НОРТЭНГЕРСКОЕ АББАТСТВО (роман)

Может ли история любви сочетать в себе романтизм и искрометный юмор? Способна ли история приключений одновременно захватывать и смешить?

Может, если речь идет о романе Джейн Остен «Нортенгерское аббатство».

Это история семнадцатилетней девушки Кэтрин Морланд, романтичной и увлечённой готической литературой. Кэтрин приглашена богатыми соседями посетить вместе с ними Бат.

Первое время девушка страдает от одиночества, но вскоре её знакомят с загадочным молодым человеком, мистером Генри Тилни, а затем и с другими членами его семьи. В то же время в её окружении появляется бойкая Изабелла Торп, которая мечтает выйти замуж за брата Кэтрин, Джеймса. Кэтрин оказывается в центре интриг.

Глава 1

Кто бы ни узрел Кэтрин Морлэнд во младенчестве, никогда бы не заподозрил, что она рождена героинею. Против сего равно восставали ее положенье, нравы отца ее и матушки, а также ее собственные обличье и натура. Отец ее принадлежал к духовному сану, однако не страдал ни от пренебреженья, ни от бедности, был весьма респектабелен, хоть и прозывался Ричардом, — и никогда не отличался красотою. Кроме того, был он в немалой степени обеспечен, даже не считая двух небезвыгодных приходов, и никоим образом не склонялся держать дочерей под замком. Матушка Кэтрин была женщиной дельного и ясного ума, доброго нрава и, что еще замечательнее, приятного склада. До рождения Кэтрин г-жа Морлэнд произвела на свет троих сыновей; и, вместо того чтобы, как всякий бы чаял, скончаться родами дочери, жила далее — жила и родила еще шестерых, наблюдала, как они растут, и благословлена была превосходным здравьем. Семью с десятерыми детьми непременно назовут прекрасной, если на всех хватает голов, рук и ног; но в остальном нельзя сказать, что семейство Морлэнд располагало особыми правами на подобный эпитет, ибо в целом было весьма невзрачным, и многие годы жизни Кэтрин была не красивее прочих. Худенькая и неловкая фигура, кожа землистая и бесцветная, темные гладкие волосы и резкие черты — на сем мы с ее обликом и покончим; натура же ее для героизма представлялась не более благоприятной. Кэтрин любила мальчишеские игры и решительно предпочитала крикет не одним лишь куклам, но и более героическим развлеченьям детства — взращиванью древесной сони, кормленью канарейки или же поливке розового куста. Вообще-то Кэтрин вовсе не питала вкуса к садоводству, а если и собирала цветы, то разве что озорства ради — во всяком случае, подобные догадки проистекали из того обстоятельства, что предпочитала она цветы, кои ей воспрещалось рвать. Таковы были ее склонности — а способности не менее исключительны. Никогда не удавалось ей нечто узнать или же уразуметь прежде, чем ее научат; и даже тогда сие порой не удавалось, ибо нередко бывала Кэтрин невнимательна, а порою глупа. Матушка три месяца учила ее декламировать «Мольбу нищего»[80]; в результате сестра ее Сэлли, следующая по возрасту, читала стихотворение лучше Кэтрин. Кэтрин не была глупа всегда — отнюдь нет; басню «Зайчиха и ее друзья»[81] она выучила не копотливее любой барышни в Англии. Матушка желала, чтобы Кэтрин обучалась музицированью; и Кэтрин верила, что полюбит сие занятье, ибо с наслажденьем блямкала по клавишам старого позаброшенного клавесина; итак, в восемь лет она приступила. Проучилась год и долее вынести сего не смогла; г-жа Морлэнд, не понуждавшая дочерей к образованью вопреки их неспособности либо отвращенью, оставила дочь в покое. День, когда уволили учителя музыки, стал одним из счастливейших в жизни Кэтрин. Вкус ее к рисованью не отличался развитостью, хотя, раздобывая у матери пустой оборот письма или же отыскивая любой другой листок, Кэтрин со всем возможным стараньем рисовала домики и деревья, кур и цыплят, весьма друг на друга похожих. Письму и счету ее обучал отец; французскому — матушка; Кэтрин выказывала скромные таланты в том и другом и увиливала от уроков, когда только возможно. Сколь странная, непостижимая натура! — ибо в десять лет при всех вышеописанных симптомах распущенности юная дева не обладала ни злым сердцем, ни злым нравом, редко являла упрямство, едва ли — вздорность, была очень добра с малышами, лишь изредка перемежая доброту тиранией; кроме того, была она шумной и буйной, ненавидела домоседство и чистоту, а больше всего на свете любила кувыркаться по травяному склону за домом.

Такова была Кэтрин Морлэнд в десять. В пятнадцать ее обличье выправилось; она стала завивать волосы и мечтать о балах; кожа ее побелела, черты смягчились пухлостью и румянцем, глаза обрели живость, а фигура — стройность. Ее любовь к грязи уступила место склонности к нарядам, и Кэтрин стала опрятна и изящна; ныне она порою имела удовольствие слышать, как отец и матушка отмечают совершенствованье ее облика.

— Кэтрин растет весьма миловидной девицей — сегодня она почти красавица, — такие слова временами ловимы были ее слухом — и ах как приятны были сии звуки! Для барышни, что первые пятнадцать лет жизни пробыла дурнушкой, явиться почти красавицей — обретенье блаженней, нежели все, чего способна достичь прирожденная красотка.

Г-жа Морлэнд была женщиною очень доброй и хотела, чтобы дети ее стали всем, чем надлежит стать детям; однако дни ее были столь заняты родами и воспитаньем малышей, что старшим дочерям неизбежно приходилось крутиться самим; и что уж тут особо удивляться, если Кэтрин, по природе своей героизмом не располагавшая, в четырнадцать лет предпочитала крикет, мяч, верховую езду и беготню по округе книгам — по крайней мере, книгам содержательным, ибо вообще-то, если из оных книг невозможно было почерпнуть и намека на полезные знанья, если в них содержались сплошь истории и никаких рассуждений, против книг Кэтрин ничего не имела. Однако с пятнадцати до семнадцати она училась на героиню; она читала те книги, кои героиням надлежит читать, дабы набить память цитатами, каковые пригодны и утешительны средь превратностей и многообразья любой героической жизни.

У Поупа научилась она осуждать тех, кто

скорбь надел, как маску в маскарад[82].

У Грея — как

часто лилия цветет уединенно,

В пустынном воздухе теряя запах свой[83].

У Томсона — сколь

сие отрадно

юнцам внушить, как надобно стрелять[84].

У Шекспира же она почерпнула бездну сведений — помимо прочего, что

Безделки, легче ветра,

Ревнивцев убеждают так же прочно,

Как слово Божье[85].

Что

И великану не больней принять

Телесную кончину, чем жучку,

Раздавленному нашею ногою[86].

И что влюбленная юная дева всегда выглядит так, чтобы,

Как статуя Терпения застыв,

Она своим страданьям улыбалась[87].

До сих пор развитие Кэтрин протекало успешно — и во многих других областях она великолепно преуспевала; ибо, не умея писать сонеты, все же понудила себя их читать; и, не будучи в силах безмерно восхитить собранье исполнением на фортепьяно прелюдии собственного сочиненья, умела слушать музицированье прочих с невеликой долей утомления. Карандаш был крупнейшим ее упущеньем: она не обладала навыками рисования, коих доставало хотя бы набросать профиль возлюбленного, в каковом профиле различалась бы ее рука. В сем Кэтрин была прискорбно далека от высот подлинного героизма. Ныне дева не сознавала своего убожества за отсутствием пригодного к изображенью возлюбленного. Она достигла семнадцати лет, не встретив ни единого приятного юнца, что пробудил бы ее чувствительность, не вдохновив ни единой подлинной страсти, не разжегши даже восхищенья — разве что весьма умеренное и крайне мимолетное. Поистине странно! Впрочем, обыкновенно странности возможно изъяснить, если усердно искать причину. В округе не обнаруживалось ни единого лорда; вот именно — не наблюдалось даже баронета. Средь знакомцев не отмечалось ни одного семейства, что взрастило бы и воспитало мальчика, ненароком найденного под дверью, — ни одного юноши, чье происхожденье не было бы известно. Отец Кэтрин никого не опекал, а сквайр прихода не имел детей.

Впрочем, если юной деве суждено стать героинею, ей не помеха упрямство сорока окрестных семей. Некий случай должен столкнуть ее с героем — и непременно столкнет.

Г-н Аллен, владелец львиной доли собственности в Фуллертоне — деревне, что в Уилтшире, где обитали Морлэнды, — по причине подагрических наклонностей организма призываем был в Бат; супруга же его, добродушная женщина, привязанная к юной г-же Морлэнд и, вероятно, осведомленная о том, что приключений, если таковые не имеют места в родной деревне юной девы, следует искать в местах иных, пригласила Кэтрин с собою. Г-н и г-жа Морлэнд явили совершенную уступчивость, а Кэтрин — совершенный восторг.

Глава 2

В дополненье ко всему, что уже поведано о достоинствах наружности и духа Кэтрин Морлэнд, коей предстоит погрузиться в лишенья и опасности полуторамесячного проживания в Бате, следует помянуть ради пущей ясности — на случай, если дальнейшие страницы не явят читателю представленья о характере Кэтрин, — что сердцем она обладала нежным, а нравом жизнерадостным и открытым, без малейшего самомненья или жеманства; ее манеры едва переросли девичью неловкость и застенчивость; облик отличался приятностью, а при удачном стеченьи обстоятельств — и красотою; ум же был невежествен и несведущ, каким обыкновенно бывает женский ум в семнадцать лет.

Естественно предположить, что с приближеньем часа расставанья материнская тревога г-жи Морлэнд обострилась до крайности. Тысячи тревожных предчувствий беды, что грозит возлюбленной ее Кэтрин в рассужденьи сей непомерной разлуки, вероятно, печалью сжимали сердце матушки и топили ее в слезах день-другой пред отъездом дочери; и, разумеется, напоследок, в протяженьи их совещанья в гардеробной г-жи Морлэнд, мудрые уста последней извергали советы крайне важного и уместного свойства. В подобную минуту переполненному сердцу ее надлежало излить предостереженья касательно жестокости пэров или же баронетов, каковые ради забавы силою увозят юных дев на некую удаленную ферму. Ужель возможно ожидать иного? Г-жа Морлэнд, однако, столь мало знала о лордах и баронетах, что никаких подозрений относительно их повальной безнравственности не питала и ни на миг не заподозрила, будто их козни грозят ее дочери. Материнские предостереженья ограничились следующим:

— Пожалуйста, Кэтрин, непременно получше кутай горло, когда станешь выходить из зал ввечеру; и, прошу тебя, постарайся записывать свои траты — вот тебе для сего книжица.

Сэлли — точнее, Саре (ибо какая юная дева обыкновенного благородства доживет до шестнадцати лет, не переменив, насколько возможно, своего имени?) полагается к сему дню быть ближайшей подругою своей сестры и ее наперсницей. Примечательно, однако, что сестра не потребовала от Кэтрин писать со всякой почтою и не понудила к обещанью живописать нрав всякого нового знакомца и подробности всех занимательных бесед, кои в Бате могут приключиться. Всё в отношеньи важного сего путешествия Морлэнды осуществили с выдержкою и хладнокровьем, кои более пристали обыкновенным переживаньям обыкновенной жизни, чем утонченной впечатлительности, нежным чувствам, каковые надлежит пробудить первой разлуке героини с родными. Отец Кэтрин, взамен открытья для дочери неограниченного кредита у своего банкира или хотя бы врученья кредитного билета на сотню фунтов, выдал Кэтрин всего лишь десять гиней и посулил добавить, когда сие будет ей желанно.

Под столь малообещающей звездою состоялось расставанье и началось путешествие. Свершилось оно в подобающей безмятежности и монотонной безопасности. Ни разбойники, ни бури не оказали путникам вниманья, и ни единый благоприятный случай не свел их с героем. Не произошло ничего серьезного — разве только г-жа Аллен опасалась, что позабыла свои деревянные башмаки на постоялом дворе; но и эти переживанья, к счастью, оказались беспочвенны.

Они прибыли в Бат. Кэтрин переполнял жадный восторг; экипаж приближался к изысканным и живописным предместьям, затем катил улицами, что вели к гостинице, и взор юной девы метался туда, сюда и повсюду. Кэтрин приехала в Бат, дабы стать счастливой, и счастье уже осенило ее.

Вскоре они поселились в уютных комнатах на Палтни-стрит.

Ныне целесообразно будет несколько описать г-жу Аллен, дабы читатель в силах был судить, каким манером поступки ее в дальнейшем способствуют перипетиям романного сюжета и как она, вероятно, причастна будет ко всем беспросветным горестям бедной Кэтрин, какие только в состоянии предоставить последний том, — неблагоразумьем ли своим, вульгарностью или же завистью, перехватывая письма Кэтрин, развращая ее натуру или же выставив несчастную деву за порог.

Г-жа Аллен принадлежала к многочисленному племени женщин, чье общество может возбудить лишь удивленье тем обстоятельством, что на свете нашелся хоть один мужчина, питавший к ней расположенье, силою своей достаточное для женитьбы. Дама сия не обладала ни красотою, ни талантами, ни образованьем, ни воспитанностью. Благородная наружность, великая умиротворенность, бездеятельный, однако добрый нрав и суетность натуры — больше нечем объяснить, отчего она стала избранницей здравого, разумного г-на Аллена. В одном отношеньи она замечательно годилась, чтобы ввести юную деву в общество, — как любая молодая дама, г-жа Аллен любила повсюду бывать и все видеть самолично. Она питала страсть к нарядам. Весьма безобидно сия дама наслаждалась собственной элегантностью; и вступленье нашей героини в жизнь неумолимо отсрочилось на три-четыре дня, в протяженьи коих были изучены популярнейшие уборы, а компаньонка обзавелась наимоднейшим платьем. Равно и Кэтрин свершила некие покупки, и едва сии дела были улажены, настал знаменательный вечер, кой привел ее в «Верхние залы»[88]. Волосы Кэтрин были подстрижены и уложены лучшим куафером, платье надето со всем тщаньем, и г-жа Аллен, а также служанка оной провозгласили, что Кэтрин выглядит именно так, как ей надлежит. Сии похвалы внушили Кэтрин надежду, что ей удастся, по меньшей мере, пройти сквозь толпу, не подвергнувшись критике. Что же до восхищенья, Кэтрин радовалась, если таковое имело место, однако не рассчитывала на него.

Г-жа Аллен так долго облачалась, что в бальную залу они явились поздно. Сезон был в разгаре, зала полна, и дамы втиснулись внутрь, как могли. Г-н Аллен же направился прямиком в карточный салон, оставив дам в одиночестве наслаждаться давкой. Более заботясь о неприкосновенности наряда, нежели об удобстве протеже, г-жа Аллен пробиралась сквозь собранье мужчин у двери с поспешностью, кою только дозволяли потребные предосторожности; Кэтрин, однако, держалась пообок и столь прочно оплела рукою локоть подруги, что их не могли разъединить потуги бурлящего собранья. Впрочем, к великому своему потрясенью, Кэтрин узрела, что ходьба по зале отнюдь не избавляет от толчеи; таковая, пожалуй, возрастала по мере их продвиженья, хотя Кэтрин полагала, будто, отойдя от двери подальше, они с легкостью отыщут кресла и смогут в превосходном уюте наблюдать танцы. Сии мечтанья, однако, оказались далеки от действительности, и хотя посредством неутомимого усердья подруги выбрались к противоположной стене, положенье их не переменилось: они не видели танцоров, но лишь длинные перья дам. Они продолжали идти в поисках лучшей доли; неустанные усилия и находчивость вывели их наконец в проход за самой высокой скамьею. Здесь толпа отчасти поредела, и посему юной г-же Морлэнд открылся обширный вид на собранье внизу и на все опасности ее недавнего похода сквозь оное. Зрелище было великолепное, и Кэтрин впервые за вечер почувствовала себя на балу; ей хотелось танцовать, однако в зале не обнаруживалось ни единого знакомца. Г-жа Аллен делала все, что в подобной ситуации возможно, то и дело весьма безмятежно повторяя:

— Жаль, дорогая моя, что вы не танцуете, — хорошо бы вам найти партнера.

Некоторое время юная подруга была ей за подобные желания признательна, однако повторялись они столь часто и оказались столь бездейственны, что Кэтрин в конце концов утомилась и больше г-жу Аллен не благодарила.

Но ненадолго обрели они возвышенный отдых, коего с таким трудом добивались. Вскоре все зашевелились, направляясь пить чай, и подруги принуждены были толкаться вместе с прочими. Кэтрин уже отчасти расстроилась — ее изнурял неотступный напор людей, совокупность лиц коих вовсе не представляла интереса и с коими она была столь бесконечно незнакома, что не могла утишить досаду заточенья обменом парой слов с другим узником; а когда они все-таки прибыли в чайную залу, Кэтрин стало еще неловче, ибо не нашлось группы, к коей можно было присоединиться, знакомца, к коему обратиться, джентльмена, кой поухаживал бы за ними. Г-н Аллен не показывался, и, тщетно поискав более уместного положенья, подруги вынуждены были усесться в конце стола, где уже расположилось большое общество; заняться им было нечем и разговаривать, за исключеньем друг друга, не с кем.

Едва они уселись, г-жа Аллен поздравила себя с тем, что оберегла платье от пагубы.

— Было бы крайне возмутительно его порвать, — молвила она, — не правда ли? Такой тонкий муслин. Я, например, во всей зале не увидела ничего лучше, уверяю тебя.

— Как это неудобно, — прошептала Кэтрин, — что у нас тут нет ни единого знакомца!

— Да, моя дорогая, — совершенно невозмутимо ответствовала г-жа Аллен, — в самом деле, весьма неудобно.

— Что нам делать? Джентльмены и дамы за столом глядят на нас так, будто не понимают, зачем мы сюда явились, — мы как будто навязываемся их обществу.

— Да уж, действительно. Сие весьма неприятно. Хорошо бы у нас тут имелось множество знакомцев.

— Хорошо бы у нас имелось хоть сколько-нибудь — нам было бы к кому подойти.

— Совершенно верно, дорогая моя; знай мы хоть кого-то, мы бы присоединились к ним тотчас. В прошлом году сюда ездили Скиннеры — жаль, что теперь их нет.

— В таком случае нам, быть может, лучше уйти? Видите, для нас нет чашек.

— В самом деле, нет. Как досадно! Но, полагаю, нам лучше посидеть смирно — в подобной толпе ужасная сумятица. Как у меня прическа, дорогая моя? Кто-то толкнул меня и, боюсь, повредил мне куафюру.

— Нет-нет, она замечательно смотрится. Но, дорогая госпожа Аллен, тут столько народу — вы совершенно уверены, что никого не знаете? По-моему, вы должны знать хоть кого-нибудь.

— Никого не знаю, честное слово, — очень жаль. Хорошо бы здешние мои знакомства были обширны; я желала бы сего всем сердцем — тогда я нашла бы тебе партнера. Хорошо бы тебе потанцовать. Взгляни, какая странная дама! Какое чудно́е у нее платье! Как старомодно! Ты посмотри на спину.

Спустя время сосед предложил им чаю; предложенье было с благодарностью принято, и это привело к пустячной беседе с сим джентльменом; то был единственный раз за весь вечер, когда с подругами заговорили; в следующий раз подобное произошло, когда по завершеньи танца г-н Аллен разыскал их и составил им общество.

— Ну-с, госпожа Морлэнд, — немедленно молвил он, — надеюсь, бал выдался приятный.

— Весьма приятный, — отвечала Кэтрин, вотще пытаясь скрыть отчаянный зевок.

— Жаль, что ей не удалось потанцовать, — прибавила его жена. — Жаль, что я не могла найти ей партнера. Я тут уже говорила, как было бы приятно, если б Скиннеры сюда поехали этим летом, а не прошлым, или если бы приехали Пэрри — они же как-то обмолвились, — и она могла бы потанцовать с Джорджем Пэрри. Как прискорбно, что у нее нет партнера!

— Надеюсь, в иной вечер все обернется удачнее, — вот чем утешил ее г-н Аллен.

Когда окончились танцы, общество рассеялось — достаточно, чтобы оставшимся хватило места расхаживать с некоторым удобством; настала минута, когда героине, коя в событьях вечера играла не слишком заметную роль, надлежит обрести вниманье и восхищенье. Всякие пять минут, отчасти прореживая собрание, отчетливее являли взору ее прелести. Ныне ее лицезрели многочисленные молодые кавалеры, коим не случалось очутиться подле нее прежде. Ни один, однако, при виде ее не содрогнулся в восторженном изумленьи, никакой шепот настойчивых расспросов не прокатился по зале, и ни единожды никто не назвал нашу героиню божеством. Впрочем, Кэтрин выглядела превосходно; если б нынешнее общество узрело ее тремя годами ранее, теперь все сочли бы ее чрезвычайной красавицей.

На нее, тем не менее, взирали, и не без восхищенья: она сама слышала, как двое джентльменов объявили ее миловидной барышней. Слова сии подействовали надлежащим манером; Кэтрин тотчас сочла вечер отраднее, чем ей виделось прежде, скромное ее тщеславье было удовлетворено, и за сию простую похвалу она была признательна двоим юношам более, нежели была бы признательна достоподлинная героиня за пятнадцать сонетов, воспевающих ее прелести; Кэтрин садилась в портшез, всеми довольная и совершенно ублаготворенная вниманьем общества, доставшимся на ее долю.

Глава 3

Ныне всякое утро несло с собою обыденные повинности: надлежало посетить лавки, обозреть очередной городской квартал и посетить бювет, где обе дамы час расхаживали туда-сюда, всех разглядывая и ни с кем не заговаривая. Желанье завести многочисленные знакомства в Бате по-прежнему одолевало г-жу Аллен, и она выказывала таковое после всякого свежего доказательства — имевшего место ежеутренне — своего незнакомства ни с кем вообще.

Они посетили и «Нижние залы», где судьба оказалась благосклоннее к нашей героине. Распорядитель бала представил ей танца ради весьма благородного молодого человека именем Тилни. Лет двадцати четырех — двадцати пяти, довольно высок, пригож собою; г-н Тилни обладал очень умным и живым взором и, если и не был совершенно красив, немало к сему приближался. Манеры его были хороши, и Кэтрин сочла, что ей широко улыбнулась удача. В протяженьи танцев им редко выдавался шанс побеседовать, но усевшись пить чай, Кэтрин узрела, что партнер ее обаятелен не менее, чем уже ей представляется. Говорил он красноречиво и воодушевленно — и в повадках его обнаруживались лукавство и любезность, кои интересовали юную деву, хотя вряд ли были ею понимаемы. Некоторое время поболтав о том, что естественно проистекало из обстановки, он внезапно обратился к Кэтрин следующим манером:

— До сей минуты, сударыня, я был весьма нерадив касательно знаков вниманья, подобающих партнеру; я еще не спросил, долго ли вы пробыли в Бате; бывали ль вы здесь прежде; посетили ль «Верхние залы», театр и концерт; и как вам нравится Бат. Я явил ужасную небрежность — но можете ль вы ныне удовлетворить мое любопытство относительно сих подробностей? Если да, я перейду к расспросам незамедлительно.

— Вам не следует так себя утруждать, сударь.

— Сие не утруждает меня нимало, сударыня, уверяю вас. — И, сложив губы в застылую улыбку и нарочито понизив голос, он не без жеманства молвил, — Давно ль вы пребываете в Бате, сударыня?

— Около недели, сударь, — отвечала Кэтрин, пытаясь сдержать смех.

— Вот как! — с нарочитым изумленьем.

— Отчего вы удивлены, сударь?

— И впрямь — отчего? — отвечал он человеческим тоном. — Но ответу вашему надлежит породить некое чувство, а удивленье изображается легче и резонно не менее прочих. Итак, продолжим. Вы никогда не бывали здесь прежде, сударыня?

— Никогда, сударь.

— Неужели? Почтили ль вы своим присутствием «Верхние залы»?

— Да, сударь, я побывала там в понедельник.

— Посетили ль вы театр?

— Да, сударь, я была на представлении во вторник.

— Концерт?

— Да, сударь, в среду.

— И нравится ль вам сей город?

— Да — очень нравится.

— Теперь мне полагается разок ухмыльнуться, и затем мы вновь можем стать разумными людьми.

Кэтрин отвернулась, не понимая, можно ли рассмеяться.

— Я знаю, что вы думаете обо мне, — скорбно молвил он. — Завтра в вашем дневнике я предстану унылой фигурою.

— В моем дневнике!

— Да, я предугадываю всякое ваше слово: пятница, была в «Нижних залах»; надела муслиновое платье в «веточку», голубая отделка; простые черные туфли; смотрелась очень выгодно; однако была странным манером преследуема чудны́м слабоумцем, кой понуждал меня с ним танцовать и досаждал ерундовой болтовнею.

— Ничего подобного я не напишу.

— Сказать ли, что вам следует написать?

— Если угодно.

— Я танцовала с весьма приятным молодым человеком, коего представил господин Кинг; мы много беседовали — похоже, умен совершенно невероятно — надеюсь, мы познакомимся ближе. Вот что, исполнись мое желанье, появилось бы в вашем дневнике, сударыня.

— Но, быть может, я вовсе не веду дневника.

— Быть может, вы не сидите в сем зале, а я не сижу подле вас. В сих фактах равно возможны сомненья. Не ведете дневник! А как же далеким вашим кузинам постичь без дневника теченье вашей жизни в Бате? Как надлежаще пересказать каждодневные любезности и комплименты, если не записывать их всякий вечер? Как запомнить всевозможные ваши наряды, как описать особый цвет вашего лица и извив волос во всем их разнообразьи, не прибегая постоянно к дневнику? Дражайшая моя сударыня, я не столь не сведущ в привычках юных дам, сколь вам было бы желательно; сие восхитительное пристрастие к веденью дневников и способствовало созданью изящного стиля письма, за кой повсеместно столь восхваляемы дамы. Всякий согласится, что исключительно дамы располагают талантом к написанью отрадных писем. Вероятно, к сему приложила руку и природа, но я убежден, что в основном сему содействует привычка вести дневник.

— Я порой думаю, — с сомненьем заметила Кэтрин, — взаправду ли дамы настолько лучше джентльменов пишут письма! То есть — я бы не сказала, что превосходство неизменно на нашей стороне.

— Насколько я имел возможность судить, мне представляется, что у дам стиль писем безупречен, не считая трех частностей.

— И каковы же они?

— Как правило, отсутствие предмета обсужденья, совершеннейшее невниманье к знакам препинанья и зачастую пренебреженье грамматикою.

— Ну честное слово! Не стоило мне отвергать комплимент. В рассуждении писем вы и так цените нас не слишком высоко.

— Я не более готов утверждать, будто женщины непременно лучше мужчин пишут письма, нежели будто женщины лучше поют дуэты или лучше рисуют пейзажи. Во всех дарованьях, что коренятся во вкусе, способности распределены меж полами довольно справедливо.

Их прервала г-жа Аллен.

— Дорогая моя Кэтрин, — сказала она, — вынь у меня из рукава булавку, будь добра; боюсь, она уже прорвала дыру; в таком случае я буду горевать, ибо это мое любимое платье, хоть и стоило каких-то девять шиллингов за ярд.

— Я так сразу и подумал, сударыня, — заметил г-н Тилни, озирая муслин.

— Вы разбираетесь в муслине, сударь?

— И притом блестяще; я всегда сам покупаю себе галстуки, и меня почитают отличным знатоком; а сестра моя нередко доверяет мне выбор своих платьев. На днях я приобрел ей платье — всякая дама, его узревшая, объявила бы сей туалет изумительно выгодным приобретеньем. Всего пять шиллингов за ярд — и настоящий индийский муслин.

Г-жу Аллен его таланты потрясли.

— Обычно мужчины столь мало вниманья уделяют подобному, — сказала она. — Я никак не могу обучить господина Аллена различать мои наряды. Вероятно, сударь, вы — великое утешенье для своей сестры.

— Надеюсь, сударыня.

— И, прошу вас, поведайте, что думаете вы о платье госпожи Морлэнд, сударь?

— Оно очень красиво, сударыня, — отвечал он, серьезно его изучая, — однако сомневаюсь, что оно моется хорошо; боюсь, оно обтреплется.

— Как вы можете, — засмеялась Кэтрин, — быть таким… — Она чуть не произнесла «странным».

— Я вполне с вами согласна, сударь, — молвила г-жа Аллен, — я так и сказала юной госпоже Морлэнд, когда она его купила.

— Нос другой стороны, сударыня, от муслина всегда выходит та или иная польза; госпоже Морлэнд достанет на платок, чепец или же накидку. Муслин не бывает потрачен впустую. Я сорок раз слыхал, как сие говорила моя сестра, когда по сумасбродству покупала больше, нежели хотела, или неосторожно резала его на куски.

— Бат — чарующий город, сударь; здесь столько превосходных лавок. У нас в провинции с сим дело обстоит прискорбно; нет, у нас, конечно, имеются превосходные лавки в Солсбери, но он так далеко: восемь миль — долгий путь; господин Аллен утверждает, что девять, ровно девять, но я уверена, что больше восьми никак не может быть; и сие так утомительно — я возвращаюсь, устала я до смерти. А здесь шагаешь за дверь и приобретаешь потребное за пять минут.

Г-ну Тилни хватило вежливости изобразить интерес к ее повествованью; и до возобновленья танцев г-жа Аллен не отступала от беседы о муслине. Кэтрин, слушая их разговор, опасалась, что ее партнер капельку чересчур увлекается чужими слабостями.

— О чем вы размышляете столь серьезным манером? — осведомился он, когда они вновь направились в бальную залу. — Не о своем партнере, я надеюсь, ибо, судя по тому, как вы качаете головою, раздумья ваши не из приятных.

Покраснев, Кэтрин отвечала:

— Я ни о чем не думала.

— Сие, разумеется, весьма хитро и глубоко, но мне было бы приятнее, если б вы тут же сообщили, что не скажете мне.

— Ну хорошо, я вам не скажу.

— Благодарю вас, ибо теперь мы вскоре станем близкими знакомцами: я вправе дразнить вас на сей счет при всякой встрече, а ничто на свете не способствует задушевности более.

Они снова танцовали и, когда бал завершился, расстались с немалой склонностью — по меньшей мере, со стороны дамы — продолжить знакомство. Невозможно сообщить достоверно, до того ли много думала она о нем, когда пила теплое вино с водою и готовилась улечься в постель, что о нем же грезила, в оной постели оказавшись; но надеюсь, что разве только в легкой дреме или предутреннем полусне; ибо если правда, как утверждает прославленный писатель, что нет оправданий влюбленности юной девы, прежде чем в любви ей признался джентльмен[89], юной деве было бы весьма неприемлемо грезить о джентльмене прежде, чем станет известно, что джентльмен грезил о ней. Мысль о том, сколь приемлем г-н Тилни в рассужденьи сновидений или же любви, пожалуй, еще не посетила г-на Аллена, однако последний, свершив расспросы, уверился, что не питает возражений против обыкновенного знакомства своей подопечной с молодым человеком, ибо в начале вечера, утрудившись выясненьями личности ее партнера, выяснил, что г-н Тилни — священник и происходит из крайне уважаемого глостерширского семейства.

Глава 4

С пылом жарче обычного спешила Кэтрин назавтра в бювет, убежденная, что до исхода утра встретит там г-на Тилни, и готовая предстать оному с улыбкою на устах; улыбки, впрочем, не потребовалось — г-н Тилни не явился. Любая живая душа в Бате, за исключеньем г-на Тилни, посетила бювет в ту или иную минуту в протяженьи людных часов; толпы народу всякий миг входили и выходили, поднимались и спускались по лестнице; людей, кои всем были безразличны и коих никто не желал видеть; и лишь один г-н Тилни не показывался.

— Сколь восхитителен Бат, — заметила г-жа Аллен, едва они сели подле больших часов, утомившись расхаживать по зале, — и сколь был бы он приятен, заведи мы тут знакомцев.

Уж который раз сие соображенье излагалось втуне, и у г-жи Аллен не имелось особых резонов надеяться, что последствия его ныне окажутся благоприятнее; однако нас учат, что если мы «в дерзаниях отвергнем ретираду», наш «труд упорный удостоится награды»; и упорный труд г-жи Аллен, что ни день твердившей, как мечтает она об одном, был вознагражден в конце концов, ибо не успела она просидеть и десяти минут, как некая дама, примерно ее ровесница, сидевшая подле и несколько минут взиравшая на г-жу Аллен весьма пристально, с великой учтивостью изрекла:

— Мне представляется, сударыня, что я вряд ли ошибаюсь; много времени миновало с тех пор, как я имела удовольствие лицезреть вас, но не Аллен ли ваша фамилия?

Едва ответ на сие вопрошенье был дан — и с немалой охотою, — незнакомка сообщила, что ее фамилия Торп; и г-жа Аллен тотчас же признала черты бывшей соученицы и близкой подруги, кою после ее и своего замужества видела всего единожды, да и то много лет назад. Встрече они возрадовались несказанно — само собой, ибо пребывали довольны, минувшие пятнадцать лет не ведая друг о друге ничего. Далее последовали комплименты наружностям; а затем, отметив, как пролетело время с их последней встречи, сколь мало они предполагали встретиться в Бате и как прелестно вновь увидеть старую подругу, дамы перешли к расспросам и известиям о семьях, сестрах и родне, треща одновременно, охотнее излагая сведенья, нежели их воспринимая, и толком друг друга не слыша. Г-жа Торп, впрочем, располагала серьезным ораторским преимуществом, ибо имела детей; и в то время как она разглагольствовала о талантах сыновей и красоте дочерей, повествовала о разнообразных их положеньях и будущностях — Джон в Оксфорде, Эдвард в Мёрчант-Тейлорз[90], а Уильям в морях — и о том, что всех троих окружающие любят и почитают, как никогда не любили и не почитали ни одной троицы на свете, г-жа Аллен подобной информации сообщить не могла, не располагала возможностью навязать сходные триумфы недовольному и недоверчивому слуху подруги и посему принуждена была сидеть и делать вид, будто внимает материнским излияньям, а между тем утешать себя открытьем — кое вскоре свершил ее острый взор, — что кружева накидки у г-жи Торп и в половину не так красивы, как на ее собственной.

— А вот и мои ненаглядные девочки, — вскричала г-жа Торп, указывая на трех изысканных девиц, что приближались к ней, сплетя руки. — Дражайшая моя госпожа Аллен, я жажду представить их вам, они будут так счастливы с вами познакомиться; выше всех — Изабелла, моя старшенькая; блестящая юная дама, что скажете? Другими тоже все восхищаются, но я считаю, что Изабелла красивее всех.

Юные г-жи Торп были представлены, и равно представлена была позабытая ненадолго юная г-жа Морлэнд. Имя ее, очевидно, всех поразило, и, явив великую учтивость в беседе, старшая дева вслух заметила прочим:

— Как замечательно похожа юная госпожа Морлэнд на своего брата!

— Одно лицо! — вскричала их мать, и:

— Как же я не сообразила, что это его сестра! — повторили они все раза два или три. Кэтрин было растерялась, но, не успели г-жа Торп и ее дочери толком приступить к истории своего знакомства с г-ном Джеймсом Морлэндом, как наша героиня припомнила, что недавно в колледже старший брат ее близко подружился с юношей по фамилии Торп и последнюю неделю рождественских каникул провел с семьею друга неподалеку от Лондона.

Все разъяснилось, и сестры Торп извергли немало любезностей: они желают ближе познакомиться с юной г-жою Морлэнд, уже считают ее своей подругою, ибо дружат с ее братом и т. п., — каковые Кэтрин выслушала с удовольствием и отразила всеми приятственными выраженьями, какие только пришли на ум; и в рассужденьи первого залога дружества ей вскоре предложено было принять руку старшей сестры Торп и прогуляться по зале. От подобного расширенья круга знакомцев в Бате Кэтрин возликовала и, беседуя с юной г-жою Торп, почти забыла о г-не Тилни. Воистину, дружба — наилучший бальзам от болей разочарованной любви.

Беседа их обратилась к вопросам, коих свободное обсужденье нередко приводит к усугубленью внезапной близости двух юных дам, как то: платья, балы, флирты и посмешища. Юная г-жа Торп, однако, будучи старше юной г-жи Морлэнд четырьмя годами и по меньшей мере четырьмя годами более сведуща, в подобных диспутах имела безусловное преимущество; она способна была сравнить балы в Бате с таковыми в Танбридже, моды Бата с модами Лондона; могла отточить мненья новой подруги касательно многочисленных деталей изящного туалета; умела распознать флирт меж любыми джентльменом и дамою, кои лишь обменялись улыбками; и в гуще толпы различала посмешище. Сии таланты снискали заслуженное восхищенье Кэтрин, будучи для нее совершенно новыми, а уваженье, кое они естественно порождали, могло бы оказаться чрезмерным для такого знакомства, если б непринужденная веселость, отличавшая манеры юной г-жи Торп, и ее частые восторги относительно знакомства не сглаживали всякий трепет, оставляя в душе Кэтрин только нежное расположенье. Их крепнущая привязанность не довольствовалась полудюжиной кругов по зале, но, когда все дамы из залы отбыли, понудила юную г-жу Торп проводить юную г-жу Морлэнд до самых дверей г-на Аллена; там они расстались с наинежнейшим и продолжительнейшим рукопожатьем, ко взаимному облегченью узнав, что свидятся в театре вечером и будут молиться в одной церкви наутро. Кэтрин тотчас помчалась наверх и из окна гостиной наблюдала, как юная г-жа Торп шагает по улице; Кэтрин восхищалась изяществом ее походки, фешенебельностью стати и наряда и была, само собой, признательна и благодарна случаю, что свел ее с такой подругою.

Г-жа Торп была вдовою, и к тому же не слишком богатой; благодушная доброхотка и весьма снисходительная мать. Старшая дочь ее обладала немалой красотою, а младшие, прикидываясь, будто красивы не менее, копируя манеры сестры и одеваясь в сходном стиле, успехом пользовались немалым.

Сие краткое живописанье семейства Торп призвано устранить необходимость в долгом и обстоятельном повествованьи лично г-жи Торп о ее приключеньях и горестях, кое в противном случае наверняка заняло бы следующие три либо четыре главы; в них подчеркивалась бы никчемность лордов и стряпчих, а беседы, имевшие место двадцать лет назад, были бы пересказаны дословно.

Глава 5

В тот вечер кивки и улыбки в ответ на таковые юной г-жи Торп не настолько завладели вниманьем Кэтрин — хотя, разумеется, отнимали львиную долю ее досуга, — чтобы вопрошающим взором не искать г-на Тилни во всякой ложе, коей достигал взгляд; однако поиски были тщетны. Пьеса оказалась по душе г-ну Тилни не более бювета. Кэтрин надеялась, что завтра ей повезет больше, и, когда моленья о ясной погоде были услышаны и взору предстало великолепное утро, едва ли усомнилась; ибо доброе воскресенье в Бате опустошает всякий дом, и все на свете по такому случаю выходят погулять и известить знакомцев, сколь очаровательный выдался денек.

По завершеньи богослужения дамы Торп и Аллены пылко воссоединились; побыв в бювете, дабы удостовериться, что толпа невыносима, а взору не явлено ни единого благородного лица, — в чем удостоверяется каждый всякое воскресенье сезона, — они заспешили прочь к Полумесяцу[91], дабы вдохнуть свежего воздуха более подобающего общества. Здесь Кэтрин и Изабелла, сплетя руки, вновь отведали сладости дружбы в теплой беседе; говорили они много и с превеликим удовольствием, однако надежды Кэтрин вновь повстречаться с партнером снова не сбылись. Его нигде не было видно; всякие поиски в утренних салонах или на вечерних балах равно оборачивались неудачей; ни в «Верхних», ни в «Нижних залах», ни на парадных или же непарадных балах не показывался он; и отсутствовал средь гуляющих, наездников или возниц кюррикелей поутру. Имя его не значилось в учетной книге бювета, и на сем любопытство сложило оружие. Вероятно, он покинул Бат. Но ведь он не говорил, что пребыванье его здесь будет столь кратким! Подобная таинственность, что неизменно так идет герою, освежила обаяние внешности его и манер в воображеньи Кэтрин и разожгла ее стремленье разузнать о нем побольше. Дамы Торп ничего не в силах были сообщить, ибо до встречи с г-жою Аллен пробыли в Бате всего два дня. Впрочем, сей предмет Кэтрин нередко дозволяла себе обсуждать с прелестной своей подругою; та всевозможными способами потворствовала этой склонности, и посему образ г-на Тилни в фантазиях Кэтрин не померк. Изабелла абсолютно не сомневалась, что он очаровательный молодой человек, и равно — что он в восторге от драгоценнейшей ее Кэтрин и вскоре возвратится. Он был священником и поэтому нравился Изабелле еще больше — «ибо она должна признаться, что весьма неравнодушна к сему занятью»; при этих словах некое подобье вздоха сорвалось с ее уст. Быть может, Кэтрин напрасно не вопросила, какова причина столь нежных чувств, — но она была недостаточно опытна в тонкостях любви или долге дружбы и не знала, когда приличествует мягко пошутить, а когда потребно вынудить к откровенности.

Г-жа Аллен была вполне счастлива — вполне довольна Батом. Она отыскала знакомцев, ей повезло обнаружить, что оные — семейство бесценной старой подруги, и в довершенье ко всему выяснилось, что знакомцы сии наряжены гораздо скромнее, чем она сама. Ныне каждодневные ее излиянья не гласили более: «Хорошо бы у нас завелись знакомства в Бате!» Они сменились на: «Как я рада, что мы повстречались с госпожою Торп!»; г-жа Аллен поддерживала общение семей с пылом, что в совершенстве отвечал желаньям ее подопечной и Изабеллы, и не бывала довольна прошедшим днем, если он не проводился главным образом подле г-жи Торп; дамы заняты были тем, что почиталось ими беседою, но почти избавлено было от обмена мненьями и нередко лишено даже подобия предмета, ибо г-жа Торп болтала все больше о детях, а г-жа Аллен — о платьях.

Развитье дружбы меж Кэтрин и Изабеллой протекало быстро, ибо началась сия дружба жарко, и они до того стремительно миновали все ступени растущей нежности, что вскоре уж не осталось свежих доказательств оной, кои возможно было предъявить друзьям или же себе. Они звали друг друга по имени, неизменно гуляли под руку, подкалывали друг другу шлейфы пред балами и не соглашались расставаться в протяженьи танцев; когда же дождливое утро лишало их прочих увеселений, юные девы по-прежнему полнились решимостью встретиться, невзирая на морось и слякоть, и запирались, дабы вместе читать романы. Вот именно, романы; ибо я не склонюсь к невеликодушному и неразумному обычаю, столь распространенному средь романистов, пренебрежительным осужденьем унижать те самые книги, что прирастают отчасти сих романистов стараньями, — не стану поддерживать их злейших недругов, награждая подобные книги нелестнейшими эпитетами и едва ли дозволяя читать оные книги собственной героине, каковая, случись ей открыть роман, листает его пресные страницы с непременным отвращеньем. Увы! Если героиню одного романа не станет опекать героиня другого, от кого ждать ей защиты и расположенья? Я сего одобрить не могу. Пусть критики на досуге поливают грязью подобные излиянья фантазии и обо всяком новом романе мелют банальную чепуху, коей полнится ныне наша пресса. Не оставимте друг друга; все мы оскорблены. Произведенья наши даруют наслажденье длительнее и непритворнее, чем работы любых литературных гильдий в мире, и однако же никакие более образчики сочинительства не подвергаются столь обширной хуле. Ввиду гордости, невежества или дани моде враги наши числом своим почти сравнялись с читателями. И в то время как таланты девятисотого редактора, сократившего «Историю Англии»[92], или человека, что собирает и публикует в одном томе несколько десятков строк Милтона, Поупа и Прайора[93] вместе с сочиненьями из «Спектейтора»[94] и главою из Стерна[95], превозносятся тысячью перьев, все кому не лень жаждут принизить дарованья и умалить труд романиста, пренебречь книгою, в пользу коей говорят лишь талант, остроумье и вкус. «Я романов не читаю… Я редко заглядываю в романы… Не подумайте, будто я часто читаю романы… Ну, для романа сойдет». Вот оно, обычное ханжество. «А что это вы читаете, госпожа?..» — «Ой, да всего лишь роман!» — ответствует молодая дама, с притворным равнодушьем или мгновенным смущеньем откладывая том. «Всего лишь «Цецилию», или «Камиллу», или «Белинду»[96]»; говоря кратко, всего лишь книгу, в коей явлены величайшие таланты души, наитщательнейше отточенным языком представлены миру глубочайшее знанье человеческой природы, великолепнейшие очерки ее во всем разнообразьи, живейшие излиянья остроумия и юмора. И однако, будь та же молодая дама занята чтеньем не подобного произведения, но «Спектейтора», с какой гордостью предъявила бы она книгу и сообщила бы ее названье; впрочем, пожалуй, маловероятно, чтобы она увлеклась любым томом объемистого сего изданья, коего суть и стиль не оскорбили бы молодую персону, располагающую вкусом: в содержании сих страниц с неумеренной частотою обнаруживаются невероятные обстоятельства, неестественные характеры и предметы бесед, никого из живых более не волнующие; кроме того, слог их нередко столь груб, что не делает чести эпохе, способной подобный язык терпеть.

Глава 6

Нижеизложенная беседа, имевшая место меж подругами однажды утром в бювете, после восьми или девяти дней знакомства, приводится как образчик горячей их взаимной симпатии, а равно тонкости, благоразумья, оригинальности мышленья и литературного вкуса, каковые отмечали оной симпатии резонность.

Они договорились о встрече; и поскольку Изабелла явилась почти пятью минутами ранее подруги, первая же реплика, естественно, гласила:

— Драгоценнейшее созданье, что тебя так задержало? Я жду тебя по меньшей мере вечность!

— Правда? Мне ужасно жаль; а я-то думала, что приду вовремя. Всего лишь час дня. Надеюсь, ты недолго здесь пробыла?

— Ах! Десять столетий, не меньше. Честное слово, уж полчаса. Но теперь пойдем, присядем вон там в углу и станем блаженствовать. Я хотела поведать тебе сотню разных разностей. Во-первых, я так боялась, что утром пойдет дождь, — я как раз собиралась выходить; прямо ливень надвигался, и это бы меня убило! И знаешь, в витрине на Милсом-стрит я вот только что видела наикрасивейшую в мире шляпку — очень похожа на твою, только ленты маковые, а не зеленые; жизнь бы за нее отдала. Но, драгоценная моя Кэтрин, чем ты нынче занималась? Читала ли дальше «Удольфские тайны»[97]?

— Да, стала читать, едва проснулась; я уже добралась до черной вуали.

— Ой, правда? Как прелестно! Ах! Ни за что на свете не скажу тебе, что под черной вуалью! Тебе же страсть как хочется знать, а?

— О, ну еще бы, очень — что бы это могло быть? Только не говори — ни за что на свете слушать не хочу. Наверняка скелет; я уверена, — там скелет Лаурентины[98]. О, я в восторге от этой книги. Уверяю тебя, если б не встреча с тобою, я бы ни за что с нею не рассталась.

— Драгоценное созданье! Как я тебе признательна; а когда дочитаешь «Удольфские тайны», мы вместе прочтем «Итальянца»[99]; и я составила для тебя список — еще десяток романов, а то и дюжина.

— Честно? Ой, как я рада! Какие же?

— Одну минуту, я зачту; вот они у меня в памятной книжке. «Замок Вулфенбах», «Клермонт», «Таинственные предостережения», «Некромант из Черного Леса», «Полуночный колокол», «Рейнский сирота» и «Жуткие тайны»[100]. На сем мы некоторое время продержимся.

— Да, и весьма неплохо; но все ли они жуткие — ты уверена, что они жуткие?

— О да, вполне; ибо моя близкая подруга, некая юная госпожа Эндрюс — прелестная девушка, одно из прелестнейших созданий на земле — их все прочла. Хорошо бы тебе познакомиться с юной госпожою Эндрюс — ты бы ее полюбила. Она вяжет себе прелестнейшую в мире накидку. Мне представляется, она прекрасна, как ангел, и я ужасно злюсь, когда мужчины ею не восхищаются! Потрясающе их за это браню.

— Бранишь! Ты бранишь их за то, что они не восхищаются ею?

— Ну да. Я бы все на свете сделала для тех, кто мне поистине друг. Любить человека наполовину — это не по мне; натура не дозволяет. Мои привязанности всегда непомерны. Зимою я как-то сказала капитану Ханту на балу, что раз он меня дразнит, я не буду с ним танцовать, — или же пускай признает, что юная госпожа Эндрюс красотою подобна ангелу. Мужчины, видишь ли, думают, будто мы не способны на истинную дружбу, — так я им докажу, что они ошибаются. Услышь я, как некто пренебрежительно отзывается о тебе, я бы тут же взбеленилась; но сие очень маловероятно, ибо ты из тех девушек, что средь мужчин пользуются великим успехом.

— Ох батюшки! — краснея, вскричала Кэтрин. — Отчего ты так говоришь?

— Я хорошо тебя знаю; ты такая живая — как раз сего и недостает юной госпоже Эндрюс, ибо, должна признать, имеется в ней этакая потрясающая пресность. Ах! Надо тебе рассказать: вчера, едва мы расстались, я видела, сколь пылко взирал на тебя некий молодой человек, — я уверена, он в тебя влюблен. — Кэтрин покраснела и вновь возмутилась. Изабелла отвечала со смехом: — Истинная правда, клянусь тебе, но я разумею, как обстоит дело: ты равнодушна к восхищенью любого, кроме того единственного джентльмена, коему надлежит остаться безымянным. Нет-нет, я не могу тебя упрекнуть, — заговорила она серьезнее, — чувства твои совершенно понятны. Когда сердце воистину полонено, я знаю, сколь мало удовольствия даруют знаки вниманья всех прочих. Все, что не касается возлюбленного предмета, — такое унылое, такое неинтересное! Я абсолютно постигаю твои чувства.

— Но тебе не следует понуждать меня столько думать о господине Тилни — может, я его больше и вовсе не увижу.

— Не увидишь! Драгоценнейшее созданье, не говори такого. Я уверена, мысли об этом разбивают тебе сердце.

— Да нет, вовсе нет. Я не притворяюсь, будто он не доставил мне великой радости; но пока не дочитаны «Удольфские тайны», пожалуй, никто не сможет разбить мне сердце. Ах! Устрашающая черная вуаль! Милая моя Изабелла, я уверена, за ним наверняка таится скелет Лаурентины.

— Так странно, что ты прежде не читала «Тайн»; но, полагаю, госпожа Морлэнд возражает против романов.

— Отнюдь нет. Она и сама то и дело читает «Сэра Чарлза Грандисона»[101]; однако новые книги к нам попадают редко.

— «Сэр Чарлз Грандисон»! Потрясающая книга, такая жуткая, правда? Помнится, юная госпожа Эндрюс и первого тома не одолела.

— На «Удольфские тайны» совсем непохожа; и все-таки, по-моему, очень увлекательная.

— Ты так думаешь? Удивительно; я думала, ее совершенно невозможно прочесть. Но, драгоценная моя Кэтрин, знаешь ли ты уже, что сегодня надеть на голову? Я полна решимости во всех собраньях одеваться в точности как ты. Мужчины, знаешь ли, такое порой замечают.

— Если и замечают, сие незаметно, — весьма невинно отметила Кэтрин.

— Не заметно! Ах, Господи! Я взяла за правило никогда не обращать вниманья на их слова. Зачастую мужчины потрясающе дерзки, если не выказывать бойкости и не держать их на расстояньи.

— Правда? Ну, ничего такого я не замечала. Со мной они всегда очень милы.

— Ой, это они притворяются. Самые надменные созданья на земле, и притом мнят себя такими важными! Кстати говоря, я столько раз хотела спросить, но все забывала — какие мужчины тебе нравятся больше? Ты больше любишь светлых или смуглых?

— Даже не знаю. Никогда особо не задумывалась. Пожалуй, нечто среднее. Не бледных и… и не очень смуглых.

— Замечательно, Кэтрин. Я его узнаю́. Я помню, как ты описывала господина Тилни, — «смуглая кожа, темные глаза и довольно темные волосы». Что ж, у меня иные вкусы. Я предпочитаю светлые глаза, а что до обличья — ну, знаешь… бледные мне нравятся больше всех. Не выдай меня, если среди твоих знакомцев обнаружишь того, кто с сим портретом схож.

— Выдать! О чем ты?

— Нет-нет, не расстраивай меня. Мне чудится, я и так чересчур много разболтала. Давай оставим эту тему.

В некотором изумленьи Кэтрин подчинилась и, несколько мгновений помолчав, уже собралась было вернуться к вопросу, кой в ту минуту интересовал ее более всего на свете, — скелету Лаурентины, — однако Изабелла предотвратила сие, молвив:

— Ради Бога, давай уйдем из этого угла. Два мерзких юноши, знаешь ли, глазеют на меня уже полчаса. Меня это выводит из себя, честное слово. Пойдем поглядим, кто сюда приходил. Вряд ли они пойдут за нами.

Юные девы направились к учетной книге; и пока Изабелла прочитывала имена, Кэтрин надлежало следить за передвиженьями пугающих молодых людей.

— Они же не идут сюда, правда? Надеюсь, они не настолько дерзки и за нами не последуют. Прошу тебя, скажи, если они приближаются. Я ни за что не подыму головы.

Спустя краткое время Кэтрин с непритворным удовольствием сообщила, что Изабелле не нужно более нервничать, ибо джентльмены покинули бювет.

