Полное собрание романов

Глава 1 Дворецкий… Миссис Хилл и две служанки

Нестираное платье надевать негоже, это так же немыслимо, как выйти на люди вовсе без одежды — особенно в Хартфордшире, а тем более в сентябре. Стирка — событие неизбежное, как наступление ночи. И все же каждую неделю Сара ждала этого ритуала с тяжелым сердцем.

В половине пятого утра, когда она приступила к работе, было еще совсем темно. Морозный воздух обжигал лицо, а железная рукоятка насоса пронзала ледяным холодом даже сквозь рукавицы, и руки отчаянно ныли, пока Сара перекачивала воду из подземной тьмы в подставленное ведро. Что ж, день предстоял нелегкий и долгий, и он только начинался.

А кругом царил покой. В загонах на холме ютились овцы, на живой изгороди пушистыми шариками нахохлились птицы. В кустах прошуршал еж, пробираясь в опавшей листве. В свете звезд поблескивал ручей в каменистом русле. Ниже по склону, в хлеву, коровы, шумно дыша, выпускали клубы душистого пара, а в свинарнике под брюхом у матки сгрудились поросята. На своем тесном чердаке миссис Хилл и ее муж, умаявшись за день, спали глубоким сном без сновидений. Двумя этажами ниже, в хозяйской опочивальне, под стеганым одеялом посапывали мистер и миссис Беннет, неподвижные, будто два холмика на погосте. Юные леди, все пять, спали в своих кроватях, видя сны, какие полагается видеть юным леди. И над всем миром сияли звезды, лили свой холодный свет на сланцевые кровли, и на мощеный двор, и на флигель, и на кусты, и на небольшой пустырь позади лужайки, и на выводок фазанов, и на Сару, одну из двух лонгборнских служанок, которая успела накачать полное ведро воды, оттащила его в сторону, подула на распухшие ладони, а потом подставила под струю второе ведро.

Над восточными холмами небо светлело, становясь прозрачно-синим. Согревая ладони под мышками и выдыхая облачка пара, Сара поглядывала вверх и мечтала о невиданных, лежащих далеко за горизонтом странах. Там, наверное, уже совсем рассвело, думала она, а когда здесь наступит ночь, солнце еще будет светить на островах Барбадос, и Антигуа, и на Ямайке, где трудятся темнокожие, голые до пояса люди, а еще в Америке, где индейцы и вовсе почти не носят одежды, а значит, им не приходится так много стирать… Вот бы однажды уехать туда и нипочем больше не отстирывать чужое нижнее белье!..

Не дело это, чтобы одни люди стирали за другими исподнее, размышляла Сара, цепляя ведра к коромыслу, подныривая под него плечом и выпрямляясь. Юные леди в семействе Беннет держат себя так, точно под одеждой они гладенькие и без единой дырочки, прямо не девушки, а алебастровые статуи. Но потом они швыряют замаранные сорочки на пол, чтобы их унесли да постирали, и становится ясно, что они обычные бренные создания и снизу у них то же, что у всех прочих. Должно быть, потому-то барышни и отдают распоряжения Саре, пряча лица за пяльцами с вышиванием или за книгой: ведь это она оттирала и отмывала за ними пот, грязь и месячную кровь. Ей, Саре, известно, что они не ангелы небесные, оттого-то юные леди и не решаются взглянуть ей в глаза.

Оступаясь и расплескивая воду, Сара осторожно шла по двору. Она была уже в двух шагах от входа в прачечную, когда нога вдруг заскользила и девушка потеряла равновесие. Мгновение, казалось, остановилось — она успела увидеть, как ведра, соскочив с коромысла, летят в разные стороны уже полупустыми. Она даже успела подумать, что все ее труды пошли прахом и что падать будет больно. Тут ведра ударились оземь и покатились, громыхая так, что с буков с карканьем разлетелись всполошенные грачи. Сара со всего маху приземлилась на каменные плиты. Запах подтвердил догадку девушки: она поскользнулась на свином навозе. Свинья вчера выбралась из хлева и разгуливала по всему двору, за ней увязались поросята, а вечером никто так и не прибрал за ними, руки не дошли. Дела каждого дня перетекали в день следующий, никогда не удавалось переделать их все, чтобы сказать с удовлетворением: вот, все выполнено, позади тяготы дня сегодняшнего. Работа откладывалась и накапливалась, подстерегала и… заставляла ни в чем не повинного человека поскальзываться с утра пораньше.

После завтрака Лидия устроилась на кухне у очага, подобрав под себя ноги, и, попивая сладкое молоко, заявила миссис Хилл недовольным тоном:

— Да вы просто счастливица, Хилл. Хорошо вам тут, внизу, сидеть в тепле да уюте.

— Ну, если вы так считаете, мисс Лидди.

— Разумеется, считаю! К тому же вы вольны делать все что захотите, и никто вас не пилит, не поучает, разве не так? О господи! Да я просто не в силах больше слушать, как Джейн читает мне нотации, еще разок — и я не выдержу. Да и что уж я такого натворила? Просто захотела чуточку повеселиться!

По соседству с ними, в прачечной, Сара, склонившись над стиральной доской, мыльным щелоком оттирала пятно с полотняной нижней юбки. Подняв юбку с полу в спальне барышень, она обнаружила, что подол замаран уличной грязью на целых три дюйма, поэтому еще с вечера замочила ее в щелоке. Мыло не отъедало пятно, зато щипало и жгло ее обветренные руки, потрескавшиеся и в цыпках. Стирай Элизабет Беннет свои нижние юбки сама, думала Сара, она, пожалуй, была бы поаккуратнее.

От медного котла валил пар, в нем кипятилось постельное белье. По запотевшим оконцам стекали капли. Сара осторожно прошла от чана к котлу по доскам, настеленным поверх мокрого и скользкого каменного пола. Бросив юбку в серую бурлящую воду, девушка утопила ее деревянными щипцами, потыкала, выпуская пузыри воздуха, помешала. Ей было велено — и ведь не поспоришь — отстирать юбку до полной белизны, и что с того, что завтра же ее, скорее всего, снова замызгают.

Полли, по локоть в чане с холодной водой, полоскала шейные платки мистера Беннета, вынимала их один за другим и перекладывала в корыто с холодным рисовым отваром, чтобы накрахмалить.

— Много нам еще осталось, как по-твоему, Сара?

Сара огляделась, прикинула. Корыта с замоченным бельем, груды волглых тряпок, дожидающихся своей очереди. Кое-где для стирки нанимают помощников. Но только не здесь, о нет! В поместье Лонгборн свое грязное белье всегда стирали сами.

— Простыни, наволочки, да еще и наши вещи…

Полли обтерла руки о передник и начала было считать груды, загибая пальцы, но тут заметила, какие они у нее красные. Девочка нахмурилась и принялась рассматривать свои ладони — как некий интересный, но не имеющий к ней отношения предмет. Должно быть, от холода руки совсем потеряли чувствительность.

— Ой, чуть не забыла про салфетки, — спохватилась Сара.

Раз в месяц каждой женщине в поместье выпадало несколько несчастливых дней, когда она вдруг начинала раздражаться по пустякам, становилась капризнее и слезливее обычного — это приходили крови. Все женские салфетки были замочены в отдельном корыте, от которого шел запах тяжелый, будто из лавки мясника. Их предстояло прокипятить последними, в оставшейся воде, перед тем как перевернуть и вылить котел.

— Похоже, тут еще порций на пять.

Сара подавила вздох и оттянула ткань под мышкой: платье, которое она терпеть не могла, насквозь пропиталось потом. Платье было из зеленоватого поплина, миссис Хилл называла этот цвет Eau de Nil[118], Саре же он всегда напоминал не о разливе Нила, а о разлитии желчи. Впрочем, противный цвет еще полбеды, все равно ее в этом платье никто не видит, но вот крой в самом деле ужасен. Платье шили на Мэри, и предназначено оно было для безмятежного отдыха, рукоделия или музицирования. Ни нагнуться, ни тем более работать в нем было просто невозможно. Сара и надела-то его лишь потому, что другое ее платье, из мышиного домотканого сукна, то самое, в котором она шлепнулась во дворе, пришлось оттирать губкой, отчего в некоторых местах оно промокло и теперь проветривалось во дворе на веревке до полного удаления ароматов свиного хлева.

— Давай-ка поменяемся, — сказала Сара. — Ты будешь помешивать, а я полоскать.

Дадим отдых твоим бедным лапкам, подумала Сара, хотя и собственные ее руки уже были распарены и стерты. Она отступила от котла на дощатый настил у корыт, пропуская Полли. Затем щипцами выудила из крахмала шейный платок и стала наблюдать, как падают с него в корыто студенистые капли.

Глаза и нос у Полли покраснели и распухли после нагоняя, полученного от миссис Хилл за неубранный двор. Энергично пошуровав в котле палкой, Полли подергала нижнюю губу кончиками пальцев с коротко остриженными ногтями и принялась жаловаться. Ведь ей же нужно было утром развести огонь, поставить воду, а там подоспело время воскресного обеда. Пока поели, уже совсем стемнело, а кто ж пойдет впотьмах прибирать за свиньями? И разве не ей велели после ужина отскребать кастрюли? Вон все пальцы стерла себе этим песком. И вообще, если поразмыслить, виновата не она, а тот растяпа, что плохо закрыл свинарник, недовернул щеколду, так что гадкой хрюшке всего и оставалось, что поддеть ее пятачком! В том, что Сара упала и разлила воду, нужно не Полли винить, — девочка огляделась и понизила голос, чтобы старик ненароком не подслушал, — а самого мистера Хилла, ведь за свиней-то он отвечает! Стало быть, он и должен был за ними прибрать! Да и какой прок от этого старикана? Лучше бы им лишнюю пару рабочих рук, все ведь об этом только и твердят! Так за что же тогда ей влетело, коли она ни в чем не виновата?

Сара кивала, хмыкала сочувственно, а сама уже довольно давно перестала вслушиваться в горестные сетования товарки.

К тому времени, как стрелки часов в холле добрались наконец до четырех и часы пробили, мистер и миссис Хилл уже накрывали в столовой, как было принято в дни стирки, холодную закуску для господ — остатки воскресного жаркого. Обе служанки тем временем развешивали белье на лужайке. На осеннем холоде от мокрой ткани валил пар. У Сары дрожали руки, потрескавшуюся кожу стянуло и щипало, одна из ранок кровоточила; девушка облизала ее, чтобы не запачкать выстиранное. На миг она замерла, прислушиваясь к своим ощущениям: горячий язык на холодной коже, саднящая трещина, соленая кровь, теплые губы. По этой причине она, признаться, не вглядывалась вдаль и могла обмануться, но все же ей почудилось какое-то движение на тропе, проходящей по склону ближнего холма. Тропа связывала старую верхнюю дорогу, по которой в Лондон гоняли скот, с поместьем Лонгборн и шла дальше, к новой дороге на Меритон.

— Глянь-ка, Полли… видишь?

Полли вынула изо рта бельевую прищепку, расправила и закрепила на веревке сорочку и лишь потом обернулась.

Тропу с обеих сторон прикрывали старые живые изгороди, по ней испокон веку гнали стада и гурты с севера. Еще не видя живности, можно было слышать ее: издалека неслось протяжное мычание коров, сердитый гусиный гогот, жалобный плач ягнят, оторванных от матерей. Бредущее мимо стадо вмиг преображало холм, подобно снегопаду. А следом появлялись погонщики из дальних северных краев, с этим их чудным говором, и скрывались из виду раньше, чем удавалось их рассмотреть.

— Не вижу я ничего, Сара…

— Нет, как же, посмотри!

Но теперь в той стороне можно было различить только птиц — они скакали по кустам, расклевывали ягоды. Полли отвернулась, поддала камушек, шаркнув носком башмака по сухой земле. А Сара все вглядывалась в склон. Изгородь была сплошь усыпана ржавой буковой листвой, остролист под пасмурным небом казался почти черным. Там, где ограду недавно подновляли, просвечивал голый остов из сучьев орешника.

— Ничего не вижу, — повторила Полли.

— Там кто-то был.

— Ну а сейчас никого. — Подобрав камушек, Полли швырнула его как бы в подтверждение своих слов. Он улетел далеко в сторону от тропы и словно поставил точку.

— Ну и ладно.

С прищепкой в руке и еще одной в зубах Сара повесила следующую сорочку, продолжая посматривать в направлении холма. Может, ее обманула игра света или пар, поднимающийся в лучах тусклого осеннего солнца? Наверное, Полли права… Тут Сара замерла, заслонив от света глаза, и — вот, снова, теперь ниже по тропинке — что-то шевельнулось за проплешиной в изгороди. Кто-то идет по тропе, какой-то мужчина. Сара в этом даже не сомневалась: промельк серого и черного, размашистый шаг вприпрыжку. Мужчина, привычный к ходьбе. Она вынула изо рта прищепку, протянула руку, взмахнула:

— Вон там, Полли, ну, теперь-то видела? Шотландец, вот это кто.

Полли досадливо цокнула языком, но все же обернулась поглядеть.

А мужчина уже снова скрылся за узловатым терновником. Однако теперь-то сомнений нет, он там, Саре казалось даже, что она его слышит: едва различимый звук, будто он (шотландец этот, а кому ж еще быть — с этим их инструментом, каким лесорубы меряют поленницы, с особой дощечкой-биркой для записей, а заплечный мешок битком набит всякой всячиной) насвистывал себе под нос. Звук еле-еле слышался, что казалось странным; не с другого же конца света он доносился.

— Ты слышишь, Пол? — Сара подняла покрасневшую руку, призывая не шуметь.

Полли резко повернулась и свирепо уставилась на нее:

— Не зови меня Пол, знаешь ведь, не люблю я этого.

— Тсс!

Полли даже топнула с досады:

— И все из-за этой мисс Мэри, это по ее милости я должна зваться Полли.

— Хватит, Полли, будет тебе!

— Конечно, раз она — барышня, а я нет, стало быть, ей можно зваться Мэри, а мне, изволите видеть, пришлось стать Полли. И нужды нет, что крестили-то меня Мэри.

Сара шикнула и махнула на нее рукой, продолжая присматриваться к тропинке. К возмущенному ворчанию Полли она привыкла давным-давно, а тут, на дороге, что-то новое: мужчина с котомкой за плечами и мелодией на губах. После того как леди и барышни вдоволь натешатся покупками, он наверняка спустится в кухню и перед ними тоже выложит товар, только попроще и подешевле. Ах, а ей и нарядиться-то не во что! О суконном платье даже думать нечего, оно теперь выглядит еще хуже, чем вот это, что на ней теперь, — противного цвета желчи. А зато… сказки и баллады в бумажных обложках, ленты и пуговицы, а может, оловянные браслетки, от которых через две недели на руке появится зеленая полоска, — о, сколько же радости нес торговец-шотландец в их глухомань, в этот богом забытый угол!

Тропа вела за дом, там уж никого нельзя было ни рассмотреть, ни услышать, так что Сара расправила на веревке сорочку, вытянула из корзины следующую и повесила ее небрежно и наспех.

— Пошевеливайся, Полли, кто за тебя будет работать?

Но Полли вдруг бросилась вприпрыжку через весь выгон и, прильнув к забору, завела разговор с лошадьми, что вольно паслись на соседнем поле. Сара наблюдала, как девчонка шарит в кармане фартука и, выудив яблочки-паданки, протягивает им, бормочет, гладит конские морды. Потом Полли забралась на забор и уселась, болтая ногами, исподлобья щурясь на солнце. Совсем забылась девчонка, подумала Сара, будто ей фея что-то на ушко нашептывает.

Сжалившись над Полли — целый день стирки вымотает кого угодно, а такого несмышленыша, непривычного к тяжкому труду, и подавно, — Сара закончила работу в одиночку и не прикрикнула на девочку, а предоставила ей лентяйничать. Пусть делает что хочет: хоть бросает ветки в ручей, хоть собирает буковые орешки.

Когда Сара уносила с выгона последнюю пустую бельевую корзину, уже смеркалось, а ведь во дворе так до сих пор и не было убрано. Девушка окатила плиты мутной мыльной водой в надежде, что щелок справится с делом и отъест грязь.

Миссис Хилл в дни стирки тоже приходилось нелегко. Целый день она одна откликалась на зов всех колокольчиков: Беннеты не снисходили к тому обстоятельству, что служанки заняты бельем, и поблажек экономке не давали.

Когда Сара покончила наконец с приборкой в прачечной — ладони у нее горели, спина ныла, а руки не гнулись от усталости, — миссис Хилл хлопотала, накрывая ужин для слуг. С грохотом водрузив на стол блюдо со свиным студнем, она с вызовом глянула на Сару, словно желая сказать: «И прошу без возражений! А вы на что рассчитывали? Вот себя и вините». Розовато-серые кусочки мяса в желе всегда появлялись на столе, когда было недосуг заниматься стряпней. Один их вид вызывал у Сары отвращение.

Неуверенно, бочком вошел мистер Хилл. Во дворе за его спиной Сара краем глаза заметила работника из соседнего хозяйства — тот трубно высморкался в платок и помахал рукой, прощаясь. Мистер Хилл в ответ только кивнул и захлопнул дверь. Он обтер руки о штанины, языком ощупывая больной зуб. Миссис Хилл начала резать хлеб, отчего студень на столе мелко затрясся.

Сара юркнула в кладовую; прихватив разом банку горчицы, глиняный горшочек с маринованными грецкими орехами, черный масляный соус и хрен, она вернулась на кухню и выставила приправы на стол рядом с солью и маслом. К замерзшим, покрасневшим от холода рукам постепенно возвращалась чувствительность, и они мучительно горели и ныли. Сара, пытаясь унять боль, почесывала ладони и терла их одна о другую. Миссис Хилл, посмотрев на нее, нахмурилась и покачала головой. Сара подсунула руки под себя, что принесло некоторое облегчение; миссис Хилл права, если тереть, будет только хуже, но ведь мочи нет как чешется.

Со двора ворвалась Полли в облаке свежего воздуха, розовощекая, с невинным видом, точно все это время честно трудилась в поте лица. Она подсела к столу, схватила было нож и вилку, но тут же бросила их на стол, когда мистер Хилл опустил кислый взгляд на свои сложенные вместе кулаки. Сара и миссис Хилл тоже сложили ладони и бормотали вслед за ним благодарственную молитву. Потом некоторое время были слышны только стук и звяканье столовых приборов. Студень трепетал под ножом миссис Хилл.

— А он теперь наверху, миссис? — поинтересовалась Сара.

Миссис Хилл и глаз на нее не подняла:

— Мм?

— Шотландец. Он все еще наверху, у барышень? Кажется, пора бы ему уже спуститься к нам.

Миссис Хилл недовольно нахмурилась, плюхнула основательный ломоть студня на мужнину тарелку, другой на тарелку Сары.

— Что?

— Она выдумала, будто видела шотландца, — встряла Полли.

— Я правда видела шотландца.

Мистер Хилл, оторвав взгляд от тарелки, переводил выцветшие глаза с одной девицы на другую. Сара, примолкнув, ткнула вилкой в студень. Полли сочла, что победа осталась за ней, и с радостной ухмылкой уплетала свою порцию. Мистер Хилл вновь устремил безрадостный взор на тарелку.

— В дом никого не приглашали, — нарушила молчание миссис Хилл. — С утра была миссис Лонг, а после и не заходил никто.

— Мне показалось, что я мужчину видела. Видела вроде, как он спускается по тропе.

— Чей-то поденщик, должно быть.

Мистер Хилл подобрал и отправил в рот остатки студня. Он двигал челюстями размеренно, будто корова, дабы наилучшим образом использовать остатки зубов. Сара старалась не обращать внимания, изо дня в день ей приходилось за едой проделывать этот фокус: не замечать мистера Хилла. Нет, хотелось ей крикнуть, не поденщик, ничего похожего! Она же его видела. А еще она различила, как он насвистывал едва слышную, неуловимую мелодию. Сама мысль, что это был неотесанный вахлак или, того хуже, шамкающий старик из тех, что сидят на ступеньках, посасывая трубку, казалась ей нестерпимой.

Однако возражать Сара не стала, да и к чему, если мистер Хилл угрюмо молчит, миссис Хилл не в настроении, а Полли лишь бы поспорить. Впрочем, миссис Хилл, видя ее досаду, смягчилась. Протянув руку, она заправила темную прядь Сариных волос, выбившихся из-под чепца:

— Ешь как следует, золотко.

Бледная улыбка мелькнула на лице Сары и погасла. Девушка отрезала ломтик свинины, сдобрила горчицей, а потом еще и хреном, обмакнула в масляный соус, насадила сверху кусок маринованного ореха и осторожно сунула все это сооружение в рот. Ломоть был мясистый, студенистый, с тающими вкраплениями мозгов и жилистыми волокнами щековины. Время от времени что-то неожиданно хрустело на зубах. Проглотив кусок, Сара прихлебнула полпива. Радовало в нынешнем дне лишь то, что он уже близился к концу.

После ужина они с Полли и миссис Хилл сидели, не в силах произнести ни слова от усталости, и передавали друг другу горшок гусиного жира. Сара, колупнув, помяла и согрела в пальцах белый комочек. Она втирала жир в обветренные руки и разминала пальцы — то сгибая, то выпрямляя. Хотя руки все еще болели, зато кожа становилась мягче и не растрескивалась.

Мистер Хилл, сжалившись над женщинами, возился в судомойне с обеденной посудой — было слышно, как он плещет водой, скоблит, звякает. Миссис Хилл вздрагивала, опасаясь за фарфор.

Потом позвонил мистер Б., чтобы ему в библиотеку принесли ломтик кекса к мадере. Мистер Хилл пришел по этому поводу в скверное расположение духа и, шаркая, отправился выполнять поручение. Примерно через час миссис Хилл забрала усыпанную крошками тарелку и захватанный бокал, а Сара отнесла барышням ужин на позвякивающем подносе — и на том дела закончились. В дни стирки грязную посуду после ужина оставляли до утра. А еще в дни стирки Саре было слишком трудно собраться с мыслями, чтобы читать книгу, одолженную у мистера Б. Вместо этого она позаимствовала у него старый «Курьер» и стала читать вслух, чтобы и миссис Хилл послушала. Новости были трехдневной давности, бумага на сгибах обтрепалась, на смазанных жиром руках оставалась типографская краска. Негромко, словно боясь потревожить спящее дитя или задремавшего старика, Сара читала о новых упованиях на близкую победу в Испании, о том, что положение Буонапарте теперь незавидно и он еще попляшет — она невольно представила, как полководцы кружатся, взявшись за руки. И тут снаружи донесся какой-то звук.

Сара так и замерла с газетой в руке:

— Вы слышали?

— А? — встрепенулась миссис Хилл, заклевавшая было носом. — Что?

— Не знаю, какой-то шум там, за дверью.

Следом послышалось тихое ржание, а потом глухой стук копыт — лошади в стойле явно встревожились.

— Сдается мне, там кто-то есть. — Сара отложила газету, приподняла со своего колена голову уснувшей девочки.

— Пустяки, нет там никого, — произнесла миссис Хилл.

Полли села, но так и не проснулась. Мистер Хилл забормотал, захлопал глазами, после чего резко выпрямился, потирая подбородок:

— Что там такое?

— Я что-то слышала.

Все они с минуту прислушивались.

— Может, цыгане… — предположила Сара.

— И зачем бы сюда цыганам? — возразил мистер Хилл.

— Ну, за лошадьми…

— Цыгане знают толк в лошадях, на таких они не польстятся.

Они снова прислушались. Полли, не открывая глаз, примостила голову Саре на плечо.

— Нет, ничего. Крыса, должно быть, — заключила миссис Хилл. — Пусс о ней позаботится.

Сара кивнула, но продолжала вслушиваться. Полли снова засопела тихонько, ее тело обмякло.

— Ну, тогда ладно, — сказала Сара. — Пора спать.

Сара расшнуровывала корсет — лунный свет лился из-под занавесок и просачивался прямо сквозь ткань. Оставшись в одной сорочке, девушка приподняла занавеску и поглядела на двор, на повисшую над хлевом луну, огромную и желтую. Было светло как днем, постройки замерли в молчании, во всех окнах темно, никакого движения. Определенно никаких цыган, даже крысы не шмыгают.

Уж не шотландец ли там? Что, если он решил заночевать у них, а на рассвете тронется в путь, пока его не заметили? Котомка у него пуста, видно, все распродал и собирается пополнить запас где-нибудь на рынке или в фабричных городах. А интересно, должно быть, жить вот так. Пожелал — остался, надоело — ушел, нигде и на миг не задержишься, если сам не захочешь. Броди себе по узким тропкам да по широким городским улицам хоть до самого моря. Кто знает, где окажешься завтра: может, в Стивенидже, а может, даже в Лондоне.

Свеча на сквозняке оплывала. Сара дунула на пламя, опустила занавеску и забралась в постель, под бочок к теплой, посапывающей Полли. И лежала, глядя на занавешенное окно; нынче ночью глаз не сомкнет, это уж наверняка: ей не даст заснуть яркий лунный свет и мысль о том, что там, во дворе, затаился коробейник. Но молодость взяла свое, к тому же Сара поднялась в половине пятого утра и весь день трудилась словно пчелка, потому-то не пробило и одиннадцати, как она ровно задышала и погрузилась в сон.

Глава 2 Все, что порождается хитростью, отвратительно

Какая удача, что он им достался. Именно так и сказал мистер Б., складывая газету и отодвигая ее в сторону. Идет война с Испанией, работоспособных молодых парней вербуют в Королевский флот, так что мужчин в стране, попросту говоря, не хватает.

Мужчин не хватает? Лидия повторила фразу, тревожно всматриваясь в лица сестер: неужто и в самом деле? В Англии вот-вот совсем не останется мужчин?

Ее отец возвел очи к небу, а Сара бросила удивленный взгляд на миссис Хилл: в дом берут нового слугу! Слугу-мужчину! А она даже не намекнула? Миссис Хилл прижала к груди кофейник и сдвинула брови: тише! Сама ничего не знаю, да не вздумай приставать с расспросами! Так что Саре ничего не оставалось, как кивнуть, поджав губы, и повернуться к столу, предлагая господам блюдо с холодным окороком. В свое время все прояснится, а пока негоже допытываться. Помалкивай, пока к тебе не обратятся. А лучше всего прикинуться глухой, будто и вовсе не слышишь господских разговоров.

Мисс Мэри подцепила ломтик окорока сервировочной вилкой.

— Папенька говорит не о твоих кавалерах, Лидия. Верно, папа?

Мистер Б., откинувшись на спинку стула, чтобы миссис Хилл имела возможность подлить ему кофе, подтвердил, что его слова не относились к кавалерам Лидии, в каковых она, кажется, не имеет недостатка. Что же до рабочих рук, то их в самом деле не хватает, чем и объясняется скоропалительное решение касательно этого малого (тут он, словно оправдываясь, взглянул на миссис Хилл, которая, отойдя от хозяина, теперь наливала кофе его супруге), принятое даже до наступления Михайлова дня, когда по обыкновению нанимают или увольняют прислугу.

— Вы, надеюсь, не возражаете против подобной поспешности, миссис Хилл?

— Напротив, я очень рада слышать это, сэр, лишь бы человек был приличный.

— В высшей степени достойный, миссис Хилл, смею вас заверить.

— Да кто же он такой, папенька, и откуда взялся? Из окрестных деревень? А его семью мы знаем?

Прежде чем ответить, мистер Б. поднял чашку.

— Это достойный молодой человек, из хорошей семьи. Он представил мне превосходные рекомендации.

— Что до меня, так я счастлива, что у нас теперь будет приличный молодой лакей для выездов, — заявила Лидия. — А то когда на облучке сидит мистер Хилл, так и кажется, будто это ученая обезьянка, разве что обритая и в шляпе.

Миссис Хилл отступила от стола и поставила кофейник на буфет.

— Лидия! — разом воскликнули Джейн и Элизабет.

— А что? Ведь похож, да вы и сами знаете, что похож. Ни дать ни взять мартышка вроде той, которую привозила с собой из Лондона сестра миссис Лонг.

Миссис Хилл внимательно изучала синий узор на опустевшем китайском блюде, заляпанном пятнами яичного желтка. Три человечка на нем всё переходили крохотный мостик, а крохотный кораблик, похожий на уховертку, полз себе по фарфоровому морю. Там, в их мирке, царил покой, ничто не менялось — просто идиллия. Экономка вздохнула. Мисс Лидия это не со зла, она никогда не хочет никого обидеть. Однако, как бы пренебрежительно ни звучали ее слова, в них есть доля правды: эта замена во всех отношениях желательна. Мистер Хилл как-то внезапно одряхлел. Прошлая зима выдалась неспокойной: дальние выезды, долгие ожидания по вечерам, пока леди танцевали и играли в карты. Он возвращался продрогший до костей и часами пытался согреться у очага, унимая дрожь и тяжело, с хрипом дыша. Предстоящие зимние балы и ассамблеи могут и вовсе свести его в могилу. Пусть уж экипажем правит молодой человек, да и по хозяйству мужская помощь нужна… стало быть, всё к лучшему.

Миссис Беннет не преминула принять участие в разговоре. До нее дошел слух, с восторгом сообщила она супругу и дочерям, будто в лучших домах нынче принято, чтобы домочадцам и гостям прислуживали исключительно лакеи мужского пола, поскольку обходятся они намного дороже, к тому же за них приходится выплачивать немалый налог: ведь сильные, крепкие молодые мужчины потребны в эти дни и на полевых работах, и на войне. Как только станет известно, что и у Беннетов появился наконец статный молодец, лакей и привратник, это не останется незамеченным и приведет в восхищение всех соседей.

— Не сомневаюсь, наши дочери преисполнены благодарности за то, что получили счастливую возможность не ударить в обществе в грязь лицом, мистер Беннет. Вы такой заботливый отец. Как же, скажите на милость, зовут этого малого?

— Имя его Джеймс, — отвечал мистер Беннет. — Фамилия же самая обыкновенная. Он зовется Смит.

— Джеймс Смит? — Это подала голос миссис Хилл, вернее, выдохнула почти неслышно, однако слова прозвучали.

Джейн отпила глоточек из своей чашки, Элизабет вскинула глаза, но тут же потупила взгляд, миссис Б. обернулась и уставилась на экономку. Сара увидела, как шею миссис Хилл заливает румянец: новость оказалась настолько удивительной, что даже она, миссис Хилл, на миг забылась. Мистер Б. сделал глоток и откашлялся, прерывая молчание:

— Как я уже сказал, фамилия довольно заурядная. Чтобы заполучить его, пришлось действовать без промедления, чем единственно и объясняется то обстоятельство, что вы, миссис Хилл, не были оповещены об этом ранее. В противном случае я непременно прежде справился бы у вас на этот счет.

Экономка, зардевшись, кивнула.

— Поскольку в комнатах для слуг на чердаке располагаетесь вы сами, ваш достойный супруг и горничные, я велел Смиту поселиться над конюшней. Всем же прочим я предоставляю распорядиться вам. Молодой человек уже поставлен в известность, что во всем должен вас слушать.

— Благодарю вас, сэр, — прошептала миссис Хилл.

— Ну-с… — Мистер Б. развернул газету и скрылся за ней. — Вот так-то. Я рад, что все разрешилось.

— Да, — вступила миссис Б., — не ты ли всегда говорила, Хилл, что вам в хозяйстве необходима пара крепких рук? Что ж, теперь тебе станет полегче, не так ли? Вам всем станет полегче.

Госпожа повела пухлой дланью, указуя на Сару, а затем небрежно махнула вдаль, подразумевая прочую прислугу: мистера Хилла — он, сидя на корточках, выгребал в ту минуту золу из кухонного очага — и Полли, которая, мрачнее тучи, топала вниз по черной лестнице с тяжелой стопкой мокрых полотенец.

— Уверена, вы должны быть благодарны мистеру Беннету за его заботливость.

— Премного обязаны, сэр, — сказала Сара.

Эти слова, хоть и произнесенные совсем тихо, заставили миссис Хилл вскинуть на нее глаза; на миг их взгляды встретились.

— Премного обязаны, сэр, — повторила миссис Хилл.

Миссис Беннет выложила ложку джема на последний кусок сдобной булочки с маслом, отправила его в рот и, не переставая жевать, проговорила:

— Это все, Хилл. Ступай, ты свободна.

Мистер Б. поверх газеты взглянул на супругу, потом на экономку.

— Да, благодарю вас, миссис Хилл, — промолвил он. — Вы можете идти.

Глава 3 Когда мистер Беннет женился, он предполагал, что можно не стремиться к экономии…

Сара, отворачивая лицо, несла из опочивальни Беннетов ночной горшок. Осторожно ступая, она направилась по коридору к узкой черной лестнице. Хорошо еще, что там одна жидкость и не бултыхается с гадким плеском другое добро.

Дождь моросил без устали, и барышни, оказавшись взаперти из-за скверной погоды, с утра расшумелись на весь дом. Сверху слышались звуки фортепиано — там занималась Мэри (несведущей в музыке Саре ее игра даже нравилась: столько нот подряд быстро-быстро, и не так уж много фальшивых). Затем раздался звонкий смех Лидии, громкий топот, следом раздраженный крик бедняжки Китти: «В этом доме слишком людно! Право, слишком людно!» — за ним призывы Элизабет успокоиться и кроткий, умиротворяющий голос Джейн, после чего на время воцарилась тишина. Ах, эта Джейн, она будто масло, способное усмирить бушующие волны, будто одеяло, каким сбивают пламя.

Тяжело ступая, Сара спустилась на первый этаж. Проходя мимо открытой двери в холл, она уловила доносящееся из библиотеки бормотание мистера Б. Хозяин имел обыкновение рассуждать вслух, обращаясь к самому себе или даже к книге, которую читал, — только так, говаривал он, возможно ему обрести в собственном доме достойного собеседника.

Миновав дверь в холл, Сара вдруг застыла как вкопанная: послышался второй голос — как если бы книга, к которой адресовался мистер Б., внезапно ему ответила. Голос был женский и звучал так тихо, что слов не разобрать, однако Сара мгновенно признала его обладательницу. Миссис Хилл. Видно, экономка взволнована: говорит не переставая.

Отступив на шаг, Сара осторожно выглянула в холл. Дверь в библиотеку была закрыта. Полированное дерево, начищенная медная ручка, все как обычно. Но отчего-то показалось, будто дверь закрыта как-то многозначительно, по-особенному.

Горшок в руках Сары становился все тяжелее, было слышно, как на улице хлещет дождь и журчит вода в водостоках, а миссис Хилл все говорила — тихо, торопливо, напористо, вот только слов, как назло, было не разобрать. Подслушивать — смертный грех, о чем миссис Хилл не уставала повторять Саре и Полли. Но как тут устоять! Сара опустила горшок на дощатый пол, выскользнула из коридора для слуг и, затаив дыхание, прокралась в холл.

Девушка приложила руку к холодной библиотечной двери и прислушалась. По-прежнему ни слова расслышать не удавалось, а значит, какое же это подслушивание? Однако миссис Хилл все не умолкала, и чем дольше она говорила, тем более удивительным это казалось Саре. Мистер Б. был из тех джентльменов, что позволят служанке взять почитать книгу, но не станут выслушивать, что она думает о прочитанном. Он любезно благодарил за службу, но старался не встречаться с прислугой взглядом. Как же экономка решилась на такую долгую речь и почему — вот что поистине непостижимо — он это терпит и не перебивает?

Вдруг что-то изменилось. После двух слов, сказанных мистером Б. — тяжких, словно брошенные камни: «Можете идти» — так показалось Саре. Девушка на цыпочках поспешила назад через холл, в коридор для слуг. С колотящимся сердцем она подняла с пола горшок и опасливо взглянула из дверного проема туда, откуда только что унесла ноги. Но миссис Хилл так и не появилась. Когда прокисает имбирное пиво, то выбивает пробку из бутыли и, пенясь, рвется наружу, пока не выплеснется до конца, — точь-в-точь бурная, сердитая скороговорка миссис Хилл. Сара не верила своим ушам. С чего экономка так разозлилась? И как вообще на это решилась?

А потом — Сара чуть не выронила ночной горшок и с трудом не расплескала — мистер Беннет повысил на миссис Хилл голос, и тут начался такой гвалт, что ничего стало не разобрать. Голоса звучали все громче, перекрикивая друг друга, затем внезапно крик смолк, сменился яростным шепотом, но и тот резко оборвался. В библиотеке послышались шаги, щелкнул замок, и вот с лязгом повернулась ручка. Но Сара уже бежала прочь. Выскочив через черный ход, она прикрыла за собой дверь и подставила лицо каплям дождя. Девушка не увидела, как миссис Хилл вышла из библиотеки, затворила дверь и постояла минуту с бурно вздымающейся грудью, пытаясь унять волнение, чему немало препятствовала тугая шнуровка корсажа.

