Полковая наша семья

Вскоре полк вновь пошел в наступление. Командиру полка в разгар боя потребовалось срочно передать боевое распоряжение в батальон гвардии майора Е. Генералова: телефонная связь была нарушена. Гвардии подполковник Бзаров вручил пакет лейтенанту со словами: "Срочно. Одна нога здесь, другая там".

В это время батальон Генералова, вырвавшийся далеко вперед, вел упорный бой. Враг наседал, казалось, даже обходил со всех сторон. Не имея связи, Евгений Иванович не знал обстановку у соседей, не знал, каков в данный момент замысел командира полка, и мучительно искал выход из создавшегося положения. А роты, перейдя к обороне, ждали его распоряжений...

В это время лейтенант Т. с двумя автоматчиками, быстро пройдя через боевые порядки других подразделений полка, на одном из участков встретился с сильным огнем фашистов. Попробовал в другом месте пройти - тоже натолкнулся на огонь. И дальше не пошел. Вернувшись назад, он доложил, что батальон окружен.

Неизвестно, как повернулись бы события дальше, какие бы потери понес батальон, если бы к Генералову не пробились разведчики во главе с гвардии лейтенантом Гавриловым. Офицер рассказал о создавшейся обстановке, о решении командира полка продолжать атаку на высоту Безымянную, для чего их батальону надо по сигналу трех красных ракет ударить вправо.

Боевой приказ Генералов выполнил. Что же касается лейтенанта Т., то он угодил под суд военного трибунала.

Случай этот тогда горячо обсуждался в полку. Все негодовали, возмущались поступком офицера, запятнавшего честь полка. И сейчас Бижуманов вспомнил об этом случае лишь потому, что боялся подобного повторения.

Осторожный стук в дверь прервал нашу беседу с Бижумановым. Гвардии рядовой Хадыров вошел как-то боком, неуверенно доложил о прибытии: тона за ним этого раньше не замечалось. Невольно подумал: "Наверное, чувствует за собой вину, переживает!" А вслух сказал строго:

- Проходи, Хадыров, беседовать будем. - Показал я ему на табурет. Вот гвардии старший сержант Бижуманов говорит, что ты проявляешь трусость и тебя надо отчислить из нашей гвардейской роты автоматчиков в пехоту.

Конечно, сейчас я сознаю, что с педагогической точки зрения это был далеко не лучший ход. Да и откуда нам было набраться педагогических тонкостей! Тогда все мы были молодые, горячие, опыта воспитания людей не имели. Я был убежден, что надо говорить с подчиненными открыто и сурово, как требовала фронтовая обстановка, как велел солдатский долг. В этом убеждении, надо сказать, было огромное преимущество, но...

Хадыров продолжал стоять. Только его натруженные солдатские руки беспорядочно перебирали побелевшую от соли и стирки гимнастерку.

- Ну что скажешь? Садись рядом.

Парторг хлопнул широкой ладонью по табурету. Хадыров словно не слышал слов Бижуманова.

- Ну и стой, если тебе нравится, - отмахнулся парторг.

- Ты же комсомолец, Хадыров, - исподволь начал я, понимая, что шибко круто мы взяли. - Вспомни, как мы бок о бок дрались во время рукопашной схватки. А помнишь, как тогда врывались в дом с мансардой?.. Ну тогда, в хуторе? И фашистский дот вместе штурмовали. Крепко ты дрался, молодец! И из госпиталя мы тебя ждали как бесстрашного героя, гвардейца. Верили, поможешь нам, командирам, воспитывать молодых солдат. А ты...

- Я не трус, - громко и с вызовом сказал солдат, и щека его нервно дернулась.

Мы с Бижумановым переглянулись, явно не ожидая от него такой вспышки.

- Так что же случилось? Не обижайся и объясни. В бой пойдем вместе, поэтому нам и не безразлично, что с тобой происходит. Ну садись... Поговорим, подумаем.

Насыр успокоился, сел, бережно развернул сложенный вчетверо листок, протянул его мне. Это было письмо. Судя по адресу, из Туркмении. Писала чья-то неуверенная детская рука.

"У меня было вас пять мужчин", - начал читать я и остановился.

- Это от мамы, - подсказал Хадыров, и я понял, что под диктовку пожилой женщины писала, видимо, если судить по крупным округлым буквам, девочка.

"У меня было вас пять мужчин, - начал я заново, - Отец и четверо сынов. И все погибли. Один ты остался, да и то лежишь в госпитале. Берегись, дорогой, не дай себя убить поганому фашисту. Если ты погибнешь, я не выдержу этого наказания Аллаха. Заклинаю тебя, береги свою жизнь для меня, для сестер..."

Прочитав эти строки, я задумался. Бижуманов тоже молчал, потирая лоб крупными пальцами, в кожу которых прочно въелись синие пороховые крапинки.

Вот так всегда. Когда надо решать, какую-то трудную задачу, парторг сидит и трет широкий лоб, как будто подгоняя этими круговыми движениями умные мысли.

- Сколько же вас всего в семье? - наконец спросил я Хадырова.

- Девять, - ответил он, но тут же запнулся. - Было девять... Теперь пятеро... А мущина - один... (Он так и сказал - "мущина".)

- Н-да! - вздохнул Бижуманов, потом вдруг быстро встал из-за стола и пошел к выходу, на ходу бросив: - Я мигом!

Что я мог сказать солдату? Такое горе война обрушила на его семью... Но мне завтра идти с ним в бой. И утешить его хотелось, и переубедить.

- Вот что, ты, Хадыров, не расстраивайся и не обижайся. Лично я знал, что ты не трус. Видел тебя в бою. Но пойми и ты простую истину: тот, кто бережет себя в бою, тот первым и погибает. Помнишь, как в начале битвы за Брест Бижуманов с двумя бойцами был отрезан фашистами от полка, теми, что вырвались из окружения? Они могли спокойно спрятаться и переждать, когда первый батальон обойдет гитлеровцев. Но батальон мог и опоздать с окружением врага.

И я напомнил Хадырову, как тогда Бижуманов, не думая о страхе и о том, что в неравном бою может погибнуть, открыл огонь. На целых пятнадцать минут они задержали гитлеровцев! Но это оказались очень важные минуты: первому батальону удалось сомкнуть кольцо вокруг вражеской колонны. Крепко дали тогда фашистам. Более того, только после боя выяснилось, что артиллерийская батарея старшего лейтенанта Акимова и минометная батарея капитана Михалева уже готовились открыть огонь по вражеской колонне: разведка им указала координаты. Но они огонь не открыли.

- Почему? - спрашиваю Хадырова. - Да потому, что услышали интенсивную автоматную стрельбу в том районе. Ясно, что это наши вошли в соприкосновение с противником. Об этом и доложили в штаб дивизии. Понял теперь?

Я передохнул. Хадыров слушал с интересом.

- Пока не понял, да? - продолжал я. - А представь, если бы наши огонь открыли, а Бижуманов с бойцами в это время в кустах. Что было бы? То-то! Их разнесли бы в пух и прах свои же артиллеристы и минометчики.

Встав из-за стола, я подошел к автоматчику, положил ему руку на плечо. Подождав, пока он посмотрел мне в глаза, спросил:

- Теперь ты понял, к чему может привести стремление к "выживанию"?

Хадыров молчал, вздыхал и молчал. Вздохнул и я.

- Так, тогда слушай дальше. А как будут смотреть на тебя товарищи? Они идут в бой за Родину, не думая о смерти. Хотя каждый из них, ты знаешь, надеется, что его не тронет пуля или осколок. Да они же быстро раскусят тебя и будут презирать! Никто не пойдет с тобой в бой. Понял?

- Ага, - качнул Хадыров головой.

В это время дверь распахнулась, влетел гвардии старший сержант Бижуманов.

- Вот, нашел! - торжествующе произнес он, показывая мне вырезку из газеты.

Это было последнее письмо воина-узбека Каюма Рахманова, павшего смертью героя под Ленинградом. Он писал своей матери, родственникам и друзьям: "Жизнь - это Родина. Родина - это моя семья, мое село, моя страна. Когда фашисты ворвались в Советскую страну, я почувствовал, как задрожала Ферганская долина. И каждый, в ком билось сердце честного узбека, сказал себе: "Иди вперед, останови врага". И я приехал в Ленинград. Без Москвы, без Ленинграда, без Советской России нет свободного Узбекистана".

Когда парторг закончил читать это письмо, Хадыров медленно встал со стула, протянул руку к газете. Взял, долго ее рассматривал, потом... прижал к груди.

- Отдайте мне эту газету, - попросил он Бижуманова осипшим вдруг голосом.

- Забирай, - охотно согласился парторг и, увидев, что у солдата навернулись на глаза слезы, подошел к нему, по-отечески обнял. - Не надо, дорогой Насыр. Мы же солдаты. На нас надеются, в нас верят. И тебе мы верим...

Когда Хадыров вышел, мы молча посмотрели друг другу в глаза. И, кажется, поняли, что нас волновало. Действительно, солдат оказался легко ранимым. Ему нужны были постоянная поддержка, слова ободрения, дружеские, успокоительные беседы. Хотя бы на первые дни. А сделать это могли только опытные фронтовики, прошедшие огненными дорогами войны не один месяц. Такие в роте были. Посовещавшись, вызвали гвардии рядовых А. И. Жданова и П. И. Трунова. Им поручили поговорить с Хадыровым, приободрить, побыть рядом эти дни.

Только закончили ставить, как сказал парторг, "боевую задачу", пришел начальник штаба полка гвардии майор И. Ф. Архипов. Не просто пришел, а устроил нам разнос. Оказывается, наши автоматчики, посланные к подорванному мосту, к эшелону со скотом, переусердствовали: они "заготовили" для себя более тонны мяса. А кое-кто переусердствовал вдвойне: час назад от обильного обеда оторвали рядового Романова и увезли его прямо в... медсанбат. Диагноз: объелся. Как говорят, и смех и грех. А между тем, разгневавшись, начальник штаба приказал передать большую часть говядины в стрелковые батальоны. Кроме того, он поручил нам охрану фашистских армейских складов, которые только что были разминированы нашими саперами во главе с гвардии лейтенантом Г. П. Загайновым, тушение пожара на бывшем немецком складе ГСМ...

Неизвестно, как долго Архипов "песочил" бы нас и давал всевозможные вводные, но дверь нашей комнаты открылась, и появилась миловидная девушка в солдатской форме. Это была Софья Уранова, гвардии рядовой, фронтовая художница при политотделе 12-й гвардейской дивизии. Все споры сразу прекратились. Старший сержант Бижуманов, воспользовавшись паузой, выскочил за дверь, чтобы отдать полученные распоряжения, организовать и проследить за их исполнением. А мы с Архиповым посторонились, предложили девушке сесть. Она вежливо отказалась.

Уранова уже бывала в нашем полку. Она нарисовала тяжело раненного командира нашей полковой батареи 78-мм пушек Героя Советского Союза гвардии старшего лейтенанта В. Акимова, девушек из полкового медпункта, много работала в 3-м батальоне. Это была красивая, серьезная и весьма впечатлительная девушка. Она поставила перед собой задачу делать зарисовки только с натуры.

Однажды я видел, с какой особой болью она всматривалась в лицо раненого бойца, который жалобно стонал. Она успокаивала его и сама плакала. Когда бойца унесли, она тут же села рисовать, и горькие слезы текли по ее щекам, капали на ватман. А она кусала губы и продолжала рисовать.

На этот раз Софья Уранова сказала, что намерена совершить пеший марш с нашим полком и сделать по пути несколько зарисовок. Мы ей искренне обрадовались. Героев у нас в полку было много. Она подала Архипову предписание, подписанное командиром дивизии гвардии полковником Мальковым и начальником штаба гвардии полковником Перминовым. Мы посмотрели его и разочаровались: ей предписывалось явиться не в наш, 32-й, а в соседний, 29-й стрелковый полк. Он покидал город первым и шел пешим порядком до деревни Пеньки, что под Белостоком.

Угостив обаятельную художницу чаем, мы проводили ее через две улицы к соседям. Пройдут годы, и жители Бреста увидят в 1964 году выставку работ военной художницы С. Урановой. Ее рисунки глубоко тронут людей. Среди многих теплых отзывов посетителей выставки будет и такой: "Спасибо, Уранова, что донесла до наших дней суровую правду о войне".

После встречи с Софьей Урановой Архипов несколько подобрел. По крайней мере, больше меня не ругал. Достав карту, он уже другим тоном начал ставить мне новую задачу.

Одного взгляда на топокарту было достаточно, чтобы догадаться: нашему полку тоже предстоит 200-километровый пеший марш под Белосток.

- Там окончательно пополнимся людьми, техникой, вооружением и вперед! - Архипов ребром ладони показал на север.

- А куда именно? - переспросил я.

- Не знаю, не знаю, - загадочно ответил начальник штаба. - Но не к теще на блины. Это точно!

В ночь на 2 августа полк выступил из Бреста по Белостокскому шоссе. Наша рота двигалась за батальоном гвардии майора Генералова. Суточный переход был определен в 45 километров, а в конечный пункт надлежало прибыть через пять дней, хотя понятия "день" и "суточный переход" были в этом случае не совсем точными: днем полк располагался на отдых, а двигались мы только ночью, соблюдая маскировку. Даже курить разрешалось по очереди, держа цигарки в кулаке.

После трех ночей пути случилось то, чего я очень опасался: нога моя распухла и разболелась. Евгений Иванович Генералов заметил это, пригласил в свою повозку. Я хотел было отказаться, но комбата дружно поддержали бойцы нашей роты.

Ночь была ненастной, не переставая, шел дождь. Шинели у всех набухли от воды. Не спасали и плащ-палатки. Колею проселочной дороги залило водой, и лошади с трудом тянули скрипучую перегруженную телегу.

Я вспомнил украинский чернозем и подумал, что там в распутицу наши лошади такой бы груз не потянули.

Солдаты шли чуть в стороне от дороги - там было суше. Песчаная почва, как губка, впитывала воду. Бойцы тихо переговаривались между собой, изредка глухо ударялись друг о друга автоматы, котелки. Мы с Генераловым прислушивались к солдатскому разговору.

- Представляете, - говорил густым басом усатый сержант, - стоит одно уцелевшее орудие, а вокруг фашистов лежит - не счесть. Подходим, а он, наводчик, значит, весь израненный, ну прямо тебе в бессознательном состоянии, и так жалобно просит... Чего бы вы думали?

