Полная безнаказанность

Часть I

Охваченные страстью люди поразительно наивны. Совершивший преступление любовник удивляется непониманию окружающих, больше того — он жаждет оправдания. «Что мне оставалось? — спрашивает он. — Я все потерял». Его уговаривают отступить, смириться, он слушает — и не слышит: эти слова могли иметь смысл, но прежде, в другой жизни. Его задерживают, судят, выносят приговор, он ничего не воспринимает. Священник призывает несчастного раскаяться: если не людской, то Божий суд оправдает его, он не чувствует себя виноватым.

Вот почему ему и в голову не приходит, что его когда-нибудь заподозрят, и он продолжает жить спокойной и внешне безупречной жизнью.

Я возвращался из деловой поездки в Ф***. Ночь была ясной, и развлечения ради я наблюдал за луной, в который уж раз выдумывая какой-нибудь мнемотехнический способ для определения того, в какой фазе — прибывающей или убывающей — она находится, потом подумал, что, судя по всему, на последнем перекрестке повернул не туда, иначе бы уже давно выехал на трассу. В этот самый момент двигатель начал издавать подозрительные звуки. Мои познания в механике стремятся к нулю, и я пытался успокоить себя тем, что машина практически новая, но тут на приборной доске одновременно зажглось несколько лампочек. Я вспомнил, что мобильный телефон разряжен, и на меня напал приступ нервного смеха. Оставалось одно — ехать прямо в надежде добраться до обитаемых мест.

Свет фар слабел, машина скоро встанет. Вот уже несколько сотен метров я следовал вдоль каменной, поросшей колючим кустарником стены, ограждавшей какое-то большое поместье. Я раздумывал, как поступить, но тут машина заглохла и, проехав по инерции еще несколько метров, плавно остановилась.

Я примерно представлял, где оказался: в самом центре «нигде», между «где-то там» и «где-то еще». Ужин в Ф*** затянулся, возлияния оказались слишком обильными, и мне захотелось осмотреть город — естественно, на машине, я не люблю бродить в одиночестве, — чтобы лишний хмель выветрился перед дальней дорогой. Прогулка моя, впрочем, тем и закончилась: заскочив на пять минут в книжную лавку, я наткнулся на томик с завлекательным названием: «Счастье в преступлении». Я давно не перечитывал изумительную повесть Барбе д’Оревильи, купил книгу и решил сразу отправляться в путь. Теперь мне оставалось только сожалеть о содеянном: не торопись я, машина сломалась бы на окраине города, рядом с какой-нибудь мастерской. А сейчас время за полночь, на улице похолодало, печка, ясное дело, не работает. Не мерзнуть же мне здесь до рассвета. Вздохнув, я взял куртку и дорожную сумку, спрятал портфель в багажник, закрыл машину и отправился навстречу судьбе.

Довольно скоро я добрался до кованых ворот и с облегчением увидел, что они открыты. Ручка легко повернулась, створка не скрипнула, и я оказался на широком мощеном дворе. В темноте я смог разглядеть длинное белое строение, к которому с обеих сторон примыкали низкие постройки. Похоже, удача повернулась ко мне лицом: дом выглядел обитаемым, и, возможно, здесь до сих пор придерживаются старинных законов гостеприимства. Я неуверенно шагал по двору, соображая, как лучше представиться, как вдруг слева от меня распахнулась дверь, вырвавшийся оттуда свет меня ослепил, и я машинально заслонил глаза рукой.

— Кто вы такой? Что вы здесь делаете?

Голос был женский, молодой и скорее удивленный, чем испуганный.

— Я заблудившийся в ночи путник, — радостно отвечал я. — Не подскажете, куда я попал.

В ответ зажегся свет, и я увидел молодую женщину в белом халате, как у врачей, надетом поверх майки с джинсами.

— Вы в «Ла Дигьер», — сообщила она таким тоном, будто это название говорило само за себя.

— Я не здешний. Ехал из Ф*** в Б*** через ваши места, но у меня заглохла машина. Я оставил ее метрах в двухстах от ворот, у ограды.

Несколько мгновений она молча изучала меня, потом, закрыв за собой дверь на ключ, подошла ближе.

— Уже почти час ночи, ближайшая автомастерская в двадцати минутах езды, в доме все спят, кроме меня — я готовила операционную на завтрашнее утро. И что мне с вами делать?

Ее манера выражаться показалась мне забавной, тем более что она точно отражала положение дел: я и впрямь полностью зависел от нее.

— А нет ли поблизости гостиницы или, скажем, гостевых комнат?

— Вокруг одни частные владения, гостиница есть в только Л***, вам ближе было бы вернуться в Ф***, но сейчас уже все закрыто, а в это время года и номеров свободных наверняка нет. Думаю, мне придется вас приютить.

Она говорила задумчивым тоном, как женщина думающая, оценивающая ситуацию. Я произнес банально-вежливое «Не хочу вас утруждать…», на что она ответила абсолютно серьезно:

— Вы меня не утрудите. В гостинице «Англия» вы наверняка сможете найти номер, поскольку по такой цене у них всегда остаются свободные, вы заплатите двести евро за ледяной номер — в июне ведь уже не топят! — к тому же пропахший затхлостью. Я возьму с вас сто евро за сухую теплую постель и завтрак в любое удобное для вас время.

Ого! Этой прелестной особе наглости не занимать. Мне стало смешно.

— А как я попаду в эту самую гостиницу «Англия»?

— Никак, если только я вас не отвезу, разумеется, не бесплатно.

Великолепно! Вот они, старинные законы гостеприимства!

— Итак, я буду вашим гостем. Примите мою глубочайшую благодарность.

— Идемте, — скомандовала она.

Мы вошли в просторный, освещенный единственной лампой вестибюль. Я повесил куртку на вешалку и проследовал за моей хозяйкой в огромное помещение, которое принял за второй вестибюль. «Странная планировка», — мелькнуло у меня в голове, пока я шел за хозяйкой к отведенной мне комнате: хорошо освещенная, тускло-белые стены, заурядные кровать и шкаф. Она показала мне дверь в ванную и предупредила, что, прежде чем войти, следует стучать, поскольку ею пользуются все члены семьи.

— Туалет там.

По ее жесту я понял, что речь идет о первом вестибюле дома.

— Это комната моей матери — она сейчас в отъезде, — единственная, где я могу вас сейчас устроить. Шторы, наверное, лучше задернуть: по утрам здесь бывает солнце.

Я сказал, что это не страшно, и она ушла, пожелав мне доброй ночи. Я повнимательнее осмотрел свое временное пристанище: кровать выглядела удобной, в гардеробе висели вещи, стол был загроможден ровными стопками книг и папок, не сдвинув которые, на него ничего нельзя было положить. Сто евро! «Ладно, — сказал я себе, — во всяком случае, я не на улице и не стучу зубами от холода!» Первым делом следовало зарядить телефон, чтобы наговорить сообщение на автоответчик моей конторы. Открыв сумку, я вспомнил, что зарядник оставил в портфеле, который запер в багажнике машины. От души выругался, как сделал бы любой другой на моем месте. Телефона в комнате не оказалось, а разыскивать хозяйку дома, чтобы выяснить, откуда можно позвонить, я счел неловким. Ладно, завтра с утра предупрежу, что задержался. Я лег и, поскольку заснуть без чтения не могу, открыл томик своего любимого Барбе д’Оревильи. С первых же строк я понял, что мне не суждено насладиться компанией Отклера и Савиньи: какой-то наглец для собственных нужд бесстыдно узурпировал название шедевра. Скукотища, как в брюссельской пробке в ненастный день! Я был раздосадован, захлопнул книгу и с недовольным брюзжанием погасил свет.

Спал я крепко и сладко и проснулся, когда теплый солнечный луч пощекотал мне нос. Боже, уже десять! Уже много лет я плохо сплю под утро и даже вообразить не мог, что так долго проваляюсь в постели. Я отложил утренний туалет на потом и торопливо оделся: нужно как можно скорее позвонить в Париж. Я пересек большой вестибюль, не глядя по сторонам, и в следующем заметил открытую дверь.

Как бы я ни был поглощен своими заботами, войдя туда, я позабыл обо всем на свете: во мне проснулся архитектор, который видел перед собой огромное квадратное помещение во всю ширину дома. В тот момент, еще неосознанно, я был потрясен идеальными пропорциями комнаты, придававшими естественную красоту этому отнюдь не парадному месту. Застекленная дверь слева выходила на мощеный двор, другая дверь — справа — вела на лужайку, окаймленную старыми деревьями. В центре залы стоял огромный стол, за который легко можно было бы усадить человек двадцать. Все залито солнцем. Восхищенный, я даже заморгал, не веря своим глазам, и тут за моей спиной раздался приятный голос:

— Похоже, вы хорошо спали, мсье?

Заговорившая со мной женщина стояла у плиты, помешивала что-то в огромной кастрюле и улыбалась.

— Доброе утро. Завтрак на столе.

Невысокая, пухленькая, очевидные за шестьдесят: прошлой ночью меня впустила в дом другая женщина. Я думал только об одном — как бы поскорее добраться до телефона, но постарался соблюсти приличия.

— Доброе утро, мадам.

Я пересилил нетерпение и даже смог произнести несколько дежурных вежливых фраз, которые были выслушаны благосклонно.

— Садитесь. Я сварю вам свежий кофе, этот уже остыл, а я считаю, плохо начинать день подогретым кофе. Прошу вас.

Она кивнула на пиалу и тарелку, стоявшие прямо на столе. «Это же сколько десятилетий надо с любовью натирать дерево воском, чтобы добиться такого глянца?» — подумал я, взглянув на блестящую дубовую столешницу.

— Вы очень любезны, и я полностью разделяю ваше мнение о кофе, но мне непременно нужно позвонить: уже поздно, меня ждут на работе и, наверное, волнуются.

Она показала на маленький столик.

— Вон телефон. Звоните, как раз и кофе поспеет.

Минут за десять я разобрался с работой: отменил встречи, перенес посещение стройки, продиктовал короткий ответ на срочное письмо.

Кофе оказался вкуснейшим, хлеб свежайшим, с хрустящей корочкой, именно таким, как я люблю, и я вдруг понял, что умираю от голода.

Хозяйка кухни села за стол напротив меня и занялась горохом. Я с детства не видел, как лущат горох, теперь его покупают лущеным и свежезамороженным, чтобы сразу бросить в кастрюлю.

— Меня зовут Мадлен, — сказала она. — Я служу хозяйкам «Ла Дигьер». Вообще-то Мадлен Жандрон, но я так редко пользуюсь своей фамилией, что уж и сама с трудом ее вспоминаю.

Я сообразил, что накануне вечером не представился хозяйке. Может быть, таким деликатным образом мне напоминают о хороших манерах?

Я назвался:

— Жан Авиль. Сегодня ночью у меня сломалась машина, и прелестная молодая дама спасла меня от гибели.

— Я знаю. Жерома предупредили. Он приедет, как только узнает, что вы уже встали: ему нужны ключи от вашей машины, Жером — автомеханик.

Я не стал просить, чтобы она звонила ему немедленно: в этой женщине было нечто такое, что заставляло вести себя обходительно.

— Поблагодарите за меня человека, который взял на себя труд предупредить Жерома.

— Вы сделаете это сами, мсье. Жерома предупредила Сара. Сейчас она на вызовах, но вернется к обеду.

Вызовы, белый халат, операционная.

— Она врач?

— Ветеринар. Вчера вечером у нее был срочный вызов, иначе бы она уже десятый сон видела.

Разговаривая с Мадлен, я вдруг вспомнил, что в отчете, который продиктовал секретарше два дня назад, пропущен важный параграф и его не следует отсылать. Я хотел кинуться к телефону, но, глядя на сидевшую перед миской гороха женщину, почувствовал, что прервать завтрак будет ужасно невежливо.

— Значит, мне повезло.

— Как и псу, которого она лечила. Без нее он бы умер. Всем в округе известна ее самоотверженность.

«По сто евро за ночь», — ехидно подумал я, но тут же одернул себя: в конце концов, она впустила меня в дом, не зная, кто я такой, поверила, едва взглянув на мое растерянное лицо.

— Она так искренне хотела мне помочь и была, на мой взгляд, излишне доверчива, даже именем моим не поинтересовалась. В наше время, когда вокруг все только и кричат о том, какой опасной стала жизнь…

— У нас пока тихо.

Я выпил вторую чашку кофе, после чего решил, что имею полное право позвонить механику.

Он долго расспрашивал меня о симптомах, предшествовавших аварии, задумался, выдвинул два-три предположения и наконец сказал, что не уверен в возможности ликвидировать поломку на месте и через двадцать минут приедет с аварийным тягачом. У меня оставалось время, чтобы привести себя в порядок, и я направился в спальню.

Просторное помещение, которое ночью я принял за вестибюль, в действительности оказалось своего рода галереей, в которую выходило несколько комнат. Справа застекленные двери без занавесок смотрели во двор. Стены оклеены поблекшими обоями в стиле «модерн». Местами обои отваливались, и под ними проглядывала почерневшая от влажности штукатурка. Большие прямоугольники не обесцвеченных солнцем обоев свидетельствовали о том, что некогда на стенах висели картины. Никакой мебели, только в углу, прямо на полу — старая пишущая машинка «Ундервуд» — похожая была у моей матери. Я подошел, нажал на несколько клавиш — машинка в рабочем состоянии. В глубине комнаты в стене зияла дыра: там когда-то был камин. Я понял, почему в спальне Сариной матери стояли дешевые, купленные, скорее всего, в «Икее» кровать и шкаф, никак не соответствовавшие стилю и дивным пропорциям галереи. Вся красивая мебель была продана, взамен купили самую дешевую, чтобы было на чем спать и есть. Сара запросила с меня сто евро за комнату не от жадности, а горошек, который чистила Мадлен, наверняка выращен на собственном огороде.

Час спустя механик вынес свой вердикт: сломана важнейшая деталь, повреждены еще две или три, менять нужно все. У Жерома в запасе таких деталей нет, так что придется заказывать их у производителя.

— Это займет несколько дней. Сегодня четверг, раньше следующей недели мы их не получим.

Я был в бешенстве. Какого дьявола я купил иностранную машину, поверив рекламным посулам? Впервые в жизни я соблазнился эстетическими достоинствами вещи, от которой требовалось только одно — выполнять свое функциональное предназначение, причем сделал это с благословения бухгалтера и мадемуазель Ламбер, которая была моим критиком и совестью одновременно! Она тогда заявила, что человеку, который работает больше, чем развлекается, хотя бы орудия его труда должны доставлять удовольствие.

— А машина для вас — Господь свидетель! — именно орудие производства.

Но Жером, по крайней мере, сможет предоставить мне какое-нибудь «транспортное средство», чтобы я смог уехать?

В ответ он только рассмеялся:

— Я всего лишь скромный провинциальный механик, и машин у меня всего две: та, на которой я езжу, и аварийка. Придется ехать в Л***, там вы найдете все, что вам надо.

— Но это час пути.

— Возможно, Сара согласится подбросить вас вечером, после приема.

Я прикинул, что попаду в Л*** слишком поздно, придется ночевать в гостинице, так что до Парижа раньше второй половины дня не доберусь, а там начнутся выходные. Можно, разумеется, вызвать такси, доехать до вокзала и вернуться домой поездом, но тогда придется возвращаться сюда за машиной на следующей неделе, а она будет очень напряженной. Не стану излагать здесь ход своих размышлений, склонившей меня остаться в «Ла Дигьер» как минимум до понедельника.

— Конечно, в том случае, если меня согласятся приютить.

Он был уверен, что согласятся.

Так решился вопрос о моем пребывании в «Ла Дигьер», которое я буду помнить вечно.

После полудня Жером высадил меня у ворот. Я был раздражен, и так бы и продолжал чертыхаться в душе, не срази меня наповал красота дома и двора. Подобные вещи происходят со мной постоянно. Моя мать уверяет, что, если мне сообщат о ее смерти при входе в Базилику в Везле[1], она ни на секунду не поверит, что слезы у меня на глазах вызваны трагической утратой. Матушка пребывает в добром здравии, и я не стану обсуждать уместность подобного утверждения.

Большой квадратный двор был застроен с трех сторон: в глубине — дом, справа и слева — службы.

Здания низкие и асимметричные: семь окон большой залы, двустворчатая дверь, пять окон кухни, все пропорции так соразмерны и изящны, что у меня горло перехватило от волнения. В сочетании форм бывает нечто такое же непостижимое, как музыка, оно поет, оно дышит, а я смотрю и слышу. Сейчас я стоял перед одним из самых прекрасных домов, какие мне доводилось видеть в жизни.

Несколько неброских деталей — фигурный ключ над входной дверью, форма оконных пролетов, каменная кладка — позволяют точно датировать постройку: вторая половина XVIII века, период расцвета провинциальной архитектуры. Справа, судя по высоким дверям со скругленным верхом, располагались конюшни, слева — помещения для слуг.

Повсюду следы упадка и разрушения.

Кусок крыши, с которого, видно, ветром сорвало черепицы, закрыли брезентом, прижав полотнище булыжниками. Рамы нуждались в покраске. Все стекла были целы, но мне показалось, что некоторые вставлены не совсем правильно, не умелыми руками. Булыжный веерный настил двора местами был разбит, кроме того, на нем красовались две уродливые бетонные заплаты, положенные безвестным горе-мастером.

