Полная безнаказанность

Часть II

Я был рад вернуться в общество моей кошки Клариссы, которая проявила поистине королевское великодушие и не стала сердиться на меня за долгое отсутствие, но я все-таки рассказал ей о том, что произошло. Довольное мурлыканье убедило меня: она мне поверила.

Покончив с объяснениями, я обошел свое жилище. У меня по-настоящему красивая квартира на верхнем уровне девятиэтажного дома. Я выгородил только ванную комнату и туалет, оставив остальное пространство единым. Все окна выходят на юг, на зеленые кроны парка Дюдан, кровать я поставил у восточной стены, чтобы круглый год смотреть по утрам на восходящее солнце. Мебели у меня немного: стену в глубине занимает стеллаж семиметровой ширины, с книгами соседствуют фотографии и предметы искусства — Барбе д’Оревильи в «плеядовском» издании, Вераннман в лучшие годы, изумительная ню Фредерика Жельфюса и баснословно дорогой серебряный канделябр Ван де Вельде. Живу я один, принимая гостей, заказываю блюда из ресторана, так что кухня у меня совсем маленькая, но очень стильная — натуральное дерево и нержавеющая сталь. Моя замечательная экономка содержит все это в идеальном порядке.

Я подумал, что мне понадобится несколько дней, чтобы войти в привычную колею.

Я позвонил матери, но дома ее, разумеется, не оказалось. Ну еще бы — ей ведь и восьмидесяти пяти нет! Пришлось оставить сообщение на автоответчике. Потом я набрал номер дамы, которая должна была занимать мои мысли в первую очередь, но, вынужден признать, не занимала. Она ответила, и она была оскорблена в своих чувствах.

Я не умею красиво расставаться с женщинами, впрочем, покажите мне человека, который это умеет. К тому же я считаю неделикатным произносить слова прощания по телефону. И как быть, если извинения — сколь бы путано они ни звучали — воспринимаются как аванс, как обещания, которые тебе вовсе не хочется выполнять? Повесив наконец трубку, я понял, что взмок от напряжения, мне не хватало воздуха, к горлу подступала тошнота. Я мысленно поклялся, что эта связь станет последней в моей жизни.

Ну да, ну да… Зарекалася лиса…

Я вернулся на работу и окунулся в реальную жизнь: стройплощадки, клиенты-зануды, клиенты-всезнайки, вечно не успевающие к сроку подрядчики и толковые практиканты — всегда буду благодарить за них Провидение!

Неделя проходила за неделей, я не раз испытывал желание позвонить в «Ла Дигьер». Но в каком качестве? Как бы тепло меня там ни приняли, другом семьи я не был и никто не просил меня сообщать новости о себе. Рассылать новогодние поздравления не в моих правилах. В молодости я не делал этого по забывчивости, а может, по небрежности, а с возрастом подвел под это удобные обоснования вроде того, что это нелепый обычай и вообще полная чушь. Тем не менее я сделал исключение из собственных правил и послал им из Амстердама, где встречал Рождество с одной очаровательной голландкой, открытку, купленную в Риикс-музее и воспроизводящую картину Каналетто с великолепным венецианским видом. Из скромности я не указал своего адреса, ведь при желании они нашли бы его на визитной карточке, которую я им оставил.

Ответа я не получил.

Зима выдалась суровой, особенно февраль с сильными снежными бурями. Я часто думал о дигьерской крыше, спрашивая себя, состоялось ли бракосочетание и сделали ли ремонт.

Прошли выборы. Дело, которое я вел в Ф***, отложили, потом ему снова дали ход. В августе возникла необходимость в моем присутствии. Я отправился туда в пятницу и крайне удачно провел переговоры с членами муниципального совета. Потом был обед со слишком обильными, как это всегда бывает в подобных случаях, возлияниями, но я это предвидел и заранее решил заночевать на месте.

В субботу утром, около половины двенадцатого, я проезжал мимо «Ла Дигьер». По обе стороны от ворот — я сразу отметил, как тщательно их отреставрировали, — и вдоль стены, окружающей парк, было припарковано множество машин. Ржавчина, уродовавшая решетку, исчезла, а при ближайшем рассмотрении можно было заметить, что один из прутьев заменили. На воротах висела большая доска с обращением к посетителям, где их настоятельно просили не въезжать на машинах во двор, а если возникнут затруднения, звонить, и тогда кто-нибудь придет им на помощь. Я мысленно улыбнулся превосходному стилю: никакого «Спасибо за то, что не въезжаете» или чего-то в этом духе, заставляющего меня скрежетать зубами от злости, что, по словам дантиста, противопоказано человеку моего возраста.

Я всегда говорил, что ветхость, если, конечно, она не чрезмерна, не вредит красоте здания. Я тихонько присвистнул: да уж, ничего не скажешь, внимание и забота пошли «Ла Дигьеру» впрок! Свежая краска, новые водостоки, никаких влажных потеков. Крышу починили так искусно, что даже мой взгляд профессионала не определил, где именно положили новую черепицу: Антуану все-таки удалось отыскать старинные образцы, возможно, у ловкого подрядчика, сносившего какой-нибудь дом той же эпохи, а может, у дальновидного оптовика, знающего цену такому товару. Дом и службы сияли свежестью, повсюду заметны были признаки кипучей деятельности. Чтобы не выдать охватившего меня жгучего любопытства, я пересек двор, не замедляя шага, но успел заметить, что конюшни отремонтировали и превратили в рабочие кабинеты. Крыло, где располагалась клиника, тоже полностью обновили.

Я направился к кухне и через приоткрытую балконную дверь увидел неожиданную домашнюю сценку: Мадлен инструктировала двух девушек.

— Мясо в воду опускаете перед самым закипанием, чтобы оно пропиталось ароматом кореньев и трав, и внимательно следите, чтобы не кипело слишком сильно.

Они повиновались ее указаниям со всем пылом неофиток от кулинарии.

Я постучал по стеклу. Мадлен обернулась, на мгновение застыла в недоумении, а потом кинулась ко мне с распростертыми объятиями.

— О, Боже! Вот уж не ждала! Какая приятная неожиданность!

— Я был в Ф***, не устоял перед соблазном, и вот я здесь.

— Надеюсь, с вашей машиной все в порядке, — рассмеялась в ответ Мадлен.

— Она чувствует себя как нельзя лучше. Жером оказался на высоте.

— Входите, да входите же! Все будут счастливы снова вас видеть.

Вышколенные молодые помощницы Мадлен делали вид, что совершенно не интересуются разговором.

— Садитесь. Я извещу госпожу ла Дигьер о вашем приезде.

Госпожа ла Дигьер? Ремонт давал основания думать, что она стала госпожой Фонтанен. Но, возможно, она посчитала, как выражалась Адель, старомодным носить фамилию супруга?

— Я буду счастлив с ней познакомиться.

Она направилась к правой стене, и только тут я заметил, какие изменения произошли в кухне: уродливые древние шкафчики уступили место огромному ларю, на котором стоял телефон. Мадлен набрала номер из двух цифр — значит, в доме установили внутреннюю линию.

— Альбертина, ты никогда не догадаешься, кто сейчас сидит со мной на кухне! Вернулся летний постоялец!

Она выслушала ответ, после чего спросила, свободен ли я.

— Как ветер!

Похоже, она была рада. Еще несколько слов по телефону, и Мадлен сообщила:

— Она будет занята еще около получаса. Идемте, дождемся ее у меня.

Я знал, что у Мадлен есть своя комната на втором этаже, но в прошлый свой визит в «Ла Дигьер» там не был. Следуя за Мадлен, я заметил, что стены и потолки приведены в порядок. Главный и поперечный коридоры выкрасили в светло-голубой цвет, точнее всего соответствующий архитектурному стилю цвет, более светлый тон подчеркивал красоту лепнины. Легкий сквозняк раздувал белые кружевные занавески на четырех окнах. Мы повернули налево.

— Раньше моя комната была на другой стороне, я переехала, потому что здесь просторней.

Действительно, помещение, вытянувшееся вдоль заднего фасада дома, в длину имело метров десять. Я бросил незаметный взгляд на панели и лепнину и убедился, что все осталось на своих местах. Мадлен подтвердила мои выводы:

— Когда-то это была спальня хозяев дома, но Альбертина предпочла остаться внизу — там, где всегда жила. Я обставила все по своему вкусу. Жду приговора архитектора.

Архитектор был очарован. Она выбрала современный дизайн, очень строгий, без малейшего налета китча, от которого меня всегда начинает тошнить: у правой стены стоял длинный стол с ровными стопками книг и бумаг, рядом расположился книжный шкаф, у противоположной стены были расставлены большие кожаные кресла, где спал один из Октавов. Никаких безделушек — только предметы, необходимые для создания уюта в гостиной: в этой комнате не спали.

— Вы превратили ее в гостиную.

— Да, моя спальня напротив, она выходит во двор. Большую гостиную Адель объявила заповедной территорией, но нам требовалось место, где все могли бы собираться и принимать гостей.

— Вышло просто замечательно, — похвалил я, нисколько не покривив душой.

— Садитесь, прошу вас. Самое время выпить.

Она предложила мне обычный набор напитков, но я решил ограничиться соком, памятуя, что придется сесть за руль. Мадлен достала сок из холодильника, похожего на мини-бар в номере дорогой гостиницы.

— Как же здесь все переменилось!

— Но вы почти ничего не успели увидеть!

— Мне показалось, что лечебница занимает теперь вдвое больше места, а в конюшнях оборудовали кабинеты.

— Я забыла, какой зоркий глаз у архитекторов!

— Зоркий и нескромный?

— Вовсе нет! Имеющий глаза да увидит то, что ему показывают, разве не так?

«Так-так, — подумал я. — Значит, есть и то, что не показывают?»

Мадлен разлила сок по стаканам. Октав спрыгнул на пол и подобрался поближе, чтобы обнюхать мои брюки. Запах ему, судя по всему, понравился, и он уселся у меня на коленях. Я знаю, что кошки наделены потрясающей обонятельной памятью, и решил, что Октав меня узнал. Мадлен подтвердила мою догадку:

— Он не с каждым так себя ведет, значит, помнит вас. У вас, наверное, тоже есть кот?

— Кошка. Кларисса.

Мы обменялись мнениями о кошачьей душе, потом Мадлен поинтересовалась моими делами, которые шли вполне прилично, спросила, здорова ли моя матушка — во время своего пребывания в «Ла Дигьер» я упомянул о ней всего раз, — выразила восхищение жизненной силой женщины, которая в свои восемьдесят пять могла дать фору сыну, но даже не упомянула Луи Фонтанена, собиравшегося жениться на госпоже ла Дигьер, и мне пришлось приложить нечеловеческие усилия, чтобы не выдать своего нетерпения и любопытства перед лицом восхитивших меня перемен.

В полдень появилась Альбертина.

Я предполагал, что эта женщина хороша собой, но и вообразить не мог, насколько. Высокая, стройная, с прекрасной осанкой, одетая в серое, уравновешенная, спокойная: теперь мне стала ясна затея с Виши и ее триумфальное завершение. Здравомыслящий мужчина такую женщину ни за что не упустит.

— Вы произвели огромное впечатление на Мадлен и девочек, я рада нашей встрече.

Я произнес несколько приличествующих случаю фраз.

— Что тебе налить? — спросила Мадлен.

— Ничего, с твоего позволения.

Посетитель Альбертины — имя его она называть не стала — «угостился» тремя порциями виски.

— Я и сама слегка опьянела.

Я догадался, что речь идет о довольно известном авторе, чей язык взяла на себя труд исправить Альбертина. Он плевать хотел на свой стиль, совершенно полагаясь в этом на Альбертину, при условии, что она не будет вторгаться в смысл. Свернув разговор о писателе-выпивохе, хозяйка дома спросила, как я нахожу «Ла Дигьер».

— Нахожу, что все изменилось в лучшую сторону. Нет, не так: «Ла Дигьер» остался прежним, но его красота больше не скрыта от людских глаз.

— Мы много работали. Антуан воспользовался вашими советами.

Моими советами? Мне казалось, что я ничего никому не советовал, но Альбертина напомнила, как много я рассуждал о XVIII веке, о бывшем тогда в моде художественном убранстве и о различиях в провинциальной и городской архитектуре. Ничего подобного я не помнил, но не удивился: иногда я бываю невозможно болтлив.

— Когда пойдем обедать, я покажу вам большую гостиную, которую вы называете галереей. Думаю, вам понравятся новшества.

Итак, я зван к обеду?

— Само собой разумеется. Мадлен сказала, что вы свободны до понедельника. Я приглашаю вас погостить в «Ла Дигьер».

Воистину, обитатели этого дома умеют читать мысли.

— Это слишком любезно с вашей стороны, — произнес я дежурную фразу.

Но где же муж, где господин Фонтанен?

Вскоре Мадлен нас покинула — ей нужно было проконтролировать своих юных помощниц. Я остался один на один с госпожой… ла Дигьер? Разговор между двумя практически не знакомыми друг с другом людьми мог оказаться утомительным, но она меня очаровала. Эта женщина, чья жизнь, насколько я знал, была весьма трудной, обладала врожденным умением разговаривать с людьми: не помню, о чем шла речь, но я не заскучал ни на секунду. Незадолго до часа дня мы спустились вниз.

Стены большой гостиной очистили от обоев в цветочек и покрасили в серо-голубой, как в коридорах, цвет. Пол, выложенный темной дубовой доской, своим блеском напомнил мне Грутхус в Брюгге. Белые шторы-паруса трепетали на ветру. Комната вновь обрела былое изящество и идеальные пропорции.

Книги, которые мы с Сарой вытаскивали из шкафа, исчезли, но старый «Ундервуд» по-прежнему стоял на полу.

Я снова рассыпался в комплиментах.

Стол на кухне был уже накрыт, и приборов на нем явно прибавилось. Заметил я и другие перемены: кухонную мебель «Поггенполь» или «Мобальпа» — из дерева и нержавеющей стали у дальней стены. Мне очень нравится такая мебель, но она слишком дорогая и ее мало кто может себе позволить. В центре красовалась плита из стеклокерамики, поверхности рабочих столов слева и справа от плиты были широкими, к ним примыкали две раковины, одна — для готовки, другая — для мытья посуды. «Это идея Мадлен», — сказал я себе. Ни одной уродливой вещи — ни тебе красной терки, ни жуткой пластиковой тарелки морковного цвета, все исключительно элегантно.

— Неплохо, да? — спросила Мадлен.

В этот момент в кухне появилась дружная компания: Сара, Шарлотта, Адель и Клеманс не просто со мной поздоровались, но и расцеловали так, словно я был их самым близким другом и своим человеком в доме. Потом мне представили кучу людей, но я, естественно, не запомнил ни одного имени. Это были коллеги Шарлотты — она открыла собственную фирму, и Сары — ее клиентура утроилась. Не увидел я только Фонтанена, но он мог отправиться в деловую поездку. С обычаем мыть за собой свои тарелки было покончено: теперь их отправляли в посудомоечную машину.

После кофе Мадлен проводила меня в отведенную мне комнату по соседству с ее спальней. В коридоре, рядом с ведущей наверх лестницей, оборудовали ванную комнату.

— Теперь вам не придется делить ее с остальными членами семьи, — со смехом заметила она.

Любопытство взяло надо мной верх:

— А господин Фонтанен?

— Он в январе скончался.

— Успев вступить в брак?

— Само собой разумеется, чтобы это понять, достаточно посмотреть вокруг.

Я вовремя прикусил язык и не сказал, что желание Фонтанена, видимо, исполнилось: он обрел жену, которая нашла применение его деньгам.

Я задал следующий вопрос:

— Но что же случилось? Из ваших рассказов я понял, что Фонтанен отличался крепким здоровьем.

— Вы правы. Он строил самые смелые планы, был полон вдохновения и энтузиазма и вдруг внезапно заболел. Сначала казалось, это обычный грипп, но ему становилось все хуже, его забрали в больницу, где он и умер от сепсиса.

Мадлен говорила спокойным тоном, но мне показалось, что ей не хочется задерживаться на этой теме. Я вспомнил сказанную перед моим отъездом фразу «Это все меняет» и дурацкую сдержанность, заставившую меня тогда промолчать. Я мог бы начать расспросы, но решил, что успеется — меня ведь пригласили погостить, — и принялся разбирать чемодан.

Когда я снова спустился во двор, госпожа ла Дигьер повела меня на экскурсию по своим владениям. Она рассказала, что им удалось восстановить все в первозданном виде благодаря сохранившимся планам.

— Это настоящий французский парк в стиле восемнадцатого века. Некоторые деревья погибли от старости, но на их месте высадили новые, тех же пород. От недавнего урагана парк не пострадал, нас защитили холмы О-Пре.

В парке и впрямь царил идеальный порядок: дикую ежевику, заросли ивы-бредины, крапиву и папоротник выкорчевали, тропинки расчистили, землю засеяли газонной травой. Искусственно состаренные, засаженные мхом и дикими цветами гроты и альпийские горки были прелестны. Мы дошли до перекинутого через Дигьер мостика, выглядел он вполне современно.

— Когда-то, судя по планам, мост здесь действительно был, но время его не пощадило. Псевдостарины мы не хотели, такой дом, как наш, не заслужил столь компрометирующего соседства.

— Его спроектировал Антуан?

— Да.

— Безупречно. Просто потрясающе.

Слегка вогнутый помост покоился на двух бетонных опорах, какие бы то ни было украшения отсутствовали, форма говорила сама за себя — в точности по заветам Ван де Вельде.

Земля на другом берегу все еще находилась под паром. Альбертина сообщила, что эта часть владений называется От-Диг и ее перестали возделывать после 1917 года, когда оба Октава нашли работу, их заработков хватало на жизнь, но платить наемным работникам было не из чего.

— Октавам недоставало времени на то, чтобы обрабатывать землю своими силами, овчинка выделки не стоила.

— Как вы собираетесь ее использовать?

— Пока не знаю. Можно расширить парк, хотя он и так велик… Определенного плана у нас нет.

Она взглянула на меня и улыбнулась.

— Возможно, вы что-нибудь подскажете?

— Не думаю. Я закоренелый горожанин и в деревенской жизни ничего не смыслю.

Мы спускались по тропинке вдоль реки, пока не дошли до огорода. Вотрен и ребята Трамбле потрудились на славу.

— Вы по-прежнему выращиваете овощи?

— Конечно. Сбор урожая — одно из главных удовольствий для Мадлен. Артрит не позволяет ей копаться в земле самой, и мы наняли ей в помощь специального человека. Мадлен строго за ним надзирает.

Я не решился заговорить с Альбертиной о ее браке с Фонтаненом, спасшем «Ла Дигьер». Наша чудесная прогулка подошла к концу, а я так и не удовлетворил своего любопытства. Позже я осознал, что не высказал соболезнований вдове, которая, впрочем, отнюдь не выглядела безутешной, а когда услышал от Мадлен о смерти Фонтанена, не произнес даже банальных: «Мне очень жаль» или «Как это печально». Я тогда не понимал, что заставило меня забыть об элементарных правилах приличия, но теперь думаю, что причиной тому стало нечто в поведении обитательниц «Ла Дигьер». Я не пытаюсь оправдать собственную невоспитанность и, надеюсь, докажу это, описав дальнейшие события.

Мы вернулись в дом к вечеру, и госпожа ла Дигьер покинула меня, сказав, что аперитив подадут в семь, во дворе. Я отправился в свою комнату и обнаружил, что она обставлена в том же стиле, что и гостиная Мадлен. Единственной старинной вещью, появившейся в доме за время моего отсутствия, был огромный ларь. Я умирал от желания обследовать другие комнаты, но у меня создалось ощущение, что в каждой из них живут. Как выяснилось, я не ошибался.

Я позвонил экономке и попросил ее приглядеть за Клариссой. Прелестная голландка уже исчезла из моей жизни, мать путешествовала по Италии, так что она была единственной, кого следовало предупредить о моем отсутствии. Несколько минут я размышлял о своем одиночестве, после чего погрузился в сладкий сон.