— А куда они пошли? — спросила Изабелла, стремительно оборачиваясь. — Один из них был весьма симпатичен.

— К церковному двору.

— Что ж, я потрясающе рада, что от них избавилась! Давай сходим в Эдгарз-билдингз, я покажу тебе мою новую шляпку? Ты же говорила, что хочешь взглянуть.

Кэтрин охотно согласилась.

— Вот только, — прибавила она, — мы, наверное, догоним этих молодых людей.

— Ой, да не переживай. Мы их тут же обгоним, если поспешим, а мне до смерти хочется показать тебе шляпку.

— Но нам вовсе не грозит встреча с ними, если обождем всего несколько минут.

— Я не окажу им такой любезности, уверяю тебя. Я совершенно не желаю выказывать мужчинам подобное уваженье. Так их только избалуешь.

На сии резоны Кэтрин нечего было возразить; и посему, дабы явить независимость юной г-жи Торп и ее решимость унизить сильный пол, девы тотчас со всей возможной быстротою устремились вослед двум молодым людям.

Глава 7

За полминуты они одолели двор бювета и приблизились к арке против Юнион-пэссидж; здесь, однако, движенье их застопорилось. Всякий, кто знаком с Батом, припомнит, сколь затруднительно пересечь здесь Чип-стрит; воистину, улица сия обладает до того дерзкой натурою и столь неудачным манером примыкает к большим дорогам на Лондон и Оксфорд, а равно к центральному постоялому двору города, что и дня не проходит, когда собранья дам — сколь важные дела ни гнали бы их вперед: поиски ли сдобы, модистки или же (как в нынешнем случае) молодых людей, — не бывали задержаны на той или же иной стороне экипажами, наездниками либо телегами. Злосчастье сие переживалось и оплакивалось Изабеллой по меньшей мере трижды на дню с самого прибытия в Бат; и ныне она обречена была переживать и оплакивать сие вновь, ибо едва дамы появились против Юнион-пэссидж и узрели двух джентльменов, кои лавировали в толпе и пробирались по канавам занимательного сего переулка, дорогу перегородила подъехавшая двуколка, по разбитой дороге ведомая на редкость умелым, по виду судя, возницей со всею страстью, коя способна весьма успешно подвергнуть опасности жизнь его самого, его спутника, а равно его жеребца.

— Ах, эти гнусные двуколки! — молвила Изабелла, вздернув голову. — Как я их ненавижу. — Впрочем, столь праведная сия неприязнь прожила недолго, ибо Изабелла вгляделась и воскликнула: — Какая прелесть! Господин Морлэнд и мой брат!

— Батюшки! Это же Джеймс! — одновременно с нею молвила Кэтрин; и, едва девы поймали взгляд молодых людей, жеребец был тотчас остановлен с яростью, коя чуть не усадила животное на круп, — и вот уже мчится слуга, джентльмены выскакивают, и экипаж препоручается лакейским заботам.

Кэтрин, коя подобного столкновенья никак не ждала, приветствовала брата с живейшим удовольствием; он же, обладая весьма приятным нравом и будучи искренне привязан к сестре, явил все возможные доказательства равного удовлетворенья, какие только успевал, ибо ясные глаза юной г-жи Торп беспрестанно притягивали его вниманье; оной деве долг вежливости был уплачен споро, со смесью радости и смущенья, кои сообщили бы Кэтрин — будь она опытнее в чужих сердечных делах и не столь увлечена собственными, — что брат полагает Изабеллу столь же красивой, сколь ее почитает сама Кэтрин.

Джон Торп, распоряжавшийся тем временем касательно жеребца, вскоре приблизился, и от него Кэтрин получила все, что ей причиталось; ибо он, хотя всего лишь небрежно и легонько коснулся руки Изабеллы, подругу сестры удостоил полным расшаркиваньем и половиной кивка. Был он полноватым молодым человеком среднего роста, лицом невзрачен, силуэтом неизящен и будто страшился, что покажется чрезмерно красивым, если не нарядится конюхом, и чрезмерно благородным, если не явит непринужденность, когда положенье требует любезности, и дерзость — когда ему дозволена непринужденность. Он извлек часы:

— Как полагаете, сколько мы ехали из Тетбери, госпожа Морлэнд?

— Я не знаю расстоянья.

Брат сообщил Кэтрин, что до Тетбери — двадцать три мили.

— Двадцать три мили! — вскричал Торп. — Двадцать пять, и ни дюймом меньше. — Морлэнд возразил, сослался на авторитет путевого справочника, дорожных вех и придорожных трактирщиков; однако друг все их отверг; у него имелось мерило понадежнее. — Я знаю, что наверняка двадцать пять, — рек он, — ибо сужу по времени, кое мы потратили. Сейчас половина второго; мы отбыли с постоялого двора в Тетбери, когда городские часы пробили одиннадцать; и я готов бросить вызов любому в Англии, кто скажет, будто жеребец мой бежит в упряжи менее десяти миль в час; таким образом, выходит ровно двадцать пять.

— Вы недосчитались часа, — возразил Морлэнд. — Из Тетбери мы выехали всего лишь в десять.

— Десять! Одиннадцать, клянусь! Я счел каждый удар. Этот ваш брат, госпожа Морлэнд, такой спорщик — с ума сойдешь; но взгляните на жеребца; это животное создано для скорости — видали ль вы подобных? — (Слуга, забравшись в экипаж, как раз отъезжал.) — Чистокровнейшая животина! Три с половиной часа — и покрыть всего двадцать три мили! Взгляните на сие созданье и допустите подобное, если можете.

— Он и впрямь взмылен.

— Взмылен! Он до Уолкотской церкви домчался глазом не моргнув; но взгляните на его грудь; взгляните на ляжки; вы только посмотрите, как он движется; этот конь не может покрывать меньше десяти миль в час; свяжите ему ноги, и он помчится себе дальше. Что скажете о моей двуколке, госпожа Морлэнд? Отличная, а? Отличная посадка, в Лондоне строили; и месяца не прошло, как я ее купил. Ее соорудили для одного господина из Крайстчёрча[102], друга моего, очень славного парня; гонял двуколку несколько недель, а затем, я так понял, ему пришла пора от нее избавляться. По случайности я тогда и сам искал нечто подобное, эдакую легкую штучку, хотя я, надо заметить, вполне остановился уже на кюррикеле; но встретил этого друга на мосту Магдалины — парень в Оксфорд ехал, в прошлом семестре это было. «О, Торп, — говорит, — а такую штучку ты случайно не хочешь? Превосходнейший экипаж, но я от него до смерти устал». — «Ох ты ч…! — говорю. — С дорогой душою. Сколько просишь?» И сколько, по-вашему, он запросил, госпожа Морлэнд?

— У меня не имеется ни малейших догадок.

— Посадка, точно у кюррикеля, видите; сиденье, багаж, ящик для тростей, щитки, фонари, посеребренная отделка — все на месте, изволите ли узреть; рама как новенькая или даже лучше. Он запросил пятьдесят гиней; я с ним тотчас уговорился, раскошелился — и экипаж мой.

— Ну, — сказала Кэтрин, — я столь мало разумею в подобных вещах, что и сказать не могу, дешево это или же наоборот.

— Ни то ни другое; я так думаю, можно было бы и подешевле его заполучить; но торговаться я ненавижу, а бедняге Фримэну занадобилась наличность.

— Очень добрый поступок с вашей стороны, — с немалым удовольствием заметила Кэтрин.

— Ох, ч…! Я жмотничать не буду, коли имеются средства поступить по-доброму.

Далее последовали расспросы о дальнейших перемещеньях юных дев; и, выяснив, куда те направляются, джентльмены решили сопроводить их в Эдгарз-билдингз и навестить г-жу Торп. Джеймс и Изабелла зашагали первыми; и столь довольна была последняя своим жребием, столь ублаготворенно старалась одарить приятной прогулкою того, кто обладал двойными козырями, будучи другом ее брата и братом ее подруги, столь чисты и бесхитростны были ее чувства, что, хотя на Милсом-стрит они нагнали и миновали двух возмутительных молодых людей, она была крайне далека от желанья привлечь их внимание и оглянулась всего трижды.

Джон Торп, разумеется, шел с Кэтрин и спустя несколько безгласных минут вернулся к рассужденьям о своей двуколке.

— Да будет вам, впрочем, известно, госпожа Морлэнд, что некоторые бы сочли, будто это дешево, ибо назавтра я мог продать ее с наваром в десять гиней; Джексон из Ориэла[103] мигом предложил мне шестьдесят; Морлэнд сам слыхал.

— Да, — согласился Морлэнд, сие уловивший, — но вы забываете, что он имел в виду приобрести и вашего жеребца.

— Моего жеребца! Ох, ч…! Жеребца я и за сотню не продам. Любите открытые экипажи, госпожа Морлэнд?

— Да, очень; мне едва ли выпадал случай в них покататься; но я ужасно их люблю.

— Я сему рад; стану катать вас каждый день.

— Благодарю, — отвечала Кэтрин в некотором смятеньи, ибо сомневалась, прилично ли соглашаться на подобное предложенье.

— Завтра отвезу вас на холм Лэнсдаун.

— Благодарю, но разве жеребцу вашему не потребен отдых?

— Отдых! Он сегодня прошел каких-то двадцать три мили; ерунда; для лошадей нет ничего хуже отдыха; ничто не истощает их так скоро. Нет-нет; здесь моя животина станет бегать по четыре часа в день.

— Неужели? — очень серьезно вскричала Кэтрин. — Это же сорок миль.

— Сорок! Ой, да хоть бы и все пятьдесят. Итак, завтра я прокачу вас на Лэнсдаун; имейте в виду, мы уговорились.

— Какой восторг! — обернувшись, вскричала Изабелла. — Драгоценнейшая моя Кэтрин, я немало тебе завидую; но боюсь, братец, для третьего пассажира у тебя места не найдется.

— Да какой уж третий! Нет-нет; я приехал в Бат не для того, чтобы катать сестер; тот еще вышел бы анекдотец, ей-ей! Пускай Морлэнд о тебе заботится.

Сие побудило первую пару к обмену любезностями, но Кэтрин не уловила ни подробностей, ни итога. Беседа спутника ее ныне сверглась с высот оживленной риторики к решительным и кратким вердиктам — похвалам или же порицаньям — касательно лица всякой встречной дамы; и Кэтрин, послушав и посоглашавшись, сколь имела сил, со всею возможной любезностью и пиететом юной женской души, трепеща от страха навредить себе в глазах столь самоуверенного человека возраженьями, особенно когда речь шла о красоте женского пола, в конце концов рискнула сменить тему и задать вопрос, кой давно уже волновал ее более всех прочих, а именно:

— Читали ль вы «Удольфские тайны», господин Торп?

— «Удольфские тайны»! Боже всемогущий! Ну уж нет; я никогда не чту романов; мне и без того есть чем заняться.

Кэтрин, униженная и пристыженная, собралась было извиниться за свой вопрос, но сего г-н Торп не допустил, продолжив:

— Романы полны глупостей и чепухи; ни одного приличного не публиковалось после «Тома Джонса» — разве что «Монах»[104], я его на днях прочел; но что до прочих, на свете не бывало ничего скудоумнее.

— Мне кажется, вам бы непременно понравились «Удольфские тайны»; они весьма интересны.

— Ну уж нет, ей-ей! Нет-с, я стану читать разве что госпожу Рэдклифф; ее романы весьма занимательны, их стоит прочесть — вот они и забавны, и естественны.

— «Удольфские тайны» и написала госпожа Рэдклифф, — сказала Кэтрин, помявшись, ибо опасалась его обидеть.

— Не уверен; правда? Ах да, я припоминаю, и в самом деле; перепутал их с другой глупой книжкою, ее еще написала эта дама, вокруг которой нынче шум, — та, что вышла за французского эмигранта.

— Вы, должно быть, о «Камилле»?

— Да-да, о ней-то я и говорю; на редкость чудовищная вещица! Старик качается на доске! Я как-то раскрыл первый том и проглядел, но вскоре понял, что дело не заладится; вообще-то я догадался, что увижу, еще прежде, чем раскрыл; я как услыхал, что она вышла за эмигранта, сразу сообразил, что дочесть ни за что не смогу.

— Я вовсе ее не читала.

— И ничего не потеряли, уверяю вас; жутчайшая чепуха на земле; там и нет ничего, только вот старик качается на доске и зубрит латынь; право слово, более ничего там и нету[105].

Сей критический отзыв, коего праведность, увы, не была прочувствована бедняжкой Кэтрин, завершился у дверей обиталища г-жи Торп; и при встрече с оной г-жою, углядевшей их сверху, проницательный и непредубежденный читатель «Камиллы» обернулся почтительным и нежным сыном.

— А, мамаша! Как делишки? — молвил он, от всей души потрясая ей руку. — Где вы добыли это издевательство, кое у вас нынче на голове? В этой шляпе вы смахиваете на старую ведьму. Мы с Морлэндом пару дней поживем у вас, так что найдите нам где-нибудь поблизости ночлег.

Сия тирада, по видимости, утолила все потаеннейшие желанья материнского сердца, ибо г-жа Торп приветствовала сына в восторге и ликованьи. Засим г-н Торп уделил равную долю братского вниманья двум младшим сестрам, осведомившись, как у оных делишки, и отметив, что обе смотрятся записными уродинами.

Манеры г-на Торпа не согрели Кэтрин душу; однако он был другом Джеймса и братом Изабеллы, и вдобавок от упреков Кэтрин ее подруга откупилась, уверив гостью, едва они вдвоем удалились созерцать шляпку, что Джон полагает свою новую знакомицу очаровательнейшей девушкой на свете, а сам Джон — пред расставаньем взяв с Кэтрин слово танцовать с ним ввечеру. Будь Кэтрин старше или же тщеславнее, подобный штурм впечатленья бы не произвел; но когда сплетаются юность и робость, потребна необычайная крепость рассудка, дабы устоять пред соблазном, каковой являют собою объявленье тебя очаровательнейшей девушкой на свете и столь ревностное приглашенье к танцам; посему, когда брат и сестра Морлэнд, час просидев с семейством Торп, направились к г-ну Аллену и Джеймс, едва за ними закрылась дверь, вопросил:

— Ну, Кэтрин, как тебе понравился друг мой Торп? — она, вместо того чтобы ответить, как, вероятно, поступила бы, не будь в сем замешаны дружба и лесть, «мне он не понравился вовсе», откликнулась тотчас:

— Очень понравился; мне кажется, он очень приятный.

— На земле не бывало человека благодушнее; отчасти болтун; однако, представляется мне, вашему полу такое по душе; а прочие его родные как тебе нравятся?

— Очень, очень; особенно Изабелла.

— Я ужасно рад сие слышать; она из тех молодых дам, коих я хотел бы видеть средь твоих подруг; столь здравая, столь обаятельная, настолько лишена жеманства; я всегда хотел, чтобы вы познакомились; и она, похоже, очень к тебе привязана. Превозносит тебя до небес; а похвалою такой девушки, как юная госпожа Торп, даже ты, Кэтрин, — нежно взяв ее за руку, — можешь гордиться.

— И я горжусь, — отвечала она. — Я люблю ее несказанно и счастлива, что тебе она тоже нравится. После твоего гостеванья у них ты в письмах почти о ней не поминал.

— Ибо думал, что вскоре тебя увижу. Надеюсь, вы будете дружить, пока ты в Бате. Она обаятельнейшая девушка; и какой развитой ум! Как любят ее родные; она бесспорно всеобщая любимица; и как восхищаются ею всем городе, не так ли?

— О да, мне кажется, очень восхищаются; господин Аллен считает, что она красивейшая девушка в Бате.

— Ну еще бы; а я не знаю лучшего судии красоте, нежели господин Аллен. Не стоит вопрошать, счастлива ли ты здесь, милая моя Кэтрин; с такой спутницей и подругою, как Изабелла Торп, ты не можешь быть несчастна; Аллены, я уверен, очень к тебе добры?

— Да, очень добры; я в жизни не была так счастлива; а теперь, раз ты приехал, счастливее и быть не могу; какой ты добрый — приехать в такую даль, дабы увидеться со мной.

Джеймс принял сей дар благодарности и очистил совесть, молвив абсолютно искренне:

— Я правда очень тебя люблю, Кэтрин.

Расспросы и рассказы о братьях и сестрах, о положеньи одних, взросленьи других и о прочих семейных делах имели место меж ними далее и продолжались — не считая единственного краткого отвлеченья Джеймса на похвалы юной г-же Торп, — пока брат с сестрою не достигли Палтни-стрит, где с великим радушием приняты были г-ном и г-жою Аллен: первый пригласил их отобедать, а вторая предложила угадать стоимость и оценить достоинства новых муфты и палантина. Прежнее обещанье быть в Эдгарз-билдингз помешало Джеймсу принять приглашенье одного друга и понудило спешить, едва удовлетворив требованья другой. Едва приемлемым манером уговорено было о встрече с семейством Торп в Восьмиугольной зале, Кэтрин предалась роскоши вдохновенных, неустанных и пугливых фантазий над страницами «Удольфских тайн» — избавленная от земных тягот облаченья и трапезы, неспособная утишить тревоги г-жи Аллен касательно опозданья ожидавшейся портнихи и находившая разве что минуту в час, дабы поразмыслить о собственном блаженстве, ибо на вечер она уже располагала партнером.

Глава 8

Невзирая на «Удольфские тайны» и портниху, собранье с Палтни-стрит очень своевременно достигло «Верхних зал». Семейство Торп и Джеймс Морлэнд прибыли всего двумя минутами ранее; и едва Изабелла свершила обычный церемониал встречи с подругою, поспешая при сем манером весьма улыбчивым и нежным, восхитилась покроем ее платья и позавидовала ее локонам, юные девы под руку зашагали вслед за своими дуэньями, перешептываясь, едва в голову приходила мысль, и заменяя бурленье идей пожатьем руки или приветливой улыбкою.

Они уселись; спустя считанные минуты начались танцы; и Джеймс, кой уговорился с Изабеллой не позже, чем Торп с Кэтрин, весьма настойчиво призывал партнершу танцовать; однако Джон отправился в карточный салон перемолвиться словом с приятелем, и ничто, объявила его сестра, не понудит ее танцовать, пока сие недоступно ее драгоценной Кэтрин.

— Уверяю вас, — молвила она, — я ни за что на свете не пойду танцовать без вашей драгоценной сестры; иначе мы с нею непременно разлучимся на весь вечер.

Кэтрин приняла эдакую доброту с благодарностью, и они просидели еще три минуты; затем Изабелла, коя беседовала с Джеймсом, сидя меж ним и его сестрою, вновь повернулась к последней и прошептала:

— Драгоценное созданье, боюсь, я вынуждена тебя покинуть — твоему брату потрясающе не терпится начать; я знаю, тыне обидишься; я думаю, Джон через минуту вернется, и ты с легкостью меня разыщешь.

Кэтрин слегка расстроилась, однако избыток благодушья не дозволил ей возразить; Джеймс и Изабелла встали; юная г-жа Торп лишь успела сжать подруге руку со словами:

— До свиданья, драгоценнейшая моя любовь, — и засим они поспешили прочь. Младшие сестры Изабеллы тоже танцовали, и посему Кэтрин оставлена была на милость г-жи Торп и г-жи Аллен, меж коими юная дева ныне и пребывала. Разумеется, она досадовала на непоявленье г-на Торпа, ибо не только жаждала потанцовать, но притом сознавала, что, поскольку истинное достоинство ее положенья никому не ведомо, она делит позор недостачи партнера с десятками других сидящих юных дам. Быть опороченной в глазах всего света, являть видимость бесславья, когда сердце чисто, поступки невинны, а подлинный исток поруганья кроется в неподобающем поведеньи другого, — сие одно из тех обстоятельств, что особо присущи геройской жизни, и стойкость героини в страданьях весьма облагораживает ее дух. Кэтрин тоже обладала стойкостью; она страдала, но ни шепота не проронили ее уста.

Из сего униженья ее по прошествии десяти минут вознесло переживанье поприятнее, ибо в трех ярдах от себя она узрела не г-на Торпа, но г-на Тилни; тот, очевидно, направлялся к дамам, но Кэтрин не замечал, и посему улыбка ее и румянец, пробужденные к жизни внезапным его появленьем, миновали, не замарав героической ее весомости. Г-н Тилни был все так же красив и оживлен; он увлеченно беседовал с изысканной и миловидной юной дамою, коя опиралась на его руку и в коей Кэтрин тотчас определила его сестру, тем самым бездумно отбросив законную возможность предположить, будто он потерян для нее навсегда, ибо женат. Нет, ею водительствовало лишь простое и вероятное: ей и в голову не приходило, что г-н Тилни может быть связан узами брака; он не вел себя и не говорил как женатые мужчины, к коим привыкла Кэтрин, никогда не поминал жены, но говорил о сестре. Эти посылки мгновенно породили заключенье, что подле г-на Тилни пребывает сестра; и вместо того чтобы побелеть как смерть и в припадке рухнуть на грудь г-же Аллен, Кэтрин выпрямилась, совершенно владея собою, — разве что щеки покраснели самую чуточку больше обычного.

Г-н Тилни и его спутница приближались, хоть и медленно; им предшествовала некая дама, знакомица г-жи Торп; поскольку дама сия остановилась побеседовать, они, ее сопровождая, остановились тоже, и Кэтрин, перехватив взгляд г-на Тилни, тотчас одарена была улыбкою узнаванья. Юная дева радостно улыбнулась в ответ; подойдя еще ближе, г-н Тилни приветствовал Кэтрин и г-жу Аллен, коя отвечала ему очень любезно:

— Я бесконечно счастлива увидеть вас вновь, сударь; я боялась, что вы оставили Бат.

За страхи сии он поблагодарили сообщил, что отбывал на неделю, как раз наутро после того, как имел удовольствие с нею свидеться.

— Что ж, сударь, смею предположить, вам не жаль было возвращаться, ибо здесь молодежи самое место — да и всем прочим тоже. Когда господин Аллен говорит, что от Бата устал до смерти, я ему отвечаю, что ему никак не следует жаловаться, ибо здесь так приятно, гораздо лучше, чем дома в столь скучный сезон. Я говорю, ему немало повезло, раз его послали сюда по болезни.

— И надеюсь, сударыня, что господин Аллен вынужден будет полюбить сей город, обнаружив, сколь оный ему полезен.

— Благодарю вас, сударь. Не сомневаюсь, что так и случится. Наш сосед, доктор Скиннер, по болезни навещал Бат зимою и вернулся очень крепким.

— Обстоятельство это наверняка немало воодушевляет.

— Да, сударь, — и доктор Скиннер с семьею пробыли здесь три месяца; потому я и говорю господину Аллену, что не следует торопиться с отъездом.

Тут их прервала г-жа Торп — она просила г-жу Аллен слегка подвинуться, дабы предоставить место г-же Хьюз и юной г-же Тилни, ибо те согласились присоединиться к дамам. Когда сие свершилось, г-н Тилни по-прежнему стоял пред ними; несколько минут поразмыслив, он пригласил Кэтрин танцовать. Сей комплимент, хоть и восхитительный, поверг даму в отчаянное огорченье; и когда Кэтрин ему отказывала, печаль ее столь походила на истинное чувство, что явись г-н Торп, подошедший сразу после, полуминутою раньше, он мог бы заподозрить крайнюю остроту ее страданий. Наинепринужденнейшая манера, в коей г-н Торп поведал Кэтрин, что заставил ее ждать, никоим образом не примирила ее с выпавшим жребием; подробности, в кои он углубился, когда они принялись танцовать, — о лошадях и собаках друга, только что г-ном Торпом оставленного, и о грядущем обмене терьерами, — заинтересовали ее недостаточно; то и дело она поглядывала в тот угол залы, где остался г-н Тилни. Милой своей Изабеллы, коей Кэтрин особо желала указать на сего джентльмена, она не видела вовсе. Они оказались в разных группах. Кэтрин оторвали от спутников, она очутилась вдали от всех знакомцев; одно огорченье следовало за другим, и из событий сих она извлекла полезный урок: если явиться на бал, заранее уговорившись с партнером, сие совершенно необязательно усугубляет достоинство положенья или же удовольствие юной девы. От сего поучительного рассужденья ее внезапно отвлекло касанье к плечу, и, обернувшись, Кэтрин узрела г-жу Хьюз в сопровожденьи юной г-жи Тилни и некоего джентльмена.

— Прошу простить, госпожа Морлэнд, — молвила г-жа Хьюз, — за сию вольность, но я не могу разыскать юную госпожу Торп, а ее матушка сказала, что вы несомненно не станете возражать и дозволите сей молодой даме танцовать подле вас.

Вряд ли в зале нашелся бы человек, что согласился бы охотнее Кэтрин. Дамы были друг другу представлены, юная г-жа Тилни оценила подобную доброту, а юная г-жа Морлэнд с подлинной тонкостью щедрой души отмахнулась; г-жа Хьюз возвратилась к своим знакомицам довольная, ибо пристроила подопечную весьма почтенно.

Юная г-жа Тилни обладала хорошей статью, красивым лицом и весьма приятной манерою; обличье ее, хоть и лишенное решительной претенциозности, неколебимого шика юной г-жи Торп, располагало бо́льшим подлинным изяществом. Ее поведенье выдавало блестящий ум и блестящее воспитанье, она не являла ни застенчивости, ни притворной открытости и, по-видимому, находила в себе силы быть юной, привлекательной и на балу, не желая привлечь к себе вниманье всех мужчин окрест и по мельчайшему поводу не выказывая преувеличенного экстатического восторга или же непостижимой досады. Кэтрин, заинтересованная разом ее обликом и родственной связью с г-ном Тилни, сего знакомства желала всей душою и охотно заговаривала всякий раз, когда умела придумать, что сказать, и находила мужество и минуту высказаться. Однако чрезмерно скорому сближенью имелась препона, ибо зачастую одно или несколько из потребных условий не выполнялись, и сие не дозволило им продвинуться далее первых ростков знакомства, каковые взошли, когда та и другая молодая дама узнала, сколь сильно ее визави нравится Бат, сколь она восхищена зданьями и окрестностями, рисует ли она, играет или поет и нравится ли ей кататься верхом.

Едва завершились два танца, Кэтрин ощутила, что локоть ее сжимаем верной Изабеллою, каковая вскричала в немалом воодушевленьи:

— Наконец-то я тебя нашла! Драгоценное созданье, я ищу тебя уже час. Для чего ты танцуешь здесь, если знаешь, что я там? Я так печалилась без тебя.

— Милая моя Изабелла, как мне было тебя искать? Я тебя даже не видела.

— Я все время так и говорила твоему брату — а он не желал мне поверить. Отправляйтесь, господин Морлэнд, отыщите ее, говорила я, — но все впустую, он не сдвинулся ни на дюйм. Не так ли, господин Морлэнд? Но все вы, мужчины, столь неумеренно ленивы! Я так его бранила, моя драгоценная Кэтрин, — ты бы немало удивилась. Ты же знаешь, я с такими людьми не церемонюсь.

— Видишь вон ту девушку с жемчужным убором? — прошептала Кэтрин, отъединяя подругу от Джеймса. — Это сестра господина Тилни.

— Ах! Боже правый! Да неужели! Ну-ка дай я взгляну. Какая восхитительная девушка! В жизни не видала никого и вполовину столь прекрасного! Но где же ее всепобеждающий брат? Онв зале? Если да, укажи мне на него сей же миг. Мне до смерти хочется посмотреть. Господин Морлэнд, а вы не слушайте. Мы не о вас говорим.

— Но о чем вы там шепчетесь? Что происходит?

— Ну вот, я так и знала. Вы, мужчины, так неугомонно любопытны. А вы говорите, что любопытны женщины! Это еще что. Однако довольствуйтесь тем, что вам о сем знать вовсе не дозволено.

— И вы полагаете, будто сим я могу довольствоваться?

— Ну знаете, я таких людей в жизни не встречала. Что за важность, о чем мы говорим? Может, мы говорим о вас; посему я бы советовала вам не слушать, или же вы рискуете ненароком узнать о себе нечто не вполне приятное.

Сия тривиальная болтовня длилась некоторое время, и первоначальный предмет обсужденья, по видимости, был забыт начисто; Кэтрин весьма обрадовалась, что тема покуда оставлена, однако поневоле смутно заподозрила, что нетерпеливая жажда подруги узреть г-на Тилни совершенно угасла. Когда оркестр грянул новый танец, Джеймс увел бы прелестную партнершу прочь, но та воспротивилась.

— Говорю вам, господин Морлэнд, — вскричала она, — я ни за что на свете так не поступлю. Как можете вы дразнить меня подобным манером; только подумай, драгоценная моя Кэтрин, чего хочет от меня твой брат. Он желает, чтобы я танцовала с ним вновь, хотя я говорю, что сие совершенно не подобает и решительно против правил. Если мы не станем менять партнеров, о нас будет шушукаться вся зала.

— Честное слово, — отвечал Джеймс, — на публичных балах это бывает сплошь и рядом.

— Какая ерунда, что вы такое говорите? Но когда вам, мужчинам, что-нибудь взбредет в голову, вы ни перед чем не отступите. Бесценная моя Кэтрин, поддержи меня; убеди брата, что сие невозможно. Скажи ему, что будешь шокирована, если я так поступлю, — ведь правда?

— Да вовсе нет; но если ты считаешь, что это нехорошо, лучше поменяй партнера.

— Вот, — вскричала Изабелла, — вы слышите, что говорит сестра, и тем не менее поступаете по-своему. Что ж, помните — сие будет не моя вина, если мы скандализируем всех старух Бата. Приходи, драгоценнейшая моя Кэтрин, ради Бога, потанцуй рядом со мною.

И они удалились на прежние места. Джон Торп тем временем отошел, и Кэтрин, желая дать г-ну Тилни шанс повторить отрадное предложенье, кое однажды уже польстило ей, со всей возможной поспешностью устремилась к г-же Аллен и г-же Торп в надежде обнаружить его подле — надежде, коя, обернувшись бесплодной, помстилась юной деве неразумной в высшей степени.

— Ну, моя дорогая, — молвила г-жа Торп, коей не терпелось выслушать похвалы сыну, — надеюсь, у вас был приятный партнер.

— Весьма приятный, сударыня.

— Я сему рада. Джон обворожителен, не правда ли?

— Ты встретила господина Тилни, дорогая? — спросила г-жа Аллен.

— Нет, а где он?

— Минуту назад был здесь и сказал, что ужасно утомился бездельничать и намерен потанцовать; я подумала, возможно, он пригласит тебя, если вы встретитесь.

— Где он может быть? — спросила Кэтрин, озираясь; но озираться пришлось недолго, ибо вскоре она узрела, что он ведет танцовать некую юную даму.

— А! у него уже есть партнерша; лучше бы он пригласил тебя, — сказала г-жа Аллен и после краткой паузы прибавила: — Он весьма привлекательный молодой человек.

— Это уж точно, госпожа Аллен, — с самодовольной улыбкою подтвердила г-жа Торп. — Должна признаться, хоть я ему и мать, на свете не бывало молодого человека привлекательнее.

Сей никудышный ответ многих поставил бы в тупик, но г-жу Аллен не озадачил: спустя какую-то секунду размышлений она шепнула Кэтрин:

— Пожалуй, она решила, будто я говорю о ее сыне.

Кэтрин была огорчена и раздосадована. На самую чуточку разминулась она с тем, относительно кого лелеяла надежды; и вывод сей не побудил ее к чрезмерно милостивому ответу, когда вскоре к ней приблизился Джон Торп с такими словами:

— Ну-с, госпожа Морлэнд, я так думаю, нам с вами теперь снова плясать.

— Ах, нет; я весьма признательна вам, наши два танца завершились; и к тому же я устала и более танцовать не хочу.

— Дану? Что ж, в таком разе давайте погуляем и посмеемся. Пойдемте со мной, я покажу вам четыре величайшие посмешища в зале — мои младшие сестры и их партнеры. Я уж полчаса над ними хохочу.

Кэтрин вновь отказалась, и в конце концов г-н Торп устремился насмехаться над сестрами один. Остаток вечера Кэтрин отчаянно скучала; г-н Тилни отделился от их собранья за чаем, дабы присоединиться к знакомцам своей партнерши; юная г-жа Тилни, хоть и осталась, сидела поодаль, а Джеймс и Изабелла так увлеклись беседою, что последняя ни минутки не нашла, дабы уделить подруге более одной улыбки, одного рукопожатья и одного «драгоценнейшая Кэтрин».

Глава 9

Вот как протекало унынье Кэтрин вследствие вечерних событий. Поначалу, когда она пребывала в зале, оно явилось общим неудовольствием касательно всех вокруг, кое вскоре окутало Кэтрин немалой усталостью и яростным желаньем отбыть домой. По прибытьи на Палтни-стрит сие обернулось необычайным голодом, а когда оный был утолен, сменилось отчаянным стремленьем очутиться в постели; таков был крайний предел ее горя, ибо оказавшись там, она мгновенно провалилась в глубокий сон, кой продлился девять часов и от коего она пробудилась совершенно ожившая, в великолепном расположеньи духа, полная новых надежд и новых замыслов. Первейшим желаньем сердца ее было укрепленье знакомства с юной г-жою Тилни, а почти первейшим решеньем — искать упомянутую даму в бювете около полудня. С персоною, столь недавно прибывшею в Бат, встреча в бювете неизбежна, а зданье сие Кэтрин уже уразумела столь благоприятным для обнаруженья женского блеска и осуществленья женской дружбы, столь восхитительно пригодным для тайных бесед и безграничной доверительности, что весьма резонно склонна была ожидать явленья из стен его еще одной подруги. Наметив себе, таким образом, планы на утро, она после завтрака тихонько уселась с книжкой, решив не менять занятья и местоположенья, пока не пробьет час дня; и ей, по обыкновению, крайне мало досаждали замечанья и восклицанья г-жи Аллен, чья пустота рассудка и неспособность думать были таковы, что дама сия, хотя никогда помногу не болтала, совершенное молчанье хранить тоже не умела, а посему, за рукодельем теряя иголку или обрывая нитку, слыша экипаж, что проехал по улице, или видя пятнышко на платье, имела потребность сообщить о сем вслух, мог ей кто-либо ответить или же нет. Около половины первого г-жу Аллен спешно призвал к окну замечательно громкий стук, и она едва успела сообщить Кэтрин, что у дверей стоят два открытых экипажа, в первом лишь слуга, а во втором брат ее подопечной катает юную г-жу Торп; засим Джон Торп тотчас взбежал по лестнице, крича:

— Ну-с, госпожа Морлэнд, вот и я. Заждались? Мы не сумели приехать ранее; этот старый дьявол каретник целую вечность подбирал экипаж, в который хоть сесть можно, и теперь десять тысяч против одного, что драндулет сломается и с улицы не выехав. Как делишки, госпожа Аллен? Отменный вчера вышел бал, а? Давайте, госпожа Морлэнд, поторапливайтесь — остальным адски не терпится поехать. Им покувыркаться охота.

— Что вы разумеете? — спросила Кэтрин. — Куда вы все собрались?

— Собрались? Это что, вы же не забыли наш уговор? Мы ведь договорились нынче утром вместе покататься? Ну и дырявая у вас голова! Мы едем на Клавертон-даун.

— Я припоминаю, что об этом заходила речь, — сказала Кэтрин, глядя на г-жу Аллен и взыскуя ее мненья, — но вообще-то я вас не ждала.

— Не ждали! Ну и шуточки у вас! Нагнали бы вы шороху, если б я не явился.

Кэтрин тем временем безмолвно вопрошала подругу втуне, ибо г-жа Аллен, вовсе не имея обыкновенья одним только выраженьем лица сообщать что бы то ни было, не подозревала, будто на подобное уменье претендуют другие; и Кэтрин, желанье коей повидать юную г-жу Тилни перенесло бы ныне краткую отсрочку ради прогулки и коя полагала, что в поездке ее с г-ном Торпом никому не помстится ничего неприличного, ибо сними едут также Изабелла и Джеймс, понуждена была заговорить прямее:

— Ну, сударыня, что вы на сие скажете? Отпустите меня на пару часов? Мне поехать?

— Поступай, как тебе приятнее, моя дорогая, — отвечала г-жа Аллен с наиневозмутимейшим равнодушьем. Кэтрин последовала сему совету и помчалась собираться. Спустя считаные минуты она появилась вновь, еле дозволив двум прочим обменяться парою кратких похвал ей — после того, как Торп исторг из г-жи Аллен восхищенье его двуколкою, — и, выслушав пожеланья доброго пути, Кэтрин и посетитель заспешили вниз по лестнице.

— Драгоценнейшее созданье, — вскричала Изабелла, к коей обязательства дружбы тотчас подвели Кэтрин, прежде чем последняя уселась в экипаж, — ты собиралась, по меньшей мере, три часа. Я боялась, не захворала ли ты. Какой восхитительный вчера получился бал. Я тысячу разных разностей хочу тебе рассказать; но поторопись и залезай, ибо я жажду ехать.

Кэтрин исполнила ее повеленье и направилась к двуколке, успев, впрочем, расслышать, как подруга воскликнула, обращаясь к Джеймсу:

— Какая она очаровательная девушка! Я ее просто обожаю.

— Не пугайтесь, госпожа Морлэнд, — сказал Торп, подсаживая ее в двуколку, — если жеребец мой поначалу, когда тронется, слегка потанцует. Он, я так себе представляю, раз-другой рванет и, может, потом передохнет минутку; но он уразумеет вскоре, кто тут хозяин. Он у меня жизнерадостный, игривый, как котенок, но совсем не злой.

Кэтрин сочла, что портрет сей особого доверия не внушает, однако отступать было поздно, а молодость не дозволяла признать, что ей страшно; посему, отдавшись на волю рока и вручив судьбу свою заявленному разуменью животного касательно того, кто тут хозяин, юная дева мирно умостилась в двуколке, а Торп сел подле. Все, таким образом, устроилось, слуге, что стоял подле коня, крайне авторитетно велено было «его отпускать», и они тронулись наитишайшим манером, без рывков, прыжков и без малейшего подобья оных. Кэтрин, в восторге от столь счастливого избавленья, с благодарным удивленьем сообщила о своей радости, и спутник ее тотчас же прояснил положенье, уверив юную деву, что сим она целиком обязана особо уместному способу, коим возница держит поводья, и исключительным проницательности и сноровке, с коими он направляет хлыст. Кэтрин, хоть и озадачилась невольно, для чего, располагая столь полной властью над жеребцом, г-н Торп счел нужным пугать ее описаньем конских выходок, искренне поздравила себя с тем, что оказалась под опекою столь блестящего возницы; и узрев, что животное трусит дальше равно тихим манером, не выказывая ни малейшей склонности к какой бы то ни было малоприятной живости и двигаясь (если учесть, что жеребец пробегает неизменные десять миль в час) отнюдь не быстро, Кэтрин, удостоверившись в своей безопасности, отдалась радостям свежего воздуха и значительного воодушевленья теплого февральского дня. За первой их краткой беседою последовали несколько минут молчанья; оное было нарушено весьма резким вопросом Торпа:

— Старик Аллен богат, как жид, да? — Кэтрин его не поняла, и Торп повторил вопрос, в поясненье прибавив: — Старик Аллен, этот человек, которого вы сопровождаете.

— А! Господин Аллен. Да, мне представляется, он очень богат.

— И совсем нет детей?

— Нет, ни одного.

— Замечательно подфартило его наследнику. Он же ваш крестный, да?

— Мой крестный! Нет.

— Но вы столько времени с ними проводите.

— Да, очень много.

— Да-с, я о том и говорю. Вроде неплохой старичок и, я так думаю, пожил в свое время вдоволь; подагры просто так не бывает. Теперь бутылку в день заглатывает, а?

— Бутылку в день! Нет. Отчего вы так думаете? Он очень умеренный человек — вы что же, решили вчера, что он пьян?

— Господи спаси! Вот всегда вы, женщины, думаете, будто мужчина пьян. Не полагаете же вы, что мужчину подкосит какая-то бутылка? Уж в этом я убежден — если б все выпивали бутылку в день, в мире не случалось бы и половины нынешних беспорядков. Отменно бы всем нам помогло.

— Мне в это не верится.

— Ой, Господи, да это бы тысячи людей спасло. В этом королевстве не выпивается и сотой доли вина, кое надлежит выпивать. Надо бы пособить нашему туманному климату.

— И тем не менее я слышала, будто в Оксфорде вина пьют предостаточно.

— В Оксфорде! В Оксфорде нынче не пьют, уверяю вас. Вообще никто не пьет. Едва ли встретишь человека, что выпивает больше четырех пинт разве что. Вот, к примеру, в последний раз, когда мы закатили вечеринку у меня в апартаментах, все думали, это неслыханно — что мы осушили где-то пять пинт на нос. Все сочли, что это необычайно. У меня-то пойло доброе, точно вам говорю. В Оксфорде редко где такое встретишь — может, тем все и объясняется. Но из сего вы уразумеете, сколько по обыкновенью там пьют.

— Да уж, я уразумела, — с жаром отвечала Кэтрин. — Я уразумела, что все вы пьете гораздо больше, чем, по-моему, стоит пить. Однако я уверена, что Джеймс столько не пьет.

Сим заявленьем вызван был громкий и неопровержимый отклик, из коего разобрать не удалось ни слова, за вычетом неоднократных восклицаний, едва ли не божбы, коя оный отклик расцвечивала, и по завершеньи его Кэтрин осталась еще крепче уверена, что в Оксфорде вина пьют много, и по-прежнему счастливо убеждена в сравнительной трезвости брата.

Засим все помыслы Торпа обратились к достоинствам экипажа, и Кэтрин предложено было восхититься живостью и свободой, кои являл жеребец, а равно легкостью, кою бег его, а равно качество рессор придавали движенью двуколки. Кэтрин старательно поддерживала его восторги. Превзойти их или же не дотянуть оказалось невозможно. Познанья Торпа и ее невежество в предмете, бойкость его излияний и ее робость исключали сие совершенно; в похвалах она не в силах была изобрести ничего нового, но охотно поддакивала всему, что он желал заявить, и в конце концов меж ними без малейших затруднений было уговорено, что выезд Торпа — безусловно совершеннейший образчик такового в Англии, экипаж его — роскошнейший, жеребец — наистремительнейший, а сам он — лучший возница.

— Вы же не всерьез сказали, господин Торп, — молвила Кэтрин, спустя время отважно сочтя, что вопрос абсолютно решен, и предложив некоторую вариацию на ту же тему, — что двуколка Джеймса сломается?

— Сломается! Боже правый! Вы хоть раз в жизни встречали подобную развалюху? Да в ней ни единой целой железяки нет. Колеса стерлись лет десять назад — а корпус? Да вы одним касаньем ее на куски развалите, ей-ей. Самая шаткая, к дьяволу, колымага, какую я только видал! Слава Богу, у нас получше. Меня и за пятьдесят тысяч фунтов не уговоришь две мили проехать в их драндулете.

— Ох, батюшки! — вскричала Кэтрин, немало перепугавшись. — В таком случае, умоляю вас, повернемте назад; если мы поедем дальше, они непременно пострадают. Прошу вас, вернемтесь, господин Торп; остановитесь, поговорите с моим братом, расскажите ему, какая опасность им грозит.

— Опасность! О Господи! Да в чем беда? Ну, сломается — кувыркнутся слегка, и все; грязи вокруг полно; плюхнутся весьма удачно. Ой, да ну их! Вполне крепкий экипаж, если разумеешь, как им управлять; такая колымага в хороших руках износится довольно, а потом еще двадцать лет прослужит. Да Боже мой! Я бы взялся за пять фунтов сгонять на нем в Йорк и обратно, не потеряв и гвоздя.

Кэтрин слушала в изумлении, не зная, как примирить два столь различных описанья одного предмета; воспитанье не дозволяло ей постичь наклонности болтуна, а равно понять, сколь многочисленны пустые утвержденья и бесстыдные враки, порожденные избытком тщеславья. Ее родные людьми были простыми и прозаичными и редко претендовали на любого рода остроумье; отец ее довольствовался разве что каламбуром, мать — поговоркою; за родителями не водилось привычки лгать, дабы придать себе веса, или утверждать то, что спустя минуту сами же опровергнут. В глубокой растерянности Кэтрин некоторое время обдумывала сию загадку и не раз едва не попросила г-на Торпа внятнее высказать его подлинное представленье о предмете, однако воздержалась, ибо сочла, что ему не слишком даются внятные представленья и проясненье того, что прежде он окутал двусмысленностью; равно остановило ее соображенье, что на самом деле он не стал бы подвергать ее брата и собственную сестру опасности, от коей с легкостью мог бы их избавить, и в конце концов Кэтрин заключила, что он, вероятно, полагает экипаж совершенно надежным, а посему более не волновалась. Сам Торп сию беседу, по видимости, начисто забыл и весь остаток разговора, а точнее, выступленья начал и завершил самим собою и своими заботами. Он поведал спутнице о лошадях, коих приобрел за гроши и сбыл за невероятные суммы; о скачках, где сужденье его безошибочно предсказывало победителя; об охоте, где он подстрелил больше птиц (хотя удачная позиция не выпала ни разу), чем все его товарищи вместе взятые; и описал некую отменную травлю паратыми гончими, в коей его предвиденье и уменье в управлении собаками исправило ошибки наиопытнейшего охотника, а отвага верховой езды, ни на миг не подвергнув его собственную жизнь риску, то и дело ставила препоны остальным, а посему, безмятежно подытожил он, многие тогда сломали шею.

Сколь мало ни была Кэтрин склонна судить и сколь смутны ни были ее представленья о том, каким надлежит быть мужчине, ей, пока она терпела излиянья бескрайнего Торпова самодовольства, не удалось вовсе подавить подозренье, что он не вполне совершенно приятен. То была дерзкая догадка, ибо он приходился братом Изабелле, а Джеймс уверял Кэтрин, что манеры его друга понравятся любой женщине; но, невзирая на все это, крайняя скука его общества, коя поглотила ее до истеченья первого часа и неуклонно усугублялась, пока они не остановились вновь на Палтни-стрит, побудила Кэтрин в некоей крошечной степени воспротивиться столь высоким авторитетам и лишить доверья талант г-на Торпа дарить бесконечное удовольствие.

Едва ли возможно описать словами потрясенье Изабеллы, когда, прибыв к дверям г-жи Аллен, юная дева обнаружила, что час слишком поздний и сопровождать подругу в дом не подобает:

— Четвертый час!

Непостижимо, невероятно, невозможно! И она отказывалась верить равно собственным часам, часам брата или же слуги; она не верила ни единому резону рассудка или реальности, пока Морлэнд не извлек часы и не подтвердил правдивость факта; теперь усомниться еще хоть на мгновенье было бы равно непостижимо, невероятно и невозможно, и Изабелле оставалось лишь снова и снова твердить, что никогда прежде два с половиною часа не пролетали так быстро, чему в свидетели призвана была Кэтрин; та не в силах была солгать даже ради подруги; впрочем, последняя избавила себя от несчастья выслушать прекословье Кэтрин, ее ответа не дождавшись. Изабеллу слишком захватили чувства; она жестоко страдала, сознавая, что надлежит отправляться домой. Целая вечность миновала с тех пор, как она беседовала с драгоценнейшей своею Кэтрин; и хотя Изабелла намеревалась сообщить подруге тысячи разных разностей, юным девам словно бы не суждено было встретиться более никогда; итак, с улыбками изысканнейших мук и отважным смехом совершеннейшего унынья она распрощалась с Кэтрин и отбыла.

Г-жа Аллен, едва освободившаяся от хлопотливой праздности утра, тотчас приветствовала Кэтрин нижеследующим:

— Ну, моя дорогая, вот ты и вернулась. — То была истина, оспаривать кою Кэтрин не была особо склонна и способна. — Надеюсь, ты славно прогулялась.

— Да, сударыня, благодарю вас; лучше и быть не могло.

— Госпожа Торп так и сказала; она была страшно довольна, что вы поехали.

— Так вы виделись с госпожою Торп?

— Да, как только вы уехали, я пошла в бювет и там ее встретила; мы славно побеседовали. Она говорит, на рынке нынче утром не отыщешь телятины — телятина сегодня необычайно редка.

— А еще кого-нибудь из знакомцев встретили?

— Да; мы уговорились прогуляться возле Полумесяца и встретили госпожу Хьюз, а с нею господина и юную госпожу Тилни.

— В самом деле? Они с вами беседовали?

— Да, мы полчаса гуляли вместе у Полумесяца. Очень приятные, мне представляется, люди. Юная госпожа Тилни была в очень симпатичном крапчатом муслине и, судя по тому, что я слышала, всегда одевается весьма красиво. Госпожа Хьюз много мне порассказала об их семействе.

— И что она вам рассказала?

— Ой, страшно много всего; ни о чем более толком и не говорила.

— Они из Глостершира — она сказала, откуда именно?

— Да, сказала; только я уже не помню. Но они очень славные люди и очень богатые. Госпожа Тилни в девичестве была Драммонд, они с госпожою Хьюз учились вместе; и у юной госпожи Драммонд имелось большое состояние; а когда она вышла замуж, отец дал за ней двадцать тысяч фунтов и еще пятьсот на наряды. Когда их доставили из лавок, госпожа Хьюз все их видела.

— А господин и госпожа Тилни в Бате?

— Да, мне кажется, они здесь, но я не уверена. Впрочем, если подумать, у меня такое ощущение, будто оба они скончались; во всяком случае, мать; да, точно, госпожа Тилни умерла, поскольку госпожа Хьюз рассказала мне, что господин Драммонд подарил дочери на свадьбу роскошный жемчуг, который теперь у юной госпожи Тилни, — он отошел ей, когда ее мать умерла.

— А господин Тилни, мой партнер, — он единственный сын?

— Наверняка сказать не могу, дорогая; у меня имеется представленье, будто сие таки есть; но госпожа Хьюз говорит, что он весьма благородный молодой человек и, по всему вероятию, будет весьма благополучен.

Кэтрин долее не задавала вопросов; она услышала достаточно, чтобы уразуметь, сколь ничтожны познанья г-жи Аллен; сама же юная дева, к величайшему несчастью, сие свиданье с братом и сестрою пропустила. Будь она в силах предвидеть эдакий поворот, ничто не понудило бы ее отправиться с остальными; ныне же она могла лишь оплакивать горькую свою судьбу и раздумывать о том, чего лишилась, пока ей не стало ясно, что прогулка особо отрадной вовсе не была, а лично Джон Торп — персона до крайности неприятная.

Глава 10

Семейства Аллен, Торп и Морлэнд встретились вечером в театре; и поскольку Кэтрин и Изабелла сидели рядом, последней выпал шанс изложить некоторые из многих тысяч разных разностей, что копились в ней и ждали излиянья всю ту бесконечную вечность, что разделяла подруг.

— О Боже! Возлюбленная моя Кэтрин, ужели я наконец заполучила тебя? — так вскричала Изабелла, едва Кэтрин вошла в ложу и села подле. — Итак, господин Морлэнд, — ибо тот сидел по другую руку, — весь остаток вечера я не молвлю вам ни слова; посему вам предписано ничего иного не ожидать. Бесценнейшая моя Кэтрин, как ты пережила эти столетья? Однако нет нужды спрашивать, ибо выглядишь ты восхитительно. Поистине, ты уложила волосы беспримерно божественным манером; ах ты озорное созданье, хочешь всех заворожить? Во истину, мой брат уже вполне в тебя влюблен; а что до господина Тилни — но сие совершенно понятно, даже твоя скромность не может усомниться ныне в его привязанности; это слишком очевидно — он же вернулся в Бат. Ах! Чего бы я ни отдала, только бы его увидеть! Я прямо горю от нетерпенья. Моя мать уверяет, что он восхитительнейший молодой человек на свете; она, знаешь ли, утром с ним виделась; непременно представь его мне. Он сейчас здесь? Ну осмотрись, Бога ради! Уверяю тебя, мне жизнь не мила, пока я его не увижу.

— Нет, — сказала Кэтрин, — его здесь нет; я его нигде не вижу.

— Ой, какой кошмар! Ужель никогда мне с ним не познакомиться? Как тебе нравится мое платье? По-моему, не вовсе безнадежное; рукава я целиком придумала сама. Знаешь, мне столь невыносимо надоел Бат; мы с твоим братом нынче утром поняли, что, хотя здесь крайне замечательно провести несколько недель, мы бы и за многие миллионы не согласились тут жить. Мы во мгновенье ока обнаружили, что вкусы наши совершенно совпадают — всякому окруженью мы предпочитаем провинцию; в самом деле, сие было даже нелепо — до каких малостей сходны наши мненья! Ни в едином предмете мы не разошлись; я бы ни за что не хотела, чтобы ты сие слышала, ты такая лукавая, ты бы наверняка отпустила какое-нибудь комическое замечанье.

— Нет, вовсе нет.

— Ну разумеется, отпустила бы; я знаю тебя лучше, нежели ты сама. Ты бы сказала нам, что мы словно созданы друг для друга или еще какую подобную чепуху, и сие расстроило бы меня до невероятья; щеки мои были бы красны, что твои розы; я бы ни за какие блага не хотела, чтобы ты нас слышала.

— Честное слово, ты ко мне несправедлива; я бы ни за что не стала говорить столь неподобающим образом; кроме того, сие мне бы и в голову не пришло.

Изабелла недоверчиво улыбнулась и остаток вечера проболтала с Джеймсом.

