Политические племена

Американское вторжение в Афганистан

В октябре 2001 года, всего через несколько месяцев после терактов 11 сентября на волне коллективной скорби и гнева мы послали войска в Афганистан. Мы продолжили делать ужасные просчёты, неоднократно недооценивая важность племенной и этнической идентичности.

Впечатляющим было то, что мы свергли власть Талибана всего за 75 дней. Но сделав это мы объединили силы с Северным Альянсом, который возглавляли узбекские и таджикские полевые командиры и который считался антипуштунским. По мнению эксперта по контртерроризму Хасана Аббаса узбекский полевой командир Абдул Рашид Дустум, один из командиров Северного Альянса, «безжалостно убивал тысячи пехотинцев Талибана», хотя многие из них уже сдались в плен. За Дустумом «знали подобные склонности, но в этот раз он сделал это за деньги ЦРУ». В другом ужасающем эпизоде солдаты Дустума загнали пленных талибов в контейнеры и не давали им ни еды, ни воды. Хотя позже Дустум настаивал на том, что смертей пленных никто не хотел, «сотни задохнулись насмерть в этих контейнерах. Ещё больше погибло, когда солдаты Дустума начали стрелять по контейнерам». Трупы были захоронены в братской могиле…Погибло 1500 пленных талибов».

Большинство пуштунов – включая тех, кто не сочувствовал Талибану – считали жестокость Дустума актом этнической мести. Для них он был массовым убийцей пуштунов. Когда Дустум стал «американским полевым командиром», это пуштунов не очень обрадовало.

Мы усложнили проблему, когда пост-талибское правительство, которое мы помогли создать, обозлило пуштунов по всей стране, казалось, исключая их [из политической жизни и государственной службы], благоволило конкурирующим этническим группам. На конференции в Бонне, на которую серьёзно влияли США и определявшей «будущее Афганистана», Афганистан был представлен командой, состоявшей из узбеков, таджиков, хазарейцев из Северного Альянса и небольшого числа пуштунов-эмигрантов. Американская политика в Афганистане заключалась в исключении из политической жизни почти всех «отдалённо связанных с Талибаном», включая тысячи более умеренных пуштунов, которые были связаны с талибами только клановыми связями или которые работали на Талибан, но не принимали его джихадистскую идеологию.

Более того, казалось (и до определённой степени это было верно), что США передают ключевые позиции в стране главным соперникам пуштунов, таджикам, многие из которых были известны своей коррумпированностью и патронажем. Хотя президент Хамид Карзай был пуштуном, таджики занимали большинство министерских постов, включая посты начальника генштаба, директора военной разведки, главного армейского инспектора и директора сил по борьбе с наркотиками. Хотя таджики составляют только 24% от населения Афганистана, 70% командиров армейских корпусов в поддерживаемой американцами афганской национальной армии были таджиками. И пока американские авиаудары наносились по преимущественно пуштунским регионам, а таджики богатели, горькая присказка появилась у афганских пуштунов: «Мы получаем пули, а они доллары». Многие, кто вначале приветствовал американскую военную интервенцию в 2001 году, всё больше отдалялись от нового проамериканского режима, который оставил пуштунов в самом низу индекса развития человека.

После того как американские и коалиционные войска «победили» Талибан – а на деле вынудили многих талибских пехотинцев уйти в горы – мы, по сути, отвернулись от страны. Пока наше внимание было приковано к Ираку, мы не смогли внедрить никаких мер, обеспечивающих безопасность или доступ афганцев к основным услугам. Это было грубой ошибкой. Одной из сильных сторон Талибана было то, что он положил конец разгулу вымогательства, изнасилований, грабежа и похищений – и после того, как США разгромили Талибан, вновь настало беззаконие и коррупция.

В декабре 2001 года вице-президент Чейни заявил: «Талибан разгромлен навсегда». К 2010 году Талибан вернул контроль над крупными кусками территории восточного и южного Афганистана – несмотря на то, что США потратили на войну потрясающее воображение сумму в 650 миллиардов долларов и пожертвовали жизнями 2200 американских солдат. В 2016 году американские войска в Афганистане отчитались, что 43% округов в Афганистане либо являются «спорными», либо находятся под контролем или влиянием талибов. В марте 2017 года Талибан вернул контроль над ключевой провинцией Гильменд – регионом, известным своим производством опийного мака, который до того британские и американские войска защищали с большими потерями. По мнению аналитика по безопасности CNN это стало возможным, потому что «…у талибов есть народная поддержка, а у кабульского правительства её нет. Чем дальше от Кабула, тем хуже становится ситуация». Меж тем Афганистан снова стал эпицентром терроризма, он привлекает членов аль-Каиды, ИГИЛ [запрещено в РФ. Переводчик] и пакистанского Талибана (которые убили 132 школьника в Пешаваре в 2014 году).

Со времён Холодной войны и до настоящего времени наша афганская политика была колоссальным провалом. В устрашающей степени это происходит из-за того, что мы либо не смогли понять, либо предпочли проигнорировать сложную племенную политику страны. То, что генерал Стенли Маккристал сказал в 2009 году о возглавляемых НАТО силах безопасности, конечно, верно и для американской политики в целом: мы «недостаточно изучали народы Афганистана, чьи нужды, идентичности и претензии разнятся от региона к региону и от долины к долине». Поэтому, так же, как и во Вьетнаме, почти каждый наш шаг в Афганистане был практически идеален для того, чтобы настроить против нас значительную часть населения против нас.

В особенности мы никогда не поняли и не решили – фактически, никогда даже не пытались решить – пуштунскую проблему. Пуштуны считают Афганистан своей страной. Они основали её и последовательно правили ей более двухсот лет; они победили две супердержавы – Британию и Россию. Но как бы они ни презирали Талибан, пуштуны не намерены поддерживать любой режим, который, с их точки зрения, будет подчинять пуштунский народ его ненавистным этническим конкурентам.

Сейчас появилось множество прекрасных и проницательных книг и статей с заголовками вроде «Пуштунский вопрос», «Пуштунская проблема», «Пуштунская дилемма», на которые, надеюсь, американские политические деятели обращают внимание. Но, как всегда, они несколько запоздали.

Глава 4. Ирак

Группа имамов пришла, чтобы повидаться со мной, среди них были как курды, арабы и туркмены, и как шииты, так и сунниты…Я спросила их, чем я могу помочь. «Вы знаете, что нам надо», возразил мне один из них. «Америка не вторглась бы, не разузнав заранее всё о нас и о том, что нам надо». Эмма Скай, «Распутывание».

Вы не можете вырваться из партизанской войны промышленных масштабов убийствами или взятием пленных. Генерал Дэвид Петреус.

В 2003 году американские руководители и политические деятели думали, что у них есть правильные внешнеполитические модели, которыми можно руководствоваться при вторжении в Ирак: Германия и Япония после Второй Мировой войны. В обеих странах мы низложили авторитарные режимы, освободили население, демократизировали эти страны и ввели в них либеральные конституции – всё с необычайным успехом, приведшим к миру и процветанию. Как сказал президент Буш-младший: «Было время, когда многие говорили, что немецкая и японская культуры не способны поддерживать демократические ценности. Ну, они ошибались. Сегодня говорят то же самое об Ираке. Они ошибаются».

В результате США вторглись в Ирак, настроенные очень оптимистично. «Мы поможем иракскому народу создать миролюбивую и демократическую страну в сердце Ближнего Востока», сказал президент Буш-младший и позже добавил, что «…Взлёт свободы в этом жизненно-важном регионе уничтожит условия, питающие радикализм и идеологии убийства, и сделает жизнь нашей нации более безопасной». Схожим образом вице-президент Чейни предсказывал, что после освобождения Ирака «Улицы Багдада и Басры взорвутся радостью» и что «свободолюбивые люди региона получат шанс на продвижение ценностей, которые создадут длительный мир». За несколько месяцев до войны аналитики ЦРУ были настолько уверены, что иракцы окажут американским войскам тёплый приём, что один из оперативников предложил «провезти в страну сотни маленьких американских флажков, чтобы благодарные иракцы махали ими освободителям».

Конечно же, ничего из вышеперечисленного не случилось. Наоборот, так же как и во Вьетнаме и в Афганистане, мы обнаружили, что ведём войну, которую невозможно выиграть, что нас ненавидят люди, которым мы, теоретически, пытаемся помочь. Вместо того, чтобы создать сияющий образец демократии свободного рынка на Ближнем Востоке мы породили ИГИЛ [запрещён в РФ. Переводчик].

Проблема была в том, что Япония и Германия были неправильными «моделями для сравнения». С точки зрения племенной политики они были полными противоположностями Ирака. Обе страны были исключительно гомогенны в этническом отношении – Япония была такой всегда, Германия стала такой к 1945 году после истребления большинства «неарийцев». Иными словами, послевоенная демократизация в обеих этих странах шла в условиях относительного отсутствия религиозного или этнического раскола.

К сожалению, гораздо лучшая аналогия была у нас прямо под носом: Югославия 1990-х годов. Как и Ирак, Югославия была многонациональным государством (в ней жили сербы, хорваты, словенцы, бошняки и т.д.) с долгой историей этнических конфликтов. Приведём только один пример: в годы Второй Мировой войны хорваты при поддержке нацистов истребили тысячи сербов в концентрационных лагерях. В Югославии был религиозный раскол (на католиков, православных и мусульман). В ней было меньшинство, господствующее через рынок (хорваты, которые, как и словенцы, были богаче чем более многочисленные и менее экономически развитые сербы). В ней была относительно слабая национальная идентичность (как и Ирак, Югославия была создана после Первой Мировой войны). И всё это достаточно успешно удерживалось вместе железным кулаком харизматичного военного диктатора (Иосипа Броза Тито). При многодесятилетнем правлении Тито разные этносы Югославии жили относительно мирно, сербы и хорваты часто женились друг на друге, хотя этническое напряжение кипело под поверхностью.

Но когда в начале 1990-х годов в Югославии началась демократизация, то её результатом стали вовсе не мир и процветание. Пришли этническая демагогия, этническая война и этнические чистки – тип насилия, невиданный в Европе со времён Холокоста. Появились концлагеря. Сербы убивали хорватов, хорваты убивали сербов, сербы истребляли бошняков. Сербы, жившие с хорватами, бок о бок внезапно стали аплодировать, когда их вожди говорили: «Мы будем убивать хорватов ржавыми ложками, так будет больнее!».

Югославия, не Япония или Германия, была бы более поучительным сравнением в случае Ирака. В 2003 году Ирак тоже полиэтничной нацией с глубокими этнорелигиозными линиями раскола между арабами-суннитами, арабами-шиитами, курдами и христианами (хотя большинство курдов в Ираке также являются суннитами, я буду использовать термин «сунниты» только относительно арабов-суннитов). Ирак тоже был страной с относительно слабой национальной идентичностью, которой десятилетиями правил железной рукой военный диктатор. И, как и в Югославии, в Ираке было своё господствующее через рынок меньшинство.

Господство суннитского меньшинства в Ираке

В канун американского вторжения суннитское меньшинство Ирака, насчитывавшее примерно 15% от общего населения страны, господствовало над страной в экономическом, политическом и военном отношении. Шииты же, наоборот, составляли большинство сельской бедноты – так же, как и городской бедноты, проживавшей в трущобах в пригороде Багдада и других крупных иракских городов.

Сунниты веками господствовали в Ираке, сперва при власти суннитской династии Османов, затем при британцах, которые используя стратегия «разделяй и властвуй» косвенно управляли Ираком посредством суннитских элит, маргинализовав шиитов и курдов. В 1968 году власть в Ираке захватила партия БААС, которая несмотря на свою формальную приверженность секуляризму и арабскому единству, быстро стала орудием суннитского господства.

Но Саддам Хусейн, почти культовый лидер баасистов, вывел суннитский фаворитизм (и закабаление шиитского большинства) на новый уровень. После того, как он стал президентом Ирака в 1979 году, Хусейн заполнил ряды иракской армии, бюрократии и интеллигенции суннитами. При его режиме сунниты – особенно родом из его клана и родного города – занимали важнейшие правительственные посты и контролировали значительные нефтяные богатства страны, баасисты занимали ключевые посты в национализированной нефтяной компании.

Одновременно Саддам беспощадно преследовал и подавлял иракских шиитов и курдов. Ему угрожало растущее влияние шиитского духовенства и многочисленное шиитское население – и он запретил шиитские религиозные праздники и арестовывал, и казнил известных представителей шиитского духовенства. Целые шиитские деревни сжигались дотла и сотни тысяч шиитов и курдов были убиты или изгнаны. После того, как в 1991 году шииты и курды восстали, Саддам им жестоко отомстил, использовав химическое оружие и казнив бесчисленное множество людей, включая детей и женщин, чьи тела были зарыты в братских могилах.

