Полкоролевства

III Кафетерий

Люси заглянула в почтовый ящик — от Мори ничего — и поднялась к себе; на автоответчике тоже ничего, кроме пары сообщений от Бенедикта: «Мама, привет. Ты забыла, что Джо хотел поговорить с тобой, прежде чем поступить в неотложное? Почему ты его не дождалась? Перезвони».

Зазвонил телефон. Она не ответила. «Мама? Мама! Позвони, когда прослушаешь это сообщение».

Утро Люси провела у себя в кабинете. Две полки изданных книг. Папку, где было собрано все, что она не смогла опубликовать, она переложила в СОБСТВЕННОСТЬ ПАЦИЕНТ.

Телефон звонил.

— Мама?

Люси не ответила.

Когда Бенедикт позвонил около полудня и услышал гудки «занято», он почувствовал облегчение: мама, должно быть, дома. Через десять минут он перезвонил — должно быть, только что ушла. Он оставил очередное сообщение на автоответчике.

Люси втащила СОБСТВЕННОСТЬ ПАЦИЕНТ на третий этаж в скромный офис «Мэгэзин». Старый диван со сломанной спинкой пропах плесенью, но девица была новой. Мори в офисе не оказалось, и его не ожидали. Нет, спасибо, ничего передавать не надо. Благодарю, я ничего не оставлю.

Она стащила сумку вниз и взяла такси до дома Мори. Дверь открыла Шари, его дочь.

— Папа в Санкт-Петербурге с компанией писателей и прочей публикой.

— Как же, как же, писатели и прочая публика. В Санкт-Петербурге. А твоя мама с ним?

— Мама? Боже, нет конечно. Она терпеть не может эти папины развлечения за казенный счет. Милая мама, дала мне передышку. Взяла обоих детей на день рождения Джорджа Кэмерона. — И Шари показала пальцем на дом напротив.

— А сколько им…

— Максу шестой год, он в детском саду. А Кэсси три.

— Шесть! В детском саду! Шари, — сказала Люси, — а ты помнишь, как мы проводили лето на Шелтер-Айленде? Тогда шесть было тебе, а три Бенедикту, и он упал в пятиметровый бассейн с золотыми рыбками.

— Помню! Помню, малыша укутали в большое старое полотенце, мне сказали, ты ни в чем не виновата, а я и не чувствовала себя виноватой. Может быть, вы сядете?

— Разве на минутку.

— Кофе?

— Нет-нет, спасибо.

— Как поживает Бенедикт?

— Отлично. Прекрасно. Живет с девушкой из Вены. Гретель, она мне нравится. Знаешь, мы с Бенедиктом коллеги, вместе работаем.

— Здорово!

— Шари, ты помнишь Бернстайнов, Джо и Дженни? Они долго жили в Коннектикуте, Джо там был директором Конкорданс-центра.

— Ну конечно. Их дочь еще злилась на всех и вся.

— И сейчас злится. Бедняжка Бети. Странно, ведь мы были неразлучны когда-то. Как получается, что жизнь разводит друзей?

— А вы знали, что я развелась с Алексом? — спросила Шари.

«Знала ли я?» — подумала Люси.

— Это очень печально.

— Вовсе нет, — сказала Шари. — Я бы так не сказала.

Люси знала: мать-одиночка с детьми шести и трех лет конечно же дорожит свободными часами.

— Помню, я бросала Бенедикту мяч и думала: вот пока он за ним бежит, пока найдет и прибежит обратно, моя голова свободна…

— Как это верно! — Шари рассмеялась. — Вы правы!

— В какой квартире, ты сказала, празднуют день рождения?

— Квартире?

— Ну да, где день рождения. Какой там номер?

— Квартиры Кэмеронов? Одиннадцать-Б.

— Дорогая, рада была тебя повидать!

И две женщины, старая и молодая, обнялись.

— К вам пришли, — сказала мама именинника бабушке маленького Макса.

— Быть не может. Никто не знает, что я здесь.

— Она вас спрашивает.

— Кто это?

Улла последовала за Эйлин Кэмерон в прихожую, где у двери, окруженная и оглушенная праздничным буйством, стояла женщина — и Улла бы решила, что это Люси Фридгольд, если только можно было себе представить, что Люси Фридгольд стоит в прихожей Кэмеронов с огромной пластиковой сумкой в руке. Судя по тому, под каким углом согнулась Люси, чтобы создать противовес, сумка была тяжелой.