- Ну пить, наверное...

- А может, медсестру звал...

- Да не томи...

- Вот в том и загвоздка, - продолжал усатый сержант. - Наводчик, братцы, просил снаряд. Вот ведь что ему важнее всего было. Весь расчет погиб, а он один вел бой с немцами. Один! Если бы наше отделение не подоспело, пропал бы хлопец...

- Колесников, это ты о Гурове рассказываешь, что ли? - спросил у сержанта Генералов.

- О нем, товарищ майор, - ответил Колесников. - Уж шибко сильно в сердце запал мне этот случай.

- Это верно, - согласился комбат. - Подвиг он совершил геройский. Врачи, между прочим, сказали, что поставят парня на ноги. Раны не смертельные. Просто много крови потерял...

Комсоргу батареи гвардии рядовому И. П. Гурову за этот бой было присвоено звание Героя Советского Союза. Хоть и тяжело он был ранен, но врачи его действительно спасли. Однако через несколько месяцев И. П. Гуров погиб в неравном бою с фашистскими танками. В честь отважного комсомольца одна из улиц города Бреста названа его именем.

...Под Белостоком мы пробыли около месяца. Здесь нам стало известно, что нашей 12-й гвардейской дивизии присвоено почетное наименование "Пинская" и она награждена орденом Красного Знамени. Наш полк стал Брестским. 18 августа в частях был большой праздник. В полдень состоялись торжественное построение дивизии и парад. После митинга был торжественный обед, а затем концерт московских артистов.

Сцена - кузова двух грузовиков, вплотную поставленных друг к другу, находилась в центре большой поляны. А вокруг разместились бойцы и командиры. С каким вниманием, с каким наслаждением слушали мы полюбившиеся всем песни "Синий платочек", "Катюшу"! Это, признаюсь, трудно передать. Помню, вместе с артисткой фронтовой концертной бригады даже пели "Бьется в тесной печурке огонь...".

А вскоре полк и всю дивизию погрузили в эшелоны и повезли на север. И вновь мы видели из теплушек следы страшной разрухи, пожарища, обездоленных войной людей... Больно было смотреть на полностью разрушенный Полоцк, на торчащие из воды фермы железнодорожного моста через Западную Двину...

Перед Великими Луками в сосновом лесу эшелон остановился. В городе объявлена воздушная тревога. Слышно было, как бьют зенитные пушки и оглушительно рвутся бомбы. Когда через час въезжали в город, там полыхало несколько пожаров. Никак не могли понять, что же здесь может гореть: Великие Луки - это и без того сплошные развалины.

На какой-то станции наш эшелон все-таки попал под бомбежку. И хотя все обошлось благополучно, страху мы натерпелись. Хуже нет - лежать, уткнувшись лицом в землю, и думать: пронесет или нет? В Старой Руссе и под Псковом видели скопище беженцев: люди возвращались домой, в свои истерзанные края. Солдаты отдавали детям хлеб, сухие пайки, сахар. Гвардии старший сержант Бижуманов, увидев почти совсем голого мальчугана лет пяти, снял свой, как он шутя говорил, "парадный" китель и укрыл им ребенка. Сам же надел видавшую виды гимнастерку.

Вечером 21 сентября наш состав остановился на станции Березка, что в нескольких километрах от Пскова. Последовала команда: "Разгружай!" Только глубокой ночью закончили разгрузку. И - новая команда: "На пеший марш!" На четвертые сутки вышли в район сосредоточения у Сурре-Тамме.

Природа здесь по красоте изумительная. Раздольные поля, сосновые рощи. Или это нам показалось, потому что наступила удивительная пора - бабье лето. Много ягод, грибов. "Эх, - подумалось, - отдохнуть бы здесь вволюшку!" Да куда там: вдали, не переставая, грохотала артиллерия. Там передовая, идут бои. Наши войска стремились прорвать оборону фашистов и наступать дальше на Ригу. По всему было видно, скоро подойдет и наша очередь.

Утром 25 сентября в полк пришел приказ - передислоцироваться в район населенного пункта Лигатне, но роту автоматчиков приказывали отправить в Смилтене, в распоряжение начальника штаба дивизии. Недоумевая, к чему бы это, я собрал офицеров и парторга, поставил им задачу на пеший марш. На пути в город нас догнал "виллис", в котором ехал начальник политотдела дивизии гвардии полковник А. И. Юхов. Выйдя из машины, он отозвал меня в сторону.

- Вот что, Манакин, - сказал он, взяв меня под локоть, - задача тебе предстоит весьма важная. Можно сказать, политическая. Ты назначаешься комендантом Смилтене.

Поняв, что для меня это полная неожиданность, Юхов властным жестом предупредил возможные возражения, сказал, как отрезал:

- Решено! Есть приказ. Сроком на три-четыре дня.

Проникнись высоким чувством ответственности и доверием, которые тебе оказаны. Начальником гарнизона будет один из заместителей командира дивизии. Все ясно?

Когда мы вошли в город, треть его еще горела. Выбрав пустующее здание под комендатуру, я начал с того, что приказал раздобыть план Смилтене. К моему удивлению, его нашли быстро. Посоветовавшись, мы на плане разделили город на три равные части. Каждый из районов я вручил под охрану и оборону командирам взводов. Первостепенной задачей определил им тушение пожаров, борьбу с возможным мародерством и охрану складов. В городе их оказалось несколько, в том числе продовольственный и вещевой.

Через час после того, как на фронтоне здания появилась табличка "Военный комендант", заявился мотоциклист из штаба дивизии и вручил мне пакет: "Манакин! Завтра у тебя гости из корпуса. Чтобы было все в ажуре: ни одного пожара и хороший стол". Ниже подпись заместителя командира дивизии гвардии полковника... Фамилию я тогда не разобрал, но понял, что главное ликвидировать пожары и обеспечить хороший стол. Задачи весьма разноплановые... Все это было не по мне, но приказы надо выполнять.

К утру пожары удалось ликвидировать. Большую помощь в этом оказали мне местные жители и невесть откуда появившиеся интенданты. Их было, по моим представлениям, много, целый взвод. Объектом их внимания оказался вещевой и продовольственный склады. Занятый тушением пожаров, я с опозданием вспомнил о второй задаче. Хорошо, что лейтенант Румянцев, в зоне действия которого находился трофейный продсклад, успел сделать кое-какие запасы для комендатуры. В общем, обед получился, хотя прибывшие из корпуса офицеры, к моему огорчению, ему особого значения не придали. Их больше волновали другие вопросы: речь шла об открытии детского дома, площадок питания для местного населения, оказавшегося без жилья и пищи, о соблюдении порядка в городе и об организации круглосуточного патрулирования, а также о мобилизации жителей на расчистку улиц и об изготовлении указателей...

Два дня мы трудились в поте лица. А на третий роту так же неожиданно отозвали в полк. В ночь на 2 октября мы сменили 250-й стрелковый полк 82-й стрелковой дивизии и встали в жесткую оборону в районе Озолкросс, в 8 километрах от Сигулды. Нашему полку предстояли упорные бои за столицу Советской Латвии.

5 октября 1944 года нам зачитали приказ командующего 3-м Прибалтийским фронтом, куда вошла наша 61-я армия, а следовательно, и 9-й гвардейский стрелковый корпус. Армии предстояло нанести удар по северо-восточной части города. Задача нашей 12-й гвардейской дивизии - взять Сигулду.

Когда я закончил последние приготовления к бою и сказал ординарцу, что часок посплю, на востоке уже занималась заря...

Даешь Ригу!

На рассвете б октября 1944 года после мощной артиллерийской подготовки 12-я гвардейская стрелковая дивизия перешла в наступление. Наш 32-й полк действовал бок о бок с 29-м. Батальон гвардии майора Е. И. Генералова первым прорвал оборону фашистов, и в образовавшуюся брешь вошел батальон гвардии майора А. П. Кузовникова. Потом командир полка послал вперед роту автоматчиков.

Нам была поставлена задача выйти в тылы фашистов и захватить две небольшие высоты в районе хутора Аллажи. Очень неудобно для нас: словно бы одна горушка пряталась за другую. И в то же время нельзя было сказать, что они располагались в створе. Холмы были несколько смещены от направления нашего движения, и это позволяло фашистам, обороняющимся на дальней высоте, подстраховывать своих, занимающих первую позицию. А надо сказать, что, по нашим наблюдениям, на каждой высоте было по взводу солдат с пулеметами.

Фашисты создали такой многослойный огонь, что первая наша атака сразу же захлебнулась. Больно было смотреть на оставленное поле боя. Одиннадцать человек полегло, штурмуя эти проклятые высоты. Остались на поле боя парторг роты гвардии старший сержант Бижуманов и ветераны подразделения гвардии рядовые Жданов и Трунов.

Осматривая местность, чтобы выбрать более удачное направление для маневра и атаки высот, я невольно старался обойти это место, где упали трое отважных бойцов роты. Но сделать это было трудно. Растянувшаяся слева от нас цепочка кустарника представляла хотя и не идеальное, но все же прикрытие для того, чтобы подойти незамеченным к первой высоте с фланга. "Придется еще попытаться", - подумал я, направляя бинокль туда, где только что видел павших солдат. Но что это?! Я едва не ахнул от изумления: у куста, где они только что лежали, не было никого.

Протерев окуляры бинокля, вновь тщательно осмотрел местность. Сомнения развеялись: парторг с двумя автоматчиками исчезли. Что за наваждение?! Прильнув к окулярам бинокля, начал медленно осматривать поле боя слева направо. Может быть, ранены и отползли? И тут заметил в ложбинке какое-то движение. Пригляделся внимательнее: к дальней высотке пробирались по-пластунски трое. Еще не веря своим глазам, передал бинокль гвардии лейтенанту Румянцеву. Указав ему направление, попросил:

- Посмотри и скажи, что видишь.

Румянцев сначала не без удивления бросил на меня взгляд, потом стал вглядываться в то место, которое я ему указал, повернулся ко мне и растерянно проговорил:

- По-моему, это наши... Бижуманов, Трунов и... и Жданов... Они! Только зачем ползут к немцам?

- Зачем, зачем... - Я уже начал кое-что понимать. - Чтобы незаметно с левого фланга пробраться им в тыл. Все ясно! Готовь людей к атаке. Начнем, как только они отвлекут фашистов на себя.

- Есть! - ответил Румянцев, продолжая, однако, наблюдать за маневром Бижуманова в бинокль. - Смотри-ка, подобрались близко. Но дальше им не пройти: местность больно открытая, не успеют много пробежать...

- Дай сюда. - Я нетерпеливо забрал у него бинокль. - Действительно, они чего-то ждут... Слушай, а может, нам с другого фланга отвлечь фашистов? Обеспечить им маневр? Зови сюда Яцуру. А впрочем, стой. Передай ему, чтобы послал старшего сержанта Алешина с тремя автоматчиками на правый фланг. Пусть они подымут там побольше шума. Откроют огонь, бросят гранаты... Словом, отвлекут немцев. Понял?

- Есть, командир, понял!

Румянцев быстро побежал, пригибаясь за кустами, во второй взвод.

Продолжая наблюдение за действиями Бижуманова, я не мог не нарадоваться его сообразительности, смелости, находчивости. Ведь надо же! Так быстро разобраться в обстановке, сориентироваться на местности, все мгновенно оценить и принять решение может только талантливый командир, за плечами которого немалый фронтовой опыт. А Бижуманов никаких военных наук не изучал. Он потомственный рабочий. На заводе был секретарем партийного бюро. На фронт попал в составе дивизии народного ополчения. Повоевав месяц, был ранен. Потом пришел к нам. За несколько месяцев стал самым авторитетным бойцом. Его ум, обаяние, смелость вскоре стали известны даже командиру дивизии и начальнику политотдела. Словом Бижуманова, советом, его рекомендацией в партию бойцы дорожили. Гвардии старшего сержанта любили молодые солдаты, уважали ветераны полка. Такой авторитет к человеку на фронте приходит непросто. Вот и теперь, в сложной боевой обстановке, парторг не растерялся, самостоятельно принял смелое и умное решение.

Обернувшись к Румянцеву, я вдруг увидел, что за действиями Бижуманова наблюдает вся рота. Рядом со мной лежал рядовой Хадыров и, не мигая, смотрел на смельчаков. Его глаза, лицо, вся будто собранная в кулак фигура говорили о готовности солдата сразу же, немедля, броситься вперед на врага, помочь отважным товарищам в их рискованном замысле.

Такую же готовность к незамедлительным действиям я прочел в глазах с виду неуклюжего великана гвардии рядового Калиниченко и ветерана роты гвардии ефрейтора Бутусова. Может быть, именно тогда, 6 октября 1944 года, при штурме этих двух высот, я понял, что такое личный пример парторга. Какая это огромная, влекущая сила - образец величия духа, дерзости, отваги. Это когда ты идешь на смертельный риск, своим поступком увлекая других, прикрывая своим телом жизни товарищей. Признаться, и у меня, командира роты, возникло горячее желание: вскочить и что есть духу бежать на помощь боевым товарищам. Большого труда стоило пересилить себя, успокоиться, принять необходимое решение.

Томительно медленно тянулись минуты. В бинокль мне было видно, как Бижуманов сказал что-то Трунову и Жданову, и те быстро отползли от него влево и вправо. "Рассредоточились, молодцы", - размышлял я вместе с ними, и в этот момент парторг обернулся и посмотрел назад. Мне показалось, что он видит меня и просит сейчас поддержать его огнем. Хотелось крикнуть: "Я понял! Сейчас!"

И вдруг на правом фланге, где к высотам тянулись такие же кусты боярышника, раздались взрывы, автоматные очереди: это начала действовать группа гвардии старшего сержанта Алешина. Фашисты сразу же ответили пулеметным огнем.

Воспользовавшись тем, что немцы сосредоточили внимание на правом фланге, Бижуманов, Трунов и Жданов вскочили, стремительным броском сблизились с фашистами, метнули в траншею гранаты, дружно ударили из автоматов. Не знаю, видел я это или уже домыслил, но, поднимая роту в атаку, я знал, что они действуют именно так.

В считанные минуты мы добежали до первой траншеи. Там я увидел несколько убитых фашистов, остальные, около двух десятков, отходили с высоты к лесу, что тянулся поодаль. Бижуманов, Трунов и Жданов вели по ним огонь из оставленных немецких пулеметов. Дрогнули гитлеровцы и на второй высоте, начали отходить.