Оказывается, по приезде, я не заметил, что во дворе слева от кухни расположился элегантный тикового дерева садовый гарнитур. Молоденькие служанки под руководством Мадлен расставляли графины и стаканы. Всех собравшихся я хорошо помнил по прошлому году: Вотрен, которого я в этот раз еще не видел, беседовал с хозяйкой дома, Жером поддразнивал Адель, а Антуан что-то обсуждал с Сарой и Шарлоттой. Меня встретили радостными восклицаниями, и я сразу почувствовал себя долгожданным гостем. Год назад я случайно попал в «Ла Дигьер», задержался там, потому что так сложились обстоятельства, и не понимал, чем вызвал такую симпатию. Девочки меня расцеловали, мужчины дружески похлопали по плечу, Жером поинтересовался, как моя машина. Я вдруг почувствовал себя человеком, вернувшимся в родной дом из дальних странствий, и это было бесподобно, хоть и странновато.

Как и в прошлый раз, меня самым естественным образом вовлекли в прерванный моим появлением разговор. Вопрос обсуждался животрепещущий — стоит или нет реставрировать брусчатку двора. Антуан сделал все расчеты и составил смету, мне их показали, отнеся мои заверения в недостаточной компетентности на счет излишней скромности. Пока девушки сервировали закуски, я изучил папку с документами и объявил, что, по моему мнению, Антуан все предусмотрел и просчитал. Мой вывод никого не удивил.

— Я только не понял, заложили ли вы в смету стоимость самой брусчатки?

— Брусчатка у нас есть, все камни сложены в подлеске.

Проблема заключалась не в деньгах, сколь бы значительную сумму ни требовалось потратить, и не в неудобстве трех- или четырехмесячного хождения по песку, щебню и грязи, а в Истории. Истории с большой буквы. Бетонные заплатки были материальным свидетельством лишений, столетней борьбы за выживание и среди нынешнего благополучия служили символом выигранной битвы. Первый ущерб покрытию был нанесен между 1905 и 1910 годами, когда во двор стали заезжать машины. Оно могло выдержать колеса карет, но не резкое торможение лихачей-автомобилистов. Поначалу выбитые булыжники просто возвращали на место, не задумываясь, в чем причина неприятностей. Со временем мастера перевелись, денег катастрофически не хватало, и на смену булыжнику пришел бетон. Сегодня требовались новые методы, о которых Антуан уже все знал, и искусные мостильщики, способные подобрать камешек к камешку.

— Разницы никто не заметит, — заявил Антуан, на что Адель немедленно возразила:

— Но мы-то, мы ведь будем знать, что основа, или покрытие, или как там это называется…

Она взглянула на Антуана.

— Настил, — подсказал он.

— Профессионалы обожают извращать истинное значение слов! Так вот — настил не будет а-у-тен-тич-ным.

Она хотела сказать, что замена настила будет равносильна покушению на исконную суть «Ла Дигьер».

— Да ладно тебе! — не согласился Вотрен. — У меня вот стоит протез тазобедренного сустава из сплава хрома с кобальтом, я же остаюсь собой!

— А черепицу для ремонта крыши мы купили в Анже, — подхватил Антуан, — но она от этого не перестала быть крышей «Ла Дигьер».

— И вы сможете парковать машины во дворе. Сами же жалуетесь, что зимой, пока до машины дойдешь, того гляди, или поскользнешься, или простудишься, — поддакнул Жером.

На лицах дам ла Дигьер по-прежнему читалось сомнение. Мадлен сделала слабую попытку поддержать Антуана.

— Со временем бережного отношения будет недостаточно, разрушения продолжатся.

В голосе Мадлен не было убежденности, так что убедить она никого не могла.

Моим мнением тоже поинтересовались. Я со смехом ответил, что как профессионал стою за то, чтобы не дожидаться этих разрушений, но ведь мой голос все равно ничего не решает, ибо мужчин четверо, а женщин — семь и слово все равно за дамами, мы ведь придерживаемся демократических принципов.

— Тем более что «Ла Дигьер» принадлежит им, — добавил я, глядя на Альбертину.

Она улыбнулась.

— Думаю, они будут противиться до последнего.

— Ну да, а потом уступим, — проворчала Адель.

Спор продолжился — чувствовалось, что возникал он с завидной регулярностью. Шарлотта не хотела, чтобы клиенты ее фирмы заезжали во двор на машинах:

— Они превратят его в автостоянку!

Сара поддержала сестру: «Что уж говорить о фургонах для перевозки лошадей!»

— Подумай о своих помощниках, которым приходится собирать навоз, — съязвил Жером.

Было совершенно ясно, что никакого решения они не примут.

Вскоре служанки сообщили Мадлен, что ужин готов, она сделала знак Альбертине, та встала и направилась в кухню под руку с Вотреном. Жером обнял Адель за плечи, а Сару за талию, Шарлотта, Клеманс и Антуан замыкали шествие.

— Заметили наши перемены? — вполголоса спросила Мадлен.

Ну еще бы!

Я галантным жестом предложил Мадлен руку, и она ее приняла.

— Намечаются свадьбы? Я удостоюсь приглашения?

— Вы наверняка были бы в числе гостей, но замуж никто не собирается. От этого обычая женщины из рода ла Дигьер, похоже, отказались навсегда.

Мадлен оглядела стол.

— Вино! Я забыла про вино! — воскликнула она. — Антуан, ты не сходишь в погреб?

Погреба! «Нужно непременно их осмотреть, — сказал я себе. — Они наверняка так же восхитительны, как и все остальное в этом доме».

Новая мебель подчеркнула великолепие кухни. Как и прежде, белые фарфоровые тарелки стояли прямо на деревянной столешнице, но одна деталь — я осознал это, когда сел и развернул белую, тонко вышитую салфетку — изменила все: приборы были старинные, из чистого серебра, с гравировкой. Мне показалось, что вензель составляли буквы «Ф» и, возможно, «А». Госпожа ла Дигьер перехватила мой нескромный взгляд.

— Этот набор принадлежал моему мужу, — объяснила она. — Он непременно хотел привезти его сюда.

— Они очень хороши.

— Как и стаканы.

Альбертина была права. Какой это век? Неужели XVIII? Я не эксперт, но не мог не заметить, что они разрознены. Одна из моих приятельниц, любительница и знаток стекла, рассказывала мне перед картиной «Обед с устрицами» художника де Труа, что обычай выставлять на стол рюмки, бокалы и стаканы из одной серии появился сравнительно недавно, в XIX веке. Это было связано с возрастанием роли буржуазии в обществе, а возможно, и с промышленным ростом (в этом она уверена не была). Помню, мы тогда нашли на полотне всего два одинаковых стакана. Я подумал, что госпоже ла Дигьер наверняка все это известно: стол в ее доме накрывали так, как это делала жена первого Октава Трамбле де ла Дигьера.

Разговор за столом был оживленным, даже сумбурным, но я различал за беззаботными словами отзвуки былых тревог. Человек способен оценить всю силу пережитого ужаса, только оказавшись в безопасности: смех и шутки звучали естественно, но в них чувствовалось еще послевкусие страха за свою судьбу Гордец идет на казнь гордо выпрямившись, с высоко поднятой головой: когда мы познакомились, обитательницы «Ла Дигьер» скрывали напряжение за веселостью, теперь, когда угроза миновала, к ним вернулись легкость и свобода.

Сотрапезники говорили о новом и очень успешном пакете программ Шарлотты; о чудесном молодом коте, которого Сара, чуть не плача, вынуждена была усыпить, потому что он страдал от рака и ужасно мучился; о поступлении Клеманс на медицинский факультет — она уже освоила курс анатомии и с нетерпением ждала возможности попасть в анатомичку, потому что у нее было плохое пространственное видение; о сомнениях Адель, блиставшей в гуманитарных науках, но подумывавшей об отделении наук точных — ради повышения общего уровня культуры («Иначе квантовая физика навсегда останется для меня темным лесом!»), но только не о Луи Фонтанене.

Я не стал пить кофе, опасаясь бессонницы. Адель и Клеманс ушли первыми, за ними последовали Сара и Шарлотта — они собирались в кино с Жеромом и Антуаном. Около десяти Альбертина и Вотрен удалились — не уточнив, куда именно, и мы с Мадлен остались одни.

Служанки наводили порядок на кухне.

— Пойдемте наверх, в маленькую гостиную, — сказала она, — мы сможем еще немного поговорить. Конечно, если вы не хотите лечь?

Какой уж тут сон, когда Мадлен предлагает поговорить?

Под маленькой гостиной она имела в виду ту самую комнату десяти метров в длину, которая так восхитила меня по приезде.

— Здесь нам никто не помешает. Девочки пока не привыкли, что у них теперь есть гостиная, и не заглядывают сюда. Сара и Шарлотта иногда проводят здесь деловые встречи, если хотят произвести впечатление на делового партнера.

— Думаю, осечки не бывает.

— Угадали! По-моему, получилось неплохо, как вам кажется?

— Просто замечательно. Современная мебель — решение очень удачное.

— Да, я не люблю нелепых излишеств. Сам дом достаточно стар, чтобы обойтись без подделок под старину, а подлинники слишком дороги и неудобны.

Мадлен обставила комнату по своему вкусу и на собственные деньги. Я вспомнил, какое ничтожное жалованье она получала — если получала! — и удивился. Я напомнил было себе, что задавать вопросы неучтиво, но эта женщина уже поняла меня:

— Вы, должно быть, спрашиваете себя, как я смогла все это себе позволить?

Я изобразил на лице приличествующее случаю легкое смущение.

— История проста, но удивительна. Я жила в этой семье, как в своей, никогда не вспоминала о деньгах и вообразить не могла, что Альбертина об этом думает. Тридцать пять лет она с невероятной дотошностью вела мои счета, учитывала каждый неоплаченный месяц — а их было много! — и индексацию, отпускные, страховые взносы и даже проценты! Получилась немыслимая сумма. Я стала обладательницей небольшого состояния, во что долго не могла поверить. Согласитесь, человек, много лет выращивавший морковь, чтобы сэкономить несколько су, имеет право растеряться. — Она рассмеялась. — Для проформы я сказала Альбертине, что в некотором смысле ситуация абсурдная: мы хоть и сводные, но сестры, и она не должна мне платить. Но я всю жизнь работала — много, тяжело — и деньги взяла с удовольствием. Потом мы обсудили мой статус и пришли к согласию, что я не должна оставаться служанкой: отныне мы настоящие сестры, живем в одном доме, я занимаю левое крыло и руковожу прислугой. Две девушки, которые убирают и помогают мне на кухне, живут здесь постоянно, на третьей вся тяжелая работа, и она приезжает в будни из М***. Много лет подряд я в свободное время помогала Альбертине в ее редакторской работе, теперь это узаконено, и я получаю свой личный гонорар. У Альбертины безупречная профессиональная репутация, она очень востребована, а я из бедной служанки превратилась во вполне обеспеченную дамочку.

Весьма достойное применение состоянию Фонтанена.

— Я никогда не воспринимал вас как служанку.

— Это потому, что я себя таковой не ощущала.

Мадлен достала стаканы.

— За руль вы не сядете, так что я с чистой совестью могу вас угостить. Что будете пить?

Выбор у нее был богатый.

— Пожалуй, продолжу пить вино.

— Я тоже. Никогда не любила крепкие напитки.

Среди многих необходимых вещей в гостиной находился и небольшой холодильник, предназначенный специально для вина и поддерживавший в нем нужную температуру. Она достала из него бутылку, передала ее мне, и после того как я ее откупорил, мы устроились со всеми удобствами.

— Вы наверняка не перестаете удивляться произошедшим у нас переменам?

— Это еще слабо сказано.

Мадлен долго молча смотрела на меня, и я вдруг почувствовал: что-то меняется. Она отвернулась, уставилась взглядом в пустоту и как будто потемнела лицом.

— Вам известно, откуда взялись деньги.

Это прозвучало как утверждение.

— И вы не понимаете, почему я об этом не говорю.

Меня снедало любопытство, и я решил обойтись без лицемерных ужимок.

Она продолжила, по-прежнему не глядя на меня.

— Юридически все просто: Фонтанен сделал Альбертину своей единственной наследницей. Других родственников у него не было, так что опротестовать завещание никто не мог! Вот так все и произошло. — Она наконец подняла на меня глаза. — Именно так. Как банально, не правда ли? Прошлогодняя эпидемия гриппа оказалась очень тяжелой. Если человеку шестьдесят восемь, осложнения гораздо опасней, чем в молодости. Врачи сделали все, чтобы спасти Фонтанена.

Я сидел совершенно неподвижно, как охотник в засаде, знающий, что малейший шорох может спугнуть дичь. В голове промелькнули и тут же растаяли два вопроса: Какой охотник? Какая дичь?

— Иногда медицина оказывается бессильной.

Я почувствовал, что должен как-то отреагировать, хотя бы кивнуть.

— Его держали в интенсивной терапии, давали кислород, подключили к электрокардиографу, каждые десять минут переливали кровь, короче — ничего не упустили, но с сепсисом справиться не сумели.

Мадлен снова отвернулась. Мне показалось, что в воздухе как перед грозой повисло электричество.

— В отделении умер не только Фонтанен. Врачи пытались спасти еще двух больных — семидесятилетнего мужчину и старую даму. Она умерла первой, следом за ней ушел Фонтанен, а час спустя — тот старик. Невероятно, с каким упорством доктора сражались за жизни этих людей. Но они проиграли битву. — Мадлен тяжело вздохнула. — Во всем этом нет ничего загадочного, не так ли?

Сама ее фраза была загадкой. Я больше не мог притворяться:

— Одно то, как вы об этом говорите, заставляет меня думать, что есть.

— Вся больница работала в режиме «скорой помощи». Грипп косил людей направо и налево, во всех отделениях. О, все было не так трагически, количество смертельных исходов не достигло критического уровня, но наш район пострадал особенно сильно.

— Мадлен, что вы пытаетесь мне сказать?

— Вы уверены, что хотите услышать?

У кого нашлись бы силы ответить «нет»?

— Вы все для этого сделали.

— Это правда.

Она лукаво улыбнулась. И как будто стряхнула с себя груз тяжких воспоминаний, снова став той Мадлен, которую я знал — непревзойденной и неутомимой рассказчицей.

— Учтите, мой рассказ может растянуться на всю ночь, а вы, наверное, хотите спать.

— Не дразните меня.

— Но вы только что отказались от кофе.

— Тогда вы не обещали мне рассказа.

— Сдаюсь.

— Это означает, что теперь вы меня угостите?

— У меня здесь есть все, что нужно, не придется даже спускаться в кухню. Я только попрошу вас набрать воды в ванной, — ответила Мадлен, вручая мне графин.

Когда я вернулся, кофеварка была уже заправлена. Мадлен попросила меня достать чашки, поставила на столик коробку печенья, и мне показалось, что эти привычные действия помогают ей, что называется, разогреться, как это делают артисты и танцоры перед выходом на сцену.

Первые слова Мадлен совсем меня не удивили.

— Вы знакомы с девочками. Вы видели Альбертину. Несмотря на все различия характеров, их объединяет главное: все они — ла Дигьер.

Мадлен выдержала паузу, словно хотела, чтобы я прочувствовал ее слова:

— Они — ла Дигьер. Именно так. Протекающая крыша, сломавшийся котел парового отопления, расшатавшаяся ступенька лестницы заставляли их страдать. Они как будто сами заболевали. Когда у меня разыгрывается артроз, я забываю обо всем на свете и мечтаю об одном — чтобы боль наконец отступила. За это я могла бы прозакладывать душу дьяволу, если бы точно знала, что у меня есть душа, и верила, что дьявол существует и желает заполучить мою жалкую душонку. Боль пожирает меня, я перестаю быть собой и превращаюсь в сгусток боли. Для них отсыревшее пятно на потолке в кухне было подобно разыгравшемуся ишиасу или угрозе инфаркта. И они сделали все, чтобы спасти свою жизнь.

Я спрашивал себя, что же такого они сделали. Мадлен на мгновение взглянула мне прямо в глаза — и время как будто остановилось. Мне стало не по себе.

— Если я вам не расскажу, никто никогда не узнает. Все пропадет безвозвратно. Вы понимаете, мсье, что я не могу этого допустить?

Я — естественно! — ничего не понимал.

— Грандиозное и ужасное деяние останется тайной, о нем будет знать лишь тот, кто его совершил, но он никогда ничего не скажет: получится, что ничего не было. Местное кладбище очень-очень старое: некоторые захоронения восходят к пятнадцатому веку, о тех, кто там лежит, ничего не известно. Ну можно ли принять такое? Люди жили на свете, сражались, горевали, радовались, и ничего от них не осталось. Совсем ничего. Несколько стершихся от времени имен на камне — и полное забвение. Я одинока, детей у меня не было, сестра умерла. Она жила в Канаде, и у нее была дочь, но она вряд ли помнит, что у нее есть тетка. Мы, кстати, никогда не виделись. Не беда, я прожила вполне заурядную жизнь, имела нескольких любовников и не испытывала сильных страстей. Но они! Такие храбрые, страстные и безудержные! Неужели и о них забудут? — Ее била дрожь. — Я все вам расскажу. И мне не важно, поделитесь вы с кем-нибудь тем, что узнаете, или нет. Я заявлю, что вы все придумали. Да и кто поверит россказням безумной старухи? Разве что такой же псих, как она сама. Хозяйки «Ла Дигьер» останутся вне подозрений.

Я желал бы воспроизвести рассказ Мадлен слово в слово, но он длился не один час, и это вряд ли возможно. Тем не менее он до сих пор звучит у меня в ушах, и я сделаю все, что могу.

Как известно, Фонтанен хотел показать Альбертине свой дом.

— Если он вам понравится, мы сможем время от времени туда наезжать.

Они отправились в Париж, и госпожа ла Дигьер осмотрела прелестный, тщательно отделанный покойной госпожой Фонтанен дом. Та была женщиной со вкусом и любила окружать себя красивыми, купленными у антикваров вещами. «Возможно, у тех же, кому я продавала мои», — думала Альбертина, переходя из одной комнаты в другую. Она бы не удивилась, увидев комод, столик или картину, которыми вынуждена была пожертвовать. Она поразилась возникшему в душе горькому чувству, устыдилась и наговорила кучу комплиментов. Душевное равновесие вернулось к ней не сразу, но потом она рассказала Мадлен, что все было слишком красиво, слишком продуманно, слишком старательно подобрано. Она вспоминала лучшие времена «Ла Дигьер»:

— Его дому недостает той разностильности, которую накопил наш дом за столетия своего существования: прадедушкин секретер Серюрье-Бови соседствует с прапрабабушкиными туалетным столиком эпохи Луи-Филиппа и шкафом времен Людовика Шестнадцатого, который привез первый Октав. В конце концов они стали похожи, как супруги, прожившие вместе не один десяток лет. В парижском доме Луи все слишком гармонично, это музей, царство утонченного вкуса. Но разве можно жить в музее? То, что я испытала, осматривая дом, больше всего напоминало жгучую ревность: эта женщина ничего не теряла, она только получала.

Альбертина скрыла от будущего мужа шокировавшие ее саму эмоции и дала понять, как высоко оценила вкус и деловую хватку госпожи Фонтанен, чем доставила ему большое удовольствие. Он водил Альбертину по лучшим ресторанам, представил ее своим друзьям, и она сразу покорила их своей красотой и изысканным изяществом. Фонтанен всем объявлял о будущей свадьбе и читал одобрение во взглядах окружающих.

В последний вечер в Париже он открыл сейф и достал оттуда несколько футляров.

— Это драгоценности моей жены. Я не знаю, как с ними поступить: просто подарить их вам или предложить выбрать, что захотите, а остальные продать. Жуанне советует положиться на ваше решение.

Жуанне был его шофером и тем самым добрым ангелом, который посоветовал Фонтанену поехать в Виши.

— Я никогда не носила драгоценностей, — сказала Альбертина. — Их продали первыми.