— Здравствуй, Улла, — сказала Люси. — Шари сказала, что я найду тебя здесь.

— Понимаю, — сказала Улла, хотя ничего не поняла.

— Мы могли бы где-нибудь поговорить?

Мама именинника сказала:

— Фокусник вот-вот начнет.

Эйлин Кэмерон недоумевала: требует ли этикет, чтобы хозяйка любезно встретила эту пожилую даму, которая вторглась в ее прихожую с немыслимых размеров сумкой, или же защитила от нее бабушку маленького Макса?

— Это не займет и пяти минут.

Свободной от сумки рукой незваная гостья открыла первую подвернувшуюся дверь. Оказалось — в столовую. Пунцовая скатерть из гофрированной бумаги, куски порушенного шоколадного торта на картонных тарелках с клоунскими рожицами, обгоревшие именинные свечки, растерзанные сувениры для гостей, обрывки лопнувших воздушных шаров. Старуха с сумкой опустилась на стул, села и бабушка Макса — что ей оставалось делать?

— Пять минут, обещаю!

Учтивая улыбка, выражение лица, одежда убедили Эйлин Кэмерон, что ее гостье, пожалуй, ничего не угрожает, и она вышла из комнаты, но дверь на всякий случай не закрыла.

Люси и Улле был виден волшебник в лиловой рубашке и смешном зеленом галстуке до колен.

— Ну, кто тут умеет считать до десяти? — спросил он.

— Я! — хором закричали дети.

— Тогда все вместе: раз, два, три, четверг, пятница, суббота…

— Нет! — закричали дети. Волшебник, взрослый дядя, ошибся! Вот смеху-то!

— Это дни недели, — объяснила ему девчушка в голубом платьице с оборками.

— Ой! — Волшебник шлепнул себя по лбу.

Люси начала:

— Я послала Мори рассказ, который написала после смерти Берти, и Мори его ни принял, ни отверг. Рассказ называется: «Румпельштильцхен в неотложном».

— Мори в Санкт-Петербурге, — сказала Улла,

— А теперь еще раз. Все вместе! — сказал волшебник. — Раз, два, три, апрель, май, июнь…

— Я послала его в октябре, — сказала Люси. — А сейчас июль!

Дети смеялись. О-о-очень смешно: волшебник опять ошибся! Только девочка в голубом нахмурилась.

— Это месяцы! — сказала она. И подошла к волшебнику, а тот снова шлепнул себя по лбу.

— Опять ой! Кто-нибудь считает мои ой? Тебя как зовут? — спросил он девочку. Девочку звали Дженнифер.

— Люси, а что ты от меня хочешь? — спросила Улла.

— Отдай это Мори. — Люси положила СОБСТВЕННОСТЬ ПАЦИЕНТ ей на колени, по обыкновению удивившись, до чего тяжела бумага.

— Господи, Люси, пошли все это ему в «Мэгэзин»!

— Он не принимает и не отвергает! Он даже не удосуживается подтвердить получение!

— А кто подержит мою волшебную палочку? — Волшебник поднял свое орудие производства повыше, чтобы Дженнифер не могла до него достать. — Мальчик, у которого сегодня праздник, подойди-ка сюда. И назови свое имя, чтобы все слышали.

— Джордж, — сказал ребенок — он блаженствовал.

— Джордж будет держать волшебную палочку. Нет, не так! Держи прямо!

Но палочка все время складывалась пополам, и мальчик смеялся. Дети заливались счастливым серебристым смехом, корчились, вскакивали, садились и снова вскакивали — все, кроме Дженнифер.

— Вы сами это делаете, — сказала она.

И Дженнифер перевернула широченный зеленый галстук, под которым обнаружилась колода карт! И целое гнездо маленьких шариков! И белая мышь, и хитрая ниточка!

— Вы дергали вот за эту нитку! — разоблачила она волшебника, а тот ловко выдернул галстук из руки Дженнифер и сказал:

— А кто тут у нас жонглер?

— Я! — хором закричали дети.