Лишь минут через десять, когда мы прочно оседлали и вторую высоту, я смог от всей души обнять ветеранов роты, горячо поздравить их с победой. Гвардии старший сержант Алешин, исполнявший обязанности старшины роты, тут же воспользовался столь торжественным моментом: достал флягу, намекая на то, что неплохо бы отпраздновать этот успех. Но по нашим озабоченным лицам он понял, что теперь не время - фашисты в любой момент могли контратаковать, - и нехотя спрятал спирт в вещмешок.

К вечеру 6 октября наша дивизия вышла с боями к восточным окраинам Сигулды и начала готовиться к штурму города. К полудню следующего дня мы взяли Сигулду. Потом неожиданно поступил новый приказ. Нас перебрасывали на другое направление с задачей прорвать оборону фашистов на участке Сукмани, Планупе.

Мыза Планупе находилась в двух километрах от Аллажи, тоже хутора, близ которого наша рота отбила у немцев две высоты. Укрепившись на них, мы наблюдали, как батальоны полка перегруппировывались, занимали позиции для завтрашнего наступления.

К полуночи на северо-западную высоту прибыл Герой Советского Союза гвардии лейтенант Г. П. Загайнов со своим саперным взводом. Они начали спешно оборудовать командный пункт полка. Эту новость автоматчики встретили без энтузиазма: оказаться рядом с начальством не очень хотелось. Так уж в нашей психологии укоренилось. Впрочем, не без основания.

Когда через час на КП появились командир полка гвардии подполковник Н. Т. Волков, начальник штаба гвардии майор И. Ф. Архипов и начальник артиллерии полка гвардии капитан М. И. Панкин, все вокруг завертелось в ускоренном темпе.

- Молодцы автоматчики, воевали хорошо, - похвалил нас Волков после моего доклада. - Завтра с утра пойдете с Генераловым, и чтобы первыми были в Планупе! С Генераловым так с Генераловым. Я хотел было спросить, когда прибыть на постановку задачи, но в это время, отвлекая на себя внимание командира полка, Иван Федорович Архипов выразительно покашлял в кулак и открыл свой блокнот. Волков спохватился:

- Ах да! - Чтобы сгладить неловкость, он полез в карман за трубкой. Будешь с ротой здесь, пока не прояснится обстановка. Понял?

Я, конечно, понял, что командир и начальник штаба по пути сюда лишь в общих чертах прикинули действия полка на завтрашний день. А когда примет Волков решение, то задачу мне поставят четко и ясно.

Роте отвели вторую траншею, где в одном месте лишь имелось сверху небольшое перекрытие из бревен в один накат.

Повесив на траншейное перекрытие слева и справа связанные между собой плащ-палатки, Алешин создал своеобразный блиндаж, в котором поместилось около двадцати бойцов. Наскоро поужинав, мы легли спать.

Подъем был назначен на 4 утра. И я был убежден, что после такого трудного, изматывающего дня все мгновенно провалятся в сон. Но, слышу, один шевелится, второй... И ко мне сон не идет. Только закрою глаза, а передо мной слегка горбатится то самое рыжее поле, по которому сегодня шли в атаку. И куда ни ткнусь, везде ребята наши в серых шинелях на пожухлой траве лежат...

- Да что ты разлегся, как дома! - ворчит кто-то на товарища. - Стволом прямо в нос тычешь!

- В тесноте, да не в обиде. - Это шепот Бижуманова. - Вон ребятки наши на каком просторе в чистом поле остались...

- И повоевать не успели, - вздохнул совсем рядом Алешин. - Я крикнул: "Ложись!" - не слышали. Эх, парни, парни...

Вдруг понимаю, что почти никто не спит. Непроизвольно начался разговор о только что пережитом. Четырех бойцов мы потеряли убитыми. Все они были молоденькими парнями - лет по 18 - 19. Никто из них не имел фронтового опыта, и пали они в первом же бою.

Возвращаясь мысленно назад к этой осенней фронтовой ночи, всякий раз думаю: наверно, это естественно, что я уже в роли ветерана, бывалого человека, с высот своей житейской зрелости размышляю о действиях молодых солдат в первом для них бою, горестно сокрушаюсь, что не сумел тогда им помочь, что, возможно, не все сделал, чтобы уберечь их от вражеской пули... Мне тогда и в голову не приходило, что я был их ровесником. И те, кто меня окружал, солдаты тридцати - сорока лет, я в этом убежден, считали естественным, нормальным мое с ними, если можно так сказать, равенство. В известной мере, конечно, потому что я был их командиром. Но главным, определяющим, все же было другое.

Думается, здесь сознательно или несознательно принимался во внимание опыт войны. Именно он являл собой как бы основное мерило зрелости, давал право, в хорошем смысле этого слова, возвышаться над новичками, судить об их поведении с позиции более умудренного жизнью человека. Хотя нужно отметить, что экстремальные обстоятельства фронтовой жизни с необычайной интенсивностью формировали сознание, психологию совсем еще молодых людей, раньше обычного делали их взрослыми, самостоятельными, уверенными в себе. В этом смысле я пытаюсь волей-неволей провести аналогию с сегодняшним днем, с мирными учебными буднями таких же, как и мы когда-то были, восемнадцатилетних ребят. Не могу оправдать тех командиров, тех воспитателей, которые излишне опекают молодых солдат, опасаются их поставить в такие обстоятельства, где бы они полнее сумели проявить свои качества. Нет, я, конечно, совершенно отчетливо осознаю, что в мирное время невозможно создать условий, похожих на фронтовые. Как бы мы этого ни хотели, но надо быть объективными, не терять чувства меры. Однако понимание этого не освобождает командира от необходимости настойчиво искать возможности всякий раз поставить своих подчиненных на занятиях, тактических учениях в такие условия, чтобы они хоть как-то вкусили сладостные и в то же время горькие ощущения самостоятельности.

Мне не один раз приходилось видеть, как на ротных тактических учениях командиры избегали каких-либо усложнений обстановки, стремясь выглядеть хорошо в глазах присутствующего начальника. Добиваться таким путем безупречности в действиях подчиненных - значит не думать о главном: как люди поведут себя в реальном бою.

Однажды зимой на обычных занятиях по тактике командир роты отчитывал взводного - молодого лейтенанта, три месяца назад закончившего училище:

- Из-за вашей самодеятельности всем краснеть приходится!

А между тем офицер проявил инициативу из лучших побуждений, но его подвела неопытность. И не стоит из-за этого командиру роты краснеть, а тем более отбивать охоту у подчиненного к "самодеятельности". Чего мы в таких случаях боимся? Ошибок? Но ведь ошибка обучающихся - это отличное "наглядное пособие" для командира, это лучший побудитель обучаемых к самоанализу, это те нелегкие ступени, которые при разумной педагогической поддержке ведут человека к зрелости, открывают перед ним нелегкие и заманчивые горизонты самосовершенствования.

Повторяю, тогда, на войне, я, старший лейтенант, так не размышлял. Но зато теперь я понимаю, что люди, которым была вверена моя судьба, даже на фронте об этом не забывали. Не помню, чтобы Николай Терентьевич Волков или Иван Федорович Архипов хоть как-то внешне проявили обидную снисходительность к моему возрасту. Нет, меня хвалили и ругали (а последнее случалось гораздо чаще) как командира роты, в руках которого судьбы десятков людей, от воли и разума которого зависел исход каждого боя. Мне могли что-то растолковывать, объяснять, но скидок на возраст не было, ответственность я нес наравне со всеми. Да, брошенный в самое пекло, я мог погибнуть. Но это была не жестокость, а жестокая необходимость. Ко мне судьба оказалась благосклонной, а многие мои сверстники полегли на поле боя. И мы перед их светлой памятью склоняем головы. Понимаем, что в такой войне, в такой борьбе за свободу Родины жертвы неизбежны. Иное дело, что с такими утратами примириться мы никогда не сможем.

Даже в ту пору, когда война вырывала товарищей из наших рядов едва ли не каждый день, мы не могли привыкнуть к смерти того, кто с тобой делил солдатские тяготы, шел в одной атакующей цепи на врага. Ведь мы дети одной огромной советской семьи. И гибель в бою хотя бы одного человека воспринималась как наша общая боль. И тогда, на тех безымянных прибалтийских высотках, мы с парторгом Бижумановым еще раз с особой остротой испытали это щемящее, горькое чувство. Когда мы собрались написать родителям погибших солдат письма, то выяснилось, у всех отцы воевали на разных фронтах, а матери еще находились в эвакуации - в Ташкенте, Новосибирске или Куйбышеве...

Четырех раненых еще вечером отправили в госпиталь. Одному из них пуля попала в живот. Пока его доставляли в медсанбат, он потерял сознание, так и не пришел в себя... Осколок гранаты слегка зацепил гвардии младшего лейтенанта Н. Яцуру, но офицер, перевязав руку у предплечья, остался в роте.

Необъяснимым образом разговор перешел на другую тему: о личном примере, боевой инициативе, маневре в бою. Здесь "зачинщиком", по-моему, оказался гвардии сержант Туз, который вдруг бросил реплику о том, что, дескать, солдату нечего думать за командира, стремиться быть "тактиком".

- Выполняй команды, приказы, и больше шансов будет живым остаться, да еще и героем будешь, - как мне показалось, с умыслом заводил он остальных. - Надо четко выполнять приказы, а не мнить себя полководцем.

- Э нет! Еще Суворов говаривал, что каждый солдат должен знать свой маневр. А сержант тем более, - пришивая у коптилки подворотничок, не согласился с ним гвардии старший сержант Алешин. - Может, из-за таких убеждений ваш взвод и потерял людей?

- Ну это ты брось! - не на шутку рассердился Туз. - Наш взвод атаковал первым. Нам больше других и досталось.

- Не скажи, - возразил Алешин. - Вот Бижуманов тоже в числе первых атаковал. А у них нет ни одного погибшего, потому что каждый ясно понимал свою задачу, свой маневр. Да и все бойцы его отделения, особенно Трунов и Жданов, знали, как, во имя чего и что им делать.

- Да я не против инициативы, - уступил Туз. - Парторг действительно "сработал" что надо. Но ведь на то он и парторг!

Пришлось вмешаться, хотя минуту назад я уже готов был пресечь затянувшийся разговор:

- Значит, если бы Бижуманов не был коммунистом, то не поступил бы так, как в этом бою? - спросил я гвардии сержанта Туза.

Сержант промолчал. Но вмешался неожиданно Бижуманов, который лежал до этого с закрытыми глазами, и все думали, что он спит:

- В бою я как раз меньше всего думал о том, что ношу партийный билет, - приподнялся он на локте. - Мной владело одно желание - взять высоты с меньшими потерями. Если хотите, команду на маневр мне подсказали интуиция, боевой опыт.

- А мне такой приказ, честное слово, братцы, сердце подсказало! вмешался в разговор Трунов. - Сам даже не знаю, как это произошло. Вижу, парторг спрятался за куст и Жданову показывает, чтобы тот не откатывался назад.

И я сообразил, что Бижуманов что-то придумал. Не раздумывая, тоже плюхнулся рядом.

Долго мои товарищи говорили об инициативе солдата, о том, что победа в бою складывается из смелых и умелых действий каждого бойца...

А наутро, когда дивизия начала наступление на подготовленную оборону врага, жизнь преподнесла нам несколько примеров, доказывавших правоту суждений об инициативе, смелости и самостоятельности действий солдат в бою.

С первой атаки наш полк и соседние 37-й и 29-й стрелковые полки не смогли прорвать оборону фашистов на участке Сукмани, мыза Планупе. После короткой подготовки мы вновь перешли в наступление. Первым ворвался в траншеи врага батальон гвардии капитана И. М. Половникова, но дальше он пробиться не смог.

На короткое время я оказался свидетелем довольно типичной сцены. Подполковник Волков с наблюдательного пункта по телефонной связи торопил комбата.

- Давай, Половников, вперед! - требовал командир полка. - Сейчас от твоего продвижения все зависит.

Конечно, Волков знал, что там, в ротах, большие потери. Из офицеров в батальоне осталось всего шесть человек, комбат просил подкрепления. Но где его взять? Резерв трогать рано.

- Вперед! - кричал в трубку командир полка. - Будет подкрепление! Вперед!

Командир полка отошел от телефона, от досады сплюнул, а увидев меня, приказал:

- Давай, Манакин, на тебя вся надежда.

Пока Волков с Половниковым разговаривали по телефону, на НП полка прибыл начальник политотдела дивизии гвардии полковник Юхов. Он сообщил, что один из батальонов 37-го полка проник в тыл врага и оседлал Рижское шоссе, тем самым отрезав фашистам пути снабжения и отхода.

- Немцы вот-вот начнут пятиться и на вашем участке, - сказал он. Надо срочно разъяснить обстановку людям. Это поднимет боевой дух солдат и командиров.

Действительно, известие, что соседний полк нашей дивизии находится уже в тылу фашистов, вселило в бойцов новый заряд уверенности в себе, смелости, силы.

Тяжелое положение оставалось на участке третьего батальона - велики были потери. Командование одной из рот там принял на себя коммунист гвардии сержант И. К. Колесников (все офицеры подразделения были убиты, командир роты тяжело ранен).

- Гвардейцы, вперед! Бей гадов! Еще один удар - и фашистам капут! За мной!

Страстный призыв коммуниста поддержала вся рота. В завязавшейся рукопашной схватке Колесников был трижды ранен. Лишь когда рота полностью выбила немцев из укрепленного района, силы его покинули. От большой потери крови он потерял сознание.

Мне довелось увидеть сержанта, когда военфельдшер Юлия Федоровна Лакунина перевязывала ему раны. Когда она разорвала его гимнастерку, из нагрудного кармана выпал залитый кровью партийный билет. Я поднял его, бережно завернул в газету и передал подошедшему агитатору полка гвардии капитану А. Зорину.

У нас в полку было двое сержантов Колосниковых. Но этого - с красивыми усами, лукавым прищуром глаз - я знал лучше. Познакомился с ним ночью на марше, когда шли из Бреста в Белосток. Это он, Иван Колесников, рассказывал тогда о подвиге гвардии рядового Гурова, которому впоследствии было присвоено звание Героя Советского Союза.