Он горестно всплеснул руками.

— Они принадлежат вам. И вашим дочерям, если они захотят.

С его стороны было очень умно упомянуть девочек. Альбертина рассмеялась:

— Я плохо представляю себе Сару, осеменяющую корову в бриллиантовых кольцах, но молодой женщине-программисту очень пойдут бриллиантовые сережки. Посмотрим, что они скажут.

Но когда Фонтанен предложил ей заказать туалеты у лучших кутюрье, она воспротивилась:

— В моем возрасте неприлично чувствовать себя юной содержанкой. Дайте мне время привыкнуть к вашим деньгам.

Она продолжала звонить нам каждый вечер, но тон разговоров изменился: охота на претендента завершилась, Фонтанен официально посватался, и на сомнительные шутки наложили табу.

Между будущими супругами и девочками образовалась едва заметная дистанция, не исчезла она и после смерти Фонтанена: Альбертина никогда никому не позволяла дурно говорить при ней о покойном муже.

В ближайшую после моего отъезда субботу они вернулись в «Ла Дигьер». Чтобы придать событию особую торжественность, было сделано исключение: ворота распахнули настежь, и автомобиль въехал во двор под озабоченным взглядом Антуана, болевшего за судьбу мостовой. Сидевший за рулем Жуанне вел машину очень медленно, осознавая важность момента. И это был действительно великий момент, его ждали как откровения, один век сменял другой, наступало новое тысячелетие, Всеобщая Молва возвестила о начале другой эры, судьба затаила дыхание, о, время, задержи свой бег, тучи рассеялись, и восхищенные архангелы запели хвалу Господу. Соскучившаяся Альбертина открыла дверцу, не дожидаясь, пока машина остановится, вышла, взглянула на свой дом и всхлипнула от счастья. «Я спасла „Ла Дигьер“», — подумала она, чувствуя, как все Октавы улыбаются ей с небес.

Девочки бросились к Альбертине, Адель, опередив остальных, обнялась с бабушкой, потом наступил черед сияющей Клеманс, невозмутимой Шарлотты и Сары, державшей на руках кошку, ее хозяйку она попросила подождать в кабинете. Мадлен стояла чуть в стороне, Альбертина притянула ее к себе, и все семеро образовали целующийся, обнимающийся, радостно перекликающийся кружок. Фонтанен с волнением наблюдал за этой сценой и сказал потом Жуанне (а тот передал Мадлен): «Я женюсь и обретаю семью».

Когда все успокоились, Альбертина начала ритуал представления.

Первой она назвала Мадлен:

— Вот моя сестра.

— Я знаю, что вы были надежной опорой моей дорогой Альбертине, — сказал он, склонившись над рукой Мадлен.

— Мне впервые в жизни поцеловали руку, — сообщила она мне.

Шарлотте Фонтанен сказал:

— Вы специалист по информатике. И самый рассудительный член семьи.

— Значит, вот как мама меня отрекомендовала…

Похвалил профессию Сары:

— Ветеринар. Прекрасное занятие.

Мадлен помнила каждое мгновение того дня.

— Нужно любить коров, — ответила Сара, она так и не спустила кошку с рук.

— Мои внучки: Клеманс…

— Которая будет врачом.

— И Адель.

— А вы еще в нерешительности, не так ли?

— Да, я думаю.

— Но склоняетесь к литературе, как рассказала мне мадам ла Дигьер.

Они оценили это церемонное мадам.

— Да, — ответила Адель. — Что очень досадно: я не вижу себя преподавательницей французского, которая двадцать лет ждет повышения и приличной зарплаты.

— Зато какое благородное призвание.

— Знаю-знаю: самопожертвование, бескорыстное служение! Но я не мать Тереза. И хочу зарабатывать деньги.

Он рассмеялся:

— Ценю вашу откровенность.

— Она просто ужасна! — Альбертина взъерошила волосы девочки. — Застенчивость как таковая отсутствует.

— Застенчивость, бабуля, это роскошь, которая дорого обошлась женщинам твоего поколения. У моих ровесниц средств на нее нет и не будет.

Взрослые снисходительно рассмеялись, и Альбертина повернулась к шоферу.

— Представляю вам Люсьена Жуанне, водителя господина Фонтанена.

Важная роль Жуанне при будущем муже была им известна, и он удостоился дружеского приема.

Потом Альбертина знаком подозвала стоявших в сторонке Жерома и Антуана. Она представила их как дальних кузенов — степень родства даже не вычисляется! — но очень близких и верных друзей. Жуанне открыл багажник и попросил Жерома с Антуаном помочь. Они достали из машины несколько сумок-холодильников и поставили их на кухонный стол, который уже начали накрывать на одиннадцать персон. Пока Фонтанен выражал законный восторг красотой огромной, залитой солнцем комнаты, мужчины вытаскивали из сумок шампанское, фуа-гра и баночки с икрой. Адель восторженно воскликнула:

— Икра! Я никогда не ела икру! А ложки нам понадобятся?

— Все зависит от вашего аппетита, дорогая моя девочка, — ответил Фонтанен, очень довольный ее реакцией.

— Аппетит у меня зверский. — Она скорчила рожицу старшим. — А голод в моем возрасте можно утолять, не думая о целлюлите.

Сара и Шарлотта возмущенно запротестовали.

Сара вернулась в кабинет, — ей нужно было закончить прием, Мадлен и Альбертина открыли баночки и разложили деликатесы по тарелкам, Жером с Антуаном откупорили бутылки, а девочки закончили сервировать стол — и все это с неизменно восхищавшей меня энергией и слаженностью. Фонтанен, судя по всему, тоже был совершенно очарован и смеялся радостно, как ребенок.

— Они прелестны, — сказал он Альбертине, которая ответила: «Знаю».

После еды Фонтанен сразу попросил Антуана показать ему крышу.

— Я буду готов через минуту. — Антуан, как это было заведено в доме, отправился к раковине вымыть свою тарелку.

Фонтанен проводил Антуана взглядом, но не последовал его примеру, оставив свой прибор на столе.

— Придется его обучить, — прокомментировала Адель.

Сначала мужчины обошли дом вокруг, потом поднялись под крышу. Через четверть часа они вернулись, и Фонтанен обратился к Жерому:

— А теперь я хотел бы осмотреть грузовик Сары.

— Почему Жером должен показывать ему мою машину?

Шарлотта нахмурилась.

— Он пускает нам пыль в глаза, — сказала Адель.

Разговаривали они вполголоса, чтобы не услышала Альбертина, но Мадлен не упустила ни слова из этого обмена репликами.

Жуанне принес из машины чемоданы. Одну из комнат на первом этаже проветрили, тщательно убрали, перенесли туда из других помещений стол, стул и кресло, превратив во временную гостевую спальню. Госпожа ла Дигьер проводила туда Фонтанена, ничуть не смущаясь тем обстоятельством, что жених будет жить по-спартански. Фонтанен выдержал экзамен, спросив только, достаточно ли жесткий матрас: у него была больная спина. Он знал, что за неимением лишней кровати его шоферу Жуанне придется ночевать в М***.

— С вашего разрешения, в понедельник мы отправимся в Л*** и кое-что купим, — сказал он Альбертине.

— Покупайте все, что вам необходимо. Дом полупустой, свободного места хватает.

Альбертина оставила его устраиваться и вернулась в свою комнату, где ее ждали девочки. Она начала разбирать чемодан, чтобы вернуть Саре и Шарлотте вещи, которые брала «напрокат». Адель увидела лежавший на дне пакет, не спрашивая разрешения, открыла и продемонстрировала остальным очаровательный пеньюар.

— Ого! — присвистнула Сара. — Это для первой брачной ночи?

— Фи, Сара! — возмутилась Шарлотта.

Альбертина вздохнула:

— С ума сойти, до чего твоя сестра и ее дочь похожи друг на друга. Любопытные, как сороки, и до ужаса бестактные!

— И поскольку, — продолжила неуемная Адель, — сей предмет туалета не был распакован, я делаю вывод, что…

Хор протестующих голосов заставил ее замолчать, и Альбертина прогнала их из своей комнаты. Весело хихикая, они вернулись к Мадлен.

— Мы наказаны.

— По правде говоря, я упустила из виду, что она уже тридцать лет не занималась любовью, — сказала немного растерянная Сара.

Шарлотта вздернула брови:

— Интересно…

— Она ничего не скажет.

Мадлен рассмеялась им в лицо.

— Это умение очень быстро возвращается.

— Но ему, как-никак, шестьдесят семь, — вступила в разговор Клеманс. — У него могут возникнуть трудности.

— Мама, ветеринар может прописать «виагру»? — спросила Адель. Мать и тетка хором ее одернули.

Вечером у Мадлен состоялся серьезный разговор с Альбертиной. Та была слегка раздражена любопытством девочек.

— Я посвятила им всю себя, а теперь хочу, чтобы они признали за мной право на капельку личной жизни.

— Следует признать, что ты их к этому не приучила.

— Замолчи!

Они рассмеялись.

— Ты тоже хочешь знать?

— Нет. Я знаю. Ты этого не делала.

— Почему ты так уверена?

— Это противоречило бы образу, который ты для себя выбрала и который ему нравится.

— Какой образ? — искренне удивилась Альбертина.

— Женщины прямой, абсолютно честной, бескорыстной. «Постившейся» целых тридцать лет, чтобы его соблазнить.

— Но все так и есть!

— И ты этим воспользовалась. Сама знаешь. Ты показала ему себя такой, какая ты есть, но у тебя не было выбора. Обмана не было — ты действительно вела жизнь добропорядочной женщины, правда вынужденно. Но такова ли ты на самом деле?

— Не знаю. Я почти ничего не знаю о себе, Мадлен, моей жизнью всегда управляли обстоятельства.

В этом Альбертина была права. Они молча переглянулись, ощутив мгновенный прилив взаимного сочувствия.

— Думаешь, вы будете счастливы вместе?

— Как буду жить я, не знаю. Но с «Ла Дигьер» точно все будет хорошо.

Мадлен на мгновение замолчала и посмотрела на меня.

— Этим все было сказано, мсье.

Она во второй раз назвала меня мсье, и я очень огорчился.

— Почему вы не обращаетесь ко мне по имени? Я ведь внял вашей просьбе и называю вас Мадлен. Когда вы говорите мне «мсье», я начинаю чувствовать себя посторонним, хотя надеялся, что здесь меня считают другом.

Мадлен добродушно рассмеялась.

— Я просто еще не привыкла к своему новому статусу. Обещаю постараться.

В доказательство она закончила фразу, назвав меня по имени.

Полагаю, вы уже поняли, сколь важную роль играл при Фонтанене Жуанне. Они жили бок о бок пятнадцать лет. Жуанне наняла госпожа Фонтанен — она терпеть не могла водить машину, особенно в Париже с его вечными пробками. Фонтанен время от времени прибегал к услугам шофера жены и открыл для себя, как это удобно: сидишь себе на заднем сиденье, изучаешь бумаги, делаешь нужные звонки по сотовому. Он все чаще ездил с Жуанне, вызывая притворно возмущенные протесты жены. Супруги договорились, составили устраивающее их расписание, и Жуанне стал возить обоих. Он первым узнал о смертельной болезни госпожи Фонтанен, потому что она страшилась реакции мужа на трагическую новость и все оттягивала и оттягивала объяснение с ним. Жуанне переубедил хозяйку, объяснив, как это ужасно для мужчины — узнать, что он пребывал в счастливом неведении, когда все было уже потеряно. Он помогал ей, как мог, был даже сиделкой, а после смерти госпожи Фонтанен стал опорой вдовцу.

Именно Жуанне помог нам понять характер и натуру Фонтанена: этот в высшей степени успешный и деловой человек, весьма рассудительный профессионал, в личной жизни был порывистым, вечно строил планы и не терпел, если их осуществление откладывалось. Он насел на Антуана и, горя желанием немедленно начать ремонт крыши, послал его в Анже и Португалию на поиски черепицы. Узнав о проблемах с грузовичком Сары, Фонтанен поинтересовался у Жерома, что ей хотелось бы получить взамен, и немедленно сделал заказ. Знай об этом Жуанне, он наверняка посоветовал бы хозяину не пережимать, не наседать на людей, подавляя их своими благодеяниями, хотя не факт, что Фонтанен прислушался бы к его мнению. Вот так, едва успев появиться в доме, Фонтанен решил две серьезные проблемы, ошарашив Сару и смутив Альбертину.

— Друг мой, мы пока даже не женаты!

— Но поженимся через две недели, а крыша ждать не может. Погода стоит хорошая, но Антуан сказал мне, что опасается сентябрьских дождей.

Почувствовав, что госпожа ла Дигьер испытывает неловкость, он добавил:

— В любом случае, когда придут счета, мы уже станем супругами!

Фонтанен точно знал, какой именно брачный контракт они подпишут: Альбертина останется единственной владелицей собственного имущества, а его состоянием они будут владеть на паритетной основе, кроме того, в завещании он объявит ее единственной наследницей.

— Так что в конечном итоге вы заплатите за все собственными деньгами.

Она все еще колебалась.

— Адель сказала бы, что вы «заморачиваетесь» ненужными предрассудками, — продолжил он.

— Адель простодушна, как любой, кто ни разу не сталкивался с грубой реальностью. Девочка считает себя циничной, но она просто наивна, — ответила Альбертина. Разговор становился для нее мучительным.

— Помнится, вы обещали, что поможете мне получать удовольствие от денег, которые я, неизвестно для чего, накопил. Я влюбился в ваш дом с первого взгляда: не познакомься мы раньше, я стал бы ухаживать за вами, чтобы заполучить его.

Столь веские доводы сломили остатки сопротивления.

Фонтанен мерил шагами коридор, осматривал пустующие комнаты, заглядывал — якобы случайно — в жилые.

— Всего я насчитал двенадцать комнат, — сообщил он Альбертине.

Она весело рассмеялась:

— Когда все ла Дигьеры собирались здесь, места не хватало, и слуг приходилось селить на чердаке, разгораживая помещение шторами, чтобы создать хотя бы подобие уединенности.

— Н-да… Но неужели никому никогда не приходило в голову устроить здесь роскошную гостиницу? Изысканное пристанище для усталых путешественников?

«Нужно будет рассказать ему историю семьи во всех подробностях, — заметила Альбертина, передавая этот диалог Мадлен. — Он не понимает, что разорение подкрадывается к человеку мелкими шажками, не оставляя времени на грандиозные планы».

— Пришлось бы вкладывать деньги. Много денег. А у нас их не было: чтобы заткнуть очередную дыру, мы каждый раз что-нибудь продавали.

— Ну конечно! Конечно, я все понимаю. — Убежденности в голосе Фонтанена она не услышала. — Хотя всегда можно взять заем. Усадьба стоит очень дорого.

— Чтобы брать в долг, нужно быть уверенным, что сумеешь вернуть.

— Из его слов следовало, что мы не слишком хорошо справлялись с делом, — сказала мне Мадлен, — но с ней, сами понимаете, я этими мыслями делиться не стала!

Сланец, добывавшийся в Португалии, был другого оттенка, чем тот, что добывали в старинных, давно истощившихся французских карьерах, и Антуан опасался, что португальская черепица им не подойдет. Фонтанен решил проблему просто:

— Ищите самую подходящую, а если не найдете, переложим всю крышу.

Счет в этом случае пошел бы на тысячи евро, но Антуан, к великому облегчению Альбертины, сумел-таки подобрать нужный цвет и вернулся ко дню свадьбы.

Сама церемония была очень скромной и длилась не дольше десяти минут, при обмене клятвами и кольцами присутствовали девочки и свидетели: Мадлен со стороны Альбертины, и Жуанне со стороны жениха. Потом все вернулись в «Ла Дигьер».

Праздник получился чудесным. Фонтанен снял для своих друзей гостиницу в М***, все они оказались хорошо воспитанными людьми и сделали вид, что не заметили, в какой упадок пришла усадьба. На празднество съехались все родственники, клиенты Сары, коллеги Шарлотты и даже издатель Альбертины. Он был потрясен, обнаружив, в каком удивительном мире живет столь ценимая им сотрудница. Во дворе и за домом установили длинные столы на козлах, натянув над ними на случай дождя тенты. Поставщик из Л*** привез разнообразнейшие блюда, а для танцев сколотили импровизированную сцену. Гости пили, ели и танцевали до поздней ночи. Так в «Ла Дигьер» не веселились уже лет сто.

Тем вечером Адель впервые спросила у Сары, кто ее отец.

— Почему ты заговорила об этом сейчас?

— Я никогда не была на свадебной церемонии: вы с Шарлоттой обошлись без формальностей, — рассмеялась Адель.

Она наморщила носик, чуточку поколебалась и решительно продолжила допрос:

— Это Жером?

Сара ужасно удивилась:

— Жером? С чего ты взяла?

— С того, как он на меня смотрит, как называет иногда своей «дорогой малышкой», явно не имея в виду ничего такого.

— Очень на это надеюсь. Заигрывать с девочкой, которой нет и пятнадцати, в его-то возрасте!

— Не уклоняйся!

— Это не Жером, — сказала, как отрезала, Сара.

— Но ты знаешь, кто это?

— Конечно! Что ты себе позволяешь!

— Перестань, мама! Можно подумать, ты не слышала всех этих историй о девицах, которые ухитряются на одной вечеринке переспать с кучей парней!

— Я подобными играми никогда не увлекалась, — бросила Сара, не зная, обидеться ей или рассмеяться.

— Почему ты так и не сказала мне, кто он?

Сара пробормотала что-то невнятное, чувствуя себя при этом полной дурой, а, пересказывая разговор Мадлен, нехотя признала, что Адель, пожалуй, права. Мадлен тоже поинтересовалась, почему Сара никогда ничего никому не говорила. «У меня были на то свои причины…» — ответила та, но голос ее в разговоре с дочерью звучал куда увереннее, чем в беседе с… теткой? В конце концов, официально Мадлен действительно приходилась Саре тетей.

— Я читала, что знать имя отца — важно для каждого человека. — Адель и не думала сдаваться.

— В нашей семье отцов не слишком жалуют. Они рано умирают, а нас оставляют расхлебывать неприятности. Так что уж лучше обойтись без них.

— Ну мама! Что за глупости ты говоришь! Ведь у бабушки и Шарлотты просто не было выбора, ты — другое дело: сравнения неуместны.

— Ты права.

Она сделала глубокий вдох, повторила последнюю фразу, но попросила у дочери отсрочку:

— Только не сегодня вечером, если не возражаешь. Я слишком долго молчала, нужно привыкнуть к мысли, что придется наконец признаться.

— Для тебя это так серьезно?

— Естественно. Не только для меня, но и для тебя. Не думай, что я молчала из пустого каприза. Я все тебе объясню.

Они бросились друг другу в объятия.

Когда в семье кто-то вступает в брак, это неизбежно нарушает равновесие и вызывает потрясения, но далеко не всегда такие серьезные, как у Лa Дигьеров. Пока Адель устраивала допрос матери, подвыпивший Жером, насмотревшись, как Сара порхала среди мужчин, доверительно сообщил Фонтанену, а впоследствии тот передал его слова Альбертине:

— Вам очень повезло. Сара отказывает мне уже пятнадцать лет.

Фонтанен мгновенно прикинул:

— Пятнадцать лет? Значит, вы — отец Адель?

— Точно мне об этом ничего не известно. Она всегда отрицала. Но малышка похожа на меня, ведь так?

Жером был кудрявым брюнетом, Адель — блондинкой с прямыми волосами, так что его утверждение казалось более чем спорным.

— Ну… вам, безусловно, виднее.

— У нее глаза моей матери.

— Понятно… Я, к сожалению, не имел чести знать вашу матушку…

Позже Фонтанен спросил у Альбертины:

— Вам известно имя отца девочки?

— Нет. Она всегда хотела сохранить свой секрет.

Фонтанен задумался, но ему хватило такта не продолжать расспросы, и Альбертина это оценила.

— Он умеет не переходить грань, — сообщила она Мадлен.