— Люси! Ну кто может подтверждать получение рукописи? Разве у Мори есть помощники? Помнишь, Фредди Уэллс говорил, что издавать «Ридер» — все равно что иметь ребенка с задержанным развитием: он никогда не станет взрослым, тебе всегда придется его опекать.

— Фредди Уэллс! Славный малый, — сказала Люси. — Не видела его… уж не помню сколько лет. Он все так же говорит это свое «ну ладно», как будто вздыхает в отчаянии?

— Кто может держать два мячика в воздухе одновременно? — спросил волшебник.

— Мы с Шари вспоминали Шелтер-Айленд. Крокет, скрэббл. А сколько стряпать приходилось каждому! — сказала Люси.

— И во всех комнатах кто-нибудь вечно что-то писал. Как звали эту старую зануду, поэтессу, которая по телефону читала Мори свои последние стихи, причем всегда во время ужина, — Оливия…

— Либескинд, — сказала Люси. — Оливия Либескинд!

— По-моему, Мори напечатал твой рассказ о ней.

— «Стихи по телефону», — сказала Люси. — Неплохие стихи писала.

— Мори говорит, проблема не в слабых вещах, а в том, что превосходные валят лавиной, спасу от них нет.

— Кошмар! — сказала Люси. — Который час? У меня встреча в кафетерии «Ливанских кедров».

Старые подруги распрощались. Люси подняла СОБСТВЕННОСТЬ ПАЦИЕНТ, крикнула «Большое спасибо!» маме именинника и закрыла за собой дверь.

Кафетерий было не узнать. Теперь это был ресторанный дворик в форме подковы с барами национальной кухни — ничего общего с заведением, где Люси сидела с чашкой кофе и бутербродом, ожидая, когда Берти привезут после очередного анализа или процедуры, которая пошла не так и ее пришлось повторить. Не волнуйтесь, говорил врач, мы такие проводим по две-три на дню. Иногда с ней сидел Бенедикт.

Люси пыталась опознать стол, за которым сидела, сочиняя «Румпельштильцхена». Как странно — она даже не могла определить, в какую сторону она тогда смотрела. Она пришла рано, оказалась первой. Ни сотрудников «Компендиума», ни Хаддадов. Люси не знала Салмана Хаддада в лицо и не могла вспомнить имя главы отделения неотложной помощи. Она поместила СОБСТВЕННОСТЬ ПАЦИЕНТ на стол достаточного размера, чтобы занять его для участников совещания, а потом решила что-нибудь съесть.

Когда выбор слишком велик, хочется съесть что-нибудь привычное. Люси взяла чашку кофе, бутерброд с сыром, села и стала наблюдать за парой, которая стоя ожидала, когда низенькая — ростом с карлика — мексиканская официантка вытрет для них столик. Мужчина держал поднос, женщина несла его пиджак. Что натолкнуло Люси на мысль, что они пришли навестить пациента, не слишком близкого ни одному из них: то ли ее тетку, то ли его престарелую двоюродную сестру; может, то, что оба, ничего не обсуждая, решили поесть, а уже потом идти к своей машине? Люси и не думала подойти к ним с вопросом: «Простите, я не ошибусь, если скажу, что вам обоим близко к шестидесяти и вы живете не на Манхэттене?» Ее уверенность черпала силу исключительно в самой ее уверенности.

Люси наблюдала, как они молча ели, не поднимая глаз от тарелок. Что они могли увидеть в лицах друг друга или сказать друг другу, чего еще не увидели или не сказали давно и не один раз? Он опустил голову, чтобы сократить путь ложки от тарелки ко рту. Салат с цикорием и фасолевый суп из итальянского бара.

— Попробуешь? — спросила она.

— Гм. — Он открыл рот, и она осторожно направила вилку пасты с томатным соусом. — Угу.

Яблочный пирог, уже не из итальянского бара, они ели двумя вилками из одной тарелки; она оставила ему большую половину.

Низенькая мексиканка — мексиканка ли? — очищала столик для корпулентного чернокожего папаши в деловом костюме и его сынишки, тоже принаряженного — как надеялась Люси, не для того, чтобы утешить больную маму. Отец вынул мобильник и набрал номер. Мальчик старательно полил кетчупом жареную картошку — каждый кусок, сверху и снизу, с одного бока и с другого, — нарисовал кетчупом петлю, а уже потом приступил к гамбургеру. Отец закончил разговор, взял кусок картошки из тарелки сына и набрал другой номер.