...В этих тяжелых наступательных боях на подступах к Риге был второй раз ранен гвардии рядовой Хадыров. Произошло это около полуночи 12 октября. Нашей роте была поставлена задача незаметно пройти через лесной массив и ударить с тыла по крупному фашистскому отряду, оказавшему упорнейшее сопротивление 37-му и нашему, 32-му стрелковым полкам.

Командиры полков Волков и Колесников, связавшись по проводу, ломали голову, гадали, что случилось, почему с таким ожесточением, не считаясь с огромными потерями, фашисты обороняют, казалось бы, никому не нужный хутор Брекшумуйжа. Но на войне ничего случайного не бывает. Уже позже мы узнали, что действовавшая на этом участке 31-я пехотная дивизия немцев получила строжайший приказ - любой ценой удержать занимаемый рубеж до часу ночи. Именно такой срок требовался гитлеровскому командованию, чтобы дать возможность своим войскам переправиться на левый берег Западной Двины. Но тогда мы, естественно, об этом не знали и продолжали атаковать фашистские позиции с разных направлений, искать обходные пути - оставить такой большой отряд в своем тылу было крайне рискованно.

Нужно сказать, что дважды откладывалась атака первого и второго батальонов: фашисты открывали такой плотный заградительный артиллерийско-минометный огонь на пути их продвижения, что командир полка один, а потом и второй раз перенес время "Ч". Наша же автоматная рота в эти минуты пробиралась в тыл врага лесом, спеша перерезать пути отхода гитлеровцам.

Стояла теплая, но мокрая погода. Прошедшие накануне дожди залили низменные места, а болота превратились в озера. На этих участках к тому же стоял туман. С одной стороны, он был нам на руку - достигалась скрытность, маскировка нашего обходного маневра, с другой - он здорово мешал. Невозможно было наблюдать за лежащей впереди местностью, вести разведку, а саперам обезвреживать мины, которых, к счастью, было не слишком много.

Около полуночи заболоченные участки кончились. Лес начал редеть. И вот когда гвардии сержант Туз и назначенные вместе с ним в разведку рядовые Трунов и Хадыров выходили на сухое место, раздался строгий окрик на чистом русском языке:

- Стой! Кто идет?!

Разведчики плюхнулись на землю, изготовились к бою.

- Стой! Стрелять буду! - вновь раздался из близлежащих кустов окрик, и донесся характерный металлический лязг затвора.

- Свои... - неопределенно ответил Туз, не зная, что же делать дальше.

- Может, это наши? - неуверенно шепнул Хадыров. - Пока мы пробирались лесом, полк мог уйти далеко вперед...

- Откуда здесь нашим взяться? - возразил Трунов. - Слышишь, где проходит фронт?

Разведчики прислушались. Дать однозначный ответ на этот вопрос было невозможно. Канонада слышалась везде: и впереди, и слева, и справа, и даже позади.

- Непонятно, - пожал плечами Туз. - Надо что-то решать.

- Разрешите, я подползу поближе и попытаюсь разузнать, кто это.

Хадыров просяще посмотрел на сержанта, словно тот мог в темноте разглядеть его глаза.

Командир отделения скорее почувствовал, чем увидел, как напряглось в ожидании ответа небольшое, но мускулистое тело Хадырова. Сержант вспомнил слова Бижуманова: "Больше доверяйте Хадырову, не бойтесь поручать ему ответственные задания".

- Как, Трунов, согласен с Хадыровым? - спросил Туз, скорее для того, чтобы утвердиться в своем решении, чем узнать мнение товарища.

- Пусть попробует, а мы тех в это время отвлечем разговорами, высказался Трунов. - В случае чего - прикроем огнем.

- Давай, Хадыров! Только осторожно, - подтолкнул дружески вперед солдата сержант Туз и сразу же крикнул: - А вы кто такие?!

- Мы-то?..

Пауза затягивалась. Видимо, там совещались. Потом опять голос оттуда:

- А вы кто?

- Мы из хозяйства полковника Малькова! - подождав, пока Хадыров уползет подальше, выкрикнул Туз.

- Ну и плевать на ваше хозяйство! - последовал ответ, и сразу же раздались длинные пулеметные очереди.

Туз и Трунов начали отвечать короткими автоматными очередями, то и дело меняя место. А когда в кустах, где засели пулеметчики, они увидели две сильные вспышки и поняли, что это взрывы гранат, оба разведчика вскочили и, стреляя на ходу, рванулись вперед.

Схватка была короткой. В неглубоком окопе осталось трое убитых: их достали меткие выстрелы из автоматов и осколки гранат, брошенных Хадыровым. Приглядевшись, поняли, с кем вели бой: власовцы. Тут же были ящик немецких консервов, несколько буханок хлеба и бутыль, на дне которой еще оставалась мутная жидкость. По сивушному запаху, густо вплетавшемуся в пороховой, разведчики поняли, что власовцы напились самогона.

Теперь стало ясно, почему они изменили своей трусливой привычке стрелять без разбору в каждого подозрительного. Хмель сделал их наглыми. Видимо, они решили позабавить себя переговорами, покичиться друг перед другом своей храбростью, остроумием.

Осматривая местность, сержант Туз вдруг спохватился: что-то долго не появлялся Хадыров.

- Эй, Хадыров! Ты что, заблудился?! - громко позвал он.

Ответа не было. Только слышалось частое чавканье множества сапог, проваливающихся в заболоченную почву. Это спешила на звуки выстрелов рота автоматчиков.

- За мной, Трунов, - коротко бросил Туз, направляясь к тому месту, где, по его расчетам, должен быть Хадыров.

Солдат лежал вниз лицом. Левая рука его, выброшенная вперед, крепко сжимала автомат. Правая была неестественно вывернута.

Приподняв Хадырова, Трунов отшатнулся: из груди солдата струйкой била кровь. В этот момент показался гвардии лейтенант Румянцев с группой автоматчиков.

- Что тут у вас? - еле переводя дыхание, спросил он.

- Да вот, Хадырова убило, - выпрямился Трунов, снимая шапку-ушанку.

И здесь, в установившейся тишине, раздалось тихое, но вполне разборчивое:

- Жив я.

Из груди Хадырова вырвалось еще какое-то слово, но оно потонуло в хрипении.

Трунов сразу же начал бинтовать солдата, приговаривая:

- Ничего, дорогой Насыр, вылечим тебя, на ноги поставим, и еще ты сыновей воспитаешь. После войны во как нужны будут сыновья!..

Забегая вперед, скажу, что больше мы Хадырова не видели, хотя он и присылал из госпиталя нам много писем. После излечения его отправили в другую часть, и след автоматчика затерялся.

Пока рота совершала обходный маневр, фашисты начали отход на заранее подготовленные позиции. Фактически, мы отрезали пути отступления только его арьергарду. Зажатый огнем с фронта и тыла, гитлеровский батальон был частично истреблен, частично рассеян по близлежащему лесу.

Объединившись с весьма поредевшим стрелковым батальоном гвардии майора Е. И. Генералова, рота автоматчиков начала преследовать противника.

- Вперед! - всюду настигала нас команда Волкова. - Сегодня же быть в Риге!

В пригороде столицы Латвии пришлось вновь перестраивать тактику, на ходу создавать небольшие штурмовые группы и брать с боем каждый дом. Особенно трудно пришлось нам при штурме двухэтажного кирпичного особняка, окруженного красивым садом и огороженного высоким забором из металлических прутьев с пикообразными наконечниками.

С ходу его взять не удалось. Потеряв трех бойцов, мы отошли. Из подвального помещения и с чердака особняка довольно метко били пулеметчики врага. Попытались обойти дом - невозможно. Глупо было бросать людей под пули. Смотрю на лежащих рядом товарищей - ждут, какое решение я приму.

А тут связной от командира полка:

- Батя спрашивает, почему застряли? Приказывает атаковать еще раз.

- Атаковать, атаковать! - в сердцах огрызнулся я. - Передай, огоньком поддержать надо. Это же не дом, а крепость!

Только связной ушел, мне доложили: еще одна группа нашей роты тоже залегла у соседнего особняка. Прижали фашисты огнем к земле - голову поднять нельзя. Яцура просит подкрепления. Передал, что нет подкрепления. Да и откуда я его возьму? Вот отобьем этот дом, тогда поможем.

Что поделаешь, придется атаковать. Еще раз осматривали подходы к особняку. В металлическом заборе две дыры.

Они-то и соблазнительно манят атакующих. Но именно там мы и потеряли ребят: это место тщательно пристреляно. Что остается? Лезть на забор через эти острые пики? Посшибают, как груши с дерева! Хорошо это понимают и автоматчики. Но ничего не поделаешь. Наше спасение - быстрота, сноровка. Без стремительной атаки фашистов из особняка не выкуришь.

- Сигнал атаки? - спросил Румянцев, поправляя гранаты на поясе.

- Да, сигнал. Очередь из автомата и голосом. И передай по цепи, чтобы все единым рывком, одним духом...

Эту же команду я передал и парторгу. Но не успели отреагировать на команду Румянцев и Бижуманов, как рядом с нами плюхнулся на землю знакомый старший лейтенант - артиллерист.

- Привет, автоматчики! - поздоровался он. - Прибыл от Волкова поддержать вас огоньком.

- Нас? - переспросил я, еще не веря, какое счастье подвалило. Молодцы! Дай я тебя расцелую.

- Да подожди, калужанин, - отстранился артиллерист. - У меня одно орудие, пять снарядов, наводчик и ездовой. Дай пару человек и скажи, куда послать гостинцы.

- Как одно орудие? - разом переспросили Румянцев и Бижуманов.

- А вот так.

Не тратя лишних слов, батареец поднял бинокль, осмотрел особняк и почему-то с удовлетворением причмокнул.

- Крепкий орешек этот особнячок. А пулеметы, наверное, стоят на чердаке?

- Один на чердаке, другой - в подвальном углу здания, - ответил я, показывая, откуда гитлеровцы вели стрельбу.

- Понял, - ответил старший лейтенант и, продолжая еще лежать, вскинул руку к каске, что мне показалось довольно неуместным. - Людей пришлешь вон туда, в овраг, что у разбитой водокачки. Ясно?

- Ясно! - ответил я. - Пошевеливайся только поживее.

- Да, "могучего" бога войны нам прислали, - не сдержался Бижуманов. С ними навоюешь...

Но артиллеристы оказались мастерами своего дела. Вместе с двумя автоматчиками они выкатили пушку на прямую наводку и, спрятавшись за броневым щитом, начали с удивительной меткостью посылать снаряд за снарядом в те оконные проемы, откуда стреляли вражеские пулеметчики. Как только был выпущен пятый снаряд, я вскочил, поднял автомат над головой, дал очередь и крикнул:

- За Родину! Вперед!

Видимо, артиллеристы крепко поработали, потому что мы благополучно преодолели забор. В саду уже было легче.

До разбитых дверей дома оставалось метров двадцать. Стреляя на ходу, наша штурмовая группа окружила здание, человек шесть вместе со мной ворвались в него. Но здесь же в лицо нам ударило несколько взрывов гранат. Я интуитивно отпрянул к стене, надеясь хоть на какое-то прикрытие. Упал Румянцев. Пошатнулся и медленно съехал на дубовый пол сержант Алешин. Вскрикнув, схватился за голову еще один автоматчик. Но основная группа бойцов уже ворвалась на первый этаж. Гранатами, короткой очередью, прикладом мастерски "работал" великан рядовой Калиниченко. Стремительно действовал Алексей Жданов. Потом, после боя, солдаты с гордостью за товарища рассказывали, как геройски он вел себя. Когда Жданову в голову летела немецкая граната с длинной деревянной ручкой, он на лету поймал ее и тут же метко через открытую дверь метнул на второй этаж.

Вот такие были солдаты! И как высоко мы тогда ценили находчивость, смекалку и опыт уличных боев! Как важно было нам верить друг в друга, знать, что товарищ не растеряется, найдет выход из любой ситуации.

Вот и тогда, при штурме особняка, находчиво, стремительно действовал рядовой Трунов. Взобравшись по пожарной лестнице на второй этаж, он меткими очередями уничтожил двух фашистов, которые стреляли вниз, по первому этажу, потом гранатами расчистил путь группе Бижуманова, атакующей с парадного подъезда. А когда сопротивление врага было сломлено, он развернул пулемет, что лежал на чердаке, в сторону соседнего дома и поддержал огнем группу лейтенанта Яцуры, поднявшуюся в атаку.

Быстро темнело. После падения двух сильно укрепленных особняков дела пошли быстрее. Но откуда ни возьмись - новая беда! Смотрю, один автоматчик падает, сраженный пулей, второй... Откуда же стреляют? И понял. Снайперы!

Только мы залегли, чтобы осмотреться, - приказ от командира полка:

- Вперед, Манакин, не задерживайся! Соседи уже на другой берег Западной Двины перебрались.

Действительно, стрелки гвардии капитана Дмитрия Фролова под прикрытием сумерек сумели форсировать реку и захватить плацдарм. Там шел тяжелый бой. Немногим более семи десятков наших бойцов стояли насмерть, сковывая значительные силы врага.

Город во многих местах горел. Вокруг было видно, словно в предвечерних сумерках, хотя шел третий час ночи. С боями мы продвинулись к реке. Доложили об этом Н. Т. Волкову.

- Форсируй немедля! - последовал приказ.

Впрочем, другого я и не ожидал. Здесь же автоматчики связали из бревен плоты, начали переправляться на тот берег. Фашисты молчали. Видно, главные свои силы они бросили против Фролова. Там все небо озарялось взрывами снарядов, мин, гранат. По всему было видно, бой шел жесточайший.

За три рейса нам удалось переправить на противоположный берег всю роту, вернее, все, что осталось от нее. Мы закрепились на захваченном плацдарме, ждали наступления дня и готовились к бою. Я только что выслушал доклады командиров о потерях, прикинул, сколько осталось боеприпасов, чем будем кормить людей. Утешительного было мало. В боеприпасах нуждались остро, на горячую пищу рассчитывать не приходилось. И, самое горькое, потери были ощутимыми.