Таким было состояние Ирака, когда в 2003 году туда вторглись американские войска и за несколько недель разрушили режим Хусейна. Сунниты были привилегированным правящим меньшинством, а шииты – давно угнетаемым большинством в 60% с глубоким чувством рессентимента и жаждой мести. Опасности быстрой демократизации – особенно с учётом недавних событий в Югославии – должны были быть очевидными. У шиитов было на что точить зуб, а у суннитского меньшинства были все причины бояться правления большинства и сопротивляться ему. Но большинство американских политических деятелей, связанных с внешней политикой, и лидеров общественного мнения, казалось, думало, что шиитско-суннитский раскол не является серьёзным делом и неоднократно приуменьшало его значение.

Сенатор Джон Маккейн говорил в 2003 году: «Нет истории жестоких схваток между суннитами и шиитами, так что, я думаю, они, вероятно, смогут ужиться». Консервативный комментатор Уильям Кристол говорил: «В большинстве арабских стран живут и сунниты, и шииты, и в большинстве своём они прекрасно живут вместе». Выступая перед комитетом Палаты Представителей по бюджету тогдашний заместитель министра обороны Пол Вулфовиц заметил, что в сравнении с Балканами «в Ираке не было сведений о борьбе разных этнических ополчений…Там живут арабы, 23 миллиона самых образованных людей в арабском мире, которые будут приветствовать нас как освободителей».

Хуже того, творцы американской политики верили в то, что демократизация является решением проблемы напряжённости между шиитами и суннитами. Профессора Гарварда Ной Фельдман, один из главных авторов новой иракской конституции, был уверен, что демократический процесс объединит суннитов и шиитов: «…можно с уверенностью предсказать, что обычная политика возымеет своё действие и шииты разделятся на множество партий, которые, в свою очередь, будут искать в суннитах партнёров для создания парламентского большинства». К сожалению, демократизация привела к прямо противоположному результату.

Несение демократии в Ираке

Практически с момента прибытия американских войск в Ирак, суннитские повстанцы стали вести боевые действия против американских захватчиков, которые, как они верили (и были правы), дадут власть шиитскому большинству. Трудно переоценить степень незнания местных условий американцами, прибывшими в Ирак. Так, из старших чиновников Временной коалиционной администрации только один мог говорить по-арабски. Главным критерием отбора в эту администрацию был консерватизм и лояльность администрации Буша-младшего; желавших работать там спрашивали голосовали ли они за Буша-младшего и «поддерживают ли они решение Верховного Суда по делу Ро против Уэйда». Невежество Временной коалиционной администрации относительно Ирака, особенно о динамике взаимоотношений между шиитами и суннитами, привело к серии катастрофических решений.

Например, страх суннитов и их неприязнь [к США] подстегнул катастрофический приказ Временной коалиционной администрации в мае 2003 года о «де-баасизации», по которому «все, состоявшие в первых четырёх разрядах БААС, должны быть уволены и их более никогда не следует допускать на государственные должности». Как сказал десять лет спустя генерал Стенли Маккристал: «де-баасизация усилила страхи суннитов, что падение Саддама сделает их бесправными перед лицом шиитского большинства». Де-баасизация также лишила страну – чья экономика уже была разрушена войной – столь остро требовавшихся ей опытных людей. Больницы обнаружили себя без докторов, министерства чуть ли не за одну ночь лишились своего делового опыта.

Но, вероятно, худшим американским решением было полностью распустить иракскую армию. Мгновенно мы создали от 250000 до 350000 безработных, разозлённых суннитов, которые остались без средств к существованию, но у которых было оружие и никаких других навыков, кроме умения его применять. Многие из них присоединились к суннитским повстанческим группировкам, включая аль-Каиду и ИГИЛ, и стали воевать с США. В 2015 году один эксперт подсчитал, что 60% значимых фигур в ИГИЛ – это бывшие баасисты. Бывший офицер армейской разведки Ирака, потерявший работу с роспуском армии, прокомментировал эту эволюцию так: «…люди, руководящие военными операциями ИГИЛ, были лучшими офицерами иракской армии».

Тогда же, в 2003 году, американским решением для такого весьма нестабильного положения дел стала немедленная демократизация. Командирам коалиционных войск приказали сверху, где практически ничего не зная о положении дел на местах, организовать местные выборы и отпечатать бюллетени. Немедленно появились опасные симптомы. Например, в июне 2003 года, в Наджафе, коалиция устроила выбора, но затем вынуждена была их отменить, к своему смущению, когда стало ясно, что «…во многих районах самыми организованными политическими группами являются противники коалиции, экстремисты и остатки баасистов… у них есть преимущество перед прочим группами».

Тем не менее, США настояли на демократизации и в декабре 2005 года, за три дня до первых иракских общенациональных выборов, президент Буш-младший приветствовал предстоящее голосование как «примечательное преображение страны, у которой почти не было опыта демократии и которая борется, чтобы преодолеть наследие одной из худших диктатур в мире». Он с гордостью говорил о «сотнях партий и коалиций», которые зарегистрировались для участия в выборах, и о кандидатах, которые «устраивают митинги и излагают свои взгляды» по всей стране.

К сожалению, появившиеся политические партии отражали и накаляли раскол Ирака по этническим и конфессиональным линиям. Шииты голосовали за шиитов, сунниты за суннитов, курды за курдов. Как позже скажет генерал Дэвид Петреус: «Выборы укрепили положение сект, поскольку иракцы голосовали преимущественно исходя из своей этнической и конфессиональной принадлежности».

Иными словами, выборы 2005 года не сделали ничего для объединения народа или сбить накал межконфессионального противостояния. Наоборот, насилие быстро набирало обороты. В Багдаде летучие шиитские эскадроны смерти терроризировали и убивали суннитов. Одновременно с этим воинствующие сунниты вели свою кампанию террора. Один из их вождей, Абу аль-Заркави объявил «тотальную войну» шиитам, американцам, коалиционным войскам и демократии. В 2006 году взрыв в мечети аль-Аскари, одном из самых святых мест шиизма, дал начало жестокой межконфессиональной войне, так как разъярённые шииты отомстили, устроив в следующие несколько дней взрывы в более чем двадцати суннитских мечетях. Умерло больше тысячи человек, что поставило Ирак на грань гражданской войны между шиитами и суннитами.

Что же США – с военной точки зрения – сделали, чтобы остановить насилие? К 2006 году население Америки устало от войны и американские военные были уже морально готовы к «стратегии ухода». Приказы из Вашингтона требовали минимизации потерь, поэтому американские войска отступили на хорошо укреплённые базы передового развёртывания. Иными словами, пока Ирак скатывался в хаос, американские войска отсиживались, по сути, пытаясь избежать контактов с иракцами. Когда смущённый солдат с одной такой базы передового развёртывания спросил капитана, что от них требуется делать, тот ответил: «Мы здесь, чтобы охранять грузовики с мороженым, едущие на север, чтобы там их охранял кто-нибудь другой».

Могли бы мы справиться лучше, если бы не были столь слепы к племенной политике в Ираке – если бы мы обращали больше внимания и если бы мы работали с самыми важными групповыми связями и лояльностями в стране? Есть серьёзные доказательства положительного ответа на этот вопрос.

«Большая волна» 2007 года

В море внешнеполитических провалов США наслаждались кратким моментом успеха в Ираке, когда президент Буш-младший приказал отправить туда дополнительные двадцать тысяч солдат в 2007 году, что серьёзно сократило как межконфессиональное насилие, так и уровень потерь гражданских лиц и американских военных. Большинство американцев, однако, очень плохо себе представляли, что такое «большая волна», в частности, потому что её изваляли в грязи партийных распрей и сваливания вины друг на друга. Но «большая волна» достойна подробного рассмотрения, потому что она даёт конкретный пример того, что на может быть похожа более эффективная, учитывающая племенной фактор американская внешняя политика.

Хотя дополнительные американские войска – отправленные в первую очередь в Багдад и в провинцию аль-Анбар – были, конечно, ключевым фактором, «большая волна» была успешной только потому, что её сопровождал разворот наших подходов к населению на 180 градусов. Впервые за время пребывания в Ираке американские войска стали проводить политику, учитывающую этнический фактор, сосредоточенную на группах. «Большая война» была выиграна племя за племенем, вождём за вождём, кварталом за кварталом.

Её история началась почти за два года до 2007 года, и она связана с малоизвестным тогда полковником Г.Р. Макмастером, который позже станет советником президента Дональда Трампа по вопросам национальной безопасности.

Весной 2005 года Макмастер и его войска прибыли в город Талль-Афар в северном Ираке, этот город тогда контролировался суннитскими повстанцами и был умыт ими кровью.

После двух деморализующих лет в Ираке Макмастер стал остро осознавать недостатки американской политики: «Когда мы пришли в Ирак не понимали сложности – что означает жизнь при жестокой диктатуре в стране с этническим и конфессиональным делением…Мы сделали много ошибок. Мы были похожи на слепого человека, который пытался сделать что-то правильное, но сломал много вещей». Известный своим нонконформизмом Макмастер решил применить совершенно иной подход – попытаться понять и использовать сложное деление на группы и идентичности в Ираке.

Макмастер начал с того, что приказал своим войскам ускоренно изучить обычаи и устои местных групп. Как пишет Джордж Паркер: «…Полк купил дюжину арабских дишдаши, которые американцы называли «платьями для мужчин» и разыгрывали реалистичные сценки с солдатами и арабо-американцами, игравшими роль иракцев… На стены домов вешались изображения шиитских святых и политиков и солдат просили сделать выводы о жителях этих домов. Солдаты, которые занимались обысками домов, сообщали то, что им было нужно только после того, как они садились вместе с хозяевами дома три или четыре раза, пили с ними чай и задавали правильные вопросы».

Макмастер запретил своим солдатам использовать оскорбительные для арабов определения, вроде «хаджи», и говорил им: «Каждый раз, когда вы неуважительно относитесь к иракцу, вы работаете на врага». Он также заставил часть своих солдат учить арабский и заказал сотни экземпляров «Современной истории Ирака» Феба Марра. Более того вместо того, чтобы сосредотачивать своих солдат на базе, Макмастер постоянно отправлял свои войска взаимодействовать с местным населением, чтобы создать с местными доверительные отношения и чтобы они могли оценить сложную динамику групп и структуру власти в Телль-Афаре. Один из командиров роты в частях Макмастера тратил от сорока до пятидесяти часов в неделю на общение с одним за другим вождями дюжин племён, населявших город: «…сперва с шиитскими шейхами, чтобы убедить их, что на американцев можно положиться в смысле обеспечения безопасности шиитских кварталов; а потом с суннитскими шейхами, многие из которых активно или пассивно поддерживали повстанцев».

Макмастер начал выстраивать альянсы с важнейшими племенными вождями. Он понимал, что единственным способом разбить повстанцев является убедить шиитов и суннитов работать вместе против экстремистов, чья жестокость и убийства без разбору усеяли ужаснувшийся Таль-Афар обезглавленными трупами. Его задача была исключительно трудной: повстанцы были суннитами, а местные суннитские племена ненавидели и боялись шиитов, контролировавших местную полицию. Но вопреки всему, с помощью болезненного процесса постепенного убеждения на местах, часто по одному вождю за раз, Макмастер добился успеха. Вбив клин между умеренными суннитами и экстремистами и убедив суннитских и шиитских племенных вождей сотрудничать друг с другом, Макмастер и его люди квартал за кварталом очистили Таль-Афар от повстанцев. Через шесть месяцев после прибытия Макмастера положение в Таль-Афаре стабилизировалось, а уровень межконфессионального насилия резко упал.

Таль-Афар был первой успешной контрповстанческой крупномасштабной американской операцией в Ираке – одиноким лучом света за годы длительных неудач. Опираясь на успех Макмастера, американские войска применили похожую тактику в Рамади, столице провинции аль-Анбар в центральном Ираке.

К 2006 году многим анбарским суннитам, ранее поддерживавшим повстанцев, стали отвратительны жестокость аль-Каиды и её полное безразличие к человеческим жизням. «Любому, пойманному за курением, рубили пальцы», писал полковник в отставке (а теперь профессор) Питер Мансур, «трупы убитых иракцев минировались, чтобы члены их семей, пришедшие их хоронить, получали ранения или гибли». Более того, многие руководители аль-Каиды были иностранцами, и они казнили даже уважаемых суннитских племенных вождей, если те отказывались сотрудничать. Во время того, что сейчас известно как «суннитское пробуждение», многие сунниты провинции Анбар стали противниками аль-Каиды.

Полковник Шон Макфарлан, командир бригады, расположенной в Рамади, застал начало этого процесса. Развивая связи с суннитскими племенными шейхами и тесно работая с ними, Макфарлан вводил одно суннитское племя за другим в орбиту влияния США. Он привлекал к себе талантливых людей, вроде капитана Трэвиса Патрикина, который говорил по-арабски и прекрасно знал арабскую племенную культуру и который «…за бесчисленными чашками чая и сотнями сигарет…чудесно работал с племенными вождями». (Патрикин был убит в 2006 году, взорвавшись на придорожной мине).