Решимость Кэтрин встретить юную г-жу Тилни возродилась наутро с прежней силою; и до минуты, когда обычно отбывали в бювет, она отчасти страшилась новой препоны. Но ничего подобного не остановило их, никакие визитеры не задержали, и все трое в надлежащий час отправились к бювет, где имели место обычные событья и беседы; г-н Аллен, выпив стакан воды, присоединился к неким джентльменам, кои обсуждали текущую политику и сравнивали сообщенья излюбленных своих газет; дамы же прогуливались вместе, подмечая всякое новое лицо и почти всякую новую шляпку в зале. Женский состав семейства Торп, сопровождаемый Джеймсом Морлэндом, появился в толпе спустя менее четверти часа, и Кэтрин тотчас заняла свое место подле подруги. Джеймс, кой ныне присутствовал при той постоянно, оставался на сходной позиции; отделившись от прочих, они подобным манером погуляли некоторое время втроем, и наконец Кэтрин принялась сомневаться в удачности положенья, кое, даря ей исключительно общество подруги и брата, предоставляло крайне малую долю вниманья обоих. Они неустанно пребывали погружены в чувствительную беседу или оживленный спор, однако чувства их излагались таким шепотом, а живость сопровождалась таким хохотом, что, хотя та либо другой нередко обращались за поддержкою к Кэтрин, последняя не способна была никого поддержать, ибо не разбирала ни слова. В конце концов, однако, она нашла в себе силы оторваться от Изабеллы, вслух явив нужду побеседовать с юной г-жою Тилни, кою с немалой радостью узрела в дверях вместе с г-жою Хьюз и к коей тотчас приблизилась, полная решимости познакомиться ближе и упорствуя в сем желаньи более, нежели, вероятно, осмелилась бы, если б ее не подзадоривало вчерашнее разочарование. Юная г-жа Тилни приветствовала ее с великой любезностью, на попытки завязать дружбу отвечала с равной доброжелательностью, и они беседовали, пока обе группы пребывали в зале; и хотя, по всей вероятности, обеими не было сделано ни единого наблюденья и не высказано ни единого выраженья, что всякий сезон в Бате не делались и не высказывались под сей крышею по несколько тысяч раз, преимущества их беседы, простой, правдивой и лишенной заносчивости, были, пожалуй, необычайны.

— Как превосходно танцует ваш брат! — сие безыскусное восклицанье Кэтрин ближе к концу разговора удивило и позабавило собеседницу.

— Генри! — с улыбкой отвечала та. — Да, он танцует очень хорошо.

— Он, вероятно, счел, что сие весьма странно — тогда, вечером, я сказала, что уже обещалась танцовать, однако он видел, что я сижу. Но на самом деле я с утра дала слово господину Торпу. — Юная г-жа Тилни на сие могла лишь кивнуть. — Вы не представляете, — прибавила Кэтрин после краткой паузы, — как удивилась я, увидев вашего брата вновь. Я была так уверена, что он отбыл насовсем.

— В прошлый раз, когда Генри имел удовольствие видеться с вами, он пробыл в Бате всего лишь пару дней. Он приезжал снять для нас комнаты.

Сие совершенно не приходило мне в голову; и, разумеется, нигде его не встречая, я решила, что он уехал. А эта молодая дама, с которой он танцовал в понедельник, — не юная ли госпожа Смит?

— Да, знакомица госпожи Хьюз.

— Мне показалось, она была очень рада потанцовать. Как вы полагаете, она красивая?

— Не очень.

— Он никогда не приходит в бювет, да?

— Иногда приходит; однако нынче утром он уехал с моим отцом.

Подошла г-жа Хьюз и спросила юную г-жу Тилни, готова ли та идти.

— Надеюсь, я еще буду иметь удовольствие увидеть вас, — сказала Кэтрин. — Придете ли вы завтра на котильон?

— Быть может, мы… Да, я думаю, мы наверняка придем.

— Я очень рада — мы все там будем. — На сию любезность был получен уместный ответ, и девы расстались; юная г-жа Тилни располагала теперь некими данными о чувствах новой знакомицы, Кэтрин же — ни сном ни духом, что оные каким-либо манером изъяснила.

Домой она шла весьма счастливая. Утро исполнило все ее надежды, завтрашний вечер обернулся предметом мечтаний, и будущее засияло. Ныне ее в основном заботило, какое платье по такому случаю надеть и как убрать волосы. Нет ей оправданья. Наряд извечно являет собою отличье легкомысленного толка, и чрезмерные волненья о нем зачастую подрывают саму его цель. Сие Кэтрин знала прекрасно; двоюродная бабка прочла ей нотацию всего только в прошлое Рождество; и тем не менее в среду вечером юная дева минут десять пролежала без сна, выбирая меж крапчатым и вышитым муслином, и лишь недостача времени помешала ей купить новый туалет. Сие было бы ошибкою сужденья, величайшей, хоть и нередкой, от коей ее могла бы предостеречь персона иного пола, а не ее собственного — брат, а не двоюродная бабка; ибо лишь мужчина постигает мужскую нечувствительность к новому наряду. Как потрясены были бы чувства многих дам, пойми оные дамы, сколь мало влияют на сердца мужчин дорогие или же новые предметы туалета; сколь мало сердца сии пристрастны к фактуре муслина и сколь не подвержены особой любви к крапчатому, тонкому, узорчатому муслину или батисту. Дама изысканна только собственного довольства ради. По причине сей ни единый мужчина не станет восхищаться ею более, ни единой женщине она не понравится сильнее. Первому хватает опрятности и благородства, второй же милее налет потрепанности или неприличья. Но убийственные соображенья подобного рода не потревожили покоя Кэтрин.

Вечером в четверг она вступила в залы с чувствами, кои немало отличались от всего, что она пережила здесь в понедельник. Тогда она восторгалась приглашеньем Торпа; ныне же всеми силами стремилась избегнуть оного господина, опасаясь, как бы он не пригласил ее вновь; ибо хотя она не могла, не смела ожидать, что г-н Тилни пригласит ее на танец в третий раз, желанья ее, надежды и планы не потерпели бы меньшего. В сей критический миг моей героине сострадала бы всякая юная дева, ибо всякая так или иначе познала сходную ажитацию. Все рисковали — или, по меньшей мере, полагали, будто рискуют — подвергнуться преследованьям того, кого желали избегнуть; и все жаждали вниманья того, кому желали понравиться. Муки Кэтрин начались, когда подошло семейство Торп; она нервничала, едва приближался Джон Торп, пряталась с глаз его, как только возможно, и притворялась, будто не слышит, что он с нею заговаривает. Котильон завершился; начались танцы; а Кэтрин еще не видала обоих Тилни.

— Не пугайся, драгоценнейшая моя Кэтрин, — шепнула Изабелла, — но я буду вновь танцовать с твоим братом. Положительно, я должна заявить, что сие на редкость возмутительно. Я говорю ему, что он должен устыдиться, но вам с Джоном следует за нами приглядывать. Поторопись, драгоценное созданье, приходи к нам. Джон только что отошел, но через минутку вернется.

Кэтрин не успела и не пожелала ответить. Остальные ушли, Джон Торп пребывал в поле зренья, и она оставила всякую надежду. Впрочем, дабы не порождать впечатленья, будто она за ним наблюдает или ждет его приближенья, Кэтрин напряженно уставилась на свой веер; и едва в голове ее пронеслась самоуничижительная мысль о собственной глупости — как могла она ожидать, что в срок повстречает брата и сестру Тилни в такой толпе? — как внезапно к ней с приглашеньем на танец обратился сам г-н Тилни. Легко представить, как засияли ее глаза, с какой охотою она жестом дала понять о своем согласии и сколь блаженно трепетало ее сердце, когда шла она танцовать. Избегнуть — и, верила Кэтрин, в последнюю минуту избегнуть Джона Торпа и получить приглашенье от г-на Тилни столь вскоре после его появленья — да он будто нарочно ее искал! — мнилось ей, будто жизнь не может подарить большего счастия.

Однако едва они мирно обрели место средь танцующих, вниманье Кэтрин привлечено было Джоном Торпом, кой очутился у нее за спиною.

— Ну дела, госпожа Морлэнд! — сказал он. — Это что ж такое? А я-то думал, что сам буду с вами плясать.

— Я в недоуменьи, отчего вы думали так, ибо вы меня не приглашали.

— Вот те на, ну и шуточки у вас! Я пригласил вас, как только вошел в залу, и как раз хотел снова пригласить; оборачиваюсь — а вы уж пропали! Ну вы даете — ну и фокусы у вас! Я и пришел, только чтобы потанцовать с вами, и совершенно убежден, что мы уговорились в понедельник. Да; точно, я припоминаю, что мы уговорились, когда вы забирали свой плащ в вестибюле. Я тут всем знакомым рассказываю, что стану танцовать с самой красивой девушкой в зале; меня же на смех подымут, когда увидят, что вы танцуете с другим.

— Вовсе нет; после такого описанья они и не подумают обо мне.

— Честное слово, если не подумают, я этих болванов за дверь вышвырну. И с кем это вы пляшете? — Кэтрин удовлетворила его любопытство. — Тилни, — повторил он. — Хм-м — я с ним не знаком. Ничего себе мужчина; сложен пристойно. Ему лошадь не нужна? У меня тут один друг, Сэм Флетчер, — так он лошадь продает, подойдет кому угодно. Отменно умная животина, хорошо бегает — всего сорок гиней. Я б и сам ее прикупил с дорогой душою, у меня закон такой — всегда покупать добрую лошадь, если попадается; но мне она ни к чему, для полей не годится. Любые бы деньги отдал за хорошего гунтера. У меня сейчас три, лучших и не седлали никогда. Я бы с ними и за восемьсот гиней не расстался. Мы с Флетчером к следующему сезону хотим дом снять в Лестершире. Ч…, как неудобно на постоялом дворе жить — кошмар.

Сия фраза последней утомляла вниманье Кэтрин, ибо Торп сметен был неодолимым напором долгой череды шествующих мимо дам. Засим партнер, приблизившись к Кэтрин, сказал:

— Сей джентльмен лишил бы меня терпенья, пробудь он с вами еще хоть полминуты. Не до́лжно отвлекать от меня вниманье моей партнерши. На нынешний вечер мы уговорились о взаимном приятстве, и на сие время всем нашим приятством нам полагается дарить исключительно друг друга. Ни единая живая душа не может привлечь вниманья одного, не нарушив прав другого. Парные танцы я полагаю символом супружества. Верность и обходительность в высшей степени приличествуют обоим; а тем, кто сами предпочитают не танцовать и не жениться, не до́лжно отвлекать партнерш или жен своих соседей.

— Но сие столь разные вещи!

— …и вы полагаете, что они несопоставимы.

— Конечно, нет. Женатые люди не могут расстаться — им надлежит вместе вести хозяйство. Танцоры же стоят друг против друга в большой зале всего лишь полчаса.

— Таково ваше понятье о браке и танцах. В подобном свете, разумеется, подобье меж ними невелико; но, мнится мне, я могу представить их вам с точки зрения сходства. Вы согласитесь, что в том и другом мужчина располагает преимуществом выбора, а женщина — лишь правом на отказ; то и другое есть уговор мужчины и женщины, заключенный ко благу обоих; и, заключив сей договор, они принадлежат лишь друг другу до минуты его расторженья; долг обоих — постараться не дать другому причины сожалеть о том, что он или она не заключили договор с иным лицом; и в интересах обоих не дозволять воображенью своему грезить о достоинствах соседей или о том, что им лучше было бы связаться с кем-либо иным. С сим вы согласитесь?

— Да, конечно, если представлять их таким манером, выходит очень убедительно; и все же они совершенно различны. Я не могу смотреть на них в одном свете и считать, будто им подобают одинаковые обязательства.

— Бесспорно, в одном отношении различье имеется. В супружестве мужчине надлежит содержать женщину, а той — обустраивать дом для мужчины; он запасается, она расточает улыбки. В танцах же обязательства противоположны: от него ожидается приятство и учтивость, она же поставляет веер и лавандовую воду. Вот, по видимости, различье обязательств, кое смущает вас и понуждает счесть условья того и другого несравнимыми.

— Нет, об этом я вообще-то не подумала.

— В таком случае я решительно озадачен. Впрочем, кое-что я должен отметить. Меня весьма тревожит такое ваше отношенье. Вы вовсе отметаете сходство обязательств; надлежит ли мне из сего заключить, что представленья ваши о долге танца не столь строги, сколь сие желанно партнеру? Нет ли у меня резонов страшиться, что джентльмен, кой недавно с вами разговаривал, вернется или же любой иной джентльмен обратится к вам — и ничто не помешает вам беседовать с ними сколь угодно долго?

— Господин Торп — столь близкий друг моего брата, что я вынуждена буду говорить с ним, если он ко мне обратится; но помимо него в сей зале едва ли найдется трое молодых людей, с коими я знакома.

— И сие — единственная мне порука! Увы мне, увы!

— Сие, мне представляется, наилучшая порука; если я никого не знаю, говорить с ними мне невозможно; а кроме того, я не хочу ни с кем разговаривать.

— Вот теперь порука достойна; засим я храбро продолжу. Полагаете ли вы Бат столь же приятным, сколь сие было, когда я имел честь осведомиться об этом в прошлый раз?

— Да, весьма — даже еще лучше.

— Еще лучше! Остерегайтесь, или же вы позабудете в должный час от него устать. От него полагается уставать через полтора месяца.

— Вряд ли я устану от него, даже если пробуду здесь полгода.

— В сравненьи с Лондоном Бат лишен разнообразья, и всякий обнаруживает сие ежегодно. «Не спорю, первые полтора месяца Бат довольно мил; но затем это наиутомительнейшее место в мире». О сем поведают вам персоны всевозможных качеств, что регулярно приезжают каждой зимою, растягивают свои полтора месяца до двух с половиною или же трех, а затем отбывают, ибо не могут себе позволить задержаться.

— Ну, пускай остальные судят, как им хочется; те, кто ездит в Лондон, могут Батом пренебрегать. Однако я, кто живет в тихой провинциальной деревушке, не в силах обнаружить здесь большего единообразья, нежели у себя дома; ибо здесь целый день имеется множество забав, множество достопримечательностей и занятий, коих мне не познать там.

— Вы не любите провинцию.

— Напротив, люблю. Я прожила там всю жизнь и всегда была очень счастлива. Но провинциальная жизнь, конечно, гораздо однообразнее, чем здесь. В провинции все дни похожи друг на друга.

— Однако в провинции вы проводите время гораздо разумнее.

— Разве?

— Разве нет?

— Мне кажется, нет особой разницы.

— Здесь вы целый день ищете одних лишь забав.

— И дома тоже — просто дома я их реже нахожу. Я гуляю здесь, и там я тоже гуляю; но здесь на каждой улице множество людей, а там я могу навестить лишь госпожу Аллен.

Сие позабавило г-на Тилни чрезвычайно.

— Навестить лишь госпожу Аллен! — повторил он. — Сие — само олицетворенье умственной нищеты! Однако ныне, погрузившись в эту бездну вновь, вы найдете о чем поговорить. Вы сможете говорить о Бате и о том, чем тут занимались.

— О да! Теперь у меня не будет недостатка в предметах для беседы с госпожою Аллен или с кем угодно. Честное слово, мне кажется, возвратившись домой, я только и буду разговаривать о Бате — мне очень здесь нравится. Вот если бы приехали папа́, мама́ и все прочие — вот это было бы беспредельное счастье! Как восхитительно, что прибыл Джеймс (это мой старший брат) — да еще выяснилось, что семейство, с коим мы сблизились, — давно уже его близкие друзья. Ах! Кто может устать от Бата?

— Тот, кто привносит в него столь свежие чувства, — разумеется, не может. Однако папа́ и мама́, и братья, и близкие друзья в Бате, как правило, забываются — и искреннее наслажденье балами, развлеченьями и повседневностью ускользают вместе с ними.

Сим их беседа завершилась, ибо танец слишком назойливо потребовал безраздельного их вниманья.

Вскоре, пройдя меж прочих пар, Кэтрин узрела, что ее пристально разглядывает некий джентльмен, стоявший среди зрителей за спиною ее партнера. То был весьма красивый человек властной наружности, кой миновал уже расцвет, однако не лишился жизнелюбия; Кэтрин увидела, как, не сводя с нее глаз, незнакомец непринужденным шепотом обратился к г-ну Тилни. Сконфузившись от его вниманья, краснея в страхе, что таковое привлечено неким беспорядком в ее облике, она отвернулась. Незнакомец тем временем отошел, а партнер ее, приблизившись, молвил:

— Я вижу, вы догадались, о чем меня только что спрашивали. Сей джентльмен знает ваше имя, и вы располагаете правом знать его. Это генерал Тилни, мой отец.

— А! — только и ответила Кэтрин, однако сие «А!» выразило все потребное: вниманье к словам г-на Тилни и совершеннейшее доверье их правдивости. С искренним интересом и глубочайшим восхищеньем глаза ее следовали за генералом, пробиравшимся сквозь толпу; «Какое красивое семейство!» — таково было тайное сужденье Кэтрин.

До завершенья вечера беседа с юной г-жою Тилни подарила юной деве новый источник блаженства. С самого прибытья в Бат она ни разу не гуляла за городом. Юная г-жа Тилни, коей были знакомы все общеизвестные окрестности, говорила о них так, что Кэтрин отчаянно возжелалось тоже их узреть; и на ее опасенье, что, вероятно, ей никто не захочет составить общество, брат и сестра предложили как-нибудь утром прогуляться вместе.

— Я бы хотела этого больше всего на свете! — вскричала Кэтрин. — Не станемте откладывать — пойдемте завтра.

О сем они охотно условились с единственной оговоркою юной г-жи Тилни — если не будет дождя, в чем Кэтрин была уверена. В двенадцать часов они зайдут за нею на Палтни-стрит; и:

— Так не забудьте — в двенадцать, — такова была прощальная реплика, коей Кэтрин одарила новую подругу. Другую подругу, давнее и ближе, Изабеллу, чьей верностью и достоинствами Кэтрин наслаждалась две недели, последняя едва ли видела в тот вечер. И все же, невзирая на стремленье поведать Изабелле о своем счастии, Кэтрин жизнерадостно подчинилась желанью г-на Аллена, кой увез дам довольно рано, и сердце ее танцовало в груди, как сама она танцовала в портшезе всю дорогу до дома.

Глава 11

Следующий день явил крайне сдержанное утро; солнце пыталось выглянуть лишь изредка, и из сего Кэтрин извлекла наиблагоприятнейшие своим желаньям предвестья. В самом начале года ясные утра чаще всего оборачиваются дождем, полагала она, однако пасмурные обещают проясненье с наступлением дня. За подтвержденьем надежд она обратилась к г-ну Аллену, однако тот, лишенный привычного климата и барометра, отказался наверняка пророчить ясный день. Кэтрин устремилась к г-же Аллен, и мненье той оказалось определеннее. Она ни на миг не сомневалась, что день будет замечательный, если только разойдутся облака и выглянет солнышко.

Около одиннадцати, впрочем, бдительный взор Кэтрин привлекли редкие пятнышки мороси на окнах.

— Ох, батюшки, похоже, и впрямь будет дождь, — весьма унылым манером высказалась юная дева.

— Я так и думала, — произнесла г-жа Аллен.

— Не будет мне сегодня прогулок, — вздохнула Кэтрин. — Но, может, сильно не польет или распогодится до двенадцати.

— Может быть, но тогда, моя дорогая, будет ужас как слякотно.

— Ой, это ничего; слякоть я переживу.

— Да, — крайне безмятежно отвечала подруга. — Я знаю, что слякоть ты переживешь.

После краткой паузы:

— Дождь все сильнее! — сказала Кэтрин, глядя в окно.

— И в самом деле. Если так и пойдет, на улице будет очень мокро.

— Там уже четыре зонтика. Ненавижу зонтики!

— Они очень неудобные. Я предпочитаю, чуть что, сразу сесть в портшез.

— Такое прекрасное было утро! Я ни на миг не усомнилась, что будет сухо!

— И никто бы не усомнился. Если дождь зарядит на все утро, в бювете будет очень мало народу. Надеюсь, г-н Аллен наденет пальто; правда, он, наверное, пальто не наденет, он на что угодно готов, только бы не надевать пальто; странно, отчего он не любит пальто, — оно же, вероятно, такое уютное.

Дождь не утихал — частый, но не сильный. Каждые пять минут Кэтрин подходила к часам, всякий раз угрожая, что, продлись дождь еще пять минут, она сочтет дело решительно безнадежным. Пробило двенадцать, а дождь не прекращался.

— Ты не сможешь поехать, моя дорогая.

— Я еще не вовсе отчаялась. Я буду надеяться до четверти первого. Как раз подходящее время, чтобы прояснилось; сейчас мне чудится, будто облака чуточку расходятся. Ну вот, уже двадцать минут первого — теперь я оставлю надежду. Ах! У нас тут погода в точности как в Удольфо — или хотя бы в Тоскане и на юге Франции — в ту ночь, когда скончался бедный Сен-Обан[106]! — прекрасная погода!

В половине первого, когда сторожкое вниманье Кэтрин к погоде померкло и юной деве не приходилось более рассчитывать ни на какие преимущества, из улучшения таковой проистекающие, небо по доброй воле начало проясняться. Блеск солнечного луча застал Кэтрин врасплох; она заозиралась; облака расступались, и она тотчас вернулась к окну, дабы наблюдать и подгонять счастливую перемену. Спустя десять минут стало очевидно, что грядет ясный день; подтвердилось мненье г-жи Аллен, коя «с самого начала полагала, что прояснится». Впрочем, еще неизвестно было, надлежит ли Кэтрин ожидать друзей, не пересилил ли дождь решимости юной г-жи Тилни.

Слякоть не дозволила г-же Аллен сопроводить мужа в бювет; супруг ее отправился один, и едва Кэтрин взглядом проводила его по улице, вниманье ее привлечено было теми же двумя открытыми экипажами с теми же тремя седоками, кои столь неожиданно явились ей недавно поутру.

— Изабелла, мой брат и господин Торп, честное слово! Должно быть, они прибыли за мною — но я не поеду; в самом деле, я не могу поехать — еще может прийти юная госпожа Тилни.

С сим г-жа Аллен согласилась. Вскоре к ним присоединился Джон Торп — голос его составил им общество даже ранее, ибо г-н Торп еще с лестницы велел госпоже Морлэнд поторапливаться.

— Поспешите! Поспешите! — распахивая дверь. — Надевайте шляпку сей момент — нельзя терять ни минуты, мы едем в Бристоль. Как делишки, госпожа Аллен?

— В Бристоль! Это ведь ужасно далеко? Но, впрочем, я не могу отправиться с вами, ибо уже дала слово; я с минуты на минуту ожидаю друзей.

Сей резон, разумеется, был рьяно отброшен, ибо резоном вовсе не являлся; в поддержку г-на Торпа призвана была г-жа Аллен, и двое других посетителей также вошли, дабы оказать содействие.

— Бесценнейшая моя Кэтрин, ужели не восхитительно? Мы божественно прокатимся. За сей план тебе надлежит благодарить меня и твоего брата; нас обоих осенило за завтраком — едва ли не в единый миг, клянусь тебе; мы бы отбыли два часа назад, не будь этого противного дождя. Но сие не важно, солнце еще высоко, и мы восхитительно развлечемся. Ах! Я в таком экстазе — только подумать, нас ждет покой и свежий воздух! Насколько сие приятнее похода в «Нижние залы». Мы поедем прямиком в Клифтон и там отобедаем; а сразу после обеда, если времени хватит, направимся в Кингзуэстон.

— Вряд ли мы все успеем, — заметил Морлэнд.

— Да вы просто брюзга! — вскричал Торп. — Мы успеем в десять раз больше. Кингзуэстон! Да-с, и еще замок Блэйз, и вообще все на свете; но сестра ваша заявляет нам, что не поедет.

— Замок Блэйз! — вскричала Кэтрин. — Что это?

— Роскошнейший замок в Англии — чтоб его увидеть, и полусотню миль проехать не жалко.

— Это что, взаправду замок, старый замок?

— Старейший в королевстве.

— Такой, как в книжках?

— В точности — до мелочей.

— Ну в самом деле — в нем есть башни, есть галереи?

— Да целые дюжины.

— В таком случае я хотела бы увидеть его; но я не могу — я не могу поехать.

— Не можешь поехать! Возлюбленное созданье, о чем ты говоришь?

— Я не могу поехать, потому что… — и она опустила глаза, страшась улыбки Изабеллы, — я жду юную госпожу Тилни и ее брата, мы уговорились прогуляться за городом. Они обещали прийти в двенадцать, только был дождь; однако теперь прояснилось, и, я думаю, они вот-вот придут.

— Ничего они не придут, — вскричал Торп. — Когда мы сворачивали на Броуд-стрит, я их видел — у братца ведь фаэтон с гнедыми?

— Я даже и не знаю.

— А я знаю — у него фаэтон с гнедыми; я его видел. Вы же о том человеке говорите, с кем плясали вчера?

— Да.

— Точно, я видел его, он как раз свернул на Лэнсдаун-роуд, вез благородного вида девицу.

— В самом деле?

— Да клянусь; тотчас его узнал, и у него, похоже, добрые животины.

— Как странно! Вероятно, они решили, что для прогулки чересчур слякотно.

— Вполне могли, ибо я в жизни такой слякоти не видал. Гулять! Да тут гулять возможно не более, чем летать! За всю зиму такой слякоти не бывало — куда ни глянь, грязи по щиколотку.

Изабелла сие подтвердила:

— Драгоценнейшая моя Кэтрин, ты даже вообразить не можешь, как грязно; пойдем, ты должна поехать с нами; теперь-то ты не можешь отказаться.

— Я бы с радостью посмотрела замок; только можно мы его осмотрим целиком? Каждую лестницу, каждый апартамент?

— Да-да, каждый уголок и закуток.

— Но что, если они выехали всего на час, пока не станет суше, и вскоре придут?

— Вы ничем не рискуете, не тревожьтесь: я слыхал, как Тилни окликнул человека, что верхом проезжал мимо, и сказал, что они направляются аж в Уик-Рокс.

— Тогда я поеду. Мне поехать, госпожа Аллен?

— Поступай, как тебе приятнее, моя дорогая.

— Госпожа Аллен, уговорите ее, — хором возопили все. Г-жа Аллен не осталась глуха.

— Что ж, дорогая моя, — молвила она, — тебе, по видимости, следует поехать.

И через две минуты они отбыли.

Чувства Кэтрин, коя забиралась в экипаж, пребывали охвачены крайней нерешительностью и разрывались меж сожаленьем об утрате одного великого удовольствия и надеждой на скорое обретенье другого, почти равного первому, хоть и лишенного подобья. Она не могла отмахнуться от мысли, что брат и сестра Тилни поступили с нею не слишком любезно, столь охотно отказавшись от уговора и не прислав записки с извиненьями. Со времени, когда они условились отправиться на прогулку, миновал всего час; и невзирая на все, что Кэтрин в протяженьи сего часа выслушала касательно непомерной грязи, собственные наблюденья подсказывали ей, что можно было бы прогуляться без особых затруднений. Весьма болезненно было сознавать, что Тилни ею пренебрегли. С другой же стороны, восторг, даруемый исследованьем замка, подобного Удольфо, каким фантазия уже нарисовала ей замок Блэйз, явился превосходным балансом, кой утешил бы ее почти в любом горе.

Они резво промчались по Палтни-стрит, а затем по Лораплейс, не обменявшись почти ни словом. Торп беседовал с жеребцом, а Кэтрин размышляла поочередно о нарушенных обещаньях и разрушенных арках, фаэтонах и фальшивых панно, Тилни и тайных ходах. При подъезде к Арджайл-билдингз, однако, голос спутника понудил ее очнуться:

— Кто эта девица, что так пристально взирала на вас, когда мы проезжали?

— Кто? Где?

— Справа на тротуаре — ее, должно быть, уже и невидно.

Кэтрин развернулась и узрела, что по улице, опираясь на руку брата, медленно шагает юная г-жа Тилни. Равно увидела Кэтрин, что брат и сестра смотрят на нее.

— Стойте, стойте, господин Торп! — в нетерпеньи вскричала она. — Это юная госпожа Тилни; это она. Как вы могли — зачем вы сказали, что они уехали? Стойте, стойте, я сию минуту сойду и отправлюсь к ним. — Но что толку? Ее спутник лишь стегнул жеребца, побудив того к бодрой рыси; брат и сестра Тилни, чрез мгновенье отведшие взгляд, вскоре исчезли за углом Лора-плейс, а еще чрез мгновенье саму Кэтрин умчали к рынку. И все равно еще целую улицу она молила его остановиться: — Пожалуйста, прошу вас, остановитесь, господин Торп. Я не могу ехать. Я не поеду. Я должна вернуться к юной госпоже Тилни. — Однако г-н Торп лишь смеялся, щелкал хлыстом, понукал жеребца, неразборчиво вскрикивал и мчал дальше; и Кэтрин, злясь и досадуя, никак не могла сбежать, а посему принуждена была оставить мольбы и сдаться. От упреков ее, впрочем, г-н Торп не спасся. — Как вы могли — зачем вы меня обманули, господин Торп? Зачем вы сказали, будто видели, как они ехали по Лэнсдаун-роуд? Я бы ни за что на свете такого не допустила. Они, должно быть, решили, что я повела себя так странно, так грубо! И проехала мимо, слова не сказав! Вы не представляете, как я сердита; мне не будет радости ни от Клифтона, ни от чего угодно. Я бы лучше — в десять тысяч раз лучше — немедля сошла и вернулась к ним. Как вы могли — зачем говорили, будто видели их в фаэтоне?

Торп защищался очень упорно, твердил, что в жизни не встречал двух людей, столь друг на друга похожих, и едва ли готов был признать, что видел не Тилни.

Поездка их, даже когда сия дискуссия завершилась, не обещала чрезмерного приятства. Кэтрин подрастеряла учтивость, кою выказывала на прошлой прогулке. Юная дева слушала неохотно, и ответы ее были кратки. Лишь замок Блэйз утешал ее; сие она временами предвкушала с удовольствием; впрочем, дабы не лишиться обещанной прогулки, а особенно дабы брат и сестра Тилни не думали о ней дурно, она с радостью отдала бы все счастье, кое способны были даровать замковые стены, — счастье бродить долгой чередою высоких комнат, являющих взору остатки мебели великолепной, хоть и заброшенной много лет назад; счастье остановиться в узком петляющем коридоре пред низкой решетчатой дверью, и даже счастье, коим осеняет светильник, их единственный светильник, погаснув под внезапным порывом ветра и оставив их в кромешной тьме. Тем временем путешествие продолжалось бестревожно; уже завиднелся Кейншэм, когда оклик Морлэнда, ехавшего позади, вынудил друга его остановиться, дабы выяснить, в чем дело. Второй экипаж подъехал ближе, и Морлэнд сказал:

— Нам лучше вернуться, Торп; сегодня уже слишком поздно; ваша сестра полагает так же. Мы всего час назад выехали с Палтни-стрит, одолели немногим более семи миль; надо думать, нам предстоят еще по меньшей мере восемь. Так не пойдет. Мы чересчур поздно выехали. Лучше нам отложить сие до иного дня, а сейчас возвратиться.

— Да мне все равно, — отвечал Торп довольно сердито, тотчас развернул жеребца, и все они направились обратно в Бат.

— Если б эта ч… животина, что у вашего брата, побыстрее бегала, — вскоре молвил Торп, — мы бы распрекрасно успели. Мой жеребец дорысит до Клифтона за час, если его не дергать, а я чуть руку не сломал — все поводья тянул, чтоб он подстроился под эту одышливую клячу. Дурак Морлэнд, что не держит своей лошади и двуколки.

— И вовсе нет, — с жаром отвечала Кэтрин, — потому что он безусловно не может себе этого позволить.

— И отчего же он не может себе этого позволить?

— Оттого, что у него недостаточно денег.

— И чья же в том вина?

— Я виноватых не знаю.

На сие Торп отвечал манером громким и невнятным, к коему нередко прибегал, в том смысле, что ч… дурно быть скаредою и коли те, кто в деньгах купается, не могут себе ничего позволить, он уж и не знает, кто может; сего Кэтрин и не пыталась уразуметь. Лишенная того, чему надлежало утешить ее в первом ее лишении, она все менее склонна была являть приятство или находить таковое в спутнике; до возвращенья на Палтни-стрит она не вымолвила и двух десятков слов.

В дверях лакей поведал ей, что спустя несколько минут после ее отъезда заходили джентльмен и дама, спрашивали Кэтрин; он сказал, что она отбыла с г-ном Торпом, и дама осведомилась, не оставлена ли ей записка; а когда лакей сказал «нет», поискала карточку, но сообщила, что у нее при себе карточки нету, и с тем ушла. Обдумывая сии душераздирающие вести, Кэтрин медленно всходила по лестнице. Наверху ее встретил г-н Аллен, кой, выслушав резоны столь скорого возвращенья, молвил:

— Я рад, что ваш брат столь разумен; я рад, что вы вернулись. План ваш был странного и дикого сорта.

Все они провели вечер у Торпов. Кэтрин пребывала в расстройстве и уныньи; однако Изабелла, по видимости, полагала партию в торговлю, в коей принимала участие, заключив союз с Морлэндом, превосходной заменою тишине и чистоте постоялого двора в Клифтоне. Не раз и не два она поведала, сколь удовлетворена тем обстоятельством, что все они не присутствуют в «Нижних залах»:

— Как жаль мне бедных созданий, кои туда отправились! Как я рада, что нас среди них нет! Интересно, нынче там парадный бал? Танцы еще не начались. Я бы туда ни за что не пошла. Как восхитительно изредка провести уютный вечерок. Я так думаю, бал будет не особенно хорош. Я знаю, что Митчеллы не пойдут. Мне ужасно жаль тех, кто пойдет. Смею предположить, господин Морлэнд, вы жаждете туда попасть, не так ли? Наверняка. Прошу вас, не дозволяйте вас задерживать. Думаю, мы замечательно управимся и без вас; но вы, мужчины, полагаете себя такими важными.

Кэтрин едва не упрекала Изабеллу в том, что сама Кэтрин и ее печали не склоняют подругу к чуткости, — столь мало занимали они мысли Изабеллы и столь скудны были ее утешенья.

— Ну, не занудствуй, драгоценнейшее созданье, — прошептала Изабелла. — Ты попросту разбиваешь мне сердце. На редкость возмутительно, спорить не буду, — но Тилни сами кругом виноваты. Отчего не были они пунктуальнее? Да, слякотно — но что за беда? Вот мы бы с Джоном на такое и вниманья не обратили. Я ни на что не обращаю вниманья, если речь идет о друге; такова моя натура, и Джон в точности таков; чувства его потрясающе сильны. Батюшки! Какие у тебя замечательные карты! Короли, ну честное слово! Я в жизни не была счастливее! И в пятьдесят раз лучше, что они у тебя, а не у меня.

Ныне же я вправе отпустить свою героиню на бессонную оттоманку, в чем и состоит подлинный героический жребий; на подушку, утыканную шипами и смоченную слезами. Пускай считает, что ей повезло, если глубокий ночной сон посетит ее хоть единожды в ближайшие три месяца.

Глава 12

— Госпожа Аллен, — молвила Кэтрин наутро, — дурно ли выйдет, если я навещу сегодня юную госпожу Тилни? Я не успокоюсь, пока все не объясню.

— Ради Бога, отправляйтесь, моя дорогая; только наденьте белое платье — юная госпожа Тилни всегда носит белое.

Кэтрин с воодушевленьем подчинилась и, надлежащим образом экипировавшись, с беспримерным нетерпеньем устремилась в бювет, дабы выяснить место проживанья генерала Тилни, ибо, хотя ей представлялось, что обитает он на Милсом-стрит, в номере дома она сомневалась, а шаткие убежденья г-жи Аллен лишь запутывали еще более. Кэтрин направили на Милсом-стрит, и, затвердив номер дома, с бьющимся сердцем поспешила она целеустремленно, дабы нанести визит, объяснить свое поведенье и быть прощенной; она споро миновала церковный двор и решительно отвела глаза, дабы не узреть возлюбленную Изабеллу и драгоценных близких оной, кои, небезосновательно подозревала Кэтрин, наверняка пребывали в лавке поблизости. Кэтрин без помех добралась до искомого дома, сверила номер, постучала и спросила юную г-жу Тилни. Слуга полагал, что юная г-жа Тилни дома, однако не был вполне уверен. Не будет ли она любезна сообщить свое имя? Кэтрин вручила ему карточку. Спустя несколько минут слуга возвратился и с гримасою, коя не вполне подтверждала его слова, объявил, что ошибся, ибо юная г-жа Тилни ушла. Кэтрин покинула дом, краснея от униженья. Она была почти убеждена, что юная г-жа Тилни дома, оскорблена и не желает ее принять, и, шагая по улице, разок не сдержалась и взглянула на окна гостиной, ожидая узреть юную г-жу Тилни; впрочем, никто в окнах не появился. В конце улицы, однако, она обернулась вновь и не в окне, но в дверях увидела саму юную г-жу Тилни. За тою вышел джентльмен, коего Кэтрин сочла ее отцом, и оба они свернули к Эдгарз-билдингз. Глубоко униженная, Кэтрин пошла прочь. Она почти злилась сама на столь злую нелюбезность; впрочем, припомнив собственное невежество, юная дева сдержала негодованье. Она не знала, как обида, подобная той, кою она нанесла, воспринимаема по законам светской вежливости, до какой степени непрощенности ей подобает пасть, а равно сколь суровой ответной грубости она сама по справедливости подлежит.

Отвергнутая и попранная, она отчасти даже помышляла не пойти с остальными вечером в театр; но следует признать, что помыслы сии не были продолжительны, ибо вскоре Кэтрин припомнила, что, во-первых, не имеет повода остаться дома, а во-вторых, сию пьесу сильно желает узреть. Итак, все они отправились в театр; никакие Тилни не явились терзать ее или радовать: она опасалась, что средь множества достоинств их семейства любовь к пьесам не числится; но, возможно, сие объясняется тем, что они привычны к более изысканным постановкам на лондонской сцене, в сравненьи с коими — о чем Кэтрин знала от Изабеллы — все прочие «весьма жутки». Предвкушенье не обмануло ее; комедия столь превосходно отодвинула заботы Кэтрин, что никто, взглянув на нее в протяженьи первых четырех актов, не предположил бы, что юную деву сию раздирает некая му́ка. Однако в начале пятого акта внезапное появленье г-на Генри Тилни и его отца, кои присоединились к собранью в ложе напротив, вновь погрузило Кэтрин в тревогу и расстройство. Сцена более не порождала в ней искреннего веселья — более не владела ее вниманьем безраздельно. В среднем каждый второй взгляд ее устремлялся вложу напротив; и целых два явления наблюдала она таким манером Генри Тилни, ни разу не перехватив его взгляд. Его более нельзя было заподозрить в равнодушьи к пьесе; на протяженьи двух явлений пьеса владела его вниманьем совершенно. В конце концов, впрочем, он взглянул на Кэтрин и поклонился — но как! Ни улыбка, ни долгий взгляд не сопровождали сей поклон; глаза г-на Тилни тотчас вновь обратились к сцене. Кэтрин нескончаемо томилась; она почти готова была побежать в ложу, где он сидел, и понудить его выслушать ее объясненье. Чувства более естественные, нежели героические, владели юной девою; вместо раздумий о собственном достоинстве, кое ранено сим скорым порицаньем, — вместо того, чтобы в сознаньи собственной невинности с горделивой решимостью явить свое негодованье тому, кто мог в сей невинности усомниться, предоставить ему поиски изъяснений и проливать свет на прошлое, лишь избегая героя или же кокетничая с другим, — она взяла на себя весь груз стыда за дурное поведенье — или, во всяком случае, видимость такового — и алкала возможности объяснить оного резоны.

Пьеса завершилась — занавес пал — Генри Тилни более не видно было там, где он прежде сидел, однако отец его пребывал на месте; возможно, г-н Тилни как раз сейчас направляется к их ложе. Кэтрин оказалась права; через несколько минут он появился и, пробравшись сквозь обезлюдевшие ряды, спокойно и вежливо заговорил с г-жою Аллен и ее подругой. Последняя, отвечая, сходного спокойствия не явила:

— О! Господин Тилни, я так ужасно хотела с вами поговорить и извиниться. Вы, должно быть, решили, что я совершеннейшая грубиянка; но, честное слово, я не виновата, правда, госпожа Аллен? Они же мне сказали, что господин Тилни с сестрой вместе уехали в фаэтоне? И что мне оставалось? Но я бы в десять тысяч раз больше хотела быть с вами — ведь правда, госпожа Аллен?

— Дорогая моя, ты наступила мне на подол, — был ответ г-жи Аллен.

Уверенья Кэтрин, хоть и остались неподкрепленными, не были изложены втуне; они осенили лицо г-на Тилни улыбкою сердечнее и естественнее, и отвечал он тоном, в коем лишь слегка отзвучивала притворная холодность:

— Так или иначе, мы весьма признательны за то, что вы пожелали нам приятной прогулки, когда мы миновали вас на Арджайл-стрит; по доброте своей вы даже нарочно обернулись.

— В том-то и дело, я не желала вам приятной прогулки; я и подумать о таком не могла; и я так упорно молила господина Торпа остановиться; я стала его просить, едва увидела вас; ну госпожа Аллен, разве я… ах да! вас же там не было, — но я взаправду его просила; и если б только господин Торп остановился, я бы выскочила и побежала за вами.

Найдется ли в сем мире Генри, кой окажется бесчувствен к подобному заявленью? Во всяком случае, не Генри Тилни. С улыбкою еще милее он сказал все, что подобало сказать о том, как тревожилась и сожалела его сестра и как верила она в честь Кэтрин.

— Ах! Не говорите, будто юная госпожа Тилни не рассердилась, — вскричала Кэтрин. — Я же знаю, что она сердится; ибо нынче утром она не захотела меня принять; я видела, как она выходила из дома через минуту после моего ухода; мне было горько, но я не обиделась. Быть может, вы не знали, что я приходила.

— Меня дома не было, однако я знаю об этом от Элинор; и с той самой минуты она желала увидеться с вами и объяснить резоны подобной нелюбезности; вероятно, сие могу совершить и я. Ничего страшного — просто мой отец — они как раз собирались уходить, он не желал сего откладывать, ибо спешил, — понудил ее вас не принимать. Вот и все, уверяю вас. Она ужасно досадовала и собиралась извиниться как можно скорее.

Сии сведенья немало облегчили душу Кэтрин; однако тревога не совершенно оставила ее и породила следующий вопрос, совершенно безыскусный сам по себе, однако немало расстроивший джентльмена:

— Но, господин Тилни, отчего вы были менее великодушны, чем ваша сестра? Если она была столь уверена в доброте моих намерений и все сие сочла только ошибкою, отчего вы обиделись столь поспешно?

— Я? Обиделся?

— Именно — когда вы пришли в ложу, я по вашему лицу поняла, что вы сердиты.

— Я сердит? По какому праву мне сердиться?

— Ну, всякий, кто увидел бы вас, не счел бы, что у вас нет такого права. — На сие г-н Тилни отвечал просьбою разрешить ему сесть и беседою о пьесе.

Некоторое время он пробыл с дамами и был чересчур приятен, чтобы Кэтрин возрадовалась, когда он уходил. Пред расставаньем, впрочем, они уговорились, что спланированная прогулка будет предпринята наискорейшим манером; и, если не поминать горести его ухода из ложи, Кэтрин в целом стала одним из счастливейших людей на земле.

Пока они беседовали, Кэтрин с некоторым удивленьем узрела, что Джон Торп погружен в беседу с генералом Тилни, хотя в обществе джентльмены сии ни единожды не бывали вместе более десяти минут; и не просто удивленье охватило юную деву, когда ей почудилось, что предметом их вниманья и разговоров является она сама. Что они могут о ней говорить? Она страшилась, что генералу Тилни пришелся не по нраву ее облик: Кэтрин сочла, что он не допустил ее к дочери по сей причине, а не потому, что боялся отложить свою прогулку на несколько минут.

— Откуда господин Торп знает вашего отца? — в тревоге вопросила она, указывая на них своему визави. Тот не мог ничего сообщить; впрочем, отец его, как всякий военный, располагает обширным кругом знакомств.

Когда развлеченье завершилось, Торп подошел, дабы помочь дамам выбраться. Кэтрин тотчас стала мишенью его галантности; и, пока в вестибюле они ждали портшеза, Торп предвосхитил вопрос, из глубин души Кэтрин уже почти долетевший до кончика ее языка, спросив весьма важно, заметила ли она, что он беседовал с генералом Тилни.

— Славный старик, честью клянусь! Крепкий, деятельный — молод, как его сын. Мне он весьма по душе, уверяю вас: благороднейший, отменнейший господин на свете.

— Как вы с ним познакомились?

— Познакомился? Да в городе немного найдется таких, кого я не знаю. Я его то и дело встречал в «Бедфорде» и мигом узнал лицо, как только он в бильярдную забрел. Один из лучших игроков, кстати говоря; мы с ним чуток покатали шары, хотя я его поначалу едва ль не боялся: шансы пять к четырем против меня, и если б не мой блестящий удар — такого, наверное, во всем мире не бывало, — точнехонько его шар взял, — но без стола я вам не объясню; короче, я его побил. Замечательный господин; богат, как жид. Хорошо бы с ним отобедать; у него, я вам так скажу, отменные обеды. Но о чем же мы беседовали, как по-вашему? О вас. Честное слово! И генерал полагает вас изысканнейшей девицею в Бате.

— Ах! Какая чепуха! Зачем вы так говорите?

— И что, как по-вашему, я ему ответил? — Понизив голос: — Блестяще, генерал, сказал я; совершенно с вами согласен.

Тут Кэтрин, чью душу существенно менее грело его восхищенье, нежели комплимент генерала Тилни, вовсе не пожалела, что ее позвал г-н Аллен. Торп, однако, проводил юную деву до портшеза и, пока та не села, изливал подобную деликатную лесть, невзирая на ее мольбы перестать.

Совершенно восхитительно: генерал Тилни вовсе не питает к ней неприязни — напротив, восхищается ею; и Кэтрин радовалась, что отныне ей не потребно страшиться встречи с любым членом семейства Тилни. Вечер осчастливил ее более, гораздо более, нежели можно было ожидать.

Глава 13

Пред взором читателя промелькнули ныне понедельник, вторник, среда, четверг, пятница и суббота; событья всякого дня изложены, надежды и страхи, униженья и удовольствия по отдельности явлены, и, дабы завершить неделю, осталось только описать воскресные страданья. Клифтонский план был отсрочен, но не отменен и опять вспомнен с нарастаньем дня. В кулуарных переговорах меж Изабеллой и Джеймсом — у первой душа лежала к поездке, второй с равным рвеньем желал доставить деве радость — было уговорено, что, если день выдастся ясный, путешествие состоится назавтра утром; и они отправятся очень рано, дабы вовремя вернуться домой. Когда они подобным образом столковались и получили одобрение Торпа, оставалось лишь известить Кэтрин. Та на несколько минут отошла побеседовать с юной г-жою Тилни. За эти минуты план был завершен, и едва Кэтрин вернулась, от нее потребовали согласия; однако, вопреки ожиданьям Изабеллы, Кэтрин не являла жизнерадостной готовности, глядела серьезно, очень сожалела, но поехать не могла. Уговор, коему надлежало помешать ей примкнуть к их экскурсии на днях, воспрещает присоединиться к ним теперь. Только что она условилась с юной г-жою Тилни относительно обещанной прогулки завтра; все решено, и она ни при каком условьи сего не отменит. Однако она должна отменить и отменит — сим пылким воплем ответствовали брат и сестра Торп; им необходимо поехать завтра в Клифтон, без нее они не поедут, еще на день отложить обычную прогулку — пара пустяков, и об отказе Кэтрин они и слышать не желают. Кэтрин расстроилась, но не сдалась:

— Не проси меня, Изабелла. Я условилась с юной госпожою Тилни. Я не могу поехать.

Вотще. На нее обрушились те же доводы; она должна поехать, она поедет, и об отказе они не желают слышать.

— Легче легкого сказать юной госпоже Тилни, что тебе напомнили сейчас о давнем уговоре и ты просишь ее отложить прогулку до вторника.

— Ничего не легче легкого. Я не могу. Не было никакого давнего уговора.

Но Изабелла только больше упорствовала, умоляла Кэтрин наимягчайшим манером и называла наинежнейшими именами. Она не сомневалась, что ее драгоценнейшая, бесценнейшая Кэтрин не откажет всерьез в столь пустяковой просьбе той, кто любит ее так беззаветно. Изабелла знает, что сердце возлюбленной ее Кэтрин чувствительно, нрав ее добр, а посему она с легкостью уступит мольбе тех, кого любит. Но все напрасно; Кэтрин полагала, что права, и, хотя сии ласковые лестные мольбы причиняли ей боль, не позволяла себе поддаться. Тогда Изабелла испробовала другую методу. Кэтрин, с упреком молвила ее подруга, к юной г-же Тилни, кою знает столь недавно, питает бо́льшую привязанность, нежели к лучшим и старейшим друзьям; Кэтрин, говоря кратко, охладела к Изабелле, разлюбила ее.

— Я поневоле ревную, Кэтрин, видя, как мною пренебрегают ради чужаков, — мною, кто любит тебя так безмерно! Ничто на свете не в силах поколебать мои привязанности, едва они возникли. Но, мнится мне, чувства мои сильнее, чем у всех прочих; о да, они слишком сильны, и не видать мне покоя; видя, как наша дружба вытеснена чужаками, я, не скрою, поистине уязвлена. Эти Тилни как будто поглощают все вокруг.

Сей упрек Кэтрин сочла равно странным и недобрым. Подобает ли Изабелле раскрывать чувства подруги пред остальными? Ей представлялось, что Изабелла невеликодушна и себялюбива, безразлична ко всему, помимо собственных удовольствий. Сии болезненные мысли промелькнули в голове Кэтрин, хотя юная дева ни слова не молвила. Изабелла тем временем отирала глаза платочком, а Морлэнд, коего мучило сие зрелище, не удержался и сказал:

— Ну правда, Кэтрин, ты же не станешь упрямиться дольше. Жертва невелика, а угодить такой подруге… я сочту, что ты весьма бесчеловечна, если ты все-таки откажешься.

Впервые брат открыто выступил против Кэтрин, и, стремясь избежать его неудовольствия, она предложила уступку. Если они отложат поездку до вторника, что легко осуществимо, ибо зависит лишь от них самих, она поедет с ними, и все будут довольны. Однако:

— Нет-нет-нет! — тотчас ответили ей. — Сие невозможно, ибо Торп еще не знает, не придется ли ему во вторник отправиться в город.

Кэтрин сожалела, но более ничего поделать не могла; воцарилась краткая пауза, кою прервала Изабелла, с холодным негодованьем молвившая:

— Ну что же, хорошо, — значит, конец нашей экскурсии. Если Кэтрин не едет, я тоже не могу. Я не могу быть единственной дамой. Ни за что на свете я не поступлю столь неподобающим образом.

— Кэтрин, ты должна поехать, — сказал Джеймс.

— Но почему господин Торп не может взять одну из сестер? Я думаю, любая из них захочет прокатиться.

— Ну спасибочки! — вскричал Торп. — Я приехал в Бат не для того, чтобы катать сестер и дураком выставляться. Нет уж, если вы не едете, ч… меня побери, если поеду я. Я еду, только чтоб вас катать.

— Сей комплимент вовсе не доставляет мне удовольствия. — Но Торп, внезапно удалившись, ее слов не уловил.

Трое остальных шли далее манером, для бедной Кэтрин весьма неудобным; порою никто не говорил ни слова, порою же ее вновь осыпали мольбами и упреками, а рука ее пребывала сплетена с рукою Изабеллы, хотя сердца их враждовали. Кэтрин то смягчалась, то раздражалась; пребывала огорчена, однако неколебима.

— Я и не думал, что ты такая упрямая, Кэтрин, — сказал Джеймс. — Прежде ты легче поддавалась уговорам; прежде ты была добрейшей, благодушнейшей из моих сестер.

— Надеюсь, такой я и остаюсь, — отвечала она с немалым чувством. — Но я в самом деле не могу поехать. Даже если я неправа, я поступаю так, как мне представляется верным.

— Подозреваю, — понизив голос, заметила Изабелла, — что борьба не была мучительной.

Сердце Кэтрин переполнилось; она отдернула руку, и Изабелла не воспротивилась. Так миновали долгие десять минут, пока не вернулся повеселевший Торп; приблизившись, он возвестил:

— Ну-с, я все уладил, и теперь мы с чистой совестью можем завтра отправляться. Я поболтал с юной госпожою Тилни и за вас извинился.

— Не может быть! — вскричала Кэтрин.

— Может, честью клянусь. Только что от нее. Сказал ей, мол, вы послали меня сообщить, что сию минуту вспомнили уговор поехать с нами завтра в Клифтон, а посему до вторника не будете иметь удовольствия с нею погулять. Она сказала — хорошо, вторник ей вполне удобен; вот наши затрудненья и разрешились. Удачно я придумал, а?

Изабелла вновь просияла довольными улыбками, и Джеймс тоже воспрянул.

— Просто божественнейшая мысль! Ну, бесценная моя Кэтрин, все наши огорченья позади; ты достойно оправдана, и все мы восхитительно повеселимся.

— Так не пойдет, — сказала Кэтрин. — Я на такое согласиться не могу. Я тотчас побегу за юной госпожою Тилни и все ей объясню.

Изабелла, однако, поймала ее за руку, Торп — за другую, и все трое спутников обрушили на Кэтрин увещеванья. Даже Джеймс всерьез рассердился. Раз все уладилось, раз юная г-жа Тилни сама сказала, что вторник ее тоже устроит, нелепо, абсурдно долее сопротивляться.

