Полная луна. Дядя Динамит. Перелетные свиньи. Время пить коктейли. Замок Бландинг

Восхождение Минны Нордстром

В «Перлах грез» на Хай-стрит показывали последний фильм Минны Нордстром, и мисс Постлетуэйт, наша впечатлительная буфетчица, побывавшая на премьере, все еще переживала увиденное. Перетирая кружки, она громко шмыгала носом.

— Так, значит, фильм хороший? — спросили мы, так как в зале «Отдыха удильщика», когда дело касается серебристого экрана, мы всецело полагаемся на мисс Постлетуэйт. Ее отзыв может вознести, а может и низвергнуть.

— Замечательный, — заверила она нас. — Он открывает всем нам душу женщины, которая ни перед чем не останавливалась во имя любви. Трогательная и возвышающая сердца драма жизни, которой мы теперь живем. Она облагораживает эмоции сочувствием и ужасом.

Ром С Молоком высказал мнение, что раз уж фильм так хорош, так он, пожалуй, рискнет потратить на него девять пенсов. Херес С Горьким Пивом начал прикидывать, сколько платят такой женщине, как Минна Нордстром. Портвейн Из Бочки спас беседу от грозившего ей погружения в пошлый материализм, пожелав узнать, как кинозвезды становятся звездами.

— Я вот о чем, — пояснил Портвейн Из Бочки. — Кинокомпания что, специально берется за сотворение звезды, тренирует ее? Или она вдруг восклицает: «Э-гей, да это же никак звезда? Ну-ну!»

Один из циничных Сухих Мартини, которые всегда все знают, сказал, что тут решают только связи.

— Копните поглубже, и окажется, что эта ваша Нордстром побывала замужем за какой-нибудь киношишкой.

Мистер Муллинер, который в рассеянности прихлебывал горячее виски с лимоном, при этих словах поднял голову:

— Вы, кажется, произнесли имя Минны Нордстром?

— Мы рассуждали о том, как становятся звездами. Я сказал, что у нее, конечно, был какой-то рычаг.

— В некотором смысле вы правы, — сказал мистер Муллинер. — Рычаг у нее был, но этому она была обязана собственной предприимчивости и находчивости. У меня, как вам известно, в Голливуде есть родственники и свойственники, и благодаря этим каналам информации я ознакомился с закулисной историей их студии. И мне точно известно, что Минна Нордстром поднялась до нынешних своих высот благодаря собственной изобретательности и настойчивости. Если мисс Постлетуэйт еще раз смешает для меня виски с лимонным соком, причем чуть больше подчеркнув виски, я с радостью расскажу вам всю историю.

Когда обитатели Голливуда в разговоре затаивают дыхание — а это место, где постоянно в той или иной степени практикуют затаивание дыхания, — вы чаще всего обнаруживаете (сказал мистер Муллинер), что в разговоре фигурирует Джейкоб З. Шнелленхамер, всеми любимый президент корпорации «Идеало-Зиззбаум». Мало найдется имен, которые были бы окружены более широким почитанием, чем имя этого человека наполеоновской закалки.

Потребуйте примера его финансового чутья, и поклонники Шнелленхамера укажут на великое слияние, инициатором которого он явился, — на слияние, при помощи которого он объединил собственную компанию «Колосс-Изыск» с двумя могучими концернами «Идеало-Фишбейн» и «Зиззбаум-Целлулоид». Попросите доказательства его художественного гения, его умения распознать талант в самом сыром виде, и вы получите ответ незамедлительно. Он — тот, кто открыл Минну Нордстром.

Нынче, когда интервьюеры упоминают всемирно прославленную звезду в присутствии мистера Шнелленхамера, он скромно улыбается.

— Я давно положил глаз на малютку, — говорит он, — но по разным причинам не считал, что время для ее дебюта наступило. Затем я провел то, что вы любезно называете эпохальным слиянием, и получил возможность сделать решительный шаг. Мои коллеги сомневались в разумности присвоения никому не известной девочке статуса звезды, но я был тверд. Я видел, что ничего другого не остается.

— Вас посетило прозрение?

— Оно меня посетило.

Однако в тот вечер, с которого начинается моя история, мистера Шнелленхамера посетила только головная боль.

Вернувшись из студии после трудового дня и войдя в гостиную своего роскошного дома в Беверли-Хиллс, он утомленно опустился в кресло, всеми фибрами ощущая, что даже собаку не обрек бы на жизнь президента корпорации, питай он к этой собаке симпатию.

Бесспорно, болезненный ход мыслей, но не лишенный основания. Управление большой киностудией чревато тем, что все, с кем бы вы ни приходили в соприкосновение, начинают перед вами играть. Голливуд населен исключительно теми, кто стремится играть в кино, и они, вполне естественно, считают, что лучший способ осуществить свою мечту, это перехватить взгляд власть имущего и продемонстрировать свой талант.

С той минуты, когда мистер Шнелленхамер покинул утром свой дом, перед ним играли, играли и играли. Сначала вахтер студии, который, открыв ворота перед его автомобилем, немедленно показал этюд, свидетельствовавший, что он просто создан для гангстерских ролей. Затем последовали его личная секретарша, два представителя книжных издательств, официантка, которая принесла ему второй завтрак, страховой агент, репортер киноеженедельника и парикмахер. А когда он уезжал вечером, то перед ним опять выступил вахтер, на этот раз в бурлескной роли.

И неудивительно, что к тому времени, когда магнат добрался до дома, он ощущал резкую ломоту в области висков и жгучую потребность в чем-то тонизирующем.

Для обретения последнего он позвонил, и вошла Вера Пребл, его горничная. Он было удивился, почему вошел не дворецкий, но тут же вспомнил, что уволил его сразу после завтрака за то, что яичницу с ветчиной он подал, выразительно декламируя «Ганга-Дина», это популярнейшее произведение поэта Киплинга.

— Вы звонили, сэр?

— Принесите мне выпить.

— Слушаю, сэр.

Девушка удалилась, чтобы вскоре вернуться с графином и сифоном. При виде них мистер Шнелленхамер чуть-чуть ободрился. Он гордился своим винным погребом и знал, что в графине колышется целительный бальзам. В порыве внезапного благодушия он одобрительно посмотрел на горничную и подумал, что она, кажется, очень приятная девушка.

До этой минуты он никогда особенно не изучал внешность Веры Пребл и вообще мало о ней думал. Когда она появилась в доме несколько дней назад, он, конечно, заметил, что ей присуща эфирная красота, но, с другой стороны, в Голливуде каждая встречная девушка обладает либо эфирной красотой, либо лукавой мальчишеской задорностью, либо темной загадочностью, говорящей о потаенной бешеной страстности.

— Поставьте на столик, — сказал мистер Шнелленхамер, проводя языком по губам.

Девушка исполнила его указание. Потом выпрямилась, внезапно откинула голову и сжала ее ладонями в экстазе безысходных страданий.

— О! О! О! — воскликнула она.

— А? — сказал мистер Шнелленхамер.

— Ах! Ах! Ах!

— Я что-то не улавливаю, — сказал мистер Шнелленхамер.

Она смотрела на него широко открытыми, полными отчаяния глазами:

— Если бы вы знали, как бесконечно я устала от всего этого! Устала… устала. Пылание огней… блеск и сверкание… веселье… как все это пусто, как бесплодно! Я хочу бежать от всего этого, ха-ха-ха-ха!

Мистер Шнелленхамер отступил за диван. В этом смехе чудилась неуравновешенность. Ему этот смех не понравился, и он продолжал свое продвижение спиной в сторону двери, но тут девушка, которая закрыла глаза и покачивалась, словно ее терзала какая-то внутренняя боль, заметно успокоилась.

— Небольшой этюд, который я сочинила, чтобы показать себя в драматической роли. Смотрите! Я буду выражать!

Она улыбнулась:

— Радость!

Она сомкнула губы:

— Огорчение.

Она пошевелила ушами:

— Ужас.

Она подняла брови:

— Ненависть.

Затем взяла с подноса внушительный конверт.

— Здесь, — сказала она, — несколько моих фотографий, если желаете посмотреть. На этой мое лицо в покое. Я называю ее «Мечтание». А это я в купальном костюме… на лошади… иду пешком… счастлива среди моих книг… собираюсь приласкать собаку. А вот фотография, о которой мои друзья отзывались с похвалой, — Клеопатра, египетская царица-воин, на балу газовиков Пасадены. Тут особенно хорошо видна черта моего лица, которую все считают наиболее впечатляющей: нос, вид сбоку.

Все время, пока она говорила, мистер Шнелленхамер тяжело дышал, застыв в неподвижности. На некоторое время открытие, что эта горничная, о которой он только что думал с такой благожелательностью, была попросту еще одной змеей подколодной, лишило его дара речи. Но теперь немота прошла.

— Вон! — сказал он.

— Прошу прощения? — сказала девушка.

— Вон сию же минуту. Вы уволены.

Наступило молчание. Вера Пребл сомкнула губы, пошевелила ушами и подняла брови. Было ясно, что она огорчена, поражена ужасом и охвачена разгорающейся ненавистью.

— Что, — наконец вопросила она страстно, — со всеми вами такое — с киномагнатами? У вас нет сердец? Нет сострадания? Никакого сочувствия? Или понимания? Неужели заветные мечты тех, кто рвется показать себя, ничего для вас не значат?

— Нет, — ответил мистер Шнелленхамер на все пять вопросов.

Вера Пребл засмеялась горьким смехом:

— Нет! Вот именно. Пять месяцев я осаждала заведующих отдела набора актеров. Они отказывались взять меня. Тогда я подумала, что, найдя способ проникнуть в ваши дома, я сумею преуспеть в том, в чем прежде терпела неудачу за неудачей. Мне удалось наняться горничной к мистеру Фишбейну из «Идеало-Фишбейн». На середине «Пыли» Редьярда Киплинга он зверски оборвал меня и приказал убираться вон. Я устроилась на такой же пост у мистера Зиззбаума («Зиззбаум-Целлулоид»). Начальные строки «Крушения Гесперуса» миссис Хеманс не успели сорваться с моих губ, как он уже был на третьем этаже и помогал мне уложить вещи в чемодан. А теперь и вы растоптали мои надежды. Это жестоко… жестоко… Ах-ха-ха-ха-ха-ха!

Она начала раскачиваться в приступе неизбывного горя. Потом ее словно осенила какая-то мысль.

— Но может быть, вам хотелось бы увидеть меня в водевиле? Нет?… Ну что же.

Быстрым падением век и подергиванием щеки она выразила покорность судьбе.

— Как вам угодно, — сказала она, но внезапно ее ноздри затрепетали, и она оскалила верхний левый клык, выражая угрозу.

— Еще одно последнее слово. Вот погодите!

— Как это — погодите?

— Так и погодите. Вот и все.

Мистер Шнелленхамер на миг ощутил тревожный холодок. Как у каждого киномагната, у него имелось около сорока семи неблаговидных секретов, причем частично запечатленных на бумаге. Неужели…

Тут он перевел дух. Все его личные документы хранились в арендованном сейфе. Глупо даже подумать, что у этой девчонки есть на него что-то.

Успокоившись, он возлег на диван и предался грезам. И вскоре припомнил, что не далее как утром заключил сделку, которая позволит ему выпотрошить двести семьдесят трех владельцев кинотеатров. Его губы сложились в довольную усмешку, и Вера Пребл была забыта.

Жизнь в Голливуде имеет то преимущество, что там не существует проблемы слуг. Предложение заметно превышает спрос. Стоит вам вышвырнуть дворецкого с черного хода, как его преемник уже подкатывает к парадной двери в спортивной машине. То же относится и к горничным. К середине следующего дня домашняя машина Шнелленхамеров опять была на полном ходу. Новый дворецкий чистил серебро, новая горничная делала то, что делают горничные, то есть почти ничего. В доме царили покой и мир.

Однако на следующий вечер, когда мистер Шнелленхамер, завершив дневные труды, вошел в гостиную и в голове у него теснились лишь самые светлые мысли об обеде, его встретил настоящий смерч в человеческом облике. Это была миссис Шнелленхамер. Пора ее расцвета пришлась на эпоху немого кино, когда она заслужила славу как Королева Бурных Чувств, и время от времени она принимала меры, чтобы ее муж об этом не забывал.

— Нет, ты посмотри! — вскричала миссис Шнелленхамер.

Мистер Шнелленхамер встревожился:

— Что-то случилось?

— Почему ты уволил девушку? Веру Пребл?

— Она меня обха-ха-ха-ха-тывала.

— Так знаешь, что она сделала? Она сообщила в полицию, что мы в прямое нарушение закона прячем в своем доме алкогольные напитки. И сегодня днем они приехали в фургоне и все забрали.

Мистер Шнелленхамер пошатнулся. Удар был тяжелейший. Хороший человек любит свой погреб.

— Не все же? — вскричал он почти умоляюще.

— Все.

— Шотландское виски?

— До последней бутылки.

— Джин?

— До последней капли.

Мистер Шнелленхамер ухватился за спинку дивана.

— Но не шампанское же? — прошептал он.

— До последнего ящика. А вечером мы ждем полтораста гостей, включая герцога.

Она имела в виду герцога Уигенского, который, подобно многим другим британским герцогам, в те дни медленно проезжал Голливуд.

— А ты знаешь, как взыскательны герцоги, — продолжала миссис Шнелленхамер. — Мне рассказывали, что Лулубелла Мейфис в прошлом году пригласила герцога Кэркадбрайтширского на уик-энд, а всего через два месяца он внезапно отбыл, оскорбленный тем, что херес оказался не того урожая.

Киномагнат по определению мыслит быстро. Человек калибром помельче потратил бы время впустую, отзываясь о недавней мисс Пребл, как о змее, которую он практически вскормил у себя на груди, но мистер Шнелленхамер обратил всю силу своего великого мозга на решение жизненно важной проблемы, как обезвредить сотворенное ею зло.

— Слушай, — сказал он, — все будет в полном порядке. Позвоню бутлегеру, и он в один момент восполнит наши запасы.

Однако он упустил из виду тот компонент голливудского воздуха, который порождает во всех тамошних обитателях непреодолимое стремление сниматься в кино. Когда мистер Шнелленхамер раздобыл телефонный номер бутлегера, то не застал этого разрываемого на части негоцианта у домашнего очага. В студии «Выдающихся Любимцев Экрана» снимался эпизод «Разлученных сердец», и бутлегер трудился там в поте лица, исполняя роль англиканского епископа. Секретарша объяснила, что его нельзя беспокоить: он чрезвычайно расстраивается, когда его отрывают от творчества.

Мистер Шнелленхамер позвонил второму бутлегеру, потом третьему, но и они были на съемках.

Мистер Шнелленхамер был уже близок к отчаянию, когда ему припомнился его старинный друг Изадор Фишбейн, и сгущавшийся мрак прорезал луч надежды. По счастливейшему велению Судьбы в этот момент он и президент «Идеало-Фишбейн» находились в безоблачных отношениях — уже несколько недель ни первому, ни второму никак не удавалось подложить другому свинью. К тому же винный погреб мистера Фишбейна не ударил бы лицом в грязь даже перед самым богатым погребом Калифорнии. Побывать у него и одолжить все необходимые напитки труда не составит.

Погладив миссис Шнелленхамер по руке и заверив ее, что синие птицы все еще распевают в сиянии солнца, он поспешил к своему автомобилю и прыгнул в него.

Расстояние до резиденции Изадора Фишбейна составляло лишь несколько сотен ярдов, и мистер Шнелленхамер через несколько минут уже влетел в дом своего друга, чтобы увидеть, как тот бьется головой об стену гостиной, тихо постанывая себе под нос.

— Что-то случилось? — в изумлении осведомился мистер Шнелленхамер.

— Случилось, — ответил мистер Фишбейн, выбрал свежее местечко на бесценном гобелене и принялся биться головой об него. — Сегодня днем явилась полиция и забрала все, что я имел.

— Все?

— Ну, не миссис Фишбейн, — ответил его друг с легким сожалением в голосе. — Она наверху у себя в спальне с восемью кубиками льда в льняном мешочке на лбу. Но все остальное они забрали до последней капли. Змея, вот что она такое.

— Миссис Фишбейн?

— Не миссис Фишбейн. А чертова горничная. Чертова Вера Пребл. Только потому, что я оборвал ее, когда она забубнила: «пыль, пыль, пыль от шагающих сапог», она бежит в полицию и стучит на меня. А миссис Фишбейн ждет вечером сто восемьдесят гостей, включая бывшего короля Руритании.

И, пройдя в другой угол, он начал биться головой о статую «Гения, вдохновляющего кинопромышленность».

Хороший человек всегда ужасается, когда вынужден созерцать низость, до какой способна пасть человеческая натура, и, услышав об этой новой гнусной подлости своей недавней горничной, мистер Шнелленхамер ощутил, что по его организму прокатилась ледяная волна отвращения. Но затем вновь заработал могучий мозг, создавший «Колосс-Изыск».

— У нас есть только один выход, — сказал мистер Шнелленхамер. — Отправиться к Бену Зиззбауму и позаимствовать часть его запасов. Как у тебя с Беном?

— У меня с Беном все в ажуре, — ответил мистер Фишбейн, повеселев. — На той неделе я узнал про него такое, что, бьюсь об заклад, он предпочтет не предавать огласке.

— Где он живет?

— Кэмден-Драйв.

— Ну так ату его, ату! — сказал мистер Шнелленхамер, который в свое время профинансировал драму в восьми частях о соперничестве двух сильных мужчин из-за любви женщины вперемешку с эпизодами лисьей травли в английской сельской местности.

Вскоре они уже входили в гостиную мистера Зиззбаума и тут же испытали сильное потрясение, увидев, что по полу кругами катается тело, зажав голову в ладонях. Каталось оно быстро, но не настолько, чтобы они не сумели узнать в нем главу корпорации «Зиззбаум-Целлулоид». Остановленный по завершении одиннадцатого круга, мистер Зиззбаум поведал, что одна его недавняя горничная, некая Вера Пребл, обидевшись в связи с увольнением за преднамеренную и настырную декламацию хрестоматийного стихотворения «Крушение Гесперуса», донесла полиции об имеющемся у него запасце вин и крепких алкогольных напитков, каковая полиция полчаса назад отбыла со всем содержимым его погреба.

— И говорите потише, — предупредил страдалец, — чтобы не потревожить миссис Зиззбаум. Она в постели со льдом на голове.

— Сколько кубиков? — поинтересовался мистер Фишбейн.

— Шесть.

— Миссис Фишбейн потребовалось восемь, — не без гордости сообщил супруг этой дамы.

Подобное положение вещей могло обескуражить и самого мужественного киномагната, а среди киномагнатов мало кто превосходил мужеством Джейкоба Шнелленхамера. Однако он был устроен так, что чем теснее оказывался угол, в который его загоняли, тем с большей силой начинал работать его интеллект. Он подумал, что дома его ждет миссис Шнелленхамер, и его словно ударило током очень высокого напряжения.

— Нашел! — объявил он. — Надо ехать к Глютцу. Он с его «Медуллой-Облонгатой» никогда моим истинным другом не был, но, если ты одолжишь ему Глорию Грацциа, а я одолжу ему Орландо Бинго, а Фишбейн одолжит ему Оскара Чудо Пуделя на его условиях, думаю, он согласится одолжить нам достаточно, чтобы перебиться сегодня вечером. Я сейчас же ему позвоню.

Миновало несколько минут, прежде чем мистер Шнелленхамер вернулся от телефона. Но когда он вернулся, его коллеги с удивлением обнаружили в его глазах счастливый блеск.

— Ребятки, — сказал он, — Глютц со всей семьей уехал до понедельника. Дворецкий и остальная прислуга отправились повеселиться. Во всем доме сейчас только одна горничная. Я побеседовал с ней. Так что нам не придется делиться с ним нашими звездами. Просто поедем туда в автомобиле с парочкой-другой топоров и обслужим себя сами. Чтобы ублажить девушку, хватит долларов ста. Скажет ему, что была наверху, когда явились грабители, и ничего не слышала. И мы заберем все, что нам требуется, не заплатив ни цента, кроме того, что дадим горничной на лапу.

Воцарилась благоговейная тишина.

— Миссис Фишбейн будет довольна.

— Миссис Зиззбаум будет довольна.

— И миссис Шнелленхамер будет довольна, — сказал глава экспедиции. — Где ты хранишь топоры, Зиззбаум?

— В подвале.

— Давай их сюда! — сказал мистер Шнелленхамер голосом, каким крестоносец мог призвать к атаке на неверных.

Тем временем в пышной резиденции Сигизмунда Глютца Вера Пребл, этим утром пополнившая штат прислуги главы «Медуллы-Облонгаты» и уже получившая предуведомление об увольнении за то, что с надлежащими жестами поставила его в известность о буйном веселии в салуне Мелмута, была занята составлением на листке бумаги короткого списка имен, чтобы выбрать то, которое станет ее nom de thйatre[12], когда начнется ее кинокарьера.

Ибо в первую очередь она была оптимисткой, и постоянные неудачи не угасили в ней огонь честолюбия.

Высунув кончик языка, она старательно выводила:

Урсулина Делмейн

Теодора Трикс

Увула Гладвин

Но ни одно из них ее не удовлетворило. Может быть, что-нибудь чуть поиностраннее и поэкзотичнее…

Грета Гарбо

Нет, уже использовано.

Но тут на нее внезапно снизошло озарение, и, трепеща в экстазе, она написала единственное имя, которое было абсолютно и бесповоротно тем, что требовалось:

Минна Нордстром

Чем дольше она на него смотрела, тем больше оно ей нравилось. Она все еще гордо на него взирала, когда у дверей остановился автомобиль, и минуту спустя в дом вошли мистер Шнелленхамер, мистер Зиззбаум и мистер Фишбейн. На всех были черные фетровые шляпы и по топору в руке.

Вера Пребл выпрямилась во весь рост.

— Поставки принимаются с черного хода, — начала она надменно, но затем узнала своих былых нанимателей и в изумлении умолкла.

Узнавание было взаимным. Мистер Фишбейн вздрогнул. Как и мистер Зиззбаум.

— Змея! — сказал мистер Фишбейн.

— Подколодная! — добавил мистер Зиззбаум.

Мистер Шнелленхамер был более дипломатичен. Вид этой предательницы потряс его не менее, чем его коллег, но он понимал, что для диатриб момент не подходил.

— Ну-ну-ну! — сказал он с благодушием, которому пытался придать искренность и обаяние. — Я и не догадался, что говорил по телефону с вами, моя дорогая. Ну что же, тем лучше, тем лучше: ведь мы все тут, по сути, старые друзья.

— Друзья? — отпарировала Вера Пребл. — Позвольте вам сказать…

— Знаю, знаю. Именно. Именно. Но слушайте, мне сегодня вечером необходимы напитки…

— То есть как — тебе необходимы? — сказал мистер Фишбейн.

— Все в порядке, — успокоил его мистер Шнелленхамер. — Я просто не договорил. И про вас отнюдь не забыл. Мы тут — одно целое. Добрый старый дух сотрудничества. Видите ли, моя дорогая, — милая шуточка, которую вы с нами сыграли… да нет-нет, я ни в чем вас не упрекаю. Никто не хохотал громче меня…

— Нет, хохотал, — вмешался мистер Фишбейн, до которого дошло, что девушку, стоящую перед ними, необходимо ублаготворить. — Я хохотал громче.

— Мы все хохотали, громче нельзя, — сказал мистер Шнелленхамер. — Жаль, вы не слышали. Находчивая девочка, сказали мы себе. Тем не менее эта веселая шалость поставила нас в несколько затруднительное положение, и вы получите сто долларов, если подниметесь наверх и заткнете уши ватой, пока мы примемся обрабатывать топорами дверь в погреб мистера Глютца.

Вера Пребл подняла брови:

— А зачем вам надо взламывать дверь? Я знаю комбинацию замка.

— Знаете? — сказал мистер Шнелленхамер ликующе.

— Беру назад «змею», — сказал мистер Фишбейн.

— Когда я употребил прилагательное «подколодная», — сказал мистер Зиззбаум, — я говорил, не подумав.

— И я вам ее назову, — сказала Вера Пребл, — но не даром.

Она откинула голову, протянула вперед руку и зашевелила пальцами. Она явно что-то выражала, но они не сумели определить, что именно.

— Я открою вам комбинацию к двери погреба мистера Глютца при одном условии. И вот оно: один из вас должен заключить со мной контракт звезды на пять лет.

Магнаты выпучили глаза.

— Слушайте, — сказал мистер Зиззбаум, — не хотите же вы быть звездой!

— Вам это не понравится, — сказал мистер Фишбейн.

— И еще как не понравится, — сказал мистер Шнелленхамер. — В звездах вы же будете глупо выглядеть — неопытная девочка вроде вас. Вот если бы вы пожелали небольшую выигрышную роль…

— Звезда.

— Скажем, поддерживающая роль.

— Звезда.

Троица отступила шага на два и посовещалась.

— Она серьезно, — сказал мистер Фишбейн.

— Глаза у нее, — сказал мистер Зиззбаум, — гранитные.

— Десятки раз мне выпадал случай уронить на ее голову с верхней лестничной площадки что-нибудь тяжелое, и я не воспользовался ни единым, — с виноватым раскаянием сказал мистер Шнелленхамер.

Мистер Фишбейн воздел руки к небу:

— Бесполезно. Передо мной все время плавает образ миссис Фишбейн с восемью кубиками льда на лбу. Так уж и быть! Я сделаю эту девчонку звездой.

— Ты?! — сказал мистер Зиззбаум. — И все заберешь себе? А мне предоставишь вернуться домой и сказать миссис Зиззбаум, что на ее званом вечере сегодня сто одиннадцать гостей, включая вице-президента Швейцарии, останутся без напитков? Нет уж, сэр! Звездой ее сделаю я.

— Я тебя переторгую.

— Не переторгуешь. Разве что мне сообщат, что миссис Зиззбаум лишилась голосовых связок.

— Слушай, — сквозь зубы сказал его собеседник. — В употреблении голосовых связок миссис Фишбейн еще только разогревается, когда миссис Зиззбаум уже захрипит.

Мистер Шнелленхамер, этот холодный ум, увидел, какая угроза над ними нависла.

— Ребята, — сказал он, — если мы начнем торговаться, предела не будет. Есть только один выход: слияние.

Победа осталась за его могучей личностью. И несколько минут спустя к девушке повернулся президент новообразованной корпорации «Идеало-Зиззбаум»:

— Мы согласны.

Не успел он договорить, как до них донесся звук остановившейся перед подъездом какой-то тяжелой машины. Вера Пребл испустила крик отчаяния.

— Дура я, дура! — воскликнула она в смятении. — Я только сейчас вспомнила, что час назад позвонила в полицию и информировала их о погребе мистера Глютца. Это они!

Мистер Фишбейн охнул и посмотрел вокруг, выбирая обо что начать биться головой. Мистер Зиззбаум с кратким пронзительным воплем начал опускаться на пол. Но мистер Шнелленхамер был скроен из более крепкого материала.

— Возьмите себя в руки, ребята, — умоляюще сказал он. — Предоставьте дело мне. И все будет в ажуре. До чего мы дойдем, — добавил он с достоинством, столь же внушительным, как и простым, — если свободнорожденный американский гражданин не сможет подкупить полицию своей родины?

— Верно, — сказал мистер Фишбейн, задержав лоб в дюйме с четвертью от великолепной китайской вазы.

— Верно, верно, — сказал мистер Зиззбаум, поднимаясь с колен и отряхивая брюки.

— Только предоставьте все мне, — сказал мистер Шнелленхамер. — Привет, ребята! — продолжал он благодушно.

В гостиную вошли три полицейских — сержант, патрульный и еще один патрульный. Лица у них были суровые, будто вырубленные из дерева.

— Мистер Глютц? — спросил сержант.

— Мистер Шнелленхамер, — поправил магнат. — Но Джейкоб для вас.

Эта дружелюбная нота как будто не смягчила сержанта.

— Пребл Вера? — спросил он, обращаясь к девушке.

— Нордстром Минна, — ответила она.

— Значит, неправильно записали имя. Так или иначе, это вы позвонили нам, что в доме хранятся алкогольные напитки?

Мистер Шнелленхамер весело засмеялся:

— Не стоит верить всему, что говорит эта девушка, сержант. Она превеликая шутница. И всегда была такой. Если она сказала так, значит, просто вас разыграла, как у нее в привычке. Я знаю Глютца. Я знаю его принципы. И сотни раз слышал, как он говорил, что законы его страны для него превыше всего и он никогда не унизится до того, чтобы нарушать их. Вы здесь ничего не найдете, сержант.

— И все-таки попробуем, — ответил тот. — Покажите нам погреб, — добавил он, обращаясь к Вере Пребл.

Мистер Шнелленхамер улыбнулся обворожительной улыбкой.

— Слушайте, — сказал он. — Я как раз вспомнил, что допустил ошибку. Глупейшую. Просто не знаю, как я мог ее допустить. В доме действительно есть небольшая толика этого самого, но я уверен, вы, милые ребятки, не хотите никому устраивать неприятности. При вашей-то широте взглядов! Слушайте, ваша фамилия Мэрфи?

— Донахью.

— Я так и думал. Нет, вы будете смеяться. Я только сегодня утром сказал миссис Шнелленхамер, что мне обязательно надо выбрать время заглянуть в участок и отдать моему старому другу Донахью десять долларов, которые я ему задолжал.

— Какие десять долларов?

— Я не сказал «десять». Я сказал — сто. Сто долларов, Донни, старина, и, конечно, кое-что найдется и для этих двух джентльменов. Ну как?

Сержант выпрямился во весь рост. Его взгляд не смягчился ни на йоту.

— Джейкоб Шнелленхамер, — сказал он холодно, — вам от меня не откупиться. Когда прошлой весной я хотел получить роль в «Колосс-Изыск», меня не взяли, потому что вы сказали, будто я не сексапилен.

Первый патрульный, до этих пор участия в разговоре не принимавший, удивленно вздернул голову:

— Да неужели, шеф?

— Именно. Не сексапилен.

— Это подумать! — сказал первый патрульный. — Когда я пробивался в «Колосс-Изыск», мне сказали, что у меня голос нехорош.

— А меня, — сказал второй патрульный, мрачно глядя на мистера Шнелленхамера, — у них хватило наглости забраковать за мой левый профиль. Поглядите, ребята, — сказал он, поворачивая голову, — есть у меня в профиле какой-нибудь изъян?

Его товарищи пристально изучили спорный профиль. Сержант поднял руку, откинул голову и прищурился сквозь растопыренные пальцы.

— Никаких изъянов, — сказал он.

— Расчудесный профиль, Бэзил, — сказал первый патрульный.

— То-то и оно! — сказал второй патрульный сурово.

Сержант вернулся к собственной обиде.

— Не сексапилен! — сказал он со скрежещущим смехом. — И это мне, который в колледже Восточной Айовы прошел курс актеров кино со специализацией в области сексапильности.

— Кто говорит, что мой голос нехорош? — вопросил первый патрульный. — Вот послушайте: ми-ми-ми-ми.

— Лучше некуда, — сказал сержант.

— Будто соловей или еще кто там, — сказал второй патрульный.

Сержант поиграл мускулами:

— Готовы, ребята?

— Ага, шеф.

— Погодите! — вскричал мистер Шнелленхамер. — Погодите! Дайте мне еще один шанс! Конечно же я найду роли для вас всех.

Сержант покачал головой:

— Нет. Слишком поздно. Ты довел нас до белого каления. Ты не способен постигнуть чувствительность художника. Способен он, ребята?

— Да ни в коем случае! — сказал первый патрульный.

— Я теперь не стану сниматься в «Колосс-Изыск», — сказал второй патрульный, обиженно передернув плечами, — даже если они будут умолять, чтобы я сыграл Ромео в паре с Джин Харлоу.

— Ну так пошли, — сказал сержант. — И вы с нами, дамочка. Покажете нам, где погреб.

Минуту-другую после того как блюстители закона удалились следом за Верой Пребл, тишину гостиной нарушали только ритмичный стук лба мистера Фишбейна об стену да шорох катания мистера Зиззбаума по полу. Мистер Шнелленхамер угрюмо поник в кресле, подпирая подбородок обеими руками и только чуть отодвигая ногу всякий раз, когда мимо прокатывался мистер Зиззбаум. Провал его дипломатических усилий вызвал у него душевный паралич.

Перед его глазами возникло видение: миссис Шнелленхамер ждет в их залитом солнцем патио его возвращения. Он словно увидел, как она падает в обморок, скатывается в бассейн с золотыми рыбками и начинает пускать пузыри, потому что ее голова оказалась под поверхностью воды. И он уже спрашивал себя, как следует поступать в подобном случае: осторожно извлечь ее оттуда или предоставить Природе делать свое дело? Одно он знал твердо: она будет в полной мере изливать те бурные эмоции, королевой которых когда-то была.

Он все еще искал ответ на этот щекотливый вопрос, когда до его слуха донесся звук легких шагов. В дверях возникла Вера Пребл.

— Мистер Шнелленхамер!

Магнат утомленно поднял ладонь.

— Не мешайте, — сказал он. — Я размышляю.

— Я думала, вам будет интересно узнать, — сказала Вера Пребл, — что я заперла этих фараончиков в угольном подвале.

И как в последней части суперсуперфильма глаза вспыхивают радостью, а лица светлеют при появлении военно-морской пехоты Соединенных Штатов Америки, так эти слова оживили мистера Шнелленхамера, мистера Фишбейна и мистера Зиззбаума, словно глоток волшебного эликсира.

— В угольном подвале?

— В угольном подвале.

— Так если мы поторопимся…

Вера Пребл кашлянула.

— Минуточку, — сказала она. — Одну минуточку. Я вот написала гарантийное письмо, включающее наше соглашение. Так, может быть, вы все трое сначала его подпишите?

Мистер Шнелленхамер нетерпеливо прищелкнул языком.

— Сейчас на это нет времени. Приходите завтра ко мне в студию… Куда вы? — спросил он, потому что девушка повернулась, чтобы уйти.

— Только сбегаю в угольный подвал, — сказала Вера Пребл. — Наверное, этим ребятам надоело там сидеть.

Мистер Шнелленхамер вздохнул. Попробовать, конечно, стоило, но особой надежды на эту попытку он не возлагал.

— Дайте, — сказал он, покоряясь судьбе.

Девушка внимательно следила, как три магната ставили свои подписи, потом взяла документ и бережно его сложила.

— Никто из вас не хочет послушать, как я декламирую «Звоны» поэта Эдгара Аллана По? — спросила она.

— Нет! — сказал мистер Фишбейн.

— Нет! — сказал мистер Зиззбаум.

— Нет! — сказал мистер Шнелленхамер. — У нас нет ни малейшего желания слушать, как вы декламируете «Звоны», мисс Пребл.

Глаза девушки надменно блеснули.

— Мисс Нордстром, — поправила она. — И за это вы прослушаете «Атаку легкой кавалерии» поэта Теннисона и скажете мне «спасибо».

© Перевод. И.Г. Гурова, наследники, 2011.

Голливудские робинзоны

Вечер понедельника в зале «Отдыха удильщика» — это обычно Книжный вечер. Дело в том, что в воскресенье днем мисс Постлетуэйт, наша начитанная буфетчица, имеет обыкновение удаляться к себе в комнату с коробочкой карамелек и библиотечным романом, чтобы сбросить туфли, уютно устроиться на кровати и побаловать себя доброй порцией чтения, как она это называет.

На сей раз ее выбор остановился на одной из захватывающих историй, посвященных Необитаемым Островам.

— Ну значит, корабль этот плывет по Тихому океану, — объяснила мисс Постлетуэйт, — да как наткнется на риф, так что в живых остались только Сирил Тревильян и Юнис Уэстли, и они приплывают к берегу на доске, к этому, значит, необитаемому острову. И мало-помалу они обнаруживают, что безлюдье и то, что я назвала бы одиночеством, пробуждают в них странное тяготение друг к другу, и в девятнадцатой главе, до которой я дочитала, они только что упали во взаимные объятия, а вокруг лишь негромко рокочет прибой, да пронзительно кричат кружащие в небе морские птицы. А я не понимаю, как они будут дальше, — сказала мисс Постлетуэйт. — Ведь они вовсе даже не нравятся друг другу, а сверх того Юнис обручена с видным банкиром в Нью-Йорке, а Сирил обручен с дочерью герцога Ротерайта. Клубок какой-то, вот что я скажу.

Херес С Горьким Пивом покачал головой.

— Неправдоподобно, — сказал он неодобрительно. — В жизни так не бывает.

— Напротив, — сказал мистер Муллинер, — тут есть почти полная параллель с ситуацией Женевьевы Бутл и Булстрода, младшего сына моего брата Джозефа.

— Их выбросило волной на необитаемый остров?

— Практически да, — сказал мистер Муллинер. — Они в Голливуде писали сценарии для звукового кино.

Мисс Постлетуэйт, гордая своими энциклопедическими познаниями в области английской литературы, изогнула изящно очерченные брови.

— Булстрод Муллинер? Женевьева Бутл? — прожурчала она. — Никогда ничего ихнего не читала. А что они написали?

— Мой племянник, — поспешил объяснить мистер Муллинер, — не автор. Как и мисс Бутл. Среди тех, кто пишет киносценарии, авторы попадаются очень редко. Администраторы студий попросту хватают всех встречных и принуждают их подписывать контракт. Вот что скрывается за многими и многими таинственными исчезновениями, о которых нас оповещают газеты. На днях вдруг был найден водопроводчик, которого хватились много лет назад. Все это время он писал сценарии для студии «Братья Мышкины». Стоит человеку попасть в Лос-Анджелес — и поминай как звали.

— Смахивает на былую насильственную вербовку во флот, — заметил Херес С Горьким Пивом.

— Точно воспроизводит былую насильственную вербовку во флот, — сказал мистер Муллинер.

Мой племянник Булстрод (продолжал мистер Муллинер), подобно множествам младших сыновей, покинул отчий край, дабы искать счастья за океаном, и в тот момент, с которого начинается моя повесть, жил в Нью-Йорке, где незадолго перед тем стал женихом прелестной девушки по имени Мабелле Риджуэй.

Разумеется, юная пара мечтала о брачном союзе, однако благоразумие взяло верх. Они согласились, что совершить столь серьезный шаг им следует не раньше, чем они обзаведутся небольшим капиталом. Подробно обсудив положение, они решили, что лучше всего Булстроду отправиться в Калифорнию и поискать нефть.

Булстрод соответственно отправился в Лос-Анджелес, исполненный энергии и энтузиазма, и не успел он оглянуться, как кто-то в вагоне забрал его новую шляпу, прощальный подарок Мабелле, оставив взамен фетровую, которая к тому же оказалась ему мала.

Поезд как раз подходил к перрону, когда Булстрод обнаружил свою потерю, и он выскочил на этот перрон, дабы обозреть своих собратьев-пассажиров, и вскоре из двери появился дородный мужчина с лицом, приводящим на ум стервятника, который не отказывал себе в парочке-другой трупов сверх обычной трапезы. Голову этой личности венчала пропавшая шляпа.

И только Булстрод собрался встать на пути дородной личности, как стая фотографов защелкала перед ней своими аппаратами, запечатлевая ее в разных ракурсах, и не успел Булстрод открыть рот, как ее уже увлекли к автомобилю канареечной окраски с надписью алыми буквами на дверце «Джейкоб З. Шнелленхамер, президент кинокорп. «Идеало-Зиззбаум».

Смелость духа присуща всем Муллинерам, и Булстрод не собирался позволять даже самым высокопоставленным персонам лямзить у него шляпы, не выразив решительного протеста. На следующее утро он посетил штаб-квартиру «Идеало-Зиззбаум» и после четырехчасового ожидания был допущен к мистеру Шнелленхамеру.

Киномагнат бросил на Булстрода быстрый взгляд и подтолкнул к нему лист бумаги и перо.

— Подпишите вот тут, — сказал он.

Расписка в получении шляпы, решил Булстрод. Он нацарапал свое имя на нижней строке документа, и мистер Шнелленхамер нажал кнопку звонка.

— Мисс Стерн, — осведомился он у вошедшей секретарши, — какие свободные кабинеты есть в студии?

— Номер сорок в Лепрозории.

— Но ведь там помещается автор песен?

— Он скончался во вторник.

— Тело убрали?

— Да, сэр.

— Тогда комнату с нынешнего дня займет мистер Муллинер. Он только что подписал контракт, обязующий его сочинять для нас сценарии.

Булстрод собрался возразить, но мистер Шнелленхамер жестом заставил его замолчать.

— Кто сейчас работает над «Глазированными грешниками?» — спросил он.

Секретарша сверилась со списком:

— Мистер Доукс, мистер Ноукс, мисс Фейвершем, мисс Уилсон, мистер Фортингей, мистер Мендельсон, мистер Марки, миссис Купер, мистер Леннокс и мистер Дабни.

— И только?

— Был еще миссионер, который пришел в четверг обращать статисток на путь истинный. Он приступил, но затем сбежал в Канаду.