Прямо скажем, подавленным я обходил людей, чтобы почувствовать их настроение. Только собрался покинуть наши "тылы" - небольшое углубление, сделанное в отвесном западном берегу реки, - как вдруг над позицией послышалась музыка: кто-то перебирал клавиши баяна. И это тогда, когда бой только-только утих, когда на нас в любую минуту могли насесть фашисты. "Некстати все это, - не без досады подумал я. - Ребята только что погибли..." Зашагал на звуки баяна, намереваясь излить свою досаду на незадачливого музыканта. Но чем ближе я подходил, тем легче у меня становилось на сердце: люди слушали музыку. Она им сейчас была необходима. Это надо же, думал я, столько смертей, жестоких испытаний довелось пережить в последние дни, а с какой лирической грустью внимают они голосу баяна! И неплохо кто-то играет...

Откинув плащ-палатку, я согнулся, залез в тесную траншею, превращенную в своеобразный блиндаж. При свете коптилки, склонив голову почти к самым мехам и прикрыв глаза, на баяне играл... рядовой Жданов. Сидящие рядом автоматчики жадно слушали сразу полюбившуюся тогда фронтовикам мелодию: "...До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага".

Баян умолк. Стало тихо. Лишь там, где светилась заревом Рига, рокотала канонада боя.

- Вот что, Жданов, - попросил я, - сыграй нам и "Синий платочек".

Кто-то вполголоса запел. Его поддержали, так же негромко, задумчиво, душевно.

Чтобы скрыть волнение, я откинул полог плащ-палатки и вышел наружу...

"Ачу" - по-литовски спасибо

Утро 17 октября 1944 года было хмурым и холодным. В предрассветном тумане отражались отблески далеких пожаров - это продолжали гореть заводы Риги.

Фашисты так и не показались перед нашей ротой, форсировавшей ночью Западную Двину. Стихли бои и на плацдарме, где целые сутки героически сражался батальон гвардии капитана Фролова, отражая натиск гитлеровского полка, усиленного танками и САУ.

В восемь утра на наш плацдарм переправилась 9-я стрелковая рота, которой командовал гвардии старший лейтенант А. Д. Огальцов, с отделением снайперов. Он сообщил, что вскоре сюда переправится весь 3-й батальон.

Пополнению мы обрадовались, потому что в роте автоматчиков к этому времени насчитывалось всего 29 человек, а из командного состава осталось всего двое - я и парторг гвардии старший сержант Бижуманов. Оба офицера Румянцев и Яцура выбыли из строя по ранению (через месяц Николай Яцура вновь возвратился в полк).

Стрелковая рота сразу же заняла оборону в центре и на правом фланге. Расставив людей, Огальцов пришел ко мне со своим ординарцем.

- Слушай, Манакин, - предложил он, - а что, если мы совместным броском продвинемся вперед, чтобы захватить во-он тот объект.

Он показал на полуразвалившийся двухэтажный кирпичный дом, что стоял метрах в 150 от нас.

- Представляешь, какое будет чудесное место для снайперов. Да и нам будет просторно для маневра.

- Подождем Генералова, - подумав, ответил я. - Что-то не нравится мне это затишье.

Когда совсем рассвело, на реке показалась лодка. Всего одна. И плыла она открыто, не маскируясь. Сидящий на корме офицер часто вставал и рассматривал наш берег. Тогда я подумал, что такое лихачество фашисты ему не простят. Но выстрелов с их позиции почему-то не было, и это показалось нам странным.

В лодке приплыл начальник связи нашего полка гвардии майор Тихомиров.

- Кончай воевать, гвардия, - завидев нас, сказал он. - Переправляйтесь обратно. А тебя, Манакин, вызывает командир полка. Для личной аудиенции.

В штабе полка уже знали все новости. Пока наша 61-я армия с жестокими боями продвигалась к Риге с востока, войска 2-го Прибалтийского фронта прорвались к столице Латвии с юга, разгромили вражеские дивизии на левобережье Западной Двины и полностью очистили город от немецко-фашистских захватчиков.

Большую роль в битве за столицу Латвии сыграла и наша армия. Она сковала большие силы врага, нанесла значительные потери основной группировке гитлеровцев и не позволила немецкому командованию маневрировать своими силами, перебрасывать их с одного направления на другое.

Гвардии подполковник Н. Т. Волков и гвардии майор И. Ф. Архипов тепло поздоровались со мной, поздравили с успешным выполнением боевой задачи по захвату плацдарма. Потом командир полка пригласил меня к столу, где на широких струганых досках лежала топографическая карта:

- Полку поставлена новая задача. Будем выдвигаться на новое направление. Ты с разведвзводом идешь в авангарде. Смотри и запоминай маршрут, потом нанесешь на карту. И чтобы ни гу-гу! Понял?

Карандаш в руках Волкова заскользил от Риги к Елгаве, Шяуляю, дальше к Тельшяю и остановился у местечка Седа.

- Район сосредоточения полка - Баложи. - Николай Терентьевич выпрямился, бросил карандаш на карту, - Совершить этот переход надо за две недели.

- За сколько?! - вырвалось у меня.

- За целых две недели, - подтвердил спокойно командир полка. - Темп движения - пятьдесят пять - шестьдесят километров в сутки. Вы задаете этот темп. Ясно?

И опять мы шли ночами по разоренной войной земле. У одного из хуторов под Шяуляем нас встретили хлебом-солью пожилой литовец и его жена. Это очень растрогало солдат. Занимался новый день, и мы решили остановиться, передохнуть в длинном полусгнившем сарае. Дочь хозяйки, ее звали Алдона, принесла нам полное ведро вареной в мундире картошки. Мы поделились с хозяином сахаром и консервами. После обеда рядовые Жданов и Калиниченко взялись помогать литовской семье чинить покосившуюся пристройку к дому.

Ладно и сноровисто работали они. Алексей Жданов был с Алтая, до войны плотничал, искусно рубил деревянные избы. И здесь он поразил хозяев своим умением виртуозно работать топором.

За четыре часа Жданов и еще несколько солдат, помогавших ему, отремонтировали пристройку и поправили кровлю на избе.

- Ачу, - сказала хозяйка.

- Ачу лабай, - добавила Алдона, неожиданно поцеловала Алексея в щеку и убежала.

Потом Жданов достал свой баян и, широко растянув мехи, лихо заиграл "Яблочко". Солдаты просыпались, подсаживались к нему. Вскоре пришли Алдона и сама хозяйка. И вот уже над литовской равниной понеслась раздольная и задумчивая русская песня "Ой, туманы мои, растуманы".

А хозяин, видимо, был любителем поговорить. С трудом подбирая русские слова, он рассказывал о Шяуляе, где родился, о том, что фашисты разрушили город, а в нем осталась его сестра с пятилетним сыном, и он не знает, что с ними. Литовец дал мне адрес и попросил, если мы окажемся в Шяуляе, и если окажется целым дом по этому адресу, и если в доме кто будет, сказать сестре, чтобы шла жить к нему на хутор.

С наступлением темноты мы тепло попрощались с гостеприимными хозяевами и пошли на Шяуляй.

Город нас поразил своими разрушениями. Фактически в нем не осталось ни одного неповрежденного здания. На улице Вильняус, где должна была жить сестра пожилого литовца с хутора, не осталось ни одного дома. Все лежало в развалинах, в пепле. Даже жителей не было видно. А вот у полуобгоревшего вокзала мы увидели большое скопище беженцев. Были среди них русские и белорусы, литовцы и поляки, украинцы и латыши. Все они куда-то собирались уезжать вместе со своим нехитрым домашним скарбом.

Под разлапистой липой, среди облетевшей листвы, сидела молодая женщина со спящим малолетним сыном на руках... "А вдруг это сестра нашего гостеприимного хозяина?" - подумал я и спросил, откуда она.

- Из Витебска, едем в Клайпеду, - ответила женщина по-русски с белорусским акцентом.

Не успел я сказать и слово, как мальчуган проснулся и сразу же попросил:

- Дядя солдат, дай хлебушка.

Женщина виновато улыбнулась, пояснила:

- Второй день ничего не ел, кроме мерзлой бульбы, что выкопали на брошенном огороде.

- Алексей! - позвал я Жданова, который недавно стал моим ординарцем. Поищи в рюкзаке, что у тебя есть из харчей.

Жданов достал полбуханки хлеба, банку консервов, несколько кусочков сахара. Не успел он отдать их белоруске, как был буквально окружен детьми.

- Дуонас! - жалобно просила девочка лет четырех, протягивая к нам свою худенькую ручонку. - Дуонас!

- Хлеба! - требовал чуть постарше мальчик в рваном треухе.

- Что у тебя еще есть? - спросил я у ординарца. - Отдай им.

- Одна буханка, и все, - ответил Алексей и начал ломать хлеб и раздавать ломти детям.

Получив свою порцию, девочка, просившая "дуонас", ответила "ачу", отошла в сторонку и начала жадно есть, с опаской посматривая на других детей, которые терпеливо ожидали своего куска.

Потом я часто вспоминал эту белокурую девочку с голубенькими глазами. Но запомнилась и другая картина.

Было это в Тельшяе. На привокзальной площади, как и в Шяуляе, неимоверная толкотня. На станции стояли воинские эшелоны. Их было несколько. Из теплушек выглядывали солдаты, перекидывались словами с беженцами. Дескать, откуда, куда, зачем?

Внимание многих привлекла высокая и худая женщина с длинными, будто соломенными, и давно нечесаными волосами. Она держала на руках запеленутого ребенка, ходила от вагона к вагону и все о чем-то спрашивала. Солдаты и офицеры охотно отвечали ей, предлагали продукты, безделушки для сына. Но она ничего не брала, уходила к следующему вагону.

Это ее поведение насторожило станционную комендатуру. Старший патруля капитан с тремя солдатами пошли наперерез женщине. Она заметила это и сразу же нырнула под вагон, оказалась на той стороне состава. Патруль за ней. Женщина ускорила шаги, намереваясь затеряться в людской толпе.

- Стой! - крикнул капитан, на ходу расстегивая кобуру пистолета.

И здесь произошло удивительное. Женщина бросила на землю... ребенка и, не обернувшись, со всех ног побежала. Причем бежала по-мужски, энергично размахивая руками, широкими шагами... Когда патруль приблизился к брошенному ребенку и капитан на ходу хотел его поднять, раздался взрыв. Капитана убило сразу, двух солдат ранило, а третий, поняв, в чем дело, продолжал преследование.

После взрыва за женщиной сразу устремилось еще несколько солдат и сержантов. В самой толпе ее неожиданно схватил лейтенант-медик, оказавшийся там случайно (осматривал больного старика). Завязалась борьба, исход которой вряд ли можно было предугадать, если бы не помогли подбежавшие солдаты. В борьбе платок и парик "женщины" слетели, и перед изумленными бойцами предстал... худощавый мужчина с довольно красивым лицом, как оказалось, вражеский лазутчик.

В районе Баложи полк встал в жесткую оборону.

Беспрерывно шли холодные проливные дожди. С Балтики дул пронизывающий ледяной ветер. Земля раскисла, превратилась в густую непролазную грязь. Окопы и траншеи заливало водой до половины. Шинели промокли, казалось, насквозь. По ночам начинались заморозки, а утром и вечером стелились над землей сырые и серые туманы.

Курляндия... Край лесов и болот. Здесь, на сравнительно небольшой площади, нашими войсками были прижаты к морю свыше 30 отборных фашистских дивизий. Отступать им было некуда. К тому же из Берлина пришел, как сказал пленный унтер-офицер, строгий приказ фюрера: "Ни шагу назад!" Да, по всему было видно, дело здесь предстояло нам очень трудное. Гитлеровцы не жалели снарядов, стреляли по площадям день и ночь. Если учесть, что войск подошло много, это доставляло нам немало неприятностей.

Рота автоматчиков в количестве 27 бойцов разместилась недалеко от штаба полка - в овраге, заросшем елями, соснами и осинами. Здесь была та же непролазная грязь. Время от времени и сюда залетали фашистские снаряды. Во время одного из таких налетов в первом взводе один боец был убит, второй ранен.

Через три дня после мощной артиллерийской подготовки наша дивизия перешла в наступление. По приказу командарма нам предстояло прорвать оборону фашистов в районе Вайнёде, перерезать дорогу, идущую вдоль фронта, и в дальнейшем наступать на Лиепаю.

С первого же часа бой принял тяжелый, жестокий характер. В батальонах и ротах были большие потери. К концу дня тяжело ранило двух комбатов, убило двух командиров рот и трех ранило. Еще более ощутимые потери были среди командиров взводов и сержантов. И все же дивизия пробила брешь в обороне гитлеровцев. По этому коридору командование бросило в бой резервы. Пошла в атаку и наша рота автоматчиков.

Есть такая мыза Мадзилда. Всего пять особняков. Рядом с ними главная дорога, которую командир полка приказал во что бы то ни стало перерезать.

Так вот, эту мызу наша рота захватила с ходу, воспользовавшись общим замешательством гитлеровцев: некоторые их части в панике бежали, другие совершали маневр вдоль фронта по этой самой дороге, третьи почему-то занимали оборону на правом фланге от этой мызы. Словом, Мадзилду мы отбили почти без потерь. Закрепившись в домах, открыли огонь по дороге, перекрыв по ней всякое движение.

Утром фашисты пришли, видимо, в себя и бросили против нас три танка и до батальона пехоты. Завязался жестокий и неравный бой. Первую атаку мы отбили. Один фашистский танк взорвался на мине, скорее всего своей же, так как подходы к мызе мы не минировали. Два других отошли за шоссе и обстреливали нас оттуда из пушек и пулеметов.

Стало ясно, что, если не прибудет подкрепление, нас выбьют с мызы. Собрав сержантов (офицеров в роте еще не было), я приказал держаться до последнего патрона. Гвардии старший сержант Бижуманов поинтересовался, есть ли связь с командиром полка. Пришлось слукавить: дескать, подкрепление жду с минуты на минуту.

Еще ночью я отправил своего ординарца рядового Жданова с донесением в штаб полка, но сам не был уверен, нашел ли тот Волкова или Архипова в этой неразберихе, когда в движении были не только полки, но и дивизии.

Вторую атаку фашисты начали через час, когда их саперы сделали проходы в своем же минном поле. Пустив вперед оба танка, гитлеровцы тем самым расчленили роту на две части, захватив три дома, стоящих в центре. С чердака дома, где оборонялась моя группа в составе 8 человек, было видно, как героически бились наши товарищи. На моих глазах с чердака одного из домов, бросив последнюю связку гранат в фашистский танк, спрыгнул гвардии сержант Туз. По-видимому, приземлился он не совсем удачно, потому что, прихрамывая, поковылял к крайнему левому дому, откуда вела огонь по немцам группа гвардии старшего сержанта Бижуманова. Двое гитлеровцев попытались перерезать ему путь отхода.

