Полная гибель всерьез

Некоторые вводные замечания

Известно, что главной темой русской мысли является Россия, философия отечественной истории. Этим она отличается от западной, где на первом плане методология, гносеология и т. д. Следовательно, обращение к русской мысли по какому-либо важному русскому вопросу всегда актуально.

Одним из таких вопросов и является вопрос о собственности и власти, об их взаимоотношениях. А также о традиционных российских представлениях (зафиксированных нашей мыслью) о собственности и о собственности в связи с властью. Эти представления, как мне кажется, не изжиты и сегодня. И наверняка воздействуют на социальную психологию народа в целом и верхних слоев в частности. Думаю, что анализ традиционных русских воззрений на собственность и власть поможет понять, что происходило с нами в XX в. и что происходит ныне.

В любом случае, каждый соотечественник — и не надо для этого быть экономистом, историком, правоведом, политологом — понимает: тема «собственность и власть» ключевая для социального развития страны. При этом все если даже и не знают, то ощущают, что в России и власть какого-то особенного типа, да и собственность с ней как-то особенно и по-особому связаны. Кроме того, сама собственность (точнее — то, что в обществе полагается собственностью) — тоже особенная. Все это, кстати, выразила и отразила русская мысль.

Но и еще одно обстоятельство имеет большое значение в контексте «собственность и власть». В этом веке мы попробовали целый ряд различных форм власти и форм собственности, целый ряд их различных соотношений. И все в конечном счете оборачивалось неудачей. Это заставляет нас крайне внимательно отнестись к разного рода попыткам осмыслить тему «собственность и власть».

Безусловно, центральное место в рамках этой темы занимает проблема собственности на землю. Более 1000 лет Русь-Россия была по преимуществу крестьянской, земледельческой страной. И естественно, представления о владении, имуществе складывались прежде всего по поводу земли. Следует подчеркнуть, что земля в интересующем нас контексте важна не только как земля, но и как повод к формированию определенного типа отношения к вещественной субстанции. И это отношение впоследствии оказало серьезное воздействие на подход к иным объектам собственности. Другими словами, традиционные русские представления о том, кому и на каком основании принадлежит земля, во многом определили понимание собственности в более позднюю промышленную эпоху.

И здесь нельзя не вспомнить об общинном землевладении. Именно оно, как окончательно стало ясно в XX столетии, было «идеальным типом» главного русского воззрения на собственность.

Кроме того, «общинное землевладение» есть псевдоним одного из двух-трех центральных вопросов отечественной истории последних веков и Революции. Это — вопрос собственности, собственности на землю и частной собственности вообще, коллективизма, privacy, личной и коллективной ответственности, права как универсального регулятора социальных отношений; наконец, это вопрос «власть — собственность». И — вопрос «аграрного кризиса», который, по мнению многих исследователей (я разделяю это мнение), был одной из важнейших причин нашей Революции и в немалой степени повлиял на ее содержание и формы.

Община — чудотворная икона славянофилов, народников, самодержавия. Община — специфический русский путь, отрицающий частную собственность и устраняющий возможность социальных катаклизмов. Община — хозяйственный аналог монастыря; так сказать, профанный монастырь.

Споры вокруг общины, если суммировать все их измерения (экономическое, политическое, юридическое, историческое, социальное, нравственное), наверное, были и самыми интенсивными, и самыми продолжительными, и самыми «массовыми» (по количеству участников) в полуторавековой одиссее русских интеллектуальных исканий. Да и сегодня эти споры не закончились…

Увы, — не уверен, позволительно ли историку пользоваться этим междометием, — мы не знаем, куда пришла бы община в ходе послереволюционной эволюции. Сталинская коллективизация, как известно, покончила с этим важнейшим институтом русской истории. Однако и без гипотетического будущего вполне ясен перечень тем, требующих к себе самого жгучего внимания современных исследователей. Напомню его: община, общинное землевладение и крепостной строй хоть и не идентичные понятия, однако столь туго сплетенные, что все это «пришлось» не распутывать, а разрубать. Юридическая природа крепостного права, покоившегося на общине и общинном землевладении, так и не была выяснена до конца. Что это — институт публично-правовой или частно-правовой? Паллиативные ответы лишь затрудняли решение этой задачи. И еще: община и крепостное право существовали в условиях раскола России на две субкультуры, цивилизации, два «склада жизни» (по В.О. Ключевскому; я писал об этом многократно, например, в монографии «Политическая культура пореформенной России», М., 1994). Более того, были причиной-следствием этого раскола. Или точнее: петербургское самодержавие и крепостной строй (община в цепях) суть властно-социальное выражение раскола.

Ну и последнее вводное замечание. Исследуя тему «собственность и власть», мы должны постоянно помнить о господствовавшем на протяжении почти всей русской истории феномене «власть — собственность», о патримониальном характере русской власти, о «верховенстве собственности государства на землю».

К истории вопроса

В древности отношения «вотчинник — крестьянин» регулировались договором. Уложение 1649 г. подвело черту под многовековым процессом становления крепостного права и оформило весьма гармоничную — на свой, конечно, лад — модель. Царь служит Богу — метафизическому обоснованию, источнику метафизической легитимности его (царской) власти и общесоциальному raison d'etre. Боярство и дворянство служат царю, крестьянство — боярству и дворянству. Церковь, служа Богу и всем, соединяет эти «элементы» в целое. Система всеобщей службы, гармония всеобщей службы. Основа этого порядка — несвобода всех, включая и несвободную (по-своему) власть.

Затем в силу целого ряда хорошо известных исторических обстоятельств эта гармония была разрушена. Правда, перед этим Петр Великий довел логику Уложения 1649 г. до предела: крестьяне превратились в потомственных крепостных при условии обязательной службы помещика власти.

При Петре III и Екатерине II произошло освобождение дворян от этой обязательной службы, т. е. от крепостной зависимости от власти, что сделало крестьян безусловными крепостными, а самих дворян — безусловными крепостниками. Однако вопрос о земле оставался принципиально невыясненным. Чья она? Кто ее хозяин? Ответа не было…

Неожиданно результатом же всех этих преобразований стало появление в России частной собственности. «Крещеной собственности», как ее называли в XIX в. Такой собственности, где субъектом был помещик, а объектом — крепостной крестьянин. Кстати, подобная новая связь между дворянами и крестьянами в глазах последних не имела никаких законных оснований. Власть так никогда и не объяснила, почему одни являются рабами других, почему одни имеют, а другие — нет.

Окончательно разрушив старую русскую гармонию, правители второй половины XVIII в. существенно запутали вопрос о земле. И хотя крестьяне говорили: «Мы — помещичьи, а земля — наша», на самом деле помещик мог продать крестьян без земли, оторвав их от нее; имел также право продать землю без крестьян.

Итак, неурегулированность вопроса о земле, неразработанность земельного законодательства, с одной стороны, обостряли вопрос «чья земля?», с другой — разрывали связь между земледельцем и землей. Именно этот разрыв способствовал окончательному вызреванию условий для создания-возникновения передельной общины. В этой общине нет ни собственности (государственной или частной), ни аренды. Нет никаких привычных, традиционных отношений, которые можно описать языком классического права.

Но появление на исторической сцене «передельной общины» было далеко не случайным. Типологически подобная община была связана с особенностями характера русского земледелия — во многом, как бы это парадоксально ни звучало, — «кочевым земледелием». Передел и есть «кочевание земли», но ограниченное определенными рамками. Кроме того, передельная община представляла собой эффективную социальную инженерию в условиях постоянного дефицита ресурсов, вещественной субстанции, т. е. в условиях бедности. Также передельная община минимизировала неизбежную имущественную дифференциацию, что в условиях этой самой бедности было крайне важно. В целом наличие этой общины способствовало поддержанию социального мира в стране.

Однако ресурс самой «передельной общины» был исторически ограничен земельным ресурсом европейской части России. И конечно, никем не предполагавшимся демографическим взрывом крестьянского населения во второй половине XIX — начале XX в. Так разразился «аграрный кризис». Наиболее острый и опасный из всех тех кризисов, которыми была охвачена страна в пореформенный период. Скажем о нем несколько подробнее.