— Ха! — с досадой сказал мистер Шнелленхамер. — Нам требуется больше бдительности! Бдительности! Вручите мистеру Муллинеру сценарий «Глазированных грешников» перед тем, как он уйдет.

Секретарша вышла из кабинета, и он обернулся к Булстроду:

— Вы видели «Глазированных грешников»?

Булстрод сказал, что нет, не видел.

— Впечатляющая драма жизни, которой живет обезумевшее от джаза, обезумевшее от джина Самое Молодое Поколение, чей глухой смех — всего лишь маска страдающего сердца, — сообщил мистер Шнелленхамер. — Шла неделю в Нью-Йорке и принесла убытки в сто тысяч долларов, поэтому мы ее купили. В ней есть закваска для отличного сценария. Посмотрите, что вы сможете с ним сделать.

— Но я не хочу писать для кино, — возразил Булстрод.

— Вы обязаны писать для кино, — возразил мистер Шнелленхамер, — вы подписали контракт.

— Я хочу получить мою шляпу.

— В кинокорпорации «Идеало-Зиззбаум», — холодно сказал мистер Шнелленхамер, — наш лозунг «Сотрудничество», а не «Шляпы».

Лепрозорий, куда был отправлен Булстрод, оказался длинным низким зданием с узким коридором внутри, в который выходили двери тесных камер. Построено оно было для избытка авторов студии, большинство которых размещалось в так называемой Тюрьме Штата Огайо. Булстрод вступил во владение помещением № 40 и устроился поудобнее, чтобы посмотреть, что он может сделать с «Глазированными грешниками».

Он не чувствовал себя несчастным. О тяготах жизни в киностудиях написано очень много, но, рад сказать, они весьма преувеличены. На самом деле штат сценаристов практически, а то и вовсе не подвергается дурному обращению, и Булстроду досаждало, в сущности, только полное безлюдье вокруг.

Те, кому не довелось самим его испытать, вряд ли способны представить себе жуткое одиночество, на которое обречены студийные авторы. Человеческое общение там вообще неизвестно. Вас окружают пишущие, каждый в его или ее закутке, но при попытке найти с ними контакт вас на каждой двери встретит табличка: «Работаю. Прошу не тревожить». А если вы приоткроете одну из этих дверей, вас встретит рычание, такое звериное, такое грозное, что вы тут же ретируетесь, лишь бы не стать жертвой несказанного членовредительства.

Мир отодвинулся куда-то далеко-далеко. Снаружи солнце припекает бетон, и порой вы видите человека без пиджака, катящего в грузовике к дальнему павильону, да изредка тишину нарушит пронзительный крик кружащего по территории бутафора. Но чаще всюду царит тоскливое безмолвие.

Короче говоря, обстановка там почти точно повторяет описание необитаемого острова, которое мы только что слышали от мисс Постлетуэйт.

В подобных условиях внезапное появление товарища по несчастью, особенно противоположного пола, не может не воздействовать на общительного молодого человека. Как-то утром, войдя в свой рабочий кабинет и увидев там девушку, Булстрод Муллинер испытал почти те же чувства, которые охватили Робинзона Крузо при встрече с Пятницей. Не будет преувеличением сказать, что его будто током ударило.

Она не была сказочной красавицей. Высокая, веснушчатая, широкогубая, она таила явное сходство с треской. Однако Булстроду она показалась дивным видением.

— Моя фамилия Бутл, — сказала она. — Я Женевьева Бутл.

— А я Муллинер. Булстрод Муллинер.

— Они сказали, чтобы я пошла сюда.

— Поговорить со мной о чем-то?

— Работать с вами над тягомотиной под названием «Глазированные грешники». Я как раз подписала со студией контракт писать сценарии.

— А вы умеете писать сценарии? — задал вопрос Булстрод. Глупый вопрос, ведь в противном случае корпорация «Идеало-Зиззбаум» вряд ли заключила бы с ней контракт.

— Да нет, — уныло ответила девушка. — Кроме как письма Эду, я никогда ничего не писала.

— Эду?

— Мистеру Мургатройду, моему жениху. Он бутлегер в Чикаго, и я приехала сюда наладить для него связи в Калифорнии. И пришла к мистеру Шнелленхамеру спросить, не захочет ли он приобрести несколько ящиков гарантированного шотландского виски довоенного розлива, но я и рта не успела открыть, как он сказал: «Распишитесь вот здесь». Ну, я и расписалась, а теперь оказывается, что мне отсюда ходу нет, пока с этими «Глазированными грешниками» не будет покончено.

— Я точно в таком же положении, — сказал Булстрод. — Надо стиснуть зубы и быстренько с ними разделаться. Вы не против, если я иногда буду брать вас за руку? Думается, это будет способствовать творческому вдохновению.

— Но что скажет Эд?

— Эд не узнает.

— Да, это верно.

— А когда я скажу вам, что сам помолвлен с одной прелестной девушкой в Нью-Йорке, — заявил Булстрод, — вы окончательно убедитесь, что я предлагаю чисто механическое пособие для достижения наилучших результатов с этим нашим сценарием.

— Да, конечно, если вы это так видите…

— Я вижу это именно так, — сказал Булстрод, беря ее руку в свои и ласково похлопывая.

Против похлопывания по руке для стимулирования творческих способностей мозга возразить, разумеется, нечего. Все соавторы прибегают к этому способу. Беда в том, что слишком часто это лишь первый шаг ко многому другому. Постепенно, мало-помалу, пока дни тянулись бесконечно, а соседство и безлюдье начали плести свои чары, Булстрод уже не мог скрывать от себя странное влечение, которое он начал испытывать к этой девушке, к Бутл. Если бы они удили черепах на каком-нибудь тихоокеанском островочке, и то их соседство было бы менее тесным, и вскоре его как в челюсть ударило сознание, что он ее любит — и к тому же пылко. Не будь он Муллинером и джентльменом, сказал себе Булстрод, то сокрушил бы ее в объятиях и осыпал жгучими поцелуями.

И более того: тонкие нюансы свидетельствовали, что его любовь не безответна. Быстрый взгляд тут же опущенных глаз… стыдливо протянутый банан… трепет в голосе, когда она просила разрешения воспользоваться его точилкой… Пустяки, конечно, но говорящие так много! Он был готов поспорить на свою шляпу, что Женевьева Бутл его любит… Вернее, на шляпу мистера Шнелленхамера.

Он ужаснулся и впал в панику. Все Муллинеры свято берегут свою честь, и, думая о Мабелле Риджуэй, доверчиво ждущей его в Нью-Йорке, Булстрод сгорал от стыда и раскаяния. В надежде предотвратить катастрофу он с бешеной энергией погрузился в раскадровку «Глазированных грешников».

Роковой ход! Ведь он означал, что и Женевьеве Бутл придется поднапрячь силы. А «Глазированные грешники» не принадлежали к такого рода продукции, на которой хрупкая девушка может сосредоточиться в жаркую погоду и не надломиться. Вскоре настал день, когда столбик термометра заполз за черточку 30 градусов, и, когда Булстрод обернулся, чтобы свериться с наметками мистера Ноукса, он услышал сбоку от себя странное резкое фырканье и, подняв глаза, увидел, что Женевьева принялась мерить комнату лихорадочными шагами, сплетя пальцы в волосах. А едва он успел поглядеть на нее с нежной тревогой, как она с подавленным рыданием бросилась в кресло и погребла лицо в ладонях.

И, увидев ее слезы, Булстрод уже не мог сдерживать себя. Он почувствовал, как что-то сломалось! Запонка в его воротничке, поскольку его шея с нормальным обхватом в пятнадцать и одну восьмую дюйма внезапно под давлением неуправляемых эмоций раздулась до полных семнадцати. Мгновение он постоял, нечленораздельно булькая, как подавившийся куриной косточкой щенок бульдога, затем, метнувшись к креслу, сжал ее в объятиях и начал нашептывать ей все слова любви, которые до этого момента накапливал в своем сердце.

Говорил он с отличной дикцией, красноречиво и долго, однако не так долго, как собирался. Ибо по истечении примерно двух минут с четвертью воздух в его непосредственном тылу был пронзен не то резким восклицанием, не то пронзительным криком, и, оглянувшись, он узрел в дверях Мабелле Риджуэй, свою нареченную. Рядом с ней стоял молодой брюнет с густо напомаженными волосами и мрачным выражением лица, который выглядел точь-в-точь как те молодчики, которых полиция постоянно объявляет в розыск в связи с недавним ограблением кулинарной лавки Шёнштейна «Бонтон» на Восьмой авеню.

Наступила пауза. В подобных случаях не всегда удается сразу найти что сказать, а Булстрод был не только смущен, но и полностью сбит с толку. Он ведь думал, что Мабелле находится в трех тысячах миль от Голливуда.

— А… наше вам, — сказал он, отлепляясь от Женевьевы Бутл.

Молодой брюнет полез было в набедренный карман, но Мабелле его остановила:

— Благодарю вас, мистер Мургатройд, я справлюсь сама. Обойдемся без обрезов.

Молодой человек извлек на свет названное оружие и смотрел на него с печальным вожделением.

— По-моему, дамочка, вы не усекли, — возразил он. — Вы знаете, кого этот лапатель лапает? — спросил он, наставляя обличающий перст на Женевьеву Бутл, которая, дрожа, съежилась за чернильницей. — Мою маруху. Не более и не менее. И в наличии, а не на фотке.

Мабелле ахнула:

— Что вы говорите!

— То и говорю.

— Что ж, мир тесен! — сказала Мабелле. — Да, сэр, тесен, и вы не можете этого отрицать. Тем не менее, мне кажется, лучше будет обойтись без стрельбы. Мы ведь не в Чикаго. И пойдут слухи и сплетни.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Эдвард Мургатройд. Он подул на свое оружие, угрюмо пополировал его о рукав и вернул в карман. — Но ей я все выскажу, — добавил он, сверкая глазами на Женевьеву, которая теперь отступила к стене, держа перед собой, словно в жалобной попытке отгородиться от мести, меморандум, которым администрация студии ставила всех авторов в известность, что выражение «польское рыло» более не должно использоваться в диалогах.

— А я выскажу все мистеру Муллинеру, — сказала Мабелле. — Оставайтесь тут и поболтайте с мисс Бутл, пока я в коридоре проинтервьюирую этого Великого Любовника.

В коридоре Мабелле повернулась к Булстроду, крепко сжав губы. На миг воцарилась тишина, нарушаемая только стуком пишущих машинок, доносящимся из разных комнатушек, да иногда тот или иной автор испускал стенание в поисках нужного прилагательного.

— Какой чудесный сюрприз! — сказал Булстрод с жалкой улыбкой. — Какими судьбами ты здесь, любимая?

— Мисс Риджуэй для вас! — отпарировала Мабелле, чьи глаза метали молнии. — Я вам скажу какими. Я бы и сейчас была в Нью-Йорке, если бы вы писали мне, как клялись. Но со времени вашего отъезда я получила только паршивую открытку с видом на Большой каньон.

Булстрод был потрясен.

— Ты хочешь сказать, что я написал тебе всего раз?

— Один раз. И, прождав три недели, я решила приехать сюда, выяснить, в чем дело. В поезде я познакомилась с мистером Мургатройдом. Между нами завязался разговор, и я узнала, что он оказался в точно таком же положении, что и я. Его невеста бесследно исчезла на ничейной голливудской земле и даже открытки не прислала. Это он предложил прочесывать студии. Позавчера и вчера мы обследовали семь, а сегодня, протраливая «Идеало-Зиззбаум», увидели, как вы выходили из какого-то здания…

— Из столовой. Я зашел туда выпить стаканчик охлажденного солодового молочка. Мне было немножко нехорошо.

— К тому времени, когда я с тобой разделаюсь, — сказала Мабелле голосом, охлажденным куда больше любого солодового молочка, — тебе будет совсем нехорошо. Так вот, значит, кто ты такой, Булстрод Муллинер! Изменник и развратник!

Из кабинета доносились истерические девичьи рыдания, гармонично сочетаясь с басистыми нотами бутлегерских увещеваний и ритмичным стуком в стены со стороны мистера Дабни и мистера Мендельсона, которые тщились сосредоточиться на «Глазированных грешниках». Как истинный сын Чикаго, мистер Мургатройд обладал даром выражать свои мысли с четкой нервной выразительностью, и некоторые используемые им слова, профильтровываясь сквозь дверь, обретали убойную силу ручных гранат.

— Потаскун направо-налево и плющ ползучий! — сказала Мабелле, пронзая Булстрода презрительным взглядом.

Явился рассыльный с извещением от администрации, запрещающим курить в дворике для прогулок. Булстрод прочел его рассеянно — нежданный перерыв дал ему время собраться с мыслями.

— Ты не понимаешь, — сказал он. — Ты не отдаешь себе отчета, каково это — ни с того ни с сего быть заброшенным волнами судьбы в киностудию. Ты не взяла в расчет жуткую потребность в человеческом обществе, которая тебя терзает. Неделю за неделей сидишь в полном одиночестве, в великом безмолвии и тут внезапно видишь у себя в кабинете девушку, занесенную туда приливом, и что происходит? Ты инстинктивно тянешься к ней. Как индивид она может быть неприятна тебе, но она… как бы это выразить?… символ широкого мира. Признаю, что я обнял мисс Бутл. Не отрицаю, что поцеловал ее. Но это не имеет ни малейшего значения. Это ничего не меняет. Ну, словно заточенный в подземной темнице, я обошелся бы по-дружески с ручной мышкой. Ты не осудила бы меня, если бы вошла и застала бы меня, играющим с ручной мышкой. И, как ни осыпал я поцелуями мисс Бутл, в душе я был верен тебе. Просто ужасающее одиночество… кошмарное соседство… Ну, — сказал Булстрод, — возьми для примера пару на плоту в Карибском море…

Каменное лицо Мабелле не смягчилось.

— Оставь Карибское море в покое, — перебила она. — Карибское море тут ни при чем. Разве что кто-нибудь швырнул бы тебя в него с полновесным кирпичом на шее. Это конец, Булстрод Муллинер! Я более с вами не знакома. Если мы встретимся случайно на улице, не трудитесь приподнимать вашу шляпу.

— Это шляпа мистера Шнелленхамера.

— Ну так не трудитесь приподнимать шляпу мистера Шнелленхамера, потому что я вас не замечу. Я пройду сквозь вас. — Она посмотрела сквозь него на Эда Мургатройда, который как раз вышел из кабинета с довольной улыбкой на губах. — Закончили, мистер Мургатройд?

— Все замыто, — сказал он. — Хорошая чистенькая работка.

— Так, может быть, вы проводите меня из этого Приюта Любви?

— Ладненько, дамочка.

Мабелле с холодным презрением посмотрела сверху вниз на Булстрода, который в отчаянии цеплялся за нее.

— Что-то прилипло к моей юбке, мистер Мургатройд, — сказала она. — Вы не потрудитесь стряхнуть это?

На плечо Булстрода легла могучая рука. Могучая нога впечаталась в него чуть ниже спины. Он влетел в открытую дверь кабинета и споткнулся о Женевьеву Бутл, которая теперь корчилась на полу.

Распутавшись с ней, он вскочил и бросился наружу. Коридор был пуст. Мабелле Риджуэй и Эдвард Мургатройд удалились.

Очень многие мои родственники, как близкие, так и дальние (продолжал мистер Муллинер, задумчиво отхлебнув горячего виски с лимоном), порой оказывались в неприятных положениях, но, склонен думать, по неприятности ни одно и в подметки не годилось тому, в котором теперь оказался мой племянник Булстрод. Он как бы провалился внезапно в один из тех современных романов, в которых душа героя уже на двадцать первой странице завязывается в узлы да так больше и не развязывается.

Потерять обожаемую девушку достаточно скверно само по себе. Но когда сверх этого молодой человек оказывается связан с другой девушкой, к которой испытывает в равных долях и всесильную страсть, и тупое отвращение, и когда сверх того он вынужден все свои дни напролет трудиться над сценарием вроде «Глазированных грешников», — ну, тогда он начинает в полную меру постигать, какой мрачной и зловещей может оказаться наша жизнь. Сложная — вот слово, которое пришло на ум Булстроду Муллинеру.

Он жаждал Мабелле Риджуэй. Кроме того, он жаждал Женевьеву Бутл. И все же, пока он жаждал Женевьеву Бутл, некий внутренний голос шептал ему, что если на свете существует полноценная язва, то это именно Женевьева Бутл. Порой потребность заключить ее в объятия и потребность хлопнуть ее по носу куском промокашки так наезжали друг на друга, что исход мог бы решиться одним броском монеты.

Затем как-то днем, когда он забежал в столовую выпить охлажденного солодового молочка, он споткнулся о туфлю девушки, которая одиноко сидела в темном углу.

— Прошу прощения, — сказал он учтиво, ибо Муллинер, в какой бы агонии ни пребывала его душа, никогда не забывает о требованиях этикета.

— Ничего страшного, Булстрод, — сказала девушка.

Булстрод испустил придушенный вопль:

— Ты!!!

Он взирал на нее, онемев. В его глазах не было ничего, кроме изумления, однако в глазах Мабелле Риджуэй сиял мягкий дружеский свет.

— Как дела, Булстрод? — спросила она.

Булстрод все еще не сумел преодолеть изумления.

— Но что ты делаешь здесь? — снова вскричал он.

— Работаю над сценарием «Глазированных грешников». В сотрудничестве с мистером Мургатройдом, — сказала Мабелле. — В тот день после прощания с тобой мы пошли к воротам, и случилось так, что мистер Шнелленхамер смотрел в окно, а когда мы проходили мимо, к нам подбежала его секретарша и сказала, что он желает поговорить с нами. Мы вошли в его кабинет, и он дал нам подписать контракты. По-моему, он обладает огромным личным магнетизмом, — задумчиво прибавила Мабелле, — так как мы тут же поставили свои подписи, хотя меньше всего собирались стать авторами «Идеало-Зиззбаум». Я намеревалась тут же вернуться в Нью-Йорк, а мистер Мургатройд очень беспокоился о том, как его отсутствие сказывается на его бутлегерском бизнесе. По-видимому, бизнес такого рода требует личного присутствия. — Она помолчала. — Какого ты мнения о мистере Мургатройде, Булстрод?

— Самого скверного.

— А тебе не кажется, что в нем таится странное, почти мистическое обаяние?

— Нет.

— Ну, возможно, ты и прав, — с сомнением сказала Мабелле. — Во всяком случае, ты был абсолютно прав, когда говорил об одиночестве в лабиринтах этой студии. Боюсь, Булстрод, я немножко рассердилась во время нашей последней встречи. Но теперь я понимаю. Так ты правда не считаешь, что мистер Мургатройд источает особые неуловимые чары?

— Не считаю.

— Ну, возможно, ты и прав. Прощай, Булстрод. Мне пора. Я уже превысила те семь с четвертью минут, которые авторам женского пола администрация отводит на поглощение орехового пломбира. Если нам не суждено более увидеться…

— Так разве мы не будем видеться все время?

Мабелле покачала головой:

— Администрация только что разослала меморандум всем авторам, запрещающий обитателям Тюрьмы Штата Огайо контактировать с обитателями Лепрозория. Они там полагают, что любой контакт нарушает творческую сосредоточенность… И если мы случайно не встретимся в столовой… Ну что же… прощай, Булстрод.

Она прикусила губу от внезапной боли и ушла.

Миновало около десяти дней, прежде чем состоялась встреча, на которую намекнула Мабелле. Тяжесть, гнетущая измотанную ураганами душу, вновь привела Булстрода в столовую испить охлажденного солодового молочка, и там, апатично ковыряя соответственно пломбир «Глория Свенсон» и бутерброд с сыром «Морис Шевалье», сидели Мабелле Риджуэй и Эдвард Мургатройд. Они смотрели в глаза друг друга с безмолвной страстью, в которой дотошный наблюдатель заметил бы четкую примесь неприязни и омерзения.

Мабелле подняла глаза на Булстрода, когда он приблизился к их столику.

— Добрый день, — сказала она с приветливой улыбкой. — Мне кажется, ты знаком с моим женихом, мистером Мургатройдом?

Булстрод зашатался:

— Твоим… что ты сказала?

— Мы помолвлены, — угрюмо сообщил мистер Мургатройд.

— Начиная с этого утра, — добавила Мабелле. — Точно в шесть минут двенадцатого мы обнаружили, что заключили друг друга в тесные объятия.

Булстрод попытался скрыть отчаяние.

— Надеюсь, вы будете очень счастливы, — сказал он.

— Черта с два! — отозвался мистер Мургатройд. — Не спорю, эта обормотка обрела надо мной таинственную власть, но, думается, будет по-честному поставить ее в известность здесь и сейчас — и перед свидетелем, — что меня воротит от самого ее вида.

— То же самое происходит и со мной, — сказала Мабелле. — В присутствии мистера Мургатройда я чувствую себя, как упомянутая поэтом Колдриджем женщина, что под луной к возлюбленному демону взывает, и одновременно меня пробирает дрожь отвращения перед жутким жиром, которым он мажет волосы.

— Лучшая помада для волос во всем Чикаго! — с некоторой сухостью сообщил мистер Мургатройд.

— Словно какое-то ужасное гипнотическое воздействие понуждает меня вопреки возражениям моего истинного «я» любить мистера Мургатройда.

— Удвой, сестренка, — сказал бутлегер. — Вот и со мной то же самое.

— Именно то, что я испытываю к моей невесте мисс Бутл.

— А ты помолвлен с этой марухой? — спросил мистер Мургатройд.

— Увы!

Эдвард Мургатройд побледнел и проглотил кусок бутерброда с сыром, не прожевав его хорошенько. На минуту-другую воцарилось молчание.

— Я все поняла! — воскликнула Мабелле. — Мы подпали под жуткие чары этого места. Как ты и сказал, Булстрод, когда хотел, чтобы я взяла для примера пару на плоту в Карибском море. Атмосфера на территории «Идеало-Зиззбаум» отравлена миазмами, которые губят всех, кто их вдыхает. И вот я дала слово выйти замуж за образину вроде мистера Мургатройда.

— А каково мне? — возмутился бутлегер. — Вы что, думаете, я только и мечтал, чтобы связаться с птахой, которая понятия не имеет о принципах крепления пива самогоном? Самая подходящая подруга жизни и помощница для человека моего призвания!

— А я? Я! — пылко вскричал Булстрод. — При взгляде на Женевьеву Бутл у меня пламень разливается по жилам, но при этом я ни на секунду не забываю, что в ее лице мы имеем одну из ярчайших ошибок Природы. Самая мысль о браке с ней ввергает меня в ужас. Не говоря уж о том, что я обожаю тебя, Мабелле, всеми фибрами моего существа.

— И я тебя обожаю, Булстрод!

— А я вот Женевьеву, — сказал мистер Мургатройд.

Вновь воцарилось молчание.

— Есть только один выход из этого нестерпимого положения, — сказала Мабелле. — Нам надо пойти к мистеру Шнелленхамеру и подать в отставку. Чуть мы выберемся из этой ядовитой трясины, как все встанет на свои места. Идемте поговорить с ним сейчас же!

Сейчас же они с мистером Шнелленхамером не поговорили. Это еще никому не удавалось. Но после двухчасового бдения в приемной их наконец допустили перед его очи. Они гуськом вошли в кабинет и изложили свое дело.

Просьба об отставке потрясла президента корпорации «Идеало-Зиззбаум» до мозга костей. Будь они казаками, заглянувшими к нему в кабинет для учинения там погрома, он не мог бы потрястись больше. Глаза у него выпучились, а нос повис, будто хобот слона, которому отказали в горстке арахиса.

— Это неосуществимо, — отрезал он, сунул руку в ящик своего стола, извлек пачку документов и со зловещей решительностью постучал по ним пальцами. — Вот контракты, подписанные вами по всем правилам, в которых вы обязуетесь оставаться в штате «Идеало-Зиззбаум» до завершения съемок фильма под названием «Глазированные грешники». Вы заглядывали в параг. шестой, где указываются меры наказания за нарушение такового? Нет-нет, не вздумайте его читать! — воскликнул он, когда Мабелле протянула руку к контрактам. — Вы перестанете спать по ночам. Но можете положиться на мое слово: это очень-очень особые меры. Мы уже сталкивались с попытками авторов сбежать от нас, а потому предприняли соответствующие шаги, чтобы обезопасить себя.

— Нам устроят разборку? — осведомился мистер Мургатройд с тревогой.

Но мистер Шнелленхамер только благостно улыбнулся и ничего не ответил. Он убрал контракты в ящик и тотчас заметно смягчился, стал почти обаятельным. Этот человек знал, когда размахивать железным кулаком, а когда облачить его в бархатную перчатку.

— И в любом случае, — продолжал он почти отеческим тоном, — вы и сами не захотите все бросить, прежде чем работа над фильмом будет завершена. Ну конечно же, не захотите — трое таких прекраснейших, честнейших авторов вроде вас. Это было бы некрасиво. Это было бы непорядочно. Это противоречило бы духу сотрудничества. Вы же знаете, как много значат «Глазированные грешники» для студии. Это самое крупное наше начинание. Вся наша программа зиждется на них. Мы верим, что они станут величайшей сенсацией. На приобретение «Глазированных грешников» мы потратили уйму денег и, конечно, прицеливаемся их вернуть.

Он встал с кресла, и на его глаза навернулись слезы. Казалось, какой-то эмоциональный тренер по американскому футболу взывает к слабодушной команде.

— Не отступайте! — настаивал он. — Не отступайте, ребятки! Вы добьетесь, если приналяжете. Возвращайтесь туда и сражайтесь! Подумайте о парнях в администрации, которые болеют за вас, полагаются на вас. Вы же их не подведете? Нет-нет, только не вы! Вы не подведете меня? Ну конечно же, нет. Ну, так возвращайтесь на поле — и вперед к победе… вперед… вперед… ради милой старушки «Идеало-Зиззбаум» и меня.

Он рухнул в кресло, глядя на них молящими глазами.

— Можно мне прочесть параг. шестой? — спросил мистер Мургатройд после паузы.

— Нет, не читайте параг. шестой, — убедительно сказал мистер Шнелленхамер. — Будет куда лучше, если вы не станете его читать.

Мабелле беспомощно оглянулась на Булстрода.

— Идем, — сказала она. — Оставаться тут не имеет смысла.

Они покинули кабинет, с трудом волоча ноги. Мистер Шнелленхамер, озабоченно нахмурясь, вызвал звонком секретаршу.

— Мне не нравится положение дел, мисс Стерн, — сказал он. — Колодники «Глазированных грешников» вот-вот взбунтуются. Трое из них только что хотели сбежать. Не удивлюсь, если зреет мятеж. Слушайте! — сказал он, буравя ее глазами. — Никто над ними не измывался?

— Да что вы, мистер Шнелленхамер!

— Вчера мне почудилось, что из их здания доносились вопли.

— Так это был мистер Доукс. Он работал над своим вариантом, и с ним случился припадок. Изо рта забила пена, и он кричал: «Нет-нет! Это немыслимо!» Если хотите знать мое мнение, — продолжала мисс Стерн, — то все дело в жаре. Мы же в это время года обычно теряем пару-другую авторов.

Мистер Шнелленхамер покачал головой:

— Нет, это не обычный случай свихивания авторов. Тут надо копнуть поглубже. Зреет дух недовольства, а то и восстания или чего-то там еще. Что я делаю в пять часов?

— Совещаетесь с мистером Левицки.

— Отмените. Пошлите извещение всем авторам «Глазированных грешников», чтобы они собрались в Четвертом павильоне для встречи со мной. Я их взбодрю!

Соответственно, за несколько минут до пяти часов из Лепрозория и Тюрьмы Штата Огайо выплеснулся пестрый сброд авторов — авторы молодые, авторы старые, авторы пожилые; авторы с всклокоченными бородами, нервно их пощипывающие, авторы в черепаховых очках, бормочущие себе под нос, авторы с глазами, которые тупо смотрели в пространство или моргали от непривычного света. На них на всех «Глазированные грешники» наложили свою неизгладимую печать. Они вяло прошаркали до Четвертого павильона, где расселись на деревянных скамьях, ожидая появления мистера Шнелленхамера.

Булстрод постарался сесть рядом с Мабелле Риджуэй. Осунувшееся лицо девушки дышало отчаянием.

— Эдвард вскрыл к свадьбе новую банку помады, — сказала она после минутного молчания.

Булстрод содрогнулся.

— Женевьева, — сообщил он, — купила щипчики для выщипывания бровей в соединении со взбивалкой для яиц. Комбайн первой необходимости для новобрачной, если положиться на рекламу.

Мабелле испустила отрывистый вздох.

— Неужели ничего нельзя сделать? — спросил Булстрод.

— Ничего, — тоскливо сказала Мабелле. — Уехать до того, как будут кончены «Глазированные грешники», мы не можем, а они никогда не будут кончены… никогда… никогда. — На миг ее одухотворенное лицо исказилось. — Я слышала, что некоторые авторы корпят над ними годы и годы. Вон тот седобородый джентльмен, который втыкает солому себе в волосы, — указала она. — Это мистер Марки. Его кабинет рядом с нашим, и иногда он заглядывает пожаловаться, что по его стене ползут пауки. Так он начал писать варианты «Глазированных грешников» еще в юности.

И в тот тягостный миг, когда они смотрели друг на друга скорбными глазами без единого проблеска надежды, в павильон вступил мистер Шнелленхамер и взобрался на сцену. Он обвел собравшихся властным взглядом. Затем прочистил горло и заговорил.

Он говорил о Служении и об Идеалах, о Сотрудничестве и про Дух, Который Обеспечивает Успех. И как раз перешел к великолепию южнокалифорнийского климата, когда над собранием разлился аромат очень крепкой сигары и некий голос произнес:

— Э-эй!

Все глаза обратились на нарушителя спокойствия. Это был мистер Изадор Левицки, вице-президент, тот самый, с кем у мистера Шнелленхамера было назначено совещание.

— Что это еще такое? — вопросил мистер Левицки. — Ты должен был совещаться со мной у меня в кабинете.

Мистер Шнелленхамер сбежал со сцены и отвел мистера Левицки в сторонку.

— Извини, И.Л., - сказал он. — Мне пришлось отменить наше совещание. Среди колодников «Глазированных грешников» пошло брожение, и я решил, что мне следует выступить перед ними. Помнишь, как пять лет назад нам пришлось вызвать милицию штата?

Мистер Левицки смотрел на него с недоумением:

— Каких колодников?

— Ну, авторов, которые обрабатывают «Глазированных грешников». Ну, «Глазированных грешников», которых мы купили.

— Но мы же их не купили, — сказал мистер Левицки.

— Не купили? — сказал мистер Шнелленхамер с удивлением.

— Конечно, нет. Ты разве не помнишь, что «Медулла-Облонгата-Глютц» дала больше?

Мистер Шнелленхамер поразмыслил.

— А ведь и верно, — сказал он наконец. — Они дали больше, так?

— А как же!

— И значит, сценарий нам не принадлежит?

— Конечно, нет. Все права на него принадлежат М.О.Г. вот уже одиннадцать лет.

Мистер Шнелленхамер хлопнул себя по лбу:

— Ну конечно же! Вспоминаю, вспоминаю! Ну совсем из головы вон.

И он вновь поднялся на сцену.

— Леди и джентльмены, — сказал он, — вся работа с «Глазированными грешниками» прекращается незамедлительно. Студия обнаружила, что они ей не принадлежат.

Полчаса спустя в столовой «Идеало-Зиззбаум» царило ликование. Женевьева Бутл порвала помолвку с Булстродом и сидела, держа руку Эдварда Мургатройда. Мабелле Риджуэй порвала помолвку с Эдвардом Мургатройдом и поглаживала локоть Булстрода. Трудно было бы отыскать другую такую же счастливую четверку! Разве что вы вышли бы из столовой и поискали в толпе раскабаленных авторов, которые упоенно отплясывали карманьолу вокруг подставки для чистки обуви.

— И что вы, хорошие мои, думаете делать дальше? — осведомился Эдвард Мургатройд, ласково глядя на Булстрода и Мабелле. — Есть у вас какие-нибудь планы?

— Я отправился сюда найти нефть, — сказал Булстрод, — что теперь и сделаю.

Он весело взмахнул рукой и дружески шлепнул бутлегера по сверкающим волосам.

— Ха-ха! — засмеялся Булстрод.

— Ха-ха! — покатился со смеху мистер Мургатройд.

— Ха-ха! — зазвенели Мабелле и Женевьева.

Прекрасное чувство товарищества сплачивало молодую четверку. Ими стоило полюбоваться.

— Нет, но серьезно, — сказал мистер Мургатройд, утирая глаза. — У вас с этим все в ажуре? Хватит, на что пожениться?

Мабелле посмотрела на Булстрода. Булстрод посмотрел на Мабелле. Первая тень омрачила их счастье.

— Да нет, — вынужден был признаться Булстрод.

Эдвард Мургатройд хлопнул его по плечу.

— Ну, так вступай в мое дело, — сказал он душевно. — Для друга у меня всегда найдется местечко. А к тому же в следующем месяце мы приберем к рукам производство пива в Норт-Сайде, и мне понадобятся надежные помощники.

Булстрод, глубоко растроганный, стиснул его руку.

— Эд! — воскликнул он. — Вот это по-дружески. Завтра же куплю пулемет.

Другой рукой он нащупал руку Мабелле и пожал. Снаружи радостный смех перешел в неистовые крики одобрения. Запылал костер, и мистер Доукс, мистер Ноукс, мисс Фейвершем, мисс Уилсон, мистер Фортингей, мистер Мендельсон, мистер Марки и прочие кидали в него свои наработки по «Глазированным грешникам».

В административном здании мистер Шнелленхамер и мистер Левицки, прервав на минуту свое семьсот сорок третье совещание, прислушались к ликующим голосам.

— Просто чувствуешь себя Линкольном, верно? — сказал мистер Левицки.

— А! — сказал мистер Шнелленхамер.

Оба снисходительно улыбнулись. В сердце своем они были добрыми людьми и предпочитали, чтобы девочки и мальчики чувствовали себя счастливыми.

© Перевод. И.Г. Гурова, наследники, 2011.

Киватель

Премьера суперфильма «Малыш», которая состоялась в «Перлах грез» на Хай-стрит, вызвала оживленную дискуссию в «Отдыхе удильщика». Несколько наших наиболее заядлых любителей премьер зашли туда после сеанса для подкрепления, и беседа вскоре перешла на тему малолетних кинозвезд.

— Насколько мне известно, это сплошь лилипуты, — сказал Ром С Молоком.

— Я тоже про это слышал, — подхватил Виски С Содовой. — Кто-то рассказал мне, что в каждой голливудской студии имеется особый человек, который только тем и занимается, что колесит по стране, прочесывает все цирки и, отыскав подходящего лилипута, заключает с ним контракт.

Все мы машинально посмотрели на мистера Муллинера, ожидая, чтобы этот неиссякаемый источник мудрости изрек свой авторитетный вердикт. Мудрец нашего зала некоторое время в задумчивом молчании прихлебывал горячее виски с лимоном.

— Затронутый вами вопрос, — наконец изрек он, — возник в умах мыслящих людей, едва эти прыщульки обрели популярность на экране. Некоторые утверждают, что натуральные детишки просто не могут быть настолько омерзительными. Другие стоят на том, что ни один благонамеренный лилипут не унизится до проделок этих звездных малюток. Но отсюда возникает вопрос, который нам следует задать себе: насколько лилипуты благонамеренны? Все это крайне спорно и темно.

— Ну, — сказал Ром С Молоком, — а этот мальчонка, которого мы видели сегодня, этот Джонни Бингли? Хоть убейте, не поверю, что ему только восемь.

— Что касается Джонни Бингли, — согласился мистер Муллинер, — ваша интуиция не ввела вас в заблуждение. Насколько мне известно, ему слегка за сорок. А мне про него известно все, благодаря тому, что именно он сыграл решающую роль в судьбе моего отдаленного свойственника Уилмота.

— Ваш отдаленный свойственник Уилмот был лилипутом?

— Нет. Он был кивателем.

— Кем-кем?

Мистер Муллинер улыбнулся:

— Не так-то просто объяснить непосвященным сложнейшую иерархию сотрудников голливудской кинокомпании. Вкратце киватель — это вроде дакалки, но ступенью ниже на иерархической лестнице. Обязанность дакалки — присутствовать на совещаниях и говорить «да». Обязанность кивателя, как подразумевает само название, состоит в том, чтобы кивать. Глава студии высказывает какое-то мнение и обводит присутствующих выжидательным взглядом. Это сигнал дакалке сказать «да». Следом за ним «Да!» говорит второй дакалка — или вице-дакатель, как его иногда называют, а следом за ним свое слово произносит младший дакалка. И только когда все дакалки отдакнутся, начинают функционировать киватели. Они кивают.

Портер Напополам С Элем заметил, что работка эта так себе.

— Не слишком престижная, — согласился мистер Муллинер. — Это примерно среднее положение между человеком при машине, создающей ветер, и автором дополнительных диалогов. Имеется еще каста неприкасаемых, или ассистентов кивателей, но это уже тонкости, которыми я не стану вас утомлять. В то время, о котором пойдет мой рассказ, Уилмот был полноправным кивателем. И тем не менее он, бесспорно, замахнулся слишком высоко, когда осмелился претендовать на руку Мейбл Поттер, личной секретарши мистера Шнелленхамера, президента кинокорпорации «Идеало-Зиззбаум».

Безусловно, при обычных обстоятельствах между девушкой на столь высокой должности и мужчиной в положении моего дальнего свойственника вряд ли могли возникнуть сколько-нибудь дружеские отношения. Уилмот заручился ее благоволением благодаря двум обстоятельствам — во-первых, тому, что вырос на ферме и ему были знакомы привычки и повадки разнообразных птиц, а во-вторых, тому, что мисс Поттер перед тем, как обосноваться в Голливуде, выступала на эстраде как имитатор птичьих голосов.

Об эстрадных имитаторах птичьих голосов и их страстной приверженности своему искусству написано крайне мало, зато всем известно присловие: «Став имитатором птичьих голосов, навсегда им останешься». Пусть в описываемые дни Мейбл Поттер была лишь прелестной машиной, строчащей под диктовку своего нанимателя и ведущей его корреспонденцию, но в ее груди по-прежнему пылало пламя тех высоких идеалов, которые неизменно одушевляют девушку, в прошлом привыкшую испускать на эстраде перед битком набитым зрительным залом мелодичные трели кукушки, козодоя и других певчих птиц, всем вам известных.

Такое положение дел открылось Уилмоту в одно прекрасное утро, когда, прогуливаясь вдоль декораций съемочного павильона, он услышал внутри громкие голоса и, узнав серебристый тембр предмета своего обожания, остановился, чтобы послушать. Мейбл Поттер, видимо, спорила с режиссером.

— Если учесть, что я согласилась только из одолжения, — говорила она, — а в обязанности, за которые мне платят, это не входит, то должна сказать…

— Ну ладно, ладно, — сказал режиссер.

— …что это большая самонадеянность — спорить со мной о кукушках. Позвольте сказать вам, мистер Мургатройд, что я изучаю кукушек всю мою жизнь и знаю их от супа до сладкого. Я имитировала кукушек на всех эстрадах, во всех городах нашей страны. Не говоря уж о настойчивых приглашениях из Англии, Австралии и…

— Знаю, знаю, — сказал режиссер.

— …Южной Африки, от которых я была вынуждена отказаться, потому что моя мамочка, тогда еще не покойная, не любила океанских плаваний. Моя кукушка пользуется мировой славой. Дайте мне время сбегать домой, и я принесу вам вырезку из сент-луисского «Пост-демократа», в которой…

— Знаю, знаю, знаю, — сказал режиссер, — и тем не менее полагаю, что мне следует пригласить кого-то, кто будет куковать согласно моим требованиям.

В следующий миг Мейбл Поттер появилась в дверях павильона, и Уилмот обратился к ней с почтительной нежностью:

— Что случилось, мисс Поттер? Не могу ли я чем-нибудь помочь?

Мейбл Поттер сотрясали сухие рыдания. Ее самоуважение было тяжело ранено.

— Видите ли, — пробормотала она, — меня попросили, как большое одолжение, изобразить крик кукушки для новой картины, и вот я изображаю, а мистер Мургатройд утверждает, будто неправильно.

— Презренный пес! — прошипел Уилмот.

— Он утверждает, будто кукушка кукует «ку-ку, ку-ку», хотя всем известно, что кукует она «ву-ку, ву-ку».

— Конечно! Без всякого сомнения. Четкое «ву» в начале.

— Словно у нее с нёбом не все в порядке.

— Или не позаботилась удалить аденоиды.

— Ву-ку, ву-ку… вот так!

— Именно так, — подтвердил Уилмот.

Девушка посмотрела на него с теплой симпатией:

— Бьюсь об заклад, вы слушали не одну стаю кукушек!

— Да, миллионы. Я рос на ферме.

— До чего мне надоели режиссеры-всезнайки!

