Полковая наша семья

Манакин Михаил Фёдорович

Полковая наша семья

Аннотация издательства: Автор, начинавший участие в Великой Отечественной войне рядовым красноармейцем-автоматчиком и выросший в одной части до командира роты, Героя Советского Союза, повествует о боевых действиях своих однополчан - воинов 32-го гвардейского стрелкового полка 12-й гвардейской стрелковой дивизии, об их мужестве и героизме, проявленных в сражениях за свободу и независимость Родины. Книга рассчитана на массового читателя.

С о д е р ж а н и е

Солдатские уроки

Командиры

Идем на рукопашную

Коммунисты

Все для победы

"Слушай боевой приказ!"

На новое направление

Даешь Ригу!

"Ачу" - по-литовски спасибо

На вислинском плацдарме

"А до смерти четыре шага"

Благодарность Верховного

От Одера до Эльбы

Последний бой

И снова мы вместе

Солдатские уроки

Дальше машина идти не могла. Мост через небольшую речку был сильно поврежден. Водитель ЗИСа, высокий и худой солдат с рыжими усами, ярко выделявшимися на его закопченном лице, вышел из кабины, осмотрелся, обернулся к нам и, разведя в стороны длинные руки, сказал:

- Приехали, товарищи офицеры. Дальше добирайтесь пешком. Это недалеко, вон там, за леском. Видите? Советую идти вдоль речки, надежнее будет. А я назад...

Не успели мы спрыгнуть на землю, как водитель сдал машину назад и, развернувшись, покатил по проселку обратно.

- Хорош гусь... Ему сказали до полка довезти, - заворчал младший лейтенант Семен Левахин, - а он на полпути нас...

Семен осекся, и мы все, как по команде, повернулись в сторону леса, куда указал шофер. Там слышалась перестрелка. Мы переглянулись в недоумении: ведь в штабе дивизии нам сказали, что 32-й гвардейский стрелковый полк, куда мы направлялись, после ожесточенных боев за Волхов выведен во второй эшелон. Во второй...

- Видать, с корабля на бал попадем - Левахин бросил за плечи вещмешок и театральным жестом пригласил меня первым ступить на шаткий настил прочного когда-то моста.

Перестрелка неожиданно прекратилась, и мы, настороженно вслушиваясь в наступившую тишину, торопливо пошли по тропинке, тянувшейся вдоль речки. Было тепло и солнечно. Дожди, видно, давно не шли, и земля, истосковавшаяся по влаге, задубела, трава пожухла и местами пожелтела.

Да, жарким выдалось лето 1943 года. Таким же знойным был и день 15 июля, когда мы закончили курсы младших лейтенантов и получили назначение в части. Тогда тихим и солнечным утром состоялось торжественное построение выпускников. Приехал командующий фронтом генерал-полковник М. А. Рейтер.

Весь пропыленный, уставший, но быстрый в движениях, он поздравил нас с окончанием курсов, вручил каждому погоны, свидетельство о присвоении первичного офицерского звания и предписание о назначении в части.

Мне, как закончившему курсы с отличием, сразу присвоили воинское звание лейтенант. По моей личной просьбе и по ходатайству из дивизии я получил назначение в свой, ставший родным 32-й гвардейский стрелковый полк. О той радости, которую я испытал, когда услышал приказ о распределении, трудно рассказать. Фронтовики хорошо знают, да и сейчас помнят, как рвались они после излечения в госпиталях в свою часть, сколько уговаривали кадровиков, как огорчались, если получали отказ. Только в свою роту! Только в свой полк! Участники войны знают, какое это непреодолимое стремление. Оно ни с чем несравнимо.

Человеку всегда свойственно желание после короткого или длительного перерыва вернуться в знакомый коллектив, к людям, с которыми вместе трудился, к которым привык. Но то чувство, которое испытывали мы тогда, возвращаясь в родную часть, - особое. Пусть я был солдатом в полку всего несколько месяцев, но ведь не просто был, а воевал. И это совсем не одно и то же. Только в бою можно с такой силой ощутить и понять, что такое плечо товарища. Только в бою можно разобраться, как неизмеримо дорого единение людей перед ясной, но неимоверно трудной целью - выстоять, победить. Если в мирной обстановке человеку порой нужны годы, чтобы увидеть и понять окружающих, чтобы вжиться в среду, то на войне, перед лицом смерти, само время как бы спрессовано. Здесь, словно под яркой вспышкой, тебе открывается то, что в обычном течении жизни, может быть, никогда и не увидишь. Суетное и мелочное отступает на второй план, обнажая в людях только самое светлое, самое важное, без чего солдату нельзя выполнить свой долг. Мужество, взаимовыручка, дерзость, находчивость, дисциплина, готовность во что бы то ни стало выполнить приказ - вот что приобретало главенствующее значение.

Тогда мы, восемнадцатилетние парни, не могли осознать, почему нас так сильно тянет обратно в родную роту, родной полк. А теперь, через десятилетия, я с особой остротой ощущаю, как мы дорожили войсковым братством, друзьями-товарищами, с которыми делили последние патроны и крошку хлеба, как нас влекла привязанность к бывалым солдатам, которые по-отцовски относились к младшим, оберегали нас в бою, учили солдатской премудрости.

Войсковое товарищество, железная спайка, сплоченность советских воинов - одна из славных боевых традиций. Сегодня в Уставе внутренней службы Вооруженных Сил СССР есть пункт, в котором говорится: "Военнослужащий обязан... дорожить войсковым товариществом, помогать товарищам словом и делом, удерживать их от недостойных поступков и, не щадя своей жизни, выручать их из опасности..." Мне думается, что слова эти вписаны в Устав пролитой в боях кровью, жизнями спасенных в сражениях солдат, опытом службы всех поколений советских воинов.

Приходилось ли вам наблюдать приход в часть очередного пополнения? Еще вчера совершенно незнакомые друг другу юноши, приехавшие из разных городов и сел, с разным опытом жизни, образованием, а порою и говорящие на разных языках, становятся в один, общий и строгий воинский строй.

- Товарищи! - обращается к ним командир.

И с этого слова начинается воинское воспитание - динамичный, исполненный глубокого, благородного смысла процесс приобщения молодых людей к тем высоким нравственным ценностям, которые концентрированно выражаются в готовности человека немедленно встать с оружием в руках на защиту Родины и мужественно, умело отстаивать ее интересы. В готовности, которая выражается чеканными словами "Служу Советскому Союзу!".

...Никогда не забыть мне метельный и морозный день 5 января 1942 года. Еще ночью, проснувшись от сильной канонады, я быстро оделся и выскочил во двор. Сильный ветер швырнул в лицо пригоршню снега, ожег ледяным дыханием.

- Накинь пальтишко, сынок, - сказала мама, обняла меня, прижала к себе и запричитала: - Наконец-то... Свершилось... Наши идут... Слава тебе, господи...

Так мы и стояли, не обращая внимания на стужу, чутко прислушиваясь к артиллерийской канонаде. Неожиданно, уже из села, донеслись приглушаемые ветром, отрывистые гортанные выкрики. Один выстрел, второй... Мама всполошилась, сунула мне в руку узелок, готовая разрыдаться:

- Беги, Миша, беги! Не иначе, немцы начали выгонять всех из домов, беги!

Признаться, нам не верилось, что фашисты сюда дойдут. И стало по-настоящему жутко и обидно, когда однажды утром мы проснулись и поняли они здесь! Еще вчера в нашем маленьком клубе я и мои сверстники слушали сводку Совинформбюро и разрабатывали свой мальчишеский план: уйти тайком из дому, добраться до одной из наших частей и - прямо к командиру. Так, мол, и так, в армию нас не берут, а стрелять мы умеем, на лыжах ходить тоже. Принимайте в полк! Мы себя убедили в том, что нам в такую трудную для страны годину не откажут. С этой уверенностью и разошлись по домам. И вот уже под окнами чужой ненавистный говор...

Трудно передать то отчаяние, которое овладело нами. Оно было даже сильнее чувства опасности.

Всего три месяца немцы простояли в нашем селе Дворцы Калужской области. Но и за это небольшое время они разграбили дворы, раздели людей, перестреляли скот и птицу. Мой отец Федор Зиновьевич умер еще в 1933 году, и мы с мамой жили победнее других. Но и нас не обошли стороной фашисты. Почти ежедневно приходили они в старенький дом и брали все, что вздумается. Я старался на глаза им не попадаться. Потом мама, вытирая слезы, говорила:

- Потерпи, сынок. У нас немцы только шомполами порют, а вот в соседней деревне почти всех перестреляли...

...До утра, утопая в снежных сугробах, пробирался я лесом навстречу канонаде. Было холодно и голодно. Узелок с провиантом, который дала мама, где-то потерялся в дороге. Мороз все крепчал, и я чувствовал, что слабею силой и волей. Хотелось сесть куда-нибудь под ель и чуток поспать. Понимал, что делать этого никак нельзя, однако ноги мои не слушались здравого смысла, сами останавливались возле очередного "уютного" местечка, где можно было спрятаться от ледяного ветра. Словом, сознание мое помутилось. И кажется, я нашел такое место. Потому что, когда очнулся от сильного толчка, увидел себя под размашистой елью.

- Вставай, малец, замерзнешь, - кто-то тряс меня сильной рукой.

Передо мной, словно из тумана, возникло крупное лицо какого-то дядьки с висячими усами.

Когда сознание вернулось ко мне, я понял, что это наши. Они сами меня нашли. Со слезами на глазах смотрел я на красные звезды, что горели на шапках, трогал теплые овчинные полушубки и глупо улыбался. Усатый стал оттирать снегом мои уши и щеки.

- Тарас Бульба, - неожиданно выдавил я, и эти первые слова, сказанные мной, развеселили бойцов.

- Будет жить! - громко произнес усатый дядька, дружески, несильно тряхнул меня за плечи и неожиданно представился: - Степан Тарасович Шевчук.

Вскоре меня привели к комиссару полка гвардии старшему батальонному комиссару Мильнеру.

- Куда тебе, малец, в армию? Тебе учиться надо, да и подрасти не мешает. Смотри ты какой - кожа да кости, - глядя на меня не то с жалостью, не то с недоумением, сказал он.

Потом, подумав, добавил:

- Садись, рассказывай о себе.

Рафаил Исаевич Мильнер прибыл в полк недавно. Но уже знал личный состав этого славного боевого коллектива. После окончания Военно-политической академии имени В. И. Ленина в 1941 году Мильнер был назначен инструктором-пропагандистом 12-й гвардейской стрелковой дивизии. Часто бывал в полку, ходил с бойцами в атаки, метко стрелял из пулемета и винтовки. Родом Рафаил Исаевич был с Украины. Он приобрел большой опыт работы с людьми еще на заводе. В члены ВКП(б) вступил, будучи слесарем. Рабочая закалка, глубоко партийная убежденность, любовь к людям - все это гармонично сочеталось в нем, как магнитом притягивало к нему бойцов и командиров.

Выслушав мою настойчивую просьбу зачислить в полк добровольцем, Мильнер не спешил с ответом. Он внимательно рассматривал меня, задавал много вопросов и слушал, не перебивая, о семье, о моей учебе в школе ФЗО, о горячем желании воевать против фашистов. А я смотрел, как завороженный, на орден Красной Звезды, который был прикреплен у комиссара на гимнастерке, и боялся одного - отказа. Уж слишком маленьким, щупленьким и неказистым казался я самому себе.

- Ну хорошо, - сказал он наконец. - То, что ты хочешь провести роту по кратчайшему пути на Дворцы - это хорошо. Спасибо. Но учти, что на войне мало одной ненависти к фашистам. Надо быть умелым, волевым и отважным бойцом. Учить всему этому у нас времени нет, а подставлять твою голову под пулю мне совесть не позволяет. Поэтому будешь находиться при старшине роты Шевчуке. Он станет тебе и отцом, и командиром, и учителем. Поставьте на все виды довольствия, - вызвав командира роты автоматчиков, приказал он. Будем считать его добровольцем. Автомат выдайте и научите, как обращаться.

Так я вновь оказался рядом с Тарасом Бульбой. Был это замечательный человек, сильный, мудрый и добродушный. Он привел меня в роту, познакомил с товарищами. Сразу же я ощутил особую атмосферу душевности, дружеского участия, заботы. И сейчас, спустя многие годы, с большой теплотой вспоминаю, как сердечно приняли меня в свою семью старшие, более опытные товарищи. Сержант Байло где-то телогрейку достал, Барсуков - шинель, Головачев - валенки. Потом старшина роты выдал мне брезентовый ремень, вещмешок с котелком и сказал:

- За остальное извиняй - нету. Брюки с гимнастеркой обещают привезти, а шапки-ушанки нет, пока походишь в своей.

- У нас, брат, один за всех, а все за одного, - говорил Барсуков, прикрепляя петлицы к шинели. - Ну вот, теперь ты боец Красной Армии. Гордись этим званием!

Потом я повел роту по кратчайшему пути через лес на Дворцы. Еще задолго до населенного пункта мы почуяли запах дыма. Отступая, фашисты взорвали правление нашего колхоза имени "Правды", сожгли 150 жилых домов, в том числе и наш.

Узнав, что немцы драпанули в направлении деревни Каравай, я повел бойцов к опушке леса. Эту дорогу знал хорошо и думал, что напрямую мы опередим фашистов. Вскоре мы догнали их, и завязался бой. Это был мой первый бой, поэтому и запомнился он особо.

Идти надо было лесом по глубокому снегу. Вперед меня не пустили. Командир взвода автоматчиков Воронежский, возглавлявший боевой дозор, только периодически оглядывался на меня, и я жестом показывал, куда идти. Так мы неслышно, вытянувшись в цепочку, стараясь ступать в след впереди идущего, продвигались по вековому лесу. Рядом величественно проплывали, нахлобучив на плечи снежные шубы, красавицы ели. Я начинал уставать. Деревьев уже не замечал, передо мной только покачивалась спина командира взвода, перехваченный ремнями портупеи его полушубок. Позади слышалось дыхание Шевчука.

Мы приближались к мелколесью. Неожиданно Воронежский остановился, предостерегающе поднял руку: перед нами, метрах в трех, видны были свежие следы. Кто-то, и явно не один, прошел здесь совсем недавно. Следы вели из лесу.