«Да, им понадобится немало ночей по сто евро, чтобы привести все это в божеский вид», — подумал я и невольно принялся прикидывать, во что обойдется достойная реставрация.

Она ветеринар? Сколько может зарабатывать ветеринар? Понятное дело, недостаточно для содержания такого дома.

Я вернулся в комнату и включил телефон. Меня ждало несколько сообщений, в том числе от моей секретарши, которая не стала отправлять неполный отчет и ждала моих указаний. Восхитительная мадемуазель Ламбер! Поговорив с ней несколько минут, я выяснил, что улажено даже то, о чем я еще и подумать не успел.

— Ферьер должен отправиться в Грольствельд.

— Он уже там.

— Нужно позвонить Массару насчет улицы Ланжевель.

— Я ему звонила.

— Вижу, жизнь без меня не остановилась.

— Конечно нет. Я все устроила. Вы очень устали, отдыхайте.

— А как же совещание во вторник?

— Я объявила, что его нужно перенести, и это оказалось очень кстати: Гранжье не мог там быть.

— Звоните при первой надобности. Сейчас я поставлю телефон на подзарядку, это займет часа два-три, а потом он всегда будет при мне.

Оставалось последнее — договориться о «постое» с мадемуазель по имени Сара.

Она была на кухне, сидела за столом перед тарелкой мяса, тушенного с овощами, от которой исходил божественный запах. Сара поздоровалась, назвав меня по имени.

— Вижу, мадам Жандрон исправила мою вчерашнюю ночную неучтивость, — сказал я.

— Мадам Жандрон? А, Мадлен! Бедная моя Мадлен, мы так давно живем одной семьей, что я почти забыла твою фамилию!

— Тут уж я бессильна. Хотите супу, мсье? — спросила она, поставив на стол глубокую тарелку.

События развивались слишком стремительно. Я хотел поблагодарить Сару за то, что она приютила меня ночью под своим кровом, и договориться об условиях на выходные, а оказался за столом с ножом и вилкой в руках. Сижу, намазываю горчицей мягкий, сочный кусок говядины и думаю, что хозяйка дома — очаровательная женщина.

— Жером сказал, что осмотрел вашу машину и результаты не слишком утешительные.

Верно говорят: дурные вести не сидят на месте!

— Боюсь, остался «безлошадным» не на один день, и хочу спросить, могу ли рассчитывать на ваше гостеприимство еще на какое-то время.

— Само собой разумеется. Пока мамы нет, живите в ее комнате.

Она задумалась. Да-а… Видимо, прошлой ночью я сильно перенервничал, иначе даже при тусклом свете сороковаттной лампочки разглядел бы, как естественно она держится, и отметил бы чистый звук ее голоса.

— В наших краях рестораны есть только в М***. Это в пяти километрах отсюда, пешком можно добраться за сорок пять минут.

Я понимал, к чему она клонит, и посмеивался в душе.

— Так что питаться вам придется здесь, конечно, если ходьба — не главное увлечение вашей жизни.

— Жаркое госпожи Жандрон — веский аргумент в пользу столования в «Ла Дигьер».

— Мадлен! Зовите меня Мадлен, иначе я каждый раз буду спрашивать себя, о ком это вы говорите?

— Жаркое Мадлен.

— Ей нет равных в этом деле. Сами убедитесь, когда попробуете рагу. Итак, полный пансион.

Я решил вступить в игру и опередил Сару:

— В гостинице «Англия» это обошлось бы мне в…

— Дополнительных пятьдесят евро в день, но кормят там плохо, несмотря на количество звезд. Сойдемся на сорока — и еда будет вкусной.

До чего же она забавная! Я сказал себе, что мои деньги станут скромным вкладом в ремонт крыши, который и впрямь нужно делать немедленно.

— Замечательно. Я только должен предупредить, что соль мне противопоказана.

— С этим проблем не будет: Мадлен соль не кладет, потому что ест вместе с нами, а она гипертоник.

Я задержусь в «Ла Дигьер» как минимум на пять дней, что встанет мне в семьсот евро. Надо бы поинтересоваться у мадемуазель Ламбер, что еще можно будет включить в накладные расходы. Внезапно в голову закралось ужасное подозрение: что, если Жером, знающий, как трудно живут хозяйки «Ла Дигьер», специально тянет время? Мысль была столь низкой, что я устыдился.

Честности ради стоит сказать, что, как я узнал впоследствии, никто не жульничал.

Договорившись о главном, мы продолжали трапезу, беседуя о погоде: на улице светило солнышко, в ближайшие дни обещали тепло — впервые за нынешнюю хмурую весну. Я терпеть не могу разговоры о погоде, но мастерски справился с этой задачей, важнейшей для жизни в обществе. Признаюсь, очарование Сары помогло мне превозмочь скуку.

Я был несколько раздосадован тем, как лихо она обратила мои затруднения себе на пользу, но красота дома смягчила мое раздражение, а очарование моей молодой эксплуататорши окончательно меня умиротворило. Я бы дал Саре лет тридцать, но во всем ее облике сквозила такая уверенность в себе, какой многие не наживают и к шестидесяти. Она была тоненькой, как тростинка, но крепкой и сильной — я определил это по обнаженным мускулистым рукам. Светло-каштановые волосы она забирала в пучок, державшийся на одной шпильке. Я нахожу такую прическу очень соблазнительной: воображаю, какое удовольствие получают мужчины, вынимая из волос возлюбленной шпильку и любуясь, как они рассыпаются по плечам. Умный человек в моем возрасте не должен рассчитывать на подобное везение, но почему бы не помечтать?

Каждый получил на десерт четыре ягоды, остальную клубнику Мадлен решила приберечь для ужина.

— Вам наверняка понадобится для работы стол, но он занят книгами, если не возражаете, я пойду с вами и помогу его освободить.

Войдя в комнату, я подумал, что сожалеть о гостинице «Англия» мне явно не стоит: кровать уже убрана.

— Ну вот куда прикажете все это девать? — вздохнула Сара. — Мать только что продала секретер и книжный шкаф, и мы еще не успели найти им замену.

Прошлой ночью я не обратил внимания, что стопки книг столь многочисленны.

— Придется сложить все на пол у стены в большой гостиной. Поможете мне?

Так я узнал, что галерею здесь называют большой гостиной.

Когда мы выстроили книги в ряд, оглядев результаты нашей работы, Сара сказала:

— Адели не понравится.

— Адель?

— Это моя дочь. Она ненавидит, когда загромождают гостиную.

Загромождают? Полусотней книг?

— Это ее территория. Она позволяет проходить через нее в другие комнаты, но задерживаться тут можно только по ее приглашению.

— Понятно. Спасибо за предупреждение, — со смехом поблагодарил я.

Проданная мебель подтверждала мои предположения.

В комнате не было телефонной розетки, модем я мог подключить только в кухне и, чтобы избежать неловкости, поспешил заверить Сару, что все оплачу. Она молча кивнула и отправилась по своим делам.

Я начал разбирать вещи: открыл дорожную сумку, повесил на спинку стула запасные брюки и куртку, поставил будильник на ночной столик, чтобы не проспать снова до десяти утра. Покончив с этим, я понял, что делать мне больше нечего, и заскучал. Когда за столом увлеченно беседовали о погоде, мне было предложено осмотреть владения. Я вышел из комнаты через дверь в сад.

Несколько овец с ягнятами щипали траву на лугу. Я спустился к опушке рощицы. У меня более чем скромные познания в ботанике, но их вполне хватило на то, чтобы понять: когда-то здесь был парк, выращивали редкие породы деревьев, но уже не один десяток лет он пребывает в запустении. Между столетними дубами выросли кусты, у подножия темной араукарии зеленел папоротник, заросли дикой ежевики и крапивы мешали проходу. Кто-то взял на себя труд расчистить тропинку к Дигьер, маленькой речушке, зажатой высокими берегами. «Тут должны водиться раки», — подумал я. Когда-то на другой берег можно было перебраться по мосту, ныне — увы! — разрушенному.

Прогулка не заняла и часа, я вернулся домой и, по-прежнему не зная, чем себя занять, отправился на кухню в надежде найти там Мадлен.

Она гладила белье и встретила меня приветливо.

— Хотите чашку чаю?

С одной стороны от Мадлен стояла корзина с чистым бельем, с другой — на плечиках, зацепленных за верх старого буфета, висели выглаженные блузки.

— Главное, не хочу вам мешать.

— Вода вскипела, чай заварен, вы мне поможете, если достанете чашки из шкафа.

Мадлен определенно хотелось поговорить, а поскольку я готов был слушать, наши интересы совпадали. Женщине всегда приятно, если отметить ее достижения по хозяйству, и для начала я обратил внимание на огромное количество белья, которое ей предстояло разобрать.

— Что делать, мне приходится справляться одной, остальные слишком заняты.

Я был удивлен: судя по размерам дома и огромному кухонному столу, в «Ла Дигьер» было много обитателей…

— Мадам Альбертина в Виши, но Саре, Шарлотте, Клеманс и Адель на неделе понадобятся чистые вещи.

Я признался Мадлен, что от обилия имен у меня закружилась голова.

— С Сарой я познакомился вчера вечером, она рассказала мне о своей дочери — ее зовут Адель, но кто такие Альбертина, Клеманс и…

— Шарлотта. Мадам Альбертина — она подчеркнула это слово, дабы я осознал, что нарушил этикет, — хозяйка «Ла Дигьер».

— То есть мадам Альбертина — старшая?

— Мадам ла Дигьер — мать Шарлотты и Сары и бабушка Клеманс и Адель. Шарлотта в городе, она работает на фирме, занимающейся программным обеспечением, девочки в лицее.

Я отметил для себя, что Мадлен не упомянула ни одного мужчины.

— Значит, мы встретимся за ужином?

— Девочки вернутся через час-два и будут голодны. Пожалуй, пора доставать хлеб.

Она поставила утюг на доску, подошла к дальней стене и открыла скрытую панелью дверцу. Я, как всегда, не совладал с любопытством и, присмотревшись, увидел огромный морозильник: на одной из полок лежали замороженные багеты. Так вот почему хлеб за завтраком был таким свежим! Мадлен отправила батон в духовку.

— Как у вас все организовано! — восхитился я.

— А как же! Вы и не представляете, как много экономишь на правильной организации. Ближайший магазин в пятнадцати километрах: глупо, забыв купить соль, тратить бензин на дорогу туда и обратно.

Когда-то у хозяев этого дома было состояние, но теперь от денег ничего не осталось: я знаю, как разговорить человека, особенно если он и сам не против излить душу! Через пять минут Мадлен уже сообщила мне все источники доходов пяти женщин «Ла Дигьер»: Альбертина получала вдовью пенсию и за гроши редактировала тексты для издательства, выпускающего научную литературу (Мадлен так увлеклась рассказом, что даже забыла о церемонном «мадам»); у Шарлотты было неплохое — не более того — жалованье; Сара за скромные гонорары сельского ветврача обслуживала клиентуру, унаследованную от старика Лербье.

— Молодой красивой женщине непросто завоевать доверие фермеров. Она не может ни постареть, ни подурнеть ради их душевного спокойствия! Лербье был посредственным ветеринаром, но и брал недорого. Сара вынуждена повышать цены очень осторожно.

— Крышу на эти деньги не отремонтируешь, — сказал я.

— Вы заметили?

— Само собою: это моя профессия.

— Вы можете им что-нибудь посоветовать? Они едва сводят концы с концами.

— А о том, чтобы уехать, речь, конечно, не идет.

— Уехать?

Она рассмеялась так, словно я брякнул невероятную глупость.

— Покинуть этот дом? Да это все равно, что предложить однорукому лишить себя оставшейся руки!

— Да, понимаю: дом очень красив.

— Этот дом — свет их очей, мсье! Их сердце, их душа! Ради «Ла Дигьер» они бы и себя продали, но кто же их купит — при нынешних-то свободных нравах! Прошли те времена, когда мужчины тратили на женщин целые состояния!

В словах Мадлен было столько страсти, что я ни на мгновение не усомнился: она бы и сама продалась не раздумывая.

— А вы ради них стали бы торговать собой?

Вопрос вырвался сам собой, но я не успел пожалеть о своей нескромности.

— Ну разумеется! Они — моя единственная семья, мои сестры и дочки, я живу с ними с самого детства!

На глазах у Мадлен были слезы.

— Но чем я могу помочь? Готовлю, чищу, мою, шью, глажу… Им неловко, что они так мало мне платят, а я готова работать бесплатно! Господи, если бы у меня были деньги! К несчастью, единственное, чему меня научили, это честна зарабатывать на хлеб насущный… Когда-то у ла Дигьеров были средства, но эти времена прошли. Шарлотта мечтает о собственном деле, но для этого необходим стартовый капитал, а она пока не отложила ни гроша. Чтобы зарабатывать деньги, нужно их иметь, фортуна улыбается богатым и насмехается над наглецами без гроша.

Эта женщина меня удивляла. Я вдруг понял, что меня обманула ее внешность старой служанки — впрочем, не такой уж и старой, чуть больше шестидесяти, моя ровесница, а я не желаю, чтобы меня держали за старика. Просто ее седой пучок и туго завязанный фартук ассоциировались со старомодным образом преданной служанки, пекущейся о своих хозяевах и не видящей дальше собственного носа. Добрая простая нянька, от которой не ждешь рассуждений о либерализации нравов.

— Но можно ведь начать с малого?

— Только не в информатике. Знаете, сколько стоят компьютеры и программное обеспечение? Она все подсчитала, но банки отказывают в заеме, если у тебя ничего нет.

— Дом заложен?

— Нет. На это они не пойдут никогда — из страха, что не сумеют выплатить долг.

— Дому требуется серьезный ремонт.

— Ему больше двухсот лет.

— Что вам известно о его истории?

— Все, мсье, все.

Уговаривать ее мне не пришлось. Я постараюсь связно и последовательно изложить все, что за час успела мне поведать Мадлен.

Дом действительно был построен в XVIII веке, в конце шестидесятых годов. К великому моему сожалению, никто не удосужился сохранить для истории имя архитектора. Дом был построен для Октава Трамбле, потомственного негоцианта. У него было двое сыновей, старшего тоже звали Октав, младшего — Антуан. Октав-младший с семьей жили в «Ла Дигьер», Антуан построил для себя дом в О-Пре. Чтобы различать семьи, их стали называть Трамбле де ла Дигьерами и Трамбле дю О-Пре[2]. В XIX веке семья, жившая в «Ла Дигьер», отказалась от родового имени Трамбле. В 1770–1780-х годах у их родственников появилось искушение сделать предлог в своей фамилии частицей, но случилась Революция, и они остались Трамбле. Сегодня обе ветви по-прежнему считают себя членами одного рода, хотя они всего лишь десятиюродные, а то и двенадцатиюродные кузены.

Так повелось, что сыновей из поколения в поколение в роду называли Октавами и Антуанами. Если рождался третий мальчик, его называли Альбертом в честь Альбертины, супруги первого Октава, Октава-строителя, который и сам был назван в честь своего отца! Октав II остался в «Ла Дигьер», а его брат уехал в Америку, нажил там состояние и после Великой французской революции вернулся с женой и детьми. Старшего его сына звали конечно же Октав. Думаю, если бы я тогда не записывал за Мадлен, то перепутал бы все на свете! Антуан вложил деньги в угледобычу, и братья благополучно существовали, производя на свет Октавов, Антуанов и Альбертин. Если вторым ребенком в семье становился не сын, а дочь, ее называли Антуанеттой.

Обе ветви благополучно пережили XIX век: старшая — в «Ла Дигьер», младшая — в Брюсселе, Шарлеруа и Париже. Катастрофа произошла в 1917-м: «тогдашний» Антуан поучаствовал в «русском займе». Окончательно он не разорился, но образ жизни пришлось существенно изменить. Потом случился крах 1929 года. Антуан сумел избежать бесчестия: он все продал, и они с женой отправились жить к его брату Октаву в «Ла Дигьер».

Братья не жалели сил, чтобы обеспечить своим семьям достойную жизнь, оба нашли работу, но упадок было уже не остановить. За парком следить перестали, разбили огород — вкуснейшие овощи, которое я ел на жаркое в обед, сорвали прямо с грядки, лужайку превратили в пастбище и пустили туда овец. У Антуана родился сын, у Октава в 1947-м — дочь Альбертина, мать Шарлотты и Сары.

— Она вышла замуж за своего кузена, такого дальнего, что можно было не опасаться последствий. Ей не пришлось менять имя: она была ла Дигьер и осталась ла Дигьер. Сыновей Альбертина не родила, так что имя может исчезнуть, конечно, если малышки не последуют примеру своих матерей.

— Последуют примеру?

— Ни та, ни другая замуж не выходили. Шарлотта была помолвлена с молодым Трамбле, который за три дня до свадьбы погиб в авиакатастрофе. А вот Сара так и не захотела сказать, от кого она родила Адель. В наши дни это никого не волнует.

— Адель — это та, что захватила большую гостиную?

— Да.

Внезапно меня осенило.

— Пишущая машинка принадлежит ей?

— Единственная вещь, которую она терпит на своей территории. Знаете, Адель никогда не видела эту комнату обставленной: к моменту ее рождения все уже было продано.