— И мне, — сказал Уилмот. А затем, решивши испытать судьбу свою, чтобы выиграть все или проиграть, как рекомендует маркиз Монтроз в своем популярном стихотворении, он трепетно произнес: — Мисс Поттер, смею ли я надеяться, что вы согласитесь заглянуть со мной в столовую и выпить чашечку кофе?

Она с благодарностью согласилась, и эту минуту можно считать началом их душевного сближения. В следующие недели день за днем, когда им позволяли служебные обязанности, можно было видеть, как они сидят рядышком либо в столовой, либо на ступенях какого-нибудь восточного дворца в дальнем углу территории — он безмолвно взирает на ее лицо, а она с артистическим жаром в глазах испускает мелодичные трели балтиморской иволги, а возможно, и более пронзительные крики африканского стервятника. И время от времени, отвечая пожеланиям аудитории, она напрягает мышцы гортани и разражается пленительными «ву-ку, ву-ку».

Однако, когда Уилмот, наконец осмелев, попросил ее стать его женой, она покачала головой.

— Нет, — сказала она. — Вы мне нравитесь, Уилмот. Иногда я даже думаю, что люблю вас. Но я никогда не выйду замуж за кабального.

— За ка… за кого?

— За кабального. Пеона. За человека, который зарабатывает свой хлеб, кивая мистеру Шнелленхамеру. Дакалка — еще куда ни шло. Но киватель!

Она сделала паузу, и Уилмот в силу привычки кивнул.

— Я честолюбива, — продолжала Мейбл. — Тот, за кого я выйду, должен быть истинным королем, ну, по меньшей мере администратором. А чем выйти за кивателя, я предпочту умереть от голода в сточной канаве.

Было бы легко указать на непрактичность такого плана, напомнив, что по причине стоящей круглый год прекрасной погоды сточные канавы в Голливуде отсутствуют. Однако Уилмот был слишком удручен, чтобы прибегнуть к подобному аргументу. Он испустил жалобный крик, довольно похожий на брачный призыв дикого селезня где-нибудь на Аляске, и принялся умолять ее. Но она осталась неколебимой.

— Мы всегда будем друзьями, — обещала она. — Но выйти за кивателя? Нет и нет!

И с кратким «ву-ку» она его покинула.

Выбор действий для человека, чье сердце разбилось вдребезги, а мечты о взаимности рассыпались прахом, не так уж велик. Практически говоря, у него есть только два выхода: либо отправиться на Дальний Запад и начать новую жизнь, либо утопить свою печаль в горячительных напитках. Для Уилмота первый выход исключался, поскольку он уже находился на самом-самом Дальнем Западе. И неудивительно, что в этот вечер, когда он уныло сидел в своем одиноком жилище, его мысли все с большей и большей настойчивостью обращались ко второму.

Как все Муллинеры, мой дальний свойственник Уилмот всегда был скрупулезным трезвенником. Если бы на пути его любви не встретилось никаких помех, он после трудового дня вполне удовлетворился бы пломбиром с орехами или молочным коктейлем. Но теперь, когда его поджидало самое безотрадное будущее, он испытывал жгучую потребность в чем-нибудь покрепче.

Он знал, что на полпути по Голливудскому бульвару есть местечко, в двери которого, если постучать дважды и насвистеть «О, родина моя! Лишь ты…», откроется зарешеченное окошечко и появится усатое лицо. Затем лицо скажет: «Ну?», а вы скажете «Обслуживание и содействие». Тогда засов будет отодвинут, и перед вами откроется усыпанный розами путь к погибели. А поскольку настроение Уилмота влекло его именно на этот путь, вы легко поймете, каким образом часа полтора спустя он оказался за столиком в упомянутом заведении и уже чувствовал себя значительно лучше.

Сколько минуло минут, прежде чем он заметил, что сидит за этим столиком уже не в одиночестве, сказать невозможно. Однако наступил миг, когда, подняв стопку, он обнаружил, что смотрит прямо в глаза малютки в костюмчике «Маленький лорд Фаунтлерой», в каковом малютке он узнал крошку Джона Бингли, Идола Американских Матерей — звезду той самой картины «Малыш», которую вы, джентльмены, недавно увидели в «Перлах грез» на Хай-стрит.

Сказать, что Уилмот был удивлен, узрев это дитя в подобной обстановке, значило бы допустить некоторое преувеличение. После получаса под этим родным кровом вдали от родного крова посетителя уже ничто не сможет удивить — даже слон, резвящийся в костюме для гольфа. Тем не менее Уилмот заинтересовался настолько, чтобы сказать «приветик!».

— Приветик, — ответило дитя и положило кубик льда в свой стакан. — Послушайте, не говорите старине Шнелленхамеру, что видели меня тут. В моем контракте есть пункт о моральном облике.

— Кому не говорить? — спросил Уилмот.

— Шнелленхамеру.

— А как он пишется?

— Не знаю.

— И я не знаю, — сказал Уилмот. — Но как бы там ни было, — продолжал он, порывисто протягивая руку для пожатия, — от меня он этого никогда не узнает.

— Кто не узнает? — сказало дитя.

— Он не узнает, — сказал Уилмот.

— Чего не? — спросило дитя.

— Не узнает от меня, — сказал Уилмот.

— Чего не узнает? — осведомилось дитя.

— Я забыл, — сказал Уилмот.

Некоторое время они сидели молча, погрузившись каждый в свои мысли.

— Вы Джонни Бингли, верно? — сказал Уилмот.

— Кто? — сказало дитя.

— Вы.

— Что я?

— Послушайте, — сказал Уилмот, — моя фамилия Муллинер. Такая вот фамилия. Муллинер. И пусть они делают с ней, что хотят.

— Кто?

— Не знаю, — сказал Уилмот.

Он с нежностью смотрел на своего собеседника. Это было непросто, потому что тот все время мерцал и расплывался. Однако Уилмот взглянул на это непредвзято: если сердце на верном месте, рассудил он, так что за важность, если тело мерцает и расплывается?

— Хороший ты парень, Бингли.

— И ты, Муллинер.

— Оба хорошие парни?

— Оба.

— Значит, в сумме будет два? — спросил Уилмот, любивший точность во всем.

— Так и у меня получается.

— Да, два, — согласился Уилмот и перестал загибать пальцы. — Собственно, вы могли бы сказать, что оба — истинные джентльмены.

— Оба истинные джентльмены, совершенно верно.

— В таком случае посмотрим, что у нас имеется. Да, — сказал Уилмот, откладывая карандаш, которым писал цифры на скатерти, — вот окончательный итог, который я подвел. Хорошие парни — два, истинные джентльмены — два. Однако, — сказал он, недоуменно хмурясь, — в итоге выходит четыре, а нас только два. Впрочем, — продолжал он, — пусть. Не имеет значения. Не относится к делу. Мы, Бингли, должны посмотреть в глаза тому факту, что мое сердце удручено.

— Да что вы говорите!

— То и говорю. Удручено. Сверх всяких бингли удручено.

— В чем беда?

Уилмот решил довериться этому на редкость симпатичному дитяти. Никогда и нигде еще, решил он, никакой ребенок не нравился ему до такой степени.

— Ну значит, вот так.

— Что — так?

— Вот так.

— Как — так?

— Да я же говорю! Девушка, которую я люблю, не хочет выйти за меня.

— Не хочет?

— По ее словам.

— Ну-ну, — сказало дитя-звезда с глубоким сочувствием. — Это нехорошо. Отвергла, значит, твою любовь.

— Ты это верно заметил. Она отвергла мою любовь, — сказал Уилмот. — Отвергла как пить дать. Так отвергла, что дальше некуда!

— Так оно и бывает, — сказало дитя-звезда. — В каком мире мы живем!

— Во-во! В каком мире!

— Не удивлюсь, если твое сердце удручено.

— Это ты верно сказал: мое сердце удручено, — сказал Уилмот, тихо плача. Потом утер глаза краем скатерти. — Как мне стряхнуть с себя эту невыносимую тяжесть? — спросил он.

Дитя-звезда задумалось.

— Вот что я тебе скажу, — сказало оно. — Я знаю местечко получше этого. По дороге в Венис. Можем его испробовать.

— Безусловно можем, — сказал Уилмот.

— Есть еще одно в сторону Санта-Моники.

— И там побываем, — сказал Уилмот. — Самое главное — на месте не засиживаться, а двигаться туда-сюда, видеть новые пейзажи и свежие лица.

— В Венисе лица всегда свежие и приятные.

— Так поехали, — сказал Уилмот.

Было одиннадцать часов следующего утра, когда мистер Шнелленхамер обрушился на своего коллегу мистера Левицки. Каждая черточка выразительного лица мистера Шнелленхамера выражала крайнюю степень возбуждения. Сигара, зажатая в зубах, подпрыгивала.

— Слушай! — сказал он. — Знаешь что?

— Слушаю! — сказал мистер Левицки. — А что?

— У меня только что побывал Джонни Бингли.

— Если он хочет прибавки, сошлись на экономическую депрессию.

— Прибавки? Да меня тревожит, долго ли еще он будет стоить того, что получает сейчас!

— Стоить? — Левицки выпучил глаза. — Джонни Бингли? Дитя С Улыбкой, Прячущей Слезинку? Идол Американских Матерей?

— Да. И как долго он останется Идолом Американских Матерей после того, как Американские Матери узнают, что он лилипут из цирка Конноли, да к тому же еще пожилой лилипут, прошедший огонь, воду и медные трубы?

— Так ведь об этом никто не знает, кроме меня и тебя.

— Да неужели? — сказал мистер Шнелленхамер. — Так позволь тебе сказать, что вчера вечером он шлялся по забегаловкам с одним из моих кивателей, а утром является ко мне и говорит, что твердо не знает, признался ли ему в своем лилипутстве, но ему сдается, что признался. Он говорит, что между тем моментом, когда их вышвырнули из «У Майка», и минутой, когда он вонзил в официанта вилочку для оливок, в его памяти зияет провал, стоит сплошной туман, и он думает, что вот тогда-то и мог проболтаться, так как к этому времени они сошлись на самую короткую ногу, и ему сдается, что у него не осталось от того никаких секретов.

Мистер Левицки полностью утратил недавнюю беззаботность.

— Но если этот субъект… как его там?

— Муллинер.

— Если этот субъект Муллинер продаст свои сведения прессе, Джонни Бингли не будет для нас стоить и цента. А его контракт включает еще две картины по двести пятьдесят тысяч каждая.

— Именно.

— Но что же нам делать?

— Это уж ты мне скажи.

Мистер Левицки задумался.

— Ну, для начала, — сказал он, — нам следует точно установить, знает этот Муллинер или не знает.

— Так ведь его же не спросишь!

— Правда. Но нетрудно догадаться по его поведению. Субъект, который может взять «Идеало-Зиззбаум» за горло, не сумеет вести себя, как прежде. А что это за субъект?

— Образцовый киватель, — с сожалением сказал мистер Шнелленхамер. — Не помню, когда у меня был киватель лучше. Всегда действует точно по сигналу. Никогда не пытается устроить себе алиби, ссылаясь на прострел в шее… Тихий… Почтительный. Как это? Еще с буквы «р» начинается?

— Рыжий?

— Раболепный. А еще на «у»?

— Устрица?

— Угодливый. Вот он какой: тихий, почтительный, раболепный и угодливый. Вот каков мистер Муллинер.

— Ну, тогда сразу будет заметно. Если он вдруг перестанет быть таким, как ты описал… если он задерет нос и начнет командовать, понимаешь? Вот тогда мы убедимся, что ему известно, что Малыш Джонни Бингли — лилипут.

— И что потом?

— Ну, нам придется его ублажить. И не скупиться. Никаких полумер.

Мистер Шнелленхамер принялся рвать на себе волосы и как будто жалел, что у него под рукой не нашлось пепла посыпать их вместе с главой.

— Да, — согласился он, взяв себя в руки. — Полагаю, другого выхода нет. Очень скоро мы все узнаем. В полдень у меня в кабинете совещание по сценариям, и он будет там, чтобы кивать.

— Придется следить за ним рысью.

— Как-как?

— Рысью. Такая дикая кошка. Она сидит и следит.

— А-а! — сказал мистер Шнелленхамер. — Теперь понял. Мне было показалось, что нам надо будет за ним бегать.

Знали бы два магната, насколько беспочвенными были их опасения! Если Уилмот Муллинер и выведал роковой секрет, то наутро ничего о нем не помнил. Он проснулся со смутным ощущением, что перенес сокрушающее душу испытание, но никаких подробностей его память не сохранила. И, входя в кабинет мистера Шнелленхамера на совещание, он был исполнен глубочайшего убеждения, что при любом неосторожном движении его голова развалится пополам.

Тем не менее мистер Шнелленхамер, чутко высматривавший зловещие признаки, тревожно дернул мистера Левицки за рукав:

— Смотри!

— А?

— Видел?

— Что?

— Да этого типа Муллинера. Едва он перехватил мой взгляд, так весь затрепетал, будто от дьявольского ликования.

— Да?

— Да. Так мне показалось.

На самом же деле Уилмот, внезапно увидев перед собой своего начальника, не сумел унять мучительной дрожи. Ему почудилось, что кто-то выкрасил мистера Шнелленхамера в желтый цвет. Даже в самые лучшие времена президент «Идеало-Зиззбаума» как объект для созерцания чаровал далеко не всех. Но тускло-оранжевый, мерцающий по краям, он подействовал на Уилмота, как удар в челюсть, и заставил его съежиться, будто улитку, которую присыпали солью.

Мистер Левицки въедливо всмотрелся в молодого человека.

— Что-то мне не нравится его вид, — сказал он.

— И мне, — сказал мистер Шнелленхамер.

— В нем ощущается какое-то дьявольское ликование.

— Я тоже это заметил.

— Видишь, как он прижал руки ко лбу, будто обдумывает жуткий план?

— По-моему, ему известно все.

— Не удивлюсь, если ты прав. Ну, начнем совещание и посмотрим, как он себя поведет, когда настанет его время кивать. Тут-то он себя и выдаст, если выдаст.

Обычно совещания по сценариям виделись Уилмоту как приятнейшая часть его обязанностей. Участие в них не требовало от него особого напряжения сил, а к тому же, как он часто говорил, на них встречаешь очень интересных людей.

Однако на этот раз даже присутствие одиннадцати самых экстравагантных авторов, каждый из которых заслуживал внимательного изучения, не помогло ему преодолеть тупую апатию, овладевшую им с того момента, когда утром он добрел до холодильника, чтобы приложить лед к вискам. Как выразил это поэт Китс в своей «Оде к соловью», его болела голова, и скован дух был тяжким онеменьем. А первый же взгляд на Мейбл Поттер напомнил ему те грезы о счастье, которые являлись к нему совсем недавно и которые, увы, оказались несбыточными, и вверг его еще глубже в трясину унылости. Будь он персонажем русского романа, то немедленно пошел бы и повесился в сарае. Но, будучи Уилмотом Муллинером, он просто сидел, уставившись прямо перед собой в абсолютной неподвижности.

Большинству наблюдателей Уилмот показался бы трупом, несколько дней пролежавшим на дне омута, однако на взгляд мистера Шнелленхамера он выглядел, как приготовившийся к прыжку леопард, о чем президент корпорации поспешил вполголоса известить мистера Левицки.

— Пригни голову, я нашепчу тебе на ухо.

— Что такое?

— По-моему, он выглядит как леопард перед прыжком.

— Извините, — сказала Мейбл Поттер, которая, как требовали ее обязанности, сидела подле своего нанимателя, протоколируя происходящее. — Вы сказали «леопард перед прыжком» или «листопад перед снежком»?

Мистер Шнелленхамер вздрогнул. Он упустил из виду вероятность, что их могут подслушать.

— Этого в протокол не вносите, — сказал он. — Это не относится к теме совещания. Ну что ж, приступим, приступим, — продолжал он в надрывающем сердце усилии изобразить грубоватое благодушие, с каким обычно начинал совещания. — Перейдем к делу. На чем мы остановились вчера, мисс Поттер?

Мейбл сверилась со своими записями.

— Кэбот Деланси, отпрыск древнего бостонского рода, предпринял попытку достичь Северного полюса на субмарине, и теперь он сидит на айсберге, и перед его глазами проходят картины детства.

— Какие именно картины?

— Этого вы еще не обсудили.

— Так, значит, с этого и начнем, — сказал мистер Шнелленхамер. — Какие картины проходят перед глазами этого типчика?

Один из авторов, тощий молодой человек в очках, который прибыл в Голливуд с целью открыть там «Лавку редких сувениров», но угодил в сеть, когда студия протраливала окрестности, и против воли был зачислен в штат сценаристов, спросил, а почему бы Кэботу Деланси не увидеть, как он со вкусом украшал свою витрину гномиками и эксклюзивной писчей бумагой.

— Почему гномиками? — сурово спросил мистер Шнелленхамер.

Автор ответил, что они хорошо раскупаются.

— Послушайте! — веско сказал Шнелленхамер. — Этот там Деланси в жизни ничего не продавал. Он миллионер. Нам требуется что-то романтичное.

Робкий старичок предложил игру в поло.

— Не годится, — сказал мистер Шнелленхамер. — Кого интересует поло? Когда работаете над фильмом, вы должны все время оглядываться на жителей небольшого городка в глуши Среднего Запада. Я прав?

— Да, — сказал старший дакалка.

— Да, — сказал вице-дакатель.

— Да, — сказал младший дакалка.

И все киватели кивнули. Уилмот, встрепенувшись на призыв долга, поспешно наклонил свою разламывающуюся голову. Ему помстилось, будто ее проткнули раскаленным ножом, и лицо у него слегка исказилось. Мистер Левицки дернул мистера Шнелленхамера за рукав:

— Он нахмурился!

— Я тоже подумал, что он нахмурился.

— Словно бы с угрюмой ненавистью.

— Вот и мне так показалось. Не спускай с него глаз.

Совещание продолжалось. Каждый автор выступил со своим предложением, но разрешить проблему, которая выглядела неразрешимой, предстояло мистеру Шнелленхамеру.

— Нашел! — сказал мистер Шнелленхамер. — Он сидит на этом айсберге и словно бы видит себя — он ведь всегда был замечательным спортсменом, вы же понимаете, — он видит себя в ту минуту, когда забивает решающий гол в как его? — в поло. Сейчас поло интересует всех. Я прав?

— Да, — сказал старший дакалка.

— Да, — сказал вице-дакатель.

— Да, — сказал младший дакалка.

На этот раз Уилмот не промедлил. Добросовестность не допускала, чтобы всего лишь физическая боль воспрепятствовала ему исполнить свой долг. Он быстро кивнул и вернулся на исходную позицию, с некоторым изумлением обнаружив, что его голова с якоря все-таки не сорвалась. Он ведь был абсолютно уверен, что уж на этот раз ее на плечах не удержать.

На мистера Шнелленхамера этот тихий, почтительный, раболепный и угодливый кивок подействовал самым невероятным образом. Тревога исчезла из его глаз. Теперь он убедился, что Уилмот ничего не знает. Магнат преисполнился безмятежности. И энергично продолжал голосом, обретшим новую силу.

— Ну-с, — сказал он, — с одним видением решено. Их требуется два, и второе должно чаровать женщин. Что-нибудь эдакое, трогательное, душещипательное, нежное.

Молодой автор в очках высказал мнение, что будет очень трогательно, душещипательно и нежно, если Кэбот Деланси вспомнит ту минуту, когда в его «Лавку редких сувениров» вошла прекрасная девушка и их взоры встретились над индейской расшитой бусами сумочкой, которую он для нее завертывал.

Мистер Шнелленхамер стукнул кулаком по столу:

— При чем тут сувенирные лавки и индейские сумочки, расшитые бусами? Я же говорил вам, что этот тип — клубный завсегдатай, так? Откуда у него возьмется сувенирная лавка? Ввести девушку — это вы хорошо придумали. И пусть он смотрит ей в глаза, — безусловно, он может смотреть ей в глаза. Но не в сувенирных лавках. Эпизод должен сниматься на милом мирном фоне декорации в старомодном духе — чтобы пчелки жужжали или горлицы ворковали и деревья покачивались под летним ветерком. Слушайте! — сказал мистер Шнелленхамер. — Весна, понимаете? И повсюду вокруг — красота Природы в первых робких солнечных лучах. Ветерок колышет травы. Цветы… как это?

— Цветут? — подсказал мистер Левицки.

— Нет, поизящнее, — со скромным смущением сказал мистер Шнелленхамер, втайне гордившийся изяществом своего слога.

— Как ало-голубой сафьян? — высказал предположение автор, похожий на дрессированного морского льва.

— Прошу прощения, — сказала Мейбл Поттер. — Сафьян это ведь рыба.

— Вы думаете о гольяне, — возразил автор.

— Извините, — пробормотала Мейбл. — Я в рыбах не сильна. Моя область — птицы.

— И птицы, конечно, тоже, — благодушно сказал мистер Шнелленхамер. — Все птицы, какие хотите. А главное, кукушка. И я объясню вам почему. Это обеспечит нам капельку милого юмора. Этот тип с этой девушкой в этом старомодном саду, где все сафьянится… А когда я говорю сафьянится, то, значит, сафьянится на полную катушку. Это сафьянство должно быть подано как следует, не то кого-то уволят… Так вот, они сплетаются в тесном объятии. Во весь метраж, какой выдержат филадельфийские цензоры. Тут-то мы и подпустим капельку милого юмора. Эта юная парочка целуется, позабыв обо всем на свете, и вдруг у них над головой кукушка как закричит: «Ку-ку, ку-ку!» То есть что она их видит. Смех обеспечен, а?

— Да, — сказал старший дакалка.

— Да, — сказал вице-дакатель.

— Да, — сказал младший дакалка.

И тут, когда головы кивателей — с уилмотовской в их числе — уже затрепетали на своих стеблях, готовясь к стремительному наклону, внезапно прозвучал звонкий девичий голос. Это был голос Мейбл Поттер, и сидевшие поблизости увидели, что ее лицо порозовело, а в глазах заполыхал фанатичный огонь. Таившийся в ней имитатор птичьих голосов вырвался на волю.

— Прошу прощения, мистер Шнелленхамер, это ошибка.

В комнате воцарилась мертвая тишина. Одиннадцать авторов приросли к стульям, словно не веря своим двадцати двум ушам. Мистер Шнелленхамер тихо охнул. Ни с чем подобным он еще ни разу не сталкивался за всю свою долгую карьеру.

— Что вы сказали? — недоумевающе спросил он. — Вы сказали, что я… я… ошибаюсь?

Мейбл твердо встретила его взгляд. Так Жанна д'Арк противостояла своим судьям.

— Кукушка, — сказала она, — кричит не «ку-ку, ку-ку»… Она кричит «ву-ку, ву-ку». Четко слышен звук «в».

По комнате пронесся вздох изумления перед дерзостью этой девушки. На глаза некоторых чуть было не навернулись слезы. Она выглядела такой юной, такой хрупкой.

Благодушие мистера Шнелленхамера испарилось. Он громко задышал через нос. Было заметно, что он едва сдерживается.

— Так, значит, я не разбираюсь в ку-ку?

— Ву-ку, — поправила Мейбл.

— Ку-ку!

— Ву-ку!

— Вы уволены, — сказал мистер Шнелленхамер.

Мейбл покраснела до корней волос.

— Это нечестно и несправедливо! — вскричала она. — Я права, и всякий, кто изучал кукушек, скажет вам, что я права. С сафьяном я ошиблась и тут же признала, что ошиблась. Но когда речь идет о кукушках, то позвольте вам сказать, что вы говорите с артисткой, которая имитировала крик кукушки от «Паласа» в Портленде, штат Орегон, до «Ипподрома» в Самкасете, штат Мэн, и всякий раз трижды выходила на поклон. Да, сэр, в чем, в чем, а уж в кукушках я разбираюсь. Если не верите мне, то спросите у мистера Муллинера вон там. Он родился и вырос на ферме и в своей жизни слышал кукушек столько, сколько нам всем и не снилось. Как по-вашему, мистер Муллинер? Кричит кукушка «ку-ку»?

Уилмот Муллинер вскочил, и в обращенных на нее глазах сиял свет любви. Любимая девушка в беде взывала к нему, и все лучшее в моем дальнем свойственнике было извлечено на свет Божий. На краткий миг он чуть было не поддался искушению трусливо поджать хвост и встать на сторону власть имущих. Он любил Мейбл Поттер безумно, отчаянно, сказал он себе в эту краткую омерзительную секунду хвостоподжатия, однако мистер Шнелленхамер подписывал чеки, и риск навлечь на себя его гнев с последующим увольнением напугал его. Ибо нет душевных мук подобных тем, которые испытывает человек, который, привыкнув утром в каждую субботу вскрывать хрустящий конверт, протянет за ним руку и обнаружит, что конвертов больше не будет. Мысль о том, что кассир «Идеало-Зиззбаум» из источника золота обернется всего лишь человеком с моржовыми усами, превратила позвоночник Уилмота в желе. И на миг, как я упомянул, он готов был обмануть доверие этой чудесной девушки.

Но, поглядев в ее глаза, он вновь обрел силу духа. Будь что будет, но он останется с ней до конца!

— Нет! — загремел он, и голос его разнесся по комнате как трубный звук. — Нет, она не кричит «ку-ку». Вы впали в распространенную ошибку, мистер Шнелленхамер. Эта птица вукует, и, клянусь Богом, я не перестану утверждать, что она вукует, как бы я ни оскорблял этим интересы финансовых воротил. Я от всей души и бескомпромиссно удостоверяю правильность точки зрения мисс Поттер. Кукушка не кукует, она вукует. И можете скушать это за обедом.

Внезапно послышался шелест. Это Мейбл Поттер воспарила в воздухе и упала в его объятия.

— Ах, Уилмот! — вскричала она.

Он свирепо уставился на магната поверх волос на ее затылке.

— Ву-ку, ву-ку! — завопил он с почти дикой яростью.

И с удивлением обнаружил, что мистер Шнелленхамер и мистер Левицки торопливо очищают помещение. Авторы уже устремились сквозь дверь пенящимся потоком. Вскоре они с Мейбл оказались наедине с двумя вершителями судеб корпорации «Идеало-Зиззбаум» — мистер Левицки тщательно закрывал дверь, а мистер Шнелленхамер направлялся к нему с вкрадчиво-нервной улыбкой на губах.

— Ну-ну, Муллинер, — сказал он.

И мистер Левицки тоже сказал:

— Ну-ну.

— Я могу понять вашу горячность, Муллинер, — сказал мистер Шнелленхамер. — Осведомленного человека ничто не раздражает сильнее глупых ошибок, которые допускают люди менее осведомленные. Я считаю занятую вами твердую позицию ярким свидетельством преданности корпорации.

— И я тоже, — сказал мистер Левицки. — Я просто восхищался.

— Ведь вы преданы корпорации, Муллинер, я это знаю. Вы же никогда не сделаете ничего, что могло бы повредить ее интересам.

— Ну конечно, не сделает, — подтвердил мистер Левицки.

— Вы же не станете разглашать маленькие секреты корпорации, ввергая ее в тревогу и уныние, верно, Муллинер?

— Ну конечно, не станет, — подтвердил мистер Левицки. — Тем более сейчас, когда мы прочим его в администраторы.

— В администраторы? — повторил мистер Шнелленхамер, удивленно вздрогнув.

— В администраторы, — твердо повторил мистер Левицки. — В ранге шурина.

Мистер Шнелленхамер помолчал. Он как будто не без труда свыкался с мыслью о таком крутом шаге. Но он был человек острого ума и понимал, что бывают моменты, когда необходим самый широкий жест.

— Именно так, — сказал он. — Я поставлю в известность юридический отдел и распоряжусь, чтобы контракт был заключен без промедления.

— Это вас устроит, Муллинер? — озабоченно осведомился мистер Левицки. — Вы согласитесь стать администратором?

Уилмот Муллинер выпрямился во весь рост. Пробил его час. Голова у него все еще болела, и он самым последним стал бы утверждать, будто понимает, что, собственно, происходит. Но одно он знал твердо — Мейбл покоится в его объятиях, а его будущее обеспечено.

— Я…

Но тут слова изменили ему, и он кивнул.

© Перевод. И.Г. Гурова, наследники, 2011.

Лорд Эмсворт и его подружка

День был такой теплый, солнце так сияло, птицы — пели, что всякий, знакомый с девятым графом Эмсвортом, решил бы, что он гуляет в своих садах. На самом же деле он сидел в столовой и смотрел на копченую селедку таким горестным взглядом, что селедка даже поеживалась. Наступил тот понедельник августа, когда в конторах все свободны, а здесь, в Бландинге, удается создать небольшой ад.

Ему, владельцу замка, запрещают в этот день гулять по своим садам в старом костюме. Силы, неподвластные графам, вбивают его в стоячий воротничок, венчают цилиндром и говорят, чтобы он был как можно приветливей. А под вечер тащат на помост и велят говорить речь. Что погода, что птицы для того, кому предстоит такой день?

Сестра его, леди Констанс, беспечально глядела на него поверх своего кофе.

— Какое утро! — сказала она.

Лорд Эмсворт совсем загрустил. Этой ли женщине держаться так, словно все хорошо в лучшем из миров? Если бы не она с ее орлиной зоркостью, он бы увернулся хоть от цилиндра.

— Ты речь написал?

— Да.

— Смотри, заучи наизусть, а то будешь заикаться, как в прошлом году!

Лорд Эмсворт отодвинул тарелку, он потерял аппетит.

— И не забудь, сходи в деревню, там конкурс садиков.

— Схожу, схожу, схожу, — сказал он. — Не забуду.

— Я бы тоже сходила. Из Лондона понаехали дети. Надо им сказать, чтобы вели себя поприличней, когда придут на праздник. Ты знаешь, что такое лондонские дети. Макалистер говорит, вчера кто-то рвал у нас цветы.

Такая новость глубоко огорчила бы графа, но сейчас он жалел себя и не шелохнулся. Кофе он пил, сокрушаясь о том, что это — не цикута.

— Кстати, Макалистер снова говорил, что надо бы замостить тиссовую аллею.

— Глаг! — сказал лорд Эмсворт, ибо (как всякий лингвист вам скажет) именно этот звук издают пэры Англии, когда они пьют кофе, а их мучают.

Энгус Макалистер, главный садовник Бландинга, спал и видел, как бы замостить гравием прославленную аллею. Год за годом предлагал он хозяину свой проект и не смущался отказом. По всей вероятности, сейчас он принялся за старое.

— Замостить! — Лорд Эмсворт окаменел во всю свою длину. Природа, полагал он, устлала аллею прекраснейшими мхами; но если это ей и безразлично, то он не потерпит, чтобы люди, похожие на подгнившую картошку, калечили и губили темно-зеленый бархат. — Замостить? Может, заасфальтировать?

Лорду Эмсворту было плохо, а в такие минуты он бывал нестерпимо саркастичным.

— А что? — сказала сестра. — Неплохая мысль. Тогда можно будет гулять в сырую погоду. Этот мох очень портит туфли.

Лорд Эмсворт встал и ушел в тиссовую аллею. Там был садовник. Он смотрел на мох, как жрец, готовящийся к человеческому жертвоприношению.

— Здравствуйте, — сказал ему лорд.

— Здр-р-расте, милор-р-рд, — ответил садовник, и оба помолчали. Энгус Макалистер впечатал во мхи ногу, похожую на футляр из-под скрипки, выражая этим презрение и неприязнь к естественной поверхности. Лорд Эмсворт печально глядел на него сквозь очки. Он думал о том, почему Промысел Божий, если уж обязан поставлять садовников, допускает в них такую низость. Более того — неужели надо, чтобы этот садовник родился человеком? Из него бы вышел превосходный мул. Такого мула нетрудно любить.

— Я говор-р-рил с миледи.

— А?

— Про дор-р-рожку.

— Э?

— Она не возр-р-ражает.

— Вот как!

Лорд Эмсворт стал темно-розовым, он искал слова, но посмотрел на садовника и осекся. Он знал такие взгляды, они — к уходу, и граф, ужасаясь, понял, насколько он зависит от этого человека.

— Я… э… подумаю, — сказал он.

— Фуф.

— Сейчас мне надо в деревню. Мы еще увидимся.

— Фуф…

— А я пока что подумаю.

— Фуф!

О чем, о чем, но о конкурсе садиков в ближайшей деревне лорд Эмсворт думал с удовольствием. Обычно он это любил. Но сейчас, хотя он и увернулся от сестры, настроение у него было среднее. Легко ли гордой душе признать, что она себе не хозяйка? Словом, граф обходил садики не очень внимательно и немного оживился только в последнем.

Садик был неплохой, стоило посмотреть поближе. Граф открыл калитку и вошел. Собака, дремавшая за бочкой, открыла один глаз. Она была мохнатая, а взгляд у нее — холодный, недоверчивый, как у маклера, который думает, что вы хотите его обмануть.

Не вглядываясь в нее, лорд Эмсворт засеменил к клумбе желтофиолей и наклонился, чтобы их понюхать.

Казалось бы, что такого — но собака встрепенулась, словно разгневанный домовладелец, и кинулась на пришельца.

Из летописей Бландингского замка мы знаем, что девятый граф не умел справляться с чужими собаками. Он кричал: «Уходи!» — и прыгал с неожиданной ловкостью, когда открылась дверь и вышла девочка.

— Брысь! — крикнула она.

Услышав ее голос, собака легла на спину, лапами вверх, у ног пришельца, напомнив ему его самого перед шотландским садовником.

Он посмотрел на девочку. Она была маленькая, лет двенадцати, но туманы и заботы придали ее лицу что-то такое, из-за чего лорд счел ее скорее ровесницей. Именно такие девочки в городских переулках таскают детей, которые не меньше их, ведя при этом за руку еще одного ребенка и выкликая третьего. Эта, здешняя, только что умылась и надела бархатное платье, видимо — самое лучшее, а волосы, не считаясь с модой, заплела в тугую косичку.

— Э… спасибо, — сказал лорд Эмсворт.

— Спасибо, сэр, — сказала девочка.

Он не совсем понял, за что она его благодарит. Позже, когда они подружились, он открыл, что она благодарит всех за все, но сейчас удивился и долго моргал, глядя на нее сквозь пенсне. Ему вообще было трудно разговаривать с женщинами. Наконец он сказал:

— Хорошая погода…

— Да, сэр, — отвечала она. — Спасибо, сэр.

Лорд Эмсворт посмотрел в свою бумажку:

— Вы не дочь… э-э… Эбенезера Стокера?

— Нет, сэр. Мы из города, сэр.

— Из города? Там жарко. — Он помолчал, но вспомнил то, что слыхивал в молодости. — Много выезжали в этом сезоне?

— Нет, сэр.

— А как вас зовут?

— Гледис, сэр. Спасибо, сэр. Это Эрн.

Из домика вышел мальчик с огромным букетом. При третьем лице лорду Эмсворту стало легче.

— Как поживаете? — сказал он. — Замечательные цветы. С приходом брата ободрилась и Гледис.

— Правда? — заулыбалась она. — Я их нарвала там, в парке. Хозяин меня не поймал. Бежал, бежал, да куда ему! Еще камнем швырнула. Попала в подбородок.

Лорд Эмсворт мог бы сказать ей, что парк принадлежит не Макалистеру, но из восхищения и благодарности просто смотрел на нее. Мало того что одним только словом она укрощает диких собак, — она бросает камни в садовника, да еще и попадает! Какую ерунду пишут о нынешних девушках… Если они такие, они лучше тех, прежних.

— А Эрн, — сказала она, меняя тему, — вымазал голову. Маслом. На праздник.

— Праздник?

— В ихнем парке.

— Ах, вы идете в парк!

— Да, сэр, спасибо, сэр.

Впервые этот жуткий праздник показался лорду Эмсворту сносным.

— Мы непременно разыщем друг друга, — сердечно сказал он. — Вы меня узнаете? Я буду… э-э… в цилиндре.

— Эрн пойдет в панаме, — сказала она.

Лорд Эмсворт поглядел на него с завистью. Он даже подумал, что эту панаму он знает. Они были вместе лет шесть, но сестра ее отняла и дала жене викария, на благотворительность. Он вздохнул:

— До свиданья.

— До свиданья, сэр. Спасибо, сэр.

Задумчиво бредя по улочкам, он встретил леди Констанс.

— А, Кларенс, вот ты где!

— Да, — признался лорд Эмсворт.

— Все осмотрел?

— Да.

— А я иду в этот дом. Викарий сказал, там девочка из Лондона. Благотворительная. Надо напомнить, чтобы вела себя поприличней. С остальными я уже виделась.

— Думай, что говоришь, — сказал лорд Эмсворт. — Оставь свои штуки.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты прекрасно знаешь. Я глубоко почитаю эту юную леди. Она проявила редкое мужество и удивительный разум. Я ее в обиду не дам.

В бесчинствах, которые творились в последний понедельник августа, немалую роль играли школьники, и лорду Эмсворту, печально глядевшему на это из-под полей цилиндра, казалось, что у них очень странное понятие о развлечениях. Видимо, человек все же — не венец природы.

Мирные обитатели парка куда-то девались, оставляя его удивительно бойким детям и взрослым, которые, по всей вероятности, отбрасывали на это время всякий стыд. Посмотрите на миссис Роситер, думал граф, жену бакалейщика. В любой другой день она тиха, любезна, учтива, только что не падает на колени. А в этот? Шляпка съехала, щеки горят, просто дикарь какой-то. Пьет прямо из бутылки — правда, пепси, — а если не пьет, свистит в такую штуку, тещин язык.

Это же его сады! Как они смеют свистеть тут в язык? А вот если бы он пришел к ней в садик, прямо на газон, что бы она запела?

И заметьте, всегда стоит жара. Июль может кончиться снегом, но в первый понедельник августа, когда надо надеть воротничок, жара — тропическая.

Конечно, думал лорд Эмсворт, человек честный, тут есть и плюсы, воротничок скорей размокнет. Сегодня, к примеру, он быстро превратился в мокрый компресс. Тоже неприятно…

Рядом появилась величавая дама.

— Кларенс!

Лорд Эмсворт так изнемог и душой и телом, что даже леди Констанс мало что к этому прибавила.

— Кларенс, как ты выглядишь!

— Да-да… А как тут можно выглядеть? Если бы ты не заставляла…

— Кларенс, ты не ребенок. Раз в году можно вспомнить, что ты джентльмен, а не бродяга.

— Хоть бы цилиндр… Школьники беспокоятся.

— В каком смысле?

— Ну, вот сейчас я шел, где они играют в мяч — Господи, когда так жарко! — и один мальчик бросил полкокоса.

— Если ты покажешь, какой именно мальчик, — участливо предложила сестра, — я велю его наказать.

— Как это, покажешь? — удивился граф. — Они все одинаковые. А если бы я его узнал, я бы пожал ему руку. Мальчик, который бросает кокосы в цилиндр, очень умен. И воротничок…

— Да, я как раз хотела сказать. Иди и смени. Это тряпка какая-то!

— Констанс, ты подумай…

— Иди сейчас же! Где твое достоинство? Всю жизнь, всю жизнь!.. Помню, в детстве…

Лорду Эмсворту не хотелось вспоминать свое детство с памятливой сестрой.

— Хорошо, хорошо, хорошо, — сказал он. — Иду сменю.

— Скорее! Сейчас начнется чай. Лорд Эмсворт задрожал.

— Надо туда идти?

— Конечно, надо. Вспомни, ты владелец замка!

На это лорд Эмсворт горько усмехнулся.

Владельцу замка всегда казалось, что этот праздник хуже всего, когда они пьют чай в большом шатре. Потом бывает полегче, вполне сносно, пока не выйдешь на помост, не прокашляешься и не начнешь вспоминать, что ты, собственно, хочешь поведать беспардонному сборищу. А вот после этого — отдыхай до следующего августа.

Шатер стоял весь день под палящим солнцем, и библейские отроки, окажись они здесь, узнали бы немало нового об огненных печах. Лорд Эмсворт задержался, меняя воротничок, и очень повеселел, когда новый, стоячий, тут же ослабил свою хватку. На том веселье и кончилось. Наметанным глазом несчастный лорд определил, что нынешний пир затмил все, какие были.

Обычно местные школьники отличались скорее тупостью. Конечно, везде есть свои герои — тут, в Бландинге, придут на память имена Уилли Дрейка и Томаса (Крысы) Бленкирона, — но с этими мальчиками, как правило, вполне справлялся помощник викария. Нынешнее чаепитие напоминало собрание санкюлотов, потому что из Лондона в деревню привезли новых детей.

В ребенке, выросшем среди консервных банок и капустных кочерыжек, есть своя, особая легкость. Многолетние перебранки с родителями и родными исцеляют от последних следов робости и дают ту раскованность, благодаря которой открыто выражают свое мнение о чьей бы то ни было внешности. Уже обсудили, что помощник викария косит, а у другого учителя торчат зубы. Лорд Эмсворт соображал не очень быстро, но тут догадался, что цилиндр лучше снять.

Однако это не понадобилось. Когда он только поднял руку, цилиндр сшибли заварным пирожным.