За спиной у Сары остались и мелодия, которую продолжала подбирать Мэри, и новая перепалка, вспыхнувшая было между Китти и Лидией и тут же прекращенная вмешательством Джейн и Элизабет. Дождь лил как из ведра. Сара по гравию добежала до нужника, приоткрыла дверцу и, сунувшись в тесную зловонную каморку, опростала горшок в отверстие над выгребной ямой. Все шло как обычно, но все было по-другому.

…Семилетняя Сара, напуганная и одинокая как перст, глядела во все глаза на миссис Хилл, такую солидную в чистом переднике и белоснежном чепце, и на ее просторную кухню. Миссис Хилл взашей вытолкала приходского надзирателя и с грохотом захлопнула за ним дверь, обозвав вдогонку лисой, которой доверили охранять цыплят. Затем она подвинула к кухонному столу табурет для Сары, налила молока в красивую фаянсовую мисочку с синей каемкой, накрошила туда хлеба и добавила сахару. Присела рядышком и смотрела, как Сара ест. Перестав смущаться, Сара, попавшая сюда прямиком из работного дома, в мгновение ока опустошила мисочку. Тогда миссис Хилл, причитая, охая, качая головой и поминая злодеев, что морят бедных деток голодом, забрала у нее миску, вновь наполнила душистым хлебом и сладким жирным молоком и поставила перед Сарой, не забыв сдобрить сверху лишней порцией сахара.

И за эту вторую миску хлеба с молоком, посыпанного сверху сахаром, и вообще за бесконечную доброту к ней, а потом и к Полли, которая попала к ним позже — такая же щуплая, испуганная и с голодными глазищами, — за все это миссис Хилл заслуживала лучшего обращения, нежели то, какому подверглась сегодня. Грех это или нет, Сара твердо знала, что больше ни за что не станет подслушивать: ни к чему хорошему это все равно не приведет.

Глава 4 Появление слуги

Раздумья Сары были прерваны шумом, донесшимся с дальнего конца двора. Двигали старую мебель, дерево скрежетало о каменные плиты, и все это сопровождалось еле слышным посвистыванием. Дождь утих, и новый слуга, засучив рукава, освобождал чердак конюшни от рухляди. Мотив показался Саре смутно знакомым, но разобрать его как следует никак не удавалось. Мелодия вилась вокруг, как мотылек, мешая собраться с мыслями.

Не сказать, правда, чтобы Сарино занятие требовало особой сосредоточенности. По локоть погрузив руки в мыльную воду, она мыла посуду. Свинцовый бачок был покрыт мелкими каплями, краник у него подтекал, вода в каменной мойке остыла и посерела от жира и грязи. Полли, вытерев стопку тарелок, бегом понесла их с судомойни на кухню. Саре было слышно, как она подтаскивает табурет, чтобы дотянуться до полок, забирается на него, расставляет тарелки. И все это время мужчина на другом конце двора не шел у Сары из головы.

В обхождении с мужчинами ей определенно не хватало опыта. Мистер Хилл не в счет: старенький, тщедушный, он не представлял никакого интереса. С мистером Б. Саре почти не приходилось сталкиваться, а ведь тот, что ни говори, был здесь единственным настоящим представителем сильного пола. От деревенских парней она старалась держаться подальше. Уж лучше вообще их не замечать: стоит с ними всего лишь поздороваться, а они уже краснеют, бубнят невнятицу и отирают потные ладони о штаны, глядя куда-то вдаль, как будто там, в полях, происходит невесть что интересное.

Сковородка из-под яичницы погрузилась на дно мойки. Сара смотрела, как белок мутнеет и всплывает из глубины. Вот мисс Джейн умеет держаться с мужчинами, но только с джентльменами. Один даже писал ей стихи. Это что ж нужно сделать, чтобы мужчина на такое пошел?

Взять хоть ту же Джейн: сидит себе изящно, да спокойно улыбается, да слушает, склонив головку, да всегда так благожелательно отвечает, если с ней заведут беседу, что кажется, будто она и впрямь тихо радуется, что с ней заговорили или пригласили на танец. Но Джейн в самом деле прелестна — настоящая красавица, — и общается она с джентльменами, а не с мужчинами. Простой девушке вроде меня, думала Сара, не стоит и пробовать вести себя вот этак (тут она расправила плечи, улыбнулась и наклонила голову набок) с простым мужчиной. Джентльмены — другое дело, времени у них сколько угодно, они могут позволить себе развлекаться, часы напролет любезничая с дамой.

Сара взглянула на свои покрасневшие, сморщенные пальцы, на обвисшие складки платья цвета желчи. Понюхала ладонь. Пахло жиром, луком и кухонным мылом. Похоже, она насквозь пропиталась этими запахами, и они всюду тянутся за ней. А запашок в другой раз бывает и похуже… Сара вообще не была уверена, что она хорошенькая, ох совсем не уверена.

Она взялась за глубокую сковороду из-под бекона, утопила ее в мойке. Вода с бульканьем хлынула внутрь, переливаясь через медные бортики.

— Это готово? — спросила Полли.

— Да, забирай.

Мисс Элизабет — та совсем другая и с джентльменами держится куда живее. Сара наблюдала это и на званых обедах, и во время карточных вечеров, когда подавала гостям тосты с анчоусами. Элизабет не теряется в разговоре, у нее всегда наготове меткое словцо. Жизнерадостная, находчивая и к тому же премилая, она вгоняет в краску юнцов, теряющих при ней дар речи. А солидные господа, те улыбаются и мечтают стать вполовину моложе — и хоть немного остроумней.

Сара прикусила остатки ногтя. Такое ей не под силу.

Ну а Лидия и Китти… Саре подчас приходилось напоминать себе, что это две разные особы, но они все же представлялись ей одним существом о четырех ногах и двух головах, утопающим в оборках и лентах. Вокруг Китти и Лидии постоянно увивались молодые люди. Подрагивающие тугие локоны, дерзкий взгляд — подражать этому нетрудно, Сара тут же и попробовала, пока никто не видит. Они бросаются на каждого неженатого мужчину, какой подвернется за карточным столом или на балу. Их метод ничего не требует от девицы, кроме воодушевления, упорства и несокрушимой самоуверенности. Но, право, много ли в этом толку? Какому мужчине, благородному или простому, достанет неразборчивости связать свою судьбу с женщиной, если до него она уже успела полюбезничать со всеми знакомыми?

Приподняв и наклонив медную кастрюлю для молока, Сара засмотрелась на свое отражение, пляшущее на полированном боку: то головастик с огромным лбом и скошенным тельцем, то раздутое тело и крохотная головка. Поднеся кастрюлю поближе, она поглядела на себя с выпученными, как у лягушки, глазами. Что проку выставляться напоказ, если ты сама — выкрученная посудная тряпка?

Брать пример с Мэри тоже невозможно: она совсем еще птенчик.

Оставались мистер и миссис Б. Супружеская любовь. Решительно ничего хорошего. Госпожа совсем не понимает своего супруга и упорно предпринимает лобовые атаки, а ведь яснее ясного, что к нему нужно подбираться кружным путем, окольными дорожками, ловко огибая препятствия.

Пожалуй, лучший пример взаимопонимания между мужчиной и женщиной являли мистер и миссис Хилл. Миссис Хилл неизменно выказывала спокойствие и терпение по отношению к супругу, а мистер Хилл всегда был с ней почтителен, во всем уступал сам и от других требовал к ней уважения. Раньше каждый из них частенько бранил Сару, но ни единого разу ей не довелось услышать, чтобы они бранились между собой. Может, так и должно быть, когда женишься на всю жизнь: спокойно, как в стоячем пруду.

Так что брать пример не с кого, поняла Сара, и полагаться придется только на себя.

Ничего лучше — и проще — она не выдумала, кроме как держаться обходительно. Быть любезной, вежливой и приветливой: естественность всегда ценится превыше всего, так говорила мисс Элизабет, Сара своими ушами слышала.

Она вежливо поздоровается, скажет: «С добрым утром». И все пойдет как нужно.

Она протерла запотевшее окно и выглянула. Пасмурно, но дождь кончился. Золотые лучи падали на мокрые плиты двора, заставляя их сверкать, как драгоценные камни. А вот и он. Худощавый, среднего роста, в рубахе с закатанными рукавами, открывающими загорелые руки, и дело в этих руках спорится — любо-дорого смотреть. Рубаха, предположила Сара, была некогда белой, но превратилась в серую от долгой носки. Длинные темные волосы он собрал сзади в хвост. Сара примечала все это с каким-то тайным восторгом.

— Полли! — позвала она. — Полли, поди-ка взгляни.

Прибежала из кухни Полли, вытирая руки на ходу. Вдвоем, согнувшись над мойкой, они смотрели сквозь чистый пятачок на запотевшем стекле.

— Бог ты мой…

Сара одной рукой обняла Полли за талию. Девочка положила голову ей на плечо.

— Хотя бы этого, — сказала Сара, — нам больше не придется делать.

В счастливом молчании они наблюдали, как новый слуга подметает двор.

Сара, вышедшая (в расправленном чепце, нащипав щеки и до блеска оттерев зубы краем передника) задать корму курам, услышала, как он возится на чердаке конюшни. Что, если зайти да и крикнуть ему наверх: «С добрым утром»? Тогда он, пожалуй, выглянет или даже спустится, и она сможет поблагодарить его за тяжкие труды, а он ей ответит, вот и получится прямо-таки целая беседа.

Из дома выскочила миссис Хилл. Сара взглянула на миску с объедками для кур, потом на экономку, и не нашла ни единой причины и дальше слоняться по двору без дела. Однако миссис Хилл, похоже, была слишком занята своими хлопотами и оставила Сарину нерасторопность без внимания. На одной руке она несла стопку старой одежды, другой тащила за собой раскладную сушилку для белья. С грохотом поставив ее на плиты, экономка вступила в сражение с деревянными перекладинами.

— Вам помочь, миссис?

— Я справлюсь, спасибо, Сара.

Груду одежды миссис Хилл свалила на каменную скамью и, присмотревшись, взяла сверху одну из курток. Встряхнула, повертела, изучая со всех сторон. Потом тряхнула еще раз и повесила на верхнюю перекладину сушилки. Заметив, что Сара до сих пор здесь, она с укором проговорила:

— Кур-то надо бы все же покормить, мисс. Давай-ка, живо.

До полудня Сара под разными предлогами еще несколько раз выбегала во двор. Не может человек весь день просидеть на чердаке, говорила она себе, должен же он когда-нибудь выйти, а когда выйдет, она скажет: «С добрым утром», а он ей в ответ: «С добрым утром». Тогда она поблагодарит его за то, что вымел двор вместо них, а он на это: «К вашим услугам», а там — лиха беда начало — глядишь, так и пойдет.

Однако, если даже он и выглядывал среди дня, Сара его упустила. Зато она чуяла запах свежей побелки и время от времени слышала, как он насвистывает.

Время тянулось, будто свиная кишка. Саре подумалось, что он мог бы заглянуть на кухню и спросить чашку чаю. Она даже задалась вопросом, не следует ли ей самой отнести ему чай наверх, да решила спросить совета у миссис Хилл. Но приготовления к обеду шли уже полным ходом, и миссис Хилл вовсе не хотелось, чтобы в такую горячую пору Сара бросила работу, чтобы хлопотать вокруг чайника.

Сара крошила фенхель, вдыхала его анисовый аромат, такой сладкий и чистый, а сама, прикусив губу, все размышляла о чае, взвешивая за и против. Миссис Хилл потрошила карпа, у ее ног вилась и терлась Пусс, требуя к себе внимания. Время от времени экономка швыряла кошке кусочки потрохов, которые та ловила на лету. Тем временем Полли раздувала мехами очаг, глядя на пылающие дрова и летящие искры. Слышно было, как внизу в подвале возится мистер Хилл, выбирая вино к столу. Миссис Хилл, вооружившись рыбочисткой, принялась соскребать с боков рыбины тускло-серебристую чешую. Вдруг ее руки застыли.

— Яблочный пирог!

— Яблочный пирог?

— Совсем о нем забыла!

— Мне казалось, сегодня будет крыжовенный.

Сара видела, как накануне вечером готовилась начинка для сладкого пирога. Она собственноручно чистила крыжовник и отрезала хвостики, смотрела, как миссис Хилл натирает сахарную голову и сыплет сахар на ягоды.

Миссис Хилл махнула рукой, облепленной чешуей:

— Должен быть яблочный, а у меня из головы вон.

— Что же делать, миссис?

— Сбегай нарви яблок, а я займусь тестом.

Сара вскочила и поспешно направилась к двери, покуда Полли не сообразила, что происходит, и не вызвалась сбегать в сад.

— Сколько вам понадобится?

Миссис Хилл уставилась себе на руки, загнула один палец, следом второй, производя подсчеты. Однако, по-видимому, отвлеклась на свои пальцы, красные и толстые, скользкие от рыбьей слизи. Во всяком случае, числа явно не шли ей на ум.

— Набери вот эту корзину, выбирай спелый пепин: они хороши в готовке, да и созрели уже. То, что надо.

Сара скинула передник и прихватила объемистую корзину с нижней полки у двери. Она уже шагнула за порог, когда миссис Хилл бросила вдогонку:

— Спасибо тебе, выручила. Сама не пойму, что со мной нынче такое.

С корзинкой на руке Сара выскочила из кухонного чада и суматохи в осеннюю прохладу и у конюшни перешла на неспешный шаг. В воздухе висела пыль, в носу щекотало от густого известкового запаха побелки. Верхняя половинка двери была приоткрыта. Изнутри тянуло теплом. Сара скользнула взглядом по блестящему крупу гнедой кобылы, заметила, что в верхнее окошко бьет солнце. Новый слуга по-прежнему не появлялся.

Сара старалась ступать как можно медленнее. Но тщетно — он так и не выглянул.

Лестница, оставленная в саду, была прислонена к яблоне. Раздвинув листья, Сара тянулась за тяжелыми румяными яблоками, выбирая те, что поближе, и не обращая внимания на их размер и спелость. Наполнив корзинку, она спрыгнула на землю, придерживая юбки. Повесив корзину на согнутую в локте руку, девушка бегом припустила к дому. Яблоки, может, и побьются немного, но испортиться все равно ведь не успеют.

Сара возвращалась вприпрыжку, весело поддавая бедром корзинку, — а тем временем новый слуга катил вдоль длинной стены конюшни доверху груженную тачку. Они двигались навстречу друг другу и столкнулись на углу. Край тачки ударил Сару по голени, она крепче прижала к себе корзину. Он резко остановился.

Оказавшись лицом к лицу, оба замерли. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, приоткрыв рот; ему на глаза упала копна растрепавшихся волос. Их разделяла тачка, полная запашистого конского навоза, от которого на осеннем холодке поднимался пар.

— Извините, — проговорила она.

Он потянул тачку на себя, откинул волосы с глаз. У него была золотистая кожа, а глаза, карие и с солнечной искоркой, глядели на ее юбку — туда, куда пришелся удар тачки.

— Больно?

Сара, закусив губу, покачала головой. На самом деле было еще как больно.

— Я вас не заметил…

— Вам следовало бы быть внимательней. — Она чувствовала, как по голени стекает горячая струйка крови. — Я чуть не рассыпала яблоки.

— О да, — пробормотал он. — Я вижу. Яблоки.

— Ну да. А вы и в самом деле…

— Что ж, если с вами все в порядке… — Он мотнул головой. — Огород в той стороне?

Сара кивнула.

Он откатил тачку на шаг назад и отвернул в сторону:

— Тогда я поехал. Спасибо.

И был таков: с грохотом промчался вниз по дороге, припустил как полоумный, полы жилета развеваются на ветру, бриджи собрались на заду, будто куль с мукой, а подметка на одном башмаке хлопает, потому что оторвалась почти наполовину. Вот так «в высшей степени достойный» молодой человек! Вот так превосходное пополнение. Насколько Сара смогла убедиться, ничего превосходного в этом пополнении не было.

— И вам всего хорошего, до свидания! — крикнула она ему вслед.

Лодыжка кровоточила, на черном гарусном чулке проступило красное пятно. Обыкновенная ссадина, но из нее сочилась кровь, а синяк расплывется во всю ногу. Впрочем, чулок не порвался, чем Сара была не слишком довольна. Если бы и чулок тоже пострадал, она с полным основанием позволила бы себе куда более резкий тон. Девушка опустила юбки и вернулась в кухню.

— Видела я нашего нового слугу, миссис, — заговорила она.

— Вот как? — откликнулась миссис Хилл. Она яростно месила тесто, но при этих словах приостановилась. — Приятный малый, как мне показалось.

— Он врезался прямехонько в меня. С полной тачкой навоза.

— А ты, часом, сама не бежала ему навстречу?

— Вам же нужны были яблоки, так что, может быть, я и торопилась. — Сара выразительно кивнула на свою голень. — Он мне ногу поранил.

— Это, надеюсь, не помешает тебе почистить яблоки?

— Правда очень больно.

— Да неужто? — Миссис Хилл даже не обернулась.

— Я думала, у меня нога совсем отвалится.

— Да неужто?

— На одном хрящике держится.

— Ничего, до свадьбы заживет.

Сара встала со своего места и, нарочито хромая, поковыляла к кухонному столу за фруктовым ножом. Только тогда миссис Хилл наконец взглянула на нее. Тыльной стороной ладони она отерла пот со лба, оставив на коже мучную дорожку.

— Но у тебя же все в порядке, Сара, девочка?

— Нет. И у него тоже не все в порядке. С головой. Бьюсь об заклад, только потому он нам и достался. Видно, просто больше ни на что не годен. Почему, скажите на милость, он не в войске какого-нибудь графа, не сражается где-то на войне? Да потому, что никому не нужен. Никто его не берет, потому что он косорукий простофиля и рядом с ним даже стоять опасно.

Миссис Хилл поглядела на Сару предостерегающе.

— Да…

— Сара. Не смей осуждать других за то, в чем, возможно, должна винить саму себя.

Сара подняла яблоко и со всей силы вонзила в него нож. Поджав губы, она срезала волнистую полоску кожуры, глядя, как кожица кольцами опускается на чисто вымытую столешницу. Нет, все пошло не так. Решительно не так, как следовало бы.

Глава 5 «Я вовсе не считаю, что у Лондона есть какие-нибудь серьезные преимущества перед провинцией…»

Спустя несколько часов по приказу мистера Беннета Джеймс Смит появился на кухне и предстал перед миссис Хилл. Экономка окинула его долгим оценивающим взглядом. Он был худ. Очень худ. Кожа так обтягивала череп, что вырисовывались отдельные косточки, особенно рельефно выделялись глазницы запавших глаз и челюсти. А уж до чего грязен! Чернота под ногтями, сальные волосы, на коже и платье грязные потеки. А само платье — казалось, владелец надергал эти вещи с чужих бельевых веревок. Не красила его и борода, клочковатая и неухоженная. Этот парень долго бродяжничал.

— За что прикажете браться первым делом, мэм?

Сняв с плиты чайник, экономка кивнула в сторону судомойни:

— Для начала приведем тебя в порядок.

Она плеснула горячей воды в каменную мойку и подлила из бачка холодной, протянула ему обмылок, льняное полотенце и гребешок, сходила за бритвой мистера Хилла и поправила ее на ремне. Рядом с мойкой она оставила еще и ножницы, чтобы он остриг ногти.

Вернувшись на кухню, миссис Хилл с солью отскребла столешницу и, выкладывая на стол хлеб, масло и сыр, слушала, как в судомойне отфыркивается и плещется парень. Давеча около мойки он засучил рукава, а руки — как крученые канаты: ни жиринки, одни кости да жилы. Что и говорить, тяжелые нынче времена, видно, пришлось ему помыкаться, пока был без работы.

Накрыв на стол, экономка села и стала дожидаться. Вскоре он вернулся из судомойни. Голова после мытья еще не просохла, и с волос за ушами капало. Бороды как не бывало, а кожа на ее месте оказалась белой и нежной. Парню было не по себе, в тесноватой кухне он передвигался неловко, то и дело натыкаясь на табуреты и стулья, лохани, утюги и кастрюли. Он, похоже, был из тех мужчин, которым неуютно в четырех стенах.

— Ну, что теперь, мэм?

Миссис Хилл выдвинула из-за кухонного стола стул. Парень смотрел на нее сверху вниз.

— Садись.

Она налила ему чашку чаю, поставила рядом кувшин молока, положила кусок сахара на краешек блюдца. Нарезала хлеб и сыр, принесла из кладовой несколько ломтиков окорока. Она уже разложила все перед ним на столе, а он все смотрел на чашку. Чай так и остался нетронутым. Губы (он то и дело их покусывал) обветрились и потрескались.

Она села против него:

— Ты не любишь чай?

— Нет, я…

— Хочешь молока? — Экономка отодвинулась от стола. — А то у нас есть пиво. Может, выпьешь кружечку?

— Я люблю чай, дело не в том. — Его взгляд тревожно заметался по помещению.

— Так в чем же дело?

— Не заслужил. Сперва нужно заработать.

— Нет, — сказала она, — здесь у нас не так. Здесь надо сначала поесть.

Он поднял на нее ясные глаза.

— Здесь для тебя всегда будет еда. Завтрак, обед и чай. Сначала ешь, потом работаешь, — произнесла она. — Можешь больше не беспокоиться на этот счет.

Тут он улыбнулся, и улыбка совершенно преобразила его: тревоги как не бывало, лицо смягчилось и помолодело. Взяв кусок сахару, он отложил его в сторонку, потом поднял чашку и отхлебнул.

— Чай хорош, — заметил он. — Спасибо.

— Тебе что же, не по вкусу сахар?

— По вкусу. Но не возьму.

Она придвинула поближе тарелку с окороком, глядя, как катается адамово яблоко у него на шее. Взяв нож, она воткнула его в масло и протянула парню. Он намазал маслом хлеб, сверху положил ломоть окорока и кусок сыру, сложил пополам и откусил. Когда он закончил, у нее уже был наготове внушительный клин крыжовенного пирога и жирные желтые сливки в чашке с серебряной ложечкой.

— Ешь, ешь, — подбодрила она.

Он посмотрел на нее. Потом покачал головой и тихо рассмеялся.

— Что?

— Ничего. Так просто. Спасибо.

Он подцепил ложечкой ягоды и съел. Когда доел первый кусок, миссис Хилл подала второй. А после, решив, что он все еще голоден, просто подвинула к нему блюдо с остатком пирога и велела прикончить.

— Интересно… — начала она, когда он кончиком пальца подобрал с блюда крошки. — Мистер Б. не говорил, где ты работал раньше.

— О, в разных местах.

— Приехал издалека?

— Не так уж. А вообще где я только не был.

— И всегда состоял в услужении?

— Вроде того. И за лошадьми ходил. Лошадей-то я знаю.

— Ну что ж, — помолчав, но так и не дождавшись продолжения, заключила миссис Хилл. — Теперь ты здесь.

— Да.

— И это к лучшему.

— Да, — повторил он. — Спасибо вам, мэм, за прекрасную еду.

— Можешь называть меня «миссис». Надеюсь, тебе здесь понравится. — Миссис Хилл приняла у него опустевшую тарелку и чашку с изящным узором из листьев на донце, поставила их на блюдо из-под пирога и отодвинула свой стул. — Мы тебе рады.

— А все-таки, что теперь, миссис? Что мне поручено делать?

— Ступай обустраивай свое жилье, там, над конюшней.

Он вскочил, утирая рот.

— Там у тебя слышно, когда на церкви бьют часы, — продолжала она. — Приходи к четырем. Будешь прислуживать за ужином вместе с мистером Хиллом.

Он кивнул.

— Ах да… есть у тебя другое платье?

Он оглядел свой просторный длинный жилет, обвислые бриджи и посмотрел на нее с улыбкой. Помотал головой.

— Я подберу тебе что-нибудь.

— Вы очень добры.

— Мистер Б. со временем обмундирует тебя как положено, но тебе понадобится одежка и на каждый день. Нельзя же ходить за лошадьми в ливрее.

— В ливрее?

Миссис Хилл кивнула. Джеймс скривился, и она не сдержала улыбку:

— Ну довольно. А теперь ступай!

После его ухода миссис Хилл с трудом влезла на чердак, пробралась между старыми коваными сундуками, ларями и коробами с надписанными на них давно забытыми девичьими фамилиями или именами мальчиков, отправлявшихся на учебу. Экономка протирала их, смахивала старую паутину, расстегивала пряжки на ремнях и откидывала крышки, вздымая клубы пыли. Извлекая на свет сорочки и ночные рубашки, обладатели которых давным-давно из них выросли, и узкие, вышедшие из моды мужские наряды, она по одному подносила предметы к свету. Прикидывая на глаз размер и оценивая степень обветшания, миссис Хилл невольно вспоминала те времена, когда все это еще носилось, было впору и считалось щегольским.

На кухне было жарко, пекся новый пирог, булькала на медленном огне рыба в медном котелке. В приоткрытую дверь вырывался пар. Полли порхала с табурета на пол и обратно, вынимая и составляя вниз фарфоровую посуду. Сара расставляла бокалы на подносе, а мистер Хилл был занят столовым серебром; хмуря брови, он поочередно подносил к свету вилки. Одну из них он сунул Саре прямо под нос: между зубцами что-то присохло.

— Извините, мистер Хилл. Больше такое не повторится.

Укоризненно покачав головой, он поплевал на вилку и полой камзола придал ей надлежащий блеск.

— Ну и где же этот ваш новый малый? — осведомилась Полли.

Миссис Хилл выпрямилась, обернулась к окну:

— Да вот он, идет как раз.

Новый слуга неслышно проскользнул в кухонную дверь. Темные волосы он гладко зачесал и связал на затылке. Наряд его составляли узковатый коричневый кафтан, черные бриджи по колено и гарусные чулки. Вид вполне пристойный и опрятный, только платье старомодного кроя, будто на портрете джентльмена, писанном лет тридцать назад.

— Ух, — выдохнула Полли. — Вы похожи на привидение.

Он простер над ней руки, растопырив пальцы, словно призрак. Девочка захихикала. Мистер Хилл подошел осмотреть его, смахнул пылинку с лацкана, кивнул.

— Недурно, — оценила миссис Хилл, — очень недурно.

Предстоит простой обед в семейном кругу, наставлял Джеймса мистер Хилл, и это дает ему счастливую возможность затвердить правильное расположение ножей и вилок, тарелок, графинов и бокалов, чтобы впоследствии уметь разместить их на скатерти как должно, дабы не ударить лицом в грязь перед гостями.

Джеймс молчал, что твой подсвечник. Он тенью следовал за мистером Хиллом, глаз не сводил с его рук в белых перчатках и кивал всякий раз, как старичок оглядывался, желая убедиться, все ли тот уяснил. Вдвоем они покончили с сервировкой как раз к тому времени, когда семейству следовало занять места за столом.

Ровно в половине пятого мистер Хилл вошел в холл и прозвонил к обеду. По дому застучали двери, раздались звуки шагов и радостные голоса: обитатели дома предвкушали очередную превосходную трапезу, приготовленную миссис Хилл.

Мужчины и Сара, которая на первый раз взялась помочь новенькому, внесли блюда в столовую. Не будь руки у нее заняты судком с масляным соусом из порея, она, пожалуй, дернула бы Джеймса сзади за хвостик, который забавно подскакивал при каждом шаге, просто чтобы как-то обратить на себя его внимание.

Сара отметила, что миссис Беннет поглядывает на нового слугу с заметным удовлетворением. Пока от него не требовалось ничего особенного, разве что поставить на стол соусник, не плеснув на скатерть и никого не толкнув, а госпожа то и дело осматривалась, ловя признаки восхищения на лицах домочадцев, и выразительно округляла глаза, как бы говоря: «Извольте видеть, вот какого молодца мы раздобыли!» Сара, пожалуй, согласилась бы, что он выгодно отличается от деревенских увальней, которых случалось нанимать для разных оказий, но была готова признать только это и ничего больше. Руки у него действительно недурной формы, а ногти аккуратные и чистые, но одного этого для денди маловато, так что до Бо Браммела ему далеко.

Отпуская слуг, миссис Б. выделила новичка, сказав: «Благодарю, Джеймс».

Сара, благо она уже вышла в коридор, закатила глаза. Сначала мистер Б., потом миссис Хилл, а теперь еще и миссис Б. — и с чего это все с ним так носятся? Ничем ведь не примечателен, кроме одного — он мужчина. Правда, к тому же он не стар, до пятидесяти далеко, и руки красивые.

— И что же, нравится вам тут у нас, мистер Смит?

— Пока не знаю.

Он проскочил у нее за спиной и, широко ступая, продолжал свой путь. Сара переменила ногу, чтобы приноровиться к его шагу.

— Мы, наверное, на ваш вкус чересчур скучны, вы-то, поди, не к такому привычны.

Он не отвечал.

— Вряд ли вам тут хоть что-то покажется интересным, в этакой глуши.

Они подошли к кухне. Джеймс отворил дверь и, придержав, пропустил Сару, чем поверг ее в полную растерянность. Невзлюбив его с самого начала, она твердо намеревалась продолжать в том же духе, пока окончательно не возненавидит от всего сердца. А тут пришлось воспользоваться его любезностью и, входя, поблагодарить кивком. Она попыталась сообразить, не многовато ли колкостей уже наговорила и впрямь ли он их заслужил. Смущение ее, однако, было не настолько велико, чтобы помешать завершить начатую атаку.

— Конечно, о чем с нами говорить, вам, должно быть, на это и времени жалко.

Вот теперь он посмотрел на нее. А она смело встретила его взгляд, приподняв брови, после чего гордо удалилась помогать Полли накрывать на стол в кухне. Наконец-то ей удалось привлечь к себе его внимание. Странно, но это не слишком ее порадовало.

Мистер Хилл прочел молитву, и слуги принялись за еду.

Полли подглядывала за Джеймсом из-под полуприкрытых век: он ел так, словно каждый глоток представлял необыкновенную ценность и заслуживал, чтобы к нему относились с великой серьезностью и уважением. Очень странно, думала Полли, что он ест таким манером. Другие похожие на него мужчины вроде как и не едят, а то ли кидают уголь в топку, то ли мечут сено на сеновал.

Миссис Хилл подавала Джеймсу то хлеб, то масло, то соль и не забывала подливать полпива в его кружку.

— Нельзя ли нам еще молока, миссис Хилл?

Миссис Хилл подвинула Саре кувшин. Сара наполнила синеватым обратом чашку Полли, а потом и свою. Полли этого даже не заметила, так поглощена была новым слугой. Она не сводила с него глаз, задавала ему вопросы и рьяно кивала, слушая ответы.

Где он научился своему ремеслу? Ему и раньше приходилось заниматься чем-то похожим? А что именно он там делал, желала знать Полли, и где это было?

Миссис Хилл шикнула на нее.

Джеймс сказал, что Полли ему не мешает и что она смышленая, отчего девчонка зарделась как маков цвет, заулыбалась смущенно и на время прекратила расспросы. Он работал на ферме, все же ответил Джеймс, потом служил конюхом, а потом был слугой в доме не меньше этого.

— А что за дом… то есть я хотела спросить — чей? Вдруг мы их знаем, может, Беннеты бывают у них с визитами?

Дом, ясное дело, располагался отнюдь не по соседству, ферма лежала за дальними холмами, а постоялый двор, где он был конюхом, и того дальше — от Эшуорта еще несколько миль. Ни дойти, ни доехать, отметила про себя Сара; все перечисленные места располагались так далеко, что нет никакого смысла пытаться найти общих знакомых или хоть какую-то связь между прежней его службой и Лонгборном.

Именно этого Саре всегда и хотелось: чтобы что-то — что угодно! — взбудоражило их тихий мирок, отвлекло ее от жевания мистера Хилла, от нудных вечеров, как капли воды похожих один на другой, и от звука собственного голоса, монотонно читающего вслух трехтомные романы да трехдневные новости. И вот в Лонгборн явились наконец перемены — малышка Полли радуется им как дурочка, миссис Хилл без устали подливает им пива в кружку, и даже мистер Хилл поглядывает на них с улыбкой, тут же стыдливо отворачиваясь. А обиженная Сара оказалась никому не нужна. Лучше бы эти перемены — с их темными волосами, светло-карими глазами и золотистой кожей, — лучше бы они вовсе не являлись в Лонгборн.

К утру Сара окончательно сникла. Медленно, как черепаха, спускалась она в кухню, а следом сползала по лестнице сонная Полли. Теплый свет свечи выхватывал из темноты некрашеный дощатый пол и зеленые стены, пятна от свечного сала и обветренную Сарину руку, сжимающую свечу. Рука была покрыта трещинками с запекшейся кровью и цыпками, которые нельзя расчесывать, как бы ужасно они ни зудели.

Первая утренняя обязанность — принести воду и дрова, вымести очаг, начистить графитом решетку. Потом оттереть руки от черноты и копоти, пока день толком не успел начаться. Снаружи ожидала обжигающая рукоятка насоса — ей-богу, уж лучше бы таскать горящие угли из огня.

Полли присела к столу и сразу заснула, уронив голову на сложенные руки. Сара, сама еще в полудреме, подняла метлу для очага и принялась было за угли и золу, но застыла на месте. Очаг был чисто выметен, решетка начищена, огонь полыхал, весело потрескивали поленья. Она перевела взгляд на корзину для дров: полная.

Кто-то сегодня поднялся рано.

Тогда за водой. Сара спустилась на ступеньку в судомойню взять коромысло. Пламя свечи проникло в отворенную дверь, заиграло бликами внутри деревянных кадок. Сара нагнулась пощупать — и намочила пальцы.

Распрямившись, она отерла руку о передник, подошла к бачку и коснулась свинцового бока. Холодная масса воды распирала металлическую оболочку изнутри. Кто-то развел огонь, набрал воды, даже бак наполнил до краев.

Домовой. Маленький добрый дух. Прежде они в Лонгборне не водились.

— Полли…

Но Полли как прикорнула, так и продолжала спать — голова на локте, завитки волос упали на лицо, совсем закрыв его. Сара, упершись руками в бока, огляделась — и на миг даже растерялась. Выходит, в ближайший час делать совершенно нечего — ей преподнесли настоящий подарок.

Схватив висящий у двери теплый плащ, Сара выскочила наружу, в жгучий утренний холод. Одеваясь на ходу, неловко поправляя замерзшими пальцами застежки, она пересекла двор и выбежала на луг. Под ногами похрустывала покрытая инеем трава, первый ледок пружинил под башмаками. Сара прошмыгнула в боковую калитку и свернула вверх на тропу. По ветвям живой изгороди, щебеча, уже прыгали птицы. Девушка пробежала сквозь иссиня-черные заросли и снова вынырнула в звездное утро. От старого бархата пахло затхлостью, рукава были ей длинноваты. Но это пустяки. Она подняла воротник и укутала лицо. Вскоре Сара добралась до того места, где тропа взбегала на вершину холма и соединялась со скотопрогонным трактом.

Тракт шел по гребню холма. Проложен он был давным-давно и не походил на нынешние дороги, которые мостят камнем, а по бокам роют канавы. Скотопрогонный тракт порос низенькой травкой, которая одна и выдерживала копыта бредущих по ней стад. Открывающаяся с холма панорама ошеломила Сару: шпили колоколен, деревни, рощи и перелески, бескрайние, раскинувшиеся на мили поля, смягченные дымкой очертания дальних холмов. Сара знала: если свернуть вон в ту сторону и идти долго-долго, можно добраться до самого большого города во всем мире, и это само по себе уже казалось чудом. В Лондоне было все, что только можно себе вообразить, а еще, несомненно, многое из того, чего и представить нельзя.

Сара зябко обхватила плечи руками. Неподалеку свистнул кроншнеп. Солнце выкатилось на холмы, оранжевым сиянием разбавив синеву утра. Проблеяла овца, ей отозвался ягненок. Тени разматывались, словно ленты, уже становилась различимой зелень лугов и деревьев. Внизу в долине прокукарекал петух, потянуло древесным дымком. Да, пора назад, в Лонгборн, наливать воду в чайник и ставить его на огонь, потому что совсем скоро всем захочется чаю. Рассчитывать, что об этом позаботится фея, пусть даже самая добрая, не приходится.

Когда Сара спустилась в долину, в доме еще было темно, тускло поблескивали неосвещенные окна. На веревке сохли простыни, белоснежное полотно светилось сквозь ветки живой изгороди. Внезапно у Сары возникло странное ощущение: будто она смотрит на себя со стороны — вон она стоит там внизу, у натянутой бельевой веревки, вот глядит сюда и замечает намек на движение, когда кто-то (как она теперь) проходит здесь, за изгородью.