Между 1850 и 1914 гг., за 60 с небольшим лет, население России выросло в два с половиной раза (68 млн. человек — 170 млн. человек; в 1900 г. — 125 млн. человек). Это были самые высокие в тот период темпы увеличения населения в Европе. Вместе с тем урожайность зерновых была существенно ниже, чем среднеевропейская. В течение XIX в. на 60 % увеличилась и посевная площадь (1809 г. — 80 млн. га, 1887 г. — 128 млн. га). «Однако даже такого безостановочного расширения посевной площади не хватало, поскольку … население росло еще скорее, а урожаи оставались на прежнем уровне. К 1880-м годам в средней и южной полосе России целины практически не оставалось, и земельная рента увеличилась необыкновенно. В то же самое время … рост современной промышленности лишал крестьянина основного источника побочного дохода. Вот, в двух словах, корни знаменитого "аграрного кризиса", потрясшего империю в последний период ее существования и в огромной степени "ответственного" за ее падение».

Действительно, несмотря на значительное расширение посевной площади, сельское население росло еще быстрее, намного быстрее. В результате начался процесс обезземеливания миллионов крестьян. Не поспевала за резким демографическим подъемом и урожайность. В начале XX в. крестьянство европейской части России собирало 14 пудов хлеба на душу населения. Прожиточный минимум официально определялся в 20 пудов. Годовой доход средней крестьянской семьи тоже значительно отставал от минимального прожиточного (38 и 49 рублей соответственно).

Таким образом, русское крестьянство в целом явно недоедало. К примеру, потребление хлеба на душу населения в России равнялось 13 пудам, во Франции — 22,3, в Германии — 19,45, в Великобритании — 18,39. В год на питание тратили: русский крестьянин — 20 руб., немецкий — 40, французский — 56 руб. Причем происходило постепенное ухудшение питания, что, безусловно, сказывалось на здоровье крестьян. Об этом свидетельствовало нарастание доли так называемых забракованных и получивших отсрочки по состоянию здоровья при приеме на военную службу. В 50 губерниях Европейской России в конце 70-х годов таких было 11 %, а в начале XX в. — 22 %.

Особенно тяжелым было положение крестьянства в центральных и средневолжских губерниях — ранее житницы России. В 1901 г. правительство учредило даже специальную комиссию для изучения причин «оскудения центра».

Надо сказать, что обострению аграрного кризиса и ухудшению экономического положения крестьянства способствовала политика правящих кругов, ориентированная на экспорт хлеба и льна. «Сами не доедим, а вывезем», — говорил министр финансов И.А. Вышнеградский, имевший репутацию прогрессивного и дальновидного деятеля. «Вывозили», понятно, для того, чтобы затем финансировать промышленное развитие и поддерживать активный баланс внешней торговли. Причем экспорт хлеба рос быстрее его производства. Накануне отмены крепостного права он еще не превышал 5 % чистого сбора (т. е. сбора за вычетом семян). К началу 70-х годов составлял приблизительно 1/10. В 80-90-х годах экспортировалось около 1/5 чистого сбора хлеба в Европейской России (в том числе пшеницы — 2/5, ячменя — 1/3). Если в начале 60-х годов вывоз хлеба в стоимостном выражении равнялся 1/3 всего российского экспорта, то с 70-х годов до конца века — половине. И России удавалось поддерживать активный баланс внешней торговли. Но … прежде всего за счет крестьянства, за счет целенаправленного и последовательного снижения уровня его благосостояния.

Произнося «сами не доедим», Вышнеградский — один из самых талантливых русских «дельцов» в области экономической политики, крупный математик и профессор, видимо, отчетливо не представлял себе, во что может обойтись режиму такой курс. Какими бы объективными потребностями он ни оправдывался, «им подкапывались и колебались нижние ярусы … здания в полной уверенности, что так может быть упрочен или поддержан один высший».

Но до сих пор речь шла о положении крестьянства в целом, т. е. не учитывался процесс его социально-экономической, имущественной дифференциации. А процесс этот, несмотря ни на что, в том числе и на ряд мер правительства, призванных затормозить расслоение в деревне, неуклонно расширялся и углублялся. В 1877 г. П.П. Семенов-Тян-Шанский, известный географ, этнограф и государственный деятель, произвел описание крестьянских хозяйств Мураевенской волости Данковского уезда Рязанской губернии. Сопоставляя соотношение между разными по имущественной обеспеченности группами крестьян в 1877 г. и при крепостном праве, он пришел к выводу, что если, «с одной стороны, явилась между крестьянами большая пропорция богатых и зажиточных дворов, то, с другой — усилились и появились такие неимущие дворы, которых до 1861 г. почти не существовало». Согласно П.П. Семенову-Тян-Шанскому, «к «сельской буржуазии» относилось около 23 % всех крестьянских дворов, к середнякам — 37 и к беднякам — 40 %. Число безлошадных и однолошадных составляло 54 %. На их долю приходилось всего лишь 13 % общего количества крестьянских лошадей, в то время как 23 % дворов, владевших каждый тремя и более лошадьми, имели 56 % общего количества лошадей». Заметим, что исследование было проведено П.П. Семеновым-Тян-Шанским в 1877 г., т. е. уже тогда процесс имущественно-социальной дифференциации шел в деревне на всех парах. Надо сказать, что основные выводы П.П. Семенова-Тян-Шанского очень близки тем, к которым позднее, в 90-е годы, пришли в своих работах, посвященных «аграрной проблеме», Струве и Ленин.

Итак, в тот период, когда Россия переживала мощный промышленный подъем (в среднем 9 % в год, первое место в мире по темпам развития), крестьянство в целом беднело. При этом основные тяготы кризиса выпадали на долю беднейших слоев. В результате — впервые в русской истории — сложилась ситуация, при которой в деревне появились десятки миллионов людей с постоянно (как тенденция) снижающимся уровнем благосостояния. И социальное напряжение неумолимо поползло вверх. И не было уже крепостного права, не было наброшенной самодержавием на основную массу населения страны цепи, не было надзора и контроля помещика (его влияние и возможности воздействия слабели год от года), «посредующего элемента» между крестьянством и Русской Властью. Крестьяне фактически оказались один на один с чуждым, непонятным и враждебным им миром. Это не могло не травмировать их и не повергнуть в психологический шок. В 1910 г. В.И. Ленин — в своей манере, утрируя и окарикатуривая, но в целом правильно и точно — писал об «ужасе патриархального крестьянина, на которого стал надвигаться новый, невидимый, непонятный враг, идущий откуда-то из города или откуда-то из-за границы, разрушающий все устои деревенского быта, несущий с собой невиданное разорение, нищету, голодную смерть, одичание, проституцию, сифилис, — все бедствия "эпохи первоначального накопления", обостренные во сто крат перенесением на русскую почву самоновейших приемов грабежа, выработанных господином Купоном».

И это происходило в условиях, когда, напомню, всю доступную тогда целину в Европейской России распахали. «Кочевому земледелию» был поставлен природный барьер. Пространственное, важнейшее измерение русской культуры, в том числе и земледельческой, оказалось под вопросом…

Ну а понимали ли правящие верхи России всю сложность и опасность создавшейся ситуации? Когда в тугой клубок противоречий сплелись патримониальная власть и начатки конституционного строя («правового государства»), развитие капитализма и сохраняющаяся община в деревне, расширяющаяся зона господства частной собственности при одновременной активизации сопротивления этому процессу и т. д. Казалось, что понимали. И последовавшие вскоре Столыпинские реформы вроде бы лучшее тому подтверждение. Однако я возьму в «свидетели» не модного ныне Петра Аркадьевича (и его сотрудников), а тех, кто проложил ему дорогу и во многом облегчил осуществление великих преобразований.

22 января 1902 г. под председательством С.Ю. Витте было учреждено «Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности». По всей стране создали 82 губернских и областных комитета и 536 уездных и окружных комитетов. Задача состояла в сборе материалов и в подготовке заключений по трем вопросам: крестьянское управление; суд, гражданское и уголовное право крестьян; община, семейное владение и выход из общины. Заключения комитетов рассматривались в Особом совещании с 8 декабря 1904 г. по 30 марта 1905 г. (Петербург), когда указом Николая II Совещание было закрыто. Приведем мнения его ведущих деятелей.

С.Ю. Витте (на 43-м заседании Совещания 12 марта 1905 г.): «Россия составляет в одном отношении исключение из всех стран мира, и как отнесется к этому исключению история — покажет будущее. Исключение это состоит в том, что систематически, в течение более чем двух поколений, народ воспитывается в отсутствии понятия о собственности и законности … Какие исторические события явятся результатом этого, затрудняюсь сказать, но чую, что последствия будут очень серьезные. Великая освободительная реформа 19 февраля 1861 года … не имела в виду считать идеалом отсутствие понятия о собственности у крестьян, но смотрела на ограничение права собственности на землю как на временную меру, которая с окончанием выпуска должна исчезнуть. Что же в действительности произошло? Население воспитано в условиях уравнительного землепользования, т. е. в условиях, исключающих всякую твердость и неприкосновенность прав отдельных лиц на их земельное владение.