Что ж, даже Констанс, при всем ее неразумии, не станет ждать, что он будет сидеть и улыбаться. Законы поруганы, царит анархия. Помощник викария пытался сколотить временное правительство, но тут нужен только один человек, царь Ирод. Чувствуя себя аристократом, уходящим из-под гильотины, лорд Эмсворт направился к выходу.

Просто в парке, в аллеях, было тише, но ненамного. Граф нашел лишь одно совсем спокойное место — сарай у пруда, куда в более счастливое время загоняли коров. Но, чуть-чуть отдышавшись в прохладном сумраке, хозяин замка услышал странный звук, вроде смешка.

Нет, что же это такое! Весь парк — в их распоряжении, а эти адские дети еще и сюда проникли!

— Кто там? — грозно, как его предки, спросил он.

— Я, сэр. Спасибо, сэр.

Только один человек на свете мог благодарить за такое рявканье. Гнев гордого графа сменился угрызениями. Так чувствует себя человек, пнувший по ошибке любимую собаку.

— О Господи! — воскликнул он. — Что вы тут делаете?

— Спасибо, сэр. Меня посадили, сэр.

— То есть как посадили? За что?

— За воровство, сэр.

— Воровство? Странно! Что же вы украли?

— Две булочки, два сангвича, два яблока, кусок пирога.

Девочка уже вышла из угла и стояла перед ним. Украденные предметы она перечисляла напевно, словно отвечала таблицу умножения. Но глаза у нее были мокрые, а лорд Эмсворт не мог спокойно видеть женских слез.

— Вот вам платок, — сказал он, давая ей платок.

— Спасибо, сэр.

— Так что вы украли? Булочки… и…

— …два сангвича, сэр, два яблока, кусок пирога.

— Вы их съели?

— Нет, сэр. Они для Эрна, сэр.

— Для Эрна? А, да! Для Эрна.

— Да, сэр.

— А почему он их сам не взял? Он такой… уверенный. — Лорд Эмсворт, истинный рыцарь, не любил этой нынешней манеры взваливать все на женщин.

— Его не пустили, сэр.

— То есть как не пустили? Кто?

— Хозяйка, сэр.

— Какая хозяйка?

— Которая приходила после вас.

Констанс! Нет, что же это? Какое у нее право распоряжаться его гостями? Можно зайти далеко, но не до такой же степени…

— Какой ужас! — воскликнул он.

— Да, сэр.

— Это тирания! А почему она его не пустила?

— Она обиделась, сэр, что он укусил ее за ногу.

— Укусил в ногу?

— Да, сэр. Как будто он собака. А хозяйка обиделась, а я сказала, что принесу ему поесть.

Лорд Эмсворт тяжело задышал. Он и не думал, что в наше время еще есть такие семьи. Сестра кидает камни в Макалистера, брат кусает Констанс… Просто сага о героях и полубогах!

— Я думала, если я сама не поем, будет все ему. Две порции.

— Не поедите? — переспросил лорд Эмсворт. — Вы хотите сказать, что не ужинали?

— Да, сэр. Спасибо, сэр. Я думала, я не съем свое, и отнесу ему, и возьму его, будет две порции. Мое и его.

У лорда Эмсворта немного закружилась голова.

— Господи! — выговорил он. — В жизни не слышал такого ужаса. Немедленно идемте туда!

— Хозяйка сказала, сэр, чтоб я сидела тут.

— Черт с ней!

— Хорошо, сэр. Спасибо, сэр.

Через пять минут дворецкий Бидж, прикорнувший у себя в комнате, услышал звонок. Повинуясь своему господину, он пошел в библиотеку, где и нашел не только его, но и юную особу, при виде которой едва не поднял брови.

— Бидж!

— Да, милорд?

— Эта леди выпьет чаю.

— Слушаюсь, милорд.

— У нее есть брат.

— Вот как, милорд?

— Она понесет ему… — Лорд Эмсворт обернулся к гостье. — Он любит курицу?

— У-ух!

— Простите?

— Да, сэр. Спасибо, сэр.

— А ветчину?

— Спасибо, сэр.

— У него нет подагры?

— Нет, сэр. Спасибо.

— Превосходно! Тогда — легкого вина. Мне недавно прислали на пробу, — объяснил он даме, — ничего особенного, но пить можно, можно. Я бы хотел узнать мнение вашего брата. Присмотрите, пожалуйста, чтобы все положили в корзинку, — прибавил он, — и оставьте в холле, Бидж, мы заберем на обратном пути.

Когда они выходили из высоких дверей, уже царила прохлада. Сжимая одной рукой руку своего благодетеля, другой — ручку корзинки, Гледис блаженно вздыхала. Поужинала она хорошо. Желать было нечего.

Лорд Эмсворт так не думал.

— Может быть, Эрнст еще чего-нибудь хочет? — спрашивал он. — Вы скажите. Бидж, вам ничего не приходит в голову?

— Нет, милорд. Хотя — простите, милорд, — я бы положил крутых яиц и баночку варенья.

— Прекрасно! А еще что?

Глаза у Гледис робко засветились.

— Можно мне цыточков? — спросила она.

— Конечно, — сказал граф. — Конечно, конечно, конечно. Всенепременно. Бидж, что такое цыточки?

— Цветы, милорд.

— Да, сэр. Спасибо, сэр.

— О? — сказал лорд Эмсворт. — Цветы? Да, да, да, да. Понятно. Хм.

Он снял пенсне, протер, надел и посмотрел на сад, весело расстилавшийся перед ним. Цыточки! Ничего не скажешь, они тут были. Флоксы, левкои, ноготки, ирисы, ромашки, гвоздики, лобелии, гелиотроп, анютины глазки… Но кто их даст сорвать? Рыжие усы Макалистера сверкали над этим раем, словно огненный меч.

Просить цветы надо так: ждешь, пока садовник будет в добром духе (это бывает редко), осторожно заводишь беседу, выбираешь момент и спрашиваешь, нельзя ли цветочек-другой в вазу?

— Я… э… — начал лорд Эмсворт.

И остановился, увидев во внезапном озарении, что он — жалкий отпрыск бесстрашных предков, которые, при всех своих недостатках, со слугами обращаться умели. Конечно, у них были кое-какие преимущества — рассердишься, например, и разрубишь садовника на четыре части, — но даже и при этом они лучше его, если из-за его низкой трусости эта замечательная девочка и ее благородный брат останутся без цветов.

— Конечно, конечно, конечно, — сказал он. — Берите, сколько хотите!

Вот почему Энгус Макалистер, притаившийся в парнике, словно зверь в берлоге, увидел страшные вещи: по священному саду, собирая цветы, ходила какая-то девочка, мало того — та самая девочка, которая недавно метнула в него камень. Пыхтя и ревя, как паровой котел перед взрывом, садовник выскочил на дорожку.

Гледис, городская жительница, привыкла к неприятностям, но это уж было слишком. Она кинулась к своему паладину и спряталась за его спиной, вцепившись в фалды фрака.

Лорд Эмсворт и сам испугался. Да, он вспомнил предков и отринул страх, но при этом он думал, что садовник где-нибудь далеко. Когда же он увидел рыжие усы и горящие глаза, он испытал примерно то, что испытывал английский пехотинец при Беннокберне.

Но тут все изменилось.

Казалось бы, пустяк, но для графа изменилось все, когда Гледис, ища защиты, сунула в его руку маленькую горячую ладонь.

— Он уже рядом, — сказал ему комплекс неполноценности.

— Ну и что? — осадил его граф.

— Бей и круши! — сказали предки в другое ухо.

— Спасибо, — сказал граф, — сам справлюсь. Он поправил пенсне. Садовник уйдет? Что ж, наймем другого.

— Да? — сказал граф Энгусу Макалистеру и снял цилиндр. — В чем дело?

Он почистил цилиндр и надел.

— Вас что-то беспокоит?

Он поднял голову. Цилиндр упал. Без него он совсем ободрился.

— Эта дама, — сказал лорд Эмсворт, — собирает букет с моего разрешения. Если вы с чем-то не согласны, сообщите мне, мы потолкуем. Сады, любезный Макалистер, принадлежат не вам. Если вас это огорчает — что ж, ищите другого хозяина… э… более сговорчивого. Я высоко ценю ваши услуги, но не позволю распоряжаться в моих владениях. А, Господи!.. — прибавил граф, немного все испортив.

Природа затаила дыхание. Затаили его и флоксы, и левкои, и гвоздики, ноготки, ирисы, гелиотроп, лобелии, ромашки, глазки. Где-то вдалеке орали дети, видимо — что-то ломали. Вечерний ветерок улегся.

Энгус Макалистер выглядел так, как выглядит птица, на которую зарычал червяк. Ему не хотелось уходить, очень не хотелось. Он любил эти сады, без них он — на чужбине… Он стоял и крутил ус, но это не помогало.

И он решил. Все ж лучше не быть Наполеоном, чем быть Наполеоном в изгнании.

— Фффф! — сказал он.

— Да, кстати, — сказал лорд Эмсворт, — насчет аллеи. Мостить ее не будем. Ни в коем случае. Там же мох. Можно ли портить самое прекрасное место в самом прекрасном парке нашего королевства? Нет, нельзя. Вы не в Глазго, Макалистер, вы в Бландинге. Можете идти.

— Ффф…

Садовник повернулся и ушел в теплицу. Природа задышала. Ветерок появился снова. Птицы, застывшие на высокой ноте, залились трелью.

Лорд Эмсворт вынул платок и вытер лоб. Быть может, это нагловато, но ему хотелось — да-да! — чтобы сейчас пришла леди Констанс.

Она и пришла.

— Кларенс!

Да, она бежала к нему, взволнованная, как садовник.

— Кла-аренс!

— Ты не попугай, — сказал граф. — Я слышал. В чем дело, Констанс?

— В чем дело? Посмотри на часы! Тебя ждут! Ты должен говорить речь.

Лорд Эмсворт твердо встретил ее взгляд.

— Нет, не должен, — отвечал он. — Я не люблю говорить речей. Если они тебе нужны, попроси викария. Или скажи сама. Речь, вы подумайте! — Он обернулся к Гледис. — А теперь, душенька, разреши мне переодеться. Надену что-нибудь человеческое, и пойдем в деревню, потолкуем с твоим братом.

© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.

Мастер своего дела

Когда высокородный Фредди Трипвуд бродил по садам Бландинга, его безмятежный лоб прорезала морщина. Стояло лето, сады просто сияли, но это не утешало молодого страдальца. Его не трогали флоксы, от которых лорд Эмсворт зашелся бы в экстазе. Он не замечал лобелий, словно встретил на скачках назойливых знакомых.

Страдал он от упорства тети Джорджианы. С тех пор как он женился на дочери Доналдсона, Фредди истово рекламировал изделия его фирмы. И, приехав для этого на родину, столкнулся с леди Олсоп, казалось бы — идеальной покупательницей: хозяйка четырех китайских мопсов, двух шпицев, семи разных терьеров и одной борзой занимала важное место среди собаковладельцев. Добившись ее покровительства, он, Фредди, считался бы мастером своего дела. Тесть был бы исключительно рад. А этот тесть даже от малой радости извергал, словно гейзер, чеки на пять тысяч.

Однако ни красноречие Фредди, ни священные узы родства не поколебали до сей поры твердокаменную леди Олсоп, предпочитавшую травить собак какой-то мерзостью фирмы Питерсона.

Фредди горько пофыркал. Эти звуки еще не умолкли в садах, когда он ощутил, что рядом — его кузина Гертруда.

Гертруду он любил и не вменял ей грехи ее матери. Именно к нему обратилась кузина, когда ее хотели разлучить с Тушей, и он ей помог, помог настолько, что скоро ждали свадьбу.

— Фредди, — сказала Гертруда, — можно взять твою машину?

— Конечно, — отвечал он. — Поедешь к Туше?

— Нет, — сказала она, и человек повнимательней заметил бы в ее тоне какую-то неловкость. — Мистер Уоткинс хочет посмотреть Шрусбери.

— Да? Ну-ну. А ты мамашу не видела?

— Кажется, сидит в саду, вон там.

— А! Сидит? Спасибо!

Фредди пошел туда, куда она указала, и увидел тетю. Она и впрямь сидела. У ног ее лежал эрдельтерьер, на коленях — мопс. Сама она глядела вдаль, словно, как и племянник, чем-то терзалась.

Так оно и было.

Когда заменяешь мать четырнадцати собакам, забот не избежать, но леди Олсоп мучили не бессловесные друзья, а дочь, Гертруда.

Невеста преподобного Руперта Бингэма слишком интересовалась одним из тех одаренных людей, которых леди Констанс непрестанно приглашала в замок. Был он тенором, звался Орло Уоткинсом, пел на эстраде.

Чувства леди Олсоп к будущему зятю были теперь совсем иными. Обнаружив, что он — племянник и наследник богатейшего судовладельца, она горячо его полюбила и поселилась с Гертрудой в Бландинге, чтобы жениху и невесте было легче видеться. Но Гертруда виделась не столько с женихом, сколько с этим тенором. Они буквально не разлучались.

Всякий знает, как опасны эстрадные теноры. Гостя в замке, они сидят за роялем, глядят в глаза племянницам хозяина и голосом, похожим на газ, текущий из трубы, поют про любовь, кровь и вновь. Не успеешь оглянуться — и племянницы, отказав достойным священнослужителям, уедут с людьми, все будущее которых зависит от Британской радиовещательной корпорации. Если уж тут мать не может вздрогнуть, я и не знаю, когда ей дрожать.

Вот леди Олсоп и дрожала, и не унялась, когда мирную летнюю тишину нарушило страшное рычанье. Эрдель и мопс откликнулись вместе на появление Фредди.

Леди Олсоп задрожала сильнее, догадавшись по его виду, что он снова будет расхваливать свой корм. Однако она уже знала, что надо немедленно заговорить о чем-нибудь другом, и заговорила.

— Ты не видел Гертруду? — спросила она.

— Видел, — ответил он. — Взяла мою машину, едет в Шрусбери.

— Одна?

— С Уоткинсом.

Леди Олсоп перекосилась.

— Фредди, — застонала она, — я очень беспокоюсь!

— О чем?

— О Гертруде.

Фредди отвел эту тему рукой.

— Совершенно незачем, — сказал он. — Беспокоиться надо об этих собаках. Вот они лаяли на меня. А почему? Нервы. Просто комки нервов. А это почему? Не тот корм. Пока они едят эту мерзость без витаминов, они будут лаять как угорелые. Мы уже говорили, что я хотел бы поставить небольшой опыт…

— А ты не мог бы намекнуть?

— Кому, им?

— Гертруде.

— Мог бы. На что?

— Она все время с Уоткинсом. Слишком часто его видит.

— Как и я. Все мы видим его слишком часто.

— Она совсем забыла Руперта!

— Руперта? — оживился Фредди. — Вот именно. У него есть собака, она ест только наш корм. Ты бы ее видела! Сверкает. Крепкая, сильная, глаза горят… Ее зовут Бутыль. Его, это кобель.

— При чем тут собака?

— Как при чем? Это суперсобака. Звезда. А все корм!

— Я не хочу говорить про этот корм!

— А я хочу. Я поставлю опыт. Может быть, ты не знаешь, но мы, в Америке, сами едим наши галеты перед толпой. Показываем, что они хороши и для людей. Что там едим — смакуем! Жуем, жуем, жуем…

— Фредди!

— …и жуем, — закончил Фредди. — Как и они, собаки. Они знают свою пользу… Сейчас покажу.

Если не говорить о том, что леди Олсоп затошнило, все было бы хорошо; но Фредди переоценил свои возможности. Ему не хватило опыта. Обычно агенты фирмы начинают с обойных гвоздей, переходят на утюги и патентованные завтраки, а уж потом берутся за галеты. Фредди показалось, что он проглотил то ли кирпич, то ли опилки; и он закашлялся. Когда кашель прошел, он увидел замок, газон, цветы — но не леди Олсоп.

Однако с мастером своего дела справиться не легче, чем с галетой Доналдсона. Меньше чем через час, в Матчингеме, служанка сообщила пастору, что к нему пришли.

— Здравствуй, Туша, — сказал Фредди. — Нельзя одолжить твою собаку?

Наклонившись к коврику, он почесал собаку, и та помахала хвостом. Собака была хорошая, хотя и неведомой породы. Мать ее славилась своими чарами, определить отца не смогло бы ни одно генеалогическое общество.

— А, Фредди! — сказал преподобный Руперт. Сказал он это рассеянно и невесело. Ничего не поделаешь, и его терзала тяжкая забота. Вот в каком мире мы живем. Если бы у девушек была совесть, терзались бы не три наших героя, а все четыре.

— Вон стул, — сказал пастор.

— Спасибо, я лучше лягу, — сказал Фредди и лег на диван. — Ноги устали, столько идти…

— А что с машиной?

— Гертруда взяла. Повезла Уоткинса в Шрусбери. Преподобный Руперт Бингэм сидел неподвижно. Его широкое красное лицо как-то затуманилось, огромное тело поникло. Печаль его была столь очевидна, что Фредди спросил:

— Что случилось?

Рукой, похожей на окорок, пастырь протянул ему листок, исписанный неровными строчками.

— На, читай.

— От Гертруды?

— Да. Пришло сегодня утром. Ты прочитай!

Фредди прочитал.

— По-моему, — сказал он, — это отставка.

— Да, видимо, — согласился Бингэм.

— Оно длинное, — объяснил Фредди, — и бестолковое. Всякие эти «Уверены ли мы?», «Знаем ли мы себя?» или там «друг друга». Но скорее всего отставка.

— Ничего не понимаю.

Фредди сел на диване.

— А я понимаю, — сказал он. — Тетя Джорджиана боялась не зря. Эта гадюка Уоткинс увел у тебя невесту.

— Ты думаешь, она влюбилась в Уоткинса?

— Думаю. И вот почему: он поет. Певец. Девицы это любят. Знаешь, блеск…

— Не замечал никакого блеска. По-моему, этот Уоткинс похож на водоросль.

— Очень может быть, но он свое дело знает. Такие самые голоса действуют на девиц, как мята на кошку.

Преподобный Руперт тяжело вздохнул и сказал:

— Понятно…

— Все дело в том, — продолжал Фредди, — что он романтичный, а ты нет. Хороший — да. Надежный — да. Но не романтичный.

— Значит, ничего сделать нельзя?

Фредди подумал.

— А ты не можешь предстать в романтическом свете?

— Это как?

— Ну, останови коня.

— Где я его возьму?

— М-да… — сказал Фредди. — И то правда. Где взять коня?

Они помолчали.

— Ладно, — сказал наконец Фредди. — Пока что я возьму собаку.

— Зачем она тебе?

— Покажу. Тетя увидит, какие бывают собаки, когда едят наш корм. Беда с этой тетей! Ничем ее не проймешь. А вот на него она клюнет, он такой здоровый… В общем, попробую. Значит, я его беру?

— Бери.

— Спасибо, Туша. Ты сегодня зайдешь?

— Может быть… — печально ответил Бингэм.

Узнав, что ее впечатлительная дочь катается с эстрадным тенором, леди Олсоп совсем загрустила. Когда Фредди начал тяжкий обратный путь, она сидела в отчаянии на террасе. Эрдель ушел по своим делам, китайский мопс с ней остался. Его отрешенности она завидовала.

Только одно хоть как-то смягчало ее отчаяние — племянник исчез. Все мучители были тут — и комары, и мухи, — но не Фредерик. Кого не было, того не было.

Но бедная женщина лишилась и этого утешения. Из-за кустов, слегка хромая, вышел ее племянник и направился к ней. За ним шло что-то вроде собаки.

— Да, Фредди? — покорившись судьбе, сказала леди Олсоп.

Мопс открыл один глаз, подумал, не залаять ли, и решил что слишком жарко.

— Это Бутыль, — сказал Фредди.

— Что?

— Бутыль. Собака. Посмотри, какие мускулы!

— В жизни не видела такой дворняги.

— Душа важнее знатного родства, — сообщил Фредди. — Да, породы нет, но ты посмотри на фигуру. Ест только наш корм. Пойдем в конюшню, увидишь, как она гоняет мышей. Тогда поймешь!

Он говорил бы и дальше, но пес Бутыль, обнюхав за это время деревья и повалявшись на траве, вернулся к людям и увидел, что на коленях у незнакомки лежит непонятное существо, по-видимому — живое. Он подошел поближе и понюхал.

К его величайшему удивлению, существо подскочило и спрыгнуло на землю.

Бутыль не раздумывал ни мгновения. Он любил подраться с равными, но не с такими же! Обежав трижды вокруг лужайки, он попытался влезть на дерево, не смог, поджал свой длинный хвост — и убежал со сцены.

Фредди очень удивился, не говоря уже о печали. Леди Олсоп не скрыла своего мнения, и ее презрительные смешки нелегко было вынести.

— Я очень рада, — говорила она, — что моя Сьюзен не мышь. От мыши твоя дворняга просто умерла бы.

— Бутыль, — сдержанно сказал Фредди, — особенно хорош с мышами. По чести, ты просто должна пойти в конюшню, дать ему шанс.

— Спасибо, я видела все, что надо.

— Не хочешь посмотреть его в деле?

— Нет, не хочу.

— Тогда, — мрачно сказал Фредди, — говорить не о чем. Отведу его в Матчингем.

— Почему?

— Он там живет.

— Это собака Руперта?

— Конечно.

— Значит, ты видел Руперта?

— Естественно.

— Ты его предупредил?

— Это не нужно. Гертруда ему написала.

— Быть не может!

— Может. «Знаем ли мы» и так далее. На мой взгляд, отставка. А что до Бутыля, ты учти, что он мопсов не видел. Мыши — вот его стезя!

— Господи, что ты порешь? Подумай о Гертруде. Надо ее как-то спасти.

— Могу с ней поговорить, но ничего не выйдет. Что поделаешь, тенор! Ну, я пошел. Прошу прощения…

Из ближних кустов высовывалась честная морда. Бутыль хотел убедиться, что прозвучал отбой.

Поговорить с Гертрудой удалось только тогда, когда пили коктейль перед обедом. Настоящий торговец, мастер своего дела, не сдается. Причесываясь, Фредди понял, как убедить тетю, и, спустившись в столовую, вспомнил о своей миссии. Гертруда сидела у рояля, наигрывая что-то мечтательное.

— Надо нам поговорить, — сказал Фредди. — Что за ерунда у вас с Тушей?

Гертруда покраснела:

— Ты видел Руперта?

— Я у него был.

— О?

— Он страдает.

— О!

— Да, страдает, — подтвердил Фредди. — И как тут не страдать, когда твоя невеста разъезжает с певцами? Что ты в нем нашла? Чем он берет? Не галстуками, они у него жуткие. Как и весь вид. Костюмы какие-то… готовые, что ли… Мало того — баки! Да, короткие, но есть. Ну можно ли предпочесть такому человеку, как Туша, этого хлыща?

Гертруда взяла несколько аккордов.

— Я не собираюсь это обсуждать, — сказала она. — Не твое дело.

— Нет, прости! — сказал Фредди. — Извини! Кто вам все устроил? Если бы не я, вы бы вовек не обручились. Значит, я вроде ангела-хранителя и дело — мое. Конечно, — прибавил он, — я тебя понимаю. Этот тип тебя охмурил, и тебе кажется, что Туша — какой-то пресный. Но, посуди сама, старушка…

— Я не старушка.

— Посуди сама, идиотка! Туша — прекраснейший человек, надежный. А такие, как твой Уоткинс… Ничего, когда будет поздно, прибежишь ко мне! «Ах, почему я не подумала?» А я отвечу: «Кретинка…»

— Продавай ты лучше свой корм, — сказала Гертруда.

Фредди сурово на нее посмотрел.

— Это наследственное, — сказал он. — От матери. Как и она, ты не способна понять, где правда. Корм? Ха-ха! Уж я его продавал. И что же? Ничего. Ну, подождем до вечера!

— А сейчас что, не вечер?

— Более позднего. Увидишь интересный опыт.

— Опыт?

— Еще какой!

— Что это значит?

— Это значит «хороший».

После обеда в Бландингском замке вроде бы царил мир. Заглянув в янтарную комнату, ненаблюдательный человек решил бы, что все в порядке. Лорд Эмсворт читал в углу книгу о свиньях. Сестра его, леди Констанс Кибл, что-то шила. Племянница, Гертруда, смотрела на Орло Уоткинса. А этот самый Уоткинс, глядя в потолок, пел эстрадным тенором о каких-то розах.

Фредди тут не было. Казалось бы, одного этого достаточно, чтобы его отец счел вечер удачным. Но загляните глубже! Леди Олсоп, глядя на дочь, просто терзалась. Гертруда тоже терзалась после разговора с Фредди. Терзалась и леди Констанс, которой сестра с родственной прямотой сказала недавно, кто именно позволяет эстрадным тенорам разгуливать по замкам. Лорд Эмсворт испытывал то, что испытает всякий, когда хочет читать о свиньях, а ему поют о розах.

Только Орло Уоткинс был счастлив. Но приближался и его час — когда он распелся вконец, за дверью кто-то залаял. Он не любил собак; а теноры еще и не любят, чтобы с ними соревновались.

Дверь открылась, появился Фредди с маленьким мешочком. За ним шел Бутыль. Лицо у Фредди было именно такое, какое бывает у людей, поставивших на карту все. Примерно так выглядели гвардейцы при Ватерлоо.

— Тетя Джорджиана, — сказал он, показывая мешочек, на который кидался Бутыль, — ты отказалась пойти в конюшню, и я принес мышей сюда.

Лорд Эмсворт поднял глаза от книги.

— А, Фредерик! — сказал он. — Уведи эту собаку.

Леди Констанс оторвалась от шитья.

— Фредерик, — сказала она, — раз уж пришел, садись. Только выгони собаку.

Леди Олсоп, оторвавшись от Гертруды, выразила совсем уж мало радости.

— Фредди, как ты мне надоел! Убери собаку.

Фредди презрел их всех.

— Здесь, — сказал он тете Джорджиане, — несколько простых мышей. Если ты выйдешь на террасу, я их с удовольствием выпущу. Тогда ты убедишься.

Эти слова встретили по-разному. Леди Олсоп завизжала. Леди Констанс потянулась к звонку. Лорд Эмсворт фыркнул. Орло Уоткинс побледнел и спрятался за Гертруду. Гертруда поджала губы. Она выросла в деревне, мышей любила, и такое поведение ей не понравилось.

Открылась дверь, вошел Бидж. Он собирался забрать кофейные чашки, но оказалось, что есть и другое дело.

— Бидж! — вскричала леди Констанс. — Заберите этих мышей!

— Мышей, миледи?

— Они в мешочке! У мистера Фредерика!

Если Бидж и удивился, что младший сын его лорда носит мышей в мешочках, он этого не выказал. Прошептав: «Простите», он взял мешочек и направился к выходу.

Фредди сел в кресло и мрачно сидел, подперев лицо ладонями. Пылким и молодым людям нелегко, когда мешают их делу.

Лорд Эмсворт вернулся к своей книге, леди Констанс — к шитью, леди Олсоп — к мыслям. Орло Уоткинс объяснял Гертруде свое поведение.

— Я ненавижу мышей, — говорил он. — Просто не выношу.

— Да? — сказала Гертруда.

— Конечно, я их не боюсь, но они мне неприятны.

— Да-а?

Взгляд у нее был странный. О чем она думала? Не о том ли вечере, когда, увидев в темноте летучую мышь, она нашла надежную защиту у Руперта Бингэма? Быть может, она увидала очами души, как он — бесстрашный, преданный, верный — отгоняет опасную тварь широкополой шляпой?

Видимо, да, ибо она спросила:

— А летучих?

— Простите?

— Мышей.

— Летучих мышей?

— Боитесь?

— Я их не люблю, — признался Орло Уоткинс, сел к роялю и запел о волшебстве июньской красоты, когда благоухают все цветы.

Из тех, кто находился в янтарной комнате, только одно созданье не знало, что ему делать. Бутыль соображал туго и заметил не сразу, что мешочка уже нет. Когда Бидж забирал мышей у Фредди, он был занят, нюхал ножку кресла. Только когда закрылась дверь, он осознал свою утрату — но поздно. Лай — не лай, дерево не проймешь. Он стал скрестись, а потом уселся так же мрачно, как его временный хозяин.

— Заберите эту собаку! — жалобно вскричал граф.

Фредди встал.

— Это собака Руперта, — сказал он. — Руперт придет и разберется.

Гертруда вздрогнула:

— Придет?

— Вроде бы да, — ответил Фредди. Ему надоели родственники. Он решил съездить на станцию, посмотреть какой-нибудь фильм, выпить пива, а там уж вернуться и заснуть.

Гертруда растерялась. Она не думала, что отвергнутый жених придет так скоро.

— Не знала, что он придет… — проговорила она.

— Придет, придет, — радостно заверила ее леди Олсоп.

— Пода-а-рен судь-бой — а-а-а, а-а-а, и-и-и-ю-унь с то-обой! — пел Орло Уоткинс. — Про-ойду-ут го-о-да, но навсе-е-гда-а-а…

Взглянув на него, Гертруда поняла, что лучше бы он не пел, мешает думать.

Бутыль исследовал янтарную комнату. Собаки мудры, они легко забывают, не тратя время на все эти «если бы…». Примирившись с обстоятельствами, бессловесный друг шнырял туда и сюда. Увидев лорда Эмсворта, он захотел его понюхать, но передумал и пошел к окну. За окном, в кустах, что-то шуршало, это было интересно, и все же он решил сперва подышать леди Констанс на ногу.

Когда он направлялся к хозяйке замка, эрдель ее сестры, закопавший в кустах хорошую кость, вошел (окно было до пола), чтобы вернуться к светским обязанностям. Увидев дворнягу, он остановился.

Они двинулись по кругу, медленно, словно омары. Ноздри у них дрожали, глаза вращались, и остальные услышали тихий, странный звук, словно где-то вдалеке храпит очень старый человек с больным горлом.

Звук резко взмыл ввысь. Собаки начали битву.

Леди Олсоп ошибалась, недооценив дворнягу. Одно дело — мопс, да еще девица, совсем другое — настоящий, отборный пес. Боевые качества Бутыля славились по всей округе, преподобный Руперт им гордился.

Сейчас к тому же на его стороне было право. Да, приняли его холодновато, но все же он решил, что работает именно в этой комнате и должен защищать этих людей.

Хорошим борцом был и эрдель. Он славился в Гайд-парке. Силу его испытали псы из Бейзуотера, из Кенсингтона, что там — из Бромтона. Бутыль напомнил ему собаку с Понт-стрит, с которой они неплохо сражались у пруда; и он охотно начал бой.

Реакция на собачью драку в гостиной бывает разная, смотря какой человек. Леди Олсоп, от долгого общения с собаками как бы причисленная к ним, спокойно глядела на них сквозь лорнет в черепаховой оправе, удивляясь тому, что Бутыль явственно сильнее. Особенно нравилось ей, как он действует задними лапами. Видимо, в корме Доналдсона все-таки что-то есть…

Остальным зрителям такое спокойствие не давалось. Собаки почему-то были сразу во всех местах, приходилось уворачиваться. Леди Констанс, прижавшись к стене, неудачно бросила подушку. Лорд Эмсворт, сидя в углу, жалел, что пропали очки, без которых он никуда не годится.

А что же Гертруда? Она смотрела на Уоткинса, который с неожиданным здравомыслием взобрался на старинный шкаф, где стоял фарфор. Ступни его были вровень с ее глазами.

И в тот самый миг, когда она заглянула в свою душу, открылась дверь.

— Мистер Бингэм, — сказал Бидж.

Такие крупные люди, как преподобный Руперт, тоже соображают без особой прыти. Но и полный дурак, войдя в янтарную комнату, понял бы, что идет собачий бой. Бингэм это понял — и действовал быстро.

Много есть способов разнять собак. Одни льют воду, другие кидают им в глаза перец. Можно сунуть горящую спичку к тому из носов, который ближе. Туше было не до этих тонкостей. Сколько он себя помнил, точнее — с тех пор как он стал пастырем, половину времени он отрывал свою собаку от собак, принадлежавших прихожанам. Опыт — хороший учитель. Одной огромной рукой Туша схватил за шкирку эрделя, другой — дворнягу и дернул. Раздался чмокающий звук.

— Руперт! — вскричала Гертруда.

Глядя на него, она вспомнила древних героев. И впрямь он был величествен и прекрасен, когда стоял перед нею, а в каждой его руке крутилась собака. Он походил на изваяние Добра, побеждающего Зло. Конечно, вы давно читали эту книгу, но если забыли не все, то он напомнил бы вам что-то такое из «Пути паломника».

Во всяком случае, Гертруде он это напомнил, и она очнулась от греховного сна. Она понять не могла, как едва не променяла благородного рыцаря на жалкое созданье, которое способно стать разве что альпинистом.

— Руперт! — вскричала она.

Пастырь по имени Туша уже закончил свой подвиг. Свою собаку он вышвырнул в сад и закрыл за нею дверь. Чужую опустил на ковер, где она и сидела, зализывая раны. Сам он вытирал носовым платком багровый лоб.

— О, Руперт! — вскричала невеста, кидаясь в его объятия.

Пастыри слов не тратят. Он ничего не сказал. Не сказал и тенор. Вероятно, он видел со шкафа, что в глазах Гертруды — именно тот блеск, который велит слезть вниз, выйти из комнаты и уложить вещи, сообщив, что тебя срочно вызывают в Лондон. Во всяком случае, он исчез.

Когда младший сын графа поздно ночью вернулся в отцовский замок и стал раздеваться, он услышал несмелый стук.

То была тетя Джорджиана. Лицо ее светилось, как светится оно у матерей, чья дочь выходит замуж за достойнейшего священнослужителя, дядя которого очень богат и холост.

— Фредди, — сказала она, — ты все время говоришь про этот ваш корм…

— Доналдсон, «Собачья радость», — сказал Фредди. — Маленький пакет — пенни, большой — полкроны. Гарантия — в каждом пакете. Содержит…

— Возьму для начала тонны две, — сказала леди Олсоп.

© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники 2011.

Обезьяньи штучки

Кружка Портера как раз прихлопнул осу, которая ползла по плечу мисс Постлетуэйт, нашей всеми любимой буфетчицы, и беседа в зале «Отдыха удильщика» обратилась к теме физической храбрости.

Сам Кружка был склонен не выпячиваться и скромно указал, что он, как фермер-садовод, в силу своих занятий имеет, пожалуй, некоторое преимущество перед ближними, когда дело касается расправы с осами.

— Так ведь в дни сбора урожая, — поведал Кружка, — они, бывает, по шестеро пялятся на меня с каждой спелой сливы: дескать, сунься!

Мистер Муллинер поднял глаза от горячего виски с лимоном.

— Ну а если бы это были гориллы? — спросил он.

Кружка поразмыслил.

— Так они бы на ней не уместились, — веско возразил он. — То есть на одной сливе средней величины.

— Гориллы? — недоуменно повторил Светлый Эль.

— А по-моему, будь это хоть горилла, так мистер Баньян все равно ее раздавил бы, — объявила мисс Постлетуэйт, взирая на Кружку с безграничным восхищением в глазах.

Мистер Муллинер мягко улыбнулся.

— Странно, — сказал он, — как даже в наши цивилизованные времена женщины все еще преклоняются перед героизмом мужчин. Предложи им богатство, могучий ум, красоту, добродушный характер, умение показывать карточные фокусы или играть на гавайской гитаре — если все это не сочетается с физической храбростью, они презрительно отвернутся.

— Но гориллы-то здесь при чем? — спросил Светлый Эль, любивший ясность в подобных вопросах.

— Я вспомнил моего дальнего родственника, чью жизнь как-то раз весьма осложнила одна из указанных обезьян. Из-за того, что их пути пересеклись, Монтроз Муллинер чуть было не лишился руки Розали Бимиш.

Однако Светлый Эль все еще не сдался.

— Вот уж не думал, что чьи-то пути могут пересечься с горильими, — сказал он. — Мне в следующем году сорок пять стукнет, а я еще ни одной гориллы в глаза не видел.

— Возможно, родственник мистера Муллинера был охотником на крупную дичь, — заметил Джин С Тоником.

— Нет, — объяснил мистер Муллинер, — он был помощником режиссера голливудской кинокомпании «Идеало-Зиззбаум», а горилла, о которой я упомянул, играла в суперфильме «Черная Африка», киноэпопее о столкновении первобытных страстей в краю, где сила — это право, а настоящий мужчина является во всем своем блеске. Ее поимка в глуши тропического леса, по слухам, стоила жизни десятку членов экспедиции, и к началу этой истории она содержалась в крепкой клетке на территории студии «Идеало-Зиззбаум», получая гонорар в семьсот пятьдесят долларов в неделю с гарантией, что в афишах и рекламе ее имя будет печататься буквами той же величины, что и таких звезд, как Эдмонд Уиген и Луэлла Бенстед, исполняющих главные роли.

При обычных обстоятельствах (продолжал мистер Муллинер) эта горилла для моего родственника Монтроза Муллинера значила бы не больше, чем любой из тысячи его коллег на съемочной площадке. Спроси вы его, он бы ответил, что желает этому животному всяческих успехов на избранном поприще, но что касается шанса на их, так сказать, соприкосновение, так они всего лишь корабли, проходящие мимо друг друга в ночи, по образному выражению поэта Лонгфелло. Весьма сомнительно, что он вообще собрался бы прогуляться до клетки указанного животного, если бы его об этом не попросила Розали Бимиш. Как он сформулировал это для себя: если служебные обязанности человека постоянно приводят его в личное соприкосновение с мистером Шнелленхамером, президентом корпорации, то зачем ему тратить время на обозрение горилл? Blasй[13] — вот краткое суммирование его позиции в этом вопросе. Однако Розали была статисткой в «Черной Африке» и потому испытывала естественный интерес к собрату по искусству. А поскольку они с Монтрозом были помолвлены, ее слово, разумеется, было законом. Монтроз планировал в этот день поиграть в шашки со своим приятелем Джорджем Пибусом из отдела по связи с прессой, но безропотно отменил встречу и сопроводил Розали в штаб-квартиру вышеупомянутого животного.

В этот день ему особенно хотелось угодить ей, потому что между ними как раз произошла небольшая стычка. Розали уже давно настаивала, чтобы он пошел к мистеру Шнелленхамеру и потребовал прибавки к жалованью, а Монтроза, от природы крайне робкого, перспектива такого визита вовсе не манила. Почему-то даже намек на необходимость раскошелиться пробуждал в главе корпорации самые дурные страсти.

Когда Монтроз встретил свою нареченную перед столовой, он с облегчением обнаружил, что ее настроение переменилось много к лучшему. По пути она весело щебетала о том о сем, и Монтроз внутренне поздравлял себя с тем, что ни единое облачко не омрачает ясного неба, когда, приблизившись к клетке, он увидел там капитана Джека Фосдайка, который тыкал в гориллу изящной тросточкой.

Капитан Джек Фосдайк был знаменитым путешественником по пустыням и дебрям, приглашенным консультировать съемки «Черной Африки». И тот факт, что профессиональные обязанности Розали приводили ее в постоянное соприкосновение с капитаном, вызывал у Монтроза острую тревогу. Не то чтобы он ей не доверял, но любовь будит в мужчине ревность, а он отдавал себе отчет в обаянии, присущем худощавым загорелым закаленным искателям приключений.

Когда они подошли, капитан оглянулся, и Монтрозу очень не понравилось приятельское выражение в его глазах, обращенных к Розали. И, если уж на то пошло, не понравилась ему и дерзкая улыбка капитана. И он от души пожелал, чтобы тот не предварял свои обращения к Розали словами: «А, девочка моя!»

— А, девочка моя! — сказал капитан. — Пришли посмотреть зверюгу?

Розали уставилась сквозь решетку, разинув ротик:

— До чего же он свирепый!

Капитан Джек Фосдайк небрежно усмехнулся.

— Фа! — сказал он, снова направляя кончик тросточки в ребра животного. — Если бы вы, подобно мне, вели жизнь, когда все трам-та-та и каждый сам за себя, вы не пугались бы горилл. Помнится, как-то в Экваториальной Африке я прогуливался со своим ружьем для охоты на слонов и моим верным туземным носильщиком Млонги, а парочка этих зверюг сверзилась с дерева и принялась строить из себя черт-те что. Ну, я быстро положил этому конец, можете мне поверить. Бах-бах! Направо, налево — и моя коллекция пополнилась еще двумя шкурами. Гориллам нельзя давать распускаться. Как насчет ужина со мной, а, девочка моя?

— Я ужинаю с мистером Муллинером в «Коричневом котелке»[14].

— С каким мистером?

— С мистером Муллинером. Вот с ним.

— С этим? — Капитан Фосдайк смерил Монтроза презрительным взглядом, будто он только что сверзился с дерева. — Ну, так как-нибудь в другой раз, э?

И, в заключение ткнув гориллу тросточкой, он удалился небрежной походкой.

На обратном пути Розали долго молчала. А когда наконец заговорила, то в ключе, весьма Монтроза встревожившем.

— Какой он замечательный! — благоговейно прошептала она. — То есть капитан Фосдайк.