Так это не шотландец был тогда, конечно, как она сразу не догадалась! Это был Джеймс Смит, вот кто.

В тот день он, должно быть, спускался с тракта, точь-в-точь как только что спустилась она. И шумел в конюшне в тот вечер тоже он, забрался, подольстился к лошадям, как уже смог подольститься ко всем, нашел укромное теплое местечко и заночевал. А с утра, прежде чем кто-нибудь успел его обнаружить, умудрился втереться в доверие к самому мистеру Б. Почему хозяин позволил себя уговорить и чего ради нанял слугу при подобных обстоятельствах, Сара уже сообразила: из экономии, разумеется, сделка до того выгодная, что мистер Беннет не сумел от нее отказаться.

Но главное не это. Джеймс Смит спустился сверху по скотопрогонной дороге, а стало быть, никак не мог явиться из того дома в Эшуорте, о котором рассказывал, равно как и с фермы, что за дальними холмами. Кто знает, откуда он пришел?! Может, из самого Лондона. А может, вообще исходил полмира.

Сара заглянула с улицы в окошко. В кухне было светло от очага. Полли дремала, положив голову на скрещенные руки. Саре было слышно, как мистер Смит ходит по конюшне. Ей бы следовало войти, разбудить Полли и приниматься за труды. Однако вместо того Сара пошла к конюшне и, замерев на пороге, залюбовалась картиной, открывшейся ей в теплом свете висевшего на крюке фонаря. Джеймс безмятежно чистил скребницей кобылу, всецело, казалось, поглощенный своим занятием. Лошадь заметила гостью первой. Повернув голову, она уставилась на Сару большим добрым глазом, отпихнув при этом Джеймса, так что тот отскочил, рассмеялся и, обернувшись, проследил за взглядом кобылы. При виде Сары выражение лица его изменилось — оно мгновенно закрылось, как захлопывается сундук.

— Спасибо, — проговорила она, переминаясь на озябших ногах и крепко обхватив себя руками. — За то, что переделали всю утреннюю работу, я хотела сказать.

Джеймс вернулся к своему занятию:

— Пустяки.

— Вообще-то все эти дела на мне. И на Полли, конечно, но ей очень уж трудно так рано вставать по утрам. Вот.

— Мне все равно не спалось. Не люблю сидеть сложа руки. — Он не удостоил ее даже мимолетным взглядом.

Сара обхватила себя еще крепче.

— А что вы здесь делаете?

Рука со скребницей замерла.

— Что?

— Я хотела сказать, почему вы здесь?.. На вашем месте я бы здесь нипочем не осталась. Сидеть в этой глуши, точно щука в омуте, разве это жизнь…

Джеймс поудобнее перехватил скребницу, поправил ремень на тыльной стороне ладони. Головы так и не поднял.

— Я видела давеча, как вы пришли. Это же вы были?

Он наконец-то обернулся и взглянул на нее. Сару вновь поразили эти светло-карие глаза, эта смуглая обветренная кожа.

— Откуда вы пришли? — Она перешла на шепот. — Должно быть, довелось вам постранствовать. Может, вы и в Лондоне бывали?

— Отсюда до Лондона всего-то миль двадцать или около того.

Покраснев, она постукивала твердым мыском одного башмака по каблуку другого. Джеймс продолжал чистить лошадь.

— Прямо не знаю, что о вас и думать, — призналась она.

— Сделайте одолжение, не утруждайтесь.

Сара выскочила из конюшни и затопала прочь, к кухне. Сочетание обходительности, готовности прийти на помощь и неучтивости в этом человеке обескураживало, и, как ни старалась она составить о нем ясное представление, ничего не выходило. Впрочем, в одном Сара была твердо уверена: он лжет. Он не тот, за кого себя выдает. Но пусть даже ему удастся провести всех остальных в Лонгборне, ее он не проведет. Нипочем.

Глава 6 Целью ее жизни было выдать дочерей замуж. Единственными ее развлечениями были визиты и новости

Вот гардеробная миссис Беннет, ее святая святых, укрытие от настоятельных нужд и тягот семейной жизни: вся в пышной обивке, ламбрекенчиках, подушках, драпировках и турецких коврах, заваленная надетыми по разу платьями, забытыми шалями, спенсерами, ротондами и капорами, пропахшая истлевшими розами, с обоями в полоску и цветочек, заставленная фарфоровыми безделушками, на которые уходили все карманные деньги, бесчисленными бумажными цветами, бонбоньерками из ракушек, увешанная прихотливыми орнаментами, вышивками в рамках и расписанными тарелочками — творениями искусных пальчиков ее дочерей; и все это — ветшающее, облезлое и собирающее пыль, к отчаянию хозяйственной миссис Хилл.

Экономка, вызванная в святилище для обсуждения меню на неделю, приняла (как всегда, на память) заказы на куропаток, запеченное мясо и рагу и порывалась броситься бежать на кухню, дабы вымесить и раскатать поставленное загодя тесто, которое, должно быть, давно уж подошло в тепле. Однако пришлось задержаться в гардеробной и выслушивать сетования миссис Беннет, досадовавшей, как обычно, на мистера Беннета, неспособного осознать всю важность того, что ей казалось настоятельной потребностью. А поскольку мистер Б., по-видимому, с трудом переносил даже звук голоса своей супруги, та решила более не обсуждать с ним эту животрепещущую тему, предпочтя излить душу прислуге.

Хотя миссис Хилл из многолетнего опыта прекрасно знала, сколь тщетны любые попытки навести в этой комнате порядок, не в ее характере было сидеть сложа руки и сочувственно хмыкать. Уголком передника она смахнула пыль с фарфоровых пастушек и протерла комод, на котором они стояли. Затем сняла со стула мятое платье цвета яичного желтка и расправила на нем складочки.

— Ах, да оставь же его, Хилл!

— Я бы его повесила…

— Повесила? Все бы тебе развешивать! Оставь! Это просто рваная тряпка!

Миссис Хилл осмотрела платье: неужели девушки что-то упустили? Шелковистые желтые складки скользили между пальцами. Никаких заметных повреждений: все швы целы, подол нигде не отпорот, не видно ни дырочки. Наряд выглядел в точности таким же, каким вернулся в гардероб миссис Беннет из последней стирки. Помнится, перед этим она надевала его на особо торжественный ужин у Голдингов. И как же прилежно девушки трудились над этим платьем: замачивали и намыливали, тщательно удаляя с шелка каждое пятнышко. Миссис Хилл гордилась своими подопечными — такие умелицы, отличные прачки. Да и сами они порадовались, когда наконец платье стало чистым, будто новенькое. Гордиться делом своих рук — это ли не радость? Куда как приятнее, чем уныло терпеть тяготы жизнь и втайне мечтать оказаться где подальше.

— Мне нужен новый наряд, — продолжала меж тем миссис Беннет. — Просто необходим. И девочкам тоже нужны обновки. Разве я многого прошу, после всех этих лет? А это мерзкое старье можешь забрать себе. Я его больше не надену.

Миссис Хилл аккуратно повесила платье на руку. В былые годы сердце у нее учащенно забилось бы при мысли, что ей достанется такая прелесть. Но, скажите на милость, что сейчас-то ей проку от желтого шелка и воланов? Придется его ушить, переделать и убрать все эти финтифлюшки, чтобы, не ровен час, не загорелись, когда она будет возиться у очага. Так что достался ей не столько подарок, сколько очередная порция работы, а без этого она предпочла бы обойтись.

— Это действительно ужасно, Хилл. Тебе не дано знать, что это за мука — быть матерью и наблюдать страдания несчастных детей, лишенных отцовской заботы.

С этими словами миссис Б. издала тяжкий вздох, с трудом приподняла рыхлое тело с дивана и нетерпеливым взмахом руки сделала знак миссис Хилл отойти. Встав, она прошлась по комнате, скрипя половицами, и замерла у окна, однако мысли ее явно занимал отнюдь не чудесный парк, раскинувшийся внизу.

— И не только для ближайшего бала. Нам необходимы новые наряды для ранних визитов, и для семейных обедов, и для вечеров, и для выхода к чаю, и для прочих оказий. — Опершись на подоконник, она промокнула глаза. — Но, полагаю, он этого не одобрит. Он совершенно глух к такого рода вещам. Хуже того, я догадываюсь, что они ему вообще неинтересны.

Миссис Хилл сверлила взглядом широкую спину хозяйки. Если прямо сейчас не спуститься в кухню и не заняться тестом, всю неделю они будут есть кирпичи вместо хлеба. Одну из девочек надо бы отправить в курятник за яйцами, другую послать выбивать ковер — и ведь какой из них какое дело ни поручи, все равно обе будут недовольны и побранятся из-за этого. А Джеймса отослали в Хайфилд, починять изгороди. Миссис Хилл припасла для него кувшин пива на полке в кладовой, но, если не забрать его прямо сейчас, потом уж у нее не будет случая спуститься в кладовую, пока не переделает всю работу. Не успеешь оглянуться, уже пора подавать обед, а там и мистер Хилл потребует чашку чаю, а нельзя же заставлять его дожидаться слишком долго.

Но что поделать, миссис Б. грустит и ждет утешения. Экономка подошла ближе и дотронулась до хозяйкиного плеча:

— Мне очень жаль, мэм.

Локоны миссис Б. задрожали.

— Вечно находятся более важные траты, во всяком случае по его разумению. Кое-кто из арендаторов не платит ренту. А то вдруг нужно начинать на ферме жатву или сев или срочно что-то починить. Всегда найдется что-нибудь более важное, чем я и бедные мои девочки.

Миссис Б. обратила лицо к экономке, глядя на нее серьезно и пристально. Жесткие руки миссис Хилл вдруг оказались в мягких ручках госпожи.

— Ты переговоришь с ним обо мне, Хилл?

— Я могу, если пожелаете, мэм, но не думаю, что из этого выйдет много проку.

— Ах, полно, ты и сама знаешь, что к тебе он прислушивается, Хилл. Если ты скажешь, что это необходимо, он непременно согласится. А о чем бы я с ним ни заговорила, он все считает вздором, не стоящим внимания. Тебя он послушает. А меня не слушает. Уже давно.

Миссис Хилл отвернулась. На столике стояла пудреница, пуховка валялась рядом, полированная поверхность красного дерева была засыпана толстым слоем дорогой пудры с запахом лаванды. Дети давно подросли, а других, очевидно, уже не будет, вот в чем причина разочарования хозяйки, всего этого беспорядка и неуюта. Ей так и не удалось родить здорового мальчика, наследника Лонгборна. С другой стороны, размышляла миссис Хилл, если вспомнить, как изнурили миссис Беннет многочисленные беременности, как вымотали ее роды, если вспомнить обо всех выпавших зубах, страданиях и пролитой крови, взглянуть на живот, который болтается мешком, вполне можно поверить, что миссис Б. испытывает определенное облегчение при мысли, что больше не придется через все это проходить.

— Ты знаешь, что это правда. Одно твое слово, и мигом появляется новая метла, или кастрюля, или свечи — что только захочешь.

— Траты по хозяйству, мэм, только и всего.

Миссис Беннет выпустила руки экономки из своих:

— Это всё траты по хозяйству! Они касаются всех нас! Я полагала, что ты, женщина, сможешь понять. Но, конечно, ты ведь не мать, откуда тебе знать. Разве можешь ты представить, как страдаю я из-за своих девочек. Мистер Бингли может жениться прежде, чем мои любимые дочери дождутся шанса предстать перед ним в пристойном виде.

— Мистер Бингли?

— О да, ты же, наверное, и не слышала! — Лицо миссис Беннет изменилось мгновенно, как погода в весенний день: ветерок разогнал тучи, и вот уже засияло солнце. — Вообрази, Незерфилд-Парк наконец-то сдали внаем. Ко мне недавно заходила миссис Лонг и поделилась новостью. Новые соседи переедут туда к Михайлову дню.

— Миссис Николс с ног собьется, чтобы привести там все в порядок к сроку.

Миссис Беннет только отмахнулась: заботы миссис Николс не шли ни в какое сравнение с ее собственными.

— Видишь ли, Хилл, новый съемщик — молодой человек. Холостяк. Холостой молодой человек с очень большим состоянием.

Миссис Хилл пошатнулась, примериваясь к заваленному подушечками дивану на случай обморока. Молодой холостяк собирается поселиться по соседству. Это означало веселье и радостное воодушевление в хозяйских комнатах. Это означало пикники, увеселительные прогулки — и горы дополнительной работы для обитателей нижнего этажа.

— Да-да. Девочкам просто необходимы новые наряды, чтобы он мог влюбиться в одну из них, и мне тоже — надо же показать, что мы почтенная семья и достойны его внимания. Я не допущу, чтобы мистер Бингли смотрел на нас свысока и счел ничтожествами из-за каких-то платьев. Поэтому ты должна переговорить об этом с мистером Беннетом и настоять, чтобы наряды были куплены.

Хорошо хоть Джеймс сейчас на подхвате. Лишняя пара рук, да еще мужских и молодых, — он сможет быть форейтором вместо мистера Хилла.

— Я поговорю с мистером Беннетом, — согласилась миссис Хилл, — раз вы правда этого желаете, мэм.

— Хорошо, — кивнула миссис Беннет и опять опустилась на диван, оставив миссис Хилл стоять. — Только не тяни с этим, Хилл. И налей-ка мне порцию моего бальзама. У меня вконец истерзаны нервы.

Миссис Хилл откупорила бутылочку, до половины наполнила рюмку и протянула его хозяйке. Выпив, та прикрыла глаза и, казалось, успокоилась. Миссис Хилл оставила ее и поспешила в кухню. Хлебное тесто поднялось уже выше края миски — твердая круглая масса, вся в трещинах. Экономка вывернула его на посыпанную мукой столешницу, ногтями счистила со стенок миски остатки и принялась месить. Она приподнимала его и с силой бросала на стол, колотила по нему кулаками, подсыпая муки. Когда немного позже в кухню заглянул мистер Хилл, ему хватило одного взгляда, чтобы понять — не стоит напоминать ей о своем чае. Вместо этого он тихо уселся у очага, дожидаясь, пока его заметят.

Сара там однажды бывала — давным-давно, еще до того, как в Лонгборне появилась Полли. Ее послали передать в подарок окорок, когда у Беннетов закололи свинью. Тогда величественные колонны особняка в Незерфилде были сплошь в разводах зелени и пятнах сырости. Двери отворил сухопарый привратник в ливрее — траченной молью и в сальных пятнах. Он выглянул из неосвещенного холла и, строго посмотрев на нее единственным зрячим глазом — на другом тускло блестело бельмо, — осведомился, чья она девчонка. Потом шире распахнул скрипучую дверь и кивком предложил войти.

Внутри было холодно, гулко, по стенам блуждали тени. Девочка шла по коридорам, увешанным зеркалами, полуслепыми от бурых пятен и плесени, и уставленным мебелью, укутанной в чехлы. Замерзший окорок, запеленатый в ткань, будто младенец, оттягивал руки. Привратник довел Сару до гостиной, где повалился в кресло и замер, откинув голову и раскрыв рот, измученный путешествием до дверей и обратно.

В комнате было душно, хоть и холодно. Пахло лекарствами, камфарой, мочой и совсем слабо чем-то сладким. Ломберный стол был уставлен посудой из разных сервизов. В углу приткнулась кушетка, где на смятых простынях что-то лежало. Сначала Саре показалось, что это груда тряпья, но груда вдруг зашевелилась, повернулась и улыбнулась девочке. Те зубы, что еще оставались во рту у леди, совсем почернели.

— Хочешь кусочек кекса, малышка?

Сара помотала головой, положила окорок, попятилась к дверям и бросилась наутек по коридору. Она сумела сама открыть тяжелую входную дверь. И, спотыкаясь, бежала целю милю в сторону Лонгборна, а когда совсем запыхалась и перешла на шаг, то шла торопливо, то и дело озираясь через плечо. Запах того дома, приторно-сладкий запах тления, преследовал ее потом не один день.

Сегодня, уже совсем взрослой, Сара вновь приближалась к Незерфилду. На сей раз вместо тяжелого мерзлого окорока она несла составленное в изящных выражениях письмо к мистеру Бингли с приглашением на семейный обед.

С хрустом ступая по гравиевой дорожке, тщательно разровненной граблями и прополотой от сорняков, Сара подняла глаза на величественную, отчищенную от зелени колоннаду. Что и говорить, перед ней был уже не тот дом, где соседскую девчонку-служанку могли принять с парадного входа. Сара свернула на боковую тропинку и, пытаясь отыскать дверь для слуг, пошла в обход дома. Рамы в окнах были подняты, чтобы впустить свежий воздух и проветрить комнаты; внутри пахло свежей краской. Краешком глаза Сара заметила белоснежный потолок, мебельные чехлы, водянистое зеркало.

У барышень и миссис Б. прямо с языка не сходил этот мистер Бингли. Они уже немного познакомились, но слугам мало что было о нем известно. Когда мистер Бингли заезжал в Лонгборн, они с мистером Б. угощались канарской мальвазией в библиотеке и, на диво, обошлись без чьей-либо помощи. Для Джеймса возможность позаботиться о лошади мистера Бингли, превосходном вороном мерине, была, кажется, скорее удовольствием, чем лишней тяготой.

Но сейчас речь шла о приглашении на семейный обед, и миссис Б. уже волновалась по поводу рыбы и супа, поскольку, что ни говори, обед по всем правилам куда сложнее приготовить, нежели обычный. Необходимо произвести впечатление, но так, будто у вас и в мыслях не было произвести впечатление. Обед следует подать превосходный, однако гостям должно казаться, будто семья так обедает каждый божий день.

Особое внимание миссис Б. уделила письму и, высунув от усердия кончик языка, старательно вывела слова приглашения на лучшей бумаге, какая нашлась в доме. Миссис Хилл также отнеслась к этому со всем тщанием: когда Джеймс спустился с посланием из комнаты для завтрака, она схватила конверт с подноса, осмотрела, щурясь, а потом решительно протянула Саре:

— Только смотри, поживей, не зевай по сторонам. Ты мне здесь нужна, поможешь с пирогами.

Дверь была простая, маленькая, не иначе вход для слуг. Никто не ответил на стук, так что Сара просто открыла ее и пошла на шум, к кухне. Скорее всего, там она сможет передать письмо какому-нибудь лакею, который доставит его наверх. Еще не успев ни с кем заговорить, Сара уже начинала волноваться: ну разве не странно, что с приглашением является горничная, а не лакей? О чем только думала миссис Хилл?

На что ж им тогда мистер Смит, как не на то, чтобы носиться по всей округе, выполняя поручения господ?!

Сара бочком прошла в двустворчатую дверь и оказалась в поместительной кухне. Никто ее даже не заметил. В гулком, просторном помещении царила сумятица. Девушка заметила повара в синей куртке, тот расхаживал, заглядывая под крышки кастрюль. Три кухарки резали лук и крошили порей, слуги то и дело вбегали и выбегали. Ароматы ошеломляли: и мясо, и вино, и томящееся на огне варенье. И тут к ней подлетел лакей — высокий, в нарядной ливрее и пудреном парике.

— Простите… — Он замолчал и отступил.

Лицо у него было очень смуглое. Сара украдкой взглянула на руки: вдруг такие же коричневые, как лицо. Но на нем были белые перчатки, так что проверить не удалось. Закусив губу, Сара снова подняла глаза: лакей был поразительно хорош собой — и поспешила отвернуться, потому что смотреть на человека в упор неприлично. С пылающими щеками она уставилась себе в ноги.

— Не могу ли я быть вам полезен?

Слова были английские и произнесены на весьма благородный манер. Не решаясь встретиться с ним взглядом, Сара вынула тщательно составленное письмо миссис Беннет и протянула ему:

— Для… для мистера Бингли.

— Вы подождете ответа?

Она кивнула. Но лакей не трогался с места, и ей пришлось снова на него посмотреть. Глядя на нее темными, словно кофейные зерна, глазами, лакей еле заметно улыбался. Ее щеки заполыхали пуще прежнего.

— Счастлив узнать это. — Отвесив поклон, он удалился.

Неужели этот человек из тех, кого называют чернокожими, хотя на самом-то деле кожа у него коричневая? Африканец? Но африканцы все в шрамах, черные, что твои чернила, полуголые и в цепях. В доме приходского священника ей доводилось видеть таких на медали, висевшей в холле: «Разве я не человек и не твой брат?»[119] Этот совсем иное дело: безупречен в своей ливрее, кожа у него совсем не исполосованная, а, наоборот, восхитительно гладкая и чистая. Признаться, она ненамного темнее, чем у мистера Смита или любого местного фермера, работающего в полях под августовским солнцем. Правда, их загар к зиме выцветает, к тому же доходит он только до ворота рубахи и края засученных рукавов…

Сара прислонилась к стене, чтобы не мешаться под ногами. Видно, очень уж дальний здесь путь наверх, к господским комнатам. А может, мистер Бингли все никак не решит, хочется ему встречаться с семейством Беннет за семейным обедом или нет. Зеленовато-желтая штукатурка приятно холодила ладони. Девушка наблюдала, как хлопочут слуги, и от души порадовалась, что ей не нужно включаться в эту суету. Повар остановил незерфилдскую экономку, миссис Николс, и с издевкой распекал за что-то. Должно быть, новые хозяева привезли его из Лондона: в здешних краях поваров-мужчин отродясь не бывало. Миссис Николс оправдывалась, конфузилась, умоляюще воздевала руки, и Сара отвернулась: вряд ли экономке хотелось бы, чтобы в эту минуту ее видели посторонние.

Вернувшись, темнокожий лакей протянул ей небольшое письмо, сложенное и весьма небрежно запечатанное, с торопливо нацарапанным адресом.

— Надеюсь, что на ответ последует ответ, — произнес он.

Сара не нашлась, что на это сказать. Сделав книксен, она поспешно ретировалась.

— Так он не приедет?

— Его даже не будет в поместье. — Новость вызвала общее волнение. — Он уезжает в Лондон!

Да еще так внезапно, будто это пустяки какие-то, будто позволительно проделывать подобные вещи каждый день!

— Кажется, он собирается заехать за кем-то, чтобы привезти сюда на бал.

— Разъезжать туда-сюда — пустое это! — отрезала миссис Хилл и посетовала: — А я-то уже заказала мясо.

— Что ж, эти Бингли с их деньжищами могут позволить себе разъезжать, — заметила Полли. — Все так говорят. Я слыхала, их папаша торговал сахаром. А на сахаре можно уйму денег заработать.

Джеймс полировал столовое серебро. Саре следовало бы чувствовать благодарность, ведь он спас от этого занятия ее. Однако ей было обидно: разве плохо она справлялась со своими обязанностями, что ее работу перепоручили новенькому?

— Должно быть, очень выгодное дело, — сказала миссис Хилл. — Без сладкого никто обойтись не может.

— Мне бы тоже хотелось торговать сахаром, — мечтательно вздохнула Полли. — Вы только представьте!..

— Ты ходила бы в плавание на корабле… — Джеймс вилкой очертил в воздухе треугольник паруса. — На корабле, доверху груженном оружием и скобяным товаром. Пассаты погнали бы твой парусник на юг, до самой Африки…

Полли слушала с восторженной улыбкой. Но потом растерянно моргнула:

— Что такое скобяной товар?

— Кандалы и цепи, кастрюли, ножи, — объяснил Джеймс. — В Африке можно продать все это и оружие и купить рабов. Ты посадишь их в трюм и поплывешь в Вест-Индию, а там продашь и купишь сахар, а уж сахар доставишь домой, в Англию. Трехсторонняя торговля — так это называется. Осмелюсь предположить: Бингли, по всей вероятности, родом из Ливерпуля или Ланкастера, раз уж говорят, что они с севера.

— Я не знала, что сахар достался им такой ценой, — заявила Полли, пододвигая свой стул поближе к столу.

— Какой ценой?

— Что его меняли на людей.

— Да. — Джеймс протер вилку и слегка пожал плечами. — Так и есть.

— А вы, я смотрю, много про все это знаете, — вмешалась Сара.

Он обернулся к ней и снова пожал плечами:

— Я читал книгу.

— Правда?

— Да, правда. А что в этом такого?

— Да так, что-то непохоже.

— Почему же непохоже?

— Просто, глядя на вас, не подумаешь.

— Что? Что я умею читать?

— Ну…

Полли показалось, будто по комнате пронесся порыв холодного ветра, хотя она и не могла понять, в чем тут дело: ведь только что, мгновение назад, все так хорошо ладили. И вдруг эта перепалка между Джеймсом и Сарой — их вопросы-ответы воланом летали туда-сюда. Полли только успевала переводить глаза с одного на другую. Миссис Хилл, чинившая платье, внезапно замерла, занеся иглу над прохудившейся тканью. Полли заметила, как она переглянулась с мистером Хиллом и как тот приподнял в ответ щетинистые брови.

— Получается, вы только что назвали меня невеждой.

— Нет, но…

— Но вам просто не приходило в голову, что я, возможно, читаю больше, чем, скажем, да хоть, к примеру, вы?

— Я читаю все время! Правда же, миссис Хилл?

Экономка глубокомысленно кивнула.

— Мистер Б. позволяет мне брать его книги и газеты, а мисс Элизабет всегда дает романы, которые заказывает в платной библиотеке[120].

— Да, конечно. Романы мисс Элизабет. Уверен, они очень интересны.

Сара поджала губы, сузила глаза и, помолчав, повернулась к миссис Хилл.

— А у них там в Незерфилде служит негр, вы знали? — объявила она торжествующе. — Я с ним сегодня разговаривала.

Джеймс на миг замер, но тут же опустил голову и продолжал драить вилки.

— Что ж, — заметила миссис Хилл, — я полагаю, что миссис Николс сейчас не откажется от любой помощи.

— И ведь представить только! — Полли не терпелось вернуться к предыдущей теме. — Это какая же прелесть и какие деньжищи, и всё от сахара. Мне думается, стены у них зелененькие, словно мята, а колонны, должно быть, витые, как леденцы. А полы все из полированной сливочной помадки, а на диванах-то подушки сплошь марципановые!

— Увы, но колонны самые обычные, из местного камня. — Сара подняла шитье, подхватив иглой петлю. — О подушках ничего сказать не могу. Но марципан, по-моему, будет липнуть, если подтает от камина.

Полли кивнула и, мечтательно улыбнувшись, проглотила слюну.

Глава 7 «Если бы мне довелось увидеть одну из моих дочерей счастливой хозяйкой Незерфилда, — сказала своему мужу миссис Беннет, — и так же удачно выдать замуж остальных — мне бы тогда нечего было больше желать»

— Ваше платье, мисс.

Элизабет обернулась, губы ее приоткрылись в очаровательной улыбке. И платье было чудесное — такое, что, глядя на него, невольно улыбнешься. Тончайший зеленовато-голубой муслин великолепно оттенял цвет лица юной леди. Сара бережно внесла его в комнату и уложила на кровать Джейн и Элизабет, точно барышню без чувств.

Джейн, уже облаченная в вечерний туалет, предусмотрительно держалась на расстоянии от огня, чтобы не загорелся нежный муслин, и даже не присаживалась, опасаясь помять ткань. Ее волосы были тщательно расчесаны, завиты и уложены, по спокойному лицу никто не смог бы догадаться, что творится у нее на душе. У Джейн имелось одно непререкаемое достоинство: на нее можно было положиться. Уж она-то не посадит пятна на свой наряд, не станет ворчать, распекать прислугу или капризничать, требуя к себе особого внимания. Самообладание и независимость Джейн были как бальзам для взвинченных нервов Сары. Такая милая, некапризная, истинное утешение — прямо как пудинг из топленого молока: что может быть лучше под конец утомительного дня?

Прямые, как палки, волосы младших сестер еще предстояло превращать в локоны — мучительное занятие, от которого у Сары отваливались руки и у всех лопалось терпение. В верхних комнатах и в коридорах повис запах горячих немытых волос. Для Сары это был запах раздражения и усталости: руки у нее уже покрылись волдырями от раскаленных щипцов и утюжка для волос, ноги в башмаках гудели, спина ныла. Пусть только кто-нибудь попробует сейчас вывести ее из себя — да она нарочно подпалит капризнице волосы!

У Элизабет, впрочем, локоны вились сами собой, от природы; казалось, что и в этом проявляется ее живая непосредственность и уступчивость. Она сама подколола волосы и прикрепила к ним веточку искусственных роз. Теперь, в сорочке, корсете и нижней юбке, она ожидала, пока ей помогут одеться. Элизабет подняла руки, так что стал виден темный, пахнущий мускусом пушок под мышками. Сара занесла легкий муслин над головой барышни и бережно опустила. Общими усилиями они изловчились надеть платье, потом Сара начала вдевать в узкие петли маленькие шелковые пуговки на внутренней стороне предплечья. Элизабет вздрогнула.

— Ущипнула я вас?

— Чуть-чуть.

— Извините.

Сара продолжала трудиться молча. Присев на корточки, она одернула подол, затем, вскочив на ноги, подтянула завышенную талию под грудь.

— Все хорошо? — спросила Элизабет.

Сара кивнула.

Элизабет медленно повернулась, давая возможность Саре оправить сзади корсаж и застегнуть ряд мелких, обтянутых шелком пуговок между лопатками.

— Мы закончили?

Шурша юбками, Элизабет подошла к туалетному столику, чтобы осмотреть себя в зеркале. Сара шагнула за ней, разглаживая кокетку на тонких ключицах. Она действовала только левой рукой, боясь запачкать муслин: на правой, как назло, лопнул волдырь, и теперь из него сочилась кровь.

— Вы очень красивая, мисс Элизабет.

— Тебе пришлось помучиться, Сара, дорогая.

Сара заулыбалась, качнув головой. Даже ей, давно привыкшей к Элизабет, барышня казалась неотразимой. Находясь рядом, хотелось смотреть только на нее — все остальное казалось пустой тратой времени.

— Какая жалость, Сара, что ты наряжаешь нас, а сама не выходишь. Как ты всегда терпелива, безропотна.

Сара потупилась: что проку толковать об этом. Не может она пойти с ними на бал, это так же несбыточно, как отправиться на чаепитие к русалкам. Но вдруг у нее защипало в носу, она часто заморгала и отвернулась.

— Ты когда-нибудь ходишь на танцы, Сара, милочка? — Это заговорила Джейн, доброе сердце.

— Изредка, мисс.

— А что ты надеваешь, когда ходишь? — спросила Элизабет.

— Что уж найдется понаряднее.

На самом-то деле ничего по-настоящему нарядного у нее не было, но кому там ее рассматривать во время деревенских танцев на зеленой лужайке? Батракам в поношенных воскресных куртках или церковным музыкантам, наяривающим на скрипках, флейтах и барабанах? Обычно Полли, словно обезумев, принималась носиться со стайкой сельских ребятишек, радуясь играм, из которых Сара давно выросла. Мистер Хилл тихо напивался, и его приходилось тащить домой чуть ли не на себе. А когда добирались до дома, под живой изгородью хихикали поденщицы с парнями, и миссис Хилл грозно рычала: «Не глазей по сторонам! Нечего глазеть!» — на случай, чтобы Сара не увидела чего-нибудь такого, чего видеть не полагается. Да только Саре приходилось видеть быка с телками и хряка со свиньями, так что она примерно представляла, чем там занимаются.

— Мне кажется, тебе не помешало бы новое платье для следующих танцев. Как ты полагаешь, Элизабет? — Джейн уже подошла к шкафу. — Ну-ка, посмотрим…

— Мисс, это же… — От счастья Сара задохнулась и даже не смогла договорить.

Что, если в следующий раз на танцы к ним в деревню придет лакей из Незерфилда? А вдруг он еще и пригласит ее на танец? Тогда, не сомневайтесь, даже мистеру Смиту придется обратить на нее внимание, если она будет отплясывать на деревенской лужайке с таким видным кавалером в нарядном платье.

— Каким-то чудом, уж не знаю, как матушка этого добилась, — вступила в разговор Элизабет, — каждая из нас только что получила по новому платью. Значит, никому из сестер не придет в голову требовать, чтобы мы отдали свои старые наряды им, так что ты можешь выбрать что-то для себя.

Джейн вынула старое вечернее платье, атлас нежного серовато-бежевого цвета, и положила на кровать. Низкий вырез, коротенькие рукавчики. Подошла Элизабет, покачала головой.

— Тогда, может быть, вот это…

Накидка с рисунком из дубовых листьев, плотный шелк в рубчик, такую можно надевать дома холодными вечерами.

— Ей больше пойдет что-нибудь менее… — Элизабет повернулась к шкафу, нахмурилась. — Не вечерний туалет, а, возможно, более простое платье — подходящее для танцев в деревне на свежем воздухе.

Она извлекла на свет поплиновое платьице с вышивкой — закрытое, с длинными рукавами. На кремовом фоне переплетались тонкие зеленые стебли, алели крохотные бутоны роз. Сара сама кроила и шила это платье два года назад, тогда оно было прелестным и с тех пор не стало хуже; стирая, отжимая и гладя его, она неизменно восхищалась. А потом Элизабет положила рядом серовато-зеленое нарядное платье, отороченное белой бархатной лентой. Перед стиркой ленту каждый раз приходилось отпарывать, чтобы зеленая ткань не полиняла на бархат.

— Вот, — сказала Элизабет. — Выбирай, какое захочешь.

— Правда?

— Но только одно, а то Полли обидится, — добавила Джейн. — А ничего из нашего ей пока не придется впору.

— Надо попросить Китти или Лидию отдать ей платье.

Джейн улыбнулась:

— Лидия бы отдала.

— О, Лидди отдаст что угодно любому, кто попросит.

Из комнаты Мэри раздались звуки фортепиано, раскаты гамм и арпеджио, а из комнаты напротив — приглушенный смех младших барышень. Сара тихонько подняла платье из вышитого поплина, перекинула через руку и, присев в книксене, поблагодарила, пока не передумали. От восторга у нее захватило дух.

Элизабет кивком указала на лежащую на столике книгу:

— Если хочешь, можешь взять почитать.

Сара нагнулась, всматриваясь в заголовок. «Памела», — прочла она.

Наконец Элизабет и Джейн, наряженные и причесанные, попрощались с Сарой. Выпорхнув из комнаты, они неслышно сбежали по лестнице вниз. Сара, благоговейно отложив свою обновку, собрала щетки и гребни, сгребла шпильки и ленты, разгладила смятое покрывало. Теперь, после ухода юных леди, комната казалась скучной, серой и потерявшей смысл. Какие они обе чудесные, так и светятся. А Сара — она думала об этом, шагая по коридору для слуг и поднимаясь на чердак, чтобы повесить на вешалку новое приобретение, — Сара была всего лишь тусклой тенью, из тех, что пляшут на свету, стараясь удержаться и не пропасть во тьме.

На кухне мистер Смит, вытянув ноги у очага, жевал яблоко, такой чопорный в своей ливрее. Встретившись глазами с Сарой, молча отвернулся и снова захрустел.

— Где миссис? — спросила она.

Он проглотил кусок и только потом ответил:

— Наверху, у мадам.

Сара не стала задерживаться, прошла через кухню прямо вниз, в синеватые потемки судомойни. Там на дощатом настиле сидела Полли, вытянув перед собой ноги в башмаках и уперев их в стенку. Сара незаметно скользнула вниз и уселась рядом. Это был их общий секрет: в разгар суеты и беготни здесь бывало относительно спокойно и удавалось улучить минутку для отдыха.

— Ты никогда не думала, — спросила Сара, — что было бы хорошо куда-нибудь отсюда уехать?

Полли вскинула брови и прижала палец к губам: из кухни донесся голос миссис Хилл — она вернулась и спрашивала, где девушки, — и ответ мистера Смита.

Сара понизила голос до шепота:

— Я вот о чем: хорошо бы оказаться в таком месте, где можно просто жить себе и жить, чтобы не приходилось с утра до ночи работать. Пожить там одной и чтобы никто ничего от тебя не хотел и не ждал — пусть хотя бы на время, хоть ненадолго.

Полли, выгнув узкие плечики, прижалась спиной к кирпичной стенке дымохода. По другую сторону его пылала кухонная плита, а значит, было тепло и сухо.

— Полно тебе ворчать да жаловаться, — шепнула она. — Еще услышит кто.