Наука говорит, что право собственности на общинную землю принадлежит сельской общине как юридическому лицу. Но в глазах крестьян (не понимающих, конечно, что такое юридическое лицо) собственник земли — государство, которое и дает им … землю во временное пользование. Никакого понятия о собственности в сознание крестьян не внедрилось. Этого понятия не мог создать у крестьян не только порядок владения землею, но и вообще весь характер их правоотношений. Ведь правоотношения эти нормируются не точным писаным правом, а часто "никому неведомым" … обычаем, причем спорные вопросы разрешаются частью волостным судом, т. е. судом темным и небезупречным, а часто даже в административном порядке: сходом и попечительной властью начальства. При таких условиях для меня является огромный вопросительный знак: что может представлять собою Империя со 100-миллионным крестьянским населением, в среде которого не воспитано ни понятия о праве земельной собственности, ни понятия о твердости права вообще … Освобождая крестьян, государство дало им землю, но не в собственность, а в пользование. Затем крестьянство осталось обособленным от всех прочих сословий как в порядке управления, так и суда. Суда, в сущности, у крестьян не оказалось, а получилась грубая форма расправы в лице волостного суда. Наряду со всем этим крестьянское население увеличилось со времени освобождения в два раза, земли не стало хватать.

Что же говорят крестьяне?.. Они говорят: когда нас освобождали, то взяли землю у помещиков и отдали нам — крестьянам. Теперь народу много больше, земли не хватает. Стало быть, можно опять взять земли у помещиков и дать нам. С точки зрения крестьян — такая идея совершенно естественна, логична, и государство своим образом действий — в частности, отрицанием у крестьян прав собственности на надельную землю — как бы поддерживает эту идею о праве на дополнительное получение земли при помощи государства же. Мне представляется, что если идея воспитания крестьян в условиях уравнительного землепользования и вообще в условиях, отдаляющих их от общего правопорядка, будет и далее проводиться с таким же упорством, то Россия может дожить до грозных исторических событий…».

Сенатор Г.А. Евреинов (на заседании 26 января 1905 г.): «Я нисколько не сомневаюсь в том, что если бы могла упрочиться относительно крестьянского дела в России эта политика всестороннего социального обособления крестьян, которая нашла крайнее выражение в трудах редакционной комиссии МВД, то в связи с ней противоположение аграрных интересов высших классов и громадной массы крестьян, создаваемое порядками общинного землепользования, при прогрессирующем обнищании земледельческого населения, в недрах которого сосредоточены главные запасы вооруженных сил страны, — вызвало бы, в относительно не отдаленном будущем, такой социальный катаклизм, который еще свет не видел … Но нельзя, однако, не признать, что создание мелкой поземельной собственности в широких кругах крестьянского населения дало бы наиболее прочный устой общественному и государственному строю России. Многочисленный класс поземельных собственников-земледельцев составил бы наиболее консервативный элемент в населении страны, знающий цену собственности и потому солидарный с личными собственниками других состояний…».

Управляющий земским отделом МВД В.И. Гурко (на заседании 22 января 1905 г.): «Мысль, что возможно увеличить крестьянское благосостояние не путем усиления производительности состоящих в пользовании крестьян земель, а посредством увеличения самой площади земель, не только не осуществима, но фантастична … Пространственное увеличение крестьянской земли возможно двумя способами: с одной стороны, путем перехода частновладельческих земель в крестьянские руки, с другой — посредством разрежения населения переселением части его на дальние, малолюдные окраины. Обе эти меры, осуществляемые в сколько-нибудь широком масштабе, безусловно, гибельны как для благосостояния всей страны … так и для благосостояния самого крестьянского … класса … Действительно, если страна наша была бы единственной страной на земной планете, то мы могли бы прибегнуть к этому средству бегства от культуры, ибо оно иначе названо быть не может».

Управляющий государственными сберегательными классами А.П. Никольский (на заседании 9 февраля 1905 г.): «…я укажу на крайне низкую урожайность общинных земель, по сравнению с землями частного владения. В ожидании переделов общинники не вывозят навоз на свои наделы, не имея уверенности, что удобренный надел не достанется другим. Но там, где крестьянин знает, что земля его, там он достигает хороших результатов … За 50 лет, истекших после освобождения крестьян, наиболее обнищали и выродились крестьяне-общинники. Перепись 1897 г. показала, что общий прирост населения после Х-й ревизии составляет около 50 % … В губерниях с общинным землевладением населения убыло на 12 %. В тех же губерниях самый высокий процент физически негодных лиц призывного возраста. Здесь же и самый большой процент неграмотных. Таким образом, если проверять принципиальные положения фактами — трудно защищать общину … Наконец, что касается чудодейственного свойства общины — предохранять от пролетариата, то я сошлюсь на исследования … М.П. Кашкарова. Оказывается, что в губерниях Орловской, Рязанской и Тульской, где существует община, лиц, не имеющих ни своего хозяйства, ни своей усадьбы, т. е. пролетариев в полном смысле слова, от 20 и … до 30 %. Таким образом … община есть условие для того, что в России через несколько десятков лет не будет ничего, кроме пролетариата…».

Вместе с тем не все влиятельные в общественном мнении России люди разделяли такие позиции. Более того, две мощнейшие стихии русской жизни той эпохи были с подобными выводами полностью не согласны. Это — Лев Толстой и партия эсеров (ведь именно она победила на — единственных всеобщих и почти свободных — выборах в Учредительное собрание). Послушаем великого писателя и учителя: «Всемирно-народная задача России состоит в том, чтобы внести в мир идею общественного устройства без поземельной собственности. "La propriete с'est le vol" останется большей истиной, чем истина английской конституции, до тех пор, пока будет существовать род людской. Это истина абсолютная, но есть и вытекающие из нее истины относительные … Первая из этих относительных истин есть воззрение русского народа на собственность. Русский народ отрицает собственность самую прочную, самую независимую от труда (т. е. частную собственность вообще, как институт. — Ю.П.), и … собственность поземельную (частную на землю. — Ю.П.). Эта истина не есть мечта — она факт, выразившийся в общинах крестьян, в общинах казаков. Эту истину понимает одинаково ученый русский и мужик … Эта идея имеет будущность. Русская революция только на ней может быть основана. Русская революция не будет против царя и деспотизма, а против поземельной собственности … Самодержавие не мешает, а способствует этому порядку вещей (выделено мной. — Ю.П.)».

Поразительно, что эти вещие строки приснились Толстому. И утром 13 августа 1865 г. он занес их в дневник. Но этот сон оказался в конечном счете явью: русская революция была и вправду против поземельной собственности (как верно и то, что самодержавие и отсутствие такой собственности обусловливают друг друга). А русские люди исполнили завет великого человека, создав «общественное устройство без поземельной собственности».

Получается, что «сном» оказались трезвые рассуждения высших бюрократов на Особом совещании в начале 1905 г. «Сном» также были реформы Столыпина, на исторический лишь миг образовав у нас «поземельную собственность». Да ведь и сегодня, уже после колхозно-совхозного эксперимента, сон Льва Толстого господствует в умах многих замечательных современников. Отчасти Солженицына, например. Или вспомним осень 93-го, когда после кровавых событий октября и до принятия Конституции Б.Н. Ельцин, стремясь закрепить победу, готовился издать указ о введении права частной собственности на землю. Какие истерические, патетические, умоляющие призывы — «не делать этого» — раздались с разных сторон. И громче всех звучал голос драматурга (вот оно, величие русской литературы! Мнение писателя всегда весомее, чем эксперта, специалиста) Виктора Розова. «Вспомните слова Льва Толстого о том, — говорил он, — что земля, как солнце и воздух, не может быть чьей-либо собственностью»…

Ну а теперь послушаем, что говорила о собственности (и о собственности в связи с властью) русская мысль. В качестве примера возьмем три подхода — народнический, либеральный и евразийский. Пожалуй, именно в рамках этих направлений было сказано наиболее интересное — порой и неожиданное — о собственности (и власти).

Народническо-эсеровский подход

Общеизвестно, что народники были стопроцентными противниками частной собственности. Но не менее известно и то, что их наследники (эсеры) отвергали и тот тип собственности, который возобладал в СССР. То есть социалистическую или общенародную собственность. При этом народники выдвигали оригинальный проект правовой организации социальных отношений по поводу материальной субстанции. На мой взгляд, значение этого проекта далеко не «ретроспективно». Во всяком случае, в нем учитываются некоторые фундаментальные «энтелехии» русского общественного бытия.