Критически важным было то, что Макфарлан и его войска убедили суннитских вождей в том, что их соплеменникам стоит записываться в местные новые полицейские силы, которые вооружали и обучали американские войска. Наличие местной полиции, действительно знавшей местность и способной выявлять повстанцев и бандитов, кардинально изменило положение. Новая полиция защищала население от атак возмездия аль-Каиды и обеспечивала американские войска «сведениями о культуре и местности, которые позволили получить огромное количество разведданных об аль-Каиде и других повстанческих группах». Внезапно оказалось, что американские войска и их партнёры способны захватывать сотни людей, подозреваемых в том, что они члены аль-Каиды, и перехватывать грузы с оружием для аль-Каиды.

Вместо того, чтобы рассматривать иракские племена как анахронизм, как это делала поначалу Временная коалиционная администрация или не считать их значимым фактором, как это делал Волфовиц в 2003 году, новые руководители американского контингента, вроде бригадного генерала Джона Аллена, понимали, что «племенное общество является в Ираке тектонической плитой, на которой всё и стоит». Со своими новыми суннитскими партнёрами американские войска чистили один квартал за другим, а затем «запирали» их, позволяя туда проходить лишь тем, у кого были регистрационные карты. К ноябрю 2006 года регион вокруг Рамади был практически освобождён от повстанцев из аль-Каиды. К лету 2007 года силы коалиции вернули под свой контроль большую часть провинции аль-Анбар.

Таль-Афар и Рамади стали черновиками для генерала Дэвида Петреуса, когда он принял командование силами коалиции в Ираке и когда взял на себя ответственность за «большую волну» в феврале 2007 года. Перед Петреусом стояли очень серьёзные и внушающие страх проблемы. Страна всё ещё не оправилась от межконфессионального насилия, развязанного взрывом в шиитской мечети аль-Аскари, и почти четыреста тысяч иракцев вынуждены были покинуть свои дома. Насилие достигло сюрреальных уровней, «в среднем в одном только Багдаде каждый день совершалось пятьдесят нападений и три взрыва заминированных автомобилей».

Петреусу было ясно, что та стратегия, которой ранее годами придерживались американские войска – в основе своей, использование подавляющего превосходства в силах для уничтожения максимального количества повстанцев – провалилась. Как он заметил, «операция, во время которой убили пятерых повстанцев» контрпродуктивна, если ведёт к «вербовке пятидесяти новых повстанцев». Вместо неё он применил совершенно другой подход, который первыми применили Макмастер и Макфарлан. Как понял Петреус, «большая идея» Телль-Афара и Рамади «была в том, что стабильность могла быть достигнута вовлечением снизу вверх племён и других суннитских групп так же, как и с помощью направляемого сверху вниз примирения с помощью иракского правительства».

Целью «большой волны» был Багдад, бывший на грани коллапса; каждая сторона считала его «ключом к победе или к поражению». План, принятый Петреусом, уделял исключительное внимание иракской племенной политике. Один из важнейших документов, лежавшим в основе «большой волны» была работа по стратегии военного историка Фредерика Кагана из Американского Института Предпринимательства, которая включала в себя цветную карту, делившую Багдад район за районом, иногда квартал за кварталом, на те, в которых было «преобладание шиитов», «преобладание суннитов» и «смешанные».

Как и в Рамади, американские командиры активно использовали мужчин и женщин, которые прекрасно знали этнические и конфессиональные движущие силы Ирака. Это касалось и «мозгового треста» генерала Петреуса: учёных, журналистов, военных историков, офицеров вроде британского бригадира Найджела Альвина Фостера, который, послужив в Ираке в составе Временной коалиционной администрации, был весьма критичен к американской «культурной бездарности». («Если сказать вкратце», говорил Фостер о тех временах, «я никогда не видел, чтобы такая хорошая компания ненамеренно злила так много народу»). На местности коалиция во всё большей степени полагалась на людей вроде замечательной Эммы Скай, эксперта по Ближнему Востоку, получившей образование в Оксфорде и жившей в регионе на протяжении многих лет, и подполковника Ники Брукса, который обладал «энциклопедическими познаниями» о живущих в Ираке группах и подгруппах и в мельчайших подробностях знал, как связаны друг с другом племенные вожди.

Так же, как и в Телль-Афаре и Рамади, американские войска больше не сосредотачивались в безопасных базах передового развёртывания, одновременно пытаясь убить всех, кто когда-либо участвовал в повстанческом движении. Наоборот, американские войска отправляли жить среди населения Багдада, «а не совершать рейды со своих далёких безопасных баз». Как Петреус объяснял в докладе тогдашнему министру обороны Роберту Гейтсу: «…Проживая среди местного населения мы укрепляем движения Пробуждения, которое уже существует, и усиливаем местные общины, что решили отвергнуть экстремизм. Мы стали более ясно понимать, что шейхи и племена играют важную роль, выступая организующими структурами в рамках иракской культуры чести».

США, взяв пример с британцев, стали использовать свой вариант стратегии «разделяй и властвуй», чтобы победить повстанцев. Как позже заметил Маккристал, они искали «группы, которым не нравились самые крайние полюса» и пытались отделить их от «непримиримых» - групп, намеренных вести повстанческую деятельность до конца. Маккристал писал: «Ключевым было почувствовать трещины между группами и ударить по ним».

Сейчас эксперты согласны с тем, что просто размещение дополнительных двадцати тысяч солдат не помогло бы, если бы американские командиры «не прекратили бы борьбу с племенной структурой, вместо этого став сотрудничать с ней», выстраивая альянсы с влиятельными шейхами и местными вождями как суннитов, так и шиитов. По любой мерке, новый подход был беспрецедентно успешен. Всего лишь за девять месяцев, от пика межконфессионального конфликта в декабре 2006 года до сентября 2007 года, потери гражданского населения упали на 45% по Ираку в целом и почти на 70% в Багдаде. Хотя потери сил коалиции возросли в первой половине 2007 года, в июле случился перелом и после него цифры потерь резко упали. Как свидетельствовал Петреус перед скептично настроенным Конгрессом в сентябре 2007 года, «за последние 8 месяцев мы значительно сократили количество мест, где аль-Каида имеет убежища…Самое значительным изменением за последние шесть месяцев стало то, что племена и местное население всё больше и больше отвергает аль-Каиду и прочих экстремистов».

Реально необычным было то, что мы смогли достичь документально подтверждённого успеха – вернули потерянные города, сократили потери как американцев, так и иракского гражданского населения, добились того, что ранее враждовавшие друг с другом сунниты и шииты стали воевать на стороне США – в наихудших обстоятельствах из возможных, когда бушевали как межконфессиональная вражда, так и антиамериканские настроения. Но сделанные раньше фундаментальные ошибки означали, что даже самые блестящие и обращающие пристальное внимание на этнические группы подходы, принятые спустя три года после совершения этих ошибок, будут с трудом исправлять последствия этих ошибок. Отменить драконовский приказ о дебаасизации, например, оказалось невозможным. Отрезвляюще представить, какого успеха мы могли бы добиться, если бы мы начали Иракскую войну, понимая исключительную важность сложной племенной структуры Ирака

Демократия и иракская племенная политика

Часто говорится, что «большая волна» была слишком поздно и слишком маленькой. Это может быть истинным, но, взглянув на ситуацию под другим углом, можно сказать, что наши военные успехи, достигнутые за счёт внимания к племенному фактору, были разрушены тем, что на политическом фронте мы по-прежнему оставались невероятно слепыми в этом аспекте.

Декабрьские выборы 2005 года дали представителям шиитского большинства контроль над новым иракским парламентом. Не появилось гармоничных мультиэтничных парламентских коалиций. Пост премьер-министра получил Нури аль-Малики, бывший диссидент, которого поддержали США. Уму непостижимо то, что когда американское правительство решило поддержать аль-Малики – в надежде, что он объединит страну – мы обращали так мало внимания на его связь с группой, в которой он был рождён и которой был воспитан. Невероятно, но мы не заметили или не придали значения тому, что аль-Малики – убеждённый шиит, который всю свою жизнь ненавидел суннитов и боролся с ними. Дед аль-Малики был известным шиитским революционером. Его отец был посажен в тюрьму суннитской партией БААС, сам аль-Малики в итоге бежал из страны, после того как Саддам Хусейн приговорил его к смертной казни за членство в секретной шиитской организации. Аль-Малики открыто говорил о том, что в 1979 году офицеры, сунниты-баасисты «арестовали всех, у кого были связи со мной», включая двух его братьев, и казнили семьдесят шесть человек в его деревне.

Возможно, мы помнили о Нельсоне Манделе – который поднялся над ненавистью и простил бывших угнетателей – но если задуматься над этим вопросом хоть на секунду, то неудивительно, что как только аль-Малики оказался у власти, он начал исключать суннитов из политической жизни, преследовать их, сажать в тюрьмы и казнить. После избрания президента Обамы и начала вывода американских войск аль-Малики отбросил всякую видимость примирения и начал проводить открыто-конфессиональную политику. Он выдавливал суннитов из политического процесса, разгонял мирные суннитские протесты и без суда отправил в тюрьмы тысячи суннитов. В то самое время, когда президент Барак Обама хвалил аль-Малики в Белом Доме за «сохранение сильного, процветающего, инклюзивного и демократического Ирака», шиитские ополчения терроризировали суннитов, тысячами изгоняя их из домов и казнили семьдесят двух гражданских в провинции Дияла. Со времен многие сунниты всех толков стали верить в то, что аль-Малики является марионеткой шиитского иранского правительства, намеренного устроить им геноцид.

Так родился ИГИЛ, также известный как ИГИС, Даеш или Исламское Государство. ИГИЛ – это многое. Это и фантазийный халифат, отвергающий национальные государства; и отпрыск аль-Каиды, затмивший своего родителя; и апокалиптический культ, который убивает, насилует и сжигает. Но в основе своей ИГИЛ – это движение, созданное, возглавляемое и составленное из суннитов, которые чувствовали, что их преследует и репрессирует шиитское правительство Ирака.

Разумеется, ключевым различием между ИГИЛ и аль-Каидой, которые теперь являются конкурирующими террористическими организациями – является то, что первые открыто сделали своей целью шиитов. ИГИЛ-овский халифат является открыто суннитским, столь же нацеленным на убийство шиитских «отступников», как и на убийство западных «неверных». Аль-Заркави (который теперь считается основателем ИГ) до того, как его убил американский авиаудар, вызывал отвращение у бен Ладена из-за того, что настаивал на том, что «всех щитов следует казнить». Мать бен Ладена была шииткой.

Невозможно понять шокирующие успехи ИГИЛ, не поняв этнополитическую динамику послевоенного Ирака. Иракские арабы-сунниты правильно понимали то, что демократия лишит их власти и – независимо от того, что говорит слепая в этнических вопросах конституция, написанная американцами – оставит их на милость шиитского большинства. И для США верхом наивности было ожидать, что иракские шииты забудут века суннитской жестокости и угнетения.

Фактом является то, что хотя многие, если не большинство, иракских суннитов ненавидят ИГИЛ, они часто боятся и ненавидят призрак господства шиитов ещё сильнее. Даже состоятельные и хорошо образованные суннитские профессора и учёные часто предпочитали ИГИЛ Нури аль-Малики, которого в 2014 году вынудили уйти в отставку. Как сказал ветеран ближневосточной журналистики Патрик Кокбёрн, «Не господин аль-Малики виноват во всём плохом, что случилось плохого в Ираке, но он сыграл главную роль в том, чтобы толкнуть суннитскую общину в объятия ИГИЛ».

Сунниты продолжают чувствовать себя бесправными и маргинализованными и при преемнике аль-Малики Хайдере аль-Абади. Даже в 2016 году, согласно данным Фонда Карнеги, примерно 25% иракских суннитов «продолжает поддерживать Исламское Государство. В Мосуле, втором городе страны, большинство населения, кажется, либо поддерживает ИГ, либо проявляет безразличие по этому вопросу». А пока США сосредоточены на ИГИЛ, реальным выгодоприобретателем ситуации становится шиитский Иран. США потратили один триллион долларов на войну в Ираке; погибло 4500 американцев. Но четырнадцать лет после свержения Саддама Хусейна, мощь Ирана усиливается и у Тегерана теперь больше влияния на Багдад, чем у Вашингтона.

Триумфализм и этнонационализм в мире после Холодной войны

Наш провал в Ираке был частью более широкого образа действия американской внешней политики после завершения Холодной войны. После краха Советского Союза, в американских политических кругах утвердился триумфальный консенсус. Коммунизм и авторитаризм проиграли, поэтому правильной политической комбинацией являются их противоположности: рынки и демократия. Было очень естественным то, что Америка – величайший в мире защитник демократии свободного рынка, не говоря уже о том, что она единственная оставшаяся в мире сверхдержава – взяла на себя инициативу в распространении этой выигрышной формулы по всему миру.