Малышка Полли пережила морозную январскую ночь в корзинке на пороге фермерского дома, выдержала сомнительную заботу приютской кормилицы, провела несколько голодных и суровых лет в работном доме и со всем этим справлялась в одиночку. Она и выжила-то, думала Сара, только потому, что не догадывалась, насколько это трудно, почти невозможно. Еще это означало, что Полли неспособна грустить о прошлом, горевать или о чем-то мечтать. Нечего было и пытаться искать ее сочувствия, ведь нынешняя жизнь явилась для девочки — и, по-видимому, навсегда — пределом мечтаний: в прошлом у нее не осталось никаких сладостных воспоминаний.

Саре же хотелось снова погрузиться в грезы, окрашенные лучами летнего солнца и расплывчатые от теней: вот куры толкутся у деревенского дома рядом с маленьким мальчиком, который еще не носит штанишек. От него пахнет молоком и немножко мочой. Вот женщина в красном платье, она снимает ее с коленей, опускает на землю и целует. Мужчина сидит в доме у работающего станка, на раме подрагивает книга; он неловко поднимается, встает со стула… А вот она лежит в своей кроватке, рядом теплым клубочком свернулся братик, и прислушивается к голосам родителей в темноте. Голоса звучат, сплетаются, скрепляя и удерживая весь мир.

Сара знала, что такое счастье, она ясно представляла себе, чего лишилась.

Глава 8 Вся семья провела вечер все же очень приятно…

Из-за двери пролился свет свечи, образовав теплое озерцо среди синего сияния луны. На пороге стоял мистер Беннет. Набросив плед поверх халата, он вышел проводить семью. Джеймс, сидевший на козлах, приподнял шляпу, приветствуя нового хозяина, на что тот ответил сдержанным кивком, приличествующим джентльмену. Мистер Хилл помог дамам подняться в коляску, их юбки вспенились над подножкой, словно волны прибоя.

Миссис Хилл с обеими служанками стояли, как им и полагалось, на гравиевой дорожке, пока не отъедут леди. Лицо домоправительницы светилось добродушием и умилением. Полли подпрыгивала на месте, чтобы согреться, а Сара сунула под мышки потрескавшиеся руки и вглядывалась в лунную ночь, озабоченно хмуря лоб.

— Разве они не красавицы? — проговорила миссис Хилл. — Мои девочки.

Мистер Хилл захлопнул дверцу коляски и отступил назад. Теперь дело было за Джеймсом.

Он щелкнул языком, тряхнул поводьями и пустил лошадей. Замерев на миг, кони рванули, под колесами захрустел гравий, закачался фонарь на коляске, у одной из барышень невольно вырвался восхищенный возглас, долетел обрывок разговора — и все стихло.

Сара ничего этого не увидела, потому что старалась не смотреть в сторону Джеймса. Ничего не видела и миссис Хилл, заметила лишь, что слуга безупречно выглядел в новой ливрее, даже мистер Хилл не сделал по этому поводу ни одного замечания, хоть и отличался склонностью придираться. Самого же Джеймса беспокоило только, что от волнения дрожат руки: он боялся, как бы этот трепет через натянутые вожжи не передался лошадям, которые могли испугаться и понести.

Но кони знали дорогу лучше его, так что он отпустил поводья, наслаждаясь мерным покачиванием коляски, и только старался придерживаться левой стороны на случай, если мимо внезапно пронесется экипаж более резвый, чем их собственный. Лошади, чувствуя, что им доверяют, подняли головы и бойко перебирали ногами. Джейн, обращаясь к матери, заметила, что этот Джеймс производит впечатление весьма умелого кучера. Миссис Беннет согласилась, что движутся они и быстро, и ровно, так что нынче ей куда удобнее в коляске, чем когда лошадьми управляет старый мистер Хилл.

Джеймс поднял воротник, поддернул рукава до кончиков пальцев и вглядывался в посеребренный луной пейзаж, плавные склоны, темнеющие вершины, в белеющие, словно сугробы в полях, стада овец. Все вокруг казалось чистым, ясным и свежим. Джеймс принюхивался к мяте, растущей по обочинам, к сладкому аромату трав, когда они проезжали сенной амбар, — старинным, исконным запахам дома.

За спиной у него щебетали дамы — не коляска, а клетка с пестрыми птичками. Как доказать хозяевам свое усердие и старание? Сумеет ли он когда-нибудь отплатить за доверие, оказанное ему этим достойным человеком? Все изменилось в один миг: мир мгновенно перевернулся и обновился, потому что кто-то просто проявил доброту. Этим счастьем рисковать нельзя. Надо затаиться и не привлекать к себе внимания. Он даже не взглянет на Сару, как бы хороша она ни была, как бы ни хотелось ему смотреть на нее.

Они спустились в рощицу, где их окутал пряный аромат буковых орешков и торфянистый запах первых в этом году палых листьев.

После дорожной тишины Меритон их ошеломил. Грохот подков и железных колесных ободьев по булыжнику, вопли, улюлюканье, смех. Улицы были полны народу. Кричали конюхи и форейторы, ржали лошади, прохожие стучали в окна карет, пассажиры отчаянно махали, завидев на тротуаре знакомцев.

Чем ближе был Зал ассамблей, тем гуще делался поток двуколок, фаэтонов и кабриолетов. Здесь кучеры придерживали коней, готовясь выгрузить седоков. Выйдя, те оживленно устремлялись к входным дверям. Легкомысленные юнцы весело порхали вокруг степенных седовласых старцев. Сквозь окна можно было рассмотреть зал, уже полный народу. Бросив взгляд в ту сторону, Джеймс резко осадил лошадей возле изогнутой каменной лестницы.

По некоей странной немощи, нападающей только на людей знатного рода, Беннеты были не в состоянии ни сами растворить себе двери, ни выбраться из экипажа без посторонней помощи. К ним подлетел немолодой и сутулый, как цапля, слуга в широкой ливрее и распахнул дверцу, так что Джеймсу не пришлось спрыгивать и проделывать это самому.

Барышни повыскакивали, словно цыплята из курятника, шурша платьями. Каждая из них на миг оперлась на руку незнакомого им лакея (странная и непозволительная близость, как показалось Джеймсу), лица их светились радостью в предвкушении бала. Последней показалась миссис Беннет в лиловом платье, величественная и монументальная, и уплыла прочь в окружении дочерей, которые вились вокруг нее, болтали, смеялись и обменивались приветствиями со всё прибывающими гостями. Вскоре Беннеты смешались с толпой и исчезли в набитом зале, более не способном, казалось, вместить ни единой души.

— Ну что ж ты, любезный! Пошевеливайся! Убирай с дороги свою колымагу!

Кто-то заколотил по задку коляски. Джеймс, зацокав языком, отъехал в сторону.

Часть экипажей выстроились вдоль стены Зала ассамблей, прочие дожидались хозяев в извозчичьем дворе. Возницы коротали время здесь же, в трактире, пустив по кругу бутылку. Джеймса окликнули, предлагая присоединиться и пропустить глоточек, и он приветливо кивнул, но не сел с ними, а, отвязав, повел лошадей к водопойному корыту на Маркет-сквер. Когда лошади вдоволь напились, вдребезги разбив отражение луны в корыте, он отвел их назад к коляске и стал ждать.

Из Зала ассамблей доносился неясный разноголосый гул. Отдельных слов было не различить, слышались только взрывы смеха да перекличка голосов. Потом зазвучала музыка, голоса смолкли, их сменил громкий топот множества ног по деревянным полам.

Джеймс накрыл лошадей попонами. На той стороне улицы возницы распевали песенку — красивая мелодия, а слова похабные. Двое-трое, вскочив с мест, принялись неуклюже отплясывать джигу.

Кобыла ударила копытом по камням. Он потрепал ее по шее.

Поразительно, до чего спокойное местечко этот Лонгборн. Его появление всколыхнуло здешнюю тишь, точно брошенный камень, от которого по воде расходятся круги. Джеймс это чувствовал, замечал, как на него поглядывают Сара, и миссис Хилл, и девчушка. Но круги мало-помалу улеглись, а сам он к тому времени уже достиг дна и залег, словно всегда тут и был. Время теперь плыло над ним, мимо него, все плотнее прибивая его к этому месту, и он приноравливался к здешней жизни, становясь ее частью.

Вот только Сара… По ее ясным серым глазам заметно, что она непрерывно размышляет. Буравит Джеймса испытующим взглядом, нацеливается на него, как на спущенную петлю, что возникла случайно, а теперь мешается, да еще и умоляет ее не трогать.

Шум заставил его вздрогнуть. Один из возниц, покачнувшись, чуть не упал и толкнул другого. Началась перебранка, выкрики, смешки. Джеймс подышал на окоченевшие руки и отвернулся.

Прежде, в былые годы, ему приходилось куда острее ощущать напряжение жизни. Тогда обстоятельства заставляли постоянно быть настороже, держать ухо востро и просчитывать все на три шага вперед. Но этим вечером, сидя на козлах возвращающейся из Меритона коляски и подставляя лицо свежему ветру, он поглядывал на висящую низко над горизонтом полную луну, прислушивался к печальному свисту кроншнепа в полях и радовался, что можно не думать об осторожности, а просто жить.

Когда экипаж проехал по аллее, лошади сами остановились у парадного крыльца, и сонная Сара со свечой отворила двери и впустила дам, Джеймс почувствовал, что все это, непонятно почему, взяло его за душу. Может, так подействовали на него теплый свет свечи после долгой дороги под холодным лунным сиянием, или нежное девичье лицо, хмурое со сна, или барышни, которые поеживались от ночной свежести и переговаривались совсем тихо, чтобы не потревожить отца. Все это было полно такой простоты и определенности, что невольно казалось, будто таков и есть мир, таким он был всегда и пребудет вовеки.

Сара, подав семейству чай, отправилась спать. По стенам плясали тени от ее свечи. Чашки и тарелки можно будет перемыть утром. Хотя, подумала она, сейчас и так уже почти утро. Она вызвалась сидеть допоздна, чтобы Полли и мистер с миссис Хилл смогли выспаться. Не дело, если назавтра все они будут ползать как сонные мухи. А еще ночное бдение давало Саре возможность почитать в одиночестве, она торопливо поглощала очередной роман, невольно чувствуя себя виноватой. Книга оказалась первой частью двухтомного сочинения, притом не вполне благонравной, даром что дала ее Элизабет. Все эти посягательства на честь юной девушки, все эти обмороки — от одной мысли о том, что ее могут попросить почитать это вслух, Сару бросало в жар. «Памела», надо полагать, была предназначена для приватного изучения.

Имелась, впрочем, и еще одна причина, по которой она вызвалась бодрствовать допоздна. Ей хотелось самой убедиться, что Джеймс вернется. Она все равно пролежала бы без сна добрую половину ночи, ожидая, когда захрустит под колесами коляски гравий, когда скрипнет, отворяясь, дверь. Что бы там ни думали другие, она отлично знала: Джеймс — человек ненадежный, бродяга, перекати-поле. И, когда он внезапно исчезнет, так же неожиданно, как появился, ей хотелось обнаружить это первой.

Полли спала как убитая и шумно дышала во сне. Сквозь неплотно сомкнутые веки виднелись узенькие полоски белков. Сара задула свечу и улеглась рядом с ней, дрожа от холода и придерживаясь за острый край кровати, чтобы не упасть. Она лежала впотьмах с открытыми глазами. Какая, собственно, разница, вернется он или сбежит? Ей-то что до этого?

Джеймс тоже не спал, лежа на боку и глядя перед собой в темноту. Со старой болью удавалось справиться, приходилось справляться, хотя и невозможно было избыть ее совсем. И теперь у него было к чему возвращаться, разве не так? Подушка, набитый сеном тюфяк, плед. Четыре стены и пол. Крыша над головой. В холодном ночном воздухе его дыхание превращалось в облачка пара. Есть ради чего возвращаться домой.

Не могла уснуть и миссис Хилл. Она лежала, глядя на холодные звезды в небесах, а мистер Хилл храпел, и его открытый рот зиял, как могила. Где ни окажешься в этом мире, думала она, всегда над тобой будет звездное небо. Где бы ты ни был, Бог всегда смотрит на тебя, Он заглядывает тебе прямо в сердце.

Глава 9 …Они не терпели недостатка в новостях благодаря расположившемуся на зиму в окрестностях Меритона полку милиции, офицеры которого были расквартированы в городке

Полк милиции[121] шел по городу, рядовые в пешем строю, офицеры верхом. Зрелище не хуже, чем в цирке, объявила миссис Беннет, пока миссис Хилл в вестибюле помогала ей снять шляпку.

— Ах, ты бы только это видела, Хилл. Офицеры в своих полковых мундирах, настоящие красавцы, и такие бравые!

Во дворе Джеймс выгрузил Саре на руки охапку покупок миссис Беннет, а сам пошел отогнать коляску. Миссис Хилл украдкой проводила его взглядом. Что-то в нем изменилось: лицо в тени от треугольной шляпы казалось усталым, он выглядел обессилевшим.

Работал он без устали, не жалея себя, с той самой минуты, как попал в имение. Все выезды теперь совершались на коляске, которой правил Джеймс. Всякий раз, как случались гости, прислуживать им должен был Джеймс. Дальние поездки, работа допоздна, бесконечная беготня целыми днями, обеды и чаепития для Лонгов и Голдингов, Бингли и Лукасов. Но, даже когда Джеймс не был на глазах у семейства и гостей, он не знал покоя: лакею следовало постоянно держать ухо востро, ожидая, что вот-вот зазвонит колокольчик. Предполагалось, что в любую минуту он должен быть наготове с дополнительной порцией джема, или горячей воды, или бутылочкой того превосходного хереса, и так до поздней ночи. Бедный парень, вероятно, еле держится на ногах.

— Что с тобой такое, Хилл? Мне кажется, ты даже и не слушаешь меня!

— Слушаю, мэм, конечно, слушаю.

Сара, прижав к груди охапку пакетов, осторожно поднималась по лестнице на крыльцо, успев краем глаза посмотреть вслед Джеймсу. Она также заметила в нем перемены. Однако усталым он ей не казался, скорее обеспокоенным. Как будто что-то терзало его изнутри, постоянно тревожа.

— Так вот, миссис Хилл, прошу взять это на заметку, потому что я уверена, что мистер Беннет нанесет визит офицерам, а потом мы должны будем пригласить их на семейный обед с двумя основными блюдами, имей в виду…

И никто по-прежнему даже слова о нем не проронит! Такого поведения Сара никак не понимала. Она протиснулась за спиной у миссис Хилл, помогавшей миссис Б. снять накидку, и пошла с покупками по коридору. Она не могла взять в толк, как же никто — ни мистер Беннет, ни даже миссис Хилл, на проницательность которой всегда можно было положиться, — не замечает ничего подозрительного в этом молодом человеке. Ей казалось странным и подозрительным уже то, что он так охотно и безропотно исполняет обязанности простого слуги в Лонгборне, а ведь имел все шансы стать кем-то повыше, или хотя бы поместье выбрать побогаче, или вообще определиться на другую работу. Да и появился он уж больно неожиданно, откуда ни возьмись, будто прятался в шкафу под лестницей. И за все прошедшие недели, что он тут провел, они ровнехонько ничего о нем так и не узнали, если не считать историй, которые он сам захотел им рассказать… Скорее всего, наврал с три короба.

Бедром Сара толкнула дверь в комнату для завтрака, прошла по ковру и вывалила покупки на стол. А как усердно он трудится! Даже подозрительно, что он так относится к работе: совсем не похоже на местных поденщиков. Те все делают спустя рукава и все ворчат, а он берется чистить отхожее место с таким рвением, словно тут и впрямь нужны точность и тщание, а не всего лишь крепость желудка и прищепка на нос.

Сара разложила на столе приобретения миссис Беннет, расправила бумажную обертку на пузырьке из аптеки, разгладила пакет из галантерейной лавки и перевернула красивую плоскую коробку из кондитерской, лежавшую вверх ногами. Что же стряслось сегодня? Отчего у него такой потерянный вид?

Он увидел в Меритоне то же, что видела и миссис Б.: офицеров верхом на лошадях, с блестящими саблями на боку и солдат, марширующих в строю, с мушкетами за плечами.

Сара, занесшая было руку над мягким свертком из лавки обойщика, похолодела.

Милиция.

Так он, значит, преступник! Может, даже убийца. Возможно, его приговорили к повешению в ньюгейтской тюрьме, ведь каждый знает, да она и сама читала про такое в газете: случается, что эти злодеи и проходимцы подкупают тюремщиков или сами сбегают, одним словом, находят способ разминуться с палачом и оказаться на воле. Выходит, он улизнул из Лондона, добрался до провинции и укрылся в Хартфордшире, где ни одна душа не знает ни его, ни того, что он натворил. Он, наверное, вытряс душу из какого-то бедного простофили, тот и рассказал о Лонгборне, а может, ему написал сообщник, потому он к ним и проник — у Сары по спине побежали мурашки, — а теперь готовится ограбить дом, пока все будут спать.

Он всех их поубивает, прямо в кроватях.

В конце концов, разве им хоть что-нибудь о нем известно?

Вот. Она так и знала. Надо все самой проверить. Они еще скажут ей спасибо.

Оказия представилась вскоре, когда Джеймс повез семейство в Лукас-Лодж на большой званый вечер. Беннеты собирались вернуться лишь после ужина. Это означало, как ворчливо заметил мистер Беннет, усаживаясь в коляску, что до тех пор оставшаяся дома прислуга может пользоваться полной свободой.

Сара извлекла из этого больше проку, чем все остальные.

Миссис Хилл воспользовалась случаем, чтобы разобрать содержимое бельевого шкафа, это дело она откладывала уже не один месяц. Предстояло тщательно перебрать все и проверить, нет ли ржавых пятен, не завелась ли моль. Полли была призвана на помощь, чтобы складывать и перекладывать белье, — прекрасная возможность для девочки поучиться, как делать это по всем правилам. Между тем мистер Хилл нашел для себя куда более приятное занятие, ведь, говоря по чести, инспекция винного подвала тоже не производилась давным-давно. Там, внизу, у него имелись собственный стульчик, штопор и бокал, а заметь вдруг мистер Беннет, что запас мальвазии или хереса подошел к концу подозрительно рано, у дворецкого был наготове ответ: вино превратилось в уксус, и ему давно нашли применение на кухне.

Сара, обрадованная отсутствием надзирающих глаз, подхватила фонарь, скрученным бумажным жгутом подожгла в нем свечу и выскочила из кухни. Легко пробежав по двору, она вошла в конюшню. При свете фонаря пустые стойла выглядели чистыми и уютными, пахло душистым сеном. За что ни брался Джеймс, все он делал тщательно, а до его появления это место выглядело — и пахло — как сущая помойка. Сара приподняла юбку и полезла по лесенке на чердак.

Никто не запрещал ей заходить в жилище слуги, как никто не стал бы запрещать забираться на крышу и сидеть там в обнимку с флюгером. Есть вещи, которые не нуждаются в запретах, настолько очевидно, что ты никогда себе такого не позволишь.

Поднявшись настолько, что голова и плечи оказались в комнатушке, она поставила фонарь на дощатый пол. Здесь было прибрано, в воздухе висел запах сена, лошадей, кожи и мокрых досок. Девушка вскарабкалась повыше и ступила на пол. Под скатом крыши стояла лежанка, аккуратно застеленная старым лоскутным одеялом. Кое-какие лоскутки были Саре знакомы: синие веточки, желтые полоски. Одеяло было из дома. Видно, миссис Хилл ему отдала. Над изголовьем кровати он повесил полку, на которой лежали несколько книжек и смена мужского исподнего, чистого и аккуратно сложенного. Сара подошла поближе, подняла фонарь, чтобы прочесть названия книг на корешках: «Микрография» Гука, «Наблюдения» Гилпина[122] — эту она читала. Вместе с Гилпином она прошла по всей стране и вернулась с другой стороны. Обе эти книги из библиотеки мистера Беннета, у них одинаковые переплеты из бежевой и красной телячьей кожи. Другие он, по-видимому, украл. «Письмо о торговле чернокожими». Дешевый томик, потрепанный и зачитанный, автор какой-то Уильям Уилберфорс. Что ж, хотя бы об этом он сказал правду. Подняв повыше фонарь, Сара осмотрела комнату. Стул, стол, на колышке висит его темная повседневная куртка. Ничего важного или ценного на виду не лежало, но, если что-то действительно надо скрыть, это прячут — куда же? Сара присела и нырнула под кровать. Там на боку лежал старый парусиновый заплечный мешок. Ну вот. Девушка потянула за мягкий, выношенный ремень, от предвкушения у нее даже мурашки побежали. Мешок когда-то, наверное, был черный, но выгорел и казался серым. Очень похоже на мешок коробейника, что лишь подтверждало ее подозрения.

Внутри что-то брякнуло. Деньги.

Стоя на коленях у кровати, Сара попыталась справиться с застежками. Такой, как он, — и с полным ранцем денег? Они не могли достаться ему честным путем. Сара швырнет их на стол в кухне и во всеуслышание объявит, где их нашла. Вот удивится миссис Хилл, а потом станет ее благодарить, а потом попросит бежать что есть сил в Меритон за констеблем или — даже лучше — за милицией. Сара приведет с собой целый взвод, и все будут дивиться ее отваге, и смекалке, и уму, а его усадят на телегу и отвезут в темницу, ждать приговора.

Вот тогда-то он и обратит на нее внимание, придется обратить. А все прочие, кто считал его таким прекрасным, поймут наконец, что она была кругом права.

Вторая застежка поддалась, и Сара сунула руку внутрь. На ладонь легло что-то странно легкое и хрупкое. Она вытянула добычу и поднесла к фонарю.

Они были светлые, прекрасные и прохладные на ощупь. Ей приходилось видеть такое и раньше. Барышни делали из них шкатулки и рамочки. Никакие это не деньги, это морские раковины. Сара разложила их на полу. Одна по форме была похожа на веер, розовая, с одной стороны ребристая, с другой — гладенькая, будто блюдце. Другая белая как мел и закрученная вокруг своей оси. У третьей наружная сторона совсем истерлась, так что внутри была видна крохотная лесенка, поднимающаяся вверх по спирали. А еще одна — эту Саре даже захотелось сунуть себе в карман — снаружи была темно-синей, как чернила, а внутри сияла перламутром. Сара перекладывала их на полу, выстраивала в линии, подносила то одну, то другую к свету, чтобы получше разглядеть: веер, спираль, ослиное ухо.

Боже, ей пора уходить! Миссис Хилл и Полли в любую минуту могут закончить разборку шкафа, да и мистер Хилл вот-вот приковыляет из подвала, осоловевший от спиртного, и примется спрашивать, куда все подевались и где его ужин.

Подняв раковину-веер, Сара перевернула ее, провела большим пальцем по ребристой спинке. Потом понюхала — запах был неопределенный, чистый, и еще немного отдавало парусиной, в которой хранились ракушки. Девушка лизнула — раковина была чуть солоноватой. Тайна Джеймса изменилась и преобразилась. Как же он одинок, подумала Сара, раз ему приходится хранить здесь свои секреты.

«Я не должна говорить, что видела это, — решила она, — ни одной живой душе!»

Сара собрала раковины, уложила их в мешок, застегнула пряжки и засунула его на место, под кровать. Спустившись до середины лестницы, она остановилась, подняв фонарь, огляделась: не осталось ли следов ее пребывания? Однако ее не покидала мысль, что теперь уже невозможно вспомнить, правильно ли она застегнула пряжки и уложила раковины. Оставалось только молиться и уповать, что все так и было. И что Джеймс, вернувшись и бросив на Сару единственный взгляд, не пронзит ее насквозь и ни о чем не догадается.

Впрочем, то были напрасные опасения. Джеймс, как всегда, на нее и не посмотрел. Соскочил с козел, помог выйти дамам, а потом отогнал коляску. Сара стояла в вестибюле с горой капоров и плащей в руках, дрожа от сквозняка, и глядела, как качается на ветру задний фонарь удаляющейся коляски. Как случилось, что теперь этот лакей все время у нее на уме, часы и дни напролет, что о нем она думает первым делом, проснувшись поутру, его тревожно вспоминает напоследок, засыпая? Ясно же, что она-то совсем не занимает его мыслей. Она дотащила одежду до гардеробной, развесила ее. Надо последовать его примеру, решила Сара. Она изо всех сил постарается выкинуть его из головы.

Было утро вторника. Сара наполняла свиное корыто из ведра для отбросов, когда заметила, что по дорожке через поле движется в ее сторону человек. Поначалу она его не признала, поставила ведро и стала наблюдать за его приближением. Рассмотрев сюртук, треуголку и парик, она подумала, что это джентльмен, хотя с чего бы это джентльмену идти пешком, особенно в такое время, когда дорогу от дождей совсем развезло?

Но тут человек поднял голову — он все смотрел под ноги, чтобы не ступить в коровью лепешку, — и Сара узнала чернокожего лакея из Незерфилда. А она в таком виде, в скверном платье, с которого так и не отошли следы свиного помета, с поганым ведром. Сара уже хотела пуститься наутек, пока ее не заметили, но тут его нога заскользила и накрепко увязла в глине. Пришлось приостановиться, чтобы ее выдернуть, но, потеряв равновесие, он зашатался, размахивая руками. Их взгляды встретились. Вид у него был растерянный, но глаза смеялись, и она невольно улыбнулась. Сумев-таки устоять на ногах, он направился к калитке, да на полпути снова увяз. Тогда уж Сара кинулась на помощь и, бросив наземь ведро, протянула руку.

— Благодарю. — Он ухватился за ее руку своей, в перчатке, и выбрался на участок посуше.

— С вами все в порядке, сэр?

— Я вижу, что был введен в заблуждение!

Сара растерянно мигнула. Он все еще держал ее руку.

— Меня уверяли, что путь через поля много короче. Но никто не упомянул про грязь. — Он показал на свои башмаки, поднял и покрутил сначала одной ногой, потом второй. Башмаки были очень хороши, но все перемазаны. — Полагаю, незерфилдские друзья сейчас от души надо мной смеются.

— Мне жаль, сэр.

— А животные! Вы знали? Вы их видели? Коровы, гуляющие без привязи! Бродят где попало и даже не извинятся! Вы можете в такое поверить? Их следует держать взаперти!

Сара весело рассмеялась.

Он и вправду поразительно хорош собой, призналась она себе: черты необыкновенно соразмерны, такое нечасто встретишь, по крайней мере, у нее совсем не так. А эти подернутые влагой глаза. От их взгляда ей делалось немного не по себе.

— Что вас привело сюда, сэр? — поинтересовалась она.

— О, прошу, никаких «сэр»…

— Мистер.

Он сунул руку во внутренний карман.

— Я послан с сообщением, — и он уставился на записку с нарочито торжественным видом, — для мисс Беннет.

— Тогда милости просим. Хозяева дома.

Сара жестом показала на сухую дорогу. Отвесив любезный поклон, лакей двинулся вперед.

Помахивая ведром, Сара вернулась к загону. Он просто душка! Манеры, наружность, и как хорошо говорит! Что такое цвет кожи в сравнении с этим поразительно, непривычно любезным обхождением. Она вывалила объедки и очистки в корыто и отошла, предоставив свиньям с чавканьем в них рыться. По пути на кухню пустое ведро при каждом шаге било ее по ноге.

Мистер лакей сидел у очага, а Джеймс, к шумной радости и оживлению собравшихся наверху дам, уже отнес им туда письмо — сложенный и запечатанный листок шелковистой бумаги, очень изысканный, как заметила миссис Хилл. Восторженные возгласы доносились даже сюда, на кухню, благодаря тому что Полли распахнула дверь и, стоя на пороге, вытянула шею, пытаясь разобрать каждое слово. Джейн приглашена на обед в Незерфилд! Досадно, что мистер Бингли будет обедать в другом месте с офицерами, и все же чудесно, что его сестры столь любезно решили проявить к ней особое внимание.

— Могу я воспользоваться коляской? — донесся голос Джейн.

— Нет, дорогая, поезжай лучше верхом. Собирается дождь, и тебе там придется переночевать, — ответствовала миссис Б.

Мистер скрестил ноги, и с башмака на каменную плиту перед очагом шлепнулся ком грязи. Миссис Хилл смерила его весьма пасмурным взглядом.

— Я, — возгласил он, — ожидаю ответа.

Он, не скрывая любопытства, озирался, обводя кухню и ее убранство благожелательным взором состоятельного человека, который навестил бедняков, дабы оценить, какой помощи можно их удостоить.

— Уютное здесь у вас местечко, — высказался он.

От Сары, побывавшей на кухне Незерфилда, не укрылся оттенок снисходительности в его словах, но, с другой стороны, он хотел сделать им приятное.

Вернулся Джеймс с ответом, написанным на самой лучшей бумаге, какую удалось раздобыть в доме, и вручил письмо посыльному. Тот его принял, рассыпавшись в благодарностях, и поднялся, чтобы упрятать во внутренний карман.

Сара вдруг увидела и дом, и всех его обитателей глазами гостя. Слишком маленький, невидный и захудалый по сравнению с Незерфилдом. Кухня темная, тесная, Полли таращится, точно лягушка, миссис Хилл разговаривает слишком резко, только что не огрызается, Джеймс неловкий и скованный, а она сама — связка щепок, обернутых в тряпье. Какое же жалкое впечатление должно производить это сборище! Добро еще, мистер Хилл куда-то отлучился, так что обошлось без его насупленной физиономии и цыканья зубом.

Снова посмотрев на свои заляпанные грязью башмаки и хитро улыбнувшись Саре, мистер застегнул сюртук, который так и не снимал, и напялил поверх парика шляпу.

— Снова в трясину, — вздохнул он. — Ну что ж, au revoir.

— Прощайте, — отрезала миссис Хилл и плотно сжала губы. На посыльного она даже не взглянула.

Саре хотелось что-то ему сказать, объяснить, извиниться. Она бы с радостью призналась, что ей он кажется очень милым и она сожалеет, что сами они недостаточно милы. Но она только присела в реверансе, а когда он вышел, прильнула к двери, провожая его глазами. Миссис Хилл наблюдала за ней, соскабливая зернышки с разрезанного ванильного стручка в охлаждающийся сладкий крем.

— Странно, что Бингли держат в лакеях мулата, — промолвила экономка. — Хотела бы я знать мнение миссис Николс на этот счет.

— Наверное, не сумели раздобыть обычного, — предположила Полли.

— А мне кажется, он милый.

Миссис Хилл просверлила взглядом затылок ничего не подозревающей Сары и шумно фыркнула себе под нос:

— Никогда не знаешь, что у такого человека на уме. Неизвестно, что за злодейства он замышляет. Когда такой в доме, невозможно спокойно спать.

Тут Джеймс, молчавший все это время, поднялся, подошел и встал у двери рядом с Сарой. Он простоял так довольно долго, не говоря ни слова. А потом задумчиво произнес:

— Дождь собирается.

Глава 10 …несколько офицеров обедали у их дядюшки, был подвергнут телесному наказанию рядовой, и распространились самые упорные слухи, что полковник Форстер намерен жениться

Дождь лил как из ведра. Он стучал по каменным плитам во дворе, бурлил в канавах, бил ключом из водосточных труб. Женщины сидели дома за шитьем. Джеймс менял кольца на старой уздечке. Мистер Хилл, укрывшись в кладовой, протирал стеклянную посуду и длинным ногтем ковырял в редких зубах.

— Конечно, мисс Джейн непогода нипочем. — Полли уронила штопку на колени. — Уж она-то не вымокнет. Небось скакала галопом всю дорогу до Незерфилда.

Повисло молчание, слышался только шорох дождя. Сухая или промокшая, Джейн не станет сегодня возвращаться домой.

— Как-нибудь я возьму тебя покататься, хочешь, Пол?

Девочка заулыбалась. Ей даже нравилось называться Пол, но лишь при условии, что так к ней обращался Джеймс.

— Только не галопом, предупреждаю, не думаю, что нашей старушке это понравится.

«А посыльный? — подумала Сара. — Успел ли он добраться до Незерфилда вовремя или промок насквозь, до своей кожи цвета ячменного солода? И как, кстати, его зовут?»

Дождь не стихал весь вечер. Он продолжал барабанить, даже когда слуг отпустили спать. Джеймсу пришлось бежать через двор, накинув мешок на голову и плечи, чтобы хоть немного защититься от потоков воды. Он мог уйти к себе гораздо раньше и преспокойно читать, поскольку имел разрешение пользоваться свечами, но предпочел тесноту кухни и тамошнее общество. Сегодняшний день принес что-то сродни пробуждению: тихое, ни с кем не разделенное прозрение. Джеймс заметил, как новый лакей из Незерфилда смотрел на Сару. Заметил, что и она поглядывала на него. От всего этого Джеймс вдруг почувствовал себя неуверенно, будто пол ушел из-под ног и закачался, как корабельная палуба.

Надо присмотреть за ней, сказал себе Джеймс, просто по-дружески. Он очень обязан мистеру Б., а значит, должен следить, чтобы все в хозяйстве было в порядке. Именно поэтому он остался сидеть с женщинами, вместо того чтобы спокойно читать у себя в комнате. Кроме того, вынужден был признаться себе Джеймс, он получал удовольствие от ее соседства. Слышать ее дыхание, шелест юбки, ласковое словечко, обращенное к Полли. Как это славно…

Лакей вновь появился на следующее утро. В грязи по колено, в тяжелом от воды сюртуке и размокшем парике, с которого на плечи млечными струями стекала пудра. Сара, убиравшаяся после завтрака, засуетилась, пытаясь сообразить, куда бы поставить стопку грязных тарелок. Остановившись на пороге, посыльный снял шляпу и стряхнул с нее воду. Пошарив за пазухой, он извлек весьма мокрый на вид конверт:

— Для мисс Элизабет Беннет.

Джеймс переводил взгляд с Сары на лакея и обратно. Мистер и миссис Хилл были заняты в других местах, так что в кухне, кроме них троих, никого не было. Очевидно, Джеймсу следовало отнести послание наверх, но тогда пришлось бы оставить Сару наедине с этим типом.

— Вы отнесете? — спросил он у нее.

— Мне кажется, это ваша обязанность.

Джеймс неловко поклонился, взял письмо и размашистым шагом отправился наверх, в комнату для завтрака, где миссис Хилл подавала семейству кофе. Он ждал как на иголках, пока письмо прочитают и, поахав, обсудят.

Тем временем на кухне Сара, оставшись с глазу на глаз с незерфилдским лакеем, проговорила:

— Ужасная погода, так и льет! — и тут же смолкла, смутившись, что не придумала ничего лучше.

К счастью, гость, кажется, не обратил внимания на ее неловкость. Он с грохотом уселся на стул у очага и вытянул к огню ноги и руки, показывая ей, как сильно продрог.

— Эта хартфордширская грязь наделена разумом, не иначе. Она прямо вцепляется в вас и карабкается наверх. В Лондоне, — продолжал он, — дороги мощеные, а сверху навесы, можно выходить в любую погоду, хотя бы и в самый проливной дождь, и даже не промочишь ноги.

— Так вы, выходит, из Лондона? — Сара протянула ему чашку чаю.

Он, казалось, был несколько удивлен, окинул взглядом кухню, но, не найдя ничего, что пришлось бы ему по вкусу, принял чашку.

— Я жил там одно время. Со старым хозяином, а потом с новым.

Она присела напротив и придвинула стул немного ближе:

— Расскажите, какой он?

Лакей поведал Саре о Королевском амфитеатре Астлея[123], о чудесах вольтижировки, жонглирования и акробатики, которые там совершались, а также о развлекательном саде в Воксхолле, с музыкой и танцами. Он рассказал ей о своем знакомом нищем, настоящем джентльмене, который распевает матросские песни и носит на голове модель кораблика; когда нищий пускается в пляс, кораблик бросает из стороны в сторону, словно в бурном море.

— А по ночам там устраивают фейерверки, до того великолепные и громкие, что даже старые вояки утверждают, будто не слышали ничего подобного за всю французскую кампанию.

Джеймс вернулся быстрее, чем предполагала Сара.

— Вы ждете ответа?

— Да, если таковой последует.

— Так вот, его не последует.

Застегнув сюртук на все пуговицы, лакей, подмигнув, пустился в утомительный обратный путь под серым утренним небом. Сара подошла к окну и смотрела ему вслед. Как приятно было знать, что он где-то по соседству, что в любой момент может снова появиться, и пить с ней чай, и рассказывать про Лондон.

— Джейн больна. — Джеймс произнес это с большим нажимом, чем дело того заслуживало. В конце концов, юная леди всего-навсего простыла.

Его едва удостоили мимолетным взглядом.

— Она вымокла под дождем, как мы и думали, а теперь у нее простуда, и ее оставили в Незерфилде.

— Да? — только и вымолвила Сара.

— Поэтому мисс Элизабет собирается к ней.

