкладом в феминистскую теорию.

В этом контексте идеи Уоллстоункрафт и других либеральных феминисток являлись всего лишь стартовой позицией. Хотя социалистический феминизм никогда не был последовательным движением, в его рамках возникло несколько ключевых тем. В первую очередь, предполагалось, что равноправия полов нельзя достичь в существующей общественной системе, а только в радикально измененном обществе, в котором частная собственность должна быть уничтожена или существенно изменена и в котором женщины обретут экономическую и правовую независимость. Во-вторых, активной критике подвергалось традиционное разделение труда между полами: не только женщинам должна быть предоставлена возможность участия в общественном производстве, но и мужчины должны разделять обязанности по дому. В-третьих, широко обсуждались проблемы семьи как института, она рассматривалась как источник мужской власти, бастион эгоистического индивидуализма, несовместимого с социалистической кооперацией, и как принудительное ограничение свободы выбора. Из этого следовала, как подчеркивали некоторые, в-четвертых, важность свободы выражения сексуальности, и они же утверждали, что «свободная любовь» является необходимой основой свободного общества. Все это означало, что либеральные требования равноправия были помещены в социально-экономический контекст, который Уоллстоункрафт упоминала лишь мимоходом. Было показано, что отношения власти в семье существуют точно так же, как и в общественной сфере. Кроме того, современные авторы увидели в новом взгляде на сексуальность символический вызов дуализму западной политической мысли — развитие разума и добродетелей уже не связывалось с отказом от страсти, но скорее, наоборот, с ее наиболее полным выражением (Coole, 1988).

Однако попытки реализовать эти идеи на практике имели мало успеха. Веря в разум и человеческое совершенство, лидеры этого движения во многом оставались детьми Просвещения. Они предполагали, что с помощью образования и на личном примере можно доказать моральное и практическое превосходство их системы. Считалось также, что можно выявить такие черты капитализма, которые станут очевидной причиной для последующей трансформации общества. Однако не удивительно, что такие причины не так уж часто появлялись. Хотя Оуэн считал, что продемонстрировал на примере своей показательной фабрики в Ланарке в Шотландии (где улучшенные условия труда, медицинское обслуживание и жилищные услдвия обеспечивали не только здоровую рабочую силу, но и высокие доходы), что добрая воля может быть совместима с капиталистическими интересами, ему, однако, не удалось убедить других капиталистов в том, что такая система надежна для инвестиций, их также отпугивали радикальные взгляды Оуэна на религию и семью. Сам Оуэн стал свидетелем создания социалистических коммун как ускоренного способа возрождения общества. Смысл их, как и коммун, вдохновленных Фурье, заключался не в «изоляции» от существующего общества, но в его изменении на основании примера. На практике, однако, коммуны вызвали больше опасений, нежели энтузиазма.

Америка XIX в., похоже, предоставляла идеальную возможность для подобных экспериментов, и Эмерсон писал в 1840 г., что «даже не читающий человек носит в кармане план новой коммуны» (Цит. по: Muncy, 1973, р. 5). Из примерно пятисот светских и религиозных коммун, созданных в то время, около 50 были вдохновлены Фурье и 16 — Оуэном (из которых самой знаменитой была коммуна «Новая Гармония», основанная самим Оуэном в 1825 г.). В Англии между 1821 и 1845 гг. было организовано, по меньшей мере, 7 коммун по принципу Оуэна (Lockwood, 1971; Harrison, 1969; Hardy, 1979; Garnett, 1972). Однако ни одна из социалистических коммун не просуществовала более нескольких лет. Оптимизм и идеализм не компенсировали недостаток практических навыков и финансовых ресурсов, кроме того, они привлекали к себе всякого рода оппортунистов и неудачников и были раздираемы личными противоречиями и политическими разногласиями. Отношение к женщинам и семье, вероятно, также сыграло решающую роль.

Для Оуэна частная собственность, религия и брак представляли собой нечто вроде порочной и неразделимой троицы, каждая часть которой была злом сама по себе, каждая поддерживала две остальные составляющие, и, следовательно, ни одна из них не могла быть уничтожена по отдельности. Таким образом, для того, чтобы замужняя женщина не считалась собственностью мужа, было необходимо отказаться не только от брака, но и от частной собственности[13]. Для уничтожения частной собственности было необходимо устранить источник индивидуализма и эгоистического удовольствия — семью. Чтобы достичь этого, необходимо было разрушить цементирующую силу, которая держала и скрепляла их вместе, — религию. Тем не менее, несмотря на то, что все три института логически сочетались в теории, Оуэн обнаружил, что не в силах упразднить семью на практике: большинство из тех, кто присоединялись к коммунам предпочитали жить парами, общественное воспитание детей и отделение их от семьи было весьма непопулярно, и боязнь скандала заставила его отказаться от критики семьи (хотя, в сущности, Оуэн никогда не выступал за промискуитет; он ратовал за стабильные взаимоотношения, основанные на взаимном согласии, но не на юридических ограничениях). Необходимость в подобной осторожности была продемонстрирована высоким уровнем общественной неприязни к организованной Фрэнсис Райт (Frances Wright) в 1852 г. коммуне Оуэна в Нашобе, главной целью которой была реабилитация бывших черных рабов (Eckhardt, 1984). Неортодоксальные взгляды Райт на брак («она отстаивала право на сексуальный опыт до такой степени, какую не позволял себе никто в Америке XIX в.» (Eckhardt, 1984, с. 156) спровоцировали широкое осуждение и, как следствие, лишили коммуну всяких шансов на привлечение финансовой поддержки из «респектабельных источников». Идеи Фурье об освобождающем влиянии чувственности не были приняты по тем же причинам. Он пропагандировал крайнюю сексуальную терпимость и как средство разрушения этики индивидуализма и собственничества, и потому, что считал подавление сексуальности вредным и несовместимым с идеей гармоничного общества. Очевидно, что его идеи легко могли быть использованы как повод для сексуальной эксплуатации, но на практике члены коммун Фурье широко игнорировали этот аспект его теории и демонстрировали весьма консервативное отношение к институту семьи (Muncy, 1973, с. 70). Отсюда следует, что, несмотря на то, что несостоятельность коммун часто приводится как доказательство неадекватности теорий утопических социалистов, их концепция семьи никогда не была проверена на практике.

Точно так же как в вопросах семьи и сексуальности, проблема разделения труда в социалистической теории так и не нашла выражения в опыте существования коммунн. Здесь взгляды Фурье также характеризовались особой радикальностью, поскольку он агитировал за полный отказ от специализации и разделения труда. Он считал, что труд может быть творческим и приносить удовлетворение только при условии свободного выбора и что идеальное сообщество должно быть организовано так, что каждый индивид может свободно менять одно занятие на другое. Он, по всей видимости, считал, что некоторые сферы занятости будут, естественно, более привлекательными для женщин, и утверждал, что они должны заботиться о детях, но также настаивал, что в любом роде занятий должны участвовать люди того. пола, кому этот труд был обычно несвойствен (Robertson, 1982). Это значило, что ни мужчины, ни женщины не должны выполнять одну и ту же работу в течение всей своей жизни и что домашние обязанности, как и любая другая работа, станут свободно выраженным творчеством, а не отупляющей рутиной. На практике, однако, детально разработанные теории Фурье никогда не находили систематического применения, и, несмотря на заявления мужчин об обратном, оказалось, что ответственность за домашние обязанности осталась полностью на плечах женщин во всех существовавших коммунах. В этом смысле, возможно, неудивительно, что женщины демонстрировали значительно меньший энтузиазм в поддержке утопических идей, чем мужчины, что обычно трактовалось как их политическая отсталость. Однако, как возражала Барбара Тейлор, это

«не столько относилось к потребности иметь собственную мойку, сколько ко вполне оправданному опасению погрязнуть в тяготах жизни, контроль над которой для них был весьма ограничен, и одновременно нести на своих плечах основную тяжесть утопической непрактичности» (Taylor, 1983, с. 250).

Тем не менее, как указано в начале этой главы, влияние утопического социализма и его значение для феминистской теории не ограничивается опытов коммун, но непосредственно связано с возрождением интереса к феминистским проблемам в 30‑х и 40‑х гг. XIX в., которое, хотя и было кратковременным, носило международный характер. Так, например, Фрэнсис Райт имела контакты в Англии, Франции и Америке, в то же время существовало немало прямых связей с последователями Оуэна в Англии и французскими феминистками, вдохновленными идеями Сен-Симона и Фурье. Плюс ко всему, после того как предшествующее поколение феминисток совершило прорыв в области печатного слова, такие женщины, как Фрэнсис Райт, Анна Уилер и Фрэнсис Моррисон (Frances Morrison), начали отстаивать свои позиции в публичных выступлениях и привлекали немало слушателей на своих лекциях и митингах (Taylor, 1983).

Однако энтузиазм в поддержку феминистских идей отнюдь не носил универсальный характер в среде социалистов, особенно в Англии, где теория Оуэна к 30‑м гг. XIX в. получила значительную поддержку в рядах рабочего класса, тесно связанного с кооперативным и профсоюзным движениями. Движение последователей Оуэна так и не стало массовым явлением такого уровня, как, например, чартистская кампания за избирательное право, достигшая своего пика примерно в то же время. Феминистская направленность его последователей становилась проблематичной для сторонников из рабочей среды, где как раз в это время набирала популярность идея о семье, в которой муж является добытчиком, а жена — домохозяйкой. В начале века женщины были широко вовлечены в демонстрации голодающих и забастовки, но с возрастанием конкуренции между полами на рынке труда их постепенно стали вытеснять из профсоюзной деятельности, и, хотя они играли активную роль как в чартистских, так и оуэновских организациях, особенно у истоков этих движений, чаще всего эта деятельность была направлена в поддержку мужской инициативы и, как правило, не имела феминистской направленности. К 50‑м гг. XIX в. политическое участие женщин рабочего класса резко снизилось и усилилось активное неприятие феминизма (Florent, 1988).

Тем не менее в течение короткого периода социализм и феминизм были объединены не только друг с другом, но и общей идеей о том, что только через изменение личности можно достичь более общих политических и социо-экономических изменений, и что подобный личностный рост будет успешным только в контексте более широких социальных изменений, а, следовательно, личное, политическое и социо-экономическое неразрывно связаны друг с другом. Будучи неявно выраженными во всех социалистических утопических теориях, особенно у Оуэна, эти взаимосвязи получили наиболее четкое выражение в работах Уильяма Томпсона (1775-1844), главного последователя Оуэна, экономиста, придававшего феминизму особое значение, отсутствующее в работах других теоретиков, чей наиболее конкретный анализ положения женщин можно обнаружить в великолепно озаглавленной работе «Appeal of One Half of the Human Race, Women, Against the Pretensions of the other Half, Men, to Retain Them in Political and Thence Civil and Domestic Slavery» («Воззвание одной половины человечества, женщин, против претензий другой половины, мужчин, на удержание их в политическом, а следовательно, гражданском и домашнем рабстве»), написанной им в тесном сотрудничестве с Анной Уилер, ведущей социалисткой-феминисткой.

«Воззвание в защиту женщин» Уильяма Томпсона

Формально эта работа явилась ответом на «Article on Government» («Статью об управлении») Джеймса Милля (опубликована в 1824 г.), в которой Милль заявлял, что, поскольку интересы женщин неразделимы с интересами их мужей или отцов, они не нуждаются в самостоятельном политическом представительстве. В работе высмеивалась логика Милля и горячо утверждалась либеральную идею равноправия. В этом Томпсон пошел дальше скромных идей Уоллстоункрафт о представительстве, настаивая на том, что женщины заслуживают полноценных политических прав, включая парламентское представительство и участие в делах государства. Их интеллектуальные способности, утверждал он, по меньшей мере, равны мужским, а биологические различия никогда не могут служить аргументом против, политических прав. В настоящее время «закон возвел физическое устройство в преступление» (Thompson. Appeal.., р. 171), но проявления особенностей женской биологии создают значительно меньше проблем, чем те, которые вызваны крайностью взглядов законодателей-мужчин:

«можно ли вообразить, что законодательная власть, переданная только в женские руки, произвела бы на свет безобразия и несчастья, подобные тем, которые разорили нашу планету посредством исключительно мужского законодательства» (Thompson. Appeal.., р. 131).

Томпсон, однако, не был просто либеральным феминистом. Требуя равных прав, он одновременно утверждал, что они могут иметь значение только тогда, когда общественная собственность и кооперация сменят частную собственность и конкуренцию в качестве базиса общественного устройства. До тех пор, заявлял он, женщины могут по-прежнему оставаться в невыгодном положении, поскольку формальное равенство не учитывает различия жизненных условий (таких, например, как ответственность за воспитание детей), поэтому мужчины будут на практике более успешны, чем женщины, и «превосходство в производстве и накоплении личного богатства всегда будет нашептывать в мужское ухо нелепые идеи о большей его важности по отношению к женщине» (Thompson. Appeal.., р. 198). Таким образом, экономическая независимость означала для Томпсона гораздо больше, чем требование Уоллстоункрафт обеспечить женщинам право на профессиональную деятельность, так как включала в себя еще и требование независимости жены от мужа. Этого, как он считал, можно было бы достигнуть в обществе сотрудничества, в котором женский вклад получит признание в полной мере и где у мужчин не будет оснований прибегать к несправедливости, а у женщин — подчиняться ей, ибо именно без извращающего влияния собственности и собственничества мужчины и женщины могут относиться друг к другу как равные.

Однако, несмотря на то, что угнетение женщин рассматривалось им как продукт капитализма, усиленное неравноправными законами, он также видел основу его в мужском эгоизме:

«Какой бы ни была система производства … или система правления … в любых превратностях МУЖСКОГО положения, он всегда предпочитал иметь женщину своей рабыней» (Thompson. Appeal.., р. 196).

Таким образом, он пришел к анализу тех способов, к которым прибегали мужчины для закабаления женщин, весьма близкому к радикальному феминистскому осмыслению патриархата и угнетения в личных взаимоотношениях. Так, например, он утверждал, что муж (мужчина, «который предоставил женщине высокую честь быть его безвольной машиной для размножения и домашней рабой») не только использует легальное и физическое принуждение для порабощения своей жены, но и настаивает на контролировании ее сознания, требуя ее любви, как и покорности, «востребуя от ее заученного раболепия имитации добровольного подчинения». Он считал семью средством мужского доминирования, где женщины «изолированы и лишены осмысленного существования вместе со своими детьми, очагом и процессом приготовления пищи» и низведены своими деспотичными мужьями «до состояния тупости и апатии, не дающего им возможности испытать большее счастье, чем у дикаря» (Thompson. Appeal.., рр. 63, 66,180 и 70).

Эти рассуждения — сильная позиция, и они предлагают нам анализ власти в личных и семейных отношениях, совершенно отсутствующий в идеале «домашнего гражданина» Уоллстоункрафт. Тем не менее они не сподвигли Томпсона на осуждение собственного пола в далеко идущей перспективе или на отстаивание тех видов сепаратизма, которые предлагают некоторые. современные радикальные феминистки (как и Мэри Эстелл, см. выше). Скорее, он верил в то, что истинные интересы обоих полов могут совпасть, поскольку, когда женщины станут свободным и, тогда мужчины осознают радость равноправного партнерства, превосходящую радость деспотизма. В более широком масштабе, прекращение отношений зависимости и подчинения в личной жизни сделает возможным существование нового, более высокого общественного порядка, и

«Как несвобода женщины привязала мужчину к невежеству и порокам деспотизма, так ее освобождение вознаградит его знанием, свободой и счастьем» (Thompson. Appeal.., р. 213).

Это заключение совмещает в себе либеральный, социалистический и радикальный анализ, поскольку демонстрирует взаимосвязанность политической, экономической и личной власти, и в этом смысле оно имеет много общего с современным социалистическим феминистским анализом. Оно также нередко имеет поразительное сходство с идеями, высказанными Джоном Стюартом Миллем (сыном Джеймса Милля) в его знаменитой работе «Подчиненность женщины»[14], написанной 24 года спустя. Томпсон базируется на философии утилитаризма, которая обычно ассоциируется с либеральной теорией, которой Томпсон пользуется постоянно в процессе своих рассуждений. Влияние этой теории будет рассматриваться в следующей главе, но здесь нам важно подчеркнуть, что использование Томпсоном утилитаристской теории позволяет считать, что либеральные концепции могут быть более гибкими, чем считали некоторые феминистки, и вполне совместимыми с другими подходами.

Утопические социалисты не смогли достичь своих целей, и их, как правило, принято считать эксцентричным дополнением к исторической науке. Однако их идеи представляют важную, хотя и мимолетную взаимосвязь либеральных, социалистических и феминистских идеалов, которые бросили вызов разделению частного и общественного и увидели взаимосвязь между правовым, экономическим и личным подчинением. В последующие 150 лет либеральные кампании за политические и юридические права в основном отмежевались от социалистической программы классовой борьбы, так же как идея личного подчинения нередко исчезала с повестки дня. Только в работах некоторых современных феминисток эти отдельные течения сближаются заново.

В течение XIX в. ранние феминистские требования все больше трансформировались в политические акции, вдохновляя движение за образовательную, правовую и политическую реформу и дойдя до кульминации в массовых кампаниях за право голоса. Тем не менее политический феминизм того времени не являлся простым перенесением либеральных принципов на проблемы женщин. Поскольку он был также подвержен серьезному влиянию евангелического христианского движения за реформу общественной морали. Это движение не только вовлекало женщин в прямую политическую деятельность, но и оправдывало феминистские требования, базирующиеся на весьма нелиберальной идее различия между полами. Смысл этой идеи заключался в том, что основой данного различия являлось исходное моральное превосходство женщин, и что специфические качества женщин должны влиять на общественную мораль. Это означало, что очевидные либеральные требования юридического и политического равноправия нередко базировались на весьма нелиберальных теоретических предпосылках.

Феминизм XIX столетия также во многих отношениях был значительно радикальнее, чем принято считать. Феминистские авторы того времени, рассматриваемые в данной главе, были несомненными «реформист(к)ами», поскольку не отрицали существующие законы, но, скорее, желали расширить правовую защиту женщин и обеспечить им равные права. Они также не подвергали систематической критике существовавшую социоэкономическую систему и отношения в браке и семье. Тем не менее их представление о женщинах как об отдельной группе с общим опытом и интересами нередко приводило их к выводу, что женщины представляют собой класс, чьи интересы не только отличаются, но и противоположны интересам мужчин. Этому убеждению нередко сопутствовали примеры женской солидарности и дружбы, предварявшие идеи «сестринства», возникшие в XX в., а также вера в то, что изменения в общественной сфере могут быть успешными только в случае соответствующих изменений в частной сфере, включая сексуальные взаимоотношения. Это не означает, что в тот период существовала развитая теория патриархата. Тем не менее, при более близком рассмотрении дискуссий того времени можно убедиться, что они в гораздо большей степени, чем это принято считать, опережали идеи нынешних радикальных феминисток, и что отнесение писательниц (писателей) и реформисток (реформаторов) XIX в. к просто «либеральным феминисткам» базируется на традиционной политической терминологии, в данном случае не применимой, так как не позволяет увидеть их истинную природу и разнообразие (Maynard, 1989; Levine, 1987).

Само разнообразие направлений и течений невероятно затрудняет возможность ясно представить развитие феминистской мысли того периода. Мы обнаруживаем едва ли не весь спектр идей и форм активности. Конкретный анализ различных кампаний уводит нас в самые разные теоретические области: какие-то идеи исчезают, лишь обозначившись, чтобы вновь возникнуть в новом виде спустя годы; группы и акции разрастаются, дробятся, сливаются и расчленяются почти в хаотическом порядке. Любая попытка понять столь сложное движение может закончиться вынужденным отбором отдельных тем и теорий. Этой проблемы можно избежать, если обратиться к идеям выдающихся личностей того времени, их участию и взаимодействию с движением в целом. Мною были выбраны для ближайшего рассмотрения Элизабет Кэйди Стэнтон в Америке, Джон Стюарт Милль и его жена Гарриет Тейлор в Англии. Подобный выбор оставляет за рамками таких значимых феминистских авторов, как Маргарет Фуллер (Margaret Fuller 1810–1850) и Гарриет Мартино (Harriet Martineau 1802–1876), исключает активисток вроде Сары и Ангелины Гримке (Sarah and Angelina Grimke 1792–1873 и 1805–1879), Сьюзан Энтони (Susan Anthony 1820–1906) и Люси Стоун (Lucy Stone 1818–1893) в Америке, а также Барбару Лей Смит Бодишон (Barbara Leigh Smith Bodichon 1827–1891) и Джозефин Батлер (Josephine Butler 1828–1906) в Англии (См.: Rendall,1985; Rossi,1973; Flexner, 1959; Sabrovsky, 1979; Herstein, 1985; Levine, 1987; Wheeler, 1983; Weiner, 1983; Urbanski, 1983; Dubois, 1981).

Тем не менее Стэнтон, Тейлор и Милль вмещают практически весь теоретический контекст основополагающей феминистской мысли того времени. Стэнтон была не только весьма оригинальной писательницей, но и более полувека являлась активисткой американского женского движения. Нередко очень противоречивая, она не может рассматриваться как типичная представительница американского феминизма, однако ее внимание обращалось ко всем аспектам движения. Работа Милля «Подчиненность женщины» нередко воспринимается как классический пример либерального феминизма, но, по моему мнению, она одновременно и менее оригинальна, и более радикальна, чем принято считать. И Милль и Тейлор не были одинокими голосами в Викторианской Англии, но являлись частью более общего процесса развития феминистских идей.

Элизабет Кэйди Стэнтон и феминизм в Америке

Подобно многим другим американским феминисткам, Элизабет Кэйди Стэнтон (1815–1902) первоначально черпала свои идеи в движении за моральную реформу, возникшего в рамках религиозного возрождения начала века. Возможно, феминисткам XX в. трудно сочувствовать активисткам, выступавшим в защиту воздержания, однако их деятельность довольно скоро приобрела феминистские очертания. Так же как в Англии, американские женщины после замужества теряли свой независимый правовой статус, не имели права на защиту от жестокого мужа, возможности оставить его, прав на собственность и личный доход. Довольно скоро сторонницы воздержания выступили с требованием, чтобы женщины, страдающие от пьянства супруга, получили право на юридическую защиту и возможность расторгнуть брак с жестоким, агрессивным мужем. Это требование побуждало к необходимости реформы законов о разводе и опекунстве, предоставления женщинам доступа к образованию и оплачиваемому труду для получения экономической независимости, а в 1840 г. переросло в политически организованную кампанию за право замужней женщины владеть собственностью.

Движение за отмену рабства также во многом было связано с развитием феминистских идей. Наиболее очевидная аналогия в положении женщин и рабов заключалась в том, что замужняя женщина также становилась «собственностью» мужа. Движение против рабства являло собой и поход в защиту нравственности, и либеральную республиканскую кампанию, поскольку институт рабства рассматривался не только как оскорбление Бога, но и как нарушение духа американской конституции, — в обоих случаях аргументы против порабощения негров могли использоваться и в отношении женщин. Часто приводимый аргумент, что рабство содержит в себе и сексуальную эксплуатацию женщин (как женщины-рабыни, так и обманутой жены со стороны хозяина-мужа), вносил гендерно-специфический аспект в эти дебаты. Возможно, более значимым был реальный опыт тех женщин, которые чувствовали моральную потребность в борьбе за отмену рабства, но обнаружили, что их отстраняют от активной роли по причине их пола. Даже сбор подписей воспринимался обществом как недостойное женщины дело, и, когда Саре и Ангелине Гримке категорически запретили выступать публично, то запрет сподвиг их на такую защиту прав женщин, которая по эмоциональности превосходила ранние высказывания Мэри Уоллстоункрафт о необходимости самостоятельной борьбы женщин для обретения политического правового и экономического равноправия (Sabrovsky, 1979; Rossi, 1973). (Здесь явно просматривается параллель с представительницами левого движения нашего века и развитием сегодняшнего радикального феминизма. См. гл. 10.) Сама Стэнтон пришла в ярость, обнаружив, что она и другие делегатки были исключены из числа участников съезда против рабства, состоявшегося в Лондоне в 1940 г., и что предложение допустить к участию женщин вызвало «такую бурю возбужденного протеста, несравнимую с тем, как если бы стало известно, что Франция собирается вторгнутся на территорию Англии» (Цит. по: Buhle, 1978, р. 79). Прямым следствием этого случая вкупе с негодованием Стэнтон по поводу загруженности домашними делами стало написание первой декларации по правам женщин — в Сенека Фоллз в 1848 г. (The Seneca Falls Convention), — которая, как она впоследствии говорила, была «началом кампании протеста, невиданного доселе во всем мире» (Цит. по: Rossi, 1973, р. 144).

Съезд в Сенека Фоллз

Прежде всего, «Декларация позиций и резолюций» («The Declaration of Sentiments and the Resolutions»), ставшая результатом съезда и подписанная 68 женщинами и 32 мужчинами, может рассматриваться как прямое требование применения к женщинам принципов республиканского либерализма. В сущности, эта Декларация восходит к «Декларации независимости» 1776 г. в той части, где утверждалось, что, «когда в ходе человеческой истории для одного народа оказывается необходимым… занять среди держав мира самостоятельное и независимое положение… мы считаем самоочевидной истину, что все мужчины и женщины созданы равноправными…»[15] (курсив автора), и в традиционной политической терминологии той эпохи излагались требования для женщин гражданских прав — право голоса, право на собственность, образование, оплачиваемый труд и активное участие в политической и религиозной жизни общества. В этом смысле Декларация явилась поворотным пунктом для развития либерального феминизма — рациональность женщины и ее равенство с мужчиной воспринимались как данность, и экспериментальные изыскания предыдущих мыслителей были суммированы в конкретные требования изменения законов, в коллективные акции для достижения реформ; с этого момента был заложен фундамент феминизма как теории и как политического движения.

Однако критики либерального феминизма утверждают, что эти идеи содержат определенные противоречия. Во-первых, несмотря на признание коллективных интересов женщин и их подчиненного положения, либералки ее осознавали, что закрепленные законом права мужчин отражают их непосредственную заинтересованность в сохранении подчинения женщин. И хотя феминистски демонстрировали свое понимание мужской власти, что не идет вразрез с современным радикальным анализом патриархата («История человечества — это история повторяющихся посягательств мужчины на женщину, выливающихся в установление его абсолютной власти над ней» (цит. по: Rossi, 1973, р. 146), оно соседствует с их верой в то, что, обратившись к принципам разума и справедливости, женщины могут действовать совместно с мужчинами для изменения законов и устранения мужской тирании. По мнению критиков, эта позиция не принимает во внимание тот факт, что ни один правящий класс не уступает свою власть только на том основании, что она противоречит разуму. Несмотря на то, что многие феминистки все-таки верили в эту возможность, сама Стэнтон относилась все более подозрительно к идее добровольного участия мужчин в эмансипации женщин, особенно после того, как женский вопрос был забыт большинством аболиционистов после Гражданской войны под тем предлогом, что сейчас настало «время негров». Это предательство, как она его воспринимала, привело Стэнтон к убеждению, что эмансипация женщин должна быть завоевана только ими самими и что все мужчины, независимо от их расы и класса, принадлежат к «аристократии пола», интересы которой направлены против женщин. Это ее убеждение явилось одной из причин, по которым Стэнтон отмежевалась от более «умеренных» активисток, и способствовало расколу организованного женского движения, которое вновь объединилось лишь в 90‑х годах XIX в. Но это также означает, что в ее работах мы можем обнаружить ясный анализ положения женщин как подавляемого класса, чья свобода может быть достигнута только в результате коллективной борьбы.

Еще один критический аргумент в адрес либеральных феминисток в целом и Стэнтон в частности базируется на том, что требование равных прав для женщин как индивидов не включает в себя понимание того факта, что семейные позиции мужчин и женщин сильно ограничивают возможности последних. У Стэнтон было семеро детей, и она нередко сетовала на трудности, связанные с необходимостью сочетать материнство с политической активностью. Тем не менее она никогда по-настоящему не ставила под вопрос обязанность женщины отвечать за домашний быт и детей, и, как указывает Эйзенштейн, в своем стремлении сделать женщину равноправной гражданкой «она полностью упустила из виду, что материнство и домашние обязанности сами по себе исключают женщину из общественной (т. е. мужской) жизни» (Eisenstein, 1981, р. 162). Другими словами, несмотря на отношение к женщинам как к классу, ее призывы к принципам либерального идеализма оставляли вне зоны внимания общие, обусловленные полом ограничения для всех женщин, и она не смогла увидеть, что дискриминация в частной жизни могла свести на нет достижения равенства в общественной сфере.

Другая проблематичная позиция заключается в убеждении, что мужской мир политики и оплачиваемого труда является источником истинной самореализации, пресловутой «республиканской добродетелью», в то время как сфера домашнего женского труда таковой не является, из чего вытекает, что, только войдя в общественную сферу, женщина может реализовать свой человеческий потенциал. Как было замечено нами ранее, эту позицию опровергала Мэри Уоллстоункрафт, которая считала, что ответственное материнство может считаться серьезным обоснованием гражданского положения, но либеральной мысли свойственно возвышение именно мыслительной деятельности над телесными функциями, из чего вытекает, что любая физическая работа изначально ниже деяний интеллектами, следовательно, только деятельность мужчин среднего класса рассматривается как истинно «человеческая». Сама Стэнтон двойственно относилась к этому положенной воспринимала материнство одновременно как источник истинного удовлетворения и глубокой фрустрации. Временами она утверждала, что способность женщины вынашивать детей ставит ее заведомо выше мужчины и, подобно Мэри Уоллстоункрафт, считала, что настоящее материнство является общественным долгом и должно основываться на образовании и развитии умственных способностей. В этом смысле ее аргументы в борьбе против мужчин — «экспертов» по вскармливанию и воспитанию детей дают нам образцы увлекательного чтения: она отвергала тогдашнюю практику пеленания младенцев (объяснявшуюся тем, что неспеленутые конечности ребенка могут подломиться под его собственным весом), а также утверждение медиков о том, что желудок малыша может принять только одну столовую ложку молока (эту практику она считала причиной многих детских смертей от недоедания). Когда ее собственные методы ухода за детьми доказали свою успешность, она заслужила похвалу за «женский инстинкт», но она сама предпочитала считать, что ее действия обусловлены разумом и опытом (цит. no: Rossi, 1973, рр. 396-401). С другой стороны, она утверждала, что материнство требует только негативных добродетелей, свойственных апатичным классам, — таких, как терпение, выносливость и самопожертвование (Stanton. History of Woman Suffrage, voL. 1, p. 22). В целом в ее работах просматривается позиция, что общественная деятельность приносит гораздо больше удовлетворения и гораздо более значима, чем семья и домашние обязанности. Некоторые современные феминистки считают, что подобные взгляды присущи либеральному мышлению, которому свойственно некритичное усвоение мужских ценностей и недооценка традиционной женской деятельности.

Тем не менее большинство критиков упускают из виду то, что и делегаты Конвенции в Сенека Фоллз, и многие активистки на протяжении всего столетия требовали социального равноправия не ради самих прав, а как реального средства для улучшения повседневной жизни женщин. По мнению Эйзенштейна (Eisenstein, 1981), феминистки не считали, что угнетение женщины в частной сфере можно уничтожить только принятием новых законов, и они верили, что ситуация любой женщины, живущей в браке с мужем-тираном, несомненно, улучшится, если закон даст ей право покинуть его и получить экономическую независимость; право на образование и получение работы давало очевидное практическое преимущество незамужней женщине, у которой не было до того ни социального статуса, ни реальных источников дохода.

Право голоса само по себе не являлось основным требованием феминисток до того, как по окончании Гражданской войны черные мужчины были уравнены в правах с белыми, и только к концу столетия, когда другие основные права считались полученными, организованное женское движение вылилось в суфражистские кампании. Стэнтон горячо выступала против сведения движения к одной лишь задаче, постоянно напоминая, что угнетенное положение женщины включает в себя не только отсутствие гражданских и юридических прав, но и ее сексуальную эксплуатацию. Она также подчеркивала, что такая эксплуатация является следствием экономического положения женщины и всей системы общественных и религиозных догм:

«Борьба не окончена до тех пор, пока мы не встанем на равных с мужчиной в церкви, на рабочем месте и не начнем пользоваться единым кодексом морали для обоих полов» (Цит. по: Eisenstein, 1981, р. 112).