Это было время исключительного двупартийного оптимизма. Как республиканцы, так и демократы считали рынки и демократию универсальными лекарствами от многих зол отсталости. Рыночный капитализм был самой эффективной экономической системой из известных человечеству. Демократия была самой справедливой из всех политических систем и больше всех уважала свободу индивида. Работая рука об руку, рынки и демократия превратят мир в сообщество миролюбивых и процветающих наций, а отдельных людей – в благонамеренных граждан и потребителей. В ходе этого процесса этническая ненависть, религиозный фанатизм и другие «отсталые» аспекты недоразвитого состояния исчезнут. Томас Фридман воспроизвёл этот взгляд в своём бестселлере 1999 года по версии «Нью-Йорк Таймс», процитировав рекламу от Мерила Линча: «…распространение по миру свободного рынка и демократии позволит людям во всё большей и больше степени обращать свои притязания в достижения…[стирая] не только географические, но и человеческие границы». Глобализация, писал Фридман, «…склонна превращать всех друзей и врагов в «конкурентов»». Этого не произошло. Десятилетие между 1991 и 2001 годом увидело не общий мир и процветание, но расширение межэтнических конфликтов; усиление националистических, фундаменталистских, антиамериканских чувств; конфискации, изгнания, призывы к ренационализации; два геноцида в масштабах, невиданных со времён Холокоста –и величайшая атака на американскую территорию со времён Пёрл-Харбора.

Так же, как и во время Холодной войны, мы не смогли в десятилетие американского триумфализма принять во внимание мощь племенной политики. Важнее всего то, что мы не смогли понять то, что у демократии есть этнические, конфессиональные и другие групповые последствия. Во многих частях света демократия не только не нейтрализовала племенную вражду, но ещё и катализовала её.

Ирак и Югославия воплощают модель, которая неоднократно реализовывалась в развивающемся мире. В странах с долгой историей этнического и религиозного разделения, особенно там, где национальная идентичность слаба, быстрая демократизация часто гальванизует групповую ненависть. Алчущие голосов демагоги обнаруживают, что лучший способ добиться народной поддержки - это не выдвигать рациональные политические предложения, но обращаться к этнической идентичности, капитализовать исторические обиды и эксплуатировать страхи и гнев группы. Пока Америка прославляла глобальное распространение демократии в 1990-х годах, распространялись этнонационалистические лозунги: «Грузия для грузин», «Эритрейцы, вон из Эфиопии», «Кения для кенийцев», «Белые должны покинуть Боливию», «Сербия для сербов», «Хорватия для хорватов», «Власть хуту» и «Евреи, вон из России». Слишком часто бедное большинство использовало свою новообретённую политическую власть, чтобы мстить раздражающим их меньшинствам, в то время как меньшинства, опасаясь того, что станут целью для недавно пришедшего к власти большинства, сами прибегали к насилию. Ничего из вышеперечисленного не является высшей математикой. Это азы племенной политики.

Суть тезиса заключается не в том, что нужно винить демократию за подъём ИГИЛ. Наоборот, если кого и обвинять, то жестокий режим Саддама Хусейна, долго подавлявший шиитский гнев, который теперь сделал столь сложным задачу демократизации Ирака, и чудовищную идеологию радикального ислама. Но фактом остаётся то, что во многих постколониальных странах – с их долгим наследием политики «разделяй и властвуй», коррупции и диктатуры – быстрая демократизация может иметь катастрофические последствия. В той же степени, что и слепота США к племенной политике, которая помогла создать Талибан в Афганистане, быстрая демократизация помогла создать ИГИЛ.

Глава 5. Племена террора

Безумие единиц – исключение, а безумие целых групп <…> правило. Фридрих Ницше.

Шокирующим фактом о террористах является то, что в отличие от серийных убийц, в целом они не являются психопатами. Большинство серийных убийц, считают эксперты, выказывают черты, укладывающиеся в диагностируемые психопатические расстройства личности. Но по контрасту с этим психологи, изучающие терроризм, на протяжении многих лет тщетно пытались определить отдельные ненормальные или отклоняющиеся от нормы черты личности как типичные для террористов.

Например, некоторые исследования пытались доказать, что террористы являются «нарциссами» или «движимы депрессией» или страдают от низкой самооценки или имели трудное детство. Один западнонемецкий исследователь обнаружил, что «террористические группы являются выходом архаических агрессивных тенденций, часто коренящихся в юношеских конфликтах с приёмными родителями». Публицист девятнадцатого века выдвинул гипотезу, что «нехватка витаминов» связана с террористическим насилием; относительно недавно один психиатр предположил, что «…дефектное функционирование уха может быть общей чертой для террористов». Но другой эксперт утверждал, что террористы склонны происходить из тех обществ, где «господствуют фантазии о чистоте».

На деле же все эти утверждения сейчас отвергнуты, каждое из них было опровержено потоком контрпримеров. Просто не существует надёжных доказательств того, что люди, вступающие в террористическую организацию или занимающиеся террористической активностью, имели тяжёлое детство или у них есть отклонения. Наоборот, террористов и террористов-смертников их потрясённые друзья и знакомые часто описывают как «милых», «дружелюбных», «очень привлекательными», «славными парнями». Конечно, сейчас консенсус научного сообщества заключается в том, что «террористы, по сути, являются нормальными индивидами».

Проблема, связанная с попытками идентифицировать «типичные черты террориста» или «личные качества террориста», заключается в том, что они сосредотачиваются на отдельных людях. Но терроризм, в первую очередь, является групповым феноменом: он является убийственным выражением племенной политики. Чтобы понять, как групповая динамика может изменить душу человека, будет полезно начать с азов психологии групп.

Психология групп

Группы не только определяют, кем мы являемся и что мы делаем. Они также искажают наше восприятие объективных фактов. Ныне классический эксперимент Музафер Шерифа в Робберс-Кейв продемонстрировал это довольно давно. В 1950-е годы 22 подростков в возрасте одиннадцати лет привозили в заброшенный летний лагерь в Оклахоме на три недели и разделили на две примерно равные группы, которые немедленно нарекли себя «Орлами» и «Гремучими змеями».

В первую неделю обе группы держались полностью отдельно друг от друга, но на втором этапе эксперимента их просили соревновать в друг с другом в спортивных играх вроде бейсбола, перетягивания каната. Немедленно вспыхнула яростная групповая вражда – дополненная оскорблениями, сожжением флагов и ночными налётами. В этот момент исследователи провели эксперимент. Было проведено соревнование по сбору бобов, после которого каждый мальчик должен был передать собранные им бобы исследователю для учёта. Исследователь затем делал вид, что выводит бобы каждого мальчика на экран с помощью проектора, но вместо этого на экран каждый раз выводился один и тот же набор поддельных бобов. Парней из обеих групп просили оценить, взглянув на экран, сколько бобов, как они думают, собрал каждый мальчик. Хотя количество бобов на экране было одним и тем же, мальчики постоянно завышали результаты представителей своей группы в сравнении с результатами представителей соперничающей группы.

Могут ли интеллект или образование преодолеть эту склонность к искажению? Кажется, что, верно, прямо противоположное. В недавнем исследовании Дэна Кагана из Йельской школы права и его соавторов выборку более чем в тысячу подопытных сперва протестировали на политические убеждения и их «навыки счёта» (знание математики плюс способность анализировать данные и делать верные выводы). Затем он дал подопытным сложную задачу, требующую анализа (вымышленных) количественных данных. Части подопытных были заданный нейтральные с политической точки зрения вопроса: справляется ли новый крем для кожи своей задачей лучше или хуже. Им показывали таблицу с цифрами, которые позволяли им проверить это утверждение. Предсказуемо, что подопытные с лучшими навыками счёта склонны были чаще давать правильный ответ.

Однако другим подопытным дали те же самые числа, но их спросили о том, повышает ли запрет на ношение огнестрельного оружия уровень преступности или понижает. Подопытные в этом случае продемонстрировали предубеждённость, вызванную политическими взглядами. Те, кто склонялся к либералам, к демократам склонны были приходить к выводу, что запрет уменьшает уровень преступности; те, кто склонялся к консерваторам, к республиканцам склонны были приходить к выводу, что запрет уровень преступности повышает.

Но в этом и суть: те, у кого были более высокие навыки счёта, продемонстрировали большую предвзятость. Они с большей степенью вероятности ошибались в сторону своих политических взглядов, возможно, из-за своих более высоких способностей к манипулированию информацией. Иными словами, эксперимент Кагана показал, что чем лучше вам даются числа, тем более вероятно то, что вы будете манипулировать данными, чтобы они подтверждали важнейшие убеждения вашей группы. Эти выводы теперь воспроизведены несколькими разными крайне актуальными спорами о фактах – например, об изменении климата – и касается далеко не только умения считать. Люди знающие больше и с лучшим образованием, как правило, занимают более поляризованные позиции по политически противоречивым фактическим вопросам и они более упорно манипулируют новыми фактами, чтобы поддержать взгляд на мир своего племени.

Другим способом, с помощью которого членство в группе влияет на наше мышления, является принуждение к согласию. В эпохальном исследовании 1951 года Соломона Аша, подопытных сажали за стол с шестью помощниками - ложными участниками эксперимента, на деле бывшими частью команды экспериментаторов. Участникам эксперимента показывали карту с линией на ней. Затем им показывали другую карту с тремя разными линиями и просили показать на ней линию той же длины, что и на предыдущей карте. Ответ должен был быть очевидным. Но 75% испытуемых после того, как видели, что шесть подставных участников выбирают неверный ответ, подстраивались под них и тоже выбирали неверную линию.

Профессор Стенфордского университета Робб Виллер расширил анализ конформизма Аша, чтобы исследовать, как может распространяться некорректная информация, даже если члены группы знают о её неверности. Чтобы укрепить групповые связи Виллер создал иллюзию, что подопытные входят в состав группы, у членов которой есть талант к тонкой дегустации вин (сообщив об их раздутых достоинствах в этой области другим членам группы). Участников просили продегустировать два вина – которые на деле были вином из одной бутылки. Затем их сажали за отдельные компьютеры. Затем каждому из них говорили, что он должен пятым из шести подопытных оценить вина. Каждый видел на экране первые четыре оценки, которые принадлежали не членам группы, а были сгенерированы компьютером. Все компьютерные рейтинги показывали, что одно из вин значительно уступает другому. Больше половины подопытных поддалось социальному давлению и согласилось с фальшивыми рейтингами. Затем подопытные получали последнюю сгенерированную компьютером оценку – «отклоняющуюся от нормы», которая на деле была правдива (и сообщала, что между винами нет разницы). Затем подопытных просили оценить способности, как они думали, других членов группы.

Результаты были потрясающими. Когда конформистов-подопытных в частном порядке просили оценить своих коллег-дегустаторов, они говорили, что хорошо относятся к «отклоняющемуся от нормы» - что предполагает, что в реальности они тоже обнаружили, что у вин одинаковый вкус. Но когда их просили выразить свои взгляды открыто, то подопытные наказывали «отклоняющегося от нормы», оценивая его ниже других. Иными словами, подопытные на публике навязывали норму группового консенсуса, с которой сами не были согласны. Как отмечает Виллер, такой тип конформизма особенно опасен поскольку посредством «каскада самоусиливающегося социального давления» ложные факты могут считать истинными, а говорящих правду – наказывать, и люди будут становиться преданными своему лицемерию. Этот каскад «может завести популяцию в ловушку поклонения голому королю, но не будет мальчика, который мог бы разрушить чары».

Групповая идентификация может очень усилить этот конформистский эффект. В экспериментах, схожих с эпохальным экспериментом Аша, было обнаружено, что подопытные, как правило, проявляют конформизм в гораздо большей степени, когда сталкиваются с суждениями, о которых им говорят, что они принадлежат членам их группы, и проявляются гораздо меньше конформизма, когда сталкиваются с суждениями, о которых им говорят, что они принадлежат представителям аутгруппы. И люди склонны не только думать, как соплеменники. Они будут делать то, что делают их соплеменники – даже если это будет варварством.

По словам Густава Ле Бона, французского социального психолога 19 века, который, по сути, изобрёл тот её раздел, что касается психологии толпы, отдельный человек, ставший частью группы, «спускается на несколько ступенек вниз по лестнице цивилизации». Сам по себе человек может быть «просвещённой личностью», но в группе «он обладает спонтанностью, жестокостью, зверством, но также и энтузиазмом и героизмом примитивного существа». Индивид, действующий в составе группы, получает «чувство неодолимой силы, которое позволяет ему сдаться своим инстинктам, которые, будучи в одиночестве, он сумел бы удержать».

Фанатизм, питаемый растормаживающим эффектом групповой идентичности, почти определённо имеет психологическую основу, хотя, может быть, мы только начали понимать её. Описывая молодых бойцов ИГИЛ, разъезжающих на грузовиках, «размахивающих чёрными флагами», сжимающих кулаки, радующихся «резне неверных», психолог и нейробиолог Ян Робертсон пишет, что эти террористы испытывают «биохимический подъём из-за комбинации связывающего гормона окситоцина и гормона доминирования тестостерона. В гораздо большей степени, чем кокаин и алкоголь эти естественные наркотики повышают настроение, стимулируют оптимизм и активизируют агрессивные действия членов группы». Групповые узы, отмечает Роберстон, повышают уровень окситоцина, который «подстёгивает более крупную тенденцию дегуманизации и демонизации аутгрупп» и который физиологически «анестезирует» эмпатию, которую человек бы испытывал в ином случае. Робертсон приходит к выводу, что: «…Это группы гораздо больше способны на зверства, чем отдельные люди».