— Да? — холодно отозвался Монтроз.

— По-моему, он великолепен. Такой волевой, такой бесстрашный. Ты уже поговорил с мистером Шнелленхамером о прибавке?

— Ну-у… пока нет, — сказал Монтроз. — Я… как бы это выразить?… выжидаю удобного момента.

И снова наступило молчание.

— Капитан Фосдайк мистера Шнелленхамера не боится, — задумчиво произнесла Розали. — Он его хлопает по спине.

— И я мистера Шнелленхамера не боюсь, — ответил Монтроз уязвленно. — Я бы и сам хлопнул его по спине, если бы счел, что это послужит той или иной полезной цели. Просить о прибавке я не спешу потому лишь, что в финансовых делах следует проявлять определенную тактичность и деликатность. Мистер Шнелленхамер — очень занятой человек, и простая вежливость не позволяет мне обратиться к нему по личному вопросу, когда он занят другими неотложными делами.

— Ах так! — сказала Розали, и вопрос был исчерпан. Но тревога не оставляла Монтроза. Когда Розали говорила о капитане Фосдайке, в ее глазах вспыхивал особый блеск, а на лице появлялось восторженное выражение, и его одолевали всяческие опасения. Неужто, спрашивал он себя, она становится жертвой бесспорного магнетизма этого человека?

Он решил посоветоваться со своим другом Джорджем Пибусом из отдела по связи с прессой. Джордж был очень осведомленным молодым человеком, и он-то, несомненно, придумает что-нибудь конструктивное.

Джордж Пибус выслушал его повесть с интересом и сказал, что она напомнила ему о девушке, которую он любил и потерял в Деймоне, штат Айова.

— Она променяла меня на боксера, — сообщил Джордж. — Никуда не денешься, девушки клюют на сильных, закаленных мужчин.

У Монтроза упало сердце.

— Не думаешь же ты?…

— Трудно сказать. Ведь неизвестно, как далеко это зашло. Но я бесспорно чувствую, что нам следует безотлагательно наметить план действий, с помощью которых ты обретешь обаяние мужественности и обезвредишь чары этого Фосдайка. Я пораскину умом.

И на следующий же день, сидя с Розали в столовой и разделяя с ней сборный мясной пудинг «Марлен Дитрих», Монтроз заметил, что девушку снедает сильнейшее волнение.

— Монти! — воскликнула она, не успев наколоть вилкой первую почку. — Знаешь, что сегодня утром сказал капитан Фосдайк?

Монтроз подавился пудингом.

— Если этот тип тебя оскорбил, — вскричал он, — я… я буду крайне возмущен, — договорил он с большим жаром.

— Не глупи. Он говорил не со мной, а с Луэллой Бенстед. Знаешь, она скоро опять выйдет замуж…

— Странно, как эта привычка постоянно дает о себе знать.

— …и капитан Фосдайк спросил, почему бы ей не сочетаться браком в клетке гориллы. Для рекламы.

— Так и сказал?

Монтроз от души расхохотался. Странная идея, подумал он. Почти гротескная.

— Она ответила, что и думать об этом не хочет. И тут мистеру Пибусу, который случайно оказался поблизости, пришла в голову замечательная идея. Он подошел ко мне и спросил, почему бы нам с тобой не сочетаться браком в клетке гориллы.

Монтроз перестал смеяться.

— Нам с тобой?

— Да.

— Джордж Пибус предложил это?

— Да.

Монтроз испустил мысленный стон. Он же мог сообразить, что именно чем-то таким должна неминуемо обернуться просьба к сотруднику отдела по связи с прессой напрячь свой интеллект. Мозги сотрудников отдела по связи с прессой напоминают суп в дешевом ресторане. Лучше их не взбалтывать.

— Ты подумай, какая это будет сенсация! И мне больше не придется изображать толпу. Я буду получать роли. Хорошие роли! Без рекламы девушке в кино никак не продвинуться.

Монтроз облизал губы. Они вдруг совсем пересохли. Он думал о Джордже Пибусе, и мысли его были черными. Половина бед в нашем мире случается из-за дурацкой болтовни таких вот джорджей пибусов.

— Но не кажется ли тебе, — сказал он, — что в рекламе есть нечто унизительное? Я придерживаюсь мнения, что истинные артисты должны быть выше нее. И мне кажется, тебе не следует упускать из виду другой крайне важный аспект этого дела. Я имею в виду вредное влияние, которое такой пошлый спектакль, измышленный Пибусом, окажет на читателей газет. Лично я, — продолжал Монтроз, — был бы в восторге скромно бракосочетаться в клетке с гориллой. Но есть ли у нас право потакать патологическим вкусам падкой на сенсации публики? Я не принадлежу к тем, кто постоянно разглагольствует о подобных серьезных вещах, и, без сомнения, на взгляд со стороны могу показаться беззаботным и легкомысленным — однако я с чрезвычайной серьезностью отношусь к долгу гражданина в наши суетливые времена. Я считаю, что каждый из нас по мере сил обязан бороться с нарастающими пагубными тенденциями в обществе, где развиваются патологические признаки нездорового лихорадочного возбуждения. Я весьма опасаюсь, что нация не сможет обрести полного здоровья, пока будет царить эта жажда сенсаций. Если Америка не хочет пойти путем Вавилона и Древнего Рима, нам необходимо вернуться к нормальному образу жизни и здравому смыслу. У человека моего скромного положения нет особых возможностей укротить бушующие валы, но в моей власти хотя бы не подбрасывать топливо в пламя, сочетаясь браком в клетках с гориллами.

Розали недоверчиво уставилась на него:

— Не хочешь же ты сказать, что отказываешься?

— Это было бы недостойно.

— По-моему, ты струсил.

— Ничего подобного. Просто вопрос гражданского долга.

— Нет, струсил. Струсил! Подумать только, — страстно продолжала Розали, — что я связала свой жребий с человеком, который боится размалюсенькой гориллы!

Пропустить подобное мимо ушей Монтроз не мог.

— Эта горилла вовсе не размалюсенькая. На мой взгляд, мышечное развитие этого животного заметно превосходит среднее.

— И ведь снаружи клетки будет стоять сторож с острой палкой.

— Так ведь снаружи, — вдумчиво заметил Монтроз.

Розали вскочила, вся во власти внезапного гнева:

— Прощай!

— Но ты же не доела свой пудинг!

— Прощай! — повторила она. — Теперь я вижу, чего стоит твоя так называемая любовь. Если ты начинаешь мне отказывать в любом пустячке до того, как мы поженились, чего мне ждать от тебя потом? Я рада, что узнала ваш истинный характер! С нашей помолвкой покончено.

У Монтроза даже губы побелели, и все-таки он попытался ее урезонить.

— Послушай, Розали! — воззвал он. — Конечно же, день свадьбы для девушки должен быть чем-то, о чем она будет помнить до конца своих дней — с мечтательной улыбкой на губах мысленно возвращаться к нему, склоняясь над шитьем крохотных рубашечек или стряпая ужин для обожаемого мужа. Она должна иметь возможность вновь вернуться в торжественную тишину церкви, вновь ощутить сладостное благоухание ладана, вновь услышать торжественные звуки органа и проникновенный голос священника, совершающего обряд. А какие воспоминания будешь хранить ты, если приведешь в исполнение свой план? Только одно — о вонючей обезьяне. Ты подумала об этом, Розали?

Но она ничего не желала слушать.

— Либо ты женишься на мне в клетке с гориллой, либо вообще не женишься! Мистер Пибус говорит, что такая свадьба непременно попадет на первые страницы вместе с фотографиями, а может, даже и с небольшой заметкой, что, дескать, современные девушки хоть и выглядят легкомысленными, однако же скроены из настоящего материала.

— Ты передумаешь, когда мы вечером встретимся за ужином.

— Мы не встретимся вечером за ужином. Если вам интересно, могу поставить вас в известность, что капитан Фосдайк пригласил меня на ужин и я намерена принять его приглашение.

— Розали!

— Вот настоящий мужчина! Когда он встречает гориллу, то смеется ей в лицо.

— И очень грубо с его стороны!

— Его и миллион горилл не испугал бы. Прощайте, мистер Муллинер. Мне надо пойти объяснить ему, что я утром ошиблась, когда сказала, что уже приглашена.

Она гордо удалилась, а Монтроз продолжал доедать свой пудинг, как в бреду.

Вполне возможно (сказал мистер Муллинер, величаво отхлебнув горячего виски с лимоном и обведя общество задумчивым взглядом), что, слушая мой рассказ, вы могли составить не слишком благоприятное мнение о моем дальнем родственнике Монтрозе. Если так, я не буду удивлен. Я лучше кого бы то ни было сознаю, что в сцене, мной описанной, он не показал себя с наилучшей стороны. Оценивая его неубедительные доводы, мы видим — как и Розали — всю их несостоятельность. И, как Розали, мы понимаем, что ноги у него были глиняными, да еще с душой в пятках.

Но в оправдание занятой им позиции я указал бы, что Монтроз Муллинер — возможно, из-за какого-то органического дефекта, например гормональной недостаточности, — был с детства робок до чрезвычайности. А его профессиональные обязанности помощника режиссера заметно усугубили врожденную боязливость.

Одна из теневых сторон должности помощника режиссера состоит в том, что буквально все, что с ним происходит, неотвратимо содействует возникновению комплекса неполноценности — или его усилению, если он уже возник. Его постоянно окликают «эй, вы там» и называют в третьем лице «этот олух». Если что-нибудь не залаживается во время съемки, винят его, и он выслушивает поношения не только от продюсера, но и от режиссера, а также от всех ведущих актеров и актрис. И наконец, он должен услужливо подчиняться такому количеству людей, что со временем начинает смахивать на кролика самой почтительной и робкой породы. Пять лет помощничания режиссеру настолько подорвали стойкость духа Монтроза, что он начал вскакивать во сне и извиняться.

И следовательно, он доказал всю силу своей великой любви к Розали Бимиш, когда несколько дней спустя, повстречав капитана Джека Фосдайка, обрушил на него град горчайших упреков. Только любовь могла принудить его поступить настолько противно своей натуре.

Он винил капитана за все, что произошло. Он считал, что капитан специально сбил Розали с толку и повлиял на нее с единственной целью вызвать у нее недоверие к тому, с кем она обменялась клятвами любви.

— Если бы не вы, — докончил он с жаром, — то я, конечно же, сумел бы уговорить ее отказаться от того, что, по сути, является всего лишь девическим капризом. Но вы вскружили ей голову, и в каком я теперь положении?

Капитан беззаботно покрутил ус.

— Не вините меня, мой милый. Эта моя роковая привлекательность для прекрасного пола стала проклятием всей моей жизни. Бедные ночные мотылечки, они тщетно слетаются, взмахивая крылышками, на яркий свет моей личности. Напомните, чтобы я рассказал вам об интересном эпизоде, имевшем место в гареме царька племени мбонго. Во мне есть нечто… я бы сказал — гипнотическое. Не моя вина, если эта девочка сравнила нас. Она неизбежно должна была сравнить нас. А сравнив нас, что же она видит? С одной стороны — человек с душой из закаленной стали, способный поглядеть горилле в глаза и заставить ее ходить по струнке. А с другой — это уподобление я употребляю в безобиднейшем смысле — червяк ползучий. Ну, всего хорошего, мой милый, был очень рад встретиться с вами и поболтать, — сказал капитан Фосдайк. — Люблю, когда вы, молодые ребятки, обращаетесь ко мне со своими тревогами.

Несколько секунд после его ухода Монтроз продолжал стоять неподвижно, а в его мозгу блистательной процессией проходили все остроумнейшие ответы, какими он мог бы срезать этого гнусного зазнайку. Затем его мысли вновь обратились к гориллам.

Возможно, что жалящие намеки, на какие не поскупился капитан Фосдайк, теперь пробудили в Монтрозе что-то отдаленно напоминающее доблесть. Бесспорно, до этого разговора он не собирался еще раз побывать у клетки с гориллой — одного взгляда на обитательницу этой клетки было для него более чем достаточно. Теперь же, уязвленный презрительными насмешками своего соперника, он решил еще раз посмотреть на зверюгу. Что, если при более тщательном осмотре она покажется не такой уж внушительной? Он знал, что так бывает, и не так уж редко. Например, при первом взгляде на мистера Шнелленхамера он испытал то, что наши бабушки называли «обмиранием сердца». А теперь он был способен, хотя бы внешне, сохранять в его присутствии слегка независимый вид.

Сказано — сделано, и вскоре он уже обменивался взглядами с гориллой сквозь прутья решетки.

Увы, надежда на то, что от близости до пренебрежения — один шаг, угасла, едва они посмотрели в глаза друг другу. Эти изготовленные к скрежету зубы, эта жуткая мохнатость вызвали у него все прежние борения духа. Пошатываясь, он отступил на шаг и в смутном намерении взять себя в руки извлек банан из бумажного пакета, каковой прихватил в столовой для поддержания сил на протяжении очень долгой второй половины дня. И в тот же миг ему вспомнилось изречение, которое он слышал в нежном детстве: «ГОРИЛЛА НИЧЕГО НЕ ЗАБЫВАЕТ». Иными словами, как ты горилле, так и горилла тебе.

Сердце взыграло у него в груди. С дружеской улыбкой он просунул банан сквозь прутья и возликовал, когда дар этот был охотно принят. Один за другим он просунул туда же и остальные бананы. Бананы — наилучшее средство от горилл, пришел он к радостному выводу. Продолжая угощать животное, невзирая на расходы, он настолько вотрется к нему в доверие, что процесс бракосочетания у него в клетке станет и безопасным, и приятным. Только когда обитатель клетки доел последний плод, он в мучительном отчаянии сообразил, что перепутал факты, и его план, построенный на неверной предпосылке, рассыпался как карточный домик, полностью и безвозвратно.

Ничего не забывает слон, а вовсе не горилла! Теперь он припомнил все. И уже не сомневался, что гориллы в связи с мнемоникой вообще никогда не упоминались. И как знать, быть может, эти твари славны как раз своим беспамятством. Иными словами, если он наденет брюки в полосочку и цилиндр и войдет в клетку этого животного под руку с Розали и под звуки Свадебного марша, исполняемого оркестром студии, воспоминания о съеденных бананах к тому времени, вероятно, полностью улетучатся из тупой горилльей башки, и она не подумает узнать своего благодетеля.

Угрюмо комкая пакет, Монтроз отвернулся. Это был конец.

У меня чувствительное сердце (продолжал мистер Муллинер), и мне тягостно задерживаться на зрелище человека, стонущего под железной пятой Рока. Подобное болезненное смакование, мне кажется, лучше оставить русским. А потому я избавлю вас от подробного рассмотрения эмоций моего дальнего родственника Монтроза, терзавших его на протяжении этого нескончаемого дня. Достаточно сказать, что за несколько минут до пяти часов он превратился в беспомощную жабу под бороной, сочувственно упомянутую поэтом Киплингом. В надвигающихся сумерках он бесцельно бродил по территории студии. И ему мнилось, что смыкающаяся вечерняя тьма напоминает зловещие тучи, сгустившиеся над его головой.

От этих размышлений его отвлекло столкновение с каким-то твердым телом, и, очнувшись, он обнаружил, что попытался пройти сквозь своего старинного друга Джорджа Пибуса из отдела по связи с прессой. Джордж стоял рядом со своим авто, видимо готовясь отбыть восвояси.

Еще одним доказательством незлобивости Монтроза Муллинера является тот факт, что он не стал укорять Джорджа Пибуса за лепту, которую тот внес в омрачение его будущего. А всего лишь вытаращил глаза и сказал:

— Наше вам! Уезжаешь?

Джордж Пибус залез в авто и завел мотор.

— Да, — сказал он. — И я объясню тебе почему. Ты знаешь эту гориллу?

С дрожью, которую ему не удалось скрыть, Монтроз сказал, что знает эту гориллу.

— Ну, так я тебе кое-что сообщу, — сказал Джордж Пибус. — Ее агент жалуется, что всю рекламу мы сосредоточиваем на Луэлле Бенстед и Эдмунде Уигеме. Ну и босс дал сигнал пошевелить мозгами, да побыстрее. Я объяснил ему, что ты и Розали Бимиш планировали сочетаться браком в ее клетке, но я видел Розали, и она сказала, что ты пошел на попятный. Вот уж не ожидал от тебя, Монтроз!

Монтроз попытался изобразить полную меру гордого достоинства, ни капли которого не ощущал в действительности.

— У человека есть принципы. Человек брезгует потакать патологическим вкусам падкой до сенсаций…

— Ну, да не важно, — перебил Джордж Пибус, — потому что меня осенила идея получше. Пальчики оближешь. Точно в пять вечера по местному времени эта горилла будет выпущена из клетки и примется угрожать сотням и сотням ничего не подозревающих людей. Уж если это не обеспечит ей места на первых страницах…

Монтроз пришел в ужас.

— Но как же так?! — ахнул он. — Стоит этой жуткой зверюге вырваться из клетки, и она пойдет рвать на куски всех, кто угодит к ней в лапы.

Джордж Пибус поспешил успокоить его:

— Никого стоящего. Звезды предупреждены и покинули студию. И режиссеры. И администрация — все, кроме мистера Шнелленхамера, который завершает какие-то дела у себя в кабинете. Естественно, там он в полной безопасности. В кабинет мистера Шнелленхамера можно попасть, только предварительно просидев четыре часа в приемной. Ну, мне пора, — закончил Джордж Пибус. — Мне еще надо переодеться и успеть на обед в Малибу.

С этими словами он нажал на педаль газа и мгновенно исчез в сумерках.

А несколько секунд спустя приросший к месту Монтроз услышал поднявшийся вдалеке невообразимый шум и, взглянув на часы, обнаружил, что стрелки показывают точно пять.

Место, к которому прирос Монтроз, находилось в той отдаленной части студии, где под открытым небом построены постоянные декорации с тем расчетом, чтобы режиссер, которому, например, предстоит снять эпизод на лондонской улице, мог бы, не тратя ни секунды, избрать фоном алжирские задворки, средневековый замок или парижский бульвар. Пусть они не совсем подходят для его замысла, зато он чувствует, как охотно студия идет ему навстречу.

Повсюду, куда хватал глаз Монтроза, под вечерним небом располагались испанские патио, крытые соломой хижины, трущобные дома, французские бистро, восточные базары, зулусские краали, а также обиталища распутных завсегдатаев нью-йоркских клубов. То, что убежищем Монтроз избрал одно из трущобных зданий, объяснялось близостью этого здания и его внушительной высотой.

Как все декорации под открытым небом, с фасада здание выглядело точь-в-точь как настоящее, а за фасадом располагались зигзаги лестниц и площадок. Монтроз взлетел вверх по лестнице, достигнул самой верхней площадки, остановился и сел. Мысли у него все еще мешались, но это не воспрепятствовало ему смутно похвалить себя за быстроту и находчивость. Он чувствовал, что достойно встретил опаснейший кризис. Каков рекорд по взбеганию вверх по лестнице при наличии гориллы в окрестностях таковой, он не знал, но был бы крайне удивлен, если бы ему сообщили, что он его не побил.

Невообразимый шум, оказавший на него такое стимулирующее действие, теперь стал еще невообразимей и, как это ни странно, словно бы сосредоточился в одной точке. Он выглянул в окно своего трущобного здания и с изумлением обнаружил прямо внизу густую толпу. Особенно же эта толпа озадачила его тем, что не двигалась с места и смотрела вверх.

«Не слишком умное поведение со стороны толпы, — подумал Монтроз, — за которой гонится свирепая горилла».

Криков, правда, хватало, но ему не удавалось различить слова. Особенное оживление проявляла женщина на первом плане. Она размахивала зонтиком в довольно истерической манере.

Все это, как я уже упомянул, поставило Монтроза в тупик. Он не понимал, о чем думают эти люди. И продолжал ломать голову над этой загадкой, когда новый звук поразил его слух.

Звуком этим был плач младенца.

Огромная популярность фильмов о материнской любви делала присутствие младенцев в студии рутиной. В Голливуде только начисто лишенная честолюбия мать не укладывает новорожденного в коляску, едва они с ним оправятся после его появления на свет, и не катит его в студию в уповании, что для него найдутся роль и контракт. С того мгновения, когда он приступил к выполнению своих обязанностей в «Идеало-Зиззбаум», Монтроз наблюдал нескончаемый поток детишек, подвозимых в чаянии урвать кусочек от пирога. А потому удивило его вовсе не наличие младенца среди присутствующих. Озадачивало его то, что данный младенец вроде бы находился совсем рядом. Если только это не капризы акустики, дитя, решил он, делит с ним его орлиное гнездо. Но как младенец, да еще предположительно спутанный по рукам и ногам пеленками и обремененный бутылочкой с соской, сумел лихо преодолеть все эти ступеньки? Монтроз был настолько заинтригован, что направился по настилу разобраться, что к чему.

Не пройдя и трех шагов, он в ужасе окаменел. Обратив к нему волосатую спину, горилла скорчилась над чем-то лежащим перед ней. И новый вопль оповестил его, что лежит там младенчик собственной персоной. В мгновение ока Монтроз понял, что произошло. Как усердный читатель журнальных рассказов, он знал, что горилла, едва она вырвется на свободу, первым делом выхватывает младенца из коляски и забирается на ближайшую вышку. Чистейшая рутина.

Вот в каком положении оказался мой дальний родственник Монтроз в восемь минут шестого в этот туманный вечер. В положении, которое явилось бы суровым испытанием для самых доблестных.

Кто-то очень удачно указал, что в случаях, когда нервные впечатлительные молодые люди вроде Монтроза Муллинера сталкиваются с необходимостью проявить всю меру своего мужества, зачастую их характер претерпевает коренные изменения. Психологи часто рассуждают о такой метаморфозе. Мы слишком уж часто торопимся объявлять трусами тех, кому просто необходим стимул отчаянной ситуации, чтобы весь их потаенный героизм вырвался наружу. Возникает кризис, и трус волшебно преображается в паладина.

Однако с Монтрозом этого не произошло. Девяносто девять из ста его знакомых высмеяли бы самую идею, что он схватился бы со сбежавшей гориллой ради спасения ребенка, и были бы совершенно правы. Затаить дыхание и попятиться на цыпочках было для Монтроза Муллинера делом секунды. Но именно молниеносность его и подвела. В спешке он ударился пяткой о выступ доски и с треском хлопнулся на спину. А когда звезды перестали заслонять от него мир, он обнаружил, что смотрит снизу вверх на безобразную морду гориллы.

При их последней встрече между ними были железные прутья, но, как я упомянул, Монтроз тем не менее шарахнулся от ее злобного взгляда. А теперь, встретившись с ней, так сказать, в светской обстановке, он испытал прилив ужаса, какого не знавал даже в кошмарах. Закрыв глаза, он прикидывал, с какого именно куска она примется раздирать его на куски.

Но одно он знал точно: к операции она приступит, испустив рык, от которого у него кровь застынет в жилах. И когда следующим звуком, донесшимся до его ушей, оказалось извиняющееся покашливание, он от изумления не сумел удержать глаза закрытыми. А открыв их, обнаружил, что горилла смотрит на него со странным смущенным выражением в глазах.

— Простите, сэр, — сказала горилла, — но вы, случайно, не отец семейства?

На миг этот вопрос усугубил изумление Монтроза, но он тотчас понял, что именно произошло. Видимо, он просто не заметил, как был разорван на куски, и вот теперь находится на небесах. Хотя и такое объяснение вполне его не удовлетворило, поскольку он никак не предполагал, что небеса населены гориллами.

Внезапно животное встрепенулось:

— Так это же вы! Сначала я вас не узнал. Прежде чем продолжать, я хочу вас поблагодарить за бананы. Они были восхитительны. Легкая закуска в разгар дня очень подкрепляет силы, не правда ли?

Монтроз заморгал. Он все еще слышал шум толпы внизу. Его недоумение возросло еще больше.

— Для гориллы ваш английский очень чист!

Ничего другого он сказать не нашелся, но дикция животного, бесспорно, поражала своей отчетливостью.

Горилла скромно отмахнулась от комплимента:

— Ну, вы понимаете, Оксфорд. Милый старый Оксфорд! Уроки, полученные в альма матер не забываются, не правда ли? А вы сами, случайно, не оксфордец?

— Нет.

— Я выпуска двадцать шестого года. С тех пор пришлось немало побродить по свету, и один мой приятель, причастный к цирковому бизнесу, указал мне, что на поприще горилл конкуренция невелика. Много мест на самом верху, вот как он выразился. И должен сказать, — сказала горилла, — я преуспел. Первоначальные расходы очень велики, разумеется… такую шкуру по случаю не купишь… Зато накладные расходы минимальны. Естественно, чтобы стать звездой в большом художественном фильме, как удалось мне, необходим хороший агент. Мой, рад сказать, превосходен во всех отношениях. Умеет поставить на место любого киномагната.

Монтроз не обладал способностью быстро мыслить, но мало-помалу он начал осваивать факты.

— Так вы не настоящая горилла?

— Нет-нет, синтетическая.

— И вы не станете никого разрывать на куски?

— Дорогой мой! Всем активным развлечениям я предпочитаю возможность уютно расположиться в кресле с хорошей книгой. Счастливее всего я чувствую себя среди моих книг.

Последние сомнения Монтроза рассеялись. Он сердечно протянул руку:

— Рад познакомиться с вами мистер…

— Уолдсли-Дейвенпорт. Сирил Уолдсли-Дейвенпорт. И я чрезвычайно счастлив познакомиться с вами, мистер…

— Муллинер. Монтроз Муллинер.

Они обменялись теплым рукопожатием. Снизу донесся хриплый рев толпы, и горилла вздрогнула.

— Спросил я вас, не отец ли вы семейства, вот по какой причине, — сказала она. — Я надеялся, что, возможно, вы посоветуете мне, какие меры лучше всего принять, когда младенец плачет. Мне не удается утихомирить это дитя. И по собственной глупейшей вине. Теперь я понимаю, что мне ни в коем случае не следовало выхватывать его из коляски. Если хотите знать, как это случилось, то причина в том, что в душе я артист. И просто не мог не схватить этого младенца. Ведь именно так мне виделась эта сцена. Я прочувствовал ее… прочувствовал ее вот тут! — И горилла ударила себя по левой стороне груди. — И что теперь?

Монтроз поразмыслил.

— Почему бы не вернуть его?

— Матери?

— Разумеется.

— Но… — Горилла задумчиво подергала себя за нижнюю губу. — Вы ведь видели эту толпу. И возможно, заметили женщину в первом ряду, которая размахивает зонтиком?

— Его мать?

— Совершенно верно. Ну, вам, Муллинер, как и мне, известно, что может совершить разгневанная женщина с помощью зонтика.

Монтроз снова поразмыслил.

— Все в порядке, — сказал он. — Я нашел выход. Почему бы вам тихонько не спуститься вниз? Вас никто не увидит. Они же толпятся у фасада. И уже почти совсем стемнело.

Глаза гориллы вспыхнули радостью. Она благодарно хлопнула Монтроза по плечу:

— Мой дорогой! Великолепно! Но вот младенец…

— Я возвращу его по принадлежности.

— Превосходно! Не знаю, как вас благодарить, мой дорогой, — сказала горилла. — Впредь мне урок — не поддаваться художнику в моей душе. Вы себе представить не можете, какие чувства вызывал во мне этот зонтик! Ну, на случай, если нам больше не доведется встретиться, не забывайте, что меня всегда можно найти через клуб «Лотус», когда я в Нью-Йорке. Заходите, если окажетесь поблизости, мы перекусим и поболтаем по душам.

Ну а что тем временем поделывала Розали? Розали стояла рядом с осиротевшей матерью и пыталась со всей присущей ей убедительностью уговорить капитана Джека Фосдайка броситься на выручку, а капитан ссылался на всякие технические трудности, лишающие его такой возможности.

— Прихлопни меня баобаб! — сказал он. — Да будь со мной мое ружье для охоты на слонов и мой верный туземный носильщик Млонги, я бы тотчас принял меры. А так я связан по рукам и ногам.

— Но вы же вчера говорили мне, что часто душили горилл голыми руками!

— Не ГОРилл, милейшая дама, а ПОРилл. Разновидность южноамериканского вомбата, и отличное из них получается жаркое.

— Вы боитесь!

— Боюсь? Джек Фосдайк боится? Какой хохот огласил бы Нижнюю Замбези, услышь они там ваши слова.

— Нет, боитесь! А вы еще советовали мне порвать с тем, кого я люблю, потому что у него кроткий, застенчивый характер.

Капитан Джек Фосдайк закрутил ус.

— Ну, я что-то не замечал, — презрительно начал он, — чтобы в нем… — Он умолк, и нижняя его челюсть медленно отвисла. Из-за трущобного здания появился Монтроз Муллинер. Он шел, гордо выпрямившись, а в объятиях нес младенца. Немного помедлив, чтобы дать время деловито щелкающим фотоаппаратам, он прошествовал к ошеломленной матери и сунул ей ребенка.

— Вот так! — сказал он небрежно, отряхивая пыль с пальцев. — Нет-нет, прошу вас! — продолжал он. — Сущий пустяк.

Ибо мать бросилась перед ним на колени и пыталась поцеловать его руку. Толкнула ее на это не только материнская любовь. Утром она подписала контракт, обеспечивавший ее дитятке семьдесят пять долларов в неделю за съемку в картине «Крохотные пальчики», и все эти нескончаемые, исполненные тревогой минуты ей чудилось аннулирование контракта.

Розали, рыдая, упала в объятия Монтроза:

— Ах, Монти!

— Ну-ну-ну!

— Как несправедлива я была к тебе!

— От ошибок никто не свободен.

— И я совершила ужасную ошибку, когда начала слушать вон того человека, — сказала Розали, метнув в капитана Фосдайка презрительнейший взгляд. — Только подумай! Столько нахвастал, а палец о палец не ударил, чтобы спасти бедное дитя!

— Ни единым пальцем?

— Ни единым.

— Нехорошо, Фосдайк, — попенял Монтроз. — Некрасиво получается. Концы с концами не сходятся, а?

— Фа! — сказал поставленный на место капитан, повернулся на каблуках и удалился. Он все еще крутил ус, но совершенно зря.

Розали прильнула к Монтрозу:

— Ты не ранен? Схватка была ужасной?

— Схватка? — Монтроз засмеялся. — О нет! Никакой схватки. Я сразу показал зверюге, что не потерплю ее штучек. С гориллами, как меня убедил мой опыт, вполне достаточно силы человеческого взгляда. Кстати, я на досуге поразмыслил и понял, что, возможно, мне не следовало так противиться твоему плану. Я все еще предпочел бы обряд бракосочетания в какой-нибудь тихой церквушке, но, если тебе хочется, чтобы обряд был совершен в клетке этой зверюги, я буду в восторге.

Она задрожала:

— Я не смогла бы. Мне было бы страшно!

Монтроз понимающе улыбнулся.

— Ну что же, — сказал он, — не так уж неестественно, если женщина нежного воспитания уступит в твердости духа более закаленному мужчине. Не уйти ли нам отсюда? Я хочу заглянуть к мистеру Шнелленхамеру и договориться о прибавке. Ты подождешь, пока я загляну в его кабинет?

— Мой герой! — прошептала Розали.

© Перевод. И.Г. Гурова, наследники, 2011.

Общество для Гертруды

Фредди Трипвуд, младший сын лорда Эмсворта, женатый на очаровательной дочери самого Доналдсона (Лонг-Айленд, Н.-Й.) и посланный тестем в Англию, чтобы продавать собачий корм, естественно, подумал о своей тете Джорджиане. Вот кто, думал он, разбирается в этом корме. Когда Фредди еще жил дома, она держала четырех китайских мопсов, двух шпицев, одну борзую, одного эрдельтерьера, одного терьера йоркширского и пять — селихемских. Если уж это не рынок, я не знаю, где его искать! Тетина семья, все еще думал Фредди, потянет по меньшей мере пять упаковок в день.

Вступив на родную землю, он кинулся к тете и, грустно уходя от нее, встретил Тушу Бингэма, с которым учился в Оксфорде. Прошло уже несколько лет с тех пор как на соревнованиях тот кричал в мегафон всякие грубые вещи, но Фредди его сразу узнал, несмотря на то что время превратило его в пастора. Огромная туша была обтянута черным, а воротничок держался неведомо как, видимо — усилием воли.

— Туша! — закричал Фредди, отринув свою печаль. Преподобный Руперт Бингэм был приветлив, но озабочен, так озабочен и подавлен, словно обнаружил в своей пастве раскол.

— Здравствуй, Фредди, — сказал он. — Давно я тебя не видел. Выглядишь хорошо.

— Еще бы, старик, еще бы! — воскликнул Фредди. — Как живешь?

— Спасибо, неплохо, — еще мрачнее ответил пастор. — Что ты делал в этом доме?

— Предлагал собачий корм.

— Ты предлагаешь корм?

— Продаю, если у людей хватает ума его купить. Хватило ума у тети? Нет и нет, хотя я говорил целый час.

— Не знал, что ты племянник леди Олсоп.

— Да? А я думал, весь Лондон это знает.

— Она не говорила обо мне?

— О тебе? Ой Господи! Так это ты — нищий, в которого влюбилась Гертруда?

— Да.

— А, черт!

— Я ее люблю, — сказал преподобный Руперт. — Никто еще никого…

— Ясно. Знаю. Было. И она тоже?

— Да. Но ее отослали в Бландинг.

— Нехорошо. Что там — подло! А почему ты нищий? Где десятина?

— У меня очень бедный приход.

— Бедный?

— Да, очень.

— М-да… Что ж ты будешь делать?

— Попытаюсь уговорить твою тетю.

— Не советую, — сказал Фредди. — Я же ее не уговорил! Придумаем что-нибудь еще. Значит, Гертруда в замке… Для нашей семьи он вроде Бастилии. Влюбится кто-нибудь — и все, в замок! Отец очень жалуется. Да, надо поразмыслить…

Они дошли до Парк-стрит. Рабочие долбили мостовую пневматическими молотками, но их никто не слышал. Мозги у Фредди тарахтели громче.

Наконец он произнес:

— Так. Есть. Скажи спасибо, что вчера я смотрел «Молодые сердца», Розали Нортон и Отто Бинг. Ты едешь в Бландинг.

— Да что ты порешь!

— Сразу после обеда. В этих «Сердцах» тоже отослали одну девушку, а через несколько дней там, у них, появился Незнакомец. Он сказал родителям, что хочет на ней жениться. Они согласились, пожалуйста, а потом он снял бакенбарды, и что же мы видим? Джим, от которого ее услали.

— Да, но…

— Не спорь. Тетя это заслужила. Казалось бы, помоги родному племяннику — но нет! Любит корм Питерсона. Да в нем не хватает витаминов! В общем, едем туда.

— Бакенбарды?… — задумался пастор.

— Не надо. Отец тебя не видел. Или видел?

— Нет.

— Прекрасно.

— При чем тут твой отец? Он ей — дядя.

— При чем? Да ты знаешь, сколько у него земли? Куча всяких приходов. Кому хочет, тому и даст. Он даже мне хотел дать приход. Если я стану пастором.

Преподобный Руперт немного повеселел:

— Фредди, а в этом что-то есть!

— Еще бы!

— Как мне ему понравиться?

— Очень просто. Ходи вокруг него. Слушай, поддакивай, помогай. Ну, когда он хочет вылезти из кресла… и вообще… Да я бы к Сталину подлизался, если надо! Бери зубную щетку, а я звоню отцу.

Примерно в это же время Кларенс, девятый граф Эмсвортский, мрачно размышлял. Судьба, обычно благосклонная к мечтательному лорду, внезапно озверела и обидела его.

Говорят, Британия — сильная, могучая страна, все ее уважают. Хорошо. Но что дальше? Продержится ли такая слава? Лорд Эмсворт думал, что нет. Он просто не понимал, на что надеяться стране, в которой живет сэр Грегори Парслоу-Парслоу.

Резко? Да. Горько? Пожалуй. Ничего не поделаешь, факты — это факты.

Когда после триумфа свиньи Императрицы на восемьдесят седьмой сельскохозяйственной выставке свинарь лорда Эмсворта, Джордж Сирил, решил поискать работу в другом месте, кроткий пэр, совладав с естественной печалью, не рассердился на него. Он думал, что Джордж Сирил устал от здешнего климата. Свинарь он был хороший (когда не пьян), свиньи его любили. Что поделаешь…

Но когда через неделю до замка дошли слухи, что он не уехал на юг, скажем — в Сассекс, а поселился в Матчингеме и встал под знамена сэра Грегори, несчастный Эмсворт прозрел. Он понял, что Джордж Сирил променял его на маммону, а старый приятель, мировой судья, оказался одним из подлейших существ.

Ужасно!

Однако — правда.

Лорд настолько страдал, что далеко не сразу услышал стук.

— Войдите, — глухо сказал он, надеясь, что это не Гертруда. Только ее не хватало, с ее-то мрачностью!

Это была не Гертруда. Это был Бидж, дворецкий, сообщивший, что младший сын просит отца к телефону.

Спускаясь по широкой лестнице, граф совсем загрустил. Он знал, что разговоры с Фредди ничего хорошего не сулят. Но голос в трубке был скорее приятный.

— Отец?

— Да, Фредерик?

— Как вы там?

Лорд Эмсворт был не из тех, кто делится своей скорбью с такими балбесами, и ответил, что все в порядке.

— Очень рад, — сказал Фредди. — Народу много?

— Нет, только мы с Гертрудой, — сказал лорд. — А что, хочешь приехать?

— Что ты, что ты! — с таким же ужасом вскричал сын. — То есть очень хочу, но столько дел с этим кормом…

— С Корном? А кто это?

— Корн? Ах, Корн! Это мой приятель. Хочет у тебя погостить. Прекрасный человек, тебе он понравится. Поезд пятнадцать пятнадцать.

К счастью, у нас еще нет видеотелефонов. Лорд Эмсворт только набрал воздуха, чтобы ответить, как Фредди прибавил:

— Все ж общество для Гертруды.

От этих слов лицо у графа изменилось, он больше не был похож на василиска.

— Правда! — обрадовался он. — Да. Общество. Значит, пятнадцать пятнадцать? Пошлю машину на станцию.

Для Гертруды… До чего же приятно! Он только и думал все эти дни, как бы сбыть ее с рук.

Девушки, страдающие в разлуке, плохи тем, что они творят добро. И то сказать, что им осталось, кроме деятельной любви к ближним? Прекрасная племянница лорда Эмсворта уже две недели рыскала по замку, творя добро направо и налево. Под рукой чаще всего оказывался бедный граф. Вот почему, отходя от телефона, он впервые улыбнулся, хотя именно в этот миг увидел Гертруду.

— Здравствуй, здравствуй, — сказал он. — Что ты де лала?

Гертруда не улыбнулась. Мало того — она, несомненно, забыла, как улыбаются. Походила она скорей всего на призрак из пьесы Метерлинка.

— Убирала в кабинете, — ответила она. — Там страшный беспорядок.

Лорд Эмсворт заморгал, как заморгает всякий, в чей кабинет проникло заботливое созданье. Но бодрости не утратил.

— А я говорил с Фредериком, — сказал он.

— Да? — Гертруда вздохнула, пролетел холодный ветер. — Галстук съехал в сторону, дядя Кларенс.

— Прекрасно, прекрасно, — сказал он, пятясь от нее. — А у меня хорошие новости. Сегодня приедет друг Фредерика, его фамилия Корн. Это общество. Для тебя.

— К чему?…

— Ну что ты, что ты!

Гертруда посмотрела на графа большими и скорбными глазами.

— Хорошо быть старым, как вы… — проговорила она.

Лорд Эмсворт удивился.

— Только один шаг до милой, тихой могилы… Двадцать три года! Двадцать три! В нашей семье все живут лет по шестьдесят…

— Как это по шестьдесят? — всполошился граф. — Мой бедный отец погиб на охоте в семьдесят семь. Дядя Руперт умер в девяносто. Дяде Клоду было восемьдесят четыре, когда он разбился, брал препятствие. Дядя Алистэр, с материнской стороны…

— Не надо! — вскричала страдалица. — Какой ужас!

Да, одна надежда на общество…

Поначалу этот Корн понравился лорду Эмсворту. Лицо у него было хорошее, честное, хотя и такого самого цвета, как нутро у лососины. Держался он как-то нервно, но это скорее хорошо, теперь больше наглых, чем застенчивых.

Поэтому кроткий граф не осудил истерического смеха, которым буквально зашелся гость, когда они обсуждали такой невеселый предмет, как тля в розовом саду. Когда же при виде Гертруды этот Корн стал плясать у столика, уставленного фарфоровыми фигурками и фотографиями в рамках, граф веселился вместе с ним. Веселилась и Гертруда. Да, трудно поверить, но, увидев Корна, племянница засмеялась радостным смехом. Печали как не бывало. Она смеялась, и Корн смеялся, просто какой-то хор гуляк, вторящий солисту в оперетте!

За обедом гость разлил суп, разбил бокал и поднял дикий переполох, вскочив после сладкого, чтобы открыть Гертруде дверь. Они смеялись и тут, граф тоже смеялся, хотя не так сердечно, бокал был из самых любимых.