Анализ сексуального угнетения

Утверждение, что проблемы женщин заключаются не только в лишении: их политических и юридических прав, но и в сексуальной морали, выходит далеко за рамки традиционного либерализма. Этот вопрос был поднят еще в Сенека Фоллз, где делегатки потребовали отказа от двойного стандарта, «с помощью которого женщины подвергаются остракизму за такие проступки, которые вполне допустимы и даже не заслуживают внимания, если их совершает мужчина» (Rossi, 1973, р. 147). В сущности, для большинства феминисток XIX в. это не означало, что женщины должны освободиться от репрессивной сексуальности морали. Предполагалось, что мужчины также должны подчиниться тем же нормам. В отличие от ранних социалисток целью большинства феминисток этого периода было воздержание обоих полов. Подобная установка соответствовала одновременно как идеям евангелического движения, делавшего упор на самодисциплине и традиционных добродетелях, так и либералистской настороженности в отношении тела — умственная активность ставились выше физической, а радости секса сравнивались с животной распущенностью. Сама Стэнтон не отрицала, что секс может доставлять удовольствие и мужчинам и женщинам, и в конце 60‑х гг. XIX в. сотрудничала некоторое время с Викторией Вудхалл (Victoria Woodhull), активной поборницей свободной любви. Однако она также считала, что сексуальное влечение есть источник человеческой слабости и эксплуатации и поэтому должно жестко контролироваться, оно представляет собой низменную форму человеческого поведения, и имеет отрицательные последствия для здоровья женщины. В этом она разделяла распространенное убеждение о большей способности женщины контролировать свои сексуальные потребности и считала, что неумеренная сексуальность мужчин влечет за собой деградацию и унижение женского пола. Так, в браке женщина не имела права отказать сексуальным предложениям мужа и тем самым подвергалась как риску нежелательной беременности, так и заражения венерическими болезнями. Именно мужская похоть заставляла многих женщин делать аборты, против которых Стэнтон выступала из-за их вредности для здоровья, но не осуждала при этом самих женщин. Проституция также была явным следствием как мужской сексуальности, так и несправедливой экономической системы, которая толкала женщин на этот опасный путь. Но более всего женщин объединял общий страх быть изнасилованными. Подобно многим современным радикальным феминисткам, Стэнтон пошла настолько далеко, что рассматривала изнасилование как синоним положения своего пола:

«Общество, как оно сегодня организовано властью мужчин, представляет собой одно великое изнасилование всего женского — на дорогах, в тюрьмах и застенках, в психиатрических лечебницах, в собственных домах, а также в мире моды и на рабочих местах» (Dubois, 1981, р. 123).

Все вышесказанное означает, что проблемы власти и доминирования относились не только к общественно-политической сфере, но и к интимным отношениям, и Стэнтон публично выступала за изменение условий жизни женщины в семье и браке. В этом она пошла гораздо дальше требования права собственности для замужних женщин, выступая против самого института брака, рассматривая его скорее как вид неоплачиваемой проституции и домашнего труда, нежели как освященный религией союз, основанный на любви я взаимных обязательствах. Ее идеи получили подтверждение в процессе бесед в небольших женских группах в конце 60‑х гг. XIX в. Эти группы во многом схожи с «группами пробуждения сознания» в современном феминистском движении (см. гл. 10). Здесь женщины вместе обсуждали свои личные проблемы и нередко обнаруживали их схожесть с проблемами других. Главной темой была утрата женщинами сексуальной автономии в браке, где жена не имела права отказать мужу в доступе к собственному телу. Стэнтон видела в этом основополагающую причину угнетения женщин: «Деградация женщины заключена в мужской уверенности в его сексуальных правах. На одной этой идее строится система брака. Она лежит в основе всего прогресса» (Цит. по: Rossi, 1973; рр. 392-393). С одной стороны, это утверждение можно рассматривать как естественное развитие основной предпосылки либерального индивидуализма, согласно которому личность любого пола должна обладать неотъемлемыми правами, что приобретает специфическое толкование в применении к женщине. Эта проблема также была изложена на языке либеральной традиции. Так, Люси Стоун, считавшаяся более «умеренной» и «уважаемой» феминисткой, нежели Стэнтон, писала: «Как мало значит для меня право голоса, право собственности и т. п., если мне не позволено владеть своим телом и распоряжаться им по своему усмотрению» (Цит. по: Wheeler, 1983). Одновременно, однако, такая позиция предполагала пересмотр понятий власти и политики, что предваряло лозунг современных радикальных феминисток — «личное есть политическое». Частная сфера рассматривалась как арена, на которой власть проявляется и где она одновременно может быть поставлена под сомнение. Это означало, что свобода женщин должна быть завоевана не только посредством вхождения в общественную жизнь, но и через изменение их положения в семье.

Современные авторы отмечают, что Стэнтон не довела свой анализ до логического конца: показав всеобъемлющую природу угнетения женщин мужчинами, она, однако, считала, что формальные юридические и политические, меры изменят ситуацию — решение, которое ошибочно «предполагает, что все отношения в браке подчинены закону» (Eisenstein, 1981, р. 159). Однако такое толкование взглядов Стэнтон является слишком упрощенным. Она, безусловно, желала обеспечить женщинам полные юридические и политические права и придавала большое значение изменению законов. Тем не менее Стэнтон не рассматривала изменение права изолированно и не считала, что этого достаточно для достижения необходимых изменений. Она понимала, что потребуется серьезный переворот в сознании как женщин, так и мужчин, а также изменение социально-экономических условий. В определенном смысле само требование перемен было радикальным, поскольку бросало вызов устоявшимся представлениям, ставя под сомнение законность мужской власти и вынося на публичное обсуждение замалчиваемые проблемы. Критика формальной коллективной власти мужчин проблематизировала и нравственную позицию каждого отдельного угнетателя. Вызов власти также состоял в отказе следовать традиционным нормам и юридическим правилам. В этом контексте мы можем понять требование некоторых феминисток оставить за собой в браке хотя бы часть собственного имени и их эксперименты с «блумерским костюмом» в начале 50‑х гг. XIX в. Отказываясь от рабского положения, обусловленного утратой собственного имени, Стэнтон запрещала называть себя «Миссис Генри Стэнтон», а также утверждала свое право одеваться в соответствии со своими представлениями об удобстве, а не для мужского одобрения. Однако «блумерский костюм» (широкая юбка до щиколотки поверх просторных брюк) вызвал столько неприязни и насмешек, что суть требований осталась в стороне, и она вскоре отказалась носить его на людях. Отношения между мужем и женой, по мнению Стэнтон, также могли быть изменены с помощью образования, и в этом она, как всегда, превосходила требования «умеренных» феминисток, настаивая на совместном обучении мальчиков и девочек. Она аргументировала это не только тем, что женщины вправе получать знания и квалификацию, но и тем, что это могло бы изменить отношения между полами. Работая и обучаясь совместно, мальчики и девочки воспринимали бы друг друга как равных, и тогда их взрослые отношения, включая брак, могли бы основываться на уважении, равноправии и партнерстве.

Религия и «Женская Библия»

К концу жизни уверенность в необходимости изменения взглядов, подчеркивающих подчинение женщин, привела Стэнтон к критике института, который она считала главным агентом господствующей идеологии, — религии. Все формы организованной религии, утверждала она, были враждебны к женщине: индийские вдовы, сжигаемые на костре вместе с телом мужа, турчанки в гареме, американские матери, которым отказывают в хлороформе во время родов, чтобы наказать за первородный грех Евы, — все они — жертвы доминирующей мужской религии. И хотя отдельные священники оказывали поддержку и женщинам, она все больше убеждалась, что американская церковь представляла собой огромную силу, выступающую против ее феминистских идей. По мере перехода из раннего евангелизма в агностицизм (но не в атеизм) Стэнтон занимала все более антиклерикальную позицию. Кульминацией явилась ее попытка в 90‑х гг. XIX в. сделать критику религии основной задачей организованного женского движения. В 1895 г., в сотрудничестве с другими женщинами, она опубликовала «Женскую Библию» («Woman's Bible») — критический феминистский комментарий, отрицавший «божественное» происхождение подчинения женщины и утверждавший, что мужчины манипулируют религией для того, чтобы узаконить свою власть (Dubois, 1981). Тем не менее этот «монумент феминистской религиозной полемической мысли» (Banner, 1980 р. 164) не оправдал ее надежд: лидеры церкви отказывались принимать всерьез ее аргументы, а новое поколение феминистских активисток неохотно вовлекалось в обсуждение каких-либо проблем, кроме суфражистской кампании.

Класс, раса и феминизм

Несмотря на то, что в течение столетия более «уважаемые» феминистки старались отмежеваться от «несдержанных» выступлений Стэнтон против церкви и ее попыток публичного обсуждения вопросов секса, она была далеко не единственной, кто видел эмансипацию женщин как задачу более сложную, чем только политические и правовые реформы. Обычно ее манера выступлений, а не их содержание отталкивали возможных сторонниц. Однако в экономических вопросах она действительно часто опережала взгляды большинства современниц, особенно в период с 1868 по 1870 г., когда вместе с Сюзан Энтони (Susan Anthony) редактировала феминистский журнал «Революшн» («The Revolution»). Это издание определенно стояло на лейбористских, антикапиталистических позициях, и в нем предпринимались серьезные, хотя и безуспешные попытки организации женщин-рабочих. Поэтому неверны заявления о том, что Стэнтон была обеспокоена только проблемами женщин среднего класса. Как и Мэри Уоллстоункрафт, она последовательно критиковала экономическое неравенство и демонстрировала большой интерес к идеям социалистов-утопистов. Впрочем, ей все же не удалось выработать обоснованный экономический анализ капиталистической системы, и, несмотря на то, что она работала в начале 70‑х гг. XIX в. с Викторией Вудхалл (Victoria Woodhull), опубликовавшей первое американское издание «Коммунистического Манифеста» и являвшейся президентом маленького американского отделения Первого Интернационала (См.: Banner, 1980, рр. 125-130), Стэнтон не продемонстрировала знакомства с марксистской экономической теорией. Более того, она не только не ставила акцента на проблемах рабочего класса как целого, но, как и у других феминисток XIX в., ее внимание к положению женщин-работниц сочеталось с резкой враждебностью к рабочим-мужчинам. Отчасти причиной этого было возмущение тем фактом, что наиболее невежественные мужчины обладали политическими правами, в которых было отказано женщинам среднего класса, включая и ее.

Для Мэри Уоллстоункрафт, писавшей во времена, когда большинство мужчин были лишены права голоса, эта проблема была малозначимой (Wollstonecraft. Vindication…, р. 259). Но для американской женщины XIX в. «предоставление полноправного статуса пьяницам, идиотам, игрокам на бегах и торговцам ромом, невежественным иностранцам и глупым юнцам — в высшей мере оскорбительный факт» (Обращение Стэнтон к съезду в Сенека Фоллз, цит. по: Dubois, 1981, р. 32). К концу столетия феминистское движение все больше следовало предубеждениям женщин среднего класса, и первоначальное требование Стэнтон предоставить избирательные права всем трансформировалось в «голосование образованных» (ценз грамотности для обоих полов). Она также придерживалась мнения, что изнасилование — это преступление, совершаемое только мужчинами-рабочими, и в конце жизни выступала за контроль над рождаемостью среди рабочих как способ сокращения рабочего населения.

Классовой неприязни сопутствовала немалая доля расизма. C первого взгляда это вызывает удивление, если вспомнить, что американский феминизм берет истоки в аболиционистском движении, а в ранних выступлениях Стэнтон и других феминисток положение черных мужчин сравнивалось с положением бесправных женщин. «Черный мужчина и женщины рождены для гонений. Знаком их унижения является цвет кожи и пол, подобно «алой букве», горестно носимой на груди» (Цит. по: Dubois, 1981, р. 83). Некоторые современные феминистки, однако, считают, что подобное сравнение ситуации женщин и черных мужчин является само по себе расистским, так как включает в число всех женщин только белых, а черные женщины выпадают из рассмотрения. Свидетельством тому является тот факт, что сразу после Гражданской войны Стэнтон отказалась поддерживать предоставление избирательных прав неграм, если права голоса не будут также даны женщинам. Она утверждала, что белые женщины в большей мере заслуживают избирательное право, нежели прежние рабы, и, разгневанная предательством соратниц, интересы которых она защищала, Стэнтон сделала попытку «построить феминизм на основе расизма белых женщин» (Dubois, 1981, р. 92).

До недавнего времени политическая борьба черных женщин была практически вычеркнута из истории стараниями белых толковательниц. Но сейчас ее заново открывают черные феминистки, пересматривая концепцию политической активности с «черных» позиций и извлекая из забвения идеи таких выдающихся предшественниц, как Мария Стюарт (Maria Stewart) и Сожурнер Трут (Sojourner Truth) (См.: Collins, 1990, гл. 1). Трут (1797?–1883) была освобожденной рабыней, которая путешествовала по стране с выступлениями о проблемах женщин и рабства. Ее наиболее известная речь была произнесена на съезде по правам женщин в Экроне в 1851 г., в которой она изливала презрение по поводу заявлений мужчин, будто женщины слишком слабые и хрупкие существа, чтобы иметь право голоса. Напомнив о силе, проявленной в испытаниях женщинами, подобными ей самой, она аргументировала: «А я разве не женщина?» (Цит. по: Shneier, 1972, рр. 94-95). В целом же, политическая активность черных женщин оставалась маргинальной в суфражистской кампании, к концу столетия их участию активно препятствовали белые лидеры, опасаясь, что их присутствие в движении вызовет неприятие со стороны белых женщин на юге страны (См.: Davis, 1981; Spender, 1983а, рр. 357-374).

Дискуссия о равенстве и различиях

Дискриминация по расовому признаку совершенно очевидно противоречила отношению к правам личности, декларированному в Сенека Фоллз полвека назад. Тем не менее американские феминистки постепенно отказывались от аргументов за равноправие, заменяя их доказательствами морального превосходства женщин. Эта идея о природном различии могла также быть применена к расовому неравенству. В соответствии с культом «истинной женственности», который становился все популярнее к концу века, уже не рациональность женщин, а именно их специфические женские качества должны были обеспечить им право голоса. Аргументы, которые приводились раньше, чтобы отказывать женщинам в праве на общественную роль, использовались теперь, чтобы требовать предоставления им этой роли. Предполагалось, что «женские ценности» вроде чистоты, терпимости и миролюбия должны найти отражение в делах государства. Хотя Стэнтон нередко апеллировала к качествам женского превосходства и использовала этот аргумент в своих рассуждениях, ее феминизм отличался от взглядов поздних суфражисток, поскольку она четко придерживалась либеральных идей о том, что именно рациональность женщин, равная мужской, обеспечивает им равные права. Несмотря на понимание ею взаимосвязи проблем пола, класса и многосторонней природы угнетения женщин, в конечном итоге она анализировала права каждой женщины как индивида (На эту тему см. известную ст.: Stanton. The Solitude of Self // Dubois, 1981).

Активная политическая деятельность Стэнтон длилась более полувека. Количество ее лекций, статей и писем огромно и включает в себя попытку описания всего процесса феминистской борьбы в многостраничной «Истории женского суфражизма» («History of Woman Suffrage»)[16]. Первые два тома отредактированы ею вместе с Сюзан Энтони и Матильдой Гейдж (Matilda Gage). Остальные четыре тома продолжили эту историю до 1920 г., когда была принята поправка к американской конституции, гарантирующая женщинам избирательное право. К моменту смерти Стэнтон в 1902 г. было достигнуто уже немало успехов. И даже те женщины, которые оппонировали суфражистскому движению, могли участвовать в общественной жизни, что невозможно было даже представить во времена ее молодости. Как сказала ее лучшая подруга Сюзан Энтони, к 1902 г. все юридические права, потребованные в Сенека Фоллз, были получены, кроме права голоса (History of Woman Suffrage, vol.4, p. xiii), и c 1890 г. радикальное и умеренное крыло организованного феминистского движения объединились и сконцентрировались на достижении этого требования. Стэнтон тем не менее упорно отказывалась ограничивать свои интересы одной целью. И хотя ее часто относили к либеральным феминисткам, она не сводила проблемы женщин только к их политическому и правовому неравенству, и на протяжении всей жизни ее интересы и сферы деятельности охватывали невероятно широкий спектр вопросов. Право голоса и Библия, права собственности и воспитание детей, профсоюзы и удобный стиль одежды, образование и изнасилование, оплачиваемый труд и брак — все эти проблемы становились пищей для ума. Она понимала всеобъемлющую сущность мужской власти и взаимосвязанность частной и общественной сфер. Хотя она никогда не выступала за сепаратизм, радикальность Стэнтон заключалась в убеждении, что женщины должны, сами завоевать свое освобождение, осознать общность своих интересов и противостояние им коллективных интересов мужчин. Высокий накал ее полемики и обвинений не соответствовал нормам поведения «уважаемых леди» того времени, но это не смущало ее. Более того, Стэнтон писала:

«Когда я думаю обо всех несправедливостях, претерпеваемых женщинами, мне становится стыдно, что мной не овладел непрекращающийся гнев, что всей кожей, костями я не ощущаю это-безумие, а глаза мои не наполнены слезами и из губ не вырываются страшные проклятия…» (Цит. по: Griffith, 1984, р. 164).

Тем не менее, как мы видели, некоторые критики утверждают, что позиция Стэнтон была неизбежно ограничена ее либеральным происхождением. Но это было общей чертой американского феминизма, который на глазах у Стэнтон становился значительным, хотя порой и раздробленным, массовым движением. Точно такое же сочетание радикализма и консерватизма можно обнаружить в развитии британской феминистской политики и теории, к которым мы теперь обратимся.

Джон Стюарт Милль и феминизм в Британии

Организованное феминистское движение возникло в Британии позже, чем в Америке, и все дискуссии феминистского толка в середине XIX в. ориентировались на труды Джона Стюарта Милля (сына Джеймса Милля, инициировавшего написание Томпсоном книги «Призыв к защите интересов женщин», см. гл.1 выше). Его оценивали как «единственного ведущего либерального политического философа, пытавшегося открыто применять принципы либерализма к женскому вопросу» (Okin, 1980, р.197). Милль заявлял, что прочтение философских трудов всегда вызывало в нем желание предоставить женщинам равные права. Однако только его близкая дружба с Гарриет Тейлор (Harriet Taylor), на которой он женился в 1851 г. после смерти ее мужа, подтолкнула и вдохновила Милля на создание его наиболее известного феминистского труда «Подчиненность женщины» (написанного в 1861 г. и впервые опубликованного на русском в 1869 г.). Хотя книга спровоцировала немало злопыхательств и насмешек в Англии и была его единственной публикацией, на которой издатели потеряли деньги, она имела невероятный успех в мире и была переведена в более чем десяти странах в первые же годы после публикации. «Трудно переоценить тот уровень влияния, которое она произвела на умы образованных женщин во всем мире» (Evans, 1977, р.188). В Америке эта книга была воспринята с огромным энтузиазмом: Сара Гримке в возрасте 79 лет «преодолевала немыслимые расстояния по сельским районам Массачусетса, чтобы распродать сто пятьдесят экземпляров кни-ги» (Rossi, 1973, р. 296), а Стэнтон писала:

«Я отложила прочитанную книгу с ощущением умиротворения и радости, неведомыми доселе, это был первый в моей жизни случай, когда мужчина продемонстрировал, что он способен увидеть и почувствовать все тонкости и пределы, до которых доходитунижение женщины, а также понять корни ее слабости и деградации» (Rossi, 1970, р. 62).

Современные феминистки, однако, реагируют с гораздо меньшим энтузиазмом на эту работу и часто рассматривают ее скорее как пример неизбежной неудачи в применении либерального подхода к феминизму, нежели успех. Заслуженная слава способствовала и преувеличению ее оригинальности как современными, так и более поздними комментаторами. Если бы Стэнтон прочла более ранний труд Вильяма Томпсона «Призыв к защите интересов женщин», она также обнаружила бы не менее восприимчивое и сочувственное описание положения женщин. Современные дискуссии о находках и просчетах Милля приобретают новые трактовки, когда его идеи анализируются в историческом контексте.

Распространение феминистских идей

Хотя и не видимые на фоне популярности Милля и более поздней активности суфражисток, женщины в Британии 60‑х гг. XIX в. также не безмолвствовали. Работа Гарриет Тейлор (Harriet Taylor) «Enfranchisement of Women» («Избирательные права для женщин», 1851) является наиболее известной феминистской публикацией, написанной женщиной. Однако многие ее положения предвосхитила уже Марион Рейд (Marion Reid) в книге «А Plea for Woman» («Мольба за женщину», 1845). Несколькими годами позже женщины в Британии стали не только писать на тему своих прав, но и организовывать публичные кампании за изменение законов, которые практически не претерпели реформирования со времен Мэри Уоллстоункрафт. — Замужняя женщина все так же оставалась собственностью мужа, а ее юридический статус не отличался от статуса ребенка. Как писал Джон Стюарт Милль, «брак — единственный вид рабства в полном смысле этого слова, признаваемый новейшими законами. По закону нет более рабов — кроме хозяйки каждого дома»[17]. Для немногих «фабричных девушек», — которые могли, получив работу, обрести некоторую экономическую независимость, с вступлением в брак эта возможность утрачивалась (муж по закону получал право на ее заработок), а для женщин среднего класса не существовало путей для профессиональной карьеры, и единственным шансом обрести экономическую стабильность оставался брак. Постепенно увеличивающееся разделение между домашней жизнью и оплачиваемым трудом и закрепление идеи о «мужчине-добытчике» способствовали формированию идеологии «раздельных сфер». В соответствии с этим убеждением роль женщины была по природе и естеству домашней и сконцентрированной на семье[18], тогда как мужская роль приписывалась к сфере общественно полезного труда и политики — позиция, отраженная в стихотворении Теннисона «Принцесса»:

На практике, однако, этот «идеал» часто не соответствовал реальности. Немало рабочих семей зависело от заработка жены, и разделительная черта между домом и работой была не столь очевидна, поскольку существовало еще домашнее производство, и многие домашние обязанности, например стирка, выполнялись совместно. Также не принималось во внимание то, что большое количество женщин были вынуждены оставаться незамужними, потому что попросту не хватало мужей: перепись 1851 г. показала, что женщин в Англии на одну треть было больше, чем мужчин. Тем не менее реальность была не столь важна по сравнению с распространенным мифом о подходящих гендерных ролях[19]. С позиции этой доминирующей идеологии незамужние или работающие вне дома женщины были в лучшем случае невидимы, в худшем — считались неудачницами и отклонением от нормы.

Это означает, что давление на женщин было даже больше, чем во времена Мэри Уоллстоункрафт, но к середине XIX в. сами женщины все в большей мере стали осознавать свои проблемы и объединяться для их решения. В основном требования перемен касались опекунства над детьми, закона о разводе и правах собственности, а также доступа к образованию и оплачиваемому труду. К 60‑м гг. XIX в. право голоса также стало темой феминистских требований. Как указывает Левин (Levine, 1987), первоначальное феминистское движение в Британии не воспринималось как таковое, поскольку представляло собой скорее разобщенную сеть различных групп, нежели централизованную организацию, имеющую лидера. С 1856 г. активистская деятельность была сконцентрирована вокруг группы под названием «Лангэм Плейс» («Langham Place Group») и журнала «Инглиш вумен» («The English-womans Journal»), основанного в 1858 г. Барбарой Лей Смит Бодишон и Бесси Рейнер Паркс (Bessie Rayner Parkes). Одновременно по всей стране распространялись дискуссионные сообщества и социальные клубы, в которых обсуждались феминистские проблемы.

Для некоторых женщин требование гражданских прав означало распространение среди бедных слоев населения идей среднего класса о «домашней добродетели» и строгой сексуальной морали; в частности, это относилось к тем, кто активно поддерживал Закон о бедности 1834 г. «Для многих женщин среднего класса требования, которые могли бы выражать интересы их пола, часто были требованиями классового доминирования» (Rendall 1987, р. 27). Членами первых феминистских групп были в основном женщины среднего и высшего классов, они придавали большое значение «респектабельности» своих действий. В отличие от социалисток-утописток у этих дам не возникало желания оскорбить приличное общество выступлениями против семейных ценностей или сложившейся морали. Сама Бодишон была незаконнорожденной, и, хотя отец вполне обеспечивал ее материально, это означало, что она должна была вести себя скромно. Точно так же не афишировалась поддержка феминистских кампаний со стороны Мэри Энн Эванс (Магу Ann Evans), настоящее имя — Джордж Элиот (George Eliot), поскольку та «жила в грехе». В то же время, феминистки середины столетия часто обращали внимание не только на проблемы своего класса, но и подчеркивали общность интересов всех женщин, и их деятельность не ограничивалась борьбой за формальные гражданские права. Например, первая организованная группа «Комитет в защиту женской собственности» («Womans Property Committee», основана в 1855 г.) признавала важность для женщин из рабочего класса право на собственный заработок. Позже кампании вокруг проституции рассматривали ее как результат бедности, правовой беспомощности и мужской сексуальности, а не как вину самих проституток. Таким образом, либеральная идея прав личности сосуществовала с идеей о том, что женщины, как социальная группа, имеют общие интересы, противоположные интересам мужчин. Этому сопутствовало осознанное стремление объединяться с другими женщинами и утверждение женского превосходства, что предваряло некоторые течения современного радикального феминизма. Более того, требование политических и юридических прав не всегда означало некритичное принятие мужских ценностей, как считают некоторые современные интерпретаторы. Для некоторых женщин эти права являлись средством вхождения в мужской мир, но для большинства они представлялись способом улучшить домашнюю жизнь, что в целом не противоречило доктрине «раздельных сфер». В целом все требуемые права отражали скорее реакцию на те проблемы, с которыми женщины сталкивались в повседневной жизни, а не принцип абстрактной справедливости. Эти идеи и формы деятельности не могут быть определены просто как «либерально-феминистские», поскольку такая оценка не раскрывает все многообразие целей, проблем и мнений, имевших место в этом движении. Как и в Америке, это отчасти объясняется смешанным происхождением феминизма, в котором религиозные идеи о «женских добродетелях» оказывались в странной смеси с либеральными положениями о правах личности и равенстве и порождали широкое, но не всегда последовательное стремление к переменам.

Определенная двусмысленность лежала в корне викторианского феминизма, от которой не был свободен и Джон Стюарт Милль. Здесь необходимо подчеркнуть, что непоследовательности и противоречия, которые критики обнаруживают в его работе, не являются исключением, но отражают весьма распространенную путаницу в сознании того общества. Как и в Америке, требование равных прав порой основывалось на либеральной идее о женской рациональности, а порой на том основании, что женщина, в сущности, «отлична» от мужчины и что женских пол обладает качествами, которые. должны быть представлены в общественной жизни. Это означало, что прав можно добиваться либо для того, чтобы женщины «были подобны мужчинам», либо для того, чтобы они смогли реализовать свои женские добродетели (либо в домашней сфере, либо в политической и интеллектуальной жизни). Поэтому было неясно, нужно ли женщинам копировать, дополнять или подавлять в себе мужские качества и должны ли требуемые ими права рассматриваться как индивидуальное приобретение, как средство для всеобщего социального усовершенствования или же как необходимое орудие «женского класса», чьи интересы противоположны интересам мужчин. Как отмечалось выше, проблемы, которые обсуждались в публикациях и публичных выступлениях американских авторов, и по сей день занимают феминистскую мысль. В этом контексте становятся понятными противоречия, обнаруживаемые в работах Джона Стюарта Милля.

Работа Д. С. Милля «Подчиненность женщины»

В определенном смысле работа Милля «Подчиненность женщины» является всего лишь применением кженщинам идеи эпохи Просвещения о том, что общество должно быть построено на основе разума. В этой книге он утверждает, что подчиненное положение женщин является варварским реликтом исторического прошлого, а не результатом естественного развития. Такое положение первоначально основывалось на силе, а впоследствии по традиции стало рассматриваться как «естественная норма». Он соглашался, что женщины во многих отношениях «выглядели» хуже в сравнении с мужчинами, но это, по его мнению, было следствием социального давления и плохого образования — «то, что теперь называется природою женщины, вообще в высшей степени искусственный результат принудительного стеснения в некоторых направлениях, неестественного подстрекательства в других»[20]. Следовательно, женщинам должны быть предоставлены те же возможности, что и мужчинам; только тогда мы увидим их истинные способности, и только тогда общество получит полную отдачу от всех его членов. Это означало, что правовая дискриминация женщин была ошибкой и что «принцип, которым управляются отношения между обоими полами, т. е. легальная подчиненность одного пола другому, по самой сущности своей ложен и составляет ныне одно из главных препятствий к прогрессу человечества и что его следует заменить принципом полного равенства, не допускающим ни власти, ни преимуществ с одной стороны, ни воспрещений с другой»[21]. В особенности должно быть устранено рабское положение женщин в браке, они должны получить свободный доступ к образованию и оплачиваемому труду, им также должно быть дано право голоса и участия в политике.

Это утверждение — пример ясной и действенной либеральной феминистской позиции, но оно уже не звучит оригинально к 1860 г., хотя и сохраняет важность во многих отношениях. Изначальная позиция Милля в отношении природы и способностей женщин может быть отнесена к агностицизму, но вскоре становится очевидным, что его либеральная идея о том, что женщины, возможно, «так же хороши, как и мужчины», сосуществует с наблюдением, что в некоторых важных моментах женщины, по сути, «другие». Прежде всего он считает, что, хотя женщины, как и мужчины, обладают разумом, их мышление в большей мере интуитивно, практично и «конкретно», так что «женское мышление потому чрезвычайно полезно, что придает действительность бредням мыслящих мужчин, а мужское мышление полезно тем, что расширяет и придает крупность женскому»[22]. Некоторые современные феминистки весьма гневно реагировали на это утверждение. Так, Аннас считает, что, определяя женское мышление как в основе своей интуитивное, Милль следует «избитому книжному штампу» (Annas, р. 184) и что из этого строится интеллектуальная иерархия, в которой мужчина гений использует менее. значимые способности женщины-ассистентки. Одновременно другие современные критики отрицают, что выделение подобных половых различий непременно базируется на идее превосходства и подчинения, и обвиняют саму Аннас в некритичном принятии мужских ценностей (Thornton, 1986; Mendus, 1989). Как можно увидеть в других работах Милля, он вовсе не считал, что рациональное мышление является единственно возможным или наилучшим, так же как он нигде не соотносил напрямую разные способы мышления с различиями между полами. Также он нередко утверждал, что поэты и артисты способны к откровениям, которые не даны «простому мыслителю», а в 1832 г. писал в письме историку Карлейлю: «Мое призвание находится в более скромной области; в отличие от художника, я скорее могу быть логическим рассказчиком… только в руках художника Истина становится впечатляющим и живым принципом действия» (цит. по: Schneewind, 1965, р. 84). В целом он считал логическое и интуитивное мышление скорее взаимодополняющими, нежели противоречащими друг другу. Из этого следовало, что идеальное партнерство мужчины и женщины является «обоюдным превосходством», «… так что каждый пользуется высоким наслаждением смотреть с уважением на другого и иметь удовольствие попеременно вести и быть ведому по пути развития»[23]. Из всего вышесказанного следует, что женщины должны быть допущены к умственной деятельности не потому, что они во всех значимых аспектах равны мужчинам, а потому, что они отличаются от них. Эта позиция не является, как принято считать, либеральной, но, как утверждалось выше, она соответствует распространенному убеждению викторианских феминисток, а также соотносится с некоторыми современными радикальными феминистскими идеями о превосходстве женского способа мышления.

Также очевидно, что, хотя Милль соглашался с необходимостью предоставления мужчинам и женщинам равных политических прав и настаивал на том, что не должно быть препятствий к женскому образованию и труду, на практике он считал, что оба пола играют разные роли в обществе — роли, которые вполне соответствовали идеологии «раздельных сфер». Женщины, считал он, должны быть свободны в выборе рода занятий и их нельзя принуждать к браку из-за экономической необходимости:

«Женщина, выходя замуж, собственно говоря, уже выбирает себе род занятий, точно так же как мужчина, выбирающий профессию: о ней можно сказать, что она посвящает себя ведению хозяйства, воспитанию детей как специальности на столько лет своей жизни, сколько потребуется на это дело, и потому отказывается на это время не от всяких других занятий вообще, но от занятий, помешавших бы ей в исполнении избранных ею обязанностей. Постоянные, систематические занятия вне дома при таком взгляде сами собой, без постороннего вмешательства, не входили бы в программу большинства замужних женщин»[24].