Такова темнейшая стороны племенного инстинкта: лёгкость, с которой мы расчеловечиваем тех, кто не принадлежит к нашей группе, и удовлетворение, которые мы испытываем от этого. Сильная групповая привязанность вынуждает людей считать членов аутгрупп «похожими друг на друга» (эффект гомогенности аутгрупп), приписывать им негативные черты или склонность к агрессии и смотреть на них не как на людей. Отдельные люди также гораздо более склонны приписывать человеческие эмоции (вроде восхищения, печали или разочарования) членам своей группы, а у членов аутгрупп видеть только «первичные», более животные эмоции (вроде страха, гнева или удивления). Было обнаружено, что такой феномен есть между бельгийцами (члены группы) и арабами (члены аут-группы); белыми (члены группы) и чернокожими (члены аутгруппы); и между канадцами (члены группы) и афганцами (члены аутгруппы).

Самым тревожным является то, что подобное явление появляется, иногда в очень раннем возрасте, у детей. Возьмём два недавних исследования о групповых и аутгрупповых подходах у арабских и еврейских детей в Израиле. В первом исследовании еврейских детей просили описать «типичного еврея» и «типичного араба». Исследователи обнаружили, что даже среди дошкольников арабы описываются более негативно и «значительно более агрессивно», чем евреи. В похожем исследовании 2011 года арабских учеников старших классов в Израиле спросили об их реакции на (вымышленный) несчастный случай, в котором случайно (инцидент не был связан с войной) погиб еврейский или арабский ребёнок, например, от удара током или в дорожно-транспортном происшествии. Примерно 64% подопытных печалились из-за гибели арабского ребёнка, но только 5% опечалились из-за смерти еврейского ребёнка. Больше того, почти 70% подопытных сказали, что они чувствовали себя «счастливыми» или «очень счастливыми», узнав о смерти еврейского ребёнка.

Банализация зла

Ислам Якен рос в семье каирского верхнего среднего класса. Он закончил частную школу и университет Айн-Шамс. Старые друзья вспоминают, что тогда он был «забавным, но вежливым», что у него были самые обычные мечты: создать свой бизнес фитнес-тренера и «завести горячую подружку». Якен упорно работал, предлагая уроки фитнеса в местных спортзалах и выкладывая в интернет обучающие видео. «Каждый парень мечтает иметь такой пресс, чтобы, когда он снимает рубашку на пляже или в бассейне, на него люди глазели» говорил он своим подписчикам на Ютубе. Но Якену приходилось трудно. Он не мог найти прочную работу в экономике Египта, переживавшего экономическую депрессию; его бизнес чах.

В 2012 году после смерти близкого друга в аварии он встретил ультраконсервативного шейха. Якен, до того бывший нерелигиозным, отрастил бороду и становился всё более и более убеждённым мусульманином, отказывавшимся говорить с женщинами и, из чувства стыда и гнева, глядеть на них. Когда военный переворот лишил «братьев-мусульман» власти, Якен разочаровался в египетской политической системе и уехал в Сирию, ничего не сказав семье и друзьям. О его преображении они узнали только тогда, когда в Твиттере стали появляться ужасные фото с отрубленными головами в корзинах, тирады о величии ИГИЛ и разминки для ИГИЛовцев. Якен, ставший теперь «образцом для подражания» (и личным тренером) ИГИЛ, теперь позировал на лошади с пулемётом и саблей в руках. Таким-то страшным образом ИГИЛ позволило Якену реализовать свои амбиции и дать ему статус и положение, каких ему не хватало в Египте.

Члены террористических организаций не становятся убийцами и палачами мгновенно. Обычно они проходят через постепенный процесс социализации, индоктринации и радикализации – и групповая идентичность и динамика играют решающую роль на каждом этапе. Джеджоен Бонтинк (Jejoen Bontinck), бельгиец, обратившийся в ислам в подростковом возрасте, является одним из тысяч европейцев, которые оставили свои удобные дома, чтобы просиединиться к ИГИЛ. Как и Якен, Джеджоен был поначалу обычным подростком, но «упал в чёрную дыру», когда его выгнали с реалити-шоу (где он танцевал в стиле Майкла Джексона), затем его бросила девушка. Он вступил в радикально-исламистскую групп «Шариат для Бельгии», расположенную в Антверпене и желающую превращению Бельгии в исламское государство (существуют также аналогичные организации «Шарит для Нидерландов» и «Ислам для Британии»). Эта группа, возглавляемая радикальным проповедником Фуадом Белькасемом и связанная с ИГИЛ, стала настоящим племенем для Джеджоена (её члены называли друг друга «братьями»), дав ему чувство значимости и долга, ролевые модели для восхищения и врагов для ненависти.

На протяжении двадцати четырёх напряжённых недель Джеджоен и его новые братья слушали архивированные лекции имама, «ставшего мучеником», который сводил мир к борьбе мусульман с неверными, и смотрели видео, изображавшие джихадистов, воевавших в Афганистане и Чечне, как «бескорыстных героев, защищающих ислам от растлённых крестоносцев». Однажды им довелось смотреть видео с обезглавливанием. Они обсуждали, где хотят сражаться в будущем, в Ливии или в Сомали. Джеджоен позже вспоминал: «…Вы месяцами сидите в группе, в которой джихад считается вполне нормальным». Рекрутов также учили боевым искусствам, давали уроки кикбоксинга и учили «методам свержения режима» - и всё это давало им чувство наделённости силой, чувство контроля и повышало самооценку. Последние четыре недели программы обучения были посвящены важности верности своим исламским единоверцам.

Вместе с несколькими своими братьями Джеджоен в итоге попал в небольшой городок Кафр-Хамра в Сирии, рядом с Алеппо, где молодых джихадистов разместили на укреплённой вилле с плавательным бассейном – или, если они реально были везучими в здание, отбитое у сирийского правительства, и названное «дворцом», в котором был бассейн на крыше и сад размером с поле для футбола. Руководителем отряда Джеджоена был другой бельгиец, Хусейн Элюсаки, который в возрасте двадцати одного года был, фактически, вторым лицом в цепи командования джихадистами-европейцами. «Это что-то невероятное», сказал брат Хусейна в прослушиваемом телефонном разговоре, «…он самый молодой эмир в мире».

Для разочарованных молодых мусульман вроде Якена, Джеджоена и Хусейна стать джихадистом означало сделать шаг вперёд: от безымянного никого к праведному воину, который вызывает уважение, обладает властью, имеет возможности для карьерного роста - и, не в последнюю очередь, привлекателен для женщин.

Несомненно то, что брэнд «халифат» смог сделать себя крутым и удивительно привлекательным для молодых мусульманок. ИГИЛ действовали как проницательные маркетологи, заполняя медиа изображениями уверенных в себе крепких воинов с автоматами Калашникова – джихадистскими аналогами моделей Аберкромби. Сотни западных женщин поехали в Ирак и Сирию, чтобы стать жёнами бойцов ИГИЛ. Жёны игиловцев держали караул, пока их мужья насиловали пленных езидок (немусульманская конфессия), превращённых в секс-рабынь. Для многих молодых мусульманок, проживавших в Европе и Британии, ИГИЛ смог сделать терроризм модным. Как сказал один репортёр, освещавший ближневосточные события, «В этом мире контркультура консервативна. Ислам – это панк-рок. Хиджаб освобождает, а бороды – это сексуально».

ИГИЛ в гораздо большей степени чем любая другая террористическая организация – ставшая в 2014 году «самой богатой террористической группой в мире» и в определённый момент делавшая десятки миллионов долларов на продаже нефти, налогах и вымогательствах – предлагала молодым, отчуждённым от общества мусульманам чувство восторга и романтики, причастности к большой истории и шанс присоединиться к побеждающей стороне. Как сказал один террорист в северной Сирии: «…У нас тут муджахеддины из России, Америки, Филиппин, Китая, Германии, Бельгии, Судана, Индии, Йемена и других мест. Они здесь потому, что именно это об говорил и это предрекал пророк, что случится Великая Битва».

Подобно халифатам прошлого у ИГИЛ есть свои «придворные поэты», включая знаменитую поэтессу Ахлам аль-Наср, вышедшую замуж за рождённого в Вене игиловского бонзу Абу Усаму аль-Гариба, что вызвало шум в социальных сетях, которые объявили их «джихадистской сильной парочкой». Родом из Сирии аль-Наср поддержала демонстрации 2011 года против президента Асада и многие из её стихотворений живописно описывают групповую боль:

Их пули вышибали наши мозги словно землетрясение;

Они ломали даже крепкие кости;

Они хватали нас за горло и вырывали руки –

Как на уроке анатомии!

Они залили улицы кровью

И она текла потоком,

Как ливень падающих из облаков. [Подстрочный перевод. Переводчик]

После того, как ИГИЛ захватило Мосул аль-Наср опубликовала триумфальное стихотворение в традиционном арабском размере, распространившееся по интернету как лесной пожар:

Спроси у Мосула, города Ислама, о львах –

Как их яростная борьба принесла освобождение.

Земля славы смыла своё поражение и унижение

И надела великолепное платье. [подстрочный перевод.]

Аль-Наср, известная как «поэтесса Исламского Государства», является очевидно талантливым поэтом; её мать, бывшая преподавателем права, вспоминает, что аль-Наср «родилась со словарём во рту». Она остро и глубоко чувствует; её элегии павшим муджахеддинам полны печальной красотой. Но выбранное ею племя является ИГИЛ – и она написала тридцатистраничное эссе, в котором оправдывает решение халифата сжечь заживо иорданского пилота Муаза аль-Казасбеша.

Мало людей, независимо от того, насколько они бедны, разозлены или унижены, действительно принимают участие в террористической деятельности. Для большинства из нас непостижимо, что кажущиеся нормальными и милыми молодые парни и девушки, часто из любящих семей, могут взорвать себя или с энтузиазмом участвовать в ужасных обезглавливаниях. Как мог тонко чувствующий поэт восхвалять сожжения заживо?

Племенной инстинкт делает такое поведение понятным. В своих наиболее тёмных проявлениях трайбализм снижает чувствительность за счёт расчеловечивания. Он может искажать реальность в крупных масштабах, мотивируя людей видеть мир так, чтобы это было выгодно группе, в которой принадлежат они. Групповая идентичность, посредством принуждения к конформизму, побуждает людей делать вещи, о которых они по отдельности и не задумывались бы. Личная ответственность сливается с групповой идентичностью и искажается ею, и люди становятся способны прославлять и участвовать в ужасающих своей жестокостью делах.

Загадка нищеты

Трудно избежать чувства, что нищета должна играть роль в рождении терроризма. Разумеется, часто говорят – например, госсекретарь Джон Керри в 2014 году – что «нищета – главная причина терроризма». Но многие руководители террористов родом из относительно привилегированных семей; утверждается, что Осама бин Ладен унаследовал 25 миллионов долларов, глава ИГИЛ Абу Бакр аль-Багдади был доктором наук. Однако многочисленные исследования неоднократно показали отсутствие связи между нищетой и экстремизмом – показав, к примеру, что низкий доход на душу населения не связан с терроризмом и что нищета человека не означает высокой вероятности участия в террористических актах.

Но эти исследования не обращают внимания на критически важное значение племенной политики и групповой идентичности. Конечно, нищета не всегда ведёт к насилию. Ключ к пониманию экстремизма лежит не в нищете как таковой, но в неравенстве между группами.

Каждое крупное террористическое движение последних десятилетий – от «Тигров освобождения Тамил-Илама» до чеченских сепаратистов в России, движения «Боко харам» в Нигерии и экстремистских исламистских движения на Ближнем Востоке – выросло в условиях неравенства между группами, дискриминации групп, группового унижения и групповой ненависти. Только нищета не создаёт терроризма. Но когда резкое имущественное неравенство совпадает с глубокими, древними линиями расового, этнического, конфессионального деления, то сильные чувства несправедливости, рессентимента и фрустрации становятся распространёнными, в роли катализатора которых выступает изученный нами феномен. Такова благодатная почва для террористического насилия.

Как только мы примем во внимание групповую идентичность и племенную политику перестаёт быть удивительным то, что руководители террористических организаций часто бывают состоятельными и хорошо образованными людьми. Суть в том, что они являются состоятельными и хорошо образованными членами фрустрированных, униженных, маргинализованых в политическом и экономическом отношении групп. Экстремистскими организациями – как и всеми организации – часто руководят самые компетентные, амбициозные, харизматичные и талантливые члены этих групп. Так работает групповая динамика.