- Видишь, снег сбит на елях, значит, где-то они рядом, - шепнул командиру взвода Шевчук. - Надо бы разведать. Разрешите мне?

- Добро! Осторожней только...

Рота, шедшая за нами, рассыпалась в цепь и залегла. Барсуков слегка толкнул меня в спину, и я упал носом в снег. В этот момент разом загремели выстрелы. Первое, что я увидел, - это падающий с деревьев снег. Потом в сознание впилось противное посвистывание пуль. Они летели со стороны мелколесья, и казалось, прямо в меня. Втянув голову в плечи, я, сам того не замечая, пытался податься назад. Потом земля впереди вздыбилась от взрывов. Один, второй... и сразу стало тихо-тихо. Только странный звон в ушах, да почему-то подступили слезы, и мелко-мелко дрожало тело. Все произошло так внезапно и, как мне показалось, скоротечно, что трудно было что-то понять.

- Товарищ лейтенант, пулеметчики врага уничтожены гранатами. Видать, заслон фашисты оставили. А Шевчука зацепило. Тяжело... - были слышны далеко в установившейся тишине слова сержанта Байло.

Только позже я понял, что немцы, отходя, оставили два пулеметных расчета для прикрытия. На них-то и напоролась, выходя из леса, наша рота. И если бы не боевой опыт товарищей, многие полегли бы под свинцовым огнем. Ведь фронтовики хорошо знают, что такое два пулемета в чистом поле. Только сильные, смелые и отважные способны не растеряться, найти правильное, инициативное решение в эту критическую минуту. Таким бойцом и оказался Степан Шевчук.

С тяжелым сердцем перенес я его потерю. Когда после боя солдаты, сменяя друг друга, несли на сооруженных наспех носилках своего товарища, я не находил в себе сил посмотреть в ту сторону. Несколько дней мне довелось быть вместе с этим человеком, а ощущение было такое, что дороже у меня никого не было. Мог ли я предполагать, что жестокое крыло войны задело меня всего лишь краешком, что впереди меня ждут суровые испытания, такие ситуации, после которых, казалось, надо только благодарить судьбу за благосклонность. Но дело, конечно, не в судьбе, хотя мы, признаться, в душе всегда надеялись и на везение. Бой есть бой. Всего не предусмотришь, не предугадаешь. Но воевать надо умеючи. Без этого никакое везение тебе не поможет. Вот такое убеждение с самых первых шагов формировали во мне боевые товарищи - люди сильные, мужественные и щедрые.

Тогда, после первого боя, я остро переживал, что все заметили мое малодушие. Ждал упреков. А ожидая, мысленно казнил себя, безжалостно ругал. Но никто не обмолвился даже словом, даже взглядом не дал понять, что меня осуждает. Напротив, меня окружили еще большей заботой. Нет, никто не сюсюкал, не нежничал. Такое чуждо солдатской среде. Просто мое состояние хорошо понимали, а потому незаметно старались помочь, без надобности не подвергать опасности, а главное, учили. Учили и на моих ошибках и на своих.

...К деревне Каравай мы подкрались с огородов. На улицах пустынно. Вроде немцы ушли. Вышел из избы старик. Спросили его, где немцы.

- Кто их знает? С вечера галдели, собирали пожитки, а потом утихли. В этом краю деревни их будто нет.

На другом конце деревни нас ждала неожиданность. Видимо заметив нас, из дома выскочила женщина:

- Сюда, родимые, быстрей! Опохмеляться, гадина, сел, да вас заметил, не успел убежать! Сержант Байло крикнул:

- Барсуков, за мной! - и бросился к двери. Побежал за ними и я. Втроем ворвались в избу.

- Бросай оружие! Хенде хох! - крикнул Байло, тут же метнулся к печке, дал очередь из автомата.

Барсуков в мгновение отскочил в другую сторону. И я, вбежавший последним, оказался... прямо перед дулом пулемета, ствол которого торчал из-под широкой деревянной лавки.

Ни Байло, ни Барсуков конечно же на такой "сюрприз" не рассчитывали, да и моего появления, видимо, сразу не заметили. Хорошо, что все обошлось благополучно: прятавшийся под лавкой немец вытолкнул на середину комнаты ручной пулемет, затем неуклюже выбрался сам и поднял вверх руки. Барсуков толкнул его прикладом в спину:

- Выходи, выходи, фашист!

- Найн, я не есть фашист, - торопливо заговорил пленный.

- Иди, иди, в штабе все расскажешь.

Уже на улице, немного погодя, ко мне подошел Байло.

- Ты, того, не лезь туда, куда не посылают, - почесывая затылок, недовольно посоветовал мне сержант. - Глупо пропал бы. Правда, и мы хороши, полезли напролом... В общем, понял меня?

Да, я его понял.

А на следующий день в полк принесли газеты. В "Известиях" за 6 января писалось о нашей дивизии и ее командире: "...Эту дивизию, действующую на Западном фронте, отличают исключительная стойкость и решительность. Обороняя Тулу, она вместе с другими частями перешла в начале декабря в наступление и за короткий срок проделала славный победный путь до Калуги. Каждый населенный пункт - их на пути было более 100 - немцы оставляли после упорного и жестокого сопротивления. Но ни разу не дрогнули наши бойцы, ни разу не уступили они своему девизу: "Вперед и только вперед!" В боях за Калугу Сиязов предпринял ряд блестящих по смелости и дерзости операций, делающих славу его доблестным бойцам".

Эту газету зачитывали до дыр. Комиссар полка приказал наклеить ее на картон, и так она передавалась из роты в роту. Каждый боец считал, что здесь написано не о командире дивизии генерале М. А. Сиязове, а о нем самом. На митинге, посвященном присвоению нашей дивизии звания гвардейской, выступило двенадцать человек. Все они выражали благодарность партии и правительству за высокую оценку их ратного труда, клялись, не жалея сил и самой жизни, по-гвардейски громить ненавистного врага, чтобы быстрее освободить нашу любимую Родину от фашистских оккупантов.

Так говорили и так дрались за советскую землю мои товарищи.

...И вот теперь, шагая в свой родной полк, я с благодарностью думал о них - простых бойцах, которые в сложных ситуациях преподали мне солдатские уроки, делились фронтовыми премудростями, которые не так просты, как кажется на первый взгляд.

Подумалось о самом близком боевом товарище рядовом Алексее Лапике. Он был всего на четыре года старше меня. Но на фронте с первого дня. Запомнился он сразу же каким-то открытым лицом, порывистыми движениями, особой заботой о товарищах. Своим богатым боевым опытом он щедро делился со всеми, в том числе и со мной. Вспоминаю жестокий бой 26 января 1942 года под Сухиничами.

Утро было холодным и хмурым. Колючий ветер, завывая в овраге, где мы сосредоточились для очередного броска вперед на высоту, что между деревнями Веребьево и Пищалово, пронизывал, казалось, до костей. "Наша группа под командованием младшего лейтенанта Ильи Филипповича Аксамитного просочилась под покровом ночи во фланг укрепившихся на рубеже фашистов и, пока не обнаруженная противником, ждала сигнала к атаке. Первыми должны были наступать бойцы второго батальона. Потом, когда они свяжут гитлеровцев боем, неожиданно ударим и мы.

Светало. На востоке ширилась белесая полоса рассвета. Все яснее проступали очертания разрушенных деревенских домов, черные, одиноко торчащие печные трубы. Причудливо выглядели некоторые фруктовые деревья, которые от взрывов мин и снарядов наклонились к земле, обнажив густое сплетение корней. Под одной из груш, вывороченной взрывом, расположился пулеметный расчет фашистов. Мы его хорошо различали и готовы были уничтожить по первому сигналу. Я слышал, как Аксамитный ставил такую задачу рядовому Головачеву.

Рядом с поваленной грушей стояла березка без макушки. Вместо нее торчал скворечник. Верхушка еще вчера была срублена снарядом, будто топором. "Интересно, как же удержался скворечник", - подумал я и слегка приподнялся, стремясь получше рассмотреть, на чем он держится. Но здесь же сильная рука вновь прижала меня к земле.

- Не высовывай голову зазря, Миша. Не дразни пулю. Голова пригодится. Шутка сказать, сколько еще до Берлина топать. - Голос Алексея Лапика был тихий и строгий. - Что ты там интересное увидел?

- Скворечник.

- Какой скворечник? - не понял Лапик. - Да ты о чем думаешь?! Сейчас надо замечать то, что для боя пригодится. Видишь, распадок тянется к крайнему дому? По нему можно незаметно подобраться к немцам в тыл. Оттуда гранатами забросать два пулеметных гнезда - одно под грушей, а другое, видишь, в заброшенном колодце...

Присмотревшись, я увидел, что бревенчатый сруб действительно "обжит". С двух сторон он обложен мешками, набитыми, видимо, мерзлой землей, а в тыл к приземистому сараю тянется траншея. Как это я сразу не разглядел?

- Когда пойдем в атаку, - неторопливо говорил Лапик, - ты держись в нескольких шагах от меня. Короткая перебежка - и падай на снег, в ямочку или борозду. Полежи немного, сориентируйся, потом опять рывком вперед. Понял? И пулям не кланяйся. Пока фашист начнет палить в нашу сторону, мы ему на хребет сядем. Только чтобы без шума, крика. Это потом, для боевого порыва, чувства локтя и самовозбуждения...

Как и планировалось, бой начал второй батальон. После артиллерийско-минометного обстрела он пошел в атаку. И здесь в небо разом взвились две красные ракеты - это сигнал для нас.

Проваливаясь в снегу, мы рванулись к развалинам. Держась распадка, я бежал рядом с Лапиком, все ниже пригибаясь к земле, и ждал, что вот сейчас по нам резанет длинная пулеметная очередь. Но фашисты не стреляли в нашу сторону. Отвлеченные боем с фронта, они, видимо, не очень-то внимательно наблюдали за своим тылом и флангом. А может, немцы и не видели нас: распадок был сравнительно глубокий. Вот и самый крайний дом, вернее, груда бревен и печь с трубой. Отсюда рукой подать до фашистских окопов.

- Гранатами - огонь! - слышу я команду младшего лейтенанта и машинально дергаю кольцо, бросаю лимонку.

Долетела она или нет до колодца, увидеть не успел. Поднимаю голову, а Лапик, оказывается, рядом, пригнул мою голову к земле и в самое ухо кричит:

- Любопытной Варваре!..

Взрывы заглушили его слова. Осколки просвистели над нами, а в небо опять взлетели две красные ракеты. Это уже мы дали сигнал своим, чтобы не стреляли в нашу сторону.

- За Родину, вперед!

Первым поднялся и, не оглядываясь, побежал вперед младший лейтенант Аксамитный.

- Ура!!! - закричал вдруг охрипшим голосом Алексей Лапик.

- Ура! - подхватил я и услышал, как грозно и призывно нарастал наш боевой клич. Он властно звал вперед. Я побежал что есть мочи к колодцу, на ходу стрелял из автомата в попятившихся фашистов и что-то кричал, не жалея голосовых связок. Увлеченный боем, даже не заметил, что потерял шапку-ушанку, и остановился только тогда, когда мой автомат вдруг умолк. Пока я, спрятавшись за дерево, дергал затвор, стараясь понять, в чем дело, рота ушла несколько вперед. Боясь отстать, я побежал и только тогда понял, что кончились патроны.

Бой переместился к центру деревни, вот-вот мы должны были захватить небольшую площадь, но неожиданно с нашей стороны огонь начал стихать.

Догнав Алексея Лапика, я с ходу плюхнулся рядом с ним на живот:

- В чем дело? Чего залегли?

- Постой ты! - отмахнулся Алексей, вглядываясь вперед.

И тут только я понял, что произошло. На противоположном краю площади, поперек улицы, которая спускалась к реке, стояли люди. Наши люди! Женщины, старики и даже дети! Они как-то странно жались друг к другу, оглядывались назад. Я не мог оторвать взгляда от молодой простоволосой женщины, которая суетливо старалась укутать в платок девочку лет пяти-шести - она то брала ее на руки, то ставила на снег, прикрывая своим телом...

Гитлеровцы тоже перестали стрелять. И оттуда до слуха доносилось, прорываясь сквозь детский плач, гортанное и чужое "Цурюк!!! Цурюк!!! ". Неровная шеренга стариков, женщин и детей медленно шевелилась, отступая назад.

- Сволочи!!! - Алексей Лапик в бессильной ярости ударил кулаком по снегу.

И это был единственный возглас. Я посмотрел по сторонам: взгляды всех были прикованы к той улице, в залегшей цепи моих товарищей царила жуткая тишина. Скорей бы закончились эти терзающие сердце минуты! Только фашист мог до такого додуматься: выгнать на улицу всех, кто попался под руку, выставить их впереди себя как живой заслон и под таким прикрытием отступать к реке.

Атака наша приостановилась. И потом мы, остывшие от боя, начали чувствовать, как нас безжалостно преследует холод. Надо было устраиваться на ночь. Некоторые попытались в домах зажечь печи, и тогда раздались взрывы: отступая, фашисты заминировали все, что могли. Это тоже было для нас серьезным уроком.

С рассветом мы вновь пошли в атаку, стремясь выбить фашистов из крайних домов и отбросить за реку. Я держался рядом с Лапиком, Барсуковым и Головачевым. От них мне передавалась уверенность, они даже в разгар боя не оставляли без внимания моих ошибок. Тогда я не переставал удивляться, как это они все успевают замечать.

- Голову не поднимай, ползи вперед! - кричал мне Барсуков, когда пулеметчики врага пристреляли место, где мы находились.

- Откатись в сторону! Быстро! - потребовал Головачев после очередной перебежки, а секунду спустя пули взрыхлили снег там, где я лежал.

Да, я им обязан жизнью. Мне очень хотелось, чтобы мы всегда были вместе, чтобы я всегда мог доказать им свою дружбу, свою преданность. Но война всегда выбирает свою жертву неожиданно.

Барсукову до крайних домов оставалось метров двадцать, когда у его ног разорвалась граната. После взрыва он стал медленно оседать на землю, потом опрокинулся навзничь, не выпуская из рук автомат. Первым моим порывом было - к нему! Но вот они, огрызающиеся огнем дома. Рядом с ними уже были Лапик, Головачев, Зюзин, другие бойцы и командиры. В проемы окон, дверей, в амбразуры под домами полетели гранаты.