— Мне все равно. Господин Торп напрасно сочинял от меня посланье. Если б я считала, что подобает отложить нашу прогулку, я поговорила бы с юной госпожою Тилни сама. Так вышло только грубее; и откуда мне знать, что господин Торп… Может, он снова ошибся; своей ошибкою он уже вынудил меня к грубости в пятницу. Пустите меня, господин Торп; Изабелла, не держи меня.

Торп сообщил, что преследовать Тилни тщетно; когда он их нагнал, они сворачивали на Брок-стрит, а ныне уже дома.

— Значит, я пойду за ними, — отвечала Кэтрин, — я пойду за ними, где они ни есть. Без толку меня уговаривать. Если я не сделала то, что сочла неправильным, хитростью вы меня не заставите.

С этими словами она вырвалась и заспешила прочь. Торп ринулся было за нею, однако Морлэнд его удержал.

— Пускай идет, пускай идет, раз ей охота. Упрямая, как…

Торп так и не завершил сравненья, ибо сомнительно, что таковое было бы подобающим.

В великой ажитации Кэтрин спешила прочь, насколько дозволяла ей толчея; она страшилась погони, однако не намеревалась отступать. На ходу обдумывала она случившееся. Разочаровать и расстроить их было больно, в особенности расстроить брата; однако она не раскаивалась в своем упорстве. И помимо собственных желаний, второй раз не сдержать слова, данного юной г-же Тилни, отменить обещанье, охотно данное лишь пятью минутами ранее, и к тому же под надуманным предлогом, — явно дурно. Кэтрин сопротивлялась не из себялюбия одного, искала не только собственных удовольствий — сие отчасти подтверждается самой экскурсией, визитом в замок Блэйз; нет, она думала о том, как надлежит поступать с другими и что они подумают о ней. Убежденности в своей правоте ей, однако, недоставало, чтобы взять себя в руки; она не успокоится, пока не поговорит с юной г-жою Тилни; и, удаляясь от Полумесяца и ускорив шаг, она почти пробежала остаток пути до начала Милсом-стрит. Так поспешала Кэтрин, что, невзирая на преимущество семейства Тилни вначале, она узрела их, когда они только сворачивали к себе; и поскольку у открытой двери еще стоял слуга, юная дева ограничила церемонии, сказав лишь, что ей необходимо поговорить с юной г-жою Тилни сию секунду, и мимо слуги побежала наверх. Там, распахнув первую же попавшуюся дверь, каковая оказалась нужной дверью, Кэтрин очутилась в гостиной с генералом Тилни, его сыном и дочерью. Объясненье, лишь постольку неудачное — ибо нервы юной девы были истерзаны, а воздуху не хватало, — поскольку вовсе таковым не являлось, было изложено тотчас:

— Я ужасно торопилась… Это все недоразумение… Я совсем не обещала ехать… Я им сразу сказала, что не поеду. Я хотела объясниться, бежала со всех ног. Мне все равно, что вы обо мне подумаете. Я не дождалась слуги.

Сие дело, хоть и не вполне проясненное вышеизложенной рацеей, вскоре лишилось флера загадочности. Кэтрин обнаружила, что Джон Торп и впрямь передал юной г-же Тилни посланье; и та не колеблясь призналась, сколь велико было ее удивленье. Однако превзошел ли сии переживанья гнев брата, Кэтрин, свою оправдательную речь безотчетно излагавшая им обоим, узнать никак не могла. Каковы бы ни были чувства до ее появленья, пылкие декларации ее тотчас пропитали всякий взгляд и всякую реплику дружелюбьем, о каком она могла только мечтать.

Едва затрудненье счастливо разрешилось, юная г-жа Тилни представила Кэтрин отцу, и тот принял последнюю с такой охотою, с такой заботой и вежливостью, что на ум ей пришли уверенья Торпа, и она с удовольствием подумала, что когда-нибудь сможет рассчитывать на генерала. Любезность его доходила до таких пределов чуткого вниманья, что, не будучи осведомлен о необычайной стремительности Кэтрин, он немало рассердился на слугу, чье небреженье понудило гостью самой открыть дверь в апартамент. О чем только Уильям думал? Генерал непременно выяснит, в чем дело. И если бы Кэтрин с немалым жаром не подтвердила безвинность слуги, прыткость гостьи могла бы, по видимости, навсегда стоить Уильяму хозяйского благорасположенья, если не места.

Просидев с семейством четверть часа, Кэтрин собралась уходить и была весьма приятственно удивлена просьбою генерала Тилни оказать честь его дочери, отобедав и проведя с нею остаток дня. Юная г-жа Тилни поддержала сие приглашенье. Кэтрин была безмерно признательна; однако сие оказалось не в ее власти. Г-н и г-жа Аллен ожидают ее с минуты на минуту. Генерал ответствовал, что не вымолвит более ни слова; обязательства пред г-ном и г-жою Аллен отменяют все прочие; но, он надеется, в иной день, если приглашенье будет дано заранее, они не откажутся отпустить ее к подруге. Ах, нет; Кэтрин уверена, что они нимало не станут возражать, и с огромным удовольствием придет. Генерал самолично проводил ее до двери, на лестнице был галантен до невозможности, восхищался упругостью ее походки, коя так подобает ее манере танцовать, и на прощанье отвесил ей изящнейший поклон, какой она только лицезрела.

Кэтрин, в восторге от всего произошедшего, бодро устремилась на Палтни-стрит, шагая, по ее мненью, весьма упруго, хотя прежде ей такое в голову не приходило. Она добралась домой, не встретив никого из обидчиков; и теперь, одержав победу, добившись своего и уверившись в неизбежности прогулки, она (едва унялся сердечный трепет) усомнилась, совершенно ли была права. Жертва всегда благородна; и, уступив их мольбам, Кэтрин была бы избавлена от огорчительной мысли о том, что подруга расстроена, брат рассержен, а их общие планы великого счастья уничтожены — быть может, ее рукою. Дабы облегчить душу и выслушать, что думает о ее поведеньи персона непредубежденная, юная дева нашла случай при г-не Аллене помянуть полуусловленные завтрашние планы брата и Торпов. Г-н Аллен поддержал беседу.

— Ну, — молвил он, — и вы тоже намереваетесь поехать?

— Нет; я уговорилась о прогулке с юной госпожою Тилни прежде, чем они мне сказали; поэтому я ведь и не могла бы поехать с ними, правда?

— Разумеется; и я рад, что вы об этом не помышляете. Эти идеи отнюдь не благотворны. Молодые мужчины и женщины раскатывают за городом в открытых экипажах! Изредка — куда ни шло; но вместе ездить на постоялые дворы, в общество! Так не годится; и я недоумеваю, отчего госпожа Торп сие дозволяет. Я рад, что вы не планируете ехать; я уверен, госпоже Морлэнд сие бы не понравилось. Госпожа Аллен, вы поддержите меня? Вам не кажется, что подобные прожекты сомнительны?

— Да, совершенно с вами согласна. Открытые экипажи — страшное дело. Чистое платье не проживет в них и пяти минут. Мараешься, садясь, и мараешься, выходя; да еще ветер как попало треплет волосы и шляпку. Лично я не выношу открытые экипажи.

— Сие мне известно; однако вопрос не в этом. Вам не кажется, что выглядит странно, если молодые дамы часто катаются в открытых экипажах с молодыми джентльменами, кои им не родственники?

— Да, мой дорогой, ужас как странно выглядит. Просто невыносимо смотреть.

— Милая сударыня, — вскричала Кэтрин, — отчего же вы не сказали прежде? Если б я знала, что сие не подобает, я бы вовсе не поехала с господином Торпом; но я всегда надеялась, что вы укажете мне на ошибку, если я поступлю неверно.

— И я укажу, моя дорогая, можешь не сомневаться; ибо, как я сказала госпоже Морлэнд при расставаньи, я сделаю для тебя все, что в моих силах. Но не следует чрезмерно привередничать. Молодежь — всегда молодежь, так говорит и твоя добрая матушка. Помнишь, когда мы только прибыли, я не хотела, чтобы ты покупала тот узорчатый муслин, но ты настаивала. Молодежь не любит, когда ей во всем перечат.

— Но сие было поистине важно; и мне представляется, что убедить меня оказалось бы вовсе не сложно.

— Беды пока не случилось, — сказал г-н Аллен, — и я бы лишь посоветовал вам, моя дорогая, больше не ездить с господином Торпом.

— Я как раз хотела это сказать, — прибавила его супруга.

Кэтрин, с чьей души спало бремя, забеспокоилась об Изабелле и, минуту поразмыслив, спросила г-на Аллена, не будет ли равно уместно и любезно написать юной г-же Торп и объяснить всю неблагопристойность положенья, кою подруга не сознает, как не сознавала Кэтрин; ибо последней думалось, что в противном случае, невзирая на произошедшее, Изабелла назавтра отправится в Клифтон. Г-н Аллен, однако, ее отговорил.

— Лучше не вмешивайтесь, моя дорогая; она достаточно взрослая, понимает, что делает, а если нет — у нее есть матушка, коя ее наставит. Госпожа Торп, без сомненья, чрезмерно снисходительна; но вам лучше не вмешиваться. Юная госпожа Торп и ваш брат предпочитают поехать в Клифтон, а вы добьетесь лишь их недоброжелательства.

Кэтрин подчинилась и, сожалея о том, что Изабелла поступает неправильно, возрадовалась, что г-н Аллен одобрил ее собственное поведенье, и искренне ликовала, ибо его совет уберег ее от опасности совершить ту же ошибку. Ее спасенье от поездки в Клифтон ныне обернулось воистину спасеньем; ибо что подумали бы о ней Тилни, нарушь она данное им обещанье, дабы совершить то, что неверно само по себе; будь она виновна в одном нарушении приличий, кое дозволило бы ей совершить другое?

Глава 14

Утро выдалось ясное, и Кэтрин почти ожидала нового штурма клифтонской экспедиции. Юная дева сего не страшилась, ибо ее поддержит г-н Аллен, но с удовольствием избежала бы столкновенья, в коем сама победа болезненна, и посему от всего сердца возрадовалась, никого не увидев и ни от кого не получив вестей. В урочный час за нею зашли Тилни; и поскольку не возникло новых затруднений, ни единое внезапное воспоминанье, ни единая нежданная нужда и никакое дерзкое вмешательство не расстроили их намерений, моя героиня весьма неестественным манером умудрилась сдержать слово, хотя таковое дано было самому герою. Они вознамерились прогуляться вокруг Бичен-Клифф, сего величественного холма, кой прекрасная зелень и плакучий подлесок обращают в роскошнейшее зрелище при взгляде почти из всякого местоположенья в Бате.

— Всякий раз, глядя на него, — сказала Кэтрин, когда они шли берегом реки, — я думаю о юге Франции.

— Так вы были за границею? — в некотором удивленьи спросил Генри.

— Ах нет, я хотела сказать — о том, что я читала. Он всегда наводит меня на мысль о краях, где путешествовали Эмили с отцом в «Удольфских тайнах». Но вы, надо думать, никогда не читаете романов?

— Отчего же?

— Оттого, что они для вас недостаточно умные, — джентльмены читают книжки получше.

— Персона, коя не умеет насладиться хорошим романом, — будь то джентльмен или же дама, — вероятно, невыносимо глупа. Я прочел все работы госпожи Рэдклифф, и по большей части — с превеликим удовольствием. Едва приступив к «Удольфским тайнам», я не мог их закрыть; помню, я прочел их за два дня — и все два дня волосы у меня стояли дыбом.

— Да, — прибавила юная г-жа Тилни, — а я помню, что ты взялся читать их мне вслух, и когда меня позвали всего лишь на пять минут, дабы ответить на записку, ты, не дождавшись меня, взял книгу с собою на тропу отшельника, и мне пришлось ждать, пока ты дочитаешь.

— Благодарю, Элинор, — свидетельство твое весьма достойно. Теперь вы видите, госпожа Морлэнд, сколь неправедны ваши подозренья. Я в нетерпении своем отказался подождать сестру всего лишь пять минут, нарушил обещанье прочесть ей вслух, на самом интересном месте понудил ее томиться в неизвестности, сбежав с книгою, каковая, следует заметить, принадлежала ей, лично ей. Вспоминая сие, я горжусь собою; полагаю, ныне я заслужу ваше доброе мненье.

— Я и впрямь очень рада сие слышать и сама никогда более не устыжусь того, что люблю «Удольфские тайны». Однако прежде я полагала, будто молодые люди потрясающе презирают романы.

— Сие потрясающе; равно, если дело обстоит так, невольно потрясаешься — ибо молодые люди читают едва ли меньше дам. Я сам прочел многие сотни. Не подумайте, будто в силах тягаться со мною познаньями касательно Джулий и Луиз. Если мы углубимся в детали и погрузимся в нескончаемые расспросы «Читали ль вы это?» и «Читали ль вы то?», я вскоре оставлю вас далеко позади, подобно — как же мне выразиться? — я хочу найти уместное уподобленье — подобно любезной вашему сердцу Эмили, коя оставила беднягу Валанкура, с тетушкой отправившись в Италию[107]. Вдумайтесь, насколько раньше вас я начал. Я приступил к изысканьям в Оксфорде, когда вы были славной маленькой девочкой и трудились дома над вышивкою!

— Не такой уж славной, я боюсь. Но серьезно, разве не считаете вы, что «Удольфские тайны» — самая замечательная книга на свете?

— Самая замечательная — под чем вы, я полагаю, разумеете «самая заметная». Сие, пожалуй, зависит от переплета.

— Генри, — сказала юная г-жа Тилни, — ты весьма бесцеремонен. Госпожа Морлэнд, он обращается с вами в точности как со своей сестрою. Он вечно придирается ко мне за какие-нибудь неточности языка, а теперь допускает подобную вольность с вами. Слово «замечательный», кое вы произнесли, не удовлетворяет его; лучше вам заменить это слово как можно скорее, или весь остаток путина нас будут изливать Джонсона и Блэра[108].

— Но я же не хотела сказать дурного! — вскричала Кэтрин. — Это же замечательная книга, и отчего мне не назвать ее таковой?

— Истинная правда, — отвечал Генри, — и нынче замечательный день, мы весьма замечательно гуляем, а вы — две замечательные дамы. О, сие и вправду замечательное слово! Подходит ко всему. Вероятно, изначально оно применялось, дабы выразить лишь заметность, исключительность, изящество или изысканность — люди были замечательны своими нарядами, своими чувствами или решеньями. Ныне же одно сие слово составляет любую похвалу по любому поводу.

— Хотя в действительности, — вскричала его сестра, — его следует применять лишь к тебе и без всякой притом похвалы. Ты более замечателен, нежели рассудителен. Ну, госпожа Морлэнд, пускай размышляет о наших прегрешеньях против великого искусства стиля, а мы станем хвалить «Удольфские тайны» теми словами, кои сочтем наилучшими. Весьма интересный роман. Вы любите подобное чтенье?

— Говоря правду, я не слишком склонна к любому другому.

— В самом деле?

— Ну, я могу читать стихи и пьесы и прочие подобные книжки; мне довольно приятны путевые заметки. Но история, настоящая серьезная история — сие никак меня не интересует. А вас?

— Да, я люблю историю.

— Я бы рада тоже полюбить. Я немножко читала, потому что было надо, но все, что читаю, меня злит либо изнуряет. Что ни страница, склоки Пап и королей, войны или мор; мужчины сплошь никчемны, а женщин и вовсе нет — это очень утомительно; и все же я часто думаю, сколь странно, что сие так скучно, ибо по большей части наверняка сочинено. Речи, что вложены в уста героев, их мысли и планы — почти все сие наверняка сочинено, а в других книгах сочинительство меня восторгает.

— Значит, вы думаете, — сказала юная г-жа Тилни, — что в своих полетах фантазии историки несчастливы. Они являют воображенье, не вызывая интереса. Я люблю историю — и охотно соглашаюсь поглощать вымысел вместе с правдою. В отношеньи основных фактов авторы располагают источниками в прежних историях и хрониках, кои, мне представляется, правдивы, насколько может быть правдиво все, что не является наблюденьями очевидца; а что до приукрашиваний, о коих вы говорите, то сие приукрашиванья, и их я люблю как таковые. Если речь написана удачно, я прочту ее с удовольствием, кто бы ее ни написал, — и, возможно, с бо́льшим удовольствием, если она творенье господина Юма или господина Робертсона[109], нежели если сие подлинные слова Каратака, Агриколы или Альфреда Великого[110].

— Вы любите историю! Господин Аллен тоже, а равно мой отец; и два моих брата не питают к ней неприязни. Столько примеров в столь узком кругу моих друзей — просто удивительно! В таком случае я не стану более жалеть тех, кто пишет исторические труды. Если людям нравится читать их книги, значит, все хорошо; но какая была бы маета — заполнять толстые тома, в кои, как я прежде полагала, никто не согласится заглянуть по доброй воле, трудиться лишь ради мучений маленьких мальчиков и девочек, — сие мне всегда представлялось удручающей судьбою; и хотя я знаю, что все это очень хорошо и необходимо, я часто удивлялась, какой отвагой до́лжно обладать, дабы делать сие нарочно.

— Маленьким мальчикам и девочкам надлежит мучиться, — сказал Генри, — и сего не сможет отрицать любой, кто знаком с человеческой природою в цивилизованном ее состояньи; однако в защиту наших самых выдающихся историков я принужден заметить, что их, по вероятию, оскорбило бы предположенье, будто у них отсутствует более высокая цель, и что метод и стиль их блестяще пригодны, дабы мучить читателей весьма развитого ума и зрелого возраста. Я использую глагол «мучить» вместо «просвещать», ибо заметил, что таков ваш подход; я догадываюсь, что ныне слова сии полагаются синонимами.

— Вы считаете, что я дурочка, ибо называю просвещение мукой, но если б вы, подобно мне, были привычны к зрелищу бедных деток, что лишь учатся читать, а затем писать, если б вы когда-нибудь видели, сколь глупы бывают они целое утро кряду и сколь устает моя бедная матушка к обеду, как я имею обыкновенье видеть дома каждодневно, вы согласились бы, что «мучить» и «просвещать» порою возможно счесть синонимами.

— Вполне вероятно. Однако историки не в ответе за трудности обученья читать; и даже вас, кто в целом, по видимости, не питает особой склонности к суровейшему, напряженнейшему усердью, наверное, возможно убедить, что стоит мучиться два или три года жизни, дабы на весь остаток ее обрести способность к чтенью. Вдумайтесь — если б сему не учили, госпожа Рэдклифф писала бы втуне или, быть может, не писала бы вовсе.

Кэтрин согласилась — и ее весьма пылкий панегирик достоинствам упомянутой дамы завершил сию дискуссию. Вскоре Тилни увлеклись другою, в коей спутница их ни слова вставить не могла. Брат и сестра озирали окрестности глазами тех, кто привычен к рисованью, и со всем жаром подлинного вкуса рассуждали о том, насколько способны оные окрестности обратиться в картины. В сем Кэтрин решительно ничего не смыслила. Она ничего не знала о рисовании — и ничего о вкусе; она слушала со вниманьем, кое приносило ей мало пользы, ибо Тилни беседовали фразами, в коих она едва ли различала суть. Впрочем, то немногое, что она уразумела, явно противоречило скудным представленьям о предмете, имевшимся у нее прежде. Похоже, красивый вид более не открывался с вершины высокого холма, а ясное синее небо не подтверждало великолепия дня. Кэтрин искренне стыдилась своего невежества. Неуместный стыд. Если желаешь добиться привязанности, яви невежество. Развитый ум означает неспособность потакать чужому тщеславью, чего разумный человек всегда желает избежать. Женщина в особенности, имея несчастье знать что бы то ни было, должна скрывать сие, как только возможно[111].

Преимущества естественной глупости прелестной девы уже были превосходно описаны моей сестрою по перу[112]; и к ее изложенью — справедливости к мужчинам ради — я лишь добавлю, что, хотя для суетного большинства их пола тупоумие женщины немало усугубляет ее очарованье, есть и другие, коим собственные разум и просвещенность не дозволяют искать в женщине одного лишь невежества. Кэтрин, однако, не сознавала своих преимуществ — не знала, что миловидная девушка с нежным сердцем и весьма невежественным умом неизбежно привлечет умного молодого человека, если обстоятельства не особо сему препятствуют. В нынешнем случае она признала и оплакала недостаток знаний, сообщила, что все на свете отдала бы за умение рисовать; и немедля последовала лекция о живописности, в коей объясненья Генри были столь прозрачны, что вскоре она стала различать красоту во всем, чем восхищался он, а вниманье ее было столь неотступно, что он совершенно уверился в развитости ее природного вкуса. Он говорил о передних планах, задних и средних — о профильных видах и перспективах — о тени и свете; и Кэтрин оказалась столь многообещающей ученицей, что, когда они забрались на вершину Бичен-Клифф, сама отвергла весь город Бат как объект, недостойный явиться на пейзаже. Восторгаясь ее успехами и страшась утомить деву чрезмерным грузом мудрости, Генри позволил сему разговору угаснуть, и простой переход от участка скалы и чахлого дуба, кой Генри поместил у подножия оной, к дубам вообще, затем к лесам, к их огораживанью, пустырям, коронным землям и правительству вскоре привел молодого человека к политике; от политики же ему грозил шаг к безмолвию. Общему молчанью, кое последовало за кратким экскурсом Генри в состояние нации, положила конец Кэтрин, гласом весьма замогильным изрекшая нижеследующее:

— Я слышала, вскорости в Лондоне выйдет нечто совершенно возмутительное.

Юная г-жа Тилни, коей сие в основном и предназначалось, вздрогнула и торопливо отвечала:

— В самом деле! И какого же сорта?

— Сего я не знаю, и равно не знаю, кто создатель. Я только слышала, что будет оно жутче всего, с чем мы сталкивались прежде.

— Боже всемогущий! От кого же вы сие слышали?

— Моей близкой подруге вчера поведали о том в письме из Лондона. Будет ужасно до необычайности. Я ожидаю кровопролития и прочего в том же роде.

— Сколь удивительно ваше самообладанье! Но, надеюсь, рассказы вашей подруги преувеличены; если о подобных планах известно заранее, правительство, несомненно, примет меры, дабы сие не осуществилось.

— Правительство, — молвил Генри, стараясь не улыбаться, — не хочет и не смеет вмешиваться в подобные дела. Кровопролитие неизбежно, и правительству безразлично, многие ли падут.

Дамы уставились на него. Он засмеялся и прибавил:

— Ну же, изъяснить ли мне вам друг друга или предоставить озадаченно искать разгадку? Нет-нет, я буду благороден. Докажу, что я мужчина, равно великодушьем сердца и ясностью рассудка. Не терплю своих собратьев, кои не опускаются порою до талантов к постиженью, коими обладает ваш пол. Возможно, способности женщин лишены крепости или же остроты — силы или изощренности. Возможно, им недостает наблюдательности, проницательности, рассудительности, пылкости, гения и остроумья.

— Госпожа Морлэнд, не обращайте вниманья на его слова; но будь добр, поведай мне о сем ужасном бунте.

— Бунте? Каком бунте?

— Милая моя Элинор, бунт творится лишь у тебя в голове. Постыдная путаница. Госпожа Морлэнд говорила всего лишь о новой книге, что выйдет вскоре, — ничего ужаснее; двенадцатая часть листа, в трех томах по двести семьдесят шесть страниц, фронтиспис с двумя надгробьями и фонарем; понимаешь? А вы, госпожа Морлэнд, — моя глупая сестра неверно истолковала наияснейшие ваши реплики. Вы говорили об ожидаемых ужасах в Лондоне — и вместо того, чтобы, подобно любому разумному созданью, мгновенно уразуметь, что ваши слова относиться могут лишь к общественной библиотеке, она тотчас вообразила себе три тысячи человек, что толпятся на Сент-Джордж-Филдз, нападенье на Банк, угрозу Тауэру, потоки крови на лондонских улицах, командированье Двенадцатого драгунского (надежды нации) из Нортгемптона для подавленья бунтовщиков, и отважного капитана Фредерика Тилни, в миг, когда он ведет в атаку свой отряд, сбитого с лошади обломком кирпича, брошенным из верхнего окна. Простите ее недомыслие. Женская слабость усугублена сестринскими страхами; однако в целом она отнюдь не простофиля.

Кэтрин взирала на него со всей серьезностью.

— А теперь, Генри, — молвила юная г-жа Тилни, — изъяснив нас друг другу, ты мог бы изъяснить госпоже Морлэнд себя — если не желаешь, чтобы она полагала, будто ты невыносимо дерзок с сестрою и непомерно груб в отношеньи женщин вообще. Госпожа Морлэнд непривычна к твоим чудны́м повадкам.

— Я буду беспредельно счастлив познакомить ее с ними получше.

— Несомненно; однако ныне сие ничего не объясняет.

— Как мне поступить?

— Ты знаешь, как тебе надлежит поступить. Обели себя пред нею. Скажи, что высоко ценишь ум женщин.

— Госпожа Морлэнд, я высоко ценю ум всех женщин мира — в особенности тех — кем бы они ни были, — подле которых пребываю.

— Сего недостаточно. Посерьезнее, прошу тебя.

— Госпожа Морлэнд, никто не может ценить ум женщин выше, нежели я. По моему мнению, природа одарила их столь щедро, что они никогда не почитают необходимым использовать более половины сего дара.

— Серьезности мы от него сейчас не добьемся, госпожа Морлэнд. Он нынче к здравомыслию не склонен. Но уверяю вас, что вы поймете его совершенно неверно, если вам покажется, будто он несправедлив к любой женщине или недобр ко мне.

Убедить Кэтрин, что Генри Тилни безгрешен, не составило труда. Манера его порою удивляла, однако намеренья всегда были праведны, и Кэтрин готова была восхищаться тем, чего не понимала, едва ли меньше, нежели тем, что понимала вполне. Вся прогулка получилась изумительная, и хотя закончилась чересчур скоро, завершенье ее тоже оказалось изумительным; друзья проводили Кэтрин до дома, и юная г-жа Тилни перед расставаньем весьма почтительно обратилась равно к г-же Аллен и Кэтрин, моля одарить ее радостью общества последней за обедом послезавтра. Г-жа Аллен без труда согласилась, а труды Кэтрин ограничились сокрытьем безграничности ее наслаждения.

Утро миновало столь очаровательным манером, что изгнало из души Кэтрин любую дружбу и естественную привязанность, ибо ни единой мысли об Изабелле или Джеймсе не посетило ее на прогулке. Когда Тилни отбыли, Кэтрин вновь исполнилась дружелюбия, однако сие некоторое время не приносило результатов; г-жа Аллен не располагала сведеньями, кои облегчили бы волненье протеже, и ни единой весточки от экскурсантов не получала. Ближе к обеду, впрочем, Кэтрин, сославшись на некий незаменимый ярд ленты, кой потребно купить незамедлительно, отправилась в город и на Бонд-стрит нагнала вторую сестру Торп, что лениво шагала к Эдгарз-билдингз меж двумя обворожительнейшими девушками на свете, кои целое утро были ее драгоценными подругами. От нее Кэтрин вскоре узнала, что поездка в Клифтон состоялась.

— Они уехали в восемь утра, — сказала юная г-жа Энн Торп, — и я вовсе им не завидую. Мне думается, нам с вами повезло, что мы избавлены от сей докуки. Скучнейшее предприятье на земле — нынче в Клифтоне ни души. Красотка поехала с вашим братом, а Джон повез Марию.

Кэтрин искренне возрадовалась подобному обустройству экскурсии.

— О да! — поддержала ее собеседница. — Мария уехала. Ужас как хотела с ними отправиться. Думала, все выйдет лучше некуда. Не могу сказать, что восхищена ее вкусом; что до меня, я с самого начала не стремилась ехать, даже если б они уговаривали.

Кэтрин, несколько в сем сомневаясь, не удержалась:

— Жаль, что вам не удалось прокатиться с ними. Какая досада, что вы не могли поехать все вместе.

— Благодарю вас; но сие мне совершенно безразлично. В самом деле, я не поехала бы ни за что на свете. Когда вы нас догнали, я так и говорила Эмили и Софии.

Сие Кэтрин все равно не убедило; но, радуясь, что Энн утешится дружбою Эмили и Софии, она распрощалась с девицами без особой неловкости и возвратилась домой, ликуя, ибо ее отказ экскурсии не помешал; от всего сердца надеялась Кэтрин, что оная экскурсия окажется наиотраднейшим предприятьем, а посему Джеймс и Изабелла не станут долее обижаться на нее за сопротивленье.

Глава 15

Назавтра спозаранку записка Изабеллы, в каждой строке миролюбивая и нежная, умоляющая о немедленном визите подруги по беспредельно важной причине, повлекла Кэтрин в блаженном состояньи уверенности и любопытства в Эдгарз-билдингз. Две младших сестры Торп одиноко сидели в салоне; и едва Энн вышла, дабы позвать Изабеллу, Кэтрин воспользовалась шансом расспросить Марию о подробностях вчерашнего путешествия. Мария только и желала о сем поговорить; и Кэтрин тотчас узнала, что план был наивосхитительнейшим на свете, никто и вообразить не в силах, как это было очаровательно, и просто непостижимо, сколь восхитительно все получилось. Сии сведенья поведаны были в первые пять минут; в следующие пять минут раскрылись подробности — как они поехали прямиком в гостиницу «Йорк», поели супу и заказали ранний обед, отправились в бювет, отведали воды и выложили несколько денег за кошельки и флуориты; засим перешли вкусить мороженого в кондитерской и поспешили в гостиницу, где торопливо проглотили обед, дабы успеть до темноты; а потом восхитительно прокатились назад, только вот луна не вставала и чуточку моросило, и еще лошадь г-на Морлэнда так устала, что еле поспевала за ними.

Кэтрин выслушала сие с искренним удовлетвореньем. Судя по всему, о замке Блэйз не заходило и речи; а обо всем прочем ни мгновенья не стоило жалеть. Повествованье Марии завершилось нежным излияньем жалости к сестре Энн, коя была лишена сей экскурсии и кою Мария представила несносно озлившейся.

— Наверняка она никогда меня не простит; но, понимаете, что же мне было делать? Джон понуждал меня ехать — поклялся, что не повезет ее, потому что у нее жуть какие толстые лодыжки. Я думаю, она еще месяц станет дуться; но я полна решимости не сердиться; меня не так просто вывести из себя.

Тут Изабелла вошла в салон поступью до того целеустремленной и с видом до того счастливым и важным, что подруга ее более ни на кого не смотрела. Мария была отослана без лишних церемоний, и Изабелла, обняв Кэтрин, заговорила следующим манером:

— Да, моя драгоценнейшая Кэтрин, так оно и есть; твоя прозорливость тебя не обманывает. Ах! Сей лукавый взор! Он проницает все на свете.

Кэтрин отвечала гримасою озадаченного неведенья.

— Итак, возлюбленная, бесценная моя подруга, — продолжала Изабелла, — успокойся. Я, как ты догадываешься, потрясающе ажитирована. Сядем удобнее и побеседуем. Ну, так ты догадалась, едва получила записку? Ах, озорница! О! Драгоценная моя Кэтрин, ты одна, ты, кому ведома душа моя, способна постичь нынешнее мое счастие. Твой брат — очаровательнейший из мужчин. Мне жаль только, что я не достойна его более. Но что скажут твои превосходные отец и матушка? Ах! О Господи! Одна мысль о них волнует меня несказанно!

Разуменье Кэтрин начало просыпаться; истина внезапно ворвалась в ее сознанье; и, залившись объяснимым румянцем столь нового переживанья, она вскричала:

— Ох батюшки! Милая моя Изабелла, что ты хочешь сказать? Ужели… ужели ты поистине любишь Джеймса?

Вскоре она, однако, постигла, что сие смелое умозаключенье составляет лишь половину правды. Трепетная привязанность Изабеллы, кою, попрекнула та подругу, Кэтрин неизменно наблюдала во всяком ее взгляде и жесте, на вчерашней экскурсии получила восхитительное подтвержденье взаимной любви.

Душа Изабеллы и верность равно принадлежат Джеймсу. Никогда в жизни не слышала Кэтрин ничего интереснее, чудеснее и отраднее. Ее брат и подруга помолвлены! Не имея привычки к подобным событьям, она полагала оный факт важным до крайности и считала, что сие — одно из тех великих событий, повторенье коих едва ли допускается обыденным порядком вещей. Сила чувств ее бежала выраженья; природа их, однако, ее подругу удовлетворила. Первым делом обе прекрасные дамы излили счастье обрести друг в друге такую сестру, а затем слились в объятьях и слезах радости.

Впрочем, как ни восторгалась Кэтрин грядущим родством, следует признать, что Изабелла намного обогнала ее в чувствительном предвкушеньи.

— Ты станешь мне столь бесконечно дороже, моя Кэтрин, нежели Энн или Мария; я чувствую, что буду безмерно сильнее привязана к драгоценнейшей моей семье Морлэнд, нежели к родным.

Сего взлета дружественности Кэтрин не постигала.

— Ты так похожа на своего драгоценного брата, — продолжала Изабелла, — что я полюбила тебя, едва увидев. Но со мною вечно так; все определяют первые мгновенья. В первый же день, когда Морлэнд приехал к нам на Рождество, — в первую секунду, когда я его узрела, — сердце мое было отдано ему необратимо. Помню, я была в желтом платье, а волосы заплела в косы; когда я вошла в гостиную и Джон нас познакомил, я подумала, что в жизни не видала такого красавца.

Тут Кэтрин втайне признала могущество любви, ибо, любя брата всем сердцем и пристрастно судя обо всех его дарованьях, не считала его красавцем никогда в жизни.

— Еще, помню, с нами в тот вечер пила чай юная госпожа Эндрюс, и на ней была тафта кирпичного оттенка; госпожа Эндрюс смотрелась так божественно — мне казалось, твой брат непременно влюбится в нее; я глаз не сомкнула в ту ночь, о сем размышляя. Ах! Кэтрин, сколько бессонных ночей я провела из-за твоего брата! Я не желала бы тебе и половины того, что перестрадала! Я знаю, что исхудала кошмарно; однако я не стану ранить тебя живописаньем своих тревог; ты их лицезрела довольно. Мнится мне, я вечно проговаривалась — я так неосторожно говорила, сколь неравнодушна к церкви! Но я всегда верила, что с тобою секрету моему ничто не грозит.

Меньшей угрозы и быть не может, думала Кэтрин; но, стыдясь неосведомленности, коей никто от нее не ожидал, не смела более спорить и не отрекалась от лукавой проницательности и нежного сопереживанья, каковыми Изабелла желала ее наделить. Брат, узнала Кэтрин, готовится во весь опор мчаться в Фуллертон, дабы поведать о событьи и испросить дозволенья; и при мысли о сем душу Изабеллы охватывала подлинная ажитация. Кэтрин попыталась убедить подругу, как была убеждена сама, что отец и матушка Морлэнд ни за что не воспротивятся желаньям сына.

— Не бывает, — сказала она, — родителей добрее, кои более желают счастья детям; я не сомневаюсь, что они согласятся тотчас.

— Морлэнд говорит то же самое слово в слово, — отвечала Изабелла, — и все-таки я не смею сего ожидать; приданое мое столь мало; они никак не могут согласиться. Твой брат, кто может жениться на ком угодно!

В сем Кэтрин тоже расчислила могущество любви.

— Да нет же, Изабелла, ты слишком скромна. Различье состояний вовсе ничего не значит.

— Ах! Бесценнейшая моя Кэтрин, я знаю, что сие ничего не значит для твоего великодушного сердца; но не следует от многих ожидать подобного бескорыстия. Я желала бы только, чтобы мы с ним обменялись положеньями. Обладай я миллионами, будь я хозяйкою целого мира, я бы предпочла твоего брата всем на свете.

Сей очаровательный сантимент, равно симпатичный здравостью своей и новизною, весьма приятным образом напомнил Кэтрин всех ее знакомиц средь героинь; и юная дева сочла, что подруга, провозглашая сию великую мысль, была как никогда обворожительна.

— Я уверена, что они согласятся, — то и дело твердила Кэтрин. — Я уверена, они полюбят тебя всей душою.

— Что до меня, — сказала Изабелла, — желанья мои бесконечно умеренны; мне по натуре моей достало бы и наималейшего дохода. Когда людей связывает расположенье, сама бедность обращается в богатство; роскошь я презираю; я бы и за все блага вселенной не поселилась в Лондоне. Домик в какой-нибудь далекой деревушке — вот наслаждение. Поблизости от Ричмонда есть очаровательные дома.

— Ричмонд! — вскричала Кэтрин. — Ты должна жить поближе к Фуллертону. Ты должна быть рядом с нами.

— О да, иначе я стану горевать. Я буду счастлива, если только поселюсь подле тебя. Но сие праздные беседы! Я не дозволю себе помышлять о таком, пока мы не узнаем ответа твоего отца. Морлэнд говорит, что, если напишет нынче в Солсбери, мы, вероятно, получим письмо завтра. Завтра? Да мне не хватит мужества вскрыть конверт. Я наверняка умру.

За сей убежденной декларацией последовало благоговейное молчанье — и когда Изабелла вновь заговорила, речь пошла о фасоне ее свадебного платья.

Их совещанье прервал трепетный молодой влюбленный собственной персоной — он явился, дабы выдохнуть прощальные слова пред отъездом в Уилтшир. Кэтрин желала поздравить брата, но не знала, что сказать, и лишь глаза ее не утратили красноречия. Во взоре их, однако, весьма выразительно сияли восемь частей речи, и Джеймс складывал из них фразы без труда. В нетерпеньи желая осуществить дома все, на что надеялся, юноша прощался кратко; и прощался бы еще короче, если б его то и дело не задерживали настоятельные мольбы его прелестной возлюбленной отбыть поскорее. Дважды ее стремленье спешнее отправить Джеймса в дорогу возвращало его почти от самой двери.

— Воистину, Морлэнд, я должна вас прогнать. Подумайте, сколь далекий путь вам предстоит. Мне невыносимо видеть, как вы медлите. Ради Бога, не теряйте более времени. Ну езжайте, езжайте — я настаиваю.

Подруги, чьи сердца ныне сплавились воедино, не расставались целый день; часы летели в предвкушеньи сестринского счастья. Г-жа Торп и ее сын, ознакомленные с обстоятельствами и, по видимости, нуждавшиеся только в согласии г-на Морлэнда, дабы счесть помолвку Изабеллы наиудачнейшим событьем для семьи, были допущены к сим совещаньям, и их доля взглядов со значеньем и таинственных гримас переполнила чашу любопытства младших сестер, коих сведений не удостоили. Простые чувства Кэтрин говорили, что столь загадочная скрытность не являет доброты и безосновательна, и юная дева едва ли удержалась бы от указанья на сию недоброту, не будь столь очевидна безосновательность; впрочем, Энн и Мария вскоре облегчили ее душу прозорливостью своих «а чего я зна-аю»; и вечер миновал за некоей войною остроумий, представленьем фамильной находчивости: одна сторона таинственно изображала секретность, другая замалчивала открытье, и обе являли равную изобретательность.

Назавтра Кэтрин вновь была с подругою, пытаясь оную взбодрить и в праздности поторопить бесконечные часы скуки до прибытия почты, — занятье потребное, ибо с приближеньем часа, когда разумно ожидать корреспонденции, Изабелла все более падала духом и к минуте доставки довела себя до подлинного расстройства. Но куда же расстройство делось, едва доставили почту? «Я без труда получил согласье добрых моих родителей, кои обещали ради счастия моего сделать все, что в их силах» — таковы были первые три строки, и в единый миг радостная уверенность затопила дом. Черты Изабеллы ослепительно просияли, все заботы и тревоги словно улетучились, душа ее воспарила так высоко, что не уймешь, и дева без колебаний объявила себя счастливейшей из смертных.

Г-жа Торп со слезами радости обнимала дочь, сына, посетительницу и с удовлетвореньем заключила бы в объятья половину обитателей Бата. Сердце ее истекало нежностью. Что ни слово, звучало «драгоценный Джон» и «драгоценная Кэтрин»; «драгоценную Энн и драгоценную Марию» следовало незамедлительно ознакомить с их блаженством; и две «драгоценные» разом пред именем Изабеллы не превышали того, что сие возлюбленное дитя заслужила с полным правом. Даже Джон не избегнул радости. Он не просто наделил г-на Морлэнда высоким званьем одного из наиславнейших малых в мире, но также заполнил божбою целый панегирик.

Письмо, породившее все эти восторги, было кратким, едва ли содержало что-либо, помимо сообщенья об успехе; все подробности же откладывались до следующего раза, когда Джеймс сможет написать. Однако Изабелла готова была дожидаться подробностей. Истинно потребные сведенья составили благословение г-на Морлэнда; честь его служила зароком того, что все пойдет как по маслу; и бескорыстная душа Изабеллы не заботилась о том, какой методою образуется их доход, получат ли они землю или же деньги в облигациях. Она узнала достаточно, уверилась ныне в достойном и скором браке, и ее воображенье стремительно умчалось к сопутствующим ему радостям. Она зрела себя: миновали несколько недель, всякий новый знакомец в Фуллертоне взирает и восхищается, всякая дорогая старая подруга в Патни ей завидует; в ее распоряженьи экипаж, на карточках новое имя, а на пальце — блистательная выставка колец.

Когда все удостоверились в содержаньи письма, Джон Торп, ожидавший лишь доставки почты, дабы отправиться в Лондон, приготовился отбыть.

— Ну-с, госпожа Морлэнд, — сказал он, обнаружив ее одну в салоне, — я пришел с вами распрощаться.

Кэтрин пожелала ему счастливого пути. Будто бы не слыша ее, он подошел к окну, помялся, помычал некий мотивчик и, по видимости, совершенно погрузился в себя.

— Вы не опоздаете в Девайзес? — спросила Кэтрин.

Он не отвечал, но после минутной паузы изверг:

— Отменно хорош этот брак, Богом клянусь! Умно Морлэнд и Красотка сочинили. А вы что скажете, госпожа Морлэнд? Я бы сказал, неплохая мыслишка.

— Мне представляется, мысль очень хороша.

— Правда? Вот это, ей-богу, по-честному! Впрочем, я рад, что вы не против брака. Слыхали когда-нибудь песенку — «Пойдешь на свадьбу — жди второй»? Я надеюсь, вы придете на Красоткину свадьбу?

— Да; я обещала вашей сестре быть, если сие окажется возможно.

— Ну тогда, знаете ли, — изогнувшись и выдавив глупый смешок, — я бы так сказал, нам бы можно и попробовать, правда ли в песне поется.

— Да? Но я никогда не пою. Что ж, я желаю вам счастливого пути. Я нынче обедаю с юной госпожою Тилни, и теперь мне пора домой.

— Ну уж для такой отъявленной спешки повода нет. Кто знает, когда еще свидимся. Я-то вернусь только через две недели, и две недели эти покажутся мне дьявольски долгими.

— Зачем тогда вы так надолго уезжаете? — парировала Кэтрин, сообразив, что он ждет ответа.

— Вот уж как вы любезны — любезны и добры. Я такое не скоро забуду. Но, я так думаю, в вас доброты и всего прочего больше, чем в любом, кого ни возьми. Чудовищная просто доброта, и не только доброта, но в вас столько — столько всего; и вы такая — честное слово, я и знать не знаю никого, на вас похожего.

— О Господи, да множество людей на меня похожи, только гораздо лучше. Доброго вам утра.

— Но, госпожа Морлэнд, я вскорости приеду навестить Фуллертон, если сие вам приятно.

— Конечно, приезжайте. Мои отец и матушка будут вам очень рады.

— И я надеюсь — я надеюсь, госпожа Морлэнд, встреча со мною не расстроит вас.

— Боже мой, да вовсе нет. Мало какие встречи меня расстраивают. Общество всегда бодрит.

— Вот и я думаю в точности так же. Я вам так скажу — мне бы чуток бодрящего общества, мне бы только общества тех, кого я люблю, мне бы там быть, где мне нравится, и с теми, кто мне нравится, — и гори огнем все остальное. Я искренне рад, что вы о том же толкуете. Но я так думаю, госпожа Морлэнд, мы с вами вообще часто думаем сходным образом.

— Может, и так; впрочем, я о сем никогда не задумывалась. Часто ли? — правду сказать, довольно невелика та доля, касательно коей я свое мнение знаю сама.

— Так и я тоже, ей-же-ей. Терзать мозги тем, что меня не заботит, — нет, вот уж это не по мне. Мои-то мыслишки — проще простого. Мне бы только девушку, которая мне нравится, да удобный домик над головой — и за каким дьяволом мне все прочее? Состоянье — ничто. В своем доходе я уверен; а если у нее нет ни пенни, — ну и ладно, оно и к лучшему.

— Истинная правда. Тут я с вами согласна. Если одна сторона располагает приличным состояньем, другой сие вовсе не потребно. И не важно, у кого оно есть, — главное, чтобы хватило обоим. Один денежный мешок ищет другой — гадко подумать. А брак ради денег — по-моему, наиотвратительнейшая вещь на свете. Доброго дня. Мы будем очень рады увидеть вас в Фуллертоне, когда вам будет удобно.

И с этим она ушла. Вся галантность Торпа не умела задержать ее долее. Какие новости ей предстояло поведать, к какому визиту подготовиться! — ни единая черта его натуры не могла побудить Кэтрин к отсрочке; и юная дева поспешила прочь, оставив Торпа в совершенном довольстве, ибо рацею свою он счел удачной, а ободренье Кэтрин — неприкрытым.

Волненье, кое она пережила, узнав о помолвке брата, понудило ее ожидать значительного всплеска чувств, кой захлестнет чету Аллен, едва они услышат о чудесном событии. Сколь велико было ее разочарованье! Важнейшее дело, кое многоречивые предуведомленья выманили на свет Божий, предвиделось супругами с самого приезда Джеймса в Бат; и по такому случаю г-н и г-жа Аллен разве что пожелали молодым людям счастья; джентльмен, кроме того, отметил красоту Изабеллы, а дама — невероятное оной везенье. Кэтрин сие мнилось бесчувственностью удивительных пропорций. Правда, раскрытье великой тайны — поездки Джеймса в Фуллертон накануне — пробудило в г-же Аллен некие переживанья. Сего известья она не смогла перенести с идеальным самообладаньем, раз за разом сокрушалась о том, что потребна была секретность, жалела, что не ведала о намереньи Джеймса заранее, а равно о том, что не увиделась с молодым человеком, ибо тогда всенепременно обеспокоила бы его просьбою передать наилучшие пожеланья отцу его и матушке и горячие приветы всем Скиннерам.

Глава 16

Так вдохновенно Кэтрин ожидала удовольствий, предстоявших ей на Милсом-стрит, что разочарованье было неминуемо; и вот, хотя ее крайне вежливо принял генерал Тилни и ласково приветствовала его дочь, хотя Генри был дома, а более никого, по возвращеньи Кэтрин, не потратив многих часов на исследованье своих чувств, уразумела, что устремлялась в гости, предвкушая счастье, коего визит не даровал. Взамен упроченья знакомства с юной г-жою Тилни на протяженьи дня Кэтрин едва ли была с нею близка, как прежде; взамен явленья Генри Тилни с наилучшей стороны в непринужденности семейного круга был он как никогда немногословен и на редкость малоприятен; и невзирая на великую любезность их отца — невзирая на его благодарности, приглашенья и комплименты, — Кэтрин бежала от него с облегченьем. Сего она объяснить не могла. Невозможно, чтобы виновен был генерал Тилни. Не приходилось сомневаться, что он совершенно приятный и добродушный, решительно очаровательнейший человек, ибо он был высок, красив и приходился Генри отцом. Он не мог быть в ответе за унынье своих детей или же унынье ее души в его обществе. Первое, в конце концов понадеялась Кэтрин, могло быть случайным, а последнее она могла приписать лишь собственной глупости. Изабелла, выслушав подробности визита, дала иное изъясненье. Сие сплошь гордость, гордость, непереносимое высокомерье и гордость! Она давно подозревала, что семейство это чересчур о себе возомнило, — и вот доказательство. О нахальстве, подобном таковому юной г-жи Тилни, Изабелла в жизни не слыхала! Не выполнить обязанностей хозяйки, не явить обычное хорошее воспитанье! Столь надменно вести себя с гостьей! Едва ли с ней вообще беседовать!

— Но, Изабелла, все было не настолько плохо; никакой надменности; она была очень любезна.

— Ах! Не защищай ее! Да еще брат — он, кто, казалось, так к тебе привязан! Боже всемогущий! Что ж, есть люди, чьих чувств нам не постичь. И что, за весь день он едва ли на тебя взглянул?

— Я этого не говорила; но он, кажется, был подавлен.

— О, презренный! Более всего на свете мне отвратительно непостоянство. Молю тебя, драгоценная моя Кэтрин, не думай более о нем; он поистине тебя недостоин.

— Недостоин! Вряд ли он вообще думает обо мне.

— Я о том и говорю; он никогда о тебе не думает. Какая переменчивость! Ах! Как отличается сие от твоего брата и от моего! Я совершенно уверена, что сердце Джона крайне постоянно.

— Что же до генерала Тилни, уверяю тебя, невозможно было вести себя любезнее и внимательнее; его только и заботило, достаточно ли мне весело и вполне ли я счастлива.

— Ах! О нем я ничего дурного не знаю; его не заподозришь в гордости. Мне представляется, он весьма благородный господин. Джон отзывается о нем очень хорошо, а сужденья Джона…

— В общем, я погляжу, как они станут поступать вечером; мы с ними встретимся в залах.

— И мне следует идти?

— А ты не собиралась? Я думала, все уговорено.

— Ну, раз ты так настаиваешь, я ни в чем не могу тебе отказать. Но не требуй, чтобы я была уж очень приятна, ибо сердце мое, знаешь ли, пребывает милях в сорока отсюда. Что касается танцев, умоляю, даже не поминай; о сем не может быть и речи. Надо полагать, Чарлз Ходжес замучает меня до смерти; но я его быстро отошью. Десять к одному, что он угадает причину, а именно сего я желала бы избежать, посему буду настаивать, чтобы он держал свои догадки при себе.

Что бы ни думала Изабелла о семействе Тилни, на подругу ее сие не подействовало; та не усомнилась, что манеры брата, а равно сестры дерзкими не были, и не сочла, что в сердцах обоих гнездится гордость. Вечер сию уверенность вознаградил; сестра встретила ее с прежней добротою, а брат — с прежним вниманьем: юная г-жа Тилни старалась быть подле Кэтрин, а Генри пригласил юную деву танцовать.

Накануне услышав на Милсом-стрит, что всякий час ожидается приезд их брата капитана Тилни, Кэтрин мгновенно расчислила имя весьма светского молодого красавца, кой прежде ей не встречался и явно принадлежал к их группе. Кэтрин взирала на него в великом восхищеньи и допустила даже, что некоторые сочтут его красивее брата, хотя, с ее точки зренья, капитан Тилни держался высокомернее, а внешность его менее к себе располагала. Манерами и вкусом он несомненно брату уступал; ибо Кэтрин слышала, как капитан не только отверг одну мысль потанцовать, но в голос высмеял Генри, ибо тот почитал сие времяпрепровожденье возможным. Сие последнее обстоятельство подсказывает, что, каково бы ни было о сем господине мнение героини, его восхищенье ею оказалось не слишком опасного свойства — не из тех, что чреваты враждою меж братьями или гоненьями на даму. Он не мог быть нанимателем трех головорезов в плащах — головорезов, что впоследствии втолкнут юную деву в карету, запряженную четверкой, коя с невероятной скоростью помчится прочь. Кэтрин тем временем, не тревожась предчувствием подобной или какой бы то ни было беды, за вычетом малочисленности танцующих пар, привычно блаженствовала в обществе Генри Тилни, со сверкающим взором слушая все, что он говорил, и, полагая его неотразимым, становилась неотразимою сама.

После первого танца капитан Тилни вновь приблизился к ним и, к немалому неудовольствию Кэтрин, оттащил брата прочь. Перешептываясь, они удалились; тонкое чутье юной девы не забило тревогу немедля и не дало ей понять непреложно, что капитан Тилни, по всему вероятию, получил некие сведенья, кои ее порочат, и поторопился изложить их брату, надеясь разлучить его с Кэтрин навек; однако же дева невольно охвачена была сильной тревогою, наблюдая, как партнер ее удаляется из виду. Неизвестность продлилась добрых пять минут; и Кэтрин уже размышляла, сколь беспримерно длинна сия четверть часа, когда братья возвратились и дева услышала объясненье: Генри осведомился, как она думает — станет ли юная г-жа Торп возражать против танцев, ибо его брат счастлив будет оказаться ей представлен. Кэтрин, нимало не колеблясь, ответствовала, что юная г-жа Торп вовсе не намерена танцовать — она, Кэтрин, в сем совершенно уверена. Жестокий ответ был передан капитану, и тот немедля удалился.

— Я уверена, ваш брат не расстроится, — сказала она, — ибо я слышала ранее, как он говорил, будто ненавидит танцы; но подумать о сем — весьма добрый поступок. Вероятно, он видел, что Изабелла сидит, и решил, что ей пригодился бы партнер; но он сильно ошибается, ибо она ни за что на свете не станет танцовать.

Генри улыбнулся:

— Сколь мало хлопот доставляет вам пониманье мотивов чужого поступка.

— Почему? О чем вы?

— Вы думаете не «как возможно повлиять на такого-то», не «какие побужденья вероятнее всего подействуют на его чувства, если принять во вниманье возраст его, положенье и возможные привычки» — но «как повлияли бы на меня», «какие побужденья заставили бы меня поступать так-то и так-то».

— Я вас не понимаю.

— В таком случае наши с вами положенья решительно неравны, ибо я понимаю вас совершенно.

— Меня? Ну да — я недостаточно хорошо говорю, а посему невразумительность мне не дается.