На этом месте наш первый долгий разговор с Мадлен прервался: во дворе раздались голоса — возвратились Адель и Клеманс. Легко себе представить, с каким интересом я их рассматривал: две прелестные юные особы четырнадцати и шестнадцати лет, живые и изящные, они поздоровались со мной так, словно мое присутствие здесь было чем-то само собою разумеющимся, расцеловались с Мадлен, налили себе чаю и принялись рассказывать о случившихся за день событиях. Я был поражен их сходством: светловолосые стройные кузины выглядели сестрами. Адель болтала, не закрывая рта, более сдержанная Клеманс с удовольствием наблюдала, как она смеется и резвится.

Я решил, что мне пора откланяться.

У меня в комнате, — правильнее будет сказать, в комнате мадам Альбертины, — спал на подушке белый кот. Мне хотелось прилечь, но я не из тех, кто станет тревожить кошачий сон. Я потянул к себе стул, но увидел, что на нем расположился другой кот, черный. Несколько секунд мы с удивлением смотрели друг другу в глаза, потом он сладко зевнул, потянулся и спрыгнул на пол, великодушно уступив мне место.

Сидя за столом в спальне Альбертины, я сделал первые записи. Я завзятый писака — термин вышел из употребления, но мой старый Ларусс 1906 года дает ему следующее определение: «тот, кто много пишет, кто любит писать», — я люблю играть с синтаксисом и грамматикой, мне нравится движение пера по бумаге, я получаю чувственное удовольствие, вычерчивая ровные, округлые, перетекающие одна в другую буквы. Компьютером я пользуюсь лишь по необходимости и всегда спрашиваю своих корреспондентов, получили они мое письмо или нет. Нередко мой вопрос ставит их в тупик: «Ваше письмо? Я получил мейл». А ведь письмо остается письмом, даже если оно послано по электронной почте. По-английски mail означает «почта», «корреспонденция», а не «письмо» — для этого есть слово letter. Замусоренность языка некорректными англицизмами меня раздражает. Когда я остаюсь один на один с листом бумаги, никто не мешает мне наслаждаться красотой языка, не хмурит брови при виде глаголов в имперфекте сослагательного наклонения.

Я пытался воспроизвести речь Мадлен, замечательной незасоренностью новомодными словечками и выражениями. Выговор выдавал в ней уроженку здешних мест: голос ее звучал певуче, будто лаская слова. Я целиком погрузился в свое занятие и был немало удивлен, когда в мою дверь постучали и выяснилось, что уже восемь.

Шарлотта была единственной из обитательниц дома, с кем я не успел познакомиться. Она только что вернулась с работы и, когда я вошел, как раз заканчивала рассказ о клиенте, который отнял у нее два часа драгоценного времени, потому что стеснялся признаться, что ничего не смыслит в своем новом программном обеспечении. Тем не менее Шарлотта уже знала, кто я такой, и поздоровалась, назвав меня по имени. Довольно высокая, волосы до плеч, светлее, чем у сестры и девочек, — такие сильно выгорают на солнце, мягкие шелковистые и блестящие, как в рекламах шампуня. Ее наряд — рубашка мужского покроя, прямая юбка и высокие каблуки — чем-то напоминал мужской костюм. Хотя она говорила о том, что ее явно раздосадовало, выглядела при этом совершенно спокойной и оттого еще более красивой. Мне всегда нравились уравновешенные женщины — они подобны мирно спящим водам. Впрочем, случались и разочарования: не всех дам мне удавалось «разбудить»! Но Шарлотта к числу «спящих» явно не относилась, это я очень скоро понял.

Меня посадили в конце стола, справа расположились Сара и ее дочь Адель, слева — Шарлотта с Клеманс и Мадлен. Я заметил два лишних прибора и с трудом удержался, чтобы не спросить, кто еще должен прийти и почему мы их не ждем. Ужинали мы тем же, что подавали в обед, но клубники, судя по размеру миски, каждый мог съесть сколько угодно.

Люди по-разному ведут себя за столом с незнакомым человеком. Я не раз бывал в подобной ситуации и терпеть не могу, когда со мной пытаются говорить ни о чем, задавая бессмысленные вопросы, на которые приходится давать бессодержательные ответы. Обитательницы «Ла Дигьер» повели себя иначе: поздоровавшись со мной так, словно я уже лет десять каждый день ужинал в их доме, они вернулись к прерванному разговору. Я узнал, что Жером, мой миляга-механик, и еще один гость — Антуан задерживаются. Мадлен сочла нужным сообщить, что оба они носят фамилию Трамбле.

— В наших краях мы все друг с другом в стоюродном родстве, — вздохнула Адель.

— Я не делала точного подсчета поколений, — сказала Клеманс, — но, если считать по четыре — пять на одно столетие, получится всего двенадцать — пятнадцать.

— Я и говорю — в стоюродном родстве!

— Трамбле всегда избегали браков между близкими родственниками, значит, они нам родственники ровно в той степени, что и все остальные потомки Адама и Евы, — подтвердила рассудительная Шарлотта.

— Не уверена, — возразила Клеманс. — Рассмотрим проблему с научных позиций: бабушка вышла замуж за ла Дигьера, а мой отец был Трамбле. Они не так строго соблюдали правила экзогамии.

Шарлотта усомнилась в ее доводах:

— Не думаю, что общих генов осталось так уж много.

Сара была другого мнения:

— И все-таки бдительность терять не следует: у всех у нас волосы и глаза светлые, значит, рецессивные гены возобладали. Адель и Клеманс должны будут с большой осторожностью выбирать отцов для своих будущих детей.

Она повернулась ко мне:

— Как ветеринар я придаю большое значение таким вещам.

— Она выберет нам осеменителей как своим коровам! — возмутилась Адель.

Меня ужасно забавляло, как эти прелестные особы обсуждают состояние своего генетического багажа.

— Насколько я могу судить, ваши рецессивные гены в полном порядке.

— Вы правы: ни у кого из членов двух семей не были отмечены изъяны развития. Но нарушения могут проявиться и через десять поколений.

— Глядя на вас, — вмешалась Мадлен, — могу сказать одно: ни одно из поколений достоинствами не обделено.

— Отлично сказано! — воскликнула Адель. — Мадлен, ты единственная здравомыслящая женщина среди всех этих чокнутых.

— Никто пока не доказал, что безумие передается по наследству, — заметила Клеманс.

Разговор продолжился в том же духе. Реплики порхали над столом, как бабочки, между моими хозяйками царило идеальное согласие. Дружная семья, что и говорить, о такой можно только мечтать — вот, правда, мужчин в ней почему-то нет! Принято считать, что раздор в общество вносят мужчины: неужели в семьях происходит то же самое? — размышлял я.

Мадлен резала мясо, когда появился Жером. Последовал всеобщий обмен поцелуями, еще немного — и мне бы тоже перепало.

— Запчасти я вам заказал, — сообщил Жером. — Обещали отправить их самолетом, но придется доплатить. Я взял на себя смелость согласиться, но, если для вас это проблема…

— Все в порядке. У меня страховка от всех рисков, к тому же машина на гарантии. Моя секретарша полагает, что мне даже возместят расходы на проживание у вас.

— Черт побери! — не сдержалась Сара, вызвав приступ всеобщего смеха.

— Мы можем пересмотреть условия, — предложил я.

— Нет-нет! Уговор есть уговор. Это послужит мне уроком: в следующий раз буду предусмотрительнее.

— Между прочим, мама, никто не гарантирует, что он будет, этот самый «следующий раз». Если только…

Она замолчала.

— Адель! Пожалуйста, не продолжай!

— Ну почему… пара-тройка гвоздей на дороге… пролитое масло…

— У тебя криминальный склад ума.

— Ты называешь меня преступным элементом из-за проколотой шины или помятого бампера?

— Кто украл яйцо, украдет и крыльцо.

— Колесо пробил, старичка прибил?

Новый взрыв хохота был прерван появлением Антуана Трамбле и телефонным звонком.

Я услышал дружный хор голосов:

— Это мама.

— Это бабушка.

— Это Альбертина.

Из чего заключил, что это мадам ла Дигьер.

Адель сняла трубку и включила громкую связь.

— Как поживают мои девочки?

Девочки поживали хорошо, просто отлично, ведь судьба послала им нечаянного гостя — очаровательного человека, который занял ее комнату и заплатил за «постой» наличными. Сара взяла трубку, нимало не смущаясь, доложила Альбертине о неожиданном пополнении бюджета и поинтересовалась:

— А как твои успехи?

— Мы с мсье Фонтаненом неразлучны. Мсье Лонжен и Дестай пали духом.

Я вытаращил глаза. Наверное, не мешай им веки, они бы и вовсе выпали из орбит. Через пару минут, в течение которых трубка переходила из рук в руки, я уяснил: госпожа ла Дигьер отправилась в Виши за богатым женихом.

— Лонжен и Дестай — пустой номер, — объявила Шарлотта. — Я пошарила в Интернете: маленькие предприятия, устойчивые, но скромные. Фонтанен — другое дело: он стоит от пятнадцати до двадцати миллионов евро.

Кухня наполнилась радостными возгласами, думаю, госпожа ла Дигьер вынуждена была отодвинуть трубку от уха.

— И ты только теперь нам об этом сообщаешь?

— Мама имеет право узнать обо всем первой.

— Мне в любом случае не подходит ни тот, ни другой: у Лонжена жирная кожа и усы, а Дестай ведет непримиримую борьбу с циррозом.

— Цирроз — вещь хорошая, помогает быстро получить наследство, — прокомментировала Адель.

— Мама, только не говори, что из любви к дочерям ты не смирилась бы с жирной кожей.

— Ну разве что в самом крайнем случае!

Стоит ли говорить, как сильно я был удивлен.

Шарлотта между тем продолжала:

— Луи Фонтанен. Владел множеством предприятий. Все они процветали. По слухам, два года назад продал все и провел блистательную операцию на бирже.

Госпожа ла Дигьер понятия не имела о биржевых подвигах Фонтанена, но знала другое: жена претендента, на которого она сделала ставку, уже лет десять как умерла. Он с головой ушел в работу, чтобы побороть горе. Это очень понравилось дочерям Альбертины — они хотели для матери человека глубоко чувствующего, но не теряющего головы. Он расширил дело, взял на себя массу обязательств и твердым шагом направлялся к полному переутомлению.

— А потом вдруг осознал свой возраст и ужаснулся.

— Так сколько же ему лет? — раздался хор голосов.

— Шестьдесят пять.

— Было два года назад?

— Да. Значит, сейчас — шестьдесят семь.

— А как у него со здоровьем? Зачем он ездит в Виши?

— Воспоминания детства.

В наступившем молчании я уловил оттенок разочарования.

Альбертина уточнила: Фонтанен приезжал в Виши в погоне за воспоминаниями. Когда он был маленьким, его мать ежегодно приезжала на этот курорт, в заботах, как она говорила, о цвете лица. Она заставляла его пить омерзительную тепловатую минеральную воду, беседуя с неким любезным господином (одним и тем же из года в год). Фонтанен пытался отыскать в своей памяти ответ на мучивший его вопрос: не стал ли тот любезный господин причиной развода его родителей.

— Развод? Дурной пример. Мне это не нравится, — объявила Адель.

Решительно, она была самой — не побоюсь этого слова — циничной из них.

— В семьях с деньгами, где кто-то разводился, наверняка цепляются к каждому слову в брачном контракте.

— Ты слишком торопишься, Адель!

— Фонтанен уже три дня тебя кадрит, пора ему решиться и сделать тебе предложение.

— В нашем возрасте не «кадрят», несчастная! Завязывают знакомство, ухаживают.

— В том, что говорит Адель, есть доля истины. Он не должен тянуть слишком долго: денег тебе хватит ровно на шесть дней, — заметила Сара.

Разговор продолжила Шарлотта:

— Если ничего не выйдет, ты сумеешь вернуть одного из отставленных?

— Вы законченные маленькие чудовища. Я с ними — сама любезность и делаю вид, что знать не знаю, по какой причине они больше не сопровождают меня на прогулке.

— Причина стоит миллион евро.

Я не пуританин и не ханжа, но услышанное меня ошеломило. Я с содроганием слушал, как бабушка обсуждает с дочерьми, внучками и служанкой — ибо Мадлен принимала активное участие в разговоре — самого богатого из претендентов, которого собирается завлечь в свои сети. Впрочем, я почти сразу себя одернул: эта женщина не лицемерит, то, о чем другие умалчивают, она делает открыто. Мы с улыбкой смотрим на юных девиц, с пылкой страстью окручивающих пятидесятилетних толстяков, реже — на дам, подтянувших себе все возможные места, которые берут на содержание молодых любовников. Я холостяк идейный, но, будучи, что называется, лакомым куском, нередко становился объектом определенных знаков внимания, от которых — иногда с сожалением — вынужден был защищаться.

«Уж не записался ли ты в лицемеры?» — спросил я себя.

— Ему известно, как тебя привлекают его деньги?

— Он знает, что я вдова и живу на небольшую пенсию.

— Он наверняка задается вопросом, почему ты не вышла замуж второй раз.

— Он открыто меня об этом спросил, хотя сформулировал очень изящно: странно, что такая женщина… — эпитеты опущу — как я, не замужем.

— И что ты ответила?

— Правду. Сказала, что за мной ухаживали, но руку и сердце не предлагали, и что я достаточно старомодна, чтобы находить это оскорбительным.

— Отлично. Более чем недвусмысленное предупреждение!

Вскоре следившая за часами Шарлотта объявила, что разговор начинает влетать в копеечку, и дамы нежно распрощались.

— До завтра.

Мадлен подала Антуану мясо, и, как только он доел, все принялись за клубнику.

— Вы, кажется, архитектор? У этого дома необыкновенной красоты перекрытия.

Я интуитивно предположил:

— Из каштанового дерева?

— Да. Как вы догадались?

— Не знаю. По совершенству форм. Дом чудо как хорош!

Антуан — человек практический, предприниматель, объяснил, что крышу необходимо отремонтировать до зимы.

— Да ведь лето только началось.

— Даже если я не возьму денег за свою работу, ремонт обойдется чудовищно дорого: вам известна цена качественной черепицы?

— Он прав, — вступила в разговор Шарлотта. — Кроме того, мы не хотим, чтобы он не брал денег за свою работу.

— Полная глупость. Заплатите потом.

— Когда потом? Мы уже задержали уплату налога на недвижимость.

— Виши, — изрекла Адель. — Ничего другого нам не остается.

Эта реплика вернула разговор к обсуждению господ Фонтанена, Лонжена и Дестая. Покончив с десертом, Мадлен с девочками убрали со стола и встали к мойке, чтобы вымыть посуду. Вручную — отсутствие машины меня не удивило. Я решил, что пора удалиться.

На этот раз я ненадолго задержался в галерее, которую здесь называли большой гостиной. Удивительно, как мог я сразу не заметить красоты ее пропорций! Очевидно, разнервничался из-за машины, да и обветшало здесь все куда сильнее, чем в комнате, которую отвели мне, и в кухне. Идеальные пропорции помещения напомнили мне об Экуанском[3] замке. Обычно приводят в пример зеркальную галерею Версаля — грандиозную, роскошную, но слишком пышную — олицетворение величия, а не шедевр архитектуры. В Зеркальной галерее подданные приветствуют короля, жить там никто не станет. Неудивительно, что в «Ла Дигьер» галерею называют большой гостиной. Я мысленно убрал со стен обои «либерти», на мой взгляд, совершенно здесь неуместные, покрасил в нужный цвет — подойдут и бледная охра, и светло-серый, — расставил кресла, рояль, возможно, арфу, и оказался в машине времени. Дамы в длинных платьях прогуливались туда-сюда, несколько господ играли в триктрак при свете свечей, другие стояли вокруг бильярдного стола из дорогого дерева. Потом я попытался представить эту галерею в современном убранстве, но у меня ничего не вышло, мы отвыкли от подобных помещений. Устроить здесь и столовую и гостиную значило изуродовать ее. Возможно, Адель права и большую гостиную лучше вообще не трогать.

Укладываясь спать, я воображал себе мощенный булыжником двор: раздался стук копыт, загрохотали колеса карет, суетятся конюшие и слуги — Октав Трамбле де ла Дигьер принимает восхищенных гостей.

Но кто же архитектор? Кто, черт бы его побрал?!

Я решил, что обязательно справлюсь по книгам и отыщу его имя, но, конечно, забыл это сделать. Увы, такое со мной случается…

Я приоткрыл балконную дверь, лег и решил вернуться к купленному накануне фальшивому «Счастью в преступлении». Это оказалось попыткой с негодными средствами: несмотря на проявленную мной добрую волю и вполне приличный стиль автора, в ушах у меня звучал неистовый ритм романов Барбе д’Оревильи. Дальше второй страницы я не продвинулся, вспомнил о книгах, которые помогал перетаскивать, и, преодолев сопротивление собственных артрозных коленей, присел на корточки, чтобы взглянуть на названия. Клянусь честью, литературные вкусы госпожи ла Дигьер были выше всех похвал. Мне показалось, я увидел томик «Орландо», подумал, что редко читаю Вирджинию Вулф, и взял его. О ужас! Это оказалась «Орланда», причем все того же бессовестного автора, у которого явно не хватало вдохновения на собственные названия, раз он все время пользовался чужими! В конце концов мне повезло, я нашел «Дьяволиц» — подлинных! — и наслаждался чтением полчаса (без этого мне трудно заснуть).