Через несколько минут я, торопясь, неумело перевязывал Барсукова, стремясь хоть чем-то помочь ему...

Война есть война. Ежедневно гибли сотни и тысячи людей. Когда сообщалось, что пал смертью храбрых кто-то из незнакомых бойцов, горько становилось на душе, но потеря воспринималась все-таки не так остро. А сейчас передо мной лежал без кровинки в лице человек, с которым мы ели из одного котелка, согревали друг друга в морозные зимние ночи, делились последним сухарем, мечтали о будущем.

Слезы катились из глаз, и я не стеснялся своей слабости...

Деревня была в наших руках. Бойцы оказывали помощь раненым, сносили в кучу трофейное оружие. На окраине второй батальон окапывался, а наша автоматная рота собиралась у колодца, где нашел себе могилу пулеметный расчет врага. О погибших не говорили. На войне это не принято. Говорили о том, кто и как действовал.

- Ничего, Миша, в первом бою и я все патроны расстрелял, - говорил Лапик, похлопывая меня по плечу. - Азарт. Это плохо для бойца. Ему трезвая голова нужна. А вообще-то ты парень ничего. И злости у тебя на фашистов много. Ну а что до военной хитрости, умения воевать - это придет. За одного битого двух небитых дают.

Такая учеба не заставила себя ждать долго. В конце февраля полк стал в оборону. Несколько раз пытались наступать, но неудачно. Поэтому противник вел себя настороженно. Чтобы усыпить его бдительность, и не без пользы для дела, бойцы продолжали рыть траншеи и ходы сообщения, строили блиндажи и совершенствовали проволочные заграждения, отрывали запасные и отсечные позиции. В общем, делали все, что положено солдату, чтобы он был уверен в прочности своих позиций, а командир знал, что у подчиненного стали зорче глаза, крепче мускулы, во сто крат сильнее моральный дух.

"Улучшая оборону - готовься к наступлению". Не раз слышал я эту поговорку от бывалых солдат, хотя мне и не совсем понятен был ее смысл. Зачем тогда столько труда вкладывать, нужного материала изводить. Из одного доброго блиндажа два дома ведь построить можно.

Поделился как-то этим с Головачевым, тот ответил:

- Зелен ты, я вижу, в военном деле. Во-первых, о наступлении, когда оно начнется, мы знать не можем, не дано. А вдруг немец возьмет да упредит нас. Ну а если наше наступление захлебнется, куда нам тогда деваться? Смазывать пятки салом? Нет, дорогой, на войне, как и в гостях, перед входом думай о выходе.

С помощью опытных товарищей мое боевое становление шло "нормально", как отметил сержант Байло. На фронте каждый прожитый день - это месяц боевой учебы в мирных условиях. А наш полк в составе 12-й гвардейской стрелковой дивизии, не переставая, вел в январе, феврале и марте ожесточенные наступательные бои. Крупных городов на нашем пути не встречалось. Но с какой радостью и гордостью мы называли деревни Крутицы, Богородицкое, Попково, Брынь-завод, высоты с отметкой 138,2 или 143,6, которые взяли после упорных боев. Да, мы в то время и не думали о славе, о том, большой город или маленький хутор мы отвоевываем у фашистов. Главное для нас было одно - наша земля, отнятая у нас гитлеровцами. Поэтому каждый из нас упорно шел в атаку навстречу свинцовому ливню. Мы хорошо знали, что каждый удар по врагу, каждый рывок вперед - это отвоеванная пядь русской многострадальной земли, это освобождение от фашистской неволи наших матерей, жен, детей. И мы шли вперед. Зверство, вандализм врага вызывали у нас священную ярость, неукротимое желание отомстить гитлеровцам, дойти до Берлина.

Помню, как подействовала на меня, да и на всех бойцов-автоматчиков картина, увиденная нами в Сухиничах. Город еще горел и дымился после упорнейшего боя. Черная, смрадная гарь разъедала глаза, вызывала кашель и рвоту. От нее некуда было спрятаться. Едкий дым, будто покрывалом, укутал полуразрушенный город. Больно и жалко было смотреть на развалины и пепелища. Слезы, то ли от дыма, то ли от увиденного, сами навертывались на глаза, и никто из солдат даже не пытался их смахивать.

Давно надо было покинуть Сухиничи - рота собиралась у небольшой церквушки. Но мы искали своего товарища. Во время атаки он был ранен и наспех перевязан. Потом мы ушли далеко вперед. Но после боя бойца на месте не оказалось. Скорее всего, его подобрали санитары и отвезли в медсанбат. И все же мы тщательно осматривали каждый закоулок.

Уже при выходе из города на заброшенном огороде Лапик наткнулся на лежащую без сознания женщину. Жизнь еще теплилась в ее худом, изможденном теле. Старое истрепанное пальто было пропитано кровью. Женщина была ранена и, видимо, пролежала тут не одни сутки. Как же она могла оказаться на огороде, когда бой за город шел, не переставая, несколько дней и ночей?

И здесь мы увидели рядом с ней корзину, на дне которой лежало несколько полусгнивших картофелин. Так вот в чем дело! Женщина копала на огороде прошлогодний картофель. Что же толкнуло ее на такое рискованное мероприятие? Голод? Можно было предположить такое, хотя разумный человек не стал бы лезть под пули ради трех-четырех гнилых картофелин.

Неожиданно женщина открыла глаза. Увидев нас, она попыталась поднять голову. Но силы ее были истощены. Спекшимися кровавыми губами она простонала:

- Дети... Там, в землянке...

Оглядевшись вокруг, мы увидели под кустами бузины возвышавшийся холмик. Решив, что это и есть крыша землянки, командир взвода младший лейтенант Аксамитный быстро пошел туда. За ним нерешительно потянулись и мы с Лапиком. Вход в землянку был заперт на засов. Протиснувшись вовнутрь, мы удивились холоду, который там был. Обстановку сначала не могли рассмотреть. А когда глаза привыкли к полумраку, то увидели такое, что сердца наши сжались от боли и горький ком застрял у каждого в горле.

В углу землянки, использовавшейся когда-то как погреб для хранения овощей, лежали на рваном тряпье девочка и мальчик. Обнявшись, они сжались в комочек и, казалось, спали. Но на их застывших открытых глазах уже лежали прозрачные льдинки. На щеке девочки можно было разглядеть извилистый замерзший ручеек. Видно было, что она пыталась накрыть обрывком одеяла своего младшего брата...

Теперь нам уже в ином свете предстал подвиг их матери. Стремясь хоть чем-нибудь накормить голодных детей, она осмысленно пошла под пули. И когда санитары подняли ее на носилках, женщина, находясь в полубессознательном состоянии, продолжала повторять: "Дети... Там, в землянке".

Солдат на фронте привыкает ко многому. Лютость, жестокость врага вызывают и в нем ответную реакцию. Частые бои притупляют боль потери друзей. Но теперь было что-то иное.

Молча стояли автоматчики, сняв шапки-ушанки, не шелохнувшись. Головачев, не стесняясь слез, с остервенением рыл могилу для девочки и мальчика. Видимо, каждый из нас в эти скорбные минуты думал о самом сокровенном...

Сержант Байло - о родителях и своей деревне, что затерялась на заснеженном Алтае. Алексей Лапик - о маме, которую он любил нежной сыновней любовью. И мне представилось как наяву милое, доброе лицо мамы. Вот так же, как эта женщина, она, не задумываясь, пошла бы за меня на любые испытания...

- Товарищи, - нарушил установившееся молчание младший лейтенант Аксамитный, - неисчислимые беды принес фашизм нашей стране. Сердце не выдерживает, когда видишь страдания народа. Нет пощады гитлеровцам! Клянемся, что до конца выполним свой долг и разобьем фашистов в их логове Берлине.

- Клянемся! - разом ответили автоматчики и без команды дали прощальный залп над могилой.

Войне еще не было видно конца. Фашизм был силен, и мы чувствовали это по его натиску. Но никто из нас и не надеялся на легкую победу. Однако все знали и верили - враг будет разбит, победа будет за нами...

... - Михаил! - дернул меня за рукав Левахин. - О чем задумался? Спрашиваю, спрашиваю, а ты молчишь. К кому сначала пойдем представляться к командиру или комиссару?

- Извини, Семен. Задумался. Все же в родной полк возвращаюсь. А зайдем мы и к командиру, и к замполиту. Обязательно зайдем. Посмотришь, какие это замечательные люди!

Командиры

В землянке за широким столом, сколоченным из досок и снарядных ящиков, сидели двое - теперь уже заместитель командира полка по политчасти гвардии подполковник Рафаил Исаевич Мильнер и начальник штаба полка гвардии майор Николай Терентьевич Волков. Они о чем-то оживленно беседовали, склонившись над картой. Считая, видимо, что вошел дежурный связист, на меня они не обратили внимания. Готовясь, как говорят, с порога доложить о прибытии, я вдруг в нерешительности остановился: не хотелось прерывать разговор старших товарищей.

- Убежден, - Волков точно вертикально опустил карандаш на карту, - что они ударят здесь!

Начальник штаба был несколько моложе Мильнера. Во всей его подтянутой и строгой фигуре, в четких, рациональных движениях угадывался кадровый офицер, который давно прикипел к армии. Волевое лицо с тонкими чертами как бы подчеркивало строгий педантизм, аккуратность и принципиальность этого человека. И впрямь, тот, кто его видел в первый раз, невольно подтягивался, как бы ожидая внушения за что-то от начальника штаба. Впрочем, иногда эти опасения оправдывались: небрежности, расхлябанности Волков не терпел, а с теми, у кого были эти качества, был суров. Однако он никогда не наказывал человека сгоряча. Строгость его была справедлива, она не унижала достоинства человека. А такая строгость подчиненным всегда по душе. Пусть не сразу познается такой командир, не сразу к нему приходит признание, но оно обязательно придет. И доверие, уважение людей такой человек обретает надолго.

Мне на фронте довелось видеть многих командиров. Знавал и таких, которые, чтобы завоевать популярность среди солдат, заигрывали с ними, старались при случае поддержать репутацию этакого рубахи-парня. Нельзя сказать, чтобы это подчиненным не льстило. Но у таких отношений своя логика развития. Проходит время, и выясняется, что похлопывание по плечу - это еще не близость к людям, что дешевая популярность - это еще не авторитет. И все же я склонен думать, что такие манеры, такой подход к людям некоторые командиры старались выработать в себе из хороших, в общем-то, побуждений, стремясь как можно быстрее утвердить себя. И многие из них, натолкнувшись на неудачу, делали правильные выводы, перестраивались, становились более требовательными, строгими. И тогда такие их качества, как общительность, доброжелательность, становились надежными союзниками.

Гораздо хуже, когда с первых же своих шагов командир как бы изолируется от людей, проявляет неуважение к ним. Причем не всегда это неуважение выражает в окрике, в повышенных интонациях. Я на войне встречал командиров, которые в обращении с подчиненными были довольно резкими, суровыми, однако им верили, за ними охотно шли. И не только потому, что это были сильные натуры. Убежден, дело в другом. Люди очень тонко чувствуют, когда командирская твердость действительно обусловлена необходимостью, заботой об общем деле, а когда за ней стоит стремление начальника во что бы то ни стало утвердить свое "я", проявить свою власть. Каким-то шестым чувством мы всегда улавливали, где любование собой, высокомерие, опьянение возможностью повелевать людьми, а где глубокая озабоченность, искреннее желание научить, заставить подчиненных хорошо делать то, ради чего они призваны в армию. На фронте это была тревога за исход боя, за то, чтобы сохранить, насколько возможно, человеческие жизни.

Вот таким, целиком отдающим себя делу, мне запомнился Николай Терентьевич Волков. В полку он был ветераном, воевал с начала августа сорок первого, командовал взводом, был помощником начальника штаба, а затем командиром батальона и начальником штаба полка. В мае сорок четвертого он примет наш полк. Уже в первых боях Волков заслужил орден Красной Звезды и медаль "За отвагу". За умелое руководство подразделениями полка при форсировании Днепра, захвате и расширении плацдарма, а также за личное мужество и отвагу, проявленные в боях, Николаю Терентьевичу было присвоено звание Героя Советского Союза.

Начальник штаба был холост, "Служба помешала", - отшучивался он. Мы знали, что чуть ли не через день он писал письма своей матери и брату на Алтай. Эти письма обычно состояли из трех-четырех предложений. Дескать, жив, здоров, бью фашистов, дойду до Берлина, будьте уверены.

Любое дело спорилось в руках Волкова. В мыслях и поступках он был быстр и решителен. Всю ответственность умел взять на себя. Вот за это и многое другое начальника штаба в полку любили.

Гвардии подполковник Мильнер внешне был противоположностью Волкова. Плотная, приземистая фигура его была знакома каждому бойцу. От него необъяснимо веяло какой-то внутренней силой. Рафаил Исаевич был медлительным в движениях. И речь его была неторопливой, мягкой, но убедительной. Добродушное лицо вызывало доверие. Люди легко ему открывались. В действующей армии Мильнер с начала войны. За личную храбрость в бою был награжден орденом Красной Звезды. Комиссар имел большую семью и в своей полевой сумке бережно хранил фотокарточку жены и трех сыновей.

И с Волковым и с Мильнером мне еще предстояло пройти немало фронтовых дорог, и все эти подробности из их жизни я узнаю потом. А сейчас, набравшись решимости, я вскинул руку к пилотке, сделал шаг вперед и доложил:

- Лейтенант Манакин прибыл для даль...

- Ба-а! - не дал закончить доклад Мильнер. - Ты посмотри, Николай Терентьевич, какое пополнение мы получили!

Он вышел из-за стола, взял по-отечески меня за плечи:

- Ну-ка, покажись, покажись, крестник. Хорош! Кажется, только вчера мы тебя на офицерские курсы посылали. Давай садись, рассказывай.

В двух словах я поведал о своей учебе, поблагодарил Мильнера и Волкова, что помогли вернуться в родной полк, особо подчеркнул, что горю желанием увидеть боевых друзей-товарищей.

- Направим его снова в роту автоматчиков. Командиром взвода. Вы не против? - выслушав меня, спросил Мильнер у начальника штаба.

- Какие могут быть возражения, - ответил Н. Т. Волков. - И командир полка поддержит такое решение. Принимай, Михаил, взвод и воюй на славу. Теперь ты не только за себя, но и за людей отвечаешь. Береги солдат, не посылай на гиблое дело, терпеливо их учи и сам учись у них. А бойцы тебя не подведут.