Еще в 1882 г. С.Н. Южаков писал о «капиталистическом хозяйстве» и «народном хозяйстве». В рамках «капиталистического хозяйства» происходит разделение капитала и труда между различными социальными силами. С точки зрения Южакова, помещичье хозяйство тоже «капиталистическое». Для «народного хозяйства» характерно то, что земля, труд и капитал принадлежат только «рабочему сословию». В России «народное хозяйство» существует практически всю ее историю и является органической и традиционной формой производства и собственности. Это хозяйство опирается на «специально-русское», «славянское» поземельное право. Содержание последнего состоит в поголовном наделении землей всех, кто трудится на ней, и ее общинном владении. В 1861 г. именно на этих основаниях, полагал Южаков, и было проведено освобождение крестьян.

В новых исторических условиях эту же (по сути) идею развивал лидер и ведущий теоретик партии эсеров В.М. Чернов.

Он задавался вопросом: почему в России власть и народ расколоты, почему они так далеки друг от друга? По его мнению, начиная с эпохи Петра Великого власть формирует законодательство и строит политику путем рецепции норм римского права и прежде всего права частной собственности. Что касается народа, то он продолжал жить по нормам обычного (русского) права. А именно: земля не есть объект купли-продажи, право на землю имеет тот, кто ее обрабатывает, неухоженная пустошь передается другому владельцу, крестьянская семья получает землю по количеству «едоков» — чтобы прокормить семью и «восстановить ее производительные силы», но размер этой земли не должен превышать «трудовой нормы» — сколько семья сама может обработать.

При этом, согласно Чернову, традиционное русское право исходит из такого постулата: при найме на работу в первую очередь следует защитить интересы работника, но не работодателя. Ценностная система отечественного права (обычного) ставит гораздо выше землю и труд, а не неприкосновенность собственности. И это вполне укладывается в логику существования «народного хозяйства» (по южаковской терминологии). Раскол же власти и народа можно преодолеть, преобразовав правовую систему страны исходя из норм обычного права.

Отсюда лозунг эсеров: «социализация» земли. То есть — «равное право каждого трудящегося на землю». Национализация и социализация суть прямо противоположные варианты правового решения земельного вопроса. В первом случае земля есть собственность государства, во втором она вообще несобственность, не объект купли-продажи. Земля выводится из сферы отношений собственности. Однако пользоваться ею могут — в принципе — все; если, конечно, сами, лично готовы трудиться на этой земле. Осуществление эсеровской программы также предполагало, что распоряжаться землей будут органы местного самоуправления. Государство должно было «уйти», не вмешиваться в дело распределения земельных наделов.

Либеральный подход

На мой взгляд, ярчайшим примером своеобразного понимания собственности в России является позиция выдающегося отечественного правоведа, теоретика кадетской партии (и члена ее ЦК) П.И. Новгородцева. Подчеркиваю: теоретика кадетской, т. е. либеральной, партии, т. е. партии вроде бы обязанной опираться на принцип незыблемости частной собственности.

Итак, Новгородцев пишет: «…До последнего времени право на труд все еще считалось утопией и даже извращением понятия о праве. Но как раз в наши дни эта утопия становится практическим лозунгом передовых русских партий. Что как не признание права на труд лежит в основе той реформы, которая требует увеличения площади землепользования населения, обрабатывающего землю личным трудом? Для огромной массы трудящегося населения России признается, таким образом, право на приложение своего труда, и, когда этот принцип будет осуществлен, это будет фактом огромного всемирно-исторического значения. Вся эта реформа в программе конституционно-демократической партии становится на почву права и производится с должным уважением отчуждаемых прав землевладельцев-собственников. Ревнители старой догмы, исходившие из принципа священной и неприкосновенной собственности, нашли бы и в этой постановке вопроса извращение идеи права. Но правосознание нашего времени выше права собственности ставит право человеческой личности и, во имя свободы, устраняет идею неотчуждаемой собственности, заменяя ее принципом публично-правового регулирования приобретенных прав с необходимым вознаграждением их обладателей в случае отчуждения».

…И это говорит теоретик русского правового либерализма! Правда, если вспомнить предшественников Новгородцева, отцов-основателей отечественного либерализма, ну, скажем, К.Д. Кавелина, вопросы и недоразумения отпадут сами собой. Что касается Кавелина, то, напомню, он был страстный и последовательный противник частной собственности. Следовательно, русский либерализм и начинался как античастнособственнический.

Конечно, была и другая линия — Чичерина — Струве, полностью построенная на социальной необходимости частной собственности, на ее социальном примате. Но здесь и сейчас важнее подчеркнуть наличие линии Кавелина — Новгородцева. Это свидетельство того, что и русский либерализм был «заражен» неким русским видением темы «собственность».

Не менее характерной и репрезентативной для русской либеральной и религиозно-философской мысли (а они зачастую шли рука об руку; или даже были одним и тем же) является позиция С.Л.Франка. В 1925 г. в работе «Собственность и социализм» он писал: «Всякому экономисту должно быть ясно и то, что система абсолютной свободы и неприкосновенности собственности повинна уже в том, что своими недостатками она породила, в качестве реакции на себя, гибельное заблуждение социализма … И если в России частная собственность так легко, почти без сопротивления, была сметена вихрем социалистических страстей, то только потому, что слишком слаба была вера в правду частной собственности, и сами ограбляемые собственники, негодуя на грабителей по личным мотивам, в глубине души не верили в свое право, не сознавали его "священности", не чувствовали своей обязанности его защищать, более того, втайне были убеждены в нравственной справедливости последних целей социалистов. Отсюда возникает жгучий и насущно-необходимый для совести вопрос: в чем же заключается настоящая, не утилитарная, а абсолютная, религиозно-нравственная правда принципа частной собственности?».

В этом вопрошании Франка зашифровано признание: русская культура, русское православие не выработали религиозно-нравственного обоснования («правды») принципа частной собственности. В отличие, как мы знаем, от европейской культуры и западного христианства. Но у Франка есть свой ответ: «…Право частной собственности не имеет непосредственного морального основания в конечном счете потому, что никакое вообще человеческое право (в субъективном смысле) не имеет первичной, имманентной силы. Смысл человеческой жизни не может заключаться в эгоизме, в отъединении от других, в защите своих личных интересов, он заключается только в служении Богу и людям».

И далее: «Традиционное понимание частной собственности — как ее юридическая конструкция, так и ее социально-философское осмысление — опирается на индивидуалистический либерализм, который своими корнями укреплен в индивидуализме римского правосознания. Согласно этому пониманию, последнее основание частной собственности лежит в абсолютной реальности индивидуального бытия, в самочинной, самодовлеющей, замкнутой в себе и отделенной от всего другого жизни человеческого индивида, отдельного "я". Общество при этом мыслится как производное, не имеющее в себе никакого первичного единства, никакой самобытной реальности, взаимодействие индивидуальных человеческих субстанций или "монад", которое осуществляется путем договора, путем рационального соглашения или согласования индивидуальных интересов и воль. Безграничное право частной собственности и столь же безграничная свобода договорных отношений представляется "естественным", онтологически первичным, до-правовым состоянием, которое лишь упорядочивается в праве; напротив, общественное единство, связь между людьми, сопринадлежность их к общественному целому мыслится как производное … объединение, взаимное связывание того, что по существу всегда раздельно и обособленно, — отдельных индивидов.

Все это понимание ложно в корне … Человеческий индивид, отдельное "я", не самодовлеющий, первичный носитель реальности, который лишь вторичным образом, по своему произволу или внешней необходимости вступал бы в общение с другими людьми … Напротив, всякое "я" с самого начала искони приурочено к другому "я" — к "ты" или ко многим "ты" … Другими словами, "я" существует лишь в составе "мы", как исконного и неустранимого единства … Человеческая личность мыслима лишь как член духовного организма общества».

Отталкиваясь от своего «МЫ — миросозерцания», «МЫ — философии», Франк переходит к теме социально-политического и социально-экономического устройства общества. Он говорит: «…Онтологическая необходимость личного бытия обеспечивается правовой охраной субъектов прав, утверждением общества как системы взаимодействующих индивидов и их групп (того, что со времен Гегеля и Лоренца Штейна носит название "гражданского общества"). Онтологическая необходимость общественного единства ограждается здесь утверждением особой, отдельной от гражданского общества инстанции — государства, органа общественной воли — государственной власти … Правовой строй должен быть проникнут идеей, что как государственный порядок, так и система частно-правовых отношений суть лишь взаимозависимые и служебные моменты одного цельного соборного строя народной жизни».