Два молодых блондина переставили тарелки с подносов на столик и достали смартфоны.

Отец закончил второй звонок и спросил сына, хочет ли тот мороженое. Мальчик сказал нет, не хочет. Отец поискал номер в своем телефоне, нашел, набрал — звонок деловой, сдержанный смешок. Мальчик передумал. Он хочет. Когда он вернулся с мороженым — похоже на ванильное с шоколадом, — отец все еще говорил по телефону. В растаявшей коричневой жиже мальчик рисовал петли и негромко гудел, подражая самолету.

Люси помахала усталой молодой женщине из отделения неотложной помощи. Красный свитер на этот раз надет не шиворот-навыворот. Мэгги подошла с чашкой кофе и села, не отрывая от нее глаз.

— Мы снова здесь, — сказала она. — А вчера, когда мы забрали маму домой, она была в порядке. Так казалось.

Илка Вайс лежала на диване, задрав ноги. Она попросила дать ей одеяло. Малыш Дэвид нетерпеливо помог его подоткнуть — закрыл бабушке ноги.

— Ну, рассказывай дальше, — попросил он.

— Дай бабушке отдохнуть, — сказала Мэгги.

Но Илка продолжила:

— Так вот, когда царь Давид снова отправился воевать с филистимлянами…

Мэгги прервала ее:

— Мама, мы с Джеффом не говорим Дэвиду о войнах.

— Мама, — сказал Дэвид, — ты иди. И Стиви возьми. Стиви, прекрати.

Крошка Стиви только-только научился переворачивать страницы и упражнялся на Библии короля Якова, лежащей у бабушки на коленях.

— Все в порядке, я помню эту историю. Но пусть мама и Стиви останутся, потому что мы подходим к о-о-очень плохому месту.

— Ну рассказывай же, — сказал Дэвид.

— Царь Давид, — продолжала Илка, — был великий воин, воин из воинов, но он постарел. Устал царь Давид. Копье стало для него слишком тяжелым. — Бабушка показала, с каким трудом престарелый царь поднимал копье. — И доспехи тоже стали слишком тяжелы. Когда царь взбирался на холм, ему приходилось хвататься за кустики, потому что он был уже не так тверд на ногах. Он останавливался, чтобы отдышаться, смотрел, как его обгоняют молодые воины, и его била дрожь, так он им завидовал, ох как он им завидовал, прямо до дрожи. Не могу сказать, была ли это хиатальная грыжа, сердечный приступ или паническая атака, потому что у всех трех симптомы одинаковые…

— И… — подсказал Дэвид.

— И филистимлянин из рода великанов по имени Иесвий опоясался новым мечом. А его копье весило триста сиклей. — Бабушка слегка помахала над головой, как бы изображая тяжеленное копье. — И он уже собирался поразить царя Давида, когда… Стиви, если ты не оставишь короля Якова в покое, бабушка не сможет проверить имя этого парня, вот он, в семнадцатом стихе: Авесса. Авесса подошел и убил Иесвия[26].

— Ну мама!

— Прости, — сказала Илка. — И воины царя Давида сказали царю Давиду: «Ты становишься обузой. В следующий раз ты не пойдешь на войну, останешься дома». И вот началась следующая война… — Илка виновато взглянула на дочь, — и там был еще один великан. У него было по шесть пальцев на каждой руке и по шесть на каждой ноге — сколько это всего, ну-ка?

— Двадцать четыре.

— Молодец. И этот великан с двадцатью четырьмя пальцами стал насмехаться над царем Давидом и дразнить его.

— Почему? — возмутился малыш.

— Почему? В самом деле, почему? — сказала бабушка. — Может быть, потому, что царь Давид был старым? Или потому, что он был иудеем? Или просто потому, что он был в другой команде? Но тут подоспел племянник царя Давида, его звали Ионафан, и свалил этого насмешника, этого великана на землю. Вышиб из него дух[27].

— Им бы следовало попробовать договориться, — предположил малыш.

И он запомнил, что в знак одобрения мама его обняла, а бабушка поцеловала в темечко: они обе были против грубого насилия, и та, что моложе, верила, что из создавшегося положения можно было найти другой выход.