— Браво! Блистательная сатира на современный язык.

— Но объяснитесь, прошу вас.

— Стоит ли? Взаправду ли вам сие желанно? Но вы не сознаете последствий; сие наделит вас жесточайшим смущеньем и определенно приведет к несогласью меж нами.

— Нет-нет, ничего подобного не будет; я не боюсь.

— Ну, я лишь хотел сказать, что вы приписали желанье моего брата потанцовать с юной госпожою Торп одной лишь его доброте и тем самым убедили меня, что ваша собственная доброта превосходит таковую любого обитателя мира сего.

Кэтрин покраснела, возмутилась, и предсказанья джентльмена сим были подтверждены. Впрочем, в словах его крылось нечто такое, что сторицей воздало ей за боль смятения; и сие нечто столь полно занимало Кэтрин, что на время она совершенно погрузилась в себя, забыв говорить или слушать и почти забыв, где она; длилось это, пока, пробужденная голосом Изабеллы, Кэтрин не подняла взгляд и не узрела, что подруга ее и капитан Тилни сейчас в танце подадут руки ей и ее партнеру.

Изабелла пожала плечами и улыбнулась — в настоящую минуту она могла предоставить лишь такое объясненье сей необычайной перемене; но поскольку оно не объяснило Кэтрин совершенно ничего, последняя весьма прямо высказала свое изумленье Генри:

— Уму непостижимо, как подобное могло случиться! Изабелла так серьезно намеревалась не танцовать.

— А прежде Изабелла не переменяла мненья?

— О! Но поскольку… и к тому же ваш брат! После того, что вы передали ему от меня, как могло ему прийти в голову ее приглашать!

— Тут уж увольте меня от удивленья. Вы велели мне удивиться касательно вашей подруги, и посему я удивлен; что же до моего брата, его поведенье, должен признать, вполне согласно тому, на что я полагаю его способным. Красота вашей подруги обернулась явной приманкою; быть может, твердость ее постигали только вы одна.

— Вы смеетесь; но уверяю вас, вообще-то Изабелла очень тверда.

— Сие надлежит говорить про всякого. Если вечно являешь твердость, нередко оборачиваешься упрямцем. Вот испытанье мудрости — решить, когда оную твердость ослабить; и безотносительно к моему брату, я убежден, юная госпожа Торп ныне приняла вовсе не дурное решенье.

Подруги не могли побеседовать хоть сколько-нибудь конфиденциально, пока не завершились танцы; тогда же, под руку с Кэтрин прогуливаясь по зале, Изабелла изъяснилась нижеследующим манером:

— Твоему изумленью не приходится дивиться; я устала до смерти. Какой ужасный болтун! Довольно занимателен, если б мысли мои не витали в дальних далях; но я бы что угодно отдала, только бы посидеть спокойно.

— Так почему не сидела?

— Ах, дорогая моя! Это бы выглядело столь нарочито; а ты знаешь, до чего я не переношу подобного. Я ему отказывала, сколько могла, но он не желал и слышать отказа. Ты не представляешь, как он на меня давил. Я умоляла оставить меня, найти другую партнершу — нет же, ни за что; он домогался моей руки и теперь не мог вынести и мысли ни о ком другом в зале; и он не просто желал потанцовать, он желал быть со мною. Ах, какая чепуха! Я сказала ему, что, дабы меня убедить, он прибегнул к весьма недейственной методе, поскольку более всего на свете я ненавижу красивые слова и комплименты; ну и — ну и я поняла, что не будет мне покоя, если я с ним не станцую. Кроме того, я думала, что госпожа Хьюз, коя представила его, обидится, если я не соглашусь; и я уверена, что твой драгоценный брат страдал бы, зная, что я целый вечер просидела в углу. Я так рада, что сие закончилось! Нервы мои немало истерзаны его суесловьем; да к тому ж он такой щеголь — я видела, как все в зале смотрели на нас.

— Он и впрямь очень красив.

— Красив! Да, пожалуй. Надо полагать, большинство им восхищается, но он совсем не в моем вкусе. Ненавижу цветущий вид и темные глаза у мужчин. Впрочем, он ничего. Потрясающе заносчив, уж это точно. Я его несколько раз осадила — ну, как я умею.

Когда юные девы встретились вновь, у них нашлась тема для беседы куда интереснее. Прибыло второе письмо от Джеймса Морлэнда; разъяснились добрые намеренья его отца. Приход, коего г-н Морлэнд был священником и покровителем, ценностью фунтов четыреста в год, будет передан Джеймсу, едва тот достигнет приемлемого возраста; ни мелочных удержаний из семейного дохода, ни скаредного препорученья опеки над одним из десяти детей. Более того, в будущем Джеймсу обещано было наследованье владений по меньшей мере равной стоимости.

Джеймс писал о сем с подобающей признательностью; и необходимость ждать года два или три, прежде чем они смогут пожениться, хоть и неприятная, не превысила его ожиданий и снесена была без недовольства. Кэтрин, чьи ожиданья были смутны, как ее представленье об отцовском доходе, и чье сужденье целиком полагалось на таковое брата, тоже вполне сим удовлетворилась и от всего сердца поздравила Изабеллу с тем, как славно все устроилось.

— В самом деле весьма очаровательно, — отвечала Изабелла, мрачнее тучи.

— Господин Морлэнд повел себя ужас как превосходно, — заметила кроткая г-жа Торп, тревожно косясь на чадо. — Жаль, что я не в силах одарить тебя хотя бы так. От него, знаешь ли, не подобает ожидать большего. Если он сочтет, что со временем сможет сделать больше, я думаю, он так и поступит — я уверена, он человек прекрасный и добросердечный. Четыреста — и впрямь малый доход для начала, однако желанья твои столь умеренны, драгоценнейшая моя Изабелла, — ты и не представляешь, сколь невелики твои нужды, моя дорогая.

— Не ради себя я желаю большего; невыносимо думать, что я причиню боль драгоценному Морлэнду, понуждая его пробавляться доходом, коего едва ли достанет на необходимое. Мне же самой безразлично; я никогда не думаю о себе.

— Я знаю, драгоценная моя; и наградою тебе неизменно будет всеобщая любовь. Не бывало на свете молодой дамы, кою любили бы все знакомцы, как любят тебя; и я полагаю, мое драгоценное дитя, когда господин Морлэнд тебя увидит… но не станем подобными беседами огорчать дорогую нашу Кэтрин. Господин Морлэнд, знаешь ли, поступил весьма превосходно. Я слыхала, он блестящий человек; и знаешь, моя драгоценная, не подобает думать, будто, располагай ты пристойным состояньем, он дал бы вам больше; я уверена, он человек крайне щедрый.

— Уверяю вас, невозможно ценить господина Морлэнда выше, нежели я. Однако у всех, знаете ли, имеются недостатки, и всякий имеет право распоряжаться своими деньгами, как сочтет нужным.

Сии намеки обидели Кэтрин.

— Я совершенно уверена, — сказала она, — мой отец обещал сделать все, что может себе позволить.

Изабелла опамятовалась:

— В сем, моя бесценная Кэтрин, не может быть сомнений; ты знаешь меня вполне и посему не усомнись, что я удовольствовалась бы гораздо меньшим. Не скудость средств ныне угнетает меня; я ненавижу деньги; и если б союзу нашему суждено было воздвигнуться на каких-то пятидесяти фунтах в год, все желанья мои исполнились бы. Ах, моя Кэтрин, ты меня раскусила. Одно лишь мучит меня. Долгие-долгие, бесконечные два с половиною года, коим надлежит миновать, прежде чем брат твой получит приход.

— Да-да, моя драгоценная Изабелла, — сказала г-жа Торп, — мы видим твою душу насквозь. Ты от нас не укроешься. Мы совершенно понимаем твою досаду; и за сию благородную и честную привязанность всякий полюбит тебя сильнее.

Смущенье понемногу отпускало Кэтрин. Она попыталась увериться, что лишь отсрочка свадьбы томит подругу; а при следующей встрече узрев Изабеллу жизнерадостной и обаятельной, как всегда, постаралась забыть, что на минуту заподозрила иное. Вскоре Джеймс примчался вслед за своим письмом; приняли его с весьма отрадным радушием.

Глава 17

Началась шестая неделя пребыванья четы Аллен в Бате; и вопрос, станет ли неделя сия последней, некоторое время вызывал у Кэтрин сердцебиенье. Столь скоро прервать знакомство с Тилни — сие будет неизбывной утратою. Пока решенье висело на волоске, все счастье Кэтрин пребывало под угрозою и было спасено, едва решили, что наем комнат следует продлить еще на две недели. Кэтрин лишь краем помыслов касалась всего, что принесут ей сии дополнительные две недели, за вычетом удовольствия порою видеться с Генри Тилни. Да, раз-другой — ибо помолвка Джеймса явила юной деве, что́ бывает, — она даже допускала в раздумья тайное «быть может», но в целом взор ей застило блаженство пребыванья подле молодого человека: настоящее теперь составляло лишние три недели, и поскольку счастье Кэтрин на означенный период было обеспечено, остаток жизни ее пребывал в такой дали, что особого интереса не возбуждал. В протяженьи утра, когда все сие устроилось, Кэтрин посетила юную г-жу Тилни и излила на нее свою радость. Воистину, дню сему суждено было стать днем испытаний. Едва Кэтрин в восторге поведала, что г-н Аллен продлил свое обитанье в городе, юная г-жа Тилни сообщила, что отец ее только что вознамерился отбыть из Бата в конце будущей недели. Какой удар! В сравненьи с сим разочарованьем минувшие утренние тревоги помстились душевным покоем. Лицо Кэтрин вытянулось, и в наиподлиннейшем расстройстве она эхом повторила последние слова юной г-жи Тилни:

— В конце будущей недели!

— Да; отец мой редко поддается на уговоры и не отдает должное водам, как того хотелось бы мне. Некие друзья, коих он рассчитывал встретить, не приедут; он огорчен и торопится домой, поскольку вполне здоров.

— Мне ужасно жаль, — убитым голосом молвила Кэтрин. — Если б я знала ранее…

— Возможно, — сконфуженно произнесла юная г-жа Тилни, — вы по доброте вашей… я была бы весьма счастлива, если бы…

Явленье ее отца оборвало любезность, коя, вероятно, привела бы к оглашенью желания переписываться, как уже понадеялась Кэтрин. Приветствовав гостью по обыкновенью учтиво, генерал повернулся к дочери и сказал:

— Ну-с, Элинор, могу ли я поздравить тебя с успехом — услышала ли прелестная подруга твою просьбу?

— Я как раз об этом заговорила, сударь, когда вы вошли.

— Что ж, говори далее, ради Бога. Я знаю, как ты сего хочешь. Моя дочь, госпожа Морлэнд, — продолжал он, не оставив дочери шанса заговорить, — питает крайне смелое желанье. Мы, как она, вероятно, вам сообщила, выезжаем из Бата в будущую субботу. Письмо управляющего внушило мне, что мое присутствие потребно дома; и поскольку не оправдалась моя надежда увидеться со старыми друзьями, маркизом Лонгтауном и генералом Кортни, ничто более не держит меня в Бате. Мы оставили бы его без малейших сожалений, если бы уговорили вас исполнить нашу себялюбивую просьбу. Возможно ли, говоря коротко, убедить вас покинуть сей антураж публичного торжества и осчастливить вашу подругу Элинор своим обществом в Глостершире? Я почти стыжусь сего предложенья, хотя никому в Бате самонадеянность его не покажется меньшей, нежели вам. Ваша скромность… но я ни за что на свете не раню ее прямыми дифирамбами. Если возможно побудить вас оказать нам честь сим визитом, вы осчастливите нас несказанно. О да, мы не в силах предложить вам увеселений сего оживленного града; мы не можем соблазнить вас ни развлеченьями, ни роскошью, ибо наш образ жизни, как видите, прост и незамысловат; и однако же мы не пожалеем никаких усилий, дабы Нортэнгерское аббатство не представилось вам вовсе неприятным.

Нортэнгерское аббатство! На крыльях волнующих сих слов чувства Кэтрин взлетели к высочайшему пику экстаза. Исходя благодарностью и блаженством, ее душа еле обуздала язык ответной речи до подобающей невозмутимости. Столь лестное приглашенье! С каким жаром добиваются ее общества! Приглашенье сие таило в себе все достойное и светлое, всякую нынешнюю радость и будущую надежду; и Кэтрин отвечала пылким согласьем с единственной оговоркою — ей потребно одобрение от папа́ и мама́.

— Я немедля напишу домой, — сказала она, — и если они не возражают — а я думаю, что они не станут возражать…

Генерал Тилни в сем усомнился не более Кэтрин, ибо уже посетил ее превосходных друзей на Палтни-стрит и заручился их поддержкою его устремлений.

— Они согласны расстаться с вами, — молвил он, — а посему нам возможно ожидать философичности от всего мира.

Юная г-жа Тилни прибавила свои горячие, однако мягкие любезности, и через несколько минут дело уладилось, насколько сие дозволяла нужда в одобрении из Фуллертона.

Обстоятельства утра подвергли чувства Кэтрин разнообразью неизвестности, уверенности и разочарованья, однако ныне упокоились в совершеннейшем счастии; и, душою воспарив до исступленья, с Генри в сердце и аббатством Нортэнгер на устах она поспешила домой, дабы составить письмо. Г-н и г-жа Морлэнд, полагаясь на благоразумье друзей, коим уже доверили дочь, не усомнились в пристойности знакомства, завязавшегося у оных друзей на глазах, и потому обратной почтою охотно одобрили визит Кэтрин в Глостершир. Снисходительность их, хоть и не превышала ожидаемого, окончательно уверила Кэтрин, что она как никто на земле благословлена друзьями и фортуною, обстоятельствами и случаем. Ей словно бы благоприятствовало все на свете. Добротою первых своих друзей, четы Аллен, она введена была туда, где ей встретились всевозможнейшие удовольствия. Чувства ее, ее предпочтенья познали счастье взаимности. Ощущая привязанность, она умела породить таковую в ответ. Любовь Изабеллы упрочится в сестринстве. Тилни, те, чьего доброго мненья она жаждала более всего, лестными поступками, кои продлят их близость, превзошли даже ее желанья. Она станет их избранной гостьей, многие недели пробудет она под одной крышею с тем, чье общество ценит превыше любого, — и в довершенье ко всему, крыша сия будет крышею аббатства! Страсть ее к старинным зданьям уступала только страсти к Генри Тилни — замки и аббатства обыкновенно зачаровывали те ее фантазии, кои не занимал его образ. Увидеть и исследовать крепостные валы и башню одних или галереи других — такова была заветная мечта Кэтрин уже много недель, хотя оказаться более нежели гостьей на час представлялось ей чересчур несбыточным. И тем не менее сие случится. Все шансы домов, особняков, поместий, парков, дворов и коттеджей были против Кэтрин, и однако же Нортэнгер оказался аббатством, а она станет его обитательницей. Долгие сырые переходы его, тесные кельи и разрушенная часовня будут досягаемы всякий день, и Кэтрин не вполне отвергала надежду на некие народные легенды, некие чудовищные повествованья о бессчастной обиженной монахине.

Поразительно, что друзей ее столь мало воодушевляет владенье подобным жилищем, что сознанье сего владения ими являемо так смиренно. Сие возможно изъяснить лишь могуществом привычки. Они не гордятся исключительностью, коя дарована им с рожденья. Для Тилни превосходство их обиталища не более важно, нежели превосходство их личностей.

Много вопросов Кэтрин жаждала задать юной г-же Тилни; однако мысли юной девы так бурлили, что, когда на вопросы сии получены были ответы, она едва ли уяснила крепче прежнего, что в Реформацию Нортэнгерское аббатство было богатым монастырем, что при разгоне монастырей попало в руки предка Тилни, что немалая доля древних зданий отчасти составляет нынешнее жилище, однако прочие разрушены, или что располагается оно в низине, с севера и востока сокрытое дубовыми рощами на склонах холмов.

Глава 18

Душа Кэтрин переполнялась счастием, и юная дева едва ли сознавала, что миновало дня два или три, а она не виделась с Изабеллой более пары минут кряду. Впервые она ощутила сие и завздыхала по обществу подруги однажды утром, когда расхаживала по бювету подле г-жи Аллен, лишенная возможности говорить либо слушать; не успела Кэтрин и пяти минут протосковать о дружестве, как предмет такового появился и, пригласив ее на тайное совещанье, отвел к скамьям.

— Это мое любимое место, — сказала Изабелла, когда они уселись на скамью меж дверей, откуда открывался сносный вид на всех, кто в оные двери входил, — оно такое уединенное.

Кэтрин, заметив, что взор Изабеллы то и дело обращается к тем либо иным дверям, словно в пылком ожиданьи, и припомнив, сколь часто ложно обвинена была в лукавстве, сочла, что ныне ей представилась блестящая возможность взаправду оное явить, а посему весело сказала:

— Не переживай, Изабелла. Джеймс скоро будет здесь.

— Пф-ф! Драгоценнейшее созданье, — ответствовала та, — ужель ты полагаешь меня простушкою, что желает навсегда прицепить его к своему локтю? Веки вечные быть вместе — сие просто чудовищно; над нами станет хихикать весь город. Так, значит, ты едешь в Нортэнгер! Я потрясающе сему рада. Насколько я понимаю, сие одно из блистательнейших старых поместий Англии. Я жду от тебя подробнейших описаний.

— И ты их, разумеется, получишь, насколько я в силах буду таковые дать. Но кого ты выглядываешь? Твои сестры должны прийти?

— Никого я не выглядываю. Надо же куда-то смотреть, а ты знаешь, какие глупости вытворяет мой взгляд, когда мысли мои витают в сотне миль отсюда. Я потрясающе рассеянна; по-моему, я наирассеяннейшее существо на земле. Тилни говорит, с людьми определенного склада всегда так.

— Но, Изабелла, я думала, ты хочешь мне что-то сказать?

— О! Да, точно. Вот подтвержденье моим словам. Бедная моя голова. Я напрочь забыла. Итак, дело вот в чем: я только что получила письмо от Джона; о содержаньи ты наверняка догадываешься.

— Вообще-то нет, не догадываюсь.

— Бесценнейшая любовь моя, не стоит так ужасно притворяться. О чем ему писать, как не о тебе? Ты сама отлично понимаешь, что он влюблен в тебя по уши.

— В меня? Милая Изабелла!

— Ну знаешь, бесценная моя Кэтрин, сие просто-напросто нелепо! Скромность и все такое — это по-своему неплохо, но честное слово, капелька обыкновеннейшей честности порою тоже вполне уместна. Я и не догадывалась, как трудно мне придется! Ты напрашиваешься на комплименты. Его ухаживанья были таковы, что заметил бы даже ребенок. И всего лишь за полчаса до его отбытья из Бата ты его ободрила весьма недвусмысленным образом. Так он мне пишет; а еще — что, можно сказать, сделал тебе предложенье и ты восприняла его авансы наилюбезнейшим манером; и теперь он хочет, чтобы я с тобою побеседовала, и передает тебе всяческие комплименты. Так что напрасно ты прикидываешься, будто ничего не знаешь.

Кэтрин со всем жаром правдивости изумилась подобному заявленью, провозгласила, что ни единое подозренье о влюбленности г-на Торпа никогда ее не посещало и, следовательно, она никак не намеревалась его поощрять.

— Что до его ухаживаний — честное слово, уверяю тебя, я ни мгновенья их не сознавала; разве что сразу по приезде он пригласил меня танцовать. Касательно же его предложенья или подобия оного — здесь какая-то необъяснимая ошибка. Я, знаешь ли, не смогла бы такое проглядеть! И клянусь чем угодно — я торжественно отрицаю, что мы обменялись хоть словом подобного рода. Последние полчаса пред его отъездом! Все это сплошь совершенное недоразуменье, ибо в то утро я не виделась с ним ни единожды.

— Однако вы абсолютно точно виделись, ибо все утро ты провела в Эдгарз-билдингз — в тот день пришло согласие твоего отца, — и я вполне уверена, что пред твоим уходом вы с Джоном некоторое время провели наедине в салоне.

— Правда? Ну, как скажешь, — видимо, так оно и было… но я сего не помню совершенно. Теперь я вспомнила, что была у вас и видела его со всеми прочими вместе… но чтобы мы хоть пять минут провели наедине… Впрочем, без толку спорить: что бы он ни говорил, я не помню ни слова, и сие наверняка убедит тебя, что я ничего подобного не думала, не ждала и от него не желала. Меня безмерно тревожит, что он питает ко мне привязанность, — но, честное слово, я тут ни при чем; я вовсе не имела о сем представления. Прошу тебя, раскрой ему глаза как можно скорее и скажи, что я молю о прощении… то есть… я не знаю, что тут надо сказать… но внуши ему то, что я имею в виду, как сие наиболее подобает. Ни единого непочтительного слова я не скажу о твоем брате, Изабелла; но ты прекрасно знаешь — если и могу я думать о некоем мужчине более, нежели обо всех прочих, мужчина сей — не он. — Изабелла не отвечала. — Милая моя подруга, не сердись на меня. Вряд ли твой брат так уж сильно ко мне привязан. И мы с тобой, знаешь ли, все равно будем сестрами.

— Да-да, — краснея, — есть много путей к сестринству. Что-то я отвлеклась. Итак, драгоценнейшая моя Кэтрин, похоже, ты настроена решительно против бедняги Джона, да?

— Я определенно не могу ответить взаимностью на его привязанность и с равной определенностью никогда не желала ее поощрять.

— Раз так, я, конечно, не стану долее тебя дразнить. Джон хотел, чтобы я с тобою побеседовала; я так и поступила. Но должна сознаться, едва прочтя его письмо, я подумала, как сие глупо и неблагоразумно; вряд ли пошло бы на пользу вам обоим, ибо на что вы стали бы жить, если бы, допустим, соединились в браке? Конечно, оба вы располагаете некими средствами, однако нынче содержать семью — не пустяк; и что бы там ни говорили романисты, без денег счастья не будет. Удивительно, что Джон мог такое надумать; очевидно, он не получил моего последнего письма.

— Так ты не винишь меня? Ты убедилась, что я никогда не желала ввести в заблужденье твоего брата, до сего момента и не подозревала, будто ему нравлюсь?

— Ах! В сем, — со смехом отвечала Изабелла, — я не стану делать вид, будто постигаю, каковы могли быть прежде мысли твои и планы. Тебе самой сие известно лучше. Случается крошечный безвредный флирт, не более, и человек нередко бывает понуждаем ободрить другого более, нежели готов признать. Однако уверяю тебя, я последняя в этом мире, кто сурово тебя осудит. Все сие дозволено юности и жизнерадостности. Не всегда сегодня думаешь то же, что и вчера. Преображаются обстоятельства, переменяются мненья.

— Но мое мненье о твоем брате никогда не переменялось; оно всегда было одинаково. Ты живописуешь то, чего не было.

— Драгоценнейшая моя Кэтрин, — отвечала Изабелла, вовсе не слушая. — Ни за что на свете я не стану подталкивать тебя к помолвке, прежде чем ты разберешься в себе. Не будет мне оправданья, пожелай я, чтобы ты принесла в жертву свое счастье, дабы только усладить моего брата, ибо он мой брат; к тому же он, знаешь ли, вполне может быть счастлив и без тебя; люди редко соображают, чего хотят, а особенно юноши — они так потрясающе переменчивы и непостоянны. Я вот что хочу сказать: отчего мне следует ценить счастье брата выше, нежели счастье подруги? Понятье о дружбе мне очень важно, ты сама знаешь. Но превыше всего, драгоценнейшая моя Кэтрин, не торопись. Поверь мне, если чересчур поспешишь, будешь расплачиваться всю жизнь. Тилни говорит, ни в чем так не заблуждаются люди, как в собственных чувствах, и я считаю, что он абсолютно прав. Ах. Вот и он; не беспокойся, наверняка он нас не увидит.

Кэтрин подняла голову и узрела капитана Тилни; Изабелла же, не успев договорить, пришпилила его взглядом и тем самым вскоре добилась вниманья. Капитан Тилни тотчас приблизился и уселся туда, куда его пригласила ее рука. От первой же фразы его Кэтрин содрогнулась. Говорил он тихо, однако она разобрала:

— Как? Вечно под наблюденьем — лично или же чрез посланцев!

— Пф-ф, ерунда! — отвечала Изабелла тем же полушепотом. — Зачем вы внушаете мне такое? Если я в сем уверюсь… дух мой, знаете ли, жаждет свободы.

— Жаль, что несвободно сердце. Сердца мне бы достало.

— Сердце! На что вам сердца? Вы, мужчины, вовсе лишены сердец.

— Пускай мы лишены сердец, однако обладаем глазами; и они терзают нас с лихвою.

— В самом деле? Мне жаль сие слышать; жаль узнать, что они во мне обнаруживают нечто столь неприятное. Я отвернусь. Сие вас утешит, надеюсь, — поворачиваясь к нему спиною. — Надеюсь, теперь глаза ваши не терзаемы.

— Напротив, они терзаемы как никогда; абрис цветущей ланиты виден по-прежнему — одновременно чрезмерно и недостаточно.

Все сие Кэтрин услышала и, лишившись самообладанья, слушать долее не могла. Поражаясь, как выносит сие Изабелла, и ревнуя за брата, Кэтрин поднялась, сказала, что ей следует поискать г-жу Аллен, и предложила прогуляться. К сему, однако, Изабелла склонности не выказала. Она так потрясающе устала, и парадировать по бювету столь отвратительно; она непременно пропустит сестер, если двинется с места; она ждет сестер с минуты на минуту; посему драгоценнейшая Кэтрин должна ее извинить и сесть обратно. Но Кэтрин тоже умела упрямиться; и поскольку г-жа Аллен как раз приблизилась и пожелала возвратиться домой, Кэтрин ушла с нею из бювета, оставив Изабеллу с капитаном Тилни. В великом беспокойстве покидала она этих двоих. Ей мнилось, будто капитан Тилни влюбляется в Изабеллу, а та бессознательно его ободряет; наверняка бессознательно, ибо привязанность Изабеллы к Джеймсу безусловна и общепризнанна, как ее помолвка. Невозможно усомниться в верности Изабеллы или доброте намерений; и все же на протяженьи их беседы Изабелла вела себя странно. Лучше бы она болтала как обычно, размышляла Кэтрин, лучше бы реже поминала о деньгах и не так радовалась появленью капитана Тилни. Как странно, что она не постигает его восхищенья. Кэтрин желала намекнуть о сем подруге, предостеречь, предотвратить всю боль, кою чрезмерное жизнелюбие Изабеллы рискует причинить и капитану, и Джеймсу.

Лестность чувств Джона Торпа не сгладила бездумности его сестры. В искренность его расположенья Кэтрин верила едва ли более, нежели сей искренности желала; ибо она помнила, что он умеет ошибаться, а его заявленья о предложении и ее ободреньи убедили ее, что ошибается он порою вопиюще. Таким образом, ее тщеславье потешилось мало — главным образом потешилось удивленье. Ее живо изумляло, что он полагает стоящим воображать, будто в нее влюблен. Изабелла говорила о его ухаживаньях; Кэтрин же таковых не замечала; однако Изабелла сказала много такого, что, надеялась Кэтрин, сказано было по неосмотрительности и повторено не будет; и на сем юная дева с радостью погрузилась в душевный покой.

Глава 19

Миновали несколько дней, и Кэтрин, хоть и не дозволяя себе заподозрить подругу, невольно наблюдала за оной со всею пристальностью. Результаты наблюдений не ласкали душу. Изабеллу словно подменили. Когда Кэтрин лицезрела ее в кругу ближайших друзей в Эдгарз-билдингз или на Палтни-стрит, перемена манер была столь мала, что осталась бы незамеченной, не заходи дело дальше. Порою Изабеллу охватывали отчасти томное безразличие или рассеянность, коей она так гордилась и о коей Кэтрин прежде слыхом не слыхивала; впрочем, не будь симптомов серьезнее, сие лишь наделило бы Изабеллу новым изяществом и разожгло к ней интерес. Но когда Кэтрин встречала Изабеллу в обществе — Изабеллу, что принимала авансы капитана Тилни с охотою, равной его охоте таковые делать, и дарила его вниманьем и улыбками едва ли менее, чем Джеймса, — перемена становилась чересчур явной и взгляда избегнуть не могла. Что означает сие шаткое поведенье, чего добивается подруга — сего Кэтрин была не в силах уразуметь. Не может быть, чтобы Изабелла сознавала, какую причиняет боль; но подобное своенравное недомыслие возмущало Кэтрин. Страдал Джеймс. Она видела, что он угрюм и беспокоен; и сколь бы невнимательна к его нынешнему душевному покою ни была женщина, отдавшая ему сердце, для Кэтрин покой сей был важен всегда. Кроме того, она всерьез тревожилась за капитана Тилни. Внешность его не услаждала взора Кэтрин, однако имя служило порукой ее благосклонности, и юная дева с искренним сочувствием воображала его грядущее разочарованье; невзирая на его речи, кои почудились ей в бювете, поведенье его было несовместно с осведомленностью о помолвке Изабеллы, и Кэтрин, поразмыслив, сочла, что он, конечно, о помолвке не осведомлен. Возможно, он ревнует к ее брату, сопернику; в остальном же, вероятно, Кэтрин все неверно поняла и ничего более не происходит. Она желала нежными увещеваньями напомнить Изабелле о ее положеньи, вынудить подругу узреть сию двойную недоброту; однако вечно лишена была возможности либо понятливости для увещеваний потребных. Если выдавался шанс намекнуть, Изабелла всякий раз не понимала намека. Посреди сих огорчений Кэтрин утешал один лишь отъезд семейства Тилни: путешествие в Глостершир состоится через несколько дней, и отъезд капитана Тилни по меньшей мере восстановит мир во всех душах, за вычетом его собственной. Капитан Тилни, однако, ныне уезжать не собирался; он не отправится в Нортэнгерское аббатство; он пребудет в Бате. Узнав сие, Кэтрин мгновенно приняла решение. Юная дева обратилась к Генри Тилни — она сожалела о явном неравнодушии капитана к юной г-же Торп и молила его брата сообщить капитану о помолвке.

— Моему брату о сем известно, — был ответ Генри.

— Да? Отчего же он не уезжает?

Генри Тилни не ответил и заговорил было о другом; но Кэтрин с жаром продолжала:

— Отчего вы не уговорите его уехать? Чем дольше он остается здесь, тем хуже ему придется в итоге. Прошу вас, посоветуйте ему ради него самого и ради всех нас срочно уехать из Бата. Со временем разлука уймет его переживания; но здесь ему не на что надеяться, и пребыванье его оделит его одною лишь му́кой.

Генри улыбнулся:

— Я уверен, сего мой брат не захочет.

— Так вы его уговорите?

— Уговоры мне не подвластны; и простите меня, если я даже не попытаюсь его уговаривать. Я сам сообщил ему, что юная госпожа Торп помолвлена. Он понимает, что делает, и сам себе хозяин.

— Нет, он не понимает, что делает! — вскричала Кэтрин. — Он не понимает, какую боль причиняет моему брату. Джеймс ничего такого мне не говорил, но я знаю, что ему очень тягостно.

— И вы уверены, что в сем виновен мой брат?

— Абсолютно уверена.

— Ухаживанья моего брата за юной госпожою Торп ранят господина Морлэнда или же ее приятье таковых?

— Разве это не одно и то же?

— Мне думается, господин Морлэнд узрел бы разницу. Ни единого мужчину не оскорбит чужое восхищенье женщиной, которую он любит; только женщина одна способна обратить сие в му́ку.

Кэтрин покраснела за подругу и ответила:

— Изабелла не права. Но я уверена, что она никого не хочет мучить, она очень привязана к моему брату. Она влюбилась в него с первого взгляда, а пока мы не знали, одобрит ли их брак мой отец, она волненьями довела себя чуть ли не до лихорадки. Вы же видите, что она привязана к нему.

— Я понимаю: она влюблена в Джеймса и кокетничает с Фредериком.

— Ах нет, не кокетничает! Женщина, влюбленная в одного, не может кокетничать с другим.

— Вполне вероятно, она не будет любить столь успешно или столь успешно кокетничать, сколь сие удалось бы, если б дама не распылялась. Обоим джентльменам придется несколько уступить.

После краткой паузы Кэтрин заговорила вновь:

— Значит, вы считаете, что Изабелла не так уж привязана к Джеймсу?

— Мне не подобает иметь мненье на сей счет.

— Но чего хочет ваш брат? Если он знает о ее помолвке, чего он добивается, зачем так себя ведет?

— Вы допрашиваете весьма пристрастно.

— Разве? Я спрашиваю только о том, что желаю услышать.

— Но только ли о том вы спрашиваете, что я в силах прояснить?

— Мне представляется, да; ибо вам наверняка ведома душа вашего брата.

— Касательно души моего брата, как вы сие называете, я сейчас могу лишь строить догадки.

— И?

— И! Нет уж, раз мы играем в угадайку, будемте гадать поодиночке. Нет ничего жальче, нежели руководствоваться домыслами из вторых рук. Посылки пред вами. Брат мой — жизнелюбивый и, вероятно, порою безрассудный молодой человек; он знаком с вашей подругою около недели, а о помолвке ее знает почти столько же, сколько знает ее саму.

— Ну, — молвила Кэтрин, с минуту поразмыслив, — вы можете вывести из сего намеренья вашего брата; однако я совершенно точно не могу. Но ужели ваш отец не обеспокоен? Разве он не хочет, чтобы капитан Тилни уехал? Капитан наверняка отбудет, если с ним поговорит ваш отец.

— Дорогая моя госпожа Морлэнд, — отвечал Генри, — возможно ли, что вы чуточку заблуждаетесь, столь обаятельно заботясь о душевном покое своего брата? Быть может, вы заходите капельку слишком далеко? Поблагодарит ли он вас — от себя или же от имени юной госпожи Торп — за предположенье, что привязанность ее — или, во всяком случае, пристойное ее поведенье — безусловно возможны лишь в отсутствие капитана Тилни? Ужели он в безопасности, лишь когда вокруг никого нет? Ужели сердце ее верно ему, лишь когда никем более не ублажаемо? Не может быть, чтобы ваш брат так думал, — и уверяю вас, он не пожелал бы, чтобы так думали вы. Я не говорю: «Не тревожьтесь», — ибо знаю, что ныне вы тревожитесь; но постарайтесь тревожиться как можно меньше. Вы не сомневаетесь во взаимной привязанности вашего брата и подруги, а посему не сомневайтесь, что меж ними нет места подлинной ревности; не сомневайтесь, что меж ними невозможны длительные разногласья. Их сердца открыты друг другу, как не могут открыться вам; они оба точно знают, что потребно и что возможно снести; не беспокойтесь — один не станет дразнить другого, выходя за рамки того, что мило сердцу.

Видя, что она по-прежнему охвачена сомненьями и мрачна, он прибавил:

— Фредерик не уезжает из Бата с нами, но, вероятно, задержится после нашего отъезда ненадолго — наверное, всего на несколько дней. Его отпуск вскоре завершится, и ему надлежит вернуться в полк. И чем тогда обернется их знакомство? Две недели офицерская столовая будет пить за Изабеллу Торп, а та с вашим братом месяц станет хохотать над страстью бедного Тилни.

Кэтрин более не противоборствовала утешенью. Она отражала его атаки на протяженьи всей речи Генри Тилни, однако теперь утешенье пленило ее. Генри Тилни наверняка знает лучше. Она упрекнула себя за непомерные страхи и вознамерилась более не раздумывать о сем предмете с подобной серьезностью.

Решимость ее укрепило поведенье Изабеллы при расставаньи. Последний вечер Кэтрин в Бате семейство Торп провело на Палтни-стрит, и поведенье влюбленных ничем не встревожило Кэтрин и не породило дурных предчувствий при отъезде. Джеймс был бодр духом, а Изабелла являла крайне обворожительную безмятежность. Сердце ее полонено было главным образом нежностью к подруге, но в подобный момент сие допустимо; один раз Изабелла сухо возразила любимому, один раз отдернула руку; но Кэтрин помнила наставления Генри и все сие списала на благоразумие привязанности. Объятья, слезы и клятвы при расставании прелестных дам вообразить нетрудно.

Глава 20

Г-н и г-жа Аллен сожалели о разлуке с юной подругою — ее благодушие и жизнерадостность обращали ее в ценную спутницу, а забота о ее развлеченьях мало-помалу приумножала их собственные. Впрочем, она была так счастлива поехать с юной г-жою Тилни, что чета Аллен удержалась от возражений; а поскольку они собирались пробыть в Бате еще какую-то неделю, им недолго предстояло скучать. Г-н Аллен проводил Кэтрин на Милсом-стрит, где ей надлежало позавтракать, и узрел, сколь радушно приняли ее новые друзья; однако столь велика была ажитация юной девы, очутившейся в кругу сего семейства, и столь непомерен страх ошибиться хоть в самой малости и лишиться их доброго мненья, что в смятеньи первых пяти минут она почти мечтала вернуться с г-ном Алленом на Палтни-стрит.

Вскоре манерами юной г-жи Тилни и улыбкою Генри переживанья отчасти были сглажены; однако непринужденность не посетила юную деву; и неустанное вниманье генерала тоже не особо подбадривало ее. Вот именно — пускай сие покажется нелепым, однако она подозревала, что ей, быть может, полегчало бы, если б о ней меньше заботились. Его беспокойство о ее удобстве — его беспрерывные уговоры поесть и его непрерывные опасенья, что ни одно блюдо не пришлось ей по вкусу, — хотя она в жизни не видала за завтраком такого разнообразия яств — ни на миг не дозволяли ей позабыть, что она гостья. Она чувствовала, что совершенно не стоит такого почтения, и не знала, как на него отвечать. Нетерпенье генерала, порожденное ожиданьем старшего сына, равно не способствовало невозмутимости Кэтрин, как и неудовольствие, кое генерал выразил, едва капитан Тилни наконец сошел к столу. Немало боли доставили Кэтрин отеческие попреки, кои помстились ей несообразными проступку, и беспокойство ее возросло, когда обнаружилось, что она сама явилась основным поводом нотации и генерал негодует на опозданье капитана главным образом потому, что тот являет неуважение к юной г-же Морлэнд. Сие поставило Кэтрин в очень неприятное положенье, и она отчаянно сочувствовала капитану Тилни, хотя ей не приходилось надеяться на его благоволение.

Он выслушал отца в молчании и к защите не прибегнул; сие подтвердило опасенья Кэтрин, что треволненья души его из-за дум об Изабелле, вероятно, долго не давали ему уснуть и стали истинной причиною запоздалого пробужденья. Кэтрин впервые очутилась непосредственно в обществе капитана и рассчитывала составить мненье о нем, но едва ли слышала его голос, пока в столовой пребывал генерал; и бодрость капитанова духа так пострадала, что и после она разобрала только шепот, обращенный к Элинор:

— Вот уж я обрадуюсь, когда вы все уедете.

Суета отъезда не доставила радости. Когда сундуки сносились по лестнице, пробило десять, а в сей час генерал назначал удалиться с Милсом-стрит. Его пальто не вручили ему лично, но расстелили в кюррикеле, где генералу предстояло ехать вместе с сыном. Срединное сиденье в карете не опустили, хотя в ней предстояло ехать троим, и дочерина служанка так набила экипаж свертками, что юной г-же Морлэнд негде было сесть; сие дурное предчувствие столь потрясло генерала, когда он подсаживал гостью в карету, что юной деве стоило некоторых затруднений спасти собственный новехонький несессер, дабы оное хранилище принадлежностей для письма не вышвырнули на улицу. В конце концов двери за тремя девами закрылись, и все тронулись умеренным шагом, коим роскошная, откормленная четверка джентльмена обычно преодолевает тридцать миль — таково было расстоянье от Бата до Нортэнгера, и его надлежало теперь поделить надвое. Душа Кэтрин воспрянула, едва они выехали за ворота; ибо с юной г-жою Тилни скованность не мучила ее, и, завороженная совершенно новой дорогою, аббатством впереди и кюррикелем сзади, она узрела Бат в последний раз без сожалений и всякую дорожную веху лицезрела ранее, чем ожидала. Далее последовала скука двухчасового ожиданья на Петти-Франс, где заняться было нечем — только есть, не будучи голодными, и бродить, вовсе не наблюдая достопримечательностей, — и восхищенье Кэтрин манерою их путешествия, фешенебельной каретою с четверкой — форейторы в щегольских ливреях размеренно поднимаются на стременах, многочисленные верховые застыли в седлах — несколько уступило пред натиском сего неудобства. Будь их собранье совершенно приятным, задержка обернулась бы пустяком; но генерал Тилни, хотя человек весьма очаровательный, неизменно подавлял живость своих детей, и за исключеньем его, едва ли кто-то вымолвил хоть слово; наблюденье сие в сочетаньи с недовольством генерала всем, что способен был предоставить им постоялый двор, и генеральским сердитым понуканьем половых вынуждало Кэтрин с каждым мигом трепетать пред генералом все больше и словно бы растянуло два часа в четыре. В конце концов, однако, был отдан приказ выдвигаться; и Кэтрин немало удивилась, когда генерал предложил ей на остаток путешествия занять его место в кюррикеле: день хорош, и генерал желает, чтобы она как можно лучше разглядела окрестности.

Вспомнив, что думает г-н Аллен касательно открытых экипажей молодых людей, Кэтрин вспыхнула и поначалу решила было отказаться; но затем великое почтенье к суждениям генерала Тилни пересилило: он не мог предложить ей ничего неподобающего; и через несколько минут она очутилась в кюррикеле с Генри и на седьмом небе от счастья. Кратчайшая проба убедила Кэтрин, что кюррикель — наипрелестнейший экипаж в мире; карета, запряженная четверкою, катила, разумеется, весьма величественно, однако она тяжела, поездка в ней хлопотна, и к тому же Кэтрин не так просто было забыть, что карета два часа стояла на Петти-Франс. Кюррикелю хватило бы половины сего времени, а поджарые лошади склонны были двигаться так проворно, что, если б генерал не назначил карету возглавлять процессию, кюррикель с легкостью вырвался бы вперед через полминуты. Однако преимуществами своими кюррикель был обязан не только лошадям; Генри правил столь умело, столь спокойно — не суетясь, не кичась пред спутницей и не ругаясь на животных, — манером столь отличным от единственного джентльмена-возницы, с коим Кэтрин имела власть его сравнить! И к тому же шляпа его сидела так прекрасно, а многочисленные складки пальто дышали столь уместной весомостью. Быть его пассажиркою — безусловно, величайшее счастье на свете, уступающее только счастью с ним танцовать. Вдобавок ко всем прочим восторгам ныне она слушала хвалы себе самой; по меньшей мере, благодарности от имени сестры за доброту, коя дозволила Кэтрин отправиться к юной г-же Тилни погостить; объявленье сего подлинной дружбою, коя порождает истинную признательность. Обстоятельства сестры неудачны, сказал Генри, — у нее нет дамы-компаньонки, а вследствие нередких отлучек отца — порой и вообще никаких компаньонов.

— Но как такое возможно? — спросила Кэтрин. — А вы разве живете не с нею?

— Нортэнгер — лишь наполовину мой дом; я обитаю в собственном доме в Вудстоне, почти в двадцати милях от отцовского, и по необходимости часть времени провожу там.

— Как вам, должно быть, жаль туда уезжать!

— Мне всегда жаль разлучаться с Элинор.

— Да; но, помимо вашей привязанности к ней, вы наверняка любите аббатство! Если привыкнуть к такому жилищу, обыкновенный пасторат, вероятно, покажется весьма неприятным.

Он улыбнулся:

— Ваше представленье о сем аббатстве весьма благосклонно.

— Ну еще бы. Это же старый дом, как в книгах?

— А готовы ли вы столкнуться со всеми ужасами, кои зданье, подобное тому, что «в книгах», способно породить? Бестрепетно ли ваше сердце? Готовы ли нервы к раздвижным панелям и гобеленам?

— О да! — по-моему, меня не так уж легко напугать, если в доме будет столько народу, — и кроме того, он не бывал необитаем и заброшен годами — а потом в него, ничего не подозревая, без предупрежденья возвращается семья, как это обычно случается.

— Безусловно нет. Нам не придется ощупью пробираться в залу, тускло озаренную гаснущими углями в камине, — и мы не будем принуждены расстилать постели на полу в комнате без окон, дверей и мебели. Однако вы, очевидно, сознаете, что когда юная дева (любым манером) вводится в подобное жилище, она непременно обитает вдали от домашних. Те уютно почивают в своем крыле; она же по отдельной лестнице и многочисленным сумрачным коридорам чопорно сопровождаема престарелой экономкою Дороти в апартаменты, что не открывались с тех пор, как лет двадцать назад скончался некий кузен или еще какая родня. Переживете ли вы сей церемониал? Не откажет ли вам рассудок, едва вы очутитесь в сих сумрачных покоях — слишком высоких и обширных, освещенных лишь хилыми лучами одинокого светильника; где стены увешаны гобеленами, на коих явлены фигуры в человеческий рост, а кровать, темно-зеленая или же из пурпурного бархата, наводит на мысль о похоронах? Не екнет ли у вас сердце?

— Ах! Но подобного со мною, конечно, не случится.

— Сколь устрашенно будете вы разглядывать обстановку ваших апартаментов! И что различите вы? Не бюро, туалетные столики, гардеробы или же комоды, но у одной стены, допустим, разбитую лютню, у другой — величественный сундук, коего не открыть никакими усильями, а над камином — портрет красавца-воина, чьи черты столь непостижимо поразят вас, что вы не сможете отвести от него взора. Тем временем Дороти, не менее пораженная вашим появленьем, взирает на вас в великой ажитации и роняет пару-тройку невнятных намеков. Более того: дабы вас воодушевить, она дает вам поводы увериться, что сие крыло аббатства несомненно населено призраками, и сообщает, что, если вы позовете, никто из домочадцев не услышит. С сим прощальным приветом она делает книксен и удаляется — вы слушаете, как затихают шаги, пока доносятся последние отзвуки эха, — а когда, упав духом, вы пытаетесь запереть дверь, в нарастающей тревоге обнаруживаете, что оная лишена замка.

— Ах! Господин Тилни, какой ужас! Это же прямо как в книге! Но сие не может приключиться со мной. Я уверена, ваша экономка — никакая не Дороти. Ну, а что потом?

— Вероятно, в первую ночь не имеет места поводов для дальнейших страхов. Преодолев непобедимый ужас пред кроватью, вы отправляетесь почивать, и судьба одаряет вас несколькими часами беспокойных грез. Однако на вторую — или, в крайнем случае, на третью ночь после вашего прибытия, пожалуй, случится свирепая гроза. Оглушительные раскаты грома, что сотрясают дом до основанья, станут рокотать в горах поблизости — и в миг устрашающего порыва ветра, сопровождающего сей гром, вам, наверное, помстится, будто вы разглядели (ибо светильник не погас), как одна половина стенного панно колышется яростнее другой. Не в силах, разумеется, подавить любопытство в минуту, когда ему столь уместно потакать, вы тотчас встанете и, накинув пеньюар, устремитесь исследовать сию тайну. После очень кратких поисков вы обнаружите прореху в гобелене, замаскированную столь искусно, что внимательнейший взгляд ее не различит, а за нею взору вашему тут же явится дверь — каковую дверь, запертую лишь массивной решеткою и висячим замком, вы после некоторых усилий с успехом отопрете и со светильником в руке шагнете в сводчатую келью.

— Вовсе нет; для таких подвигов я слишком перепугаюсь.

— Как? Даже после того, как Дороти даст вам понять, что из ваших апартаментов в часовню Святого Антония, что едва ли в двух милях от аббатства, ведет тайный подземный ход? Ужели отступите вы пред столь незатейливым приключением? Нет-нет, вы шагнете в сводчатую келью, а оттуда — в череду других, ничего замечательного в них не обнаружив. В одной, вероятно, найдется кинжал, в другой — пара капель крови, а в третьей — обломки некоего пыточного инструмента; однако ничего выдающегося, и поскольку светильник ваш почти догорит, вы повернете назад, к своим апартаментам. Но когда вы вновь окажетесь в сводчатой келье, взор ваш привлечен будет громадным старомодным шкафом из черного дерева с позолотою, кой остался вами не замечен, хотя прежде вы внимательно озирали обстановку. Понуждаема неодолимым предчувствием, вы подбежите к нему, отопрете двери и обыщете всякий ящик — по видимости, ничего, за исключеньем немалого запаса брильянтов. Но наконец, коснувшись тайной пружины, вы открываете внутреннее отделенье… появляется бумажный сверток… вы хватаете его… сие многостраничная рукопись… и с сим драгоценным сокровищем вы спешите к себе в покои, но едва успеваете разобрать: «О ты, кто бы ни был ты, в чьи руки попадут сии записки бессчастной Матильды…» — как светильник ваш внезапно гаснет, и вы остаетесь в кромешной тьме.

— Ах! Нет-нет, не говорите так. Нет, продолжайте.

Но Генри так забавляло разбуженное им любопытство, что длить историю оказалось никак невозможно; он более не в силах был придать серьезности ни предмету рассмотрения, ни голосу и понужден был умолять Кэтрин ознакомиться со стенаниями Матильды посредством собственной фантазии. Кэтрин, опамятовавшись, устыдилась своего пыла и с жаром принялась уверять Генри, что вниманье ее вовсе лишено малейших предчувствий подлинной встречи с тем, о чем он поведал. Юная г-жа Тилни, разумеется, ни за что не поместит Кэтрин в покои, какие он описал! Она ни капельки не боится.

Путешествие подходило к концу, и нетерпенье — на время отсроченное разговором на совершенно иные темы — охватило Кэтрин с новой силою; всякий поворот дороги ожидаем был со священным трепетом, ибо мог явить промельк массивных стен серого камня, что вздымаются посреди рощи древних дубов, и последние лучи солнца, что играют в прекрасной роскоши высоких готических окон. Дом, однако, располагался так низко, что Кэтрин миновала большие ворота со сторожкою и въехала на земли Нортэнгера, не узрев даже старинного дымохода.

Она не ведала, имеет ли право удивляться, однако в подобной манере приближенья было нечто неожиданное. Проехать меж сторожек современного обличья, с такой легкостью очутиться подле аббатства и так быстро промчаться по гладкой, ровной дороге мелкого гравия, без препон, тревог или торжественности любого сорта — сие помстилось ей странным и несообразным. Впрочем, на подобные раздумья у нее не осталось времени. Внезапный дождевой поток, что хлестнул прямо в лицо, лишил ее возможности лицезреть что бы то ни было и все помыслы ее обратил к благополучию новой соломенной шляпки; таким образом, Кэтрин очутилась под стенами аббатства, при посредстве Генри выпрыгнула из экипажа, укрылась на старом крыльце и даже вошла в вестибюль, где ее встретили подруга и генерал, ни на миг не уловив кошмарного предчувствия своих будущих горестей и ни на секунду не заподозрив сцен прошлых ужасов, кои в сем величественном здании творились. Ветер не доносил до нее вздохов умерщвленных; доносил он лишь густую морось, не более; и, хорошенько отряхнув платье, Кэтрин готова была ступить в общую гостиную и смогла припомнить, куда же попала.

Аббатство! Да, как восхитительно взаправду оказаться в аббатстве! Озирая апартамент, юная дева, впрочем, колебалась, ища хоть единый предмет, что поведал бы о ее местонахождении. Обстановка — воплощенное изобилие и элегантность нынешнего времени. Камин, от коего юная дева ожидала обширности и громоздкой резьбы прошлых столетий, усох до «рамфорда»[113], с плитами простого, хоть и красивого мрамора, и прелестнейшим английским фарфором на полке. Окна, кои она обозревала с особой надеждою, ибо слышала речи генерала о том, сколь трепетно сохраняют их в готическом облике, еще менее походили на все, что рисовала фантазия. Заостренные арки сохранились, это правда, — форма была готическая — они даже, пожалуй, были створными, — но всякое стекло столь огромно, столь чисто, столь светло! Воображенью, кое рассчитывало на мельчайшие фрагменты и мощнейшую каменную кладку, на витражи, копоть и паутину, контраст почудился весьма огорчительным.

Генерал, разглядев, чем занят ее взор, заговорил о тесноте комнаты и простоте обстановки, все здесь предназначено для повседневности, тщится даровать лишь удобство и т. д.; впрочем, он льстил себя надеждою, что в аббатстве найдутся апартаменты, достойные вниманья Кэтрин, — и перешел уже к описанью дорогостоящей позолоты в одном из них, но тут, вынув часы, умолк и с удивленьем провозгласил, что уже почти без двадцати пять! Слова сии, очевидно, понуждали к расставанью, и юная г-жа Тилни заторопила Кэтрин прочь манером, кой уверил гостью, что в Нортэнгере положено пунктуальнейшим образом соблюдать распорядок дня.

Вновь миновав обширный и высокий вестибюль, они взошли по широкой лестнице блестящего дуба, коя после многих пролетов и многих площадок вывела их на длинную широкую галерею. По одну сторону оной располагались двери, вторая же освещалась окнами — Кэтрин еле успела заметить, что окна эти выходят в четырехугольный двор; юная г-жа Тилни провела ее в покои и, едва задержавшись, дабы выразить надежду, что покои сии Кэтрин сочтет удобными, оставила деву с тревожной мольбою как можно менее переменять наряд.