Я был тронут такой встречей. А они, старшие товарищи, понимая мое состояние, старались придать мне уверенности, но между делом умело внушали, что меня ждет трудная командирская судьба.

Уже получив разрешение идти, я не выдержал и спросил, что это за выстрелы раздавались час назад. Волков, улыбнувшись, удовлетворил мое любопытство:

- Фашистских разведчиков обнаружили. Мы им предложили сдаться. Вначале отказались. Пришлось поколотить немного. Потом опомнились, жить захотели. В роте тебе поподробнее расскажут. Вечерком мы с комиссаром зайдем к вам. Есть приятное дело...

Неторопливо шагая в расположение роты автоматчиков, мысленно перебирал различные варианты своей встречи с товарищами и не заметил, как тропинка ушла в сторону: я неожиданно оказался перед лесной поляной, покрытой невысокой и еще сочной травой. Была она метров семьдесят в длину и столько же в ширину. Не могу сказать, будто меня очень насторожила перестрелка, о которой только что шла речь в штабе полка, но захотелось побыстрее проскочить эту поляну, оказавшуюся на моем пути. Скорее всего, во мне инстинктивно сработал опыт зимних боев. Мне на всю жизнь запомнилось, что такое для наступающего бойца открытое пространство, когда буквально каждой клеточкой тела ощущаешь свою незащищенность. И вдруг в самый разгар жаркого июльского дня с такой отчетливостью я представил себя лежащим в промороженном снегу под огнем противника, что невольно поежился. Пытаясь отогнать не очень-то приятные воспоминания, попробовал думать о том, как командир роты гвардии капитан Кудояр представит меня взводу, какие слова при этом произнесет. Но, странное дело, только подумал о Кудояре, как с поразительной отчетливостью вновь передо мною возникло студеное заснеженное поле, а впереди черные домишки деревни Попково.

Тогда, в январе, наша 12-я гвардейская стрелковая дивизия была передана в распоряжение командующего войсками 10-й армии, которая сдерживала контрнаступление немцев в районе Сухиничей. За три ночи ускоренным маршем мы прошли до сотни километров и, не успев толком освоиться на новом месте, приняли на себя удар контратакующих гитлеровцев. Тяжелые были бои. Однако дивизия не только выстояла, но и сама перешла в наступление. Наш полк, помню, освободил несколько населенных пунктов, но на рубеже железной дороги между Куклино и Попково сил, видимо, уже не хватило. Да и немцы успели здесь крепко окопаться, насытить свою оборону огневыми средствами.

- По моему сигналу делаем рывок во-он до тех кустов и залегаем, ставил задачу гвардии капитан Кудояр. - Надо сделать всего три таких рывка. Чем быстрее и решительнее мы будем атаковать, тем меньше будет потерь. Всем понятно?

Все было понятно. Но тот, кто в рядах матушки-пехоты атаковал зимой врага, знает, каких нечеловеческих усилий это стоило.

Мы бежим по рыхлой целине, утопая по пояс в снегу, с трудом одолевая каждый метр. Рвемся вперед, несмотря ни на что. И все же, не добегая метров двадцать до кустов, залегаем. Кажется, уже никакая сила не поднимет бойцов.

- Вперед, гвардейцы! Вперед!!! - Это над полем слышен голос Кудояра.

И мы поднимаемся. Три, четыре раза начинала рота атаку, и каждый раз густая завеса вражеского огня преграждала путь.

Как это мучительно и тяжело - лежать в снегу, когда до траншей врага осталось каких-то полсотни метров. Но невозможно даже поднять голову. Кажется, что воздух звенит и стонет от разрывов снарядов, от свиста пуль. Гибнут товарищи. Снег обагряется кровью.

Каждый из нас понимал: если остаться вот так лежать в бездействии на снегу, всех нас ждет одна участь. Надо, во что бы то ни стало надо найти силы встать, подняться навстречу огню!

- Мишка! Миша ! - Я даже не сразу понял, что это голос Кудояра. Когда он оказался рядом, трудно сказать. - Ты видишь воронку? Во-о-он там. Из нее дзот можно достать гранатами. Понял? Ползи к сержанту Байло. Скажи - мой приказ. Стой! Передай ему и мои гранаты.

Вдавливаясь в снег до самой земли, я пополз к Байло, передал приказ ротного, отдал ему гранаты.

- Добро, - сказал сержант, выслушав меня. Слегка приподняв голову, он как бы изучал ситуацию, прикидывал расстояние до воронки, до дзота. Затем еще раз хрипло повторил: - Добро.

С замиранием сердца следили мы, как он метр за метром приближается к воронке. Заметили сержанта и фашисты. Пули взрыхляли снег то спереди него, то сзади, то совсем рядом. Но вот он исчез в воронке. А через несколько секунд в сторону фашистского дзота полетели гранаты. Одна, другая, третья...

И тогда над цепью роты поднялся гвардии капитан Кудояр:

- Гвардейцы, за Родину, вперед!

В едином порыве ринулись мы в решающую атаку, навстречу бьющему в упор свинцу. А впереди бежали гвардии капитан Кудояр и гвардии сержант Байло, мой командир отделения. Сибиряк. Большой и крепкий, как таежный кедр. Мои командиры, сильные, бесстрашные люди, словно прикрывали меня от вражеских пуль...

До фашистских траншей осталось десять, пять метров... Вот она! Еще шаг, еще!

Спрыгнув в траншею, я увидел, как в тесном пространстве в жестокой схватке сцепились трое: Байло и двое фашистов. Мгновение - и со всей силой, на какую был способен, я ударил прикладом автомата одного из гитлеровцев, потерявшего каску, по голове. Тот охнул и медленно съехал на дно траншеи.

- Молодец, Мишка! Бей гадов!

Байло переступил через второго лежащего гитлеровца и рванулся по траншее вправо.

А я остался. Неуклюже привалившись затылком к стене траншеи, вытянувшись обмякшим телом, смотрел на меня незрячими уже глазами... тот самый солдат, которого мгновение назад настиг мой удар. И я вдруг почувствовал, как ноги мои стали будто ватными, а на тело навалилась страшная усталость. Чтобы справиться с дрожью, невесть почему охватившей меня, застегнул ватник, присел.

Бой затихал. Враг бежал, оставив траншеи. А я все никак не мог унять волнение.

В таком положении и нашел меня Кудояр. Заглянув мне в глаза, сильно тряхнул за плечи. Он понял все.

- Товарищ гвардии капитан, это я убил его...

Кудояр присел рядом:

- Да, ты убил врага. Ты, рядовой Манакин, выполнил свой долг.

И капитан неожиданно произнес другим тоном:

- На войне, Миша, убивают. Или он тебя, или ты его. Середины не бывает. И не может быть. Посмотри назад - сколько наших товарищей полегло. Это он стрелял, твой враг. Он пришел на нашу землю, а не ты на его. Пришел как разбойник. И цели у него разбойничьи. А ты защищаешь Родину, сестер своих, матерей. Вспомни, что они в твоей деревне натворили, сколько горя оставили после себя...

Слова ротного успокоили меня. Мне даже стало неловко за минутную слабость, но Кудояр и эту перемену в настроении почувствовал, уже другим, строгим голосом завершил беседу:

- А за смелые та умелые действия благодарю. Буду представлять к медали...

Эту медаль тогда мне так и не удалось получить. Сержант Байло рассказывал, что командир полка дважды вызывал ротного и спрашивал, за что, мол, награждается Манакин. Но представление все же подписал. А через неделю я уехал на курсы.

И вот теперь, по лукавым огонькам, игравшим в глазах Волкова, когда он обещал прийти вечером в роту с приятной вестью, я догадался: медаль, видно, не потеряна, он конечно же намекал на ее вручение.

Но это будет вечером. А пока, с наслаждением вдыхая густые запахи разогретого солнцем леса, я приближался к расположению роты и мысленно повторял слова своего доклада о прибытии. Однако с докладом пришлось повременить. Первый же встретившийся мне сержант быстро ввел в курс дела. Оказалось, что в роте автоматчиков не было сейчас ни одного офицера. Все три месяца, которые я провел на курсах, полк вел тяжелые бои. Лейтенант Воронежский и младший лейтенант Аксамитный находились на излечении в госпитале, а командир роты гвардии капитан Кудояр пошел с сержантом Байло принимать молодое пополнение.

Что же делать дальше? Не могу сказать, что мною владели только радостные чувства, вызванные появлением в родной роте. К ним подмешивалась и тревога: как-то сложатся у меня отношения с солдатами, с сержантами? Ведь совсем недавно они меня, мальчишку, учили воевать, опекали меня, когда надо - поругивали. А вот теперь я иду к ним командиром... Мне еще в училище советовали: "Лучше бы ты в другой полк, легче начинать будет". Нет, оставайся самим собой, решил я, и все сложится нормально. Но вот сейчас, перед встречей с боевыми товарищами, во мне боролись два противоположных чувства. С одной стороны, очень хотелось побыстрее предстать перед друзьями в новенькой офицерской форме, чтобы они увидели, как я разительно изменился, стал солиднее, а с другой - не покидало сомнение: а вдруг не признают во мне лейтенанта, будут подтрунивать, как над молодым петушком...

Но мои опасения развеялись неожиданно.

- Мишка! Манакин! - вдруг окликнул меня рослый солдат. - Товарищ лейтенант!

Оглянувшись, я узнал Алексея Лапика и так обрадовался этой встрече, что вмиг забыл о своих сомнениях.

- Неужели к нам, товарищ лейтенант? Вот здорово! Как я рад. А у нас в роте все новенькие. Шутка ли - три месяца боев... Да я вас сейчас к капитану отведу. Вот будет радости. Это рядом, на сборном пункте...

Он, Алексей, каким-то образом сразу дал понять, что принял меня как командира, старшего по званию, и в то же время будет оставаться искренним, надежным, открытым товарищем. Он был мудрым человеком, рядовой Алексей Лапик. И мне стало легко, свободно.

- Спасибо, Алексей, я сам пойду представлюсь. А ты подожди здесь, расскажешь о товарищах: кто где...

- А-а, старые кадры возвращаются, - приветствовал меня Кудояр, обнимая и похлопывая по спине. - Рад за тебя. Возмужал. Ну что ж, принимай первый взвод автоматчиков. Будем вместе бить фашиста.

...Лапик, судя по всему, уже успел рассказать солдатам о новом командире взвода, и, похоже, рассказ его был выразительным, потому что во взглядах своих подчиненных я почувствовал какой-то почтительный интерес. И вообще благодаря Алексею мое вхождение в должность получилось более скорым и естественным, чем я предполагал. Как-то так случилось, что даже немудреное бытовое устройство взводного Лапик взял на себя: узнав, что я еще не обедал, он схватил котелки:

- Сейчас, я мигом принесу.

- Не надо! - запротестовал было я. - Сам схожу, кухня ведь рядом.

- Нет, - весело возразил Алексей, - вы командир взвода, не положено.

Так и стал он самым близким для меня в подразделении человеком и самым необходимым. Алексей добровольно взял на себя обязанности нештатного ординарца, за что я ему был очень признателен. Фронтовая жизнь показала, что без такого человека практически нельзя обходиться. Вот и получилось, что у командиров ротного и взводного звена такие солдаты несли двойную нагрузку. Очень часто при этом офицера и солдата связывала внешне неброская, но крепкая дружба.

Знакомиться ближе с личным составом взвода мне пришлось в ходе боев, боев тяжелых, упорных.

Пока я учился на курсах, в дивизии произошли большие перемены. Более двух месяцев она находилась в резерве, где пополнилась личным составом и техникой. В ходе подготовки к боевым действиям в мае проводились тактические занятия: надо было сколачивать подразделения. Активно велась в тот период партийно-политическая работа, значительно укрепились, особенно в ротном звене, партийные и комсомольские организации. В июне на базе нашей дивизии началось формирование 9-го гвардейского стрелкового корпуса, в который вошли еще несколько бригад и артиллерийский полк. Войска Западного фронта на брянском направлении готовились к большой операции. И 61-й армии был передан наш корпус. Таким образом, дивизия оказалась в составе ударной группировки этой армии и была нацелена на Волхов. Надо сказать, что наступление, начавшееся 5 июля 1943 года, не удалось. В течение нескольких дней, несмотря на многочисленные атаки, героизм бойцов и командиров, наши части не смогли прорвать оборону противника и перешли в конце концов к обороне.

Именно в этот период я вступил в командование взводом. Затишье было зловещим. Немцы вели упорную разведку, тщательно прощупывая наш передний край, и мы понимали, что они готовятся к активным действиям. И этот день пришел. 11 августа наш полк получил приказ форсированным маршем следовать в район населенного пункта Железницы с задачей сразу же контратаковать противника, прорвавшего на одном из участков наш фронт.

Летние ночи коротки. С рассветом нас обнаружила на марше вражеская авиация. Но, несмотря на бомбежки, к полудню мы уже были близки к заданному рубежу. Правда, и гитлеровцы к этому времени уже овладели Железницей. Нашим подразделениям пришлось с ходу вступать в бой. Там впервые и состоялось мое командирское крещение, там же впервые мне пришлось участвовать в жестокой рукопашной схватке. Ближнего боя немцы не выдержали. Наступление их захлебнулось.

Никогда мне не забыть тех августовских боев. Потом мы уже в деталях узнали, какие надежды гитлеровское командование возлагало на летнюю кампанию сорок третьего года. По расчетам стратегов вермахта наши армии не должны были выдержать всей мощи запланированного удара. Но стойкость и массовый героизм советских воинов опрокинули эти расчеты. Мне, командиру взвода, со своих позиций, конечно, трудно было тогда представить во всем масштабе развернувшееся сражение, и все же самое главное я знал: люди наши дрались не на жизнь, а на смерть. Этот наш духовный запас, наше моральное превосходство враг-то и не мог учесть. Люди, с которыми мне довелось вместе пройти сквозь невероятные испытания, заслуживают того, чтобы о каждом написать повесть. Я счастлив, что мне довелось за годы войны увидеть столько ярких характеров, столько сильных личностей.