Утром меня разбудило не солнце, а кошачье мурлыканье: белый кот обнюхивал мое ухо, черный легонько покусывал за плечо. Я наслаждался общением, надеясь, что моя серая любимица не узнает об этой измене. Всем известно, что некоторые кошки наделены телепатическими способностями.

В кухне пахло свежим хлебом и кофе, приняли меня радушно. Мне кажется, что в своих записях я часто использую глагол «принимать», но, если мужчина живет один, он не может не наслаждаться накрытым к завтраку столом, за которым его ждут пять милых женщин — причем четыре из них молодые и красивые и принимают его как старого друга. Не прошло и сорока восьми часов, а я уже чувствовал себя своим в этом доме. Я человек общительный, но дело было не во мне, а в их невероятной естественности: они просто не считали нужным притворяться или что-либо скрывать.

После завтрака все разъехались по делам: Сара — в своем стареньком грузовичке, который долго чихал, прежде чем завестись, Шарлотта и девочки — в «Клио», ржавой на вид, но, судя по звуку, с уверенно работающим движком. Мадлен убрала с маленького столика телефон, я подключил свой ноутбук, связался с конторой и меньше чем за час разобрался с адресованными мне рабочими вопросами.

— Вопреки вчерашним прогнозам, — сказала Мадлен, — погода сегодня не слишком хорошая. Если хотите, я расскажу, где можно прогуляться, только придется надеть плащ — обещали дождь.

— Но у меня нет плаща.

Гулять мне совсем не хотелось.

— О, я могу одолжить вам дождевик, у нас их полно, любого размера и на любой вкус. — Она издала короткий смешок: — И любой эпохи, мы ведь никогда ничего не выбрасываем. Есть даже подлинный Макферлейн.

Она позвала меня к шкафу в глубине вестибюля, открыла дверцы и продемонстрировала невероятную коллекцию пропахшей нафталином одежды. Я уже готов был поддаться искушению, но Мадлен спасла меня:

— Честно говоря, прогулки по нашим окрестностям увлекательными не назовешь: идешь себе и идешь по дороге вдоль ограды частных владений. Разве что для джоггинга хорошо.

— В моем возрасте бег трусцой противопоказан. Если не возражаете, я, пожалуй, почитаю в своей комнате.

— Сейчас мне нужно заняться хозяйством, но к одиннадцати я вернусь на кухню. Захотите составить мне компанию — милости прошу, мы сможем поболтать, как вчера.

Такая перспектива привлекала меня неизмеримо больше занятий спортом.

Как только я остался один, меня стал искушать демон любопытства: в последнее время он так часто брал надо мной верх, что я даже не пытаюсь сопротивляться. Накануне Сара сложила на полу папки, там оказались бухгалтерские документы. Выписки из банковских счетов и накладные подтверждали мою догадку: ситуация была катастрофической и мои семьсот евро станут каплей в море. Несколько платьев в шкафах, немного белья на полках: необходимая одежда, а не наряды. Деликатность не позволила мне открыть обувные коробки с письмами и фотографиями, далось мне это непросто, так что я заслуживаю восхищения.

В одиннадцать я сидел на кухне и слушал Мадлен. Она чистила овощи и рассказывала.

Мадлен появилась на свет не в «Ла Дигьер», хотя это вполне могло произойти именно там. Ее мать, госпожа Жандрон, работала в поместье и, почувствовав приближение родов, едва успела вернуться к себе — в те времена женщин везли в больницу, только если возникали осложнения. Неделю спустя она приступила к работе, взяв с собой малышку. Мадлен училась ходить, а оба Октава следили за ней умиленными взглядами. Оба неожиданно поняли, что просто обожают детей, а значит, с женитьбой тянуть не стоит. Несмотря на красоту и молодость, они не были завидными женихами: состояния не имели, а содержание «Ла Дигьер» требовало огромных средств. Чтобы не влезать в долги, они распродавали вещи — картины, ценную мебель. Невест молодые люди тем не менее нашли, и в январе 1939 года сыграли две свадьбы. К великому сожалению мужей, молодые супруги не сумели быстро забеременеть. Началась война, мужья ушли на фронт, потом вернулись, и в 1943 году на свет наконец появился новый Октав. Его отец, глава младшей ветви семьи, вступил в Сопротивление и погиб при подрыве моста, оставив сына на попечение кузена.

Именно на его попечение, потому что вдова в «Ла Дигьер» не задержалась: однажды зимним вечером она собрала чемодан, села в поезд, и больше о ней никто никогда не слышал.

В 1947 году жена другого Октава родила ему дочь Альбертину. Здоровье у молодой женщины было хрупкое: она так и не оправилась после родов и вскоре умерла. Тринадцатилетняя Мадлен воспитывала малышку как собственного ребенка. Ее мать, госпожа Жандрон, переехала жить в «Ла Дигьер».

— А ваш отец?

— Он погиб на мосту вместе с Октавом.

Оставшийся в живых Октав хорошо зарабатывал, госпожа Жандрон и маленький Октав получали скудные пособия, которое государство выплачивает вдовам и детям павших героев, но содержание «Ла Дигьер» стоило очень дорого, и за учебу нужно было платить, так что снова пришлось продавать вещи. А потом стряслась новая беда: у Октава-старшего обнаружили рак. Рак поджелудочной железы, который всегда диагностируют слишком поздно. Господин ла Дигьер подвел баланс, понял, что семье грозит катастрофа, и мгновенно нашел решение: госпожа Жандрон должна стать его женой, тогда ей будут платить пенсию, как вдове.

— Так мы с Альбертиной стали сводными сестрами.

Служанка выходит замуж за своего хозяина… Случись это в любой другой семье, сплетен было бы море, но тут никто не усомнился в благородстве намерений. Новобрачная не взяла фамилию мужа и не делила с ним постель. После смерти Октава она передала деньги в распоряжение молодых наследников, оставив себе только причитавшееся ей и Мадлен жалованье.

Молодой Октав нашел хорошую работу в муниципалитете. Его брак с Альбертиной удивил окружающих: они росли как брат с сестрой, никто не думал, что они влюблены друг в друга. Мадлен считала, что их соединила страсть к «Ла Дигьер». От семейных традиций супруги отступили всего один раз: решив, что в роду было предостаточно Октавий и Альбертин, они назвали девочек Сарой и Шарлоттой.

— Времена изменились.

Саре было полгода, когда Октав погиб в автокатастрофе, ужасно банальной и глупой: поздно вечером он возвращался домой, навстречу ехали подвыпившие юнцы, они не справились с управлением, их машину занесло, от удара Октава выбросило на дорогу, и он сломал шею. Пока шло разбирательство и решался вопрос о возмещении ущерба, семье в очередной раз пришлось кое-что продать.

— Постепенно исчезло все — кровати, туалетные столики, ковры, картины и даже ванны и краны начала века.

Проблема с деньгами стояла так остро, что Альбертине некогда было горевать: уверенный в будущем Октав ничего не отложил на черный день и даже жизнь свою не застраховал, а каждый день нужно было покупать еду и каждый месяц — платить за электричество. Мадлен пустила в ход свои скудные сбережения, они привели в порядок поросший бурьяном огород, завели кур, собирали в парке хворост. Альбертина попыталась было найти работу, но от этой идеи быстро пришлось отказаться: никакого диплома у нее не было, она могла бы продавать книги или одежду, но продавщицам платили гроши, а пришлось бы ездить в город, и траты на бензин да на ремонт машины съедали бы всю зарплату. В те ужасные годы на счету был каждый франк.

— Но мы справились, — сказала Мадлен.

— И даже смогли оплатить учебу девочек?

— Вопрос здравого смысла. Им нужно было хорошее образование и востребованные профессии, чтобы зарабатывать на жизнь, а не получать пособие по безработице.

Сара всегда любила животных, так что ей сам бог велел идти в ветеринары:

— Она, конечно, хотела стать врачом, но на медфаке учатся на несколько лет дольше, и девочка, несмотря на наши уговоры, отказалась. А настаивать не позволяло наше положение, — вздохнула Мадлен. — Слава богу, с Клеманс таких проблем не будет. Забавно: в семье адвокатов и деловых людей три девочки из четырех выбрали естественные науки!

Мадлен называла «девочками» и мам, и дочек — так, словно считала их ровесницами…

Шарлотта разделяла современное увлечение информатикой. Компьютеры были повсюду — в школе, муниципальной библиотеке, у друзей, но только — увы! — не у нее дома. Вопреки всем трудностям Шарлотта сумела проявить себя, добилась солидной стипендии и поступила в университет, а не в технический колледж. Она получила два диплома — не скажу, какие именно, — и это позволило ей самой выбирать, где работать.

Какой бы трудной ни была повседневная жизнь, они не чувствовали себя несчастными.

— Мы слишком сильно любили друг друга, чтобы горевать!

К вечеру они совсем выбивались из сил: техники, облегчающей жизнь современной женщины, в доме не было, так что стирали вручную, доили свою единственную корову, чтобы иметь к столу молоко и масло, сами пилили и кололи дрова.

— Денег на уголь у нас не было.

Они вязали свитера и шили себе одежду из купленных на рынке тканей.

— Овечью шерсть мы, правда, не чесали и не пряли! — со смехом добавила Мадлен. — Натуральное было не в моде, никто не купил бы у нас пряжу, но в случае надобности мы готовы были научиться. Ничто нас не пугало. Наоборот. Понимаете, когда человек совершает невозможное, у него есть повод гордиться собой. По воскресеньям мы ходили в церковь — в наших местах это необходимо, если хочешь сохранить свое положение. Альбертина с королевской осанкой восседала на скамье рядом с малышками, люди подходили, чтобы выразить почтение хозяйке «Ла Дигьер», а сами спрашивали себя: интересно, как ей удается платить служанке? Никто не догадывался, что она мне никогда не платила!

Девочки были прекрасно осведомлены об истинном положении дел. Они с детства присутствовали (а научившись считать, и участвовали) при бесконечных сложениях-вычитаниях, производимых взрослыми. Самое главное — питание и отопление. Ну с питанием все понятно, правда, я с удивлением узнал, что опасный грибок, пресловутый домовый гриб, пожирающий дома в Брюсселе, проник и в здешние места, а поскольку он любит сырость и холод, старый бойлер работал круглый год, за исключением нескольких самых жарких дней иными словами, надо было не только кормить девочек, но и защищать дом. У Шарлотты и Сары никогда не было свойственных юности запросов. По счастливой случайности в моде тогда были драные джинсы и дедушкины рубашки, которые продавались по три су за штуку на блошином рынке. В школе им завидовали: еще бы, мать разрешает им носить одежду, которую приходские дамочки считают непристойной! Они ходили, задрав нос, а дома, пересказывая все эти разговоры Альбертине и Мадлен, корчились от смеха. Их не учили бальным танцам, они не брали уроков тенниса и верховой езды, как одноклассницы, но плевать на это хотели: у них был их «Ла Дигьер». Принцессы в лохмотьях и венках из ипомеи, они царствовали над зарослями крапивы, превращали тыквы в «роллс-ройсы», котов в принцев, а бедность — в грезы.

На самом деле, лет через десять, дела слегка наладились. Однажды Альбертина прочла объявление в газете: издателю требовался корректор. Полагаясь на свои превосходные познания в орфографии и грамматике, она написала ему и забыла об этом, а два месяца спустя получила положительный ответ.

— Сначала издатель отверг кандидатуру Альбертины: в своем письме она ни словом не обмолвилась о каком-либо дипломе, а он — дуралей несчастный! — полагал, что французский выучивают в университете.

Работодатель показал Альбертине письма, полученные от других претендентов, она поняла, почему место досталось ей, и весьма порадовалась упадку образования. Издатель специализировался на выпуске школьных учебников и научных сочинений, авторы которых владели родным языком не лучше отвергнутых претендентов. Жалованье, предложенное Альбертине, показалось сказочным двум женщинам, влачившим полунищенское существование. Альбертина вернулась в «Ла Дигьер» с компьютером, дискетами… и в полном ужасе: она не решилась признаться, что впервые в жизни видит этого зверя! К счастью, Шарлотта уже освоила азы компьютерной премудрости и обучила им свою мать, а потом погрузилась в книги, чтобы пополнить знания.

— Две недели спустя Альбертина сдала первую работу и получила первый гонорар. В погребе оставалось несколько бутылок очень старого вина: мы решили отпраздновать победу и открыли одну из них — вино превратилось в уксус! — Мадлен рассмеялась и продолжила: — И тогда мы продали остальные по цене, которую диктовали их пафосные этикетки. Увы тем, кто попробовал их выпить!

Худшее миновало: теперь были деньги на жизнь, еду и не очень дорогую одежду, но не на дом. Если разбивалось стекло, они шли к старьевщикам, покупали, что придется, обрезали, как умели, вставляли и замазывали.

— Некоторые все еще держатся.

Я это заметил.

— По вечерам Альбертина читала девочкам книжки. Когда очередь дошла до «Робинзона Крузо», малышки смеялись: «А знаешь, мамочка, в нашем доме мы живем как Робинзоны!» И своим дочерям они прочли эту книгу одной из первых.

Не успела Мадлен закончить фразу, как в кухню вошла Сара, с растрепанными волосами и пятнами крови на блузке.

— Девочка моя! Что с тобой?

— Устала и зла как черт. У тебя есть что-нибудь чистое? А ведь я предупреждала этого осла Ларсенуа, что придется делать кесарево! Куда там, он все знает лучше меня: Бланшетта всегда телилась без проблем, чего тут выдумывать!

Я скромно отступил в сторону и отвернулся к окну, пока Сара, прекрасно меня разглядевшая, снимала блузку и мыла голову под краном, не прерывая свой рассказ.

— Я ждала неприятностей и приготовила инструменты. Мне пришлось хорошенько надавить на него, чтобы успеть, пока корова не начала телиться, как хотел этот болван!

— И тогда мать погибла бы, — вполне профессионально прокомментировала Мадлен.

— Бланшетта слишком стара, ее нельзя больше осеменять, но Ларсенуа тот еще старый скупердяй. Ладно! В конце концов я всех спасла.

Покончив с мытьем, Сара соорудила на голове тюрбан из махрового полотенца, переоделась и повернулась ко мне.

— Ну вот вы и познакомились с подноготной жизни деревенского ветеринара.

«А также с изумительной формой груди этого ветеринара», — подумал я, но благоразумно промолчал.

— Я умираю от голода, Мадлен. Он хотел, чтобы я осталась на обед, но я отказалась. Скряга мог вычесть стоимость еды из моего гонорара!

— Надеюсь, ты содрала с него достаточно денег.

— Можешь не сомневаться. Он наверняка поинтересуется у Лербье, не слишком ли я задрала цену.

— Собираешься его предупредить?

— Нет. Не хочу, чтобы он подумал, будто бы я ему не доверяю.

Она присела перед большой миской салата-латука с эстрагоном. Пока длился ее рассказ, я накрывал на стол, следуя указаниям Мадлен, после чего сходил за солонкой и наполнил графин водой. Сара с явным одобрением следила за моими действиями.

— Вы, похоже, прекрасно освоились с нашими порядками, — сказала она.

— Я живу один и вполне способен накрыть на стол.

— Вы сами готовите? — спросила Мадлен.

— Конечно. Не блестяще, но вполне терпимо.

Сара быстро покончила с едой. По двору к консультации направлялись две дамы с корзинками.

Это сестры Летелье. Они позвонили сегодня утром: у их кошек расстройство желудка.

— А ведь я предупреждала, чтобы не поили животных цельным молоком! Что же, тем лучше: два расстройства и одно кесарево — день удался.

Я с радостью остался бы с Мадлен, чтобы послушать продолжение ее повествования, но не хотел раздражить ее чрезмерным любопытством. Мы вымыли посуду, и я удалился.

У себя в комнате я продолжил свои записи. Тогда я еще не понимал, почему меня так завораживает история этих женщин. В конце концов, речь шла всего лишь о медленном упадке семьи, дважды за столетие пережившей финансовый крах, и о молодых особах, изо всех сил старавшихся заработать на кусок хлеба. Я удивился, когда Сара попросила сто евро за комнату своей матери, но куда сильнее меня поразил тот факт, что они не постеснялись обсуждать с Альбертиной претендентов на ее руку при совершенно незнакомом человеке. Я вспомнил двусмысленную шутку времен моего детства:

Я спрашивал у матери, в чем соль анекдота. Она отвечала: узнаешь, когда вырастешь. Я смеялся и обещал себе, что при следующей встрече обязательно скажу ей, что уже понял смысл шутки.

Дело не в семье, дело в доме. Дом совершенно потрясающий. Завтра, если позволит освещение, я его пофотографирую.

Я почувствовал усталость. Мадемуазель Ламбер рекомендовала мне хорошо отдохнуть — последуем ее мудрому совету. Я открыл балконную дверь, надеясь, что коты удостоят меня визитом, лег и мгновенно заснул.

Меня разбудил голос, по чистому, с легкой хрипотцой тембру я сразу узнал Сару.

— Ты рассчитала имитационную модель?

Мадемуазель Ламбер с завидным постоянством рассказывала мне о чудесах компьютерного моделирования, позволявшего с точностью просчитывать бюджет.

— Да.

Это сказала Шарлотта, программистка. Последовала небольшая пауза.

— Эй, в чем дело? Неужели все так плохо?