— Да, им следовало вступить в переговоры, — согласилась бабушка Илка, — без предварительных условий. И вот, — продолжала она, — царь Давид стал уже совсем старым и дряхлым, и ему принесли одеяло, и еще одно, и еще, но он никак не мог согреться.

— Это почему? — спросил Дэвид.

— Потому что был старым, — сказала бабушка Илка. — И его слуги сказали ему: «Мы пойдем и найдем красивую молодую девушку, чтобы она лежала с тобой».

— Зачем? — спросил малыш.

— Чтобы согреть его. Одеяла не помогали.

И они разослали людей по всей стране и нашли красивую молодую девушку. Ее звали Ависага Сунамитянка, и ее привели к царю[28].

— А она хотела идти? — спросил Дэвид.

— Очень трудный вопрос, — сказала бабушка.

— Мне всегда казалось, что это ужасно, — сказала мама.

— Так это и было ужасно! Хотя подождите. Ты знаешь, — обратилась она к Дэвиду, — что твоей маме пришлось срочно вести меня в неотложное отделение, а потом я лежала в больнице, а еще потом мне пришлось остаться в реабилитации, и вот твоя мама привезла меня домой, а вчера вечером мне снова пришлось отправляться туда, и твой папа через полчаса приезжает, чтобы забрать тебя и Стиви домой, а маме приходится остаться, чтобы за мной ухаживать? А может, Ависага и была из тех, кто заботится о людях, как твоя мама, потому что она добрая, а уж как такое возможно — огромная тайна для всех нас.

— Мама, прекрати, — оборвала ее Мэгги. — Я так поступаю, потому что хочу.

— И это, — сказала Илка, по-прежнему обращаясь к внуку, — еще одна тайна. Добрые люди не думают, что они добрые, если им нравится делать добро. Вот если бы они так поступали, стиснув зубы, то считали бы, что делают добро. Странно, правда?

Мальчик слушал напряженно и растерянно.

— Ависага, — продолжала рассказ бабушка, — была молода и красива, и она заботилась о царе Дэвиде.

— И согрела его.

— Нет.

— К трем утра нам пришлось вызвать «скорую», — сказала Мэгги. — Они нашли ей место в надзорной палате, и мама меня буквально выгнала оттуда. Хочет, чтобы я шла домой.

— Это правильно! Я тоже велела сыну идти домой, — сказала Люси.

— Горячая ванна! — воскликнула Мэгги. — И поспать пару часов, если муж сможет отвезти мальчика в школу, а малыша к няне…

— Ну конечно сможет! — сказала Люси. — А завтра в часы посещения вернетесь.

— Так и сделаю, — сказала Мэгги, но не встала.

Люси уже собиралась рассказать ей о том, что Мори не откликается, а «Румпельштильцхен» не принят и не отвергнут, но молодая женщина достала мобильник. Она позвонила приходящей медсестре — отменить визит, и няне Стиви — изменить время. Она не смогла дозвониться в офис на Кастель-стрит, и ей не удалось связаться с мужем, чтобы сообщить ему, куда после уроков нужно отвезти Дэвида на детский праздник; потом снова набрала Кастель-стрит.

— Не получилось, позвоню из дома.

Люси пожелала ей удачи.

Корпулентный чернокожий папаша и его чересчур послушный сынок ушли.

Пара, мужчина и женщина, кончили есть. Поднялись. Он стоял, пока она складывала тарелки на поднос.

— Извините, вы не скажете, какой сегодня день? — спросила его Люси.

Мужчина откинул голову — точь-в-точь как брат той толстой девочки в отделении неотложной помощи. Нахмурился.

— Что?

— У меня назначена встреча, и я боюсь перепутать дату, — сказала Люси.

— Вторник. — И повернулся навстречу жене, при виде которой испытал явное облегчение.

Люси проводила их взглядом: они шли к выходу, он опережал ее на пару шагов.

Блондины не отрывались от смартфонов, и Люси вспомнила о своем мобильнике. Открыла сумку, нашла телефон; там же лежали очки для чтения. И записная книжка. Она набрала номер Фредди Уэллса.

— Это Люси!

Милый Фредди! По голосу она поняла, что он рад звонку.

— Люси! Сколько лет ни слуху ни духу! Что делает с людьми Нью-Йорк!