Что ж, по мнению Сары, то была не самая худшая новость. Если Джейн заболела, уж лучше ей болеть в доме Бингли: там к ее услугам целая армия, готовая услужить и помочь. В Лонгборне же болезнь означала бы массу лишней работы, которая ложилась на плечи горстки слуг: постельное белье для больной в отдельную комнату, носовые платки, особое питье, лакомства, еда маленькими порциями и постоянная беготня со всем этим вверх и вниз по лестнице. Как мило со стороны Джейн — и так на нее похоже — заболеть не дома!

— Значит, все будет хорошо, — сказала Сара.

Для Джеймса мгновение тянулось, как шерсть на сушильной раме. Нельзя показать Саре даже намеком, какое волнение она вызывает в нем. Его так и тянет обратиться к ней, прикоснуться, но нужно прикусить язык, выбросить эти мысли из головы, скрыть их даже от самого себя.

А Сара, пытаясь подавить чувство вины за то, что рылась в его вещах, будила в себе раздражение и даже негодование: почему, ну почему мистер Смит не обращается к ней так же дружески, как этот новый лакей? Почему Джеймс ни разу не рассказал ей о своих путешествиях, о том, где побывал и откуда приехал? Он не делал никаких шагов навстречу, он так неразговорчив, скуп на слова и даже груб! Ничего удивительного, что она его заподозрила. И ничего удивительного, что решила за ним шпионить…

Джеймс вздохнул. Сара вздрогнула и обернулась.

Он нехотя выговорил:

— Ладно. — И вышел во двор следом за тем мужчиной, под дождь, а она фыркнула с досады и вновь принялась за свою работу.

Отбытие Элизабет в Незерфилд сразу после дождя нижнему этажу особых хлопот не доставило. Барышня просто надела туфли для прогулок, застегнула добротный спенсер, накинула плащ с капюшоном и взяла зонтик на случай, если дождь польет снова. Подобное стремление обойтись своими силами заслуживало одобрения. Однако, глядя, как она выходит на тропинку, а оттуда на дорогу, Сара невольно подумала о чулках, которым после такого похода придет конец, и о нижней юбке, которую теперь ни за что не отстирать, сколько ни держи ее в щелоке. Просто невозможно вывести грязные пятна со светло-розового: а кипятить нельзя, шелк слишком нежная ткань.

Днем заезжали соседи. Сэр Уильям Лукас и его дочь Шарлотта пробыли недолго, даже не остались на обед, так что и с этим у прислуги забот не прибавилось. Предполагалось, что к обеду вернется Элизабет, но приготовления шли — вместе со стрелками часов, — а барышни все не было. Миссис Хилл начала уже терять надежду на ее возвращение и участие в поедании мясного пирога с подливкой. Даже жаль, думала она, что Лукасы уехали, ведь можно было догадаться, что так получится, а теперь пирог наверняка не доедят. В половине пятого готовый пирог уже покоился на кухонном столе — самое время подавать, пока совсем не остыл, — когда все тот же мулат, лакей мистера Бингли, распахнул кухонную дверь и остановился на пороге, выпуская тепло. Он счищал с обуви грязь и, кажется, больше не находил это забавным.

— Закрывайте, дует.

На сей раз он доставил записку от Элизабет. Она сообщала, что не вернется к обеду и остается в Незерфилде ухаживать за Джейн, пока та не поправится и не будет в состоянии отправиться в путь. Элизабет просила передать со слугой необходимое платье для них обеих. Услышав новость — мистер Беннет громко прочитал письмо собравшемуся за обеденным столом семейству и укорил супругу за беспечное отношение к здоровью старшей дочери, — миссис Хилл немедленно отправилась упаковывать вещи для барышень. Несколько позже, покончив с обедом, к ней присоединилась миссис Беннет.

Она появилась в комнате дочерей, когда миссис Хилл почти закончила сборы, и моментально принялась перебирать саквояж заново, вынимая одни платья и заменяя другими. Велев обождать, пока она подумает, миссис Б. замерла, погрузившись в подсчеты, после чего принялась рыться в одежде, оценивая недостатки и достоинства каждого из платьев, капоров, шляпок и накидок Джейн. Содержимое уже вываливалось из саквояжа, словно каша, убегающая из кастрюли.

— Нет-нет, только не это платье, в нем мистер Бингли видел ее у Лукасов, он может подумать, что ей больше нечего надеть.

На что мисс Джейн все эти легкие бальные туалеты, жатый муслин и нарядные капоры, пока она вынуждена лежать в постели в отдельной комнате, и почему от мистера Бингли ждут, что он оценит ее наряды, если он все равно лишен возможности с нею видеться, этого миссис Хилл не понимала, однако с хозяйкой не спорила. Джейн отправилась в Незерфилд в хорошем платье для званого обеда и плаще, прикидывала экономка. И то и другое, надо полагать, промокло насквозь. Слуги, вероятно, уже высушили их и отчистили от грязи, а хозяйки снабдили Джейн платьем и накидкой, а также и ночной сорочкой, как только стало ясно, что она остается на ночь. Следовательно, больше всего Джейн нуждалась сейчас в собственной сорочке, паре теплых шалей и приличном обеденном платье, которые понадобятся к тому времени, когда она снова сможет выйти к столу. Что же касается Элизабет, она после пешей прогулки наверняка с головы до пят в грязи, и ей требуется нарядный туалет к вечеру, повседневное платье, чтобы сидеть с сестрой, приличные туфли ходить по дому и белье. При всем искреннем стремлении миссис Беннет произвести хорошее впечатление отправлять что-то сверх этого просто глупо, и тамошние слуги подумают точно так же.

Как только миссис Беннет отвернулась со словами, что должна найти бальные туфельки Джейн, миссис Хилл решительно захлопнула саквояж и застегнула пряжки. Нужно поскорее выдворить из кухни этого чернокожего денди, пока он не натворил бед. Он ведь совсем вскружил Саре голову.

В ответ на гневный взор миссис Беннет миссис Хилл проговорила:

— Боюсь, мы испортим наряды, мэм, если втиснем туда еще хоть что-нибудь! — И с этими словами поспешила с саквояжем прочь, не дав миссис Беннет возможности ни возразить, ни поблагодарить экономку за здравомыслие.

Парочка, Сара и мулат, сидела у очага друг против друга. Он расположился с удобством, протянув ноги к огню. Она с сияющими глазами подалась вперед, сложив руки на коленях. Косынка соскользнула, излишне приоткрыв вырез корсажа. Когда вошла миссис Хилл, беседа оборвалась. Сара казалась смущенной и, на взгляд экономки, была чересчур оживленна. Миссис Хилл приблизилась и бросила саквояж лакею на колени. Он вздрогнул.

— Вот, — сказал она. — Ступайте.

Он стал изображать, до чего тяжел саквояж: отдувался и сгибался под его весом, тряс головой и закатывал глаза в притворной ярости. Этим он рассмешил Сару и, довольный достигнутой целью, отбыл, приподняв на прощание шляпу. Миссис Хилл затворила за ним дверь и, уперев руки в боки, наблюдала, как Сара задумчиво ворошит угли в очаге, то собирая их в горку, то опять раскидывая. Мысли девушки явно занимала вовсе не работа.

На другой день миссис Хилл снарядила Сару в Меритон к бакалейщику купить голову сахару: в доме не осталось ни крупинки. Следовало успеть до обеда, так как на десерт были заказаны печеные яблоки. Миссис Хилл не хотелось навязывать Саре лишнюю работу, однако сама она была слишком занята и пойти в город не могла. И девушка уже было отправилась в путь, когда бы не Полли.

— Можно мне тоже пойти? — спросила девочка.

— Нет. Я не могу отпустить всех на прогулку. Ты нужна мне здесь, чистить и мыть. Вынеси коврики и приготовь спитой чай. Будем прибираться в вестибюле и мыть пол в холле.

— Подумаешь! — фыркнула Полли. — Вот мисс Джейн выйдет за мистера Бингли, тогда не придется бегать в Меритон за сахаром. У нас будет целая гора сахарных голов, хоть дом из них строй. А в сиропе купаться будем.

— Это, — заметила Сара, — было бы ужасно противно.

Она сняла передник и поспешно, пока миссис Хилл не передумала, надела капор.

Зажав под мышкой истрепанный, похожий на мокрую ворону зонт и накинув на плечи старенький голубой плащ, Сара с легким сердцем покинула кухню — можно считать, выдался выходной. Вырваться на свободу, прошагать целую милю, вдыхая свежий ветерок полей, а обратно нести всего лишь какую-то сахарную голову, и при этом никто не будет указывать, что делать, — да разве это не радость? Миссис Хилл не заметит, если от сахарной головы убудет самую чуточку. Значит, обратный путь можно будет подсластить. А уж мысль о том, что дома будет ждать обед, приготовленный не ею, и вовсе наполняла душу восторгом.

Башмаки очень скоро намокли и отяжелели, и Сара стерла левую ногу до волдыря. И все же идти лучше было полями, чем дорогой, по которой то и дело проносились дилижансы и почтовые кареты, заставляя отскакивать в канаву, чтобы не попасть под колеса или копыта.

Пригожему лакею — завороженная Сара всякий раз забывала узнать его имя — грязь не нравилась. Он был изящной птичкой, попугайчиком, в скверную погоду его перышки намокали. А если он попугайчик, то мистер Смит — овчарка колли, такому любая непогода нипочем. Не важно, холод, грязь или дождь: его мысли и заботы — только о службе, которую он несет. А она сама? Что ж, ее непогода тоже не удручает. Пусть сейчас вымокла, потом ведь просохнешь. Так к чему огорчаться и жаловаться?

Она подумала, впрочем, что после дождя этот самый сад Воксхолла, должно быть, очень красив.

Тропинка сбежала к берегу реки и повернула к Меритону. Река от дождя вздулась и покрылась рябью, запруда у мельницы до краев наполнилась водой, и колесо с грохотом молотило по ней, поднимая пену.

Дождь утих, но небо затянули тяжелые низкие тучи, от этого закоулки города, казалось, погрузились в сумерки. Тени казались багровыми, словно кровоподтеки, а на камни, стены и булыжник мостовой падал тошнотворный зеленый отсвет.

Сара миновала зловонную сыромятню, смердящую смертью и собачьим пометом, потом глухую стену работного дома, где не зажигали фонаря, несмотря на то что день был пасмурный и темный. То справа, то слева открывались узкие проулки, там полуголые ребятишки строили в канавах плотины и пруды, а на крылечках женщины, горбясь, кутались в платки и качали на руках младенцев. Бойни, мимо которых проходила Сара, сейчас пустовали, но воздух здесь, как всегда, наполняли отвратительные миазмы аммиака и крови.

Было удивительно тихо.

Сара шла задворками. Обычно тут кипела жизнь, такая привычная: ткачи на крыльце обсуждали политику, у водяного насоса весело щебетали женщины. Сару они знали и помнили, чья она дочь. Сегодня никто без крайней нужды и носа из дому не высовывал. Кругом царила унылая тишина, нарушаемая лишь звуком капель, падающих с черепичных крыш.

Снова пошел дождь, мелкая водяная пыль. Сара раскрыла зонт. Впереди на углу высилась одна из лучших гостиниц Меритона. Фахверковый фасад ее был обращен на оживленную Маркет-стрит, а боковая стена выходила на эту слякотную улочку. Только завернуть за угол, и она окажется на широких, людных улицах. Сара прибавила шагу. Первым делом она пойдет прямиком к бакалейщику, за сахаром, затем заглянет в аптеку и послушает, что скажет мистер Джонс о здоровье Джейн. А потом — для этого у нее было припасено собственное пенни — купит у пирожника сдобную булочку и отправится домой. Пойдет прямо по широкой дороге и по пути будет лакомиться булочкой, неторопливо пропуская экипажи. Лучше так, чем снова пробираться по этим темным закоулкам.

Сара приблизилась к гостиничному двору. В прошлый раз, когда она здесь проходила, был ярмарочный день, туда-сюда сновали фермеры со своими смирными приземистыми лошадками. Сегодня двор выглядел совсем иначе: в пространстве между неровными стенами с известковой побелкой появилась постройка. Небрежно выведенные стены, непросушенные доски в пятнах от сырости — сооружение, больше походившее на коровий хлев, занимало полдвора.

Казармы, говорил мистер Беннет. Строят казармы для солдат.

Звуки, которые доносились до нее, тоже были непривычными, она только сейчас обратила на них внимание. Гул множества голосов. Мужских.

Сара ускорила шаг, наклонила зонт так, чтобы ее не приметили. Девушка вошла в подворотню и, хотя видно ничего не было, почувствовала, что там что-то происходит… назревает, бурлит, словно вот-вот взорвется.

Ну да ничего, всего несколько шагов, и она выйдет на Маркет-стрит, а оттуда рукой подать до бакалейщика. Там она купит сахар, перемолвится парой слов о погоде и слякотной дороге. Сара даже и не глядела во двор, где собрались мужчины. Уж лучше не смотреть, потому что, если посмотришь, тогда есть опасность, что и тебя наверняка заметят. Все же она приподняла зонт, совсем чуточку, и глянула украдкой.

Двор из-за новой постройки стал тесным, превратился в узкий проход между мокрыми досками и беленой стеной. Солдаты в красных мундирах толпились в дальнем углу, словно за невидимой изгородью. Сара продолжала идти, но время, казалось, замедлилось, каждый миг растянулся. Она сделала шаг, и картина изменилась, ее взгляду открылось наконец то, из-за чего собрались здесь эти люди, к чему были обращены их лица. Там, прямо в подворотне, была коновязь — между ними и Сарой.

Некоторое время ее разум отказывался воспринимать увиденное. Потом она поняла: свинья. Свиная туша. Огромная, еще не освежеванная. Но тут все снова изменилось, прояснилось, разум уловил действительную картину: она различила очертания человеческого тела, спину, лопатку, длинную прядь темных волос, вздувшиеся на шее жилы.

Сара мгновенно отвернулась, но слишком поздно: картина запечатлелась прочно, как на сургучной печати. В жутком тусклом свете кожа человека казалась мертвенно-бледной, припорошенная светлой щетиной щека прижата к потемневшему выветренному дереву. Глаза дико вытаращены, зубы стиснуты. Прикованный, он рвался что было сил, пытаясь высвободиться, мышцы на руках взбугрились, ноги ударяли в булыжную мостовую, точно конские копыта.

В дальнем конце двора взволнованно переговаривались солдаты. Были среди них совсем юные; один, на вид мальчишка лет четырнадцати, чуть не плакал, но никто не отводил взгляда от закованного. Толпа зашевелилась, и вперед вышел человек; без мундира, в одной рубашке, он поигрывал плетью и не смотрел в сторону арестанта.

Теперь Сара уже почти миновала гостиничный двор, ледяной дождь стекал у нее по щеке. И только сейчас она наконец увидела то, что так поглотило внимание собравшихся, — ей открылась последняя деталь запутанной головоломки. По ту сторону подворотни, прислонясь к стене, стояло несколько офицеров, бравых и нарядных в своих полковых мундирах. Один или два среднего возраста, остальные моложе. Лицо самого молоденького, нежное, как у девушки, позеленело.

Офицеры непринужденно переговаривались. Все прочие — человек с плетью, арестант, солдаты — ждали их команды.

— Ну а вы что скажете, Чемберлен? — спросил офицер постарше. — Вы готовы?

— Так точно, полковник Форстер, сэр, — отозвался Чемберлен, тот самый юнец с гладкими щечками.

— Да его вот-вот стошнит.

— Нет. Просто… эль вчера был нехорош.

— Вам нехорошо не от этого! Кишка тонка, вот что.

— Оставь его, Денни. Двадцать плетей — это не шутка.

— Так точно, сэр. Виноват, капитан Картер.

— С ними только так и можно, запомните, Чемберлен, — произнес тот, что постарше, — полковник. — Без дисциплины нет армии. Они неспособны к самоконтролю, следовательно, контролировать их — наша обязанность. Пренебрегать этим означает не исполнять свой долг. Он не отдал честь офицеру, то есть проявил неподчинение вышестоящему. Подобного допускать нельзя.

Сара прошла дальше, вдоль длинной беленой стены, и больше не видела, что там происходит, только голоса по-прежнему доносились до нее в тишине сквозь шелест дождя.

Вот снова писклявый голос Чемберлена:

— Давайте покончим с этим, со мной все будет в порядке.

— Что ж, прекрасно, сержант. Слушайте офицера, вы знаете, что делать.

— Так точно, сэр.

Она почувствовала в воздухе что-то такое, от чего по коже побежали мурашки. Солдаты построились, все стихло. Потом просвистела плеть. Звук удара.

Арестант закричал. Сара зажала рот рукой.

— Раз, — сосчитал сержант.

Снова свист и удар плети. Арестант вопил. Сара, уронив зонтик, оперлась рукой о мокрую каменную стену.

Снова затишье. Потом новый удар. И новый крик.

Сара почувствовала, что ее вот-вот стошнит. Она застыла на месте, сердце колотилось. Двадцать? Если они будут продолжать, то убьют его. Надо вернуться, броситься туда, заслонить его от боли, им придется прекратить. Снова просвистела плеть. Сара зажмурилась и погрузилась во тьму. Голова шла кругом. Удар, крик. Опять и опять. Крики теперь звучали слабее.

И она кое-как поплелась прочь на дрожащих ногах, путаясь в мокром подоле, держась за стену. Зонтик наклонялся в ослабевшей руке, и струи дождя били прямо в лицо.

Вскоре после ухода Сары заявился мулат (и почему всегда он? неужели мистеру Бингли больше некого послать месить раскисшие тропки?) с новой запиской от мисс Элизабет.

Он ущипнул Полли за подбородок, потряс неохотно протянутую руку Джеймса, с любопытством оглядел кухню:

— А где э-э?..

— Прислуга? — спросила миссис Хилл.

— Э, да, я полагаю. Та милашка.

Миссис Хилл передала письмо от мисс Элизабет Джеймсу и указала головой в сторону гостиной. Тот удалился.

— Нет дома, — буркнула она тогда.

Экономка не предложила посыльному ни выпить чаю, ни даже присесть и явно не желала делиться сведениями о Саре. По дороге они как раз могли встретиться, вдруг сообразила она, просто счастье, что разминулись. Следовало придумать более надежный способ уберечь Сару от его цепких лап. А ему придется впредь обходиться быстрыми ответами в виде сложенной записочки от миссис Беннет. Получил, и отправляйся, скатертью дорожка.

Глядя в спину удаляющегося мулата, миссис Хилл похвалила себя за избранную линию. План-то, кажется, удался: скоро он потеряет интерес и найдет кого-нибудь подоступнее. Такие, как он, времени терять не любят.

Добравшись до лавки, Сара сложила зонт и попросила сахарную голову. Бакалейщик же, вместо того чтобы просто упаковать товар и записать его на счет Беннетов, вгляделся в ее лицо и участливо спросил:

— С тобой все в порядке, милая?

— Да, все хорошо, спасибо.

— Ты бледная как полотно. Так нельзя, непременно нужно перекусить.

Он покричал дочери, и та, пухленькая и темноглазая, потащила Сару на кухню, погреться и выпить чаю.

Немного погодя бакалейщик сунул голову в приоткрытую дверь, проверить, как у них дела. Вот теперь другое дело, сказал он, Сарины щечки хоть немного порозовели, и это хорошо, а то прямо страшно было отпускать ее одну в Лонгборн. Путь неблизкий, глядишь, еще найдут ее утром мертвую в канаве.

Джеймс, что было на него непохоже, вертелся у миссис Хилл под ногами и неожиданно разговорился. Он ездил в Незерфилд, возил туда миссис Беннет и полную коляску барышень, и дважды они проезжали через Меритон. Почему она не ему велела привезти сахар, к чему было посылать туда Сару? Он все поглядывал в окно, а когда экономка отогнала его, чтобы поставить на подоконник кастрюлю с сельдереем, только слегка посторонился и, стоило ей отойти, снова прирос к окну.

— Позвольте-ка, мистер Смит, еще разок.

Джеймс снова отодвинулся, пропуская ее, и тут же вернулся на пост. Протер ладонью запотевшее оконце:

— Темнеет.

— Это от туч. Сегодня весь день было пасмурно.

— Было. А теперь темнеет.

Миссис Хилл сняла с плиты котел для рыбы.

— В запасе у нее еще целый час, пока солнце не сядет.

Он нахмурился, но кивнул. А через минуту снова начал:

— К этому времени ей бы уж пора было вернуться, как вам кажется? Нет, в самом деле, она должна бы прийти уже давным-давно.

От Джеймсова мельтешения у миссис Хилл рябило в глазах, как от целой стаи скворцов. Выуживая рыбину из котла и перекладывая ее на блюдо, она размышляла: вот оно как, девчонка-то задела его за живое. Ну надо же. А если Сара снова обратит на него внимание, когда мулат наконец выветрится у нее из головы, тогда все может устроиться наилучшим образом. Джеймс с Сарой поженятся. Она бы не возражала, вовсе нет, а если уж она не против, то остальные и подавно.

— Ну вот, — произнесла она вслух, постучав по блюду коротким ногтем, — рыба готова. Принимайте, прошу.

Джеймс рассеянно взглянул на линя и отвернулся к окну.

— Она вернется еще до того, как вы закончите обедать. Не волнуйтесь.

— Я не волнуюсь.

Но его тревога была заразительна: в душе миссис Хилл тоже шевельнулось беспокойство. Уж не попала ли Сара и впрямь в какую-то передрягу?

— Обед простынет.

Джеймс оторвался от окна, схватил полотенце и поднял блюдо.

— Она девушка благоразумная, — проговорила миссис Хилл, — а округа у нас спокойная. Ничего дурного отродясь не случалось.

— Да, — откликнулся он. — Конечно.

— Да и кто посмеет обидеть приличную молодую женщину, когда в городе расквартирована милиция?

На миг Джеймс заколебался, но потом кивнул в знак согласия.

— Нам с этим очень повезло, — продолжала миссис Хилл. — Теперь мы под надежной защитой.

Джеймс рассматривал рыбу на блюде, раздувшуюся, с мутными глазами. Он бы предпочел пока повременить с обедом, а если Сара так и не появится, то пойти ее искать.

Далеко идти не пришлось. Едва поднявшись на холм, Джеймс приметил Сару. Девушка брела по тропинке, вившейся у подножия холма. Почему она предпочла этот долгий, изматывающий путь и не пошла напрямик через поля, этого он понять не мог. Но, увидев ее, почувствовал, как внутри развязался какой-то тугой узел, — Джеймс вздохнул полной грудью, и ветер унес вздох.

Присев на корточки у изгороди, Джеймс наблюдал, как она сражается с грязью, как липнет к ногам мокрый перепачканный подол. Она казалась ему такой хрупкой и тоненькой, того и гляди ветром унесет.

Когда Сара миновала его убежище, Джеймс вскочил на ноги и спустился с холма. Он шел за ней по пятам до самого дома, не сводя глаз, пока она не скользнула в калитку. Постоял у ворот, дожидаясь, пока она выйдет на гравийную дорожку и скроется за углом дома. Было заметно, что она очень замерзла и смертельно устала. Когда девушка завернула за угол, он бегом подлетел к дому и остановился, глядя, как она пересекает двор. Она вошла, и дверь за ней захлопнулась.

Джеймс поплелся в конюшню. Лошади беспокоились, их тревожил резкий, порывистый ветер. Он потрепал каждую по холке, приласкал: так он успокаивал не только их нервы, но и свои. Насухо вытерев волосы, повесил на гвоздь плащ, с которого ручьями текла вода.

Он о ней волновался, только и всего. Казалось, здесь ни у кого вообще нет ни малейшего представления о реальном мире. Их невинность была настолько бездонной, что могла бы сравниться с шахтой в каменоломне, — и столь же опасной. Но он-то, он знал. Он знал, на что способны люди, и давно пришел к выводу: некоторые из них на самом деле и не люди вовсе. И что с того, что они ходят, разговаривают, молятся, едят, спят и одеваются, как люди? Дайте им время и подходящий случай, и они покажут свою истинную сущность. Этим холодным тварям с неестественными потребностями было безразлично, что, удовлетворяя их, они могут причинить кому-то вред.

Пока Джеймс слонялся под дождем, выглядывая Сару, миссис Хилл медленно поднималась по лестнице с полным подносом. Плечом она приоткрыла дверь в гостиную. При виде кофе и бисквитов временно уменьшившееся семейство Беннет просияло. Китти и Лидия побросали рукоделие (если распарывание красивых капоров с целью сделать их менее красивыми заслуживало такого названия) и подбежали к столу. Миссис Б. и Мэри, щурясь, придирчиво осмотрели угощение. Даже мистер Б. отложил в сторону сложенную газету, приговаривая: «Прекрасно, прекрасно». Все, казалось, было чудесно. Но в душе миссис Хилл поселилась тревога: видя волнение Джеймса, она и сама разволновалась. Что такое он повидал, чем занимался, что было ему известно такое, чего не знали они?

Сара, как и следовало ожидать, вернулась целая и невредимая, только страшно устала, вымокла и замерзла. Поставив на стол сахарную голову, она подсела к огню. Тихонько подошла Полли, грызя ноготь.

— А мы уж беспокоиться о тебе начали, мисси. — Сзади подошла миссис Хилл.

Сара обернулась. Прошла целая вечность с тех пор, как она отправилась в город. Сейчас дом казался ей другим миром.

— По дорогам сейчас быстро не походишь, миссис. Все из-за этой грязищи.

Сара дрожала. Полли прижалась к ней, обняла, ища ласки. Большой палец она сунула в рот.

— Не делай так, Полли, малышка. Ты же большая девочка.

Не вынимая пальца, Полли улыбнулась и придвинулась к Саре поближе. Буркнула невнятно:

— Ох, какая ты горячая!

— Разве? Да у меня зуб на зуб не попадает!

Услышав это, миссис Хилл с озабоченным видом положила ладонь Саре на лоб. И нахмурилась еще сильнее. Сара не возражала, когда ей дали горячего молока с медом и велели идти спать.

Когда немного позже на кухне появился Джеймс, сухой и опрятный, как будто и не выходил никуда, Сары там уже не было, а миссис Хилл отвечала на вопросы о ней сдержанно и неохотно. Оробевшая Полли поведала, что Сара, пока ходила, так устала и промерзла до костей, что ее отправили в постель пораньше.

Сахарная голова, тщательно упакованная бакалейщиком и весь путь совершившая у Сары за пазухой, стояла на столе неразвернутая. Он пальцем дотронулся до гладкого белоснежного бока, ожидая ледяного прикосновения, но сахар оказался совсем не холодным, по-видимому согретый во время путешествия горячим телом Сары.

Наверху, на чердаке, избавившись от мокрого платья, Сара, дрожа, лежала под одеялом в ночной сорочке, на плечах платок, на ногах — теплые шерстяные чулки. Закрыв глаза, она видела мертвенно-бледную кожу того мужчины. Она слышала его отчаянные крики и замирала от ужаса, вспоминая, как они стали слабеть и наконец совсем стихли.

Глава 11 Бингли принялся настаивать, чтобы немедленно послали за мистером Джонсом. Его сестры стали уверять, что в глуши нельзя получить должной помощи, и советовали послать экипаж за известным врачом из столицы

В пятницу оказалось, что Сара вся так и горит, голова ее металась по подушке, девушка бредила. Миссис Хилл поочередно с Полли, улучив минуту, поднимались к ней с бульоном или чаем и поили понемногу, просовывая ложечку сквозь стучащие зубы. Но бегать с кухни на чердак несподручно, а оторваться от дел удавалось нечасто, да и побыть с ней они могли только совсем недолго.

Если через день-другой Саре не станет лучше, сказала миссис Хилл, она попросит у миссис Б. разрешения послать за аптекарем. Или выклянчит у хозяйки капельку целебного галаадского бальзама. Это чудесное снадобье никогда не подводило миссис Беннет, но кто же станет без веской причины раздавать слугам лекарство, если за него плачено по полгинеи за флакон?

Джеймс весь день кусал губы от волнения, но свою работу исполнял добросовестно. Разве что справлялся о Саре чаще, чем миссис Хилл и Полли успевали к ней подняться. Знай миссис Хилл, что на самом деле заданные вопросы составляли лишь малую толику тех, что он хотел бы задать, но удерживался, она, вероятно, сочла бы, что ее предположения насчет чувств Джеймса к Саре полностью подтвердились.

В субботу горячка немного спала, и Сара уже могла сидеть в кровати. Полли принесла яблоки и орехи, а когда оказалось, что Сара есть не хочет, с удовольствием взялась за них сама и грызла и хрустела, задумчиво посматривая на старшую подругу.

— Ну, может, тебе хоть чего-нибудь хочется?

— Ничего в голову не приходит.

Полли воздела вверх палец, поднялась и выскочила. Спустя несколько минут она вернулась с банкой ежевичного джема и ложкой.

— Миссис не хватится, — успокоила Полли.

Как у Господа наперечет каждый воробышек, так у миссис Хилл содержимое кладовой. Каждая мелочь сочтена, Саре ли этого не знать. Она заставила Полли пообещать, что та вернет банку на место, не открыв.

— Только если ты пообещаешь поскорее поправиться. Так скверно, когда ты тут. Я скучаю.

На время болезни Сары Полли приходилось делить спальню с Хиллами. Для нее на пол клали соломенный тюфяк.

— Они оба храпят, как боровы! А он к тому же мерзкий старый бздун!

— Полли!

— Я правду говорю. Ветры пускает хуже лошадей.

В воскресенье, когда миссис Хилл вошла на кухню, чтобы развести огонь в очаге, поставить чайник да выпить чашку чаю до начала утренней службы, она обнаружила, что Сара уже спустилась и замешивает тесто на булочки к завтраку. Правда, она делала это сидя, ей, вероятно, пока еще трудно было долго стоять на ногах. Да и бледненькая очень. Лучше бы ей не ходить в церковь, а посидеть дома.

— Ну, — сказала миссис Хилл, положив руку Саре на лоб и обнаружив, что жара нет, — я рада, что тебе лучше.

— Захотелось заняться делом, устала сидеть сложа руки, — призналась Сара.

Долгое и хмурое воскресное утро было ознаменовано появлением кареты Бингли, доставившей домой Джейн и Элизабет.

Сара, укутанная в платок, стояла, дрожа на ветру, пока барышни не поднялись по лестнице и не вошли в дом. Джейн выглядела измученной и слабой, однако упреки матери — Джейн-де причинила неудобства Бингли, воспользовавшись их каретой, — выслушала со свойственными ей спокойствием и стойкостью. Шум, суматоха кипели вокруг Сары, не задевая ее. Заботы семейства сейчас казались мелкими и несущественными, они не имели никакого значения.

Чернокожий лакей передал Джеймсу саквояж, и тот унес вещи в дом. Тогда Сара, быстро оглядевшись и удостоверившись, что все в доме и на нее никто не смотрит, приблизилась к нему.

— Давно вас не было видно, — сказал он. — Уже несколько дней. А я ведь носился туда-сюда, как смычок по струнам.

— Я хворала.

— Как ваше имя? Никто не согласился мне его назвать.

— Сара.

Он приподнял шляпу:

— Птолемей Бингли. К вашим услугам.

И имя-то чудное, а уж фамилия!

— Отчего вы Бингли?

— В тех местах все носят фамилию хозяина, так уж принято. — Он вскочил на запятки кареты и внимательно посмотрел на нее. — Вы устаете здесь, не так ли?

— Я простудилась. — Сара почувствовала, что покрывается гусиной кожей, и плотнее завернулась в платок.

— Вам следует поберечь себя, детка. Никто другой о вас не побеспокоится.

Сара только сейчас обратила внимание на двух других слуг из Незерфилда, второго лакея и кучера, и заметила, что они переглядываются и поднимают брови.

— Что же это за место такое, — спросила она, — где все зовутся Бингли?

— Ручаюсь, уж там бы вы нипочем не простудились.

— Значит, там тепло?

— Как в бане.

Она замялась. Кучер цокнул языком, и лошади тронулись с места.

— Надеюсь, вы еще к нам наведаетесь, мистер Бингли, — сказала Сара.

— Птолемей. Тол. Похоже, хозяева найдут для этого повод.

Колеса вращались все быстрее, захрустел гравий. На прощание он еще раз коснулся шляпы, и карета умчалась. Сара смотрела ей вслед со странным ощущением удовлетворенности. Сейчас она была уверена только в одном — в том, что отныне все будет по-другому. Все менялось, становилось иным, и ничто не могло продолжаться так, как прежде.

Конец части первой

Глава 1 «Около месяца назад я получил вот эту эпистолу, на которую ответил две недели спустя. Дело казалось настолько тонким, что я предпочел его предварительно обдумать»

Джейн и Элизабет наконец воссоединились с семьей, Сара мало-помалу начала выздоравливать, и миссис Хилл могла позволить себе надеяться на возобновление привычного уклада жизни.

Однако если подобные упования и затеплились в ее душе, то уже на другой день угасли. За завтраком мистер Беннет сообщил, что во второй половине дня приедет его кузен, мистер Коллинз, и погостит до вечера следующей субботы. Поделившись новостью с членами семейства, мистер Б. оставил их допивать кофе, эффектно удалился в библиотеку, дабы в одиночестве смаковать собственный coup de théâtre[124]. Впрочем, ему не удалось осуществить задуманное. Миссис Хилл последовала за ним. Она вошла не постучав.

— Этот джентльмен собирается задержаться у нас на двенадцать дней, мистер Беннет?

Мистер Беннет кивнул.

— И ожидается, что он прибудет прямо сегодня?

Мистер Беннет расправил свой «Курьер».

— Совершенно точное замечание.

— Хочу поставить вас в известность, сэр, что я совершенно не готова к приему гостей.

— И все же, — ответствовал мистер Беннет, — если не случится землетрясения или нападения разбойников, он явится сюда в четыре часа. — Он неторопливо извлек из жилетного кармана часы и изучил циферблат. — А теперь уже без четверти одиннадцать. Время не ждет, миссис Хилл. Время не ждет!

— Это просто бессердечно, сэр!

Мистер Беннет убрал часы.

— Вы ко мне несправедливы, миссис Хилл. Это обычная проза жизни, а мое добросердечие здесь ни при чем. Все, что от вас требуется, — это выполнять то, для чего вас наняли. — Спрятав подбородок в шейный платок, он снова расправил газету. — А сейчас не лучше ли вам приняться за дело, как вы полагаете?

Миссис Хилл набрала воздуху, чтобы возразить, но сдержалась: спорить с ним сейчас — как, впрочем, и всегда — было бесполезно. Пустая трата времени. Это расплата. Мистер Беннет отложил ее до сего дня, но заслужила она наказание давно, еще несколько месяцев назад, позволив себе высказаться начистоту, когда Джеймс впервые появился в доме. Если снова вступить в пререкания, он не ответит, но сделает очередную приписку к ее счету в своей мысленной долговой книге. Так что пусть празднует эту маленькую победу. А она просто выполнит все, что следует, и притворится, будто это нисколько ее не задело. Присев в реверансе, экономка затворила за собой двери библиотеки и поднялась в комнату для гостей.

Мистер Беннет прекрасно понимал, что для миссис Хилл и для остальных обитателей нижнего этажа означает имя мистера Коллинза. Они могли чувствовать себя в безопасности лишь до тех пор, пока бьется сердце мистера Беннета: после его кончины их дальнейшая судьба полностью зависела бы от воли этого чужого человека. Потому для миссис Хилл было так важно загодя узнать о его приезде и подготовиться наилучшим образом: за месяц обдумать меню, две недели проветривать и гладить лучшее постельное белье. Она уделила бы не один день уборке в спальне гостя, наводя блеск и глянец, отчищая обивку и ковры с помощью уксуса, хорошего спитого чая и лучшего воска.

Вот тогда мистер Коллинз, несомненно, пришел бы к неизбежному выводу о том, что, когда он вступит во владение этим поместьем, ему не обойтись без столь усердной и прилежной прислуги. Ведь в его власти всех их выбросить на улицу после смерти мистера Беннета, и тогда их маленький уютный мирок рассыплется и пойдет прахом. Бедный мистер Хилл такого не переживет, умрет сразу, в этом нет никаких сомнений. Малышка Полли непременно попадет в какой-нибудь переплет, уж очень она юна и легкомысленна, чтобы за себя постоять, а Сара просто слишком доверчива, чтобы остаться один на один с этим миром. Джеймс с ними без году неделя, но нельзя допустить, чтобы от него взяли да избавились. Только не теперь, когда все они так привыкли к его присутствию и помощи.