— Не представляю, как мы выберемся на сей раз. Мы уже задержали налог на недвижимость, к зиме нужно во что бы то ни стало починить крышу — новых снежных бурь она не выдержит, что касается твоего грузовика, Жером считает, что ремонт встанет как минимум в тысячу евро, без стоимости его работы. Он говорит, что деньги будут выброшены на ветер, грузовик того не стоит.

— Вряд ли я смогу позволить себе новую машину.

— Нам даже подержанная тачка не по карману!

Они помолчали.

Шарлотта и Сара находились в нескольких метрах от окна, наверное, сидели на скамейке, загорая под бледными лучами проглядывавшего из-за туч зимнего солнца. Они не могли не знать, что в моей комнате все слышно, но их это не волновало.

Или я ошибаюсь? У меня была дорогая машина, секретарша, компаньоны, возможно, они видели во мне богатую партию для своей матери? Я отбросил эту нелепую идею, сказав себе, что они просто забыли обо мне.

— Если операция «Виши» провалится, нам конец, — сказала Шарлотта. — Останется одно — продать лес От-Диг. Ларсенуа мечтает поделить его на участки и продать.

— Это немыслимо. Семья владеет им двести лет, мама умрет, если придется с ним расстаться.

— Я и сама этого не вынесу. Можешь себе представить, что у нас под носом как грибы вырастут домики «под ключ»?

— С лужайками и детскими качелями!

— С садовыми гномами! И сарайчиком для хранения газонокосилки!

Они рассмеялись. Я различил в этом смехе нотку отчаяния.

— Может, мы поступили неразумно, вложив деньги в проект «Виши»?

— Перестань, Шарлотта, на них и полкрыши было не починить.

— Черт побери! Как мы дошли до такого? Работаем все трое, зарабатываем на жизнь!

— Слишком мало. Всегда чуточку не хватает. «Ла Дигьер» пожирает нас живьем. В этом году — крыша, в прошлом — водосточные трубы, два года назад — бойлер, нужно протапливать даже те комнаты, где никто не живет, чтобы не сгнили перекрытия. Счета приходят сумасшедшие.

— Антуан предлагал мне подумать об ипотеке.

— Бред! Из чего мы будем выплачивать проценты? Чем закладывать, лучше уж тогда сразу продать.

— Ты рехнулась?

— Нет. Да. Ты права: нас все считают чокнутыми.

— Так оно и есть! Не будь мы чокнутыми, Шарлотта, жили бы сейчас в Л***, в четырехкомнатной квартире с кухней и ванной, обставленной икейской мебелью, сидели бы на диванах, обтянутых искусственной кожей, и любовались через большое окно панорамой города, попивали бы аперитив — скажем, мартини со льдом, если он еще в моде, в ожидании, пока Мадлен приготовит ужин. Она получала бы приличное жалованье, ты не носила бы одежду секонд-хэнд, я открыла бы ветеринарный кабинет в городе, лечила бы кошечек и собачек — и никаких тебе кесаревых сечений и искусственных осеменений. Вместо этого мы торчим на трухлявой скамье, которая не сегодня-завтра обрушится под нашей тяжестью, и смотрим, как небо на западе меняет цвет, а последние лучи солнца освещают вершину старого дуба, посаженного в честь рождения Октава Трамбле де ла Дигьера, который, если существует жизнь после смерти, встал бы из могилы, чтобы помочь нам, ведь мы были достойными наследницами, мы посвятили его владению свои жизни, как он сам, его сын, сын его сына и как сделают наши дочери, если мы выкарабкаемся!

Сара зарыдала. Я не видел, но кожей чувствовал, что Шарлотта крепко прижала сестру к себе и плачет вместе с ней.

— Мы справимся, сердце мое, мы справимся. Хватит плакать, девочки могут увидеть.

Сара сделала героическое усилие и рассмеялась:

— Сегодня вечером. Когда они лягут. Назначаю тебе свидание в консультации, где я смогу выплакаться всласть.

Я был растроган — и смущен, ведь я настолько не склонен изливать душу, что меня смущают даже чужие излияния. Эти женщины одержимы страстью, которую унаследовали от матери и передадут своим дочерям, они — звенья цепи, которая вот-вот разорвется под напором времени, они защищают свое наследие, как самих себя, как собственную жизнь и судьбу. Мне стало стыдно за скаредность, с какой я подсчитывал свои жалкие евро, и, может быть, немножко завидно: все мое прошлое сводилось к матери, а детей я не завел, потому что мне нечего было им передать.

Они ушли. Я вспомнил вчерашнее веселое застолье, шутки и смех сотрапезников и подумал, что они упражняются в остроумии, как в фехтовании, чтобы быть в форме, когда разгорится битва. Они были стойкими бойцами, слово «капитуляция» отсутствовало в их лексиконе. «Ла Дигьер» был их счастьем, как любовник составляет счастье возлюбленной. Они смеялись, потому что были счастливы жить в этом доме, он баюкал их в объятиях своих оголенных стен, и, проходя по мощеному двору, они слышали эхо шагов предков и чувствовали, как в груди у них бьются сердца многих поколений. Здесь им было комфортно, как в собственном теле, дом был для них второй кожей, единственным сокровищем, которым по-настоящему можно владеть до самой смерти, после которой дом перейдет к их детям, а потом к внукам.

Я вспомнил о своей светлой просторной квартире, которую полностью перестроил и отделал по своему вкусу, довольно строгому, а по мнению моей матушки, так и вообще пуританскому: там нет случайных вещей, обстановка безупречна, царят покой и гармония, но у меня нет наследника, и я не знаю, что станется с моим домом после моей смерти, и это сильно меня удручает. Вопреки моей человеческой природе, которая велит мне прислушиваться к голосу рассудка, путая чувствительность с сентиментальностью, я не пытался прогнать печаль.

Я вышел из комнаты незадолго до ужина. Большая гостиная утопала в полумраке. Я нашел выключатель сбоку от двери и зажег свет: на конце провода висела голая лампочка. Оглядевшись, я понял, почему мне так не понравились обои: на стенах не было никаких украшений, а XVIII век предполагал декоративные панели и лепнину. Все было демонтировано, само собою разумеется, продано, а потом заново оштукатурено и обклеено обоями. Когда это случилось? В семнадцатом году? Или уже после двадцать девятого? Следовало бы просто выкрасить все бледно-серой краской, но, вероятно, желая задекорировать разорение, гостиную оформили на слегка старомодный манер, по вкусу тогдашней хозяйки «Ла Дигьер».

Я был один и снова поддался любопытству. Большая комната, примыкавшая к спальне Альбертины, пустовала, следующую, должно быть, иногда использовали как спальню для гостей: здесь стояли кровать, шкаф и сильно пахло затхлостью. Я понял, почему меня здесь не поселили: чтобы сделать помещение обитаемым, его пришлось бы три дня кряду проветривать, настежь распахнув окна, да промывать пахучими моющими средствами. Здесь, как и в галерее, камин разобрали и заменили маленькой дровяной печкой. Осталось ли в этом доме еще хоть что-нибудь ценное?

Пора было отправляться на кухню.

Семья сидела за столом, и Мадлен подавала еду, не дожидаясь моего появления. Значит, меня считают своим. Я удивился, увидев Жерома и Антуана: похоже, они ужинают здесь каждый вечер — на полупансионе, за двадцать евро? — подумал я, уже без давешней иронии.

Предметом жаркого спора был Сарин грузовичок: Жером подыскал тормоза на стоянке разбитых автомобилей, но клялся, что делает это в последний раз, предупреждал, что они не в лучшем состоянии и что, продолжая в том же духе, Сара рискует разбиться в каком-нибудь повороте.

— Роль сиротки, мамочка, не подходит к моему типу лица, — сообщила Адель.

— Прежде чем врезаться в дерево, не забудь назвать сестре пароли ко всем файлам, — добавила Клеманс.

— Не знаю, как я выбью из Мерсье, Ларсенуа и Патюрье деньги, которые они тебе должны, — пожаловалась Шарлотта.

— А без этих денег мне вас не прокормить, — подвела итог Мадлен.

Теперь я понимал, что эти дурацкие шутки были признаниями в любви.

— Вы ужасные пессимистки. Я никогда не езжу быстро.

— Послушай, — сказал Жером, — за полторы тысячи евро я подберу тебе приличную подержанную тачку.

— И где мне взять эти деньги?

Я вспомнил, сколько стоила моя машина, и залился краской стыда. Стоит ли предложить им денег? Они не возьмут. «А как мы будем возвращать долг?» — со вздохом ответила Сара на предложение Шарлотты взять кредит.

— Когда ты в следующий раз решишь подвезти голосующую на дороге корову, твоя подвеска не выдержит.

— Коровы не ездят автостопом!

— Недавно ты сама подвезла барана до операционной.

— Не могла же я его оперировать в хлеву! Там антисанитарные условия.

Так они пикировались, пока всех не одолел хохот, и я сказал себе, что в подобном отношении к катастрофическим ситуациям и состоит умение жить.

Чуть позже Антуан спросил, хочу ли я осмотреть перекрытия здания. Я с восторгом согласился и неожиданно для себя заговорил о красоте несущих конструкций и о том, какое это наслаждение — любоваться гармоничностью элементов, приводил в пример дом Жака Кёра в Бурже и амбар в Лиссвеге. Я плохой оратор и редко бываю так многословен и велеречив, но они слушали меня чрезвычайно внимательно. Аудиторию не смущали ни корявые фразы, ни повторы, их интересовала суть, а не форма, они задавали вопросы, а если я забывал слово, мне тут же его подсказывали. Естественность этих женщин и меня заставила вести себя естественно — целых десять минут! — за что я буду им вечно благодарен!

После еды каждый вымыл свою тарелку и приборы в большом тазу с мыльной водой. Я понял, что здесь так заведено, а вчера ко мне просто отнеслись как к гостю. Вымытое расставляли на прибитых к стене сушилках, служивших одновременно полками для посуды: решение показалось мне очень изобретательным.

— Думаю, позаимствую вашу идею, когда в следующий раз буду проектировать кухню. Сара, вы скажете, куда перевести гонорар за авторские права?

— Непременно, — со смехом ответила она. — И учтите, я — акула бизнеса.

Потом мыс Антуаном отправились наверх.

Мы поднимались, и я с удовольствием преодолевал широкие проступи ступеней, столь типичные для XVIII века. «Ага! — подумал я. — Кое-что все-таки не продали!» Просторный поперечный коридор на втором этаже когда-то наверняка использовался как холл. Там все еще стояли два старых кресла и колченогий столик. Центральный коридор тянулся через весь дом, я насчитал по шесть дверей с каждой стороны. Последняя выходила на крутую, но широкую лестницу.

Я влюбился с первого взгляда. Лучи заходящего солнца проникали внутрь через не закрытые брезентом слуховые окна, равномерно освещая пространство чердака и отражаясь от обрешеток раскосов. Я увидел здесь все то же совершенство пропорций, которое характеризовало каждый уголок этого дома. Гармония была столь очевидна, что строение казалось нерукотворным, словно оно выросло само по себе.

— Недурно, да? — спросил Антуан.

От волнения у меня перехватило горло.

Антуан вышел на середину чердака.

— Вот здесь обрешетка пострадала во время бури. Толстая ветка упала на крышу — оторвалась под порывом ветра и полетела, как копье. Отремонтировать это будет непросто. Понадобится бургундский каштан, но это не главное. Хуже другое: в Арденнах больше не добывают кровельный сланец, значит, придется ехать за черепицей в Анже и попытаться подобрать нужный размер, цвет и прочность. Более надежный вариант — Португалия. Образцы я получил, они мне не слишком понравились, впрочем, денег все равно нет.

— Дом занесен в реестр исторических памятников? Вы могли бы получать субсидию на его содержание.

— Нет. Нас отвергли. Из-за состояния галереи… Мы ведь продали все панели.

— Чистой воды педантизм. Важен не внутренний декор, а совсем другое!

— Попробуйте убедить в этом членов провинциальной комиссии, уверенных, что позолота — суть архитектуры.

Я знал, что он прав. Работы такого рода не моя специальность, но выложить на ремонт тут придется около пятидесяти тысяч евро, не меньше.

— Можно отложить работы на год и молиться, чтобы не случилось бурь и ураганов. Я все хорошо закрепил, но погода — дама коварная, так что…

Когда мы вернулись в кухню, девочки говорили по телефону с Альбертиной.

— Ты не можешь пойти на концерт с этими женщинами, мама! Ты уронишь свое достоинство! Поговоришь с ними минут десять — постареешь на десять лет.

— Вовсе нет. Вы их не видели: они — моя свита, мои фрейлины. Кстати, могу вам их показать: включите компьютер, я отправлю фотографию.

— Фотографию? Но…

— Во всех дорогих отелях есть специальные кабинки для деловых людей с полным набором компьютерного оборудования. Включайте компьютер, не тяните время.

— Ты прекрасно знаешь, что он в консультации. Хождение туда-сюда займет не меньше четверти часа.

Я позволил себе вмешаться:

— Мой ноутбук при мне и готов к работе. Остается только дать мой адрес госпоже ла Дигьер.

Через несколько минут на экране появился снимок: сначала я заметил только Альбертину. Я предполагал, что она хороша собой, но не думал, что настолько. Смуглое лицо, на котором время почти не оставило следов, обрамляли серебристо-седые волосы, в ушах были серые жемчужные сережки, наверняка фальшивые, но подчеркивавшие красоту светлых, искусно подкрашенных глаз. Рядом с госпожой ла Дигьер две ее спутницы в костюмчиках а-ля Шанель, шарфиках и жемчужных колье, с крашеными отливавшими рыжиной волосами выглядели вульгарными.

Девочки восхищенно вздохнули:

— Ты великолепна!

— Я же вам говорила… А вот господин Фонтанен. Снимала я.

Высокий, худощавый, прекрасно одетый — элегантный костюм, шелковый шейный шарф! — он улыбался открытой, дружеской улыбкой.

— Очень даже койкоприемлемый, — объявила Сара.

— Прошу тебя, выбирай выражения. Нужно говорить бракопригодный.

— Он сделал предложение?

— Пока нет.

— Чего же он ждет?

— Ободрения.

— Ну а ты?

— Я веду себя очень сдержанно. Подчеркиваю, что доходы у меня скромные, а семейные расходы — более чем серьезные.

— Но-но! Твои дочери сами зарабатывают себе на жизнь!

— Да, но дом нас разоряет. И у меня две внучки, за их образование тоже придется платить.

— Ты его напугаешь.

— Очень на это рассчитываю! Страсть должна заглушить голос рассудка.

— Но ему шестьдесят семь лет, бабушка! Разве в шестьдесят семь испытывают страсть? — воскликнула Адель, вызвав всеобщее возмущение.

— Я не знаю, кто, что и когда испытывает, но женщина из рода ла Дигьер пробуждает к себе страсть в любом возрасте! — железным тоном произнесла Мадлен.

— Откуда тебе знать? В этой семье были лишь добропорядочные жены.

— А как быть с безнадежной любовью?

— Это ископаемое чувство.

— Помолчи, Адель! Ну же, мама, объясни, как ты собираешься его подтолкнуть.

— Никак. Вчера я ужинала с господином Лонженом. Фонтанену это очень не понравилось.

— Он сам тебе сказал?

— Почти. Заявил, что готов отпустить усы.

— Замечательно. И что ты ответила?

— Я долго на него смотрела, а потом молча покачала головой. Тогда он попросил меня поужинать с ним сегодня вечером, после концерта.

— Черт побери! Куда ты денешь свою свиту?

— Они рано ложатся. Сейчас он ждет меня внизу, так что надо собираться.

— Что наденешь?

— Еще не решила. Большинство здешних дам надевают к ужину маленькое черное платье и жемчуг. А у меня жемчуга нет.

— И слава Богу! — подала голос Клеманс. — Я против маленьких черных платьев.

— Это слишком банально, — высказалась Адель.

У них были четкие представления об элегантности. Я вспомнил множество ужинов с дамами в маленьких черных платьях, которые мне пришлось вытерпеть за долгую жизнь… и согласился с ними.

— У меня всего одно черное платье — я надевала его на похороны вашего деда. Этот туалет нагоняет на меня тоску. Но самое главное — платье осталось дома!

— Ну и?..

— Хочу надеть белую шелковую блузку Клеманс.

— С моей бледно-серой юбкой и ее пелериной, — предложила Сара.

— Когда вы выйдете из ресторана, на улице может похолодать. Возьми мою шаль, — посоветовала Мадлен.

— Не могу, она голубая.

— Я об этом не подумала, но ты рискуешь замерзнуть.

— Ничего. Стану дрожать, и он накинет мне на плечи свой пиджак.

Девочки в восторге закричали:

— После такого женятся! Непременно женятся! Ты просто обязана изобразить озноб!

Я из последних сил удерживался от смеха, вспоминая, сколько раз спасал подобным образом прелестную даму от вечерней прохлады, и говорил себе, что в этом доме узнал о женщинах больше, чем за пятьдесят половозрелых лет. Каким чудом я избежал женитьбы?

— Все это прекрасно, но ты должна побольше узнать о его семейном положении. Есть ли у него дети? — спросила Шарлотта. Как женщина трезвомыслящая, она никогда не забывала о главном.

— Не знаю. Думаю, что нет, иначе он обязательно упомянул бы их, когда я рассказывала ему о вас.

— А братья или сестры, которые могут претендовать на наследство?