- Калиниченко! - крикнул я солдату-великану, который вел пулеметный огонь из соседнего окна. - У первого дома сержант Туз, видишь?! Прикрой его!

Длинная очередь вспорола грязную жижу между убегающим Тузом и преследующими фашистами. Те сразу метнулись в сторону, упали в грязь и поползли за второй дом, который уже занимался пожаром.

- А, гады, не нравится! - злорадствовал Калиниченко, догоняя их очередью.

- Береги патроны! - крикнул я ему.

В этот миг раздался страшный грохот, как будто по дому ударили огромным молотом. Потолок треснул, с чердака полетели бревна, кирпичи. Это открыл огонь третий танк.

- Всем в подвал! - скомандовал я, вспомнив, что стены там толстые, выложенные камнем.

Впрочем, это был скорее полуподвал.

Но мою команду успели выполнить не все. От следующего снаряда крыша дома рухнула, и потолок второго этажа не выдержал огромной тяжести: середина его обрушилась. Внизу нас осталось трое: Калиниченко, я и еще один автоматчик. Звали его Роман. Был он небольшого роста, но в плечах имел, как говорят, косую сажень. И если бы не Калиниченко, который свободно играл двухпудовой гирей, то Роман слыл бы силачом. Он поднимал эту гирю раз двадцать, но с Калиниченко тягаться не решался.

Оставшись втроем, мы продолжали удерживать особняк. Отбив вторую атаку, мы с Калиниченко решили забраться наверх, посмотреть, что стало с нашими товарищами. Трое оказались убитыми. Двое - погребены под большой кучей кирпича и щебня. Мы попытались разобрать эту кучу, чуть приподняли одну из балок, но в этот момент стену дома прошил еще один снаряд. Наше спасение было в том, что он, не разорвавшись, вылетел через окно в противоположной стене. Начиналась третья атака, и мы бросились вниз, где было и безопаснее, и удобнее вести огонь по врагу.

На первых порах нам удавалось сдерживать фашистов, наносить им ощутимый урон. Но сколько это могло продолжаться? Надолго ли хватит патронов? Обычно перед боем мы боеприпасы напихивали куда только можно. Все лишнее, а вернее, все менее необходимое старались оставить, чтобы освободить место для патронов. Но как бы ты ни ухищрялся, а всему есть предел. Вот и сейчас патроны были на исходе.

- Стрелять только прицельно! - приказал я, хотя и без команды мои товарищи это хорошо понимали.

Гитлеровцы почувствовали, что у нас заканчиваются боеприпасы, и стали короткими перебежками подкрадываться к дому со всех направлений. Им удалось приблизиться на дальность 25 - 30 метров. Вот уже первая граната с длинной деревянной ручкой, зловеще кувыркаясь в воздухе, полетела в нашу сторону. Потом еще одна, еще... Мы отвечали скупыми очередями.

Потом потянуло дымом. Это начал гореть наш дом. Но самое страшное было впереди: через несколько минут откуда-то сверху к нам в полуподвал упало две гранаты. На мгновение все заволокло пылью. Я слышал: рядом вскрикнул Роман. Сквозь оседающую пыль увидел, как он вскочил, обернулся ко мне:

- Командир, ничего не вижу. Глаза целы?

- Целы, - ответил я машинально, а сам с недоумением смотрел на его голову, еще не понимая, куда девалась часть черепа солдата. - Сейчас мы тебя перевяжем! Все будет хорошо...

Я говорил эти слова, а сам не мог сдвинуться с места.

- Тогда еще ничего, - ответил автоматчик и, сделав два шага по направлению ко мне, замертво упал на каменный пол.

- Рус, сдавайс! - орали сверху фашисты.

Взобравшись по пожарной лестнице на полуразвалившуюся крышу особняка, они бросали оттуда гранаты и стреляли из автоматов.

Мы отвечали огнем.

- Рус, сдавайс! Жить будешь! - продолжали орать гитлеровцы.

Калиниченко, этот здоровенный парень, буквально потерял власть над собой, когда услышал крик "Рус, сдавайс!".

- Сволочи!!! Кому предлагаете сдаваться?! - он рванулся к выходу из полуподвала.

- Стой! - крикнул я, но было поздно.

Калиниченко метнул вверх свою последнюю гранату, затем поднял автомат, чтобы дать очередь... И вдруг колени его подкосились, огромное тело солдата неестественно медленно начало подаваться назад. Пытаясь удержаться на ногах, он попятился назад и упал навзничь. Умирая, он хотел что-то сказать, но уже не смог, лишь протянул мне автомат, как бы завещая драться до последнего.

У меня и мысли не было о чем-то другом.

И что греха таить, сказал я тогда себе: "Амба, Манакин!" Оставалось только подороже продать себя. В те мгновения меня охватила одна-единственная мысль: не просчитаться, не дать гитлеровцам возможности позлорадствовать, что вот, мол, Героя Советского Союза живьем накрыли. Взяв автомат Калиниченко, пересчитал патроны. Мало. Достал пистолет.

Они могли бы гранату бросить, и мне каюк! Но, видимо, у них гранаты кончились. Двое показались на секунду в дверном проеме - прошелся короткой очередью. Они ответили. Напрасно ввязался в перестрелку: вскоре кончились патроны. Стал стрелять из пистолета. Один выстрел, второй... Стоп! Взвесил свой потертый ТТ на ладони, последний, единственный патрон рискованно оставлять для себя: вдруг осечка? Для верности два оставить надо...

Но что это?! То ли гитлеровцы не согласовали свои действия, то ли еще что-то произошло: у дома раздались сильные взрывы, как мне показалось, мин из немецкого шестиствольного миномета. Заволокло все дымом. Сама судьба предоставляла мне шанс на спасение. Воспользовавшись замешательством среди гитлеровцев, я выпрыгнул в окно и по овражку метнулся к своим, что держали другой дом. Но и там, оказывается, уже были фашисты. Хорошо, что я встретил группу автоматчиков во главе с Бижумановым и Тузом. Они отходили, парторг был ранен.

Надолго запомнилась мне эта Мадзилда. Тяжелый бой, оставивший горький осадок в душе, обжигающее недоумение: "Что же произошло?! Почему мы, понеся такие потери, вынуждены оставлять мызу? Где, наконец, наш полк? Почему к нам никто не пришел на выручку?" Много вопросов роилось у меня в голове, но не мог я тогда найти ответа. Видимо, командир дивизии, командир полка, сообразуясь с обстановкой, руководствовались своими соображениями. Конечно, потом, после боя, когда выдался момент, я пытался выяснить, что же произошло. А произошло то, что обычно происходит на войне.

Через много лет в книге нашего бывшего комдива Дмитрия Кузьмича Малькова "Сквозь дым и пламя" я прочитаю: "32-й гвардейский стрелковый полк в эти дни также вел тяжелые бои... Овладев мызой Мадзилда и оставив в ней роту автоматчиков, он продолжал наступление на хутор Эзергалы. В это время до батальона вражеской пехоты в сопровождении танков перешло в контратаку на мызу. Завязался упорный бой, доходивший до рукопашных схваток. Под давлением превосходящих сил врага рота вынуждена была оставить Мадзилду. Подразделения полка оказались отрезанными от своих тылов".

Вот так коротко - с позиций командира дивизии. Но откуда нам было знать, что происходит в масштабе соединения. У нас была своя задача, и мы ее на совесть выполняли. Какой ценой - это уже иное дело. Мызу эту проклятую - несколько домов, разбросанных в поле, - я запомнил на всю жизнь. Многие мои товарищи ее запомнили. Около трех дней наш полк вел ожесточенные бои за Мадзилду. И мы были тогда убеждены, что все это случилось из-за каких-то двух потерянных часов. Если бы вовремя к нам подошло подкрепление! Но...

Рота гвардии старшего лейтенанта Огальцова, посланная нам на помощь, вынуждена была вступить в бой с большой группой фашистов, которые напали на них с фланга. Этот бой и задержал подмогу нам. Почему же за эту маленькую мызу так настойчиво дрались гитлеровцы? Дело в том, что, перерезав шоссе, имеющее важное значение, дивизия поставила противника в трудную ситуацию. Фашистское командование бросило крупные силы, чтобы восстановить положение, во что бы то ни стало вновь отбросить нас к Вайнёде. Вот почему завязались упорные бои.

Помню небольшую высоту, которая раза четыре переходила из рук в руки. Потом ею овладели подчиненные гвардии старшего лейтенанта Огальцова и уже не отдавали фашистам, хотя они и атаковывали роту по три-четыре раза в день.

Роты автоматчиков после беспрерывных двухнедельных боев, как таковой, не стало. К тому же некоторые солдаты ушли в разведку или роту связи. В частности, ушел от нас гвардии ефрейтор М. Бутусов. В конце 1944 года он начал активно сотрудничать с редакцией дивизионной газеты "За Родину" и его взяли туда корреспондентом. У меня сохранилась вырезка из этой газеты от 14 декабря 1944 года. Вот что в корреспонденции под заголовком "Подвиг связиста Левоцкого" писал гвардии ефрейтор Бутусов о своем боевом товарище. Пусть сейчас эта корреспонденция и покажется несколько наивной, сделанной рукой еще малоопытного журналиста, но мы ее читали с интересом. И верили, и понимали! Потому что с каждым это могло быть. Вот она, эта заметка. "Снарядом врага была перебита телефонная линия. Командир приказал связисту гвардии рядовому Левоцкому устранить повреждение.

Левоцкий немедленно отправился по линиям.

В том месте, где кабель проходил по опушке леса, немецкие разведчики устроили засаду. Как только Левоцкий подошел к опушке и поравнялся с фашистами, двое внезапно набросились на связиста, намереваясь увести его в качестве контрольного пленного.

Неожиданное нападение гитлеровских бандитов не вызвало в мужественном гвардейце растерянности. Сильный, ловкий, Левоцкий вступил с немцами в отчаянную борьбу, несмотря на то, что преимущество было на их стороне, гвардеец все же, высвободив правую руку, нанес сильный удар кулаком в нижнюю челюсть фашиста. Последний отшатнулся, захлебываясь кровью.

Сделав отчаянные усилия, Левоцкий высвободил другую руку и ловким ударом ноги сбил с ног второго немца. Видя, что взять Левоцкого не удается, фашист с окровавленным ртом решил предпринять последнюю попытку. Гитлеровец выхватил нож и стал наседать на Левоцкого. Не теряя присутствия духа, боец схватил немца за руку стальной хваткой и отвел удар, фашист рванулся, сильно порезал Левоцкому руку.

Теперь оба немца пошли на него снова. Но в руках Левоцкого грозно защелкал затвор карабина, который был выбит из его рук в начале борьбы. И гитлеровцы бросились бежать под пулями Левоцкого.

Отважный воин исправил повреждение на линии и вернулся в подразделение".

Через несколько дней поступил приказ отвести наш полк и всю дивизию в тыл на переформирование. Ночью наши позиции заняла новая полнокровная часть, а полк под покровом ночи отошел в тыл.

В небольшом литовском хуторе, куда вывели полк на отдых и пополнение, я получил сразу несколько писем. Два из дому, от матери, одно из госпиталя, от медсестер, которые требовали прислать фотокарточку, и обязательно со Звездой Героя; пришло письмо и от гвардии старшего сержанта Алешина, лежавшего после ранения во фронтовом госпитале,

"Скоро поправлюсь, - писал он. - Принимаю все меры, чтобы вновь вернуться в родной полк, к своим боевым друзьям. Прошу Вас, товарищ старший лейтенант, вышлите вызов на меня. Так хочется вернуться в свою роту, где всех знаю и все меня знают..."

Прочитал я эти строки, и, как никогда, тяжело на сердце стало. Каких боевых друзей потерял за эти дни в Прибалтике?! И сколько же эта война отняла добрых, открытых, светлых парней, замечательных товарищей, боевых друзей?! Как живого, увидел сильного, улыбающегося, добродушного Калиниченко, своих прежних боевых друзей и совсем малознакомого застенчивого крепыша Романа... До мельчайших черточек вспомнил лицо улыбающегося белоруса Ковалевского, прикрывшего меня от пуль своим телом. Возник в памяти и Алексей Лапик, мой учитель, друг и ординарец. Откуда-то из глубины памяти донесся голос Хадырова: "Один я остался в семье мужчина, если убьют - умрет мать от тоски и боли"... Так стало тяжело на душе, что я не сдержался и бухнул кулаком что было мочи по столу. Он моментально перевернулся, потому что состоял из двух снарядных ящиков. В землянку вбежал ординарец Алексей Жданов и удивленно посмотрел на меня.

- Зови, Алексей, Бижуманова и Туза! - отдал я ему приказание. - Да оставь флягу: что-то в горле пересохло.

Пока Жданов выполнял команду, я налил себе немного спирта и, не раздумывая, выпил. Дыхание перехватило. Закашлялся. Как-никак, а впервые за годы войны я выпил спирт.

В это время в землянку протиснулся гвардии старший сержант Бижуманов. Он понял все, но не одобрил моих действий.

- Вот что, Манакин, кончай хандру! - строго сказал он, поправляя руку, подвешенную на бинте. - Ты офицер, командир роты, Герой Советского Союза. На тебя люди смотрят, пример берут. Водкой горя не зальешь. Надо жить, бороться, бить фашистов...

Голос у него был резкий, властный и осуждающий. Пожалуй, впервые я видел его таким гневным.

Об этом случае парторг, видимо, рассказал заместителю командира полка по политической части гвардии майору Кузнецову. На следующий день он с агитатором полка гвардии капитаном Зориным пришел к нам в роту и долго говорил о людях, о пережитом, вообще о житье-бытье. Потом замполит, как бы между прочим, заметил:

- Что-то нервы у тебя сдают, калужанин. В чем дело? Не глядя на него, я стал оправдываться:

- Столько людей погибло в роте, и каких людей! Жалко и горько стало на душе...

- Людей жалко - правильно, - подумав, согласился Кузнецов. - А вот то, что ты раскис, - плохо. Сейчас надо нервы и волю в кулаке держать. Думаю, это в первый и последний раз.

- Так точно! - ответил я с облегчением.