Таким образом, ключ к понимаю современному исламского терроризма заключается не в распространении фундаменталистских толков ислама, но в убеждении, что мусульмане, как религиозная группа, подвергаются нападениям, унижениям и репрессиям злобным западным врагом. Усама бен Ладен был главной фигурой, распространявшей такие взгляды. Он был мастером политического трайбализма. Вдохновлённый Саидом Кутбом – этого египетского поэта часто описывают как создателя современного исламского фундаментализма – но бен Ладен переработал конфликт. Он больше не вращался вокруг Израиля. Вместо этого он выбрал главным врагом аль-Каиды США, могущественнейшее государство планеты, «голову змеи», «большого сатану». Известен его призыв к каждому американцу в каждой стране мира убивать американцев тогда, когда это окажется возможным: «…США оккупируют святейшее из мест ислама, Аравийский полуостров, грабят его богатства, приказывают его правителям, унижают его народ, терроризируют соседние с ним народы….Мы выпускаем следующую фетву к всем мусульманам: убивать американцев и их союзников – как военных, так и штатских – личный долг каждого мусульманина, который может это сделать в любой стране, в которой это возможно…»

Бен Ладен создан предельную картина мира в духе «они против нас», прося мусульманам осознать себя участвующими в беспощадной борьбе насмерть с неверными.

ИГИЛ добавила к этому мечту о восстановлении халифата, создав прямую связь со славным имперским прошлым, равно как и несколько внутриисламских групповых конфликтов. Во-первых, ИГИЛ рассорился с аль-Каидой. После того, как руководители аль-Каиды высмеяли членов ИГИЛ как «простаков, обманувших самих себя своим провозглашением халифата», пресс-секретарь ИГИЛ ответил: «Тем, кто пытается разделить наши ряды, мы отделим головы от тел». В более фундаментальном отношении ИГИЛ использовало древний раскол между суннитами и шиитами, призывая убить всех шиитов.

Тем не менее, основным содержанием посланий ИГИЛ оставалось использование «унижений» мусульман и призыв к мусульманам всех стран мира присоединиться к славному возрождению ислама после веков унижений. В 2014 году, через три года после того, как бен Ладен был убит, «халиф» ИГИЛ Абу Бакр аль-Багдади объявил: «…Настало время для тех поколений, что плавали в океане позора, были вскормлены молоком унижения, которыми правили злейшие из людей, которые долго спали во тьме запустения – для них настало время проснуться».

Схожим образом, пропаганда ИГИЛ в интернете (переводимая на английский, французский и немецкий) триумфалистски призывала мусульман-суннитов «сплотиться вокруг вашего халифа, чтобы вы могли вернуться теми, кем вы были веками – царями земными и великим воинами».

Но фоне резкого неравенства между группами самые успешные экстремистские организации предлагают своим членам именно то, чего им не дают общественные институты: племя, чувство принадлежности и цели, врага, которого нужно ненавидеть и убивать, шанс развернуть положение своей группы, превратить унижение в превосходство и триумф. Вот формула, которой воспользовались аль-Каида и ИГИЛ.

Они не просто проповедуют религиозную идеологию. Они предлагают своим членам власть и статус посредством групповой идентичности: быть воином аллаха с героической миссией всё равно какой – одолеть большого сатану или восстановить исламский халифат. Как сказал эксперт по терроризму Скотт Атран, «их вдохновляет… не так Коран или религиозная литература; джихадисты «почти никогда не убивают и не умирают только за идеологию, они делают это также и ради друг друга: ради своей группы, которая превращает их в воображаемую семью генетических чужих друг другу людей – это их братство, их родина, их отечество, их тотем, их племя».

ИГИЛ может быть на грани разгрома, но условия, его породившие, всё ещё существуют. Взглянем на эти слова мусульманского отца семейства, жившего в Сеуте, Испания, сказанные в годы Иракской войны: «Испанские власти обращаются с нами, как будто мы все преступники. Наш народ жил здесь сотни, может быть, даже тысячи лет, но даже с индусами обращаются лучше. … Вы не можете не чувствовать боль своего народа в Палестине, Ираке, Афганистане…. Я клянусь, если бы Джордж Буш стоял здесь, перед моим сыном, я бы застрелил его и с радостью умер. И если бы я мог, я бы обвязался бомбой и взорвал бы американских солдат в Ираке, даже если бы мой собственный сын, которого я люблю больше жизни, остался бы без отца. Но у меня нет средств, чтобы попасть туда».

Миллионы мусульман по всему миру – в Европе, в Африке, на Ближнем Востоке – чувствуют себя жертвами, чувствуют, что они бедны, что они под угрозой со стороны своих западных врагов, всё равно, Америкой ли, Европой, Израилем, христианством или западной цивилизацией в целом. До некоторого предела эти чувства не основаны на реальности: они являются предсказуемыми искажениями групповой психологии, которые преувеличивают и разыгрывают вожди-демагоги, вроде имамов, и «эхо-камерами» в СМИ. Но в определённой степени эти чувства являются самосбывающимися пророчествами. По мере роста популистских антимусульманских чувств в Европе и Америке, подпитываемых убийствами в ходе террористических актов, мусульмане в некоторых местах и впрямь начинают больше маргинализовать, больше социально изолировать и больше выбирать в качестве целей. И пока этот цикл продолжается, исламистские террористические организации, как старые, так и новые, будут находить благодатную аудиторию для своих варварских призывов к своей группе.

Глава 6. Венесуэла

Играет труба. На экране появляются большие буквы: «человечность», борьба», «социализм» …. И затем крупным планом показывают организатор и звезду шоу, Уго Чавеса, президента Венесуэлы, как обычно, одетого во всё красное…Это единственное телешоу в мире, в котором глава государства регулярно приглашает камеры показать то, как он правит. Рэйчел Нолан, описание венесуэльское телевизионное реалити-шоу «Ало, президент!».

Венесуэла находится в трагическом хаосе, и американская внешняя политика в ней на протяжении последних двадцати лет была полностью неэффективна. Венесуэла, некогда твёрдый американский союзник с крупнейшими доказанными запасами нефти, была занозой для США с 1998 года, когда Уго Чавес пришёл к власти. Пока мы без толку давали венесуэльской оппозиции сотни миллионов долларов, Чавес просто обратился к России и Китаю, позволив нашим соперникам получить важный плацдарм в регионе. На протяжении двух десятилетий непокорность Чавеса – он назвал президента Джорджа Буша-младшего «дьяволом» - и его неизменная популярность помогли росту схожих левых антиамериканских движений по всей Латинской Америке.

Честно говоря, Венесуэла не была приоритетом американской внешней политики в 2000-х годах – с учётом теракта 11 сентября и двух ближневосточных войн – но и в Венесуэле мы повредили своим интересам и настроили против себя большинство венесуэльцев из-за нашей слепоты к племенной идентичности, которая значила там больше всего, и кипящим этнонационалистическим рессентиментом, которым воспользовался Чавес и которому он дал голос.

Красота как окно в венесуэльскую племенную политику

Латиноамериканцы одержимы конкурсами красоты и больше всего это касается Венесуэлы, у которой больше победительниц международных конкурсов королев красоты, чем в любой другой стране. Часто говорят, что индустрия красоты — это вторая отрасль экономики Венесуэлы, после нефти. Каждый год две трети от 30-миллионного населения страны смотрят соревнование за титул «Мисс Венесуэлы». Тысячи венесуэльских девочек уже с четырёх лет записываются в академии красоты. Одержимость красотой толкает венесуэльских девушек на невообразимые крайности. В шестнадцать лет некоторые укорачивают себе кишечник, чтобы меньше есть, другие вшивают себе в язык пластиковые сетки, чтобы сделать приём пищи болезненным.

Венесуэльские королевы красоты часто значимы и за пределами подиума. Ирэн Саэс, мисс Венесуэла, а потом – мисс Вселенная, стала мэром Чакао, каракасского аналога «Беверли Хиллз», потом губернатором штата, потом, в 1998 году, кандидатом в президенты. Её соперником был бывший десантник, о котором мир ещё не слышал: Уго Чавес.

До этого момента каждая мисс Венесуэла была светлокожей женщиной с европейскими чертами лица, мало напоминавшими более темнокожие венесуэльские массы. Саэс была рыжеватой блондинкой с зелёными глазами, ростом в 6 футов и один дюйм [около 185 сантиметров. Переводчик]. Она была очень похожей на представителей элит из загородных клубов, которые поколениями господствовали в Венесуэле, но ничем не были похожи на подавляющее большинство населения страны.

Чавес же, наоборот, выглядел как это большинство. У него были, по его собственным словам, «большой рот» и «курчавые волосы». «Я так горд, что у меня такой рот и такие волосы,» - добавлял он, «потому что это они африканские». В 1998 году было непредставимо, чтобы человек с комплекцией Чавеса и «африканскими» чертами мог стать президентом страны или мисс Венесуэлой. Тогда даже упоминание этих расовых реалий было табу. Шокирующая победа Чавеса разбила как этот барьер, так и это табу.

После прихода к власти Чавес распустил Конгресс и Верховный Суд, национализировал сотни компаний и поставил под государственный контроль нефтяной сектор. Хотя его режим отличался политической нестабильностью и бегством капиталов в миллиарды долларов, Чавес был переизбран в 2000 году и правил ещё тринадцать лет и добился некоторых потрясающих в успехах, например, в снижении младенческой смертности и неграмотности. Чавес был способен даже одерживать политические победы в США: в 2005 году, благодаря сотрудничеству с бывшим конгрессменом от штата Массачусетс Джозефом Кеннеди II, Чавес обеспечил бедных американцев миллионами галлонов бесплатного бензина.

Сегодня, однако, Венесуэла находится в состоянии хаоса, на грани гуманитарного кризиса, криминальные элементы контролируют крупные государственные территории. Свирепствует голод. Безутешные родители бросают детей, потому что не могут их прокормить. В стране один из самых высоких в мире уровень убийств (недавно одной из жертв стала бывшая мисс Венесуэла).

Как мог Чавес – бывший заключённый с пристрастием к странным идеям (он однажды предположил, что капитализм уничтожил жизнь на Марсе) – прийти к власти? Как он мог выигрывать выборы даже тогда, когда, страна, казалось, шагала от кризиса к кризису?

Эти вопросы мучили американских политических руководителей с 2000-х годов. Вашингтон совершенно не понял феномен Чавеса. Хотя после коллапса СССР прошло десятилетие, Вашингтон вернулся к ментальности Холодной войны и видел в Чавесе только антикапиталистически настроенного громилу и шута, который – вместе со своим другом и союзником Фиделем Кастро – намерен распространять коммунизм по Латинской Америке. С точки зрения Вашингтона подобный режим должен быть антидемократическим; его поддержка народом не могла быть искренней или глубокой или устойчивой.

Но Чавес очень во многом был продуктом демократии – демократии в условиях неравенства, тщательно скрываемых расовых трений и меньшинства, господствующего через рынок. Из-за идеологических или самообмана США упорно недооценивали популярность Чавеса и не смогли понять воплощаемые геологические масштаба перемены в племенной политике региона. США видели диктатора; венесуэлец из трущоб-баррио очень долго видел президента, который выглядел как он и говорил как он.

С племенной точки зрения взлёт Чавеса легко объяснить. Он был порождён битвой между господствовавшим в Венесуэле «белым» меньшинством и долго унижаемыми, более бедными, менее образованными, более темнокожими массами с африканской и индейской кровью. Даже сегодня партийные искатели виноватых в США плохо понимают причины автократического опустошения, охватившего сейчас Венесуэлу.

«Пигментократия» и миф о расовой демократии

Во всех латиноамериканских странах часто говорят, что «здесь нет расизма», потому что все, и богатые, и бедные, «смешанной крови». Там-де живут не белые и не чёрные, но «все - метисы».

Реальность гораздо более сложна. Латиноамериканские общества в основе своей пигментократичны: их характеризует наличие социального спектра, в котором на одном конце находятся более высокие и светлокожие элиты с европейской кровью в жилах; более низкорослые, темнокожие автохтонные массы на другом; и большое количество «промежуточных ступеней» между ними. Корни пигментократии можно найти в колониальной эре.

В отличие от британцев, скажем, в Индии или Малайзии, испанские колониалисты активно и свободно делали детей местным женщинам. С самого начала испанские и португальские хронисты излучали оптимизм относительно очарования индейских женщин, которые были, как писал один хронист, «милы, весьма похотливы и любят испанцев», и, как писал другой, «очень красивы и страстные любовницы, чувственные, с твёрдыми телами». Важно, что «Испанская конкиста Америк была покорением женщин. Испанцы получили индейских женщин как насилием, так и мирными способами» - иногда в качестве жестов дружбы со стороны индейских вождей. Межрасовые браки, многожёнство и конкубинаж были очень распространены.

Хотя это «расовое смешение» могло с теоретической точки зрения предполагать готовность колонизаторов в Латинской Америке встать над этническими границами и цветом кожи, на практике ничего подобного не случилось. Наоборот, появилась изощрённая общественная система, известная как «общество каст», в котором люди сортировались в соответствии с их расовой «чистотой», и белые занимали самые высшие позиции.