Как сейчас вижу красивое, открытое лицо майора Ивана Федоровича Архипова. Его глаза помню, улыбчивые и внимательные. Он быстро располагал к себе. Помню, и я, молодой командир взвода, сразу проникся к нему доверием. Но ведь это потому, что он умел себя так поставить. Прямо скажем, не так уж много на фронте выпадало свободных минут и благоприятных ситуаций для задушевных бесед комбата со своими взводными. А он находил. Считал своим долгом в любых условиях подчиненных учить, поддерживать, растить.

- Ты, Михаил Федорович, стал офицером, - не раз говорил мне Архипов. Тебе вверены жизни людей. Найти подход к каждому солдату, постараться понять, чем он живет, о чем думает, - это величайшее искусство. Без знания людей нет уверенности в том, что твой приказ будет выполнен наилучшим образом. Да и как идти в бой, если не знаешь возможностей солдата, если не уверен, как он поведет себя в той или иной ситуации?..

Сейчас эти советы, может быть, и кажутся мне очевидными, но тогда ой как нужны были.

Гвардии майор И. Ф. Архипов был ветераном полка. После окончания Орловского военного училища он прошел весь боевой путь с дивизией от ее первых сражений и до завершения войны. О смелости и волевых качествах этого офицера ходили легенды. О нем хорошо написал в своей книге "Сквозь дым и пламя" командир нашей дивизии Герой Советского Союза генерал-лейтенант Д. К. Мальков. Солдаты и офицеры любили его, часто приходили к нему за помощью и советом. Архипов никогда никому ни в чем не отказывал. Он знал каждого человека в полку, умел настроить его на преодоление любых трудностей, но и сам в тяжелую минуту мог мобилизовать воедино все свои знания, волю и один выполнить то, что не под силу даже нескольким.

Помнится, на наши позиции налетело несколько десятков вражеских самолетов (И. Ф. Архипов тогда уже был начальником штаба полка). Такой бомбежки и прежде, да и до самого конца войны больше не было. Земля стонала от разрывов, дыбилась и крошилась, чтобы вновь содрогнуться от страшной боли. Вверх летели какие-то обломки, вырванные с корнями кусты ракитника. Казалось, никто живым не останется в этом аду.

Наконец фашистские самолеты улетели. Но воздух еще долго был черным и смрадным. А когда немного просветлело, то мы увидели, что на наши позиции ползут танки, а за ними идут цепи вражеской пехоты. Начал я готовить людей к бою. Посчитал - активных штыков во взводе осталось только девять.

- Ничего, товарищ лейтенант, отобьемся, - говорит Лапик. - Жаль только, что командира полка и начальника штаба тяжело контузило.

- Откуда знаешь? - вырвалось у меня.

- "Солдатское радио" передало. - Лапик кивает вдоль траншеи, где готовились к бою автоматчики.

Вскоре и другое неприятное сообщение передало "солдатское радио" ранен командир роты. Это значит, что мне надо принимать командование. А фашисты все ближе.

Неожиданно в траншею ввалился связист с телефоном и катушкой за спиной.

- Будете говорить с Архиповым, - сказал он. - Только громче кричите. Оглох майор совсем.

- Манакин! - услышал я ровный и спокойный голос Архипова. - Слушай меня и не перебивай. Немцев подпусти поближе. Бей наверняка. Назад - ни шагу. Посылаю тебе в подкрепление отделение старшего сержанта Воронова. Он и боеприпасов подбросит. А теперь говори ты...

Только после боя я узнал, что гвардии майор И. Ф. Архипов, будучи сильно контуженным, от эвакуации отказался и принял командование полком на себя. Потеряв слух, он продолжал управлять боем. Для этого брал телефонную трубку, отдавал в нее приказы командирам подразделений, а затем передавал трубку телефонисту. Тот, выслушав доклады офицеров, передавал их содержание Архипову, для чего кричал что есть мочи ему в ухо.

Но об этом я узнал позже. А тогда спокойный и рассудительный голос майора вернул мне уверенность в своих силах, снял сковавшую меня, да и многих бойцов, растерянность, внушил веру в победу. Ту фашистскую атаку мы выдержали во многом благодаря воле и собранности гвардии майора Архипова.

Что и говорить, тогда, да и сейчас, спустя многие годы, я не перестаю удивляться смелости, мужеству, выдержке моих старших товарищей-командиров. Личным примером, дружеским участием они учили меня науке побеждать, заботились о моем становлении, выковывали характер. И первую скрипку во всем этом воспитательном процессе играл, безусловно, мой новый командир роты гвардии капитан А. М. Денисов.

Алексей Михайлович закончил Рязанское пехотное училище. Где-то под Горьким у него осталась мать, которая часто писала ему длинные письма. И в них укоряла сына за то, что он так и не женился до войны, не оставил ей внука или внучку. Был Денисов веселым, смелым и находчивым офицером. Воевал он отважно, умел проявить воинскую хитрость, смекалку в бою, тому же учил и нас, молодых офицеров.

- На то и голова, чтобы думать, как обхитрить врага, а не для того, чтобы подставлять ее под пулю. Лезть на рожон - ума не надо, - часто говорил он, подводя итоги очередного боя.

Однажды А. М. Денисов отчитал меня за то, что я не так возвел проволочные заграждения перед позициями взвода.

- Прежде чем ставить "козлы", подумай, куда ставить, - говорил он. Надо не себе создавать трудности, а врагу. Для этого надо поставить себя на его место и критически взглянуть с его точки зрения, где выбрать направление для наступления. Когда поймешь, откуда пойдет фашист, на тех маршрутах движения и возводи инженерные сооружения, ставь мины, прикрывай огнем. Понял? А теперь давай подумаем об этом на месте...

Таких малозаметных на первый взгляд уроков Денисов преподал мне не один десяток. Однажды перед хутором прижали нас к земле пулеметы врага. Час лежим, два. Мороз жмет, вьюга начинается. Хорошо, что одеты в маскировочные халаты, не так заметны на снегу. Но холод адский, замерзнем, и все тут.

И командир роты отстегивает флягу со спиртом. Сам отхлебнул и велел по цепи передавать.

"Зачем, - подумалось, - он это делает? Каплей не согреешься". Но отхлебнул чуток, передал другому - и как-то легче стало. А тут разыгралась метель. Она ухудшила видимость, фашисты стали стрелять без прицеливания, по площадям. Слышу по цепи - новая команда Денисова: "Через пять минут атака, приготовиться!"

Первым поднялся командир роты, за ним бойцы. Встали, кричать "ура" уже не могли, пошли молча. Хутор взяли.

- Ты думаешь, люди пошли навстречу пулям после глотка спирта? спросил меня после боя Алексей Михайлович и сам же ответил: - Нет. Получив флягу из рук товарища, каждый из них как бы почувствовал плечо друга, отвлекся от мысли о возможной гибели, о лютом морозе, о неприступности фашистских позиций. Вот на что я рассчитывал, когда передавал флягу.

Гвардии капитан А. М. Денисов стремился донести до глубокого сознания каждого молодого командира твердую убежденность, почему надо поступать так, а не иначе, учил нас мыслить творчески, постоянно анализировать свои действия и действия противника.

Помню такой случай. Нашему взводу автоматчиков было приказано сопровождать и прикрывать группу разведчиков, ходивших в тыл врага каждые двое суток. Мы выдвигались за проволочные заграждения на нейтральную полосу и там ждали, находясь в готовности вступить в бой с противником, если тот обнаружит нашу возвращающуюся поисковую группу.

Над истерзанным "ничейным" полем царила тишина. Передний край казался безжизненным. Но вот послышалось какое-то шуршание: наши разведчики проползли мимо нас. Стали свертываться и мы, то есть группа прикрытия. Приступили к делу и саперы, стали сноровисто восстанавливать минные и проволочные заграждения.

Уже при отходе я уловил какое-то движение за проволокой и неясное мелькание теней на той стороне. Оставаясь на месте, я через связного доложил об этом Денисову. Тот появился скоро, долго наблюдал за происходящим, спросил, что я думаю об увиденном и услышанном.

- Немцы минируют тропы. Давайте ударим по ним из автоматов, - шепотом предложил я.

- Отставить! - улыбнулся в темноте Денисов. - Думай. Постарайся обосновать, зачем понадобилось фашистам идти следом за нашей разведгруппой.

- Намерений их не знаю, но, похоже, они к нам собираются. Наверное, мины снимали, - пытался я размышлять.

- Молодец! Это уже ближе к истине, - похвалил ротный.

Предположение мое подтвердилось следующей ночью. Немецкая разведка попыталась нас перехитрить: пройти к нам в тыл, используя наше же окно. Но благодаря бдительности, своевременно разгаданным планам врага их группа напоролась на засаду.

Много ценного из своих секретов передал мне и другой мой старший фронтовой товарищ гвардии капитан Федор Гаврилович Гаврилов. Имя его в полку произносили с неизменным восхищением. Когда я начал службу в полку, он был еще лейтенантом. Но за его плечами уже имелся немалый боевой опыт. Гаврилов отслужил кадровую, воевал на Карельском перешейке. В Ленинградской области у него остались жена и два сына, Федор Гаврилович не имел с ними связи и очень переживал, постоянно тревожился, что они могут попасть в фашистскую неволю.

Помню его открытое волевое лицо, живые, цепкие, остро поблескивающие глаза, полные неукротимой энергии и душевного огня. Даже в непокорном чубе его густых темно-русых волос, который словно отказывался слушаться расчески, чувствовалась неугомонная, по-русски широкая, натура. Он был улыбчив, никогда не терял присутствия духа.

Гаврилов умел, казалось, все: мастерски стрелять и метать гранаты, двигаться бесшумно как тень и с терпением истого охотника часами выслеживать врага, устраивать засады и брать "языков". Мы жили с ним в одной землянке, и он многое передал мне из своего богатого арсенала. Федор Гаврилович мог, доходя до мельчайших деталей, часами рассказывать о способах борьбы с врагом. Он совершил столько подвигов, что рассказ о них составил бы добрую книгу.

Однажды наш полк вел упорный бой за высоту. Фашистский дот не давал продвинуться ни на шаг, вел сильный огонь.

У Федора Гавриловича возник дерзкий план уничтожения дота. Получив разрешение командира полка и взяв несколько противотанковых гранат, он пополз на высоту. Фашисты заметили его, усилили огонь. Но Федор, искусно используя неприметные выбоины, ловко полз вперед. Мы прикрыли его дымовой завесой.

Смельчак подобрался к траншее, подходящей к доту. Одна за другой полетели гранаты. Вздрогнула от взрывов земля. Гаврилов мгновенно соскочил в траншею, затем в дот. Там ошалело метались оглушенные фашисты. Троих, оказавших сопротивление, он уничтожил, а двух взял в плен. Рассказ об этом случае буквально передавался из уст в уста.

А через несколько дней о капитане снова заговорили. Вместе со взводом разведчиков он пробрался ночью в тыл противника, дерзкой атакой захватил поселок Дубровский и до подхода главных сил удерживал его, отражая непрерывные атаки фашистов.

Герой Советского Союза, кавалер многих орденов, Федор Гаврилович прошел с полком до Эльбы, увидел долгожданный день нашей Победы.

Можно еще долго рассказывать об опытных командирах подразделений, о моих старших начальниках, которые делали все, чтобы я, молодой офицер, как можно быстрее стал в боевой строй. Но не меньше труда и времени затратили на мое становление политработники, коммунисты, комсомольские активисты. Это они научили меня глубоко понимать суть происходящих событий и на нашем участке фронта, и на войне в целом, в нашей стране и во всем мире. Это они помогли мне осознать свое место в коллективе полка, на всю жизнь понять, что за судьбой каждого из нас стоит судьба нашего народа, судьба Родины. И с этим высоким сознанием своего долга шли мы в огонь сражений, ковали победу. Рассказать об этих людях, вспомнить их, почтить их подвиг - мой святой долг.

Идем на рукопашную

В ночь на 21 сентября 1943 года севернее Чернигова фашисты нанесли сильный контрудар по войскам 61-й армии. Наша 12-я гвардейская дивизия, входившая в ее состав, находилась в резерве, а 32-й полк совершал в это время марш к линии фронта. Мы получили распоряжение повернуть севернее Чернигова на Петрушино, атакой с ходу овладеть Осняками, Вебичами, Гусинками и дальше наступать к Днепру.

Полк спешил в район Петрушино. Прошедшие накануне дожди размыли проселочные дороги, затрудняли движение артиллерии, сковывали маневр. Больше всего мы не хотели, чтобы нас обнаружила авиация противника: деваться с техникой некуда. И того, чего мы опасались, миновать не удалось.

Ранним утром, едва взошло солнце, над головой нашей колонны пронеслись четыре "Хейнкеля-111". Они появились внезапно, со стороны солнца. Шли низко, над самым лесом. Видимо, фашистские летчики и сами, не ожидая увидеть в этом месте воинскую колонну, от неожиданности потеряли несколько важных мгновений, потому что открыли огонь явно с опозданием: их пушки и пулеметы успели ударить лишь по разъезду конных разведчиков во главе с гвардии лейтенантом Т. Ф. Кучеренко.

Пока самолеты делали разворот, стрелковые батальоны успели рассредоточиться. Бойцы нашей роты побежали в густой кустарник, что находился справа.

- Приготовиться к стрельбе по самолетам! - раздалась команда. - По самолета-а-ам!

Вскинув вверх автоматы, мы до рези в глазах стали всматриваться в голубое небо, время от времени поглядывая на дорогу: успеют ли другие рассредоточиться?

Хуже всех было артиллеристам. Лошади, измученные быстрым ночным маршем, не смогли перетащить орудия через кюветы, заполненные водой, и застряли. Отчаянные крики ездовых, артиллерийской прислуги нагнетали тревогу в солдатские сердца, вызывали жалость к лошадям, которых нещадно хлестали кнутами.

Первыми увела орудия под спасительную сень листвы батарея 76-мм орудий. Я видел, с каким ожесточением гвардии старший лейтенант В. А. Акимов, ухватившись за станину, тянул орудие к лесу и кричал:

- Разом! Взяли!

С командиром этой батареи Василием Ивановичем Акимовым мы потом крепко сдружимся. Совместные тяжелые бои помогут мне понять, откуда у этого хрупкого на вид офицера в критические минуты обнаруживается большая физическая сила, непреклонная воля. Когда осенью 1942 года он пришел в полк, многие думали, что ему будет трудно выдержать трудности походно-полевой жизни. Но вскоре этот смоленский парень развеял такие сомнения. В полку он вставал раньше всех, обязательно делал зарядку, обливался холодной водой, приговаривая: "Врешь, не убьешь, мы еще дадим залп по Берлину!" Но дошел он только до Бреста, где был тяжело ранен.