Чувствует он себя хорошо — вполне сносно. И Лиза тоже. А как Люси?

— Неплохо. Представляешь, мой сын Бенедикт и я — мы коллеги, вместе работаем.

Первые клочки информации, которыми старые знакомые обмениваются после продолжительной разлуки, обычно не представляют взаимного интереса, да и вообще не интересны никому. Люси понимала, что Фредди все равно пропустит мимо ушей даты и подробности истории о том, как Мори не принял и не отверг и даже не подтвердил, что получил рассказ, который она сначала назвала «Неотложку!», потом поменяла на «Скорую помощь» и еще раз на «Девять-один-один».

— Пока до меня не дошло, — сказала она, — что это прочитывается как «Девять-одиннадцать»[29], а рассказ совсем о другом. Он о последней болезни Берти — ну и не о ней, конечно. Я назвала его «Румпельшильцхен в неотложном», он крошечный. Могу тебе прочесть. — И начала читать.

читала Люси.

— Люси, — сказал Фредди, — я хочу услышать твой рассказ, но Лиза вот-вот подаст ужин.

Наблюдательность Люси не зависела от пяти чувств. Она вполне могла представить себе, как умница Лиза Уэллс — та еще зануда, но Люси она, скорее, нравилась — в своей филадельфийской гостиной, куда Люси не раз приглашали на ужин, рисует в воздухе вопросительный знак. Фредди, конечно, пожимает плечами и свободной от телефонной трубки рукой делает жест, означающий: «Ничего не могу поделать».

— Это миниатюрка, несколько страниц, — сказала Люси и продолжала читать.

Голос Фреда в ухе:

— Лиза мне напоминает: у нас гости, их надо встретить.

— Люси, — говорит Фред Уэллс, — этот рассказ ранит душу, его надо слушать очень внимательно, а тут эти гости… — И правда, Люси слышит, как там, в Филадельфии, кто-то звонит в дверь Уэллсова дома, если только это не Лиза выскользнула наружу и давит на кнопку звонка.

— Если Мори отказывается, пришли его мне в «Ридер», — говорит Фредди.

— Ни за что. С меня довольно, довольно, довольно! — кричит Люси. — Это все равно что отправить ребенка в школу и даже не знать, добрался ли он туда!

читает Люси в тишину, ни с чем не сравнимую тишину телефонной линии, когда собеседник повесил трубку.

Уже во второй половине дня Бенедикт примчался в квартиру матери и оттуда позвонил Элу:

— Она прослушала сообщения на автоответчике.

— Кто?

— Мама. Когда я звонил в полдень, она говорила по городскому телефону. А потом, должно быть, опять вышла. Я звоню ей на мобильник, а он занят! На мои сообщения она все равно не ответит — не позволила показать ей, как пользоваться голосовой почтой.

— Когда отец купил бабушке ее первую посудомоечную машину, — сказал Эл, — она намыливала каждую тарелку перед тем, как ее туда поместить, — знала, что это ни к чему, говорила, что понимает, как это глупо, но ничего не могла с собой поделать.

Бенедикту было одиноко. Он все сильнее тревожился за Люси, а Эл, хоть он и славный парень, разделить его тревогу не мог. Бенедикт позвонил Гретель, но у той был выключен мобильник. Он еще раз набрал Люси. С кем она может говорить? Где она?

Он уже был на пути домой, когда решил вернуться в «Кедры» и там, оплошав, попал на какую-то лекцию. Слушатели были в форменных халатах младшего медперсонала. Лекцию читала седая сестра. Она водила указкой по диаграмме на экране монитора.

— От вас потребуется умение оценить, первое, каков наиболее распространенный тип деменции и ее разнообразие; второе, взаимосвязь между различными типами деменции и сопутствующими заболеваниями; третье, роль депрессии как предвестника, фактора риска и проявления деменции; четвертое…

Бенедикт вышел, закрыл за собой дверь, и студентка в последнем ряду, обернувшаяся было посмотреть, кто вошел, повернулась обратно и заглянула в тетрадь соседки, чтобы списать пропущенное.

Секретарь Салмана Хаддада поинтересовалась, откуда она могла знать, где находится мать Бенедикта. Что касается мистера Хаддада, то он, как она полагает, отправился домой после того, как вместе с мистером Бернстайном ознакомился с положением дел на восьмом этаже.