Рассказывая мне свою невероятную историю, Мадлен дала понять, как сильно она сожалеет, что во всех остальных ситуациях чутье Фонтанену изменяло.

Вотрен, естественно, чувствовал себя самым несчастным человеком на свете. Он бродил от буфета к буфету, ни с кем не разговаривал, ничего не ел, много пил и все сильнее мрачнел. Когда он начал шататься, Мадлен железной хваткой вцепилась ему в плечо и увела в кухню.

— Ты выставляешь себя на посмешище!

— Чем он лучше меня?

Она вздохнула:

— Миллионы и предложение руки и сердца.

— Она никогда не подавала мне надежды.

Мадлен — без особого успеха — попыталась объяснить, что Альбертина не из тех, кто «подает надежду». Вотрен был пьян, унижен и проворчал в ответ, что всегда чувствовал себя недостойным Альбертины. В тот момент в это вполне можно было поверить: выглядел Вотрен неважно. Мадлен относилась к нему очень хорошо и не хотела, чтобы все видели его отчаяние. Она обняла Вотрена за плечи, отвела к себе в комнату, он рухнул на кровать и мгновенно уснул. «Хорошенькое дело! — подумала она, слушая его храп. — А мне-то куда деваться?» — но тут же вспомнила, что Фонтанен проведет ночь у Альбертины и гостевая спальня будет свободна.

— Не знаю, почему, но меня это рассмешило. Наверное, я и сама чуточку опьянела.

Антуан тем временем делал все, чтобы заставить Шарлотту ревновать: среди друзей Фонтанена было несколько молодых женщин, за которыми вполне можно было приударить.

— Я тоже женюсь на деньгах, — сообщил он Шарлотте, но она обезоружила его одной фразой, сказав, что при его сексапильности это будет несложно.

— Ты теперь разбогатеешь, так что не будет причин мне отказывать, — огрызнулся он.

Она весело рассмеялась:

— Итак, ты женишься на мне по расчету, из-за денег?

— Какая разница! Позволь мне сделать тебе ребенка.

— В нашей семье беременность — не повод для замужества.

От зоркого взгляда Адель не ускользнули ни опрокинутое лицо несчастного Вотрена, ни ревность Жерома, ни попытки Антуана за кем-нибудь приударить.

— У них у всех гормоны играют вовсю, — поделилась она с Мадлен. — Свадьбы всегда так действуют на людей?

— Не знаю, — ответила та. — В последний раз я присутствовала на церемонии бракосочетания твоих бабушки и дедушки, и мы были слишком бедны, чтобы праздновать.

— Нотариус, брачный договор, «Согласны ли вы взять в мужья? Поставьте свои подписи…» Мэрия, куча бумажек — ужас, до чего ненатурально, а потом все вдруг расслабляются, начинают неестественно громко хохотать… Один из коллег Шарлотты хотел ущипнуть меня за задницу — в последний момент удержался!

— Нормальная реакция здорового организма, — прокомментировала Клеманс. — Эмоциональный взрыв после общественной церемонии.

— Хочешь сказать — все они думают о том, что сегодня вечером господин Фонтанен «оседлает» бабушку? И это их заводит?

Они уединились на кухне, куда не заглядывали шумные гости.

— Похоже, что так.

Адель задумалась.

— Ты уже занималась любовью? — спросила она Клеманс.

— Думаешь, в нашем семействе, где все всё всегда обо всех знают, такое удалось бы скрыть?

— А ты, Мадлен, когда перестала этим заниматься?

Мадлен откровенничать не захотела:

— А с чего ты взяла, что я, выражаясь вашим языком, завязала?

— Ну, как говорит Клеманс, такое не скроешь. Лично я хочу попробовать. Конечно, не с коллегой Шарлотты. Он слишком старый, а мои ровесники — совсем зеленые. Клеманс, у тебя, случайно, нет на примете какого-нибудь симпатичного парня?

— Чудная мысль! Следующего, кто мне понравится, я приберегу для тебя!

— Главное, — вздохнула Мадлен, — не забудьте о противозачаточных таблетках!

Около часа ночи гости Фонтанена начали разъезжаться, за ними потянулись клиенты Сары — большинству на заре предстояла дойка. Мадлен подала знак, оркестр заиграл Моцарта, и тут все заметили, что новобрачные удалились. Через несколько минут двор опустел.

Мадлен поднялась к себе и нашла Вотрена мирно спящим. Ночь была прохладная, она прикрыла незадачливого влюбленного пледом, вернулась в комнату для гостей, и ее почему-то снова одолел безумный смех.

За завтраком Вотрен не появился. Все решили, что он, чувствуя неловкость за вчерашнее, незаметно ускользнул на рассвете.

В «Ла Дигьер» началась новая жизнь: несколько команд специалистов экстра-класса взялись за крышу, рамы, кустарно вставленные стекла, ободранные обои в коридоре и пустующих комнатах, запущенный сад и разросшийся подлесок. Фонтанен был вездесущ — он с энтузиазмом надзирал, подсказывал, требовал, вел себя то ли как зануда-заказчик, то ли как придирчивый подрядчик. Антуан, само собой разумеется, злился, но умело скрывал свои чувства.

— Понимаете, с самого начала и до самого конца все вели себя по отношению к нему крайне деликатно.

Фонтанен был деловым человеком и счел совершенно естественным распланировать семейный бюджет, для чего обратился к Мадлен, объяснив, что сдержанность Альбертины не позволяет ему обсуждать с ней некоторые вещи. Скорее всего, это неправильно, но он ничего не может с собой поделать. Кроме того, Альбертина так бескорыстна, что он почти стесняется своих денег.

— Сам не знаю почему, но, думаю, с вами мне будет легче.

— Все дело в моем характере: я — женщина практическая, — со смехом отвечала Мадлен.

— Она позволяет мне чинить крышу и приводить в порядок парк — впрочем, слово «позволяет» тут не вполне уместно: я говорю, что хочу это сделать, а она меня благодарит. Но я чувствую — она не пожелает свободно распоряжаться деньгами, которые отныне принадлежат ей на равных со мной основаниях.

Он не постигал природы такого поведения, ведь при предыдущей госпоже Фонтанен все было иначе. Состояние — вот оно, и его нужно тратить, не так ли?

Сегодня, пытаясь восстановить во всех подробностях эту историю, я говорю себе, что Фонтанен был невероятно наивен и просто не знал, как минувшие столетия изменили само понятие «деньги». Он увидел нужду: люди измучены и держатся из последних сил, он доставил необходимое — огромные котлы со свежими овощами и сочным мясом, так пусть же голодные насыщаются. Что может быть проще?

— Нужно так много сделать, чтобы вернуть «Ла Дигьер» былое величие и блеск.

Вернуть блеск? В планы Альбертины входило только спасение родового гнезда. Мадлен сочла за лучшее сменить тему.

— Вы хотели поговорить о семейном бюджете.

— Да-да. Раз мы с Жуанне будем жить здесь, я должен взять на себя часть расходов.

Мадлен облегченно выдохнула: она боялась, что Фонтанен захочет взять на себя все расходы.

Они набросали приблизительную смету месячных трат, куда включили плату за воду, газ и электричество с учетом того обстоятельства, что Фонтанен будет периодически принимать гостей. Итог удовлетворил обоих.

В первый же понедельник после приезда Фонтанен и Жуанне отправились в Л*** выбирать мебель для комнаты шофера. В фургоне, доставившем покупки, мебели оказалось на целых три комнаты: на глазах у изумленной публики из машины выгрузили красивые старинные шкафы, столы, стулья и множество других предметов.

— У Жуанне что, есть клоны? — чуть насмешливо поинтересовалась Адель.

— Это на тот случай, если мне понадобится устроить кого-нибудь из гостей на ночлег. Ваша бабушка не возражает.

Была обставлена гостевая спальня, где Фонтанен ночевал перед свадьбой, и еще две комнаты на первом этаже. Привезенные вещи были так хороши, что на их фоне еще заметнее стало безобразие облупившейся краски и потеков на обоях.

— Я отремонтирую все до зимы, — пообещал Фонтанен.

Девочки очень веселились, расставляя столы и стулья. Они убрали стопки постельного белья в шкафы, надели наволочки на подушки и чехлы на перины, как будто играли в кукольный дом, где все предметы в натуральную величину. Жуанне укрепил карнизы над окнами, повесили шторы, а в качестве завершающего штриха расставили вазы со свадебными букетами. Альбертина уехала в Б*** на встречу с автором. Как только она вернулась, ей устроили показ, проведя по всем комнатам.

— Вы что, ограбили антиквара? — с улыбкой спросила она Фонтанена.

Этот вечер не был омрачен ни одной фальшивой нотой, если не считать того, что повторялось изо дня в день: поев, Фонтанен не только не мыл за собой тарелку, но даже не ставил ее в раковину. Жуанне, мгновенно воспринявший укоренившиеся в семье привычки, делал это за него, вызывая осуждающие взгляды Клеманс и Адель. Они даже вступили по этому поводу в жаркий спор с Мадлен.

— Немыслимо есть с Жуанне за одним столом, а потом обращаться с ним как с прислугой.

— А со мной?

— Что — с тобой?

— Я сижу с вами за столом, и я — служанка.

— Это не одно и то же!

Мадлен позабавило, что девочки, прекрасно знающие, каково истинное положение в доме, начисто отметают любые вытекающие из этого последствия.

А каким было ее положение? Она действительно сводная сестра Альбертины, а если так, то о каком жалованье может идти речь? Зато она должна наравне с другими участвовать в поддержании семьи на плаву. Мадлен объяснила девочкам, что их с Альбертиной родство — юридическая фикция, которая ей, кстати, совершенно не нравилась. Спор на эту тему возбудил девочек, и они продолжили его вечером, в присутствии Фонтанена, которого ошеломил тот факт, что Мадлен фактически никогда не получала жалованья. Ему хватило ума не вмешиваться в разговор, но как только они с Альбертиной остались вдвоем, он заявил, что подобная ситуация просто нестерпима и ее нужно как можно скорее урегулировать. Госпожа ла Дигьер воспротивилась, заявив, что подобным жестом он оскорбит и Мадлен, и ее саму:

— Это касается только нас двоих.

— Любой работающий человек имеет право на оплату своего труда.

— Мы это знаем. И все-таки — это только наше дело.

Фонтанен дал понять, что потрясен.

— Это история двух жизней. Я расскажу вам, но не сейчас. А сейчас вам нужно знать одно: денег, которые зарабатываю я, Шарлотта, Сара, вполне хватало бы и на жизнь, и на жалованье Мадлен, если бы не «Ла Дигьер». Усадьба съедает все, она разоряет нас — я покажу вам счета! Каждый год уплата налога на недвижимость ставит нас на грань катастрофы, а нужно ведь еще и текущий ремонт делать.

— Налог на недвижимость?

Она показала ему бумаги.

— Нужно заплатить немедленно! Вы ведь знаете, что я перевел деньги на ваш счет в банке.

— Вы понимаете, насколько обременительным это может для вас оказаться?

— Нет, моя дорогая Альбертина, я не хочу ничего понимать и запрещаю вам об этом беспокоиться.

Истина была проста и очевидна: она вышла за него из-за его денег и стеснялась их тратить. Мадлен находила подобное противоречие совершенно естественным, а мне понять его не позволяла дурацкая мужская логика.

— Пообещайте заплатить Мадлен сразу, как только уладите дело с налогом.

Она пообещала. Перед тем как заснуть, он не смог удержаться от вопроса:

— А что бы вы делали без меня?

— Продала бы кусок От-Диг, участок на той стороне реки.

— Но это разбило бы вам сердце!

— Да. — Больше Альбертина ничего не сказала.

В банке она едва осмеливалась смотреть в бумаги. Фонтанен положил на счет двести пятьдесят тысяч евро. Альбертина дрожащей рукой заполнила нужные документы, у нее было ощущение, что она совершает бесчестный поступок. Мадлен все понимала и не хотела, чтобы Альбертина мучилась угрызениями совести. «И я сделала сильный ход, — сказала она мне, — спросила ее в лоб, хорошо ли ей с ним в постели».

Альбертина ответила мгновенно и даже не покраснев:

— Я почти забыла, как мне нравится заниматься любовью.

— Так в чем же проблема?

Должен ли я признать себя старым болваном?

Альбертина хотела, чтобы деньги мужа тратились исключительно на «Ла Дигьер», и открыла другой счет, на который и перевела эти двести пятьдесят тысяч евро.

Работы шли полным ходом, но Фонтанен не желал ограничиваться крышей и садом. Он сказал Альбертине, что им понадобятся дополнительные ванные:

— Когда в доме жили шесть состоящих в тесном родстве женщин, это было не важно, но мы с Жуанне чувствуем себя неловко, оставляя бритвы среди баночек с кремами ваших дочерей, а уносить их каждый раз в комнату тоже нелепо.

Ну, раз дело в удобстве супруга…

— На втором этаже есть две комнаты, которые прекрасно подойдут для этой цели; одна над ванной, другая над кухней, так что с трубами проблем не возникнет.

С его доводами трудно было поспорить. Началось изучение проспектов с описаниями сказочной красоты туалетных комнат, где гигантские ванны были изящно врезаны в стену, а дизайн мебели выглядел изысканным до невозможности. Вскоре в доме появились выбранные Антуаном сантехники.

— А что, если нам одновременно модернизировать и нашу собственную ванную?

— Нет. Там все работает, это будет бессмысленная трата денег.

Настаивать он не стал.

Но в тот же вечер, за ужином, задумчиво огляделся вокруг. Газовая плита была совсем старой, дверцы прабабушкиных шкафчиков не закрывались, раковина так облупилась, что выглядела неопрятно, сколько бы ее ни чистили. Терпения у Фонтанена хватило на полчаса, потом он завел разговор о стеклокерамических плитах: бывают на редкость элегантные модели, которые к тому же очень просты в использовании. Мадлен взглянула на изъеденные ржавчиной конфорки.

— Горят они по-прежнему безотказно.

— Думаю, плита моя ровесница, — рассмеялась Шарлотта. — В те времена вещи делали на совесть! А вот компьютер нужно менять каждые четыре года!

— Но ее так трудно чистить! Зато стеклокерамическую плиту… а, Люсьен? — спросил он, повернувшись к Жуанне. Тот не удивился, что его призвали в свидетели.

— Надо признать, одним взмахом тряпки…

Он не закончил фразу, не желая становиться ни на чью сторону в неизбежном столкновении мнений.

— Что скажете, Мадлен?

Та взглянула на Альбертину и промолчала. Адель вздохнула:

— Любой взрослый вам скажет, что, пока плита работает, покупать новую это бесполезная и — хуже того! — ненужная трата.

— А вы что думаете, юная дама?

— О, я! У меня полно предложений по части бессмысленных трат, но меня никто никогда не слушает.

— И что же это за предложения?

Она начала загибать пальцы:

— Телевизор с видео- и DVD-плеером. Собственный ноутбук, чтобы не ждать, когда другие закончат важную работу на компьютере Сары, кроссовки «Найк» — в школе только у меня таких нет, академический словарь в шести томах с дополнительным томом современной лексики…

Адель готова была продолжать, но ее прервали протестующими возгласами, обозвали бесстыжей, заявили, что она эксплуатирует добрые чувства людей. Сара простонала, что из-за дочери у нее будет репутация никчемной матери. Клеманс напомнила, что ей очень нужны учебники по анатомии, но она же вот молчит из скромности, «так зачем сейчас говоришь?» — уела дочь Шарлотта, Жером и Антуан посетовали, что малышки, которых они любили как собственных дочерей, никогда ничего у них не просили, а очарованный Фонтанен то и дело повторял Жуанне, чтобы тот подробно все записывал в блокнот. Мадлен описывала мне царившую на кухне атмосферу шумного веселья, которая год назад мгновенно покорила мое сердце. После того как Фонтанен вошел в семью, такое случилось впервые и стало своего рода инаугурацией. На свое несчастье, Луи Фонтанен неверно определил границы нового царства.

Мадлен припомнила, хотя полной уверенности у нее не было, что тем же вечером они задались вопросом, как им обращаться к новому мужу Альбертины. Шарлотта в разговоре назвала его мсье Фонтанен, ему это ужасно не понравилось, он попросил придумать что-нибудь другое, что вызвало новый спор.

— Родственную связь определить легко, — сказала Клеманс, — вы муж моей бабушки, но как это называется?

— С нашими мамами все ясно, — подхватила Адель, — для них вы отчим. Но кто вы нам? Я никогда не слышала ни о каких «сводных дедушках». Звучит длинновато, но вполне благородно.

— Сводный дедушка? — переспросила Клеманс.

— Милейший дедуля?

— Добрейший дед?

Они увлеклись и все никак не могли остановиться, но Альбертина, которую этот разговор забавлял и одновременно раздражал, положила конец препирательствам:

— Вы будете называть его просто Луи. — И добавила, повернувшись к Фонтанену: — Конечно, если вы согласны!

Фонтанен сам очень этого хотел, но предлагать не решался, не желая нарушать согласия в своей новой семье.

— Как бы не так! — прокомментировала Адель, как только Альбертина и Луи удалились.

— Перестань! Им руководят самые добрые намерения, — не слишком убежденно возразила Сара.

Антуан повторил ее слова со стальными нотками в голосе:

— У него одни только добрые намерения! Он считает «Ла Дигьер» чудом и хочет вернуть дому былое великолепие.

— Так много мы у него не просим.

— Он хочет присвоить дом.

— Он не спрашивал у нас разрешения, когда заново обставлял комнаты.

— И вас все это чертовски позабавило.

— Естественно. Было невероятно видеть, как в нашем доме, откуда вечно все только исчезало, стали появляться новые вещи! Но всему есть предел.

— Он спрашивает и предлагает. Вы согласились на новые ванные, — напомнил Жером.

— Признайте, что одна ванная на шестерых — это не слишком практично, — подхватил Антуан, — а одна на восьмерых — полный маразм.

Сара напомнила Жерому, что Фонтанен, решив взглянуть на грузовичок, обратился не к ней, а к нему.

— Он из того поколения, когда техника считалась сугубо мужским делом.

Разговор перешел на повышенные тона, Жерома с Антуаном обвинили в том, что они защищают Фонтанена из-за работы, которой тот их обеспечил. Раздраженные мужчины заявили, что это полная чушь, и не без ехидцы напомнили, как дамы только что не рыдали от страха за судьбу усадьбы. Положение спасла Мадлен, сообщив, что Альбертина собиралась продать От-Диг: только так можно было получить необходимые пятнадцать тысяч евро. Девочки были потрясены и выглядели удрученными.

— О чем вы только думали? Где собирались взять деньги?

Они не знали.

— Ваше отношение — черная неблагодарность. Без Фонтанена мы бы не только не починили крышу, но и поимели бы свидание с судебными исполнителями.

Они поклялись больше не ворчать.

Пустые обещания.

Было за полночь. Мадлен замолчала.

— Устали?

— Вовсе нет. С тех пор, как у нас появились две молоденькие служанки и приходящая домработница, я больше не устаю, даже спать стала хуже, чем раньше. Конечно, если причина не в том, что я… — Она на мгновение задумалась. — …знаю то, что знаю и чего предпочла бы не знать. Но выбора у меня все равно не было, так ведь? Мой рассказ вас не утомил?

Усталости я не ощущал.

— А меня замучила жажда. Не хотите еще кофе?

Кофе я не хотел. Сердце у меня хорошее, но судьбу искушать незачем.

— Вы правы. Тогда остается выбор между фруктовыми соками и горячительными напитками.

— И то, и другое, — весело ответил я. — Никогда не слышал, чтобы алкоголь утолял жажду.

— Что скажете о капельке джина в стакане апельсинового сока?

Мадлен достала стаканы, попросила меня открыть пакетики с орешками и соленым печеньем и разложить все на тарелочках.