Однако, размышляя над портвейном, лорд Эмсворт решил, что выгод — больше. Да, в замке бесчинствует какой-то сумасшедший акробат, но умный человек не станет дружить с Фредериком, зато Гертруде, вероятно, подходит именно такой. Граф предвкушал череду тихих дней, когда все родные далеко и можно копаться в клумбе, не ожидая, что племянница спросит из-за спины, зачем он работает на солнцепеке. Теперь ей не до него, у нее есть общество.

Суждения графа об умственном уровне гостя заметно укрепились, когда поздно вечером он увидел, что тот стоит под окном и посылает ему воздушные поцелуи.

Хозяин кашлянул, гость смутился.

— Прекрасный вечер, — сказал он, смеясь своим гиеньим смехом. — Я вот… как раз… Ха-ха-ха-ха-ха!

— Простите?

— Ничего, ничего! Ха-ха-ха! Спасибо! Я — ха-ха — гуляю!

Лорд Эмсворт лег в постель. Быть может, он что-то предчувствовал, потому что мелко дрожал; однако согрелся и обрел прежнее благодушие. Собственно, думал он, могло быть и хуже. Могла приехать еще одна племянница или сестра… а мог — упаси Господи! — приехать сам Фредерик!

Когда речь идет о тонких оттенках чувства, историку нелегко быть вполне объективным. Как выберешь именно то мгновение, которое можно представить потомкам, сказав при этом: «Лорд Эмсворт впервые захотел, чтобы его гость упал из окна»? Самому лорду казалось, что он хотел этого всегда; но он ошибался. Наутро после приезда они мирно болтали в библиотеке, а потом гость протянул похожую на окорок руку, чтобы графу было легче встать с кресла, и тот оценил такое внимание.

Но каждый день, каждый час вынести это невозможно. Гость вытаскивал графа из кресел; водил по саду, по коридору, по лестнице, просто по полу; помогал надеть плащ; выскакивал из дома с охапкой пледов и шарфов, а один раз принес респиратор. Словом, гордый дух девятого графа в конце концов возмутился. Старые люди вообще не любят, чтобы молодые видели в них беспомощно-трогательных амеб, ползущих к своей могиле.

С него вполне хватало забот Гертруды. А это… нет, дальше некуда! Явственно воспылав к нему безудержной любовью, Корн вел себя как целый отряд скаутов, неустанно творящих добро. Мы лучше поймем состояние бедного графа, если узнаем, что он предпочел бы новому гостю самого сэра Грегори.

Тогда и случилась история со стремянкой.

Фредди, решивший посмотреть, как идут дела, узнал о ней от кузины еще на станции.

Нельзя сказать, что Гертруда снова наводила на мысль о Метерлинке, но печаль в ее глазах была, и Фредди, резонно считавший, что теперь в них должна быть радость, огорчился.

— Неужели провал? — забеспокоился он. — Не может быть!

Гертруда вздохнула:

— Как бы тебе сказать? И да, и нет.

— Туша подлизывается?

— Конечно!

— Слушает? Спрашивает? Помогает? Целых две недели! Да за это время отец его должен полюбить, как свинью!

— Может быть, он и полюбил. Руперт говорит, дядя Кларенс очень странно на него смотрит, нежно, что ли… Но сегодня, с этой стремянкой…

— С какой?

— Мы с Рупертом гуляли в саду, и я сказала, чтобы он лучше помог дяде. Тот куда-то делся. Руперт его долго искал, потом слышит: «клик-клик» — дядя стоит на стремянке, стрижет какое-то дерево. Руперт говорит: «Ах, вон вы где!» А дядя Кларенс говорит: «Да», а Руперт говорит: «Не утомляйтесь, дайте я…»

— Очень хорошо, — похвалил Фредди. — Именно то, что нужно. Рвение. Забота.

— Ты послушай, — продолжала его кузина. — Дядя Кларенс говорит: «Спасибо», а Руперт думал, это «Спасибо, да», но это было «Спасибо, нет», и они просто поболтали, и Руперт сказал, что ты приедешь, и с дядей что-то случилось, судорога, что ли, потому что он закричал и задрожал. Стремянка тоже задрожала, Руперт хотел ее удержать, но она почему-то сложилась, как ножницы, и дядя Кларенс сел на траву. Руперт говорит, он расстроился. Ногу ушиб, вообще обиделся. Руперт говорит, может быть — на него?

Фредди наморщил лоб и немного подумал. Он горевал, как горюет полководец, который буквально извелся над планом кампании, а потом узнал, что войска никуда не годятся.

— Правда, Руперт купил ему растиранье, — сказала Гертруда.

Фредди повеселел:

— Растиранье?

— Да. Для ноги.

— Очень хорошо, — совсем успокоился Фредди. — Во-первых, видно, что кается, во-вторых — отец очень любит лечиться. Чаще он лечит других — два года назад он дал одной служанке мазь от цыпок, она скакала по всему замку, — но если иначе нельзя, лечится и сам. Молодец наш Туша, не промазал.

Предрекая успех растиранья, Фредди не ошибся, отца своего он знал. Владелец замка принадлежал к тем, кто склонен проверять незнакомые снадобья. В менее строгом веке он был бы одним из Борджиа. Ложась, он заметил на столике пузырек и вспомнил, что этот Корн дал какое-то лекарство. Оно ему понравилось — жидкость была грязно-серая и приятно булькала. Понравилось и название, «Бальзам Блейка». Он его не знал, это уже хорошо.

Нога больше не болела, и некоторым показалось бы, что незачем ее растирать, — некоторым, но не Эмсворту. Он налил в горсть побольше бальзама, понюхал (запах был хороший, пронзительный) и целых пять минут растирал лодыжку. Потом выключил свет и собрался спать.

Давно известно, что опасней всего — родиться. Лорд Эмсворт это подозревал, а сейчас получил доказательства: если бы он родился лошадью, а не графом, ничего бы не случилось. Преподобный Руперт Бингэм не заметил, что Блейк имел в виду лошадей; а всякий знает, что у графов по меньшей мере кожа — тоньше. Посмотрев во сне, как его жарят индейцы, лорд Эмсворт проснулся в страшных мучениях.

Он удивился — он не думал, что так опасно падать с лестницы, но принял это с твердостью. Взболтав бальзам так, что тот весь пошел пузырями, он снова растер ногу. Заняло это двадцать минут.

Природа создала одних поумнее, других поглупее. Лорд Эмсворт думал медленно. Правда дошла до него часам к четырем, когда он собирался применить бальзам в пятый раз. Тогда он вскочил и подставил ногу под холодную струю.

Легче стало, но ненадолго. Вставал он и в пять, и в половине шестого, заснул — без четверти шесть, акулы кусали его во сне до восьми утра. Проснувшись, как от будильника, он понял, что больше не заснет.

Он встал и выглянул в окно. Ночью прошел дождь, и мир был точно такой, словно его взяли из чистки. Кедры отбрасывали длинную тень на мягкую траву, грачи пели одно, дрозды — другое, воздух гудел, как и положено летом. Среди насекомых лорд Эмсворт заметил очень крупных комаров.

За деревьями мерцала вода. Лорд Эмсворт давно не купался на рассвете, но очень это любил. Нога почти не болела, только чесалась, и он подумал, что в воде это пройдет. Он надел халат, взял из комода трусы и поспешил вниз.

Прелесть английского лета так велика, что не сразу заметишь, из чего она складывается. Вот и лорд Эмсворт не сразу заметил, что в этом волшебном мире лучше всего не солнце, тени, птицы, насекомые, а полное отсутствие Корна. Впервые за две недели несчастный граф был одинок и свободен.

Плавая на спине, он смотрел в бирюзовое небо и тихо ликовал. Он чувствовал, что такую радость надо как-то выразить. Только музыка, язык души, могла воздать ей должное; и летнюю тишину прорезал высокий звук.

Две пчелы застыли на лету и, переглянувшись, подняли брови. Улитки втянулись в свои домики. Белка, делавшая гимнастику, упала с кедровой ветки; а преподобный Руперт Бингэм, поджидавший за рододендроном, когда же выйдет Гертруда, уронил сигарету и, не жалея одежд, кинулся к воде сквозь кусты.

Лорд Эмсворт все так же ликовал. Он взбивал ногами пену, он близоруко глядел в небеса, он вопил.

— Лю-у-у-би ме-е-ня-а-а, — пел он, — и ра-а-ас-цве-тё-от…

— Спокойно, — сказал ему кто-то в ухо. — Не двигайтесь. Сейчас, сейчас…

Даже теперь, в эпоху радио, неприятно вдруг услышать голос. На суше граф бы подпрыгнул, в воде он нырнул. Но его схватили за руку, где побольней, и потащили вверх.

— Спокойно, спокойно, — не унимался голос. И граф его узнал.

Есть черта, за которой наш разум теряет сходство с вечностью и превращается в кипящее месиво губительных страстей. Малайцы, доведенные до этой черты, хватают с крюка малайский кинжал и бегут убивать ближних. Женщины верещат. Графы бьются и борются, в меру здоровья и лет. Две долгие недели лорд Эмсворт терпел этого жуткого Корна, но такие вещи легко не даются.

Нет, что же это такое, в конце концов? Мало ему суши, теперь еще и здесь! За всю историю их славного рода никто не нарушил законов гостеприимства, ударив гостя в глаз. Но лорд Эмсворт, выдернув руку из пены, сделал имен но это.

И зря. Что-что, а справляться с утопающими чемпион Оксфорда умел. Солнце померкло, появились звезды, некоторые из них — очень яркие. Куда-то за ухо ткнулось что-то вроде холодной бараньей ноги, зашумела вода.

Очнулся он в постели. Голову разламывало, но не в том суть. Лорд Эмсворт думал, кто неприятней, Корн или сэр Грегори, и решил наконец, что человеку этого не понять. Один пристает две недели и почему-то бьет тебя в воде, но не уводит свинарей. Другой свинарей уводит, но не пристает и не бьет…

Припомнив бальзам, он задумался, не прибавить ли его к прегрешениям Корна, но тут открылась дверь, и вошел Фредди.

— Привет! — сказал он.

— В чем дело, Фредерик?

— Ну как ты?

— Хуже не бывает.

— Бывает.

— Ха-ха!

— Мог утонуть.

— Хо!

Они помолчали. Фредди обошел комнату, трогая поочередно кресло, вазу, щетку, гребенку и спички, а потом — то же самое в обратном порядке. После этого он встал в ногах кровати и перевесился через спинку, напоминая отцу какого-то неприятного зверя, заглянувшего через забор.

— Да… — сказал он.

— В чем дело, Фредерик?

— Еле спасся, а?

— Ха!

— Не хочешь его поблагодарить?

Лорд Эмсворт вцепился в одеяло.

— Если этот твой Корн подойдет ко мне, — выговорил он, — я за себя не отвечаю.

— Он тебе не нравится? — удивился Фредди.

— В жизни не видел такого отвратительного человека!

Фредди оторвался от спинки и потрогал на этот раз другую щетку, мыльницу, туфлю, запонки, книгу о луковичных цветах. Потом он сказал:

— Понимаешь…

— В чем дело, Фредерик?

Фредди снова вцепился в спинку, видимо — черпая из нее смелость.

— Ну, понимаешь, — сказал он, — теперь ты обязан им помочь… если ты меня понимаешь.

— Им?

— Ну, Гертруде с Тушей.

— С какой тушей?

— Ах, да, забыл сказать! Этот Корн — совсем не Корн, он Бингэм. Называется Туша. Ну, тетя Джорджиана еще не хотела, чтобы Гертруда за него вышла!

— Э?

— Ты вспомни! Ее прислали сюда, чтобы она его забыла. А я придумал, что он приедет тайком и подлижется к тебе. Ты его полюбишь, дашь приход, и они поженятся. Понимаешь, он пастор.

Лорд Эмсворт молчал, думая о том, что любовь поистине слепа. Как многие мыслители, он понял, что нет предела человеческим странностям; и у него закружилась голова.

Когда это прошло, он понял и другое: перед ним — тот, кто прислал этого Тушу. С достоинством Лира приподнявшись на постели, он стал подыскивать достаточно горькие слова.

— Понимаешь, — говорил тем временем Фредди, — тут как раз подвернулся приход, из Матчингема уехал священник… Во Францию, на юг.

Лорд Эмсворт опустился на подушки.

— Из Матчингема!

— Да, тут близко, ты же знаешь, где Парслоу. Лорд Эмсворт заморгал, ослепленный светом. Как он ошибался, как грешил против веры и надежды, решив, что Промысел Божий не найдет путей воздаяния! Ни совесть, ни закон не властны над сэром Грегори. Что ж — Корн, то есть Туша, кто он там, прекрасно их заменит. Сможет ли дохнуть бывший друг, когда рядом, за воротами парка, живет этот жуткий человек? Нет, не сможет.

Сурово, да, но кто посмеет сказать, что и несправедливо?

— Прекрасно, прекрасно, прекрасно, — возликовал граф. — Конечно, я дам ему приход.

— Дашь?

— Еще бы!

— Молодец, — сказал Фредди. — Спасибо тебе большое.

© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.

Сви-и-оу-оу-эй!

Благодаря любезной рекламе самых важных газет все знают в наши дни, что серебряную медаль на 87-й сельскохозяйственной выставке получила свинья графа Эмсворта, Императрица Бландингская.

Но почти никто не знает, как близка она была к поражению.

Сейчас мы вправе об этом рассказать.

Эта глава Тайной Истории началась в ночь на восемнадцатое июля, когда свинарь лорда Эмсворта Джордж Сирил Бурбон, двадцати девяти лет, был арестован за бесчинства в пьяном виде. Арестовал его констебль Ивенс в кабачке «Козел и Утка», и на следующий день, сообщив, что он пировал по случаю дня рождения, и даже попытавшись доказать алиби, несчастный был приговорен к двум неделям заключения без права обжалования и замены штрафом.

Двадцатого июля Императрица, до сих пор отличавшаяся прекрасным аппетитом, отказалась от еды. Утром двадцать первого ветеринар признался лорду Эмсворту, что этот странный случай выходит за пределы его медицинских познаний.

Проверим даты, чтобы ничего не спутать:

18 VII — Пир по случаю дня рождения Джорджа Сирила Бурбона.

19 VII — Арест Дж. С.Б.

20 VII — Внезапная аскеза свиньи Императрицы.

21 VII — Растерянность ветеринара.

Так. Все правильно.

Лорд Эмсворт себя не помнил от горя. Суета и беды нашей сложной жизни обычно не задевали рассеянного, кроткого графа — ему хватало солнечного света, простой еды и полной свободы от младшего сына. Тогда он жил тихо и счастливо, но и в его латах были щели. В одну из них вонзилась стрела.

Потрясенный новостями, он стоял у окна огромной библиотеки, глядя на свои сады невидящим взором.

Пока он стоял, открылась дверь. Он обернулся, поморгал — и узнал в прекрасной и властной даме свою сестру. Она, как и он, очень волновалась.

— Кларенс! — вскричала она. — Какой ужас!

Лорд Эмсворт печально кивнул:

— Да, мне уже сказали.

— Как? Он был здесь?

— Сейчас ушел.

— Зачем ты его отпустил? Я бы с ним поговорила.

— Какой от этого прок?

— Я бы ему сказала, что мы его очень любим.

— За что? — спросил лорд Эмсворт. — Он дурак.

— Ничего подобного! Для своих лет он чрезвычайно умен.

— Лет? Ему не меньше пятидесяти.

— Ты в себе? Это Хичему?

— Нет, Смитерсу.

Леди Констанс показалось, что все кружится. Это бывало при разговорах с братом.

— Ты не скажешь, Кларенс, о чем мы говорим?

— Об Императрице. Она не ест, а он ничего не может сделать. И это — ветеринар!

— Значит, ты ничего не слышал? Кларенс, случилась беда. Анджела разорвала помолвку с Хичемом.

— А выставка в пятницу, на той неделе!

— При чем тут выставка?

— Как это при чем? Осталось меньше десяти дней, отбор огромный, приедут самые лучшие свиньи, а она…

— Оставь свою дурацкую свинью! Сказано тебе, Анджела разорвала помолвку с лордом Хичемом и собирается выйти за этого бездельника.

— За какого?

— За Джеймса Белфорда.

— Это сын пастора?

— Да.

— Она не выйдет. Он в Америке.

— Нет, в Лондоне.

Лорд Эмсворт покачал головой:

— Ты не права. Я встретил пастора в прошлом году, и он мне ясно сказал — в Америке.

— Неужели ты не можешь понять? Он вернулся.

— Вернулся? А… вон как… Куда он вернулся?

— Господи! Так вот, если ты помнишь, у них с Анджелой были какие-то глупости, но год назад она обручилась с Хичемом. Я думала, все наладилось. А сейчас она ездила в Лондон, встретила этого Белфорда — и пожалуйста! Написала Хичему.

Какое-то время брат и сестра думали. Первым заговорил лорд Эмсворт.

— Пробовали желуди, — сказал он. — И снятое молоко. И картофельную кожуру. Нет, не ест!

Прожженный насквозь двумя смертоносными лучами, он очнулся и поспешил воскликнуть:

— Поразительно! Просто дикость какая-то! Ну, знаете! Я с ним поговорю! Если он думает, что можно обращаться с моей племянницей как с…

— Кларенс!

Он поморгал, не в силах понять, чем же ей теперь плохо. Казалось бы, именно то, что надо, — гнев, негодование, достоинство.

— Э?

— Это Анджела его бросила.

— Анджела?

— Она любит Белфорда. Что нам делать?

Лорд Эмсворт подумал.

— Не сдавайся, — сказал он. — Сохраняй твердость. Мы им не пошлем свадебного подарка.

Несомненно, леди Констанс нашла бы ответ и на эти слова, но тут открылась дверь, и вошла девушка.

Она была красивая, белокурая, а ее глаза в другое время напоминали самым разным людям озера под летним солнцем. Однако лорду Эмсворту они напомнили ацетиленовые горелки, и ему показалось, что Анджела не в духе. Он огорчился; она ему нравилась.

Чтобы снять напряжение, он сказал:

— Анджела, ты много знаешь о свиньях?

Она засмеялась тем резким и горьким смехом, который так неприятен сразу после завтрака:

— Знаю. Я же знаю вас.

— Меня?

— Да. А кто вы еще? Тетя Констанс говорит, вы не отдадите мне деньги.

— Деньги? — удивился лорд Эмсворт. — Какие деньги? Ты мне ничего не одалживала.

Чувства леди Констанс выразил звук, который обычно издает перекалившийся радиатор.

— Твоя рассеянность, Кларенс, — сказала она, — может кого угодно довести. Не притворяйся, ты прекрасно знаешь что бедная Джейн завещала тебе опекунство.

— Я не могу взять свои деньги до двадцати пяти лет, — прибавила Анджела.

— А сколько тебе?

— Двадцать один.

— О чем же ты волнуешься? — спросил лорд Эмсворт. — Четыре года можешь жить спокойно. Деньги никуда не уйдут.

Анджела топнула ногой. Леди так не делают, но все же это лучше, чем лягнуть дядю по велению низших страстей.

— Я говорю Анджеле, — объяснила леди Констанс, — что мы можем хотя бы охранить ее состояние от этого бездельника.

— Он не бездельник. У него у самого есть деньги. Конечно, он хочет купить долю в…

— Бездельник. Его и за границу послали, потому что…

— Это было два года назад.

— Спорь, сколько хочешь, но…

— Я не спорю. Я просто говорю, что мы поженимся, даже если нам придется жить в канаве.

— В какой канаве? — оживился лорд Эмсворт, оторвавшись от горестных мыслей.

— В какой угодно.

— Анджела, послушай…

Лорду Эмсворту показалось, что они слишком много говорят, все голоса и голоса. Почти что разом, так громко… Он поглядел на дверь.

А что такого? Повернул ручку — и никаких голосов. Весело скача по ступенькам, он выбежал на воздух, в солнечный свет.

Веселье оказалось недолгим. Обретя свободу, разум вернулся к серьезным и грустным вещам. Приближаясь к страдалице, лорд Эмсворт шел все медленнее и тяжелее. Дойдя до свинарника, он оперся на перильца и стал смотреть на свинью.

Несмотря на диету, она напоминала воздушный шар с ушками и хвостом. Такое круглое тело должно, в сущности, лопнуть. Однако лорд Эмсворт смотрел на нее в тоске. Еще немного — и ни одна свинья не посмеет поднять глаза в ее присутствии. А так это лучшее из созданий ждет безвестность, в крайнем случае — смягченная последним местом. Как горько, как нелепо…

Мысли эти прервал чей-то голос. Обернувшись, лорд увидел молодого человека в бриджах для верховой езды.

— Вот, — сказал Хичем, — я смотрю, нельзя ли что-нибудь сделать. Такая беда…

— Спасибо, спасибо, мой дорогой, — растрогался лорд Эмсворт. — Да, дело плохо.

— Ничего не понимаю.

— И я тоже.

— Только что все было в порядке.

— Еще позавчера.

— Веселилась, что там — резвилась…

— Именно, именно!

— И вдруг, как говорится — гром среди ясного неба…

— Да-да. Полная загадка… Чего мы только не пробовали! Не ест…

— Не ест? Анджела больна?

— Нет, что вы. Я ее сейчас видел, все хорошо.

— Видели? Она ничего не говорила об этом ужасном деле?

— Нет. Она говорила про деньги.

— Ничего не понимаю!

— Гром среди ясного неба, — сказал лорд Эмсворт. — Я боюсь самого худшего. По Вольфу — Леману, здоровая свинья должна съесть в день хотя бы 57 800 калорий. Белков — четыре фунта пять унций, углеводов — двадцать пять…

— При чем тут Анджела?

— Ни при чем.

— Я хочу узнать, почему Анджела меня бросила!

Лорду Эмсворту показалось, что он об этом слышал.

А, да!

— Конечно, конечно, — сказал он. — Бросила, да? Помню, помню. Она решила выйти замуж. Тогда все понятно. А вот вы скажите, какого вы мнения о льняном жмыхе?

— Что вы имеете в виду?

— Льняной жмых. Такая еда для свиней.

— О, к черту свиней!

— Что?! — Лорд Эмсворт не очень доверял младшему поколению, но такого цинизма, такого беззакония он не предполагал. — Что вы сказали?

— К черту свиней. Вы все время о них говорите. Какое мне до них дело? Чтоб они треснули!

Глядя ему вслед, лорд Эмсворт испытывал и негодование, и облегчение. Негодование — понятно, а легче ему стало от того, что такой злодей не войдет в его семью. Молодец Анджела. Какой, однако, разум! Многих девушек ослепили бы блеск, титул, деньги — а она, с несвойственной возрасту прозорливостью, поняла все.

Приятные чувства, согревшие было душу, мгновенно вымерли, когда он увидел, что к нему идет сестра. При всей красоте леди Констанс, лицо ее порой как-то странно кривилось, и бедный брат с детства знал, что это не к добру.

— Кларенс, — сказала она, — с меня хватит. Езжай в Лондон двухчасовым поездом.

— Что? Куда?

— Повидайся с этим человеком и скажи, что, если они поженятся, Анджела не получит ни гроша. Я очень удивлюсь, если он тут же не сбежит.

Лорд Эмсворт задумчиво смотрел на круглый бок Императрицы. Его кроткое лицо тоже как-то искривилось.

— Почему ей за него не выйти? — спросил он.

— За Джеймса Белфорда?

— А что такого? Она его, кажется, любит.

— Ты идиот, Кларенс. Анджела выйдет за Хичема.

— Очень плохой человек! Свиней не понимает.

— Прекрати глупости. Ты едешь двухчасовым. Говоришь с Белфордом. Насчет ее денег. Ясно?

— Хорошо, хорошо, — сказал граф. — Хорошо, хорошо, хорошо.

Когда лорд Эмсворт сидел за столиком с Джеймсом Бартоломью Белфордом в самом лучшем обеденном зале своего клуба, ему было скорее плохо, чем хорошо. Казалось бы, хватит того, что ты оказался в Лондоне, когда такая погода, — но нет, еще губи двух людей, которые тебе очень нравятся.

Да, подумав как следует, лорд Эмсворт решил, что Белфорд всегда нравился ему. Вкусы у него здоровые, любит сельскую жизнь, никогда не сказал бы дурного слова про Императрицу. Пэру Англии пришло в голову, что деньги в этом мире достаются не тем, кому бы следовало. Почему какой-то свиноненавистник купается в золоте, а этот прекрасный молодой человек едва прозябает?

Мысли эти не только огорчали бедного графа, они его озадачивали. Он не любил страданий, а тут понял, что после соответствующих сообщений его молодой друг будет страдать.

Сперва он решил сообщать не сразу. Поедят, поболтают, а уж потом, на прощанье, он заметит между прочим, что Анджелины деньги — под замком.

Обрадовавшись такому решению, он начал болтать.

— Наши сады, — сказал он, — сейчас особенно красивы. Мой садовник, Макалистер, человек нелегкий, вьющихся роз он не понимает, но простые, обычные… тут он мастер. Розарий…

— Как хорошо я его помню! — сказал Джеймс Белфорд, легко вздохнув и положив себе еще брюссельской капусты. — Именно там мы назначали свидания. Летом, по утрам.

Лорд Эмсворт поморгал — нет, так нельзя! — но Эмсворты не сдаются.

— Какие цветы были в июне! — снова начал он. — Оба мы не щадили ни зеленой тли, ни цветочных вшей, и пожалуйста! Истинный рай. Дамасские розы, эрширские…

— Анджела, — сказал Джеймс Белфорд, — прекрасно их оттеняет. Цветы — не цветы, когда нет ее золотистых волос. Вот это рай.

— Да, конечно, — согласился лорд Эмсворт. — Несомненно. Я очень рад, что вам нравится мой розарий. Почва хорошая, гумус. Но этого мало! Тут мы с Макалистером согласны — мало и мало. Нужно ее удобрять. Если каждую осень не перевезти из конюшни побольше навоза и…

— Анджела говорит, — заметил Джеймс Белфорд, — что вы запретили нам пожениться.

Лорд Эмсворт подавился с горя цыпленком. Такой прямоте, жалобно думал он, молодые люди учатся в Америке. Милосердные околичности — удел высоких цивилизаций, а там, в степях и джунглях, раз-раз — и все…

— М-м-м, — сказал он, — конечно, конечно. Что-то такое было. Видите ли, мой дорогой, Констанс, это моя сестра, не очень…

— Ясно. Считает, что я — ничтожество.

— Ну, ну, ну! Что вы, что вы! Она говорит «бездельник», больше ничего.

— Поначалу, может быть. Но в Небраске, у фермера, который все время пьет яблочный джин, долго бездельником не будешь.

— Вы работали на ферме?

— Да.

— Там были свиньи? — изменившимся голосом спросил граф.

— Были.

Лорд Эмсворт вцепился в скатерть:

— Может быть, дорогой, вы дадите мне совет. Уже два дня моя Императрица ничего не ест. Выставка в пятницу, на той неделе. Я места себе не нахожу.

Джеймс Белфорд вдумчиво хмурился.

— Что говорит ваш свинарь? — осведомился он.

— Он два дня в тюрьме. Два дня!.. — впервые заметив совпадение, вскричал бедный граф. — Как вы думаете, это связано?

— Безусловно. Она по нему тоскует. Вернее, она тоскует, что никто ее не зовет к кормушке.

Лорд Эмсворт удивился. Он не знал, что свиньи настолько считаются со светскими условностями.

— Никто не зовет?

— У всех свинарей есть особый клич. На ферме этому сразу учишься. Свиньи чувствительны. Не позови их, они с голоду умрут. Позови как следует — и они пойдут за вами на край света.

— Господи!

— Поверьте, это так. Свиней кличут по-разному в каждом штате. Скажем, в Висконсине она отзывается на «рюх-рюх-рюх», в Иллинойсе — на «хрю-хрю-хрю», а в Айове предпочитает слова «сик-сик-сик». Перейдем к Миннесоте, и что же? Мы услышим «чух-чух-чух» или, если хотите, «чуш-чуш-чуш», а вот в Милуоки, где столько немцев, — «швайн-швайн-швайн». Ах, как много этих кличей, от массачусетского «хуру-хуру-хуру» до простого «свин-свин-свин», которым славится Огайо! Не будем говорить о вспомогательных средствах — в одних местах бьют топориком по консервной банке, в других трясут чемоданом, а в него кладут камешки. Один человек в Небраске звал свинью, ритмично ударяя о кровлю деревянной ногой.

— Быть не может!

— Тем не менее было. Но случилась беда — свиньи услышали дятла и полезли на дерево. Хозяин пришел, они лежат…

— Разве можно сейчас шутить! — горестно вскричал лорд Эмсворт.

— Я не шучу. Это факты. Спросите кого угодно.

Лорд Эмсворт приложил ко лбу дрожащую руку.

— Если кличей столько, — проговорил он, — мы никогда не узнаем…

— Постойте, — перебил Джеймс Белфорд. — Я не все сказал. Есть ключевое слово.

— Что?

— Слово. Мало кто его знает, но мне открыл тайну сам Фред Патуел, первый свинарь Восточных Штатов. Какой человек! У него срывались с мест свиные котлеты. Так вот, любит свинья иллинойское «хрю-хрю» или миннесотское «чух-чух», она мгновенно отзовется на одно чудотворное слово. Для свиней оно — как рукопожатие для масонов. Скажите «чух» в Иллинойсе или «хрю» в Миннесоте, и свинья обдаст вас холодом. Но в каждом штате, какие только есть, услышав: «Сви-и-оу-оу-эй!», она немедленно отзовется.

Лорду Эмсворту показалось, что он увидел спасательную лодку.

— Это ключевое слово?

— Да.

— Сви-и-и?…

— …оу-оу-эй!

— Сви-и-и-и-оу-оу-эй!

— Что вы! Сперва короткий слог, стаккато, — «сви», потом один долгий «и-и», взмывает вверх…

— Сви-и-и-и.

— Сви-и-и-и.

— Сви-и-и-и-и-и-и… — заливался злосчастный граф, и его пронзительный тенор обратил близсидящих консерваторов в изваяния страха и гнева.

— Теперь «оу-оу». Сильней!

— …оу-оу-о-у-у-у!

Именно в этом клубе нет и не было музыки, тем более — во время еды. Седоусые финансисты тревожно взглянули на лысых политиков, словно спрашивая, что же делать. Лысые политики, в свою очередь, посмотрели на финансистов, давая понять, что не знают.

— Сви-и-и-и-оу-оу… — пел лорд Эмсворт, пока не увидел часы. Стрелки показывали без двадцати два.

Он вскочил. Лучший поезд в Маркет-Бландинг отходил с Паддингтонского вокзала в два часа ноль-ноль минут. Следующий был в пять.

Думал он редко, но, если думал, тут же что-нибудь делал. Через минуту он поспешал по ковру к дверям.

Шепча колдовские слоги, он забрал в гардеробной шляпу и прыгнул в кеб. Шептал он и в поезде, шептал бы и на станции, если бы, как всегда, не заснул через десять минут.

Проснувшись, он (тоже как всегда) стал гадать, где он и, собственно, кто он такой. Память вскоре вернулась — но не вся. Титул, фамилию, имя он вспомнил; вспомнил и то, что едет домой из Лондона, — а вот ключевое слово, любезное всякой свинье, он забыл.

Леди Констанс Кибл выражала словами, а при дворецком Бидже — телепатией, что ее брат Кларенс вел себя в Лондоне как нельзя глупее.

Прежде всего незачем было угощать Белфорда; не сказать же точно и прямо, что у Анджелы денег нет и не будет еще четыре года, мог только слабоумный. Леди Констанс знала с детства, что у ее брата не больше разума, чем…

Тут появился Бидж, и она замолчала.

Такие разговоры неприятны чувствительным людям, и граф убежал, как только смог. Он пил портвейн в библиотеке, стараясь припомнить слово, которое унес у него коварный сон.

— Сви-и-и…

Да, именно так — но дальше? Как ни слаба была его память, он знал, что главное там. Это — лишь заставка, увертюра.

Допив свое вино, он встал. Летняя ночь звала его, как среброголосый свинарь зовет свинью. Чтобы подтолкнуть измученный разум, граф спустился вниз, взял из тайного места непристойную шляпу, которую могла бы сжечь сестра, и медленно вышел в сад.

Когда он растерянно бродил по той его части, которая прилегала к задней стене замка, перед ним, в слабом свете, замаячило что-то вроде духа луны. Так назвал бы это видение беспристрастный судья; но лорд Эмсворт беспристрастным не был. Победная поступь цивилизации одарила современных племянниц словарем и интонациями, которых не знали их бабушки. Лорд Эмсворт предпочел бы встретить бабушку Анджелы.

— Это ты? — нервно спросил он.

— Да.

— Я тебя не видел за обедом.

— Какие обеды! Я не могу есть.

— Точно то же самое с ней! — оживился лорд Эмсворт. — Белфорд сказал…

Тут оживилась и Анджела.

— Вы его видели? Что он говорил?

— Никак не могу вспомнить. Вроде бы «свинья», но…

— Нет, не о вас, потом. Он не собирается приехать?

— Вроде бы нет.

— Вы не слушали. У вас вообще такая привычка, дядя Кларенс. Просто сил нет! Вот за это вас и не любят. А про меня он не говорил?

— Да-да, кажется!

— Что же именно?

— Не помню.

В темноте что-то щелкнуло (то были зубы), потом раздался крик. Становилось ясно, что почтение, которое обычно испытывают к дяде, приближалось к нулю.

— Пожалуйста, не надо! — сказал лорд Эмсворт.

— Чего не надо?

— Таких… звуков.

— Какие хочу, такие делаю. Сами знаете, что вы мокрица.

— Кто?

— Мокрица, — холодно сказала она. — Это очень низкое существо. Не какой-нибудь приличный слизняк, вроде этих, садовых, а самое что ни на есть мерзкое…

— Ты бы лучше зашла в дом, — сказал лорд Эмсворт. — Тут прохладно.

— Не зайду. Я думаю о Джимми. А вы зачем вышли?

— Я тоже думаю. Императрица два дня не ест, а твой Белфорд сказал, что надо ее позвать. Мало того, он меня научил — но я никак не вспомню…

— Поразительно! И у вас хватило духу спрашивать Джимми про свиней, это после всего!

— Но я…

— Вот что: если вспомните и она поест, вам будет стыдно.

— Дорогая моя, — торжественно сказал граф, — если она поест, я не откажу ему ни в чем.

— Честное слово?

— Самое честное.

— Не испугаетесь тети Конни?

Лорд Эмсворт весь подобрался.

— Конечно, нет, — гордо сказал он. — Я всегда готов выслушать ее мнение, но есть слишком важные вещи. — Он помолчал. — Вроде бы «сви-и…»

Откуда-то послышалась музыка — кончив дневные труды, прислуга незаконно пользовалась хозяйским граммофоном. Лорду Эмсворту это мешало, он музыки не любил, а главное — слыша такие мелодии, вспоминал о своем младшем сыне Фредерике, который пел и в ванне, и так.

— Именно, «сви-и»…

— Кто-о-о… Кто-оу-оу-оу…

Лорд Эмсворт подскочил на месте.

— …кто сердце мое украл? — надрывался граммофон. — Кто-оу-оу-оу…

Покой летней ночи нарушила радостная трель:

— Сви-и-и-оу-оу!..

Открылось окно. Появилась крупная лысая голова. Солидный голос спросил:

— В чем дело?

— Бидж! — вскричал лорд Эмсворт. — Идите сюда!

— Сейчас, милорд.

Красоту ночи умножило явление дворецкого.

— Бидж, слушайте!

— Да, милорд?

— Сви-и-и-оу-оу… эй!

— Превосходно, милорд.

— А теперь вы.

— Я, милорд?

— Да. Так зовут свиней.

— Я не зову свиней, милорд.

— Зачем вам еще Бидж? — спросила Анджела.

— Если мы оба заучим, тогда не важно, забуду я или нет.

— И то правда! Ну-ка, Бидж! Вы не знаете, а речь идет о жизни и смерти. Молодец! Так, так, так…

Бидж как раз собирался сказать, что служит в замке восемнадцать лет, но в его обязанности не входят вопли при луне. Если бы не Анджела, он бы это и сказал.

Но он был рыцарь, мало того — он был ей когда-то вроде няни, изображая бегемота, и нежно ее любил. Что перед этим какие-то вопли?

— Хорошо, милорд, — глухо сказал он, бледнея в лунном свете. — Постараюсь. Если разрешите, милорд, нам бы надо пройти подальше от гостиной для прислуги. Если меня услышат, мне будет труднее вести дом.

— Какие же мы идиоты! — вдохновенно воскликнула Анджела. — У стойла, вот где надо кричать. У свинарника. Тут же увидим, действует или нет.

— Анджела, — сказал ее дядя, — ты очень умная девушка. Прямо не знаю, почему. У нас в роду этого нет.

Обиталище Императрицы казалось особенно уютным при луне; но под покровом красоты всегда обнаружится печаль. Ее олицетворяла длинная кормушка, полная желудей и сочного месива. Судя по всему, пост не кончился.

— Начали! — сказал граф.

Звуки, взмывшие в ночи, согнали с веток всех, кто там сидел. Звонче всего было чистое сопрано Анджелы, ему вторил дребезжащий тенор, а басовые ноты вели понизу, пугая птиц.

Когда звуки смолкли, в будуаре Императрицы заворочалось тяжелое тело. Вопросительно хрюкнув, благородная свинья отодвинула мешковину.

— Раз, два, три! — сказал лорд Эмсворт.

Мелодичный вопль снова огласил тьму. Императрица стояла недвижимо и глядела куда угодно, кроме кормушки, из которой давно должна бы есть. Удивление гордого графа сменилось горьким гневом.

— Так я и знал, — сказал он. — Твой Джимми надо мной посмеялся.

— Ничего подобного! — вскричала Анджела. — Правда, Бидж?

— Простите, мисс, я не знаю обстоятельств.

— А почему она не ест?

— Подождите! Она же вышла, да? Теперь думает. Давайте еще разок. Когда я крикну «Взяли!». Да, дядя Кларенс, не войте вы. Любая свинья испугается. Мягко, плавно, нежно… Взяли!

Когда умолкло эхо, раздался чей-то голос:

— У вас спевка?

— Джимми! — вскричала Анджела.

— Привет, Анджела. Привет, лорд Эмсворт. Привет, Бидж.

— Добрый вечер, сэр. Рад вас видеть.

— Спасибо. Приехал вот к отцу на несколько дней. Пятичасовым поездом.

Лорд Эмсворт безжалостно прервал пустые разговоры.

— Молодой человек, — сказал он, — что вы имели в виду? Свинья не ест.

— Значит, вы не так пели.

— Точно так, как вы. Мало того, со мной пели Бидж и Анджела.

— Послушаем.

Лорд Эмсворт прокашлялся.

— Сви-и-и-оу-оу…

Джеймс Белфорд покачал головой.

— Ничего общего, — сказал он. — Начните в миноре с верхнего «до»… Вот так.

— Господи! — сказал лорд Эмсворт. — Я не смогу.

— Джимми сможет, — сказала Анджела. — Теперь, когда мы помолвлены, он — член семьи. Может кричать хоть каждый день.

Джеймс Белфорд кивнул:

— Да, так лучше всего. Видимо, любителю этого не вытянуть. Практиковаться надо в прериях, заглушая всякие торнадо. Тут нужен мужской глубокий голос, и сильный, и звонкий. Вот такой.

Положив руки на перильца, Джеймс Белфорд раздулся прямо на глазах, как молодой шар. Скулы его напряглись, лоб наморщился, уши встали. И ночь огласила рулада:

— Сви-и-И-Оу-Оу-Оу-Оу-Оу-оу-оу-оу-Оу-Оу-эй!

Они смотрели на него в немом почтении. Звуки медленно затихали в долинах и холмах, сменяясь сочным, смачным, густым, прекрасным и хрюкающим звуком, словно тысяча бодрых обжор ест суп в иностранном ресторане. Лорд Эмсворт закричал от радости. Императрица ела.

© Перевод Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.

Сок одного апельсина

В дверь зала «Отдыха удильщика» влетела внезапная кошка, и вид у нее был такой, какой может быть лишь у кошки, только что получившей пинок могучей ногой. И тут же снаружи донеслись звуки, указывающие на гнев сильного мужчины: узнав голос Эрнста Биггса, всеми любимого хозяина гостиницы, мы в изумлении уставились друг на друга. Ибо Эрнст славился добротой характера. Самый, казалось, последний человек, кто мог бы поднять сапог на верного друга и грозу мышей.

Свет на тайну пролил всезнающий Ром С Молоком.

— Он на диете, — сообщил нам Ром С Молоком. — По причине подагры.

Мистер Муллинер вздохнул.

— Как жаль, — сказал он, — что соблюдение диеты, столь превосходное начинание с чисто физической точки зрения, так прискорбно воздействует на расположение духа. Перед диетой пасует любой, какими бы достоинствами он ни был полон.