Названия отдельных каст в Испанской Америке разнились от региона к региону и менялись с годами. Следующий список относится к Новой Испании 18 века:

1. Ребёнок испанца и индианки – метис

2. Ребёнок метиса и индианки - кастисо;

3. Ребёнок женщины-кастизо и испанца – испанец;

4. Ребёнок негра и испанки – мулат;

5. Ребёнок мулатки и испанца – мориска;

6. Ребёнок женщины-мориска и испанца – альбино;

7. Ребёнок женщины-альбино и испанца – торна атрас;

8. Ребёнок индейца и торна атрас – лобо;

9. Ребёнок лобо и индианки – самбаиго;

10. Ребёнок самбаиго и индианки – камбухо;

11. Ребёнок камбухо и мулатки – альбаразадо;

12. Ребёнок альбаразадо и мулатки – барсино;

13. Ребёнок барсино и мулатки – койоте;

14. Ребёнок жещины-койоте и индейца – чамисо;

15. Ребёнок женщины-чамисо и метиса – койоте-метис;

16. Ребёнок койоте-метиса и мулатки – ahi te estas («вот ты где»).

То, что испанцы считались «чистокровными», по меньшей мере, иронично. Среди многочисленных групп, что жили в древности и Средние Века на почве Иберии и смешивались друг с другом были кельты, греки, финикийцы, пуны, римляне, вестготы, евреи, арабы, берберы и цыгане.

Тем не менее, за исключением стран вроде Чили и Уругвая (где индейское население было в большинстве своём сразу же истреблено) неприязнь со стороны «чистокровно-белой» испанской элиты к «цветным» массам является глубоко укоренившейся чертой истории почти каждой латиноамериканской страны. В Мексике метисам долгие годы запрещали владеть землёй или вступать в ряды духовенства. В Перу даже интеллектуалы верили в то, что «ни сейчас, ни когда-либо индеец не может быть чем-то, кроме машины». В Чили победа в Тихоокеанской войне (1879–1883 годы) часто приписывалась «белизне» чилийцев и она сравнивалась с «индейскостью» побеждённых Перу и Боливии. В Аргентине в 1903 году популярны писатель утверждал, что мулаты и метисы «грязные, атавистично антихристианские; они похожи на две головы мифической гидры, которые окружают, давят и душат своими гигантскими кольцами девственную, бледную землю Испанской Америки».

В Венесуэле к этому добавлялся ещё один уровень сложности и расизма из-за ввоза в страну между 1500 и 1600 годом примерно ста тысяч рабов из Африки. По данным одного историка, когда Венесуэла в 1811 году провозгласила независимость, больше половины её населения составляли чернокожие. На протяжении веков венесуэльские элиты возлагали вину за все социальные проблемы страны на «постоянное смешение белых, негров и индейцев» и неоднократно и активно поощряли иммиграцию из Европы, чтобы «отбелить» Венесуэлу. После Второй Мировой войны прибыло значительное количество иммигрантов из Испании, Португалии, Италии, Германии и других стран. Послевоенный приток населения из Европы «замедлил долгосрочную тенденцию страны к расовому смешению».

Тем не менее, на протяжении двадцатого века национальный миф, подкрепляемый усилиями национальной элиты и интеллектуалов – закрепил идею, что Венесуэла является «расовой демократией», в которой не существует расизма и дискриминации. Даже и в 1997 году известный венесуэльский бизнесмен и колумнист писал: «В Венесуэле мы жалуемся на множество вещей, которые мы считает неправильными. Но у нас есть кое-что, что должно быть примером для других стран. Одной из таких вещей является то, что раса при оценке человека не является важным фактором. В Венесуэле расовой дискриминации не существует ни при приёме на работу, ни в социальной или интеллектуальной сферах…Не существует предрассудков, связанных с цветом кожи. Он не является здесь препятствием, в отличие от других стран».

Как и везде в Латинской Америке, этот миф о безразличии к цвету кожи и что «все метисы» удобно скрывал тот факт, что основная масса богатств сосредоточена в руках белых, в то время как нищий низший класс страны, составляющий 80% населения, состоит из смуглокожих венесуэльцев с большей долей индейских и африканских генов. Одновременно этот миф препятствовал мобилизации бедняков страны по этническим или расовым линиям.

Таким образом, в канун президентских выборов 1998 года, хотя венесуэльские элиты и заявляли с гордостью, что их страна свободна от расизма, небольшое меньшинство космополитичных «белых» - включая как потомков испанских колонизаторов, так и потомков прибывших в более позднее время европейских иммигрантов – господствовал в Венесуэле в экономическом, политическом и социальном отношении.

Это господство было заметнее всего на конкурсах красоты. Белизна была приравнена к совершенству. Белокурая Саэс – Мисс Венесуэла, проигравшая Чавесу – описывалась СМИ как «самая прекрасная женщина в истории всех конкурсов красоты во вселенной». И наоборот, всякий признак африканской или индейской родословной – включая широкий нос, полные губы или pelo malo (плохие волосы), оскорбительный термин для курчавых волос – считался уродливым. (Выпрямление волос является ещё одной очень доходной отраслью в Венесуэле). Многие венесуэльцы чёрного, индейского происхождения и смуглокожие интернализовали евроцентричные стандарты красоты.

Президент Уго Чавес

Вероятно, венесуэльским элитам никогда не приходило в голову, что они могут потерять власть. Вероятно, американскому дипломатическому истеблишменту это тоже не приходило в голову, поскольку они имели дела только с этой элитой. В конце концов, она контролировала не только нефтяной сектор страны, но также СМИ, банки, сети, связанные с иностранными инвестициями, всю самую ценную землю и самых доходные бизнесы. Как и повсюду в Латинской Америке это меньшинство было очень спаянно. Как сказал один венесуэлец, «в нашей стране больше советов директоров, чем самих директоров».

Но в 1998 году народ Венесуэлы, осуществил свою демократическую власть и избрал в президенты подавляющим большинством голосов Уго Чавеса – к ужасу США. Чавес развернул вектор венесуэльского расизма. Вместо того, чтобы стыдиться своего смешанного происхождения, он гордо называл себя «индейцем из Бариноса» и демонстрировал свои индейские и африканские черты, однажды сказав интервьюеру, что «ненависть ко мне имеет много общего с расизмом». Совмещая этничность с популизмом и обращением к низшему классу, Чавес гальванизировал обездоленное венесуэльское большинство, большинство представителей которого, как и сам Чавес, были смешанного происхождения, с «большими ртами» и с заметно более тёмной кожей, чем у большей части элит страны. «У нас никогда не было другого такого президента».

Несмотря на все разговоры о демократии, не обращающей внимание на цвет кожи, венесуэльские элиты не смогли удержаться. Они называли Чавеса «негром» и «этой обезьяной». Начали появляться граффити «Смерть обезьяне Чавесу» на стенах домов в богатых кварталах и кварталах среднего класса. На одной политической карикатуре его изобразили как обезьяну. Но Чавес использовал это к своей выгоде. Он изображал себя как паладина угнетённых Венесуэлы. Как только он оказался на посту президента, он добился принятия новой конституции, впервые в истории страны, гарантирующей культурные и экономические права индейского населения. Его правительство также приняло Закон против расовой дискриминации, примечательный шаг вперёд для страны, в которой отрицалось самое существование рас, не говоря уже о расизме.

Наблюдатели несколько расходились во мнениях – Чавес ли создал расовую сознательность в Венесуэле, неоднократно повторяя весть, что «богатые – расисты, и они ненавидят вас» - или же он принял уже существовавшее движение, «требовавшее серьёзного отношения к расе». Но в любом случае Чавеса от других политиков отличала - по словам Мозеса Наима (бывшего венесуэльского министра торговли и промышленности, а позже редактора Foreign Policy) – «готовность с энтузиазмом черпать из коллективного гнева и рессентимента, которые другие политики не смогли увидеть, отказывались использовать или, более вероятно, были крепко заинтересованы в том, чтобы их не обострять». Намеренно разжигая классовый конфликт и связывая его с этническим и расовым рессентиментом, Чавес «порвал с традицией многоклассовых политических партий и иллюзией социальной гармонии, господствовавших в Венесуэле последние четыре десятилетия».

Как и все демагоги, Чавес был мастером племенной политики. «Олигархи дрожат», витийствовал он перед многочисленной возбуждённой толпой, говоря о «гнилых» элитах Венесуэлы. Он также нападал на иностранных инвесторов, называя их «визжащими свиньями» и богатыми «выродками». Чавес добивался побед на выборах не за счёт продуманной экономической политики. Скорее, по словам Наима, «он удовлетворял эмоциональные потребности глубоко деморализованной нации», используя «несовершенную, но очень эффективную простонародную смесь из боливарианских лозунгов, христианства, коллективистского утопизма, бейсбола и индейской космогонии, сдобренной филиппиками против олигархов, неолиберализма, иностранных заговоров и глобализации».

Чавес был первым президентом, который не пригласил в президентский дворец «мисс Венесуэлу» после её коронации. Он также приказал переименовать два танкера, названных в честь белых бывших «мисс Венесуэл», «Марица Сайалеро» и «Пилин Леон» в «Негритянку Ипполиту» и «Негритянку Матеа», двух легендарных чернокожих женщин, согласно фольклору, воспитавших Симона Боливара. Также при правительстве Чавеса впервые «мисс Венесуэла» была выбрана небелая женщина.

Реакция венесуэльской элиты

Национализации Чавеса и его политика, направленная против бизнеса, перевернули экономику стран с ног на голову. Богатые венесуэльские элиты, опасаясь конфискаций вывели из страны более 8 миллиардов долларов, выведя их в банки в иностранные банки. Но реальным полем боя между Чавесом и венесуэльской элитой была национальная нефтяная компания PDVSA, которая давала почти 95% выручки от национального экспорта и представляла собой становой хребет экономики страны.

Хотя с технической точки зрения PDVSA была государственной компанией, она была известна тем, что ей эффективно управляли представители деловой элиты – с точки зрения Чавеса, «олигархи». В марте 2002 года Чавес уволил президента PDVSA генерала Гуайкайпура Ламеда Монтеро, которого за профессиональное управление нефтяным левиафаном уважали иностранные инвесторы. На место Монтеро Чавес назначил учёного левых взглядов, практически без опыта ведения бизнеса.

Всего через несколько недель, в апреле 2002 года случился военный переворот, низложивший Чавеса, его увезли силой на военную базу. Поразительно, но администрация Буша-младшего приветствовала переворот как «победу демократии». Если, как утверждали слухи, США стояли за переворотом, то этот шаг был серьёзной стратегической и моральной ошибкой. Если же наоборот, как настаивала администрация Буша-младешго, она никак не была связана с переворотом и действительно верила в то, что низложение Чавеса было триумфом демократии, то это показывает удивительную степень слепоты к реальности венесуэльской племенной политики.

Путч был классической попыткой господствующего через рынок большинства отомстить демократически избранному правительству за его угрозы богатству и власти этого меньшинства. Хотя его поначалу поддержали профсоюзы и квалифицированные рабочие, правительство, на короткое время сменившее Чавеса, «выглядело, словно его привезли из загородного клуба». Промежуточный президент Педро Кармона был богатым белым, и он был главой крупнейшего делового объединения страны. Представители профсоюзов были полностью исключены из правительственных постов. «Они все олигархи», негодовал смуглокожий уличный торговец, «Они что, не могли назначить хотя бы одного человека, похожего на нас?»

К разочарованию администрации Буша-младшего – и к смущению крупных американских газет, таких как «Нью-Йорк Таймс» и «Чикаго Трибьюн», которые поначалу поддержали «отставку» Чавеса – народные волнения вернули Чавеса к власти с головокружительной быстротой. Не тысячи, но миллионы сторонников Чавеса, преимущественно бедняки из барриос, окружили президентский дворец и в 48 часов Чавеса вернули обратно к власти. За исключением США каждая демократическая страна Западного Полушария, даже те из них, что были в плохих отношениях с Чавесом, осудили переворот. США, создав впечатление, что они поддержали неудачную попытку демократически избранного лидера и считали её победой демократии, совершили серьёзный промах. Мы выглядели не только, по словам Би-Би-Си, «довольно глупо», но и лицемерно, и наше влияние в регионе начало резко падать.

Но борьба не была окончена; это была схватка насмерть. В декабре 2002 году начались забастовки, парализовавшие добычу нефти и заставившие встать всю экономику. В США забастовки обычно начинают промышленные рабочие, желающие более высоких зарплат. Но венесуэльские забастовки, однако, были инициированы богатой деловой элитой страны, равно как и другими оппозиционными к Чавесу группами.. Я объясняла положение в Венесуэле в январе 2003 года в колонке в «Нью-Йорк Таймс», и я указывала в основном на то, что демократия в условиях крайнего имущественного неравенства может «создать политическую и экономическую нестабильность», которая может привести к избранию популиста, настроенного против свободного рынка. Вдобавок, я заметила, что: «…есть также и этнический аспект венесуэльского кризиса. Господин Чавес, равно как и примерно 80% населения Венесуэлы, является «пардо» - это термин с классовыми и этническими коннотациями, которым небрежно описывают смуглокожих людей индейского или африканского происхождения. Но экономика Венесуэлы всегда контролировалась крошечным меньшинством космополитичных белых…».