Это означает:

«Обыкновенный порядок, при котором муж зарабатывает деньги, а жена ведет домашний расход, кажется мне самым подходящим разделением труда между супругами»[25].

«При порядке, основанном на полной справедливости, я поэтому не считаю желательным, как общее правило, чтобы жена увеличивала своими доходами семейный доход»[26].

Современные критики не замедлили выступить против таких выводов, обвиняя его в предательстве принципов, на которых был построен его феминизм: «Ограничения, которые Милль налагает на замужнюю женщину, противоречат его аргументам в пользу равенства и личной свободы для обоих полое — противоречие настолько явное, что грозит уничтожить всю его аргументацию» (Goldstein, 1980, р. 328). Его выводы, похоже, опираются на веру в то, что только женщины могут и должны исполнять домашнюю работу, поэтому, если жена ходит на работу, то «она отнимает у себя возможность заботиться о детях и хозяйстве, а никто другой так о них заботиться не станет»[27]. При этом нигде не встречается предположения, что мужчина мог бы разделить эти обязанности со своей женой. Это особенно удивительно в свете его настойчивых утверждений, что человеческие отношения должны регулироваться разумом, а не традиционным укладом. Более того, он не только был знаком, но и весьма сочувствовал идеям социалистов-утопистов, которые, как мы видели раньше, выступали против традиционного разделения домашнего труда.

Выводы Милля означают, что возможности женщин ограничиваются с вступлением в брак, а значит, они не могут быть представлены на равных в сфере оплачиваемого труда и в политике и что замужней женщине необходимо быть экономически зависимой от мужа. Похоже, Милль считал, что потенциальная способность жены зарабатывать собственные деньги является достаточной, чтобы заслужить уважение мужа и обеспечить ее положение равноправного партнера в браке. Это мнение активно опровергалось современными феминистками, но также отличается и от мнения жены Милля, Гарриет Тейлор, что можно обнаружить в ее более ранней работе «Enfranchisement of Women». Существовали сомнения по поводу авторства этой статьи, которая первоначально была опубликована под именем Милля. Однако сам он говорил, что был «немногим больше ее чем редактором и личным секретарем» (Taylor. Enfranchisement of Women, p. 1), а приведенные в этой работе доводы, серьезно отличающиеся от доводов Милля в книге «Подчиненность женщины», подтверждают авторство Тейлор. В этой работе Тейлор утверждает, что замужняя женщине следует приносить доход в семью, «даже если общая сумма увеличится незначительно». Благодаря этому «она поднимется из положения прислуги до положения партнера» (Taylor. Enfranchisement of Women, p. 20). Эта позиция, очевидно, в большей мере соответствует современному либеральному феминизму, чем вера Милля в то, что свобода женщины совместима с экономической зависимостью и полной ответственностью за домашнее хозяйство. Однако идеи Милля нельзя рассматривать как бездумную или эгоистическую реакцию благожелательного, но внутренне шовинистически настроенного мужчины, так как они были разделяемы многими феминистками его времени, включая некоторых членов группы «Лангэм Плейс» (см.: Rendall 1987, ch. 4). Мэрион Рейд в 1845 г. писала почти теми же словами, что и Милль: женщинам необходимо предоставить гражданские и политические права, но при этом замужние женщины должны оставаться дома, и «наилучшие и благороднейшие женщины всегда будут находить высшее удовольствие в культивировании домашних добродетелей» (Reid. A Plea for Women, р. 16). Сам Милль, настаивая на полной ответственности замужней женщины за домашнее хозяйство, абсолютно упустил из виду стоимость домашнего труда. Рейд утверждала, что домашняя сфера отнюдь «не жалкое и низкое» дело (Reid. А Plea for Women, р. 21) и требует не меньше умственных усилий, чем большинство мужских занятий. Как и Уоллстоункрафт, она отстаивала ценность и значимость традиционных женских обязанностей и необходимость предоставления женщинам образования. Милль же не продемонстрировал уважительного отношения к домашнему труду, и в одной из ранних работ он даже позволил себе отрицать, что домашний труд можно рассматривать как серьезное занятие. Он утверждал, что в идеальном браке «не будет нужды для жены принимать участие в обеспечении того, что называется поддержанием жизни; для обоюдного счастья ее основное занятие, скорее, украшать ее и делать прекраснее» (Rossi, 1970, р. 75). Если не подходить строго к этому высказыванию, его можно интерпретировать как результат страстного увлечения молодого Милля Гарриет Тейлор, с которой он недавно познакомился. В то время когда он писал книгу «Подчиненность женщины», домашняя работа рассматривалась им как важная и утомительная деятельность. В любом случае остается загадкой, почему Милль считал, что разумная женщина свободно предпочтет либо «украшение жизни», либо утомительные обязанности по ведению домашнего хозяйства. Такой выбор имеет смысл только в том случае, если истинная реализация женщины заключается в обслуживании мужа — мысль, противоречащая всем доводам книги.

Критика либерализма Милля

Итак, критика в отношении работы Милля заключается в том, что он не смог логически следовать своим либеральным принципам. Другие критики, однако, считают, что его анализ несовершенен не столько из-за непоследовательного применения либеральных принципов, сколько из-за ограниченности самих принципов. Некоторые из них связывают эту ограниченность с использованием им утилитаристской теории. Как первоначально рассуждал Джереми Бентам, близкий друг отца Милля, Джеймса Милля, эта теория предлагает рассматривать законы и мораль не с позиций некоей абстрактной идеи, но в соответствии с тем, насколько они увеличивают общую сумму человеческого счастья[28]. При подсчете этой суммы (Бентам предлагал для этого свою сложную систему расчетов) предполагалось, что все люди стремятся максимально увеличить собственное благо и что счастье каждого индивида равноценно. Здесь просматриваются очевидные эгалитаристские позиции, позволившие Боралеви (Boralevi) утверждать, что утилитаризм имеет тесную связь с феминизмом, невзирая на то, что и Джеймс Милль, и временами Бентам, приходили к антифеминистским выводам (Boralevi, 1987; см. также: Ball, 1980). Некоторые феминистки, однако, считают, что предположение, будто все люди являются расчетливыми, соревнующимися, гедонистическими и автономными индивидами, весьма проблематично, эта парадигма свойственна мужскому мышлению и стилю поведения и упускает из виду взаимозависимость людей и женскую способность к заботе о других (См.: Jagger, 1983, ch. 3). Поэтому классический утилитаризм исключает женские свойства и не может быть основой адекватной феминистской теории.

Милль, однако, не поддерживал эту парадигму. Он всегда отрицал существование неизменной, навечно закрепленной человеческой сущности, утверждая, что человеческий характер есть видоизменяющийся продукт общественного влияния, а не постоянный факт природы[29]. Он также подчеркивал взаимозависимость блага разных людей, считая, что в правильно организованном обществе «утилитаристский принцип требует, чтобы … стремление к общему счастию сделалось обычным мотивом поступков каждого индивидуума и этот мотив имел широкое и преобладающее значение в человеческой жизни»[30]. По мнению Кул (Coole, 1988, р. 160), сходные рассуждения встречаются и у Томпсона, и оба писателя использовали эту модифицированную теорию утилитаризма в своих требованиях политических и юридических прав для женщин. Отсюда следует, что Милль не открыл ничего оригинального в философском смысле, и мы обнаруживаем поразительное сходство его аргументов с высказываниями Томпсона, которого он описывал как «очень почтенного человека, с которым я был хорошо знаком»[31]. Оба утверждали, что женщины должны быть включены в утилитаристские расчеты счастья и что они заслуживают всех юридических и политических прав, чтобы защищать свои интересы и иметь возможность самовыражения в любой выбранной ими сфере. Они считали, что мужчины также выиграют от женского равноправия, поскольку удовольствия интеллектуального партнерства гораздо выше радостей деспотизма, следовательно, мужчины только выгадают, если перестанут «жертвовать прелестями равенства… ради вульгарных удовольствий господства» (Thompson. Appeal…, р. 70). И, наконец, и это наиболее четко представлено в работе Милля, все общество выиграет, если отношения между полами будут основываться на справедливости и равенстве. Доводы Милля здесь сложны и затрагивают многие области. Наиболее важным из них является, во-первых, то, что сумма способностей и талантов в обществе удвоится с очевидной пользой для общественного процветания и прогресса. Во-вторых, политическая жизнь могла бы улучшиться, и «семейство, устроенное на справедливых основаниях, было бы настоящей школой всех добродетелей, порождаемых свободой»[32], где граждане познавали бы демократические добродетели самостоятельности и взаимной помощи и уважения. В-третьих, характеры мужчин и женщин станут более совершенными, поскольку «все эгоистические склонности — самообожание, несправедливое самопредпочтение, — существующие между людьми, имеют источник и корень свой в существующем ныне устройстве отношений между женщинами и мужчинами, и из этого устройства почерпают свою главную пищу»[33]. Милль также пишет в других работах, что если бы у женщин была альтернатива замужеству, то это привело бы к сокращению угрозы перенаселения (Mill. Principles of Political Economy, p. 459) — а контроль над ростом населения для Милля и многих других либеральных экономистов являлся необходимым условием для экономического процветания.

По мнению Кул, подчеркивая выгоды для мужчин и общества, Милль отчасти отошел от строгой аргументации в пользу равных прав. Она считает, что его утилитаристская позиция открывает возможность для компромисса, поскольку из нее следует, что если бы равенство полов не было способом достижения большего счастья, по логике им можно было бы пренебречь, поскольку «права являются сейчас скорее средством для общественного благосостояния, нежели абсолютной целью каждого индивида» (Coole, 1988, р. 150)[34]. Здесь можно предположить, что заявление Милля было предназначено, скорее, для убеждения непосвященных, а не являлось основной частью его аргументации. Тем не менее, как было сказано выше, он просто не считал, что цели и средства находятся в противоречии. А если такое противоречие все-таки просматривается, то, согласно логике его рассуждений, это всего лишь результат неудачного социального устройства и недостатка образования. Истинное дитя Просвещения, он верил, что справедливое общество может быть построено в результате прогресса разума. Ему не приходило в голову, что возможна ситуация, когда интересы одной группы или класса могут непримиримо противоречить интересам других групп и классов. По его мнению, гармоничное общество отвечало бы интересам всех.

Другой аспект теории Милля, интересующий многих современных феминисток, касается тех поправок к утилитаристской теории Бентама, в которых он утверждал, что удовольствия не равны между собой и некоторые из них, очевидно, стоят выше других. К «высшим» удовольствиям он относил удовольствия ума, но не тела. Критики считают, что такая позиция снижает ценность женской репродуктивной деятельности и отрицает законность сексуального удовольствия, а также отрицает все, что традиционно приписывалось женскому полу. Из этого следует, что «истинно равноправная женщина — это та, которая преодолеет в себе все признаки женского» (Coole, 1988, р. 153). Действительно, как мы видели раньше, Милль недооценивал женский домашний труд и никогда не думал, что воспитательная роль женщин могла бы стать основанием для их возвеличивания. Наоборот, он разделял мнение Тейлор, что «нет неизбежной причины и потребности в том, чтобы все женщины добровольно выбирали посвящение своей жизни исполнению одной животной функции и связанным с этим последствиям» (Taylor. Enfranchisement of Women, p. 18). Секс тоже не может принести освобождение или удовлетворение и должен строго контролироваться. Милль писал, что невозможна реальное улучшение человеческой жизни до тех пор, пока «животный инстинкт занимает в ней непропорционально большое место» (Цит. по: Mendus, 1989, рр. 178-179). Его личная дружба с Гарриет Тейлор вызвала определенный скандал в обществе, но почти наверняка не была связана с сексом. Друг Милля Томас Карлейль писал: «Его «Платоника» и он сам, как всегда, последовательны: невинны, я верю, как целующиеся голуби, и страдают, однако, угрызениями совести от прикосновения языков» (Hayek, (ed.), 1951, р. 86). Сам Милль писал: «Мы категорически не согласны с мнением о том, что сильнейшая и нежнейшая дружба между мужчиной и женщиной не может существовать без чувственности» (Mill. Autobiography, р. 173)[35].

Мендус утверждала, что такая позиция демонстрировала обедненные представления Милля о человеческой природе, она находит его идеал брака — брака умов, но не тел — и сопутствующее ему видение женщин «глубоко искаженными и безрадостными» (Mendus, 1989, р. 172). Однако, как и в других случаях, взгляды Милля не столь оригинальны. Рассматривая секс в негативном свете, он демонстрировал представления, доминирующие в Викторианской Британии. Ранее мы видели, что таковы были и взгляды многих американских феминисток. Левин отмечала, что викторианское отношение к сексу базировалось преимущественно на страхе (Levine, 1987), в основе которого лежала возрастающая обеспокоенность общества мужским насилием, проституцией (особенно детской) и сопутствующей боязнью венерических заболеваний. Как и в Америке, решение проблемы виделось в контролировании мужской сексуальности. Начиная с 50‑х гг, XIX в., проходили кампании против того, как «двойная мораль» была вписана в брачный кодекс, а к 60‑м гг. XIX в. эти темы начали обсуждаться в ключе изменения законов о проституции, что вызвало огромное сопротивление. Целью известного «Акта о заразных заболеваниях» (который имел несколько версий, первая — в 1864 г.) было снижение высокого уровня венерических заболеваний в войсках. Этот Акт требовал, чтобы каждая женщина, живущая в городе, где расположены военные гарнизоны, и которую полиция подозревала в проституции, проходила принудительное медицинское обследование на предмет инфицирования, именуемое в те времена «медицинским изнасилованием». Этот осмотр нередко представлял собой жестокое и отчасти публичное действие. Противники Акта, самой известной из которых была Джозефин Батлер, были возмущены «двойной моралью», когда на аморальные мужские поступки смотрели сквозь пальцы, в то время как «падшая женщина» не имела никаких прав. Некоторые из активисток сочувствовали проституткам, обвиняя мужскую греховность и общественную систему, не предоставлявшую женщинам альтернативного заработка. Эта кампания имела далеко идущие последствия. Во-первых, в ее основе лежало предположение, что у женщин есть общие интересы (поскольку и проститутка, и «невинная» жена, зараженная мужем, являлись жертвами мужской похоти), которые можно сформулировать в терминах мужской власти над женщинами. Во-вторых, возникала резкая неприязнь к мужской сексуальности, которая периодически проявлялась в истории феминизма и имеет место в резких критических высказываниях представительниц современного движения. В-третьих, сексуальная эксплуатация женщин увязывалась с вопросами оплачиваемого труда и образования. И, наконец, считалось, что возможность свободно распоряжаться собственным телом не может быть обеспечена без юридических и политических прав. Все эти идеи формировались в атмосфере отрицательного отношения к сексу, такого же, как у Милля (который поддерживал кампании Батлер), что позже вылились в более широкое движение за реформу морали, тесно связанное с суфражистским движением. Таким образом, взгляды Милля на сексуальность не были просто проявлением предрассудков пуританского, старомодного викторианского мыслителя, они вполне соответствовали радикальным феминистским акциям. Подобные представления сходны и с некоторыми высказываниями в современной феминистской литературе.

Милль также был обеспокоен проблемой мужского насилия в, браке и потерей женой ее сексуальной автономии:

«К какому скоту-мужу ни была бы она прикована, хотя бы она знала, что он ее ненавидит, хотя бы он каждый день доставлял себе наслаждение истязать ее, хотя бы она чувствовала, что ей невозможно отнестись к нему иначе как с отвращением, — этот скот-муж имеет право требовать от нее того, что всего более унизительно для человеческого существа — чтобы она сделалась орудием животного отправления, противного ее склонности»[36].

Отсюда следует, что, подобно многим американским феминисткам, Милль не считал, что подчинение женщины связано только с исключением ее из общественной жизни. Оно укоренилось в системе отношений в семье, именно там мужчина свободен был вести себя как истинный деспот:

[мужья] «каждый день колотят до увечья свою бедную жену, потому что она одна из взрослых людей не может ни защищаться, ни уйти от них… Закон до весьма недавнего времени оставлял даже подобные крайние домашние тиранства ненаказанными»[37].

Так же как и американские феминистки, Милль понимал важность законодательных изменений для уничтожения этого угнетения в частной жизни. Чтобы женщины могли освободиться от домашней тирании, им необходимо образование и работа, тогда экономическая нужда не будет толкать их замуж; им также нужна полная защита со стороны закона, что подразумевало предоставление политических прав.

Хотя Милль был не первым, кто высказывался на эту тему, он был первым политиком, который попытался реализовать свои идеи на практике. Какое-то время он сам был членом парламента и внес поправку к Закону о реформе 1867 г. (предоставлявшую право голоса большинству представителей городского рабочего класса) с целью предоставления на том же основании прав женщинам наравне с мужчинами. Петицию в поддержку женского права голоса подписало около 1500 женщин. Поправка не прошла при 123 голосах «против», но 73 голоса «за» — не менее значимая цифра, и сходные реформы предлагались другими парламентариями на последующих заседаниях. Аргументы Милля в поддержку поправки демонстрируют со всей очевидностью, что он требовал политических прав не просто исходя из соображений абстрактной справедливости. Скорее он рассматривал право голоса как способ улучшения условий частной жизни женщин. Он отрицал, что интересы женщины могут быть увязаны с интересами ее мужа, и требовал разоблачения мифа о мужской защите — в этой связи он настаивал на том, чтобы «в этой палате прозвучал отчет о женщинах, ежегодно избиваемых до смерти, избиваемых ногами до смерти, растоптанных до смерти их собственными защитниками» (Kamm, 1977, р. 160).

Его вера в то, что с домашней тиранией можно покончить, гарантировав женщинам юридические и политические права, очень близка к позиции Стэнтон и подвергалась такой же критике. Несмотря на то, что ни Милль, ни Стэнтон не разобрались по-настоящему ни с проблемой экономической зависимости женщины в браке, ни с вопросом о разделении труда по признаку пола, оба настаивали, что юридических и политических реформ самих по себе недостаточно для преодоления подчинения женщин. Для этого, как считали они оба, необходимо изменение в сознании мужчин и женщин и их представлений друг о друге. Мужское господство, считал Милль, поддерживается не только посредством очевидных методов принуждения и лишения прав, но также посредством более тонкого и скрытого контроля над женским сознанием. Таким образом, весь женский опыт и воспитание внушают им исподволь идеи зависимости и добровольного подчинения. Их учат не только подчиняться, но и любить своего хозяина, потому что «мужчины требуют от женщины не только, чтобы она ему повиновалась, но еще чтобы она отдала ему всю свою душу… Поэтому они и сделали все возможное, чтобы поработить в женщине ум»[38]. Не замеченные многими критиками разделы, в которых Милль развивает эти идеи, вероятно, наиболее интересны в его книге, и вполне может быть, что именно они так восхитили Стэнтон. Однако эти взгляды не отличаются оригинальностью, очень похожая позиция встречается еще раньше у Томпсона.

Таким образом, образование становится неотъемлемой частью процесса эмансипации не только потому, что дает женщине возможность найти работу, но и потому, что может изменить ее самовосприятие, а необходимость быть привлекательной для мужчины перестанет быть главной целью ее жизни. В философии Милля образование, в его самом широком толковании, является средством улучшения общества, и, как мы видели ранее, положение женщины в семье непосредственно связывается с прогрессом g других сферах. Если гражданские права улучшают положение и статус женщины в доме, в семье уроки деспотизма и подчинения сменяются принципами партнерства и равноправия. Демократическая семья, таким образом, становится школой для демократических граждан.

Еще одно критическое суждение в адрес либеральных феминисток заключается в том, что их размышления были ограничены интересами только женщин среднего класса. Разумеется, Милль глубоко сочувствовал интеллектуальной фрустрации, испытываемой женщинами вроде Гарриет Тейлор, но он также поддерживал кампании Батлер против «Акта о заразных заболеваниях» и, как мы видели, был весьма обеспокоен положением жертв из рабочего класса, страдающих от мужского насилия. Более того, он отнюдь не поддерживал существующий социально-экономический порядок, при котором самые богатые погрязли в безделье, тогда как те, кто работал в поте лица, влачили почти рабское существование. Демонстрировал он и сочувствие идеям социалистов-утопистов и, сравнивая существовавший порядок с их предложениями по переустройству общества, пришел к выводу, что «налагаемые коммунизмом ограничения были бы свободой по сравнению с нынешним положением большинства людей»[39]. Однако он сам предпочитал решение вопроса через реформу системы частной собственности, в соответствии с которой права наследования могли бы строго контролироваться, а рабочие кооперативы и другие экономические модели совместной прибыли поощряться: «Нельзя ожидать, что деление человечества на два неизменных класса — работодателей и работников — может существовать вечно» (Mill. Principles, р. 60). Однако верно и то, что Милль в отличие от Томпсона так и не проанализировал, каким образом капиталистическая система непрерывно и последовательно ставила женщин в невыгодную позицию. В его трудах отсутствует и теоретическое предположение о возможности конфликта интересов между классами или между полами. Однако его целью являлось установление равноправия между мужчинами и женщинами не в существовавшем неравноправном обществе, а в том, где и политическая и экономическая жизнь станут значительно демократичнее.

В определенном смысле феминизм Милля важен не потому, что он писал, но потому, кем он был. В целом, практически все его положения, описанные в книге «Подчиненность женщины», были раньше рассмотрены Томпсоном, об этом также писали Мэрион Рейд, Гарриет Тейлор и американские феминистки. Но благодаря своей славе он привлек к себе внимание слишком многих критиков и обвинялся и как за непоследовательность в своих принципахли-берального индивидуализма, так и за непонимание ограниченности самих этих принципов. Подобно американским феминисткам, он не смог проанализировать основополагающие вопросы об экономической зависимости и разделении труда и не рассмотрел вопросы взаимозависимости классового угнетения и угнетения по признаку пола, как не увидел и того, что общественные институты не могут быть нейтральными, но действуют для выгоды одного класса или пола. Его отрицательное отношение к сексу также не вызывает симпатии современных авторов. Тем не менее, подобно многим феминисткам XIX в., он ограничился узким подходом законника, что подразумевает ярлык «либеральный феминист». Иногда его идеи на удивление весьма близки некоторым положениям современного радикального феминизма. И в силу интересных находок, и ввиду ограниченности взглядов Милля можно охарактеризовать как типичного викторианского сторонника феминизма. Несмотря на то внимание, которое привлекла его работа, он не предпринял никаких новых теоретических разработок данной проблемы.

Британия и Америка были не единственными странами, в которых феминизм получил развитие в XIX в. Однако и время и природа феминистских идей и движений различны. Эванс утверждала, что существовала общая схема развития, когда изначальные требования прав собственности, образования и оплачиваемого труда объединялись с кампаниями за реформу морали и в конце концов приводили к требованиям права голоса. Были важны и либеральные доводы за равноправие, что во многом было обусловлено становлением независимого среднего класса.

Итак, схожие аргументы возникали во многих странах индустриального мира, что позволяло придать международный характер развитию феминистских идей. Работа Милля «Подчиненность женщины» была опубликована в более чем 10 странах и способствовала становлению феминистского движения в Финляндии, Франции и Германии (Evans, 1977, р. 19). Точно так же пьеса Ибсена «Кукольный дом» (1879), в которой утверждалось, что женщина имеет права и как личность, и как жена и мать, имела международный резонанс (Цит. по: Schneir, 1972). Тем не менее XIX в. не может просто рассматриваться как время, когда была постепенно признана справедливость феминистских требований. Как будет показано в следующих главах, успех феминистского движения был не везде одинаков, и, хотя многие мужчины и женщины начали верить, что женщины должны иметь равные юридические права, когда дело касалось прав политических, многие соглашались с королевой Викторией, писавшей:

«Королева в нетерпении жаждет заручиться поддержкой каждого, кто может высказаться или написать свое мнение об этой безумной, дикой глупости «женские права»… Эта тема настолько разгневала королеву, что она не может сдерживать себя. Бог сотворил мужчин и женщин разными — и позвольте каждому из них оставаться на своем месте» (Цит. по: Kamm, 1977, р. 179).

С первого взгляда может показаться странным включение раздела по классическому марксизму в работу по феминистской политической теории, поскольку Карл Маркс не был феминистом. Это, однако, не значит, что он отрицательно относился к вопросу эмансипации женщин. Просто в отличие от Милля или Томпсона он не рассматривал тему угнетения по признаку пола как важную или интересную и никогда не делал ее предметом детального эмпирического или теоретического исследования. Верно, что он не раз утверждал, что положение женщины может рассматриваться как показатель общественного прогресса, хотя к середине XIX в. эта мысль стала общим местом[40] и определенно не может считаться доказательством феминистского мышления. Современные авторы утверждают, что марксизм не только не предлагал феминистского подхода к истории, но и отводил женщинам изначально пассивную роль, рассматривая их в качестве страдалиц или тех, кто получает некоторые выгоды от истории, сделанной мужчинами (man-made history) (Coole, 1988; Barrett, 1987). Циники могут воспользоваться гораздо реже цитируемой формулировкой Маркса по этому поводу: «Общественный прогресс может быть точно измерен по общественному положению прекрасного пола (дурнушек в том числе)»[41]. Тем не менее, хотя сам Маркс немного размышлял непосредственно о женщинах, его теория может претендовать на всеобъемлющий анализ истории человечества и общества, и впоследствии многие авторы пытались применить ее и к феминизму. Поэтому для понимания большинства современных феминистских идей необходимо хотя бы некоторое знание основных положений Маркса. Поскольку его теория предлагает нам перспективу, совершенно отличную от феминистских идей, рассмотренных выше, необходим хотя бы краткий ее анализ.

Классическая марксистская теория

Идеи, разработанные Марксом и Энгельсом, безусловно, являлись достаточно сложными и подвергались различным интерпретациям. В основе их лежал взгляд на историю и общество, в соответствии с которым мир постоянно меняется и движется к прогрессу. Утверждалось также, что либеральные идеи индивидуальных прав и свобод, справедливости и человеческой природы не являются универсальными принципами и обусловлены конкретными историческими обстоятельствами. Ключ к пониманию процессов исторического развития, по их мнению, лежит не в идеях, которым могут следовать люди, а в их производительной деятельности. Именно первое совместное действие по производству сформировало основу для раннего примитивного общества и послужило началом человеческой истории, так как

«для жизни нужна прежде всего пища и питье, жилище, одежда и еще кое-что. Таким образом, первый исторический акт — это производство средств, необходимых для удовлетворения этих потребностей, производство самой материальной жизни»[42].

Поскольку средства производства постепенно усложнялись, изменялось и разделение труда и, соответственно, базирующиеся на них формы социальной организации. С производством излишков появился институт частной собственности и разделение общества на классы, а в соответствии с ними и для их поддержания стали развиваться законы, государства и системы верований, поскольку «способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание»[43]. Процесс исторического развития не был ни случайным, ни гладким, а проходил через классовые конфликты и революции. Несмотря на то, что история человечества сопровождается постепенным покорением природы, она происходит также в условиях растущего отчуждения и эксплуатации. Капитализм XIX в. не рассматривался, однако, как конечная стадия человеческого общества, поскольку внутри него развивались условия, которые могли породить окончательную пролетарскую революцию. Только через нее человек мог достигнуть полного контроля над процессом производства, и только тогда могло возникнуть бесклассовое коммунистическое общество, в котором человечество обретет полную свободу, и «… лишь тогда можно будет совершенно преодолеть узкий горизонт буржуазного права, и общество сможет написать на своем знамени: Каждый по способностям, каждому по потребностям!»[44]. В какой степени эти положения соотносятся с теорией технологического или экономического детерминизма, остается темой интенсивных политических и научных дискуссий. Ясно лишь, что для понимания социальной, политической и правовой систем, а также человеческих представлений о них Маркс предложил обратиться к экономическому устройству общества, на котором все они базируются. Из этого также следовало, что возможности реформирования общества весьма жестко ограничены социально-экономическими условиями и не являются лишь продуктом человеческих устремлений. Поскольку «люди сами делают свою историю, но они не делают ее так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого»[45].

Такой подход имеет очень важное значение для феминистской теории. Прежде всего потому, что семья и отношения полов, так же как и другие формы общественной организации, помещены в исторический контекст. Не являясь ни природной данностью, ни результатом человеческого сознания, они есть продукт конкретной исторической ситуации, а следовательно, могут быть изменены в будущем. Во-вторых, эти изменения не могут произойти благодаря призывам к разуму или принципам справедливости, а только вместе с прогрессом условий производства. В отличие от социалистов-утопистов Маркс и Энгельс считали, что «хорошее общество» не может быть создано по желанию, оно является результатом определенной стадии исторического развития.

«Происхождение семьи, частной собственности и государства» Энгельса

Именно на этих идеях основывалась работа Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Он использовал труд антрополога XIX в. Льюиса Моргана для того, чтобы проследить предполагаемую эволюцию семьи от самого раннего примитивного общества до настоящих дней. Он полностью отвергал идею о том, что современная семья является «естественной» и, наоборот, настаивал на том, что сексуальные отношения в ранних обществах были промискуитетными и не регулируемыми и что они постепенно эволюционировали, приняв форму «парной семьи», которая характерна для поздних форм примитивного общества. Поначалу такое развитие обусловливалось естественным отбором (который обеспечивал большую силу тем племенам, где запрет на инцест был сильнее), а затем желаниями женщин, которым «унаследованные издревле отношения между полами… все более должны были казаться… унизительными и тягостными; тем настойчивее должны были женщины добиваться, как избавления, права на целомудрие, на временный или постоянный брак лишь с одним мужчиной»[46]. Примитивные общества также отличались от современного общества тем, что отношения между полами основывались на равноправии. Хотя между ними и существовало разделение труда — женщины отвечали за домашний труд, а мужчины за сельское хозяйство и земледелие, — но в парных семьях (которые отличались от строгой моногамии) отсутствовало подчинение — женщины полностью царили в доме, и происхождение определялось по материнской линии (Энгельс называл это «материнским правом»).

Эта равноправная ситуация изменилась с появлением новых источников богатства в мужской сфере деятельности одомашнивания и разведения животных. Как только некоторые мужчины обзаводились собственностью и их власть в семье укреплялась, они желали передавать эту собственность своим детям. Для этого им надо было отменить установившийся порядок наследования и обеспечить строгую моногамию со стороны каждой женщины, которая становилась просто собственностью мужа и средством для рождения наследников. Как выразительно сказал Энгельс, «ниспровержение материнского права было всемирно-историческим поражением женского пола. Муж захватил бразды правления и в доме, а жена была лишена своего почетного положения, закабалена, превращена в рабу его желаний, в простое орудие деторождения»[47]. То есть подчинение женщин совпало с возникновением частной собственности и классового общества, так как именно тогда женщины утратили власть в доме и стали экономически зависимыми от мужчин. Это также означает, что угнетение женщин не имеет других материальных причин — оно является частью классового общества, а отнюдь не обязательной или неизменной характеристикой человеческих отношений. Отсюда следует, что ликвидация частной собственности положит конецугнетению по признаку пола, так как у мужчин больше не будет причин для эксплуатации женщин:

«…разделение труда вне семьи стало другим. Та самая причина, которая прежде обеспечивала женщине ее господство в доме — ограничение ее труда домашней работой, — эта же самая причина теперь делала неизбежным господство мужчины в доме; домашняя работа женщины утратила теперь свое значение по сравнению с промысловым трудом мужчины; его труд был всем, ее работа — незначительным придатком. Уже здесь обнаруживается, что освобождение женщины, ее уравнивание в правах с мужчиной невозможно ни сейчас, ни в будущем, пока женщина отстранена от общественного производительного труда и вынуждена ограничиваться домашним частным трудом. Освобождение женщины… сделалось возможным только благодаря современной крупной промышленности, которая не только допускает женский труд в больших размерах, но и прямо требует его и все более и более стремится растворить частный домашний труд в общественном производстве»[48].