И отсюда уже следует конкретный вывод о соотношении государственной власти и частной собственности: «…Государство, не претендуя на роль единственного собственника и не уничтожая, а укрепляя систему свободного взаимодействия частных собственников, имеет вместе с тем право и обязанность распространить силу государственного воздействия на сферу имущественно-хозяйственных отношений и в этой форме соучаствовать в хозяйственной жизни и пропитывать ее началом государственного единства, т. е. огосударствливать хозяйственную жизнь, вместе с тем не социализируя ее, не уничтожая той живой органичной ткани, которую оно призвано оформлять».

Но, пожалуй, крупнейшим экспертом русского либерализма начала века по вопросу собственности на землю был А.С. Изгоев. Более четверти века он отдал изучению аграрного кризиса и общинного землевладения. Профессор, публицист, член ЦК кадетской партии, веховец, оказавшись в эмиграции, он пишет статью «Общинное право», которая стала квинтэссенцией всех его размышлений.

В ней Изгоев утверждает: «Основной факт … и основная причина подлинной социальной русской революции, появившейся на поверхности в 1905 г. и победившей в 1917-м, состоит в том, что 80 % населения России жило по иному праву на землю, чем остальные 20 %, состоящие из городских и, вообще, более затронутых культурой жителей. В этом основном раздвоении и заложена была та мина, которая взорвала все социальное здание Российской Империи». Вне всякого сомнения, это точный диагноз. Хотя, впрочем, хорошо известный и по другим источникам.

Однако ученый не ограничивается этим и ставит вопрос (в конечном счете главный вопрос): «В чем же юридическая сущность крестьянского права на землю, получившего свое выражение в так называемом "общинном землевладении"?». Здесь же дается ответ: «Юридически это землевладение должно быть определено не как землевладение общины, а как владение крестьян землей на общинном праве … Общинное право есть индивидуальное, вотчинное право, в силу которого каждый управо-моченный крестьянин-домохозяин в пределах данной земельной территории-общины, границы которой устанавливались исторически, имеет право на владение и пользование определенным участком земли на равных с прочими домохозяевами данной территории основаниях». И далее, развивая, расшифровывая эту — ошеломительную и ошеломляющую по тем выводам, которые из нее следуют, — свою идею: «Общинное право есть право индивидуальное. Оно является не правом общины, а общинным правом индивидуума. Управомоченным является не община, а крестьянин-домохозяин. Община — только земельная единица, территория, границы которой установились исторически. Она не — субъект общинного права, а лишь место его применения, с весьма подвижными границами, которые в идее могут передвигаться от деревенского сельского общества до волости, уезда, губернии, области и, наконец, всего государства. Субъектом права является крестьянин-домохозяин».

Таким образом, в рамках общины владение и пользование землей осуществляются на основе права индивидуального, а не коллективного. Следовательно, «становится ясной полная беспочвенность всех славянофильских и народнически-социалистических утопий о превращении общины в социалистическое или коммунистическое общество с коллективным хозяйством и производством. Поскольку в русской деревне на практике бывали опыты подобного хозяйства ("общинные запашки"), они являлись результатом не общинного духа, а бюрократических мероприятий…». Если Изгоев прав, то, казалось бы, рушится один из центральных русских мифов: об отсутствии у нас реальных условий для возникновения частной собственности на землю и об особых, непреодолимых и вечных, тяге и склонности нашего народа к коллективистско-социалистическому устройству. Рушится миф об органических общинных традициях.

А вот по Изгоеву, таких традиций-то и нет. «Общинные запашки» являлись на свет не из общинного духа, а вследствие насилия «бюрократических мероприятий». Кстати, о неорганичности «общинных (общественных) запашек» свидетельствует и такой тонкий знаток этого вопроса, как В.В. Леонтович. По его словам, когда в начале 40-х годов XIX в. государственные крестьяне узнали о готовящихся графом П.Д. Киселевым реформах, их охватило острое беспокойство. Зажиточные «стали переходить в горестное состояние … Крестьяне боялись именно введения общественной запашки. Это явно противоречит предвзятому мнению о том, что великороссам присуще врожденное стремление к коллективизму».

Но Изгоев не останавливается на констатации индивидуалистической природы института общинного права. Он подвергает его дальнейшему рассмотрению. «Общинное право есть право вотчинное. Это означает, что по этому праву крестьянин-домохозяин приобретает не право требования, не право на идеальную долю общественной земли, которая может быть возмещена соответствующей долей дохода, а определенный кусок земли in natura … В силу общинного права у каждого крестьянина-домохозяина есть свое индивидуальное право требования на определенный in natura участок земли на равных с прочими основаниях. Никакой сход, ни простым большинством, ни квалифицированным, не может лишить его этого участка in natura. Поэтому общинное право и есть право вотчинное, гораздо более близкое к обыкновенному римскому праву собственности на землю, чем к праву на идеальную часть какой-либо вещи. Этим объясняется, что крестьянин-недомохозяин не есть в сущности субъект общинного права».

Следовательно, субъектом общинного права является не крестьянин вообще, но — крестьянин-домохозяин. То есть тот, кто в правовом смысле возглавляет семью. По своему положению, полномочиям и обязанностям он схож с фигурой домо-владыки, pater familias в Древнем Риме. Это свидетельство в пользу того, что существовали все основания для окончательного превращения индивидуалистического и вотчинного общинного права в «обыкновенное римское право собственности». Однако имелись и весьма значительные преграды на этом пути. «…Каждый крестьянин-домохозяин получает земли сообразно числу имеющихся у него во дворе наличных душ обоего пола. Количество этих душ постоянно меняется. С одной стороны, растет общее число населения общины, с другой — меняется число земельных единиц каждого двора. Не успевают … распределить землю, как уже "равные для всех основания" оказываются в целом ряде отдельных случаев нарушенными, и обиженные начинают требовать восстановления их прав. Теоретически, сидя в кабинете, можно, конечно, придумать ряд способов восстановления нарушенного права без передела и без переверстки участков, путем оставления достаточного запасного земельного фонда, выдачи вознаграждений, прогрессивного налогового обложения и т. д. На деле все эти кабинетные измышления не ведут ни к чему. Общинное право теснейшим образом связано с переделами, может осуществляться только через них. По идее общинное право требует постоянных, непрекращающихся переделов…».

Из этих слов Изгоева совершенно очевидно явствует, что институт общинного права содержал в себе непреодолимое противоречие между органической тенденцией к становлению «нормальной» частной собственности на землю и необходимостью постоянно поддерживать принцип «равных для всех оснований». Александр Соломонович так говорил об этом: «…В самой сердцевине общинного права заложено зерно его разрушения: или постоянный, непрерывный дележ до полного исчезновения смысла хозяйствования, или закрепление участков за их владельцами. Только эти два выхода и есть у общинного права, только они реальны и действительно наблюдаются в жизни». Что же тогда поддерживало общину, не доводило ее до саморазрушения? Возможность пространственной экспансии, неуклонное расширение территории «Государства Российского». Это был единственный выход, единственный способ сохранения некоего равновесия между вотчинным правом и необходимостью уравнения через передел.

Но в условиях демографического взрыва и исчерпанности всей целины (в Европейской России) данная возможность отпала. Этот — единственный мирный — путь оказался закрыт. Столыпин попытался решить проблему, сделав ставку только на вотчинное право — помогая ему наконец-то закрепиться в качестве частного. Тогда взыграл передельно-пространственный инстинкт общинников. И энергия этого инстинкта обратилась на то, что еще можно было «заглотнуть» и подвергнуть переделу. Речь идет о помещичьих, дворовых и прочих землях: «Когда в 1917 году … разразилась вторая революция, победило общинное право, не встретив серьезного сопротивления ни в какой социальной среде. Победила та тенденция общинного права, которая стремилась разрушить границы общины от селения до пределов всей Империи. Общинное право, опираясь на миллионы вооруженных крестьян в серых шинелях, шло и ломало стихийно».