Так размышляла миссис Хилл, тяжело поднимаясь по крутым ступенькам в гостевую комнату, открывая ставни и поднимая оконную раму. В комнату ворвался ледяной ноябрьский ветер. Нет, словами и протестами тут ничего не добьешься. Единственный способ досадить мистеру Беннету — не подать виду, что она задета его злорадством. Мистер Коллинз будет приятно удивлен и высоко оценит работу прислуги в Лонгборне, даже если это будет стоить ей жизни. Даже если это будет стоить жизни им всем!

При зимнем освещении спальня казалась унылой и заброшенной. Убогая кровать не была застелена, на туалетном столике пушился толстый слой пыли, в камин из трубы насыпалась сажа. Пахло сыростью.

К четырем часам комнате следует стать теплой, светлой и гостеприимной, а в столовой гостя должен ожидать превосходный обед, который, заметьте, еще и не принимались готовить. И ведь в доме, как назло, нет ни кусочка приличной рыбы. Придется зарезать курицу, вот что. Сара и Полли займутся комнатой. Разожгут камин, сотрут пыль, подметут, приготовят постель. В вазу — ветки остролиста с ягодами. Сара основательная, она со всем справится, да и за Полли присмотрит, на нее можно положиться. Надо распорядиться, чтобы Джеймс поднял наверх кресло с подголовником из библиотеки. Такие кресла нравятся мужчинам, к тому же оно украсит комнату. Благодаря их совместным усилиям она скоро станет теплой и уютной, а запах сырости исчезнет.

Она запечет курицу с пастернаком, приготовит белый суп с миндалем. На десерт можно подать орехи и фрукты. Все пройдет без сучка без задоринки. Как ни старайся мистер Беннет, ему не удастся вывести ее из себя. Больше она такого не допустит.

Сара выслушала распоряжения и отправилась собирать все необходимое: графит, уксус, банку со спитым чаем, тряпки и метелку. Бывают дни, когда нужно просто стиснуть зубы и делать свое дело. Она отнесла корзину наверх и, опустившись на колени, с помощью Полли скатала турецкий ковер. Затем подмела пол и до блеска начистила каминную решетку. Вместе с Полли они стащили ковер вниз. Какой же он тяжелый и громоздкий, и почему ткачи не додумаются пришивать к нижней стороне петли, недоумевала Сара. Им пришлось волочить ковер через узкие места и огибать углы, обдирая костяшки пальцев о дверные косяки, обламывая и без того короткие ногти о грубые нити основы. Добравшись донизу, девушки вынесли ковер на выгон, повесили на веревку и как следует выбили. От пыли Сара раскашлялась так, что закололо в боку. Прижав руку к больному месту, она почувствовала, что совсем обессилела.

Полли вытерла глаза.

— Видно, он какой-то особенный, этот мистер Коллинз.

— Да уж, наверное.

Взгромоздив ковер наверх, девушки бросили его у порога и занялись полом. Отодвинув кровать к стене, подняли на нее кресло и умывальник. Затем разбросали влажный спитой чай, горстями, будто сеятели, и смотрели, как темные чаинки падают на пол. Потом сгребали их в кучки и сметали эти кучки — пыльные, с налипшими волосами и дохлыми пауками — к дверям.

— Ну, что скажешь? — спросила Сара, придирчиво осматривая пол.

— Хорошо, — кивнула Полли.

Наверх поднялся Джеймс с дровами и щепой на растопку. Сара проскользнула мимо него и, цокая каблуками по ступеням, потащила вниз мусор. Вернулась она с теплой водой, плеснула в нее уксусу — для окон и зеркала. Полли медленно передвигалась по комнате с мокрой тряпкой.

Когда часы прозвонили три четверти часа, миссис Хилл в перепачканном куриной кровью фартуке поднялась наверх проверить их работу. Провела пальцем по каминной решетке, дотронулась до белоснежной простыни, ковырнула завитушки на красном дереве туалетного столика. Принюхалась. Пахло пчелиным воском, чуть-чуть уксусом, и тянуло дымком от потрескивающих поленьев.

— Все хорошо. Умницы, девочки. Такой работой можно гордиться.

Сара не гордилась. Она пребывала в панике. Вся прислуга собралась на крыльце для встречи гостя, поскольку это был, возможно, их будущий хозяин — в случае, если удастся убедить его в своей незаменимости. Мистер Коллинз рисовался Саре таким суровым и требовательным, что воображение отказывалось признать его в рыхлом и довольно полном молодом человеке лет двадцати пяти, который кое-как сполз с сиденья коляски и принялся отвешивать неуклюжие поклоны сначала семейству Беннет, затем мистеру и миссис Хилл, ей самой, Джеймсу и даже Полли, что таращилась на него во все глаза.

Сара ткнула Полли в бок:

— Реверанс. И прикрой рот.

Оказалось, что мистер Коллинз готов восторженно восхвалять все, что видит, начиная с размера вестибюля и заканчивая шириной лестниц. Он отдал должное даже дверям гостевой комнаты, весьма удобно растворяющимся. Гость, как удалось вытянуть из Джеймса, относившего наверх багаж, был восхищен превосходным устройством обиталища и осведомился, кому он обязан таким вниманием и заботой о его удобстве.

— Что ты ему сказал?

— Что это потрудились горничные, Сара и Полли, под вашим заботливым руководством, миссис Хилл.

— Вот молодец. Хорошо. Сара, не забудь отнести ему горячей воды. Он захочет умыться перед обедом.

Когда Сара принесла наверх кувшин для умывания, мистер Коллинз стоял у окна. Сцепив руки за спиной, он плавно покачивался, переваливаясь с носков на пятки, и любовался открывающимся видом. Сара поставила кувшин на умывальный столик. Услыхав звяканье, гость обернулся. Адресовавшись к ней несколько сухо, но вполне учтиво, он осведомился, не она ли одна из тех горничных, кого ему следует поблагодарить. Сара сделала реверанс и кивнула. «Было чрезвычайно приятно, — сказал мистер Коллинз, — проделав долгое путешествие по зимней непогоде, найти здесь столь теплый, — он с тонкой улыбкой кивнул в сторону камина, — прием».

Девушку смутила простота его обращения: джентльмены обыкновенно не ведут разговоров с горничными. Во всяком случае, с ней такого не случалось. Правда, в «Памеле» они заговаривали… но нет, ничего подобного их гость наверняка не замышлял! Невозможно представить, чтобы он, с такими пухлыми ручками и неуклюжей походкой, стал носиться за нею по комнате, подобно мистеру Б. из «Памелы». А лучше и не представлять себе такого.

— А что же, скажите, другие опочивальни… так же превосходны, как эта?

Сара не знала, что и ответить. Комната Лидии и Китти была сплошь завалена разбросанными платьями, так что приходилось пробираться между ними, точно через лесные заросли. У Мэри комнатушка слишком тесная из-за фортепиано, сосланного туда по воле миссис Беннет, не говоря уже о вечно оползающих стопах книжек и нот. В спальне Элизабет и Джейн уютно и относительно прибрано, но даже там приходится потрудиться, чтобы закрыть дверцы гардероба… Да полно, неужели и в самом деле мистер Коллинз, в своем черном, как у священника, сюртуке, намерен обсуждать с ней опочивальни юных леди? Что же до спальни хозяев, мистера и миссис Б., высказываться на сей счет и подавно неуместно!

— Все они примерно таковы, осмелюсь заметить.

— В самом деле! Восхитительно! — Он потер руки. — О, горячая вода! Просто превосходно.

На фазанов напала лисица. Что за глупые птицы! Уже полностью оперившись, они по-прежнему собирались в роще Беннетов у загона для подрастающих птиц в надежде подкрепиться. Лисица передушила не меньше дюжины, одного за другим, а прочие тем временем рылись в земле и квохтали как ни в чем не бывало. Еще парочку она, наверное, утащила с собой.

Земля от постоянных дождей раскисла, ноги в ней вязли. Ручей вздулся и бурлил водоворотами. Джеймс собрал птиц и держал их за шеи; головы изумленно разевали мертвые клювы, тела бились друг о друга. Оставшиеся в живых бежали за ним по пятам, тихонько кудахча. Он отпихнул их ногой: нельзя быть такими доверчивыми. Нужно научиться осторожности, если хотите дожить до той поры, когда господам будет угодно на вас поохотиться.

Подобрав всех фазанов, он засунул в мешок мягкие окровавленные тельца. Миссис Хилл несомненно найдет им применение. Что ж, так или иначе, птиц все равно ожидала жаровня, просто конец настиг их значительно раньше. Упущено только одно — удовольствие, которое испытали бы джентльмены, убивая птиц. Впрочем, лисе охота, возможно, тоже доставила радость — да и пусть, Джеймсу все равно.

Но отчего в таком случае ему так грустно?

Наверное, потому что он их кормил, допустил, что они к нему привыкли, зависели от него. Смотрел, как они роются в корме, кудахчут, хлопают крыльями. Он и себе позволил к ним привязаться.

Джеймс оторвал глаза от мешка с помятыми и изломанными тушками, взглянул выше, на опушку рощи, деревья и открывающиеся за ними холмы, освещенные холодным зимним светом. На миг открылся простор, далекий бескрайний мир.

Не хочет он привыкать и от кого-то зависеть. Нельзя ни к кому привязываться.

У насоса Джеймс отмылся со щеткой, потом поднялся к себе в каморку и переоделся в ливрею. Сменил рубашку, задирая подбородок и прикрыв глаза, тщательно повязал галстук. Нынче предстоял обычный семейный ужин, а значит, не такое уж страшное испытание для его нервов. Бывали уже — и еще предстоят — куда более удручающие оказии. Джеймс засунул перчатки в карман, одернул рукава. Здесь, в тиши, можно не бояться встречи с полком милиции; едва ли возможно скорое сближение между семейством Беннет и этими офицерами. Кроме того, можно надеяться, что мистер Беннет едва ли пожелает его им показать.

Связку молодых фазанов он положил на холодную каменную полку в судомойне. Повернулся и встретился глазами с Полли. Девчушка сидела прямо у него за спиной, греясь у теплой стены. Видно, схоронилась тут от миссис Хилл. Джеймс подсел к ней.

— Их лиса передушила? — спросила она.

Он кивнул.

— А ты прячешься?

— Там такой бедлам.

Она мотнула головой в сторону кухни. Там звенели котлы и стучали ложки по кастрюлям. Потом кто-то неловко повернулся и с грохотом уронил что-то на каменный пол.

— Сара!

— Простите!

— Какая же ты неловкая!

До них донесся шум, возня, беготня: миссис Хилл поднимала с пола то, что уронила Сара, потом подтирала, шлепая мокрой тряпкой; все это время она ни на миг не переставала бранить Сару. Про фазанов, решил Джеймс, лучше сказать экономке попозже. В конце концов, ничего срочного.

Немного погодя в судомойню влетела Сара, красная и сердитая. С глухим стуком она с маху уселась на доски перед Полли и Джеймсом, скрестила вытянутые ноги и с такой силой выдохнула, что оборка на ее чепце затрепетала.

— Ох уж эта миссис, ну просто злыдня!

Джеймс отвернулся, чтобы скрыть улыбку.

Они посидели немного молча, слушая, как миссис Хилл ворочает какие-то посудины у очага, совсем рядом с ними, по другую сторону стены. До них донесся запах жареной курицы и сладкий, почти цветочный аромат запеченного пастернака. У Полли заурчало в животе. Она прижала к нему руки и округлила глаза, отчего Джеймс заулыбался уже открыто, а Сара подавила смешок.

— Куда вы подевались?! — крикнула миссис Хилл.

Вся компания вздрогнула.

— Никуда, миссис, — нерешительно откликнулась Сара.

— Шевелись, лентяйка. Джеймс, ступай накрывать на стол! Девочки, скорей сюда.

Троица обменялась взглядами и потянулась из судомойни.

В недавнем прошлом обедать означало для Джеймса жадно глотать все, что ни попадет в немытые руки: ворованные овощи, после которых на зубах часами скрипел песок, или кусок засохшего хлеба, синий от плесени и твердый, как ореховая скорлупа, или соскобленные со дна горшка объедки, определить природу которых было невозможно. А запихивать добычу в глотку приходилось торопливо: пока еда не в животе, она еще не твоя.

Здесь под обедом разумели нечто совершенно другое. За этим словом крылись полдня тяжелой работы для двух женщин. Обед означал начищенный до блеска хрусталь и серебро, смену нарядов обедающих и особые костюмы для тех, кто прислуживал за столом. Здесь обед означал ожидание: из-за сложности подготовки и из-за всех этих церемоний увеличивался разрыв между голодом и его удовлетворением. Казалось, сам голод можно смаковать и получать от него удовольствие, ибо прекращение его было гарантировано: в поместье всегда были и будут в достатке мясо, овощи и клецки, пироги, пирожные, ножи и вилки, «пожалуйста» и «благодарю вас», а также бесчисленные тарелки с хлебом и маслом.

И все это за короткий срок сделалось для Джеймса естественным, он уже начинал к этому привыкать.

Поэтому, если лисица, вернее, некое подобие лисицы, некто ловкий и востроглазый, имеющий нюх на чужую беду, выйдет на его след, что тогда? Что, если к тому времени он слишком пристрастится к уюту, размякнет, разжиреет, утратит бдительность и чувство опасности? Успеет ли он понять, что происходит, прежде чем попадет в зубы врага?

Из гостиной, пока Джеймс накрывал на стол, доносились голоса, все члены семьи собрались там вместе с гостем, этим рыхлым молодым мистером Коллинзом. Джеймс рассматривал свои чистые пальцы, сжимающие ножку бокала, вглядывался в мерцание хрусталя. Не так давно он был уверен, что эти руки никогда больше не станут чистыми. И все же, все же… не превратился ли он сейчас в животное в большей степени, нежели когда-либо в прошлом? Стал рабочей скотиной, которая с удовольствием тянет лямку, таскает тяжести, служит, блаженно предвкушая награду — полное брюхо и теплое местечко для спокойного отдыха.

Миссис Беннет вела с мистером Коллинзом нечто вроде доверительной беседы. Оштукатуренная перегородка лишь слегка приглушала голоса. Судя по всему, они уютно расположились на диване. Джеймс раскладывал столовое серебро, стараясь не вслушиваться.

— …вы сами понимаете, как это ужасно для моих бедных девочек…

За чем последовал взрыв смеха — смеялась Лидия, а мгновение спустя послышалось хихиканье Китти.

— Я вовсе не считаю вас виноватым — такие вещи зависят только от случая…

Неужели миссис Б. не догадывается, что звуки ее голоса разносятся за пределы гостиной? Как ей не приходит в голову, что именно в этот час кто-то накрывает здесь на стол? Он погремел приборами, но намек, кажется, остался не понят.

— Когда имение наследуется по мужской линии, оно может достаться кому угодно…

Теперь заговорил мистер Коллинз. Голос у него был несколько ниже, но громкостью не уступал хозяйкиному:

— Я, сударыня, вполне сочувствую моим прелестным кузинам в связи с этим неблагоприятным обстоятельством и мог бы нечто сказать по этому поводу. Однако, чтобы не опережать событий, я пока воздержусь…

Так значит, молодой Коллинз здесь для того, чтобы выбрать одну из девиц, как выбирают яблоко на лотке у торговца. Окидывают горку фруктов быстрым взглядом и берут то, что покрупнее и поспелее, — вот это подойдет, пожалуй. В конце концов, они ведь все одинаковы, правда? Все хорошего сорта, все от одной яблони. К чему же тратить время, разглядывая остальные, зачем внимательно изучать каждое яблоко в отдельности?

Вот глупец. Джеймс нарочно уронил на пол стул, надеясь, что после такого грохота мистер Коллинз все-таки замолчит, но тот продолжал как ни в чем не бывало:

— Могу только заверить молодых леди, что я прибыл сюда готовый восхищаться их красотой. Сейчас я ничего не прибавлю, но…

Бедный невинный юноша, его стоило бы пожалеть, а не презирать. Он и не догадывается о том, как необычна, своеобразна каждая женщина, не подозревает, что можно любить и быть любимым, а душа его до такой степени практична и холодна, что при мысли об этом у нормального человека стынет кровь. Как мало он знает о любви, а уж о ее видимых приметах и вовсе не имеет ни малейшего представления.

— …когда мы познакомимся ближе…

Джеймс более не мог этого выносить. Он выскочил в коридор и направился к дверям гостиной. Рывком распахнул их настежь, так что все семейство воззрилось на него.

— Кушать подано!

Мистер Коллинз вскочил, возмущенный такой резкостью прислуги. В Розингсе подобного не потерпели бы, не будет такого и в Лонгборне, когда он станет здесь полноправным хозяином… Однако он вдруг понял — и эта новая мысль быстро вытеснила остальные, — что очень проголодался после долгого путешествия. Наспех позавтракал в Бромли, причем так давно и далеко отсюда, что это успело выветриться из памяти. От голода в сочетании с пытливыми расспросами миссис Беннет у мистера Коллинза пошла кругом голова, он занервничал и приоткрыл свои намерения в несколько большей степени, чем собирался. Приглашение к обеду, хотя и преподнесенное лакеем в излишне резкой форме, подоспело как нельзя более кстати.

Глава 2 …Карета в надлежащее время доставила молодого человека и его пять кузин в Меритон…

Сестра миссис Беннет и ее супруг пользовались, надо полагать, популярностью среди офицеров милицейского полка. Дом Филипсов, выходящий фасадом на улицу, так что свет из окон лился на мостовую, нынче прямо-таки кишел военными, их было не меньше, чем вшей в голове нищего. Офицерам предстояло поужинать и провести вечер за картами в скромном, чтобы не сказать убогом, доме в провинциальном английском городишке, с постным старичком-адвокатом и его пышнотелой миссис. Потчуют на таких ассамблеях тостами с сыром, орешками, хересом из рюмочек-наперстков да скучнейшими банальностями из уст матрон и старикашек. Местные скверно выбритые щеголи теснятся у стен, не решаясь поднять глаза на бесцветных барышень, уверенных, что их божественное предназначение — быть объектом ухаживаний, но при этом строящих из себя недотрог. Джеймс не видел решительно ничего привлекательного в подобном времяпрепровождении. Уж лучше оставаться на улице и дожидаться под дождем.

Офицеров, впрочем, все это не смущало, они охотно покидали свои городские квартиры, собирались на тротуаре, стремительно взбегали по ступенькам парадного входа — ни дать ни взять мухи, слетевшиеся на мед.

Кое-кто из них, проходя, поглядывал на Джеймса, вынуждая его отворачиваться, однако офицеры были настроены дружелюбно. Один кивнул ему, другой пожелал доброго вечера, Джеймс в ответ коснулся полей шляпы и занялся лошадьми. Он застегивал на них клеенчатые попоны, пока все военные в своих нарядных мундирах не прошли мимо. Мелкий дождь сеялся не переставая, и капли на гривах лошадей и на их длинных ресницах сверкали, точно бриллианты.

Молоденькая служанка Филипсов, симпатичная веснушчатая девчонка, смущенно сплетая пальцы, спросила Джеймса, не хочет ли он пройти на кухню перекусить и погреться, поскольку он, должно быть, промерз до костей. На кухне полно народу, сказала она, там тепло и весело: другие кучера все уже там.

Джеймс невольно улыбнулся ее провинциальному выговору, смущению и дружелюбной болтовне, но, поблагодарив, отказался, объяснив, что останется при лошадях.

Вскоре девушка подошла снова, принесла ему кружку пива и кусок пирога со свининой.

Джеймс опять поблагодарил, съел свой ужин, а пустую кружку и тарелку поставил на подоконник. Сквозь струйки дождя на стекле он разглядел гостей, стоящих группками, заметил, что молодой офицер приблизился к мисс Элизабет и сел на стул рядом с нею. Видно было, как офицер что-то говорит, подкручивая усы, сначала один, потом и другой. Джеймс наблюдал: Элизабет оживленно отвечала, щеки ее заливал горячий румянец. О чем у них шла речь, можно было только догадываться. Наверняка всего-навсего о погоде: о да, вечер выдался на редкость дождливый, да, она полагает, что и вся осень будет такой же, но мисс Элизабет определенно находила беседу весьма приятной. Офицер улыбнулся, показав желтоватые зубы. Возможно, дело было в промозглой сырости, это от нее у Джеймса холодок пополз по спине, заставив поднять воротник, а возможно, в ощущении и осознании реальной опасности. Как бы то ни было, он ничего не мог поделать ни с тем ни с другим. Джеймс снял с крюка фонарь и забрался в карету, отгородившись дверцей от непогоды и треволнений. Завернулся поплотней в попону, отчего заскрипели рессоры, и достал книгу. Он прихватил с собой «Наблюдения» Гилпина, позаимствованную из библиотеки мистера Беннета. Читая эту книгу, он уже мысленно проделал путь на север до Ланкастера и остался не вполне доволен воззрениями автора.

Время было позднее, становилось все холоднее, а шум в доме Филипсов то нарастал, то слабел, то снова усиливался. Джеймс задремал было, откинув голову на спинку, когда из дому, радостно переговариваясь и смеясь, выпорхнули барышни, увлекая за собой мистера Коллинза. Джеймс встрепенулся, проворно выскочил из кареты и, выдвинув ступеньку, встал наготове с фонарем, чтобы помочь девицам подняться. Он почувствовал теплое, влажное, волнующее пожатие пяти белых замшевых перчаток поочередно. Мистеру Коллинзу он предоставил забираться в карету самостоятельно.

Обратно ехали весело и шумно. Лидия тараторила о номерах в лото, о ставках, которые она проиграла, и ставках, которые выиграла. Затем басовито зажужжал мистер Коллинз, он превозносил любезность Филипсов и отменное качество подававшихся блюд, рассказывал о своем проигрыше в вист. Об офицерах по дороге домой никто, кажется, не упомянул, хотя это отнюдь не означало, что никто о них не думал. Джеймс трясся на козлах, в лицо ему бил встречный ветер с дождем, и чувствовал он себя неуютно. Один меткий удар — и от него останется мокрое место. Лошади, почуяв его тревогу, прядали ушами и подергивали шкурой на боках, словно их одолевали оводы.

Глава 3 «Прости, пожалуйста, но мне-то ясно, что об этом следует думать»

Оглушительный трезвон колокольчика, доносившийся из утренней столовой, вызвал Сару из судомойни. Она поднималась наверх медленно, нога за ногу: завтрак уже давно был подан и все после него прибрано. Наступило время для спокойных и мирных занятий: вышивания и музицирования, чтения или визитов к соседям. Так нет же, им понадобилось беспокоить прислугу. Кому и зачем, интересно знать, она так срочно потребовалась?

Миссис Беннет, раскрасневшаяся и взволнованная, нуждалась в ком-нибудь, кто разделит ее переживания, а заодно поможет побыстрее переделать множество дел. Из окна миссис Б. заметила приближение кареты семейства Бингли — та уже свернула на подъездную аллею.

— О, это же чудесно, просто чудесно, ты не находишь?

Сара встала рядом и тоже стала вглядываться: да вон же он, Бингли, Птолемей Бингли на запятках кареты, бок о бок со вторым лакеем. Экипаж подъехал прямо к парадному крыльцу Лонгборна. У Сары засосало под ложечкой. Она не знала, как называется это ощущение, да и времени не было размышлять о своих переживаниях и искать им имя: миссис Беннет, чувствительно пихнув служанку локтем в бок, вернула ее с небес на землю, в комнату для завтрака, к делам насущным. Хозяйка с блуждающей на лице девической улыбкой едва не приплясывала на месте от восторга. Глядя на нее, Сара и сама невольно улыбнулась.

— Сбегай-ка и приведи Джейн, ты поняла? Дело нешуточное, беги со всех ног! — затараторила миссис Беннет. — Она, полагаю, прогуливается в саду по дорожке. Спеши, милая, спеши что есть сил. Ступай же, позови ее.

Мистера Бингли и его сестер торжественно препроводили в дом, их голоса были превосходно слышны повсюду. Соседи, как оказалось, явились, чтобы лично пригласить Беннетов на бал в Незерфилде, имеющий состояться в ближайший вторник. У миссис Хилл от такой новости опустились руки.

Сара, вызвав барышень с прогулки, теперь была занята в гардеробной, развешивала плащи и аккуратно раскладывала капоры. Она пропустила между пальцами страусовое перо, погладила бутон розы из алого шелка, потом бросила быстрый взгляд в холл: там никого не было, хотя и слышалась отрывистая речь мистера Бингли и звонкий смех его сестер. Сара выбежала в вестибюль, а оттуда к парадной двери.

Карета Бингли дожидалась своего хозяина, кучер спустился с козел на землю и возился с упряжью. Лакеи стояли позади и непринужденно беседовали, передавая друг другу тонкую сигару.

Отважившись на такое — ведь она вышла из дому и даже затворила за собой двери, — Сара, щурясь на холодном утреннем свету, вдруг пришла в ужас от собственной дерзости. Ну, ничего страшного, она просто пройдет мимо, будто по делу, мало ли зачем ей понадобилось выйти, что в этом особенного? У него нет никаких причин вообразить, будто это его появление заставило ее выскочить наружу.

Однако, проходя мимо, девушка заметила, что привлекла внимание Птолемея. Он заулыбался, а на щеках выступили ямочки. Ах, как же приятно знать, что тебя заметили! У Сары даже голова закружилась. Она слышала хруст гравия под ногами и шелест юбки вокруг лодыжек, чувствовала, как давит корсаж, как щекочет шею завиток на затылке. Она сейчас все чувствовала острее, словно ожила, и лишь благодаря тому, что он заметил ее присутствие. А потом он отнял сигару от губ и подошел к ней, пуская облачко дыма из угла рта:

— Недурно здесь, правда?

— Да, сэр, наверное.

— Если вы располагаете временем, покажите мне окрестности, пока господа в доме. — Птолемей предложил ей руку.

Она прыснула.

Он продолжал держать перед ней согнутую в локте руку:

— Идем.

Сара посмотрела на руку и покачала головой:

— Не могу.

— Разумеется, можете.

— Я работаю.

— Отнюдь нет. Вы резвитесь, проказничаете. Это написано у вас на личике. И вон как далеко вы уже от дома. Так почему бы не продолжить?

— Если я попадусь…

Теперь он уже улыбался во весь рот, и это было похоже на восход солнца.

— А вы не попадайтесь.

Сара взяла его под руку, оказавшуюся теплой и твердой. Сарин рукав соприкоснулся с рукавом ливреи из добротной синей шерсти. Птолемей двинулся вперед, и она с нервным смешком волей-неволей последовала за ним, прочь с аллеи, через газон. Девушка будто наблюдала со стороны, как они вдвоем шагают куда-то, до смешного не подходящие друг другу: он крупный, представительный, в отличной синей ливрее, и она — худышка в застиранном платье грубого сукна, едва поспевает, и слабый аромат сигарного дыма тянется за ними следом.

— Сюда…

— Ой, я не…

Но Птолемей тянул ее в заброшенную часть сада, по тропинке, протоптанной среди спутанной жухлой травы. Приподнял низко висящую ветку и пропустил Сару. На рябинах еще кое-где алели ягоды, не поклеванные птицами, все кругом было сплошь покрыто каплями дождя, пахло сыростью и гнилью. Дом, оставшийся без нее, издали показался Саре машиной: вращаются шестерни, цепляются зубцы, скрипят ремни. Вот-вот наступит миг — возможно, прямо сейчас, — когда зубец ухватит пустоту и остановится: какое-то важное действие останется невыполненным, какая-то услуга не будет оказана. Тогда механизм захрустит, заскрипит протестующе, раздастся жуткий скрежет — и вся эта махина остановится, оттого что ее, Сары, не окажется на месте. И все это время она продолжала удаляться, словно иголка с вдетой в нее льняной ниткой. Нить разматывается, с каждым витком игла все дальше от катушки — стоит отмотать чуть дальше, перекрутить, потянуть, и нить оборвется.

Сара покосилась вверх на серые тучи, ни на мгновение не забывая о нем, таком внушительном и идущем так близко, ощущая запах его табака. Подумать только, одно и то же небо расстилается над целым миром, даже над Америкой и антиподами. И он прибыл сюда из этакой дали!

— Вы, должно быть, тоскуете здесь? — спросила она.

— Англия обладает известной прелестью.

Сара недоверчиво моргнула и взглянула на него:

— Да неужто?

— Я попытался быть галантным. — Птолемей посмотрел на нее таким долгим взглядом, что она, смутившись, отвернулась. — Но самое лучшее в вашей стране то, что, ступив на ее землю, перестаешь быть рабом.

— Но вы же не были рабом?..

— Я был рожден рабом.

— Ваша матушка…

— Была одной из невольниц мистера Бингли-старшего. — Птолемей поднес к губам свою тонкую сигару и затянулся.

Сара не знала, куда деваться, не находила что сказать. Ее бросило в жар.

— О господи, мне так жаль.

— Это не ваша вина, дорогая.

Они шли рядом по сырой траве, не произнося ни слова.

— Мистер Бингли-старший, да упокоит Господь его душу, привез меня сюда, — заговорил Птолемей после долгого молчания. — Он всегда ко мне благоволил. И к моей матери тоже, однако ее он оставил там. Я был тогда совсем ребенком. — Он протянул Саре дымящую сигару.

Девушка нерешительно покачала головой. Он придвинул ее ближе: ну же. Больше от смущения, чем из любопытства, она взяла у него сигару, поднесла к губам и вдохнула. Дым оказался едким, зловонным, у нее перехватило дыхание. Закашлявшись, она сунула сигару обратно.

— Вам надо попрактиковаться. — Птолемей похлопал ее по спине. — Сразу затягиваться не следовало.

Сара молча кивнула, ее замутило. Они продолжали идти по тропинке, а его рука теперь покоилась у нее на спине, там, где кончается корсаж и плечи прячутся под тонкой тканью сорочки и платья.

— Открыть вам секрет? — спросил он.

— Ладно, скажите, — не без труда проговорила Сара. Голова у нее кружилась.

— В один прекрасный день я открою собственную табачную лавку. У меня будет только самый лучший табак, о да, уж поверьте. Только наилучший виргинский табак.

Птолемей внезапно остановился, так что ей пришлось повернуться к нему лицом. Он был просто великолепен на фоне унылого замерзшего сада. Казалось, он внимательно изучает тонкую трубочку из табачных листьев, крутя ее в смуглых пальцах. Но вот на лице у него засияла чудесная улыбка, и он поднял глаза на Сару:

— Они никак не накурятся вдоволь, эти ваши истинные джентльмены из Лондона. Эти люди любят табак почти так же, как свой сахар.

У Сары прямо дух захватило от неожиданностей этого дня: от собственного проступка и оттого, что ее спутник такой необыкновенный. Вся ее скованность и настороженность словно бы улетучились вместе с табачным дымом. Она взяла сигару из руки Птолемея, желая показать, что одобряет и его самого, и его табак, и такие грандиозные планы, что она с ним заодно и намерена, как он выразился, попрактиковаться. На этот раз она пыхнула дымом уже чуть более спокойно.

Птолемей что-то сказал, но она не разобрала и вопросительно посмотрела на него, прищурив глаза.

— Вам влетит от нее? — Он мотнул головой, указывая на другой конец сада.

Оттуда к ним, размахивая руками, шагала миссис Хилл с лицом кислым, как айва.

— Боже милостивый! — Сара спрятала за спину окурок.

— Плохо дело?

Девушка кивнула, охваченная ужасом. Как же ей теперь оправдаться перед миссис Хилл, как объясниться? Бежать, скорее бежать!

— Мы с вами могли бы прогуляться, — удержал ее Птолемей, — во второй половине дня, когда заканчиваются домашние хлопоты.

Она вскинула на него сконфуженный взгляд, одновременно пугаясь и радуясь, приподняла подол и пустилась бегом навстречу миссис Хилл.

К счастью, миссис Хилл не потребовала объяснений. В сущности, она даже и не дала Саре возможности их представить. Просто сперва отвесила ей подзатыльник («Ой!»), а потом шлепнула пониже спины, заставив пробежать несколько шагов в сторону дома.

— Миссис, пожалуйста…

— Нечего трещать «миссис, миссис»! Подумать только, и мистер Коллинз в гостях, и семейство Бингли! А ее носит невесть где!.. — Миссис Хилл влепила очередной шлепок, направляя Сару к парадному входу, схватила ее за руку и втолкнула в вестибюль. — Приготовь вещи Бингли. Они уезжают.

— Недолго же они побыли.

Миссис Хилл понизила голос и почти шипела:

— Я звала тебя, Сара, а тебя нигде не было. Я чуть со стыда не сгорела. Принимайся за работу. Да поторопись, девочка. Пошевеливайся как можешь!

«А если я никак не могу?» — строптиво подумала Сара. Но щеки у нее пылали огнем оттого, как ужасно она осрамилась и подвела миссис Хилл.

Глава 4 Мысли о незерфилдском бале чрезвычайно занимали всех дам в семействе Беннет…

Сразу после отбытия Бингли небеса разверзлись и погода испортилась настолько, что барышни лишились всякой возможности выйти на прогулку.

Что же до Сары, то ее ненастье лишило сна: дождь отчаянно барабанил по чердачной крыше, стучал в маленькое окошко, с грохотом низвергался по водосточным трубам. Полли это не мешало, она безмятежно посапывала, закинув за голову руки. Сара лежала, не смыкая глаз, размышляя о Птолемее Бингли. Она вспоминала вьющийся дымок его сигары, его темные глаза, теплую ладонь на своей спине чуть повыше корсажа.

Дождь падал и на крышу конюшни, и капал, и капал, и капал где-то за пределами сияния лампы… и за пределами действия книги. Джеймс встряхнулся, опомнился и обнаружил, что уже некоторое время перелистывает страницы, не вчитываясь в слова. Пришлось заложить страницу, набросить плащ, сунуть ноги в сапоги и выйти с фонарем в ночной ливень, прихватив с собой лестницу. Забравшись на крышу конюшни, он долго вслушивался в стук капель — в одном месте он был не таким, как везде. Джеймс нашел неплотно сидящую черепицу и закрепил ее. Пока довольно и этого, а в сухую погоду и при свете дня можно будет все сделать начисто.

И миссис Хилл тоже не спала — стояла у окна под храп мужа за спиной, смотрела на залитый лужами двор, на качающийся от ветра фонарь — дождевые капли в его свете посверкивали, точно хрусталь, — смотрела, как Джеймс поднимается по лестнице на крышу, как поправляет сдвинутую черепицу. Она видела, что он благополучно спустился вниз, и не отрывала глаз, пока он не отнес лестницу на место, пока за ним не захлопнулась дверь, пока свет снова не появился в его окошке.

Когда свет у Джеймса погас, миссис Хилл почувствовала, что замерзла, плотнее закуталась в шаль, опустилась возле кровати на колени и стала молиться про себя. Она произнесла все молитвы, но дождь все барабанил в чердачное окно, и, дрожа от холода, она прочитала молитвы еще раз, произнося слова одними губами. Каждую фразу она на миг удерживала в мыслях, стараясь полностью понять и уделить ей должное внимание. Ей было за что благодарить Господа: служба — заведенный порядок и обычные дела — доставляла ей удовольствие, ей нравилось ухаживать за красивыми вещами и бережно сохранять их, печь пышный хлеб и превращать сырые продукты в изысканные и аппетитные кушанья. Радовала ее и их маленькая компания, те люди, что были рядом с ней в последнее время. Если бы знать точно, что все в их жизни таким и останется, что Джеймс обоснуется на этом месте, а Сару удастся научить и вразумить, что Полли остепенится и от нее будет прок… Если бы только быть уверенной в том, что все не пойдет прахом, не изменится в одночасье, тогда о большем и мечтать не нужно.

И все же тревога в душе не унималась: миссис Хилл беспокоилась и о себе самой. Придет ли время, когда она сможет заняться собственными делами, а не только чужими? Получит ли когда-нибудь то, чего хочет сама, или так и будет светиться отраженным светом чужого счастья, пытаясь хоть чуть-чуть согреться от его тепла?

Работа, как было хорошо известно миссис Хилл, от всех невзгод оградить не может, однако служит недурным средством против унылых раздумий. Саре, погрузившейся в заботы о платьях и нижних юбках, которым следовало вернуть их красоту и во что бы то ни стало заставить выглядеть как новые, было сейчас не до мечтаний. Кроме того, это задание позволило относительно надежно скрыть девочку от надоедливого мулата.

По счастью, в последние дни он появлялся у них на кухне не так часто, как прежде. Из-за дождей и в преддверии предстоящего в недалеком будущем важного светского события семейства почти не общались. Миссис Хилл это уютное уединение в Лонгборне пришлось по душе. Дождь струился по окнам, окрестности стали серыми, дороги размыло — ни въехать, ни выехать. Лонгборн казался ковчегом посреди потопа: что бы ни творилось снаружи, его обитатели чувствовали себя в безопасности.