— Как женщина, которую не интересуют деньги, я не могу задавать подобные вопросы.

— Такие разве бывают?

— Я уверена, он сам об этом скажет, когда будет делать предложение.

— Бабуля, неопределенность невыносима! А что, если он не попросит твоей руки?

— Тогда это сделает Лонжен. Он бездетный вдовец и страдает от одиночества.

— А усы?

— Усы можно сбрить, — заметила Шарлотта. — А вот заботу о его убыточном предприятии придется взять на себя. Этот человек лишен амбиций.

— Пока мы будем воскрешать его дело, наша крыша окончательно погибнет.

— Я в любом случае предпочитаю Фонтанена, — объявила Адель.

— Ты можешь как-нибудь форсировать события?

— Исключено. Мне следует наслаждаться ужином и изображать безмятежную женщину, у которой одна печаль — посредственное исполнение только что прослушанного концерта Шумана, и одна забота — как бы ей не подали морского языка в виде филе.

— Боже, неужели мужчин такое возбуждает? — простонала Адель. — Лорен Бэколл и Шарлотта Рэмплинг действуют совсем иначе.

Тут они заговорили все разом, объясняя Адель, что ее ждет жестокое разочарование, если она судит о любви по кино, а потом по очереди пожелали Альбертине успеха.

— Из-за всей этой суматохи я совсем забыл сказать: запчасти для вашей машины благополучно прибыли, — сообщил мне Жером. — Завтра мой механик едет к матери в город, он их заберет. Я все разобрал, в понедельник можно будет начать ремонт.

— Сколько времени это займет?

— Точно сказать не могу. Я не очень хорошо знаю эту модель и не хочу торопиться.

Изумляясь самому себе, я ответил, что время терпит, и внезапно осознал, как хорошо мне живется в «Ла Дигьер».

Я по сей день удивляюсь, как легко позволил уговорить себя остаться. Вообще-то мне свойственно считать себя незаменимым, хотя я всеми силами скрываю это от окружающих, как того требуют правила хорошего тона. Неужто сыграла роль усталость? Я больше года не отдыхал по-настоящему, потому что не верю в целебную силу отпуска. Обычно мне хватает трех-четырех дней ничегонеделания, и пребывание в «Ла Дигьер» придало мне заряд бодрости. Разумеется, мадемуазель Ламбер все устроила: она обожает организовывать мою жизнь и мою работу. Секретарша у меня безупречная, и я не упускаю случая польстить ее самолюбию, но не позволяю выходить за определенные рамки. Честно говоря, в четверг утром, после того как Жером закончил диагностику, я легко мог вызвать машину из проката в Л*** и уже после обеда быть у себя в конторе, но мне это даже в голову не пришло. Что меня приворожило — красота дома, рассказы Мадлен или прелестная грудь Сары? Думаю, все вместе взятое, а еще — дерзости Адель и разговоры с Виши.

Общество разделилось: Шарлотта собиралась в кино с Антуаном, Саре нужно было еще раз осмотреть корову, девочки пошли наверх.

— На занятия вам завтра не идти, и все-таки не засиживайтесь.

— Не беспокойся, у меня в понедельник экзамен, так что я буду повторять математику, — сообщила Клеманс.

— Ты и так все знаешь! — вздохнула Адель. — А мне вот зубрить историю с географией.

— А я закончу наконец глажку, — сказала Мадлен и добавила, повернувшись ко мне: — Если хотите выпить отвара перед сном — лично я предпочитаю вербену, — составьте мне компанию.

Я без зазрения совести соврал, что обожаю вербену, потому что ради разговора с Мадлен готов был выпить и два чайника.

Пока она наливала воду, я, следуя ее указаниям, отыскал в одной из комнат в глубине дома гладильную доску.

— Похоже, вам здесь нравится, — заметила она.

— Дом великолепен, я видел мало равных ему по красоте, ну а о таком теплом приеме я не мог и мечтать.

— В этом прелесть древних родов: здесь не забывают о хороших манерах. Когда-то в доме не переводились гости, все комнаты были заняты круглый год.

— Вплоть до первых ударов судьбы, в девятьсот семнадцатом?

— У вас хорошая память!

— Как я понимаю, Антуан и Жером — гости постоянные?

Мадлен тихонько рассмеялась.

— Это любовь. Жером каждые полгода делает Саре предложение.

— А Антуан — Шарлотте?

— Раз в два года.

— Но они отказывают?

— О, вовсе нет! Обе отвечают, что слишком сильно их любят, чтобы позволить жениться на девице из рода ла Дигьер и разориться.

— А как же госпожа ла Дигьер?

— Тут совсем другое. Речь идет о том, чтобы найти богатого человека и на его деньги спасти дом, а не втягивать в безнадежное дело парня, который зарабатывает на жизнь собственным трудом. Они никогда так не поступят, потому что действительно ими дорожат.

— Но скажите, госпожа Жан… простите, Мадлен, нет ли в этом некой сумасшедшинки?

— Конечно, это полное безумие. Я все вам объясню, но сначала скажу, почему не желаю называться госпожой Жандрон, иначе вы так и будете ошибаться. Я рассказывала вам, при каких обстоятельствах Октав женился на моей матери. Он пошел дальше и предложил удочерить меня. Я отказалась, думая, что на этом все закончится. Но Октав кое-что предпринял, не ставя меня в известность, а через два месяца он умер, и я обо всем забыла. Мама время от времени давала мне подписать то один, то другой документ, не доверять ей у меня оснований не было, и я подписывала не глядя. Больше со мной такой номер не пройдет! Однажды пришли мои новые документы, из которых выяснилось, что теперь я Мадлен ла Дигьер! Боже, до чего же я разозлилась! С женщинами так не поступают! Альбертина знала не больше моего: она попыталась меня успокоить, говорила, что мы и так всегда жили как сестры, и все такое прочее. Но я — не ла Дигьер, я — Жандрон из семьи Жандронов!

Мадлен все еще кипятилась, вспоминая события тех лет.

— Возникли проблемы с наследованием: формально я стала совладелицей поместья. Альбертина очень старалась скрыть свои чувства, но я видела, как она страдает. Впрочем, эту проблему решить оказалось легче всего: мы отправились к нотариусу, и я продала ей свою часть за символический один франк! Я его сохранила — он лежит в футляре, на розовой атласной подушечке. Но имя осталось при мне.

Мадлен замолчала. Я уже понял, что такова ее манера говорить, слушатель должен был выждать несколько мгновений, а потом повторить ее последнее слово с вопросительной интонацией.

— Имя?

— Я никогда не думала, что женщина может изменить фамилию через удочерение, но всегда знала, что это легко сделать выйдя замуж. И я вышла замуж за своего кузена.

В ее устах это прозвучало как хорошая шутка.

— Он был очень милый парень, намного моложе меня и очень меня любил. Ни одна девушка не хотела выходить за него замуж из-за горба и слабого здоровья. Поверьте, мы с Альбертиной очень о нем заботились! Я даже спала с ним — в благодарность за имя, понимаете? — и он был счастлив, что к нему относятся как к настоящему мужчине. Два года мы прожили очень счастливо, а потом он умер от лейкемии… двадцати лет от роду.

Она покачала головой.

— Даже если женщина — ла Дигьер не по крови, мужчине она счастья не приносит. Возможно, Сара и Шарлотта правы, что не выходят замуж? Впрочем, не важно, главное — я снова стала Жандрон, хотя со всеми этими историями уверена могу быть только в своем имени.

— Обещаю больше не ошибаться, Мадлен.

— Странно, не правда ли, что мы с Альбертиной, пусть и по разным причинам, вышли замуж за кузенов, но сохранили фамилии.

Рассказывая, Мадлен разложила доску, заварила отвар и разлила отвратительную на вкус вербену по чашкам. Она передала мне сахарницу, я положил несколько ложек, надеясь перебить вкус, но стало только хуже — отвар превратился в сироп, и я решил признаться, подумав, что простота не всегда хуже воровства:

— Знаете, Мадлен, я солгал. Я не люблю вербену. Мне просто ужасно хотелось с вами поболтать.

Она издала свой веселый, с первого раза покоривший меня смешок:

— Следовало бы наказать вас и заставить выпить все до капли, но у меня доброе сердце. Вино там, налейте себе сами.

Несколько глотков избавили меня от приторного вкуса во рту. Мои безансонские друзья Шанталь и Мишель называют этот процесс «противосахарной терапией».

— И помогите сложить белье. Я их не глажу: абсурдно тратить по полчаса на простыню, чтобы потом лечь и в две минуты смять ее. Когда я объявила, что постельное белье в этом доме больше гладить не будут, мою мать едва не хватил удар, но это случилось после истории с удочерением, и чувство вины не позволило ей оспорить это решение.

Мне впервые в жизни поручили подобное дело, я сконцентрировался, собрал волю в кулак и сделал все так хорошо, что Мадлен не заподозрила во мне новичка.

Идея поездки в Виши возникла как игра, после того как Шарлотта смоделировала на компьютере очередную схему спасения дома. Она все время их составляла, надеясь найти выход. Она сидела, мрачно уставясь на экран.

— Даже если Дюрьё даст мне прибавку, о которой я просила, если Сара станет обдирать клиентов как липку, а твой чертов издатель, мама, перестанет задерживать на полгода выплату жалованья, мы все равно не справимся. До конца лета нужно найти пятнадцать тысяч евро.

Она не сказала ничего нового.

— А продавать нам практически нечего, — вздохнула Альбертина, — остались жалкие крохи.

Кроме самого дома, как следовало из разговора Сары с Шарлоттой, слышанного мной днем.

— Большое поступление. Наследство. Некоторым везет — к ним является с визитом нотариус и сообщает о смерти американского дядюшки, — мечтала Сара.

— Надеяться не на что: у нас есть полное генеалогическое древо семьи с семьсот пятидесятого года.

— Ты должна снова выйти замуж, мама. Знаешь, богатый человек вполне может быть культурным и хорошо воспитанным.

Альбертина весело рассмеялась.

— Очень на это рассчитываю. В моем возрасте становишься придирчивой.

Сара продолжила свою мысль:

— Хрупкого здоровья. Никаких родственников, и ты будешь единственной законной наследницей.

— Дайте мне побыть замужем хоть недолго.

— Ладно, если он оплатит счета, мы будем великодушны. Вотрен всю жизнь в тебя влюблен, но у него нет денег.

— Он никогда не просил меня стать его женой.

— Из робости, — подала голос Шарлотта. — Ты слишком красива для него.

— Красива! Красива! Как женщина пятидесяти пяти лет. Богатые мужчины женятся на молодых.

— И становятся рогоносцами. Умный человек ведет себя иначе.

— Ты хочешь, чтобы он был не только богат, но и умен?

— От этого зависит мир в семье. Вряд ли мы сумеем приспособиться к дураку.

— Тебе бы следовало подумать в первую очередь о матери и сказать: она не сумеет.

— Перестань, Мадлен, тебе известна ее самоотверженность: она сделает все, чтобы нас спасти.

— И где же вы отыщете для меня столь редкостный экземпляр?

— Уж точно не здесь, — ответила Шарлотта.

— На водах! — воскликнула Сара. — Только на водах. Они там лечатся, скучают, им нужно приятное общество. В Виши приезжают те, у кого больная печень, цирроз и сердечная недостаточность, Пломбьер, если не ошибаюсь, показан почечникам, Дакс — тем, кто страдает диспепсией, Бурбуль — золотушным, Амели — туберкулезникам, астматикам и сифилитикам, а если у человека хронический энтерит, ему самое место в Эвиане. Выбирай патологию по своему вкусу.

Последняя фраза вызвала бурный протест окружающих.

Шарлотта закрыла компьютер, который ничем не мог ее порадовать, и они принялись вчетвером развивать курортную тему, где бродят стада разочаровавшихся в любви миллиардеров — о, совсем не золотушных и уж точно не сифилитиков! — жаждущих встретить женщину своей жизни и открыть ей сердце и банковский счет.

— Все знают, что сердце как волшебное слово открывает путь к банковским счетам.

Когда-то Альбертина ездила в Виши с мужем, хотя печенью тот не страдал. Она хорошо помнила его изящную архитектуру, истинная ла Дигьер, она знала в этом толк, прогулки по паркам под прелестными аркадами и гостиницы конца века — девятнадцатого, естественно! — где к ужину выходили в вечерних туалетах, а чопорные слуги замечали малейший промах в одежде гостей. Пожилые господа и дамы вкушали, в одиночестве, каждый за своим столом, вареную, чуть сбрызнутую лимонным соком рыбу и тушеную морковь.

— Конечно, Виши!

Входя в отель, люди сдержанно приветствовали друг друга, изредка останавливались, чтобы обменяться парой фраз. Альбертина вспомнила: однажды они с Октавом видели, как двое отдыхающих украдкой, за спиной официантов, обсуждают погоду и поданную на обед рыбу.

— Флирт!

— Это подтверждает мою правоту! — победно воскликнула Сара.

Но тот отель был пятизвездочным, женщина, которой кровь из носу необходимо достать к концу августа пятнадцать тысяч евро, не может позволить себе такой роскоши.

Шарлотта предложила взять кредит:

— Объясню своему банкиру, что деньги нужны для того, чтобы найти мужа для матери.

— Придется платить за номер, нужны платья и драгоценности: я не подцеплю миллиардера в тряпках из «Труа Сюис».

— Ты никогда там не одеваешься, нам это не по средствам, — проворчала Мадлен.

— Драгоценности могут быть и поддельными, — сказала Сара. — В его возрасте он наверняка будет близорук и ничего не заметит.

Их понесло.

— Огромное состояние и цирроз!

— Ты станешь его последней любовью.

— Мы влюбимся в его наследство.

Мадлен абсолютно точно помнила состоявшийся тогда разговор — в этот самый момент домой как раз вернулись девочки.

— Что за наследство? — спросила Клеманс.

— То, которое мы получим от будущего мужа твоей бабушки, — пояснили ей.

Клеманс нимало не удивилась.

— Отличная идея. Я прочла в одной статье, что регулярная сексуальная активность — лучший естественный регулятор сердечной деятельности для людей пожилого возраста.

Слова «пожилой возраст» вызвало бурю протестов.

— Не смей комментировать сексуальную жизнь моей матери, — пригрозила Сара между двумя взрывами хохота.

— Еще чего! Вы с мамой первые начали.

— Не надо путать: мы говорили о свадьбе — не о сексе.

Адель пришла на помощь кузине:

— Насколько я слышала, между этими понятиями есть некая связь.

— И похоже, эта связь сексуальная? — решила «дожать» ситуацию Клеманс.

— В вашем возрасте не полагается ничего знать о подобных вещах.

— А мы и не знаем, честное слово! Забыли все, чему ты нас учила.

Это началось в восемь вечера как игра, а к десяти превратилось в план. Когда все ушли спать, Альбертина подошла к зеркалу и долго изучала свое отражение. Позже я расскажу, как впервые увидел эту женщину, а пока скажу лишь, что она была очень хороша собой. Время пощадило ее красоту. «Я совсем забыла, что женщина должна быть кокетливой», — сказала себе Альбертина. Ее длинные белокурые волосы не поседели, но приобрели серебристый отлив, затейливых причесок она не делала, просто собирала их в пучок. Альбертина расстегнула заколку, встряхнула головой и скорчила неодобрительную гримаску. Густые пряди тяжелой волной падали на плечи, но что хорошо для молодых, никак не годится для пятидесятипятилетней матроны, подумала Альбертина, раздраженная собственным пофигизмом. Она взяла ножницы и решительно обрезала волосы. Превращение оказалось просто фантастическим.

— Они правы. Я рискну отправиться в Виши.

У компьютера Альбертины — о, не собственного, а того, что предоставил ей для работы издатель, — не было модема. Она отправилась в консультацию, включила машину Сары и вошла в Интернет, где без труда нашла все нужные ссылки на «Кристис» и «Друо».

К полуночи она все рассчитала:

— Хватит на десять дней в пяти звездах.

Вернувшись в свою комнату, Альбертина оглядела секретер и книжный шкаф Серюрье-Бови. Она прекрасно знала, сколь совершенны и ценны эти вещи. Ее двоюродный прадедушка Октав, из младшей ветви семьи, в 1895 году воспылал страстью к стилю «модерн», сослал на чердак все, что датировалось периодом Наполеона III и эпохой Реставрации, и обставил весь дом в соответствии с новым увлечением. Во время первого финансового краха, в 1917 году, Октав привез в «Ла Дигьер» несколько столовых гарнитуров, спален и гостиных, с которыми не знали, что делать. Любимые вещи Октава отправили на чердак, где их никто не видел и, следовательно, не мог полюбить, а в 60-х и вовсе продали, сильно продешевив, от чего бедная Альбертина по сей день впадала в ярость! Повезло только секретеру и книжному шкафу Серюрье-Бови — им нашлось место в комнате Октава-младшего, которую потом заняла Альбертина. Она держала свои учебники за большой застекленной дверцей шкафа и делала письменные задания на выдвижной доске секретера. Альбертина так разволновалась, что не смогла сдержать слез.

— Милые мои красавцы, уж постарайтесь спасти «Ла Дигьер», — прошептала она.

Мадлен задумалась и прервала свой рассказ. Я выждал несколько мгновений и проговорил:

— Спасти «Ла Дигьер»…

— Она сорвалась с цепи, понимаете? Когда женщина обрезает волосы…

Мадлен издала короткий смешок.