Иными словами, Русская Революция оказалась способом самосохранения общины. Ею был использован последний ресурс. Изгоев, несмотря на все свое отвращение к большевизму, этот ее результат принял. Как принимают стихийные бедствия — понимая их природную обусловленность и неизбежность. Вместе с тем он предупреждал, что на этот раз использованы уже все ресурсы. «…Если общинному праву даже удалось бы разлиться по территории целого государства, железная экономическая необходимость поставила бы перед народом альтернативу: либо перейти ради интенсификации земледелия к какой-либо системе "вечного" земельного владения, либо обречь страну на голодовки и вымирание». Поэтому он предлагал признать случившееся и закрепить за крестьянами «навечно» «то количество земли, которое фактически находилось в их владении к определенному моменту». Этот «определенный момент» имел и свою дату — 1922 год. Год завершения общинной революции.

Более того, Изгоев полагал, что большевики пойдут на это. Его надежды, кстати, были не беспочвенны. Кое-что в этом направлении новая власть действительно сделала, да и альтернатива была стопроцентно катастрофичной. «Все … мечты о переходе общинного землевладения в социалистическое хозяйство, допускающее интенсивную обработку земли, — фантазии, не имеющие никаких шансов на осуществление. Если об этом еще можно было спорить до революции, то теперь всякие споры уже излишни. Истина стала столь очевидна, что даже коммунисты из-за боязни остаться без хлеба и уморить голодом все городское население России вынуждены восстанавливать по частям, нелепо и неискренно, столыпинское земельное законодательство».

Так казалось тогда далеко не одному Изгоеву. Ведь в 1917–1922 гг. община сожрала последнее, что ей не принадлежало. Далее могло идти только самопожирание. То есть бесконечный самопередел. Изгоев с ужасом писал об этом: «Если не закрепить ныне создавшихся границ и потерять время вследствие ли господства коммунистов или будущих споров будущих реформаторов, то сельская Русь скоро очутится перед новым валом общинного права, который уже окончательно смоет нашу, и без того скудную, сельскохозяйственную культуру. Нового потрясения и новых голодовок в связи с новым шквалом общинного права страна не выдержит».

Итак, Изгоев понимал, что общинное землевладение мирно и органично перейти в социалистическое хозяйство не может. Ведь в их основе лежат два разных принципа: индивидуалистически-вотчинный и коллективистский. Значит, гнать общину в социализм не резонно. Да и возможно лишь через большую кровь и голод. Такая перспектива и открывалась в случае начала самопередела.

Изгоев, конечно, надеялся, что по этой дороге Россия не пойдет. Он лишь недоучел того, что большевики могут соединить два процесса в один: «коллективизацию» общины с инициированием в ней самопередела. Натравить бедных на богатых и, воспользовавшись самоистреблением деревни, запереть ее во «второе крепостное право (большевиков) — ВКП(б)».

Но это уже выходило за рамки всякого нормального человеческого ratio. Помыслить себе такое не мог никто.

Огромной же заслугой Изгоева перед русской наукой и русской мыслью является то, что он выдвинул тезис о неколлективистском характере общины, сформулировал концепцию общинного права как права индивидуалистически-вотчинного и вскрыл фундаментальное противоречие в жизнедеятельности общины.

При этом сон Льва Толстого все же остается пророческим. Да, Русская Революция была бунтом против частной собственности. Но не одна только община задушила ростки частнособственнического землевладения в России. Решающую роль сыграла Власть. Власть большевиков, будучи новой формой Русской Власти, вернула себе контроль над социальным пространством. Провела, так сказать, его деприватизацию. Если слегка перефразировать известные слова В.В. Леонтовича, то «большевики восстановили старомосковский принцип верховенства собственности государства на землю». Община же и общинное право были уничтожены.

Изгоевские воззрения на собственность, бывшие глубоким проникновением в энтелехию русской истории и высшей точкой либерального понимания этой темы, все-таки оказались ошибочными. Как, впрочем, и связанный с этими воззрениями прогноз относительно содержания и исхода приближавшейся революции: «Сущность русской революции наметилась уже вполне ясно. Перемещение материальных сил будет заключаться в передаче земли крестьянству. Новый правящий слой, готовый заменить старый поместно-приказной мир и передать землю крестьянству…». И т. д. «Перемещение» произошло лишь на время, затем Власть совершила «экс» в небывало крупных размерах. «Новый правящий слой» сформировался принципиально иным образом и на принципиально иных социальных основаниях, чем это предполагал Изгоев.

В чем же корень «ошибки» замечательного ученого? Он считал, что тенденция к частной собственности и тенденция к переделу находятся в потенциально антагонистических отношениях, что в этом — «зерно разрушения» общины. На самом деле эти тенденции были обязательными условиями существования общины. И ее «саморазвитие» не шло в двух противоположных направлениях (одному из которых симпатизировал Изгоев). Как бы это парадоксально ни звучало, но эти тенденции суть лишь разные проявления одной субстанции…

Евразийский подход

Особый интерес вызывают представления о собственности евразийцев. С одной стороны, ничего сверхоригинального в их позиции нет. В целом они продолжают наиболее яркую в русской мысли линию неприятия института частной собственности в том виде, в котором он сложился в Европе. С другой стороны, это было поколение ученых, которое явилось свидетелем многочисленных манипуляций с собственностью в первой половине XX столетия. Им был ведом опыт и советских коммунистов, и социал-демократов, и различных фашистских режимов, и классических либеральных демократий. Им было что сравнивать. К тому же евразийцы оказались в гуще именно западного мира, именно западной науки. То есть там, где этот вопрос имеет абсолютно первостепенное значение. Это, разумеется, не могло не подвигнуть их на фундаментальную проработку проблемы собственности.

Здесь прежде всего необходимо сказать о Н.Н. Алексееве, крупнейшем правоведе и государствоведе (а также выдающемся философе, историке, политологе) евразийского направления. В этой области науки Николай Николаевич играл в оркестре евразийцев первую скрипку. Его анализ темы собственности, вне всякого сомнения, имеет непреходящее значение для русского самосознания. Вместе с тем он в высшей степени характерен для евразийской школы.

В 1928 г. в Париже выходит исследование «Собственность и социализм». Оно вполне может быть квалифицировано как компендиум евразийских воззрений на собственность. Воспроизведем основные идеи Н.Н. Алексеева.

Он говорит: «Римский индивидуализм, а также естественно-правовые воззрения на собственность всегда были чрезвычайно чужды юридическим представлениям народов России — Евразии. В частности, в русском праве само понятие собственности возникло не ранее XVIII века. До тех пор оно заменялось словами "владение", "вотчина". Даже в праве императорского периода не было установлено точного различия между владением и собственностью, а в народных представлениях понятия эти совершенно не различались. Замена идеи "собственности" "владением" указывает на то, что в русском праве личности не приписывалась безусловная сила присвоения. Присвояемое принадлежало не только тому, кто наложил свою руку, но принадлежало оно также Богу и государству. Существо древних русских народных воззрений на присвоение очень хорошо характеризует М.Ф. Владимирский-Буданов, пользуясь при этом рассказом Лаврентьевской летописи об основании Печерского монастыря. Сначала монахи, числом 12, "ископаша Печору велику" и стали там жить. А когда число их умножилось, и они принуждены были завладеть большим пространством земли, тогда настоятель Антоний "посла единого от братьев к Изяславу князю, река тако: княже мой, се Бог умножает братию, а местце мало, дабы ны дал гору ту, яко есть над печорою". "Пещерный человек, — говорит Владимирский-Буданов, — не овладевший поверхностью земли, не нуждался в утверждении прав на собственность. Но коль скоро появляется она на поверхности, тотчас приходит в соотношение с обществом, владеющим территорией; требуется признание права со стороны этого общества. Князь Изяслав не был частным собственником горы над пещерой; эта гора никому не принадлежала, однако основатели монастыря не считали ее res nullius (ничейной вещью) и обратились к князю как представителю общественной власти". Собственность устанавливалась, таким образом, не односторонним актом лица, но обществом. Логические последствия этих воззрений не получили строго научной формулировки, в которую были облечены на Западе в результате тысячелетнего развития взгляды римского права. Придать этим воззрениям научную форму выражения составляет почтенную задачу будущей нашей науки».

Однако Н.Н. Алексеев не стал ждать «будущей» русской науки и сам принялся решать эту задачу. «В русской философии права, — говорит он, — установлено различие между двумя родами властных отношений — между властями хозяйскими и властями служебными. Хозяйская власть есть власть над тем, что является только средством и что односторонне используется человеком. Таковой и является власть собственника. Служебная власть (или власть социального служения) есть власть над тем, что есть не только средство, но и цель в себе, что имеет, следовательно, особую высшую ценность. Таковы властные отношения над людьми, в семье, в обществе, в государстве … Собственность есть принадлежащее физическому субъекту право господства и распоряжения такими, встречающимися в природе в ограниченности, вещами, которые в порядке ценностной иерархии являются ценностями низшими».