Глава 21

Мгновенного взгляда хватило Кэтрин, дабы удостовериться, что апартамент ее вовсе не схож с тем, коего описаньем Генри тщился ее ужаснуть. Покои отнюдь не были несообразно велики и не таили в себе ни гобеленов, ни бархата. На стенах обои, на полу ковер; окна ни хуже, ни сумрачнее тех, что в гостиной этажом ниже; мебель, хоть и не распоследней моды, красива и удобна, и вообще атмосфера отнюдь не уныла. На сердце у Кэтрин тотчас полегчало, и она вознамерилась не терять времени на подробное обследование окруженья, ибо отчаянно страшилась досадить генералу малейшим опозданием. Посему наряд ее был сброшен со всею возможной поспешностью, и Кэтрин собралась уже вынуть булавки из свертка, кой для ее срочных нужд прибыл в ящике под сиденьем кареты; но тут взор юной девы упал на большой и высокий сундук, что прятался в глубокой нише пообок от камина. От зрелища сего Кэтрин содрогнулась и, обо всем позабыв, воззрилась на сундук в бездвижном изумленьи; в голове же ее проносились нижеследующие мысли:

«Вот это странно! Я и не ожидала увидеть такое! Какой громадный тяжелый сундук! Что же в нем хранится? Для чего поместили его сюда? И к тому же отодвинули подальше, будто ему не надлежит попадаться на глаза! Я загляну в него — чего бы мне это ни стоило, я в него загляну — и сию же минуту — при свете дня. Если я стану ждать до вечера, свеча может погаснуть». Кэтрин приблизилась и внимательно осмотрела хранилище; то был кедровый сундук, любопытным образом инкрустированный неким темным деревом и приподнятый над полом на фут посредством резного основания равно темного дерева. Замок серебряный, хоть и потускневший от времени; по бокам зазубренные остатки серебряных же ручек, преждевременно сломанных, по видимости, некоей странной силою; в центре же крышки обнаружился таинственный шифр того же металла. Кэтрин в сосредоточеньи нагнулась, но наверняка ничего разобрать не смогла. Как ни склоняла она голову, последняя литера не выходила буквой Т; и однако же было бы необычайно странно, если бы в сем доме литера оказалась иной. Если сундук не принадлежал хозяевам изначально, что за диковинные событья вручили его семейству Тилни?

Пугливое любопытство юной девы поминутно росло; и, дрожащими руками схватив засов, она решила во что бы то ни стало выяснить хотя бы, что в сундуке содержится. С трудом — будто нечто сопротивлялось ее усильям — она приподняла крышку на несколько дюймов; но в сей миг внезапно постучали в дверь, крышка выскользнула из пальцев Кэтрин и захлопнулась с ужасающим грохотом. Неуместное вторженье свершила служанка юной г-жи Тилни, посланная хозяйкою, дабы споспешествовать юной г-же Морлэнд; и хотя Кэтрин тотчас отпустила служанку восвояси, явленье сие привело деву в чувство, напомнило, что́ ей надлежит делать, и понудило, невзирая на отчаянное желанье разгадать тайну, завершить облачение безотлагательно. Одевалась она небыстро, ибо мысли ее и глаза по-прежнему не отрывались от предмета, столь замечательно способного внушать интерес и тревогу; и Кэтрин, хоть и не осмеливалась ни мгновенья потратить на вторую попытку, не находила в себе сил чрезмерно удалиться от сундука. В конце концов, впрочем, она продела одну руку в рукав платья и сочла, что ныне туалет почти завершен и вполне дозволительно уступить настоятельности любопытства. Уж минутку-то можно потратить; и столь отчаянны будут ее усилья, что, если сему не воспрепятствуют сверхъестественные силы, крышка сундука отброшена будет в единый миг. В таком настроеньи Кэтрин скакнула к сундуку — и вера ее не обманула. Решительный натиск откинул крышку и явил потрясенному взору белое хлопковое стеганое покрывало — бесспорное содержимое сундука, что, надлежащим манером сложенное, покоилось в углу!

Кэтрин взирала на него, залившись первым румянцем удивленья; тут юная г-жа Тилни, желая поторопить подругу, вошла в комнату, и к запылавшему стыду абсурдных ожиданий, что таились в груди Кэтрин уже немало минут, прибавился иной стыд, ибо она поймана была за столь праздным обыском.

— Занимательный старый сундук, да? — молвила юная г-жа Тилни, когда Кэтрин торопливо захлопнула его и отвернулась к зеркалу. — Даже не знаю, сколько поколений он тут простоял. Не имею понятия, отчего поместили его сюда, но я не стала убирать — думала, пригодится для всяких шляпок. Хуже всего, что он такой тяжелый, — открывать очень трудно. Впрочем, в этом углу он менее всего мешается.

Кэтрин не успевала отвечать, ибо разом краснела, затягивала платье и в бешеной спешке принимала наимудрейшие решенья. Юная г-жа Тилни мягко намекнула, что боится опоздать; и через полминуты они вместе сбежали по лестнице, тревожась не вовсе безосновательно, ибо генерал Тилни мерил шагами гостиную, держа в руке часы, а едва девы пред ним возникли, яростно дернул колокольчик и распорядился подавать на стол сию же минуту!

Кэтрин затрепетала от нажима, с коим он заговорил, и села, бледная и запыхавшаяся, охваченная робостью, беспокоясь за его детей и ненавидя старые сундуки, а генерал, взглянув на нее и вновь обретя вежливость, принялся корить дочь — она столь глупым манером торопила свою прелестную подругу, что та в спешке сей совершенно задохнулась, хотя не было ни единого повода для подобной горячки; Кэтрин, впрочем, никак не могла избыть двойное расстройство — ибо побудила генерала к прочтенью нотации дочери и сама выставила себя дурочкой, — пока все они удовлетворенно не воссели за обеденный стол, где генеральские услужливые улыбки и хороший аппетит юной девы возвратили ей душевный покой. Столовая была величественна, размерами своими подобала гостиной гораздо обширнее той, кою использовали повседневно, и обставлена была роскошно и дорого, чего почти не различил неопытный взор Кэтрин, толком ничего не заметившей, помимо просторности комнаты и числа прислуги. Касательно первого она восхитилась вслух; и генерал с гримасою очень милостивою согласился, что размерами сие помещенье отнюдь не обделено, а затем признал, что, хоть и равнодушен к подобным вопросам, как и большинство, почитает сносно просторную столовую одной из первейших потребностей в жизни; он, впрочем, полагает, что «в доме господина Аллена она привыкла к апартаментам существенно крупнее».

— Вовсе нет, — честно заверила его Кэтрин. — Столовая господина Аллена составит не более половины сей.

Она в жизни не видала такой огромной комнаты. Благодушье генерала обострилось. Что ж, поскольку он такими комнатами располагает, было бы неразумно ими не пользоваться; но, воистину, ему представляется, что комнаты вдвое меньшие дарят больше удобства. Дом г-на Аллена, не усомнился генерал, наверняка обладает размерами, потребными для разумного счастья.

Вечер миновал бестревожно, а в периодические отлучки генерала Тилни — весьма жизнерадостно. Лишь в присутствии генерала ощущала Кэтрин крошечную усталость поездки; и даже тогда, в минуты скованности либо томности, общее блаженство пересиливало, и Кэтрин вспоминала друзей в Бате, ни мгновенья не желая очутиться подле них.

Ночь выдалась бурная; полдня временами подымался ветер, а к тому часу, когда собранье разошлось, дуло и лило яростно. Пересекая вестибюль, Кэтрин с трепетом прислушалась к буре; а услышав, как ветер мчится за угол древнего зданья и в припадке бешенства захлопывает дверь вдалеке, впервые почувствовала, что взаправду оказалась в аббатстве. Да, сие типические звуки; они привели на ум юной девы бесчисленное разнообразье устрашающих положений и чудовищных сцен, наблюдаемых в подобных домах и сопровождаемых подобными грозами; и от всего сердца возрадовалась она, ибо ее вступленье под сии величественные стены случилось в более благоприятных обстоятельствах. Ей нечего страшиться полуночных душегубов или пьяных кавалеров. Утром излагая свою повесть, Генри, конечно, просто шутил. В столь обставленном и так охраняемом доме Кэтрин нечего исследовать и нет причин страдать; она может отправляться к себе уверенно, будто в собственную спальню в Фуллертоне. Сим мудрым образом укрепив душу и поднявшись лестницею, Кэтрин — в особенности сообразив, что юная г-жа Тилни спит через какие-то две двери от нее, — ступила в комнату, сносно расхрабрившись; дух ее тотчас поддержало яркое полыханье дров в камине. «Сколь приятнее, — сказала она себе, приближаясь к каминной решетке, — сколь приятнее найти разожженный камин, чем, дрожа от холода, ждать, подобно столь многим бедным девам, пока все семейство уляжется, а верный старый слуга напугает, появившись с охапкою хвороста! Как я рада, что Нортэнгер таков, каков он есть! Будь он иным, не знаю, смогла бы в подобную ночь нести ответ за свою храбрость или нет; теперь же, разумеется, ничто меня не потревожит».

Она огляделась. Кажется, шевелились портьеры. Быть может, причиною тому — одно лишь буйство ветра, что проникал сквозь щели в ставнях; дабы в сем удостовериться, Кэтрин, беззаботно напевая, отважно ступила к окну, храбро заглянула за каждую портьеру, ничего пугающего не нашла на обоих низких сиденьях, а приложив руку к ставне, нашла совершенно наглядное подтвержденье мощи ветра. Отворачиваясь от окна, она взглянула на старый сундук, и взгляд сей был не лишен пользы; Кэтрин выбранила себя за беспричинные страхи праздной фантазии и с наиблаженнейшим равнодушьем принялась готовиться ко сну. Ей не следует торопиться; ей незачем спешить; ей все равно, даже если она одна в доме бодрствует. Но ворошить огонь она не станет — вот это помстится трусостью, будто, оказавшись в постели, она все еще нуждается в защите света. Итак, огонь угаснул, а Кэтрин, провозившись почти час, вознамерилась было залезть в постель, но тут, на прощанье обводя взором комнату, потрясена была появленьем высокого старомодного черного шкафа, кой, хоть и располагался весьма заметно, до сего мгновенья взора ее не привлекал. В тот же миг в голове ее пронеслись слова Генри, его описанье шкафа черного дерева, каковому предстояло избегнуть ее вниманья; и хотя, конечно, тут ничего такого быть не могло, в сем виделось нечто причудливое — безусловно, замечательное совпадение! Кэтрин взяла свечу и внимательно осмотрела шкаф. Не вполне черное дерево и золото; лак — черный и желтый лак прекраснейшего сорта; а когда Кэтрин воздевала свечу, желтизна напоминала золото довольно сильно. Ключ торчал в дверце, и юной девою овладела странная прихоть заглянуть внутрь; без малейших ожиданий что-нибудь найти, впрочем, просто после рассказа Генри это ведь так чудно́. Короче говоря, она не уснет, пока не обследует шкаф. Итак, с великими предосторожностями поместив свечу на стул, Кэтрин дрожащей рукою сжала ключ и попыталась повернуть; ключ, однако, сопротивлялся упорнейшим ее стараниям. Встревожившись, однако не пав духом, она попыталась повертеть его в другую сторону; язычок шевельнулся, и она решила, что преуспела; но как странна сия загадка! Дверца пребывала недвижною. Задыхаясь в недоуменьи, Кэтрин на миг замерла. Ветер ревел в трубе, потоки дождя хлестали в окна, и все, казалось, говорило о чудовищности положенья. Но без толку ныне отправляться в постель, не удовлетворив любопытства; ибо сон невозможен, когда помнишь, что рукой подать до шкафа, запертого столь таинственным манером. Посему Кэтрин снова применилась к ключу и по прошествии нескольких мгновений, в кои она вертела ключ во все стороны с целеустремленной поспешностью финального порыва надежды, дверца подалась; сердце Кэтрин возликовало от сей победы, и, распахнув обе дверцы — вторая держалась лишь на задвижках, удивительностью конструкции своей не сравнимых с замком, но в сем взор Кэтрин ничего необычного не распознал, — дева узрела два ряда ящичков, выше и ниже коих располагались ящики покрупнее; в центре же помещалась дверца, тоже запертая на ключ и, по всему вероятию, скрывавшая некое важное хранилище.

Сердце Кэтрин колотилось как бешеное, но отвага не оставила ее. Щеки ее пылали в надежде, глаза щурились от любопытства; пальцы стиснули ручку ящика и потянули. Ящик был совершенно пуст. Тревожась менее и любопытствуя более, она потянула вторую ручку, третью, четвертую; всякий ящик оказывался не менее пустым. Ни один не избегнул досмотра, и ни в одном ничего не нашлось. Начитанная в искусстве утаиванья сокровищ, Кэтрин сознавала, что в ящиках не исключены фальшивые стенки, и ощупала каждый — вотще. Ныне от исследованья пребывало избавлено лишь хранилище посредине; и хотя Кэтрин «с самого начала и не думала, будто хоть что-нибудь найдет в каком-либо углу шкафа, и ни капельки не огорчена безуспешностью своего предприятья, будет глупо не осмотреть шкаф целиком, раз уж взялась». Впрочем, дверца некоторое время не открывалась; с внутренним замком Кэтрин провозилась так же, как с внешним; в конце концов, однако, дверца распахнулась; и не тщетою обернулись ее поиски, как было доныне; острый взгляд ее тотчас упал на бумажный сверток, задвинутый в глубины хранилища — явно сокрытия ради; и никакими словами не описать, что пережила Кэтрин в сей миг. Сердце ее затрепетало, колени задрожали, щеки побелели. Трясущейся рукою схватила она драгоценную рукопись, ибо хватило беглого взгляда, чтобы увериться в наличьи рукописных букв; в ужасе отметив, сколь поразительно воплотились предсказания Генри, она тотчас вознамерилась, прежде чем рискнет отойти ко сну, прочесть все до последней строчки.

Тусклое мерцанье, исторгаемое свечою, понудило Кэтрин воззриться на таковую в тревоге; нет, свече не грозит внезапно погаснуть, она станет гореть еще несколько часов; и, дабы различенье письмен было легче, нежели сие, вероятно, дозволяет их древность, Кэтрин торопливо сняла со свечи нагар. Увы! Тем самым она потушила свечу. Даже светильник не погас бы манером более пугающим. На минуту Кэтрин застыла в страхе. Свеча погасла совершенно; ни самомалейший остаток света в фитиле не давал надежды на возрожденье огня. Комнату затопила непроницаемая и неподвижная тьма. Бешеный порыв ветра, что задул с внезапной яростью, усугубил ужас мгновенья. Кэтрин дрожала с головы до ног. В воцарившемся безмолвии напуганный слух ее уловил некое подобье удаляющихся шагов и хлопок далекой двери. Вынести сего душа человеческая была уже не в силах. Холодный пот выступил на лбу юной девы, рукопись выпала из руки и, ощупью пробравшись к кровати, Кэтрин торопливо нырнула в постель и забилась под одеяла, взыскуя отсрочки кошмара. Закрыть глаза, уснуть в такую ночь — о сем не могло быть и речи. Столь объяснимо растравлено любопытство, чувства, как ни погляди, ажитированы — отдохновенье решительно невозможно. И снаружи бушует столь устрашающая гроза! Кэтрин не имела привычки пугаться ветра, однако теперь всякий порыв его исполнился дурных вестей. Рукопись, столь чудесно найденная, столь чудесно воплотившая утренние предсказанья, — как сие изъяснить? О чем в ней повествуется? Кому она принадлежала? Каким манером пребывала сокрыта столь долго? И как исключительно странно, что сия находка выпала на долю Кэтрин! Но ей не знать покоя и утешенья, пока она не изучит рукопись вдоль и поперек; и Кэтрин решила приступить к чтенью с первыми лучами солнца. От таковых, впрочем, ее отделяли многие тоскливые часы. Она дрожала, металась в постели и завидовала всякому, кто покойно спит. Гроза ярилась по-прежнему, и порою до настороженного слуха юной девы доносились всевозможные шумы страшнее ветра. Один раз словно бы зашевелился кроватный полог, а однажды сотрясся замо́к, будто кто-то тщился пробраться в комнату. Замогильные шепоты расползались по галерее, и не раз от далеких стонов кровь Кэтрин стыла в жилах. Миновали час за часом, и изнуренная Кэтрин успела расслышать, как все часы в доме бьют три, а затем буря утихла или же юная дева крепко уснула, сама того не заметив.

Глава 22

Наутро в восемь служанка раздвинула ставни, и сие пробудило Кэтрин; открыв глаза, не понимая, как могла их закрыть, она узрела поводы для ликованья; в камине уже горел огонь, и ясное утро сменило ночную бурю. С осознаньем бытия тотчас вернулись воспоминанья о рукописи; Кэтрин соскочила с кровати, едва служанка вышла, торопливо собрала листы, что выскользнули из бумажного свертка при паденьи, и шмыгнула обратно в постель, дабы насладиться роскошным чтеньем, опираясь на подушки. Ныне она разглядела, что не приходится ожидать рукописи, объемом равной большинству тех, над коими она дрожала, читая книги, ибо сверток, состоявший из разрозненных листков, оказался крошечным — гораздо меньше, нежели ей поначалу казалось.

Жадный взор торопливо скользнул по странице. Кэтрин вздрогнула. Возможно ли, иль чувства ее обманывают? Похоже, пред нею — грубыми современным манером начертанная опись постельного белья! Если верить глазам, в руке у юной девы — счет от прачки. Она схватила другой листок и узрела тот же список почти дословно; третий, четвертый, пятый лист ничего нового не сообщили. Во всяком Кэтрин являлись сорочки, галстуки, чулки и жилеты. Еще два, написанные той же рукою, сообщали о расходах, что едва ли представляли больший интерес: письма, пудра, шнурки и мыло. А самый крупный лист, обернувший остальные, оказался, если судить по первой строке — «Припарки гнедой кобыле» — счетом от коновала! Таковы были бумаги (оставленные там, где были найдены, по недосмотру прислуги, как ныне уразумела Кэтрин), что наполняли ее надеждою и тревогой и лишили половины ночного отдохновенья! Душа Кэтрин униженно низвергнулась во прах. Ужель приключенье с сундуком не даровало ей мудрости? Угол помянутого хранилища, кой виден был ей из постели, воздвигся, будто изрекая приговор. Яснее ясного теперь, сколь нелепы были ее фантазии. Предположить, будто рукопись, составленная много поколений назад, избегла бы обнаруженья в такой комнате — такой современной, такой обитаемой! — или будто она, Кэтрин, первая располагает уменьем открывать шкаф, коего ключ всем явлен!

Как могла она подобным образом обмануться! Боже упаси Генри Тилни узнать о ее глупости! И все сие — в немалой степени его деянье: если б шкаф не появился манером, столь напомнившим описанья ее приключений, любопытство ее и не шелохнулось бы. Таково было единственное ее утешенье. Торопясь избавиться от ненавистных улик ее глупости, этих презренных бумаг, разбросанных по кровати, Кэтрин тотчас поднялась и, сложив их в возможно более сходный с прежним сверток, убрала на место в шкаф, всем сердцем желая, чтобы неблагоприятный случай не извлек их оттуда вновь и не опозорил ее в собственных глазах. Правда, отчасти удивительно, отчего так трудно было отпереть замки, ибо сейчас Кэтрин открывала их запросто. Тут, разумеется, крылась некая загадка, и Кэтрин размышляла над лестной гипотезою полминуты, пока не покраснела при мысли, что дверца была открыта изначально, а она, Кэтрин, заперла ее сама.

Со всей возможной поспешностью она покинула комнату — поступки, здесь свершенные, понуждали к неприятным воспоминаньям — и очень быстро отыскала утреннюю столовую, ибо накануне вечером юная г-жа Тилни показала гостье путь туда. В столовой одиноко сидел Генри; тотчас выразив надежду, что буря не обеспокоила Кэтрин, и лукаво намекнув на свойства зданья, кое все они населяли, он немало ее огорчил. Ни за что на свете она бы не пожелала, чтобы он заподозрил ее слабость, но, не способная к абсолютной лжи, понуждена была признать, что ветер некоторое время не давал ей заснуть.

— Но теперь очаровательное утро, — прибавила она, желая сменить предмет беседы. — А грозы и бессонница — ничто, когда они уже завершились. Какие красивые гиацинты! Я только что научилась любить гиацинты.

— И что же вас научило? Случай или резон?

— Меня научила ваша сестра; даже не знаю как. Госпожа Аллен годами старалась, чтобы они мне понравились; но мне все не удавалось их полюбить, пока я не увидела их недавно на Милсом-стрит; вообще-то я равнодушна к цветам.

— Но теперь любите гиацинты. Оно и к лучшему. Вы обрели новый источник наслаждений; предпочтительно иметь как можно больше того, что удерживает счастье. Кроме того, в дамах вкус к цветам всегда желателен, ибо сие выманивает вас прочь из дому и соблазняет шевелиться побольше, чего иначе вы бы не делали. И хотя любовь к гиацинту, пожалуй, явленье весьма домашнее — кто знает, если чувство пробудилось, возможно, придет время, когда вы полюбите розу?

— Но мне, чтобы выходить из дому, такие соображенья не нужны. Удовольствий прогулки и свежего воздуха мне вполне достаточно, а в хорошую погоду я только и делаю, что гуляю. Мама́ говорит, меня вовсе не видно дома.

— Так или иначе, я рад, что вы научились любить гиацинты. Суть в самой привычке учиться любить; а обучаемость юной дамы — великое благословенье. Приятным ли манером наставляла вас моя сестра?

Кэтрин была избавлена от неминуемой неловкости ответа явленьем генерала, чьи улыбчивые комплименты свидетельствовали его благоприятное расположенье духа, но мягкий намек на ранний подъем самообладанью юной девы не способствовал.

Когда они уселись за стол, вниманьем Кэтрин завладела изысканность завтрака; к счастью, завтрак сей составлял генерал. Он был очарован одобреньем гости, признал, что трапеза приятна и проста, полагал верным поощрять производство в своей стране; с его точки зренья и на его непривередливый вкус, чай в стаффордширском фарфоре не менее отраден, нежели в фарфоре Севра или Дрездена. Сервиз, впрочем, довольно старый, приобретен два года назад. Производство с тех пор немало усовершенствовалось; в последний раз, заехав в город, он видел прекрасные образчики и, не будь он вовсе лишен подобного рода тщеславья, вероятно, склонился бы заказать новый сервиз. Он, однако, уверен, что вскоре представится возможность выбрать таковой — впрочем, не для себя. Пожалуй, сего замечанья не поняла одна Кэтрин.

Вскоре после завтрака Генри отбыл в Вудстон — дела призывали и задержат его на два или три дня. Все собрались в вестибюле и поглядели, как Генри садится в седло; тотчас возвратившись в утреннюю столовую, Кэтрин выглянула наружу, питая надежду вновь увидеть его силуэт.

— Стойкость твоего брата подвергается серьезному испытанью, — заметил генерал дочери. — Вудстон нынче, вероятно, смотрится уныло.

— Там красиво? — спросила Кэтрин.

— Что скажешь, Элинор? Сообщи свое мненье, ибо дамы лучше судят о дамском вкусе касательно пейзажей, а равно мужчин. Полагаю, наибеспристрастнейший взгляд различит в Вудстоне множество достоинств. Дом посреди роскошных лугов, фасадом на юго-восток, замечательный огород с той же стороны; ограда, кою я сам купил и построил для сына десять лет назад. Это семейный приход, госпожа Морлэнд; и поскольку владею им главным образом я, можете быть уверены, моими заботами он будет хорош. Если бы средства Генри зависели только от прихода, сын мой был бы неплохо обеспечен. Возможно, вам покажется странным, что, имея всего двух младших детей, я счел ему потребным обзавестись профессией; и, разумеется, бывают минуты, когда все мы предпочли бы, чтобы он вовсе оставил дело. Но хотя мне вряд ли удастся убедить вас, юные дамы, я уверен, ваш отец, госпожа Морлэнд, со мною бы согласился: всякому молодому человеку занятие необходимо. Деньги — ничто, цель не в деньгах; суть в занятии. Даже Фредерик, мой старший сын, который, вероятно, унаследует весьма значительные земли, не уступающие никому в стране, — даже Фредерик располагает профессией.

Воздействие сего последнего довода исполнило генеральские надежды. Молчанье дамы подтвердило, что аргумент неотразим.

Накануне вечером заходил разговор о том, что следует показать Кэтрин аббатство, и теперь генерал предложил себя проводником; Кэтрин надеялась исследовать аббатство в обществе одной лишь генеральской дочери, однако предложенье само по себе и при любых обстоятельствах обещало такие наслажденья, что невозможно было не согласиться с восторгом; ибо юная дева провела здесь уже восемнадцать часов и видела лишь несколько комнат. Шкатулка для вязанья, только что праздным манером извлеченная, была захлопнута с воодушевленной поспешностью, и Кэтрин изготовилась в любую минуту следовать за хозяином. А затем, когда они обойдут дом, ей обещано было счастье прогулки в леске и саду. На приглашенье сие Кэтрин ответила согласным реверансом. Но, быть может, ей будет приятнее начать с них тотчас? В настоящий миг погода благоприятствует, а в нынешнее время года не приходится особо рассчитывать, что сие продлится. Что предпочтет юная дама? Генерал к ее услугам, что бы она ни предпочла. Как полагает его дочь — что наилучшим манером удовлетворит склонности ее прелестной подруги? Но, пожалуй, он уразумел и сам. О да, в глазах г-жи Морлэнд он читает благоразумное желанье воспользоваться благоволеньем погоды. Но когда она судила дурно? В аббатстве всегда уютно и сухо. Он безоговорочно подчиняется, захватит шляпу и возвратится к дамам спустя мгновенье. Генерал вышел, и Кэтрин, огорченная и встревоженная, сказала, как нежелательно, чтобы он вел их из дому, противясь собственным склонностям и ошибочно полагая, будто тем самым усладит ее; юная г-жа Тилни, однако, перебила ее в некотором смятеньи:

— Мне представляется, всего мудрее воспользоваться столь ясным утром; не переживайте из-за моего отца — в это время он всегда ходит на прогулку.

Кэтрин не вполне уразумела, как сие понимать. Отчего смутилась юная г-жа Тилни? Ужели генерал не хочет показать гостье аббатство? Он ведь сам предложил. И не странно ли, что он всегда гуляет в такую рань? Ни ее отец, ни г-н Аллен так не поступают. Сие наводит на мысли, о да. Ей не терпелось осмотреть дом; касательно же поместья любопытство ее дремало. Ах, если б с ними был Генри! Теперь же она не распознает живописное, таковое повстречав. Вот о чем были ее помыслы; их она оставила при себе и с терпеливым неудовольствием надела шляпку.

Впервые узрев аббатство с лужайки, Кэтрин, впрочем, была потрясена его величьем. Зданье обымало просторный двор; упоенному взору представали две стороны четырехугольника, богато изукрашенные на готический манер. Все прочее заслоняли холмы, поросшие древними деревами, или буйные посадки, а крутые лесистые склоны, что вздымались позади, укрывая аббатство, были прекрасны даже в безлистом марте. Ничего подобного Кэтрин в жизни не видала; и наслажденье ее было так сильно, что, не ожидая мненья авторитетов, она отважно излила свое изумленье и восторг. Генерал слушал одобрительно и благодарно; казалось, его собственное мненье о Нортэнгере до сей минуты пребывало неопределенным.

Далее следовало восхититься огородом, и генерал повел дам, срезая путь через клочок парка.

Акров, кои огород занимал, было столько, что Кэтрин слушала с невольным ужасом, ибо площадь сия вдвое превышала все владенья г-на Аллена, а равно ее отца, включая церковный двор и фруктовый сад. Стены представлялись бесчисленными и бесконечными; парники громоздились средь них целым селением, а внутри, судя по всему, трудился весь приход. Генералу польстило удивленье Кэтрин, кое немногим окольнее, нежели он понудил ее вскоре высказаться, сообщало ему, что равных сему садов юная дева никогда не встречала; и он даже скромно признал, что, хоть и не имеет притязаний подобного сорта — и думать о сем не склонен, — полагает сады свои в королевстве беспримерными. Если у него и имеется любимый конек — вот он. Генерал любит сад. В вопросах рациона он по большей части довольно небрежен, но к добрым фруктам питает склонность — а если не он сам, то его друзья и дети. Впрочем, уход за таким садом чреват немалыми огорченьями. Наирачительнейшая забота не всегда спасает самые ценные фрукты. Ананасная теплица в минувшем году принесла всего сотню. Вероятно, г-н Аллен страдает от подобных тягот не меньше.

— Нет-нет, вовсе нет. Господин Аллен про сад и не думает, никогда туда не ходит.

С победоносной улыбкою самодовольства генерал пожалел, что не может поступать так же, ибо всякий раз, ступая в сад, бывает раздосадован тем либо иным образом, поскольку задуманное в оном саду не выполняется.

— А как у господина Аллена работают теплицы для выгонки? — описывая обустройство своих теплиц, когда все трое входили в одну из них.

— У господина Аллена только один маленький парник, где госпожа Аллен хранит растения зимой; там по временам разводят огонь.

— О, счастливец! — молвил генерал с гримасою наидовольнейшего пренебреженья.

Проведя гостью во всякое помещенье и вдоль всякой стены, пока дева взаправду не утомилась смотреть и дивиться, он наконец дозволил девушкам воспользоваться дверью наружу, а затем сообщил, что желает осмотреть результаты недавних перестроек в чайном домике, и предположил, что сие, если госпожа Морлэнд не устала, обернется отрадным продолженьем их прогулки.

— Но куда ты собралась, Элинор? Зачем идти этой зябкой сырой тропою? Госпожа Морлэнд вымокнет. Нам лучше направиться через парк.

— Я так люблю эту тропинку, — отвечала юная г-жа Тилни. — Мне всегда кажется, что она и есть лучший и кратчайший путь. Хотя, вероятно, там сыро.

То была узкая тропка, что петляла сквозь густой старый сосняк; и Кэтрин, зачарованная ее мраком и охваченная желаньем по ней пройтись, даже под угрозой генеральского неодобренья не сдержалась и шагнула на тропу. Генерал уловил ее склонность и, хотя опять втуне помянул о здоровье, под бременем вежливости не смог долее возражать. Впрочем, он с извиненьями отказался сопроводить дам: он не в силах насытиться жизнерадостностью солнечных лучей и встретит дочь и гостью, пройдя другим путем. Он зашагал прочь; и Кэтрин в потрясеньи ощутила, сколь воспрянул дух ее от сей разлуки. Потрясенье, впрочем, перевешивалось облегчением и ничуть таковому не препятствовало; Кэтрин заговорила с непринужденным веселием блаженной меланхолии, на кое вдохновляла подобная роща.

— Я особенно люблю это место, — во вздохом сказала ее спутница. — Это любимая тропинка моей матушки.

Кэтрин прежде не слыхала, чтобы семейство поминало г-жу Тилни, и интерес, кой всколыхнуло сие нежное воспоминанье, тотчас явил себя переменою лица и чуткой паузою; Кэтрин ждала продолженья.

— Я так часто гуляла с нею здесь! — прибавила Элинор. — Правда, тогда мне тропа не нравилась, но потом я ее полюбила. В то время я удивлялась, отчего матушка ее избрала. Однако память о ней делает сие место драгоценнее.

«А разве не должно оно, — подумала Кэтрин, — сделать сие место драгоценнее для ее мужа? И однако же генерал сюда не пошел». Юная г-жа Тилни шла молча, и Кэтрин осмелилась произнести:

— Ее смерть, насколько я постигаю, была великим горем!

— Горе велико и приумножается, — понизив голос, отвечала юная г-жа Тилни. — Мне минуло всего тринадцать лет; и хотя я, вероятно, пережила утрату глубоко, насколько способен ребенок в сем возрасте, я не постигала — не умела постичь, — какова была эта утрата. — На миг она остановилась и прибавила тверже: — У меня, изволите ли видеть, нет сестры, и хотя Генри… хотя братья любят меня безмерно, а Генри подолгу бывает здесь, за что я весьма признательна, я поневоле зачастую одинока.

— Я понимаю — вы ужасно по нему скучаете.

— Матушка была бы рядом постоянно. Матушка всегда была бы другом; влиянье ее пересиливало бы все прочие.

— Она была очаровательна? Красива? А в аббатстве есть ее портрет? Отчего она так любила этот сосняк? Потому что ее томило унынье? — сии вопросы излились с жаром; в ответ на первые три тотчас прозвучало «да», последние два были пропущены мимо ушей; и с каждым вопросом, разрешенным или же нет, интерес Кэтрин к покойной г-же Тилни рос. Юная дева уверилась, что г-жа Тилни страдала в браке. Совершенно очевидно, что генерал не был добрым мужем. Он не любил ее сосняк; как мог он любить ее саму? И кроме того, невзирая на его красоту, в чертах его читался некий намек на то, что с супругою он вел себя дурно.

— А ее портрет, надо полагать, — краснея от изощренности своего вопроса, — висит в комнате вашего отца?

— Нет; портрет предназначался для гостиной, но отцу не понравился и некоторое время пребывал неприкаян. Вскоре после ее смерти я забрала его и повесила у себя в спальне — я буду счастлива показать вам, он очень похож.

Вот и еще одно доказательство. Портрет — очень похожий портрет — усопшей жены не ценим мужем! Генерал, вероятно, был устрашающе к ней жесток!

Кэтрин не пыталась более сокрыть от себя природу своих чувств, к коим, невзирая на всю заботу, генерал ее побуждал; и прежние ужас и неприязнь обернулись совершеннейшим отвращеньем. Да, отвращеньем! Он был жесток к столь очаровательной женщине, а посему омерзителен Кэтрин. Она нередко читала о таких персонажах — персонажах, коих г-н Аллен полагал неестественными и преувеличенными; однако ныне Кэтрин предстало доказательство обратного.

Она как раз пришла к сему выводу, когда конец тропинки столкнул дам с генералом; и, невзирая на праведное свое негодованье, Кэтрин вновь принуждена была идти подле хозяина, слушать его и даже улыбаться, когда улыбался он. Не в силах, впрочем, наслаждаться окруженьем, вскоре она шагала, не скрывая утомленья; генерал заметил и, обеспокоившись за ее здоровье — что, казалось, опровергало ее мненье о нем, — настоял на возвращеньи гостьи с его дочерью в дом. Он вернется к дамам четвертью часа позднее. Они снова расстались — однако через полминуты Элинор призвана была назад и получила строжайшее повеленье до прихода отца не показывать подруге аббатство. Кэтрин сочла весьма примечательным сие второе пожеланье генерала отсрочить то, чего так жаждала она.

Глава 23

До появленья генерала минул час, кой молодая гостья провела в недоброжелательных раздумьях о натуре хозяина. «Сии продолжительные отлучки, сии одинокие прогулки — не иначе знак того, что душа его не на месте, а совесть отягощена». В конце концов он вернулся и по-прежнему улыбался дамам, сколь угрюмы ни были его размышленья. Юная г-жа Тилни, отчасти понимая, как любопытно гостье увидеть дом, вскоре вернулась к сему предмету; и ее отец — вопреки ожиданьям Кэтрин, не нашедший поводов для дальнейших отлагательств, за вычетом пятиминутной задержки, дабы прислуга к их возвращению доставила закуски, — наконец изготовился сопроводить дам.

Они отправились; и, являя величественность осанки и важность походки, кои притягивали взор, но не могли поколебать сомнений начитанной Кэтрин, генерал первым зашагал через вестибюль, будничную гостиную и одну бесполезную переднюю в помещенье, роскошное объемами своими и обстановкою, — в подлинную гостиную, к коей прибегали исключительно в весомом обществе. Очень внушительно — очень грандиозно — совершенно очаровательно! — вот и все, что пришлось молвить Кэтрин, ибо ее невзыскательный глаз едва ли различал цвет атласа; а все подробности хвалы, все значимые славословья произнес генерал; дороговизна либо изысканность отделки всякой комнаты ничего не значили для Кэтрин; ее не интересовала мебель моложе пятнадцатого столетия. Удовлетворив свое любопытство посредством детального осмотра всякого знакомого украшенья, генерал повел дам в библиотеку — помещенье равной величественности в некотором роде, явившее взору книжное собранье, на которое человек скромный взирает с гордостью. Кэтрин слушала, восхищалась и изумлялась отчасти непритворнее — она добыла из сего хранилища знаний все сведенья, кои могла, проглядев корешки на половине полки, и готова была идти дальше. Однако, вопреки ее желаньям, пред нею не возникли многочисленные жилые апартаменты. Зданье было велико, однако гостья видела бо́льшую часть; впрочем, услышав, что шесть или семь уже виденных комнат вместе с кухнею составляют три стены двора, Кэтрин едва ли поверила или отмела подозренье, что в аббатстве наличествует множество тайных покоев. Отчасти, правда, помогло, что в будничные комнаты экскурсанты возвращались через комнаты меньшей важности, кои смотрели на двор и переходами, не вовсе лишенными извилистости, соединяли части дома; еще более утешилась Кэтрин, узнав, что минует прежнее помещенье монастыря, узрев явленные ей рудименты келий и заметив несколько дверей, кои не были ни открыты, ни изъяснены, — очутившись сначала в бильярдной, а затем в личных покоях генерала, но не уразумев связи между ними и оказавшись неспособной свернуть куда нужно за их пределами; и наконец, миновав темную комнатку, изобличавшую владения Генри и заваленную грудами книг, ружей и пальто.

Столовая уже представала их взорам и всегда будет представать им ровно в пять, однако генерал не отказал себе в удовольствии прошагать сию комнату, дабы детальнее осведомить юную г-жу Морлэнд о том, что не вызывало у нее сомнений и не заботило вовсе; засим они кратким переходом проследовали в кухню — древнюю кухню монастыря, изобильную мощными стенами и копотью минувших дней, а равно очагами и духовыми шкафами настоящего. Здесь не бездельничала радетельная генеральская рука: в просторном театре поварских действий применено было всякое устройство для облегченья труда прислуги; когда же подводил чужой гений, потребного совершенства нередко добивался генеральский. Одни лишь дары хозяина сему помещенью в любой миг заслужили бы ему почетное место в монастырском списке жертвователей.

Стенами кухни вся древность аббатства и завершилась; четвертая сторона четырехугольника была срыта отцом генерала по причине ее обветшанья, а на ее месте воздвигли нынешнюю. Все почтенное здесь заканчивалось. Новое здание не просто было новым, но провозглашало себя таковым; оно назначалось только для служб, позади огибалось конюшнями, и посему единообразье архитектуры строители потребным не сочли. Кэтрин готова была зубами вцепиться в руку, стершую с лица земли то, что, вероятно, было ценнее прочего, всего только ради домашнего хозяйства; и с радостью избегла бы досадной прогулки в сей загубленной обстановке, допусти сие генерал; но если чем и питалось тщеславье оного, то обустройство служб было чувству сему плодородной почвою, и поскольку хозяин был убежден, что душе юной г-жи Морлэнд непременно отрадно будет зрелище устройств и удобств, облегчающих труд челяди, хозяин без малейших извинений повел гостью на экскурсию. Они поверхностно осмотрели все службы; и Кэтрин, вопреки ожиданьям, была поражена их многочисленностью и разумностью. Задачи, для коих в Фуллертоне полагались достаточными две-три несоразмерные кладовые и неудобная буфетная, здесь выполнялись в годных для сего помещеньях, просторных и поместительных. Количество слуг, что являлись взору то и дело, изумляло Кэтрин не меньше, нежели обилие служб. Куда ни ступала экскурсия, какая-нибудь девица в деревянных башмаках делала книксен, а какой-нибудь лакей в дезабилье ускальзывал прочь. И однако же сие аббатство! Сколь невыразимо отличалось сие хозяйство от того, о чем Кэтрин читала, — от аббатств и замков, где, хоть и были они больше Нортэнгера, всю грязную работу по дому выполняла разве что пара женских рук. Г-жа Аллен не раз удивлялась, как же они справлялись; и теперь, узрев все потребное здесь, Кэтрин удивилась сама.

Они возвратились в вестибюль, дабы затем взойти парадной лестницей и отметить красоту дерева и богатую резьбу; наверху они свернули прочь от галереи, где располагались покои Кэтрин, и вскоре ступили на галерею сходных очертаний, однако длиннее и шире. Здесь гостье одну за другой показали три большие спальни с гардеробными, обставленные весьма тщательно и красиво; взору ее предстали все удобства и изысканность, к коим способны деньги и вкус; и, будучи оборудованы в последние пять лет, спальни сии были совершенны со всеобщей точки зрения и начисто лишены того, что даровало бы радость Кэтрин. Когда они осматривали последнюю спальню, генерал, перечислив некоторых выдающихся гостей, почтивших сие помещенье своим присутствием, с улыбкою обернулся к Кэтрин и вслух понадеялся, что в дальнейшем одними из первых обитателей спальни станут «наши друзья из Фуллертона». Кэтрин это глубоко польстило, и она отчаянно пожалела, что не может высоко ценить человека, столь доброго к ней самой и столь любезного ко всему ее семейству.

Галерея упиралась в двери, кои юная г-жа Тилни раскрыла и шагнула в продолжение галереи; юная дева собралась было распахнуть и первые двери слева, но тут генерал, выступив вперед, поспешно и, как почудилось Кэтрин, довольно сердито окликнул дочь и осведомился, что это она такое делает? — что еще там осматривать? — разве юная г-жа Морлэнд не узрела все, что стоит узреть? — и ужели дочь его не подумала, что ее подруга рада была бы закусить после такой прогулки? Юная г-жа Тилни тотчас попятилась, и тяжелые двери захлопнулись пред расстроенной Кэтрин, коя, мельком различив за ними узкий коридор, многочисленные проходы и намек на винтовую лестницу, сочла, что наконец подобралась к тому, что узреть стоило; неохотно шагая прочь по галерее, она думала, что предпочла бы исследовать ту часть дома, нежели созерцать роскошь всех прочих. Откровенное желанье генерала предотвратить подобное исследованье лишь разжигало любопытство. Тут явно нечто скрывают; фантазия Кэтрин, хоть и обманулась раз-другой, не может ошибаться ныне; и природу сего нечто, по видимости, пояснило краткое замечанье юной г-жи Тилни, брошенное, когда они в некотором отдаленьи следовали за генералом по лестнице.

— Я хотела показать вам матушкину комнату — ту, где она умерла… — вот и все ее слова; но, сколь ни были они немногочисленны, Кэтрин почерпнула из них многообразнейшие сведенья. Неудивительно, что генерал чурается предметов, что хранятся в сих покоях; покоях, куда он, по всему вероятию, не заходил ни разу после ужасного событья, что даровало свободу его исстрадавшейся жене и наградило его муками совести.

Оказавшись наедине с Элинор, Кэтрин сказала, что хотела бы осмотреть комнату, а также всю оставшуюся часть дома; и Элинор обещала ее проводить, как только выдастся подходящая минута. Кэтрин поняла: прежде, чем ступить в эту комнату, следует удостовериться, что генерал отбыл из дому.

— Она, полагаю, пребывает неизменна? — с чувством осведомилась Кэтрин.

— Да, совершенно.

— А сколько лет прошло с кончины вашей матушки?

— Она умерла девять лет назад. — А девять лет, понимала Кэтрин, — краткое мгновенье по сравненью с тем временем, что обычно минует после смерти измученной жены, прежде чем комната ее будет приведена в надлежащий вид.

— Вы, надо полагать, были с нею до последней минуты?

— Нет, — вздохнула юная г-жа Тилни. — Я, к сожалению, уезжала. Ее болезнь была внезапна и кратка; все завершилось, не успела я вернуться.

От кошмарных предположений, что естественным путем возникли из сих сведений, кровь Кэтрин застыла. Возможно ли? Ужели отец Генри?.. И однако же сколь многочисленны доказательства мрачнейших подозрений! А вечером, когда Кэтрин, сидя с подругою за рукодельем, увидела, как генерал в протяженьи часа медленно расхаживает по гостиной, погруженный в безмолвные раздумья, опустив глаза и нахмурив чело, ее оставили всякие опасенья его оклеветать. Сей вид и поведенье — воплощенный Монтони[114]! Что может яснее свидетельствовать об угрюмых шевеленьях души, не вполне умершей для человечности и в страхе озирающей сцены прошлых грехов? Несчастный! И тревога Кэтрин столь часто устремляла глаза ее к генералу, что юная г-жа Тилни сие заметила.

— Мой отец, — прошептала она, — часто гуляет по комнате таким манером; в сем нет ничего необычайного.

«Тем хуже!» — подумала Кэтрин; столь неудачно избранная минута для прогулок вполне подобала странной неуместности его утренних променадов и не обещала ничего хорошего.

По истечении вечера, коего однообразье и продолжительность понудили Кэтрин особо прочувствовать, сколь важно для всего собранья присутствие Генри, юная дева обрадовалась, когда ее отпустили, хотя взгляд генерала, отославший дочь к звонку, гостье замечать не надлежало. Дворецкий собрался было зажечь хозяину свечу, однако тот не позволил.

— Мне предстоит завершить множество памфлетов, — сказал он Кэтрин, — прежде чем я вправе смежить веки; вероятно, я стану раздумывать о судьбах нации еще многие часы после того, как вы уснете. Возможны ли более удачные занятья для нас обоих? Мои глаза будут слепнуть во благо прочих, а ваши — отдыхать пред грядущим озорством.

Однако ни помянутые дела, ни великолепный комплимент не помешали Кэтрин думать, что отсрочка положенного отдохновенья вызвана совершенно иной целью. Часами бодрствовать над дурацкими памфлетами, когда вся семья разошлась по постелям? Крайне маловероятно. Наверняка имеется резон поважнее — следует свершить нечто такое, что возможно свершить, лишь когда весь дом спит; из сего неизбежно последовал вывод, что, возможно, г-жа Тилни по сей день жива, заперта по неведомым причинам и еженощно получает грубую пищу из безжалостных рук супруга. Мысль возмутительная, но, по крайней мере, лучше, чем неправедно ускоренная кончина, ибо при естественном течении событий узница вскоре освободится. Внезапность ее недуга, отсутствие дочери и, наверное, прочих детей — все подкрепляло гипотезу о заточении. Мотивы такового — быть может, ревность или безмерная жестокость — еще предстояло выяснить.

Раздеваясь и сие обдумывая, Кэтрин вдруг сообразила, что, вероятно, утром миновала само узилище несчастной женщины — побывала в нескольких шагах от каморки, где та чахнет день ото дня; ибо какое помещенье аббатства лучше для подобного годится, нежели то, что еще хранит следы монастырских келий? Кэтрин прекрасно помнила, что в высоком сводчатом переходе, вымощенном камнем, — переходе, кой она миновала в странном трепете, — имелись двери, которые генерал вовсе не изъяснил. Куда только не могут сии двери вести? В подтвержденье достоверности гипотезы на ум юной деве пришло, что запретная галерея, где располагались апартаменты несчастной г-жи Тилни, очевидно — насколько уверяла память, — находится в точности над бывшими кельями, а мельком увиденная поблизости лестница, что тайным манером с кельями сообщается, возможно, используема супругом г-жи Тилни в его варварских целях. Вниз по сей лестнице та, вероятно, и была снесена в состояньи подстроенного бесчувствия!

Порой Кэтрин вздрагивала от смелости своих допущений, порой надеялась или боялась, что зашла чересчур далеко; но догадки ее подкреплялись уликами, не дозволявшими от оных догадок отмахнуться.

Та сторона четырехугольника, где, по ее предположеньям, имела место трагедия, располагалась, по видимости, напротив той, где обитала Кэтрин; внимательное наблюденье, решила юная дева, способно явить взору свет генеральской лампы в нижних окнах, когда генерал направляется в узилище супруги; и прежде чем отправиться ко сну, Кэтрин дважды на цыпочках выскальзывала из комнаты к окну галереи, дабы глянуть, не появился ли свет; но снаружи было темно, и к тому же, вероятно, слишком рано. Многообразные шумы с низу уверили ее, что слуги еще не легли. Наблюдать ранее полуночи толку нет, решила Кэтрин; но едва часы пробьют полночь и все затихнет, она, если не испугается темноты до смерти, выскользнет из комнаты и посмотрит вновь. Часы пробили полночь — но Кэтрин уж полчаса спала.

Глава 24

Назавтра шанса исследовать таинственные апартаменты не представилось. Было воскресенье, и все время меж утренней и дневной службами оказалось потребно генералу для прогулок на воздухе или поедания холодного мяса дома; сколь ни велико было любопытство Кэтрин, мужество не дозволило ей изучить апартаменты после обеда, ни при тускнеющем свете небес между шестью и семью часами, ни при свете предательской лампы, кой еще невернее, хоть и ярче. Таким образом, в этот день ничто не задело воображенье Кэтрин, за вычетом весьма элегантного памятника г-же Тилни, что стоял прямо пред семейной скамьею в церкви. Памятник сей тотчас привлек и долго не отпускал ее взор; а чтенье весьма нарочитой эпитафии, в коей безутешный супруг, так или иначе повинный в гибели г-жи Тилни, приписывал ей всевозможные добродетели, тронуло Кэтрин до слез.

Воздвигнув подобный памятник, генерал в силах был его лицезреть — быть может, сие не слишком диковинно, и однако же Кэтрин удивлялась, как может генерал столь невозмутимо и храбро пред ним восседать, смотреться столь величественно и столь бесстрашно озираться — и более того, как может он вообще входить в церковь. Впрочем, немало людей закоснели в грехе не менее. Кэтрин припоминала десятки таких, кто повинен был во всевозможных прегрешеньях, кидались из преступленья в преступление, убивали, кого заблагорассудится, и притом лишены были всякой человечности или раскаянья, пока насильственная смерть или религиозное уединенье не клало конец их черным деяньям. Возведенье памятника само по себе ни в малейшей степени не подорвало ее сомнений относительно подлинности смерти г-жи Тилни. Сойди Кэтрин в семейный склеп, где якобы хранится прах усопшей, узри она гроб, где усопшая, говорят, опочила, — какое сие имеет касательство к подобному делу? Кэтрин слишком много прочла, а посему отлично понимала, сколь легко подсунуть в гроб восковую фигуру и устроить фиктивные похороны.

Следующее утро обещало кое-что получше. Ранняя генеральская прогулка, хоть и несвоевременная, как ни посмотри, ныне была благоприятна; и Кэтрин, уверившись, что генерал ушел из дома, напрямик предложила юной г-же Тилни выполнить обещанье. Элинор охотно согласилась; и поскольку Кэтрин напомнила ей и о другом обещаньи, для начала юные девы отправились созерцать портрет в спальне. Оный портрет изображал прелестную даму, ликом кроткую и печальную, что отвечало ожиданьям новой зрительницы; таковые, впрочем, исполнены были не вполне, ибо Кэтрин рассчитывала узреть черты, волосы, внешность, что явили бы двойника, самый облик Элинор, если не Генри, — до сего дня Кэтрин воображала лишь портреты, на коих взору представало совершенное сходство матери и ребенка. Когда-то сложившаяся наружность сохранялась из поколенья в поколение. Кэтрин, однако, пришлось вглядываться, ища и расчисляя сходство. Впрочем, несмотря на сей недостаток, она взирала на портрет с немалым чувством и покинула бы его неохотно, не призывай ее интерес еще острее.

Они ступили на галерею; ажитация Кэтрин не дозволяла ей вести беседу — лишь взирать на спутницу. Элинор была подавленна, однако спокойна; и невозмутимость ее свидетельствовала о том, что ей привычна угрюмая обстановка, кою они вскоре узрят. Вновь она миновала двери, вновь рука ее легла на сей важный замок; Кэтрин, еле дыша, повернулась с пугливой опаскою, дабы задвинуть первые двери вновь, и тут ей предстала фигура — страшная фигура самого генерала в дальнем конце галереи! В тот же миг имя «Элинор» прогрохотало оглушительнейшим манером, впервые сообщив дочери о присутствии отца, а Кэтрин наградив бесконечным ужасом. Лишь увидев генерала, она инстинктивно рванулась было прятаться, но едва ли ей удалось бы избегнуть его взгляда; и когда подруга, взглянув с сожалением, в спешке метнулась мимо, подбежала к отцу и вместе с ним исчезла, Кэтрин помчалась укрываться у себя в комнате и, запершись, уразумела, что никогда в жизни не найдет в себе мужества вновь сойти. В великой ажитации она пробыла у себя по меньшей мере час, отчаянно сопереживая бедной подруге и ожидая, что ее саму рассерженный генерал призовет к себе в кабинет. Ничего подобного, однако, не случилось; и наконец, увидев, как к аббатству подкатывает экипаж, Кэтрин собралась с духом, дабы сойти и явиться генералу под защитою посетителей. Утренняя столовая бурлила обществом; генерал представил Кэтрин собравшимся как подругу дочери — весьма лестным манером, кой превосходно сокрыл кипящий гнев, и посему юная дева сочла, что жизни ее, по меньшей мере, пока ничего не грозит. Элинор с невозмутимостью, коя делала честь ее заботе об отцовской репутации, при первой же возможности сообщила Кэтрин:

— Отец всего лишь хотел, чтобы я ответила на записку, — и Кэтрин понадеялась, что генерал либо не заметил ее, либо из некоего соображенья этикета дозволит ей так думать. В сем уверившись, она посмела остаться в его присутствии по отбытии визитеров, и ничто не потревожило мира.

Все утро проведя в размышленьях, Кэтрин пришла к выводу, что в следующий раз должна отворить запретную дверь в одиночестве. С какой стороны ни взгляни, будет гораздо лучше, если Элинор ничего не узнает. Подвергнуть ее риску изобличения, заманить в апартамент, кой разрывает ей сердце, — нет, так не поступают подруги. Безудержный гнев генерала на гостью вряд ли равен будет гневу на дочь; и кроме того, Кэтрин рассчитывала, что самый обыск принесет больше плодов, будучи свершен без сопровождения. Невозможно объяснить Элинор подозренья, от коих та, по всему вероятию, до сего дня была счастливо избавлена; а следовательно, Кэтрин не сможет в присутствии подруги искать улики генеральской жестокости, кои, неким образом избежав обнаруженья ранее, наверняка явятся где-нибудь в форме бессвязного дневника, что вели до последнего вздоха. Путь к апартаментам Кэтрин теперь знала прекрасно; и поскольку она желала успеть до возвращения Генри, коего ожидали завтра, нельзя было терять ни минуты. День стоял ясный, отвага кипела; четыре пополудни, до заката еще два часа, а ей придется всего лишь получасом ранее отбыть переодеваться к обеду.