Образовалось два лагеря: один составили четыре строптивые, но пытающиеся не выглядеть неблагодарными девочки. С другим дело обстояло сложнее. Реалисты Жером и Антуан старались понять их позицию, не разделяя ее. Сначала Фонтанен не делал ничего без одобрения Альбертины, но его снедало нетерпение, а в голове каждый день рождались новые идеи. Госпожа ла Дигьер по мере сил старалась его сдерживать.

— Никто ни разу не назвал ее госпожой Фонтанен. И любопытно, что он сам в разговорах с людьми, будь то рабочие или гости, называл Альбертину если не женой, то госпожой ла Дигьер. Он интуитивно чувствовал, что она не может сменить имя. Возможно, Альбертина рассказала ему о своем первом замужестве и о том, как осталась госпожой ла Дигьер? Не знаю.

К несчастью, когда Альбертине удавалось отвлечь Фонтанена от одной затеи, он тут же начинал осуществлять другую. Так, он не отказался от мысли приобрести стеклокерамическую плиту и оставил в кухне кучу проспектов, проследив, чтобы ни в одном не были указаны цены, хотя его наивная уловка никого не могла обмануть. Потом к проспектам добавились красочные каталоги кухонной мебели «Поггенполь» и «Мобальпа», которые с живым интересом изучались за его спиной, но ни одна из обитательниц дома не созналась, что поддается этому искушению.

Мадлен издала короткий сухой смешок.

— А как вы сами могли убедиться там, внизу, искушение было очень велико!

Фонтанена хватило на несколько дней, но потом он не выдержал и сам начал разговор.

— Выбросить мебель прабабушки! Альбертина заболеет от огорчения, Луи! — воскликнула Адель.

Она намеренно назвала его по имени: девочки заметили, что всякий раз, когда они так к нему обращаются, он расплывается в улыбке.

— Вы и впрямь так сильно ими дорожите?

— Я понимаю, что красоты в этих старых разваливающихся шкафах нет. Но они всегда тут стояли.

— Это свидетели истории вашей семьи, — сказал Фонтанен, проявив чуткость, которая была оценена по достоинству.

Нельзя сказать, что Альбертина и Мадлен находились в одном лагере, но ни та, ни другая не произнесли ни одного дурного слова в адрес Фонтанена. А вот девочки позволяли себе брюзжать при Мадлен, но неизменно сдерживались при матери, которая этого не потерпела бы.

У Мадлен складывалось впечатление, что Люсьен Жуанне пытается сдерживать пыл Фонтанена. Новоиспеченный супруг частенько обращался к нему за помощью: «Ведь так, Люсьен?» — спрашивал он в разговоре о плите и кухонном оборудовании, а тот лишь сдержанно улыбался в ответ. Мадлен считала заслугой Жуанне, что словарь и учебники анатомии оказались не новыми, а были куплены у букиниста, поэтому Клеманс легко приняла их.

Оборудование новых ванных комнат продвигалось не слишком быстро — работать нужно было крайне осторожно, чтобы ничего не повредить: кое-где на стенах остались старинные панели. Предполагалось, что рабочие покинут «Ла Дигьер», как только закончат наружные работы, но Фонтанен задержал маляров и занял их ремонтом нежилых комнат, ведь половина дома пустовала. Он заговорил с Альбертиной о каминах, но она сочла себя не вправе решать вопрос в одиночку и вынесла его на общее обсуждение за ужином.

— Я спрашиваю себя… — начала она, представив дело так, будто проблема занимает лично ее.

Все согласились, что об имитации старины и речи быть не может, подлинники стоили слишком дорого, к тому же пришлось бы «прошерстить» всю Европу, чтобы отыскать шестнадцать каминов, соответствующих стилю дома! И все единогласно проголосовали за их ликвидацию.

В тот вечер состоялась последняя открытая дискуссия.

Прибыл новый грузовик. Ремонт крыши был в разгаре.

— Миллионы слетают с неба, как перелетные птицы, — сказала Шарлотта.

— Негодное сравнение. Перелетные птицы пролетают мимо, — ответила Сара.

А потом, в одно злосчастное утро, Фонтанен, держа в руках охапку белья, которое он вместе с Альбертиной нес в прачечную, вдруг остановился посреди большой гостиной и обвел взглядом стены.

— Эта комната с ее совершенными пропорциями должна обрести прежнее назначение. Нужно заново обставить ее самой лучшей, достойной ее красоты мебелью.

Он не заметил, что в гостиной, на корточках перед машинкой, сидела Адель.

— Какое именно назначение? — поинтересовалась она.

Он подпрыгнул от неожиданности, обернулся и улыбнулся ей.

— Гостиной, конечно! Сейчас она превратилась в проходной двор, да что там — в пустой сарай.

Она бросила на него взгляд, покачала головой и вернулась к своим занятиям.

— Чем она занята? — спросил он у Альбертины, когда они оказались в вестибюле.

— О, это секрет! Об этом нельзя говорить. Все должны делать вид, будто не знают, что она проводит там все свободное время, — со смехом ответила она.

— Занятный секрет, предполагающий прилюдную деятельность!

— Вы не правы. Не забывайте, сюда вхожу только я — по дороге в свою комнату, теперь это будет позволено и вам.

Он немного подумал, а потом задал вопрос, которого никто никогда не задавал Адель:

— Но почему именно в большой гостиной?

— Понятия не имею.

Они пришли на кухню.

— А вы не знаете, Мадлен?

— Увы…

Выбор был действительно странным. Адель, как и другие, жила в большой комнате, мебели там было немного, зато света и тепла зимой хватало. У себя Адель делала уроки, которые ей задавали в школе. Свою, с позволения сказать, загадочную деятельность она тоже могла бы осуществлять у себя. Я употребляю выражение «с позволения сказать», потому что на самом деле характер этой деятельности отнюдь не был загадкой. Адель писала. Я сам сразу же об этом подумал, увидев у нее тетрадь и стопку отпечатанных страниц, но почувствовал, что лучше ни о чем не спрашивать и ничего не говорить. В доме были запрещены даже намеки на эту тему. Предполагалось, что Адель, по молодости лет, опасается насмешек, и это всех раздражало: ни одна женщина в этой семье никогда не стала бы потешаться над другой. Тем не менее они соблюдали негласный уговор, не задавали вопросов и ничего не обсуждали, в том числе судьбу большой гостиной, которую «прибрала к рукам» Адель. «Но почему она выбрала именно эту комнату?» — поинтересовался я у Мадлен, но у той соображений на этот счет не было.

— А вы как думаете, господин архитектор?

— Я ведь архитектор, а не психолог.

И все-таки одно предположение я высказал: для многих поколений галерея была средоточием жизни. Она играла роль связующего звена между внутренним и внешним пространством, как залы для приемов в старинных владениях и гостиные в современных домах. Галерея была своего рода границей, где Адель могла обособиться от стаи, не покидая ее.

— Возможно, это своего рода мостик в прошлое?

— Для человека, не являющегося психологом, у вас богатое воображение! — со смехом прокомментировала Мадлен. — Похоже на правду.

— Полагаю, она никогда ничего вам не показывает?

— Конечно нет.

Я помнил — и до сих пор помню — себя шестнадцатилетним подростком и мог понять эту девочку, которой владела пугающая ее саму страсть. В шестнадцать я писал стихи и скрывал это от матери. Поэтического дара мне Бог не дал, и я, по здравому размышлению, бросил марать бумагу. Я надеялся, что Адель талантлива.

Большая гостиная была ее вотчиной, это практически не обсуждалось, да никто другой на нее и не покушался. Фонтанен сообщил Альбертине, что у него станут бывать люди:

— Я думала, что вы отошли от дел?

О да, конечно, но… Он объяснил эти «о да» и «но» не слишком убедительно, и хозяйки «Ла Дигьер» решили, что Фонтанен попросту сменил сферу деятельности: теперь он управлял не заводами, а капиталами, что для них, как и для меня, осталось загадкой.

Фонтанен был не из тех, кто забывает о поставленных целях:

— А потому, даже если эту великолепную кухню заново обставить и переоборудовать, я вряд ли смогу вести здесь переговоры.

Альбертина предложила ему занять комнату на втором этаже — позже она станет гостиной Мадлен. Фонтанен «проинспектировал» помещение и высказал свое мнение: по всему чувствовалось, что галерея нравится ему гораздо больше.

— О большой гостиной и речи быть не может! — прошипела разъяренная Адель, подав сигнал к взрыву всеобщего возмущения.

— Крышу залатали, налоги уплатили — отлично. Но теперь он выходит за рамки, — проворчала Сара, так и не оправившаяся от того, что она называла явлением грузовика.

— Он заново обставил три комнаты по своему вкусу.

— Оборудовал две дополнительные ванные комнаты.

— Заново покрасил стены.

— Даже у букинистов словарь «Литтре» стоит кучу денег!

— Стеклокерамическая плита…

— Кухня фирмы «Поггенполь».

— Он нас покупает!

Их несправедливость потрясла Мадлен:

— Вы бы предпочли, чтобы Альбертина продала От-Диг?

— Его заносит. Еще чуть-чуть — и нам станет неуютно в собственном доме.

— Миллион туда, миллион сюда, скоро я буду чувствовать себя всеобщим посмешищем с моими «гонорарами» за холощение котов!

— Я составлю тебе компанию! — усмехнулась Шарлотта. — Как подумаю, сколько сил положила на то, чтобы выбить из Дюрьё десятипроцентную прибавку…

— Вы непоследовательны. Он спас «Ла Дигьер».

— Но это не значит, что он должен им завладеть.

Мадлен поняла: все дело в уязвленном самолюбии. Они яростно сражались, но их средств на спасение усадьбы не хватило бы, а тут — как черт из табакерки — появился Фонтанен со своими миллионами, которые он тратил не считая, и играючи решил все животрепещущие проблемы.

— У него и в мыслях такого нет. За кого вы принимаете свою мать? Она бы никогда ему не позволила.

Мадлен была безусловно права, но это только усиливало раздражение, и они упорствовали, накручивая себя:

— А как она ему помешает? Все, что он предлагает, разумно: шкафы нашей прабабушки действительно ужасны, а плите давно стукнуло тридцать лет!

— Он так великодушен, что мы вот-вот захлебнемся собственной благодарностью!

— Большая гостиная — чудо, но обои и правда отстают от стен!

— А батареи, которые установили в начале века, проела ржавчина.

— Все это прекрасно, но кроссовок у меня как не было, так и нет!

Мадлен закрыла уши ладонями и возмущенно закричала:

— Вы отвратительны! Слушать вас больше не желаю.

Чувствуя, что зашли слишком далеко, они умолкли.

Ненадолго.

Ненадолго — потому что Фонтанен остановиться не смог. Им овладело лихорадочное возбуждение. Думаю, он влюбился в «Ла Дигьер» — что совершенно не удивительно — и воображал себе усадьбу в ее изначальном блеске. Они с Антуаном осмотрели двор, тот не скрывал, что мечтает вымостить его заново. Фонтанен поинтересовался у Альбертины, очень ли она привязана к обоям «мильфлёр», потому что он может заказать точную их копию. Жуанне, по-видимому более чуткий, чем Фонтанен, замечал настроения в доме, короткие взгляды, которыми то и дело обменивались девочки, и несколько раз — как бы невзначай — заводил с Мадлен разговор о своем патроне, пытаясь объяснить его поведение, для чего рассказывал ей о первой госпоже Фонтанен.

Она происходила из старой и очень обеспеченной буржуазной семьи и находила вполне естественным тратить деньги мужа.

— Тем более что тратились они на их дом.

Фонтанен никогда не ограничивал жену: у нее был врожденный покупательский талант. Когда впоследствии ее приобретения перепродали через Друо и Картье, выручили не один миллион. Госпожа Фонтанен обожала блошиные рынки и однажды вернулась домой с норковой шубой, воспользовавшись рассеянностью продавца. Фонтанен никак не мог понять сдержанности Альбертины: уладив дело с налогами и починив крышу, она бы с радостью обошлась без денег человека, за которого вышла замуж ради этих самых денег.

— Госпожа Фонтанен никогда не работала, но знать цену деньгам ее научили, и она ими не сорила. Она считала своей обязанностью устраивать приемы и светскую жизнь мужа и своим долгом — быть элегантной, по примеру собственной матери. Муж был очень занятым человеком, и она сама ездила к его портному, выбирала ткани и фасоны и отмечала в ежедневнике числа примерок.

— Я слушала все это и про себя посмеивалась, — сказала мне Мадлен. — Не могла вообразить себе Альбертину у портного!

Уравновешенные супруги прекрасно уживались друг с другом. Отсутствие детей их как будто не волновало — во всяком случае. Фонтанен, обсуждавший со своим шофером любые темы, об этом с ним не заговаривал, поэтому Жуанне не знал, не желали они иметь потомство или же не могли. Болезнь, унесшая госпожу Фонтанен, заставляла его склоняться ко второму предположению, хотя, как он признался Мадлен, медицинских знаний у него не было никаких.

— Теперь вам, наверное, понятно, почему мсье удивлен тем, что мадам не слишком активно занимается восстановлением «Ла Дигьер»: его первая жена поступила бы именно так.

Фонтанен объяснил себе поведение Альбертины ее щепетильностью и сам взялся за дело. Ему и в голову не приходило, что кто-то может иметь желания, отличные от его собственных.

Дела Фонтанен вел по телефону и через электронную почту, а все остававшееся время обшаривал лавки местных антикваров: здесь можно было найти совершенно иные, чем в Париже, вещи.

— Стиль «Буль» — полированное дерево и золоченые украшения — был бы неуместен в этом доме, — поделился он своими соображениями с по-прежнему сдержанной Альбертиной. — Я, скорее, вижу здесь мебель из старого темного дуба в этаком слегка грубоватом стиле провинциального девятнадцатого века.

Он открыл для себя Спиллиарта, Брекелера и Меллери и повел Альбертину полюбоваться находками. Она спросила:

— Вы видели, сколько все это стоит?

— Единственное, что имеет значение, это чтобы вещи вам нравились!

— Они не могут мне не понравиться. Но не теперь.

— Когда же?

Она ласково усмехнулась:

— Когда я перестану ужасаться тому, сколько денег вы уже потратили!

— Неужели мне так и не удастся убедить мою очаровательную упрямую жену в том, что это совершенно не важно?

И все-таки Фонтанен не устоял перед огромным ларем, похожим на те, что ставят в глубине ризницы, высоким и глубоким, способным вместить грехи множества обреченных на целомудрие жизней. Он купил его, ничего не сказав госпоже ла Дигьер, и, по совету Жуанне, попросил торговца доставить его несколько позднее.

К середине августа суматоха достигла своего апогея: на крыше что-то приколачивали, в садах что-то вырубали, в ванных комнатах сверлили, а маляры, оказавшиеся итальянцами, не шумели, зато все время пели. Адель и Клеманс укрылись в большой гостиной: только она была расположена так, что шум в нее почти не проникал. Фонтанен, старавшийся подчиниться общему для всех решению проявлять сдержанность, не спросил у Адель, чем она занимается, но не удержался и подошел к Клеманс, с головой ушедшей в учебники по анатомии.

— Но вы ведь поступаете только через год!

— Я забегаю вперед, — объяснила она. — Меня предупредили: изучать анатомию — все равно что зубрить телефонный справочник.

Фонтанен взглянул на картинку, которую она старательно перерисовывала.

— Что это за кость? Если это, конечно, кость.

— Кость. Лопатка.

— Возможно, вам пригодился бы скелет?

— Это облегчило бы жизнь — у меня неважное пространственное видение. Увы! Даже пластмассовые скелеты жуть какие дорогие.

Жуанне не смог помешать Фонтанену послать Клеманс скелет — из пластика — экспресс-почтой, чтобы его доставили именно в день ее рождения. Пакет поставили к остальным подаркам и вскрыли за ужином. Клеманс потрясала черепом, бедренной костью и позвонками, все весело смеялись, никто не почувствовал ни малейшей неловкости.

— Вот уж действительно чудный подарок для семнадцатилетней девушки!

К несчастью, скелетом Фонтанен не ограничился: в пакете лежал футляр с бриллиантовыми сережками, и камни были не самые маленькие. Клеманс открыла коробочку, взглянула на мать, которая лишь пожала плечами, и сказала:

— Большое спасибо.

В тот вечер Адель снова задала матери вопрос об отце. Мадлен все еще хлопотала в кухне, Сара собиралась подняться к себе, но Адель ее остановила:

— Не уходи. Я хочу, чтобы мы поговорили.

— О чем?

— Сама знаешь. О моем отце. Я ведь дала тебе время, разве нет?

Мадлен предложила оставить их вдвоем.

— Это ни к чему, — покачала головой Сара. — В общих чертах история тебе известна — пора узнать детали.

Мадлен действительно хорошо помнила давние события, но ей не терпелось услышать Сарину версию. Она даже чуточку стеснялась своего любопытства.

— Адель, ты уверена, что мое присутствие не помешает?

— А чем ты можешь мне помешать? В конце концов ты — моя тетя, нравится тебе это или нет!

Она перевела взгляд на мать.

— Почему тебе так неприятно говорить о моем отце?

— Сейчас это и впрямь выглядит абсурдно, хотя когда-то в причинах, которыми я руководствовалась, был свой смысл. Сейчас поймешь. Мне было пятнадцать. Я была безумно влюблена. Ему исполнилось семнадцать, и он проводил каникулы у тетушки.

— Она из наших мест? — спросила Адель.

— Естественно. У нас ведь не было средств, и мы никогда никуда не уезжали.

— Кто она была, эта самая тетушка?

— Не наседай! Поверь, это совсем не важно. Жених Шарлотты погиб в авиакатастрофе накануне свадьбы — эту историю ты знаешь наизусть. Мы думали, она никогда не придет в себя от горя. Ужасно пережить такую трагедию во время беременности! Поначалу Шарлотта боялась, что не справится, не сможет заботиться о Клеманс, но потом мы почувствовали, что она все больше думает о будущем ребенке. Я старалась как можно реже бывать дома: была слишком молода, чтобы делить горе сестры. Потом я себя за это корила, хотя сегодня понимаю, почему так себя вела. Клеманс родилась и заполнила собой весь мир Шарлотты, и мне показалось, что я теряю сестру. К тому же я слегка ревновала, и гордиться тут нечем. Иногда я спрашивала себя, так ли уж сильна моя влюбленность… К концу каникул я узнала, что беременна, и решила ничего не говорить своему парню.

— Почему?

Вопрос дочери удивил Сару.

— Решение казалось очевидным. Мне и раздумывать не пришлось.

— Так подумай сейчас. — По тону девочки было ясно, что на сей раз она не отступит.

— Это было так давно…

— Мама!

Она нахмурилась.

— Думаю, я испугалась. Понимаешь, они были богаты, мы… прекрасно ведем нищенскую жизнь в нашем прекрасном доме. Я не могла избавиться от мысли, что они заподозрят, будто я хочу женить на себе молодого наследника. Это меня оскорбляло.

— Понимаю, — ответила Адель, гордая, как все женщины из рода ла Дигьер.

— Он спокойно уехал, полагая, что мы увидимся следующим летом. Шарлотта пришла в себя как раз к началу сентября и вернулась в университет после академического отпуска. Я предпочла сама признаться Альбертине, и она восприняла это просто потрясающе.

— Она вообще потрясающая.

— Да. Альбертина спросила, хочу ли я оставить тебя. Я видела, какой замечательный ребенок Клеманс, ревность, если она когда-то во мне и была, давно прошла, а мысль об аборте казалась невыносимой. Мама предложила предупредить твоего отца, хотя, как и я, слабо верила в успех этой затеи: мальчику всего семнадцать, а в такой семье, как его…

— Какой — такой?

— Буржуазной, солидной. Готовой брать на себя ответственность. Каждое воскресенье все ходят на службу, хотя никто не верит в Бога. Ужасно скучно. Я видела себя замужней женщиной, живущей в доме, где все полы устланы восточными коврами, комнаты заставлены мебелью, а чехлы на низких креслах украшены старомодными оборочками. Я начинала задыхаться при одной только мысли об этом. И мы решили ничего никому не говорить. К тому моменту, когда ты появишься на свет, Клеманс уже начнет ходить, Альбертине не было и сорока, и двое маленьких детей ее не пугали.