Однако вечно так продолжаться не может.

Следовательно, разговор с Сарой неизбежен: нельзя спускать подобное с рук. Но как завести беседу на столь щекотливую тему, не рискуя ранить чувства невинной девушки? Невинность — то же прозрачное стеклышко, защищающее от непогоды. Стоит Саре оступиться, и она натворит ужасных, непоправимых бед, навредит сама себе и другим, а стекло разлетится вдребезги по всему полу.

Лучше говорить попросту. Простые правила, которым должно следовать простой девушке.

— Я запрещаю тебе видеться с этим мулатом.

— Что? — Потрясенная Сара даже рот приоткрыла. — Вы о Птолемее? Почему?

— Ты правда не понимаешь и хочешь, чтобы я сказала?

Сара кивнула, плотно сжав губы.

— Ты курила, Сара. Ты отправилась гулять по парку — не твоему парку, вынуждена напомнить, это собственность твоих господ — в то время, когда тебя ждала работа. Да еще и с этим мужчиной, с этим… э… чужаком, которого мы почти не знаем! Уволить могут и за меньший проступок, да еще и оштрафовать вдобавок. А как подумаю, какой урон эта выходка могла нанести репутации дома…

Миссис Хилл скрестила руки на груди, сознавая, что три пятых из всего ею сказанного можно легко опровергнуть. Она заметила также, что на нее смотрит муж, оторвавшись от работы, что Джеймс, направлявшийся в холл, замер на пороге, а Полли улизнула в судомойню, пока никто не успел обвинить и ее в каком-нибудь проступке, — заметила и поняла, что нужно было отчитать Сару с глазу на глаз, уж такой-то малости девушка заслуживала.

А теперь Сара вся ощетинилась: повела плечами, притопнула ногой, выпрямилась:

— А коли его сюда снова пришлют?

Миссис Хилл это не понравилось. Явный вызов! Она тоже вспыхнула:

— Будешь держаться от него подальше.

Высоко подняв брови, Сара молча смотрела на экономку.

— А что ты ожидала услышать?! — От негодования миссис Хилл возвысила голос. — Думала, я позволю тебе перед ним красоваться? И нас всех выставлять на посмешище?

— Что же, мне и друга иметь нельзя? Так, по-вашему?

— Он тебе не друг.

Сара, поколебавшись, кивнула:

— Это все?

— Если ты все поняла и станешь впредь благоразумнее, думаю, можно на этом закончить.

Сара сделала реверанс. И, закусив губу, вернулась к работе, поскольку только одно это ей и оставалось. Взяв чайник, она прошла по судомойне и выплеснула остатки воды в поломойное ведро. Оставшуюся на дне заварку Сара выскребла в глиняный горшок — спитой чай сохраняли для подметания полов. Она немного помяла заварку, разбирая слипшиеся мокрые листья.

Руки у нее дрожали. Девушка вытерла их о передник и прижала к лицу. Огрубевшая кожа царапала щеки.

Если работать без души, хорошо не выйдет — сколько раз миссис Хилл повторяла ей эти слова?

А миссис Хилл хмурилась тем временем на кухне: сдобное тесто никак не подходило. Она желала Саре только хорошего, но девочка, конечно, все видит по-своему, да и не понимает ничего. Откуда же глупышке знать, чем она рискует?

Когда на следующее утро Сара принесла мистеру Коллинзу горячую воду, он уже проснулся и сидел в постели. Девушка хотела поставить кувшин рядом с умывальником и тихонько уйти. Ей предстояло разнести по спальням еще четыре таких же кувшина, и она, разумеется, не собиралась вступать в разговоры, если только к ней не обратятся. Однако гость откашлялся и заговорил как бы невзначай, с самым безмятежным видом:

— Твои молодые хозяйки, по всей видимости, получили самое превосходное образование, не так ли?

— Сэр?

— Как выяснилось, этих юных леди не допускают до кухни, что несколько обескураживает и, признаюсь, удивляет. Впрочем, я все же льщу себя надеждой, что какие-либо обязанности по дому у них имеются. Не представляю, как в столь многочисленном семействе и при скромном доходе мистера Беннета все они могут сидеть сложа руки, не исполняя никакого настоящего дела. Да и возможно ли одобрить подобное воспитание, при котором дитя неспособно принести пользы ни себе, ни кому бы то ни было? — Мистер Коллинз принялся суетливо расправлять простыню на коленях. Он был похож на маленького мальчика.

— Барышни Беннет добрые и благонравные, разумные девицы, сэр, — произнесла Сара, не погрешив против истины в отношении по крайней мере некоторых из них.

— Но послушные ли?

Она замешкалась. Никто и никогда не заставлял барышень сделать хоть что-то против их собственной воли, поэтому ответить было затруднительно. Однако Саре не хотелось разочаровывать гостя. Она кивнула.

Мистер Коллинз просиял:

— А мисс Элизабет? Можно ли назвать ее особой деятельной и практичной? Сумеет ли она должным образом распорядиться скромным доходом?

Сара понурилась. Увы, ей нечем его обнадежить… «Обратите внимание на Мэри» — правильней и честней было бы ответить так. Интересами, темпераментом и внешностью Мэри куда больше походит на мистера Коллинза. Но если он сам этого не видит, то советовать не ее дело.

— Это весьма важный вопрос. Будь искренна со мною, дитя мое.

Элизабет, вспомнила Сара, поручила ей перешить свое старое платье для незерфилдского бала. И барышня всегда своими руками делала из обрезков ткани цветы и другие головные украшения. Все шло в дело — ни лоскутка, ни обрывочка шелка или батиста у нее никогда не пропадало.

— Они бережливы, — решилась ответить Сара. «Да ведь так и есть, — рассудила она про себя. — По крайней мере, по части туалетов. А куда деваться?»

Гость ухватился за это с радостью, даже прямее сел на постели:

— А мисс Элизабет, так ли она мила и любезна, как кажется?

Волосы у Элизабет вились от природы, что, несомненно, говорило в ее пользу. Они с Сарой были ровесницами и росли в одном доме с самого детства. Элизабет всегда проявляла к Саре чуткость и участие, всегда давала ей книги. Но душа у Элизабет была точно из драгоценной слоновой кости, а мистер Коллинз… Хорошо бы он сам понял, ведь невозможно сказать ему напрямик (Сара ни за что не станет этого делать), что он совершенно не пара мисс Элизабет.

— Мисс Элизабет мила и любезна, насколько это вообще возможно.

Он вновь обрадованно закивал и довольно потер руки. Приподняв одеяло, мистер Коллинз спустил ноги с кровати, завозил бледными босыми ступнями по ковру. Затем отдернул гардину и уставился в окно. Казалось, он совершенно забыл о присутствии горничной. Саре вспомнилось, как они с Полли выбивали пыль из ковра, на котором он теперь стоял, как задыхались и чихали. Тут она спохватилась: четыре кувшина дожидались ее в судомойне, и вода в них остывала.

— Сэр?

Он повернулся, благожелательно поглядел на нее.

— Сэр, нельзя ли и мне спросить у вас совета? Я хочу сказать, как у священника.

При этих словах он весь раздулся, распушился, как птица в мороз:

— Что тебя тревожит, дитя мое?

— Я работаю не покладая рук. — Она переступила с ноги на ногу. — Я стараюсь быть хорошей. Делаю все, что мне велят.

— Что ж, продолжай, выполняй свой долг и дальше. Труд освящен и освящает. Помни притчу о виноградарях.

Она кивнула, но не совсем уверенно. Всякий раз, слыша историю о равном вознаграждении для тех, кто потрудился совсем мало, и для тех, кто работал изо всех сил, Сара приходила в уныние и теряла надежду.

— Но как же Марфа? — спросила она. — Разве история Марфы не учит, что должно быть время и на то, чтобы пребывать в покое, слушать и учиться?

— Ах, это!.. — Мистер Коллинз глянул на девушку, сузив глаза.

— Или полевые лилии, которые не трудятся и не прядут, вообще ничего не делают?

— Да, да, но ты должна понять, что труд — твой долг, и, исполняя долг, подобно каждому из нас, ты обретешь радость и искупление грехов.

— Но моя работа не приносит мне радости! — Саре хотелось топнуть. — Она приносит усталость и боль. Я тружусь изо всех сил, но, получается, не могу позволить себе даже минутки, одной минутки удовольствия. Меня только бранят и вечно в чем-то винят.

— Удовольствия? — Мистер Коллинз шагнул к ней, выпучив глаза. От него пахло постелью, маслом для волос и скверными зубами. — Ты оступилась, совершила ошибку, дитя мое?

Сара попятилась. Она забылась и зашла слишком далеко, дальше, чем намеревалась.

— Прошу прощения, сэр. Я не должна была заговаривать.

Своей пухлой рукой он остановил ее:

— Что это за ошибка, дитя? Облегчи душу. Ты должна рассказать мне.

Перед ней пронеслось все, что было сделано и сказано, все, о чем она думала, что чувствовала, начиная со дня приезда Джеймса в поместье. Происшествие с тачкой, ракушки в его дорожном ранце, его комната, аккуратно прибранная и полупустая; Тол Бингли, мечты о саде Воксхолл и амфитеатре Астлея… темный и грязный переулок в Меритоне, обнаженная кожа солдата и его крики; тошнота от запаха табачного дыма — все это разом нахлынуло на нее, — слишком много, чтобы все обдумать, объяснить и преподнести мистеру Коллинзу, перевязав красивым бантиком.

— Я разговаривала с соседским лакеем.

Он отступил, лицо сморщилось и нахмурилось.

— И все?

Она кивнула.

— Только… разговаривала?

Сара снова кивнула.

— Что ж, я полагаю, время от времени подобное необходимо.

Сара видела, что он пытается собраться с мыслями.

— Но не испытывала ли ты какого-то непривычного удовольствия от беседы с ним?

Что-то она испытывала, это было неоспоримо. Но то, что она чувствовала, нельзя было назвать непривычным удовольствием. Пожалуй, это вообще не было удовольствием, скорее зарождающейся догадкой, что удовольствия вообще возможны.

— Непривычного — нет, не думаю, сэр.

— Вот и хорошо, — с облегчением откликнулся мистер Коллинз. — Тебе, полагаю, лучше поговорить на эту тему с экономкой, а не со мной. Эта тема скорее относится к домашнему хозяйству, нежели затрагивает вопросы морали и религии. — Он махнул рукой, отпуская ее, и отвернулся к окну, любуясь широкими зелеными лугами, кустарниками и рощами — своим будущим наследством.

Уходя, Сара достала из-под кровати ночной горшок и вынесла, отвернувшись от его содержимого. Она перебежала залитый дождем двор, приблизилась к нужнику и, выливая в дыру содержимое горшка, размышляла, что вот это и есть ее долг, а она не может найти удовлетворения в его выполнении и удивилась бы, узнав, что кому-то на ее месте подобное удалось. Сара ополоснула горшок под насосом и оставила проветриваться под дождем. Если таков ее долг, то ей очень хотелось бы с кем-нибудь поменяться.

Глава 5 …Даже банты для бальных башмаков были приобретены с помощью посыльного

Сара шила, сидя у окна. Элизабет и Джейн тихонько разговаривали у камина, близко сдвинув головы. Они тоже шили, кутаясь в свои домашние капоты и наброшенные на плечи шали. Отблески огня играли на их локонах.

Был понедельник накануне бала. Тяжелый утюг натер Саре волдырь на нежной коже между указательным и большим пальцем. Даже закрывая глаза, она видела, как иголка проходит сквозь муслин и следом тянется нить.

Уикхем, слышала она и снова, Уикхем, Уикхем, Уикхем. Звук этого имени напоминал ей лязг портновских ножниц.

В стекла бился ветер, за окном скрипели голые ветви деревьев. Блестели мокрые от дождя кусты, выложенные гравием дорожки покрылись лужами. Земля на газоне раскисла, низкое небо все сплошь затянуло тучами, а ветер нес с собой их все больше — все больше дождя. Сарино настроение вполне соответствовало погоде — серое, унылое, без надежды на перемены к лучшему, особенно теперь, когда ей запретили даже видеться с Птолемеем Бингли.

Хлопнула дверь, и в комнату сестер ворвалась Лидия (домочадцы давно прекратили надеяться, что когда-нибудь она научится стучаться). В эти дни она была решительно лишена возможности расходовать свою природную кипучую энергию — заточение в доме стало для нее настоящей пыткой. Лидию следовало бы выгулять на свежем воздухе, чтобы бедняжка побегала по траве за брошенной поноской.

— Ни утренних посетителей, ни офицеров, ни новостей — ничего! Боже! Просто не представляю, как я все это вынесу.

Лидия с размаху шлепнулась на кровать сестер и с ногами улеглась на лоскутное покрывало. Изнывая от безделья и не зная, чем себя занять, она схватила моток розовой ленты и пропустила ее сквозь пальцы.

— Положи ленту на место, пожалуйста, Лидия, ты ее испортишь.

Состроив гримасу, Лидия выпустила из рук ленту, и та кольцами упала на одеяло.

— Вы правильно поступаете, сестрицы, что прячетесь здесь, наверху, и не попадаетесь на глаза мистеру Коллинзу.

— Лидия! Это неправда. Мы работаем.

Лидия пожала плечами и, скинув домашние туфли, сунула ноги в бальные башмачки Джейн, валявшиеся на полу.

— Ничего, ведь кроме Сары нас никто не слышит, а она у нас просто золото и никому не расскажет, верно, Сара?

Лидия с заговорщической рожицей обернулась к Саре, и та невольно улыбнулась в ответ. Потом непоседа принялась крутиться во все стороны, любуясь туфельками.

— Что до меня, я не собираюсь спускаться и выслушивать его нудные проповеди — и все тут.

После всеобщего минутного замешательства Джейн мягко проговорила:

— Он отправляется с папой в библиотеку, ты же знаешь.

— И это, — добавила Элизабет, — серьезный проступок.

— Ну вот, видишь! Даже папа пытается избавиться от этого ужасного человека, и я не понимаю в таком случае, почему это не дозволяется мне. Боже! Он такой нудный. Не представляю, кому такой может понравиться.

Сара склонилась над своим рукоделием, плотнее сжав губы.

Мистер Коллинз ничего не мог поделать со своей неуклюжестью и нелепостью. Уж таким он явился на свет, такими качествами наделила его природа, такое воспитание он получил — или не сумел получить. И если он не знал правил, заведенных у них в доме, то лишь потому, что с ними его никто не ознакомил; предполагалось, что он должен догадаться, постичь их внутренним чутьем. Ну а когда ничего из этого не вышло, его взяли и осудили за неудачу.

— Папа там гостей не принимает.

— А если бы мог, то и нигде бы не принимал.

— Да, но не в библиотеке же! Боже милостивый!

Сара покосилась на прелестные свежие личики, светящиеся от собственной смелости, и мысленно перенеслась в то утро накануне Михайлова дня, в холодный коридор с запахом мочи из горшка, к плотно закрытой двери в библиотеку, из-за которой доносились голоса. Миссис Хилл, стало быть, туда допустили, подумала она, хотя, миссис Хилл гостем определенно считаться не могла.

Лидия фыркнула, топнула и села, болтая ногами в великоватых ей туфельках Джейн.

— Мистер Коллинз — папин кузен, так кому же и страдать от этого господина, как не папе? — Вдруг Лидия ошалело уставилась на туфли, словно осененная внезапной мыслью. Из уст ее вырвался вопрос: — А новые банты мы заказали?

Взоры всех присутствующих устремились на бальные туфли, повисшие у Лидии на кончиках пальцев. Один бант развязался, разлохматился и посерел от пыли. Его плачевное состояние служило живым свидетельством рвения, с каким мистер Бингли танцевал с Джейн на балу в Меритоне. Второго банта не было в помине.

— Бог мой, и впрямь, заказали?

— Я нет.

— И я.

— А маме ты об этом напомнила?

— Нет.

— У нас еще должен был остаться запас. — Джейн подошла к комоду, выдвинула ящик и принялась рыться в его содержимом, озабоченно наморщив прелестный лоб.

Несколько бантов и в самом деле нашлось, но до того разных по фасону, цвету и степени изношенности, что из них удалось составить только две пары — голубую и желтую. К тому же желтые банты можно было назвать парой лишь условно. Примерно одного размера, они весьма заметно различались оттенками: один был явственно лимонным, другой же, как отметила Лидия, скорее горчичным.

Пока происходила эта суета, Сара продолжала работать, не отрывая глаз от шитья. Она вслушивалась в завывания в каминной трубе, замечала, как от ветра пляшет огонь и колеблется свет: при одной мысли о непогоде кожа покрывалась мурашками.

— Мне к моему платью нужны будут розовые, — заявила Лидия.

Сара прикрыла глаза и тихонько, почти неслышно вздохнула.

— И чтобы огромные, точно капустные кочаны! Самые большие, какие сумеешь достать. Ты ведь знаешь, какой надобен оттенок розового — под платье из того чудесного муслина. А лучше прихвати-ка с собой лоскуток для сравнения, чтобы цвет в цвет подобрать. Благодарю, Сара. Ты прямо настоящее золото.

Сара отложила шитье.

— Да, — произнесла Элизабет, бросая огорченный взгляд на запотевшее окно, по которому барабанил дождь. Оконные стекла дребезжали от ветра. — Боюсь, что за бантами и в самом деле придется посылать.

Путь до города по большаку оказался долгим и тягостным. Дождь висел сплошной пеленой и, казалось, отрезал Сару от всего мира. Довольно скоро зонт начал пропускать воду, капли падали на плечи и просачивались до самой кожи. Юбка отяжелела от воды. За это время мимо не проехало ни одной кареты — на ее счастье.

Сара попробовала вообразить, будто прогуливается по Лондону: улица вымощена, по обеим сторонам высятся дома с ярко освещенными окнами. Вот она идет по сияющей сводчатой галерее, там так тепло, светло и сухо. Она любуется витринами с модными шляпками, сверкающими драгоценностями и горами конфет. Но тут вдруг перед ней появляется дама — кажется, Элизабет, совсем уже взрослая, в необыкновенном оранжевом спенсере и модной шляпке — и протягивает ей пакет, еще один, следом шляпную картонку, на которую продолжает наваливать все новые и новые свертки, а когда Сара, не удержав, роняет один из них, повзрослевшая Элизабет бранит ее за неловкость и невнимательность.

Вдали загрохотал почтовый дилижанс, заставив ее очнуться, отскочить в сторону и, перепрыгнув через канаву, застыть на скользкой обочине. Дилижанс пронесся мимо, ошеломив ее ревом рожка, топотом конских копыт и скрипом колес. Он поднял фонтан грязи, обрызгав ее с головы до пят. Сара вытерла лицо и руки отсыревшим носовым платком. Начала было отряхивать подол, но отказалась от этой мысли: что толку? Все равно она вымокла насквозь, несколько пятен грязи уже ничего не изменят.

В Меритоне галантерейщик расстелил на полу клеенку, чтобы Сара не наследила. В тепле от ее юбки пошел пар.

Насквозь промокшая, она простояла так полчаса, пока галантерейщик и его приказчик не подобрали шесть пар бантов требуемых цветов. Образчики тканей, тесьмы и шитья выносили показать Саре, а внутрь не пригласили, чтобы не испачкала чистую, аккуратную лавку. Она кивала на все, что ей показывали, совершенно не вникая в тонкости оттенков и фактуры. Может, хозяйкам понравятся банты, а может, они их выбросят. Что ж, она не против, пусть выбрасывают. Ей даже больше хотелось, чтобы они с негодованием вышвырнули все эти бантики.

Другие посетители, не такие мокрые, приходили и уходили. Им для этого требовалось лишь выбраться из экипажа и пройти шаг-другой или пробежать немного по улице от своего дома. Они оставляли зонты у входа и поглядывали на Сару с тем особым сочетанием сочувствия и веселого изумления, какое вымокшие насквозь люди, кажется, всегда вызывают у сухих.

Наконец выбранные банты были завернуты в материю, потом в оберточную бумагу и еще в мешковину, чтобы Сара смогла доставить их в целости и сохранности. Она взяла сверток под мышку и вышла в потемки.

Миновав пост у заставы, Сара услышала, что сзади приближается карета. Кучер окликнул постового, звякнула брошенная и пойманная монета, и послышались слова благодарности. Громыхнул запор, заскрипели петли, и ворота отворились, пропуская экипаж.

Подобрав юбку, Сара шагнула к деревянному частоколу, уступая дорогу. Новая порция грязи уже ничего бы не изменила, но попасть под колеса ей не хотелось. Она оглянулась посмотреть, далеко ли карета.

Теплое сияние каретных фонарей ворвалось в серую мглу, чудесно ее расцветив. Постовой на заставе в мокрой шляпе и накинутой на плечи дерюге стоял, облокотившись о ворота. Кучер цокнул языком, стегнул лошадей, и карета тронулась с места. Сара узнала ливрею и тут же ощутила, как в душе что-то встрепенулось — то ли восторг, то ли беспокойство… а может, чувство вины. Перед ней был Птолемей, от которого ей настрого велено держаться подальше. Но куда же ей деться? Она стоит здесь, замерев, вжавшись спиной в неструганый частокол, и в каком ужасном виде — помилуй, Господи! Карета проезжала мимо — теплые конские бока, мягчайшая кожа. В окне мелькнули миссис Хёрст и мисс Бингли, красивые, скучающие. Затем — лакеи на запятках в плащах с потеками дождя и треугольных шляпах. Тол Бингли, увидев Сару, приподнял шляпу, отчего с широких полей полилась вода.

Он поспешно переговорил с другим лакеем, тот кивнул. Тогда Тол повернулся к Саре и сделал жест, подзывая ее. Высоко подняв брови, он пальцем указал на себя, потом на запятки, где стоял сам: вас подвезти?

Все случилось в мгновение ока: Сара шагнула вперед и протянула руку, Тол наклонился, ухватил ее повыше локтя, и девушка повисла в воздухе. Одна нога нащупала ступеньку, другая тоже нашла какую-то опору. Не успела Сара опомниться, как уже стояла с краю на запятках, бок о бок с ним. От мулата исходило тепло и пахло въевшимся дымом, мокрой шерстью и солидностью.

— Легкая как перышко, — выдохнул он.

Сара засмеялась и смущенно покосилась на него.

— Держитесь вот здесь.

Она схватилась за поручень, и ее голые руки оказались рядом с его руками в добротных перчатках.

Кучер, заговорщически кивнув им, натянул вожжи, и лошади, высоко вскидывая ноги, пустились рысью. От толчка Сару качнуло, и Тол обнял ее за талию.

Ветер бил ей в лицо, мокрая материя липла к телу. Лошади неслись вперед легко и весело, и на повороте Сара снова качнулась и прижалась к нему. От быстрой езды земля сливалась в неясную полосу. В этот ненастный день ей выпала настоящая удача, в один миг вознесшая ее над цепкой грязью нищеты.

Все дорожные ориентиры: стог сена, древний дуб с обломанными ветвями, болотце — мелькнули и остались позади так быстро, что Сара и не заметила. Скорость — вот, оказывается, истинная роскошь, способность собирать мир в складки и проходить сквозь них, подобно игле. Вот уже и поворот на Лонгборн завиднелся сквозь дождь. Упряжка замедлила бег.

— На повороте просто спрыгивайте.

Она обернулась с расширенными от страха глазами:

— Вы не остановитесь?

Тол сочувственно развел руками:

— Думаю, хозяевам не стоит знать, что я подвожу попутчиц.

Сара взглянула вниз, на землю, слившуюся в бесконечное смазанное пятно. Она сломает ногу, шею, что-нибудь непременно сломает. Но тут рука Тола крепко ухватила ее, как прежде, повыше локтя.

— А теперь, — скомандовал он, — прыгайте!

Лошади на повороте пошли тише… и все же быстро, слишком быстро. Сара не могла заставить себя сойти с подножки.

— Давай, Сара. Пора!

Она шагнула, на миг повисла в воздухе, ветер свистел в ушах, земля стремительно мчалась мимо. Потом ноги коснулись дороги, Тол отпустил ее, и ей пришлось пробежать несколько шагов, чтобы обрести равновесие и не упасть. Карета была уже далеко, когда Сара, пошатываясь, остановилась.

Оглянувшись, Тол Бингли приподнял шляпу, прощаясь, и Сара помахала в ответ. Уносившая его карета скрылась за поворотом.

Погрузившись в раздумья, Сара неторопливо шла по деревенской улице. Мысли о случившемся согревали ее, будто пригоршня горячих печеных каштанов. Она совершила то, что ей было настрого запрещено, и это сошло ей с рук, потому что никто ее не видел и никто в Лонгборне ничего не узнает! Тешась приятными воспоминаниями, Сара даже не глянула на верхнюю тропинку через поле. Там, наблюдая за девушкой, стоял мужчина в насквозь промокшей куртке. С обвисших полей его шляпы капала вода.

Он видел, как замедлила ход карета, свернув за поворот. Когда маленькая фигурка отделилась от экипажа, сердце его замерло от страха при мысли, что она разобьется, но она пробежала немного и остановилась, по виду целая и невредимая. Он смотрел, как девушка машет вслед уезжающей карете, как бредет по деревенской улочке, медленно, с мечтательной улыбкой, словно в солнечный майский полдень.

Лишь после того, как Сара вошла в ворота усадьбы и скрылась из виду, он тоже направился к дому.

Мистер Смит уже трудился на кухне, когда Сара спустилась, переодевшись в сухое и держа в вытянутой руке свое намокшее платье. Она прошла прямо в прачечную и, судя по звуку, бросила одежду в корыто, чтобы отмочить грязные пятна. Потом вернулась, вытирая руки о передник. К обеду она не поспела. На кухне царил беспорядок, однако девушка, казалось, этого даже не заметила. Она витала далеко отсюда, и ничто ее не заботило.

Джеймс расставлял на подносе кофейный сервиз. Интересно, думал он, заметит ли Сара его мокрые обшлага и покрасневшие от холода запястья? Он внимательно и пристально осмотрел ее, отметив разгоревшийся после прогулки по свежему воздуху нежный румянец, яркий блеск глаз. Как же она прелестна, подумал он, теперь, когда чувствует себя счастливой. Сара же едва скользнула по нему рассеянным взглядом.

— Может, захватите это в гостиную, когда пойдете наверх? — Сара положила на кухонный стол сверток, сняв с него мешковину.

— Конечно, — отозвался Джеймс не раздумывая, но минуту спустя, когда она принялась разбирать нагромождение тонкого фарфора и кухонной утвари, спросил: — А что там такое? — Взяв со стола пакет галантерейщика, он пристроил его на поднос рядом с кофейными чашечками.

— М-м?

— Что там внутри, в этом свертке?

— Банты для башмаков, — ответила она.

— Банты?!

— Банты. Банты для туфель.

— Я что-то не понимаю.

Сара нетерпеливо фыркнула:

— Бальные туфельки должны быть украшены бантами. Их пристегивают сверху.

— Зачем это нужно?

— Для красоты.

— Что? — Джеймс закатил глаза. — Значит, так: если в следующий раз вас снова отправят в скверную погоду с дурацким поручением, отыщите меня, и я все сделаю за вас.

Сара скрестила руки на груди, глаза у нее засверкали.

— А с чего это вы командуете, что мне делать?

Он взмахнул рукой, словно обороняясь от обвинения:

— Да я даже не думал…

— А что, если я хочу пройтись? Может, мне приятно туда ходить? И совсем не приятно, когда вы суете свой нос куда не следует.

— Простите, не хотел вас обидеть, — смутился Джеймс. — Не имел намерения лишать вас удовольствия. — Он поклонился, взял поднос и покинул кухню.

Сара осталась одна, мучимая неприятным чувством, что говорила она не от души и что бедный мистер Смит, к несчастью для себя, пожал то, что посеяла миссис Хилл.

Планов Джеймс не строил — не мог себе позволить такой роскоши. Не в том он был положении, чтобы посадить к себе в седло еще одного человека. Его задача сейчас — затаиться, не лезть на рожон и прилежно трудиться. Именно по этой причине сердечная буря, вспышки желания и приступы ревности — все это было крайне, чрезвычайно некстати. Несвоевременные чувства следовало задушить на корню. Горько, что тут еще скажешь! Горько, что он вынужден отворачиваться, хотя предпочел бы смотреть не сводя глаз. Горько, что Сара, конечно, уйдет отсюда, полюбит — и совсем не его. Само ощущение горечи оказалось для Джеймса неожиданностью: к этому времени он, казалось, уже смирился с необходимостью делать то, чего не хотел, и не вмешиваться в события, которых не хотел бы допустить. Но Сара?.. Нет, с этим смириться он никак не мог. Мысль о ней досаждала, мучила, терзала. Он, разумеется, не умрет, если увидит, что она счастлива с кем-то другим, от этого не умирают, что бы там ни сочиняли поэты и романисты. Конечно, такое его не обрадует, да и кого бы обрадовало. Сердце в груди тоскливо сожмется, как от сильного страха, но умереть он не умрет, можно не сомневаться.

Такие мысли проносились в голове у Джеймса, пока он вытирал кофейные чашки. Это занятие позволяло ему находиться рядом с Сарой, которая, закатав по локоть рукава, ополаскивала тонкий фарфор. Полли, скрючившись в три погибели за их спинами, начищала расставленные в ряд на полу туфельки, недовольно бурча что-то себе под нос. Саре и в голову не могло прийти, что возню с вымытыми чашками Джеймс затеял лишь в надежде привлечь ее внимание.

И его надежда оправдалась: Сара невольно бросила взгляд на его аккуратно подстриженные ногти, похожие на бледные полумесяцы, на то, как перекатываются мышцы на его предплечье, когда он протирает чашки изнутри, и тут же скромно отвела глаза. Но Джеймс молчал, и мысли Сары вновь вернулись к удивительным событиям уходящего дня. Она вспомнила руку Тола Бингли у себя на талии, ледяные капли дождя на коже, чудесное ощущение быстрой езды и то, что он ее приметил и был участлив и внимателен к ней, хотя больше никто в целом свете не испытывал к ней никакого интереса. Сара погрузила в воду очередное блюдце, потерла, вынула и передала Джеймсу, задаваясь про себя вопросом, долго ли пришлось Толу Бингли сегодня разъезжать и что интересного он видел с запяток кареты. Сама она успела сходить в Меритон и обратно, весь день бегала вверх и вниз по лестницам, вперед-назад по коридорам; если все это сложить, сколько получится? Наберется ли двадцать миль, как до Лондона? Или даже больше, как отсюда по извилистым проселочным дорогам — до моря?

Джеймс работал нарочито медленно. Он протирал каждую чашечку и каждое блюдечко до скрипа и подвигал к Саре, любуясь тем, как она хмурится, наслаждаясь ее упрямым молчанием. Ох, это ее упрямство, эта несговорчивость! Чем измерить их очарование? Как она вспыхнула, когда он предложил пойти вместо нее в Меритон, как стремительно повернулась к нему, сдерживая гнев, сверкая глазами. Возможно, она и желала поставить его на место, но Джеймсу даже ее дерзость показалась восхитительной. А что, если я хочу пройтись? Может, мне приятно туда ходить?

Она выносливее и сильнее, чем сама думает. От него ей ничего не надо. Ишь как отмахнулась от него, точно от мухи.

Джеймс находил это восхитительным.

Глава 6 …Только ожидание танцев во вторник позволило как-то пережить совершенно несносные пятницу, субботу, воскресенье и понедельник

День, которого никак не могли дождаться, наконец наступил, и все до него дожили. С утра в доме царила суматоха, и Сара, заканчивая завивать локоны Китти, чуть не плакала: так болели обмороженные руки. Кожу на кистях, покрасневшую и натянувшуюся, особенно щипало, когда Сара держала руки у огня, нагревая щипцы для волос. Даже мистер Беннет, обычно относившийся к своему внешнему виду с беспечным пренебрежением, на сей раз собирался с особым тщанием: призвав в качестве камердинера Джеймса, он поручил ему вычистить свой старый парадный костюм и напудрить парик.

Это совершенно иное дело, пояснял мистер Беннет Джеймсу, застегивавшему на нем облегающий камзол, нежели те богомерзкие пляски в меритонском Зале ассамблей с их невообразимой давкой, шумом и всей этой пустопорожней болтовней. Ни под каким видом невозможно убедить его в них участвовать, хотя жена и дочери посещают их весьма охотно. Некоторого шума и многолюдья следует, разумеется, ожидать даже здесь, на балу в частном доме, однако ради соседских отношений можно и потерпеть.

Джеймс, кивая, помогал хозяину втиснуть застарелые мозоли в древние бальные туфли.

Мистер Беннет ни за что не признался бы в этом ни единой живой душе, но решающим резоном его поездки в Незерфилд стало нежелание выслушивать попреки жены. Уж лучше недолго помучиться на балу, чем потом внимать бесконечным укорам из-за того, что остался дома. Когда Джеймс поддерживал мистера Беннета, помогая забраться в коляску, хозяин бросил на него полный сочувствия взгляд. Джеймса заставили облачиться в парик и треуголку, а также в жесткую тесноватую ливрею — исключительно ради того, чтобы проехать три мили до Незерфилда.

— Я вижу, они и тебе связали крылышки, как куропатке на блюде, — заметил мистер Беннет.

— Точно так, сэр, — отвечал Джеймс, всегда готовый поддержать шутку пожилого хозяина.

Миссис Хилл с особым тщанием завила парадный парик мистера Коллинза и так подала ему, чтобы это особое тщание непременно и наверняка было им отмечено, проверила, хорошо ли Полли отполировала бальные туфли этого джентльмена, и вдобавок приседала в глубоком реверансе всякий раз, как встречала его в коридоре. Однако экономка не удостоилась ни единого слова признания и, немало этим огорченная, вышла с мужем и горничными на парадное крыльцо, чтобы помахать вслед отъезжающей коляске.

— Слава тебе господи, — облегченно вздохнула Полли, поворачиваясь к входной двери. — Как я рада, что все это закончилось!

Прислуга семейства Беннет вернулась в опустевший холл. В ближайшие несколько часов никто от них ничего не потребует, и это удовольствие следовало смаковать. Мистер Хилл без лишних слов стал подниматься по черной лестнице наверх. Старик был совершенно измотан. Ему хотелось одного — поспать.

— Если не возражаешь, Сара, — проговорила миссис Хилл, — сегодня ночью дожидаться хозяев будешь ты. Я что-то совсем обессилела. Идем, Полли.

Сара, зло сощурив глаза, подождала, пока миссис Хилл, плавно покачивая задом, скроется за поворотом лестничного марша, а следом за ней и Полли, которая еле тащилась по ступенькам — ни дать ни взять уморившийся щенок. Тогда она что было силы пнула ковер и сунула под мышки горящие ладони. Снова ей предстояло коротать долгую ночь в одиночку, наедине с тусклым огоньком свечи и мерным тиканьем часов. Вот безобразие, разве так поступают! В прошлый раз ждать хозяев тоже оставалась она. Миссис Хилл и знать не знала, что Сара ее ослушалась, а все равно сумела наказать.

Ну и пусть, зато теперь дом в полном ее распоряжении. Сара высвободила руку из теплого убежища, взяла свечу и толкнула плечом дверь в гостиную. Она прошлась по комнате, подержала в руках фарфоровую даму, как следует рассмотрела ее нарисованные глаза, нарисованный ротик и розовые кружочки румянца на щеках. Перевернула статуэтку вверх ногами и изучила шероховатую нижнюю сторону и темное отверстие, открывающее пустоту внутри. Поставив статуэтку на место, девушка подошла к столу для рукоделия, подняла неоконченную вышивку: искусная работа Джейн была туго натянута и плотно схвачена буковыми пяльцами. При свете свечи Сара разглядела отнявших у рукодельницы бездну времени птичек, цветы, листья и положила пяльцы на стол, подумав, что ей, пожалуй, никогда не доведется заниматься этакой красотой. За тонкую вышивку не возьмешься, пока не все швы подрублены, не все петли пришиты и не все чулки заштопаны. Отставив свечу, Сара взяла колоду игральных карт с карточного столика у окна. Хотела было раскинуть пасьянс, но не знала, как подступиться к этому делу, и сдалась: сложила карты и, аккуратно подровняв края, вернула колоду в деревянную коробочку.

Она посидела в кресле миссис Беннет, поерзала на мягкой обивке, устраиваясь поудобнее, вытянула ноги и поставила их на каминную решетку. Кошка вспрыгнула и свернулась клубком у нее на коленях. Замурлыкала, потом вытянулась, слегка царапая Саре ногу, и вдруг что было сил вонзила в нее когти. Сара схватила кошку и сбросила на пол. Та прошествовала к камину и, улегшись, словно сфинкс, на каминный коврик, прикрыла глаза.