Базис для новых равноправных отношений между полами, считал Энгельс, уже начал развиваться в капиталистическом обществе, поскольку индустрия все больше обращалась к женскому и детскому труду в фабричном производстве, и это имело серьезное влияние на распределение власти в семье. Почти сорок лет до того в своей работе «Положение рабочего класса в Англии» (1845) он был серьезно обеспокоен такими условиями занятости, отмечая опасное влияние их на семейную жизнь и описывая как «нелепое, бессмысленное положение» нередко встречающуюся ситуацию, когда «жена зарабатывает на всю семью, а муж сидит дома, смотрит за детьми, убирает, стряпает. Таких случаев очень и очень много, в одном Манчестере можно насчитать сотни таких мужей, обреченных на выполнение домашних работ». В таком положении, по его мнению, «мужчина перестает быть мужчиной, а женщина лишается своей женственности». Он также отмечал, что «нетрудно себе представить, какое справедливое возмущение вызывает у рабочих эта настоящая кастрация и к какому радикальному изменению всех семейных отношений она приводит в то время, когда все остальные общественные отношения остаются без перемен»[49]. Однако его беспокойство по поводу того, что работающие женщины пренебрегают своими обязанностями по хозяйству и уходу за детьми, приобретает совсем другое измерение, если вспомнить условия и характер ранней фабричной занятости и конкретные проблемы, с которыми сталкивались женщины, вынужденные работать в течение всей беременности (иногда даже рожавшие среди фабричных станков) и часто вынужденные вернуться к работе менее чем через неделю после родов. Они также сталкивались с проблемами сексуальных домогательств и сексуальной эксплуатации со стороны мужчин-хозяев. Описания Энгельса опираются в основном на анализ правительственных отчетов и официальную статистику и по-прежнему звучат как гневный приговор условиям труда середины XIX в.:

«Женщины, неспособные рожать, дети-калеки, слабосильные мужчины, изуродованные члены, целые поколения, обреченные на гибель, изнуренные и хилые, — и все это только для того, чтобы набивать карманы буржуазии»[50].

И хотя, конечно, он по-прежнему выступал против капиталистической эксплуатации, к 1884 г. Энгельс уже рассматривал женскую занятость как прогрессивный фактор. Жена буржуа, доказывал он, превращается в машину для воспроизводства и объект для обеспечения сексуальных услуг, «отличаясь от обычной куртизанки только тем, что отдает свое тело не так, как наемная работница отдает свой труд, оплачиваемый поштучно, а раз навсегда продает его в рабство»[51] а ее экономическая зависимость от мужа означала, что «он в семье — буржуа, жена представляет пролетариат»[52]. Однако брак пролетариев не основывался на собственности, и, поскольку жена нередко имела собственный заработок, «…в пролетарском жилище лишились всякой почвы последние остатки господства мужа, кроме разве некоторой грубости в обращении с женой, укоренившейся со времени введения моногамии»[53], Это значило, что, как ни парадоксально, жена пролетария была менее угнетена как женщина, чем жена буржуа (хотя она оставалась угнетенной как работница), и что «первой предпосылкой освобождения женщины является возвращение всего женского пола к общественному производству»[54].

Вторым условием, необходимым для освобождения, была социальная революция, которая, как считал Энгельс, могла скоро произойти и которая заменила бы капиталистическую экономическую систему на другую, основанную на обобществленной собственности. Как только исчезнет частная собственность, исчезнет и необходимость для мужчин производить наследников, а также возможность «покупать» женщин и как жен, и как проституток. В то же время производительный труд женщин не будет вынуждать их на отказ от домашних обязанностей, поскольку «частное домашнее хозяйство превратится в общественную отрасль труда. Уход за детьми и их воспитание станут общественным делом; общество будет одинаково заботиться обо всех детях, будутли они брачными или внебрачными»[55]. Брак («эта смесь сентиментальности и домашних неурядиц») и отношения между полами также изменятся, поскольку не будут больше основываться на материальных потребностях. Энгельс утверждал, что существующая система отношений была, прежде всего, основана на ханжестве: моногамия, навязываемая женщинам, сопровождалась сексуальной свободой для мужчин, адюльтер и проституция, а не верность и любовь были основой буржуазного брака. Он считал, что на смену этим отношениям придет не промискуитет, а «индивидуальная половая любовь», которая, как он считал, уже была свойственна взаимоотношениям в среде пролетариата. Тем не менее он отказывался вдаваться в детали по поводу отношений полов в будущем, утверждая, что это будет известно только тогда,

«когда вырастет новое поколение: поколение мужчин, которым никогда в жизни не придется покупать женщину за деньги или за другие социальные средства власти, и поколение женщин, которым никогда не придется ни отдаваться мужчине из каких-либо других побуждений, кроме подлинной любви, ни отказываться от близости с любимым мужчиной из боязни экономических последствий»[56].

Перед нами теория, которая рассматривает изменения в положении женщин как результат экономических процессов. Предполагалось, что подчинение женщин началось с возникновения частной собственности и классового общества, в среде неимущих классов оно уже утратило свои экономические корни, а с надвигающейся социалистической революцией исчезнет полностью как таковое. Для немарксистов такое явное низведение всех социальных проблем к экономическим обоснованиям делает подход Энгельса неприемлемым, так же как и его веру в неизбежную смену капитализма социализмом. Однако и современные марксисты также весьма критичны к концепции Энгельса, и его идеи пересматривались по разным направлениям.

Современная критика Энгельса

Одна из очевидных проблем — антропологические источники, на которые он опирался — в лучшем случае — они сомнительны (на эту тему см., например, Lane, 1976; Maconachie, 1987). Гипотеза о том, что существовала универсальная схема развития семьи начиная с самых древних человеческих сообществ, весьма спорна, так же как и положение о том, что существовало изначальное равноправие полов. Уверенность Энгельса в том, что у доисторического мужчины возникла потребность оставлять собственность наследникам, и в том, что именно мужчины стали обладателями первой собственности, также подвергается сомнению. Вполне возможно, что женщины были первыми, кто возделывал землю и не только обеспечивал пропитание, но и производил излишек. Поэтому многие авторы считают, что для установления контроля над своими материальными ценностями мужчина должен был прибегнуть к угнетению до того, как возникло классовое общество (Humphries, 1987). Одно из наиболее серьезных предположений, имеющее значение для дальнейшего осмысления теории Энгельса, состоит в том, что существовало изначальное и естественное разделение труда между полами, положение, которое можно также найти и в ранних работах Маркса[57]. Несмотря на его утверждение, что в социалистическом обществе домашнее хозяйство и уход за детьми будут коллективными, он не счел необходимым разобраться, кто именно будет выполнять эту работу. Учитывая другие его высказывания, можно предположить, что ее могли бы выполнять женщины, по крайней мере так и считали многие поздние марксисты.

Допущение, что женщины естественным образом ответственны за дом и семью, мешало Энгельсу понять современное ему общество и привело к игнорированию труда женщин в докапиталистической экономике. Он видел проблемы, с которыми сталкивалась женщина, пытавшаяся совмещать оплаченный труд и домашнее хозяйство, но никогда по-настоящему не анализировал последствия этого «двойного угнетения» и не предлагал облегчить его с помощью мужского участия. В долгосрочной перспективе решение виделось в коллективизации домашнего труда. Он также не задумывался над тем, что муж-пролетарий может эксплуатировать жену, отказываясь от участия в домашней работе. Подобным образом, в его подходе уделено мало места особому угнетению женщин как работниц. В частности, ему не удалось объяснить, почему женщинам платили намного меньше, чем мужчинам. Он также не углубился в смысл мужского неприятия женского труда. Его вера в то, что с развитием капитализма будет расти потребность в женской рабочей силе, не позволила ему увидеть, что в некоторых сферах занятости успешно работала система «семейного заработка» (то есть заработка достаточно высокого, чтобы содержать зависимую жену и детей).

Энгельс также подвергался критике за его взгляды на человеческую сексуальность (см. Evans, 1987; Jaggar, 1983; MiLlett, 1985). Подобно умеренным феминисткам, упоминавшимся ранее, он отрицал ханжество двойного стандарта, в соответствии с которым восхвалялось целомудрие женщин и в то же время оправдывалась широко распространенная проституция. И его предположение о том, что нравственность находится в зависимости от экономических потребностей, прогрессивно по отношению к предшествующим теориям. Однако он был твердо убежден, что сексуальные устремления мужчин от природы сильнее, чем у женщин, не задаваясь вопросом о возможном влиянии социальных и экономических условий. Поэтому он предположил, что именно женщины, а не мужчины изначально сочли групповой брак «унизительным». Он постоянно употреблял такие выражения в отношении женщин, как «отдавала себя» или «уступала» мужчине, — фразеология, которая, похоже, исключает идею о том, что сексуальные отношения могут быть равноправными и доставлять взаимное удовлетворение. Также он считал естественными только гетеросексуальные отношения, определяя гомосексуализм как «отвратительное занятие», которого, совершенно очевидно, не могло бы существовать в социалистическом обществе. В то же время акцент Энгельса на экономической мотивации нередко приводил к упрощению сексуального поведения и морали. Например, он считал, что при социализме, в котором за детей будет отвечать все сообщество, не будет места опасениям за «последствия», которые заставляют молодую девушку «отказываться от близости с любимым мужчиной»[58]. Мысль о том, что эффективная контрацепция может также избавить ее от таких опасений или что девушка просто не захочет беременности, похоже, не приходила ему в голову. Точно так же семья может выполнять важную экономическую функцию, но сводить ее только к этой функции — весьма сомнительно, поскольку игнорируются психологические взаимоотношения, а также, как мы видели, возможность угнетения в пролетарской семье. Такой экономический редукционизм упускает из виду и последствия, вытекающие из различия в сексуальных потребностях, которые Энгельс рассматривает как «естественные». Он описывает, как похищали и «сексуально использовали» девушек на поздних стадиях примитивного общества[59], но он не увидел, что это противоречит его утверждению, что эти общества основывались на социальном равенстве полов, и не задумался также о подобных проявлениях в будущем. В его теории никогда не рассматривалась возможность того, что мужская сексуальность может по-прежнему быть опасной для женщин в социалистическом обществе. В отличие от многих современных феминисток ни Энгельс, ни Маркс никогда не рассматривали изнасилование как инструмент мужской власти над женщиной.

Таким образом, Энгельса был не способен признать, что пролетарская семья может быть источником угнетения и сексуальной эксплуатации, а не равноправия. Он на удивление мало уделил внимания проблеме домашнего насилия, которая широко обсуждалась в XIX в. и которая, как мы видели, была центральным вопросом для многих феминисток и в Британии и в Америке. Единственным его комментарием на эту тему была половина фразы, в которой упоминалось о «некоторой грубости в обращении с женой, укоренившейся со времени введения моногамии»[60]. В целом у него были очень романтические представления о пролетарском браке, который он считал результатом свободного выбора по любви и сексуального влечения и в котором, по его мнению, мужская жестокость не могла продолжаться, поскольку для этого не было экономических оснований, а жена всегда имела возможность уйти. Эта наивная позиция не принимала во внимание реальную жизнь многих женщин и тот факт, что нередко они не могли свободно уйти от жестокого мужа. Помимо страха мщения, женщины не желали оставлять своих детей, лишь немногие имели возможность зарабатывать достаточно, чтобы прокормить себя, не говоря уже о детях. Как мы видели, Энгельс не задумывался о причинах и последствиях низкой оплаты женского труда, а также не учитывал преимуществ, получаемых супругом от сексуальных и бытовых услуг жены независимо от того, продолжал ли брак основываться на любви.

Адекватность марксистских понятий

В некоторой степени обозначенные проблемы можно считать поверхностными и обусловленными личными взглядами и предрассудками Энгельса, а не его методологией. Тем не менее остается вопрос, насколько марксизм действительно способен увидеть и воспринять любые внеэкономические источники угнетения, для чего необходимо обратиться к марксисткой теории истории. В «Немецкой идеологии» Маркс и Энгельс рассматривали производство и воспроизводство как базис общества:

«…производство жизни — как собственной, посредством труда, так и чужой, посредством рождения — появляется сразу в качестве двоякого отношения: с одной стороны, в качестве естественного, а с другой — в качестве общественного отношения, общественного в том смысле, что имеется в виду сотрудничество многих индивидов, безразлично при каких условиях, каким образом и для какой цели»[61].

Энгельс развил это положение в часто цитируемом отрывке из Предисловия к книге «Происхождение семьи, частной собственности и государства»:

«Согласно материалистическому пониманию, определяющим моментом в истории является в конечном счете производство и воспроизводство непосредственной жизни. Но само оно, опять-таки, бывает двоякого рода. С одной стороны — производство средств к жизни: предметов питания, одежды, жилища и необходимых для этого орудий; с другой — производство самого человека, продолжение рода. Общественные порядки, при которых живут люди определенной исторической эпохи и определенной страны, обусловливаются обоими видами производства: ступенью развития, с одной стороны, труда, с другой — семьи»[62].

Несмотря на эти формулировки, ни Маркс, ни Энгельс не отводили производству и воспроизводству равной роли. Как мы уже видели, Энгельс говорил, что в ранних человеческих сообществах семья развивалась автономно, но доказывал, что это независимое развитие прекратилось, когда достигло стадии «парной семьи», и что «…если бы, следовательно, не начали действовать новые, общественные движущие силы, то не было бы никакого основания для возникновения из парного сожительства новой формы семьи. [Но такие движущие силы вступили в действие]»[63]. Дальше он утверждал, что такие социальные факторы появились в Европе вместе с появлением частной собственности, но в Америке их не было, и поэтому туземная американская семья сохранила свою доисторическую форму. Из этого следует, что семья и отношения полов развивались по своей собственной схеме только в доклассовом обществе. А на протяжении почти всего известного исторического периода форма семьи зависела от развития производства. Маркс не высказывался настолько конкретно по этому поводу, но совершенно очевидно, что, хотя он и рассматривал воспроизводство как часть материальной базы общества, оно не мыслилось им как независимое. В принципе, он не считал угнетение женщин теоретически интересной темой, скорее просто производным классового общества, а не чем-то, что нуждается в осмыслении само по себе.

По существу, Маркс и Энгельс никогда подробно не анализировали и вопрос о том, какими путями развивались во времени отношения между полами и структура семьи. А в контексте практической политики вся тема угнетения женщины, скорее, отсутствовала. Маркс говорил, что конечно женщины могли присоединиться к «Первой международной ассоциации рабочих» (First International Workingmen's Association), и даже предлагал создать в ней женские отделения (см. Vogel, 1983, р. 71). Тем не менее мысль о том, что женщины как социальная группа могут иметь общие цели и их интересы могут быть противоположны интересам мужчин, у него не возникала. Многие более поздние марксисты интерпретировали позицию Маркса и Энгельса так, что проблемы отношений между полами должны быть отложены «до свершения революции» и что любые попытки улучшать положение женщин в отдельности в лучшем случае есть проявление буржуазной отсталости, а в худшем — попытка разобщить рабочий класс и отвлечь его от классовой борьбы. Как мы увидим в последующих главах, установка на то, что если мы «будем заниматься классовой борьбой, то феминизм сам позаботится о себе», критиковалась некоторыми современными феминистками. Они не согласны с тем, что марксистская теория грешит грубым редукционизмом, и утверждают, что существует непосредственная связь между экономическим устройством и положением женщин. По мнению марксистских феминисток, воспроизводство является основополагающей частью материальной базы и должно учитываться при правильном толковании общественных процессов. То есть между производством и воспроизводством происходит постоянное взаимодействие, что, в свою очередь, предполагает взаимосвязь классовой борьбы и борьбы между полами. В практическом смысле это означает, что мужскому сексизму в организациях левого толка и в среде рабочего класса вызов может быть брошен на законных основаниях.

Несмотря на такие попытки «спасти» марксизм для феминизма, некоторые критики тем не менее полагают, что ключевые положения марксистской теории не являются гендерно нейтральными. Хотя Маркс и не применил их к женщинам, но в любом случае они отражают мужской взгляд на мир (подобно либеральным идеям о разуме, автономии и конкуренции), который не принимает во внимание женские потребности и женский опыт. Так, например, отмечается, что концепция «производительного труда» опирается на мужскую парадигму деятельности, которая игнорирует домашнюю работу женщин. Одновременно акцент на приоритете экономических классовых интересов и противоречий не позволяет учесть возможность объединения всех женщин независимо от их экономического положения (а также игнорирует расовое разделение в обществе). Другие критики утверждают, что вся концепция исторического развития как процесса покорения природы человеком отражает истинно мужской подход, из-за которого сегодня происходит экологический кризис, и стремлению покорить или победить природу противостоит женский подход, основанный на взаимодействии с ней и понимании ее. Защитники марксизма, однако, возражают, что, несмотря на очевидные ограничения, его идеи являются истинными открытиями. Так, Вогел утверждала, что, хотя сам Маркс и не развивал феминистские аспекты своих экономических категорий, они тем не менее содержат необходимые посылки для понимания домашнего труда и роли женщин в капиталистической экономике. Она считает, что при их правильном применении положения Маркса позволяют нам понять, как пролетарская семья и распределение половых ролей внутри нее служат капиталистическим потребностям через «воспроизводство рабочей силы». Это означает, что, хотя и Энгельс мог ошибаться, считая передачу собственности основной экономической функцией семьи и не замечая угнетения женщин в среде рабочего класса, тем не менее причины угнетения по признаку пола в семье и обществе действительно происходят из экономических условий (Vogel 1983; дальнейшее обсуждение этих идей см. в гл.13).

Барретт обнаружила сходные предпосылки феминистской теории в марксистской концепции идеологии и отчуждения и в положениях, изложенных в ранней работе «К еврейскому вопросу» (1843). Для Маркса и Энгельса идеи не были неизменными или неисторичными, а являлись продуктом реальных человеческих жизней и опытов. Любая идеология, по их мнению, это комплекс таких утверждений, в которых содержится попытка понять устройств мира, но которые, будучи увязаны с конкретными классовыми отношениями, могут лишь частично объяснить реальность. Основанная на конкретном опыте, идеология может содержать в себе элементы истины, но в то же время она искажена узкими классовыми интересами и убеждениями. Обычно правящий экономический класс способен навязать свое понимание реальности всему обществу. Поэтому идеология становится важным средством, с помощью которого правящий класс удерживает свою власть, и «мысли господствующего класса являются в каждую эпоху господствующими мыслями»[64]. Как отмечает Барретт, применение этой идеи к пониманию того, как мужчины могли сохранять контроль над женщинами через контроль над их мышлением, очень плодотворно. Однако она предупреждает об опасности прямого перенесения этой концепции в сферу политик пола, которые могут не основываться на экономических отношениях того же плана. Как она пишет, Маркс предлагает нам скорее «догадку, метафору для дальнейших размышлений, но едва ли готовую проработку или теоретическое изложение гендерной идеологии» (Barrett, 1987, р. 53).

Концепция отчуждения, имеющая особое значение в ранних трудах Маркса, также содержит потенциальные феминистские открытия, но отнюдь не готовую феминистскую теорию. Восходя к философии Гегеля, это понятие фокусируется на идее утраты человеком контроля над тем, что он сам создал. Как мы видели, Маркс считал производительную деятельность человека движущей силой развития истории. Однако по мере усиления производи; тельных сил утратилась способность человека контролировать или понимать процесс этой деятельности. То, что прежде являлось выражением человеческого творческого потенциала, стало просто средством для достижения цели — денег. Из этого следует, что производство стало отчужденным, навязанным действием, а рабочий полностью утратил контроль над продуктами своего труда, более того, чем больше он производил, тем выше становился уровень его бедности. Этот процесс окончательно оформился в условиях капиталистического производства, при котором максимальное разделение труда уничтожило остатки творчества или удовлетворенности трудом, а бедность стала абсолютной при огромном увеличении богатства. Однако в то же время процесс отчуждения создает условия для возникновения новой, более развитой формы общества, в которой человек сможет пользоваться всеми преимуществами технологического прогресса и производственной кооперации. Таким образом,

«коммунизм как положительное упразднение частной собственности — этого самоотчуждения человека — и в силу этого как подлинное присвоение человеческой сущности человеком и для человека, а потому как полное, происходящее сознательным образом и с сохранением всего богатства предшествующего развития возвращение человека к самому себе как к человеку общественному, т. е. человечному»[65].

Хотя эта концепция определенно основывается на идее производительной деятельности и, как мы уже видели, на мужской парадигме, некоторые современные авторы утверждают, что в ней содержатся важные основы для феминистского толкования (см. Jaggar, 1983; Foreman, 1978) и в принципе она может предложить подход к пониманию аналогичной утраты женщинами контроля над репродуктивным процессом. Достижения в области контрацепции и репродуктивных технологий стали скорее средствами контроля, чем средствами освобождения женщин. Некоторые также утверждают, что женщина превратилась в упакованный, феминизированный рыночный товар и, таким образом, стала отчуждена от собственного «я» и собственной сексуальности. Вероятно, более важно то, что понятие отчуждения было увязано с разделением труда в обществе. Оно достигло своей крайней формы при капитализме, но Маркс считал, что с ним будет покончено или же оно будет сведено до минимума в будущем коммунистическом обществе, в котором труд станет свободным и сможет приносить. удовлетворение. Хотя он специально не анализировал разделение труда по признаку пола, многие современные феминистки рассматривают эту тему как главную и утверждают, что мужчины и женщины смогут полностью реализовать сври возможности только тогда, когда домашние обязанности, как и производительный труд, будут выполняться совместно. Однако, несмотря на то, что концепция отчуждения представляется значимой, никто из современных авторов не применял ее систематически. Барретт сформулировала скорее другой тезис, утверждая, что эта концепция помогает нам понять, как люди сами могут создавать условия для собственного угнетения, рассматриваемого «не как неизбежное принуждение, но как процесс, в котором участвует сам угнетаемый» (Barrett, 1987, р. 51). Опять же, применение этого положения к роли женщин в поддержании их собственного угнетения, особенно в семье и через социализацию детей, весьма интересно, но до сих пор по-настоящему не исследовано.

Как дальше отмечает Барретт, некоторые идеи, изложенные в раннем эссе Маркса «К еврейскому вопросу», могут оказаться полезными для феминистской теории; эта работа также помогает определить, каким образом марксистский феминистский анализ может отличаться от либерального феминистского подхода. Маркс проводит четкое различие между политической эмансипацией и эмансипацией человека. Первая подразумевала, что все люди равны как граждане, но при этом не затрагивались истинные отношения неравноправия в обществе. Так, государство «провозглашает, что происхождение, сословие, образование, профессия не являются политическими», но, «весьма далекое от того, чтобы упразднить все эти фактические различия, государство, напротив, существует лишь при условии, что эти различия существуют»[66]. Таким образом, идея формального равенства всех людей как граждан только прикрывает реальное неравенство, на котором основано государство. Реальная эмансипация человека подразумевает такую трансформацию общества, в котором эти различия будут лишены их материальной базы, и искусственное разделение между государством и обществом, гражданином и отдельной личностью исчезнет. Маркс применил эти идеи непосредственно по отношению к евреям, которые, как он считал, не могут стать свободными, просто отказавшись от собственной религии для получения политических прав. Сходным путем, применение этих идей к женщинам означает, что подчинение женщин не прекратится, если пол перестанут различать в политике и законодательстве, и, следовательно, важны не столько равные права, сколько экономические и социальные условия, на которых основывается субординация. Здесь мы видим основополагающее отличие между марксистским и либеральным феминизмом и предпосылку «зрелой» марксистской теории, которая рассматривала политическую власть как продукт экономических условий, а не независимую причину социальных изменений. В этих положениях прослеживается также связь с радикальным феминизмом в отношении повсеместности власти и искусственности разделения между частным и общественным. Однако то, в какой степени государство может быть автономным или само выступать «ареной конфликта», широко обсуждалось поздними теоретиками марксизма, особенно в отношении того, что данная теория не обязательно исключает необходимость борьбы за политические и юридические права. То есть, несмотря на то, что права могут быть реализованы только в конкретный исторический период и не являются конечной целью борьбы, они представляют собой важные ступени в достижении конечной цели, а также значимые победы в определенные периоды. Немногие женщины согласились бы сегодня оказаться в условиях узаконенного рабства Викторианской эпохи, как бы далеко при этом ни было современное общество от фактического равноправия полов.

Еще одно различие марксистской и либеральной феминистской теориями коренится в разном понимании человеческой природы. Либеральная идея о том, что рациональность людей как определяющая характеристика человечества и, следовательно, основа политических прав не подразумевает взгляд на человека как на творца, чья целенаправленная и спланированная деятельность отличает его от животных, в отличие от которых «человек производит, даже будучи свободен от физической потребности, и в истинном смысле слова только тогда и производит, когда он свободен от нее»[67]. Верно, что в своих поздних работах (1846) Маркс отвергал идею о существовании исходной «человеческой сущности», поскольку человек, как он утверждал, есть просто продукт общества и «сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивиду. В своей действительности она есть совокупность всех общественных отношений»[68]. Однако, как мы уже видели, именно производительная деятельность человека создает, в свою очередь, общество, так что, человек в результате творит себя сам. Следовательно, хотя люди и отличаются друг от друга в разные исторические периоды, их производительная деятельность остается основополагающим фактором. Эта идея сознательного творчества не согласуется с дуализмом многих либеральных постулатов, утверждающих, что умственная деятельность выше физической. Маркс считал, что это разделение искусственно и что оно будет преодолено в коммунистическом обществе[69]. Это означало, что рождение и воспитание детей, домашняя работа женщин не могут считаться изначальна ниже мужской интеллектуальной деятельности, как считали многие либералы. И, хотя Маркс и Энгельс были склонны недооценивать женский труд; это происходило потому, что он был организован как индивидуальное обслуживание, а не из-за того, что они считали его природным атрибутом. То есть марксизм как теория потенциально способен положительно анализировать труд, традиционно выполняемый женщинами. Из этого также следует, что сексуальность может признаваться в качестве человеческой активности, что, как мы убедились выше, отрицали Джон Стюарт Милль и другие либеральные феминистские авторы. Маркс в 1844 г. писал, что хотя для отчужденного рабочего секс сводился к животной функции, «еда, питье, половой акт и т. д. тоже суть подлинно человеческие функции»[70]. Энгельс, несмотря на сомнительные представления о половых различиях, считал «индивидуальную половую любовь», а не «брак умов» Милля высшей формой взаимоотношений между мужчиной и женщиной. В отличие от либерализма марксизм не предоставляет теоретических обоснований для неприятия сексуальности и чувственного удовольствия.

Марксизм, несомненно, комплексная теория, хотя, открывая для феминизма возможности новых открытий, он не является чем-то типа «клада», из которого по желанию могут быть извлечены готовые ответы. Разработанные Марксом идеи в отношении классов и экономических процессов могут быть применены для анализа отношений полов, но их невозможно переносить автоматически. В любом случае марксизм претендует на статус всеобъемлющей теории и содержит значительное число ключевых положений, которые должны сформировать основу для марксистского феминистского подхода. Прежде всего, совершенно очевидно, что для марксистов вопрос о социальном равенстве полов не может анализироваться в абстрактных терминах, но только в историческом контексте. Во-вторых, сопротивление освобождению женщин видится не просто как результат несправедливости, а как отражение материальных интересов и экономических потребностей общества. В-третьих, эмансипация женщин, как и любой другой угнетенной социальной группы, не означает лишь наличие политических и юридических прав, но она может быть достигнута только через полную реструктуризацию общества для достижения реального экономического равенства. В-четвертых, материальные условия для этих изменений развиваются в существующем обществе; успешная трансформация возможна только при наличии этих объективных условий и осознанной революционной воли и организации. В-пятых, борьба за равноправие полов неразрывно связана с экономической классовой борьбой; полная свобода для женщин, как и для мужчин, требует смены капиталистического строя коммунистическим. И, наконец, если женщины хотят обретения равенства с мужчинами, они должны добиться полной экономической независимости, но, чтобы этот фактор стал источником освобождения, домашнее хозяйство и уход за детьми должны быть реорганизованы на коллективной основе.

В этом заключаются «позитивные» аспекты, применимые к феминистской теории. На «негативном» полюсе марксизм исключает возможность внеэкономического угнетения, что означает, что любые возможности конфликта интересов между полами без экономической подоплеки исключаются, равно как и вероятность существования патриархата в бесклассовом обществе. Современные феминистки, желающие воспользоваться марксистской теорией в менее редукционистском направлении, вынуждены решать проблему взаимозависимости отношений между полом и классом, патриархатом и капитализмом, и, как мы увидим в последующихглавах, это проблемное поле породило множество дискуссий.

Положение женщин в конце XIX века

К концу XIX в. и в Британии, и в Америке многие требования феминисток раннего периода были достигнуты. Хотя до равенства возможностей было еще далеко, постепенно реализовывалось право на образование для девочек и женщин. Это, в свою очередь, вызвало потребность в учителях, что явилось источником новых рабочих мест для женщин среднего класса, так же как «машинописная революция», произошедшая в 90‑х гг. XIX в., значительно способствовала распространению конторской работы. Само по себе улучшение образования для женщин, однако, не изменило их традиционной роли в обществе, так как начальное образование, которое получало большинство девочек, скорее акцентировалось на домашних навыках, нежели способствовало расширению кругозора. В колледжах для девушек также готовили образованных жен и матерей, а не независимых личностей. Появившиеся новые виды занятостидля женщин тоже не обязательно означали женское освобождение, а становились часто новыми формами эксплуатации. Немногие женщины преуспели в профессиональном плане, и для большинства тех, кто получил оплачиваемую работу, экономическая независимость обеспечивала лишь выживание, а не самореализацию. В общем, новые возможности возникли «… в меньшей степени из-за требований феминисток … но скорее как ответ на потребности предпринимательства, рынка труда и правительства в послушной, образованной и дешевой рабочей силе» (Rubinstein, 1986, р. х).

Важно к тому же помнить, что в это время в обеих странах основным занятием женщин было обслуживание на дому, а в Америке большинство черных женщин все еще работали на полях. Несмотря на это, можно было считать, что ключевые требования Мэри Уоллстоункрафт и других феминисток раннего периода были достигнуты. Мир знаний перестал быть исключительно мужской монополией, образование стало рассматриваться как необходимый атрибут ответственного материнства, женщины среднего класса, которые не могли (или не хотели) выходить замуж, наконец могли найти достойные альтернативы. Более того, поскольку в принципе были признаны женская рациональность и способность к обучению, потерял силу важный довод против того, чтобы дать им полные юридические и политические права. Улучшение образования давало женщинам все больше навыков и уверенности для проведения кампаний за получение этих прав.

Многие феминистские требования были успешно воплощены и в правовой сфере. К концу века женщины Британии и Америки добились значительной юридической самостоятельности: замужняя женщина могла владеть собственностью и оставлять себе заработанные деньги; у нее появились новые права относительно опеки и обеспечения своих детей; в какой-то мере она была защищена против физического насилия со стороны мужа. Законы о разводе все еще свято сохраняли двойной моральный стандарт (так, обычная измена была основанием для того, чтобы развестись с женой, но не с мужем), но у женщины теперь было юридическое право уйти от мужа. И хотя муж все еще имел по отношению к жене сексуальное право, в том смысле, что изнасилование в браке не считалось преступлением, он утратил юридические механизмы для навязывания этого права. Сексуальному главенству мужчин над женщинами был брошен вызов отменой «Акта о заразных заболеваниях» (см. гл.2) и повышением возраста совершеннолетия для девушек (до 16 лет в Англии и до 18 лет в некоторых американских штатах). Следовательно, хотя к 1900 г., женщины, несомненно, не были полностью равноправны с мужчинами, самые вопиющие юридические нарушения их личностных прав в общем были устранены. Как и в сфере образования, в принципе было признано, что к женщинам можно относиться как к рациональным и самостоятельным личностям, хотя и как к личностям, которые иногда нуждаются в мужской защите.