Именно тогда, во время этого налета, я, пожалуй, впервые с такой остротой осознал, что значит быстрота командирского мышления. Потом и самому приходилось попадать не раз в такие ситуации, когда на размышления отводились секунды. Видел, как в эти мгновения люди на глазах преображались. Тихие, даже флегматичные люди становились вдруг сурово-решительными, уверенными в себе. И наоборот, знал офицеров, которые в обычной, обстановке оставляли впечатление людей уверенных в себе, энергичных, способных повелевать другими, а когда попадали в положения критические - проявляли замедленную реакцию и даже неуверенность.

Повторяю, речь идет о ситуациях критических, подобных той, которая сложилась, когда на нас налетели "хейнкели". Ведь какая задача молниеносно возникла перед командирами? Немедленно рассредоточить и людей и технику. Юркому самолету, чтобы выйти на повторный заход, времени много не надо. Замешкаешься - пропал. Но как быть? Слева от дороги местность несколько возвышеннее, чем справа, но открытое пространство перед кустарником пошире. Естественно, и времени на его преодоление, если следовать формальной логике, понадобится побольше. Но именно сюда без колебания повернул свою батарею гвардии старший лейтенант Акимов.

А вот командир батареи 45-мм орудий гвардии младший лейтенант Иван Дерябин дал своим подчиненным команду рассредоточиться вправо. И это было ошибкой. Хотя спасительный лес и ближе, однако местность оказалась топкой, орудия сразу же завязли в болоте. Дерябин бегал, кричал, ругался... Выручил командир стрелкового батальона гвардии капитан Е. И. Генералов: он мигом смекнул, что находится ближе всех к застрявшей батарее, и тут же бросил одну роту на помощь артиллеристам. Бойцы буквально на руках дотащили орудия до березовой рощи. На этот раз беда миновала.

Когда фашистские самолеты появились над дорогой, она оказалась безлюдной. Прицельно бомбить и обстрелять придорожные рощи и кустарник со второго захода они не смогли, да и помешал им это сделать плотный огонь из стрелкового оружия. Лишь на третьем заходе, набрав достаточную высоту, самолеты нанесли урон полку: мы потеряли несколько лошадей, сгорел грузовик ЗИС-5.

Так в одном эпизоде по-разному проявили себя командиры. Казалось бы, оснований для каких-либо обобщений вроде и нет: подумаешь, мол, повернул не влево, а вправо. Может быть, и Акимов подал своим команду не думая, механически. Бывают же счастливые случайности?

Бывают. И все-таки в данном случае это было продуманное решение. Конечно, Акимову некогда было, подперев рукой подбородок, размышлять над обстановкой. Однако действия его были далеко не механическими, что он и подтверждал потом неоднократно. Немалый командирский опыт войны, хорошая наблюдательность, сметка, быстрая реакция - все это и многое другое, слитое воедино и обостренное возникшей ситуацией, мгновенно выдало в сознании офицера правильное решение.

А вот Иван Дерябин, человек горячий, скорый на решения, смелый в поступках, - ошибся. Правда, воевал он поменьше Акимова. Пришел к нам из полковой школы. Крепкий, жизнерадостный, энергичный, он нравился подчиненным. Можно сказать, бойцы любили своего командира за смелость, за самоотверженность во всем. Он не боялся проявить инициативу, за короткое время был награжден орденом Красной Звезды, медалью "За отвагу". Убежден, что постепенно он бы приобрел те самые качества, которых ему так иногда не хватало в критические моменты боя. Но война, к сожалению, ждать не умеет. В одном из боев командир, недооценив ситуацию, опоздал с перемещением батареи, артиллеристы не успели как следует оборудовать огневые позиции и понесли большие потери. Погиб и гвардии младший лейтенант Дерябин.

Но тогда, в то сентябрьское солнечное утро, никто из нас так далеко не заглядывал и не предполагал, что пройдет всего лишь несколько часов и мы попадем в такой переплет, когда каждый окажется сам себе командиром, каждый вынужден будет принимать решения на свой собственный страх и риск.

Утром нас еще раз бомбили фашисты. Только на сей раз против нас действовали "Юнкерсы-88". Но мы уже были научены горьким опытом и находились начеку.

По мере приближения к переднему краю все яснее и громче становилась канонада, навстречу попадались повозки с ранеными. Вскоре звуки боя были уже совсем близко.

К установленному времени полк успел бы выйти к высоте 150,7. Но за пять-шесть километров до нее нас остановил прибывший из штаба дивизии офицер: немцы удачно контратаковали на этом участке и могут вот-вот занять высоту, к которой шли и мы. Пока командиры стрелковых батальонов и наш командир роты гвардии капитан Денисов получали задачу от командира полка, мы еще раз осматривали автоматы, готовили гранаты, брали про запас патроны.

Я тоже сосредоточенно занимался снаряжением автоматного диска, когда ко мне подошел Алексей Лапик.

- Товарищ лейтенант, - сам он был серьезен, а глаза улыбались, - наша ротная троица держит в сумках пшеничную муку вместо противогазов. Все боеприпасы берут, а они муку...

Ротная троица - это три гвардии младших сержанта: Ященко, Грищенко и Мищенко. Все трое сдружились между собой и мечтали поскорее прогнать фашистов за Славутич, освободить "ридну Украину".

Бойцы они бывалые. Знал я: не только провиантом, но и боеприпасами они себя не обделят, но все-таки интересно было узнать, что сержанты затеяли.

- Что за самодеятельность? - строго спросил я у старшего из них, Николая Ященко.

- Та тож не самодеятельность, - улыбнулся в пышные усы Ященко и за спиной щутя показал Алексею Лапику свой увесистый кулак. - Тож мы для бойцов варэныки зробыть хочемо, да таки, щоб сам гоголивский Пацюк позавыдував.

Его поддержали приятели, пояснив, что муку нашли в обозе, который фашисты бросили при отступлении.

Но в этот раз им так и не удалось сварить вареники для товарищей. Пройдет совсем немного времени, и Ященко будет ранен, отправлен в госпиталь. В третий раз. А всего за четыре года войны он был ранен и контужен пять раз. Последний - уже в конце войны, при штурме города Альтдамма, где отважно вел бой вместе со своим отделением. Газета "Правда" за 18 апреля 1945 года так напишет о нем: "Ященко воевал под Козельском, под Тулой, Калугой, форсировал Днепр, дрался под Брестом, Ригой, Варшавой и вот теперь дошел до Штеттина. В последнем сражении... он был ранен, но в санбат не ушел до конца боя".

А через два дня, 20 апреля, командир полка гвардии подполковник Н. Т. Волков вручит гвардии сержанту Н. Ященко три медали, которые он заслужил, но из-за ранений не успел получить. В том числе и медаль "За оборону Москвы".

...А бой шел совсем близко. Судя по перестрелке - довольно интенсивный. Каждый из нас понимал, что нам этого боя не миновать. Но каждый по-разному скрывал тревогу, напряжение. Одни пытались шутить, другие - отвлечь себя каким-либо занятием. Алексей Лапик, как всегда в такие минуты, уже в десятый раз перепроверял наше нехитрое хозяйство, и в первую очередь оружие. Мне даже показалось, что сейчас он был озабочен несколько больше обычного.

И вдруг все бойцы роты словно замерли в ожидании: вместе с нашим ротным гвардии капитаном Денисовым пришел командир стрелкового батальона гвардии капитан Е. И. Генералов. Ясно, что начинается...

- Будем наступать на деревню Петрушино с высоты 150,7, - сказал он, оглядывая офицеров и сержантов роты. - Одно прошу, не лезьте, как в этих местах говорят, поперед батьки в пекло. Батальон пойдет за огневым валом. Вы продвигаетесь в этом направлении... Учтите: четкость, быстрота. Где будет трудно - туда и ударите...

Мы понимали, что командиру роты Генералов задачу уже поставил, а сейчас пришел с людьми поговорить, на бой настроить. Для себя он это считал обязательным. Приказ приказом, но его надо разъяснить подчиненным, вселить в них уверенность в успех, а у Евгения Ивановича это получалось. В нем удачно сочетались качества и командира и политработника.

Генералов был кадровым офицером, коммунистом. Он до войны закончил Хабаровское пехотное училище, воевал отважно и умело, за что имел орден Красной Звезды и несколько медалей. Люди чувствовали себя с ним уверенно, знали: комбат бойцов любил и берег. Солдаты его обожали и называли Батей, хотя родился он в 1919 году, а многие подчиненные были вдвое старше своего командира по возрасту. Запомнилась еще одна характерная для комбата особенность. Мы как-то привыкли, что содержание писем, которые Генералов получал от матери, в батальоне все почему-то знали. Очень часто Евгений Иванович читал их вслух, и это было захватывающее чтение, словно каждый от своих родных весточку получал, хотя мать комбата писала обычно о жизни в тылу, о женах и детях соседей, мужья и отцы которых были в действующей армии, перечисляла какие-то имена, подробности... Видимо, Генералов, как тонкий психолог, чувствовал, что эти письма снимают с бойцов напряжение перед боем, заставляют думать о тех лишениях, которые испытывают в тылу, вспомнить о своих близких, о доме.

Вот и теперь Е. И. Генералов привычно достал из планшета только что полученное письмо от матери, но читать не стал: времени в обрез. Внимательно посмотрел на каждого из нас и сказал:

- Мать пишет, что все у них только и спрашивают, когда же мы прогоним фашистов с родной земли. Да что вам говорить - вы знаете. Иногда стыдно подумать: все кажется, что топчемся на месте. Прошу вас, поговорите с бойцами. Ударить надо по-гвардейски. Наш полк должен показать пример...

Через некоторое время, развернувшись, в цепь, батальон гвардии капитана Генералова первым пошел навстречу врагу. Из донесений командира конной разведки гвардии младшего лейтенанта Кучеренко мы знали, что фашисты атакуют из сильно укрепленного пункта Петрушино в направлении высоты. 150,7. Значит, вскоре столкнемся с ними. Это будет встречный бой. Самый динамичный, полный неожиданностей. И как важно в таком бою сохранить наступательный порыв, решительность, проявить умение быстро ориентироваться!

- Товарищ лейтенант! - Рядом со мной оказался Алексей Лапик. Возьмите кинжал.

Видимо, я не без удивления посмотрел на знакомый трофейный тесак, которым мы обычно открывали банки с тушенкой, потому что Лапик настойчиво повторил:

- Возьмите. И у меня тоже есть.

Что за человек этот Лапик? Всегда он предвидел то, что произойдет. Как-то готовились мы к длительному маршу. Погода - лучше не бывает: солнце, ярко-голубое небо и теплый ветерок. А он тщательно сложил газету, запихнул ее в кисет с табаком и аккуратно сунул его... за пазуху.

- Это зачем? - спросил я.

- На закрутки, - не моргнув глазом ответил Лапик. - Дождь пойдет, как закуривать будем?

И действительно, через два часа разразился ливень. Вымокли мы, как говорится, до нитки. На привале бойцы полезли в карманы, чтобы сделать самокрутку, а бумага мокрая, расползается. Да и табачок промок. А у Лапика все чин чинарем. Добродушно посмеиваясь над молодыми автоматчиками, он отсыпает им табачку в сухие газетные листки и с легким укором приговаривает:

- Солдат должен всегда думать наперед: утром - о вечере, в обороне - о наступлении, за обедом - об ужине.

И вот теперь, перед боем, я вспомнил этот случай и, поблагодарив Лапика, взял тесак, на ходу старался приладить его к поясу, успокаивая себя мыслью о том, что нашей роте драться с врагом врукопашную вряд ли придется. Ведь автоматчики находились в резерве, и командир обычно пускал нас в дело лишь тогда, когда требовался мощный сосредоточенный огонь по врагу.

Размышляя так, я не учитывал одного: бой почти никогда не разворачивается по заранее намеченному плану, тем более встречный, где нельзя все продумать, все предусмотреть. И в данном эпизоде солдатская интуиция и боевой опыт Лапика оказались надежнее, чем мои, как мне казалось, логические соображения.

Лес все редел и наконец перешел в колючий кустарник. Видимо, наша рота продвигалась слишком быстро, потому что мы догнали батальон Генералова. Командир роты передал команду замедлить движение, но в этот момент раздался удивленный возглас:

- Братцы, так это же немцы!

На мгновение все замерли: действительно, слева и впереди нас, метрах в семидесяти, развернувшись в цепь, шли фашисты.

Еще не поняв, как я почему они оказались здесь, я вскинул автомат и, крикнув: "Огонь!", дал длинную очередь в сторону гитлеровцев.

Для фашистов наше появление тоже было неожиданным. Растерявшись на мгновение, они уступили нам инициативу в открытии огня.

Совсем рядом раздался чей-то звонкий голос:

- Бей фашистов! Вперед! Ура!!!

Кто подал команду, я так и не узнал. Да и не это было главным. В бою порой не всегда из-за грохота разберешь, какой приказ дает командир, но всегда чувствуешь, что от тебя требуется. Так и здесь, подхваченные единым боевым порывом, стрелки и автоматчики устремились навстречу врагу.

Если быть откровенным, то я старался потом никому не рассказывать об этом, первом в своей жизни рукопашном бое. Каждый из нас, конечно, предполагал, что рукопашная схватка возможна. Об этом мы не раз поговаривали. И обычно после таких разговоров я мысленно представлял, как буду действовать. Короткие и точные автоматные очереди... Стремительные движения... Резкие выпады... Удар прикладом... Кое-что в моих представлениях было от запомнившихся кинофильмов о войне, многое домысливал, но себя неизменно видел в критических ситуациях ловким, изобретательным, хладнокровным, метким и сильным.

Увы! Действительность оказалась весьма далекой от предположений. Уже с первых же секунд все развивалось не так, как хотелось бы.

Я побежал что есть силы вперед, не спуская глаз с высокого и, по всему видно, крепкого фашиста с погонами унтер-офицера. Он понял мои намерения, устремился мне навстречу. Я прекрасно понимал, что мне стрелять надо. Надо! Между нами оставалось метров тридцать! И все же он выстрелил первым. Только случайность спасла мне жизнь. По-видимому, фашист зацепился о корень боярышника и, пытаясь удержаться на ногах, подался вперед: очередь вспорола землю впереди меня.