— Какой такой восьмой этаж?

— Тот самый! В Центре престарелых! — Это знает любой дурак, подразумевал тон секретаря. — Его превратили в зону ожидания для тех пациентов отделения неотложной помощи, которым больше шестидесяти двух.

Откроют они только утром, сейчас там делать нечего, и секретарь побросала свои вещи в сумку, давая понять, что он может идти или не идти куда угодно, а она отправляется домой.

Бенедикт тоже пошел домой, досадуя, что переживает, заставив какую-то ехидную секретаршу нервничать. Проведя весь день в тревоге о Люси, он безо всяких оснований разозлился, обнаружив сообщение Гретель, что она будет поздно. Мобильник Гретель был все еще выключен, а мобильник матери занят, и Бенедикту не на ком было сорвать злость. Что, если Джо поручил Люси и в эту ночь заниматься «наблюдением» на том самом восьмом этаже, о котором никто никому ничего не рассказал… И вообще, что за работу Джо со своим Широко Открытым Глазом делает для «Ливанских кедров»? Ливанских! Кто эти Хаддады и что у них стряслось, если они выбрали Джо, его компьютерных гениев и престарелую поэтессу с эмфиземой, чтобы те разобрались — В ЧЕМ?

Бенедикт оставил сообщения для Джо — одно на его мобильнике, другое на автоответчике городского телефона: «Где вы? Что вы сделали с моей матерью?»

Записная книжка Люси, упав, открылась на букве «С». Снодграсс, Де, умер год назад, а то и больше. Люси читала «Румпельштильцхена» Барри С., своему старому ученику, который высказал несколько тонких, умных и вполне дружелюбных соображений о рассказе. То же относится к Матту, другому бывшему ученику, прекрасному автору.

Люси вернулась к букве «А» и двинулась в алфавитном порядке по списку друзей, знакомых и людей, которых узнаешь за долгую жизнь в литературном мире: этот знаменит, этот на пути к славе, кто-то, не написав бестселлера, все же неплохо продается, кто-то пока неизвестен, а кто-то останется таковым навсегда. Она позвонила Джеффри. Его не оказалось дома. Люси подозревала, что автоответчик неизменно лжет — хозяин просто прячется. Буква «Д». Салли умерла в две тысячи восьмом. Джон вообще двадцать лет назад. У нее не хватило духа вычеркнуть их адреса.

Если кто-то оказывался дома и снимал трубку, она говорила: «Привет! Это Люси» — и слышала в ответ: «Люси! Боже, настоящая телепатия! Ты не поверишь, но именно в эту минуту я собирался тебе позвонить!», или: «Люси! Рад тебя слышать! Могу я тебе перезвонить? Ты меня поймала в дверях!», или: «Мы как раз садимся ужинать», или: «Люси, милочка, я смотрю эту дурацкую передачу по телевизору», на что она неизменно говорила: «Я оторву тебя на три минуты, это миниатюрка, я назвала ее „Румпельштильцхен в неотложном“» — и начинала читать. Алан — он жил в Калифорнии — сказал, что рано ушел на покой, перестал обучать начинающих авторов, и теперь ему не придется исправлять синтаксические погрешности, на две из которых указал — и справедливо — в ее миниатюре. Он славный, Алан. Тому, Стэнли и Виктории «Румпельштильцхен» соответственно понравился, очень понравился и показался лучшим из того, что Люси когда-либо написала. Норман сказал, что это интересно, а затем прочитал ей собственный рассказ «Перечное дерево», который, по его словам, вымотал ему всю душу. Вивиан сказал: «Ты сама знаешь, это не в моем вкусе», а Джеффри по-прежнему не было дома. Софи крикнула, чтобы Джордан взял параллельную трубку, и они слушали рассказ вдвоем.

Поверх страницы, которую она читает, Люси видит, что низенькая официантка направляется к ней. А где пара блондинов со смартфонами? Она не заметила, когда они ушли, как не заметила и того, что уборщики уже водружают на столы перевернутые стулья, а кто-то засунул огромную половую тряпку между двумя валиками, и те отжимали лишнюю воду в ведро размером с детскую ванночку. Люси почувствовала острый запах моющего средства. И продолжила читать:

Люси понимала, что официантка стоит рядом и обращается именно к ней:

— Мисс, кафетерий закрывается.