Эти официальные изменения сопровождались переменами в общественном поведении и ожиданиях, особенно со стороны женщин среднего класса, и «новая женщина» 90‑х гг. XIX в. изображалась в прессе и романах того времени как свободомыслящая, экономически независимая образованная личность. Часто ее представляли и жалким созданием, теряющим присущую ей женственность в смешных попытках копировать достижения мужчин. Но те, кто стремился найти для себя в обществе чего-то большего, нежели мужа, кто верил в себя, как Мэри Эстелл двумя веками раньше, были «способны на большее, чем унизительное завоевание каких-то жалких сердец» (см. гл.1), видели в этом образе героиню. Вместе с зарождением образа «новой женщины» возник широко обсуждаемый «бунт дочерей»: все больше молодых женщин отказывались подчиняться косным социальным ограничениям, налагаемым обычаями и родителями. Этот протест символически проявился в «велосипедном помешательстве» 90‑х гг. XIX в., давшем беспрецедентную свободу молодым женщинам. Однако новые веяния не сопровождались сколько-нибудь заметным движением к сексуальной дозволенности, «свободная любовь» и контроль над рождаемостью рассматривались скорее как источники сексуальной эксплуатации, а не раскрепощения женщин. Тем не менее сексуальные темы обсуждались теперь с большей открытостью, и, хотя многие молодые женщины все еще не знали об этих «фактах жизни», неведение уже не было тотальным, как прежде. Выступления Жозефины Батлер против «Акта о заразных заболеваниях» и пьеса Ибсена «Привидения» (1881), в которой говорилось о последствиях врожденного сифилиса, свидетельствовали о постепенном переходе к обществу, в котором «приличным» женщинам дозволялось знать о том, что проституция, венерические болезни, да и секс существуют как таковые (Kent, 1990).

В это же время женщины стали с беспримерным размахом включаться в общественную жизнь. Для некоторых представительниц среднего класса эта общественная деятельность стала продолжением традиционной благотворительной работы: и в Британии, и в Америке росло движение «поселенок», когда женщины среднего класса стремились преобразовать и улучшить условия жизни рабочего класса, поселяясь вместе с ними. С 70‑х гг. XIX в. женщины в Англии активно участвовали в школьных советах и проводили в жизнь «Закон о бедности». В целом возросло число движений за социальные реформы, возглавляемых женщинами или осуществляемых при их активном участии. Представительницы рабочего класса сами начали создавать как независимые, так и смешанные организации. Например, в Англии к началу XX в. «Women's Cooperative Guild» («Кооперативная женская гильдия») насчитывала более 14 тыс. членов. В профсоюзах все еще состояло очень немного женщин. Такие объединения сталкивались с враждебностью не только работодателей, но и мужчин-рабочих, кроме того, активному участию женщин в этой сфере весьма мешали и их домашние обязанности. Несмотря на это, вместе с постепенным ростом организованного труда некоторые женщины начали участвовать в забастовках и профсоюзной деятельности, а потребности женщин-работниц стали вноситься в политическую повестку дня.

Таким образом, к концу века женщины уже не были полностью исключены из общественной жизни и политических дискуссий, и многие из них не только отстаивали право на участие в социальной жизни вне дома, но и реально это делали. Большинство возникших клубов и организаций не были осознанно феминистскими, но они создали поколение женщин, опытных в проведении кампаний, в создании организаций, в публичных выступлениях и сборе средств. Для таких женщин право голоса, на которое только намекала Мэри Уоллстоункрафт и которое казалось столь революционным требованием в Сенека Фоллз в 1848 г., теперь рассматривалось и как то, чего они явно заслуживают, и как одно из ключевых прав, которого они лишены. В этом контексте суфражистские кампании стали преобладать в женском движении Британии и Америки «не для того, чтобы только пробудить интерес, но выразить требование того, чего мужчины не желали уступать» (Levin, 1987, р. 57).

Суфражистская кампания

В начале XX в. феминистские усилия сосредоточились на кампании за право голоса, что часто рассматривается как сужение интересов феминисток, отвлечение от более серьезных проблем, ошибочная подмена реальности формальными атрибутами политической власти и игнорирование экономического, идеологического и сексуального господства мужчин над женщинами. В этой главе будет показано, что не будучи чисто либеральным феминистским требованием, как подразумевает такой комментарий, суфражистская кампания для разных людей имела разное значение и часто основывалась на противоречивых предположениях. Для некоторых женщин достижение избирательного права действительно было само по себе конечной целью. Для других оно выступало всего лишь частью более широкой цели или средством для ее достижения, так что «в борьбе за право голоса суфражистки хотели ни больше ни меньше, но полного преобразования жизни женщин» (Kent, 1990, р. 3). Следовательно, лозунг «право голоса для женщин» был обманчиво простым, скрывающим весьма различные политические точки зрения. Именно к их анализу мы сейчас и приступим.

Равенство или различие?

Очевидно, что требования права голоса, как показано в предыдущих главах, могли вытекать из либеральных принципов. Так, Мэри Уоллстоункрафт, Элизабет Кейди Стэнтон и Джон Стюарт Милль утверждали, что женщины, как и мужчины, — рациональные и самостоятельные личности, поэтому им должны быть предоставлены полные и равные политические права. В тоже время эти авторы предполагали возможность природных различий между полами, и утверждение о том, что мужчины и женщины морально и интеллектуально равны, сосуществовало с мнением, что женщины являются хранительницами сексуальной непорочности, сдержанности и традиционных ценностей. К концу века особенно в Америке в некоторых течениях суфражистского движения стала преобладать идея о том, что женщины — потенциальные спасительницы нации и им следует дать политические права для реформирования и оздоровления общественной сферы. В этом направлении акцент ставился не на рациональности женщин, а на их специфических добродетелях. Утверждалось, что одно из важных различий между Полами состоит во врожденном женском пацифизме, контрастирующем с предрасположенностью мужчин к войне, анализировалась связь между феминистской и пацифистской теориями, милитаризм стал рассматривался одновременно и как источник, и как следствие угнетения женщин. Образу женщины, дающей жизнь, противопоставлялся мужчина-разрушитель, и эта идея остается влиятельной и в наши дни (См.: Bussey and Tims, 1980; Cambridge Women's Peace Collective, 1984; Evans, 1987; Florence et al., 1987; Strange, 1983; Ruddick, 1990; Thompson, 1983; Wiltsher, 1985). В основе такого анализа лежало представление о женщине как о матери и воспитательнице, подчеркивающее ценность ее традиционной роли. С этой точки зрения женщинам не следует пытаться «быть подобными мужчинам», они должны хранить присущие им ценности и добродетели. На деле многие суфражистки старались сочетать эту позицию с либеральными идеями о естественных правах и социальном равенстве полов. Однако, как только было завоевано право голоса, несовместимость позиции, настаивающей на равной ценности мужчин и женщин, с одной стороны, и подчеркивающей их естественные различия — с другой, стала очевидной на практике, что и разделило феминистское движение надвое.

Отступление от либерального подхода подразумевало также отказ от идеи того, что право голоса является правом личности, и поворот к утилитаристским доводам о его благотворных социальных последствиях. Сам Милль ранее утверждал, что мужчины и общество, равно как и женщины, явно выиграют от приобретения женщинами избирательного права; весьма похожую позицию занимала позже Миллисент Гарретт Фосетт (Milli се nt Garrett Fawcett (1847–1929), лидер главной конституционной суфражистской организации в Англии (до 1919 г.). Как и Милль, она сочетала аргументы равных прав и утилитаристские доводы и называла свою суфражистскую газету «Коммон Коуз» («Общее дело»), потому что «это было дело мужчин, женщин и детей. Мы убеждены, что мужчины не могут быть действительно свободны до тех пор, пока женщины находятся в политическом подчинении» (Цит. по: Oakley, 1983, р. 191). Однако в Америке аргументация естественности прав, которая была столь популярна полвека назад в Сенека Фоллз, к 1900 г. была практически полностью заменена тезисом о желательных последствиях избирательного права для женщин. Такой новый подход значил, что все больше «в феминистском словаре целесообразность и выгода заменяли право и справедливость» (Evans, 1977, р. 204; см. также Kraditor, 1965). Из этого также следовало, что утилитаристские аргументы могут быть использованы не только для борьбы за политические права женщин, но и для того, чтобы отказывать в этих правах другим социальным группам.

Антидемократические течения в суфражистских кампаниях

Отход от либеральной аргументации «равных прав» был связан с глубоко антидемократическим направлением мысли в суфражистском движении. Наиболее явно это проявилось в Америке, но также и в Англии. На первый взгляд кажется удивительным, что движение за расширение политических прав можно рассматривать как антидемократическое. В действительности же именно строгое и последовательное применение аргументации равных прав предполагало неразрывную связь с идеями политического равенства, тогда как утилитаристские доводы могли быть использованы для оправдания исключения «неподходящих» групп из политической власти и в то же время предоставления избирательного права женщинам. Так, лидер американского суфражистского движения Кэрри Чэпмэн Кэтт (Carrie Chapman Catt (1858–1947) требовала: «Отберите право голоса у нищих и отдайте его женщинам» (Цит. по: Evans, 1977, р. 204). Предпосылки такой позиции уже были представлены в работах предшествующих авторов. Так, Милль выражал страх перед тиранией невежественного большинства и разделял мнение Стэнтон о том, что право голоса должно принадлежать лишь тем, кто умеет читать и писать. К концу века внутри суфражистского движения проявилась гораздо более открытая элитарность.

В Англии кампания за избирательное право для женщин началась в то время, когда права голоса все еще не было у большинства мужчин. Многие, конечно, отвергали право женщин участвовать в выборах, основанное на имущественном цензе, как неприемлемое предательство рабочего класса. Другие принимали его только как промежуточную веху на пути ко всеобщему избирательному праву. Но некоторые женщины среднего класса считали такое ограничение желательным именно из-за его классовой основы. Оно рассматривалось как способ защитить собственность и консервативные ценности от невежественных масс. К концу века гораздо больше мужчин-рабочих получили право голоса, так что предоставление права голоса женщинам на тех же основаниях в действительности усиливало избирательный потенциал рабочего класса. Несмотря на это, требование полного всеобщего избирательного права оценивалось и противниками, и сторонниками как классовое требование «права голоса для дам». Такое мнение усиливалось из-за сходства происхождения конституционных сторонниц равноправия женщин и воинствующих суфражисток из «Women's Social and Political Union» (WSPU — «Женский социально-политический союз»), которые в основном представляли средний класс[71]. WSPU, руководимый Эммелин Пэнкхерст (Emmeline Pankhurst (1858–1929) и ее дочерью Кристабель (1880–1958), формировался в 1903 г. на северо-западе Англии как демократическая и про-лейбористская организация. Но очень скоро члены союза отказались от попыток получить поддержку женщин-работниц и переориентировались на привлечение состоятельных и влиятельных покровителей. Постепенно этот союз стал в высшей мере автократической и недемократичной организацией. Для некоторых суфражисток враждебность по отношению к мужчинам часто сочеталась с еще большим презрением к рабочему классу. Мнение многих членов лейбористского движения, согласно которому кампания суфражисток — это просто движение дам среднего класса, безразличных к другим социальным нуждам, было не совсем лишено основания.

В Америке антидемократическое течение было распространено еще в большей мере, и здесь вместо имущественной проблемы ключевой стала расовая. Как мы видели в предыдущей главе, хотя американское женское движение зародилось в рамках кампаний против рабства, основатели борьбы за равноправие не стеснялись использовать расовые предрассудки в собственных целях. «По сути, от начала до конца суфражистское движение было борьбой белых женщин среднего класса за право более полно участвовать в делах общества, основные структуры которого для них были вполне приемлемы» (Kraditor, 1965, р. х). По мере того как кампания за женское право голоса становилась массовой и популярной и перестала восприниматься как радикальная, она неизбежно получила поддержку многих женщин, которые в других отношениях, однако, были очень консервативны. К концу века положение многих бывших рабов резко ухудшилось, расовое насилие против них достигло новых высот. Однако лидеры суфражистского движения не только «покинули всех чернокожих людей в пору их наиболее тяжелых страданий со времени освобождения» (Davis, 1982, р. 118), но и все чаще использовали свою кампанию для поддержания превосходства белых, особенно в южных штатах. С 1903 г. преобладающим стало требование «образованного голосования», которое предполагало избирательное право для большинства женщин и одновременно лишение такого права «неподходящих» мужчин — рабочих и негров. Тем самым делалась попытка перераспределить баланс избирательной власти, отняв ее у чернокожих и иммигрантов в пользу респектабельного среднего класса. По сути, это означало, что «право голоса для женщин, первоначально подразумевавшее равноправие, стало проблемой социальных привилегий» (Banks, 1986, р. 1410).

Социалисты и суфражистская кампания

Конечно, не все участницы суфражистской кампании стояли на такой консервативной и расистской позиции, не все рассматривали право голоса как самоцель, как средство включения женщин в систему, остающуюся без изменений. В Америке некоторые группы суфражистского движения пытались вовлечь женщин-представительниц рабочего класса, чернокожих и иммигранток. Хотя основные лидеры не принимали такой линии и отказывались от более широких задач, ранее выдвинутых Стэнтон, другие продолжали настаивать, что феминизм может быть источником глобальных общественных перемен, и утверждали, что для достижения успеха необходима связь с социалистическими целями (См.: Cott, 1987). В Англии большая известность лондонских организаций не позволяла увидеть масштабы участия рабочего класса в суфражистских кампаниях, особенно на северо-западе, где женщины не выдвигали на первый план право голоса именно для своего пола, а были больше озадачены тем, чтобы добиться всеобщего избирательного права, рассматривая его как средство для достижения социальных и экономических реформ (Liddington и Norris, 1978; Mitchell 1977). Сильвия Пэнкхерст (1882–1960) также отказывалась равняться по «партийной линейке», прочерченной ее матерью и сестрой, и сосредоточила свои усилия на проведении кампаний с рабочими-мужчинами и женщинами восточной части Лондона. Она тесно сотрудничала с лейбористским движением, возглавляемым мужчинами, и считала феминизм частью более широкого движения за социалистические перемены. В других странах Европы передовым отрядом борьбы за право голоса стали новые массовые социалистические партии, а не феминистские организации представительниц среднего класса. В Германии, в частности, распространялась марксистская феминистская теория, согласно которой политические права женщин являются важным орудием в революционной борьбе и в противовес позиции «буржуазного феминизма» в ней подчеркивалось, что с угнетением женщин может быть покончено лишь вместе со свержением капитализма. Вся проблема отношений между социализмом и феминизмом, конечно, чрезвычайно сложна, и мы рассмотрим ее подробнее в последующих главах. Здесь же достаточно отметить, что любая социалистическая феминистская позиция в рамках движения за избирательное право стремилась рассматривать право голоса с утилитаристской точки зрения, то есть как средство достижения скорее социальной цели, чем права личности. Они не признавали приоритета задачи предоставления избирательных прав и не считали, что классовыми либо расовыми различиями можно пренебрегать как пустячными спорами мужчин. Эта позиция была диаметрально противоположна радикальным феминистским взглядам, которые развивались в некоторых течениях движения и наиболее явно выражены в подходе Кристабель Пэнкхерст. К рассмотрению ее идей мы сейчас и переходим.

Кристабель Пэнкхерст

Все Пэнкхерст начинали свою политическую деятельность в рамках левого крыла британской политики, и Сильвия Пэнкхерст описывала дом своего детства как «центр для собраний социалистов, фабианцев, анархистов, суфражисток, свободомыслящих (freethinkers), радикалов и гуманистов разного толка» (Pankhurst, 1977, р. 90). Наблюдения представительниц семьи Пэнкхерст за положением женщин-работниц, а также шовинизм и эгоизм многих мужчин в политических группах привели их к тому, что они стали считать угнетение женщин ключевой проблемой общества. Кристабель сформулировала концепцию, в которой угнетение женщины рассматривалось как основа всего общества. Подобно современным радикальным феминисткам, она полагала, что «подчинение женщин как группы мужчинам как группе было фундаментальным определяющим фактором всех других аспектов общественной жизни» (Sarah, 1983, р. 270). Так же как и они, она считала это подчинение всеобъемлющим, включающим не только политическую власть, но и идеологический, и экономический, и сексуальный контроль. Это означало, что борьба за право голоса была частью борьбы против всех форм мужского контроля, а избранные ею методы могут рассматриваться скорее как освободительные сами по себе, а не с точки зрения возможного успеха. Сторонницы равноправия (suffragists) соблюдали правила игры, следуя усвоенным понятиям о респектабельной женственности и поведении леди. Когда же суфражистки (suffragettes) начали устраивать марши, демонстрации, беспорядки, стали атаковать палаты парламента, когда их стали судить и заключать в тюрьмы, они действительно бросали вызов устоявшимся представлениям о гендерных ролях. По словам Маркуса, они «предприняли один из наиболее важных шагов в женской истории», который «расколол патриархатную культурную гегемонию, прервав исключительно маскулинистские рассуждения» (Marcus, 1987, р. 9). Отвага суфражисток перед лицом опасностей голодовок и насильственного кормления (которое испытали на себе более тысячи женщин (См.: Marcus, 1987, и Morrell, 1980) означала, что, конечно, их не следует считать хрупкими и робкими созданиями, нуждающимися в мужской защите. Более того, выбранная их противниками тактика, в частности сексуальное насилие, иногда используемое полицией, на практике выявила суть этой «защиты» (См. Rosen, 1974, рр. 158-160). Вызов общепринятым взглядам был дополнен кратким, но примечательным периодом воинственной активности в годы перед Первой мировой войной, когда был выражен открытый протест против собственности (но не жизни). Поджоги и разбивание окон вряд ли могли считаться традиционной деятельностью «дам», так что «образ женщины как пассивного, зависимого создания суфражистки разнесли вдребезги так же эффективно, как и зеркальные окна на Риджент стрит» (Rover, 1967, р. 20). Хотя подобная воинственная тактика не была слишком популярна в других странах, она привлекла широкое внимание публики, и предпринимались попытки превзойти такие методы суфражисток в Германии, Венгрии и Франции. В Америке основная организация сторонниц женских прав выше всего ставила респектабельность, но даже здесь большие публичные демонстрации и марши стали широко принятой формой политического протеста. Небольшая Женская партия (Women's Party) приняла линию намеренного противостояния, приводящего к арестам и голодовкам, хотя и не в таком масштабе, как в Британии (См.: Evans, 1977, рр. 192-197). И опять, как считала Кристабель Пэнкхерст, понимание того, что женщины могут действовать подобным образом, было столь важно не только из-за непосредственного эффекта для кампании за избирательные права, но и из-за воздействия таких акций на господствующую идеологию.

Для Кристабель Пэнкхерст, как и для ранних феминисток, другим важным аспектом подчиненного положения женщин была их экономическая зависимость от мужчин. Поэтому она настаивала, чтобы все женщины могли свободно и на равных конкурировать на рынке труда, а лозунгом Женской партии, в создании которой в 1917 г. Кристабель принимала участие, стало требование равного вознаграждения за труд равной ценности. Выступая за более активное участие отцов в воспитании детей, она все-таки всерьез не подвергала сомнению убеждение, что домашняя работа является обязанностью женщин. Однако, не в пример многим предшественницам, она не игнорировала влияния этой работы на экономическое положение женщин. Ведение домашнего хозяйства в том виде, как оно существует, утверждала она, является невыносимой ношей для замужних женщин, потерей их времени и энергии, кроме того, работа эта не оплачивается и обычно не замечается. Если бы работа по дому была организована более эффективно на коллективной основе, то женщины освободились бы от лишнего труда. Поэтому Кристабель Пэнкхерст выступала в защиту «кооперативного ведения домашнего хозяйства» как более рационального и справедливого использования ресурсов, что могло бы способствовать осознанию ценности домашней работы. Это, в частности, подразумевало централизованное производство и распределение продуктов питания специалистами — поварами и диетологами, предоставление услуг общественных прачечных. В этом подходе просматривается некоторое сходство с идеями Энгельса о коллективизации домашней работы, которые обсуждались в предыдущей главе. Но в отличие от Энгельса она не рассматривала необходимость выполнения домашней работы в зависимости от более широких социально-экономических перемен, никогда в действительности не исследовала экономических основ предлагаемых ею реформ и не объясняла подробно, как они могли бы финансироваться. Несмотря на свое прежнее участие в Независимой лейбористской партии (Independent Labour Party), Кристабель Пэнкхерст отказывалась считать социализм решением женских проблем. Она утверждала, что интересы пола стоят выше классовых интересов: «Почему, — от женщин ждут такого доверия к лейбористской партии? Мужчины-рабочие так же несправедливы к женщинам, как и мужчины других классов» (Цит. no: Rosen, 1974, р. 29). В целом ее политические убеждения неуклонно двигались в консервативном направлении.

Для Кристабель Пэнкхерст отсутствие у женщин политических и экономических прав не было просто проявлением женского подчинения, но было взаимосвязано с тем, что она все больше считала центральным аспектом угнетения, — с сексуальной эксплуатацией со стороны мужчин. Она утверждала, что если женщина не в состоянии продавать свой труд и зарабатывать на жизнь, то она вынуждена продавать свое тело (временно как проститутка или постоянно как жена), и что мужчины используют лишение женщин права голоса в первую очередь как средство скрыть свои сексуальные пороки. Как можно было видеть в предыдущей главе, боязнь мужской сексуальности была одной из основных тем в феминизме XIX в. и в Британии, и в Америке. Эта тревога нашла наиболее явное выражение в брошюре Пэнкхерст «The Great Scourge and How to End It» («Великое бедствие и как с ним покончить»; впервые опубликована в 1913 г.). В ней она заявляла, что 75-80% мужчин были заражены гонореей, множество других — сифилисом, что брак, следовательно, являлся «отвратительной опасностью для женщин»; венерические заболевания распространились настолько, что нависла угроза «самоубийства расы» (Marcus, 1987, р. 210ff). Мужчины могут быть так же непорочны, утверждала она, как и женщины, но они не станут стремиться к этому добровольно; значит, лекарством является «право голоса для женщин и целомудрие для мужчин», так как первое даст женщинам силу для осуществления второго. Многие последующие комментаторы отвергли такие высказывания как нелогичную и истерическую выходку фригидной мегеры-мужененавистницы и делали акцент на преувеличенной статистике Пэнкхерст, а не на доводах, стоящих за цифрами. Проблема, которая так занимала ее, была, однако, весьма реальной, пусть и менее острой, чем она предполагала, и некоторые современные радикальные феминистки приветствовали ее брошюру как важный шаг вперед в феминистской теории. В частности, утверждалось, что, рассматривая сексуальность как арену борьбы, где подчинение может не только проявляться, но и проблематизироваться, Пэнкхерст расширила наше восприятие политик пола вплоть до частной и личной сфер жизни, так что книга «The Great Scourge» представляет собой «вызов организованной в интересах мужчин сексуальности и убедительный анализ связи между мужским контролем сексуальности и подчинением женщин вообще» (Sarah, 1983, р. 260; см. также Jeffries, 1982, и Kent, 1990).

В действительности теория Пэнкхерст была менее оригинальной, чем предполагают подобные комментарии. Последствия мужского сексуального поведения уже были предметом обсуждения феминисток XIX в., которые тоже видели решение проблемы в целомудрии обоих полов, оно также широко обсуждалось в популярных романах того времени (Bland, 1987). Тем не менее это значит, что кампания за право голоса могла иметь гораздо более широкий подтекст, чем подразумевает ярлык «либеральная феминистка». Для некоторых это требование было более радикальным, и они не считали подчинение женщин только результатом отсутствия у них политических прав. Анализ Пэнкхерст, однако, остается явно неполным для тех, кто сомневается, что политические преобразования могут привести к переменам в частных, сексуальных отношениях (подобные критические высказывания Эйзенштейн по отношению к Стэнтон см. в гл.2). Многие современные радикальные феминистки сочли бы акцент Пэнкхерст на политических правах скорее отвлечением от более фундаментального неравенства, чем средством для его искоренения.

Другой посылкой теории Пэнкхерст, с которой соглашаются некоторые современные радикальные феминистки, является утверждение, что борьба за права женщин суть часть войны между полами, в которой все мужчины, если они не предлагают полной и безусловной поддержки, должны считаться врагами. Поэтому союз с существующими партиями ею отвергался. И, хотя Пэнкхерст приостановила суфражистскую деятельность в 1914 г. для работы с мужчинами во время войны, в манифесте 1917 г. ее недолговечной Женской партии заявлялось, что «есть ощущение, что женщины лучше всего могут служить народу, не присоединяясь к мужским партийным нормам и традициям, которые, по всеобщему согласию, оставляют желать много лучшего» (The Britannia, 2 November, 1917). В отличие от многих современных радикальных феминисток Пэнкхерст, однако, не распространяла свою враждебность к мужским сексуальности, политическим убеждениям и институтам до выступлений в защиту крайнего сепаратизма или лесбиянства в качестве выхода из ситуации. Комментаторы рассуждали о ее собственной сексуальной ориентации, но, вероятно, она придерживалась широко распространенного мнения, что любая форма сексуальной активности является низшей формой поведения человека и женщины и мужчины должны по возможности избегать ее проявлений в интересах как умственного, так и физического здоровья.

Предлагаемый анализ угнетения женщин и роли избирательного права в его искоренении, включая не только формальные права, но и весь спектр политической, экономической и личной жизни, явно отличается от традиционной точки зрения сторонниц женского равноправия. Этот подход отвергает либеральную предпосылку, будто реформы могут быть достигнуты посредством логики и увещеваний. Для Кристабель Пэнкхерст и воинственных суфражисток победу в большей степени могла бы гарантировать наглядная сила женщин, чем правота их дела. Такая позиция, пусть и менее ясно сформулированная, чем в современных теориях, схожа со взглядами тех авторов, которые недавно поставили под сомнение саму концепцию «рациональности» как часть мужской идеологии, отвергающей или критикующей другие формы знания, например интуицию или сопереживание (Lloyd, 1984; Braidotti, 1986; см. также Gilligan, 1982). Некоторые исследователи выдвинули предположение, что воинственная кампания суфражисток становилась все более иррациональным движением, сходным с «тактикой апокалипсиса» (Rosen, 1974), и что, поскольку оно приняло авторитарный, антисоциалистический и истерический характер и не отрицало насилия, по сути, это было приближение к фашизму (Evans, 1977). Такой анализ, несомненно, звучит как упрек многим современным феминисткам. Но в то время группы, считавшие себя феминистскими, действительно поддерживали и Гитлера, и Муссолини, идеи которых о женской роли и добродетелях были близки некоторым феминистским положениям, в частности основанным на естественной разнице полов. Как мы уже видели, некоторые феминистки также придерживались глубоко антидемократичных и расистских точек зрения. Сходные идеи получили некоторую поддержку и Кристабель Пэнкхерст в ее более поздней деятельности (что игнорируется некоторыми ее поклонницами (См.: Sarah, 1983; Spender, 1983а). Вначале она осуждала войну как бессмысленную демонстрацию мужской агрессии, «трагический результат неестественной системы управления государством одними мужчинами» (Цит. по: Sarah, 1983, с. 279), но в конце 1914 г. этот пацифизм в одночасье трансформировался в националистический милитаризм. Отвергая всякую мысль о мирных переговорах, она вместе с матерью сменила название своей газеты с «Суфражет» («Суфражистка») на «Британия», и суфражистки стали первыми вручать белые перышки (символ трусости) мужчинам в штатском. В 1919 г. (первые выборы, в которых женщины могли баллотироваться или голосовать) она безуспешно противостояла лейбористам с националистических и антибольшевистских позиций. После обращения в религию она вскоре оставила политику и с 1921 г. посвятила свою жизнь проповедям о близящемся втором пришествии Христа. Эти факты, конечно, не значат, что радикальный феминизм или суфражистская кампания могут быть отвергнуты как нелогичные или фашистские по природе. Однако они хорошо иллюстрируют различные направления, к которым могут привести феминистские убеждения, и выводы, которые могут сделать отдельные представительницы. То есть эти факты показывают опасность предположения, что любое движение, личность или идея, называемые «феминистскими», можно автоматически считать прогрессивными. Исторически феминизм наиболее часто ассоциировался с гуманистическими, либеральными или социалистическими убеждениями, но некоторые его течения имели тенденцию развития в правом направлении.

Сегодня должно быть ясно, что вопреки распространенному мнению требование права голоса не являлось исключительно «либерально-феминистским». Видимое единство цели затмевало несходство посылок и ценностей, присущих разным направлениям движения. В действительности существовали и разногласия по методам и тактикам, а во многих европейских странах уже проявились столкновения между марксистской и «буржуазной» теориями. Когда право голоса было завоевано, практическая непримиримость различных позиций стала очевидной, и ведущее направление феминизма разделилось.

После завоевания избирательного права: возрождение противоречий

Первой страной, предоставившей в 1894 г. женщинам право голоса, была Новая Зеландия, за ней вскоре последовала Австралия. В Европе — в Финляндии и Норвегии — женщины получили избирательное право накануне 1914 г., а вскоре после войны это произошло и в других европейских странах (здесь Франция стала заметным исключением). В Британии суфражистская кампания к 1918 г. добилась ограниченных успехов: право голоса было предоставлено женщинам старше 30 лет, являющихся к тому же налогоплательщицами в местной администрации, женам налогоплательщиков или выпускницам университетов. В результате избирательное право получили чуть более 50 процентов взрослого женского населения, тогда как в этом же году практически всем мужчинам было дано право голоса. Только в 1928 г. в Британии женщины уравнялись в этом праве с мужчинами. В Америке женщины штатов Вайоминг и Юта добились права голосовать в 1869 и 1870 гг.; в 1920 г. наконец была принята девятнадцатая поправка к американской конституции, дающая избирательное право всем взрослым американским женщинам.

Причины, из-за которых женщины получали избирательное право, были чрезвычайно сложны и различны в разных странах. Часто оно предоставлялось скорее из-за политической выгоды, нежели из-за внимания к феминистским требованиям. Так, в Британии эта проблема переплелась в причудливой логике и маневрах политиков с определением позиции по вопросу о независимости Ирландии. Правящие группы стали относиться к женщинам как к стабилизирующей силе, которую можно использовать против угрозы беспорядков и волнений. В этом смысле предоставление женщинам избирательного права было не радикальным, а скорее консервативным шагом, призванным противодействовать возможной власти новых групп иммигрантов в Австралазии (Австралия и примыкающие острова), иммигрантов и чернокожих в Америке, рабочего класса в Европе (См.: Evans, 1977). Немаловажным обстоятельством была угроза возрождения воинственного суфражизма (отложенного на время), равно как и перемены в общественных отношениях, поведении и ожиданиях, порожденные войной.

Каковы бы ни были эти причины, во многих странах была выиграна важная феминистская битва. Однако за этой победой в межвоенные годы последовало не уверенное продвижение вперед, а напряженные споры среди феминисток. Конечно, всякие надежды или опасения по поводу того, что женщины будут голосовать единой группой, оказались безосновательными. Как и мужчины, женщины голосовали скорее в соответствии с их классовой, религиозной принадлежностью и семейными традициями, а не из-за приверженности к феминизму. Поэтому не оправдались надежды на то, что политика могла бы морально перемениться из-за предоставления права голоса женщинам. Вопреки опасениям производителей спиртных напитков (они яростно противостояли суфражистскому движению в Америке), многие женщины активно выражали протест против сухого закона (См.: Cott, 1987, рр. 263-264), и, похоже, женское избирательное право не повлияло на принятие решения о запрете алкоголя. На международном уровне некоторые феминистки выступали против милитаризма в 1914 г., а в 1915 г. при поддержке женщин обеих воюющих сторон была создана пацифистская организация «Women's International League for Peace and Freedom» («Женская международная лига за мир и свободу»), существующая и по сей день (См.: Bussey и Tims,1980; Evans, 1987; Florence и др., 1987; Wiltsher, 1985). Большинство лидеров-суфражисток, однако, как и большинство женщин, поддерживали военные действия. И хотя некоторые продолжали деятельность в пацифистских организациях после войны, они не оказывали заметного влияния на политику правительств. Более того, немногие женщины стремились занять посты в государственных учреждениях, небольшое их число было избрано в местные и национальные правительства, но и они не действовали как сплоченная группа. Верно, что сразу после завоевания права голоса женщины добились дальнейших юридических побед (в основном касающихся брака, опеки над детьми и профессиональной карьеры), некоторые уступки были сделаны и в целях улучшения их материального благополучия. Вскоре, однако, всплеск активности, заставивший политиков пойти на такие изменения, стал угасать, и в общем, казалось, что «в Британии и Америке брошенный суфражистками факел просто никем не был поднят» (Bouchier, 1983, р. 16).