— Она вообще ничего не боится. Даже собственной свадьбы.

— Ничего. Кроме финансовых проблем. Я вернулась в школу, и в январе все смогли лицезреть мой живот. Шума, скажу я тебе, это наделало немало! Чтобы замести следы, я завела интрижку с Жеромом — он-то был совсем не прочь оказаться отцом, и с еще одним мальчиком, который потом уехал из наших мест. Моя репутация была безвозвратно испорчена! Тебе исполнилось три месяца, когда мы узнали ужасную новость: твой отец попал в больницу с опухолью мозга, которая убила его за шесть недель. Выйди я замуж, стала бы вдовой, как Шарлотта. Так что, сама видишь, отцы в нашей семье надолго не задерживаются…

— И его родные остались в неведении?

— Да.

— То есть эти люди не знают, что у них есть внучка?

— Не знают.

Адель задумалась.

— Тебе не кажется, что это не очень справедливо по отношению к ним?

— Возможно. Да. Но теперь поздно что-то менять. Не вижу себя в роли мамочки, явившейся представить бабушке с дедушкой их четырнадцатилетнюю внучку.

— Ты что, рассматривала подобную возможность?

— Боже! Креслица с оборочками!

Они дружно рассмеялись. В прежние годы Мадлен часто слышала разговоры об этих креслах — чинных символах чуждого, пугающего мира.

— Значит, ты их видела?

— Нет. Твой отец мне их описал. Он обожал наш пустой дом, говорил, здесь ему легко дышится.

— Так оно и есть. И я не хочу, чтобы мсье Фонтанен его заполнил.

— Не мсье Фонтанен — а Луи!

Сара и Адель снова расхохотались, и Мадлен — против своей воли — присоединилась к ним.

— Смерть моего отца, — слово «отец» Адель произносила с видимым удовольствием, — расстроила тебя?

— Ну конечно! Такой юный, это было просто ужасно, но не шло ни в какое сравнение с глубоким горем Шарлотты. Решив промолчать, я отказалась от твоего отца. Он не был любовью всей моей жизни — так, летний роман, зато у меня осталась ты.

— А если бы он не умер и приехал следующим летом?

— Я бы сохранила свою тайну.

Адель задумалась, а потом заявила:

— Я считаю, это нехорошо. Ведь я его дочь.

— Ты права, — немедленно откликнулась Сара. — Я не оправдываю ту девочку, которой была, и моя мать тоже осудила бы меня. Наверное, в конце концов я бы ему призналась. Мы были совсем детьми, я боялась его семьи, а может быть, не только этого: мне было страшно, что он «не так» тебя примет. Нельзя просто взять и огорошить семнадцатилетнего парня известием о том, что он стал папашей, но я бы обязательно ему рассказала — позже, закончив школу.

— Подобное решение мне нравится больше.

— Это правда? — спросила Мадлен.

— Во всяком случае, так я думаю сегодня. Будь он жив, я бы призналась.

— А что его родители?

— Мать умерла два года назад. Отец все еще жив, он снова поселился в М***.

— Думаю, я его знаю, — сказала Мадлен.

— Знаешь.

— Это мой дедушка.

— Да.

— И ты не хочешь, чтобы он знал.

— Не хочу.

— Почему?

Она долго молчала, потом с упрямым видом покачала головой.

— Ты — ла Дигьер. У нас нет ничего общего с этими людьми.

— Разве что несколько генов в моих хромосомах.

— Разве что.

— А если я всерьез спрошу тебя, кто он?

Сара заколебалась.

— Наверное, я назову тебе его имя. Объективно говоря, ты имеешь на это право.

— Имею. В данном случае, именно я решаю, имеешь ли ты право на твою тайну.

В это мгновение она перестала быть ребенком, сказала мне Мадлен. Думаю, раз в жизни каждый из нас делает окончательный выбор. Вы можете возразить: не задай она свой вопрос сейчас, задала бы потом, у нее вся жизнь впереди, и объективно все были бы правы. Но для них дело обстояло иначе: они вступили в решающее сражение.

— Я — ла Дигьер, — произнесла наконец Адель и прижалась к матери.

Они долго сидели обнявшись.

Я — ла Дигьер. Даже в голосе Мадлен прозвучала гордость за имя, которую люди, подобные мне, ничего не ведающие о своих прадедушках и прабабушках и мало что знающие о том, чем занимались их бабушки и дедушки, способны понять — слава Истории и Литературе! — но не почувствовать. Но ла Дигьеры гордятся не именем — они не дворяне с многовековой родословной, а домом и отчаянной борьбой четырех поколений упрямых безумцев. Мадлен сказала: «Они — ла Дигьеры». Эта формулировка прозвучала даже точнее признания Адель, сказавшей «Я — ла Дигьер».

Я думал о старике, потерявшем сначала сына, потом жену, который, возможно, остался один-одинешенек на свете со своими восточными коврами, низкими креслами и тоской и не знает, что в нескольких километрах от него живет его родная внучка, и чувствовал смятение. Во что превращаются кровные узы, если нам о них не известно? А вдруг какая-нибудь из моих подруг тоже скрыла от меня моего ребенка? Я никогда не принимал решения НЕ жениться: год проходил за годом, одна связь сменялась другой, идея покончить с холостяцкой жизнью в голову не приходила, а потом наступил момент, когда она показалась бы мне абсурдной. Те люди потеряли восемнадцатилетнего сына — ужасная судьба. Правомерно ли было не говорить им о существовании внучки?

Мне хотелось задать этот вопрос Мадлен, но одного взгляда на нее было достаточно, чтобы предугадать ответ: права женщин из семьи ла Дигьер не подлежат обсуждению. Глаза Мадлен были влажны от слез, я кожей почувствовал, как фанатично она к ним привязана. Ничто не могло быть подвергнуто сомнению. Я вспомнил, что она говорила мне о грандиозном и чудовищном деянии: утаивание факта рождения Адель безусловно достойно порицания, но Мадлен явно имела в виду что-то другое! Так говорят только о преступлении.

Внезапно я понял, что знаю, о каком преступлении идет речь, но понятия не имею, как оно было совершено. У меня как будто разум помутился, куда-то подевалось уважение к закону, праву, справедливости и всем десяти заповедям, осталось только жадное любопытство, я был готов на все, лишь бы его удовлетворить.

Мне хотелось взглянуть на часы, но я этого не сделал из страха, что Мадлен прервет свой рассказ. Наши стаканы опустели, она поднялась, чтобы взять джин и сок, но я даже не шелохнулся: мне казалось, что любое, самое незаметное движение может спугнуть ее, заставить передумать, хотя я понимал: это абсурд, она пойдет до конца. Неужели я сам боюсь услышать ужасную тайну?

Мадлен вернулась на место и несколько мгновений думала о чем-то своем.

— Мы так и не знаем, кто он, — сообщила она наконец. — У меня, конечно, есть догадка! Белокурые, как у матери, волосы, светлые глаза — это сужает возможности, а уж умершая два года назад супруга… Альбертина со мной согласна, но мы держим свои мысли при себе. Малышка не дурочка и способна сделать те же выводы, но она уважает волю матери. Возможно, отправляясь в М*** на рынок, она к кому-нибудь приглядывается чуточку внимательнее, чем к остальным? Кто знает? Эта тайна станет одной из тех, которые из века в век хранит человечество. Вы когда-нибудь задумывались об этом, Жан? Людское знание безгранично, наша память — темное царство, куда никто не должен проникать, хранилище воспоминаний об убийствах, адюльтерах, инцестах, кражах, аферах и бог знает о чем еще. Каждая из этих тайн, будь она раскрыта десять, сто, триста лет назад, могла бы обесчестить человека и даже убить его, а сегодня они никого не волнуют. Все действующие лица мертвы, и те, кто предпочел пожертвовать собой, лишь бы никто ничего не узнал, и те, кого скандал мог убить, и те, кто, сам того не зная, страдал из-за неведения. А в безобразном големе, слепленным из чужих секретов, все еще теплится лишенная всякого смысла и никому не нужная жизнь.

Мадлен сделала несколько глотков и продолжила свое повествование.

Основные работы были закончены, и в конце августа наступил момент, когда девочки и Мадлен забрали свои вещи из старой ванной комнаты, чтобы перенести их в новую, совершенно роскошную: две раковины у одной стены, третья — у стены напротив, огромная ванна, душевая кабина и множество шкафчиков для полотенец, халатов и прочих мелочей. Альбертина наблюдала за их действиями. Сара, почувствовав растерянность матери, решила ее успокоить:

— Целая эпоха заканчивается, но все будет хорошо.

— Начинается новая эпоха, — добавила Мадлен.

— Ты теперь замужняя дама, — вступила в разговор Адель. — Странновато, но мы привыкнем. — И после паузы добавила: — Думаю, к роскоши привыкнуть легче, чем к бедности.

Шарлотта взъерошила ей волосы:

— Мысль глубокая, что и говорить.

— В подобном случае только глубокое рассуждение способно заменить жизненный опыт!

Клеманс перебирала лекарства, стоя перед аптечным шкафчиком.

— Я поделю аспирин пополам, но спрей от боли в горле и мазь от ожогов останутся в одном месте.

Она начала изучать упаковки, проверяя, не истек ли срок годности.

— Надо же! Вы только подумайте: это надо было выбросить уже в восемьдесят девятом! Не слишком-то мы внимательны.

— Но и болеем нечасто! — добавила Шарлотта.

Клеманс перешла к другой полочке.

— «Лепонекс». Что еще за лепонекс?

— Не знаю, — ответила Альбертина, бросив взгляд на упаковку. — Это полка Луи.

Клеманс еще раз внимательно посмотрела на флакон и поставила его на место.

Эта маленькая сценка прошла бы незамеченной во всеобщей суете перевешивания банных полотенец, раздела полок и колких замечаний Адель: «Подумаешь! Всего три раковины на пятерых! Уж не жмот ли он?» — если бы так и не вышедшая из задумчивости Клеманс не переспросила Сару:

— Лепонекс. Лепонекс. Тебе что-нибудь говорит это название?

— Нет. Животных им точно не лечат.

— А вот мне оно знакомо. Скорее всего, встречала в какой-нибудь статье.

Клеманс была девочка упорная. И предусмотрительная. Всех восхищало, что она начала изучать анатомию за год до поступления в институт. Она читала и конспектировала все попадавшиеся ей под руку статьи по медицине, а журналами ее снабжал достопочтенный Ферье, врач из М***, очарованный живым интересом столь юного создания к науке. Клеманс пролистала свою подборку и ничего не нашла, зато обратила внимание — в первую очередь потому, что из головы у нее не выходил пузырек лепонекса, — что Фонтанен действительно принимает лекарство раз в день, за ужином. Роль бесцеремонного подростка как всегда взяла на себя Адель.

— Надо же. Вы, оказывается, принимаете какие-то пилюли. Вы что, больны?

— Вовсе нет, — ответил он с досадой в голосе. — Это не более чем превентивная мера.

— И что же она «превентирует»?

— А вы очень любопытная юная особа, не так ли?

— Точно. В нашей семье любопытство считается первостатейным достоинством.

Он рассмеялся.

— А неудовлетворенное любопытство — опасным для жизни?

Девочки изумились: Фонтанен, обычно такой легкий в общении, отделался шуткой. По словам Мадлен, Альбертина не слышала этого обмена репликами, потому что в этот самый момент обсуждала покупку новой газонокосилки с Вотреном, — никто лучше него в этом не разбирался. Позже, вечером, они снова завели разговор о лекарстве с Сарой и Шарлоттой.

— Объясните же наконец, почему вы так на этом зациклились?

— Не знаю, — ответила Клеманс. — Колокольчик в мозгу протренькал. Это меня заинтриговало.

Ты ведь ветеринар, Сара, и наверняка пользуешься Интернетом, так что…

Сара протестовала, говорила, что ужасно устала, призывая в свидетели небеса, но, как всегда, уступила, иначе девочки просто лопнули бы от любопытства. Она сходила за ноутбуком — розетка была только в кухне — и принялась искать информацию. Остальные ждали, ерзая от нетерпения на стульях, ждали — и дождались: лепонекс оказался нейролептиком.

— Так что это такое? — нетерпеливо спросила Шарлотта.

— Антипсихотическое средство, — сообщила Клеманс.

— И прописывают его, как правило, шизофреникам, — добавила Сара.

Адель пожала плечами:

— Он, конечно, ужасно назойлив, но не думаю, что сумасшедший способен управлять миллионами.

— Ты права. А уж заработать эти миллионы псих тем более не может.

Сара продолжила:

— Нашла! Это нам больше подходит. Лепонексом лечат возрастные нарушения дофаминового метаболизма.

— А на простом французском нельзя? — простонала Адель.

— Нейромедиаторы. Нервная проводимость. Двигательные нарушения. Ревматические боли в шее, очень неприятные. Неврология. Скорей всего, этим и страдает Фонтанен. Лепонекс не может предупредить развитие болезни, но при регулярном приеме способен восстановить равновесие. — Сара не отрывала глаз от экрана. — При приеме необходимо контролировать формулу крови, поскольку существует риск аплазической анемии. Перевожу для невежд: организм становится более уязвимым для инфекций. Раз в две недели у пациентов, принимающих лепонекс, берут анализ крови, контролируя уровень лекарства в крови.

— Значит, это опасный препарат, — подытожила Клеманс.

— Только при недостаточном контроле.

— Нельзя превышать дозы.

— Я ищу противопоказания. Не принимать с препаратами, входящими в анти-ВИЧевскую триаду, а именно…

Мадлен внезапно замолчала.

— Пересказывать дальнейший разговор нет никакого смысла. В ход пошли незнакомые мне слова, часть их я попросту забыла.

Я ей не поверил. Она упомянула нейролептики и дофаминовый обмен также просто и буднично, как если бы речь шла о луке-порее или морковке, так что я был уверен, что все термины мгновенно запечатлелись в ее памяти. Я не счел возможным настаивать, Мадлен и так сказала достаточно. Но позже я задал несколько вопросов одному моему другу-врачу, тот удивился, но как ни в чем не бывало объяснил, что все дело в некоем энзиме, превращающем одно вещество в другое в процессе метаболизма. Если его заблокировать, содержание лепонекса в крови достигает токсичного уровня, что приводит к костномозговой аплазии. (Удивительнее всего то, что я запомнил название болезни.)

— Возникает быстрая утомляемость, пациенту грозит неминуемый сепсис. Странноватая сфера интересов для архитектора, — со смехом заключил он, заметив, что я записываю.

Я заявил, что эти сведения понадобились моей приятельнице:

— В ее окружении нет знакомых врачей.

— Как нет, я надеюсь, и родственника, принимающего лепонекс, которому она жаждет наследовать, иначе получится, что я выдал отличный рецепт идеального преступления.

Все четыре хранили молчание, пока Сара выходила из Интернета.

— Я не поверила, — вполголоса произнесла Мадлен.

Обитательницы усадьбы ожидали, когда последние рабочие покинут наконец «Ла Дигьер» и в их дом вернется покой. Крыша была подготовлена к зиме, коридоры блестели свежей краской, в саду и парке царил идеальный порядок, сияющая Альбертина, похоже, наслаждалась своим замужеством, но Фонтанен не остановился. Время от времени он куда-то исчезал на целый день вместе с Жуанне — по делам, как они думали, при этом говоря себе, что для ушедшего на покой человека у него их многовато. Фонтанен предлагал Альбертине составить ему компанию чаще, чем она могла себе позволить, потому что продолжала работать редактором. Он, кстати, ни разу не пытался возразить против этого.

— Но это он просто держит себя в руках, — говорила Адель, — а на самом деле спит и видит, чтобы она сидела дома.

Остальные — не слишком убежденно — обвиняли ее в предвзятости.

Наконец Фонтанен грубейшим образом нарушил правила поведения, принятые в доме. Альбертина предупредила мужа, что ему никогда ни при каких обстоятельствах не следует даже виду подавать, что он заметил Адель, сидящую перед своим старым «Ундервудом». А Фонтанен то ли забыл, то ли не сумел сдержаться: проходя утром через большую гостиную, он направился к девушке и заговорил с ней. Нет, он все-таки не дошел до такой бестактности, чтобы спросить, что она пишет, а просто заметил, что погода на удивление солнечная. Потрясенная Адель смогла лишь что-то промычать в ответ. Фонтанен продолжил распинаться насчет того, как выгодно утренний свет подчеркивает пропорции галереи.

— Изумительная комната! Жаль, что она пустует и никто ею не пользуется.

Адель овладела собой и сообщила, что пользуется ею она. Фонтанен снисходительно усмехнулся и удалился.

— Клянусь вам, снис-хо-ди-те-льно! — кричала Адель, возмущенная вторжением на свою территорию.

Альбертина при этом не присутствовала. Расстроенная Мадлен попросила девочку ничего не рассказывать бабушке. Адель неохотно пообещала, но очень скоро выяснилось, что столь явная оплошность была намеренной.

Фонтанен повез госпожу ла Дигьер к своему антиквару и продемонстрировал купленный им ларь.

Она совершенно искренне признала, что ларь великолепен.

— Но что вы намерены с ним делать?

— Вам не кажется, что он бы прекрасно смотрелся в простенке между окнами большой гостиной?

— Это невозможно, Луи! Адель ужасно рассердится.

Про себя Альбертина подумала, что Адель впадет в бешенство.

Но машину было уже не остановить.

Фонтанен не только вернулся к агитации за «Поггенполь», но и ходил по двору с Антуаном, обследуя покрытие.

— Только не говори нам, что…

Антуан покачал головой.

— Увы… Он узнал, что такова была хрустальная мечта вашего отца, очень горевавшего, что у него никогда не будет на это средств.

— Плевать я хотела на папины мечты, — буркнула Сара.

— Я ему все деликатно объяснил, но он не поверил. Любая дочь хочет воплотить в жизнь мечты своего отца.

— Он сумасшедший?

— Клинически — нет, — ответила Клеманс. — Но чокнутый.

А еще Фонтанен очень осторожно и аккуратно отрезал от стены пятьдесят квадратных сантиметров обоев в мелкий цветочек.

Его как будто снедала лихорадка. Он то и дело огорошивал Альбертину очередным грандиозным планом, а она делала все, чтобы сдержать его порывы.

— Луи, во всем этом нет никакой нужды. Благодаря вам дела в «Ла Дигьер» идут прекрасно, дом в полном порядке, вы превзошли себя. Знаю, вы хотите продолжать, но давайте не будем торопиться.

Она сказала «не будем», хотя про себя подумала «не торопитесь», потому что не хотела, чтобы у него возникло чувство, будто она с ним не согласна, но Фонтанен свято верил, что все дело в скромности Альбертины:

— Не волнуйтесь, милый друг, я знаю, вы хотите этого так же сильно, как я! Убедить вас свободно распоряжаться деньгами мне не удается: жена избаловала меня, я мог совершенно ни о чем не заботиться, но теперь понял, как это забавно и увлекательно — делать все самому.

Да уж, он забавлялся…

И вот однажды утром перед воротами остановился грузовик, из которого вылезли двое грузчиков с накладными в руках. Они вошли в дом и спросили господина Луи Фонтанена. Тот выбежал навстречу с возгласом:

— Это я! Все очень удачно. Как раз вовремя!

— Вы предупредили, что во двор заезжать нельзя.

— Совершенно верно. Брусчатка не выдержит. Но вы, полагаю, все предусмотрели?

Под изумленными взглядами обитательниц дома верзилы выгрузили из машины какой-то огромный, завернутый в одеяла предмет, закрепленный на тележке с колесиками, и под руководством Фонтанена закатили его в большую гостиную. Там его распаковали — это оказался ларь — и установили в простенке между окнами: по габаритам он подошел идеально.