Далее ученый-правовед подчеркивает: «Виды собственности следует различать по таким категориям: 1) по субъектам; 2) по объектам; 3) по содержанию действий, связывающих субъект с объектом; 4) по характеру правоотношений, в которых собственник состоит с другими членами общественного целого».

Сосредоточим наше внимание на теме «объект собственности». Н.Н. Алексеев пишет: «С точки зрения положения института собственности в современном социальном движении важно выдвинуть следующие виды собственности по ее объектам: 1) собственность на землю; 2) собственность на орудия производства; 3) собственность на потребляемые вещи. По отношению к этим видам собственности и различаются основные типы современных социалистических теорий: коммунизм хочет "обобществления" всех названных видов собственности, социалисты удовлетворяются "обобществлением" земли и орудий производства, наконец, некоторые более умеренные социальные реформаторы требуют "национализации" или "социализации" земли».

При этом, полагает автор, социалисты всех видов и оттенков глубоко заблуждаются. «Основная ошибка социализма — ошибка, еще очень слабо осознанная современным социально-политическим сознанием, — заключается в том, что все социалистические проекты стремятся реформировать частную собственность путем изменения ее субъектов … В социализме есть нечто примитивное, некоторая простота сознания, некоторая элементарность. Наиболее грубые формы социализма сводятся просто к теории и практике передела … При этом в результате передела сохраняется даже старый порядок частной собственности, только с новыми субъектами. Более тонкие виды социализма стремятся особым образом обставить подобное изменение субъектов: в результате экспроприации собственность переходит к одному — индивидуальному или коллективному — субъекту или к неопределенному количеству всех возможных субъектов, ко всем и каждому. Таким образом достигается уничтожение частного порядка собственности и стоящего над ним публичного порядка государства. Государство уничтожается, превращаясь в некую единую принудительную организацию, в которой уже нет более сферы частной и публичной, превращаясь в некое сверхгосударство … Однако меняются субъекты … но собственность остается…

Перемена субъектов собственности ничего не может решить, никому не может помочь … Чтобы достигнуть истинного и плодотворного преобразования института собственности, нужно стремиться не к изменению субъектов, но к изменению самой природы института. Это значит, что следует начать как раз с пути, противоположного социализму. Нужно начать с преобразования собственности как правоотношения, нужно перейти к преобразованию содержания собственности и к пересмотру вопроса об отношении субъекта собственности к объектам.

Общее направление пути: ни капитализм, ни социализм! Формула эта в положительном выражении требует построения системы, которую можно назвать системой государственно-частного хозяйства».

Теперь непосредственно об объектах собственности. Что делать с землей? Н.Н. Алексеев отвечает: «…Евразийцы … исходят из исконных воззрений России — Евразии на землю как на объект, конечное распоряжение которым принадлежит всему общественному целому (т. е. государству. — Ю.П.). Интересы же общественного целого, связанные с развитием производительных сил, требуют установления личной собственности на землю в функциональном понимании этой собственности». Государство, подчеркивает Н.Н. Алексеев, ведет активную земельную политику, т. е. осуществляет свою власть над частными собственниками.

Далее. Собственность на орудия производства. Н.Н. Алексеев исходит и из необходимости частной собственности в сфере промышленности, и из необходимости государственной промышленности. Он говорит: «Государственная промышленность стоила громадных затрат со стороны государства, и интересы его не могут быть игнорированы … Тем более, что организация государственного хозяйства в России "теснейшим образом связана с совокупностью русских условий и выражает собой необходимость русского месторазвития". Россия — Евразия, как "сухопутный массив", затрудняет "проявление конкуренции" и выдвигает силою вещей "начало монополии". Поэтому и весь современный "коммунистический" хозяйственный строй позволительно рассматривать как "заоострение и сгущение черт торгового, промышленного и земельного уклада, наблюдавшихся и в Киевской, и в Московской Руси, и в императорской России". Современная Россия требует не "экспроприации" государства, но создания тех условий, которые могли бы обезвреживать отрицательные стороны, присущие государственной промышленности … В современной России "наряду с существующей … государственной промышленностью должна быть создана соразмерная ей частная промышленность такого же охвата". Существование и … соревнование этих двух промышленностей создает наиболее благоприятные условия для быстрого развития производительных сил».

И последний объект собственности: «потребляемые вещи» или «обработанный в процессе производства материал». По словам Н.Н. Алексеева, «правосознание народов России — Евразии никогда не было убеждено в правильности основной аксиомы капитализма: что переработанная вещь исключительно принадлежит собственнику материала … Русскому народу чужд взгляд, что если вещь не принадлежит обрабатывающему, то труд этого последнего служит для него не основанием права собственности, а обуславливает только вознаграждение, вытекающее не из труда, а из юридической сделки между собственником вещи и работником. Правосознание русского народа так высоко ценит труд, что склонно считать рабочего как бы собственником в известной доле обработанного им чужого материала. Это еще не есть социалистическое "право на полный продукт труда", это есть признание за трудом органически существенного значения в производстве.

В противоположность капитализму социалисты декларировали "право на полный продукт труда" … Другими словами, если капитализм отрицает самостоятельное юридическое значение труда, то социализм склонен отрицать самостоятельное юридическое значение капитала и организации способностей. Система, характеризуемая словами "ни капитализм, ни социализм" (государственно-частная система хозяйства), должна найти синтез между этими двумя крайностями и на этом синтезе построить законодательство о приобретении права собственности на обработанную материю».

Конкретно, по Н.Н. Алексееву, это должно выглядеть так: а) государство получает право на долю предпринимательского дохода, с тем чтобы возвращать эту ренту трудящимся; б) участие трудящихся в управлении производством (что-то типа немецкого «Mitbestimmung»); в) участие трудящихся в прибылях предприятия, превращение трудящихся в акционеров.

Что касается «субъектов» права собственности, то здесь, говорит Н.Н. Алексеев, «чем разнокачественнее эти субъекты, тем более у хозяйства шансов на успешное развитие» (т. е. и государство, и частные лица, и кооперативы и т. д.).

Итак, подведем некоторые итоги. Посмотрим, что у нас в сумме. При всех различиях народнического, либерального и евразийского подходов в них содержится нечто общее, — поверх барьеров — объединяющее; и, возможно, даже это «общее» существенно перевешивает различия. То есть, с известной долей осторожности, мы имеем право утверждать: русская мысль выработала вполне определенное воззрение на собственность.

Во-первых, отрицаются абсолютность и безусловность частной собственности. Она если и допускается, то лишь наряду с другими типами собственности и никогда в качестве доминирующей. Русская философия (в том числе и религиозная) отказывает частной собственности в высшей и последней санкции, не относит ее к фундаментальным социальным ценностям. Во-вторых, отрицается и тот тип собственности, который господствовал в России под именем социалистической или общенародной собственности. Отечественная мысль не приняла этого большевистского нововведения. В-третьих, в разных вариантах шел постоянный поиск собственного русского института собственности. Этот процесс не закончился, хотя многое уже найдено, сказано. По всей видимости, ближайшей задачей русской культуры является максимальное прояснение этого вопроса.

Нечто о природе русской власти

Однако я совсем не случайно в название статьи вставил слово «власть». И не только потому, что оно ключевое для русской культуры. И потому, также напомню, что собственность и власть в России (ее истории) неотделимы друг от друга. Почти как у Маяковского: говорим «Ленин», подразумеваем «партия». Исходя из этого возможно предположить изоморфность власти и собственности. Допустимо пойти и дальше, утверждая — при этом не открывая никакой Америки — наличие единого феномена власте-собственности. Однако для целей, поставленных в этой работе, продуктивнее рассмотреть власть и собственность по отдельности.

Итак — русская власть и ее изоморфность собственности. Какие доказательства могут быть приведены в пользу этой догадки? Обратимся к замечательной книге А.Е. Преснякова «0бразование великорусского государства» (первое издание — 1918 г.). В ней отмечается: «Основные процессы политической эволюции Великороссии в XIII–XV столетиях — дробление территории и власти и работа сил и тенденций, направленных на усиление политического единства, развивались не последовательно, а параллельно в непрерывном борении и взаимодействии, которыми определялся внутренний строй Владимирского великого княжества в разные исторические моменты». Получается, что русская история в XIII–XVI вв. представляла собой не два смежных, идущих друг за другом, периода — «феодальной раздробленности» и «становления централизованного государства» (в терминологии советских времен), а нечто единое. Две противоположные тенденции образовывали целостность. Более того — эта целостность, такая целостность и была возможной лишь в качестве результирующей «непрерывного борения и взаимодействия» двух этих разнонаправленных социальных движений.