Сторонницы равноправия versus особых прав женщин (welfare feminism)[72] в Америке

В действительности проблема была не столько в отсутствии желания действовать, сколько в глубоких идеологических разногласиях среди феминисток, ранее объединенных лишь требованием права голоса. Период между войнами, следовательно, был вовсе не «годами молчания» феминизма, но временем весьма серьезных дискуссий, в которых проявился противоречивый характер предпосылок, стоящих за суфражистской кампанией. Либеральные посылки о том, что женщин следует считать в первую очередь личностями, а не членами группы по признаку пола, что они должны иметь право свободно конкурировать с мужчинами в любой выбранной ими сфере и что участия государства следует избегать настолько, насколько возможно, столкнулись с утверждениями, характерными для представительниц феминизма специальных государственных гарантий для женщин, которые подчеркивали специфические женские потребности и качества, их главенствующие роли в качестве матерей и жен, а также делали акцент на государственном вмешательстве в решении проблем женского благосостояния.

Ключевой темой в то время был вопрос о протекционистском законодательстве, ориентированном на защиту женщин от занятости в сфере опасных и вредных для здоровья производств и слишком продолжительного рабочего дня (См. отчет того времени об этих дискуссиях: Crystal Eastman // Cook (ed.), 1978; современный анализ этих дебатов см.: Cott, 1987). Некоторые считали такую защиту скорее желательным первым шагом в направлении улучшения условий труда как для мужчин, так и для женщин, чем специфически женской проблемой. Феминистские мнения, однако, в общем, разделились на большинство, которое выступало за протекционистское законодательство как за реальное и необходимое улучшение жизни работающих женщин, и меньшинство, которое утверждало, что это только закрепит подчиненное положение женщин и увековечит традиционное разделение труда.

В Америке эту позицию меньшинства отстаивала немногочисленная Женская партия, которой с 1923 г. удавалось ежегодно контролировать введение поправки о равных правах. Подход этой группы основывался на яростном отрицании традиционных представлений о половых различиях и женской роли. Утверждая права замужней женщины на свободу выбора рода занятий и экономическую независимость, эта группа стимулировала либеральный феминизм прийти к логическому выводу, которого Милль и большинство американских феминисток XIX в. избегали. Однако, рассматривая свободу выбора как источник самореализации, Женская партия упускала из виду тот факт, что для огромного большинства женщин оплачиваемая работа была скорее дополнительной нагрузкой, чем источником освобождения. По выражению Котт, такого рода феминизм обращался прежде всего к тем, «кто принадлежал к господствующей культуре и использовал ее привилегии, но не к женщинам» (Cott, 1987, р. 76). Эта партия внесла вклад в широко распространенное восприятие американского феминизма как движения белых женщин среднего класса в интересах белых женщин среднего класса.

Другая проблема такого направления возникла вследствие попытки сочетать либеральные принципы с гораздо более радикальным анализом угнетения женщин. Утверждалась, что искусственно созданное разделение по признаку пола является «первичным антагонизмом», который возвышается над «мелкими ссорами религиозных вероучений, соперничеством классов, над истреблением народов, над зловещей враждой рас» (Цит. по: Cott, 1987, р. 76). Неадекватными были не только предлагаемые законодательные решения. По мнению Эйзенштейна, восприятие женщин как полового класса (sex-class), объединенного в борьбе против мужчин, шло вразрез с либеральной посылкой, согласно которой с получением равных политических и юридических прав уже от каждой личности зависит изменение ее положения (Eisenstein, 1981). По мнению Котт, те немногие женщины, которые в Америке в период между войнами достигли успеха в мужском мире, были неспособны бороться за интересы своего пола, так как, чтобы преуспеть, они должны были принять существующие правила игры. И если бы им пришлось обратить внимание на невыгодное положение других женщин, тем самым они привлекли бы внимание к собственной неполноценности:

«Обращение к индивидуализму совмещалось с феминистской позицией, согласно которой женские свободы и возможности должны быть такими же, как у мужчин, но индивидуализм не предлагал путей достижения этой цели, за исключением возможности действовать так, как если бы цель уже была достигнута. Хотя индивидуализм и дал исключительные примеры личных достижений, он не мог выдвинуть программу для изменения положения женщин как группы» (Cott, 1987, р. 281).

В целом термин «феминистка» в Америке в годы между войнами стал применяться лишь к тем участницам кампании за равные права, позиция которых все больше считалась и старомодной, и узкоэлитарной. Если в 1913 г. вдохновенная сторонница описывала феминизм как «нечто столь новое, что даже слова этого нет в словаре», то к 1919 г. некоторые «прогрессивные» женщины называли свою позицию «пост-феминистской» (Cott, 1987, рр. 13, 282). Несмотря на это, многие группы продолжали отстаивать женские интересы, так как они их понимали. Это включало и благотворительную деятельность для женщин, и политические кампании за улучшение условий их жизни. Основная организация, отстаивающая право голоса для женщин, была переименована в «League for Women Voters» («Лига женщин-избирательниц»), и хотя, как мы видели, женщины не стремились голосовать по признаку пола, Лига действовала как группа давления, в частности, обеспокоенная благосостоянием детей и их матерей. В этой сфере она добилась некоторых успехов, пока политики были все еще встревожены предполагаемой возможностью получения женщинами политической власти. Однако красный террор, последовавший за большевистской революцией в 1917 г., показал, что коллективистская стратегия и вмешательство государства вряд ли эффективны. Кроме того, беспочвенные обвинения в принадлежности многих ведущих женских групп к международному большевистскому заговору еще больше дискредитировали их дело (См. подробности в кн.: Cott, 1987, р. 242).

Эта разновидность феминизма специальных государственных гарантий для женщин в большой степени основывалась на идеях XIX в. о моральном превосходстве женщин в сфере заботы и воспитания, и, конечно, здесь не было и намека на изменение традиционных половых ролей. Критики такого подхода несогласны с отождествлением материнства с положением всех женщин и с тем, что, подчеркивая биологические различия, он отвергает свободу выбора как для мужчин, так и для женщин. Во времена Великой депрессии такая позиция заставила многих женщин согласиться с тем, что сохранение работы для мужчин-добытчиков должно быть приоритетным, а требования равной оплаты и равных возможностей сменились кампаниями, требовавшими позволить женщинам выполнять их традиционную роль в максимально хороших условиях. Несмотря на это, именно благодаря таким группам в политической повестке сохранилась сама идея об обязанности государства заботиться о благосостоянии своих граждан, в то время как такое предположение отвергалось не только бизнесменами и основными политическими партиями, но и организованным рабочим классом. Представительницам этого направления также удалось добиться некоторого признания особых социальных потребностей женщин в «Новом соглашении» (см. гл.8).

Сторонницы равноправия versus особых прав женщин в Британии

Раскол между сторонницами равноправия и особых прав женщин в Британии проявился позже, чем в Америке, отчасти потому, что борьба за равные избирательные права не была закончена до 1928 г. Ситуация в Британии отличалась еще и тем, что сторонницы особых прав женщин не были политически изолированы, как в Америке, и могли сотрудничать с новой лейбористской партией.

Как мы уже видели, женщины давно занимались благотворительной деятельностью. Исследования, проведенные в первые десятилетия века, повысили осведомленность общества о конкретных проблемах, стоящих перед женщинами, обнажив ужасающую картину хронических болезней, плохих жилищных условий и недоедания (Davies, 1978; Reeves, 1979). Такие организации, как «Женская кооперативная гильдия», считали, что эти проблемы были скорее результатом бедности, чем невежества или плохого ведения хозяйства, и видели решение в государственном обеспечении, а не в индивидуальной самопомощи или благотворительности. Период между войнами ознаменовался кампаниями за улучшение обеспечения здоровья матерей и младенцев, за включение женщин в развивающуюся систему национального страхования, за экономическую помощь женщинам в виде пособий роженицам и детских пособий (Dale and Foster, 1986). Такая стратегия существенно отличалась от индивидуалистской позиции невмешательства государства предшествующих феминисток, таких, например, как Фосетт. «Представление о феминистке как об образованной женщине среднего класса, которая добивается права работать, было радикальным образом опровергнуто», так что «отождествление феминизма с профессионально ориентированными женщинами среднего класса было развеяно, и рабочая женщина-мать восстала новым символом угнетенной женственности» (Philips, 1987, рр. 98 и 102). Эта перемена соответствовала общему направлению британской политики отхода от либеральных идей невмешательства государства к большей степени его участия, что должно было привести к построению государства всеобщего благосостояния. По мнению Бэнкс, «в значительной мере государство всеобщего благосостояния в Британии мы можем считать результатом союза между феминизмом специальных государственных гарантий для женщин и лейбористской партией» (Banks, 1986, р. 174).

Так же, как и в Америке, феминизм специальных государственных гарантий для женщин имел то преимущество, что обращался к реальным нуждам большого числа женщин, и в этом он выгодно отличался от позиции сторонниц равноправия, которые, казалось, были обеспокоены в основном потребностями женщин среднего класса. Некоторые также рассматривали это как шаг вперед к улучшению условий жизни для всех. Однако, как и в Америке, представители этого направления феминизма, подчеркивая потребности женщин в качестве жен и матерей, иногда, похоже, отказывали женщинам в выборе какой-либо другой роли, и сосредоточиваясь на благополучии женщин в семье, фактически игнорировали их эксплуатацию в сфере оплачиваемого труда. В тоже время после Первой мировой войны резко увеличилось число одиноких «лишних на брачном рынке женщин», примерно треть их не имела иного выбора, как зарабатывать на жизнь самостоятельно. Многие из тех, кто заменил ушедших на фронт мужчин в различных сферах производства, впоследствии были вытеснены вернувшимися солдатами. Но сторонницы «особых прав женщин» не считали такое положение несовместимым с их взглядами и даже приветствовали как возвращение к естественному порядку вещей. Хотя в действительности у многих неработающих женщин возникали серьезные трудности.

Элинор Рэтбоун и кампания за семейные пособия

Как ни парадоксально, но одним требованием, которое могло служить интересам, как одиноких женщин, так и матерей, было предоставление семейных пособий. Эта кампания связывается с именем Элинор Рэтбоун (Eleanor Rathbone), участвовавшей в движении за право голоса и избранной в 1929 г. независимым членом парламента. Она заявляла, что представляет «новый феминизм», основанный на реальных и конкретных потребностях женщин и на отличии их от мужчин, а не на абстрактных правах, провозглашаемых либеральными феминистками. Однако она не оставляла в стороне также вопросы равной оплаты и свободы выбора и в качестве цели выдвигала экономическую независимость женщин.

Рэтбоун настаивала, чтобы «семейное пособие» выплачивалось непосредственно женщинам, так как она утверждала, что труд по воспитанию детей должен материально компенсироваться для того, чтобы уменьшить бедность, дать женщинам финансовую независимость и признать важность их материнской роли, — при этом она едко критиковала тех, кто почитал материнство, отказываясь при этом облегчить столь часто сопутствующую ему бедность:

«сентименталист, взявший материнство под свою особую защиту, потрясен неблагородным предложением, чтобы нечто столь корысцное как компенсация, нечто столь прозаичное как средства к существованию, следует ввести в священный институт семьи и применить к профессии материнства» (Rathbone, 1927, р. 66).

Это требование явно согласовалось с идеями феминизма специальных государственных гарантий для женщин, но осуждалось либеральными феминистками типа Фосетт, убежденных в том, что родители должны сами отвечать за своих детей, а не полагаться на государство. Однако, хотя первостепенной заботой Рэтбоун было благосостояние матерей и детей, она не подвергала сомнению традиционное разделение труда, но и не пыталась «заставить женщин вернуться домой», как предполагали некоторые критики. Ее цель состояла в том, чтобы всем женщинам предоставить выбор: чтобы они не были вынуждены искать оплачиваемую работу из-за материальной необходимости, а если бы они хотели заняться карьерой, они могли бы использовать семейные пособия для найма домашних работников. Рэтбоун была убеждена также, что ее предложения могли бы обеспечить равную оплату мужчинам и женщинам. В настоящее время, утверждала она, зарплата мужчине насчитывается исходя из предположения, что его неработающая жена и дети, нуждаются в поддержке. В действительности же более половины работающих мужчин в возрасте 20 лет и старше вообще не имели детей. Поэтому, если матери и дети получат государственное обеспечение, зарплата мужчин и женщин могла бы отражать реальный объем работы, который они лично выполнили. В сложившейся же ситуации зарплата часто дополнительно покрывала несуществующие семейные обязанности мужчин. С отменой подобной «семейной зарплаты» исчезла бы и необходимость в разнице оплаты труда мужчин и женщин. На практике, когда после Второй мировой войны семейные пособия были введены (на второго и последующих детей), они оказались гораздо ниже уровня, обеспечивающего женщинам материальную независимостей не могли поколебать образа мужчины-добытчика. В этом смысле пособия стали скорее средством снижения бедности и поощрения роста населения, чем сдвигом социальной и экономической власти в пользу женщин. Несмотря на это, необходимо отметить, что именно феминистки, такие как Рэтбоун, способствовали тому, чтобы пособия выплачивались непосредственно матерям, а потребности женщин и детей были включены в концепцию нового государства всеобщего благосостояния. Современные авторы считали защиту семейных пособий одновременно и важной практической темой, и частью идеологической борьбы за полноценное признание женского труда. Группа «Wages for Housework» («Оплата домашнего труда») впоследствии попыталась возобновить прежние споры с марксистской теорией о женском домашнем труде, и для своих целей возродила Элинор Рэтбоун как героиню (см. гл.13).

Контроль над рождаемостью

Другая область, где переплелись взгляды сторонниц равных прав, с одной стороны, и особых прав женщин, с другой, был контроль над рождаемостью. В прошлом его рассматривали главным образом как источник сексуального порабощения, а не освобождения, и сторонницы контроля, например, Энни Бизан (Annie Besant), не получали большой поддержки лидеров суфражистского движения. Однако постепенно менялось отношение к сексуальности, которую стали считать скорее важным источником удовольствия человека, чем грехом или чисто животной активностью. Как говорила американская активистка Кристал Истмэн (Crystal Eastman), «феминистки — не монахини» (Цит. по: Cook, 1978, р. 47). После Первой мировой войны и в Британии, и в Америке некоторые женщины восприняли свободу выбора как сексуальную дозволенность и стали выступать в защиту «внебрачного материнства». Но, подобное намеренное пренебрежение условностями было все еще редким, хоть и широко обсуждалось. По словам Роуботам, «в 1920‑х гг. вызывающая сексуальность была стилем … освобождением для привилегированного меньшинства, но не новым образом жизни для большинства» (Rowbotham, 1973а, р. 124). Важным обстоятельством для принятия мер регулирования рождаемости было признание социальными реформаторами ужасающего влияния на здоровье женщин многократных беременностей. Была осознана необходимость распространения информации о противозачаточных средствах среди женщин, принадлежащих к рабочему классу. В Британии это включало не только создание благотворительных клиник для предоставления необходимых знаний, но и требование государственного финансирования. Хотя такие меры сторонниц особых прав женщин и получали сильную поддержку в лейбористской партии, иногда возникало небезосновательное подозрение относительно мотивов реформаторов. Например, Мэри Стоупс (Marie Stopes), автор работы «Married Love» («Любовь в браке», 1928), была движима не только состраданием к положению рабочих женщин, но и страхом, что бесконтрольный прирост нищего рабочего класса приведет к «вырождению расы». Некоторыми рабочими — мужчинами и женщинами — движение за контроль над рождаемостью, рассматривалось как злонамеренный шаг к установлению власти над рабочим классом, а не средством освобождения женщин. Считалось, что это способ возложить вину за бедность на излишнее размножение, но не на капиталистическую эксплуатацию. Несмотря на это, возможность женщины контролировать собственную способность к деторождению стала ключевым феминистским требованием, за которое выступали как сторонницы равноправия, так и те представительницы феминизма специальных государственных гарантий для женщин, которые считали планирование семьи основной предпосылкой ответственного материнства. В период между войнами феминистки большей частью сосредоточили свои усилия на пропаганде противозачаточных средств (Banks, 1986, рр. 192-194; см. также работу о Стелле Браун, выступавшей в защиту абортов: Rowbotham, 1977). Их доводы возникли снова в современных спорах об абортах и репродуктивных технологиях, которые рассматриваются многими современными феминистками в качестве ключевой проблемы (см. гл.11).

В целом, «феминизм специальных государственных гарантий для женщин», представлял собой отход отлиберального индивидуализма и политики невмешательства и поворот к государственному регулированию. Основной целью была кратковременная выгода для женщин, т. е. стремление скорее к улучшению условий выполнения ими традиционных ролей, а не к изменению привычного разделение труда и предписанности женщин к частной сфере. Такой подход преимущественно основывался на утверждении высокой ценности домашнего труда и убеждении, что, хотя мужчины и женщины могут различаться по своим природным свойствам, женщины ни в коем случае не ниже мужчин. Однако, как показали дебаты о семейных пособиях, для того, чтобы «оценить» традиционную деятельность женщин, вовсе не обязательно лишать их права выбрать иную роль. Как сказал в 1881 г. Милль, только когда у женщины есть свобода выбора, можно узнать, каковы ее «естественные» способности. В сущности, конфликт между феминизмом, выступающим за равные права, и феминизмом, выступающим за особые права женщин, не столь непримирим, как может показаться на первый взгляд, признание положений одного не обязательно влечет за собой отрицание всех принципов другого.

Для некоторых критиков проблемой феминизма равных прав и «феминизма специальных государственных гарантий для женщин» является их позиция в отношении других социальных перемен. Так, первый игнорирует угнетение внутри дома, и, хотя выступает за равные права для мужчин и женщин в общественной сфере, но не принимает во внимание, что само общество является неравноправным и иерархическим, в котором большинство должно проигрывать. «Феминизм специальных государственных гарантий для женщин» исходит из посылки, что государственный механизм можно использовать для перераспределения средств и улучшения положения женщин, тогда как критики, отмечают, что государство является не неким нейтральным институтом, но отражением или инструментом господствующих патриархатных либо капиталистических классовых интересов. С точки зрения такой критики со стороны радикального, социалистического или марксистского направлений для реальных перемен необходимы более фундаментальные социальные преобразования.

В период между войнами радикальная феминистская теория развивалась мало, исходная идея о всеобъемлющем характере мужской власти, казалось, была забыта, о ней вспомнили не раньше 60‑х гг. Но «средние годы» стали временем, когда развивались и, по убеждению некоторых, претворялись на практике социалистические и марксистские феминистские идеи. Именно об этом и пойдет речь в следующих главах.

К концу XIX в., на первый взгляд, во многих странах Европы произошел раскол между «ведущим (mainstream) феминизмом» с его требованиями равных политических и юридических прав и марксистским социализмом, ориентированным на классовую борьбу и революцию. Но и в Британии, и в Америке существовал континуум взглядов. Социальная обеспокоенность, свойственная различным течениям прежнего женского движения, соединилась с более радикальной критикой существующего общества, что привело некоторых как к социализму, так и к феминизму. Для большинства этот вид социализма основывался на идеалах гуманизма или на прагматическом подходе к проблемам бедности и улучшения условий жизни рабочего класса и практически не был связан с марксистской идеологией. Этот вид социализм был ориентирован скорее на постепенные и поэтапные реформы, а не на революцию и мог казаться вполне совместимым с феминизмом, основанным на идеях социальной справедливости, а не на анализе патриархата. С этой точки зрения социализм и феминизм можно было считать взаимно дополняющими, обещающими социальное равенство и конец эксплуатации для всех.

Женщины и феминизм в социалистических организациях

Хотя многие мужчины-социалисты могли разделять теоретически эту точку зрения, в действительности социалистические организации в обеих странах скорее сочетали в какой-то мере формальную приверженность равенству полов с маргинализацией женских проблем, дискриминационной практикой, а часто и неосознанным сексизмом, пронизывающим все уровни политической и личной жизни. Так, в Англии Ханна Митчелл (Han-nah Mitchell), социалистка, представляющая рабочий класс, и участница кампании суфражисток на севере страны, сетовала:

«Скоро я обнаружила, что бесконечные разговоры социалистов о свободе — это только разговоры и что эти молодые мужчины-социалисты точно так же ожидают воскресных обедов и обильных чаепитий с домашними пирожными, мясом в горшочках и пирогами, как и их реакционные собратья».

И еще:

«Большинство из нас, вышедших замуж, поняли, что «право голоса для женщин» представляет гораздо меньший интерес для наших мужей, чем их собственные обеды» (Mitchell 1977, рр. 96 и 149).

Иногда эти разные приоритеты приводили к явному столкновению методов и устремлений социалистов и феминисток. Самым известным примером является отказ британской Лейбористской партии поддержать суфражистскую кампанию за предоставление права голоса женщинам на тех же условиях, что и мужчинам. Основанием для отказа послужило то, что это лишь усилило бы избирательный потенциал среднего класса. Ответом некоторых женщин на подобное «предательство» был выход из партии вслед за Эммелин и Кристабель Пэнкхерст и создание собственной воинственной и независимой организации (см. гл.4). Однако такая поляризация на уровне центральной организации скрывала широко распространенную преемственность на уровне низовых групп. Женщины продолжали борьбу и в женских подразделениях, и в ведущих профсоюзных организациях, а также в Лейбористской партии. Фабианском обществе и Кооперативной гильдии (Rowbotham, 1977; см. также Walker, 1984, гл.3; и Rowan, 1982). Такие активистки не отвергали социализм как изначально патриархатный и враждебный интересам женщин, но в их рядах преобладало мнение, что недостатки социалистических организаций были всего-навсего случайными. То есть в ведущем массовом социалистическом движении Британии не существовало теоретической конфронтации «разных пристрастий», «дилеммы пола и класса» (Phillips, 1987а. Dilemmas of sex and class), с которой могли столкнуться социалистические феминистки. Как мы видели в предыдущей главе, программа Лейбористской партии в общем хорошо согласовывалась с требованиями социального феминизма, предпочитающего реформирование столкновению полов либо классов.

Возможно, это удивительно, но в первой марксистской партии Британии, немногочисленной Социал-демократической федерации (Social Democratic Federation), также отсутствовал теоретический анализ взаимосвязи между социализмом и феминизмом. По мнению Хант, официальная партийная линия, утверждающая, что только экономические проблемы напрямую связаны с социалистическими принципами, а другие вопросы являются уделом личной совести, позволила федерации избежать противостояния за счет позиции «никакой политйки» в отношении женских проблем. На практике это означало, что, хотя в партийной прессе высказывалась феминистская точка зрения, анти феминистские и женоненавистнические взгляды считались имеющими равное право на существование и в действительности задавали тон дебатам. Поэтому, хотя многие женщины считали, что сталкиваются со специфическими проблемами своего пола, и разногласия в вопросах о праве голоса и женской работе стали достаточно острыми, в принципе, феминизм «оставался для социалистов необязательным довеском», который мужское руководство могло игнорировать (Hunt, 1988, р. 475).

В Америке существовало сложное и часто противоречивое смешение «ортодоксального марксизма», импортированного беженцами из Германии, столкнувшимися в 80‑х гг. XIX в. с антисоциалистическими законами Бисмарка, и доморощенного социализма (См.: Buhle, 1981). Этот последний вариант социализма был, по сути, движением за моральные принципы, своими посылками во многом обязанным работе Эдварда Беллами (Edward Bellamy) «Looking Backward» («Оглядываясь назад», 1888), и привел к созданию социалистического феминизма, традиции которого были заложены предыдущими кампаниями за отмену рабства, за трезвость и против проституции. Лидер кампании за трезвость Фрэнсис Уиллард (Frances Willard) стала олицетворением этого подхода, так как считала пьянство результатом, а не причиной бедности, а решение проблемы она видела скорее в христианском социализме, нежели в личностных ограничениях или классовой борьбе. Сходным образом, кампания против проституции к началу XX в. приняла отчетливое социалистическое направление: «Если массовое женское движение в XIX в. считало потенциальным развратником мужчину, то социалисты представили как проклятие девической добродетели капитализм и его хозяев» (Buhle, 1981, р. 253). Социалистические феминистки, также как и представительницы основных массовых кампаний Америки, обосновывали свои доводы в понятиях нравственного превосходства женщины и ее потенциальной роли в качестве возрождающей и преобразующей прогнившее общество. Для многих это сопровождалось возвеличиванием традиционной семейной жизни и приверженностью идеалу женщины как хранительницы домашнего очага, а не производственницы в общественной сфере.

Шарлотта Перкинс Гилман

Представление о женском превосходстве было важным и для Шарлотты Перкинс Гилман (Charlotte Perkins Gilman, 1860–1935), которую называли «ведущей мыслительницей» женского движения в Соединенных Штатах в начале века (См.: Rossi, 1973, р. 568). В ее теории это приобрело, однако, новое значение и привело к другим выводам. Хотя и не участвуя по-настоящему в организованном феминистском движении, Гилман пользовалась широкой (пусть и недолгой) известностью перед Первой мировой войной, а свои суждения она излагала в беллетристических произведениях, в прессе, в чрезвычайно популярных публичных выступлениях, а также в теоретических работах. И везде она развивала женское видение мира, связывая женские ценности с прогрессом человечества и социализмом, который она считала неизбежным результатом определенной стадии человеческой истории. Хотя Гилман говорила, что не согласна «ни с теорией, ни с методами, выдвинутыми последователями Маркса» (Цит. по: Hill, 1980, р. 283), ее взгляды имели явное сходство с основной доктриной марксизма. Она утверждала, что экономические условия являются главными для развития человека, что человеческая сущность — не неизменный, но постоянно развивающийся продукт общества и что работа есть первейшая потребность человека, которая в будущем может быть освобождена от экономического принуждения и станет свободно выполняться для всеобщего блага. Подобно Марксу, она считала, что экономическое развитие выведет общество за рамки эгоистичного индивидуализма, эксплуатации и накопительства к человеческой свободе, сотрудничеству и равенству. В отличие же от Маркса она полагала, что это произойдет не путем классовых столкновений и революции, а постепенным и мирным развитием тенденций, уже присутствующих в современном обществе:

«Эти перемены … не просто предсказаны и рекомендованы: они уже происходят под воздействием сил общественного развития; единственное, что должно быть ясно нашему сознательному мышлению, это то, что мы можем оставить тщетное и ненужное сопротивление нашей заблудшей воли» (Gilman. Women and Economics, p. 122).

К концу XIX в. подобного рода анализ не был оригинален. Впечатляющую новизну суждениям Гилман придавало сочетание социализма с подходом к истории и обществу сквозь призму женщин. По ее мнению, отношения полов являются главной силой, а не просто побочным продуктом экономического развития. Изначально женщина была первым производителем, утверждает она, потому что, пока мужчина «доблестно преследовал бизона … действуя просто как животное, движимое голодом, при виде близкой добычи», женщины думали о будущем и сеяли зерна для себя и своих детей (Gilman. Human Work, р. 207). Кроме того, они были первыми педагогами, и «женщина-мать является первым координатором, законодателем, администратором и исполнителем» (Gilman. The Man Made World, p. 198). Эти, no сути, человеческие черты заботливости, любви и защиты изначально присущи материнской роли женщин. Мужчины, не имевшие подобных врожденных добродетелей, должны были научиться им, так как «действовать с применением силы, сражаться, топтать землю, победно вопить в дикой радости — все это были первобытные мужские инстинкты» (Gilman. The Man Made World, p. 189). Только в процессе истории мужчины стали полностью людьми и развили производство и другие изначально материнские функции, например законодательство, до их высшей формы. В прошлом сила мужчин позволяла им подчинять и исключать женщин, но возросшая специализация и разделение труда давали возможность женщинам участвовать в промышленном производстве. Экономическое развитие также стимулирует взаимозависимость членов общества, так что эгоизм, конкуренция и индивидуализм («дух хищного самца» (Gilman. The Man Made World, p. 197) скоро устареют в новой эре, которая будет характеризоваться такими «женскими» чертами, как коллективизм и социалистическое сотрудничество в общих интересах.

Таким образом, ею был представлен анализ истории отношений полов и перспективы их преобразования в будущем. Как бы шатко ни было антропологическое обоснование таких рассуждений, они придавали женщинам ощущение силы и оптимизма, поскольку в этих положениях присутствовало осуждение существующего и все более устаревающего положения вещей. Центральное утверждение Гилман состояло в том, что женщина должна стать экономически независимой от мужчины. Ее зависимость не являлась ни в коей мере «естественной», но означала, что женщина, подобно животному, ориентирована лишь на сексуальные отношения, поскольку они были для нее одновременно и экономическими — исключение ее из производства подразумевало возможность выживания за счет ее способности привлечь супруга. Женщинам не только было отказано в выражении своей производительной природы, но они были вынуждены соревноваться друг с другом на брачном рынке, что было особенно унизительно, так как женщин принуждали выходить замуж и в то же время обязывали изображать безразличие, а не активно преследовать мужчину: «Хотя брак и является средством обеспечения жизни, это все же не честная служба, где можно без стыда предлагать свой труд» (Gilman. Women and Economics, p. 89). Как и прежние авторы, Гилман заявляла, что подобная продажа женщин в браке значила, по сути, то же, что и проституция: «Кратковременную торговлю мы считаем злом. Сделку на всю жизнь — благом». Отвращение, которое «приличные» женщины испытывали к проституции, добавляла она, было, следовательно, просто ненавистью членов профсоюза к штрейкбрехерам (Gilman. Women and Economics, рр. 64, 100). Повсеместная коммерциализация секса не только унижала женщин, но и вела к преувеличению половых различий и к поощрению в женщинах худших свойств — моральной неустойчивости и слабости. Она считала, что эти черты будут передаваться детям, как мальчикам, так и девочкам, и приведут к снижению качества всей человеческой расы.

Следовательно, женщинам необходимо предоставить экономическую независимость и ради их собственного блага, и для блага человечества. Эта независимость, в свою очередь, приведет к изменению преобладающей модели семьи, создав более высокие формы отношений, которые не зиждутся на экономической потребности. Здесь Гилман расходилась с большинством феминисток своего времени и активно критиковала традиционную семью. Вопреки распространенному мнению, она считала ее вовсе неуютным мирком, но местом унизительного труда и эксплуатации, где женщины работали, как рабыни, безо всякого вознаграждения и где неестественные ограничения доводили их до разочарования, гнева и часто до безумия. Более того, она считала, что в семье чрезвычайно неэффективно выполняются функции, жизненно важные для общества: приготовление еды, уборка и воспитание детей являются сложными навыками, требующими квалифицированных, научных знаний, а существующая система, когда эти функции выполнялись всеми женщинами, неизбежно означала, что дети росли нездоровыми, недокормленными и невежественными в напряженной семейной среде. Профессионализм при выполнении таких задач для Гилман был поэтому ключевым как для освобождения женщин, так и для создания лучшего общества. В этот период такие виды работ, как стирка и приготовление еды, и большая часть заботы о детях уже начинали постепенно передаваться в руки более квалифицированных специалистов. Против тех, кто пытался сопротивляться такой тенденции, заявляя, что это разрушит семью и моногамный брак, она выступала с утверждением, что исчезнут лишь угнетающие стороны брака и семьи. Следовательно, прекратится бесконечно тяжелая работа, связанная с материнством, и отношения детей и родителей будут основаны на искренней любви, а не на ревности и чувстве собственности, а дом станет сферой любви и отдохновения как для женщин, так и для мужчин.

Эти идеи Гилман явно были навеяны собственным несчастливым опытом семейной жизни. После рождения дочери она страдала от тяжелой депрессии, а когда отдала дочь на воспитание бывшему мужу и его второй жене, которая была и осталась ее подругой, многие сурово осуждали ее. Все это значило для Гилман, что сферы частного и общественного угнетения и освобождения неразрывно связаны и что средством освобождения является движение к созданию общества, в котором женские ценности — мир, любовь, сотрудничество — не будут привязаны к дому, но создадут основу всего социального порядка. В этом контексте различия между женщинами и мужчинами станут менее важными, чем их возможное человеческое сходство (поэтому она называла себя скорее гуманисткой, чем феминисткой), и мужчины тоже неизмеримо выиграют от прекращения подчинения женщин. Как и классовая эксплуатация, угнетение по признаку пола должно закончиться в интересах всех, без обязательных столкновений, революций или мести.