Так все и получилось; и, не успел затихнуть бой часов, Кэтрин очутилась на галерее одна. Раздумывать было некогда; она заспешила к дверям, раскрыла их как могла тихо и, не останавливаясь, дабы оглядеться или вздохнуть, ринулась к тем дверям, что ее влекли. Замок подался под рукою и, к счастью, не заскрежетал душераздирающе и никого в доме не переполошил. Кэтрин вошла на цыпочках; взору ее предстала комната; но прошла не одна минута, прежде чем юная дева смогла шагнуть вновь. Зрелище обездвижило ее и растревожило всякий нерв. Она узрела вместительные покои удачной формы, большую кровать, застеленную канифасом, как служанки застилают постели в нежилых комнатах, начищенную печь для ванны, гардеробы красного дерева и изысканно расписанные кресла; все это заливал веселый свет теплого заходящего солнца за двумя подъемными окнами. Кэтрин ожидала потрясенья чувств — таковое с ними и приключилось. Поначалу они пребывали охвачены изумленьем и сомнениями; а вскоре блеснувший луч здравого смысла добавил им горечи стыда. Она не могла ошибиться комнатою; но как чудовищно ошиблась она во всем остальном! — в словах юной г-жи Тилни, в своих расчетах! Апартамент, кой она сочла столь древним, расположенным столь устрашающе, находился в той части дома, что выстроил отец генерала. В покоях имелось две двери, что вели, очевидно, в стенные шкафы, но Кэтрин не жаждала их отворять. Осталась ли вуаль, в коей г-жа Тилни гуляла в последний раз, или же книга, кою она читала последней, — предметы, способные рассказать о том, чего более ничто не прошепчет? Нет; каковы бы ни были преступленья генерала, он определенно слишком умен, чтобы оставлять такое на виду. Кэтрин тошнило от изысканий, она желала только очутиться в уюте своей комнаты, где лишь сердце ее будет посвящено в ее глупость; но едва она собралась уйти потихоньку, как и пришла, шаги, раздавшиеся непонятно где, понудили ее застыть и задрожать. Неприятно, если ее обнаружит здесь хотя бы слуга; но генерал (кто всегда появлялся, когда его общество наименее желанно) — гораздо хуже! Она прислушалась; шаги стихли; и, решив не терять ни минуты, она вышла и закрыла дверь. В этот миг распахнулась дверь внизу; кажется, кто-то спешил по лестнице, вершину коей Кэтрин еще предстояло миновать, дабы попасть на галерею. Дева замерла, не в силах двинуться. В ужасе, отчасти бежавшем определенья, она вперила взор в лестницу, и через несколько секунд оному взору предстал Генри.

— Господин Тилни! — воскликнула Кэтрин с необычайным изумленьем. Он тоже воззрился на нее изумленно. — Господи боже! — продолжала она, не слушая его приветствия. — Откуда вы тут взялись? Отчего вы поднимаетесь этой лестницей?

— Отчего я поднимаюсь этой лестницей! — немало дивясь, повторил он. — Потому что она — мой кратчайший путь из конюшен в кабинет; и отчего бы мне по ней не подняться?

Кэтрин опамятовалась, густо покраснела и ни слова больше не произнесла. Генри искал в лице ее объяснений, коих не давали ее уста. Она зашагала к галерее.

— А могу ли я в свой черед, — молвил он, толкая дверные створки, — осведомиться, что вы тут делаете? Путь сей столь же необычаен для перехода из утренней столовой в вашу комнату, сколь необыкновенна лестница для попаданья из конюшен в мой кабинет.

— Я, — сказала Кэтрин, опустив очи долу, — хотела осмотреть комнату вашей матушки.

— Комнату моей матушки! Ужели там найдется нечто необычайное?

— Нет, совершенно ничего. Я думала, вы не вернетесь до завтра.

— Уезжая, я не планировал возвратиться ранее; но три часа назад с удовольствием узнал, что меня более ничто не держит. Вы бледны. Боюсь, я вас напугал, столь поспешно взлетев по лестнице. Вероятно, вы не знали — вы не сознавали, что она ведет сюда от служб?

— Нет, я не знала. Сегодня хороший день — надо думать, у вас была приятная поездка?

— Весьма; а что, Элинор предоставляет вам в одиночестве бродить по дому?

— Ой, нет; в субботу она показала мне почти все — и мы уже шли сюда, только… — понизив голос, — с нами был ваш отец.

— И сие вам помешало, — сказал Генри, пристально ее разглядывая. — Вы осмотрели в этом коридоре все комнаты?

— Нет, я только хотела посмотреть… Уже, наверное, поздно? Мне пора переодеваться.

— Всего лишь четверть пятого, — показав часы, — и вы же не в Бате. Ни театра, ни залов, готовиться не к чему. В Нортэнгере достанет и получаса.

На сие она возразить не могла, а посему вынуждена была длить разговор, хотя ужас пред дальнейшими расспросами впервые за все знакомство с Генри понуждал ее желать расставанья. Они медленно шли по галерее.

— Получали ль вы письма из Бата после моего отъезда?

— Нет, и это очень удивительно. Изабелла так верно обещала писать немедля.

— Так верно обещала! Верное обещание! Сие озадачивает. Я слыхал о верных трактовках. Но о верных обещаньях — преданность обещанья! Впрочем, сие свойство вряд ли стоит познавать, ибо оно способно обманывать и причинять боль. Комната моей матушки очень просторна, вы заметили? Большая, светлая, и так удачно расположены стенные шкафы! Мне всегда казалось, что сие наиудобнейшая комната в доме — странно, что Элинор не поселилась в ней сама. Надо думать, это она послала вас взглянуть?

— Нет.

— Вы сами додумались? — Кэтрин не ответила. После краткой паузы, в протяженьи коей Генри взирал на нее со всем вниманьем, он прибавил: — Поскольку в самой комнате нечему возбудить любопытство, поступок ваш, вероятно, объясняется почтеньем к моей матушке, кою описала вам Элинор, что делает честь ее памяти. Уверяю вас, в мире не бывало женщины лучше. Но добродетель нечасто вызывает подобный интерес. Скромные домашние совершенства незнакомца редко порождают пылкую благоговейную нежность, коя способна побудить к такой экскурсии. Элинор, должно быть, много о ней рассказывала?

— Да, очень много. То есть… нет, не много, но то, что она рассказала, было очень интересно. Что ваша матушка так внезапно умерла… — (медленно и с заминками), — а вы… никого из вас не было дома… а ваш отец, мне почудилось… кажется, он не слишком ее любил.

— И из этих обстоятельств, — отвечал он (проницая ее взором), — вы, должно быть, заключили, что, по видимости, имела место некая небрежность… некая… — (Кэтрин невольно затрясла головою), — или, может… нечто еще менее простительное. — Теперь она взглянула на него прямее, нежели дозволяла себе прежде. — Матушкин недуг, — продолжал Генри, — припадок, что привел ее к смерти, действительно случился внезапно. От болезни же, разлития желчи, она страдала нередко — таким образом, припадку имелись причины. На третий день, говоря кратко, едва удалось ее уговорить, приехал лекарь, человек весьма уважаемый, она ему всегда очень доверяла. Он сообщил, что она в опасности, назавтра призвали еще двоих, и они ухаживали за нею двадцать четыре часа почти безотлучно. На пятый день она скончалась. Во время ее болезни мы с Фредериком (мы тогда были дома) регулярно виделись с нею; и наши наблюденья удостоверяют, что она получала всю необходимую заботу, кою в силах были предоставить любовь ее близких или обеспечить ее положение. Бедная Элинор была в отлучке итак далеко, что, возвратившись, узрела мать уже в гробу.

— Но ваш отец, — сказала Кэтрин, — горевал ли он?

— Некоторое время — чрезвычайно. Вы ошиблись, предположив, будто он не был к ней привязан. Я убежден, что он любил ее, насколько умел, — не все мы, изволите ли видеть, равно чувствительны; я не стану лгать, будто при жизни ей не пришлось снести многое, но разум его никогда ее не ранил, как ранил его темперамент. Он искренне ее ценил; и поистине, хоть и не вечно, горевал о ее смерти.

— Я ужасно рада это слышать, — отвечала Кэтрин. — Иначе было бы просто возмутительно!

— Если я правильно вас понял, вы сочинили такой ужас, для описанья коего я едва ли нахожу… Дорогая госпожа Морлэнд, вы вдумайтесь, сколь кошмарна природа ваших подозрений. На чем основаны ваши суждения? Не забывайте, в какой стране и в какое время мы живем. Не забывайте, что мы англичане, мы христиане. Что говорит вам разум, что говорит ваше представленье о вероятном, ваши собственные наблюденья того, что творится вокруг? Ужели наше образование готовит нас к таким зверствам? Ужели им потворствуют наши законы? Возможно ли вершить подобное тайно в такой стране, где столь развиты общественные связи и литература, где всякого окружает целое графство добровольных шпионов, где все доступно, благодаря дорогам и газетам? Дражайшая госпожа Морлэнд, что это вы вбили себе в голову?

Они уже одолели галерею, и со слезами стыда на глазах Кэтрин ринулась к себе в комнату.

Глава 25

Сим завершились романтические виденья. Кэтрин совершенно очнулась. Речь Генри, пусть краткая, шире раскрыла юной деве глаза на сумасбродство ее фантазий, нежели все ее разочарованья. Наипечальнейшим образом смирили ей душу. Наигорчайшим манером рыдала она. Не только в своих глазах она пала — но в глазах Генри. Глупость ее, коя ныне виделась едва ли не преступною, была явлена ему, и он, вероятно, презрит Кэтрин на веки вечные. Вольность, с коей воображенье ее взирало на репутацию генерала… в силах ли Генри простить сие? Нелепость ее любопытства, ее страхов — возможно ли простить? Кэтрин ненавидела себя невыразимо. Он… ей казалось, прежде сего рокового утра он раз-другой являл ей некое подобье расположенья. Однако теперь… короче говоря, с полчаса она удручала себя всевозможно, с разбитым сердцем сошла в столовую, едва часы пробили пять, и еле смогла членораздельно ответить Элинор на вопрос о своем здравии. Вскоре пришел устрашающий Генри, кой уделял Кэтрин внимание более обычного, что и составило единственную перемену в его поведении. Кэтрин никогда так не нуждалась в сочувствии, и Генри, похоже, сие понимал.

Вечер минул, а сия утешительная любезность не поблекла; и душа Кэтрин постепенно налилась скромной безмятежностью. Юная дева не могла ни забыть, ни оправдать прошлое, однако выучилась надеяться, что оно не просочится в грядущее и не будет стоить ей расположенья Генри совершенно. Помыслы ее по-прежнему заняты были главным образом тем, что́ она в безосновательном своем ужасе думала и делала, и вскоре стало яснее ясного, что сие было намеренным самообманом, что воображение, изготовившись пугаться, наделяло весомостью малейшие мелочи, а рассудок все события подгонял к единой цели, ибо жаждал устрашиться еще до приезда Кэтрин в аббатство. Она припомнила, что́ переживала, предвкушая, как узрит Нортэнгер. Она уразумела, что одержимость зародилась, а корень огорчений пророс задолго до ее отъезда из Бата, и, похоже, все это возможно изъяснить влияньем тех книг, кои она там читала.

Пусть книги г-жи Рэдклифф очаровательны, пусть даже очаровательны книги ее подражателей, но, пожалуй, не в них следует искать человеческую натуру — по крайней мере, натуру обитателя центральных графств. Быть может, книги эти точно живописуют Альпы и Пиренеи, где сосняки и пороки; быть может, Италия, Швейцария и юг Франции столь плодоносны в отношеньи ужасов, сколь таковыми изображены. Кэтрин не смела усомниться касательно того, что расположено за пределами ее страны, и даже из оной при подобающем нажиме исключила бы северную и западную окраины. В центральных же графствах Англии даже нелюбимая жена может рассчитывать на некую безопасность бытия, защищенную законами государства и обычаями эпохи. Убийство не допускается, слуги не порабощены, и ни яда, ни снотворного не добыть у любого аптекаря, как ревень. В Альпах и Пиренеях, вероятно, не водятся двойственные натуры. У тех, кто не есть пресветлые ангелы, — наверняка душа тварей подколодных. Но в Англии иначе; средь англичан, полагала Кэтрин, в их сердцах и привычках, повсеместно, однако неравно перемешаны добро и зло. В сем уверившись, юная дева не удивилась бы, если б даже Генри и Элинор Тилни со временем явили крошечные изъяны натур; и более того, ей не приходилось ныне страшиться, признавая некие подлинные червоточины в характере их отца: хоть генерал и очищен был от чудовищных клеветнических подозрений, за кои Кэтрин надлежит краснеть всю жизнь, юная дева по здравом размышленьи сочла, что он все-таки не абсолютно приятный человек.

Итак, она пришла к сим выводам, приняла решенье в будущем всегда судить и поступать наиразумнейшим манером, а посему ныне ей оставалось лишь простить себя и стать счастливее прежнего; и назавтра терпимая длань времени малозаметными приращеньями немало сему способствовала. Поразительное великодушие и благородство Генри, кой ни единожды ни малейшим намеком не помянул случившееся, сильно помогли Кэтрин; и скорее, нежели она предполагала в начале катастрофы, душа ее совершенно унялась и вновь обрела талант ярче расцветать от всякого его слова. Правда, оставались некие предметы, упоминанье коих, полагала она, веки вечные будет сотрясать ее дрожью, — разговоры о сундуках или шкафах, к примеру; и еще Кэтрин решительно не выносила черного лака; но даже она могла признать, что редкие напоминанья о прошлых глупостях, пускай болезненные, не вовсе лишены пользы.

Романические страхи вскоре сменились тревогами повседневности. День ото дня юная дева все отчаяннее жаждала письма от Изабеллы. Кэтрин не терпелось узнать, что творится в Бате, кто ходит на балы; особенно ждала она заверений, что Изабелла раздобыла тонкую хлопчатую пряжу, о коей мечтала пред отъездом подруги, и что у Изабеллы и Джеймса по-прежнему все хорошо. Лишь Изабелла могла предоставить Кэтрин какие бы то ни было сведенья. Джеймс отказался писать до возвращенья в Оксфорд; а г-жа Аллен не обнадежила ее обещаньем письма до приезда в Фуллертон. Но Изабелла уверяла, что станет писать, уверяла вновь и вновь; а дав обещанье, Изабелла так педантично его выполняла! И оттого сие особо странно!

Девять дней подряд всякое утро Кэтрин дивилась, страдая от разочарованья все острее; однако на десятый день, когда она вошла в утреннюю столовую, услужливая рука Генри первым делом вручила ей письмо. Кэтрин поблагодарила его так проникновенно, будто он составил посланье сам.

— Но это всего лишь от Джеймса, — взглянув на конверт. Она вскрыла письмо; таковое доставлено было из Оксфорда и сообщало:

Милая Кэтрин,

Видит Бог, я не большой любитель писать, но полагаю своим долгом известить тебя о том, что между мною и юной г-жою Торп все кончено. Я оставил ее и Бат вчера и ни ту, ни другой более никогда не увижу. Не стану вдаваться в подробности — они только причинят тебе лишнюю боль. Вскоре ты узнаешь от иной стороны достаточно, чтобы понять, чья здесь вина; и я надеюсь, ты не будешь винить своего брата ни в чем, кроме глупости, с коей он чересчур легко поверил, будто любовь его взаимна. Благодаренье Господу! Я вовремя прозрел! Однако сие тяжелый удар! После того, как мой отец столь сердечно дал свое согласие… но более ни слова об этом. Из-за нее я несчастен навеки! Напиши мне поскорее, милая Кэтрин; ты мой единственный друг; в твоей любви я уверен. Надеюсь, твой визит в Нортэнгер завершится прежде, чем капитан Тилни объявит о своей помолвке, — иначе ты окажешься в неловком положении. Бедный Торп в городе; мне страшно увидеться с ним; честное сердце его будет разбито. Я написал ему и моему отцу. Более всего меня терзает ее лицемерье; до последнего, когда я увещевал ее, она твердила, что привязана ко мне, как прежде, и смеялась над моими страхами. Мне стыдно при мысли о том, сколь долго я сие терпел; но если бывают у человека резоны верить, что его любят, я сими резонами располагал. Даже ныне я не понимаю, чего она добивалась, ибо ей не требовалось играть мною, дабы заполучить Тилни. Наконец по взаимному уговору мы расстались — лучше бы я никогда ее не встречал! Только бы не узнать мне другую женщину, подобную ей. Милая моя Кэтрин, будь осмотрительна, не дари сердце кому попало.

Заверяю тебя, и т. д.

Кэтрин переменилась в лице, не успев прочесть и трех строк, и возгласы горестного изумленья явили зрителям, что гостье доставлены дурные вести; Генри, пристально наблюдавший, как она читает, ясно различил, что посланье завершилось не лучше, нежели началось. Появленье генерала, впрочем, не дало молодому человеку выразить любопытство хотя бы взглядом. Все собранье тотчас отправилось завтракать; но Кэтрин не могла проглотить ни крошки. Слезы стояли в ее глазах и даже текли по щекам. Письмо она сжимала в руке — затем положила на колени — затем убрала в карман — и притом, очевидно, сама не сознавала, что делает. Генерал, занятый какао и газетой, к счастью, не нашел минуты заметить состоянье гостьи, однако прочие зрели ее огорчение. Осмелившись покинуть столовую, Кэтрин тотчас поспешила к себе; однако там хлопотала прислуга, и юная дева понуждена была возвратиться вниз. Ища уединенья, она свернула в гостиную, однако туда ушли и Генри с Элинор, кои как раз живо обсуждали, что творится с Кэтрин. Та попятилась, моля о прощеньи, однако мягкое понужденье заставило ее вернуться; прочие же удалились; Элинор, уходя, ласково сказала, что желала бы утешить Кэтрин или же ей помочь.

На полчаса вольно предавшись горю и раздумьям, Кэтрин сочла, что в силах предстать друзьям; впрочем, она еще размышляла, стоит ли посвящать их в свою печаль. Возможно, если они станут расспрашивать, можно помянуть в общих чертах… смутно намекнуть… но не более того. Подставить под удар подругу, такую подругу, какой была ей Изабелла… и к тому же в сем замешан их брат! Кэтрин решила, что от разговора надлежит уклониться вовсе. Генри и Элинор вдвоем сидели в утренней столовой; когда Кэтрин вошла, оба воззрились на нее в тревоге. Кэтрин села за стол; после краткого молчанья Элинор сказала:

— Я надеюсь, не дурные вести из Фуллертона? Господин и госпожа Морлэнд… ваши братья и сестры… надеюсь, все здоровы?

— Да-да, благодарю вас, — со вздохом, — с ними все благополучно. Мне написал брат из Оксфорда.

Несколько минут никто не промолвил ни слова; затем Кэтрин сквозь слезы прибавила:

— Мне кажется, я больше никогда не пожелаю, чтобы мне писали письма!

— Мне очень жаль, — сказал Генри, захлопнув книгу, кою только что открыл. — Если б я заподозрил, что посланье содержит нежеланные вести, я вручал бы вам его с иным чувством.

— Оно содержит такое, что хуже не придумаешь! Бедный Джеймс так несчастен. Вы вскоре узнаете, отчего.

— У него есть столь добросердечная, столь нежная сестра, — с жаром отвечал Генри. — Наверняка сие утешает его в любых несчастьях.

— Я хочу попросить вас об услуге, — нервически произнесла Кэтрин вскоре. — Если ваш брат соберется сюда, вы сообщите мне о сем заранее, дабы я смогла уехать.

— Наш брат! Фредерик!

— Да; о, мне ужасно жаль будет расстаться с вами так скоро, но случилось нечто такое, отчего мне отвратительно пребывать в одном доме с капитаном Тилни.

Элинор оставила рукоделье и воззрилась на Кэтрин в растущем изумленьи; однако Генри заподозрил истину, и с губ его сорвалось замечанье, в коем поминалась юная г-жа Торп.

— Как вы проницательны! — вскричала Кэтрин. — Вы догадались, честное слово! И все же, когда мы беседовали в Бате, едва ли вы ожидали, что сие окончится так. Изабелла — теперь не приходится удивляться, отчего она не пишет, — Изабелла бросила моего брата и собирается выйти за вашего! Верите ли вы, что бывает на свете такое непостоянство, такая переменчивость, такое ужас что?

— Касательно моего брата, надеюсь, вас ввели в заблуждение. Надеюсь, он нимало не в ответе за разочарованье господина Морлэнда. Женитьба Фредерика на юной госпоже Торп лишена вероятия. Полагаю, тут вы обманываетесь. Мне очень жаль господина Морлэнда — жаль, что несчастен всякий, кто вами любим; однако более всего в сей истории я удивлюсь, если на ней женится Фредерик.

— И однако же это истинная правда; сами прочтите письмо Джеймса. Нет, постойте… вот этот фрагмент, — покраснев при воспоминаньи о последней фразе.

— Не затруднит ли вас прочесть нам те строки, что касаются моего брата?

— Нет, прочтите сами! — вскричала Кэтрин, чьи мысли несколько прояснились. — Не понимаю, о чем я думала, — краснея, ибо покраснела прежде. — Джеймс всего лишь хотел дать мне добрый совет.

Генри охотно взял письмо и, прочтя целиком и крайне внимательно, возвратил со словами:

— Что ж, если дело обстоит так, могу лишь сказать, что сожалею. Фредерик будет не первым, кто избрал себе жену с меньшим благоразумьем, нежели рассчитывала его семья. Не завидую ему — ни как влюбленному, ни как сыну.

Юная г-жа Тилни, вняв предложенью Кэтрин, тоже прочла письмо и, равно выразив тревогу и удивленье, принялась расспрашивать о родне и состояньи юной г-жи Торп.

— Ее мать — очень хорошая женщина, — последовал ответ Кэтрин.

— А кем был ее отец?

— Кажется, юристом. Они живут в Патни.

— Состоятельна ли семья?

— Нет, не слишком. Мне кажется, у Изабеллы вообще ничего нет; но для вашего семейства сие ничего не значит. Ваш отец так щедр! На днях он сказал мне, что ценит деньги, лишь поскольку они дозволяют ему приумножать счастье его детей.

Брат и сестра переглянулись.

— Но, — после краткого молчанья сказала Элинор, — приумножится ли счастье Фредерика, если разрешить ему жениться на подобной девушке? Очевидно, она лишена принципов — иначе не использовала бы вашего брата подобным манером. И сколь странна для Фредерика сия влюбленность! Девица, у него на глазах разорвавшая помолвку с другим, на кою сама же согласилась! Непостижимо, Генри, правда? И Фредерик, такой гордый! Фредерик, кой не находит женщины, что достойна его любви!

— Обстоятельство обещает крайне мало хорошего и понуждает думать о нем очень дурно. Я припоминаю, что́ он прежде говорил, и готов махнуть на него рукою. Более того, я слишком высокого мненья о благоразумии юной госпожи Торп, а посему не могу предположить, что она расстанется с одним джентльменом, не раздобыв другого. И впрямь с Фредериком все кончено! Он мертв — рассудок его опочил. Готовься принять невестку, Элинор, — невестку, кою ты полюбишь всем сердцем! Открытую, искреннюю, простодушную, бесхитростную, чьи привязанности сильны, но просты, кто не таит притязаний и не знает личин.

— Такую невестку, Генри, я в самом деле полюблю, — с улыбкою ответствовала Элинор.

— Но, быть может, она, — заметила Кэтрин, — хоть и поступила дурно с нашей семьей, с вашей поведет себя лучше. Может, заполучив того, кто ей взаправду нравится, она будет верна.

— Боюсь, так оно и обернется, — отвечал Генри. — Боюсь, она окажется бесконечно верна, если ей не попадется какой-нибудь баронет; в противном случае у Фредерика нет шансов. Я раздобуду батскую газету и гляну, кто приехал.

— Так вы думаете, сие одно лишь честолюбие? И, говоря по правде, кое-что понуждает согласиться, что сие вероятно. Не могу забыть, как она, впервые услышав о том, что́ готов сделать для них мой отец, явно огорчилась, ибо сочла, будто этого мало. Никогда прежде я ни в ком так не обманывалась.

— Средь великого разнообразья, кое вы узнали и изучили.

— Мое разочарованье в ней и моя утрата огромны; но бедный Джеймс — боюсь, он никогда не оправится.

— В настоящий миг брат ваш, разумеется, вызывает великую жалость; но, волнуясь о его горестях, мы не должны забывать о ваших. Надо думать, потерю Изабеллы вы ощущаете, словно потерю половины себя; в сердце вашем пустота, кою ничто более не в силах заполнить. Общество ныне раздражает вас; что же до забав, кои вы имели обыкновенье делить в Бате, одна мысль о таковых без нее отвратительна. Вы, к примеру, ни за что на свете не отправитесь на бал. Вам мнится, будто у вас нет ни единого друга, с коим вы можете говорить открыто, в чьем расположеньи вы уверены или на чей совет можете рассчитывать при любых невзгодах. Вы ощущаете все это?

— Нет, — отвечала Кэтрин, некоторое время поразмыслив. — Не ощущаю — а что, должна? Честно говоря, хотя мне больно и горько, что я более не могу любить ее, что никогда не получу от нее весточки и, наверное, никогда с нею не увижусь, я вовсе не убита столь ужасно, сколь можно подумать.

— Вы, как всегда, ощущаете то, что делает честь природе человеческой. Подобные чувства следует изучить, дабы они были себе ведомы.

По той или же иной причине на душе у Кэтрин после сего разговора полегчало неимоверно, а посему она уж не могла сожалеть, что столь необъяснимо побуждена была раскрыть обстоятельства, кои к сему разговору привели.

Глава 26

С того дня трое молодых людей нередко дебатировали сей предмет; и Кэтрин с некоторым удивленьем поняла, что друзья ее в совершенном согласии полагают нехватку у Изабеллы связей и состояния вполне вероятной препоною браку с капитаном Тилни. Брат и сестра не сомневались, что на одном лишь этом основаньи, вне зависимости от сомнений в ее репутации, генерал воспротивится союзу, и сие обратило несколько взбаламученные помыслы Кэтрин к ее собственному положенью. Она ничтожна, как Изабелла, и, вероятно, такая же бесприданница; а если сам наследник имущества Тилни не обладает достаточным величьем и богатством, к какому интересу должен обратить свои устремленья младший брат? Болезненные раздумья, к коим сия мысль вела, рассеивались только верою в особую склонность, кою — как давали ей понять слова, а равно поведенье генерала, — она, к счастью, в хозяине дома пробудила; а равно воспоминаньем о наивеликодушнейших и наибескорыстнейших соображеньях касательно денег, кои не раз срывались с его уст и заставляли Кэтрин полагать, что позицию его в подобных вопросах его дети разумеют неверно.

Они, однако, столь абсолютно были убеждены, что брату их недостанет смелости лично явиться за отцовским благословением, и столь часто уверяли, что в жизни их не бывало момента, когда приезд капитана Тилни в аббатство был менее вероятен, что Кэтрин дозволила себе отбросить тревогу относительно собственного внезапного отъезда. Но поскольку не приходилось ожидать, что капитан Тилни, когда бы ни обратился к отцу, достоверно опишет тому поведенье Изабеллы, Кэтрин представлялось весьма уместным изложить генералу все дело, как оно есть в действительности, дабы генерал составил хладнокровное и беспристрастное мненье и приготовился возражать, опираясь на резоны справедливее, нежели неравность положений. Кэтрин тотчас предложила сие Генри; однако, вопреки ее надеждам, тот не ухватился пылко за сию мысль.

— Нет, — сказал он, — длань отца моего не нуждается в укрепленьи, а признанье глупости Фредерика — в предвосхищении. Пусть обо всем поведает сам.

— Но он поведает лишь половину.

— Достанет и четверти.

Миновали день-другой — ни полслова о капитане. Его брат и сестра не знали, что и думать. Порой им чудилось, будто молчанье его — естественный итог предполагаемой помолвки, порою же — что оно совершенно с таковою несовместно. Генерал тем временем, хоть и обижался ежеутренне на Фредерикову небрежность в вопросах корреспонденции, был избавлен от подлинной тревоги за сына и лишен любых насущных волнений, помимо желанья наилучшим образом скрасить пребыванье юной г-жи Морлэнд в Нортэнгере. Снова и снова сообщал он о своем беспокойстве на сей счет, опасался, что монотонность каждодневного общества и занятий отвратят ее от аббатства, сожалел, что в графстве нет леди Фрэйзерс, то и дело заговаривал о большом собраньи за обедом, а раз или два даже начинал подсчитывать танцующую молодежь в округе. Но, с другой стороны, на дворе мертвый сезон, ни пернатой дичи, ни зверья, а леди Фрэйзерс в графстве отсутствует. В конечном итоге как-то утром хозяин дома сообщил Генри, что вместе с барышнями как-нибудь экспромтом навестит сына в Вудстоне, когда тот в следующий раз туда отправится; там же все собранье и отобедает. Генри сия честь осчастливила, а Кэтрин пришла в восторг.

— И когда, по-вашему, сударь, мне следует ожидать сего удовольствия? Мне придется отбыть в понедельник, дабы присутствовать на собрании прихода; вероятно, я буду вынужден задержаться дня на два или три.

— Так-так — что ж, вот тогда-то мы и попытаем счастья. Незачем договариваться наверняка. Прошу тебя, не меняй ради нас своих планов. Что есть в доме, того и достаточно. Пожалуй, я могу поручиться, что юные дамы не попрекнут тебя за холостяцкий стол. Что ж, надо подумать; понедельник у тебя занят, так что в понедельник мы не поедем; а вторник будет занят у меня. С утра я ожидаю землемера с рапортом из Брокэма; а затем приличья не дозволят мне пренебречь поездкою в клуб. Я не смогу взглянуть знакомцам в глаза, если и теперь избегну клуба, поскольку все знают, что я здесь, а значит, сие воспримут крайне болезненно; я придерживаюсь правила, госпожа Морлэнд, никогда не обижать соседей, если сие возможно предотвратить, пожертвовав малой толикой времени или вниманья. Все они — люди весьма достойные. Дважды в год они получают из Нортэнгера половину оленьей туши; и я обедаю с ними, когда только могу. Итак, о вторнике, будем считать, и речи не идет. Но вот в среду — Генри, я думаю, в среду ты можешь нас ожидать; и мы прибудем рано, дабы хватило времени оглядеться. До Вудстона мы, полагаю, доберемся за три часа без четверти; в экипаж сядем в десять; итак, примерно без четверти час в среду можешь приступать к поискам.

Даже бал не обрадовал бы Кэтрин более сей маленькой экскурсии — так сильно хотелось ей узреть Вудстон; и спустя час ее душа еще трепетала от восторга, когда Генри в сапогах и пальто вошел в комнату, где сидели подруги, и молвил:

— Я, юные дамы, явился в настроеньи весьма нравоучительном, дабы отметить, что за наши наслажденья в мире сем неизменно приходится платить, а зачастую мы обретаем таковые ценою великих затруднений, жертвуя подлинное обеспеченное счастье ради эскиза грядущего, кой, возможно, не будет воплощен. Узрите меня в сию годину. Поскольку мне предстоит надеяться на удовольствие встречи с вами в Вудстоне в среду, чему способна помешать дурная погода и двадцать иных причин, я должен уехать немедля двумя днями ранее, чем намеревался.

— Уехать! — У Кэтрин вытянулось лицо. — Но почему?

— Почему! И вы еще спрашиваете! Потому что мне надлежит, не теряя ни минуты, наисрочнейшим манером перепугать мою экономку до смерти — потому что я должен поехать и приготовить для вас обед, разумеется.

— Ой, вы шутите!

— Да-с, и сие довольно прискорбно, ибо я предпочел бы остаться.

— Но отчего вы такое надумали — генерал же другое сказал? Он же особо просил вас не беспокоиться, ибо подойдет что угодно. — Генри лишь улыбнулся. — Так утруждаться ради вашей сестры и меня — всем вовсе нет необходимости. Вы же сами понимаете; и генерал нарочно попросил ничего особенного не готовить; а кроме того, даже если бы он сказал вполовину меньше, у него дома обеды так роскошны, что вряд ли он сильно расстроится, один раз отобедав средне.

— Жаль, что я не в силах рассуждать подобно вам — ради меня самого и ради моего отца. Прощайте. Завтра воскресенье, Элинор, так что я не вернусь.

Он уехал; и Кэтрин, поскольку всегда гораздо успешнее сомневалась в своих сужденьях, нежели в таковых Генри, вскоре вынуждена была согласиться, что он прав, сколь бы неприятен ей ни был его отъезд. Однако ей долго не удавалось отмахнуться от раздумий о необъяснимом поведении генерала. В трапезах он был крайне привередлив — сие она обнаружила без посторонней помощи; но для чего ему так настойчиво говорить одно, имея в виду совершенно другое? Сие решительно непостижимо. Как, в таком случае, понимать людей? Кто, кроме Генри, постигал, что желанно его отцу?

Итак, с субботы до среды им предстояло жить без Генри. Таков оказался грустный финал всяких размышлений; и письмо капитана Тилни прибудет, разумеется, без Генри, и в среду наверняка зарядит дождь. Тьма окутывала прошлое, настоящее и будущее равно. Брат Кэтрин так несчастен; ее утрата Изабеллы так велика; а душа Элинор всегда опечалена отсутствием Генри! Что интересного, что забавного ждет ее? Она устала от лесов и рощ — всегда таких мирных и таких скучных; а само аббатство мнилось ей всего лишь очередным домом, не более того. Раздумья о сем здании пробуждали разве что болезненное воспоминанье о глупости, кою оно взрастило и отточило. Какой переворот идей! И это Кэтрин, давным-давно мечтавшая попасть в аббатство! Ныне же ничто так не пленяло ее воображенья, как безыскусный уют обустроенного пастората, вроде Фуллертона, только лучше: Фуллертон обладал недостатками, Вудстон же, по вероятию, был таковых лишен. Только бы настала среда!

Среда настала, и притом ровно тогда, когда резонно было ее ожидать. Она настала — день был ясен — и Кэтрин ног под собой не чуяла. К десяти утра карета, запряженная четверкой, вывезла их из аббатства; и вслед за приятной поездкою почти в двадцать миль они въехали в Вудстон, большое и людное, довольно живописно расположенное селенье. Кэтрин постыдилась сообщить, сколь красивым оно ей привиделось, ибо генерал счел потребным извиниться за плоский пейзаж и размеры деревни; но в сердце своем юная дева превознесла Вудстон выше всех мест, где бывала, и по пути в великом восхищеньи взирала на всякий опрятный домик крупнее коттеджа и на всякую лавку. На дальней окраине деревни, сносным манером отделенный от прочих домов, стоял пасторат — недавно выстроенное мощное каменное здание с полукруглой подъездной дорогою и зелеными воротами; а когда они подъехали к двери, их немедля встретил и окружил заботою Генри, коего сопровождали друзья его уединенья — большой щенок ньюфаундленда и два-три терьера.

Когда Кэтрин входила в дом, сердце ее было так переполнено, что ни отпустить замечанье, ни явить красноречие она не могла; и пока генерал не понудил ее высказаться, юная дева крайне мало сознавала, какова комната, где она сидит. Оглядевшись, Кэтрин мигом уразумела, что сие наиудобнейшие покои на свете; осторожность не дозволила ей высказаться таким манером, и холодность ее похвалы расстроила генерала.

— Мы не считаем, что сие хороший дом, — сказал он. — Мы не сравниваем его с Фуллертоном или Нортэнгером — мы полагаем его лишь пасторатом, маленькими тесным, это правда, однако приличным и, пожалуй, годным для жилья; в целом он отнюдь не уступает большинству пасторатов; иными словами, я полагаю, в Англии немного найдется провинциальных пасторских домов, что и вполовину так хороши. Ему, впрочем, не повредят усовершенствованья. Я вовсе не хочу сего отрицать; и любые разумные… пристроить арку, быть может… хотя, между нами, если имеются у меня поводы для недовольства, то это не к месту налепленная арка.

Кэтрин толком не расслышала его речь, а потому не поняла ее и не была уязвлена; Генри усердно сочинял темы для беседы и оную поддерживал, а тем временем слуга его доставил полный закусок поднос; сие на некоторое время вернуло генералу довольство, а Кэтрин — обычную непринужденность души.

Комната, о коей шла речь, была просторна и пропорциональна, замечательно обставлена, дабы служить столовой; когда все собранье вышло прогуляться, гостье показали сначала апартамент поменьше, что принадлежал лично хозяину дома и по случаю визита смотрелся на редкость опрятным, а затем — будущую гостиную, коя, хотя обставлена не была, так восхитила Кэтрин, что даже генерал остался доволен. То была комната замечательной формы, с окнами до полу и прекрасным видом, хоть оный и являл одни лишь зеленые луга; на сей раз Кэтрин излила свой восторг с искренней простотою, свойственной ее чувствам:

— Ах! Отчего вы не обставите эту комнату, господин Тилни? Какая жалость, что она не обставлена! Я в жизни не видела столь красивой комнаты; во всем мире красивее не найти!

— Полагаю, — молвил генерал, улыбаясь весьма удовлетворенно, — что она будет обставлена очень быстро; ей не хватает лишь дамского вкуса!

— Ну, будь это мой дом, я бы только здесь и сидела. Ах! Какой милый коттедж меж деревьев — да это яблони! Какой миленький!

— Вам он нравится — вы его одобряете — сего довольно. Генри, не забудь, что насчет него говорили с Робинсоном. Коттедж останется.

Сей комплимент пробудил застенчивость Кэтрин и тотчас запечатал ей уста; и хотя генерал нарочито обращался к ней, интересуясь ее мненьем относительно цвета обоев и портьер, ничего похожего на мненье из юной девы исторгнуть не удалось. Впрочем, воздействие свежих достопримечательностей и свежего воздуха немало способствовало рассеянью сей неловкости; и, добравшись до декоративной части владений, представлявшей собою тропинку, что вилась по лугу, где гений хозяина пастората начал творить с полгода назад, Кэтрин сносно пришла в себя и сочла, что сей парк прекраснее всех, что встречались ей прежде, хотя ни один куст в нем ростом не превышал зеленую скамью в уголке.

Прогулка по другим лугам и отчасти по деревне, визит в конюшни, где надлежало осмотреть некие усовершенствования, и очаровательная игра со щенками, только-только научившимися кувыркаться, привели всех к четырем часам дня, хотя Кэтрин едва ли полагала, что уже пробило три. В четыре им надлежало отобедать, а в шесть — отправиться назад. Никогда дни не летели так быстро!

Кэтрин поневоле заметила, что роскошь обеда, по видимости, ничуть не удивила генерала; более того, он даже искал на сервировочном столе холодное мясо, какового там не обнаружилось. Сын его и дочь отметили иное. Они редко видели, чтобы он где-нибудь, за вычетом собственного дома, вкушал пищу с таким аппетитом, и никогда прежде не наблюдали, чтобы он бывал столь мало огорчен растаявшим топленым маслом.

В шесть, едва генерал выпил кофе, их вновь поглотил экипаж; и столь отрадно было поведенье генерала в протяженьи сего визита, столь уверилась Кэтрин касательно его ожиданий, что, будь она равно уверена в склонностях его сына, она покинула бы Вудстон, почти не тревожась, Как или же Когда туда возвратится.

Глава 27

Утро одарило юную деву нижеследующим весьма неожиданным посланьем от Изабеллы.

Бат, апреля __

Драгоценная моя Кэтрин,

Я с величайшим восторгом получила два милых твоих письма и должна тысячу раз извиниться за то, что не ответила ранее. Я очень-очень стыжусь своей праздности; но в сем кошмарном городе ни для чего не находится времени. Чуть ли не каждый день после твоего отъезда из Бата я бралась за перо, дабы тебе написать, но какая-нибудь глупая мелочь непременно меня отвлекала. Прошу тебя, ответь мне поскорее — пиши мне домой. Слава Богу, завтра мы оставим сей омерзительный город. С тех пор, как ты покинула Бат, я ни в чем не находила удовольствия — пыльно до ужаса, а все, кто дорог сердцу, уехали. Мне кажется, если б я виделась с тобою, остальные ничего не значили бы для меня, ибо ты мне дорога неописуемо. Я очень беспокоюсь за твоего драгоценного брата, ибо с его отъезда в Оксфорд не получила от него ни слова; я страшусь, не случилось ли какого недоразуменья. Доброта твоя все уладит: он единственный человек, коего я любила или же способна любить; я уверена, ты его в сем убедишь. Моды уже отчасти весенние, а шляпки — страшнее и представить нельзя. Надеюсь, ты приятственно проводишь время, но, боюсь, совсем позабыла меня. Я не скажу всего, что могла бы, касательно семейства, у коего ты гостишь, ибо не хочу показаться невеликодушной или настроить тебя против тех, кого ты почитаешь; но так сложно разобраться, кому доверять, а молодые люди сами себя не понимают и двух дней кряду. С радостью сообщаю, что молодой человек, невыносимый более прочих, оставил Бат. По сему описанью ты поймешь, что я разумею капитана Тилни, кой, как ты, вероятно, помнишь, до твоего отъезда потрясающе склонен был преследовать и дразнить меня. Затем он стал еще хуже и просто-напросто ходил за мною тенью. Многие девушки обманулись бы — такого ухаживанья свет не видывал; однако я слишком хорошо знаю непостоянный пол. Два дня назад он отбыл в полк и, надо думать, более никогда не станет мне докучать. В жизни не встречала таких хлыщей; он потрясающе неприятный. Последние два дня он не отходил от Шарлотты Дэвис; я жалела его за столь неразвитый вкус, однако не обращала вниманья. Последний раз мы встретились на Бат-стрит, и я тотчас свернула в лавку, дабы он со мною не заговорил; я и видеть его не желала. После он направился в бювет; но я ни за что на свете не пошла бы следом. Сколь отличен от него твой брат! Умоляю, сообщи о последнем — из-за него я весьма несчастна; уезжая, он был такой измученный — простудился, вероятно, или же его что-то угнетало. Я бы написала ему сама, но потеряла адрес; и, как я уже намекала выше, опасаюсь, что он счел дурным некий мой поступок. Прошу тебя, урезонь его и утешь; или, если он по-прежнему терзаем сомненьями, все уладит его записка ко мне или визит в Патни, когда он окажется в городе. Я целую вечность не бывала в залах, и на театре тоже, только вчера вечером ходила с Ходжесами озорства ради, за полцены; потому что они меня задразнили; и я не хотела, чтоб про меня сказали, будто я заперлась из-за отъезда Тилни. Мы как раз сидели подле Митчеллов, и они сделали вид, будто страшно удивились, меня увидев. Я знаю, какие они злобные; когда-то не снисходили до любезности, а теперь — воплощенное дружелюбье; но я не дура, меня они не обманут. Сама знаешь, мне и самой бойкости не занимать. Энн Митчелл нацепила тюрбан, как у меня, я такой надевала неделю назад в концерт, только у нее дурно вышло; моему необычному лицу такое идет, насколько я понимаю, — во всяком случае, Тилни тогда мне так сказал, и еще прибавил, что мною все любуются; впрочем, он последний человек на свете, чьему мнению я стану доверять. Я теперь ношу только фиолетовое; я знаю, что выгляжу чудовищно, однако сие не важно — это любимый цвет твоего драгоценного брата. Не теряй времени, драгоценнейшая моя, бесценнейшая Кэтрин, напиши ему и мне,

Коя вечно и т. д.

Сии потуги пустого лицемерья не обманули даже Кэтрин. Несообразности, противоречия и ложь бросились ей в глаза с первой же строки. Она стыдилась за Изабеллу и стыдилась того, что любила ее. Сии изъявленья привязанности были отвратительны, сии оправданья пусты, а требованья дерзки. От ее имени написать Джеймсу! Нет уж, Джеймсу вовсе не следует более слышать имени Изабеллы.

По прибытьи Генри Кэтрин сообщила ему и Элинор, что брат их в безопасности, со всею искренностью их поздравила и с великим негодованьем зачитала самые содержательные отрывки письма. Дочитав же:

— Вот и вся Изабелла, — вскричала она, — вот и вся наша дружба! Она, вероятно, почитает меня идиоткой — иначе бы так не писала; но, быть может, сие более прояснило мне ее нрав, нежели ей известен мой. Я понимаю, какова она. Самовлюбленная кокетка, чьи фокусы не подействовали. Я не верю, что она когда-нибудь питала расположение к Джеймсу или ко мне; я бы хотела вовсе ее не знать.

— Вскоре вам покажется, будто так оно и есть, — сказал Генри.

— Я не постигаю лишь одного. Я понимаю, что она имела виды на капитана Тилни, но не преуспела; но я не постигаю, чего хотел капитан Тилни. Для чего ему было окружать ее вниманьем так, что она поссорилась с моим братом, а затем бежать самому?

— Я мало что могу сказать в защиту резонов Фредерика — тех, кои я подозреваю. Он не лишен тщеславья, как и юная госпожа Торп; основное различье меж ними в том, что он умнее, а посему его тщеславье пока ему не навредило. Раз следствие его поведенья не обеляет его в ваших глазах, нам лучше не искать причины.

— Значит, вы думаете, на самом деле он был к ней равнодушен?

— Я в этом убежден.

— И притворялся, будто это не так, озорства ради?

Генри кивнул.

— Что ж, в таком случае, должна сказать, он мне ни капельки не нравится. Для всех нас все обернулось к лучшему, но он не нравится мне все равно. Вообще-то, я думаю, никто не пострадал — вряд ли у Изабеллы разбито сердце. Но что, если бы она в него влюбилась?

— Для начала нам следует предположить, что у Изабеллы имеется сердце, — а тогда она была бы существом совершенно иным; и в таком случае с нею обращались бы совершенно иначе.

— Вы, разумеется, правы, защищая вашего брата.

— А если бы вы защищали своего, вряд ли разочарованье юной госпожи Торп сильно расстроило бы вас. Однако душа ваша разъедена природной чистотою, а посему не поддается хладнокровным увещаньям семейственных пристрастий или жажды мести.

Комплимент спас Кэтрин от горечи. Раз Генри так любезен, Фредерик не может быть непростительно виноват. Кэтрин решила не отвечать Изабелле на письмо и постаралась более о ней не думать.

Глава 28

Вскоре генералу занадобилось на неделю отбыть в Лондон; он оставил Нортэнгер, пылко сожалея, что какая бы то ни было нужда лишает его хотя бы часа, проводимого в обществе юной г-жи Морлэнд, и настойчиво внушая детям, что в его отсутствие их наиважнейшая задача — радение об удобстве и развлеченьях гостьи. Отъезд его стал для Кэтрин первым в жизни поводом убедиться, что иногда потеря есть приобретенье. Нынешнее блаженство их времяпрепровожденья — всякое занятье по велению сердца, всякий смех волен, всякая трапеза проникнута непринужденностью и благодушьем; гуляешь где хочешь и когда хочешь; время, удовольствия и утомленье принадлежат только им одним, — понудило ее совершенно прочувствовать, сколь ограничивало их присутствие генерала, и благодарно принять нынешнее от него избавленье. Подобная непринужденность, подобное счастье заставляли ее с каждым днем все сильнее любить и дом, и его обитателей; и не страшись она вскоре оказаться пред необходимостью покинуть первый и не тревожься, что неравно любима вторыми, счастье ее было бы полным всякую минуту всякого дня; однако теперь уж пошла четвертая неделя ее гостеванья; до приезда генерала наступит пятая, и, возможно, Кэтрин сочтут назойливой, если она пребудет долее. Соображенье это, едва возникая, причиняло ей боль; и, желая избавиться от сего бремени, Кэтрин вскоре вознамерилась поговорить с Элинор немедля, сообщить, что собирается уехать, и рассудить, как следует поступать, в зависимости от манеры ответа.

Понимая, что, оттяни она сие предприятие, в дальнейшем ей окажется затруднительно поднять столь неприятную тему, Кэтрин, вдруг очутившись наедине с Элинор, коя разглагольствовала о чем-то совершенно ином, воспользовалась шансом, дабы известить подругу, что намерена скорейшим образом отбыть. Судя по лицу, Элинор обеспокоилась, о чем затем и сообщила. Она рассчитывала наслаждаться обществом Кэтрин гораздо дольше — была введена в заблужденье (вероятно, собственными желаньями) и полагала, что тою обещан был визит существенно протяженнее — и, естественно, полагает, что, будь господин и госпожа Морлэнд осведомлены о том, сколь счастлива Кэтрин здесь, великодушье не дозволило бы им торопить ее возвращение. Ой, папа́ и мама́ ее вовсе не торопят, объяснилась Кэтрин. Они довольны, коль скоро счастлива дочь. Но отчего же тогда, позволено ли спросить, Кэтрин так спешит уехать? Ну, потому что она слишком долго здесь пробыла.

— Что ж, если ты считаешь, что сие уместно описать так, я не могу удерживать тебя долее. Если ты полагаешь, что сие долго…

— Ах нет, вовсе нет. Ради своего удовольствия я бы пробыла здесь еще столько же.

И тотчас было уговорено, что до той поры об отъезде Кэтрин нельзя и помыслить. Едва столь отрадным манером изничтожили одну причину для волнений, другая оказалась равно подорвана. Доброта и пыл, с коими Элинор умоляла ее остаться, и удовольствие, кое, по видимости, испытал Генри, узнав, что Кэтрин несомненно никуда не поедет, столь сладостно доказали, как высоко ее ценят, что оставили ей лишь ту малую толику беспокойства, без коей неуютно человеческой душе. Кэтрин верила — почти всегда верила, — что Генри любит ее, и всегда — что отец его и сестра любят и даже хотят принять ее в семью; вера эта обращала ее колебания и тревоги в шутливую досаду, не более того.

Генри лишен был возможности подчиниться веленью отца никуда не отлучаться из Нортэнгера и ухаживать за сестрою и гостьей во время поездки генерала в Лондон; занятость его викария в Вудстоне понудила Генри в субботу на пару дней оставить дам. Утрата сия не уподобилась таковой при генерале; отъезд Генри пригасил их веселье, но не нарушил покоя; и девы, уговорившись о занятьях и сблизившись еще более, оказались так довольны своим одиночеством, что в день отъезда Генри засиделись в вечерней столовой до одиннадцати — довольно поздний для аббатства час. Едва они взошли на второй этаж, им помстилось, будто слышно — насколько дозволяла толщина стен, — как к дверям подъезжает экипаж; через мгновенье предположенье сие подтвердилось громким дребезгом колокольчика. После первого удивленья, кое выплеснулось в: «Ох батюшки! Что такое приключилось?» — Элинор тотчас решила, что прибыл ее старший брат, чьи появленья нередко бывали столь неожиданны, хоть и не столь несвоевременны; засим она поспешила его встретить.

Отбыв в свою комнату, Кэтрин постаралась возможно крепче взять себя в руки, дабы продолжить знакомство с капитаном Тилни, и, будучи невысокого мненья о его поступках и питая подозренье, что он пока представлялся джентльменом слишком благородным и посему вряд ли одобряет ее, утешилась тем, что, во всяком случае, обстоятельства их встречи особо никого не ранят. Кэтрин не усомнилась, что он ни словом не обмолвится о юной г-же Торп; в самом деле, такой опасности нет, ибо теперь он наверняка стыдится своей роли в этой истории; если избегать всяких упоминаний о Бате, решила Кэтрин, она способна вести себя крайне любезно. За сими размышленьями летело время; разумеется, ему делает честь то обстоятельство, что Элинор так ему рада и столько желает сообщить, ибо едва ли не полчаса минуло с его приезда, а Элинор до сих пор не пришла.

В эту минуту Кэтрин почудились шаги подруги на галерее, и она прислушалась; тишина. Впрочем, едва уверившись, что воображенье сыграло с нею шутку, Кэтрин подскочила, расслышав, как что-то приближается к двери; кто-то словно касался косяка — и спустя секунду крохотное шевеленье замка доказало, что на него легла рука. При мысли о том, что кто-то подкрадывается так опасливо, Кэтрин слегка задрожала; но, полная решимости не поддаться банальным поводам для тревоги и не дать разыгравшемуся воображенью себя обмануть, она тихонько приблизилась и распахнула дверь. Элинор — лишь Элинор стояла на галерее. Душа Кэтрин, впрочем, успокоилась всего на мгновенье, ибо щеки подруги были бледны, а манера ажитирована до крайности. Элинор явно намеревалась войти, и однако же сие потребовало громадного усилья, а еще большее усилье понадобилось, дабы, войдя, заговорить. Кэтрин, предположив некие треволненья относительно капитана Тилни, могла явить беспокойство лишь безмолвным вниманьем, понудила Элинор присесть, смочила ей виски лавандовой водою и склонилась над подругой с нежной тревогою.

— Милая моя Кэтрин, не нужно… честное слово, не нужно… — таково было первое связное словоизлиянье Элинор. — Я совершенно здорова. Сия доброта убивает меня… это невыносимо… я пришла к тебе с таким порученьем…

— С порученьем! Ко мне!

— Как мне сказать! О, как мне сказать!

В уме Кэтрин промелькнула новая мысль, и, под стать Элинор побелев, она воскликнула:

— Прибыл посланец из Вудстона!