Я была совершенно неготова к тому, что за этим последовало. Я начала получать огромное количество злобных, полных ненависти писем на электронную почту – примерно сотню в минуту – все от венесуэльцев. Выделялись несколько вещей. Во-первых, все они были на английском, что предполагало, что они написаны относительно привилегированными венесуэльцами; многие из авторов были связаны с деловым миром, с университетами, имели связи с США. Во-вторых, практически все они настаивали на том, что Чавес является антидемократической силой, редко упоминая о том, что он был избран демократически. Наконец, они были непоколебимы в том, что оппозиция Чавесу не имеет ничего общего с вопросом расы, поскольку расизма в Венесуэле не существует. Вот несколько относительно умеренных примеров:

«…Как венесуэлец я шокирован надуманной и предвзятой статьёй «Сила Привилегированных» доктора Эми Чуа от 7 января… классовая ненависть и расизм никогда не были реальными проблемами в Венесуэле…Венесуэла является социальным и расовым плавильным котлом, который позволяет детям скромного происхождения подняться вверх по социальной лестнице, получить хорошее образование, работу или политический пост….Также этот плавильный котёл даёт некоторых красивейших женщин в мире, которые постоянно получают титулы «мисс Вселенная» и «мисс Мира»»;

«…Раса никогда не была «проблемой» в Венесуэле. Факт, что у Чавеса – которого вы описываете как «пардо» (которым он, между прочим, не является) – может быть более тёмный цвет кожи не является – и никогда не являлся – доказательством наличия социального предрассудка в поведении венесуэльцев…Так что, профессор Чуа, вы не имеете ни малейшего представления о чём говорите. НО сам Чавес открыто поднимает вопрос о цвете своей кожи, чтобы оправдать своё диктаторское поведение. И вы клюнули на его удочку»;

«…Как человек, который вырос в Венесуэле и жил там 30 лет, я могу засвидетельствовать, что расовых линий там почти не существует. Чёрные и пардо имеют сегодня те же возможности, что и белые, и живут так же, как белые».

И буквально ещё сотни таких писем. Кампания с электронными письмами казалась хорошо организованной. Как будто следуя протоколу, они отправляли копии этих писем моему декану, президенту Йеля, каждому члену моей кафедры (не говоря уже о Хилари Клинтон и главе ООН). Тогда я только начала преподавать в Йельской школе права и многие из моих новых коллег приходили ко мне со странными выражениями на лице, чтобы спросить, что происходит. Я также получала угрозы расправы, включая одну, в которой говорилось: «Венесуэльцы достанут тебя в Чикаго», где я должна была читать лекцию (организаторы обеспечили охрану). Когда я читала лекцию в университете Пенсильвании, венесуэльцы устроили акцию протеста.

Сегодня положение поменялось. Теперь общепризнано наличие серьёзных расового диспаритета, так же, как и факт, что популярность Чавеса в значительной степени основывалась на том, что он превратил своё африканское и индейское наследие в источник гордости, идентичности и мобилизации против долго господствовавшей белой элиты. (Чавес был не единственным латиноамериканским руководителем, разыгрывавшим этническую карту. Аналогичные этнически окрашенные популистские движения привели Алехандро Толедо к победе в Перу, а Эво Моралеса – к посту президента Боливии).

Чавес был переизбран подавляющим большинством голосов в 2006 году, затем - вновь переизбран в 2012 году. Хотя в остальных аспектах его наследие может быть осуждено, Чавес, несомненно, помог своим бедным избирателям. К 2012 году Чавес сократил нищету «наполовину и крайнюю нищету на 70%». Вдвое увеличилось количество студентов, миллионы людей впервые получили доступ к медицине. Как сказал в том году президент Бразилии Лула «Победа Чавеса – победа для народа Венесуэлы». Хотя Чавес на протяжении многих лет извлекал выгоду из высоких цен на нефть – часто говорится, что судьбы вождей Венесуэлы решают взлёт и падение цен на нефть – фактом остаётся то, что по многим показателям Венесуэла стала при Чавесе более демократической, чем была до него.

Но в то же время несомненно то, что Чавес был «сильным человеком» с диктаторскими склонностями и что его достижения были оплачены огромными экономическими издержками. В 2006 году расходы правительства превысили доходы. Чтобы остаться на плаву Чавес взял у России и Китая кредитов на больше, чем 55 миллиардов долларов. Рост инфляции привёл к тому, что Чавес ввёл контроль над ценами, что по мнению многих людей, повредило промышленности и стало началом пути страны к нынешним катастрофическим перебоям с товарами. Добыча нефти, лишённая иностранных инвестиций и экспертных знаний, резко упала, её увечили эксплуатационные сбои.

Тем не менее, Чавес продолжал оставаться удивительно популярным до самой своей смерти; его горько оплакивали «чависты» и венесуэльский подкласс. Чавес завоевал сердца бедняков. То, что он принял давно заброшенную и долго третируемую часть Венесуэлы, сделало его «своим» для них, и они прощали ему его недостатки.

Одним из наиболее необычных черт президентства Чавеса было его телевизионное реалити-шоу «Ало, президент!», которое начиналось каждую субботу в 11:00 и продолжалось так долго, как этого хотел Чавес, обычно от восьми до четырёх часов. В то время это было шокирующе и совершенно беспрецедентно, но личность Чавеса – частично шоумена, частично главы государства – может сегодня показаться американцам странно знакомой. Тщеславие Чавеса желало, чтобы народ Венесуэлы мог видеть «как развивается революция», поэтому каждую неделю Чавес появлялся в прямом эфире, иногда на улице, иногда перед аудиторией в президентском дворце и говорил, шутил, пел, подписывал указы или приказывал отправить человека в тюрьму. Иногда он интервьюировал других глав государств в духе Опры Уинфри. Поскольку на шоу он занимался актуальной политикой, часто безо всякого предупреждения, члена кабинета министров нужно было его смотреть, чтобы оставаться в курсе событий. И когда он показывал на какое-либо здание и восклицал: «Экспроприировать!», то аудитория разражалась аплодисментами.

В 2010 году Чавес завёл аккаунт в Твиттере и стал там чрезвычайно популярен, используя свой аккаунт, чтобы писать послания – от оскорблений другим странам до описания того, что ел на обед («Только что съел громадную порцию рыбного супа».). Однажды он подарил девятнадцатилетней женщине квартиру за то, что она стало его трёхмиллионным подписчиком. Неистовый и эпатажный, он твитил обо всём, от своих путешествий («Хей, как дела?.. Я еду в Бразилию) и революции («Мы победим!») до проблем с пищеварением («Привет, изжога»). Его презирала элита, но до самой своей смерти он оставался человеком из народа.

Чавес внезапно умер от рака толстой кишки – спустя год с небольшим после того, как он предположил, что американское правительство заражает левых руководителей латиноамериканских стран раковыми клетками. Его вице-президент и преемник Николас Мадуро пытался продолжить политику Чавеса, не обладая ни его острым умом, ни его харизмой. После падения мировых цен на нефть кризис в Венесуэле стал полным коллапсом, что ввергло Венесуэле в состояние массового голода и разгула преступности. В 2016 году инфляция составила 800%. Нехватка основных товаров вроде молока, риса, мяса и туалетной бумаги спровоцировала протесты по всей стране, на которые власти ответили применением силы.

Сегодня Венесуэла является практически несостоявшимся государством. Хотя Мадуро претендует на плащ «чависта», не кажется, что его поддерживает народа и даже многие непреклонные сторонники Чавеса требуют, чтобы Мадуро ушёл в отставку, клеймя его за то, что «он уничтожает доброе имя Чавеса». В июле 2017 года создание новой «конституционной ассамблеи» - наполненной сторонниками Мадуро, включая сына и жену – многими рассматривалось как антидемократический шаг, сделанный с целью консолидации власти и пресечения разногласий. Более того, по данным Наима, Мадуро всё больше и больше становится «марионеткой» Кубы, генералов и наркоторговцев, которые обладают реальной властью в рушащемся государстве.

Когда демократия борется с меньшинством, господствующим через рынок – как это было в Венесуэле при Чавесе – последствия, в конечном счёте, могут быть катастрофическими. В худшем случае будут разрушены как экономика, так и демократия. К сожалению, в нынешней Венесуэле реализовался именно худший сценарий развития событий.

Глава 7. Неравенство и разрыв между племенами в Америке.

Что же это за химера - человек? Какая невидаль, какое чудовище, какой хаос, какое поле противоречий, какое чудо! Судья всех вещей, бессмысленный червь земляной, хранитель истины, сточная яма сомнений и ошибок, слава и сор вселенной. Блез Паскаль

…называя себя мудрыми, обезумели… Послание святого апостола Павла к Римлянам, глава 1, стих 22.

Ближний Восток, Юго-Восточная Азия и Латинская Америка могут казаться бесконечно далёкими от США, но у Америки нет иммунитета от сил племенной политики, что рвут эти регионы на части.

Мы все испытываем смутное чувство, что в основе глубокого разделения нашей страны лежит неравенство. Но плохо понимается. Какое именно неравенство. Дело обернулось так, что в Америке есть разрыв между племенными идентичностями имущих и неимущих – разрыв того же рода, что внёс политические раздоры во многие развивающиеся незападные страны.

В Америке, как и в Венесуэле, значительные части страны стали считать «истеблишмент» - политическую и экономическую элиту – чужой себе и даже угрожающей. В Америке, как и в Венесуэле крайне маловероятный кандидат без политического опыта победил на президентских выборах, нападая на этот истеблишмент и возглавляя то, что сейчас часто называют революцией.

Различие, конечно, заключается в том, что революция Уго Чавеса была социалистической, а революция Дональда Трампа – нет. Популизм в Америке не является антикапиталистическим Американские неимущие не испытывают к богатству ненависти – многие из них желают богатства для себя или для своих детей, даже если они думают, что система «жульничает» против них. Бедные американцы и рабочие американцы, всё равно – белые, латиноамериканского происхождения или чёрные – жаждут старомодной американской мечты. Отсюда бесконечная популярность шоу вроде «Американского идола», «Голоса», «Кандидата», «Сопрано», Кто хочет быть миллионером», «Аквариума с акулами», «Династия Даков». Когда американская мечта ускользает от них – и даже когда она насмехается над ними или плюёт им в лицо – они скорее обратятся против истеблишмента, или против закона, иммигрантов и других чужаков и даже против самого рассудка, чем против самой мечты.

В Америке именно прогрессистские элиты взялись доказать ложность американской мечты. Это их форма трайбализма. Коробящее количество прогрессистского активизма людей с доходом выше среднего служит механизмом для оформления идентичности элитной группы. Но эта форма прогрессистского трайбализма не сработала в 2016 году. Как сказал Дэвид Леонхардт в 2016 году в эссе «Как демократам вернуть свои талисманы обратно», белые без высшего образования «резко сдвинулись в сторону Трампа», а чёрные без высшего образования «повлияли на результата, в массовых количествах, не придя на выборы. Оба решения…частично стали следствием отчуждения».

Да, неравенство дробит нашу нацию. Но точно так же как творцы американской внешней политики неоднократно не смогли понять групповые реалии, больше всего значившие для иностранцев, американские элиты были слепы – или не придавали значения – групповым идентичностям, которые значат больше всего для среднего американца. Если мы хотим понять нынешнюю политическую неспокойную ситуацию, мы должны открыть глаза на очень разные групповые идентичности американских богачей и бедняков.

Движение «Оккупай»

Исследование Городского университета Нью-Йорка состава участников большого митинга сторонников движения «Оккупай» 1 мая 2012 года, показало, что четверть митингующих была студентами. Из общего числа участников, не относящихся к студентам, у 76% были дипломы бакалавра, а половина этой группы, в свою очередь, имела научные степени. Участники также были непропорционально состоятельны: у более чем половины из них доходы составляли 75000 долларов и больше. Только 8% зарабатывали меньше 25000 долларов - сравнительно с 30% от жителей Нью-Йорка. В другом исследовании протестов «Оккупай» в Зукотти-парке, ветеран демократической партии и исследователь общественного мнения Дуглас Шен пришёл к выводу: «наше исследование ясно показывает, что это движение не представляет американских безработных…Подавляющее большинство демонстрантов на самом деле имеет работу».

Но в другом опросе, в котором приняло участие более пяти тысяч посетителей сайта OccupyWallStreet.org, показывают, что у 90,1% его участников образование выше школьного и 81,2% - белые (только 1,6% были чёрными). Хотя другие исследования показывают значительно большую степень этнического и расового многообразия, есть консенсус, что среди участников движения «оккупай» были непропорционально представлены белые, молодые и хорошо образованные люди, что помогает объяснить часто упоминаемую технологическую смекалку движения.

Также поразительно то, что участники этого движения были необычно политически активны – гораздо больше, чем американское население в целом. Согласно данным исследования Городского университета Нью-Йорка, 94% опрошенных ранее участвовали в других политических протестах, а 42% сказали, что «…ранее принимали участие в 30 или более похожих событиях за свою жизнь». Почти 50% также были активны и в других организациях, включая группы, отстаивающие права иммигрантов, женщин и антивоенные организации. Исследование Городского университета Нью-Йорка завершалось выводом: «…«Оккупай Уолл-стрит» не было спонтанным движением, возникшим из ниоткуда. Оно было тщательно спланировано группой опытных политических активистов».