— Это выглядит случайностью, но не будем забывать, что ларь — ровесник дома. Стандартов на мебель тогда, возможно, не существовало, зато были обычаи, привычки и все такое прочее, — пояснил Фонтанен застывшей от изумления аудитории.

— Луи, мы ведь ничего не решили, — сказала Альбертина.

— Я знаю, дорогой друг, что немного поторопил события, но мне пришлось. Антиквар больше не мог держать ларь у себя, он ждет новых поступлений, и ему понадобилось место. Вот почему я прошу вас приютить его… на время.

Несмотря на всю решимость госпожи ла Дигьер не противоречить мужу, так сказать, на людях, она не удержалась и спросила, на какое именно время, но Фонтанен как будто не услышал вопроса. Он щедро заплатил грузчикам и проводил их до грузовика.

Девочки осторожно, как к свирепому зверю, который может и укусить, приблизились к незваному гостю. Шарлотта первой обрела дар речи:

— Мама, скажи, что это неправда! Он не мог так поступить!

Альбертина, чувствуя себя совершенно несчастной, ответила, что это не навсегда.

— Ну конечно! — сквозь зубы процедила Сара.

Оказавшаяся меж двух огней бедняжка Альбертина в ответ лишь попросила дочь не выходить за рамки приличий и ушла к себе.

Ошеломленные, они молчали, Адель опомнилась первой:

— Я же говорила, что он здесь все обставит!

— Думаю, остальное не заставит себя долго ждать, — поддержала разговор Клеманс.

— Несколько столов.

— Круглые столики на витой ножке.

— Сервировочный столик эпохи Людовика Пятнадцатого.

— С полным комплектом подсвечников.

— Франш-контийские часы.

— Низкие широкие кресла! Десятки кресел, — выкрикнула Адель, и они с Сарой дико захохотали.

— Что вас так рассмешило? — спросил вернувшийся Фонтанен и, не дожидаясь ответа, принялся расхаживать вокруг ларя. — Его реставрировал настоящий мастер. Он безупречен. А вот стены на его фоне выглядят просто ужасно. Альбертина считает, что обои «мильфлёр» были неудачным выбором, этот рисунок не подходит к стилю комнаты, но, если вы настаиваете, я сделаю заказ, и нам напечатают точно такие же. А можно покрасить стены в их изначальный цвет. Решать вам.

Пока Фонтанен говорил, Адель забрала свою тяжеленную машинку и, слегка пошатываясь, удалилась из комнаты. Клеманс кинулась помогать, ее примеру последовали Сара с Шарлоттой. Мадлен задержалась на пару минут, потом извинилась и под предлогом приготовления обеда присоединилась к девочкам.

Фонтанен остался любоваться своим сокровищем.

А в кухне бушевала гроза.

«Ты уверена, что он не сумасшедший?» — спрашивала у своей матери Адель, которая, вспомнив прослушанный когда-то курс психиатрии — о, не слишком подробный, я все-таки училась на ветеринара! — предположила, что гипомания у Фонтанена имеется. Шарлотта не знала значения этого термина, но от нее не укрылось, что Фонтанен слушает и слышит только себя. «Он глухой», — заметила Клеманс, ее поддержала кузина, сообщив, что ей уже мерещится стеклокерамическая плита и кухонные шкафчики «Поггенполь». Все сошлись на том, что жить в этом доме станет невозможно.

Мадлен тщетно пыталась убедить их, что они несут чушь.

— Мы хотели богатого и старого, чтобы протянул не слишком долго, — подвела итог Адель. — Если он и дальше будет действовать в таком же темпе, то через месяц вышвырнет нас на улицу.

Это дикое утверждение очень развеселило присутствующих.

Но на следующий день Шарлотта сообщила им совсем не смешную новость.

Утром, когда она беседовала в коридоре с коллегой, директор провел в свой кабинет Фонтанена. Шарлотта остолбенела.

— Что нужно Фонтанену от Дюрьё?

— Фонтанен? Я понятия не имею, кто это.

Он не был на свадьбе у Альбертины.

— И ты ничего не слышал?

Ничего особенного он не слышал, но, по его словам, не было никакого секрета в том, что Дюрьё хочет расширить дело и ищет деньги. Шарлотта сослалась на встречу в городе и при первой же возможности смылась.

— Он ищет деньги и больше часа беседовал с Фонтаненом, — сообщила она Мадлен. — Складываем два и два — получаем четыре.

Мадлен согласилась, что последняя истина неоспорима.

— Но не делай далеко идущих выводов.

— Не будь наивной, Мадлен. Что Фонтанен мог делать у Дюрьё? Он не акционер и не клиент — я проверяла. Зато я там работаю. И это вдохновляет его на подвиги. Он планирует захват «Ла Дигьер». Тебе известно, что он интересовался у Сары, не хочет ли она расширить консультацию?

Захват? Мадлен была потрясена. До сего дня она видела лишь радость недостаточно деликатного человека от возможности потратить деньги, которым, по его собственным словам, до этого не мог найти применения. Фонтанен каждый день изобретал что-нибудь новое. Она не рассказала Шарлотте, что накануне утром Фонтанен обследовал конюшни вместе с незнакомым подрядчиком, а не с Антуаном — кстати, почему не с ним? — после чего показывал тому пустующие помещения рядом с ветеринарным кабинетом. Кроме того, Фонтанен вместе с Жуанне обмерил кухню, причем вид у последнего был раздосадованный. Доставка ларя всех застала врасплох, теперь Мадлен спрашивала себя, не придет ли очередь кухонного гарнитура «Поггенполь». Как только закончился первый этап работ, Фонтанен не знал ни удержу, ни покоя. Двор, конюшни, кабинет, большая гостиная… Он не остановится, есть ведь еще и не занятые комнаты, к которым тоже можно приложить руку. Недавно Альбертина со смехом рассказала Мадлен, как отбивалась от покупки туалетов «от кутюр».

— Можешь представить меня здесь в костюме от Армани?

Если Фонтанен воплотит свои фантазии в жизнь, подобные одеяния будут очень даже к месту.

Мадлен вдруг осознала, что не может поделиться подобными мыслями с Альбертиной и что в последнее время они вообще стали мало разговаривать. Близость исчезла.

— Помните вечерние телефонные звонки Альбертины из Виши? — спросила она. — Мы смеялись, шутили, обсуждали претендентов на ее руку. Альбертина вернулась с мужем, и все изменилось. В семье появился мужчина, а с ним и новые законы: прежние никто не устанавливал, но все им подчинялись. Для нас Альбертина оставалась госпожой ла Дигьер, но мы понимали: теперь она Фонтанен и — что совершенно естественно — должна принимать во внимание интересы мужа. Между нами появилась дистанция — воображаемая, а потому непреодолимая. Альбертина, как и остальные, приняла условия игры. Сами того не заметив, мы ступили на зыбкую почву неизбежных умолчаний и неписаных правил.

Альбертина, вероятно, попыталась осадить Фонтанена, но ей не хватило твердости. Да и что она знала о жизни с мужем, о браке? Октав, первый муж, был ее кузеном, они вместе выросли, были единомышленниками, и Альбертина никогда не имела дела с чужаком. Она как будто впала в ступор: кожей чувствовала опасность, понимала, что Фонтанена заносит, но остановить его не могла.

Этот вечер добавил дров в костер.

Фонтанен вовремя приехал к ужину. Он вообще никогда не опаздывал и не возвращался домой без подарка — букета цветов, шоколадных конфет или бутылки хорошего сухого вина. В тот день он купил ящик экзотических фруктов, которых прежде в «Ла Дигьер» не ели: апельсины и яблоки были намного дешевле киви и манго. Адель, еще недавно пришедшая в бурный восторг от икры, на сей раз проявила сдержанность — она не простила ему ларь. Фонтанен был очень весел, он поцеловал Альбертину, поздоровался с девочками, Антуаном и Жеромом, поинтересовался, чем он может помочь, и уселся, не дождавшись ответа, пока Жуанне с Мадлен водружали на стол кастрюлю с супом.

— У меня для вас большая новость, — провозгласил он.

Шарлотта обменялась взглядом с Мадлен.

— Вы знаете, как я полюбил эти места. Наш брак, дорогая Альбертина, снова сделал меня счастливым, подарив изумительную жену, чудесную семью и потрясающий дом. Я решил придать всему этому материальную основу, создав профессиональные привязки, и вложил деньги в фирму Эдмона Дюрьё. Он организует новый отдел, который, дорогая Шарлотта, — я хотел сам вам об этом сообщить, — возглавите вы.

Все обомлели — все, кроме Шарлотты и Мадлен.

— Вы выкупили у Дюрьё его фирму? — спросила Альбертина.

— Нет. Вовсе нет. Я, скажем так, присоединился к нему.

Адель нахмурилась:

— Значит, вы будете патроном Шарлотты?

— Никоим образом! Она будет единолично управлять своим отделом.

— Но, если она не справится, вы сможете ее выставить?

— Шарлотта? Не справится? Исключено!

Вопросы у Адель закончились. Каждый из сотрапезников налил себе супу в молчании, чего Фонтанен даже не заметил и принялся весело расхваливать кулинарное искусство Мадлен. Все ее блюда превосходны, но больше всего ему нравятся те, которые она изобретает сама, например давешние спагетти с кабачками. Она должна записывать рецепты, а потом собрать и опубликовать книгу. О да, конечно! Ему прекрасно известно, что рынок наводнен подобной литературой… и так далее, и тому подобное. Никто не реагировал на речи Фонтанена, но его это, похоже, совсем не волновало. Весьма вероятно, что он принимал молчание за напряженное внимание — они ведь не перебивали его ни замечаниями, ни шутками!

Как только с едой было покончено, все разошлись: назначенная встреча, неоконченное письмо, консультация, домашние задания… Альбертина удрученно взирала на дезертировавших дочерей и внучек, пока Мадлен убирала со стола. А Фонтанен все не умолкал. Наконец она решилась:

— Луи, вы уверены, что ваше присоединение к делу Дюрьё — хорошая идея?

«Дурацкая постановка вопроса и неудачное начало разговора», — подумала Мадлен, осознавая, как неловко чувствует себя Альбертина, попавшая в клинч между мужем и дочерьми.

— Конечно, хорошая! Разве иначе я принял бы такое решение?

— Но то обстоятельство, что Шарлотта там работает…

Она не закончила фразу.

— Я смогу подтолкнуть ее карьеру — разве это не замечательно?

— Она очень ценит свою независимость. Одна только мысль о том, что член семьи…

Только вот был ли он настоящим членом семьи?

— Альбертина, будем благоразумны. Она многого добилась без моего участия, так что произойти может одно: ее положение укрепится. Дюрьё — великолепное вложение. Но… Ох, как же я не подумал! Надеюсь, вы не думаете, что я сделал неверный выбор? Я часто вкладывал деньги в информатику и хорошо знаю эту область, можете не сомневаться.

Она могла бы продолжить этот разговор, только объяснив ему открытым текстом, что он влез туда, куда влезать не следовало.

— Не беспокойтесь. Ваша забота меня трогает, но, поверьте, для волнений нет никаких оснований!

Возможно, Альбертина и попыталась еще раз или два разубедить Фонтанена, но попытки эти явно провалились, потому что Мадлен о них даже не помнила. Госпожа ла Дигьер решила сменить тему:

— Ваша затея с ларем покоробила девочек.

— Знаю. Меня это чрезвычайно огорчило. И тем не менее я не понимаю, почему они непременно хотят оставить большую гостиную пустой.

— Честно говоря, для меня это тоже загадка, но какая разница? — отвечала она со смешком, надеясь, что прозвучал он вполне дружелюбно. — Они помнят ее только такой, она часть их истории, вопрос о том, чтобы заново ее обставить, никогда даже не вставал.

— Но ведь у Шарлотты должны были сохраниться иные воспоминания, пусть даже очень смутные?

— Похоже, что нет. А если и сохранились, то они ей неприятны. Я, впрочем, не слишком любила эту комнату слишком уж много там было кресел, столов и столиков.

— Загроможденные помещения повергают меня в ужас. Вы видели мой дом.

— Само совершенство, — обреченно вздохнула Альбертина.

— Я уверена, она пересказала мне их разговор, желая доказать, что сделала все, что было в ее силах, — сказала мне Мадлен. — Но я поняла одно: Альбертина ничего не могла изменить.

Обычно чета Фонтаненов первой покидала кухню, на сей раз они остались. Возможно, Альбертина решила еще раз попытаться хоть что-нибудь объяснить мужу, и Мадлен, чтобы не видеть ее поражения, поднялась наверх. Дверь новой ванной комнаты была открыта, кипящие праведным гневом девочки проводили там военный совет. Мадлен на мгновение замешкалась, но они ее заметили и позвали к себе.

— Что они сказали?

«Почти ничего», — подумала Мадлен, сухо, как донесение, пересказывая услышанное.

Это самое «донесение» тщательно проанализировали. Вступление было признано неудачным, а ответ Фонтанена естественным: он принял такое решение, потому что считал его верным. Альбертина сдалась без сопротивления и сама вручила ему свое оружие. И такой опытный делец, как Фонтанен, обязательно пустит его в ход. Он наверняка успел просчитать, на чем они столкнутся в следующий раз, и готов разрешить спор щелчком пальцев. Они хотели проявить беспристрастность и выразили восхищение его искусством переговорщика: он на редкость ловко перевернул ситуацию, сделав вид, что поверил, будто Альбертина беспокоится о нем. Впрочем, они не были уверены, что он притворяется: этот человек, такой ушлый в денежных делах, может быть наивным в том, что касается чувств. Верит ли Фонтанен, что его действительно любят? Отсюда главный вопрос: влюблена ли в него Альбертина? Мнения разделились: да, она очень дорожит мужем, но вряд ли любит его по-настоящему, хотя, с другой стороны, кто знает, что есть любовь? И что можно знать о подлинных чувствах Альбертины? Клеманс положила конец дискуссии, заявив, что философские проблемы подождут, а сейчас им нужно разобраться в создавшейся ситуации. Все согласились и вернулись к истории с ларем. Он подозрительно быстро, но очень ловко признал свою неправоту. Что оставалось делать Альбертине? Ей пришлось поддержать мужа: вопрос «Почему гостиная должна оставаться пустой?» был ловушкой, и она в нее попала.

Из рассказа Мадлен я понял, что девочки ни разу не попытались ответить на этот вопрос. Это была аксиома. Параллельные прямые пересекаются только в бесконечности. Дважды два — четыре, а Солнце вращается вокруг Земли. Существуют устои, и мы их принимаем как данность до тех пор, пока нам не начинает угрожать опасность. Вот только на самом деле это Земля вращается вокруг Солнца.

Альбертина сделала робкую попытку и потерпела сокрушительное поражение. Неудивительно! Действовать нужно было иначе, протестовать энергичнее. В связи с этим возник спор о ее чувствах. Ни дочери, ни внучки не верили, что Альбертина влюблена, но Клеманс, Сара и Шарлотта полагали, что она с превеликим удовольствием снова занимается любовью. Мадлен знала это наверняка. Адель считала и заявила об этом вслух, что ее нынешняя неосведомленность — о, временная, конечно! — не позволяет ей иметь собственного мнения на сей счет. Итак, госпожа ла Дигьер желает сохранить отношения с мужем. Члены семьи очень нежно к ней относятся, следовательно, должны уважать ее волю. Но куда это их заведет?

В этот самый момент уравновешенная Шарлотта подлила в огонь последнюю каплю масла:

— Есть кое-что еще, о чем я вам не рассказала.

Ответом на ее слова стали удивленные взгляды.

— Вам известно, какое великодушие и щедрость он проявил при составлении брачного контракта. И что он сделал маму своей единственной наследницей.

Разумеется, они об этом знали, но что из этого?

— Я проконсультировалась с маминым другом Аленом Беренбоймом, он юрист. Все это замечательно, но есть одно положение, от которого никуда не денешься. Какими бы ни были завещания и брачные контракты, после смерти одного из супругов право пользования имуществом остается за другим.

Они мало что понимали в юридической казуистике, но выражение «право пользования» было им знакомо.

— Если Альбертина умрет первой, «Ла Дигьер» останется нашей собственностью без права пользования, а он сможет делать с усадьбой все, что ему вздумается, — кроме продажи.

Сообщение Шарлотты прозвучало как гром среди ясного неба.

— Все, что ему вздумается?

Шарлотта кивнула. Изумленное молчание прервала Клеманс:

— Ты помнишь, Мадлен, что он насчитал двенадцать комнат и заговаривал о харчевне?

— Точно-точно, — подхватила Адель, — и намекал, что ла Дигьеры не справились с ситуацией.

— Мы тогда пропустили его слова мимо ушей.

— Но этот человек не отказывается ни от одной из своих идей.

— А их у него предостаточно!

Это было как взрыв. Версии возможного развития событий возникали в их разгоряченных умах одна за другой:

— Пятизвездочная гостиница.

— С десятиэтажным вторым корпусом на От-Диг.

— Центр для проведения симпозиумов и семинаров.

— С бассейном и джакузи.

— И полем для игры в гольф.

— Роскошная богадельня для избалованных миллиардеров.

— Он выставит нас за дверь.

— После того, как снимет нам квартиру в городе.

— Две: он не жмот.

— В элитном квартале.

— С кухнями, оборудованными поггенполевской мебелью.

— Он не снимет квартиры, он их нам подарит.

— И купит каждой по машине.

— Отстегнет процент от прибыли, которую станет приносить «Ла Дигьер».

Мадлен попыталась их успокоить: Альбертина молода, хорошо себя чувствует, но они набросились на нее с криками об автомобильных катастрофах. Ты разве не знаешь, сколько человек гибнет каждый год на дорогах? А скрытые формы онкологических заболеваний? Рак печени и поджелудочной железы вообще дают о себе знать за шесть недель до смерти, не говоря уж о тромбоэмболии и инфарктах, которые случаются, что называется, на пустом месте. Да еще теракты — у нас, конечно, ничего подобного не было, но ведь и в Нью-Йорке до 11 сентября тоже не было! — землетрясения, Чернобыль, разрушение плотин и опустошительные наводнения. Они так увлеклись, что заговорили о контроле, захвате власти, праве верховного решения и диктатуре. Мятеж зрел, бойцы Сопротивления вооружались и уходили партизанами, чтобы налаживать радиосвязь, готовить десанты парашютистов. Гнев пьянил головы, слова звенели в воздухе как удары хлыста:

— Он завладеет домом.

— И конторой, где я работаю.

— Бабушки ему мало.

— Не понимаю этого человека. Вознамерился получить все сразу.

— Он дает, и дает много, чтобы прибрать к рукам.

— Заваливает подарками, надеется, мы будем принадлежать ему.

— Он не остановится, обставит заново гостиную.

— Модернизирует твою консультацию.

— И плиту из стеклокерамики нам привезут.

— И компьютер для Адель.

— Самый навороченный, за три тысячи евро.

— Клеманс он подпишет на все научные журналы.

— Мой скелет из пластика далеко не идеален.

— Получишь другой — из человеческих костей.

— Я даже могла бы попросить у него денег, чтобы профинансировать новую, совместную с Шарлем, фирму.

— Сможешь обосноваться в старых конюшнях.

— Скажешь ему, что тебе нужен помощник.

— Двое. Это существенно повысит мой статус.

— Мы станем его «успешными проектами».

— Самым ценным его достоянием.

— Главным украшением его короны.

— Наилучшим помещением капитала.

— Ничто его не остановит, это уже точно.

— Мы могли бы заявить, что он нас достал своей заботой.

— А он ответит: ничего подобного, я думаю только о вашем благе.

— И это поставит маму в совершенно невозможное положение.

— Если она к тому времени будет еще жива.

— Она уже сейчас чувствует себя просто ужасно.

— Потому что зажата между ним и нами — как между Сциллой и Харибдой.

— Прямая дорога к психосоматическим нарушениям.