Хотя период популярности и влияния Гилман был краток и лишь недавно ее идеи были открыты вновь, она сформулировала важные положения о взаимосвязи политических, культурных, экономических и личных измерений жизни, предвосхищая некоторые ключевые направления современного женского движения. В отличие от современного феминизма ее анализ личной жизни, однако, оставался в относительно общепринятых рамках, и она практически не размышляла о сексуальности. И в этом она разительно отличалась от своей гораздо менее респектабельной современницы, анархистки Эммы Голдман (Emma Goldman, 1869–1940).

Анархистский феминизм Эммы Голдман

Хотя большинство анархисток не были феминистками, как указывает Марш (Marsh, 1981), влиянию анархизма наличность и свободу человека легко можно придать феминистское измерение, так как идея об обществе, основанном на доверии и сотрудничестве, а не на эксплуатации и насилии, находит отклик во многих течениях женского движения. В работах Эммы Голдман, наиболее выдающейся из американских анархисток-феминисток начала XX в., такое сочетание взглядов привело к анализу сексуальных и семейных основ угнетения женщин, что, как отмечают многие авторы, во многом удивительно близко современному радикальному феминизму. По мнению Голдман, женщину освобождает не право голоса или право выбора работы, а личная самостоятельность, выраженная посредством свободной любви и психологической независимости:

«Настоящая эмансипация начинается не на избирательных участках и не в судах. Она начинается в душе женщины» (Цит. no: Shulman, 1983, р. 227).

«Демократия, — утверждала она, — является фасадом, который прикрывает незыблемые конструкции угнетения, а оплачиваемая работа — просто новая форма эксплуатации; для меньшинства «эмансипированных женщин» это может показаться освобождением, но теряют они больше, чем приобретают: пожертвовав всем ради карьеры, испытывая страх перед любовью и рождением детей, они становятся «профессиональными автоматами», отрезанными от «сути жизни» (Цит. по: Shulman, 1979, р. 137). Государство, частная собственность и система оплаты труда были поэтому для Голдман: взаимосвязанными структурами угнетения, с которыми надо не договариваться, а уничтожить их; и эта знакомая анархистская критика распространялась вплоть до выступлений против дома, материнства, семьи и общепринятой нравственности как основных «угнетателей» женщин.

Хотя социалисты-утописты и обрушивались на традиционную семейную и сексуальную мораль, почти все более поздние феминистки отреклись от свободной любви и избрали респектабельность, но для «Красной Эммы» свободное выражение сексуальности стало исключительно важным делом. Она утверждала, что женщина обречена быть «незамужней, проституткой или безрассудно и безостановочно производить на свет злополучных детей», но из всего этого безбрачие было хуже всего: «Нет ничего более жалкого, более ужасного, чем эта поседевшая жертва поседевшей Морали» (Цит. по: Shulman, 1979, рр. 129, 132). Сексуальное освобождение не является, однако, только средством личной самореализации, как бы важно оно ни было, оно связано с более широкой общественной моралью, для которой эксплуатация и частная собственность главнее всего, а женщина — лишь одна из форм собственности. Поэтому любовь и страсть должны. быть свободны от понятий обладания, преданности и контроля, утверждает Голдман; однако, подобно Мэри Уоллстоункрафт, с которой она себя отождествляла (см. гл.1), она часто обнаруживала, что ее сердце не всегда следует велениям рассудка, что ревность и собственнические чувства легче искоренить теоретически, чем на деле. Ее письма показывают, что любовные увлечения ввергали ее не только в экстаз, но и в агонию ревности, когда она поняла, что «секс это как обоюдоострый меч, он освобождает душу и оплетает ее тысячью нитей» (Цит. по: 1984, рр. 278-279).

Сексуальный радикализм Голдман и ее активное участие в революционном движении принесли ей скандальную известность, но в то же время ее влияние вне узкого круга анархистского движения было невелико. Но Марш утверждает, что она была готова разбираться с фундаментальными проблемами, которые игнорировало массовое женское движение:

«В краткосрочной перспективе организованные суфражистки, казалось, следовали гарантированным путем к равноправию. В долгосрочной перспективе, однако, американское общество все еще боролось с нерешенными проблемами силами не всегда успешных, не прагматичных анархисток-феминисток» (Marsh, 1981, р. 64).

Спендер предполагает, однако, что анализ Голдман явно недостаточен, так как, несмотря на то, что она точно указала на элементы личностного угнетения, исследованного сегодняшними феминистками, в нем недоставало осознания сексуального угнетения и патриархата: «Для человека, выступающего против всех и вся, большое упущение не заметить угнетения женщин мужчинами». Она не смогла проанализировать или обвинить мужскую власть и увидеть потенциальную коллективную силу женщин, говорит Спендер, так что в политическом словаре Голдман отсутствует понятие «сестринство» и каждой женщине поэтому остается лично отстаивать свою волю перед силами угнетения (Spender, 1983а, р. 504). Однако, в отличие от некоторых современных радикальных феминисток, Голдман не отделяла личностные изменения от более широких социальных преобразований и не игнорировала реалий классового угнетения. Она была убеждена, что настоящая свобода женщин и мужчин будет достигнута не при капитализме, а только при социализме.

Мэри Инмэн и американский коммунизм

Ортодоксальные марксисты, несомненно, соглашались с последней частью взглядов Голдман, отвергая, однако, анархистское убеждение в том, что революция может быть результатом скорее стихийного волевого действия, чем объективных экономических обстоятельств, длительной политической организации и классовой борьбы. Для небольшой Коммунистической партии, уцелевшей в Америке после Первой мировой войны, феминизм, конечно, никогда не был главным, и она все больше следовала «официальной линии», исходящей от Москвы. Эта партия, вполне предсказуемо, характеризовалась сексизмом и дискриминацией, и женские проблемы вообще воспринимались как мелкие, отвлекающие, их можно было откладывать бесконечно. Вопреки этому в 30‑е гг. небольшое число женщин добились относительно высокого положения в Компартии, и дебаты в партийной печати того времени «узаконивали женские проблемы и заботы и ставили их в центре внимания» (Shaffer, 1979, р. 96). Еще более важно то, что они дали повод для теоретического вклада Мэри Инмэн (Mary Inhman), которая предвосхитила более поздний марксистский феминистский анализ.

Несмотря на то, что Инмэн отвергала ярлык «феминистки-социалистки» и заявляла, что пишете марксистско-ленинских традициях, высказанные в ее книге «In Woman's Defence» («В защиту женщины», 1936) суждения выходят далеко за рамки ортодоксальности. Она расширила свой анализ за традиционные экономические и политические границы, чтобы исследовать угнетение женщин в доме, в сфере образования, в прессе, в воспроизводстве женственности и в сексуальной морали (называя двойной стандарт «фашизмом в спальне» (Цит. no: Shaffer, 1979, р. 292). Инмэн утверждала также, что все женщины подвергаются угнетению в этих сферах жизни и что мужчина-рабочий сам может быть угнетателем своей жены — она называла это «мужским господством по классовым правилам» (Shaffer, 1979, р. 85). Подобно некоторым современным феминисткам марксистского толка, она также пыталась распространить экономические категории марксизма на женский домашний труд и показать функциональную необходимость домашней работы для капитализма как процесса, посредством которого воспроизводится и обеспечивается рабочая сила. Это дало ей возможность утверждать, что женщины как домохозяйки могли бы организовываться для изменения условий своего труда, а не рассматривать официальную профсоюзную деятельность как единственную форму борьбы. Но, хотя Инмэн и призывала к объединению всех женщин, все же она была достаточно увлечена марксизмом, чтобы утверждать, что это возможно лишь как часть классовой борьбы и что равенство полов служит также интересам рабочего класса, а единственное, что им дает капитализм, — это иллюзорное господство над женщинами. Позиция Инмэн была яростно осуждена коммунистическим руководством (См.: Landy, 1943), и она вышла из партии. До недавнего времени ее идеи были утрачены для истории, однако им присуща поразительная современность, они предвосхитили нынешние дискуссии о домашнем труде и о взаимосвязи патриархата и капитализма.

Несомненно, в этот период было много еще не воспетых героинь, которые «мыли посуду для социализма» (Walker, 1984, р. 71), думая при этом феминистские думы; много было и других известных в свое время феминисток-социалисток, таких, как Кристал Истмэн (Crystal Eastman) (Spender, 1983а, Cook, 1978), Олив Шрайнер (Olive Schreiner) (Spender, 1983a; First and Scott, 1980; StanLey,1983), Сильвия Пэнкхерст (Edmondson, 1981), Дора Рассел (Dora Russel) (Spender, 1983a), а также других, сыгравших важную роль на уровне низовых массовых организаций, но только сейчас спасенных от забвения: Селина Купер (Selina Cooper) (Liddington, 1984), Стелла Браун (Stella Browne) (Rowbotham, 1977) и Анна Митчелл (Mitchell, 1977). Догадки этих женщин часто были очень интересными, однако из-за маргинализации женских проблем в рамках социализма того времени казалось, что их открытия умрут вместе с ними, социалистическому феминизму не хватало накопления «банка идей», длительных дискуссий. Но нынешние феминистские исследования могут использовать их для того, чтобы обогатить современное понимание проблем и восстановить историческое развитие идей.

Для марксистского феминизма этот процесс был совсем иным, так как стремление официального марксизма утверждать, что по всем вопросам должна быть «правильная» позиция, значило, что не было недостатка в «классических текстах» и «партийных линиях». Однако сосредоточенность на них затеняет происходившие в то время споры и упускает из виду тот вклад, который не был официально санкционирован. В действительности женский вопрос пробился в повестку дня и стал важной теоретической и практической проблемой для европейского марксизма в конце XIX — начале XX в., когда центром дискуссий были сначала Социал-демократическая партия Германии, а затем события в России.

До Первой мировой войны немецкое социалистическое движение было самым распространенным и успешным во всем мире и потому имело доминирующее положение внутри Второго Интернационала (1889–1914 гг.), а дискуссии в среде Социал-демократической партии Германии (СДПГ) имели сильное влияние за ее пределами. СДПГ образовалась в 1875 г. как результат противоречивой коалиции между реформистами и марксистами-социалистами, но ко времени создания Эрфуртской программы в 1891 г. ее возглавил Август Бебель, абсолютно преданный, по крайней мере в теоретических положениях, радикальным позициям марксизма со всей сопутствующей риторикой классовой борьбы, революции и неизбежной победы социализма. Эта партия, несмотря на принятое в 80‑х гг. XIX в. антисоциалистическое законодательство, стала самой многочисленной партией в парламенте Германии. Этот поворот к марксизму сопровождался также изменением отношения к роли женщин, когда споры между традиционалистами, считавшими, что предназначение женщины — домашнее хозяйство, и тему, кто приветствовал их вступление на рынок труда, разрешились в пользу последних. Однако как в сфере общей политики, так и в области женских проблем наблюдались растущие противоречия между формальной приверженностью партийной линии марксистским догмам и более прагматичной ориентацией на быстрые реформы и парламентский успех. Последующие дискуссии между «ортодоксальными марксистами», «радикалами» и «ревизионистами» отражены в аргументации позиций по отношению к так называемому «женскому вопросу», который никогда так и не был разрешен.

Вклад Бебеля

Одной из наиболее значимых работ, в которой сформулирована официальная партийная линия по этому вопросу, явилась книга Августа Бебеля «Женщина и социализм» (также публиковавшаяся под названием «Женщина в прошлом, настоящем и будущем»)[73], которую Эванс определила как «основополагающую книгу в формировании установок социалистов в отношении женщин» (Evans, 1977, р. 156). Напечатанная впервые в 1878 г., она пережила много переизданий и сразу же была переведена на многие языки. Эта книга пользовалась наибольшим спросом в библиотеках для рабочих в Германии. Она была настолько популярна, что имела значительно более широкое и сильное влияние, нежели «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Ф. Энгельса (1884 г.), хотя именно последняя работа рассматривается в наше время как классический марксистский текст о женском вопросе.

Рассуждения Бебеля во многом совпадали со взглядами Энгельса, оба разделяли основную позицию о том, что угнетение женщины есть продукт классового общества, которое посредством пролетарской революции должно смениться социалистическим, где женщины обретут полную экономическую независимость, а домашний труд и уход за детьми будут обобществлены. Бебель, однако, в некоторых позициях пошел дальше Энгельса и придал центральное значение проблемам женщин, отсутствующее в работах самого Маркса, настаивая на том, что победа социализма невозможна без активного участия женщин и что «освобождение человечества невозможно без социальной независимости и равноправного положения полов»[74]. В отличие от Энгельса, он понимал, что работающая женщина, участвующая в оплачиваемом труде, угнетена как женщина и эксплуатируема как работница. Он утверждал, что в условиях капиталистической конкуренции женщина не может зарабатывать столько же, сколько мужчина, и что она вдобавок изнурена домашними делами: жена «между тем сидит дома, и в ней кипит злоба; она должна работать, как вьючное животное, для нее нет ни отдыха, ни передышки; муж все же пользуется, как может, свободой, которую ему, как мужчине, дал случай»[75]. Он также определил внеэкономические источники угнетения, такие, как двойной стандарт сексуальной морали и стесняющая движения традиционная женская одежда, и сделал вывод, что все женщины независимо от классовой принадлежности имеют общие интересы и могут объединяться на основе отдельных требований. Бебель, таким образом, рассматривал женский суфражизм не только как средство для содействия классовой борьбе, но и как индивидуальное право, базирующееся на женском участии в общественной жизни, и как оружие, необходимое женщинам как группе для защиты своих интересов. Но, несмотря на все это, рассуждения Бебеля не нашли большого отклика в среде современных феминисток (см.: Vogel, 1983; Coole, 1988; Hunt, 1986 and 1988; Boxer and Quataert, 1978. Более позитивное отношение см.: Draper and Lipow, 1976). В частности, существует мнение, что, несмотря на то, что он осознавал наличие внеэкономических факторов, его неукоснительное следование марксистской теории не позволило бы ему ни реально противостоять им, ни объяснить их. По мнению Хант, в работе Бебеля «женский вопрос нашел социалистический ответ, исчезнув под видом классового или социального вопроса … В ней отсутствует теоретическое поле для развития понимания патриархата и как самостоятельной, и как взаимосвязанной системы, угнетение по признаку пола в результате оказалось неочевидным» (Hunt, 19866 р. 53). Таким образом, женщинам предлагался только один выход — присоединиться к борьбе против капитализма: пролетарии — мужчина и женщина — должны осознать, что они «тянут одну веревку» и что нет нужды бороться самостоятельно против патриархата, так как он естественно исчезнет с наступлением социализма. Как будет показано в гл.13, вопрос о том, существует ли патриархат сам по себе и как ему противостоять внутри левых движений, по-прежнему обсуждается современными марксистскими феминистками; он стоял и перед женщинами из Второго Интернационала, которые пытались реализовать идеи Бебеля на практике, но так и не преуспели в этом.

Клара Цеткин

Самой выдающейся из женщин-активисток Второго Интернационала была Клара Цеткин (1857–2933). Ее имя ныне часто упоминается вместе с ее современницей Розой Люксембург (1871–1919) и в меньшей степени — с Элеонорой Маркс Эвелинг, дочерью Карла Маркса. Однако в те времена она повсеместно считалась «ведущей представительницей европейского социализма» (Foner, 1984, р. 42). В отличие от Люксембург, она направляла свою энергию на женские проблемы и в качестве редактора женского журнала СДПГ «Ди Гляйхайт» («Равенство») обращалась к теоретическим и практическим задачам вовлечения женщин в дело социализма. Она добилась немалого успеха в том, чтобы «женский вопрос» оставался на повестке дня международного социализма (несмотря на то, что официальная позиция не всегда соответствовала реальному положению вещей). Во многом благодаря ее усилиям к 1900 году в Германии существовало «широкое, хорошо организованное и крайне воинственное женское движение» (Vogel, 1983, р. 107). Однако, несмотря на то, что к 90‑м годам XIX в. она занимала лидирующее положение в СДПГ, ей все больше приходилось конфликтовать с другими партийными лидерами как в отношении женских проблем, так и по вопросу о том, можно ли прийти к социализму через последовательные реформы и парламентские методы. Такая сознательно радикальная позиция Цеткин повлекла за собой ее изоляцию не только от других лидеров партии, но и от нового поколения партийных женщин, которых больше волновали социальные гарантии и проблемы детей, чем критика структур власти или достижение широких социальных реформ, поскольку «превращение идеи социальной демократии в реформистскую партию поддержки государства сопровождалось параллельной метаморфозой пролетарского женского движения в воспитательную группу для социальных ангелов» (Thonnessen, 1973, р. 9). В 1917 г. она ушла из партии, в 1919 г. была избрана в немецкий парламент как член вновь созданной Коммунистической партии и провела остаток жизни по большей части в Советском Союзе. Хотя, как указывает Эванс (Evans, 1987), Цеткин являлась скорее оппозиционной фигурой, нежели ортодоксом в международном коммунистическом движении, высказывание любых позиций, противоречивших партийной линии Сталина, становилось все проблематичней и любая независимая дискуссия касательно «женского вопроса» была, в конечном итоге, закрыта.

Враждебность буржуазному феминизму

Книга Бебеля явилась откровением и источником вдохновения для Цеткин и для многих других социалисток: «Это больше чем книга, это событие, огромное свершение» (Цит. по: Foner, 1984, р. 22). Она всем сердцем приняла его основополагающий тезис о неизбежной взаимосвязи между устремлениями женщин и наступлением социализма. На самом деле она пошла дальше Бебеля в своем убеждении в главенстве классовых интересов над половыми и в отрицании того, что женщины среднего класса и пролетарки могут когда-либо иметь общие цели. Поэтому на практике она проявляла исключительную враждебность к «буржуазным феминисткам», к их требованиям улучшения образования, перспектив занятости и юридического статуса и категорически отказывалась сотрудничать с ними в их кампаниях за право голоса. Эта позиция основывалась на материалистском анализе женского движения, из которого следовало, что оно состоит из трех отдельных частей, опирающихся на три различные классовые позиции. «Высшие десять тысяч» были нацелены на высвобождение прав собственности из остаточных феодальных ограничений и передачу их женщинам. Женщины из буржуазных слоев и интеллигенции жаждали экономической независимости в эпоху капиталистического кризиса, когда мужчины уже не могли позволить себе содержать жену. Женщины из рабочего класса боролись бок о бок со своими мужчинами, чтобы покончить с капитализмом. Как и Люксембург, чьи гневные речи против буржуазных женщин отличались еще большим сарказмом (она называла их «паразитами паразитов на теле общества»), она полагала, что с ними не может быть общих позиций и что классовая приверженность вернется на свое место, как только будут завоеваны юридические и политические права. Таким образом, пролетаркам нужны были политические и юридические права только вкупе с борьбой против капитализма, а общего фронта с «буржуазными феминистками», вовлеченными в несерьезную (легкомысленную) борьбу против мужчин, быть не может.

Из ее рассуждений также следовало, что в среде рабочего класса исчезает сама возможность угнетения по признаку пола. Как Энгельс и Бебель, она утверждала, что отсутствие собственности у рабочего класса и включение пролетарок в производство означало, что материальный базис или мотивация для продолжения равноправия полов отсутствует. Представители рабочего класса — и мужчины и женщины — должны рассматривать друг друга не как угнетатель и угнетенная, а как товарищи, борющиеся вместе за общее дело. Разумеется, на практике она отлично понимала, что в пролетарском саду цветут не только розы и что даже в СДПГ махровым цветом цветет самый допотопный шовинизм. Среди партийцев существовало мнение о том, что роль женщины при социализме должна сводиться к обеспечению домашнего уюта для своего мужа. Но даже те, кто был согласен с более активным участием женщин в общественной жизни, считали, это должно происходить не за счет их собственного горячего ужина. Более того, женские проблемы постоянно обозначались как малозначимые, опошлились и снимались с общей повестки дня; подобно другим женщинам-лидерам, сама Цеткин нередко становилась объектом грубых сексистских шуток. До 1908 г. женщины не могли официально вступать в СДПГ, поскольку во многих германских землях закон все еще запрещал принятие их в политические организации или выступления на общественных собраниях, они могли-участвовать в партийной деятельности только через полуавтономные женские секции. Хотя Цеткин не признавала сепаратизма, она смогла найти преимущества в существовании отдельных женских партийных групп, где в доброжелательной атмосфере женщины могли развивать навыки, которые давали им возможность участвовать в более широком движении и через точное понимание собственных интересов усиливать свое влияние, добиваясь того, чтобы их потребности не были проигнорированы. Однако взгляды Цеткин были неприемлемы в среде партийных лидеров, и при последующем включении женщин в общую партийную работу после 1908 г. произошло вытеснение радикально мыслящих женщин, подобных ей, и подавление независимого женского протеста.

Методологическая концепция Цеткин не позволила ей, однако, противостоять этим проблемам в теории, равно как не преуспела она и в развитии своего анализа проблем сексуальности и домашних обязанностей, о которых говорил Бебель, хотя и здесь она, безусловно, не оставалась в неведении по поводу поднятых проблем. Ее выступления легко срывали аплодисменты, когда она говорила о мужьях, рассчитывающих на обслуживание со стороны своих жен, и в разговоре с Лениным в 1920 г. (изложенном ею в 1925 г.) она подтвердила его недовольство тем, что «на вечерах чтения и дискуссий с работницами разбираются преимущественно вопросы пола и брака. Это будто бы предмет главного внимания, политического преподавания и просветительской работы»[76]. Она попыталась оправдать себя заявлением, что «видоизменения формы брака и семьи в ходе истории, в их зависимости от экономики — удобное средство для искоренения из ума работниц предрассудка о вечности буржуазного общества. Историко-критическое отношение к нему должно переходить в беспощадный анализ буржуазного строя, в разоблачение его сущности и вызываемых им последствий, включая и заклеймение лживой половой морали. Все дороги ведут в Рим. Всякий марксистский анализ касательно важной части идеологической надстройки общества, выдающегося социального явления должен приводить к анализу буржуазного строя и его базы частной собственности»[77]. Тем не менее, когда Ленин выразил сомнение: «Можете ли вы мне дать серьезное заверение, что… вопросы пола и брака рассматриваются с точки зрения выдержанного, жизненного исторического материализма?»[78] — она согласилась и сказала, что «вопросы пола и брака больше не являются центральными в кружках и на вечерах дискуссий»[79]. Проблема заключается в том, что для Цеткин эти вопросы представлялись только лишь частью идеологической надстройки, а не самостоятельной проблемой. Это низведение самых глубинных проблем к экономическому базису вызывает наибольшее неудовольствие у современных феминисток, поскольку изъятие вопроса о мужском подавлении женщин из политической программы не приводило к его исчезновению в семье, в партии или в обществе в целом; но, с другой стороны, отсюда следовало, что с ним невозможно бороться и что, пока патриархат не обозначен марксистскими феминистками, ему невозможно успешно противостоять.

И хотя буржуазные феминистки (или, как их часто называли, «женщины-равноправки») иногда более успешно определяли ситуации угнетения по признаку пола, ихлиберальный индивидуалистический подход не давал возможности вычленить систематическое подавление женщин мужчинами или понять, каким путем это подавление служит интересам капитализма. Некоторые из них, разумеется, критиковали социальное неравенство, но многие были весьма консервативны, и далеко не все были готовы сотрудничать или вступить в партию, которая по-прежнему была озадачена классовой борьбой и революцией и отказывалась признавать реальность внеклассовых гендерных интересов. Таким образом, несмотря на то, что к 1900 г. марксистки и феминистки имели общие цели, женское движение было безвозвратно разобщено как в области теории, так и в практической политической деятельности. Многие аналитики предполагали, что эта разобщенность послужила причиной того, что немецкие женщины не добились тех юридических прав, которые были завоеваны гораздо раньше во многих европейских странах, но эта неудача должна рассматриваться в более общем контексте слабости идей либерализма в политической системе Германии (см.: Evans, 1980).

Лили Браун и ревизионистские дебаты

Тем не менее некоторые феминистки вступили в СДПГ. Самой известной из них была Лили Браун (1865–1916), и последующая битва между ней и Кларой Цеткин по поводу того, каково истинное социалистическое решение «женского вопроса», отражает более широкий спектр дискуссий о будущей партийной линии и о самой природе социализма. К концу века многим казалось, что успех СДПГ у электората объяснялся тем, что партия становилась частью той самой системы, которую она намеревалась свергнуть, и что ее растущее увлечение краткосрочными достижениями и желание привлечь голоса лишали ее былой революционности. Для «ревизионистов», возглавляемых Эдуардом Бернштейном, эти изменения казались правильными. В своем труде «Эволюционный социализм» («Evolutionary Socialism», 1899) он выступал против трактовки социализма, основанного на экономическом детерминизме, и требовал, чтобы официальная партийная идеология была пересмотрена и было признано, что капитализм вовсе не достиг своего крушения и не приводил к обеднению рабочего класса. Он утверждал, что, наоборот, постепенные реформы ведут к общему улучшению уровня жизни и классовые противоречия утрачивают свое значение. С этих позиций достижимые краткосрочные успехи становились более важными, чем мифическая предопределенная цель, а социализм из неизбежного продукта экономических факторов превращался в этический идеал, к достижению которого могут стремиться все люди доброй воли. Такой подход для феминисток вроде Лили Браун был гораздо привлекательнее, чем радикальная установка на то, что политическая деятельность должна быть посвящена тотальному изменению общества и что она должна сочетаться с профсоюзной работой и массовым революционным движением. Концепция Берштейна открывала возможность сотрудничества между людьми разных классов и означала, что феминистские цели, как и другие достижения социализма, не должны откладываться на «после революции», но могут быть достигнуты в результате постепенного процесса социальных изменений. В этом контексте юридические и политические права рассматривались не как оружие в руках пролетарских женщин, позволяющее им более успешно участвовать в классовой борьбе, но как ценное приобретение само по себе. Браун утверждала, что с этих позиций организация коллективных форм быта может рассматриваться как важный шаг вперед. Она считала, что такие домашние коммуны, с одной стороны, освободят женщин от тягот домашнего хозяйства, а с другой — будут развивать чувство коллективизма, необходимое в социалистическом обществе. Люксембург всегда отрицала коллективные формы домашнего хозяйства, считая их ошибочной попыткой вернуться к докапиталистическому стилю жизни, который никогда не приведет к социализму, а Цеткин осуждала идеи Браун как «поздний расцвет утопизма в его опаснейшем оппортунистическом виде» (цит. по: Quataert, 1978, р. 130). Она считала, что подобные эксперименты явятся ложной роскошью, доступной только богатым, и, поскольку они имеют отношение только к условиям потребления, не касаясь производства, они не могут стать средством социальных изменений. Она также отвергала заинтересованность Браун в контроле над рождаемостью и предложение некоторых социалисток устроить «родильную забастовку», призванную облегчить положение работниц и лишить капитализм следующего поколения солдат. Цеткин заявляла, что это опасный уход от реальных проблем, попытка объяснить бедность высокой рождаемостью, а не капиталистической эксплуатацией. В этом, считала она, может быть польза для отдельных женщин, но уменьшение численности рабочего класса в перспективе может только навредить.

Хотя идеи ревизионистов никогда не были формально признаны в партии, «ортодоксальная» линия все больше отрывалась от политической реальности, поскольку СДПГ пыталась сочетать формальную верность марксистской догме с увеличивающейся реформистской деятельностью. Эта правая тенденция была символически обозначена, когда в 1914 г. все кроме одного члена СДПГ в парламенте проголосовали в поддержку военной инициативы Германии. Как и Люксембург, Цеткин горячо выступала против войны, и в 1915 г. она организовала Международную конференцию женщин-социалисток с целью начать антивоенную кампанию. В то время как многие умеренные феминистки тоже пытались организовать международную деятельность против войны, но они расценивали ее, скорее, как проявление мужской агрессии, которой противостоит женский пацифизм (см. выше гл.4). Цеткин же, верная своей материалистской позиции, и войну считала продуктом капиталистического империализма. Поэтому пацифистская кампания рассматривалась ею как часть международного социалистического противостояния капитализму, в которой женщины, не призываемые в армию, должны были играть ведущую роль.

Эволюция взглядов Цеткин

Хотя Цеткин часто была в оппозиции к реформизму СДПГ и заигрыванию этой партии с электоратом, она не всегда могла противостоять давлению со стороны коллег, а ее собственные идеи претерпели со временем серьезные изменения. В частности, ее ранний анализ семьи как института подавления и убеждение в том, что женщинам необходимо участвовать в профсоюзной и политической деятельности, сменились уверенностью в том, что при социализме семья могла бы оставаться моральной ячейкой: «В социалистическом обществе женщина может быть профессиональной сотрудницей, не жертвуя своим развитием в качестве женщины и своими семейными обязанностями»[80]. «Многие жены и многие матери, развивающие классовое сознание мужа и детей, делают не меньшее дело, чем наши подруги, которых мы видим на собраниях» (Draper and Lipow, 1976, рр. 199, 120)[81]. Эта смена позиций отражалась в редакторской деятельности Цеткин в женском партийном журнале «Ди Гляйхат» («Равенство»). Поначалу она считала его важным теоретическим изданием, информирующим о профсоюзах, забастовках, заработной плате и условиях труда, адресованным самым «сознательным» работницам. В реальности же, несмотря на быстрое увеличение числа женщин в партийных рядах (достигшее 16% в 1914 г.), большинство вновь пришедших были не фабричными работницами, как ожидалось, а чаще всего неработающими женами членов партии. В связи с этим Цеткин была вынуждена адресовать свои материалы к этим новым членам, и в журнале «Ди Гляйхайт» стали появляться советы домохозяйкам наряду с рекомендациями как прививать детям социалистические ценности, а также общие утешительные рассуждения о том, что, сохраняя домашний очаг, женщины вносят свой важный вклад в дело социализма. Эванс выступила в защиту Цеткин в этом плане, считая, что «растущая тенденция Цеткин обращаться к женщинам как к женам и матерям есть не более чем постепенное осознание ею, что в собственном сознании и сознании их мужей они и были таковыми» (Evans, 1987, р. 26). Но такая стратегия позволяла поддерживать политическую популярность, а в конечном итоге означала лишь то, что женщины оказываются исключенными из процесса принятия решений и что отношения власти между мужчинами и женщинами остаются не исследованными.

В 1903 г. Цеткин писала: «[марксистская] материалистическая концепция исторического развития не предложила нам готовых формул для решения женского вопроса, но она предложила нечто более важное: дала нам правильный безошибочный метод для понимания этого вопроса» (цит. по: Foner, 1984, р. 93). Ее собственные попытки применить этот метод на практике позволили изменить собственный взгляд на женское движение, предоставив возможность проанализировать некоторые аспекты задействованных в нем классовых интересов. Одновременно ее опыт способствовал тому, что она слишком легко отказалась от идеи общих, не зависящих от класса, гендерных интересов и не смогла разобраться в реальности патриархата на уровне практик и убеждений, так же как противостоять ему на теоретическом уровне. По этой же причине она начала отстаивать вторичное положение женщин по отношению к мужчинам, доминировавшее в социалистическом движении, интересы женщин стали рассматриваться как второстепенные, разобщающие классовое единство. Несмотря на ее собственную приверженность равенству полов, похоже, ее методология не позволила ей добиваться этой цели.

Некоторые критики марксизма могут утверждать, что эти недостатки являются неизбежным результатом неадекватной теории, которая, стремясь все свести к экономическим причинам, оказалась неспособной разобраться во всеобъемлющей природе патриархатной власти и ее проявлениях как в частной, так и в общественной жизни. Разумеется, для некоторых более поздних марксистов взгляды Цеткин и Второго Интернационала квалифицировались как грубый экономический детерминизм и кроме того враждебные феминизму как разобщающему женскому буржуазному движению. Однако современные марксистские феминистки пытаются доказать, что марксизм способен предложить более сложный анализ проблемы. Адекватность марксистского подхода к «женскому вопросу» также исследовалась и в России, где начиная с конца 1917 г. государственная власть находилась в руках марксистов. Хотя в процессе применения теории на практике возникало много трудностей и многие достижения были утрачены в годы сталинских репрессий, именно в России были предприняты первые серьезные попытки распространить марксистскую теорию на проблемы пола, нравственности и семейной жизни, что было сделано Александрой Коллонтай.