А.Е. Пресняков подчеркивает: «Образование мелких вотчинных княжеств путем дробления наследственных владений разных линий потомства Всеволода III — явление сравнительно позднее, и нарастает оно в прямой зависимости от утраты их владетельными князьями политического влияния в пользу великокняжеской власти, окрепшей в руках московских князей». Следовательно, чем сильнее становилась Москва, чем больше власти концентрировалось в руках Даниловичей, чем ближе оказывалась вожделенная ими цель — власть над всем и вся в Великороссии («централизованное государство» а ля рюсс), тем — парадоксально — все интенсивнее шел процесс властно-территориального, вотчинного дробления. Одно подгоняло другое, одно давало жизненные силы и шансы другому. Прямо противоположному (казалось бы!).

И здесь же автор делает поразительный вывод, смелость и глубина которого явно недооценены в отечественной науке. «Удел есть доля князей в общей с братьями вотчине, полученная по духовной отца. Основные черты удельного владения — наследственность уделов, отсутствие права завещательного распоряжения ими, возврат выморочного удела в семейное владение для раздела между братьями, возможность частичного передела для сохранения пропорционального соотношения размеров долей — сближают его с крестьянским долевым земледелием (выделено мной. — Ю.П.),с которым оно разделяет также черту неустойчивости этой формы владения, т. е. тенденцию к распаду на вполне обособленные вотчины».

Главное, пожалуй, произнесено. Русская власть уподоблена русской передельной общине. Ведь то, что пишет А.Е. Пресняков об эволюции власти в XIII–XV вв., поразительным образом перекликается, схоже с изгоевским видением бытования передельной общины в XVIII–XX вв. Причем и власть, и община долгое время держатся на взаимодействии и борьбе двух противоположных тенденций. Напомню: по А.С. Изгоеву, тенденция к образованию поземельной частной собственности встречала сопротивление общинно-эгалитарной (как таковой), включавшей действие механизма передела земли. Но это сопротивление было одновременно — и объективно! — и взаимодействием. Энергия борьбы-сотрудничества двух этих разных движений и обеспечивала жизнедеятельность общины.

То же самое — типологически — мы видим и в случае с властью. Природа удела близка природе крестьянского владения землей в рамках общины. И во властной сфере обнаруживается передел с целью «сохранения пропорционального соотношения размеров долей». И т. п. Таким образом, мы имеем дело (в соответствующую эпоху) с передельным типом власти. В работе «Полная гибель всерьез» я назвал господствующий у нас последние два столетия тип социальности передельным. Теперь, видимо, следует сделать вывод о передельной власти, существовавшей на Руси в ордынский период ее истории.

Чем закончилась русская передельная власть, мы знаем. «Объединение Великороссии совершилось путем разрушения всех местных, самостоятельных политических сил в пользу единой великокняжеской власти. Но силы эти, обреченные историческими условиями на гибель, были носительницами "старины и пошлины", обычно-правовых устоев великорусской жизни. Их падение расшатало устойчивые ее традиции. Творить новый уклад жизни на развалинах старого быта предстояло великокняжеской власти, искавшей не только единства, но и полной свободы в распоряжении силами и средствами страны». И еще: «Объединение Великороссии под государством московских великих князей совершено путем собирания не земли, а власти … Сосредоточение всей власти в руках московского государя достигнуто путем фактической ломки и принципиального отрицания силы обычного права в пользу вотчинного самодержавия».

Итак, русская передельная власть гибнет в ходе Великой самодержавной революции (смотри об этом работу А.И. Фурсова и Ю.С. Пивоварова «Русская Система»). Рождается на ее обломках и — в том числе — на ее энергии Русская Власть. Рождается Моносубъект, похищающий субъектность и субъектные потенции у всех остальных участников русского исторического процесса. Ломаются «обычно-правовые устои великорусской жизни», и на их развалинах Власть обретает «полную свободу в распоряжении силами и средствами страны».

Но «рожденная революцией», вероятно, не забыла своей «тревожной молодости», не утратила своих передельных инстинктов. И когда потребовалось — а потребовалось в XVIII в., — она по образу своему и подобию (по юношескому образу и подобию) создает у нас передельную общину. Которая со временем станет нормативным типом русской социальности. Конечно, в реальной жизни все было гораздо сложнее. Действовали и иные исторические силы и механизмы. Однако моя задача здесь, в этой работе, акцентировать именно эту линию властно-общественной эволюции отечества.

Забегая вперед, скажем: передельная община погибнет от Русской Власти (ею же и порожденная). И смерть ее будет очень похожа на ту, которую приняла передельная русская власть. Перефразируя А.Е. Преснякова, можно сказать: объединение, формирование Совдепии совершилось путем разрушения всех местных, самостоятельных передельных общин в пользу единой Совдеповской Передельной Общины (и т. д., смотри по уже цитированному тексту). И в данном случае произошли ломка и отрицание традиций и обычаев. И в данном случае главное заключалось в собирании власти, а не земли. Убийство традиционной общины с целью концентрации в одних руках всей власти … Но почему, зачем?

От самозванца Бориса Годунова до самозванки Екатерины II русские цари закрепощали русских крестьян. В конечном счете все это вылилось в крепостническую передельную общину. Эта последняя была удобной формой сосуществования Власти Моносубъекта и лишенного исторической субъектности народа. (Популяции в терминологии «Русской Системы».) Энергетика, энергия миллионов крепостных была обращена вовнутрь, во внутриобщинный мир. И там, в этом двигателе внутреннего сгорания, она самоуничтожалась. И питала собою Власть.

В пореформенный же период механизм «взаимодействия» Власти и Популяции сломался. Да еще аграрный кризис, да еще принципиально новые тенденции в жизнедеятельности общины. Тенденции, не имевшие какого-либо прямого отношения к функционированию Власти, не связанные с нею никак. Тенденции собственного развития.

Именно поэтому Власть и пошла на уничтожение общины. Ее дальнейшая самостоятельная эволюция могла бы — не исключено — привести к возникновению какого-то нового типа социальности. К примеру, чего-то в чаяновско-кондратьевском смысле. И тогда, конечно, песенка Русской Власти была бы спета. Здесь главная причина кровавой сталинской коллективизации.

Покончив с общиной, прервав ее историческую эволюцию, Власть сохранила (точнее: восстановила) самое себя и традиционный для последних полутораста лет передельный тип социальности. В который раз уже Власти удалось найти источник энергетической подпитки и продлить свою экзистенцию еще на пятьдесят-шестьдесят лет. Но это был последний реальный русский ресурс. Ведь когда мы говорим «убийство общины», это не метафора. Русская Власть в ее большевистском варианте была не просто олицетворением насилия, она была кровопийцей в прямом смысле слова. Пожрав общину, временно воспряв, — да как! — Власть, однако, подписала себе смертный приговор. У нее ведь ничего не осталось. Если в московскую и петербургскую эпохи она похищала у Популяции субъектность, то в коммунистическую перешла на ее (Популяции) поедание. Что, кстати, потребовало от Власти самого тесного сближения с Популяцией, перерождения ее во Власте-популяцию.

Это, видимо, последняя и высшая стадия развития Русской Власти. Преддверие ее конечного разложения. А может быть, и способ, форма саморазложения…

Заключение

Особый тип русской собственности и особый тип русской власти, зафиксированные русской мыслью, имеют не только, так сказать, ретроспективное значение. Всякие предположения относительно будущего России, на мой взгляд, не могут делаться вне контекста этой «особости», вне контекста русской мысли. Печальный опыт XX столетия является этому, к сожалению, наглядным примером, суровым подтверждением.

Европейский тип собственности, европейский тип власти, европейская модель их взаимоотношений не имеют корней в нашей исторической почве (что бы об этом ни говорили наши несчастные «западники»). Их насаждение — как правило, насильственное — всегда приводило к конфузу. Из этого, разумеется, не следует, что у России есть какой-то совершенно отдельный от всего мира «Sonderweg». Но следует, что в сфере отношений собственности и власти она обладает существенной спецификой. Которую, повторю, необходимо учитывать.

Еще раз. Смысл и пафос этой работы не в уныло-провинциальном призыве свести все многообразие исторической жизни России к ее какой-то абсолютной «неповторимости», а в том, чтобы подчеркнуть самобытность содержания и форм некоторых ее социальных институтов. И на этом попытаться обустроить наш дом.