На этом, пожалуй, инцидент и был исчерпан, если не считать, что на открытом полковом партийном собрании Кузнецов в своем выступлении сказал:

- Да, роты понесли большие потери. Честь и слава павшим. Мы низко кланяемся их подвигу, будем вечно хранить память о героях. И в боях жестоко мстить за них, а не заливать горе, тяжесть потерь водкой, как это делают некоторые. С подобными явлениями надо решительно кончать.

А на следующий день в полк пришли газеты, и внимание всех сразу же привлекла статья Ильи Эренбурга. По-моему, она называлась "Убей немца!". Газета ходила по рукам, ее читали в каждой роте. Гневная, страстная, берущая за сердце статья. Надо ли говорить, на какую благодатную почву упал страстный призыв публициста! Каждому из нас было за что рассчитаться с гитлеровцами. Сколько среди нас было таких, которые лишились и семьи, и родного крова?! Скольких верных боевых товарищей, которым бы только жить да жить, приняла наша истерзанная врагом земля?! Сколько слез материнских пролито, сколько судеб детских исковеркано?! Было от чего каждому из нас прийти в ярость, и ненависть наша была священна.

Но я тогда еще раз почувствовал, увидел, как велико благородство нашего солдата, как сильно интернациональное чувство советского человека, воспитанное партией за такой короткий с исторической точки зрения срок. Далеко ее однозначной была реакция на статью писателя. Были, конечно, и такие горячие головы, которые сразу заявили: "Правильно!" Они и других призывали к возмездию. Но немало оказалось и таких, которые более чем сдержанно встретили призыв, содержавшийся в статье.

Особенно почему-то запомнилось мне лицо пожилого солдата, пришедшего в роту вместе с пополнением за день-два до выхода статьи. Ему было где-то за сорок, но молодые ребята, видимо, еще в пути дружелюбно прозвали его Дедом. Так и прилипло. Он действительно своей неторопливостью, рассудительностью напоминал умудренного житейским опытом старика. К тому же еще - порыжевшие от махорочного дыма усы, глубокие, не по возрасту, морщины у глаз и на лбу. Но скорее всего, его состарили раны. Бывают такие невезучие: только вернулся из госпиталя - в первом же бою опять пуля нашла! Ну не в первом, так во втором, в третьем. И Дед наш трижды уже побывал в госпитале. В четвертый раз осколок снаряда ему изуродует плечо во время боев на Висле, и судьба этого солдата затеряется среди сотен и тысяч таких же, как и он.

Но он запомнился мне в тот момент, когда мы горячо обсуждали статью Эренбурга. Он долго молчал, прислушивался и все же не вытерпел, не спеша сооружая здоровенную самокрутку, не повышая голоса, прервал одного молодого солдата:

- Чего ты петушишься? "Правильно! Правильно!" Оно-то правильно. Мы и так убиваем немцев... А они нас. Вон ребят полегло сколько...

- Не мы войну начали! - сразу кто-то возразил Деду.

- И то верно. - Он по-прежнему был невозмутим. - Начали они. И все ж, паря, немец - он разный.

- Ну ясно! - загудели возмущенно вокруг. - Детишек и баб сюда не приписывай. Не фашисты же мы!

- Ага! - торжествующе произнес пожилой солдат, подняв дымящую самокрутку над головой. - Не фашисты! Вот тут-то и вся загвоздка. Ты что думаешь, у них рабочего люду нет? Все блага с неба валятся?

- Награбили! - уже раздраженно вмешался лейтенант Яцура.

- Всего не награбишь. - Дед жестом попридержал готового было вступить в спор молодого офицера. - И хлебушек они растят, и уголек добывают...

- Знаем! Рабочий класс у них есть, только чего же этот рабочий против нас воюет?

Это был самый трудный вопрос. И если быть честным, то и я тогда вряд ли имел здесь ясность полную. Но Дед по-прежнему сохранял спокойствие.

- Вижу, что воюют. И мы в долгу не останемся.

Солдат с силой раздавил окурок каблуком. И вдруг голос его повысился:

- А мы им, значит, в отместку всеобщее кладбище устроим? Этого мы хотим? Или мы их, как Гитлер нас, рабами сделать хотим? А?

- Ну ты уж не загибай насчет рабов, - вмешался и я. - Не наше это дело. Но нюни распускать тоже не стоит.

Кажется, парторг Бижуманов понял мою озабоченность.

- Без ненависти, товарищи, воевать нам сегодня никак нельзя, вмешался он. - На то она и война, священная, Отечественная. Значит, всем народом по врагу так надо ударить, чтобы от него пух и перья полетели!

Все одобрительно зашумели. А пожилой солдат, изменив своему обычному спокойствию, вскочил на ноги, с возмущением спросил парторга:

- Ты что, Бижуманов? Ты что? Я разве о том?!

- А ты, Дед, не волнуйся, - успокоил его парторг. - Я понимаю, о чем хотел ты сказать. Воевать надо крепко, на забывать, во имя чего мы воюем и какой страны мы солдаты, тоже нельзя. Верно?

...Такими были мои товарищи. Сердцем они понимали политику ленинской партии. И когда после обеда к нам пришел гвардии майор Кузнецов и, собрав командиров подразделений, попросил правильно растолковать подчиненным статью Эренбурга, я к этому был уже вполне готов. Вернее, не я, а личный состав роты, потому что после утреннего разговора, после споров, люди показали, насколько они зрело понимали свою благородную миссию - миссию советского солдата.

В тот же день командир полка получил новый приказ: нас перебрасывали на новое направление.

На вислинском плацдарме

Несколькими эшелонами наш 32-й гвардейский Брестский стрелковый полк, погрузившись на станции Плупгяны (Литва), начал выдвигаться на новое направление. Вскоре мы уже знали куда - в Польшу.

Наша рота ехала вместе с разведчиками, связистами и двумя ротами третьего батальона. Теплушки были дырявые, а морозы стояли приличные ночью порой доходили до 27 градусов. Солдаты топили "буржуйки" без перерыва. На топливо шло все - даже гнилые шпалы.

Несмотря на холод, ледяной ветер с Балтики, настроение у всех было приподнятое. Мы вырвались живыми из этого ужасного края лесов, болот и осатанелых ветров, где засел смертельно раненный фашистский зверь. Чуя свою гибель, он как бешеный бросается навстречу опасности. С отчаянием обреченных дрались немецкие дивизии. Пожалуй, самые ужасные, самые кровопролитные бои пережили мы в Курляндии. Погибло много боевых друзей, еще больше было ранено. Но и враг понес огромные потери. Обескровев, он прекратил всякие попытки прорваться из окружения и даже перестал контратаковывать. Зарывшись в землю, фашисты стремились во что бы то ни стало удержать занимаемые позиции.

Напоминали о только что прошедших боях многочисленные листовки, которые передавались из вагона в вагон, из эшелона в эшелон.

Мне запомнилась одна из них. Это был взволнованный рассказ о подвиге гвардии капитана Владимира Черноусова. Я знал его еще командиром батареи. Это был красивой души человек и ладный телом юноша. Его любили и уважали в дивизии за смелость, доброту и отзывчивость. Ему еще не исполнилось 22 лет, а маме его, проживавшей в селе где-то под Орлом, было в ту пору всего 40. Ее фото он носил вместе с партийным билетом.

В жестоком бою за населенный пункт Брувери Володя Черноусов совершил подвиг. Когда атака второго батальона нашего полка захлебнулась и казалось, что никто не сможет поднять бойцов и повести их вперед, навстречу сплошному огневому ливню от позиций артиллеристов отделился офицер и бесстрашно, во весь рост, зашагал к залегшим пехотинцам. Это был гвардии капитан Черноусов. Не оглядываясь назад, он бежал вперед с поднятым пистолетом и кричал "ура!". Сначала один боец, затем другой поддержали его, а потом и весь батальон сплошной лавиной навалился на врага, на едином дыхании перемахнул простреливаемое вдоль и поперек поле, влетел в фашистские траншеи.

Населенный пункт Брувери был взят, а Володя Черноусов не получил даже ни одной царапины. Но на второй день артиллеристы, которыми командовал он, вступили в неравный бой с фашистскими "королевскими тиграми" и "фердинандами". Гитлеровцы стремились отбить населенный пункт, отбросить гвардейцев на прежние позиции. На их пути неприступной стеной встали батарейцы. Многие из них погибли. До последнего дыхания руководил и управлял огнем подчиненных гвардии капитан Черноусов. Он тоже пал смертью героя, но фашисты не прошли.

Потом, из вагона в вагон, по "солдатскому радио" начали упорно распространяться слухи о серьезном ранении командира дивизии гвардии полковника Д. К. Малькова и командующего артиллерией дивизии гвардии полковника М. И. Амброжевича. В нашей теплушке мы то и дело возвращались к этой волнующей теме: не хотелось верить, что из строя выбыл комдив. К нему привыкли, с его именем было связано многое. Я бы сказал даже так: когда знаешь человека, когда с ним столько дорог пройдено, то перед каждым боем как-то и на душе спокойнее.

Вот почему кто-нибудь из нас то и дело с надеждой произносил:

- Не может быть...

Хотя мы все хорошо понимали, что вполне может быть: война ведь. Тем более, говорят, кто-то своими глазами видел, как комдива прямым попаданием снаряда накрыло.

И каково же было наше изумление, когда на станции Белосток во время короткой стоянки весь наш состав увидел, как оба офицера, живые-живехонькие, стояли на перроне вокзала, и комдив отдавал какие-то распоряжения командиру полка гвардии подполковнику Н. Т. Волкову. Вскоре, однако, выяснилось, что так быстро распространившиеся слухи имели под собой реальную основу.

В один из дней фашисты обрушили сильный артиллерийский огонь на командный пункт дивизии. Одновременно появилась авиация врага и начала бомбить КП. Одна из бомб угодила прямо в траншею и убила адъютанта командира дивизии гвардии капитана Сергея Полубоярцева. Узнав об этом, Мальков и Амброжевич кинулись к тому месту, где лежал офицер, но его тело уже перенесли в ближайший блиндаж.

Когда оба полковника уже готовы были вскочить в блиндаж, рядом разорвался снаряд крупного калибра. Ударная волна бросила офицеров на землю. И это их спасло от смерти: осколки пролетели над головами. Конечно, тот, кто видел этот эпизод издали, был убежден, что было прямое попадание.

Вечером 28 декабря 1944 года наш эшелон остановился на станции Цеглув, что под Минском-Мазовецким. Началась разгрузка. Вокруг стояли обширные леса. Было много войск, особенно танкистов. Мне запомнилась их лихая песня-переделка: "Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить! Танковой бригаде не приходится тужить!"

Через несколько дней танковый корпус, которым командовал генерал П. П. Полубояров, рванулся по пробитому в обороне фашистов коридору на Варшаву.

Совершая пеший марш в район населенного пункта Эвелин, мы слышали грозный несмолкаемый гул боя за столицу Польши. Было холодно. Мороз свирепствовал. Причудливо выглядели огромные глыбы замерзшей земли, вывороченные взрывами снарядов. Повсюду висели таблички с предостерегающими надписями "Осторожно, мины!".

К утру 30 декабря наш полк вышел к Висле и занял указанный рубеж. Рота автоматчиков получила участок обороны в 3 километра. Солдаты сразу же начали улучшать "жилищно-бытовые условия": расширять траншеи, делать кое-какие перекрытия, ремонтировать блиндажи. Важно было укрыться от непогоды.

Сильных боев на нашем участке в эти дни не было. Фашисты окопались крепко. Да и мы, понимая, что все решается на главном направлении, их особенно не тревожили, если не считать того, что разведчики через ночь отправлялись в их тылы и, как правило, приводили "языков". Действовали при этом ребята надежно, четко, были настоящими героями.

О надежности разведчиков нам особенно часто приходилось говорить. Дело в том, что кому-кому, а автоматчикам нашей роты нередко доводилось прикрывать группы поиска. И мы хорошо знали: если разведчики опытные, добросовестные, то они бесшумно перейдут линию фронта. А это значит, что и нам будет спокойнее. Но стоит только кому-либо из разведчиков где-нибудь в нейтральной полосе слегка "подшуметь", как весь шквал огня мы принимали на себя, В этом, собственно, наша задача и состояла - отвлечь внимание противника от разведчиков. Особенно обидно было, когда в такой яростной ночной перестрелке гибли товарищи.

Все наши бойцы прекрасно осознавали, на какую опасность идут разведчики. Мы их тяжкий труд уважали. Понимали также, что не всегда им удается пройти через позиции врага незамеченными. Особенно когда с "языком" возвращаются. В таких случаях мы делали все, чтобы облегчить их положение, отвлечь весь огонь врага на себя. Здесь и потери были оправданы. Но совсем другое дело, когда в самом начале поиска по неопытности или небрежности одного человека рушился замысел, оставалась невыполненной задача да еще десятки людей вынуждены были вступать в бой. Именно в такой ситуации каждый из нас со всей остротой сознавал, как много значит надежность каждого человека в боевой обстановке, как мы зависим друг от друга.

Вот почему мы тогда, на Висле, были благодарны нашим разведчикам, которые, можно сказать, красиво, профессионально делали свое дело. И мы не несли потерь. А это было тем более важно, что у нас на таком протяженном участке обороны было мало людей.

В роте к этому времени насчитывалось 70 человек. Правда, вернулся из госпиталя, к моей огромной радости, гвардии лейтенант Н. Яцура. Пришли в роту еще два офицера - гвардии лейтенант Я. Павлов и гвардии младший лейтенант В. Этенко. Их представил мне помощник начальника штаба полка по строевой части гвардии капитан Р. Бирюков.

- Принимай, калужанин, доброе пополнение, - сказал он, слегка подталкивая обоих офицеров поближе к столу. - Имеют боевой опыт. Оцени, мы тебе лучшие кадры даем. Поблагодарил бы!

- В бою проверим, - ответил я сдержанно.

Только что мы с Бижумановым крепко прорабатывали рядового Фефелова, который заснул на дежурстве, и настроение у меня было не очень-то подходящее для шутливого разговора. Но офицерами роты после деловой беседы я остался доволен. Все имели боевой опыт, работали с людьми, судя по наградам, отличаются отвагой, инициативны. Дальнейшие бои показали, что командование полка действительно прислало в роту лучших офицеров из прибывшего пополнения.