— Однажды я поступила так же. Очень давно. Волосы у меня отросли. Но далеко я не уехала… Не добралась даже до Виши. Впрочем, я никогда не обладала такой силой характера, которой наделены женщины из рода ла Дигьеров.

Мне ужасно хотелось узнать побольше об этой самой цепи, но я не посмел задавать нескромные вопросы, о чем сегодня очень сожалею, а тогда ограничился тем, что полюбопытствовал:

— Я уже дважды или трижды слышал в разговорах имя Вотрен.

Мадлен с радостью подхватила тему:

— Он наш ближайший сосед. У него большая ферма, приносящая хороший доход, но этих денег, увы, недостаточно, чтобы поддерживать на плаву такую дорогую собственность, как «Ла Дигьер». Вотрен никогда не был женат — к превеликому сожалению многих окрестных девиц. Он и сегодня мог бы завоевать любую избранницу, но всегда любил только Альбертину.

— Подлинная страсть?

— О да! Вы его обязательно увидите: с виду никогда и не подумаешь, что «Страдания юного Вертера» могут иметь к нему какое-либо отношение, Вотрен — мужчина солидный, твердо стоящий на земле, а не витающий в облаках, при всем при том вот уже сорок лет он преданно любит женщину, которая никогда не подавала ему ни малейшей надежды.

— Он несчастлив?

— Наверное, но он ни с кем не говорит о своих чувствах. Вотрен всегда здесь, если в нем возникает нужда, а в таком поместье, как «Ла Дигьер», без мужских рук не обойтись, какими бы энергичными и сильными ни были его хозяйки.

Мысль о том, что можно всю жизнь любить женщину, которая не отвечает тебе взаимностью, погрузила меня в задумчивость.

На следующее утро Альбертина позвонила к Друо и побеседовала с экспертом. Тот проявил скептицизм.

— Серюрье-Бови? И где на них можно посмотреть?

— У меня дома, мсье. Полагаю, вы храните копии балансовых книг и отчетов?

— О… Само собой разумеется.

— Так найдите в документах за восемьсот девяносто шестой год имя Октава ла Дигьера. Он в то время жил в Париже.

Ее напор и уверенность впечатлили собеседника. Он затих — видимо, углубился в поиски, — а через несколько минут произнес:

— Вы правы. Как же мы это упустили?

— Не огорчайтесь, рассеянность свойственна даже специалистам, — с притворным участием утешила его Альбертина.

После чего назвала свою цену.

— Вы бредите!

— Я, часом, не ошиблась номером? Это галерея Друо?

— Но…

— Приезжайте взглянуть: оба предмета — из числа лучших творений мастера. В разных странах есть люди, гоняющиеся за Серюрье-Бови, так сообщите о находке. Полагаю, вы не меньше меня заинтересованы в высокой стартовой цене.

Спорить он не стал. Легко вообразить эмоции парижанина при виде брезента на крыше, цементных заплаток на мощенном веером дворе и выцветших обоев на стенах большой и совершенно пустой гостиной! Но госпожа ла Дигьер предъявила ему счета, подтвердившие подлинность принадлежавших ей вещей.

— Невероятно! — раз десять повторил агент галереи Друо.

Вот так секретер и книжный шкаф помогли совершить поездку в Виши.

Получив через несколько месяцев чек, Альбертина подумала: «Ставки сделаны, остается сыграть игру — и будь что будет».

Я не заметил, как пролетело время. Мадлен покончила с глажкой.

— Мне редко попадались такие замечательные слушатели, — со смехом сказала она, — но я устала, да и спать давно пора.

— Все дело в том, что вы — изумительная рассказчица.

Я не преувеличивал.

Мадлен не употребила ни одного вульгарного современного словечка или выражения, так что слушать ее было одно удовольствие.

— Хочу заметить, что у всех обитательниц Ла Дигьера дивная речь.

— Вы правы, Альбертина весьма строга в вопросах языка и в том же духе воспитала дочерей. А поскольку мы некоторым образом проходили школьный курс вместе…

— О чем вы, Мадлен?

— Я уже говорила, что мне было тринадцать, когда родилась Альбертина, и я фактически бросила школу, чтобы ее нянчить. В первых классах я проверяла у нее уроки, но потом поняла, что не справляюсь, и решила: будем учиться вместе! Каждый день Альбертина приносила мне свои конспекты, я выполняла все домашние задания, после чего ее отец меня экзаменовал. И очень строго, доложу я вам! О, настоящего диплома у меня, конечно, нет, но я каждый день узнавала что-то новое, отчитывалась Октаву и в результате получила оценку «хорошо». Мы с Альбертиной читали одни и те же книги, так что культурный уровень у нас примерно одинаковый.

Я вспомнил, как мы с Сарой перетаскивали «высланные» из шкафа книги.

— Вы любите Барбе д’Оревильи?

— Меньше чем Вилье де Лиль-Адана, — ответила она, складывая гладильную доску.

В тот вечер я так и не открыл «Дьяволиц», потому что до часу ночи делал записи. Мне хотелось запечатлеть не только все детали рассказа Мадлен, но и по возможности ее манеру говорить. Единственное, чего я передать не могу, это волшебства ее голоса — непринужденного, нежного, певучего. Эта шестидесятивосьмилетняя женщина обладала — и обладает по сей день, ибо она совсем не изменилась, — удивительным обаянием. Не знаю, была ли она хороша собой, но думаю, что была, и кузен Жандрон не остался единственным мужчиной в ее жизни. Она никогда не откровенничала о себе — только о «Дигьере» и его обитательницах, словно это поместье с его хозяйками были ее единственной страстью, но я не почувствовал в ней ни чопорности, ни жесткой непреклонности, свойственных женщинам, которых мужчины оставляют равнодушными.

Укладываясь спать, я думал, что на следующий день проснусь очень поздно, но в семь утра меня разбудили коты, мурлыкавшие у меня над ухом. Я посвятил подобающее время общению с ними, после чего встал и спустился вниз. Была суббота, но в постели никто залеживаться не стал: все были в кухне, где вкусно пахло крепким кофе и свежим хлебом. Меня встретили как давнего друга.

За едой была составлена программа на день: Шарлотта и Мадлен отправятся в город за покупками, Сара нанесет визит нескольким коровам, Адель займется историей с географией:

— Буду зубрить, как каторжная! Мне нужен высший балл!

А Клеманс, раздобывшая тесты за предыдущие годы, собиралась до посинения решать интегралы.

— Вы сильны в математике?

Я с печалью в голосе ответил, что был когда-то, лет сорок назад.

Я как раз обдумывал, чем бы мне заняться, когда появился Вотрен. Не помню, каким представлял себе отвергнутого любовника, — все мы, так или иначе, руководствуемся штампами. Вотрен, как и оба Трамбле, явно был в доме своим человеком: он поцеловал девочек и Мадлен, взял чашку, сам налил себе кофе и подсел к большому столу. Руки у Вотрена были крупные и крепкие, как и подобает работающему на земле человеку, но с длинными и изящными пальцами. «Рембрандт через призму Эль Греко» — сработала моя вечная привычка искать аналогии в искусстве. Седина до сих пор не тронула его головы, тогда как у меня в его возрасте уже не оставалось ни одного темного волоса! Обветренное, изрезанное морщинами лицо поражало тонкостью черт, присущей — еще один штамп! — скорее интеллектуалу, чем фермеру. Этот человек показался мне весьма привлекательным мужчиной, и я сказал себе, что госпожа ла Дигьер, должно быть, и вправду необыкновенная женщина!

Вотрен — само собой разумеется! — знал о моем присутствии в доме.

— Итак, господин Авиль, как вам «Ла Дигьер»?

Я произнес несколько хвалебных фраз, которые Вотрен выслушал с застенчиво-счастливой улыбкой, словно я говорил о его собственном владении.

— Вы уже видели огород? А овчарню?

— Овчарню?

— Боже, о чем только думают эти женщины? Овчарня — ровесница дома, что для наших мест большая редкость, вы непременно должны на нее взглянуть.

Я сообщил, что спускался к реке, но дальше, в заросли, не полез.

— И правильно сделали! Мы больше не ходим туда через сад. Я обещал госпоже ла Дигьер и Мадлен расчистить еще несколько соток земли: если у вас нет других дел, идемте со мной.

В этот момент мне на мобильный позвонила моя дама сердца, и я залился краской стыда, осознав, что совершенно забыл поставить ее в известность об инциденте с машиной, из-за которого застрял в провинции. Я отправился в холл, чтобы выслушать заслуженные упреки и попытаться вымолить прощение, в глубине души понимая: будь эта женщина важна для меня, я бы такой оплошности не допустил.

Поговорив, я вернулся к Вотрену, и мы через двор направились к овчарне.

— Машины заезжают сюда только в случае крайней необходимости. Антуан говорит, что булыжник укладывали прямо на песок, а этот тип подложки недостаточно прочен как для грузовиков, так и для легковых машин.

— Дело даже не в весе машин, главная опасность исходит от тормозов. Следовало бы использовать закаленный песок.

— Поговорите с ним. Не уверен, что ему знакомы такие методики.

— Он кажется мне знающим человеком.

— Так и есть. Но, если я правильно понял, процесс восстановления требует специальных знаний. Один взгляд на бетонные заплатки старого Октава вызывает отчаяние, согласны?

Интересно, найдется здесь хоть один человек, равнодушный к «Ла Дигьер»?!

Мы сели в старенький внедорожник Вотрена, бывший на ходу, судя по всему, благодаря заботам Жерома. Проехав сотню-другую метров, мы оказались перед решеткой ворот, такой старой и настолько прекрасной, что я поразился, каким чудом ее миновала общая участь проданных семейных сокровищ. Вотрен размотал цепь и отодвинул засов.

— Тяжелую работу делаем мы с молодым Трамбле, — объяснил он. — У девочек, да и у Альбертины с Мадлен, энергии хватит на десятерых, но они все-таки не штангисты-тяжеловесы. Если мужчина себя уважает, некоторых вещей он женщинам делать не позволит.

«Например, распиливать на дрова стволы поваленных бурей деревьев, а потом складывать их в поленницу», — подумал я, оглядывая окрестности.

Меня удивила не только площадь огорода, но и желание ее расширить.

— Они выращивают овощи для себя, а излишки продают. Люди сегодня гоняются за экологически чистыми продуктами, так что это дает небольшой дополнительный доход, а вы сами знаете, что у них каждая монетка на счету. — Он негромко рассмеялся. — А овощи «чистые», потому что нет денег на удобрения.

— И как же они выкручиваются?

— Малышки собирают голубиный помет. Лучшее удобрение на свете. А еще готовят компост, используя остатки еды.

Воистину, этими женщинами можно было восхищаться без устали! Я не без досады вспомнил даму своего сердца: изящная, образованная женщина с безупречными манерами впадала в неистовство всякий раз, когда птицы гадили в цветочные ящики на ее балконе.

На южной стороне участка уже срубили несколько молодых деревьев и раскорчевали землю, оставалось все перекопать и выровнять. Этим и собирался заняться Вотрен.

— Идемте смотреть овчарню.

Каменное строение очаровало меня с первого взгляда: односкатная крыша, крепкие перекрытия, идеальные пропорции. В углу были сложены старые земледельческие инструменты, которые могли бы осчастливить хранителя какого-нибудь маленького сельскохозяйственного музея в провинции.

— Ими все еще пользуются, — сообщил Вотрен. — Они куда прочнее современных, хотя им бог знает сколько лет.

Вскоре к нам присоединился Антуан. Господа справедливо рассудили, что копать вместе с ними землю я вряд ли захочу, подсказали мне номер вызова такси, и я отправился в М***. Городок был маленький и совершенно прелестный, центральная улица — чистый XVIII век. Красота стоявшего поодаль аббатства XVI века заставила мое сердце архитектора затрепетать от восторга. Я заметил несколько магазинчиков и решил купить подарки моим любезным хозяйкам, но сделать это оказалось нелегко — там торговали только полезными вещами. Я не знал, что выбрать — тефлоновую кастрюльку, баранью ногу или шерсть в мотках, и в конце концов опустошил цветочную лавку: в саду «Ла Дигьер» совсем не было цветов.

Клеманс и Адель пришли в восторг от моих букетов.

— Впервые в жизни мужчина дарит мне цветы, — сказала Адель. — Вы попросите моей руки?

— Конечно! — Я с удовольствием вступил в игру. — Как только ваша матушка вернется.

— Берегитесь: она может согласиться. Сами знаете, что мы открыли сезон охоты на мужей.

Мадлен и Шарлотты дома не было: они отправились за покупками, но перед этим успели приготовить еду: на столе стояло большое блюдо салата, в духовке — жареные цыплята.

— Себе возьмем, остальное — обратно в плиту: коты начеку.

Коты действительно сидели перед плитой и терпеливо ждали — величественные, невозмутимые. Мне сообщили, что зовут их Октав-старший и Октав-младший.

— В «Ла Дигьер» обязательно должны жить Октавы, а поскольку у нашего дедушки была ленивая Y-хромосома, эта обязанность возложена на котов, — прокомментировала Клеманс.

В этом семействе, где все очень много работали, обедали всегда в час дня, а ужинали в восемь — так велел обычай. Кто приходил вовремя, ел еду горячей, опоздавшие ставили свои тарелки в микроволновку.

— Пожалуй, будет лучше, если вы женитесь на Мадлен, — сказала Адель. — Не подумайте, что вы не в моем вкусе, но такому мужчине, как вы, нужна более зрелая женщина.

— Боюсь, она меня отвергнет: я, конечно, езжу на дорогой машине, но другого состояния у меня нет.

— Тут вы попали в точку. Вас отпустят холостым. Мы выходим замуж только за деньги. Хотя, если вы хорошо зарабатываете… В конце концов, нам каждый год не хватает каких-то жалких двадцати пяти — тридцати не облагаемых налогом тысяч.

Она веселилась от души и была очень забавна.

— Тогда мне следует проконсультироваться с моим бухгалтером, прежде чем брать на себя обязательства.

— Вот-вот!

— С Мадлен будет всего одна закавыка: она не захочет менять фамилию, — вступила в разговор Клеманс.

Адель пожала плечами:

— Подумаешь! Женщины теперь не берут фамилию мужа — это старомодно.

Она ненадолго задумалась.

— Вообще-то у вас есть сильный козырь: она считает, вы получили старомодное воспитание. Когда вы отправляетесь в общественное место с женщиной, кто входит первым?

— Конечно, я.

— Мадлен выиграла сто су: она была уверена, что вы это знаете.

— А кто с ней спорил?

Адель вздохнула.

— В нашей семье пари проигрываю только я. Потому что слишком рискую.

От моей гипотетической женитьбы мы перешли к их планам на будущее. Клеманс собиралась заниматься медициной, и ее интересовало, как можно заработать, учась в университете.

— Что нужно уметь, чтобы работать у архитектора?

Мои объяснения ее разочаровали.

Адель еще не определилась с выбором. Эта юная особа с хорошо подвешенным языком была так уклончива в разговоре на эту тему, что я счел за лучшее не настаивать.

Меня поражало царившее между ними согласие. Единственный ребенок в семье, я не имел опыта общения с братьями или сестрами, но в семьях моих друзей не раз наблюдал склоки из-за большего куска торта или какой-нибудь безделушки. Мадлен мне говорила, что Шарлотта с Сарой не знали классического кризиса отрочества, а Клеманс и Адель никогда не соперничали. Им казалось, восхищаться чужими достоинствами гораздо приятнее, чем завидовать им, они не воевали друг с другом, потому что играли в одной команде. Для себя я назвал это «эффектом правды»: все четыре знали, как мужественно сражаются за «Ла Дигьер» Альбертина и Мадлен, и встали с ними в строй плечом к плечу. Дети часто жалуются: «Да-а, у него есть, а у меня вот нет!», а выведенные из себя молодые матери оправдываются фразами типа «Во-первых, у нас нет на это денег» или «Я не виновата, что коньки стоят дороже видеоигр» (порядок фраз, сами понимаете, может быть произвольным!). В этом доме всегда точно знали цену вещам и ничего не просили: у них было то, что они могли себе позволить, а без остального обходились. Все шесть женщин были союзницами в смертельной схватке, не оставлявшей места банальной мелочности. Глядя на этих веселых и острых на язык девочек, я, зрелый, много повидавший, считающий себя циником человек, испытывал и уважение, и восхищение.

В самом начале знакомства меня поразило их сходство, теперь, пообщавшись с ними без взрослых, я понял, чем одна отличается от другой. Волосы старшей кузины, Клеманс, были такими же легкими и шелковистыми, как у ее матери Шарлотты, она переняла от нее сдержанную манеру поведения и некоторую замкнутость. Клеманс отлично ладила с младшей сестрой, но сомнительные шутки — таковыми, во всяком случае, посчитала бы их дама моего сердца! — были скорее прерогативой Адель. Моя мать с ее чуточку старомодной манерой выражаться — она не собиралась переучиваться — сказала бы, что у Адель проказливая мордашка. У Клеманс было лицо скульптурной лепки, с резкими чертами, пикантная Адель напоминала игривого котенка. Будь я лет на пятьдесят моложе, не знал бы, в которую влюбиться!