— Вот именно, — сказал Ром С Молоком. — К примеру, мой полный дядя Генри…

— И тем не менее, — продолжал мистер Муллинер, — мне известны случаи, когда диета оборачивалась великим счастьем. Возьмите для примера случай с моим отдаленным свойственником Уилмотом Муллинером.

— Это тот Уилмот, про которого вы нам рассказывали на днях?

— Я рассказывал вам на днях про моего дальнего свойственника Уилмота?

— Про того, который был кивателем в Голливуде и обнаружил, что дитя-звезда корпорации Малыш Джонни Бингли на самом деле лилипут, и они, чтобы он молчал, сделали его администратором, и он женился на девушке по имени Мейбл Поттер.

— Да, это был Уилмот. Однако вы ошибаетесь, полагая, что он в заключение этой истории женился на Мейбл Поттер.

— Но вы же ясно сказали, что она упала в его объятия.

— Много девушек падает в объятия мужчины, — веско сказал мистер Муллинер, — только для того, чтобы попозже высвободиться из них.

Мы оставили Уилмота, как вы справедливо указали (продолжал мистер Муллинер), в наиудовлетворительнейшем положении, как в сердечном, так и в финансовом отношении. Единственное облачко, когда-либо омрачавшее его взаимоотношения с Мейбл Поттер, возникло из ее убеждения, что с мистером Шнелленхамером, главой корпорации, он держится слишком уж угодливо и почтительно. Ей претило, что он — киватель. Затем его произвели в администраторы, он помирился с любимой девушкой, и жалованье ему предстояло получать весьма приличное. А потому неудивительно, что он не сомневался в счастливом конце своей истории.

Новообретенное счастье, в частности, преисполнило моего дальнего свойственника Уилмота безграничным расположением и благожелательностью ко всему роду людскому. В студии только и говорили что о его солнечной улыбке, и она даже удостоилась двух строчек в колонке Лоуэллы Парсонс[15] в «Лос-Анджелес экзаминер». Любовь, насколько мне известно, весьма часто оказывает подобное воздействие на молодых людей. Уилмот расхаживал по студии, буквально изыскивая способы оказывать добрые услуги своим ближним. И когда в одно прекрасное утро мистер Шнелленхамер вызвал его к себе в кабинет, Уилмот воспылал надеждой, что магнат попросит его о каком-нибудь мел ком одолжении, — ведь, оказав его, он получил бы истинное удовольствие.

Лицо президента «Идеало-Зиззбаум» дышало мрачностью.

— Времена тяжелые, Муллинер, — сказал мистер Шнелленхамер.

— И все же, — бодро подхватил Уилмот, — мир еще полон радости, еще звенит счастливый детский смех, и льются песни дроздов.

— Дрозды пусть себе поют, — разрешил мистер Шнелленхамер, — но нам необходимо сократить расходы. Придется понизить заработную плату.

Уилмот встревожился. В этих словах он уловил болезненную меланхоличность.

— Даже не думайте понижать свою заработную плату, шеф, — сказал он настоятельно. — Вы стоите каждого ее цента. И подумайте вот о чем. Если вы понизите себе заработную плату, это вызовет тревогу. Люди сделают вывод, что дела идут плохо. Ваш долг перед обществом — быть настоящим мужчиной, скрепить сердце и, как бы вам это ни досаждало, клещом впиться в свои восемьсот тысяч долларов в год.

— Я думал о понижении не столько моей зарплаты, — сказал мистер Шнелленхамер, — сколько вашей, если вы меня понимаете.

— Ах, моей! — бодро воскликнул Уилмот. — Тогда другое дело. Совсем другое. Безусловно, прекрасная мысль. Если вы полагаете, что это улучшит ситуацию и поспособствует благополучию всех милых ребяток в студии «И-З», то, разумеется, урежьте мое жалованье. О какой сумме вы думаете?

— Ну, вы получаете полторы тысячи в неделю…

— Знаю, знаю. Непомерная сумма!

— Ну, я и подумал: может быть, семьсот пятьдесят начиная с этого дня?

— Цифра какая-то не такая, — сказал Уилмот с сомнением. — Не круглая, если вы улавливаете мою мысль. Я предлагаю пятьсот.

— Или четыреста.

— Пусть четыреста, если вам так удобнее.

— Очень хорошо, — сказал мистер Шнелленхамер. — Значит, остановимся на трехстах. Сумма более удобная, чем четыреста, — пояснил он. — Меньше бухгалтерской писанины.

— Ну конечно, — сказал Уилмот. — Конечно! Какой восхитительный день, не правда ли? По дороге сюда я думал, что еще никогда не видел, чтобы солнышко светило так ярко. Просто загораешься желанием бродить там и сям, творя добро направо и налево. Ну, я в восторге, шеф, если мог хоть чем-то облегчить ваши заботы. Это было истинным удовольствием.

С веселым «тру-ля-ля» он покинул кабинет и направился в столовую, где обещал угостить Мейбл Поттер обедом.

Она опоздала на несколько минут, и он предположил, что ее задержал мистер Шнелленхамер, чьей личной секретаршей она была, как вы, возможно, помните. Когда она появилась, он с огорчением увидел, что ее прелестное лицо темнее тучи, и как раз собрался сказать что-нибудь про дроздов, когда она заговорила сама:

— Что я такое услышала от мистера Шнелленхамера?

— Не понял, — сказал Уилмот.

— О том, что тебе урезают жалованье.

— Ах, это! Понимаю, понимаю. Видимо, он набросал условия нового контракта, чтобы ты доставила его в юридический отдел. Да, — сказал Уилмот, — нынче утром мистер Шнелленхамер послал за мной, и, войдя, я увидел, что бедняга совсем извелся от тревоги. В данный момент, видишь ли, мы имеем нехватку денежной массы повсюду в мире, на шею промышленности наброшена удавка, и все такое прочее. Он был крайне расстроен. Однако мы обсудили ситуацию и, к счастью, нашли выход. Я урезал свое жалованье. И обрадовал всех.

Лицо Мейбл стало каменным.

— Да неужели? — сказала она с горечью. — Ну так позволь сказать тебе, что меня ты не обрадовал. Я обманулась в тебе, Уилмот. Ты лишился моего уважения. Ты доказал мне, что ты все тот же бесхребетный червяк, который ползал перед мистером Шнелленхамером. Я думала, став администратором, ты обретешь душу администратора. И что же? В своем сердце ты остаешься кивателем. Мужчина, каким я прежде тебя считала — сильный, властный мужчина моей мечты, — при одном намеке, что его еженедельный конверт может отощать, порекомендовал бы мистеру Шнелленхамеру отправиться куда подальше. Как горько я в тебе обманулась! Думаю, нам лучше считать нашу помолвку расторгнутой.

Уилмот пошатнулся.

— Ты отвергаешь меня? — ахнул он.

— Да. Ты свободен заключать помолвки с кем угодно еще. Я никогда не выйду за трусливую душонку.

— Но, Мейбл…

— Нет. Мое решение бесповоротно. Конечно, — добавила она мягче, — если в будущем ты докажешь, что достоин моей любви, это изменит дело. Докажи мне, что ты мужчина среди мужчин, и тогда, может быть… Но до тех пор утверждается сценарий, который я набросала.

И, отвернув каменное лицо, она прошла мимо него в столовую.

Нетрудно вообразить, как подействовал на Уилмота Муллинера подобный удар. Ему и в голову не приходило, что Мейбл способна подобным образом истолковать то, что ему представлялось поступком, продиктованным чистейшим альтруизмом. Неужели он поступил неверно? Казалось бы, в том, чтобы помочь свету счастья вспыхнуть в глазах киномагната, ничего зазорного нет. Однако Мейбл придерживалась противоположного мнения и потому дала ему отставку. Жизнь, пришел Уилмот к выводу, очень сложная штука.

Минуту-другую он прикидывал, не вернуться ли ему к главе корпорации и не сказать ли ему, что он передумал. Но нет, об этом и речи быть не могло. Это было бы равносильно тому, чтобы вырвать изо рта ребенка уже сунутую туда шоколадку. Уилмот Муллинер пришел к выводу, что бессилен что-либо изменить. Такое случается. Он вошел в столовую и, сев за пустой столик в некотором отдалении от надменной красавицы, заказал гуляш по-венгерски, салат, по куску пирога двух разных сортов, мороженое, сыр и кофе, так как умел наслаждаться едой, а печаль вроде бы обострила его аппетит.

И так продолжалось все последующие дни. Он ел заметно больше обычного, так как прием пищи, казалось, смягчал боль в его сердце. К несчастью, такое ее смягчение ознаменовалось возникновением иной боли. В области желудка.

Тем, кто потерпел разочарование в любви, любой хороший доктор порекомендует есть поменьше. Нарушьте такой запрет, и финал будет столь же неизбежен, как развязка греческой трагедии. Ни одному человеку, каким бы замечательным ни был его желудочный сок, не дано безнаказанно вечно скорбеть от погибшей любви, одновременно ублажаясь пищей, богатой крахмалом. И вскоре стойкое несварение желудка понудило Уилмота чуть ли не впервые в жизни прибегнуть к помощи врача. А тот, к чьей помощи он прибег, оказался сторонником самых жестких мер.

— Поднявшись с постели, — сказал он Уилмоту, — примите сок апельсина. На обед — сок апельсина. И на ужин — сок… — он сделал паузу, перед тем как ошеломить своего слушателя, — апельсина. В остальном (хотя я не сторонник перекусываний между завтраком, обедом и ужином), полагаю, если вы ощутите слабость днем… или, возможно, ночью, не будет никакого вреда, если вы примите… да, не вижу никаких причин, почему бы вам не принять сока, ну, например, апельсина.

Уилмот ошалело уставился на него. Взглядом волка в русской степи, которого вместо положенного крестьянина ублажили черствым сухарем.

— Но… вы не пропустили чего-то?

— Прошу прощения?

— Как насчет бифштексов?

— Никаких бифштексов.

— Ну так свиных отбивных?

— Абсолютно никаких свиных отбивных.

— В таком случае получается… Поправьте меня, если я ошибся в своих вычислениях, но вы предлагаете, чтобы я питался исключительно апельсиновым соком.

— Соком одного апельсина, — поправил врач. — Совершенно верно. Взять один апельсин. Разрезать на две равные половины. Выжать выжималкой. Налить в стакан… или в чашку, — добавил он, поскольку не был придирчив в мелочах, — и выпить.

В подобном изложении процесс выглядел не страшным и даже, пожалуй, забавным, но Уилмот покинул приемную врача с поникшей головой. Он был молодым человеком, привыкшим относиться к приему пищи со всей серьезностью и поглощавшим все, что стояло на столе. А если добавки не оказывалось, завершавшим насыщение галетами с маслом. Перспектива, которую открыл перед ним врач, представилась ему до чрезвычайности безотрадной, и, думаю, он тут же отказался бы от этого плана, но именно тогда у него во внутренностях парочка диких кошек затеяла особо свирепую драку.

И кошки убедили его. Он зашел на ближайший рынок и велел отправить по его адресу ящик апельсинов. Затем приобрел соковыжималку и был готов начать новую жизнь.

Дня через четыре мистеру Шнелленхамеру, когда он совещался со своим собратом-магнатом Левицки (эти ревностные труженики, когда им было не с кем совещаться, совещались друг с другом), доложили, что его желает видеть мистер Юстисс Вандерли. Этот Вандерли, драматург школы Малого театра, был недавно доставлен в Голливуд в одной партии с еще одиннадцатью драматургами.

— Чего ему надо? — осведомился мистер Шнелленхамер.

— Возможно, у него претензии, — сказал мистер Левицки. — До чего мне надоели эти драматурги! Иногда до того хочется, чтобы вернулись добрые старые дни Великого Немого!

— И-эх! — ностальгически вздохнул мистер Шнелленхамер. — Ладно, впустите его.

Юстисс Вандерли был исполненным достоинства молодым человеком в черепаховых очках и с романтической прядью на лбу. Голос у него был пискливый и хнычущий.

— Мистер Шнелленхамер, — сказал он, — я желаю узнать, какими правами обладаю в этой студии?

— Послушайте… — воинственно начал магнат.

Юстисс Вандерли выставил перед собой изящную ладонь.

— Я говорю не об отношении ко мне как к художнику и мастеру в своей области. Об этом я уже высказывался. Хотя у меня есть некоторая репутация как творца драматических произведений, я уже перестал жаловаться, что мои лучшие сцены бракуются, как не годящиеся для экрана. Не оспариваю я и права режиссера объявлять — со всей ошибочностью, — будто афористичнейшие мои реплики, если воспользоваться его арго, «попахивают». Все это я приемлю как капризы голливудской жизни. Однако всему есть предел, и узнать от вас, мистер Шнелленхамер, я хотел бы вот что: должен ли я терпеть удары по голове зачерствелыми булочками?

— Кто ударил вас по голове зачерствелыми булочками?

— Один из ваших администраторов. По фамилии Муллинер. Инцидент, о котором я говорю, имел место сегодня в обеденный час в столовой. Я пригласил друга разделить со мной трапезу, и, так как он, казалось, никак не мог точно решить, какое именно угощение хотел бы вкусить, я начал читать ему вслух названия блюд в меню. И только я приготовился перейти от жареной свинины с вареным картофелем и капустой к бараньему рагу «Джоан Кларксон», как ощутил сильнейший удар по голове. Обернувшись, я узрел этого Муллинера с разломавшейся булочкой в руке. Лицо его наводило на мысль о душе, мучимой адским пламенем. Когда я осведомился, чем обязан такому нападению, он только буркнул что-то вроде, насколько я разобрал, «ты и твоя жареная свинина!» и продолжал прихлебывать апельсиновый сок — свой излюбленный напиток, насколько я могу судить, так как и прежде видел его в столовой, и всегда со стаканом апельсинового сока в руке. Впрочем, это к делу не относится. Вопрос же, который я хочу задать, таков: как долго это будет продолжаться? Должен ли я при каждом визите в это место насыщения подвергаться свирепой расправе с помощью зачерствелой булочки, или вы готовы прибегнуть к своему авторитету и воспрепятствовать повторению этого инцидента?

Мистер Шнелленхамер немного поерзал.

— Я займусь этим.

— Если вы хотите пощупать шишку или новообразование…

— Нет-нет, идите! Я сейчас совещаюсь с мистером Левицки.

Драматург удалился, а мистер Шнелленхамер задумчиво насупил брови.

— С этим Муллинером надо что-то делать, — сказал он. — Мне не нравится его поведение. Вы обратили на него внимание во время вчерашнего совещания?

— Нет, специально не обращал. А что?

— Слушайте, — сказал Шнелленхамер, — я не заметил в нем готовности к беззаветному служению и сотрудничеству. Всякий раз, когда я предлагал что-нибудь, он как-то странно дергал уголком рта. Выкручивал вверх, прямо-таки… ну, как это слово? Еще на «с» начинается.

— Скептично?

— Да нет! Серпично только пшеницу жнут. А-а! Вспомнил! Сардиночно. Всякий раз, когда я на него смотрел, он выглядел сардиночно.

Мистер Левицки исчерпал свою эрудицию.

— Вы хотите сказать, как сардинка?

— Да нет, не как сардинка. А холодно так и с презрительной усмешкой, ну прямо как Глютц из «Медуллы Облонгаты»[16], когда вчера на гольфовом поле он спросил меня, сколько я лунок прошел, а я сказал — одну.

— Может, у него в носу чесалось?

— Я своим служащим плачу не за то, чтобы у них чесалось в носах в рабочее время. Если им так уж нужно, чтобы у них в носах чесалось, так пусть чешется в неоплачиваемое время. Да и навряд ли. Не то он бы его почесал. Нет, сдается мне, что этот Муллинер много о себе возомнил и вот-вот поднимет бунт. У нас днем еще одно совещание по сценариям. Последите за ним и сами увидите. Вид такой зубастый и зловещий, прямо из гангстерского фильма.

— Понимаю. Сардиночный.

— Во-во! — сказал мистер Шнелленхамер. — И если это будет продолжаться, я знаю, что сделаю. В корпорации нет места для типов, которые сидят, кривят губы и выглядят сардиночно.

— Или пришибают драматургов черствыми булочками.

— Нет, не перегибайте палку, — сказал мистер Шнелленхамер. — Пришибать драматургов черствыми булочками — это в самый раз.

Тем временем, не подозревая, какая опасность угрожает его хлебу насущному, а точнее, его апельсиновому соку, Уилмот Муллинер сидел в углу столовой, угрюмо пялясь на стакан, содержавший его обед. Он впал в задумчивость и перебирал в памяти героев истории, которыми особенно восхищался: Чингисхан, Джек-потрошитель, Аттила — вождь гуннов…

Вот это был типус, что надо, мыслил он. Аттила этот. Имел привычку шастать по миру, выдирать у людей глазные яблоки и укладывать их аккуратными пирамидками. Самое оно, думал Уилмот, чтобы скоротать томительно тянущийся день. Он пожалел, что Аттила нас покинул. Такой человек был бы отличным другом.

Полагаю, зловещий смысл сцены, только что мною описанной, вам ясен: всего четыре дня диеты преобразили моего дальнего свойственника Уилмота из практического воплощения доброты и света в озлобленного мизантропа.

Порой мне кажется (сказал мистер Муллинер, задумчиво отхлебнув горячего виски с лимоном), что именно фанатическим увлечением диетами можно объяснить все беды, терзающие нынешний мир. Разумеется, ответственность в основном лежит на женщинах. Они прибегают к этим способам обретения стройности, их солнечные натуры меняются, и они изливают накапливающийся яд на своих близких мужского пола. А те, выглядывая, на ком бы отвести душу, избирают для этого мужское население соседней страны, которое, в свою очередь, высматривает, с кем бы подраться, потому что тамошние жены тоже сидят на диете, и не успеешь сосчитать до трех, как разражается война со всеми сопутствующими ей ужасами.

Именно это произошло с Китаем и Японией. Именно это кроется за всеми неприятностями с Польским коридором. А поглядите на Индию? Отчего Индия охвачена волнениями? А оттого, что ее обитатели питаются горсточкой риса от случая к случаю. В тот день, когда Махатма Ганди усядется за добрый кус сочного бифштекса да заест его пудингом с вареньем и стилтонским сыром напоследок, вы увидите конец всей этой чепухи с гражданским неповиновением.

А до тех пор нас ждут Беды, Беспорядки… одним словом — Хаос.

Впрочем, все это слишком глубокие проблемы. Вернемся к моему дальнему свойственнику Уилмоту.

В краткой речи, которую произнес врач, прописывая диету, он, как было у него в обыкновении, подробно остановился на духовном подъеме, обычном следствии диеты на апельсиновом соке. Сок одного апельсина, подчеркнул он, не только богат важнейшими витаминами, но также обладает мистическими свойствами, которые укрепляют и расширяют душу. И набросанный им портрет души, растопыривающей локти и выпячивающей грудь, в тот момент заметно смягчил муки, которые испытал Уилмот, выслушав свой приговор.

В конце-то концов, подумал молодой человек, переносить физические страдания изголодавшегося удава тяжко, зато приятно предвкушать свое преображение в современного Франциска Ассизского.

И вот теперь, как мы видели, произошло прямо обратное. Теперь, когда его обязали переделать себя в простой чан или бочонок под апельсиновый сок, Уилмот Муллинер начал поглядывать на своих ближних с омерзением. Его обаятельная улыбка сменилась кривой усмешкой. Ну, а его глаза, недавно такие добрые, пришлись бы в самый раз акуле-людоеду.

Приближение официантки, исполненной намерения убрать со столика его стакан, и открытие, что он сидит один в опустевшей столовой, напомнили Уилмоту о неумолимом беге времени. В два часа он должен был принять участие в совещании по сценариям в кабинете мистера Шнелленхамера — том самом, о котором этот последний упомянул в беседе с мистером Левицки. Уилмот поглядел на часы и увидел, что час настал.

Настроен он был угрюмо-мятежно. О мистере Шнелленхамере он вспомнил с отвращением. В нем крепло убеждение, что он, Уилмот Муллинер, будет знать, что делать, если мистер Шнелленхамер вздумает командовать.

При подобных обстоятельствах тот факт, что мистер Шнелленхамер, не успев до этих пор перекусить из-за многочисленных телефонных звонков, распорядился, чтобы перед ним на стол поставили тарелку с бутербродами, обретает значительную драматичность. Сценарист, которому стала бы известна подноготная происходящего, несомненно, нарек бы эти бутерброды Бутербродами Судьбы.

Мерзопакостную тарелку Уилмот заметил не сразу. В первые минуты его сознание воспринимало только привычное течение совещания по сценариям. Мистер Шнелленхамер критиковал эпизод сценария, стоявшего на повестке дня.

— Этот парень, как я себе представляю, — говорил он, имея в виду героя фильма, — попал в переплет. Увидел, как его жена целует какого-то типа, и, не зная, что на самом-то деле он ее брат, уехал в Африку охотиться на крупную дичь, и вот, значит, этот лев его завалил и примеривается сжевать его физию. Он смотрит в жуткие глаза зверя и понимает, что конец близок. Так вот, Левицки, по-моему, вы ошибаетесь, считая, что тут надо вмонтировать эпизод в кабаре.

— Видение! — объяснил мистер Левицки.

— Видения — это хорошо. В нашем деле, думается, нет человека, который бы так уважал видения, как я. Но всему свое место. А тут самое место появиться морской пехоте Соединенных Штатов Америки. Я прав?

Он сделал паузу и обвел глазами присутствующих, будто хозяйка на званом обеде своих гостей.

Дакалки дакнули. Головы кивателей закачались, как тополя на ветру.

— Само собой, — сказал мистер Шнелленхамер. — Мисс Поттер занесите в протокол.

И с ублаготворенным видом он впился в бутерброд.

Следует учесть, что глава кинокорпорации «Идеало-Зиззбаум» не принадлежал к тем людям, которые способны поглощать бутерброды отвлеченно и, так сказать, втихомолку. Он ел бутерброд откровенно, ничего не утаивая. Для всех глаз и для всех ушей он неопровержимо был человеком, едящим бутерброд. Причем с виртуозностью, со смаком, не оставлявшим места игре в прятки. Его бутерброд колыхался перед ним, будто знамя.

На Уилмота Муллинера это подействовало, как удар грома. Я упомянул, что до этой секунды он не знал, что среди присутствующих имеются бутерброды, и нежданное внезапное чавканье с похрустыванием пронзило его, словно нож.

Поэты с чувством описывали многие значимые, властные звуки… шелест ветра в ветвях, рев валов, разбивающихся о дикий скалистый берег, воркование горлиц на ветвях извечных вязов, а также трели соловья.

Но ничто, ничто не тронет душу так глубоко, как равномерное чавканье бутербродом с говядиной, если чавканью этому внимает человек, четыре дня просуществовавший на соке одного апельсина.

Что до Уилмота Муллинера, то указанное чавканье словно нажало на кнопку и высвободило крывшиеся в нем самые черные силы. В его глазах вспыхнул тигриный блеск, и он выпрямился на стуле, словно проглотив кочергу.

В следующее мгновение присутствующие с изумлением увидели, как он с искаженным лицом взметнулся в воздух.

— Прекратите!

Мистер Шнелленхамер вздрогнул. Челюсть у него отвисла, бутерброд шмякнулся об пол. Он перехватил взгляд мистера Левицки. И челюсть мистера Левицки тоже отвисла.

— Прекратите, кому говорю! — гремел Уилмот. — Немедленно прекратите пожирать бутерброды!

Он умолк, задохнувшись от возбуждения. Мистер Шнелленхамер воздвигся над столом, указуя грозным перстом. Мертвая тишина окутала комнату.

Но тут же эту тишину прорезал пронзительный, резкий, завывающий вопль сирены. И магнат окаменел, слова «вы уволены!» застыли у него на устах. Он знал, что означает этот вопль.

Одна из причин, по которым съемки кинофильмов занесены в список опасных профессий, заключается в том, что для съемок этих непременно требуется темпераментная кинозвезда женского пола. Такая звезда пользуется спросом у публики, а Спрос Публики — это закон. В результате в любой студии имеется по меньшей мере одна одаренная артистка, упоминание имени которой заставляет самых крепких духом трепетать наподобие осинок. В «Идеало-Зиззбаум» это положение занимала Гортензия Бэроуш, Императрица Бешеной Страсти.

Темперамент — обоюдоострая штука. Он обеспечивает прибыль, но, с другой стороны, чреват неистовыми взрывами его носительницы, подобными тем, какими славятся аборигены Малайского полуострова. Каждая картина с участием Гортензии Бэроуш приносила чистый доход в пять миллионов, однако во время съемок этих картин она при малейшей неуступке ее очередному капризу была склонна впадать в амок, не щадя ни возраста, ни пола.

А потому была выработана процедура, довольно схожая с предупреждением о воздушном налете в дни войны. При первом же признаке, что терпение мисс Бэроуш иссякает, включалась сирена, рекомендовавшая всем, кто находился в студии, немедленно проследовать в укрытие. Позднее горнист, протрубив «отбой!», оповещал находившихся в опасной зоне, что звезда расцеловала режиссера и вернулась на съемочную площадку.

Вот эта-то сирена и прервала описанную мной драматичную сцену. На протяжении двух-трех минут после того, как сирена отзвучала, могло помститься, что великолепная дисциплина, гордость «Идеало-Зиззбаум», восторжествовала в очередной раз. Несколько глаз закатились, там и сям раздалось приглушенное аханье, но никто не шелохнулся. Затем снаружи послышался топот бегущих ног, дверь распахнулась, и на пороге возник белый как мел помощник режиссера с располосованным до крови лицом.

— Спасайтесь! — закричал он.

Присутствующие тревожно зашевелились.

— Она движется сюда!

И вновь то же тревожное шевеление. Мистер Шнелленхамер резко постучал по столу:

— Джентльмены! Или вы боитесь безоружной женщины?

Помощник режиссера кашлянул.

— Не совсем безоружной, — поправил он. — У нее меч.

— Меч?

— Она заимствовала его у римского легионера из массовки в «Привет тебе, Цезарь!». Он как будто ей для чего-то понадобился. Прощайте все! — докончил помощник режиссера.

Вспыхнула паника. Первым в бегство обратился юный киватель. В его оправдание следует упомянуть, что в тот раз, когда мисс Бэроуш расстроилась из-за «Пылающих сердец», ему в мякоть ноги вонзилась шляпная булавка. Пренебрегши всеми правилами этикета о порядке старшинства, он безмолвно улетучился в окно. За ним последовали остальные присутствующие, и во мгновение ока комната опустела, если не считать Уилмота, погруженного в задумчивость со скрещенными на груди руками, Мейбл Поттер, скорчившуюся на канцелярском шкафу, и лично мистера Шнелленхамера, которому дородство воспрепятствовало воспользоваться окном, а потому он заполз в оказавшийся поблизости стенной шкаф и тихонько притворил за собой дверцу.

Только что разыгравшаяся сцена практически ускользнула от внимания Уилмота Муллинера. Он был всецело поглощен голодом, который грыз его внутренности, и тем странным отвращением к роду людскому, которое все больше овладевало им последнее время. Он неподвижно стоял там, где стоял, будто в каком-то мистическом трансе.

Вывело его из указанного транса появление женщины с гримом на лице и римским мечом в руке.

— А-а-а-а-а-а! — прокричала она.

Уилмот не проявил к ней ни малейшего интереса. Он только слегка поднял брови, раздвинул губы в зверином оскале и вернулся к своим медитациям.

Гортензия Бэроуш не привыкла к подобному отношению. На мгновение она заколебалась, затем подняла меч и мощным ударом разрубила красивую чернильницу, которую преподнесли мистеру Шнелленхамеру немногочисленные поклонники и доброжелатели по случаю основания «Идеало-Зиззбаум».

— А-а-а-а-а-а! — закричала она снова.

Уилмот устал от дурацких выходок. Подобно всем Муллинерам, он до самого последнего времени относился к Женщине с благоговейным почитанием и неизменной учтивостью. Но после четырех дней поглощения апельсинового сока? Да будь он проклят, если потерпит, чтобы всякие бабенки бесчинствовали в его присутствии. Значительная часть чернил впиталась в его брюки, и, побелев от ярости, он встал перед Гортензией Бэроуш.

— Что это такое? — властно осведомился он. — Что на вас нашло? Немедленно прекратите и отдайте этот меч мне.

Темпераментная звезда испустила еще одно «а-а-а-а-а-а!», но вполсилы. Недавний задор куда-то исчез. Она позволила вырвать меч из своих рук. Ее глаза встретились с глазами Уилмота. И внезапно, пока она глядела в эти стальные очи, пламя угасло в ней, и осталась всего лишь слабая женщина лицом к лицу с человеком, явно и подлинно пещерным. На миг ей почудилось, что она видит в этих глазах само Зло. Словно перед ней был Дьявол Во Плоти, готовый схватить секиру и четвертовать всех и каждого.

В сущности, и поведение, и облик Уилмота были абсолютно нормальными для того, кто каждое утро на протяжении четырех дней брал апельсин, разрезал его на две равные половины, выжимал их в соковыжималке, наливал сок в стакан или в чашку и выпивал его; того, кто прихлебывал сок апельсина среди бурно обедающих, которые не отказывали себе ни в жареном мясе, ни в пюре, и кто, вернувшись в свою скромную квартирку в вечернюю пору, вновь брался за добрую старую соковыжималку. Однако Гортензия Бэроуш трепетала, глядя на него. Ее дух был сломлен.

— Еще чернилами брызгается, — ворчал Уилмот, промокая брюки пресс-папье. — Забавы идиоток, вот как я это называю!

— Не надо сердиться.

— Сердиться! — загремел Уилмот и гневно указал на свои нижние конечности. — Лучшие брюки за десять долларов во всем Голливуде!

— Ну, мне очень жаль.

— Еще бы не жаль! Зачем вы это сделали?

— Не знаю. Все вдруг почернело.

— Как мои брюки.

— Мне ваших брюк очень жаль. — Она горестно шмыгнула носом. — Но вы не были бы таким безжалостным, если бы знали, каково это!

— Что — каково?

— Соблюдать диету. Пятнадцать дней ничего, кроме апельсинового сока.

Эти слова произвели на Уилмота Муллинера несказанное воздействие. Его враждебность исчезла во мгновение ока. Он вздрогнул. Лед в его глазах растопился, и теперь он смотрел на нее с нежным сочувствием, сдобренным угрызениями совести, корившей его за то, что он так сурово обошелся с сестрой по несчастью.

— Неужели вы на диете?

— Да.

Уилмот был растроган до глубины души. Он словно бы вновь преобразился в прежнего доброго, ласкового Уилмота, всеобщего любимца.

— Бедняжечка вы моя! Неудивительно, что вы крушите чернильницы направо и налево. Пятнадцать дней! Подумать только!

— И я расстроилась из-за картины.

— Какой картины?

— Моей новой картины. Мне не нравится сценарий.

— От души сочувствую.

— Он противоречит жизни!

— Какая мерзость! Расскажите мне все-все. Расскажите Уилмоту обо всем.

— Значит, так. Я умираю от голода на чердаке, и они требуют, чтобы я из последних сил написала письмо мужу о том, что я его прощаю и люблю по-прежнему. То есть я прошла очищение голодом. А я утверждаю, что это чушь!

— Чушь? — вскричал Уилмот. — Вы абсолютно правы, это полнейшая чушь! Ничего глупее я в жизни не слышал! Сердце голодающей женщины не смягчится. Очищение голодом… очищение голодом! Это надо же! Женщина в такой ситуации возьмется за перо и напишет мужу, только если ей удастся придумать что-нибудь достаточно мерзкое, на что стоит потратить последние силы.

— Именно так я и считаю.

— И вообще только безмозглая курица в такие минуты вспомнит про мужа. Она будет думать о жареной свинине…

— …и бифштексах…

— …и курице под белым соусом…

— …и почках sautйs[17]…

— …и баранине под красным соусом…

— …и оладьях…

— …и слоеных пирожных…

— …и пироге с персиками, и пироге с миндальной начинкой, и пироге с кремовой прослойкой, и пироге с яблоками, — перечислил Уилмот. — Словом, обо всем, кроме сока одного апельсина. Скажите мне, кто одобрил этот сценарий, чистейшее издевательство над человеческой психологией?

— Мистер Шнелленхамер. Я как раз шла поговорить с ним об этом.

— Я скажу мистеру Шнелленхамеру пару теплых слов. Мы быстренько приведем этот сценарий в божеский вид. Но почему вам приспичило сесть на диету?

— Вовсе не приспичило. Но у меня в контракте есть пункт о весе, в котором указано, что я не должна весить больше ста восьми фунтов. На нем настоял мистер Шнелленхамер.

— Опять Шнелленхамер, э? Пора им заняться.

Он шагнул к стенному шкафу, распахнул дверцу, и оттуда на четвереньках выполз магнат. Уилмот грозно направил его к письменному столу:

— Берите лист бумаги и перо, Шнелленхамер, и пишите новый контракт для этой дамы, опустив пункт, касающийся веса.

— Но, послушайте…

— Ваш меч, сударыня, если не ошибаюсь? — спросил Уилмот, протягивая римское оружие рукоятью вперед.

— Ладно, — торопливо сказал мистер Шнелленхамер. — Ладно, ладно, ладно.

— И раз уж вы взялись за перо, — сказал Уилмот, — напишите один и для меня. Я хочу получать жалованье в прежнем объеме.

— В каком именно? — спросила Гортензия Бэроуш.

— Полторы тысячи.

— Я предлагаю вам вдвое больше. Я много лет искала такого агента, как вы. Такого твердого. Такого решительного. Такого смелого. Такого сильного. Вы — агент моей мечты!

Блуждавший по комнате взгляд Уилмота привлекло движение на канцелярском шкафу. Он поглядел туда, и его глаза встретились с глазами мисс Поттер. Они взывали к нему с обожанием, и в них сияло нечто, в чем он без малейшего труда распознал свет любви. Он обернулся к Гортезии Бэроуш:

— Да, кстати! Мисс Поттер, моя невеста.

— Здравствуйте, — сказала Гортензия Бэроуш.

— Рада познакомиться с вами, — сказала Мейбл.

— Но зачем вы туда залезли? — спросила мисс Бэроуш в изумлении.

— Да так просто, — ответила Мейбл.

Уилмот, как и подобает киноагенту, был воплощением энергии и деловитости.

— Мисс Бэроуш хочет заключить со мной контракт, назначая меня своим агентом. Записывайте, мисс Поттер.

— Слушаю, сэр, — сказала Мейбл.

За письменным столом мистер Шнелленхамер на мгновение оторвал перо от бумаги. Он пытался вспомнить, пишется ли нужное ему слово «пунт» или «пунк».

© Перевод. И.Г. Гурова, наследники, 2011.

Хлопоты лорда Эмсворта

Штаб-квартира прислуги в Бландингском замке, обитель домоправительницы, была в обычное время приятной, даже веселой. Туда весь день глядело солнце, а обои выбрал когда-то человек, полагавший, что девяносто семь розовых птиц на девяноста семи голубых кустах бодрят и освежают. Однако с появлением дворецкого в комнате похолодало, а хозяйка ее, отложив вязанье, тревожно взглянула на пришельца.

— Что случилось, мистер Бидж? — спросила она. Дворецкий хмуро посмотрел в окно. Он тяжело дышал, как дышит тот, кто страдает от избытка чувств и от аденоидов. Солнечный луч, скользивший по ковру, поймал его угрюмый взгляд и смутился.

— Я принял решение, миссис Твемлоу, — ответил дворецкий.

— Какое?

— С той самой поры, как он ее растит, я вижу на стене письмена. Все. Как только он вернется, ухожу. Восемнадцать лет служил я этому дому, начал с младшего лакея, достиг высот, но больше я не могу.

— Неужто из-за бороды?

— Именно. Не только я, вся округа… Вы знаете, что в прошлое воскресенье, на школьном празднике, кто-то крикнул: «Козел!»?

— Не может быть!

— Может, миссис Твемлоу. Чего еще ждать? Ах, то ли еще будет! Из-за этой бороды от нас отходят лучшие люди графства. Сэр Грегори искоса глядел на нее, когда обедал у нас в пятницу.

— Борода не очень красивая… — признала домоправительница.

— Именно. Я обязан открыть ему глаза. Пока я здесь служу, это невозможно. Что ж, попрошу увольнения. Тогда я свободен. Это не тосты под той крышкой, миссис Твемлоу?

— Да, мистер Бидж, тосты. Попробуйте! Может, развеселитесь.

— Развеселюсь! — с горьким смехом воскликнул дворецкий.

К счастью, в эти минуты лорд Эмсворт сидел у себя, в Клубе старых консерваторов, и не подозревал о нависшей над ним беде. Но ему и так было о чем подумать.

В последние дни все не ладилось. Макалистер, старший садовник, сообщил о нашествии зеленой тли. Глубоко почитаемая корова, готовившаяся к выставке, съела что-то, неведомое медикам. Более того — пришла телеграмма от младшего сына, который приплыл в Англию и почему-то хотел видеть отца.

Об этом и думал злосчастный граф, рассеянно глядя на консерваторов. Нет, почему возвращается Фредди? Что ему делать в Англии? Восемь месяцев назад он женился на Ниагаре Доналдсон, которая живет в Америке, — значит, должен быть в Америке, а он в Лондоне, да еще, судя по телеграмме, чем-то встревожен.

Лорд Эмсворт задумчиво погладил подбородок — все же так легче мыслить — и удивился нежданному препятствию. Сосредоточив на этой загадке весь свой разум, он понял, что там — борода; и расстроился. Что ж это такое, в конце концов, какие-то водоросли! В общем, он еще больше рассердился на Фредди, хотя и совершенно зря.

В этот самый миг он увидел, что беспутный сын идет через комнату к нему.

— Привет! — сказал Фредди.

— В чем дело, Фредерик? — спросил граф. Они помолчали. Фредди вспомнил об их последней встрече, когда сам он женился на девушке, которую многострадальный лорд видел только в телескоп, а этот лорд, его отец, думал о неприятных словах, которые прочитал в телеграмме: «затруднительном положении». Пятнадцать лет кряду он выручал сына из таких положений, казалось бы — отдал в хорошие руки, и вот опять!

— Садись, — печально сказал он.

— Мерси, — сказал Фредди. — Давно оброс?

— Что?

— Ну, бородой. Прямо не узнаешь!

Лорд Эмсворт снова дернулся от горя.

— При чем тут борода?!

— Хорошо, не буду, — согласился Фредди. — Спасибо, что приехал.

— Я приехал, — сказал граф, — потому что ты в этом… в положении.

— Вот он, британец! — одобрил Фредди.

— Понять не могу, — продолжал граф, — какие такие положения! Надеюсь, дело не в деньгах?

— Что ты! Если бы в деньгах, я бы не к тебе обратился. Папаша Доналдсон — молодец! А меня как любит! Ест из рук.

— Да? — удивился все тот же граф. — Я видел мистера Доналдсона всего один раз, но он мне показался умным.

— То-то и оно. Очень меня любит. Нет, тут не деньги. Агги, понимаешь… моя жена…

— Что же с ней?

— Она меня бросила.

— Бросила!

— Раз и навсегда. Оставила записку. Сейчас она в «Савое», но меня не пускает. Живу на Кинг-стрит, если это жизнь.

Лорд Эмсворт глубоко вздохнул, поражаясь тому, как молодой человек, даже такой привычный, умеет запутать свои дела. Случилось чудо, он сумел провести дочь миллионера — и что же? Он ее упускает. Много лет назад, в ранней молодости, романтический Кларенс жалел, что у старого рода Эмсвортов нет фамильного проклятия. Подозревал ли он, что сам его породит?

— Виноват, конечно, ты? — ровным голосом спросил он.

— В определенном смысле, да. Но…

— Что именно случилось?

— Как тебе сказать… Ты знаешь, я всегда любил кино. Ходил на все фильмы. Хорошо. Лежу я ночью — и вдруг думаю: почему бы мне не написать сценарий? Пришла, понимаешь, мысль. И какой сюжет! Один бедный человек попал под машину, ему нужна операция. Просят задаток, пятьсот долларов, а у него их нету. Тогда его жена идет к миллионеру…

— Что, — спросил лорд Эмсворт, — это за чушь?

— Чушь? — не поверил Фредди. — Это мой сценарий.

— Я не хочу его слушать, — сказал граф. — Я хочу узнать, если можно, в двух словах, почему ты поссорился с женой.

— А я и рассказываю. Все началось со сценария. Когда я его написал, я захотел его продать, а тут как раз приехала Полина Птит, и один приятель нас познакомил.

— Кто такая Полина Птит?

— Ну, знаешь! — Фредди опять себе не поверил. — Нет, не может быть! Это же звезда! Ты видел «Рабов страсти»?

— Не видел.

— И «Шелковых цепей»?

— И цепей.

— И «Багровую любовь»? Ну, хоть «Золотые узы»? «Соблазн»? Да что же это такое!

— Что случилось с этой женщиной?