Русскую революцию часто считают испытательным полигоном для марксистской теории. Однако следует подчеркнуть, что для самого Маркса коммунизм, по сути, являлся продуктом промышленного капитализма, в котором технология могла бы освободить людей от тяжелого, монотонного труда и можно было бы покончить с трудностями нищеты. Поскольку капитализм распространялся по всему миру, Маркс верил, что коммунизм, заменит его в мировом масштабе. Однако такая надежда не соответствовала положению, в которое попали русские большевики, захватив власть в конце 1917 г. Хотя в России быстро развивалась промышленность, это все еще была крестьянская страна, а разрушительное действие на эконрмику оказала война с Германией. Более того, вопреки ожиданиям большевистских лидеров, за событиями в России последовали безуспешные пролетарские революции в более развитых европейских государствах, а также гражданская война и иностранная интервенция в самой стране. Многие западные защитники марксизма поэтому утверждали, что в начале XX в. в России просто не существовало материальных предпосылок для успешной коммунистической революции и поражение было неизбежно. Сточки зрения женского вопроса, недоставало ресурсов, необходимых для освобождения женщин: Энгельс, Бебель и Цеткин утверждали, что в коммунистическом обществе женщины будут освобождены от тяжелого домашнего труда, но в обществе, борющемся за выживание, предоставление необходимых общественных учреждений бытового обслуживания было недоступной роскошью. Тем не менее женскую тему не отставили в стороне сразу после революции. Последовавшие затем социальные перемещения и пересмотр всех традиционных установлений и ценностей привели к тому, что горячо обсуждались и отношения между мужчинами и женщинами, и были предприняты серьезные попытки воплотить на практике марксистскую теорию. Конечно, хотя в Советском Союзе женский вопрос решен не был, идеи и опыт тех ранних лет все еще имеют значение для нынешних феминисток.

Первые русские феминистки

Ранняя история феминизма в России в чем-то схожа с западноевропейской, т. к. с середины XIX в. женщины среднего класса все больше требовали права на образование и карьеру, полного юридического равенства и права голоса. Как и в Германии, это происходило в обществе, где либерализм не был развит и только левые организации, казалось, были подготовлены к тому, чтобы серьезно относиться к женским проблемам. Поэтому, хотя многие феминистки оставались верны своему классу, другие стали связывать феминистские интересы с более широкими политическими, экономическими и социальными переменами. В отличие же от Германии, однако, парламентская дорога к социализму была надежно закрыта, и значительное число женщин стали участвовать в более радикальных и революционных политических движениях — действительно, как иронически комментирует Стайтс, «профессия революционерки была единственно открытой для женщин, где ее могли бы приветствовать как равную, позволить ее талантам полностью раскрыться и разрешить ей совершенствоваться» (Stites, 1978, с. 153).

Радикальное движение охватывало различные направления — от откровенного терроризма (в 1881 г. царя убила женщина) до массового хождения «в народ» в 70‑х годах XIX в., когда тысячи молодых людей («народники») пытались донести идеи социалистической революции до крестьян. В начале XX в. участие женщин в разрушительных движениях было столь велико, что власти вынуждены были построить новую женскую тюрьму. Революционеры этого периода происходили в основном из интеллигенции, а не из крестьян или рабочих, поэтому они были способны поддерживать феминистские идеалы на абстрактном уровне, «не обремененные необходимостью идти на компромисс с политической реальностью или учитывать антифеминистские предубеждения ведомого ими рабочего класса» (Evans, 1977, р. 179). В некоторых кругах обсуждались довольно радикальные понятия о гендерной идентичности и необходимости женской автономии (см.: Engel, 1978). С 50‑х годов XIX в. некоторые также испытывали влияние нигилистских идей о немедленном личном освобождении через полную моральную, сексуальную и интеллектуальную свободу, что оставило России в наследство сексуальный радикализм и экспериментирование, которые проявились после революции. Таких идей явно не было в культуре левого течения в Германии. Подобные индивидуалистические решения, однако, совершенно не соответствовали ортодоксальной марксистской теории. По мере того как к концу XIX в. влияние марксизма возрастало, идея о том, что вопросы пола могут рассматриваться как самостоятельные, постепенно исчезала. Как и в Германии, женский вопрос стал считаться одним из аспектов более широких социальных изменений, и его предполагалось решить автоматически в грядущем социалистическом обществе.

Первая серьезная попытка применить ортодоксальный марксизм к положению женщин в России была предпринята в 1900 г. Надеждой Крупской (женой Ленина). В своей брошюре «Работница» она описывала отвратительные условия труда, с которыми сталкивались русские женщины и в городе, и на селе, но она следовала линии Энгельса, Бебеля и Цеткин, утверждая, что занятость женщин в производстве, в конечном счете, прогрессивна и что освобождение их может наступить лишь через участие в классовой борьбе. Брошюра Крупской, несмотря на то, что ее теория была не нова, получила значительную популярность и помогла обеспечить включение женских требований полного юридического и политического равенства в программу партии (См.: Stites, 1978, рр. 239-243).

Сам Ленин не выказывал равнодушия или враждебности к требованиям женщин, что, как отмечала Крупская, было свойственно другим мужчинам. Он, в частности, пошел дальше обычных банальностей о юридических правах и будущем равенстве, настаивая на том, что «настоящее освобождение женщины, настоящий коммунизм начнется только там и тогда, где и когда начнется массовая борьба (руководимая владеющим государственной властью пролетариатом) против этого мелкого домашнего хозяйства, или, вернее, массовая перестройка его в крупное социалистическое хозяйство»[82], что было «уникальным для марксистской литературы» (Vogel, 1983, р. 121). Ленин не только утверждал, что женщины будут освобождены с помощью достижений современной науки и техники и организации системы социального обеспечения, но требовал, чтобы «наша коммунистическая работа среди женских масс, наша политическая работа включала в себя значительный кусок воспитательной работы среди мужчин. Мы должны вытравить старую рабовладельческую точку зрения до последних мельчайших корней ее… Существует ли более наглядное доказательство этому [рабовладельческой точке зрения], чем то, что мужчины спокойно смотрят, как женщины изнашиваются на мелкой работе, однообразной, изнуряющей и поглощающей время и силы, работе в домашнем хозяйстве; на то, как их кругозор при этом сужается, ум тускнеет, биение сердца становится вялым, воля слабой?»[83]. Он также соглашался, что, из-за специфики потребностей и проблем женщин могут понадобиться отдельные организации и методы для привлечения их в революционную политику; поэтому он поддерживал создание в 1919 г. специального женского отдела (женотдела). Ленин «сказал, что никаких отдельных организаций женщин, конечно, создавать не надо, но надо иметь соответствующий аппарат в партии, который бы нес ответственность за работу по поднятию самосознания широких женских масс и учил бы женщин строить советское государство»[84].

Женские проблемы не были, однако, политическим приоритетом для Ленина. Несмотря на часто цитируемые рассуждения о домашнем труде, он никогда по-настоящему не задумывался, можно ли убедить мужчин изменить свою позицию, а если можно, то как это сделать. Он отказывался также оттого, чтобы относиться к проблемам пола и брака как к серьезным политическим темам, считая их легкомысленным отвлечением в период революционного кризиса. Троцкий заявлял, что подобное пренебрежение социальной и личной сторонами женского угнетения ведет к слишком узкому пониманию освобождения. Он утверждал, что равноправия внутри семьи добиться бесконечно труднее, чем политического равенства или равных возможностей на рабочем месте. Наиболее сложной проблемой он считал мужские установки, а перемены в организации семьи рассматривал как очень важные для успеха коммунизма:

«Нельзя двигаться вперед, покидая женщину в глубоком тылу. Женщина — мать нации. Из женской кабалы вырастают предрассудки и суеверия, окутывающие детство новых поколений и глубоко проникающие во все поры человеческого сознания. Лучший и наиболее глубокий путь борьбы с религиозностью — это путь всесторонней заботы о матери. Надо ее поднять и просветить. Освободить мать, значит перерезать последнюю пуповину, связывающую человечество с темным и суеверным прошлым»[85].

Однако, несмотря на то, что Троцкий определил круг важных проблем, в действительности он поддерживал выдвинутые идеи только на словах и не ставил их в центр своей политической деятельности. В целом, коммунистические лидеры, хотя и искренне сочувствовали женщинам, не могли учесть серьезных практических и теоретических проблем, возникающих при обеспечении женщинам полного социального равенства с мужчинами. С их точки зрения, это были вопросы, на которые марксизм уже дал ясные ответы, и поэтому уже не нужно подвергать каким-либо сомнениям ортодоксальную теорию или политические приоритеты. Оставалось лишь горстке женщин-активисток, из которых наиболее выдающейся была Александра Коллонтай (1873–1952), изучить практическое применение идей социального равенства и обнаружить, что решение женского вопроса, возможно, сложнее, чем предполагалось в классической теории.

Идеи Александры Коллонтай

Однажды Коллонтай заявила, что «женщины и их судьбы занимали всю мою жизнь. Именно их участь подвигла меня к социализму» (цит. по: Stites, 1978, с. 250). В действительности, однако, правдой является обратное — первоначальная приверженность Коллонтай социализму не демонстрирует осознания ею особых потребностей женщин.

Именно то, что она считала феминизм угрозой социалистическому движению, впервые привлекло ее внимание к женским проблемам. Сначала она просто придерживалась ортодоксального марксизма, как его толковала Цеткин, и энергично выступала против того, что считала мелочным, эгоистичным буржуазным женским движением, требуя, чтобы оно было заменено классовой пролетарской солидарностью мужчин и женщин. Однако вскоре она стала более критична к социалистической деятельности и начала понимать, каким образом потребности женщин отставляются в сторону партийной иерархией, большинство которой составляли мужчины. Поэтому она потребовала, чтобы в партии были созданы отдельные женские организации, и активно боролась за то, чтобы женские проблемы оставались на переднем крае политической повестки дня.

Практические достижения

Временное правительство, созданное после Февральской революции, предоставило женщинам гражданские и политические права, и, когда в октябре 1917 г. Коллонтай стала первой в современной истории женщиной, возглавляющей отдел министерства в качестве комиссара (министра) государственного призрения, первой ее задачей была фактическая реализация равноправия. Она добивалась предоставления женщинам полной юридической независимости и равноправия в браке, легализации абортов, устранения понятия «незаконное рождение» как юридической категории и установления принципа равного вознаграждения за труд равной ценности. Она также заложила юридический фундамент для государственного обеспечения охраны здоровья матери и ребенка и добилась того, что руководство стало ориентироваться на принципы коллективного ведения домашнего хозяйства, воспитания детей и создания учреждений питания (от этих обещаний партия отказалась в начале 20‑х годов). Хотя недостаток ресурсов часто означал, что такие декреты могли быть заявлением о намерениях, они оказались достаточно нетривиальными достижениями, если учитывать существующий хаос и другие требования, предъявляемые новому правительству. Такие успехи отражали как решимость отдельных женщин, подобных Коллонтай, так и более общие перемены во взглядах, произошедшие со времен Маркса, что, в свою очередь, было результатом и влияния феминизма, и возросшей силы и организованности женщин-работниц.

Однако марксистское решение женского вопроса предполагало больше, чем юридическое равенство и права на социальное обеспечение, которые к тому времени уже были завоеваны в капиталистических странах. Специфика подхода состояла в том, что экономическая независимость женщин, основанная на полном участии в производстве и освобождении от домашнего труда, могла бы преобразовать всю их личную жизнь, если бы мораль, семья и отношения между мужчинами и женщинами были основаны на свободном выборе и равноправии, а не на зависимости и эксплуатации. Как мы видели, Энгельс, Бебель и Цеткин относились к этим сферам скорее консервативно. Они считали свободно выбранную моногамию наиболее вероятной формой будущих сексуальных отношений, а Цеткин, в частности, подчеркивала, что семья будет продолжать существовать как социальная и нравственная ячейка, даже если отпадет необходимость выполнения ею экономической функции. Коллонтай была, однако, более радикальна, она не готова была согласиться с положением, что с экономическим прогрессом автоматически изменятся установки, на которых строятся отношения между полами. Она утверждала, что изменением сознания в этой сфере следует заняться напрямую, как отдельной проблемой, т. к. идеологическая надстройка является не только отражением экономической базы, но и сама может играть роль в общественных преобразованиях.

В практическом смысле это означало, что положение женщин нельзя было просто изменить государственным предписанием или улучшением обеспечения, необходима была работа по воспитанию их самосознания, что, в свою очередь, стало бы как причиной, так и результатом изменяющихся обстоятельств и полного участия женщин в построении социализма. Именно этот принцип Коллонтай пыталась воплотить в жизнь в короткий период своей работы в качестве заведующей женским отделом (женотдел) ЦК партии в 1920–1921 гг. Деятельность женотдела представлялась как двухсторонний процесс: женщины получали образование и информацию о своих правах, а также могли донести свои проблемы до внимания партии. В женотделе также стремились сочетать практическую помощь с теоретическими обсуждениями и критикой традиционных патриархатных взглядов. Организационно женотдел действовал как на общегосударственном уровне, так и на уровне первичных организаций, где существовали свободные дискуссионные объединения и группы самопомощи. Смысл был в том, чтобы женщины сами участвовали в собственной эмансипации и чтобы они сами при поддержке государства организовывали ясли, прачечные и проводили образовательные кампании, которые их же и должны были освободить. Предполагалось также, что опыт участия в женских группах даст им уверенность в отстаивании собственных интересов и необходимые навыки для последующей работы вместе с мужчинами в смешанных профсоюзных и партийных организациях. Несомненно, увеличилось политическое участие женщин, особенно на местном уровне, и женотделы появились даже в отдаленных мусульманских областях Советского Союза. Однако это был период «военного коммунизма», когда страна сражалась за выживание: голод, разруха в экономике, отсутствие транспорта. Производство стали, например, упало до менее чем 5 процентов от довоенного уровня. Понятно, что в такой ситуации создание яслей и женское образование вряд ли могли считаться приоритетными задачами, и в действительности материальные условия большинства женщин, также каки большинства мужчин, резко ухудшились. Это было также время, когда партийные лидеры все с большим подозрением относились к самой идее «революции снизу», на которую возлагала надежды Александра Коллонтай. Ее критика оппозиционной группы и того, что она считала растущей централизацией и бюрократизацией внутри партии, рассматривалась Лениным как угроза партийной дисциплине и единству. На закрытом заседании X съезда партии в 1921 г. была принята резолюция о запрете фракций, и в 1922 г. Коллонтай, по сути, была исключена из центра политических дискуссий и влияния и направлена с незначительной дипломатической миссией в Норвегию. С утерей ею власти закончилось официально санкционированное наступление на патриархат, и женотдел стал уделять основное внимание проблемам социального обеспечения. В 1929 г. он был упразднен Сталиным на том основании, что женский вопрос был решен.

Половая мораль и коммунизм

Работа Коллонтай весьма важна в теоретическом плане, несмотря на неудачи в достижении тех радикальных преобразований, на которые она надеялась. Чаще всего ее вспоминают (и обычно неверно понимают) в связи с ее взглядами на сексуальность. Эти взгляды можно оценить лишь в более широком контексте ее представлений о коммунизме как о типе общества, построенного самими людьми, в котором корыстная конкуренция и индивидуализм будут заменены «любовью-товариществом и солидарностью»[86]. Для Коллонтай коммунизм, следовательно, был не просто перераспределением экономических ресурсов или общественной собственностью на средства производства, но переменой самой природы мужчин и женщин. Такие преобразованные люди могли бы относиться друг к другу совершенно по-другому, чем прежде, и их поведение могло бы быть основано на новой, высшей форме нравственности. Но новые нормы поведения, однако, не возникнут автоматически как побочный продукт экономических перемен, сами по себе изменения в идеологической надстройке могли бы способствовать материальным переменам: «Недостаточно было создать новые формы производства, надо было соответственно этим новым формам производства перестроить свои понятия, свои правила жизни [мораль]»[87]. С этой точки зрения изменения норм во взаимоотношениях полов были не просто важны сами по себе, но являлись частью процесса воспитания настоящих социалистических мужчин и женщин. Эти перемены были также важны для подрыва власти мужчин над женщинами, и здесь Коллонтай сделала важный шаг в определении политической значимости сфер жизни, традиционно определяемых как «личные», и попыталась распространить марксистскую теорию на нравственность, сексуальность и семью, не рассматривая их как простое отражение экономического базиса.

Как и предшествующие писатели-марксисты, Коллонтай соглашалась, что буржуазная мораль основана на лицемерии, неравенстве и собственнических чувствах, но она расширила этот тезис и утверждала, что никто в капиталистическом обществе не может избежать влияния этих норм, порождающих неравные властные отношения в самых интимных сферах жизни, даже когда таковые не основаны на экономической зависимости. «Настоящая любовь» в капиталистическом обществе поэтому была столь же невозможной для женщин-пролетарок, пытающихся сделать карьеру, сколь и для неработающих жен буржуа, потому что сложилось так, что секс и брак основывались не только на экономическом подчинении, но и на эмоциональном и психологическом неравенстве. То есть предложенное Энгельсом решение экономической самостоятельности для женщин не могло само по себе привести к фактическому равноправию полов. Для этого, по мнению Коллонтай, требовалось радикальное «перевоспитание психики женщины»[88], что, в свою очередь, могло произойти только вместе с общим коммунистическим преобразованием общества.

Наиболее решительно Коллонтай разошлась со взглядами предшествующих авторов по вопросам предпочтительной пролетарской морали в будущем. В то время как они были склонны считать истинную моногамию идеальной формой половых отношений, она была, напротив, обеспокоена опасностями исключительности в любви, что, как она полагала, может противоречить как интересам женщин, так и благосостоянию общества в целом[89]. Именно в этом отношении ее представляли и понимали неверно, а ее враги изображали ее и проповедницей случайных связей, и последовательницей теории «стакана воды», теории «о том, что будто бы в коммунистическом обществе удовлетворить половые стремления и любовную потребность так же просто и незначительно, как выпить стакан воды»[90]. На самом деле ее собственные сексуальные отношения остались бы незамеченными, будь она мужчиной (Коллонтай дважды была замужем и имела два других «официальных» романа), и, кроме того, она никогда не выступала в защиту неразборчивости в связях. Однако она придерживалась мнения, шокирующего для женщины того времени, что секс не грешен и не постыден и что он может быть высшей формой человеческой активности. Она также демонстрировала терпимость к сексуальному экспериментированию, которым характеризовались хаотичные послереволюционные годы, когда отвержение буржуазных ценностей приравнивалось некоторыми к пренебрежению всеми сексуальными ограничениями. Здесь она заметно отличалась от Ленина, который с презрением и отвращением говорил о тех «желторотых птенцах, едва вылупившихся из яйца буржуазных воззрений»[91], которые проповедовали случайное сексуальное удовлетворение: «Конечно, жажда требует удовлетворения. Но разве нормальный человек при нормальных условиях ляжет на улице в грязь и будет пить из лужи? Или даже из стакана, край которого захватан десятками губ?»[92]. Коллонтай, хотя и считала такую невоздержанность простительной или даже неизбежной во время общественного переворота, когда более серьезные отношения вряд ли могли уцелеть, все же не расценивала ее как предпочтительную. Она видела, что для женщин сексуальное «освобождение» слишком часто означало «свободу, равенство и материнство» (Stites, 1978, р. 360), и тоже возражала против низведения человеческой сексуальности до животной деятельности, рассматривая промискуитет как антиобщественное поведение, подвергающее опасности здоровье рабочих и отвлекающее их от более серьезных задач.

Но для Коллонтай выход не мог быть таким простым, как у Энгельса, для которого основой моногамии (парного брака) являлась «индивидуальная половая любовь». Прежде она была убеждена в возможности единственной «великой любви» (и дозволенности других отношений, пока таковая не найдена), но в 20‑х гг. она уже считала, что подобная всепоглощающая страсть не должна иметь места в коммунистическом обществе: «Исключительность в любви, как и "всепоглощение" любовью — не может быть идеалом любви, определяющим отношения между полами сточки зрения пролетарской идеологии»[93]. Это было не просто опасение собственнических чувства или того, что женщина неизбежно будет вкладывать в отношения больше, чем мужчина: «Современная любовь всегда грешит тем, что, поглощая мысли и чувства "любящих сердец", вместе с тем изолирует, выделяет любящую пару из коллектива»[94] и снижает заинтересованность двоих во всеобщем благополучии. Такие отношения, считала она, фактически становятся необязательными, так как прежде они были реакцией на изоляцию, порожденную капиталистическим обществом, в котором любовь и близость не могли проявляться никаким иным образом. Коммунистическое же общество будет основано на товариществе и солидарности, так что интимные отношения и эмоциональный комфорт не будут привязаны к семье либо к половым отношениям. Сексуальная любовь (Эрос) станет частью возросшей человеческой способности любить: «В этом новом, коллективистическом по духу и эмоциям обществе, на фоне радостного единения и товарищеского общения всех членов трудового-творческого коллектива Эрос займет почетное местб, как переживание, приумножающее человеческую радость»[95].

Некоторые критики считают такие рассуждения довольно хладнокровным утверждением радостей коллективной солидарности, а не индивидуальной любви и страсти: «Буржуазная мораль требовала: все для любимого человека. Мораль пролетариата предписывает: все для коллектива»[96]. Но Коллонтай, которая к 20‑м гг. прочла работы западных авторов о сексуальности, таких, как Хэвлок Эллис (Havelock Ellis) и, вероятно, Фрейд, стремилась скорее преобразовать, чем отрицать роль эротики в будущем обществе. В этом контексте она утверждала, что половая любовь будет не просто «голосом природы — биологическим инстинктом воспроизводства», «не прикрашенным чарами любви» (что она называла «Эросом бескрылым»)[97], но в этих отношениях будут, присутствовать нежная и товарищеская любовь равных, когда партнеры сохранят свою индивидуальность («без мужского самодовления и рабского растворения своей личности в любди со стороны женщины»), и «любовь-долг к коллективу»[98]. Именно в этом случае, когда Коллонтай рассуждает о радостях «крылатого Эроса»[99], другие критики обвиняют ее в радужном романтизме и бездумном утопизме, не имеющем оснований в реальной жизни. С радикальной феминистской точки зрения ее можно критиковать за неумение рассмотреть возможность гомосексуальности как вполне законной формы отношений или стратегии для перемен. Однако важность идей Коллонтай, возможно, заключается не столько в ее конкретных взглядах на будущие отношения, сколько в ее понимании того, как такие явно частные проблемы пересекаются с более широкими вопросами общественной морали. «Правильная» форма межличностных отношений не была для нее чем-то, что можно автоматически обнаружить в будущем, но скорее представляла проблему, которую следовало решать в процессе классовой борьбы[100]. Идеология, следовательно, рассматривалась не как прямое отражение классовых интересов, а как сама по себе арена конфликтов, и здесь Коллонтай предвосхищает идеи итальянского марксиста Антонио Грамши и тех современных марксистов, кто ратует за определенную «надстроечную автономию».

Семья, уход за детьми и материнство

Изменения характера и роли семьи были для Коллонтай как результатом, так и причиной более широких социальных перемен. Как мы видели, Энгельс думал, что коллективное ведение домашнего хозяйства и уход за детьми были насущно необходимыми для освобождения женщин, Цеткин принижала последнее требование. В целом же в начале XX в. необходимость общественного предоставления таких услуг, как стирка, приготовление еды и уборка, была четко согласованным принципом марксизма, что твердо одобряли и Ленин, и Коллонтай. На практике, конечно, это обеспечение было далеко от требуемого масштаба, а качество коллективных учреждений было просто отталкивающим. Как писал Троцкий, многие первые эксперименты заканчивались в грязи и хаосе, а «коммунальные дома часто были мрачными и угнетающими, общие кухни — беспорядочными, ясли — временно приспособленными» (цит. по: Rowbotham, 1972, р. 148). Коллонтай никогда не отказывалась от цели создать хорошую общественную службу быта, основанную на реальных потребностях и сотрудничестве тех, кто использует эти услуги. Троцкий предпочитал мелкомасштабные эксперименты по коллективному ведению хозяйства, пока не придет время для массового общественного бытового обслуживания. Однако по мере того, как Сталин укреплял свою власть в 20‑х годов, подобные планы перестали обсуждаться.

Гораздо более сложную и волнующую проблему, чем домашний труд, представлял уход за детьми. Коллонтай была более радикальна, чем некоторые осторожные марксисты, подчеркивая антиобщественные черты традиционной семьи, которая, по ее мнению, не только неэффективна и деспотична, но и является важным средством для передачи и увековечения старых буржуазных ценностей. Поэтому она твердо выступала в защиту коллективного воспитания детей, посредством которого «маленьким людям нравы, обстановка детских домов, яслей, детских садов прививает те черты и те навыки, которые нужны будут для строителей коммунизма… В наших малышах… крепки коллективистические навыки, они, прежде всего, люди «группового» склада мысли»[101]. Коллективное воспитание также подразумевало, что женщины больше не должны будут приносить все в жертву материнству, никогда не будут обязаны принимать мучительные решения, которое приняла сама Коллонтай, когда оставила свою маленькую дочку на попечение мужа, чтобы посвятить себя революционной деятельности[102]. Она утверждала, что ее предложения не означали, что детей будут насильно отрывать от матерей, и подчеркивала важность материнского инстинкта и радости материнства, которые можно испытывать, когда кончается тяжелая, нудная работа, бедность и плохое здоровье, обычно сопутствующие материнской роли. Общество должно «снять с матерей крест материнства и оставить лишь улыбку радости, что рождает общение женщины с ее ребенком — таков принцип Советской власти в разрешении проблемы материнства», — пишет Коллонтай[103]. В условиях коммунистического общества, однако, материнский инстинкт имел бы более широкое значение и более высокую общественную ценность, чем прежде:

«Разумеется, инстинкт материнства силен, и ему не надо дать заглохнуть. Но почему инстинкт этот должен ограничиваться узкой любовью и заботой только о своем ребенке? Почему не дать этому ценному для трудового человечества инстинкту возможность … дорасти до высшей своей стадии: заботы о других таких же беспомощных, но не своих младенцах, нежной ласки и любви к другим детям?»[104].

Здесь мы опять сталкиваемся с идеей взаимозависимости между экономическим базисом и надстройкой. Коммунизм обеспечивает материальные условия и чувство взаимной ответственности и заботы, что делает возможным коллективное воспитание детей. Коллективное воспитание, в свою очередь, формирует ценности, которые обеспечат эффективность коммунистических экономических отношений, оно также позволит женщинам участвовать в общественном производстве, где они научатся настоящим социалистическим ценностям, которые потом передадут своим детям. С этой точки зрения вопрос о воспитании детей был не просто женской темой, некоей «сверхзадачей», которую можно будет решать, когда наступят лучшие времена, а составной частью процесса создания коммунистического общества.

Современные феминистки оценили эту концепцию как недостаточно удовлетворительную. Так, Диана Кул (Diana Coole) с крайним подозрением относится к идее Александры Коллонтай, что элементы личной жизни следует оценивать с точки зрения их социальных последствий, так как считает, что это дает зеленый свет сталинистскому типу манипуляций мыслями, семьей и сексуальностью. Коллонтай, однако, не говорила, что сексуальные и семейные отношения не следует считать чисто личными, но что они не могут быть таковыми, поскольку взгляды и опыты, порождаемые этими отношениями, неизбежно влияют не только на тех, кто в них вовлечен[105]. Желательность определенных форм манипулирования (или, более мягко говоря, образования), следовательно, может быть подвергнута сомнению, но само по себе это не обесценивает ее теории. Другим критикам не нравится то, что Коллонтай делает акцент на материнском инстинкте и возвеличивает потенциальные радости материнства. Такое подчеркивание половых различий неизбежно противоречит идее социального равенства либеральных феминисток. Хотя ее попытка «придать ценность» роли материнства (которая интересно перекликается с идеей Мэри Уоллстоункрафт о том, что хорошим гражданам нужно хорошее материнство, см. гл.1) могла бы приветствоваться, Коллонтай критикуют за отсутствие анализа роли отцов и сложившегося разделения труда по признаку пола. В ее концепции женщинам предоставляется возможность быть и матерями, и работницами, а мужчины остаются только работниками. Ею никогда не рассматривалась идея о том, что мужчины могли бы через родительство повысить свою способность к сопереживанию, заботе и сотрудничеству (ценности, которые Коллонтай считала главными для коммунистического общества). Более того, если только женщины должны выполнять материнский долг, коллективно или как-то иначе, то они не смогут на равных участвовать в процессе принятия решений в общественной сфере. Отсюда следовало, что именно мужчины будут определять политические и экономические приоритеты, включая, вероятно, и уровень обеспечения детских учреждений.

Но более всего расходятся с современным феминистским мышлением взгляды Коллонтай на социальные обязательства, связанные с материнством. Она утверждала, что при коммунизме, где о беременной матери и ребенке заботится общество, материнство перестает быть делом частным и становится социальной обязанностью: «С первых шагов советского законодательства было признано, что материнство — не частное дело, но социальный долг активной и равноправной гражданки государства»[106],[107]. Это означало, что в коммунистическом обществе не будет необходимости в абортах и что беременная женщина, как ответственный член общества, должна заботиться о зародыше, следя за своим здоровьем, так как «социальная обязанность материнства заключается в том, чтобы, прежде всего, родить здорового и жизнеспособного ребенка… Женщина… в эти месяцы [имеется в виду беременности. — Прим. редакции] перестает принадлежать себе — она на службе у коллектива — она «производит» из собственной плоти и крови новую единицу труда, нового члена трудреспублики. Вторая обязанность женщины, с точки зрения социальной задачи материнства, самой выкормить грудью младенца»[108]. Коллонтай, следовательно, полностью отрицала любое абстрактное или абсолютное право женщин контролировать собственную способность к деторождению и обращаться со своим телом, как им нравится. Воспроизводство являлось таким же общественным делом, как и производство; поэтому оно могло быть сферой законной социальной обеспокоенности и коллективного планирования, а не личным выбором. Для поколения феминисток, часто считающих «женское право выбора» основополагающим принципом, подобный взгляд кажется поразительно регрессивным и опасно близким к сталинской политике насильственного материнства или, позже, политике Чаушеску в Румынии. Коллонтай, однако, не утверждала, что такие обязанности должны навязываться женщинам в неравноправном, тоталитарном либо эгоистическом обществе. Она полагала, что они возникнут естественным путем из благородных общественных отношений, которыми будет характеризоваться зрелое коммунистическое общество. В этом контексте мысль о том, что рождение детей — это не только права, но и обязанности, принимает совершенно иное значение. В сложившихся в России в то время условиях от женщин нельзя было ожидать, чтобы они считали материнство не личным бременем, а социальной обязанностью, и поэтому в 1917 г. Коллонтай поддерживала легализацию абортов (это право было отменено Сталиным в 1936 г.).

После 1923 г. Коллонтай не имела реального влияния на события в Советском Союзе. Остаток своей политической жизни она провела в основном вне страны на разных дипломатических постах, молчала о политике Сталина, хотя эта политика была противоположностью всего того, для чего она работала, ее представления о семье официально были объявлены ошибочными, а ее взгляды скоро забыты. Однако Элис Холт утверждала, что ее работа «представляет наиболее важный вклад в период развития отношений между женским движением и социалистической программой, и этот вклад в надолго заброшенную область марксистской теории заслуживает более широкого распространения и оценки» (Holt, 1977, р. 27). Как мы уже видели, она пыталась распространить марксистскую теорию на сферы жизни, которые прежде считались теоретически неинтересными и практически неважными. Она разработала более свободную форму марксизма, которая очень отличалась от упрощенного детерминизма, свойственного представителям Второго Интернационала, и это дало ей возможность допустить некоторую самостоятельность в трактовке взаимосвязей базиса и надстройки. Это означало, что, хотя Коллонтай не разработала теорию патриархата как особой системы подавления, она смогла выявить властные отношения в морали, сексуальности и семье и утверждать, что их, как и материальный мир, следует считать ключевыми сферами борьбы за коммунистических мужчин и женщин. Хотя в то время ее идеи не были разработаны и не стали частью каких-либо марксистских или феминистских дебатов, она подняли вопросы, которые всерьез рассматриваются только сегодня. Несмотря на некоторые теоретические недостатки и заблуждения, ее анализ поэтому представляет значительный шаг вперед по сравнению с попытками ранних марксистов осознать подчинение женщин и предложить способы для его ликвидации.