Новый год мы встретили в обороне на берегу Вислы. Отметили его скромно, по-фронтовому. Все тосты и пожелания, все дружеские разговоры сводились к одному: дожить бы каждому до скорой победы. В землянку нашу, хоть на несколько минут, забегали все, кто не стоял в карауле и не дежурил у огневых средств. Настроение было приподнятое. Все понимали, что 1945 год будет годом нашей победы над фашистской Германией.

Сразу после полуночи зашли командир полка и его заместитель по политчасти. Они поздравили нас с Новым годом, пожелали скорой победы. Уходя, гвардии подполковник Волков сообщил, что вскоре нас сменит на этом рубеже подразделение 1-й армии Войска Польского.

Действительно, через несколько дней роту сменил польский батальон.

- И это все ваши солдаты? - по-русски, с легким акцентом, удивленно спросил меня польский офицер.

В батальоне, которым он командовал, было более 500 человек, и хорунжий очень удивился, как это мы с семьюдесятью бойцами рассчитывали удержать участок шириной три километра. Помнится, в шутливой форме я ему объяснил, что и не такое бывало. Когда мы покидали обжитые позиции, я заметил, что наши автоматчики так тепло, дружески прощались с польскими солдатами, будто знакомы были уже давно. Удивительно быстро сближала боевая обстановка товарищей по оружию.

С 3 по 13 января наша дивизия пополнялась личным составом, техникой и оружием, усиленно занималась боевой подготовкой, изготовляла лодки и плоты. По всему чувствовалось, что вскоре нам предстоит форсирование Вислы и бои за Варшаву.

В один из этих хлопотных дней в полк прибыли командир 9-го гвардейского стрелкового корпуса гвардии генерал-лейтенант Г. А. Халюзин и делегации трудящихся городов Калуги и Бреста.

Это была третья встреча воинов-гвардейцев нашего полка с делегацией трудящихся Калуги. В течение всей войны наши шефы не порывали связи с частью. Они присылали нам подарки, рапортовали об успехах в восстановлении народного хозяйства и строительстве. Возглавляла всю эту шефскую работу Елена Капитоновна Корнюшина, заместитель председателя исполкома городского Совета депутатов трудящихся.

И в тот раз шефы привезли подарки, рассказывали о трудовых достижениях горожан. Тогда же состоялось наше знакомство и с представителями Бреста. Они пригласили командование полка посетить город или прислать делегацию к годовщине его освобождения.

В состав делегации командир полка гвардии подполковник Волков назначил пять человек. Старшим был определен агитатор полка гвардии капитан Зорин. По одному человеку выделил каждый батальон. От других подразделений полка послали меня.

На второй день, а это было 9 января, мы выехали на трофейной легковой машине в Брест. "Чтобы утром тринадцатого были в полку!" - приказал на прощание Волков.

Брест встретил нас адским холодом. Гостиницы в городе не было, и ночевали в комендатуре. Но все эти житейские невзгоды окупались теплом встреч с жителями города.

За полгода после освобождения в Бресте было восстановлено большинство промышленных предприятий, и все они работали на полную мощность в три смены. Наша делегация побывала на трех заводах, где прошли митинги. Мы рассказывали об успешном наступлении войск 1-го Белорусского фронта, куда входила и наша 61-я армия, о 32-м гвардейском Брестском полку и его ветеранах. Однажды, когда после встречи с рабочими садились на машину, увидели сзади бочонок литров на тридцать. "Это гостинец личному составу полка от тружеников ликеро-водочного завода", - сказали сопровождающие, увидев на наших лицах удивление.

- Если сказать, по сколько капель на каждого бойца придется, то мы выдадим военную тайну, - пошутил один из нас.

- А вы угостите лучших, - ответили нам.

Этот эпизод вызвал общее оживление.

Путь обратно в полк прошел без приключений, если не считать забавного происшествия. На одном из поворотов шоссе мы увидели несущуюся нам навстречу артиллерийскую упряжку. Низенькие монгольские лошади, как ошалелые, мчались галопом, громко ржали, роняя на землю большие хлопья пены. Возница - пожилой польский жолнеж, натянув на себя вожжи, стремился остановить коней. Нам хорошо было слышно, как он то и дело ругался по-польски: "Холера ясна!"

Сидящий рядом со мной сержант Ковалев, парень лихой и смелый, выскочил из машины, намереваясь остановить лошадей. Я знал, что он вырос в деревне, где-то под Витебском, любил ездить верхом, поэтому никто из нас, старших по званию, не помешал ему. К счастью, монгольские лошадки, завидя препятствия на пути, сами сбавили темп, а потом и вообще остановились.

Польский жолнеж снял шапку, вытер пот со лба и все с теми же словами "холера ясна" начал подтягивать подпруги, успокаивать коней. В это время к орудийной упряжке подбежал подхорунжий и начал торопить пожилого поляка.

Вскоре лошадей развернули, и они рысцой поехали назад. Маленькая сорокапятка быстро покатилась, подпрыгивая на рытвинах и ухабах, а за ней тронулась и наша машина. Но, не проехав и двух километров, мы вынуждены были остановиться - дорогу преграждало оцепление польских солдат.

Выйдя из машины, мы разговорились с подхорунжим, оказавшимся командиром батареи 45-мм пушек.

- Парад... Дивизия имени Тадеуша Костюшко... - только и понял я из всей быстрой и эмоциональной речи польского офицера.

Оглядываясь вокруг, мы заметили группу жолнежей, которые вытащили на обочину дороги деревянную трибуну. Вскоре на нее взошли несколько генералов в форме Войска Польского, трое в штатских пальто и одна женщина.

- То есть Ванда Василевска и Корнейчук, - пояснил подхорунжий, указывая рукой на крайних слева. - Они члены Комитета национального освобождения Польши...

Потом грянула музыка и начался парад войск. Мимо трибуны пошли сводные батальоны 1-й дивизии имени Т. Костюшко. Мы стали свидетелями митинга и парада этого соединения, которое вскоре прославится в боях с немецко-фашистскими войсками.

Только через полтора часа мы продолжили движение, оживленно обсуждая только что увиденное и услышанное.

Рано утром 14 января 1945 года наша дивизия, находившаяся во втором эшелоне 9-го гвардейского стрелкового корпуса перешла в наступление. Еще ночью мы переправились на магнушевский плацдарм на Висле и изготовились к атаке. В восемь утра 32-й гвардейский стрелковый полк был введен из второго эшелона дивизии в бой в целях развития достигнутого успеха.

Фашисты отходили, стремясь сдержать наши части на промежуточных рубежах обороны. Одна из таких линий была создана непосредственно перед Варшавой. Ее непрерывно атаковали наши войска, спешившие освободить столицу Польши.

Нам уже было известно, что гитлеровцы потопили в крови восстание варшавян, каждый из нас горько переживал эту трагедию. Но мы тогда не знали другого. Не знали, что командование 1-го Белорусского фронта пыталось помочь восставшим. Подразделениям советских и польских войск удалось форсировать Вислу и захватить в Варшаве часть набережной. В этот момент очень важно было действовать согласованно с отрядами Варшавы, поднявшимися против захватчиков. Но руководитель восстания Бур-Комаровский не проявил никакого стремления установить взаимодействие с нашими войсками. И это не было случайностью. Казалось бы, элементарная логика подсказывала Бур-Комаровскому необходимость сообщить советскому командованию о готовящемся восстании, чтобы наметить план совместных действий, но он не сделал этого шага. Более того, когда мы все же узнали о восстании и в Варшаву по распоряжению из Москвы были заброшены для установления связи два парашютиста, то Бур-Комаровский даже не принял их. Такова горькая правда.

Подразделения советских и польских войск после того, как гитлеровцы бросили на этот участок значительные силы, вынуждены были, понеся большие потери, оставить захваченный плацдарм. Наша помощь восставшим с воздуха (доставка оружия, продуктов, медикаментов) продолжалась, но силы варшавян таяли. Фашисты, еще раз показав свое звериное лицо, учинили жестокую расправу над мирными жителями.

В беседах с нашими бойцами политработники, партийные активисты призывали отомстить гитлеровцам за это преступление. С этой мыслью, с этой жаждой мести мы и шли в бой. Каждый хотел первым войти в столицу Польши, но нам это сделать было не суждено.

Наш полк наступал севернее Варшавы. Но все мы знали, что своими активными действиями помогаем частям, рвущимся к столице Польши.

В ночь на 17 января дивизия взяла небольшой городок Гродзнек. Несмотря на полночь, сильный мороз, пожары, все жители высыпали на улицу, чтобы приветствовать советских воинов-освободителей. Повсюду были объятия, улыбки и даже цветы... И здесь мы узнали, что взята Варшава - первая из столиц государств, освобожденных советскими войсками. Не передать радости, настоящего взлета боевого духа, которые мы испытывали в те часы.

Не задерживаясь в Гродзнеке, пошли дальше на запад, преследуя отходящие фашистские части.

Дороги в Польше хорошие - ровные, аккуратные, обсаженные высокими деревьями. Мы шли по ним быстро, с ходу уничтожая вражеские заслоны. Поляки встречали нас радостно, отдавали последнее, что у них было.

В панике отступая, фашисты не успевали минировать дороги, взрывать мосты. Так мы прошли почти 270 километров. Лишь у Шнайдемюля полк встретил сильное, организованное сопротивление.

Первыми, как всегда, вступили в бой разведчики. Затем подошел первый батальон под командованием гвардии старшего лейтенанта Крыжачковского. Развернувшись в цепь, гвардейцы устремились в атаку лесом, что вплотную подходил к Шнайдемюлю с юга. В это же время фашисты перешли в контратаку. Завязался жаркий бой.

Гитлеровцам удалось отбросить первый батальон к лесу. Но Крыжачковский, перестроив боевой порядок, вновь повел бойцов вперед. Однако теперь он ударил по левому флангу врага. И вновь не добился успеха, лишь потерял около 20 человек, в том числе трех офицеров.

В это время в батальон прибыл агитатор полка гвардии капитан Зорин. Он передал Крыжачковскому приказ Волкова овладеть населенным пунктом Котно и с ходу форсировать реку Нюдов. Зорин принял командование одной из рот и лично повел воинов в атаку. Стремительным броском батальон ворвался в Котно. Капитан Зорин вместе с отделением старшего сержанта С. Васянкина забросали гранатами крайний двухэтажный особняк, ворвались в него. Находившийся там взвод фашистов прекратил сопротивление, но гвардии рядовые Л. Толстых и В. Ласкин увидели, как со второго этажа выскочила группа вражеских солдат и метнулась к соседнему дому. Они несли гитлеровское знамя.

Гвардии капитан Зорин с обоими бойцами сразу же поспешили в этот дом. Агитатор полка метко бросил гранату - дверь слетела с петель. И сразу же фашисты начали кричать: "Гитлер капут!"

В этом здании Зорин захватил знамя немецкого пехотного полка.

Вскоре к Котно подошел второй батальон под командованием гвардии капитана Михаила Илюхина. Отчаянным броском подразделения взяли окраину города Шлоппе и там закрепились.

В одном из двухэтажных особняков саперы под командованием гвардии старшего лейтенанта Г. П. Загайнова оборудовали командный пункт полка. Вскоре сюда прибыли гвардии подполковник Н. Т. Волков вместе с начальником штаба гвардии майором И. Ф. Архиповым. За ними на КП пришел начальник артиллерии гвардии капитан М. И. Панкин. Командир полка вызвал на КП и меня.

Бой в городе разгорался. Оценивая местность, противника, действия своих подразделений, Волков то и дело отрывался от стереотрубы и отдавал отрывистые команды. Их записывал помощник начальника штаба гвардии капитан Бирюков, тут же отбирал телефонную трубку у связиста и передавал полученные распоряжения в батальоны.

- Архипов! - неожиданно позвал Волков начальника штаба. - Быстро в третий батальон! Сдается мне, что там будет главное направление. Да и немцы что-то скапливаются на том рубеже. Докладывай через каждые десять минут.

Начальник штаба вместе с двумя автоматчиками и связистом быстро спустились по лестнице вниз, на первый этаж дома. Сверху нам было хорошо видно, как они, пригибаясь к земле, побежали на правый фланг, где вступил в бой батальон гвардии майора Е. И. Генералова.

Неожиданно наш дом вздрогнул от взрывов. Посыпалась черепица, штукатурка с потолка. На нижнем этаже вышибло толстые стекла внутренних дверей.

Фашисты начали бить по нашим позициям тяжелыми снарядами. Они стали рваться на площади, в палисадниках, крушить дома и пристройки. Стреляли фашисты откуда-то издалека, но довольно метко. По-видимому, огонь артиллерийских батарей кто-то корректировал.

Сквозь этот грохот мы все же услышали тяжелый лязг танковых гусениц, который внезапно оборвался у самого дома, где размещался КП полка. Через минуту на верхний этаж вбежал танкист и представился:

- Командир танковой роты старший лейтенант Михайлюк. Прибыл в ваше распоряжение.

- Добро, танкист, - потер ладони Волков и подозвал Михайлюка: - Вон, слева, кирпичное здание завода видишь? Бери взвод автоматчиков на броню и вперед! Чтобы через час завод был в наших руках.

- Есть!

- Манакин! - повернулся ко мне Волков. - Отдай ему взвод. Сам сиди пока здесь.

Внизу ждали моих распоряжений все командиры взводов, поэтому я быстро поставил задачу гвардии лейтенанту Яцуре и возвратился наверх.

Волков продолжал наблюдать за боем. У телефонного аппарата возился начальник связи гвардии майор Тихомиров. Он чертыхался, дул в трубку, то и дело повторял позывной, однако безуспешно. Связист, поняв ситуацию, стремительно прошмыгнул мимо меня. Видимо, на линии был очередной обрыв.

Неожиданно Тихомиров громко позвал:

- Товарищ подполковник! Вас вызывает по радио начальник штаба.

Архипов докладывал, что третий батальон контратакуют до 300 фашистов с шестью танками.

- Со стороны школы? - переспросил Волков.

- Так точно, со стороны школы, - последовал ответ.

- Хорошо, - бросил в трубку Волков! - Примем меры...

Еще полчаса назад командир полка выслал на участок третьего батальона приданную батарею самоходных артиллерийских установок. Сад у школы и примыкающий к нему овраг позволяли немцам скрытно накопить силы для контратаки. Волков предугадал, учтя характер местности и ход развития боя, этот маневр противника и приказал самоходчикам заранее выдвинуться туда.