— Еще страничку! — пообещала Люси; официантка постояла с минуту, потом отошла.

Официантка вернулась с управляющим.

— Кафетерий закрыт, мисс, — сказал управляющий Люси, та в ответ подняла руку. Пока он звонил в отделение неотложной помощи и говорил: «Женщина в кафетерии. Похоже, свихнулась. Пришлите-ка кресло», Люси закончила рассказ:

Патрик, санитар с могучим плечевым поясом, на прошлогоднем чемпионате США по бодибилдингу занял четвертое место, а сейчас применял свою силу, на обретение которой потрачено столько трудов, чтобы выпростать ноги старушки из-под стола. Она и не думала ему помогать. Пока Патрик поднимал и усаживал женщину в инвалидное кресло, а потом, пристроив на ее коленях сумку СОБСТВЕННОСТЬ ПАЦИЕНТ, вез в неотложное, она листала страницы своей записной книжки.

Люси пожалела свою подругу Кэтрин — отказалась от намерения позвонить ей: ведь Кэтрин всю жизнь убеждала друзей, приятелей и всех, кого только знала, позволить ей оставаться автором одиноким, пишущим в уединении. Да и к лицу ли Люси отрицать, что старая дружба важнее хорошего романа, а Кэтрин бесспорно писала хорошие романы.

В неотложном Люси Фридгольд не приняли: отделение как раз переводило своих страдающих деменцией стариков в новую зону. А это требовало телефонных переговоров и оформления множества бумаг. Патрик давно научился с толком использовать многочисленные паузы, долгие периоды ожидания, сопровождавшие его работу в отделении неотложной помощи «Ливанских кедров». Он накачивал мускулы, мысленно поднимая тяжести. У него было время зрительно представить себе в деталях все привычные движения на подиуме, с первой до финальной позы, попутно исправляя ошибки, прежде чем сестра Тротвуд вручила ему анкету Люси, чтобы поместить ее на восьмой этаж Центра престарелых.

На странице под буквой «М» Люси нашла Джеймса и читала ему «Румпельштильцхена в неотложном», пока Патрик вез ее по тротуару, а затем вкатывал кресло в огромные двери. Джеймс рассказ одобрил.

Через несколько дней после обеда в «Кафе Прованс» Джереми пришлось отвезти отца в отделение неотложной помощи «Ливанских кедров». Он позвонил Норе, а Нора позвонила матери.

— Джек в больнице. Они хотели было отправить его домой, но он заплакал. Мама, ты меня слышишь?

— Да, — сказала мама.

— Они перевели его в Центр престарелых. Мама, ты меня слышишь?

— Да, — сказала Хоуп.

— Хочешь, я тебя туда отвезу?

— Да.

Нора приехала за матерью.

— Хочешь, я приберу тебе волосы?

— Нет. Это я в одном из образов Дианы Арбус.

— Что еще за образ? Мама, ты о чем?

В шабат лифт открывает и закрывает двери на каждом этаже, так что на кнопки нажимать не нужно. Хоуп вошла вслед за санитаром, толкавшим перед собой инвалидное кресло.

— Мисс, — говорил санитар, — телефон здесь не работает, — но старушка в кресле продолжала нажимать на кнопки прижатого к уху мобильника.

Хоуп огляделась — вокруг сплошь одни горгульи: огромная черная старуха, ее, должно быть, залили в кресло, но она из него выпирала, рот открыт, фиолетовый язык непрерывно движется, ему там тесно. Старый Дон Кихот с лицом в ссадинах, пугающе длинный и тощий, улыбается улыбкой, какую давно не увидишь, — такой же, как у карлика рядом с ним, а уже рядом с карликом — ни дать ни взять колдунья из «Гензеля и Гретель»: согнута в три погибели, крючковатый нос вот-вот сомкнется со щетинистым подбородком. Взглянув на дочь, Хоуп увидела ее любимое лицо — оно сплющилось и съехало влево, напоминая лицо первобытного человека: Нора смотрела на старуху деревенского вида — такую на нью-йоркских улицах не встретить, — она расстегивала платье. Старуха добралась до пупка, когда шабатний лифт открыл двери, чтобы оставить свой груз на восьмом этаже Центра престарелых.