Только тогда с меня слетело оцепенение. Я нажал на спусковой крючок, целясь своему противнику в грудь и голову. Но он продолжал бежать. Значит, я промазал!

Странное дело, потом, после боя, в своем диске я обнаружил еще десятка два патронов. Значит, пока я сближался с высоким унтером, можно и надо было еще стрелять. Но этого я почему-то не сделал, упустил драгоценные мгновения. Дальше мной руководили, скорее всего, инстинкт и ярость, чем какой-то осознанный расчет.

Лица врага я не видел - только его раскрытый, что-то орущий рот и заслонившая все впереди серо-зеленая ненавистная фигура. Секунда - и прямо перед моими глазами возник металлический блеск автоматного приклада. Стволом своего автомата отбиваю его в сторону, и... мы сталкиваемся с такой силой, что оружие вылетает из рук.

"Эх, Манакин, Манакин! Где же твои хитрые выпады, резкие уходы в сторону, молниеносные подсечки?!"

Получилось что-то вроде бестолковой уличной драки: мы колошматили друг друга кулаками, попеременно, по-борцовски, обхватывая друг друга за туловище, пытались свалить противника на землю... Чудом мне удалось одолеть унтера...

Когда я поднялся, то увидел, что рукопашный бой еще далеко не закончился. Рядом катались по глинистой земле двое, и трудно было узнать, кто же из них наш, а кто враг. Лишь по подметкам подкованных сапог разобрал, что белоголовый верзила, прижавший к земле своего соперника, фашист. Вот здесь и пригодился тесак... Словом, выручил я товарища. Опустил автомат, помог сесть гвардии рядовому Хадырову. Солдат никак не мог прийти в себя, но задерживаться возле него я не имел права: бой продолжался.

Выстрелов было мало, но борьба шла везде. Возле раскидистого тополя умело орудовал винтовкой со штыком низкий, коренастый и смуглый солдат. Рядом уже валялись, скрючившись, двое фашистов, и теперь он мастерски наседал на третьего. Гитлеровец уже не в силах был нападать. Он только успевал отбивать автоматом резкие выпады нашего бойца. Солдат мне был незнаком. Понимая, что в помощи моей здесь уже не нуждаются, я побежал дальше. А через несколько дней все соединение узнает о подвигах этого бойца, проявившего настоящее мастерство в рукопашной схватке. Дивизионная газета "За Родину" обобщит опыт штыкового боя гвардии рядового С. Шакирова, поместит его фотокарточку на второй полосе.

Я на мгновение растерялся: куда бежать? И вдруг сердце мое замерло: я увидел Лапика. Обхватив руками живот, согнувшись, он странно шатался из стороны в сторону. Когда я к нему подбежал и окликнул, он поднял искаженное болью и окровавленное лицо.

- Алексей, куда тебя?

Я хотел поддержать его, но он решительно покачал головой, отвергая мою помощь, затем с глубоким вздохом облегчения разогнулся, и (о чудо!) по его лицу пробежала улыбка.

- Понимаете... Прикладом в живот. Ух и сильно, гад. Но и свое он получил...

Лапик, кажется, окончательно пришел в себя и вдруг посмотрел на меня с тревогой.

- Что с вами? Куда ранены, в голову или шею? Потерпите, я сейчас...

- Откуда ты взял, - удивился я, наблюдая, как Алексей пытается разорвать индивидуальный пакет. - Давай вперед! Ты - влево, я - вправо. Слышишь, там еще дерутся. Сбор у дома лесника...

Но уйти и не взглянуть на то место, где схватился с унтер-офицером, я не мог. Обойдя кустарник, вновь столкнулся с Хадыровым. Он сидел, прислонившись спиной к молодому ясеню, и держал на коленях автомат. Ствол его был направлен в сторону лежащего фашиста. Глянув туда, я обомлел. Унтер-офицер лежал с открытыми глазами и жадно глотал воздух посиневшими губами. Придя в себя от изумления, я приказал Хадырову привести фашиста, когда опомнится, к домику лесника, а сам поспешил на звуки боя. Но для меня он уже кончился. Гитлеровцы, не выдержав рукопашной схватки, начали отходить, оставив на пожелтевшей осенней траве десятки трупов.

И лишь тогда я почувствовал невероятную усталость. До такой степени, что захотелось сейчас же, под ближайшим кустом, лечь на спину, хотя бы на минутку расслабиться. Но вдруг откуда ни возьмись - Лапик. И вновь в его глазах тревога!

- Давайте перевяжу, товарищ лейтенант...

- Да что ты ко мне пристал!

Я отмахнулся, но все же машинально провел ладонью по лицу: она вся была в крови. Что за чертовщина? И тут я еще раз представил себя лежащим под дюжим унтером, колючую ветку, лезущую в лицо... "Каким же, наверное, неуклюжим, смешным выглядел я со стороны".

Чувство досады охватило меня. И вместе с тем я впервые так остро понял необходимость психологической и физической подготовки для такого боя, необходимость тренировать себя на выносливость, на ловкость. Именно с того дня, даже при самой ненастной погоде, я старался всегда найти несколько минут, чтобы заняться физическими упражнениями.

Так война нам преподавала суровые уроки. Убежден, что каждый по-своему осмысливал удачи и неудачи рукопашной схватки. Горько переживали потери товарищей.

Гвардии старший сержант Алешин столкнулся с фашистским обер-лейтенантом в проломе стены разрушенного домика лесника. Резким ударом ногой он выбил из рук гитлеровца пистолет. Однако справиться с немецким офицером ему оказалось не под силу. Видимо, немец отлично владел приемами рукопашного боя. Мгновенно отпрыгнув в сторону, фашист выхватил нож и ловким движением метнул его в Алешина. У веселого и опытного бойца, оказалось, несколько замедленная реакция: не успел он увернуться от летящей финки. К счастью, нож был послан не очень сильно, и рана оказалась не смертельной, и через месяц Алешин вновь вернулся в свою роту.

Но не только он выбыл тогда из строя. Пройдя после боя немного вперед, у перевернутых немецких повозок мы с Лапиком встретили гвардии младших сержантов Мищенко и Грищенко. Они бережно несли в плащ-палатке своего раненого товарища гвардии младшего сержанта Ященко.

- Ничого, товарищ лейтенант, я дуже живучий. Скоро вернусь, - сказал он мне на прощание.

Пока мы вели рукопашный бой с двумя ротами фашистов, командир дивизии ввел в дело свой второй эшелон - 37-й гвардейский стрелковый полк. Вместе с 29-м гвардейским стрелковым они обошли Петрушино, овладели деревнями Голучими, Корольча, хозяйством Горки и Кукары. Два стрелковых батальона нашего полка при поддержке батареи 76-мм орудий отразили контратаку батальона вражеской пехоты, поддержанного танками.

Несколько дней, почти без сна и отдыха, с беспрерывными боями, продвигался наш полк вперед, к седому Славутичу. Наступая на левом фланге дивизии, мы получили задачу - нанести удар через хутор Привязка, деревню Слободка, обойти Любечь с юга и, прорвавшись к Днепру, захватить переправу противника чуть южнее озера Воскресенское.

Так уж случилось, что в хозяйстве Горки нашей роте вновь пришлось вступить в рукопашный бой. Только теперь уже ночью. Вернее, было это уже под утро. Тихо шумела уже тронутая осенью листва на тополях, дул бодрящий ветерок.

Наша рота вместе с разведчиками гвардии лейтенанта Кучеренко незаметно подобралась к крайним домам. Высланные вперед разведчики сняли двух часовых врага, что прикорнули в стогу сена у длинного хлева. Теперь мы ждали, когда начнут атаку два стрелковых батальона, в задачу которых входило овладеть высотой 140,0. Она находилась рядом с хутором, и оттуда днем он был виден как на ладони и, разумеется, хорошо простреливался. Но это днем, а сейчас еще темно. Лишь на востоке появилась узкая бледная полоска. Яркие звезды, проглядывающие через рваные облака, начали постепенно меркнуть.

- Они там заснули, что ли? - не то спросил, не то буркнул Лапик. Светает уже.

И только он успел договорить, как воздух содрогнулся от взрывов. Это бойцы батальона Генералова подползли к траншеям врага и забросали их гранатами.

Мы тоже рванулись вперед. Мой взвод по приказу Денисова брал два левых дома, что стояли особняком за высоким забором и в предрассветной дымке уже хорошо просматривались.

Проскочив ровную полянку, мы с Лапиком, Грищенко, Мищенко, Кравчуком и Хадыровым готовы были ворваться в первый дом. Группа гвардии сержанта Байло - в другой. С криком "Гутен морген, гады!" Кравчук полоснул из автомата по выскочившим из двери дома трем серым фигурам, хотел было сам вскочить в сени, но оттуда резанула длинная пулеметная очередь.

Кравчук в одно мгновение отпрянул за бревенчатую стену дома.

- Ложись! - крикнул Мищенко и бросил в открытую дверь гранату.

От взрыва дверь слетела с петель, высыпались стекла из окон.

Кравчук приподнялся, чтобы рывком попытаться вскочить в дом, но здесь на него прямо из окна свалился фашист в белых кальсонах. Именно свалился, а не прыгнул. Худо было бы Михаилу Кравчуку, если бы не бдительность опытного Грищенко. Как только гитлеровец показался в окне, сержант расторопно взял его на мушку и дал короткую очередь...

В это время Хадыров попытался влезть в дом через другое окно. Но когда он прыгнул на подоконник, изнутри широкоплечий фашист со всего размаху ударил его автоматом в грудь. Хадыров не удержался на ногах, но, падая, крепко схватился за автомат немца и потащил его за собой из окна. Оба упали на землю и покатились, намереваясь схватить друг друга за горло. Фашист был здоровее худенького и щупленького Хадырова. Он сумел выхватить нож и, прежде чем Лапик подскочил и приглушил его прикладом, нанести гвардейцу глубокую рану в грудь. На этот раз не повезло бесстрашному бойцу.

Ворвавшись в дом, мы в полутьме увидели двух мертвых гитлеровцев. В руках одного из них был ручной крупнокалиберный пулемет.

Группа сержанта Байло не смогла с ходу взять дом. С его чердака по атакующим ударил пулемет. Дважды бросали Байло и гвардии рядовой Ляхов гранаты, но после минутного молчания пулемет оживал вновь.

- Разрешите, товарищ лейтенант, попробовать, - обратился ко мне гвардии младший сержант Грищенко. - Такие хаты я сам строил, знаю, как забраться на чердак и выкурить этого гитлерюку.

- Давай, Грищенко! Только осторожней. Не лезь на рожон...

Чтобы отвлечь внимание пулеметчика врага, мы открыли огонь по окну чердака, стали перебегать короткими перебежками.

В это время Грищенко прополз простреливаемый участок, взобрался с тыла на крышу и, проделав в кровле дыру, вставил туда автомат, дал длинную очередь и тут же скатился с крыши. Пулемет умолк. Однако из окна дома резанула короткая очередь, и не успевший отбежать Грищенко упал.

Одним мигом мы влетели в дом и буквально вытащили оттуда рябого гитлеровца. Руки его тряслись, зубы противно цокали. Он валялся у нас в ногах, причитая: "Плен, плен!" Бойцы смотрели на фашиста с презрением и ненавистью...

Неожиданное нападение нашего полка на высоту 140,0 и Горки ошеломило врага. Фашисты, не оказывая сопротивления, бежали в Слободку. По пятам двигались цепью бойцы батальона гвардии капитана Е. И. Генералова. Командир полка поставил ему новую задачу: обходя хутора и хорошо укрепленные пункты сопротивления врага, выйти к полудню к Днепру.

А мы немного задержались в Горках. Прощаясь с Грищенко и Хадыровым, которых увозили на подводах в медсанбат, я думал, какие они разные, мои бойцы. И какие они герои!

И сейчас, через три с половиной десятилетия, своих боевых побратимов я вижу всегда такими, какими они были в том бою. Рабочие, колхозники, вчерашние школьники, коммунисты, комсомольцы и беспартийные... Разные по возрасту, образованию, они были одинаковыми в исполнении воинского долга. И теперь, когда меня спрашивают о наиболее впечатляющем подвиге, я называю имена многих товарищей.

Они готовы были жертвовать самым дорогим - жизнью. Их подвиг в полной мере раскрыл духовную силу народа, воспитанного партией Ленина. Велик в своем бесстрашном поступке Александр Матросов, такой же подвиг совершили многие воины. В строю Матросовых - украинец Александр Шевченко, белорус Петр Куприянов, азербайджанец Герой Асадов, казах Султан Баймагамбетов, эстонец Иосиф Лаар, грузин Адам Кавтарадзе, молдаванин Ион Солтыс, киргиз Чолпонбай Тулебердиев, армянин Унан Аветисян и наш однополчанин коммунист Василий Степанович Мильчаков. Бесстрашный разведчик, не раздумывая, пошел вперед на огонь вражеского пулемета, чтобы спасти и товарищей и фашистского "языка", которого очень ждало наше командование... В бессмертном списке представлена вся наша многонациональная и единая Страна Советов.

У фронтовика, оставшегося после войны в боевом строю, всегда есть вопрос к себе: похож ли нынешний солдат на тех, с кем ты когда-то шел в штыковую атаку, плыл через кипящий от разрывов Днепр, шел под огнем до Эльбы? Я на него отвечаю: да, похож. Все лучшее, чем были сильны те, кто отстоял Родину, коммунистические идеалы в минувшей войне, присуще и новому поколению вооруженных защитников Отечества. У них те же преданность партии, обостренное классовое чутье, умение ставить общественные интересы выше личных, самоотверженность в нелегком ратном труде.

К полудню 26 сентября наш полк с боями вышел к Днепру. Вскоре сюда подошли 29-й и 37-й полки нашей дивизии. Ворвавшись с ходу в Любечь, они в ожесточенном бою опрокинули фашистов в реку. Но переправу захватить дивизия не смогла.