— Значит, нас познакомили, и я стал ее охмурять. Понимаешь, если ей понравиться, все пойдет как по маслу. Приходилось с ней видеться, сам понимаешь, и Джейн Йорк застукала нас в таком ресторанчике.

— Господи!

— Ничего страшного, все прилично. Деловая встреча. Плохо то, что я ничего не говорил Агги. Хотел сделать сюрприз. Купят сценарий, приду к ней, и она увидит, что я не такой уж дурак.

— Если женщина способна поверить…

— А что уж совсем плохо, я сказал, что еду по делу в Чикаго. Ну, в общем, сейчас она в «Савое»…

— Кто такая Джейн Йорк?

— Стерва, причем из самых вредных. Иевуссеянка и амалекитянка. Если б не она, я бы все уладил. Понимаешь, она хотела, чтобы Агги вышла за ее брата. Я думаю, она заманивает Агги в Париж, чтобы они опять встретились. В общем, надо что-то делать. Надеюсь на тебя.

— На меня? А что я могу?

— Поговори с ней, похлопочи! В фильмах хлопочут. Сколько раз я видел, как седой отец…

— Чушь и чепуха! — обиделся лорд Эмсворт, которому, как многим пожилым людям, казалось, что он совсем молодой. — Сам виноват, сам и тушись.

— Пардон?

— Ну, крутись в собственном соку! В общем, я помогать не буду.

— Не будешь?

— Нет.

— То есть будешь?

— То есть не буду.

— Хлопотать? — спросил на всякий случай дотошный Фредди.

— Вмешиваться в это грязное дело.

— И звонить ей не будешь?

— Нет.

— Ну, что это ты! Номер шестьдесят семь. Всего два пенса.

— Нет!

Фредди печально встал с кресла.

— Что ж, — сказал он, — очень хорошо. Жизни моей конец. Если Агги уедет в Париж и получит развод, удалюсь в какую-нибудь тишь, протяну года два-три… До свиданья.

— До свиданья, Фредерик.

— Тюху-тюху… — промолвил Фредди.

Обычно лорд Эмсворт засыпал рано и спал крепко. Как и Наполеон Бонапарт, он умел погрузиться в сон, едва коснувшись головой подушки. Однако в эту ночь, под гнетом забот, он тщетно искал забвения. Под утро он сел в постели, весь дрожа. Его посетила ужасная мысль.

Фредди упомянул о какой-то тиши. Возможно — но что, если это Бландингский замок? Одно предположение вогнало графа в дрожь, ибо он считал, что сын его опасней для доброй сельской жизни, чем глисты у лошадей, зеленая тля и даже сап. Словом, чувство было такое, будто бедного лорда ударили чем-нибудь по затылку.

И он подумал: был ли он добр к сыну? Не был ли жесток? Не отказал ли в милости? В общем, сделал ли то, что должен делать отец?

Ответы были соответственно: «нет», «да», «да», «нет».

За утренним чаем лорд Эмсворт уже совсем твердо решил пойти к невестке и хлопотать, как никто еще не хлопотал.

После бессонницы хлопотать трудно. Только днем, поглядев на цветы в Кенсингтонском саду и пообедав в «Риджент Грилл» (отбивная, полбутылки кларета), лорд Эмсворт обрел себя. Голова прояснилась, тупость уступила место шустрости.

Уступила она настолько, что в отеле «Савой» граф проявил неожиданное хитроумие. Прежде чем сказать портье свое имя, он помолчал. Вполне возможно, думал он, невестка включила в свою вендетту весь их род, а тогда — задушит хлопоты на корню, узнав, что это он. Лучше не рисковать. Решив это, он кинулся к лифту и оказался у номера шестьдесят седьмого.

Он постучал в дверь. Ответа не было. Он постучал снова, потом еще и еще, а уж потом — немного опешил и совсем бы ушел, если бы не заметил, что дверь открыта. Тогда он ее толкнул, вошел и оказался в гостиной, уставленной всевозможными цветами.

Цветы приманивали его всегда. Несколько счастливых минут он ходил от вазы к вазе.

Когда он понюхал в двадцатый раз, ему почудилось, что в комнате отдается какой-то звук: посопишь — и он вроде бы сопит. Однако людей тут не было. Чтобы окончательно проверить акустику, бедный граф засопел погромче, но в ответ послышалось скорее рычание.

Это рычанием и было. У самых ног многострадального пэра крутилась женская муфта, и, в озарении нынешней шустрости, он понял, что это скорее собачка, из тех, которыми женщины вечно набивают свои гостиные.

— Господи помилуй! — благочестиво воскликнул граф, как восклицали его предки на поле боя, где бывало не легче.

Кроме того, он попятился. Собачка не отстала. Ног у нее не было, двигалась она только верою.

— Уходите! — сказал ей лорд Эмсворт.

Маленьких собак он не любил и, допятившись до двери, решил спрятаться. Что поделаешь! Один Эмсворт спрятался при Азенкуре.

На этот, третий раз он оказался в спальне, видимо — надолго. Мохнатая тварь уже не пыталась усмирить свою ярость, она мерзко лаяла, время от времени царапая дверь.

— Уходите! — закричал граф.

— Кто там?

Лорд Эмсворт подскочил, как блоха. Он привык к мысли, что в номере нет никого, и совсем перепугался.

— Кто там?

Тайна, уже обретавшая потусторонние тона, внезапно разрешилась: голос говорил из-за другой двери. По-видимому, судьба так зла, что приурочила первый визит свекра к купанию невестки.

Граф подошел к дверям и робко сказал:

— Пожалуйста, не пугайтесь!..

— Кто там? Что вы тут делаете?

— Главное, вы не пугайтесь…

Здесь он и прервал фразу, ибо все та же судьба ее опровергла. Причины для страха были. Первая дверь открылась, и злобная муфта, пыша ненавистью, покатилась — в своей манере, без ног, — прямо к его лодыжкам.

Опасность открывает в каждом неведомые черты. Лорд Эмсворт не был акробатом, но прыгнул на славу. Как птица, возвращаясь в гнездо, он пролетел через комнату на кровать, где и остановился. Собачка ярилась внизу, словно волны у скал.

Именно тогда лорд Эмсворт увидел, что в первых дверях стоит молодая женщина. Знаток женской красоты нашел бы в ней недостатки — она была коротковата, тяжеловата, почти квадратна; подбородок у нее слишком торчал вперед, волосы отливали неприятной бронзой. Но меньше всего лорду Эмсворту понравился пистолет в ее руке.

Жалобный голос спросил из ванной:

— Кто там?

— Какой-то человек, — ответила девица-с-пистолетом.

— Это я понимаю. А кто он?

— Не знаю. С виду — противный. Выходи оттуда!

— Я не могу, я мокрая.

Стоя на кровати, трудно сохранить достоинство, но лорд Эмсворт очень старался.

— Моя дорогая!

— Что вы тут делаете?

— Дверь была открыта…

— И вы понадеялись, что шкатулка тоже открыта, — закончила за него девица. — По-моему, — повысила она голос, чтобы он был слышен в ванной, — это Допи Смит.

— Кто?

— Допи Смит. Который пытался украсть твои драгоценности в Нью-Йорке.

— Я не Допи Смит! — вскричал граф. — Я граф Эмсворт.

— Да?

— Да.

— Ах-ах-ах-ах!

— Я пришел к своей невестке.

— Что же, вот она.

Вторая дверь открылась, и вышло прелестнейшее созданье в японском халате. Даже в этот миг лорд Эмсворт удивился, почему такая красавица вышла за Фредерика.

— Как ты сказала, кто он? — спросила она, вызывая еще большее восхищение тем, что уверенно схватила и держит собачку.

— Граф Эмсворт.

— Да, я граф Эмсворт!

Красавица в кимоно смотрела, как он слезает с кровати.

— Знаешь, Джейн, — сказала она, — очень может быть. Вылитый Фредди.

У лорда Эмсворта, как у всех, бывали минуты застенчивости и недовольства собой, но такого он все-таки не предполагал. «Вылитый Фредди…»

Девица дико заорала:

— Ой, батюшки! Ты что, не видишь?

— Чего?

— Да это же Фредди! Хочет подлизаться к тебе. Его стиль, как в кино. Снимите бороду, звезда экрана!

И, не дожидаясь, она вцепилась в нее хваткой современной девушки, воспитанной на хоккее, теннисе и гимнастике.

Но тут же произнесла:

— Гм-м… Вроде бы настоящая. Если, — сказала она пободрее, — он не приклеил ее чем-нибудь эдаким. Ну, еще разок!

— Не надо, — сказала невестка графа. — Это не Фредди. Его бы я сразу узнала.

— Значит, вор. Эй, вы! Лезьте вон в тот шкаф, а я позвоню в полицию.

Лорд Эмсворт сделал несколько недурных па.

— Я не полезу ни в какие шкафы, — сказал он. — Я требую, чтобы меня выслушали. Не знаю, кто эта леди…

— Меня зовут Джейн Йорк.

— А, это вы ссорите мужа с женой! Я все знаю. — И граф обернулся к красавице в кимоно. — Вчера мой сын Фредерик вызвал меня в Лондон. Уймите эту собаку!

— Зачем? — спросила мисс Йорк. — Она у себя дома.

— Он сообщил мне, — продолжал лорд Эмсворт, повышая голос, — что у вас произошла размолвка…

— Ха-ха! — сказала мисс Йорк.

— Он обедал с той дамой по делу.

— Ясно, ясно, — откликнулась злодейка. — Знаем мы эти дела.

— Я думаю, это правда, — вступила в беседу миссис Трипвуд. — Он лорд Эмсворт. Смотри, все знает. Значит, Фредди ему сказал.

— Если он вор, он должен все знать. Всюду об этом пишут.

— Нет, ты подумай…

Тут зазвонил телефон.

— Уверяю вас… — начал лорд Эмсворт.

— Да, — сказала в трубку мисс Йорк. — Пусть идет. — Она победно взглянула на пришельца. — Не везет вам, однако. Приехал лорд Эмсворт, сейчас будет здесь.

Бывает так, что человеческий разум вправе пошатнуться. Лорд Эмсворт, человек тихий, непригодный для нашей суеты, испытал в этот день то, что сломило бы самых бойких. Но эти поразительные слова прошибли его. Он пошел в гостиную и сел в кресло. Ему казалось, что он видит дурной сон.

Человек, вошедший в комнату, это подтверждал. Кому-кому, а ему было бы вполне удобно в любом кошмаре.

Он был высокий, тощий, седой, а борода его, легкая и длинная, отливала каким-то сомнительным цветом. Хотя его должны бы давно убить, он дожил до невероятного возраста — то ли до ста пятидесяти (и выглядел неплохо), то ли до ста десяти (и выглядел старовато).

— Мое дорогое дитя! — заквакал он очень высоким голосом.

— Фредди! — закричала красавица в кимоно.

— А, черт, — сказал новый пришелец.

Все молчали, пока лорд Эмсворт не издал какой-то звук.

— Ну, что же это! — воскликнул Фредди. — И ты здесь!

Его жена спросила:

— Правда, это твой отец?

— Конечно, — ответил он. — Он самый. Кто ж еще? Он, он и он. Только он говорил, что не пойдет.

— Я передумал, — тихо сказал лорд Эмсворт.

— Вот видишь! — сказала миссис Трипвуд своей недоброй подруге. — Так я и думала.

Бедный граф странно застонал.

— Неужели я такой? — спросил он и закрыл глаза.

— Хорошо, — сказала мисс Йорк, обращаясь к Фредди во всей своей мерзкой властности. — Хорошо, вот и вы, в роли Санта-Клауса, но что с того? Агги ясно написала, что видеть вас не хочет.

По всей вероятности, Любовь преобразила мягкого Фредди. Сняв бороду и брови, он твердо взглянул на мисс Йорк.

— Я говорю не с вами, — сказал он. — Вы змея.

— Вон что?

— Да. Вы отравили душу бедной Агги. Если бы не вы, я бы все объяснил.

— Что ж, объясняйте. Времени было много, могли подготовиться.

— Агги, — сказал Фредди, — как тебе идет эта штука!

— Не юлите, — сказала мисс Йорк. — Переходите к делу.

— Это дело и есть, — сказала миссис Трипвуд. — А зачем тебе тогда морковные актрисы?

— Золотисто-рыжие, — уточнил Фредди.

— Морковные.

— Да, морковные.

— Почему же ты с ней обедаешь?

— Да, почему? — вмешалась мисс Йорк.

— Я говорю не с вами, — напомнил Фредди.

— Помолчи, Джейн. Да, Фредди?

— Понимаешь, Агги…

— Никогда не верь мужчине, который так начинает.

— Джейн, ты не можешь помолчать? Фредди, я слушаю.

— Я хотел ей продать сценарий, а тебе — сделать сюрприз.

— Ой, как хорошо! Нет, правда?

— Вы хотите, чтобы мы поверили… — снова вмешалась мисс Йорк.

— Именно. Сама понимаешь, надо было ее обхаживать.

— Конечно!

— Приходится.

— Еще бы!

— Когда их покормишь — совсем другое дело.

— Ну естественно!

— Ты веришь в этот бред? — опомнилась мисс Йорк.

— Конечно, — сказал Фредди. — Веришь, дорогая?

— А то как же, милый!

— Мало того, — продолжал Фредди, вынимая что-то из кармана, словно фокусник, — я могу все доказать. Вот телеграмма. «Супер-Ультра-Фильм» предлагает тысячу долларов за сценарий. Так что в другой раз, пожалуйста, не судите о других по себе!

— Да, — сказала Агги. — Я бы очень хотела, чтобы ты не вмешивалась в чужие дела.

— Прекрасно сказано, — заметил Фредди. — Прибавлю…

— Она фальшивая, — сказала мисс Йорк.

— Кто?

— Телеграмма.

— То есть как? — вскричал Фредди.

— А так. Они послали телеграмму, потому что вы послали телеграмму, чтобы они послали телеграмму.

— Не понимаю, — сказал Фредди.

— Зато я понимаю, — сказала его жена, — и не хочу больше вас видеть, Джейн Йорк.

— Присоединяюсь, — сказал Фредди. — Турки таких, как вы, топят в Босфоре. В мешке.

— Лучше мне уйти, — сказала мисс Йорк.

— Гораздо лучше, — сказал Фредди.

Лорд Эмсворт, очнувшись, слабо заморгал. Ему было лучше, но в меру. Фредди тем временем рассказывал свой сценарий:

— Понимаешь, муж и жена. Он очень бедный, понимаешь… нету денег. Попал под машину, а они не хотят оперировать. Хотят пятьсот долларов. А где их взять? Понимаешь?

— Конечно.

— Сила, а?

— Еще какая!

— Ты подожди, что будет! Жена охмурила миллионера, он обещал деньги. Тут звонят доктора, то есть к нему. Она смеется, чтобы он не понял, как она страдает. Забыл тебе сказать, если его не резать, ему конец. Здорово?

— Блеск!

— То ли еще будет! Они идут в спальню… Эй, эй! Ты что, уходишь?

Лорд Эмсворт уже поднялся.

— Тебе получше?

— Да, спасибо…

— О, лорд Эмсворт! — сказала Агги. — Простите меня!

Он погладил ее по руке, снова удивляясь, почему такая милая и умная девушка полюбила Фредди.

— Не за что, не за что! А вот вы мне скажите, когда Фредерик… э… был с бородой, он напоминал меня?

— Очень, очень!

— Спасибо, моя дорогая. Приезжайте в Бландинг, как только сможете.

И он задумчиво вышел.

— Есть у вас парикмахерская? — спросил он внизу.

— Да, сэр.

— Покажите, пожалуйста, где она, — сказал граф.

Лорд Эмсворт сидел в своей библиотеке, допивая последний бокал. В открытое окно вплывали запах цветов и тихие звуки насекомых.

Казалось бы, все хорошо. Энгус Макалистер сообщил, что зеленая тля побеждена китовым жиром; больная корова шла на поправку и обретала аппетит; бороды не было.

И все-таки графа что-то томило.

Он позвонил в звонок.

— Милорд?

Лорд Эмсворт с одобрением взглянул на верного слугу. Бидж много лет служил их дому. Хороший человек… И смотрит как-то так, чему-то радуется…

— Бидж, — сказал граф, — будьте добры, позвоните в Лондон.

— Слушаюсь, милорд.

— Отель «Савой», номер шестьдесят семь.

— Хорошо, милорд.

— Спросите мистера Фредерика, как там кончается.

— Кончается, милорд?

— Да.

Время шло. Граф размышлял. Дворецкий вернулся.

— Я говорил с мистером Фредериком, милорд.

— Да?

— Он передает привет и просит сказать, что в спальне был черный ягуар, милорд.

— Ягуар?

— Ягуар. Привязан к ножке кровати. Он защищал честь жены, милорд.

— А! — сказал лорд Эмсворт. — Спасибо, Бидж.

© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.

Хранитель тыквы

Утренний свет янтарным душем пролился на Бландингский замок, радостно озаряя увитые плющом стены, парки, сады, службы и тех обитателей, которым посчастливилось выйти на воздух. Он падал на зелень газонов и камень террас, на благородные дубы и пестрые цветы, а кроме того — на обвислый зад штанов Энгуса Макалистера, который был старшим садовником у девятого графа Эмсворта и с горьким шотландским упорством мешал слизню тихо спать под листом латука. Падал свет и на белые брюки Фредди Трипвуда, который поспешал через луг, и на его отца, то есть самого графа, и на Биджа, дворецкого, которые стояли на башне, причем граф глядел в телескоп, а верный слуга держал его шляпу.

— Бидж, — сказал лорд Эмсворт.

— Милорд?

— Меня обманули. Он не работает.

— Вы плохо видите, милорд?

— Я ничего не вижу. Дворецкий был сметлив.

— Если бы я снял чехольчик, милорд, было бы виднее.

— Э? Чехольчик? Какой чехольчик? А, да! Снимите его, Бидж.

— Сейчас, милорд.

— Вот это другое дело! Да, куда лучше! Превосходно! Я вижу корову.

— Милорд?

— Там, на лугу. Поразительно! Просто рядом. Спасибо, Бидж. Можете идти.

— Ваша шляпа, милорд.

— Наденьте на меня, хорошо?

— Сейчас, милорд.

Надев на хозяина шляпу, дворецкий ушел, а хозяин смотрел на корову.

Девятый граф Эмсворт очень любил новые игрушки. Больше всего он любил свой сад, но бывали и увлечения, на сей раз — вот этот телескоп. Прочитав в журнале статью об астрономии, он его выписал, приспособил на этой башне и сейчас испытывал.

Корова понемногу теряла свою прелесть. Она была не хуже других коров, но и не увлекательней. Насмотревшись на то, как она жует и глядит куда-то, лорд Эмсворт решил повернуть трубу, но тут в поле зрения оказался его сын Фредерик. Легкий и белый, он бежал по травам, словно пастушок из Феокрита, торопящийся к нимфе, и девятый граф забеспокоился. Он всегда беспокоился, увидев младшего сына, ибо все меньше понимал, что же с ним делать.

Треска, породившая три миллиона пятьсот тысяч детей, любит их всех, а вот наши лорды смотрят искоса на младшего сына. Надо сказать, на Фредди Трипвуда всякий посмотрел бы искоса. Если он жил в Лондоне, он обрастал долгами, если же возвращался в замок, бродил без дела и маялся. Вероятно, отчиму было не легче с Гамлетом, чем отцу — с Фредериком. Но сейчас он вел себя совсем уж странно, ничуть не маялся; и внутренний голос подсказал лорду Эмсворту, что это — не к добру.

Лорд Эмсворт отошел от телескопа другим человеком. Он часто мечтал, что в один прекрасный день появится красивая девушка из хорошей семьи и заберет от него Фредди; но неугомонный голос подсказывал, что это — не она. Девушки из хорошей семьи, если они не спятили, держат себя приличней.

Нет, все иначе. Здесь, в затворе, далеко от столичной суеты, Фредди затеял грязную интрижку. Вне себя от горя и гнева, лорд Эмсворт побежал вниз, на террасу, где и метался, словно пожилой леопард, ожидающий ужина, пока что-то белое не замелькало среди деревьев.

Горько и гневно глядел отец на приближающегося сына. Поправив пенсне, он увидел довольную улыбку — наверное, именно так улыбалась бы овца — и букетик полевых цветов, который этот Фредерик нежно поглаживал на ходу.

— Фредерик! — взревел несчастный лорд.

Тот остановился. Витая и мечтая, он не заметил отца, но был слишком счастлив, чтобы загрустить.

— Здравствуй! — приветливо ответил он, поискал тему поприятней и прибавил: — Какая погода!

Граф Кларенс не хотел отвлекаться. Он шагнул вперед с тем именно видом, который был у злодея, убившего в Тауэре несчастных принцев.

— Фредерик, — спросил он, — кто эта девушка?

Фредерик остановился и словно бы проглотил что-то очень большое.

— Девушка? — удивился он. — Какая девушка?

— Которую ты целовал на лугу, — ответил отец.

— Ах, эта! — воскликнул Фредди. — Да… — Он помолчал. — Да-да! Как раз хотел тебе сказать!

— Хотел?

— Еще как! Все в порядке. То есть ничего такого. Это моя невеста.

Лорд Эмсворт закричал так, словно одна из пчел, гудевших над клумбами лаванды, нашла время и силы ужалить его в шею.

— Кто она? Как ее зовут?

— Агги Доналдсон.

— Что?

— Это от «Ниагары», родители туда ездили после свадьбы. Понимаешь, она из Америки. У них там странные имена. Нет, ты подумай! Ниагара!

— Кто она такая?

— Красавица. Очень умная. Ты ее полюбишь.

— Кто она такая?

— Играет на саксофоне.

— Кто, — повторил лорд Эмсворт, — она такая?

Фредди откашлялся. Он понимал, что дольше скрываться незачем, но истина, вероятней всего, особой радости не вызовет.

— Понимаешь, — сказал он, — она родственница Макалистера. Приехала в Англию, понимаешь, гостит у него.

Лорд Эмсворт воздел руки и кинулся к тисовой аллее.

Старший садовник обернулся. Он был невысок и плотен, брови его подошли бы к более высокому лбу и вместе с рыжей бородой придавали ему устрашающий вид. Лицо у него было честное, да и умное, а вот сладости и света в нем не хватало.

— Макалистер, — сказал граф, приступая к делу прямо, — где ваша родственница?

— Р-р-родственница?

— Да. Пусть она уедет!

— Куда это?

Лорду Эмсворту было не до всяких частностей.

— Куда угодно. Здесь ей жить нельзя.

— Почему?

— Не важно. Скажите, чтобы она уехала.

— Почему?

Лорд Эмсворт не заскрежетал зубами, но подскочил в воздух и уронил пенсне. Человек он был тихий, разумный и знал, что графы должны дважды подумать, прежде чем обращаться с низшими в ранненорманнском стиле, но сейчас не выдержал.

— Макалистер! — вскричал он. — Слушайте! Да, слушайте меня! Или она — или вы!

Свободные от бровей, бороды и усов части лица озарились странным светом; так озаряется тот, кто не забыл Беннокберна и знает, что в его земле жили Уильям Уоллес и Роберт Брюс.

— Хор-р-рошо, милорд, — сказал он. — Я уйду.

Лорд Эмсворт покинул поле битвы в ярости, но и в радости. Мысль о том, что шотландский садовник служил ему верой и правдой десять лет, не вызывала ни малейших угрызений.

Но позже, когда он курил после обеда, поруганный разум вернулся и тронул холодной рукой его сердце.

Что будет с тыквой без Энгуса Макалистера?

Вероятно, стоит сказать о том, как много значила тыква для нашего графа. Всем знатным родам чего-нибудь не хватает; род Эмсвортов не был исключением. Много поколений подряд из Бландингского замка выходили воины и правители, но ни один из них не получил премии за тыкву. За розы — бывало. За тюльпаны — допустим. За ранние сорта лука — естественно! Но не за тыквы. Можно ли это выдержать?

Год за годом пытался девятый граф смыть пятно с герба, но безуспешно. И вот появилась надежда. Глядя на золотистый шар, хозяин замка думал и верил, что сэр Грегори Парслоу-Парслоу, побеждавший три года подряд, не вырастит такой прекрасной тыквы.

Ухаживал за нею Макалистер. Он понимал ее. Он даже любил ее, сдержанно, как шотландец. Если он уйдет, что же будет?

Вот о чем размышлял лорд Эмсворт, когда день за днем пытался себя убедить, что на Макалистере свет клином не сошелся, и понимал, что это — пустая бравада. Главным садовником теперь был Роберт Баркер. Когда вы растите тыкву, вам не до сантиментов, и бедный граф признавал, что бывший помощник гордого Энгуса погубит все дело. Словом, он тосковал по шотландцу.

Быть может, ему мерещилось — но и тыква тосковала. Она худела и бледнела. На десятую ночь разлуки графу приснился странный сон: он обещал Его Величеству показать превосходнейшую тыкву, но, когда они к ней пришли, они увидели крохотный шарик, не больше горошины. Лорд Эмсворт проснулся, еще слыша горестные крики своего короля; и гордость его сдалась, содрогнувшись напоследок.

— Бидж, — сказал он утром, — вы, часом, не знаете… где живет Макалистер?

— Знаю, милорд, — ответил Бидж. — На Бакстон-кресчент, одиннадцать.

— Бакстон-кресчент? В жизни не слышал.

— По-видимому, милорд, это у Кромвел-роуд. Меблированные комнаты. Макалистер там останавливается, потому что рядом Кенсингтонский сад. Он любил, — прибавил дворецкий с почтительным упреком, ибо дружил с мятежным шотландцем десять лет, — он любил, милорд, жить поближе к цветам.

Телеграммы ближайших полусуток вызвали неподдельный интерес на местной почте.

Первая гласила:

«Лондон, Кромвел-роуд, Бакстон-кресчент, 11. Вернитесь. Эмсворт».

А вторая:

«Шропшир, Бландингский замок, лорду Эмсворту. Нет».

Этого граф не ожидал. Думал он туго, но справился и решил: пусть Роберт Баркер, надломленная трость, побудет у тыквы еще дня два, а он тем временем съездит в Лондон и наймет самого лучшего садовника, какой только бывает.

Доктор Джонсон полагал, что в Лондоне есть все на свете, и если вы устали от Лондона, вы устали от жизни. Лорд Эмсворт бы с этим не согласился. Он ненавидел Лондон. Его мучили толпы, запахи, мухи, омнибусы, такси и мостовые. Мало того — злосчастный город не мог произвести хорошего садовника. Граф обошел все агентства, расспросил всех кандидатов — и ни один из них ему не подошел. Жестоко говорить так о людях, но самый лучший из них был хуже Роберта Баркера.

Вот почему он был грустен, когда, на третий день, стоял у своего клуба, думая о том, куда же теперь пойти. Все утро он отвергал садовников, а что, кроме этого, можно делать в таком городе?

И тут он вспомнил, что тогда, за завтраком, Бидж говорил про Кенсингтонский сад. Можно пойти туда, посмотреть на цветы.

Он собрался уже взять такси, когда из отеля «Магнифисент» вышел молодой человек. В нем было что-то знакомое. Он перешел дорогу, и лорд Эмсворт, еще не веря своим глазам, странно закричал.

— А, здравствуй! — удивился и Фредди.

— Что… что ты тут делаешь? — спросил лорд Эмсворт с оправданной тревогой отца, давно запретившего сыну ездить в Лондон.

Фредди растерянно почесал правую ногу носком левой ноги.

— Понимаешь… — сказал он.

— Я понимаю, что тебе запрещено ездить в Лондон.

— Конечно, конечно, только я…

— И вообще, зачем сюда ездить, когда есть Бландинг?

— Да, конечно, только… — Тут Фредди почесал правой ногой левую. — Я как раз хотел тебя повидать. Именно! Очень хотел.

Это было не совсем так. Кого-кого, а своего отца Фредди видеть не хотел. Он хотел написать ему записку. План у него был такой: оставить записку (как можно более осторожную) и убежать, как кролик. Непредвиденная встреча этому плану помешала.

— Почему? — спросил лорд Эмсворт, резонно удивляясь, что сын хочет его видеть.

— Я… э… хотел тебе кое-что сказать. Новость.

— Вероятно, она очень важная, если ты приехал в Лондон.

— Именно. Очень важная. Ужас, какая важная! То есть исключительно. Ты ничего, в форме? Выдержишь?

— Фредерик! — вскричал лорд Эмсворт. — Говори! Скажи мне все! Кошки, да?

Лорду Эмсворту казалось, что кошки могут сделать с тыквой что-то страшное и лежат в засаде, поджидая.

Фредди удивился:

— Кошки? Какие кошки?

— Фредерик! Что с тыквой?

В нашем грубом мире есть люди, которых не трогают тыквы. К их числу принадлежал и Фредди. Мало того — он, как правило, отзывался о «Надежде Бландинга» с прискорбной насмешливостью и называл ее «Надди».

— Вроде ничего, — беспечно ответил он.

— Тогда о чем ты говоришь? — вскричал лорд Эмсворт. — Зачем ты сюда приехал? Зачем меня пугаешь?

Осторожно глядя на раскипятившегося отца, высокородный Фредди вынул из жилетного кармана какую-то бумажку.

— Понимаешь, — нервно сказал он, — это записка. Хотел тебе оставить. Ты ее прочитай. Ну, пока!

И, сунув записку несчастному графу, Фредди ушел, а граф растерянно и огорченно смотрел, как он прыгает в кеб. В сущности, его огорчало все, что бы Фредди ни сделал, но больше всего — вот такая загадочность.

Покрутив и ощупав записку, он внезапно понял, что тайна будет меньше, если он ее прочитает, — и надорвал конверт.

Записка оказалась короткой, но интересной.

«Дорогой отец! Понимаешь, мне очень жаль, только я больше не мог, поехал в город, и мы поженились. Приехал ее отец, ты понимаешь, и достал специальное разрешение, так что нас сразу поженили. Большой силы человек. Хочет тебя видеть. Все обговорить, понимаешь. Он тебе понравится, могучий дядя. Пока. Твой преданный сын Фредди. Р.S. Ничего, если я пока возьму машину? Я ее взял. Медовый месяц, ты понимаешь. Фр.».

Клуб консерваторов — здание солидное, но лорду Эмсворту показалось, что оно качается и кружится. Ни одному отцу не понравится такой поступок, и разумно ли ожидать особой радости от того, кому придется до конца своих дней содержать младшего сына с женой, а то и с детьми?

Довольно долго лорд Эмсворт стоял на мостовой. Пешеходы обходили его, собаки обнюхивали. Он никого не видел. Он стоял, дыша, словно рыба, пока не отдышался.

Отдышавшись же, он понял, что ему немедленно нужны цветы и деревья. Грохот машин, жар солнца, камень мостовой мучали его, как кошмар. Он замахал кебу.

— В Кенсингтонский сад, — сказал он, откидываясь на подушки.

Что-то вроде мира и покоя вошло в его душу, когда, расплатившись у сада, он нырнул в прохладную тень. Еще из кеба он видел алые и шафрановые блики, а теперь, свернув с главной аллеи, узрел прекрасные цветы во всей их славе.

— Ах! — выдохнул он, останавливаясь перед целым ковром тюльпанов. Какой-то человек в какой-то форме посмотрел на него с одобрением, а то и с восторгом.

— Ничего погодка, — заметил он.

Лорд Эмсворт не ответил, он не слышал. Забывшись в экстазе, он уже не знал, где он — точнее, ему казалось, что он в бландингском раю; и, словно сеттер, он двинулся к цветам.

Человек в форме — то был смотритель, обладавший всей полнотой власти, — восхитился и тут, узнав родственную душу, он горевал и обижался, когда люди проходили мимо цветов как ни в чем не бывало.

— Ничего по… — снова начал он.

И страшно закричал. Если бы он не увидел, он бы не поверил. Приличный (хотя и неприбранный) посетитель оказался мерзейшим из созданий, опаснейшим из злодеев — тем, кто рвет на газонах цветы!

Судите сами: легко переступив через перильца, он пошел по траве и раньше, чем вы договорили слово «погодка», начал свое темное дело. Два тюльпана он уже сорвал и взялся за третий.

— Эй, вы! — кричал смотритель.

Лорд Эмсворт очнулся и невероятно загрустил.

— Простите, мой дорогой… — сказал он, вылезая обратно.

Смотритель произнес длинную и пылкую речь. Лорд Эмсворт пытался что-то вставить, но тщетно. Угрозы гремели все громче, народу собиралось все больше. И тут раздался еще один голос:

— Что такое?

Власть и порядок материализовались в виде толстого констебля.

Теперь смотритель говорил не как отец, распекающий сына, а как старший брат, взывающий к справедливости при виде того, что творит младший.

— Он говорит, — перевел констебль, — что вы рвали цветы.

— Я его видел! — вскричал смотритель парка. — Вот как вас.

Констебль снова обратился к графу, словно к заблудшему чужеземцу:

— Он вас видел. Вот как меня.

Лорд Эмсворт обмяк и растерялся. Никому не желая дурного, он развязал дикие страсти и думал о том, что несправедливо, когда испытания выпадают человеку, который и так похож на Иова.

Констебль тем временем пососал химический карандаш и сурово спросил, открыв ту записную книжку, перед которой трепещут все шоферы такси:

— Имя, фамилия, адрес?

— Мой… э… дорогой, — отвечал девятый граф, — я, собственно… э… граф Эмсвортский.

Много пишут о неисповедимости толп и чаще всего — преувеличивают. Обычно толпа ведет себя вполне разумно. Когда она видит, к примеру, человека в мешковатых штанах, который рвет цветы с газона, а потом говорит, что он — граф, она смеется.

Констебль не поддержал ее оживления. Губы его горько искривились.

— Не предъявите ли карточку? — спросил он.

Близкие друзья лорда Эмсворта не спросили бы такой глупости. Карточки он терял сразу по приезде в Лондон, правда — после зонтика.

— Я… э… простите…

— Ха! — сказал констебль.

Толпа опять засмеялась, да так обидно, что лорд Эмсворт метнул в нее негодующий взгляд. И в этот самый миг увидел Макалистера.

— Макалистер! — вскричал он.

Дело в том, что к толпе подошли двое: невысокий человек с рыжей жесткой бородой и высокий, властный, красивый, вроде римского императора, если ему надеть очки без оправы.

— Макалистер! — взывал граф. — Дорогой мой, скажите им, кто я!

После того, что было, менее великодушный человек мог бы решить, что это — возмездие. Но не таковы шотландцы.

— Лор-р-рд Эмсвор-р-р-рт, — сказал садовник.

— А вы кто такой? — спросил констебль.

— Я у него р-р-работал, — ответил Макалистер. — В саду.

— Вот именно! — жалобно сказал граф. — Старшим садовником.

Констебль сдался. Возможно, лорд Эмсворт и не был похож на лорда, но Макалистер как нельзя больше походил на старшего садовника. Служитель закона боготворил аристократию и понял, что совершил непростительную оплошность.

Однако чести своей не уронил.

— Расходитесь, расходитесь, — сурово сказал он. — Не мешайте!

И ушел, гоня толпу перед собой. Римский же император подошел к лорду Эмсворту, протягивая широкую руку.

— Доналдсон, — сказал он. — Ну, вот мы и встретились, лорд Эмсворт. Ты уж прости, Энгус, нам надо поговорить. Да, лорд Эмсворт, давно пора.

Не без труда припомнив, с чем связана фамилия «Доналдсон», лорд Эмсворт открыл было рот, но заметил, что новый родственник смотрит на него так строго и властно, словно годами выписывал курсы, обещающие, что через десять уроков вы сможете смотреть начальству в глаза и оно заколеблется.

— Слушайте, лорд Эмсворт, — сказал он, — нам с вами ссориться не с чего, одна семья. Что до меня, я рад. Хороший парень.

Лорд Эмсворт заморгал.

— Вы говорите о Фредерике? — недоверчиво спросил он.

— Именно. Я понимаю, вам без него скучно. Но что поделаешь, молодость! Этот замечательный…

— Вы все еще говорите о Фредерике?

— Да-да. Так вот, такой прекрасный человек никогда не простит себе, что обидел отца. Простите его, лорд Эмсворт! Поддержите!

— Что поделаешь… — горестно откликнулся лорд. — Не голодать же ему…

Мистер Доналдсон как бы отмел такие слова широким взмахом руки.

— Положитесь на меня, — сказал он. — Человек я небогатый…

— Ах, что там… — печально сказал граф; и все же в самой широте собеседника было что-то такое, обнадеживающее.

— Навряд ли, — продолжал тот со свойственной ему честностью, — у меня наберется сейчас десять миллионов…

Лорд Эмсворт затрепетал, словно травинка на ветру.

— Десять… Десять… Простите, вы сказали, десять миллионов? Это доллары?

— Может и не набраться, тогда — девять с чем-то, — виновато ответил американец. — Не забывайте, дела у нас идут плохо, время суровое. Многим моим друзьям пришлось еще хуже. Но все выправляется! Да, выправляется. Я верю в Рузвельта и Новый курс. Наши собаки будут есть больше. Мой собачий корм… Я ведь тот Доналдсон, ну, тот самый.

— Корм? — воскликнул лорд Эмсворт. — Тот самый? Быть не может! Гм… да.

— Вы ведь слышали о моем корме?

— Нет, не слышал, — сердечно ответил граф.

— А! Ну… в общем, дела выправляются. Если вы не против, я могу предложить Фредерику надежную, а может — и выгодную работу. Я бы его послал на Лонг-Айленд… если вы не против, конечно. Не сомневаюсь, что со временем он принесет фирме большую пользу.

Лорд Эмсворт никак не мог представить, какая это польза — разве что Фредерик будет корм потреблять, — но себя не выдал. Мысль о том, что тот зарабатывает сам, да еще живет за три тысячи миль, все же приятна.

— К работе он готов, — продолжал Доналдсон. — Но без вашей поддержки, без отцовской поддержки ему будет трудно вложить в работу все свои силы.

— Конечно, конечно, конечно! — сказал лорд Эмсворт, радостно трепеща от любви к новому свойственнику. Богоподобный покровитель собак избавил его за неделю от того, кого ему пришлось терпеть двадцать шесть лет. — Ну конечно, конечно, конечно, конечно. Непременно. О чем тут говорить!

— Отплывают они в среду.

— Прекрасно!

— Рано утром.

— Превосходно!

— Можно передать им от вас привет? Отеческое напутствие?

— Конечно, конечно, конечно, конечно, конечно.

— Хорошо, передам.

— И скажите, — со всей серьезностью момента прибавил лорд Эмсворт, — чтобы он… а… э… не беспокоился… не торопился домой.

Онемев от разных чувств, он пожал руку Доналдсону и легко побежал к клумбе тюльпанов, у которой стоял его бывший садовник.

— Макалистер!

Садовник угрюмо посмотрел на бывшего хозяина. Отличить шотландца от солнечного света можно всегда; удалось это и лорду Эмсворту. Язык его прилип к нёбу, но молчать он права не имел.

— Макалистер… я бы хотел… я бы просил…

— Фуф?

— Я бы… ну, хотел… то есть спросил бы, вы нашли новое место?

— Фуф…

— Вернитесь ко мне! — вскричал граф. — Роберт Баркер никуда не годится! Вы вернетесь?

— М-да… — произнес он наконец.

— Превосходно! — возликовал лорд Эмсворт. — Великолепно!

— Я ничего такого не сказал.

— Мне показалось, — удивился бедный граф, — что вы сказали «да».

— Я не говорил «да», я говорил «м-да», — пояснил садовник. — Может — вернусь, а может — нет.

Лорд Эмсворт положил ему на плечо дрожащую руку:

— Макалистер, я повышу вам жалованье.

Шотландец молчал.

— Удвою!

Шотландец не двинулся.

— Энгус, — тихо сказал лорд Эмсворт, — вы нужны тыкве.

В наш суматошный век, когда всем так не хватает времени, могут найтись человека два, которые по тем, по иным ли причинам не успели зайти на сельскохозяйственную выставку. Для них я прибавлю несколько слов.

Конечно, сэр Грегори Парслоу-Парслоу из Матчингем-холла там был, но внимательный наблюдатель сказал бы, что ему изменила его горделивая уверенность. Время от времени он кусал губы, а взгляд у него был именно такой, какой появился у Наполеона при Ватерлоо.

Но баронет был рыцарем, он был джентльменом. Роду его неведома низость. Не дойдя до палатки, он быстро и смело протянул руку лорду Эмсворту.

— Поздравляю, — хрипло сказал он.

Лорд Эмсворт испуганно подскочил, ибо был погружен в раздумья.

— Э? О! Спасибо. Спасибо, мой дорогой, спасибо. Большое вам спасибо.

— Он поколебался. — Мы не могли оба выиграть…

Сэр Грегори подумал и понял, что он прав.

— Да, — сказал он. — Вы правы, Эмсворт. Именно, не могли. Ничего не поделаешь.

После чего кивнул, ушел, и никто не знает, какие ястребы терзали его широкую грудь. А лорд Эмсворт и стоявший рядом с ним Энгус почтительно повернулись к тому, что лежало на соломе в самом большом ящике, какой только видели в Шрусбери.

© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.