Когда мы перешли к десерту, вернулись Мадлен и Шарлотта. Следом появилась Сара, объявившая, что Вотрен, Жером и Антуан покончили с огородом и сейчас придут. Все засуетились, начали разгружать сумки и убирать покупки в шкафы, морозильники — их было два — и холодильник. Мужчины так хорошо знали, где что лежит, как будто жили в этом доме. В некотором смысле, так оно и есть, подумал я. Жером влюблен в Сару, Вотрен — в Альбертину, Антуан добивается благосклонности Шарлотты. Или уже добился? Непринужденность в обращении не всегда синоним близости. Как только порядок был наведен, из духовки достали цыплят, и в глазах котов зажглась надежда.

За столом сидели девять человек, мы ели, разговаривали, смеялись, и я вдруг понял, что ощущаю невыразимое блаженство. Я думал о своей жизни единственного ребенка, воспитанного матерью, веселой и умной женщиной. Мы много разговаривали, нам всегда было интересно друг с другом, но в доме звучали только наши с ней голоса и наш смех. Здесь было шумно, один задавал вопрос, другой отвечал, еду передавали с одного конца стола на другой, кто-то все время вскакивал и что-нибудь приносил… Мне впервые в жизни показалось, что я попал в семью.

И мне это понравилось.

Около трех я вернулся к себе, в комнату госпожи ла Дигьер, и начал просматривать и дополнять сделанные накануне заметки, потом описал сегодняшнее утро и свой разговор с Адель и Клеманс. Ночью я мало спал и решил, что сиеста мне не повредит.

В семь часов я отправился вниз. В галерее, как обычно, раздавался стук «Ундервуда»: Адель печатала, скрючившись и положив слева тетрадь, а справа — стопку бумаги. Она была так поглощена работой, что даже не услышала моих шагов, а я постарался проскользнуть незамеченным.

Вечер был удивительно теплым. В сад вынесли старый стол и несколько стульев, Мадлен и Шарлотта разливали аперитивы, Сара, Жером и Антуан вели оживленный разговор, и мне захотелось к ним присоединиться. Мое появление не вынудило их сменить тему, а говорили они о Вотрене.

Он знал, что Альбертина звонит каждый вечер, и его снедало желание остаться и узнать новости. Но слушать, как та, в которую он влюблен, рассуждает о своих ухажерах? А с другой стороны — как выставить за дверь человека, три субботних утра подряд расширявшего огород? Чувства Вотрена понятны, но он сам во всем виноват. Ну почему, скажите на милость, он ни разу не сделал Альбертине предложения?

А сделай он все-таки это предложение и прими его Альбертина, он бы не смог поддерживать на плаву «Ла Дигьер», хотя ферма его процветала и приносила приличный доход. Так или иначе, они ощущали неловкость и даже чувство вины от того, что они его эксплуатируют. Тем не менее было решено не оставлять Вотрена на ужин: Жерома с Антуаном попросили сослаться на дела, а сами они изобразили безумную, требующую немедленного отдыха усталость. Бедняга Вотрен остался в одиночестве и вернулся домой.

У меня создалось ощущение, что мужчины слегка смущены, как сытые рядом с голодным, и я снова подумал, что если они и не женаты, то пользуются известными милостями. Не официальные любовники, просто старые друзья, с которыми время от времени ложатся в постель, но никаких прав за ними не признают. Но почему — почему, черт побери! — красивые молодые мужчины мирятся со столь двусмысленным положением? Задав себе этот вопрос, я тотчас понял, насколько он нелеп: чтобы ответить на него, достаточно было взглянуть на Сару и Шарлотту, двух наиболее соблазнительных и наименее кокетливых из известных мне женщин. Возможно, по первому пункту я слегка преувеличиваю, но по второму точно нет: они не делали абсолютно ничего, чтобы понравиться окружающим, и это придавало их врожденной красоте некую первозданность, которая, узнай я их лет тридцать назад, заставила бы мою кровь закипеть. Совершив несколько любовных глупостей, я принял мудрое решение забыть о молодых женщинах навсегда, да, видно, так в этом преуспел, что не сразу и заметил потрясающего очарования хозяек «Ла Дигьер». Жером и Антуан были влюблены и вовсе не чувствовали себя несчастными. Возможно, они просто ждали?

Звонок Альбертины прервал разговор о бедняге Вотрене.

— Он объяснился!

— Когда? Как? Рассказывай!

Это важное событие произошло накануне, за ужином. Госпожа ла Дигьер надела белую блузку Сары и пелерину Шарлотты, добавив к ним купленные в галантерее уцененные клипсы цвета слоновой кости, и чувствовала себя невероятно красивой и уверенной в себе — именно такое сочетание сильнее всего разжигает пыл претендента. Фонтанен осыпал Альбертину комплиментами, и она слушала их с милой улыбкой, принимая похвалу как должное. Потом прозвучала долгожданная фраза:

— Думаю, это покажется вам смешным, я уже не в том возрасте, но… по-моему, я влюбился.

— Человек с двадцатью миллионами евро смешным не бывает! — решительно объявила Адель, но ей велели немедленно замолчать.

Альбертина улыбнулась:

— Я ответила, что женщине никогда не кажется смешным…

— Что я говорила! — воскликнула Адель.

— Человек, который ее любит. Это чисто мужской подход. Надеюсь, ваше самолюбие не слишком страдает и вы не захотите, чтобы я немедленно уехала?

Он жарко запротестовал, заявив, что уехать надлежит ему. Тут Адель издала разочарованный стон. В воздухе повисло напряженное ожидание. Альбертина почувствовала, что мяч на ее стороне и реагировать нужно немедленно: Фонтанен действительно растерян и напуган своими чувствами, нельзя допустить, чтобы он сбежал. Она должна успокоить его смятение. Альбертина опустила глаза и произнесла, сыграв душевные сомнения:

— Не знаю, что вам и сказать, мой друг. Если я в тридцать лет сумела противостоять искушениям и не заводила романов, так стоит ли поддаваться в пятьдесят пять?

Вряд ли кто-то другой сумел бы исповедаться в искушениях с большим достоинством. Фонтанен оказался понятливым:

— Я имел в виду не роман, а брак.

Уф! Вожделенное слово наконец прозвучало. В кухне раздались торжествующие возгласы.

— Дайте мне продолжить, или я повешу трубку! — пригрозила Альбертина.

Они поклялись слушать молча.

Поскольку демонстрировать свою заинтересованность нельзя было ни в коем случае, Альбертина мягко заметила, что он фантазирует.

— Люди, подобные вам, женятся на девушках, а не на бабушках!

Фонтанен рассмеялся и сказал, что за неделю их знакомства он впервые слышит из ее уст глупость, что насладиться обществом молодых красоток можно за вполне определенную плату и что время, проведенное с Альбертиной, помогло ему понять, как он устал от одиночества.

— Я наслаждаюсь нашими беседами. Когда мы прогуливаемся, то идем в одном темпе. Наши музыкальные вкусы совпадают. Я предлагаю вам несколько лет покоя и счастья — конечно, если мое общество вам приятно.

Госпожа ла Дигьер не могла сдаться слишком быстро. Она заговорила о своем возрасте и ревматизме, мешающих ей наслаждаться пешими прогулками. Объяснила, что живет на жалкие редакторские заработки и скромную вдовью пенсию — индексация отстает от роста цен! — которую может потерять, если снова выйдет замуж.

— А еще — крышу нашего дома нужно во что бы то ни стало отремонтировать до зимы. Вот и все мое приданое.

Больше всего Фонтанену понравилось упоминание о крыше.

— Вы говорили, что этому дому почти двести пятьдесят лет, мне шестьдесят семь: нам суждено понять друг друга.

Потом Фонтанен заговорил о своих деньгах: у него их слишком много, он не знает, что с ними делать, а из наследников только австралийский кузен, седьмая вода на киселе, которому он раз в год посылает открытку на Рождество.

— Кроме того, он вполне обеспеченный человек. Видите ли, я отношусь к тем людям, которые умеют зарабатывать деньги, но напрочь лишены воображения и потратить их не могут.

Ответом на эти слова стал дружный стон — на сей раз не выдержали все.

— Моя жена взяла на себя эту заботу. Мы изумительно проводили отпуск, она занималась оформлением наших домов, заказывала мне костюмы у портного и говорила, какие драгоценности я должен ей подарить. Меня это более чем устраивало, и я буду счастлив, если другая женщина подхватит эстафету. Знаете, кто посоветовал мне провести две недели в Виши? Мой шофер Жуанне! Я рассказывал ему о своем детстве, поездке моей матушки в Виши, и его посетила эта счастливая мысль! Сам бы я не догадался.

— Следовательно, мы с моей крышей пришлись как нельзя кстати! — рассмеялась Альбертина.

Не следовало притворяться, что деньги ей не нужны.

— Знаете, что самое досадное? Ты не умеешь тратить собственные деньги, а их становится все больше. Деньгами нужно заниматься, так помогите мне, сделайте милость!

Чтобы мужчина умолял женщину потратить его деньги! От восторга слушательницы лишились дара речи.

— Я ответила, что подумаю.

Что тут началось!

— Да ты с ума сошла! — А если он передумает? — Молодые женщины! Молодые женщины!

— У вас куриные мозги. Он знает, что у меня есть семья, но вряд ли подозревает, что я ежедневно отчитываюсь вам о своих успехах в деле его соблазнения. Я сказала, что должна поговорить с вами, выяснить ваше мнение, что столь серьезное решение не принимается без совета с близкими. Он не возражал. Потому-то я и звоню вам сегодня вечером.

Они мгновенно включились в игру, заговорив хором:

— Мы ужасно удивлены.

— Нам и в голову не приходило, что ты можешь снова выйти замуж.

— Но теперь мы думаем, что это здорово.

— Ты так долго приносила себя в жертву ради нас.

— Мы заперли тебя в клетке твоей любви к нам.

— Пора вернуть тебе свободу.

— Но расскажи наконец, как он выглядит.

— Мы ему понравимся?

— А он нам?

— Новый член семьи — это очень непросто.

— Войти в новую семью так непросто.

— Если ты его любишь, то и мы его полюбим.

— Если он тебя любит, может, полюбит и нас?

Я был ошеломлен. Неужели в мире женщин правда настолько переплетена с ложью? Нет, сразу же ответил я себе на собственный глупый вопрос: в мире этих женщин, у которых злой рок отнимал любимых мужчин и которым гордость не позволяла признать поражение. Они были одержимы вековой страстью, отравлявшей их кровь, как смертельный вирус. Они вовсе не лгали, просто пытались замаскировать ловушку, которую этот человек (они никогда в жизни его не видели!) сам себе расставил. Я принимал непривычную честность за цинизм, потому что меня с детства учили благопристойности, иными словами, банальному лицемерию. Мне всегда приходилось защищать только себя, они боролись за свое наследие. Я — человек без прошлого и без потомства — хозяйки «Ла Дигьер» существуют во времени: два столетия за спиной, тысяча лет впереди, и они не хотят покидать узкую тропу, по которой идут. На несколько мгновений мне показалось, что я их понимаю.

За вечерней трапезой они предавались сладким мечтам. Крыша будет починена, «Ла Дигьер» спасен. Вернуть Серюрье-Бови, конечно, не удастся, ведь купившие секретер и шкаф люди ни за что не расстанутся с таким сокровищем, но у антикваров можно отыскать достойную замену, а значит, не придется рыскать в поисках полок подешевле. Адель уже вся изворчалась по поводу сваленных на пол книг, совсем загромоздивших большую гостиную. Ей указали, что она размечталась, и она охотно это признала, но — черт возьми! — почему бы не помечтать? Мысль о том, что господин Фонтанен ищет женщину, которая потратит его деньги, выглядела совершенно безумной: подобная экстравагантность делала его достойным их семьи. Вотрен был забыт.

Следующим вечером Альбертина рассказала, что приняла предложение Фонтанена, а он в ответ достал из кармана изящную коробочку.

— Жуанне советовал мне подготовиться.

Это было кольцо с огромным бриллиантом. Впервые почти за столетие женщине Ла Дигьер дарили драгоценность. Альбертина взяла подарок из его рук с достоинством королевы, принимающей полагающиеся ей почести.

— Мы-то скорее привыкли их продавать, — смеясь, подытожила она.

В понедельник утром Жером приступил к ремонту моей машины. Мадемуазель Ламбер сообщила мне по телефону, что платить я ничего не должен, более того, изготовитель возьмет на себя расходы по моему проживанию в «Ла Дигьер». Я вызвал такси и отправился в гараж, где, не в силах удержаться, минут двадцать крутится около механиков, после чего съездил в М*** и накупил шоколадных конфет, фуа-гра и шампанского для последнего ужина в поместье.

Мадлен приняла мои маленькие подношения как должное, и мы убрали лакомства в холодильник. Сара вела прием, из приемной доносились отчаянное мяуканье, лай и шум голосов, и Мадлен прикрыла выходящую во двор балконную дверь, чтобы мы могли спокойно пообедать.

Говорили мы, естественно, о будущем замужестве Альбертины. Я почти сразу почувствовал, что Мадлен чем-то обеспокоена, и сказал ей об этом.

— Вы правы. Хотя я, наверное, просто дура.

— Этого не может быть, Мадлен.

Колебалась она недолго. Я был тем самым случайным гостем, которому можно рассказать все что угодно, зная, что он уедет и никогда больше не появится в доме.

— Альбертина выходит замуж. Этот господин совершенно очевидно влюбился, но вот что чувствует она? Альбертина вступает в брак из-за денег жениха, ради того, чтобы спасти поместье и обеспечить будущее своих девочек, но ведь ей придется спать с мужем. Я знаю, что ей нравилось заниматься любовью с Октавом, у нас не было секретов друг от друга, но она не могла сказать мне по телефону, раз рядом были девочки, как относится к перспективе лечь в постель с новым избранником.

Четкость, с которой Мадлен объяснила, что именно ее заботит, произвела на меня впечатление.

— Если я правильно понял, после смерти Октава Альбертина не заводила любовников?

— Это было исключено. Мы живем в провинции, где все всегда становится известно, а тридцать лет назад любая ее связь бросила бы тень на «Ла Дигьер». Конечно, сегодня все совсем иначе, изменились взгляды людей, состояние умов. Когда Сара родила Адель, разговоров было много, но, поскольку мать ее во всем поддерживала, страсти быстро улеглись.

— Ну и? Разве не могла она…

— В том-то и дело, что нет. У дочери ребенок неизвестно от кого, и мать, пустившаяся во все тяжкие! Чтобы защищать Сару, Альбертина должна была иметь безупречную репутацию.

«Ты пожертвовала собой ради нас», — сказала одна из ее дочерей.

— И теперь, выходя замуж, она снова делает это не ради себя.

— Вы ухватили самую суть. А когда Альбертина жила ради себя? О да, она очень любила Октава, это бесспорно! Но любила она его, скорее, как друга, а не как любовника. Он чувствовал примерно то же самое. Альбертина и Октав воспитывались вместе, их истинной страстью было поместье, заключая союз, каждый вступал в брак с «Ла Дигьер».

— Но если Альбертина больше всего на свете любит «Ла Дигьер», значит, несмотря ни на что, она выходит замуж ради себя самой?

Мадлен подняла на меня глаза, и я прочел в ее взгляде удивление. На мгновение мне показалось, что Мадлен сейчас попросит меня повторить последнюю фразу, я видел, что она обдумывает мои слова.

— Какая необычная мысль…

Мадлен погрузилась в размышления. Надолго. Я доедал холодного цыпленка, не желая ей мешать. Наконец она проговорила:

— Я никогда не смотрела на вещи под таким углом. И ведь вы абсолютно правы. Мы знакомы с самого рождения, а я никогда этого не понимала. Вы провели у нас три дня и открываете мне глаза на суть проблемы.

— Четыре, — поправил я с улыбкой.

Мадлен покачала головой:

— Это все меняет.

Я сделал над собой невероятное усилие и, проявив чудеса такта, не спросил, что именно это меняет. Мадлен встала, вымыла свою тарелку, я последовал ее примеру, после чего мы съели миску малины, обсуждая всякие пустяки. Финальная часть трапезы стала такой пыткой для моего любопытства, что я сослался на усталость и отказался от предложенного Мадлен кофе, заявив, что, пожалуй, устрою себе сиесту.

Октав-старший и Октав-младший были так милы, что пристроились рядышком и тем самым помогли мне пережить разочарование.

Вечер прошел очень весело. Девочки никогда не пробовали фуа-гра. Зная их финансовые возможности, я не сомневался, что делаю правильный выбор, покупая этот деликатес: от него не осталось ни крошки. Мы выпили шампанского за здоровье господина Фонтанена. Когда позвонила Альбертина, ей прежде всего в красках расписали мою щедрость, и она захотела меня поблагодарить.

Голос у нее красивый, довольно низкий и очень молодой.

— Вам не за что благодарить меня, мадам. Это я — должник ваших дочерей, они спасли потерпевшего крушение путешественника.

Альбертина произнесла еще несколько любезностей и вернулась к серьезному разговору с дочерьми. Она не вернется в «Ла Дигьер» немедленно, а поедет с Фонтаненом в Париж: он хочет показать ей свой дом, чтобы она могла обдумать, нуждается ли он в каких-либо переменах.

— Где ты будешь спать? — спросила Адель.

— Там много гостевых комнат, маленькая ты нахалка.

Во вторник, в десять утра, Жером пригнал во двор мою машину, и я отправился домой.