— Нет, ты ошибаешься, — отвечала Элинор, глядя на нее с бесконечным состраданием. — Не из Вудстона. Прибыл мой отец самолично.

Голос Элинор сорвался, и при упоминаньи генерала взор ее обратился в пол. От одного лишь нежданного его возвращенья у Кэтрин замерло сердце, и несколько мгновений она едва ли могла предположить нечто худшее. Она не отвечала; Элинор, старалась взять себя в руки и заговорить твердо, однако не поднимала глаз; вскоре она продолжила:

— Я знаю, ты слишком добра, ты не осудишь меня за ту роль, кою я вынуждена сыграть. Я вовсе не желаю передавать тебе сие посланье. После всего, что недавно было, после всего, о чем мы уговорились — как радовалась я, как была благодарна! — касательно твоего пребыванья здесь — я надеялась, еще долгие-долгие недели, — как мне сказать, что доброта твоя принята не будет… и что за наслажденье, дарованное нам твоим обществом, мы отплатим… Но слова бегут меня. Милая моя Кэтрин, нам надлежит расстаться. Мой отец вспомнил некое обещанье, из-за коего все семейство наше отбывает в понедельник. На две недели мы уезжаем к лорду Лонгтауну, что проживает подле Херефорда. Объяснить или извиниться равно невозможно. Я не стану и пытаться.

— Милая моя Элинор, — вскричала Кэтрин, скрывая свои чувства, как только возможно, — пожалуйста, не огорчайся. Первое слово дороже второго. Мне ужасно, ужасно жаль, что мы расстанемся — так скоро и к тому же так внезапно; но я не обижена — честное слово, ни капельки. Ты же знаешь, я могу уехать в любой момент; или же, я надеюсь, ты приедешь к нам. Сможешь ли ты, когда вы возвратитесь от этого лорда, приехать в Фуллертон?

— Сие будет не в моей власти, Кэтрин.

— Ну, тогда приезжай, когда сможешь.

Элинор не отвечала; мысли Кэтрин обратились к предмету, что представлял более настоятельный интерес, и, размышляя вслух, она прибавила:

— Понедельник; понедельник — это же так скоро; и к тому же вы все уезжаете. Ну что ж, я уверена… впрочем, я смогу уехать. Я же могу отбыть прямо перед вами. Не огорчайся, милая Элинор, я прекрасно уеду в понедельник. Совершенно не важно, что мой отец и матушка не узнают об этом заранее. Генерал, я думаю, пошлет со мною слугу до половины пути — затем рукой подать до Солсбери, а оттуда всего девять миль до дома.

— Ах, Кэтрин! Если б все уладилось так, положенье было бы отчасти сноснее, хотя мы явили бы лишь половину того вниманья, кое явить надлежит. Но… как сказать тебе? — твое отбытье назначено на завтрашнее утро, и даже час отъезда выбираешь не ты; уже заказан экипаж, он прибудет в семь, и ни один слуга тебя не сопроводит.

Кэтрин села, задохнувшись и онемев.

— Я едва поверила, сие услышав; ни неудовольствие твое, ни нынешнее возмущенье, сколь ни праведно оно, не может быть сильнее того, что я сама… но мне не следует о сем поминать. Ах! Если б я могла хоть как-нибудь оправдаться! Святый Боже! Что скажут твои отец и матушка! Уговорив тебя променять защиту истинных друзей на это… почти вдвое дальше от дома; выгнать тебя, не явив даже приличествующей любезности! Милая, милая Кэтрин, принеся такую весть, я словно бы сама целиком виновна в сем оскорбленьи; но я надеюсь, ты не упрекнешь меня, ибо, вероятно, достаточно пробыла в сем доме и понимаешь, что я лишь номинальная его хозяйка и лишена подлинной власти.

— Я обидела генерала? — севшим голосом спросила Кэтрин.

— Увы! Мои дочерние чувства, все, что мне известно, все, за что я могу поручиться, — все говорит мне, что ты не могла дать ему повода для такой обиды. Он явно крайне, беспредельно расстроен; я редко видела, чтобы он сильнее расстраивался. Характер его крут, и случилось нечто такое, что рассердило его необычайно; некое разочарованье, некая досада, кои ныне представляются важными; однако вряд ли ты имеешь к сему отношенье, ибо как такое возможно?

Попытка заговорить стоила Кэтрин боли; и попыталась она лишь ради Элинор.

— Конечно, — сказала она, — я очень сожалею, если обидела его. Сие — последнее, что я сделала бы по доброй воле. Однако не терзайся, Элинор. Обещание, знаешь ли, надлежит выполнять. Мне жаль только, что о нем не вспомнили ранее, — я успела бы написать домой. Но сие не важно.

— Я надеюсь, я очень надеюсь, что сие будет не важно для твоей безопасности, однако для всего прочего сие важно бесконечно: покой, приличия, пристойность, твоя семья, весь свет. Оставайся друзья твои Аллены в Бате, ты бы сравнительно легко отправилась к ним; всего несколько часов дороги; но путешествие в семьдесят миль — почтовыми, в твоем возрасте, в одиночестве, без сопровожденья!

— Ну, путешествие — это чепуха. Даже не думай об этом. А если нам суждено расстаться, не имеет значенья, случится это парой часов раньше или же позже. К семи я буду готова. Пускай меня позовут.

Элинор уразумела, что Кэтрин желает побыть одна, и, сочтя, что им обеим лучше не длить беседу, оставила подругу со словами:

— Утром мы увидимся.

Переполненное сердце Кэтрин жаждало облегченья. В присутствии Элинор дружество и гордость равно сдерживали слезы, но с уходом подруги они полились рекою. Изгнана из дома, да еще таким манером! Ни малейших резонов, сие изъясняющих, ни малейших извинений, что загладили бы такую резкость, грубость, да что там — такую наглость. Генри далеко — не удастся даже попрощаться. Всякая надежда, всякое ожиданье касательно Генри отсрочены — и кто знает, сколь надолго? Кто знает, когда они свидятся вновь? И все сие учинил генерал Тилни — такой вежливый, такой воспитанный, доныне так к ней расположенный! Непостижимо, а равно унизительно и горько. Каковы сему резоны и чем все завершится — эти два вопроса порождали в душе Кэтрин смятенье и тревогу. Сколь сугубо нелюбезна сия манера — торопить гостью, вовсе не принимая в расчет ее удобство, не предоставив ей даже видимости выбора относительно времени или же способа путешествовать; из двух возможных дней для отъезда назначить первый, а в сей первый день — едва ли не самый ранний час, словно генерал намеревался избавиться от Кэтрин еще прежде своего пробужденья, дабы избегнуть необходимости видеть ее. Что сие может означать, помимо намеренного оскорбленья? Неким образом она, вероятно, имела несчастье обидеть генерала. Элинор желала изгнать из мыслей подруги столь болезненное предположенье, но Кэтрин полагала, что афронт или же недоразуменье могут породить такую враждебность лишь к особе, коя к сему афронту или же недоразуменью имеет или, по меньшей мере, якобы имеет касательство.

Ночь прошла тяжко. На сон или же отдохновенье, что заслуживало бы названья сна, рассчитывать не приходилось. Комната, где по прибытьи Кэтрин терзало взбаламученное воображенье, вновь стала декорациями душевной ажитации и беспокойных грез. Но сколь отличен от прошлого был ныне источник непокоя — сколь прискорбно резоннее и подлиннее! Тревога ее коренилась в истинном факте, страхи — в вероятности; и поскольку разум пребывал охвачен помыслами о беде истинной и естественной, одиночество ее положенья, тьма ее покоев, древность здания сознавались и обдумывались без малейшего проблеска чувств; и хотя ветер ревел, то и дело исторгая из дома странные и внезапные шумы, Кэтрин, час за часом бодрствуя в постели, слушала их без любопытства или ужаса.

В начале седьмого Элинор вступила в комнату, желая явить вниманье и по возможности оказать помощь; однако же мало что оставалось сделать. Кэтрин не лодырничала; она почти оделась и почти закончила паковать багаж. С приходом подруги Кэтрин мимолетно заподозрила, что, вероятно, услышит примирительное посланье. Что может быть естественнее — гневу надлежит миновать и уступить место раскаянью. Кэтрин заботило лишь, до какой степени после всего, что случилось, подобает принять извиненья. Но знанье сие ныне оказалось бы лишенным пользы; оно не требовалось; ни кротость, ни достоинство не подверглись испытанью — никакого посланья Элинор не принесла. При встрече девы говорили очень мало; обе полагали наибезопаснейшим сохранять молчанье, и наверху обменялись разве что немногими и весьма тривиальными замечаньями — Кэтрин деловито хлопотала, одеваясь, а Элинор скорее ревностно, нежели опытно старалась заполнить дорожный сундук. Когда все было сделано, они покинули комнату — Кэтрин задержалась лишь на полминуты, дабы окинуть прощальным взором предметы знакомые и драгоценные, — и сошли в утреннюю столовую, где подан был завтрак. Кэтрин старалась есть, желая избавить себя от понуждений и сохранить душевный покой Элинор; но аппетита не было, и она толком ничего не могла проглотить. Контраст меж этим и предыдущим завтраком в сей столовой наградил юную деву свежей раною и лишь усугубил отвращенье ко всему, что представало взору. И суток не прошло с тех пор, как все они собирались здесь ради подобной трапезы, но сколь иными были обстоятельства! С какой жизнерадостной непринужденностью, блаженной, хоть и ложной уверенностью озиралась она, наслаждаясь всем, что видела, и ничего не опасаясь в будущем, помимо отъезда Генри в Вудстон на один день! Блаженный, какой блаженный завтрак! Ибо рядом был Генри; Генри сидел подле и за нею ухаживал. Сии размышленья продолжались долго, не потревоженные обращеньем визави, коя сидела, погруженная в столь же глубокие раздумья; и лишь с появленьем экипажа подруги вздрогнули и очнулись. При виде экипажа Кэтрин вспыхнула; и пренебреженье, кое было явлено ей, в этот миг столь необычайно яростно полыхнуло в сознании, что на минуту она охвачена была одним лишь негодованьем. Элинор же понуждена была к решимости и речи.

— Ты должна мне написать, Кэтрин! — вскричала она. — Ты должна сообщить о себе как можно скорее. Мне не знать ни единого часа покоя, прежде чем я удостоверюсь, что ты благополучно добралась домой. Невзирая на весь риск, на все опасности, я вынуждена молить тебя об одном письме. Дай мне знать, что ты благополучно прибыла в Фуллертон, что родные твои здоровы, а затем я более не стану ждать писем, пока не смогу просить тебя о переписке, как подобает. Пиши мне к лорду Лонгтауну — и я вынуждена молить тебя адресовать твое посланье к Элис.

— Нет, Элинор, если тебе не дозволено получать от меня письма, мне, конечно, лучше не писать. Разумеется, я благополучно доберусь домой — в сем нет сомнений.

Элинор промолвила только:

— Меня не удивляют твои чувства. Я не стану досаждать тебе. Вдали от тебя я доверюсь доброте твоего сердца.

Но сей реплики, сопровождаемой печальным взглядом, хватило, дабы мгновенно растопить гордость Кэтрин, и последняя тотчас отвечала:

— Ах, Элинор, ну конечно, я тебе напишу.

И еще один вопрос юная г-жа Тилни желала уладить, хотя заговорить отчасти смущалась. Ей пришло в голову, что после столь долгого отсутствия дома Кэтрин, вероятно, не располагает средствами, потребными на путешествие; и когда Элинор предположила сие, кротчайшим манером предлагая вспомоществованье, выяснилось, что именно так дело и обстоит. До сей минуты Кэтрин об этом и не задумывалась, но, исследовав содержимое кошелька, обнаружила, что, если б не доброта подруги, была бы вышвырнута из дома без денег, необходимых для возвращенья домой; и поскольку затрудненье, в коем Кэтрин тем самым очутилась бы, захватило мысли обеих, до расставанья девы едва ли обменялись хоть словом. Времени, впрочем, не оставалось вовсе. Вскоре объявили, что экипаж готов, Кэтрин тотчас поднялась, и долгое нежное объятье заменило слова при прощании; когда же подруги ступили в вестибюль, Кэтрин, не в силах покинуть дом, не помянув того, чье имя до сей поры ни единожды не промолвили обе, на миг замялась и дрожащими губами еле пробормотала, что «просит передать добрый привет ее отсутствующему другу». Но сие приближенье к его имени положило конец всем попыткам сдержать чувства; и, по возможности закрывая лицо платком, она ринулась к дверям, нырнула в экипаж и через мгновенье уже катила прочь.

Глава 29

Кэтрин так измучилась, что была не в силах бояться. Само путешествие ужасов не таило; и она пустилась в дорогу, не страшась продолжительности ее и не сознавая одинокости. Откинувшись на спинку в уголке экипажа, извергая потоки слез, она удалилась от стен аббатства на несколько миль, прежде чем подняла голову; и наивысочайший склон парка почти скрылся с глаз, не успела Кэтрин найти в себе силы обратить к нему взор. К несчастью, той же дорогою, коей дева ехала ныне, всего лишь десять дней назад она так весело катила в Вудстон и обратно; и на протяженьи четырнадцати миль малейшая горечь жестоко обострялась созерцаньем всего, что она впервые узрела в столь ином настроении. Всякая миля, что приближала ее к Вудстону, усугубляла страданья; и когда она миновала поворот, отделенный от Вудстона пятью милями, и подумала о Генри, кто так близко и так погружен в неведенье, горе ее и ажитация стали непереносимы.

День, проведенный в Вудстоне, был одним из счастливейших в ее жизни. В Вудстоне генерал прибегал тогда к таким выраженьям касательно нее и Генри, разглагольствовал таким манером и так смотрел, что Кэтрин совершенно уверилась: он поистине желает их брака. Да, всего лишь десять дней назад он ободрял ее подчеркнутым расположеньем — даже смущал ее чрезмерно многозначительными намеками! А теперь — что сделала она или чего не сделала, чем заслужила такую перемену?

Единственная нанесенная ему обида, в коей Кэтрин могла себя винить, обладала такой природою, что едва ли могла стать ему известна. Лишь Генри и ее собственная душа были свидетелями возмутительных подозрений, каковые Кэтрин столь праздно питала; и она не сомневалась, что и тот, и другая тайну сохранят. По крайней мере, Генри не мог предать ее умышленно. Если посредством некоего странного невезенья отец его разузнал, о чем посмела думать Кэтрин и что искать, проведал о ее огульных фантазиях и оскорбительных исследованьях, никакой его афронт не понудил бы ее удивляться. Если он знает, что она полагала его душегубом, неудивительно, что он хладнокровно отказал ей от дома. Впрочем, полагала юная дева, не в его власти сие оправданье его поведенья, столь для нее мучительное.

Сколь ни тревожны были ее догадки по сему поводу, не о генерале в основном рассуждала она. Иная, более насущная мысль захватила ее, беспокойство могущественнее и жарче. Что подумает Генри, что почувствует, как посмотрит, возвратившись завтра в Нортэнгери узнав, что Кэтрин уехала, — вот вопрос, что мощью и занятностью преобладал над всеми прочими, не уходил ни на миг, то раздражая, то утешая; порою Кэтрин мнился ужас невозмутимого смиренья, порою же — сладчайшая уверенность в сожаленьях и возмущении Генри. Разумеется, он не посмеет заговорить с генералом; но с Элинор — чего только он не скажет о ней Элинор?

В сем нескончаемом потоке сомнений и вопросов, на всяком из коих рассудок обретал разве что секундное отдохновенье, миновали часы, и поездка продвигалась существенно быстрее, нежели Кэтрин рассчитывала. Неотступное бурленье мыслей, не дозволявшее ей заметить то, что представало взору по удаленьи от окрестностей Вудстона, не давало и следить за продвиженьем экипажа; и хотя ни единый предмет на пути не привлекал ее взора ни на миг, путешествие вовсе не помстилось ей скучным. От сей опасности ее равно хранило иное — Кэтрин вовсе не жаждала завершенья вояжа; ибо подобным манером возвратиться в Фуллертон значило почти отравить радость встречи с теми, кого она любила, даже после такой отлучки — отлучки в одиннадцать недель. Что сказать, дабы не унизить себя и не ранить близких, не усугубить свое горе признаньем в таковом, не разжечь бессмысленное негодованье и, быть может, пред неразборчивой враждебностью не замарать виною невиновных? Ей никогда не отдать должного достоинствам Генрии Элинор; сие Кэтрин сознавала так остро, что не изъяснила бы словами; и сердце ее разорвется, если из-за их отца к ним будут питать неприязнь и станут думать о них дурно.

С подобными чувствами она более страшилась, нежели жаждала узреть знаменитый шпиль[115], кой известит ее, что до дома осталось двадцать миль. Отбывая из Нортэнгера, она знала, что пункт ее назначенья — Солсбери; но после первой же станции названьями тех мест, что приведут ее туда, была обязана станционным смотрителям — столь малое представленье имела она о своем маршруте. Впрочем, в пути ее ничто не огорчило и не напугало. Юность ее, воспитанность и щедрая плата снискивали ей все вниманье, какое бывает потребно такой путешественнице; останавливаясь только ради смены лошадей, она без тревог и происшествий ехала часов одиннадцать и в седьмом часу вечера очутилась на окраине Фуллертона.

Героиня, что по завершеньи своей героической карьеры возвращается в родное селенье, облеченная торжеством восстановленной репутации и графским достоинством, — а за нею длинная вереница благородных родственников в фаэтонах и три фрейлины в запряженной четверкою карете, — сие событье, на коем с наслаждением задержится перо сочинителя; оно достойно украшает всякий финал, и автору причитается доля славы, кою оный автор дарует столь щедро. Мое же повествованье отличается от подобного немало; мою героиню я привожу домой в одиночестве и позоре; и блаженное ликованье не подтолкнет меня к живописанью подробностей. Героиня в наемной почтовой карете — удар по чувствам, какого не перенесут никакие поползновенья к величию или патетике. Посему стремительно промчит форейтор юную деву по деревне под взорами толп воскресных зевак, и поспешно выскочит она из кареты.

Но сколь ни терзаема пребывала душа Кэтрин, таким манером приближавшейся к пасторату, и сколь ни унизительно повествовать о сем ее биографу, тем, к кому устремлялась юная дева, предстояла радость необычайного сорта — появленье, во-первых, кареты, во-вторых же — путешественницы. Кареты путников — редкое зрелище в Фуллертоне, а посему все семейство тотчас столпилось у окна; остановка экипажа у ворот — удовольствие, способное оживить всякий взор и заполонить всякую фантазию; удовольствие весьма неожиданное для всех, кроме двух младших детей, мальчика и девочки шести и четырех лет, кои во всяком транспортном средстве ожидали узреть брата или сестру. Счастлив тот взор, что первым узнал Кэтрин! Счастлив голос, что огласил открытье! Но принадлежит ли сие счастье законно Джорджу или же Хэрриет — сего мы никогда не узнаем наверняка.

Отец, матушка, Сара, Джордж и Хэрриет, что столпились в дверях, дабы с нежным пылом встретить Кэтрин, — зрелище, пробудившее лучшие чувства в ее сердце; и в объятьях каждого, что последовали, едва она вышла из кареты, юная дева обрела умиротворенье, превосходившее самые смелые ее ожиданья. Ее окружили, ее ласкают — она даже счастлива! Всё ненадолго потонуло в упоении семейной любви, и поначалу радость встречи лишила семейство времени, потребного кроткому любопытству; затем все расселись за чаем, кой г-жа Морлэнд поторопила в утешенье бедной страннице, вскоре отметив ее бледность и изнуренье, и лишь тогда к юной деве обратились с расспросами, кои нуждались во внятном ответе.

Поминутно колеблясь, неохотно приступила она к тому, что на исходе получаса любезность слушателей могла поименовать объясненьем; но едва ли за указанное время семейству удалось выяснить причину или постичь детали внезапного возвращения Кэтрин. Фамилия сия лишена была раздражительности, не выказывала склонности вспыхивать обидою и таить горечь оной; однако изложенье повести Кэтрин явило оскорбленье, на кое невозможно закрыть глаза и кое в первые полчаса затруднительно простить. Вовсе не явив романтических волнений касательно долгого и одинокого путешествия дочери, г-н и г-жа Морлэнд неизбежно постигали, что оно сопряжено было со значительными неприятностями; что сами они на такое по своей воле не решились бы; и что, вынудив Кэтрин к подобному, генерал Тилни повел себя недостойно и бесчувственно — и как джентльмен, и как отец. Отчего он так поступил, что побудило его нарушить законы гостеприимства и столь внезапно обратило его неравнодушье и расположенье к их дочери в подлинную враждебность — сию загадку чета Морлэнд проницала не более, нежели сама Кэтрин; однако оная загадка удручала их отнюдь не столь продолжительно; и уместный всплеск бестолковых домыслов о том, что сие «весьма странная история, и он, вероятно, очень странный человек», утолил их негодование и удивленье; впрочем, Сара не отказала себе в дальнейших злоупотребленьях сладостной непостижимостью, с рвеньем юности исторгая восклицанья и гипотезы.

— Милая моя, ты чересчур перетруждаешься, и к тому же совершенно напрасно, — молвила наконец ее мать. — Уверяю тебя, понимать сие вовсе не стоит.

— Я могу допустить, что он захотел выгнать Кэтрин, вспомнив это свое обещание, — сказала Сара. — Но почему не отослать ее любезно?

— Мне жаль молодежь, — отвечала г-жа Морлэнд. — Им, вероятно, было очень грустно; в остальном же сие не важно; Кэтрин добралась домой благополучно, а генерал Тилни никак не смутит наш покой. — Кэтрин вздохнула. — Ну-с, — продолжала философствовать ее мать, — я рада, что не знала о твоей поездке заранее; но теперь, когда все закончилось, пожалуй, я не вижу особого вреда. Молодежи всегда полезно чуток поднапрячься; знаешь, милая моя Кэтрин, ты всегда была прискорбно легкомысленной особою; ныне же тебе пришлось шевелить мозгами — столько карет менять и тому подобное; надеюсь, мы убедимся, что ты нигде ничего не позабыла.

Кэтрин тоже на это надеялась и старалась проникнуться интересом к собственному перевоспитанью, однако душа ее была совершенно измучена; и поскольку вскоре юной деве хотелось только умолкнуть и побыть одной, она охотно согласилась на следующий матушкин совет — пораньше отправиться в постель. Родители, ничего не распознав в осунувшемся лице и ажитации юной девы, кроме естественных последствий униженья чувств, а также необычайного напряженья и усталости путешествия, расстались с дочерью, ни на миг не усомнившись, что после сна все пройдет; и хотя, когда все встретились наутро, Кэтрин оправилась, не вполне исполнив родительские надежды, г-н и г-жа Морлэнд все равно не заподозрили, что горесть кроется глубже. Ни единого раза не вспомнили они о ее сердце — что весьма диковинно для родителей семнадцатилетней девицы, только что завершившей свою первую поездку из дому!

Позавтракав, Кэтрин села за стол, дабы выполнить обещанье, данное юной г-же Тилни, чья вера в воздействие времени и расстоянья на настроенье подруги оправдалась, ибо Кэтрин уже упрекала себя за то, что рассталась с Элинор холодно, никогда не ценила ее добродетели и сердечность по достоинству и недостаточно сострадала тому, что Элинор понуждена была вчера пережить. Сила этих переживаний, впрочем, отнюдь не споспешествовала перу; ни единое письмо в жизни не давалось Кэтрин с таким трудом, как письмо к Элинор Тилни. Составить послание, кое разом выразит ее чувства и ее положенье, сообщит благодарность без подобострастных сожалений, будет сдержанно, однако не холодно, и честно, однако лишено негодованья, — послание, кое Элинор не будет больно читать, — а главное, послание, за которое составительница его не станет краснеть, если по случайности его узрит Генри, — сие предприятье начисто лишило юную деву всяких способностей; и после длительных размышлений и немалого смятенья Кэтрин с некоторой уверенностью смогла только решить, что письму надлежит быть очень кратким. Итак, деньги, кои одолжила ей Элинор, были вложены в конверт, сопровождаемые разве что благодарностями и тысячей добрых пожеланий от наинежнейшего сердца.

— Странное получилось знакомство, — заметила г-жа Морлэнд, когда письмо было закончено. — Быстро завязалось и развязалось быстро. Мне жаль, что так вышло, — госпожа Аллен говорила, что они очень симпатичные молодые люди; и тебе весьма прискорбно не повезло с этой твоей Изабеллой. Ой, бедный Джеймс! Что ж, век живи — век учись; а дальше ты заведешь друзей, которых, я надеюсь, стоит сохранить.

Покраснев, Кэтрин с жаром ответила:

— Ни одного друга не стоит сохранять более Элинор.

— Раз так, моя милая, наверняка вы однажды встретитесь; не переживай. Десять к одному, что в ближайшие годы вы как-нибудь столкнетесь; то-то будет радость!

В своих попытках утешить дочь г-жа Морлэнд не преуспела. Надежда встретиться вновь через несколько лет наводила только на мысль о событиях, кои, случившись за это время, встречу сию обратят в кошмар. Кэтрин никогда не сможет позабыть Генри Тилни или погасить нынешнюю свою нежность при мысли о нем; однако он может ее забыть; и в таком случае — встретиться!.. Глаза ее наполнились слезами, едва она представила, что знакомство будет возобновлено подобным образом; и матушка, уразумев, что от утешительных ее предположений добра не вышло, предложила иную методу, потребную для восстановленья душевного равновесия, а именно — визит к г-же Аллен.

Дома их располагались всего лишь в четверти мили друг от друга; и по дороге г-жа Морлэнд быстро изложила все, что думала касательно разочарованья Джеймса.

— Нам его жалко, — сказала она, — но в остальном не беда, что помолвка расстроилась; сие было бы весьма нежелательно, если б он помолвился с девушкой, которую мы не знаем вовсе и которая совершенно лишена средств; а теперь, раз она так себя повела, нам никак невозможно думать о ней хорошо. Нынче, конечно, бедняжке Джеймсу тяжко; но это же не навсегда; так глупо выбрав первый раз, я думаю, он запомнит урок на всю жизнь.

Только сию краткую сводку Кэтрин и была в силах выслушать; еще одна фраза рисковала подорвать ее невозмутимость, понудив отвечать не слишком разумно; ибо вскоре все помыслы юной девы поглотило рассужденье о том, как переменились ее чувства и настроенья с тех пор, как она в последний раз шла сей знакомой дорогою. И трех месяцев не прошло с тех пор; охваченная ликующей надеждою, она бегала туда-сюда по десять раз на дню, и на сердце у нее было легко, весело и свободно; она предвкушала непознанные и незамутненные удовольствия, и никакое предчувствие трагедии, никакая мысль о таковой не мучила ее. Всего три месяца назад она была такою; сколь иною возвратилась она сюда теперь!

Аллены приняли ее со всей добротою, к коей естественным манером призывало непредвиденное появленье гостьи в сочетаньи с их неизменной к ней любовью; велико было их удивленье и пылко негодованье, когда они узнали, как с Кэтрин обошлись, — хотя рассказ г-жи Морлэнд не преувеличивал событий и не давил расчетливо на страсти слушателей.

— Кэтрин вчера здорово нас удивила, — сказала она. — Всю дорогу проехала одна почтовыми и не подозревала о поездке до субботнего вечера; ибо генерал Тилни — уж не знаю, что ему в голову взбрело, — вдруг от ее общества устал и почти вышвырнул ее из дома. Весьма, конечно, нелюбезно; он, должно быть, очень странный человек; но мы так рады, что она опять с нами! И весьма приятно узнать, что она не беспомощная бедняжка, но вполне сама со всем справляется.

По сему поводу г-н Аллен высказался с резонным возмущением здравомыслящего друга; г-жа Аллен же сочла его выраженья столь удачными, что немедленно воспользовалась ими сама. Его удивленье, его догадки и его объясненья в свой черед стали ее собственными и дополнены были единственным замечаньем: «Я этого генерала не выношу», — что заполняло всякую случайную паузу. До того, как г-н Аллен оставил дам, «я этого генерала не выношу» прозвучало дважды без малейшего ослабления гнева или же существенного отвлеченья потока мысли. Более ощутимая сбивка рассуждений сопровождала третий повтор; а осуществив четвертый, г-жа Аллен тотчас прибавила:

— Только подумай, дорогая моя, перед отъездом из Бата мне так очаровательно починили эту ужасающую дыру в брабантских кружевах, что теперь едва ли разглядишь, где она была. Как-нибудь тебе покажу. Бат, Кэтрин, все-таки прелестный городок. Уверяю тебя, мне ни капельки не хотелось уезжать. Г-жа Торп была для нас таким подарком, правда? Мы с тобой поначалу были весьма одиноки, помнишь?

— О да, но сие длилось недолго, — отвечала Кэтрин, засияв глазами при воспоминаньи о том, что вдохнуло жизнь в ее пребыванье в Бате.

— Воистину; вскоре мы встретились с госпожою Торп и потом уж ни о чем более не могли и мечтать. Дорогая моя, тебе нравятся мои шелковые перчатки? Я надела их в тот день, когда мы впервые отправились в «Нижние залы», и с тех пор носила довольно часто. Помнишь тот вечер?

— Помню ли! О, ну еще бы.

— Весьма приятно вышло, правда? Господин Тилни пил с нами чай — я всегда считала, что он очаровательная компания, такой приятный. Мне кажется, ты с ним танцовала, но я не вполне уверена. Помнится, на мне было мое любимое платье.

Кэтрин не нашла сил ответить; и, кратко попытав счастья на другие темы, г-жа Аллен вернулась к г-ну Тилни:

— Я этого генерала не выношу! А мне-то казалось, что он такой приятный, достойный человек! Мне представляется, госпожа Морлэнд, воспитаннее мужчин и не бывает. Его комнаты были заняты назавтра после твоего отъезда, Кэтрин. Впрочем, неудивительно — это же Милсом-стрит.

По пути домой г-жа Морлэнд попыталась внушить дочери, сколь повезло ей иметь таких верных доброжелателей, как г-н и г-жа Аллен, и сколь мало должно значить пренебреженье или же неприязнь мимолетных знакомцев, подобных Тилни, коль скоро Кэтрин не лишилась расположенья и любви старых друзей. В сем присутствовала немалая доля здравого смысла; однако бывают такие состоянья человеческой души, в коих здравый смысл почти бессилен; и чувства Кэтрин восставали едва ли не против каждого матушкиного заявленья. От поступков сих мимолетных знакомцев ныне зависело все счастье юной девы; и пока г-жа Морлэнд успешно подтверждала свои мненья справедливостью собственных толкований, Кэтрин безмолвно раздумывала о том, что сейчас Генри, должно быть, прибыл в Нортэнгер; вот сейчас, вероятно, узнал о ее отбытьи; а сейчас, по видимости, все они отправляются в Херефорд.

Глава 30

По природе своей Кэтрин не была предрасположена к оцепененью, а привычки ее трудолюбия не изобличали; но каковы бы ни были ее изъяны до сей поры, матушка ее поневоле замечала, что теперь они немало усугубились. Юная дева не умела и десяти минут просидеть спокойно или же чем-нибудь себя занять, снова и снова бродила меж фруктовых деревьев и в саду, словно только движенья и жаждала; и, похоже, была более склонна бродить по дому, нежели хоть чуть-чуть посидеть в гостиной. И ее унынье тоже стало существенной переменою. Брожения и праздность виделись разве что карикатурой на прежнюю Кэтрин; однако молчаливость и грусть являли совершенную противоположность той деве, что была прежде.

Два дня г-жа Морлэнд сего не касалась, воздерживаясь даже от намеков; но когда и третья ночь не возродила жизнелюбия дочери, не побудила ее к полезным деяньями не наделила тягою к рукоделью, матушка ее не смогла воздержаться от мягкого упрека:

— Милая моя Кэтрин, боюсь, ты становишься весьма благородною дамой. Даже и не знаю, когда были бы готовы галстуки бедного Ричарда, не будь у него иных друзей, кроме тебя. Ты слишком много думаешь о Бате; однако всему свое время — одно время балам и пьесам, другое шитью. Ты долго развлекалась, а теперь надо постараться и занять себя делом.

Кэтрин тотчас принялась за рукоделье, упавшим голосом ответив, что «она не думает о Бате — ну, не особо».

— Значит, ты переживаешь из-за генерала Тилни, а это с твоей стороны очень глупо; десять к одному, что ты более никогда его не увидишь. Вовсе незачем переживать из-за пустяков. — И после краткого молчанья: — Надеюсь, моя Кэтрин, ты печалишься не потому, что дом твой не так роскошен, как Нортэнгер. Сие и в самом деле обратит гостеванье твое в великое бедствие. Где бы ты ни очутилась, надлежит быть довольной, но в особенности дома, ибо там ты бываешь долее всего. Мне пришлось не слишком по нраву, что за завтраком ты столько говорила о фигурном хлебе в Нортэнгере.

— Мне, конечно, совершенно безразличен хлеб. Мне решительно все равно, чем питаться.

— У меня наверху в одной книжке имеется весьма остроумное сочиненье по сему поводу — о юных барышнях, коих отвратило от дома знакомство со знатной дамою; в «Миррор», если не ошибаюсь. Я тебе как-нибудь на днях его разыщу — я уверена, тебе оно пойдет на пользу[116].

Кэтрин ничего более не сказала и, стараясь поступать, как полагается, применилась к рукоделью; однако спустя несколько минут, сама о том не подозревая, вновь погрузилась в томность и бездеятельность и, будучи раздражена изнуреньем, чаще шевелилась в кресле, нежели шевелила иглою. Матушка ее наблюдала за развитьем сего рецидива; затем, в отсутствующем и расстроенном лице дочери узрев совершенное доказательство роптаний, коим ныне приписывала подобную безучастность, г-жа Морлэнд спешно покинула комнату и отправилась разыскивать упомянутую книжицу, в нетерпении не желая ни на минуту отсрочить борьбу со столь кошмарным недугом. Прежде чем она обнаружила искомое, прошло некоторое время, ибо ее отвлекали прочие домашние дела; и четверть часа миновало, прежде чем г-жа Морлэнд возвратилась вниз с томиком, на кой возлагала такие надежды. Занятья ее наверху уничтожили всякие шумы, кроме тех, кои г-жа Морлэнд порождала сама, а посему она не узнала, что несколько минут назад прибыл визитер, пока, войдя в гостиную, не вперилась взором в молодого человека, коего прежде никогда не видала. С великим почтением он тотчас поднялся и, будучи представлен г-же Морлэнд ее смущенной дочерью как «господин Генри Тилни», в замешательстве подлинной чувствительности принялся извиняться за свое появленье, признавая, что после случившегося едва ли располагает правом рассчитывать на гостеприимство в Фуллертоне, и пояснив свое вторженье нестерпимым желаньем убедиться, что юная г-жа Морлэнд благополучно добралась домой. Слова его выслушаны были отнюдь не предвзятым судией или же негодующей душою. Вовсе не полагая его или его сестру причастными к дурному поступку их отца, г-жа Морлэнд с самого начала питала склонность к обоим и тотчас, обрадованная приездом гостя, приняла его с простыми изъявленьями непритворной благожелательности; поблагодарила за подобное вниманье к ее дочери, заверила, что друзьям ее детей в этом доме всегда рады, и попросила ни словом более прошлое не поминать.

Визитер не без охоты внял сей просьбе, ибо, хотя на сердце у него от подобной непредвиденной кротости существенно полегчало, ничего толком сообщить он сию минуту был не состоянии. Таким образом, молча водворившись в кресло вновь, он несколько минут весьма любезно отвечал на вопросы г-жи Морлэнд касательно погоды и дорог. Кэтрин — беспокойная, взволнованная, счастливая, возбужденная Кэтрин — не произнесла ни слова; но ее пылающие щеки и сияющие глаза понудили ее мать сделать вывод, что сей любезный визит хотя бы на некоторое время облегчит дочери сердце; посему г-жа Морлэнд с радостью отложила первый том «Миррор» до будущих времен.

Желая вспомоществованья г-на Морлэнда, ибо потребно было ободрить, а равно снабдить темами для беседы гостя, чьему смущенью за отца г-жа Морлэнд искренне сочувствовала, она немедленно отправила на поиски супруга одного из детей; но г-н Морлэнд отбыл — и, лишенная всякой поддержки, по истеченьи четверти часа хозяйка дома исчерпала предметы разговора. После пары минут всеобщего молчанья Генри, обернувшись к Кэтрин впервые с появленья ее матери, с нежданной живостью осведомился, в Фуллертоне ли пребывают нынче г-н и г-жа Аллен? И из путаницы слов, ею в ответ исторгнутой, уразумев то, что мгновенно выразило бы одно краткое слово, тотчас сообщил, что желал бы нанести им визит и, покраснев, осведомился, не явит ли она доброту, показав ему дорогу.

— Их дом, сударь, виден отсюда из окна, — такими сведеньями поделилась с ним Сара, что побудило джентльмена лишь поклониться, а матушку — кивком понудить дочь к молчанью; ибо г-жа Морлэнд, решив, что, вероятно, не последний резон, заставляющий гостя навестить их достойных соседей, заключается в том, что оный гость желает неким манером изъяснить поведенье отца и предпочитает сообщить о сем одной лишь Кэтрин, никоим образом не собиралась помешать дочери сопроводить молодого человека. Они отправились; и г-жа Морлэнд не вполне ошиблась в побужденьях, кои визитера к сей прогулке подтолкнули. Да, он намеревался дать объясненье касательно отца; но прежде всего он желал объясниться сам и еще до прихода на земли г-на Аллена осуществил сие так блестяще, что Кэтрин готова была слушать его снова и снова до скончанья веков. Она получила заверенья в его привязанности; и услышала мольбу подарить ему сердце, что — как они, пожалуй, знали равно — уже целиком принадлежало ему; ибо, хотя ныне Генри был искренне привязан к Кэтрин, хотя он постигал все достоинства ее натуры, восхищался ими и искренне любил ее общество, должна сознаться, что привязанность его происходила всего лишь из благодарности или, иными словами, что его убежденность в ее склонности оказалась единственной причиною, заставившей его всерьез о Кэтрин задуматься. Признаю, что сие обстоятельство ново для романа и смертельно унижает гордость героини; но если оно столь же ново в повседневной жизни, я по меньшей мере заслужу лавры буйным своим воображеньем.

По окончаньи очень краткого визита к г-же Аллен, в протяженьи коего Генри говорил наобум, бестолково и бессвязно, а Кэтрин, захваченная помыслами о своем невыразимом счастии, едва ли раскрыла рот, оба они погрузились в восторги еще одного tête-à-tête; и, прежде чем таковой завершился, юная дева смогла постичь, сколь одобрено было предложение Генри родительской властью. По возвращеньи из Вудстона двумя днями ранее Генри встречен был подле аббатства раздраженным отцом, кой поспешно и в сердитых выраженьях известил сына об отъезде юной г-жи Морлэнд и велел более о ней не вспоминать.

В согласьи с таким дозволеньем Генри ныне предлагал ей руку и сердце. Слушая его рассказ, устрашенная, охваченная ужасом предчувствий Кэтрин поневоле радовалась доброте и осторожности, с коими Генри избавил ее от необходимости совестливого отказа, прежде добившись согласия, а уж затем помянув все остальное; а когда юная дева услышала подробности и уяснила резоны поведенья его отца, чувства ее вскоре утвердились в торжествующем ликовании. Генералу не в чем было ее обвинить, не в чем упрекнуть — она лишь стала невольным, несведущим предметом обмана, коего не могла простить его гордость и коего гордость более благородная устыдилась бы. Преступленье Кэтрин состояло лишь в том, что она была менее богата, нежели он полагал. Ошибочно сочтя грандиозными ее владения и притязания, он поддерживал знакомство с нею в Бате, зазвал ее в Нортэнгер и замышлял обратить в свою невестку. По осознаньи своего просчета он счел, что изгнать Кэтрин из дома — наилучший, хотя, по его представленьям, чрезмерно мягкий способ явить его негодованье на нее лично и его презренье ко всему ее семейству.

Изначально его ввел в заблужденье Джон Торп. Генерал, однажды вечером заметив, что сын его уделяет юной г-же Морлэнд немалое вниманье, ненароком осведомился у Торпа, знает ли тот о ней что-либо, помимо имени. Торп, осчастливленный честью беседовать со столь важным господином, принялся болтать манером веселым и гордым; а поскольку в то время он со дня на день ожидал помолвки Морлэнда с Изабеллой, да еще вполне решился сам жениться на Кэтрин, тщеславье побудило его изобразить семейство богаче, нежели оное почитала его скупость, сим тщеславьем упроченная. С кем бы он ни был или ни планировал быть связан, его собственное положенье требовало, чтобы их положенье было весомо, а с укрепленьем его дружбы с любыми знакомцами неуклонно росло и их состояние. Посему ожиданья касательно друга его Морлэнда, с самого начала преувеличенные, со дня знакомства последнего с Изабеллою постепенно росли; и, всего лишь добавив вдвое ради важности минуты, удвоив ту сумму, коя, по его желанью, составляла доход г-на Морлэнда, утроив его личное состоянье, наделив Морлэндов богатой тетушкой и утопив половину детей, Торп представил семейство генералу в весьма респектабельном свете. Впрочем, касательно Кэтрин, особо занимавшей любопытство генерала и помыслы Торпа, последний приберег кое-что еще, и десяти-пятнадцати тысячам фунтов, кои она могла получить от отца, надлежало замечательно дополнить владения г-на Аллена. Ее дружба с Алленами всерьез уверила Торпа, что в грядущем Кэтрин ждет замечательное наследство; засим естественно было отныне полагать ее почти признанной будущей наследницей Фуллертона. Генерал принялся действовать, полагаясь на сии сведенья, ибо ему и в голову не пришло в них усомниться. Интерес Торпа к Морлэндам — ибо сестре его предстояло вскоре соединить судьбу с одним членом семейства, а сам Торп имел виды на другого (обстоятельства, коими он хвастался едва ли сдержаннее), — представлялся достаточной порукою его правдивости; и к сему прибавлялись безусловные факты: чета Аллен была богата и бездетна, юная г-жа Морлэнд пребывала под их опекою и — едва знакомство с нею генерала дозволило ему о сем судить — Аллены были добры к ней, как к собственной дочери. Вскоре генерал принял решенье. Во взоре сына он уже различил симпатию к юной г-же Морлэнд и, будучи благодарным г-ну Торпу за разъясненья, почти мгновенно вознамерился ни перед чем не отступать, дабы ослабить позиции оного господина и уничтожить заветные его надежды. Сама Кэтрин в то время имела о сем представленье не более, чем генеральские дети. Генри и Элинор, не различая в ее положеньи ничего, что могло бы склонить их отца к особому почтенью, в изумленьи созерцали внезапность, упорство и обширность его вниманья; и хотя в последнее время из неких намеков, сопровождавших почти прямое распоряженье обаять Кэтрин всеми мыслимыми способами, Генри заключил, что отец полагает сие выгодным союзом, лишь после объясненья в Нортэнгере они начали постигать ложные посылки, кои генерала подгоняли. О том, что сии посылки ложны, генерал узнал от той же персоны, коя впервые о них сообщила, — от самого Торпа, коего генерал ненароком вновь встретил в городе и кой под воздействием чувств равно противоположных, рассерженный отказом Кэтрин, а еще более — провалом недавней попытки добиться примиренья Морлэнда и Изабеллы, убежденный, что они разлучены навсегда, и презревший дружбу, от которой более никакого проку, поспешил опровергнуть все прежние свои хвалы семейству Морлэнд — признался, что жестоко ошибся касательно их обстоятельств и репутации, поверил этому фанфарону, что прикидывался другом, будто отец оного фанфарона располагает весом и уваженьем, хотя событья последних двух-трех недель доказали, что он лишен и того и другого; ибо, при первом разговоре о браке охотно сделав весьма щедрое предложенье, он, прозорливостью рассказчика будучи обращен к сути, понужден был признать, что не способен дать молодым хотя бы приличное содержанье. Семья сия, по сути дела, нуждается; и к тому же она многочисленна почти беспримерно; отнюдь не уважаема соседями, в чем Торп недавно имел случай убедиться; предпочитают жить не по средствам; желают поправить свое положенье связями с обеспеченными людьми; наглые, чванливые интриганы.

В ужасе генерал, взирая заинтересованным манером, помянул имя Алленов; и здесь тоже Торп постиг свою ошибку. Аллены, по его представленьям, слишком долго прожили подле Морлэндов; и он знает молодого человека, коему должно отойти поместье в Фуллертоне. Продолженья генералу не требовалось. Разгневанный почти на всех обитателей мира сего, за исключеньем самого себя, он назавтра же устремился в аббатство, где повел себя так, как все видели.

Пусть проницательность моего читателя разбирается, что из вышеизложенного Генри мог сообщить ныне Кэтрин, что из этого он мог узнать от отца, в каких вопросах ему содействовали его догадки и какая доля сего еще выяснится из письма Джеймса. Ради облегченья их задачи я соединила то, что им надлежит разделить ради облегченья моей. Так или иначе, Кэтрин услышала достаточно, дабы прийти к выводу, что, подозревая генерала Тилни в убийстве или же заточеньи супруги, она вряд ли погрешила против его натуры или преувеличила его жестокость.

Генри, понужденный излагать такое о собственном отце, был достоин жалости едва ли менее, чем в ту минуту, когда впервые услышал все это сам. Он краснел за узость намерений, кои ему приходилось описывать. Разговор меж ним и генералом в Нортэнгере получился недоброжелательным до крайности. Узнав, как обошлись с Кэтрин, уразумев отцовские соображенья и будучи призван уступить, Генри вознегодовал открыто и отважно. Генерал, во всякой обыденности привычный диктовать семейству законы, оказался не готов к сопротивленью, кроме сопротивленья чувства, а равно к противостоящему желанью, что посмеет облечься в слова, и посему тяжело перенес сыновнее противленье, коему придали упорства веленья рассудка и диктат совести. Но в подобной ситуации генеральская ярость, хоть и умела потрясти, не могла устрашить Генри — тот стоял на своем, будучи убежден в праведности своего дела. Он полагал себя обязанным юной г-же Морлэнд как по чести, так и по склонности, и поскольку уверен был, что сердце, коего ему велено было добиваться, принадлежит ему, недостойный отзыв безмолвного благословенья или же отмена приказаний, диктуемая неоправданным гневом, не могли поколебать его верность или повлиять на решенья, к коим эта верность склоняла.

Он упрямо отказывался сопровождать отца в Херефордшир — обещанье, порожденное почти в единый миг, дабы избавиться от Кэтрин, — и с равным упрямством твердил, что намерен предложить ей руку и сердце. Генерал впал в бешенство, и они расстались, поссорившись кошмарно. Генри в ажитации рассудка, коему для обретенья ясности потребны были многие часы одиночества, почти тотчас возвратился в Вудстон, а назавтра после обеда отправился в Фуллертон.

Глава 31

Г-н и г-жа Морлэнд, к коим г-н Тилни обратился с просьбою о согласии на его брак с их дочерью, на несколько минут удивились весьма значительно, ибо им и в голову не приходило заподозрить склонность с той или же другой стороны; впрочем, что может быть естественнее, нежели любовь к Кэтрин? — и вскоре они стали взирать на сие предложенье в счастливом волненьи потешенной гордости и — если брать в расчет их одних — не могли возразить ни единым словом. Его обаятельные манеры и здравый рассудок пели хвалы сами за себя; и, не слышав о Генри ни единого худого слова, супруги Морлэнд по натуре своей не расположены были предполагать, что таковое могло быть сказано. Благосклонность заменила им опыт, а нрав г-на Тилни в доказательствах не нуждался.

— Из Кэтрин, конечно, выйдет прискорбная, небрежная хозяйка, — таково было мрачное пророчество ее матери; впрочем, за ним тотчас последовало утешенье, кое гласило, что ученье и труд все перетрут.

Говоря коротко, имелось лишь одно препятствие; но до преодоленья оного чета Морлэнд никак не могла разрешить помолвку. Темпераменты их отличались кротостью, однако принципы — твердостью, и поскольку родитель г-на Тилни столь явным образом сей брак воспретил, они не могли себе позволить оный брак одобрить. Им недоставало изысканности, дабы нарочито оговорить, что генералу надлежит самому предложить сей союз или даже искренне его одобрить; однако отца Генри до́лжно было склонить к подобающей видимости согласья, и едва таковое будет получено — а их сердца говорили, что генерал не сможет отказывать чрезмерно долго, — засим тотчас и от всей души последует их одобренье. Они желали только его согласия. Они были не более склонны, нежели вправе требовать его денег. Согласно брачным договоренностям, сын его в итоге обеспечен был весьма значительным состояньем; нынешний его доход обеспечивал удобство и самостоятельность, и в финансовом отношеньи брак сей, как ни посмотри, превышал все, на что могла притязать их дочь.

Молодых людей сие решенье не удивило. Они приняли его близко к сердцу, они горевали — однако негодовать не могли; и они расстались, пытаясь надеяться, что вскоре в генерале случится перемена, кою оба полагали почти невозможной, и они вновь соединятся во всей полноте дозволенной любви. Генри возвратился в дом, кой отныне стал его единственным домом, дабы надзирать за своими посадками и углубляться в усовершенствования ради той, чье участие в них взволнованно предвкушал; Кэтрин же осталась в Фуллертоне рыдать. Не станемте интересоваться, утишались ли терзанья разлуки тайной перепискою. Г-н и г-жа Морлэнд не поинтересовались ни разу — доброта не позволяла им требовать обещаний; и когда бы Кэтрин ни получала письма, что в то время имело место довольно часто, они неизменно смотрели сквозь пальцы.

Беспокойство относительно финала описываемых событий, что на сем этапе их любви неминуемо должно было стать уделом Генри и Кэтрин, а равно всех, кто был к ним привязан, боюсь, едва ли охватит сердца моих читателей, кои по предательской немногочисленности оставшихся страниц поймут, что мы вместе мчимся к совершеннейшему счастью. Можно гадать лишь относительно средств, что споспешествуют скорому браку, — какое обстоятельство способно подействовать на генеральскую натуру? Наиболее полезным обстоятельством стала свадьба его дочери с человеком обеспеченным и влиятельным, имевшая место летом; достиженье титула повергло генерала в пучину благодушья, откуда он не восстал прежде, нежели Элинор добилась для Генри прощенья и отцовского разрешенья «быть дураком, если ему угодно!».

Брак Элинор Тилни, ее отбытье прочь от всех зол того дома, коим стал Нортэнгер с изгнаньем Генри, в дом, кой она избрала, и к человеку, коего она избрала, — событье, награждающее удовлетвореньем всех знакомцев сей юной девы. Я сама радуюсь от всего сердца. Я не знаю человека, что более нее скромными достоинствами заслужил и привычными страданьями подготовлен был принимать и ценить счастье. Ее склонность к джентльмену произросла не вчера; и лишь низкое положенье долго не давало сему джентльмену обратиться к деве. Нежданное обретенье им титула и состояния уничтожило все преграды; и за все ее бесконечные часы присутствия, полезности и терпеливой стойкости генерал не любил дочь так нежно, как в ту минуту, когда впервые назвал ее «ваша светлость!». Муж ее был поистине ее достоин; вне зависимости от титула, богатства и нежной привязанности, он был — с некоей погрешностью — наиочаровательнейшим молодым человеком на свете. Дальнейшее живописанье его добродетелей наверняка излишне; пред внутренним взором нашим наиочаровательнейший молодой человек на свете возникает тотчас же. Посему касательно сего юноши я должна лишь прибавить — сознавая, что законы композиции воспрещают мне вводить персонаж, не связанный с фабулою, — что сие был тот самый джентльмен, чей нерадивый слуга позабыл счета от прачки, накопившиеся за долгое гостеванье в Нортэнгере и вовлекшие мою героиню в одно из самых страшных ее приключений.

Заступничество виконта и виконтессы за брата поддержано было сообразными сведеньями относительно положенья г-на Морлэнда, кои, едва генерал дозволил себя известить, молодожены в силах были предоставить. Генерал узнал, что едва ли был обманут первым чванливым заявленьем Торпа о богатстве семьи более, нежели последующим злонамеренным опроверженьем; что семейство ни в каком смысле не нуждается и не бедно и что Кэтрин получит три тысячи фунтов. Сие поправило его ожиданья весьма ощутимо, и посему гордость его снизошла до молодых людей довольно гладко; также отнюдь не лишены были влиянья конфиденциальные, ценою неких усилий раздобытые генералом данные о том, что поместье Фуллертон пребывает целиком в распоряженьи нынешнего владельца, а следовательно, доступно любым алчным умопостроеньям.

В силу всего этого вскоре после свадьбы Элинор генерал разрешил сыну возвратиться в Нортэнгер и затем даровал свое согласье, весьма учтиво изложенное на странице, кою заполняли пустые заверенья, предназначенные г-ну Морлэнду. Вскоре последовало событье, оным согласьем одобренное: Генри и Кэтрин поженились, звонили колокола, и все как один улыбались; а поскольку сие произошло до истеченья года со дня первой их встречи, вовсе не покажется, будто молодые люди сильно пострадали после кошмарных отсрочек, подстроенных генеральской жестокостью. Обрести совершенное счастье в двадцать шесть и восемнадцать лет соответственно — успех немалый; и более того — заявив ныне, что, по моему убежденью, неправедное вмешательство генерала не только не причинило блаженству молодых людей подлинной пагубы, но, возможно, таковому благоприятствовало, ибо понудило их лучше друг друга узнать и упрочило их узы, я предоставляю тому, кого сие заботит, решить самостоятельно, расположен ли сей роман в целом восхвалять родительский деспотизм или же превозносить сыновнее непокорство.


Загрузка...