Люди радовались, глядя на полноводный и привольный Днепр, величаво несущий свои воды. После стремительных маршей и жестоких боев они приводили себя в порядок. Гвардии младший сержант Мищенко, тяжело переносивший отсутствие своих боевых друзей, приготовил все-таки вареники. Сейчас уже не могу вспомнить, с какой начинкой они были. Скорее всего, с картошкой. Но запомнилось, как в роте хвалили кулинарное искусство сержанта, и каждый старался сказать ему теплое слово. Мищенко отшучивался и в то же время похвалялся:

- Ось побачите, хлопци, як за Днипро пэрэйдэмо, щэ краще сготовлю.

Стол накрыли в полуразвалившейся мазанке, с которой давно уже ободрали соломенную крышу, а теперь на дровишки шли остатки стропил. В самый разгар обеда с улицы сквозь маленькие окошки без стекол донесся звонкий голос:

- Братва! Почту получай!

Всех словно ветром сдуло. Пошумели, пока разбирали письма, а потом стало тихо. Даже те, кто не получил долгожданной весточки, чтобы не мешать чужой радости, молча отходили в сторону, на ходу доставая кисеты с махоркой. Но нашлось и письмо, которое было адресовано всем.

Парторг роты гвардии старший сержант Воронов приберег его, как он сказал, "на закуску". Выждав подходящий момент, когда все прочли полученные письма, он стал созывать к себе автоматчиков:

- Письмо, ребята, письмо для всех!

Ребят долго упрашивать не пришлось, и через две-три минуты все уже тесно окружили парторга, плохо скрывая нетерпение.

Письмо оказалось от гвардии старшего сержанта Алешина, находившегося на излечении в госпитале. Он, как водится, начал с привета к своим сослуживцам, писал, что никак не дождется того дня, когда опять вернется в свою боевую семью. Рассказывал о тыловой жизни, о том, с какой жадностью здесь ловят каждое сообщение Совинформбюро. Потом подробно и с восторгом о душевном отношении врачей и сестер к фронтовикам. Особенно... сестрички Анечки. В конце письма Алешин вновь передавал приветы и пожелания боевым товарищам, друзьям, а гвардии младшему сержанту Мищенко наказывал не варить без него вареников, потому что, мол, второй раз он уже не захочет их делать - слишком утомительный процесс, - а попробовать хочется...

Притихли автоматчики. Мищенко отвернулся в сторону, пряча от товарищей непрошеную слезу.

- Давайте, братцы, отпишем Алешину письмо сообща, - предложил Воронов. - Расскажем о рукопашном бое, о подвиге Грищенко и ранении Хадырова, о том, что мы первыми вышли к Днепру и здесь, на берегу древнего Славутича, Мищенко сдержал слово и сварил чудесные вареники...

- И еще напишем о том, что ждем его, - предложил рядовой Панферов. Пусть побыстрее возвращается, без него, мол, не начнем форсирование Днепра, а форсировать надо, потому что Мищенко на том берегу обещал еще вареники сделать!

- Пусть возвращается вместе с этой медсестрой Аней! - вставил реплику Лапик. - Или фото привозит: мы посмотрим, так ли она хороша, как он пишет. Может, ему от боли и тоски только померещилось, втрескался парень - спасать автоматчика надо.

Все рассмеялись. Парторг разгладил на планшете тетрадный листок, приготовился писать. Автоматчики сгрудились над ним.

- Ну точно как запорожцы! - воскликнул гвардии рядовой Черноморец. Прямо тебе письмо турецкому султану!

...Не очень часто на фронте бывают такие минуты. Но и без них представить нашу тогдашнюю суровую жизнь нельзя. Шутка должна быть спутником солдата. Она помогает снять напряжение, хотя бы на время забыть о печальном. Она сближает людей. На фронте к шутке, мне кажется, и восприимчивость другая. Пусть и не всегда изысканна реплика острослова, зато реакция на нее у бойцов - дружная, оживленная.

Вот и тогда я с удовольствием слушал, как под смех сослуживцев изощрялись ротные балагуры, видел, как все теснее становилось вокруг парторга. Коллективное письмо складывалось быстро. И когда была поставлена последняя точка, Воронов прочел его вслух. Прямо скажем, стройностью стиля и логики оно не отличалось, но вызвало единодушное одобрение, долго еще оставалось предметом оживленных разговоров.

Парторг не спеша сложил тетрадный лист в почтовый треугольник, смешно, по-ребячьи, слюнявя кончик чернильного карандаша, аккуратно написал адрес... Он долго владел вниманием людей, хотя сам говорил мало. Ничего внешне приметного, никаких громких слов. А бойцы стояли вокруг него, кучно собравшись, положив руки друг другу на плечи.

И это, я знаю, были минуты, сближающие солдатские сердца, захватывающие минуты ощущения братского единства, товарищеской спайки. Может быть, об этом никто и не думал, но настроение, убежден, было таким. Тем более и письмо-то, хотя и имело местами шутливый тон, в конечном итоге выражало и пожелание другу быстрее встать в боевой строй, и готовность еще крепче бить заклятых фашистов.

Не стал проводить парторг на этот раз и специальную беседу о войсковом товариществе, которую планировал. Он прекрасно понимал, что все письмо Алешина буквально пронизано этим светлым чувством, а потому не может не вызвать у солдат такую же ответную реакцию. А каждый из нас конечно же отлично понимал Алешина, я и сам испытывал те же непреодолимые чувства, когда после ранения всем сердцем стремился в родную часть, к своим боевым друзьям.

Войсковое товарищество, железная спайка, сплоченность советских воинов - одна из славных боевых традиций наших Вооруженных Сил.

Вспоминаю, как политработники, партийные активисты распространяли боевые листки, в которых рассказывалось об эпизодах, где ярко проявилась взаимовыручка воинов, еще чаще рассказывали об этом устно. Тема войскового товарищества была едва ли не самой главной на наших комсомольских собраниях. Не забыть мне, с каким захватывающим вниманием мы смотрели кинофильм "Два бойца" и какой интересный разговор после этого провели в ротах пропагандисты. Ненавязчиво, исподволь, учитывая настроение людей, они побуждали их глубоко задумываться над самым важным: как воевать еще лучше, с большей яростью и мужеством бить гитлеровцев.

Вот так, по-своему, умел подойти к людям и наш партийный вожак гвардии старший сержант Воронов, умел завоевать их внимание, вызвать у них благородные чувства. Заботясь о раненых товарищах, переписываясь с ними, он время от времени сам читал полученные в ответ письма или передавал их для громких читок в отделения. Так по цепочке письмо и ходило из взвода в взвод. Из него автоматчики узнавали о положении в тылу, об отношении к раненым в госпиталях, о том, что советские люди живут единой надеждой на скорую победу...

В нашем парторге жило какое-то особое чувство ответственности за дела в подразделении. Может быть, только сейчас я могу более полно осмыслить, какую огромную помощь он оказывал командиру. Характерен даже тот эпизод, когда писали письмо Алешину. Все расходились в приподнятом настроении, вслух размышляли о том, действительно ли хорошо в госпитале товарищу, девушек своих вспоминали, о мирной жизни размечтались... Парторг будто и не слышал обо всем этом, дописывая адрес. Но вот он встал, распрямился, тень усталости пробежала по его лицу. Уловил мой взгляд и тут же тепло улыбнулся, подошел поближе.

- Хороший у нас в роте народ, товарищ лейтенант. Вон как размягчились. По всему домашнему истосковались... Так ведь?..

Он говорил о наших людях, а сам как бы собирался попристальнее рассмотреть крутой правый берег Днепра, зловеще замерший в предвечерней дымке сентябрьского дня. В его карих глазах застыла озабоченность.

- Тяжко нам придется, - вздохнул Воронов, - фашист крепко окопался. Чтобы его оттуда выкурить, большая ярость нужна. Не время нам еще о невестах мечтать. Передышки ведь пока не будет. Как вы думаете, товарищ лейтенант, хорошо бы мне с каждым по душам поговорить, чтобы не раскиселивались ребята? Верно?..

Парторг даже вроде бы не спрашивал, а советовался, смотрел на меня внимательно, выжидающе. И я не без досады тогда подумал: "Ведь он прав... Как же я сам не догадался об этом, ведь замечал, что, выйдя к Днепру, люди расслабились, что начались среди бойцов разговоры о том, что здесь придется стоять долго, боевых действий, мол, в ближайшее время не предвидится..." Эти настроения, признаться, невольно передались и нам, младшим офицерам. Парторг это настроение чутко уловил, и мне, молодому лейтенанту, он, старший сержант по званию, тактично подсказал, что надо бы сделать...

...В полночь из штаба дивизии возвратились командир полка и его заместители. Всех офицеров вызвали на совещание. Здесь мы узнали, что командующий 61-й армией принял решение форсировать Днепр в ночь на 28 сентября. Главные силы нашего 9-го гвардейского стрелкового корпуса будут преодолевать реку в двадцати километрах южнее Любечи. Туда же направлялись и другие части армии. Полки 29-го стрелкового корпуса, наступающего севернее, находились еще далеко от реки и беспрерывно отражали контратаки крупных вражеских группировок. Нашей дивизии была поставлена задача форсировать Днепр на рубеже деревня Глушец, озеро Воскресенские. В передовой отряд назначался 32-й гвардейский стрелковый полк. Наш полк.

Мы переглянулись с командиром роты: все, мол, ясно, объяснять, что значит в этой ситуации быть первыми, не было необходимости.

- Товарищи! - обратился к нам начальник политотдела дивизии гвардии полковник А. И. Юхов, прибывший к нам вместе со своим помощником по комсомолу гвардии капитаном Турышевым. - Ваш полк действует на главном направлении. Это большая честь и еще большая ответственность. Надо довести до каждого человека боевую задачу полка, разъяснить людям, что от них требуется сейчас, в подготовительный период. В беседах надо всячески подчеркивать, что для нас выход на Днепр имеет огромное политическое и стратегическое значение. Это прекрасно понимает и наш враг, поэтому фашисты обязательно окажут сильное сопротивление, может быть, более сильное, чем когда бы то ни было. Коммунистов прошу быть впереди, чтобы словом и личным примером вести бойцов за собой...

Если наш полк был передовым отрядом, то мы, автоматчики, оказались острием этого отряда - командир полка гвардии подполковник Евгений Николаевич Бзаров решил выделить в группу захвата нашу роту, придав ей соответствующее усиление.

- Надеюсь на вас, - сказал он, крепко пожимая руку гвардии капитана А. М. Денисова. - У вас в роте сильная партийная организация, смелые и волевые офицеры и сержанты, отважные и умелые автоматчики. И помните, что за вашей спиной не только полк, но и дивизия. От вашего успеха очень многое зависит.

Через час в роте состоялось открытое партийное собрание, на которое собрался весь личный состав подразделения. Длилось оно всего 25 минут. Выступили все коммунисты, а также начальник политотдела дивизии. Говорили коротко, конкретно. Мне особенно запало в душу выступление гвардии старшины Кравчука. Как сейчас вижу полуразрушенную конюшню, заполненную до отказа бойцами, дымящую коптилку из 45-мм снаряда и выхваченное из темноты бронзовое лицо моего товарища.

- Гвардейцы! Товарищи! - Он поправил автомат на груди. - Настал день, который все мы ожидали, к которому мысленно готовились уже не первый день. Помните, как мы мечтали: скорей бы к Днепру дойти? И вот пришли... Там, за Днепром, нас очень ждут. Сокрушим фашистскую сволочь и плацдарм захватим, чего бы это ни стоило. Лично я обязуюсь сделать плот и первым вступить на берег, занятый врагом. Это моя партийная клятва. Смерть фашистским захватчикам!

В моей памяти это собрание осталось на всю жизнь. Двадцать пять коротких минут... А сколько мы передумали, как сильно выросли, как высоко поднялись в своем сознании! Это трудно передать.

После партийного собрания восемь бойцов вручили начальнику политотдела заявления с просьбой принять их в ряды ВКП(б). Написал такое заявление и я. Последней строчкой на этих листках у каждого из нас была фраза; "Если погибну - прошу считать коммунистом!" Уже под утро состоялось комсомольское собрание. Гвардии капитан Турышев вручил комсомольские билеты шести бойцам. В решении, принятом членами ВЛКСМ, главным был призыв: "Даешь правый берег Днепра!"

Так под влиянием коммунистов мы готовились к форсированию серьезной водной преграды. Конечно же наша готовность подкреплялась и конкретными делами. Все понимали, что так просто Днепр не перемахнешь. Нужны были лодки, плоты, веревки, другие подручные средства. Неожиданной проблемой стала подготовка гребцов. И ничего в этом удивительного. Далеко не все жили у широких рек, на веслах не ходили, особенностей движения на быстром течении не знали... Не учесть это, значит проиграть бой. И командир стрелкового батальона гвардии майор А. П. Кузовников решил хоть немного потренировать своих бойцов на озере Воскресенское. В эту же команду и мы включили пятнадцать человек.

Фактически на подготовку к форсированию командир полка выделил нам менее суток. А чтобы форсировать Днепр, только нашей группе захвата в количестве 62 человек требовалось около 20 лодок. Где их взять, если учесть, что фашисты все, какие только можно, плавсредства сожгли или увели на правый берег. Как всегда в таких случаях - надежда на солдатскую смекалку.

- А что, если для переправы использовать пустые железные бочки? сказал гвардии старший сержант Воронов. - Вон сколько фашисты этого добра оставили на берегу. Если связать их проволокой, получится неплохо.

Парторг роты лично занялся изготовлением плотов. Гвардии старшина Кравчук, как и обещал на партсобрании, отыскал затонувшую лодку и отремонтировал ее, потом с помощью командира саперного взвода полка гвардии лейтенанта Загайнова организовал изготовление плотов из оставшихся неразрушенными бревенчатых зданий. Не очень большой выбор, но все-таки дело пошло.

Большую помощь нашей роте автоматчиков оказал командир 9-го гвардейского отдельного саперного батальона дивизии гвардии подполковник П. И. Коваленко. Он был ветераном нашего соединения и многое сделал, чтобы обеспечить полк переправочными средствами, обучить людей управлять этими средствами. Забегая вперед, скажу, что подчиненные Петра Ивановича взорвали заграждения врага и сняли мины на противоположном берегу Днепра. А когда мы захватили плацдарм, Коваленко лично руководил укреплением оборонительного рубежа, постановкой заграждений. За мужество и отвагу, проявленные в боях за Днепр, гвардии подполковнику П. И. Коваленко посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. Да, в одном из боев по расширению захваченного плацдарма Петр Иванович погиб смертью героя.