Мадлен представила себе, как Альбертина лежит без сна рядом с Фонтаненом, а тот без устали строит планы. Она попыталась вразумить девочек, но из этого ничего не вышло: стоило ей вклиниться в разговор, как в ответ звучало зловещее слово «захват». Верность по отношению к Альбертине требовала уважения к ее чувствам, а госпожа л а Дигьер была довольна своим браком. Тут в разговор вмешалась Адель. У нее, сказала она, нет практического опыта в подобных вещах, но ведь Вотрен все еще ждет своей очереди. Это замечание прозвучало столь уместно, что все замолчали.

Появление Фонтанена в жизни Альбертины разрушило ее близость с девочками, и произошло это сразу после незабываемого для всех телефонного обсуждения операции «Виши». Тогда это казалось естественным, утрату они ощутили только теперь. Прежде, когда дочери и внучки хотели на кого-то пожаловаться, они шли к Альбертине, теперь она была последней, с кем они стали бы говорить о своем недовольстве. Злились ли они на нее? Вслух об этом никто никогда не говорил, но потаенная горечь в душах поселилась. Даже друг с другом они отныне не решались быть до конца откровенными. Разговор буксовал, и только в три утра вердикт был наконец вынесен. Прозвучало одно, — смертоносное, как нож гильотины, — слово:

— Лепонекс.

Они разошлись по комнатам — усталость взяла свое, — но спали плохо.

— Лепонекс? — переспросил я Мадлен.

— В сочетании с противопоказанным препаратом.

После той ночи они перестали бурно протестовать против каждого предложения Фонтанена. Сразу стало ясно, что их протесты все-таки сдерживали его порывы: теперь он совсем разошелся. Достал проспекты, разложил их на кухонном столе и начал выяснять у Мадлен и Альбертины, что они обо всем этом думают. Госпожа ла Дигьер бросала растерянные взгляды на дочерей, но те молчали. Была заказана самая большая и навороченная плита из стеклокерамики, но когда появился «кухонных дел мастер» с инструментами и фурнитурой, пришлось притормозить: всю электропроводку как установили в начале XX века, так больше к ней и не прикасались.

— Этот дом уже раз двадцать должен был сгореть!

Здесь даже короткого замыкания ни разу не было!

После того как поменяли счетчики и протянули новые кабели, конюшни и крыло дома, где находился кабинет Сары, подсоединили к общей сети.

Одному Богу ведомо, что происходит у нас в душе в моменты, которые мы воспринимаем как трагические изломы судьбы, хотя это всего лишь небольшой сдвиг, медленное разрушение: истощенный участок земли сползает вниз, пласт за пластом, а человек под идеально подстриженной травой не замечает чудовищ, подтачивающих скалу. Сара веселится, Клеманс упорно занимается, Шарлотте больше не нужно часами рассчитывать безнадежные бюджеты, а из-за двери Адель доносится стук машинки-долгожительницы: она так и не вернула «Ундервуд» в галерею. Возможно, на свете есть преступники, не ведающие угрызений совести, но от нас это скрывают, чтобы напугать и удержать на «прямой» дорожке, и пятнышко крови, ужасающее леди Макбет, не более чем литературное преувеличение, а Раскольников просто страдал тяжелейшим неврозом. Чувство собственной непогрешимости снова и снова вдохновляет террориста, ни один демон не грозит ему казнями египетскими и адской бездной — туда попадут его жертвы. Как принимается решение? Не думаю, что это происходит постепенно и человек прислушивается к доводам протестующего рассудка, скорее уж он осознает проблему как данность, определяет единственно возможное средство и немедленно начинает его применять. Прочь сомнения. Буря как по волшебству улеглась, ветер стих, свет зари заставил расступиться колючие заросли, легкий бриз закружил в воздухе лепестки розы. Все просто — нужно было только хорошенько подумать.

Противопоказанное Фонтанену лекарство купила в Л*** Клеманс — воскресным утром в ярмарочный день. В единственной работавшей аптеке толпился народ, и продавцы, ошалевшие от наплыва клиентов, не слишком внимательно разглядывали рецепты. У них попросту не было времени, чтобы заинтересоваться, с чего это вдруг ветеринар выписывает один из трех препаратов, которые назначают больным синдромом иммунодефицита.

Сара ждала в машине.

— Никаких вопросов?

— Ни одного.

Она выбрала сироп. Ложечку — сюда, ложечку — туда, вот и не чувствуешь, что убиваешь. Преступление растворяется в карамельном креме, тает в шоколадном, правда, чай не так хорош, как обычно, впрочем, нет — вторая чашка была превосходна! — а кисло-сладкий соус скорее сладкий, чем кислый. Кстати, яд — «честное» лекарство, если его принимать в правильных дозах, да и палач каждый день сменяется. В этом доме всегда было так много шума, суеты и хождений вокруг стола во время еды, что никто не замечал смертоносного жеста: тот, кто должен был его совершить, действовал крайне осторожно. Мадлен не стала отказываться, когда подошла ее очередь: для нее отойти в сторону значило бы выдать девочек, а так она поступить не могла.

Если бы Фонтанен регулярно контролировал дозировку лепонекса, его жизнь была бы спасена. Увы! Как стало известно, он всегда небрежно относился к своему здоровью.

Мадлен замолчала.

Я не знал, что сказать, и счел за лучшее не говорить ни слова.

Первый приступ лихорадки случился в середине октября. Эпидемия гриппа началась очень рано, так что доктор не встревожился и прописал вакцинирование, как только спадет температура.

Фонтанену так нравилось наблюдать за рабочими, перестраивавшими кухню, что в постели он не залежался. Старую мебель увезли, и несколько дней готовую еду пришлось заказывать на дом. Альбертина изумлялась спокойствию дочерей, никак не комментировавших происходящее.

Но в начале ноября у Фонтанена случился второй кризис, гораздо более тяжелый. Температура поднялась до 40° и не падала, несмотря на антибиотики. На вторые сутки, к вечеру врач начал проявлять озабоченность, на следующий день у больного появились признаки обезвоживания, и доктор Ферье настоял на госпитализации. «Скорая помощь» увезла Фонтанена в Л***. Альбертина поехала с мужем, а Жуанне повез Мадлен, которая за всю дорогу не промолвила ни слова. Сара была в поездке, Шарлотта — на работе, а девочки — в лицее, поэтому, как только Фонтанена устроили в палате, Мадлен вернулась в «Ла Дигьер», чтобы предупредить их. Все немедленно решили ехать к Альбертине.

Пока Мадлен моталась туда и обратно, Фонтанену стало хуже, и его перевели в палату интенсивной терапии, где разрешили остаться только Альбертине. Ей сообщили о приезде дочерей, и она вышла в коридор.

— Ему очень плохо.

Анализы показали, что у Фонтанена начался сепсис, но врачи не считали положение безнадежным. Пациенту вводили антибиотики широкого спектра действия. Оставалось одно — ждать.

Альбертина была очень бледна и едва удерживалась от слез. Дочери заключили ее в объятия.

— Хорошо, что вы здесь, но к нему не пустят.

Они приехали исключительно ради матери, но говорить об этом, конечно, не стали. Альбертина вернулась к мужу. Было девять вечера, никто еще не ужинал, больничный кафетерий закрылся, и Адель с Шарлоттой отправились в город за сэндвичами. Они поели в приемной, в компании других встревоженных родственников. Там-то им и стало известно, что грипп в этом году особенно опасен для пожилых людей.

Около одиннадцати снова появилась Альбертина.

— Поезжайте домой. Положение не изменилось, он спит. Я останусь на ночь и буду держать вас в курсе.

Жуанне доставил девочек в «Ла Дигьер» и сразу же вернулся, чтобы дежурить рядом с Фонтаненом. Он всю ночь просидел в коридоре на стуле и почти не спал. Утром больному как будто стало лучше, но он не помнил, как его везли в больницу, и ужасно удивился.

— Неужто мне было так плохо?

— У вас была очень высокая температура.

— Где же вы спали?

Альбертина кивнула на кресло.

— Ноги я клала на стул.

— Больше так не делайте, иначе совсем лишитесь сил.

— Мне нужно принять душ.

Медсестра показала ей туалетную комнату для пациентов, предложила кусок жуткого дезинфицирующего мыла.

В полдень температура у Фонтанена поднялась выше 40°. Это спровоцировало сердечный приступ. Врачи засуетились. Когда Мадлен приехала в больницу, Альбертина в одиночестве сидела в коридоре. В глазах у нее стоял ужас. Так продолжалось трое суток: утро дарило призрачную надежду, которая рассеивалась во второй половине дня. Фонтанен раньше врачей понял, что умирает.

— Я чувствую, что тело меня подводит, — сказал он Альбертине, — и очень об этом сожалею, потому что был сказочно счастлив с вами.

Чуть позже он добавил:

— При нашей разнице в возрасте я не сомневался, что умру первым. У вас не будет никаких проблем со вхождением в права наследства.

Фонтанен каждый день спрашивал, как идут работы в доме, но ему не всегда хватало сил выслушивать отчеты Жуанне, и он погружался в дрему. Чувствуя, что силы убывают, он попросил Альбертину сесть так, чтобы он мог ее видеть.

— Как вы красивы… Я хочу умереть, глядя на вас.

Альбертина не могла сдержать слез.

— Прошу вас, улыбайтесь. Поплачете после.

В голосе Фонтанена было столько любви, что Альбертина почувствовала себя просто ужасно.

А Фонтанен, как выяснилось, был более чутким, чем она думала: он всегда знал, что она вышла за него из-за денег.

— Не тревожьтесь, сделка была взаимовыгодная: вы вернули мне способность любить. Все люди смертны, но я рад, что ухожу, обеспечив будущее жены и всех остальных членов семьи.

Фонтанен отошел в мир иной, не отводя глаз от Альбертины, а она до самого конца улыбалась ему.

Похороны состоялись в М*** и очень взволновали местное общество. Все сокрушались о том, что жестокий рок не пощадил госпожу ла Дигьер: эта достойная женщина так долго вдовела, обрела счастье во втором браке, но судьба вновь не пощадила ее. Мадлен повторила этот набор банальностей без тени юмора, в точности передав атмосферу церемонии. Фонтанен хотел, чтобы его кремировали. Городок как раз обзавелся необходимым оборудованием, так что к сочувствию и сожалению примешивалась некоторая доля любопытства: никто не хотел упустить доселе не виданного зрелища. Альбертина держалась очень прямо, веки у нее покраснели от слез и бессонных ночей. Одетые в траур дочери держались рядом, готовые подставить плечо. Когда гроб исчез за страшной черной дверкой, Жуанне разрыдался.

Альбертина по-настоящему горевала. Любовь Фонтанена была такой сильной и глубокой, что он сумел не только тронуть, но и разбудить ее душу.

— Я погрузилась в материнство, как другие уходят в монастырь, — сказала она Мадлен, когда прошло немного времени, — и забыла об одной половине своего существа. Он мне ее возвратил.

Много долгих недель в «Ла Дигьере» никто не смеялся.

Мадлен закончила свой рассказ. Было три часа утра. Я сказал себе, что за стенами дома занимается холодный синий рассвет, а в этой комнате тепло и светло. Меня пробрала дрожь. Впервые в жизни я слышал исповедь убийц.

Я был не в состоянии поверить Мадлен, но не мог и сомневаться в ее словах. Итак, все эти женщины — преступницы? А Альбертина, которая с таким достоинством носит свой траур, — сообщница и даже вдохновительница дочерей и внучек? У меня кружилась голова, я смотрел на Мадлен и спрашивал себя: так кто же чудовище — она или они?

Она поднялась, составила стаканы и тарелки на поднос.

— Завтра я пришлю девушек все это убрать. Вы, должно быть, устали.

Устал? Уж скорее оглоушен, как мышонок из диснеевского мультфильма «Том и Джерри». Впрочем, все в этой жизни когда-то с кем-то уже случалось.

— Идемте спать, — сказала она.

Я повиновался.

Я погрузился в тяжелый сон и проснулся от кошмара с бешено колотящимся сердцем.

Было около восьми. Я спустился в кухню, где меня ждал привычный теплый прием.

Привычный! Ну не забавно ли звучит, ведь я провел в этом доме всего четыре дня и с тех пор прошел целый год!

Жером, Антуан и Вотрен сидели за столом: вид у них был такой, словно они только что встали, натянули мятые майки и штаны и вышли к завтраку. Альбертина облачилась в элегантное домашнее платье, девочки вообще остались в пижамах. Я окунулся в суматошно-веселую атмосферу своего первого визита в поместье. Сара стояла перед плитой, да что я — перед навороченным чудом из стеклокерамики! — и разбивала яйца прямо в огромную сковородку. Судя по всему, это был уже второй заход: Клеманс ходила вокруг стола и раскладывала сотрапезникам омлет. Повседневная посуда по-прежнему висела над мойкой, я взял кружку, сел и налил себе кофе. Кто-то протянул мне масленку, и прерванный моим появлением разговор возобновился.

Дружная компания шумела и веселилась так беспечно, так естественно, что заподозрить в них подлых расчетливых убийц мог бы только сумасшедший. Я взглянул на Мадлен: она с невозмутимым видом попросила Антуана достать из морозилки очередную порцию круассанов.

— Сегодня у всех зверский аппетит!

Неужели ночной разговор привиделся мне во сне? И я переживаю кошмар наяву, а вокруг не люди, а маски, они гримасничают, угрожают мне, хотят напугать? Я не из тех, кому подобные фантазии щекочут нервы, и потому почувствовал себя уязвленным, встряхнулся, учтиво ответил на какой-то вопрос Шарлотты. Но меня не покидало дикое ощущение, что я пребываю в двух мирах одновременно: в одном за столом сидели, смеялись и болтали счастливые люди, другой населяли жестокие преступники, убивающие ударом ножа в спину и наслаждающиеся зрелищем смерти своих жертв. Кофе показался мне слишком сладким, даже приторным. Легкий шум голосов превратился в зловещий скрежет, еще немного, и я бы почувствовал ревматические боли в шее.

Вотрен дождался, когда Альбертина нальет себе кофе, взял ее руку, раскрыл ладонь и приложил к своей щеке. Она в ответ улыбнулась, и я почувствовал, что этот привычный жест выражал ту часть близости, которую дозволено проявлять на людях. Я перевел взгляд на сияющую Сару, которая была невозможно хороша со сколотыми на затылке волосами и обнаженными руками. Она вернулась к столу со сковородкой, положила Жерому два глазка яичницы, обслужила Шарлотту и Антуана — те сидели, тесно прижавшись друг к другу и внимательно слушали монолог Клеманс, и наконец подошла к дочери, которая одной рукой что-то печатала на своем ноутбуке, а в другой держала круассан.

— Крошки! — напомнила Сара.

Адель что-то буркнула, не отрывая глаз от клавиатуры.

«Мне нужно уехать» — сказал я себе. Но я объявил, что свободен весь уик-энд. Что же делать? Придумать предлог труда не составило, и час спустя мне уже звонила мадемуазель Ламбер, чтобы срочно вызвать в город: якобы на одном из строительных объектов произошел несчастный случай. Я был огорчен. Альбертина была огорчена. Ее девочки и внучки выразили сожаление и нежно со мной расцеловались, взяв с меня обещание вернуться. Одна Мадлен не присоединилась к общему хору сожаления. Мужчины — они, естественно, тоже огорчились — дружески со мной обнялись.

Только теперь я отдаю себе отчет, что пересек двор, не оглядываясь, не бросил последнего восхищенного взгляда на дом и пристройки, не спустился в знаменитые погреба, не сделал ни одного снимка. В дороге я ни разу не остановился, не ехал — гнал. Войдя в подъезд, вызвал лифт и едва не кинулся наверх пешком, что было бы полным безумием для мужчины моего возраста.

Я укрылся в своей квартире — светлой, лишенной таинственности, где со всеми можно говорить вслух, громким голосом. На несколько минут я как будто завис в пустоте, почувствовал себя беспомощным, бесполезным существом, но потом вспомнил, что последнюю ночь провел почти без сна, и прилег на диван. Часов в пять мне стало легче, и я смог приступить к записям.

Не знаю, по какой причине, уже после первого посещения «Ла Дигьер», я ощутил настоятельную потребность описывать все в мельчайших подробностях. Что я предчувствовал, слушая телефонные переговоры с Виши? Боялся что-нибудь забыть или лелеял странную фантазию, мифическую надежду на то, что, доверив все бумаге, избавлюсь от воспоминаний? Если так, я ошибся. Я не в силах забыть их. Они тревожат мои сны — воздушные, улыбающиеся создания с флаконом яда в руке. Они зовут меня вернуться, обещают принять как старинного друга и ничего от меня не скрывать. Я просыпаюсь в холодном поту.

Что делать человеку, узнавшему чужую тайну? Постараться забыть о ней, позволив разъедать душу? Мое любопытство было удовлетворено сверх всякой меры. Ни о чем не проси богов, они могут тебя услышать — не помню, откуда взялась эта фраза, так часто приходящая мне на ум. Я встряхиваюсь, чтобы прогнать ее, говорю себе: «Ты просто смешон», но ничего не помогает, назойливые мысли — не мухи и не улетучиваются от взмаха руки.

Луи Фонтанена кремировали, сожгли. Преступление никогда не будет разоблачено, Мадлен может не бояться ни за себя, ни за своих любимых хозяек. Впрочем, я совершенно уверен, что, когда она решилась все мне рассказать, это волновало ее меньше всего на свете. Не знаю, почему Мадлен так поступила. Она не столь наивна, чтобы верить, будто можно снять с души тяжесть, разделив ее с другим человеком: от этого становится только хуже. Возможно, она просто уступила тому непреодолимому желанию признаться, которое, как говорят, присуще некоторым преступникам, жаждущим отпущения грехов либо наказания. Я не могу дать ей ни того, ни другого. Надеюсь, пройдет немного времени и мои кошмары испарятся.

Но неужто их и впрямь ничто не тревожит? Возможно ли такое — убить и продолжать жить, как ни в чем не бывало, беззаботно и весело? А что, если угрызения совести придумали праведники, завидующие тем, кто потакает своим дурным наклонностям? Ответов на эти вопросы я не знаю. Мне, благодарение Небу, никогда не приходилось думать, что я буду счастлив, только если совершу преступление. В детстве и юности я, как и все, обожал псевдофилософские разговоры, например на тему о кнопке: нажмешь ее — и некто на другом конце света, кого ты знать не знаешь, умрет, а ты разбогатеешь. Ну так что, слабо? Я любил поражать воображение товарищей, утверждая, что не слабо…

Я видел, что сталось с «Ла Дигьер»: они осуществили все, что мечтал сделать Фонтанен, а может, даже больше! Почему они его отстранили? Отстранили? Хорошенький эвфемизм! На меня, должно быть, навели порчу. Но почему, убив человека, они ни на шаг не отступили от его плана? Стоит об этом задуматься, и чей-то тихий голос как будто шепчет мне на ухо: «захват», «завладение». Это был их дом, им была нестерпима сама мысль о том, что чужак может к нему прикоснуться. Говорят, некоторые мужчины скорее заколют кинжалом предмет своей страсти, чем уступят его другому: неужто дамы из «Ла Дигьер» предпочли бы поджечь родовое гнездо, лишь бы Фонтанен не почувствовал себя хозяином?

Не понимаю. Но разве я когда-нибудь что-нибудь понимал в людских страстях?

Будучи человеком непоследовательным, я всякий раз, возвращаясь из Ф***, не могу удержаться и делаю крюк, чтобы взглянуть на «Ла Дигьер». У ограды всегда припарковано множество машин. Я медленно проезжаю мимо открытых ворот: по мощеному двору с двумя бетонными заплатками кто-то проходит неспешным шагом, в мирной тишине утра звучат перекликающиеся голоса, я пугаюсь, что меня заметят, и переключаюсь на вторую скорость.

Мои прелестные преступницы живут в полном счастье и постыдной безнаказанности. Барбе д’Оревильи наверняка оценил бы такой финал. Возможно, я все-таки решусь и прочту томик поддельного «Счастья в преступлении», который купил тем вечером, когда моя машина заглохла в сотне метров от «Ла Дигьер».