Часы тикали. Следовало бы задернуть гардины: парк и далекие луга за стеклами казались пустыней. Но Саре так не хотелось подниматься с места! Тишину нарушил крик совы. Можно было бы почитать, но от книги ее отделяли три лестничных пролета — слишком большое расстояние. Она выпрямилась, повозила ногой по ковру, кошка перекатилась на спину, Сара задумалась. В голове проносились мысли о фейерверках и танцах, о чудесах силы и ловкости в амфитеатре Астлея, о воланах, которые она то отпарывала, то вновь пришивала, о волосах, которые она завивала нынче, о бальных платьях, что кружились сейчас по отполированному светлому паркету цвета сливочной помадки, между зелеными мятными колоннами, под канделябрами из леденцов. Она думала о Незерфилде, и о Лондоне, и обо всем мире, простирающемся там, в темноте за окнами.

Сара нехотя встала, подошла к буфету и плеснула в рюмку канарского вина. Семь бед — один ответ, а в последнее время она, Сара, отвечает даже за то, чего не натворила. Она отпила глоточек. Вино было сладкое и пьянило.

Стало быть, она у миссис Хилл в немилости. А сама-то миссис Хилл, понятное дело, непорочна. Ни разу с того дня, как родилась, миссис Хилл не допускала оплошностей, ни разу не садилась в лужу, потому что даже близко ни к одной луже не подходила. Она ни разу не выбиралась за пределы этого тесного мыльного пузыря под названием Лонгборн, однако все знает лучше всех и по любому вопросу всегда имеет собственное мнение. И всегда уверена в своей правоте. А по правде говоря, что может знать миссис Хилл об этом мире, о людях, да вообще о чем угодно, коль скоро она ничего в жизни не видела, кроме домашнего хозяйства, да своего шамкающего старика мужа, да заботы о Беннетах?

Эти Беннеты! — думала Сара, наливая себе другого вина, на сей раз хереса, чтобы ни из одной из бутылок не убыло чересчур много (если бы это обнаружилось, все претензии оказались бы к мистеру Коллинзу, уж очень охотно его здесь винили во всех грехах). Миссис Хилл так раболепствует перед хозяевами, будто они какие-то божки. Ну а Сара не собирается ей подражать. Ни под каким видом. Она не желает довольствоваться такими крохами. Впрочем, миссис Хилл, если разобраться, не принадлежали даже крохи: все, что она чистила, пекла, жарила, штопала, вязала, латала и чинила, все, к чему прикасались ее руки, — все это уже изначально принадлежало или предназначалось кому-то другому.

Сара допила и наполнила рюмку содержимым третьего графина.

Часы пробили половину часа. Интересно, что поделывают барышни: только добрались до Незерфилда или уже танцуют на балу? В муслине, легком, как взбитые в пену яичные белки, банты на туфельках так и мелькают, то пропадают из вида, то вновь появляются, на головках косы, и локоны, и цветы. Хороши, как конфетки в изящных обертках.

Сара отпила еще глоток. Эта штука оказалась жгучей.

А коли все это убрать — банты, муслины, все эти нарядные обертки, — что тогда? Вот интересно, будь у барышень Беннет загрубевшие руки в мозолях, потрескавшиеся губы и деревянные башмаки, посмотрел бы на них хоть один джентльмен? А если бы и посмотрел, то каким взглядом? Одобрительным, но бесстрастным, какого удостаиваются настоящие леди, или масляным, липким взглядом из тех, какие в «Памеле» мерзкий хозяин бросал на свою горничную? Как на предмет, которого он без колебаний мог коснуться и сорвать с него обертку?

Сара осушила рюмку, насухо протерла передником и водрузила на место.

Вернувшись на кухню, она попыталась доделать то, что осталось незаконченным. Поскоблила стол, приготовила все к возвращению семейства: молоко, бисквиты, вазочку колотого сахару.

Мы с вами могли бы прогуляться. Во второй половине дня, когда закачиваются домашние хлопоты.

Глава 7 Внимание, сочувствие, снисходительность…

Ночь выдалась ветреная, дождливая. Большая яркая луна то пряталась, то выплывала из-за туч. Сара, вглядываясь в темноту и то и дело спотыкаясь, шла по истоптанному коровами полю. Она думала: «Как же хорошо на свежем воздухе! Нужно было решиться и раньше, намного раньше выйти из дому». В конце концов, не так уж сейчас и холодно.

Она увидит Незерфилд, освещенный и украшенный по случаю бала, услышит музыку, полюбуется роскошными туалетами и хоть немного поглядит в окно на танцы. Пойти на бал ей нельзя, но уж одним-то глазком взглянуть можно! Потом она разыщет Тола Бингли — Сара не забивала себе голову прозаическими размышлениями о том, как именно она найдет Тола Бингли, — и, возможно, поболтает и покурит с ним. Сейчас ей даже хотелось закурить. Ведь он же предлагал ей встретиться и прогуляться, не так ли? Поздновато, конечно, но разве не следует развлекаться, если представилась возможность? Ведь все так поступают.

На протяжении всего трехмильного пути Сара, натянув капор до бровей и туго завязав ленты под подбородком, предавалась решительному и бурному самооправданию, пыталась плотней укутаться в поношенный синий плащ да отпивала украденное из буфета горячительное. Добравшись до границы незерфилдских владений, она наткнулась на небольшую калитку и вступила в парк.

Дорожка, при дневном свете довольно широкая, в темноте непонятным образом сузилась: деревья подступили ближе, и сучья над головой зловеще заскрипели от порывов ветра. Вытянув руки, Сара натыкалась на вощеные листья лавра и колючки бирючины, и за каждым кустом ее подстерегали неведомые опасности. Ей доводилось слышать — рассказанные жутким шепотом — мрачные рассказы о девушках, которые отправлялись на гулянки, но не возвращались назад, или возвращались с помутившимся рассудком, или приносили в подоле. Саре стало не по себе, но тут она услышала музыку. Звуки, долетавшие с ветром, то исчезали, то возникали вновь. А потом кусты расступились, меж ветвей замерцали огоньки, и музыка теперь звучала громко. Сара вмиг забыла давешние страхи.

Деревья здесь росли далеко друг от друга, их голые ветки нависали низко над головой и постукивали на ветру. Сара почти вышла из-под их сени. Перед ней раскинулся газон, за ним подъездной круг, еще дальше — сам дом.

По облицованному мрамором фасаду проносились тени от плывущих по небу туч. Окна не были занавешены; внутри двигались фигуры, четкие силуэты вырисовывались в свете горящих свечей. Экипажи гостей, по-видимому, отогнали за дом, потому что аллея была пуста и подъездной круг, также пустой, белел при свете луны. Джеймс, наверное, там, в комнате для слуг. Попивает пиво и играет в кости. Ведь это же Джеймс, кто знает, что у него на уме, кто знает, чем он вообще занимается, когда уезжает из Лонгборна.

Сара прокралась по газону и остановилась на гравийной дорожке, на освещенном пятачке. Задрав голову, она попробовала заглянуть в высокое окно. Ветер трепал на ней плащ, ерошил волосы, выдергивая их из-под капора. Внутри было очень многолюдно, просто яблоку негде упасть, Сара узнала Шарлотту Лукас, стоящую рядом с Элизабет, рассмотрела еще Китти и Лидию — те, хохоча, болтали с двумя офицерами в красных мундирах. А потом мистер Голдинг подошел и встал у окна. Его собеседником был мистер Лонг в черном сюртуке священника. Сара даже слышала, о чем они говорят, так близко она стояла: лисица передушила птиц, пора бы устроить охоту… дороги отвратительны… прескверная погода, но, уверен, она не может затянуться надолго…

Штукатурка колонн отнюдь не была зеленой, как мята. Конечно нет. И пол был не из сливочной помадки. Освещали зал свечи в простых хрустальных канделябрах, а вовсе не в леденцовых. Да Сара, по правде говоря, ничего такого и не ожидала. Незерфилд — не пряничный домик, а просто удобное, красивое, чудесное жилище. Но люди! Сара только диву давалась, какие же обычные на этом балу собрались люди. Конечно, тут были бравые офицеры и мистер Бингли с сестрами и друзьями, такие нарядные, такие богатые, прямо дух захватывает. Но кроме них — только Лонги, да Лукасы, да Голдинги — всё те же старые соседи, что год за годом являлись с визитами в Лонгборн и ждали ответных визитов Беннетов. Они были знакомы целую вечность и все это время играли в одни и те же карточные игры, ели на ужин одни и те же блюда, танцевали одни и те же старые танцы, даже туалеты носили одни и те же, а если и новые, то пошитые из тканей, не раз виденных Сарой в мануфактурной лавке, где они пылились месяцами. И вот все они здесь — знакомые ей до последней веснушки и морщинки, со своим несвежим дыханием и оспинами, с подагрической хромотой — высказывают все те же мысли, ведут все те же разговоры об охоте, дорогах и погоде, что вели из года в год, из года в год.

Как только они сами все это выдерживают?

Тяготившая Сару зависть вдруг стала легкой, как дым, и улетела по ветру. Девушка отвернулась. Ей это недоступно, но и что с того? Оно ей и не нужно. На сердце стало совсем легко, и от чувства освобождения слегка кружилась голова.

Сара уже приближалась к аллее, когда заметила в темноте красную искорку. Интересно, что это за огонек? Казалось, он висит в воздухе сам по себе. Но внезапно — Сара даже вздрогнула — огонек взмыл вверх на фут-другой, разгорелся ярче, жарче, потом снова упал, бледнея, и повис в каких-нибудь двух футах от земли.

Только тогда ее осенило: да это же тлеющий кончик тонкой сигары! Тут в кустах зашелестело, и совсем рядом с Сариным показалось лицо Тола Бингли.

— Здравст… вуйте. Кто это там?

— Добрый вечер, мистер Бингли…

— Неужели это юная Сара?

— Это я.

— Ну-ну. Пришли посмотреть на праздник?

— Да… да.

Тол выступил из тени на лунный свет. Покопавшись в нагрудном кармане, он вытащил какой-то предмет и протянул ей. От Тола сильно пахло спиртным.

— Пзвольте вас угостить!

Сара заколебалась. На самом деле ей больше всего хотелось оказаться дома, на лонгборнской кухне, у теплого очага с чашкой чая.

— Хлебосольное место этот Нзерфилд. — Тол старательно выговаривал слова, но язык у него все же заплетался.

— Мне, наверное, лучше…

— Радушное место, не сравнить с тем, откуда я приехал, — продолжал он. — Ну же, просто попробуй.

Она взяла то, что он ей протягивал.

— Эт’ ром, — пояснил Тол. — Лучший ром Бингли, прямо с плантаций.

Сара отвинтила крышечку и поднесла фляжку к губам. Она не ожидала, что огонь полыхнет в горле и в носу.

— Хорошая штука, э?

Из освещенного зала донесся взрыв смеха, он пролетел над ними, стоящими вдвоем здесь, в темноте.

— Славно веселятся, — заметил Тол. Он слегка пошатнулся. Сара возвратила ему фляжку. — Глядя на них, можно пдумать, что в этом мире вообще нет других дел, как только тнцевать, пить и хохотать, да еще вкусно есс… есть. А потом прснуться в полдень, откупорить бутылочку вина — и начать все заново.

Сара пристально смотрела на него. В промокших башмаках ноги у нее совсем замерзли, ветер леденил щеки, играючи выдувал из-под капора прядки волос, щекотал уши.

Птолемей, судя по всему, оседлал своего конька. Он затянулся тонкой сигарой и струйкой выпустил дым.

— Гадкие они люди по большей части, ты так не думаешь? Прямо животные.

Сара растерянно моргнула. Точнее, медленно прикрыла глаза, и тут же голова у нее пошла кругом, а к горлу подкатила тошнота. Она судорожно глотнула.

— Только на то и годятся, чтобы доить их, стричь шерсть и пускать на окорока, — продолжал Тол.

Он снова протянул Саре фляжку. Она потрясла головой, пытаясь вернуть ясность мыслям, ей казалось, что кто-то снял крышку с глиняного кувшина, оттуда вылетела туча мух и с жужжанием принялась виться вокруг нее.

— Но мы-то с тобой, Сара, мы с тобой знаем, что к чему.

Рука Тола легла на ее талию, он привлек девушку ближе и крепко прижал к себе, очевидно вознамерившись поцеловать. Весь мир, казалось, замер перед тем, как совершить невероятный кульбит. Тол Бингли, чудесный, великолепный Тол Бингли! Он принадлежал другому миру, миру лондонских улиц, танцев и развлечений, табака и дальних стран, где теплый воздух согревает, как ванна, где никто не мерзнет на ледяном ветру. Если Сара сейчас его поцелует, то отправится туда вместе с ним — скользнет в его мир и поплывет по нему легко, как плавают в воде рыбки.

Он нагнулся ближе, дохнул ей в лицо дымом. И вот уже его мокрый рот прижался к ее рту, она почувствовала вкус дыма, рома, и его зубов, и лука, а его губы зажали ее губы — ох, как же дышать, когда тебя целуют? — а из дома все неслись музыка и невнятный гомон, а ветер налетал и тянул их куда-то, и она думала: я этого хочу, я же знаю, что хочу этого. Ведь только так и можно попасть из одного мира в другой.

Глава 8 …Последовав ее примеру и занимаясь самоусовершенствованием, он мог бы сделаться достойным ее общества

У всех членов семейства, спустившихся к завтраку, был усталый вид. Даже у мистера Коллинза, от которого как от священнослужителя можно было бы ожидать большей умеренности в удовольствиях, в лице проступила нездоровая желтизна. Сара и сама чувствовала себя неважно: словно кто-то воткнул ей в голову нож и время от времени щелкал пальцем по его рукояти.

Прислуживая, она старалась не смотреть в сторону стола: ее мутило от вида пищи, которую клали на тарелки, пережевывали и глотали, от мерного движения челюстей, от звука, с которым прихлебывали чай и кофе. Слова Тола снова и снова возникали в памяти сквозь дурман и беспамятство вчерашнего опьянения. Животные, вот они кто; коровы, овцы и свиньи; только на то и годятся, чтобы доить их, стричь шерсть и пускать на окорока. Но мы-то с тобой, Сара, мы с тобой… Сейчас, когда она наблюдала, как хозяева рассматривают еду, как хватают и обнюхивают каждое появляющееся перед ними блюдо со сдобными булочками, беконом и яичницей, эти слова приобрели для девушки буквальный смысл.

Не следовало оставлять Сару всю ночь дожидаться Беннетов, с запоздалым раскаянием подумала миссис Хилл. Девочку необходимо держать в ежовых рукавицах, это несомненно, но когда-то надо же и ей поспать. Вон, полюбуйтесь, она еле ноги таскает. Самой миссис Хилл возможность лечь пораньше не пошла впрок: она несколько часов не могла сомкнуть глаз, все прислушивалась к звукам дома, к тому, как Сара прибиралась на кухне (хорошая она девочка, когда ее не заносит), к бормотанию вертевшейся во сне Полли, к мышиной возне за обшивкой стен, свистящему дыханию мужа, к порывам ветра, от которых громыхала кровля и завывали печные трубы. Даже уснув, она не вырвалась из плена этой бурной ночи. Ей грезилось, будто она встречает на крыльце хозяев, завидев коляску, распахивает двери и тут мимо нее проносится выводок поросят, наряженных в платьица из муслина и бальные башмачки.

В пасмурном свете дня миссис Хилл поняла, что просто обязана решить эту нелегкую задачку: поискать к Саре особый подход, действуя не в лоб, а более гибко, постараться проникнуть сквозь наружную строптивость к скрывающемуся за ней чистому и доброму сердечку. Но, несмотря на такие соображения, миссис Хилл снова отчитала девушку и велела ей поднять голову повыше, если не хочет споткнуться о собственный подбородок. Ответом ей был только безмолвный взгляд, разом окаменевшие плечи и грохот тарелок.

— Изволь вежливо отвечать, когда я к тебе обращаюсь.

— Обращайтесь ко мне вежливо, миссис, и я вам так же отвечу.

У миссис Хилл отвисла челюсть. Она уже готова была дать волю гневу, но тут из коридора вбежал Джеймс, и она словно увидела себя его глазами: хмурая, злобная старая карга — и молча закрыла рот. Надо бы вместо брани найти добрые слова. Заговори она с девочкой ласково и заботливо, это помогло бы наладить отношения, вот только она не могла придумать, что сказать.

Попытку миссис Хилл собраться с мыслями нарушил шум, раздавшийся этажом выше. Они услыхали, как дверь комнаты для завтрака распахнулась и захлопнулась; по коридору, а затем по лестнице наверх простучали легкие торопливые шаги. Одна из барышень пробежала к себе в спальню. Следом другие шаги, более грузные, в противоположном направлении — миссис Беннет. Она направлялась к комнате для завтрака.

Четверо слуг застыли на кухне, подняв головы. Джеймс, стоявший на пороге, отворил дверь чуть шире.

— Что это там? — спросила Полли. — Что случилось?

— Должно быть, мистер Коллинз, — ответила Сара. — Решился и сделал предложение.

Полли зарумянилась от возбуждения и любопытства:

— Кому?

— Элизабет.

— Правда?

— Тсс.

Миссис Хилл и Сара подошли ближе к двери, следом подкралась Полли, а за ней прошаркал мистер Хилл, тряся головой. Все вслушивались в невнятный гул голосов.

— Что говорят?

Сара прижала палец к губам.

Дверь снова хлопнула, и по коридору опрометью пронеслась миссис Беннет. Она двигалась в их сторону, и прислуга затаилась: Полли присела, мистер Хилл отступил на шаг, Сара спряталась за Джеймса, а миссис Хилл отошла в глубину кухни.

— Я и не знала, что она может так быстро ходить! — шепнула Полли.

Им было видно, как стремительно распахнулась дверь библиотеки. Полли сделала Саре большие глаза: даже не постучалась!

— О, мистер Беннет, вы должны немедленно мне помочь! — раздалось прямо с порога.

Мистер Беннет плотно затворил за нею дверь, и шум разом смолк. Джеймс отступил от кухонной двери, позволив ей закрыться.

Сара отошла к столу, подняла тарелки.

— Бедняга.

— Несчастный глупец, — сказал Джеймс.

Миссис Хилл покачала головой:

— Какой ужасный скандал.

— Ему следовало бы выбрать Мэри. — Сара направилась в судомойню.

Зазвонил колокольчик — вызывали из библиотеки. Все замерли, глядя, как он пляшет на рессоре.

— Я схожу, — вызвался Джеймс.

— Нет, — возразила миссис Хилл. — Они позовут мисс Лиззи, поэтому…

— Я иду, — сказала Сара.

Миссис Хилл подвинулась, уступая дорогу. Предчувствие беды ударило ее, будто лошадь копытом. Господи милостивый, это же катастрофа! Теперь он может жениться на ком угодно. И кто знает, что за легкомысленная дурочка с головой полной модной чепухи попадется ему где-нибудь в Бате, Бристоле или Кентербери, ну или где там священники ищут себе жен? Правда, если Сара угадала и мистер Коллинз обратит внимание на Мэри, если та сумеет его заполучить, тогда они спасены: уж Мэри-то не захочет ничего менять в доме просто ради того, чтобы поменять. При Мэри в качестве хозяйки Лонгборна мирок под лестницей будет в полной безопасности, о подобном исходе можно только мечтать.

Две старших сестры сидели на кровати, голова к голове, взявшись за руки, и обсуждали происшедшее. Когда Сара постучалась и заглянула в дверь, на их лицах отразилось смятение. Увидев, что это всего лишь горничная, барышни вздохнули с облегчением.

— Вас просят в библиотеку, мисс Лиззи, — сообщила Сара.

Элизабет никак не могла собраться с духом. Казалось, она готова дать волю чувствам, вот только неясно каким — расхохочется, разгневается или зарыдает в смертной тоске, Сара не взялась бы угадать.

— В доме всем уже все известно, насколько я понимаю?

— Что известно, мисс?

Элизабет подняла глаза:

— Ах ты, маленький политик.

Джейн поцеловала сестру в щеку и, когда та поднялась, чтобы выйти, задержала ее руку в своей.

— Ты не должна забывать, Лиззи, что он — респектабельный человек и, делая тебе предложение, он стремился исполнить то, что считает подобающим и правильным. Поэтому постарайся быть с ним полюбезнее, дорогая.

— Ни за что на свете, Джейн! Если уж мое холодное обращение, на грани неучтивости, позволило ему зайти настолько далеко, я не осмеливаюсь подумать, что может произойти, если я буду любезна!

Джейн покачала головой, улыбаясь:

— Ты говоришь не всерьез. Конечно нет, ты и сама это знаешь. — Она перевела взгляд на Сару и, кажется, только сейчас как следует ее разглядела. Заглянула в лицо, потом внимательно присмотрелась к обвисшему желтовато-зеленому поплину. — Что же ты не носишь свое новое платье, Сара?

Девушка сделала реверанс:

— Я его берегу, мисс, для особых случаев.

Сара проводила мисс Элизабет до библиотеки, постучалась, открыла перед ней двери — Элизабет стояла чуть поодаль, пытаясь успокоиться. Сара заметила миссис Б. у письменного стола супруга. Она сложила руки на груди и метала сердитые взоры, а мистер Б. невозмутимо сидел за столом и тщательно протирал стекла своих очков.

— Подойди ко мне, дитя мое, — произнес отец, когда Элизабет вошла. — Я послал за тобой ради важного дела. Насколько я понимаю, мистер Коллинз предложил тебе выйти за него замуж. Верно ли это?

Сара прикрыла двери, оставив хозяев одних.

Вот всегда так бывает, и до чего ж несправедливо!

Миссис Хилл отнесла кофе в комнату для завтрака, где миссис Беннет, взбешенная поведением своей второй дочери, пыталась воззвать к сочувствию Шарлотты Лукас и где собрались посплетничать остальные юные леди. Жениться — это как купить кота в мешке: невозможно узнать заранее, что именно ты приобретаешь, и люди, как правило, прогадывают. Миссис Хилл приходилось видеть очаровательных провинциальных красавиц под руку с унылыми иссохшими старцами. Или мужчин в полном расцвете сил, сохранивших красоту и стать, чьи жены преждевременно расплылись и увяли. Трагедия это или нет, — это с какой стороны посмотреть: одного в каждой такой паре обвели вокруг пальца, зато другой урвал изрядный куш.

Миссис Хилл расставила чашки и разлила кофе. Элизабет приняла свою с независимым видом и даже наградила миссис Хилл улыбкой.

Миссис Хилл размышляла, каково это — быть молодой, привлекательной и прекрасно это сознавать. Каково жить с уверенностью, что тебе нужна лишь самая что ни на есть искренняя любовь и полная взаимность и на меньшее ты не согласна.

Следующее утро не улучшило ни настроения, ни самочувствия миссис Беннет. Жалуясь на расстроенные нервы, она укрылась в своей гардеробной с миссис Хилл и приняла почти половину бутылки галаадского бальзама. Вначале это привело ее в возбуждение, потом она что-то невнятно забормотала, а вскоре заснула, источая при дыхании летучие пары. Все сестры Беннет, кроме Мэри, которая предпочла остаться дома, отправились на утреннюю прогулку в Меритон, чтобы очутиться подальше от утренних страданий их матери и уязвленного самолюбия мистера Коллинза, а заодно разузнать о мистере Уикхеме, который самым непростительным образом отсутствовал на незерфилдском балу.

У миссис Хилл и Сары подобной возможности сбежать не имелось. Миссис Хилл провела в гардеробной миссис Беннет непростительно много времени, поправляя стопки корсетов, шейных косынок и подушек. Как только ей удалось улизнуть, первым делом она постучалась к Мэри, заставив девушку прервать на полуноте пьесу в ми-бемоль мажор. Миссис Хилл опасливо заглянула в приотворенную дверь, а Мэри, обернувшись, настороженно посмотрела на нее:

— В чем дело, Хилл?

Миссис Хилл вплыла в комнату и заговорила:

— Простите меня, мисс Мэри, но… мистер Коллинз там внизу, в полном одиночестве, и я подумала, вдруг вы не знаете.

— Я занималась…

— Да, но вы не знали, что он там совсем один. Вы же не хотите показаться нелюбезной.

— Насколько мне известно, он сделал предложение моей сестре, не так ли?

Миссис Хилл оставалось лишь кивнуть.

Мэри долго молчала. Затем, решившись, встала и расправила юбки. Только теперь миссис Хилл заметила, что у нее покраснели глаза. Бедняжка плакала. Хороший, очень хороший знак. Мэри протиснулась за спиной у миссис Хилл и решительно направилась к лестнице.

— Только потому, что я не хочу быть нелюбезной, ты ведь понимаешь.

Сара тем временем носилась вверх-вниз по ступеням, исполняя сыпавшиеся одно за другим пожелания мистера Коллинза: подбросить дров в камин, принести чего-нибудь закусить, помочь разыскать его экземпляр проповедей Фордайса. Он боится, что оставил книгу в библиотеке мистера Беннета, и не уверен, что желает нарушить уединение этого джентльмена, который таким неподобающим образом отнесся к его предложению. Не может ли Сара сходить туда и поискать книгу?

Сара не только могла, но и сделала это. Тихонько постучала, приотворила дверь библиотеки, ожидая, что сейчас разразятся громы и молнии. Однако мистер Беннет лишь бросил на нее беглый взгляд из-под кустистых бровей, без слов протянул коричневый томик, а она взяла его и присела в реверансе.

Полли, оставшейся без присмотра, напротив, выдалась возможность побездельничать. Она с сонным видом слонялась по дому с метелкой для пыли, а ближе к полудню и вовсе улизнула. Приди кому-нибудь в голову ее искать, он обнаружил бы девчонку у стены конюшни, где они с Джеймсом затеяли игру в камушки. Полли так ликовала, выигрывая, что он раз от раза бросал все более неуклюже и неловко, чтобы полюбоваться ее торжеством.

Сара протянула томик мистеру Коллинзу.

— Вы славная девушка, — покивал он. — Я уверен, вы добрая девушка, знаете ли, несмотря ни на что.

— Благодарю вас, сэр.

— Вот что мне пришло в голову. — Мистер Коллинз понизил голос. — Как это ни удивительно, но мое положение весьма схоже с вашим.

Сара недоверчиво посмотрела на него:

— В самом деле, сэр?

— Я хотел сказать… — Он оглянулся, словно боясь, что их подслушают, хотя комната для завтрака в это время дня становилась совершенно необитаемой, да и дом опустел. — Есть человек, который руководствуется в жизни лишь добром и праведностью, стремится исполнить то, что считает своим долгом. И как же больно сознавать, что человек этот отвергнут, его сочли негодным. Он стал предметом насмешек.

— Мне жаль, что вы огорчены, сэр.

— Благодарю, — отвечал он с неподдельной теплотой, — благодарю вас, дитя мое.

Да он и сам еще совсем дитя, поняла вдруг Сара. И дитя одинокое. К тому же он, похоже, из тех мужчин, которые так всю жизнь и остаются младенцами.

— Хотите кусочек кекса? — предприняла она попытку утешения.

Его лицо просветлело. Он внезапно понял, что ему и в самом деле хочется кекса. О да, он с радостью отведал бы кекса, хотел бы этого больше всего на свете.

Доставив в комнату для завтрака ломтик фруктового кекса на миленькой тарелке с голубой каймой, Сара обнаружила там еще и Мэри, чопорно сидящую напротив молодого священника на стуле с прямой спинкой. Она обернулась на стук Сары и подняла усталый взгляд на вошедшую служанку. Сара ясно почувствовала, что прервала не разговор, а молчание. Мэри, по-видимому, пыталась поддержать беседу — Сара ей от души посочувствовала, — но долгие часы, проведенные над книгами, не способствуют умению находить общий язык в беседе. Девица решительно поднялась и подошла к окну, резво вскочил с места и мистер Коллинз, не скрывая облегчения. Приняв из рук Сары тарелку, он рассыпался в благодарностях, однако присутствие Мэри привело его в замешательство: он не мог решить, как в подобной ситуации распорядиться кексом.

Барышни возвратились из Меритона в сопровождении двух офицеров. Сара из верхнего окошка увидела, как они идут по дороге — четыре девицы, двое военных в алых мундирах, все шестеро держатся непринужденно, будто старые друзья. До Лонгборна молодые люди дойдут в считаные минуты, и сразу потребуются закуски и напитки, а у них ничего еще не готово, и в доме не прибрано.

Девушка поспешила в гардеробную, предупредить миссис Хилл. Та прикрыла глаза, стиснула зубы и пробормотала что-то, к чему лучше было не прислушиваться. Затем экономка сообщила хозяйке, что в самое ближайшее время у них ожидаются гости, и удалилась на кухню. К тому моменту, когда компания добралась до вестибюля, миссис Беннет, успевшая прийти в доброе расположение духа и нарядиться подобающим образом, поспешила навстречу гостям. Сара приняла плащи и шляпы и отправилась было их развешивать. Миссис Беннет жестом остановила девушку:

— Где Джеймс?

— Не знаю, мэм.

— Но я не желаю, чтобы это делала ты, мне нужен Джеймс. Не вижу, какой смысл держать лакея, если всю работу выполняет женская прислуга.

Сара мысленно с ней согласилась. Удостоверившись, что компания расположилась в гостиной, она поспешно спустилась в кухню. Миссис Хилл уже принялась готовить неурочный чай. Сара маячила рядом с ней, услужливо бросаясь на помощь. Вздумай она стоять без дела или мешаться под ногами, миссис Хилл ей бы просто голову оторвала.

И тут открылась дверь и на пороге возник Птолемей Бингли, свеженький, как кусок масла с маслобойни, и уставился на Сару таким откровенным взглядом, что она отвернулась, а миссис Хилл с грохотом водрузила чайник на поднос, прошествовала к пришлецу и, грозно подбоченясь, поинтересовалась, что ему здесь угодно.

Саре полагалось немедленно исчезнуть, поскольку чем дольше она оставалась на кухне, тем выше был риск, что каким-то образом всплывет история с поездкой на запятках кареты или с ночным свиданием в Незерфилде. Девушка попятилась к двери в холл, а Тол отвесил миссис Хилл поклон и протянул ей письмо. Вид у него был несколько смущенный. И торжественный.

— Для мисс Беннет.

Миссис Хилл вырвала у него из руки конверт, бросила на поднос с чаем и, чеканя шаг, направилась к Саре. Сара забрала поднос со звякающей чайной посудой. Письмо было запечатано красивой сургучной печатью желтого цвета и выглядело вполне невинно. Она глянула на Птолемея поверх подноса.

— Чего ты ждешь? — поинтересовалась миссис Хилл. — Отнеси наверх.

Сара повиновалась. Миссис Хилл перевела взгляд на мулата. Он так и стоял у двери, впуская внутрь холодный воздух.

— Будете дожидаться ответа?

Он шагнул через порог, закрыл за собой дверь.

— Так велено вам дожидаться ответа?

— Буду рад его доставить, если таковой последует.

В кухню легко вбежала Полли, проскочила за спиной у Птолемея и уставилась на него в упор. Он молча поклонился и, словно желая подчеркнуть, что заметил нелюбезность оказанного ему приема, пересек пространство кухни и уселся возле очага. Он надеется, произнес Тол, обращаясь куда-то в пространство, что миссис Хилл не станет возражать, если он немного погреется.

Она возражала. Очень и очень возражала и непременно высказала бы все, что думала на этот счет: вот-де являются сюда этакие красавцы, в хорошем добротном платье и с россказнями про лондонскую жизнь, кружат головы девушкам, — но тут вернулась Сара и, увидев сидящего у огня Птолемея, остановилась как вкопанная, словно пони на всем скаку. От миссис Хилл не укрылось, что они обменялись быстрыми взглядами. Ей совсем не понравилось, как Сара, отворачиваясь, улыбнулась украдкой. Слишком уж это была затаенная улыбка, слишком сокровенная.

Наверху, сообщила Сара миссис Хилл, ей были не рады, хотя она и доставила записку из Незерфилда. Велели оставить поднос, мигом вернуться на кухню и больше не показываться, пока не уйдут гости.

— Миссис Б. сказала еще, что Джеймс должен явиться немедленно, чтобы прислуживать господам офицерам.

Миссис Хилл даже руками всплеснула:

— Да где же я его тебе возьму?

Сара осмотрелась, пожала плечами.

— У меня дел по горло, Сара. Если тебе нужно, ступай и разыщи его.

— Мне он не нужен. Он нужен миссис Б. Я просто думала, может, вы знаете, где он.

— Понятия не имею.

— Ой, — перебила Полли, — а я знаю!

Миссис Хилл, обернувшись к ней, рявкнула:

— Ну и где же он в таком случае?

Полли сделала забавную гримаску:

— Прячется.

Миссис Хилл и Сара уставились на нее. Полли, взяв с полки банку, невозмутимо достала кусок ячменного сахара и уселась на второй стоявший у очага стул, не сводя глаз с Птолемея.

— Не любит он солдат, — продолжала она, засунув за щеку сахар. — Мы увидали, что сюда идут солдаты, и спрятались. Но мне потом стало скучно, и я подумала, что вы, наверное, сердитесь, что меня так долго нет, вот я и пришла сюда, помогать.

Полли поерзала на сиденье, довольная собой: Джеймс непослушный, а она хорошая.

Миссис Хилл только отмахнулась от ее слов:

— Не городи ерунды. Что еще выдумала! Прячется!

Полли было запротестовала: ничего не ерунда, она не выдумала, они правда прятались, а если это и ерунда, то не она ее городит, а Джеймс, но тут на нее гневно шикнули. Сара заметила, что Птолемей Бингли очень внимательно следит за кухонной перепалкой, выразительно, хотя и молча, подняв брови. Саре вдруг показалось, что необходимо срочно сменить тему разговора:

— Так это приглашение на обед или снова на бал, мистер Бингли?

— Простите?

— То письмо, что вы принесли. Это приглашение, я полагаю?

— Нет, — ответил он, — не приглашение. Скорее наоборот. Мы уезжаем.

— Уезжаете?

Он кивнул, кусая губы.

— Уезжаете? — Сара нащупала рукой стул, подтянула и села. — Но как же так?

— Мистер Бингли отправился в Лондон по делам, и сразу после этого его сестры решили, что последуют за ним… И мистер Дарси, его друг, который гостил… — Он на миг умолк, не сводя с нее глаз. — Словом, из Незерфилда уезжают все.

— И вы, стало быть, тоже едете в Лондон.

То был не вопрос, но Тол все равно кивнул.

Сара встала, прошлась по кухне. Выдвинула один из ящиков и уставилась на его содержимое: мятые тряпки, котелок, старые, в пятнах от фруктов деревянные ложки. Он уезжает в Лондон, уезжает навсегда, туда, где театры, цирк Астлея и прогулки по прекрасным крытым пассажам.

— А дом, что же, просто запрут? — осведомилась миссис Хилл. Она прекратила препирательства с Полли и, казалось, позабыла о данном Саре строгом наказе не общаться с мулатом.

— Да, именно так, мэм. Бóльшую часть прислуги уже распустили. Осталось нас несколько человек, чтобы все здесь закончить, а потом следовать за хозяевами.

— Понятно, понятно. А мистер и миссис Николс останутся, чтобы присматривать за хозяйством.

— Когда вы едете? — Сара не смотрела на Птолемея.

— Сегодня, ближе к вечеру.

— А когда… — Сара затолкнула сложенные лоскуты муслина в угол, схватила деревянные ложки и принялась укладывать их снова, ровными рядами. — Когда вернетесь?

— Этой зимой уж не вернемся, я полагаю.

Миссис Хилл одобрительно кивнула. Очень приятно было слышать о домашнем хозяйстве, ведущемся столь разумно и в полном соответствии с ее надеждами. Но Сара была в отчаянии: ей предстоит прозябать здесь, в Лонгборне, целую зиму, и ни интересных событий, ни развлечений, ни встреч — никакого просвета. Она прикусила губу. До весны еще целая вечность. А может, он все-таки сюда вернется?.. Если не останется в Лондоне и не откроет свою табачную лавку? Потому что кто же захочет сюда возвращаться, если у порога раскинулся весь Лондон?

— Ну что ж, мы тут все будем скучать без вас, я уверена, — сказала миссис Хилл. — Но не смеем вас задерживать. Вам, должно быть, еще много дел нужно переделать.

Птолемей Бингли с силой оттолкнулся руками от подлокотников и встал:

— Подумать только, а ведь я только-только начал привыкать к здешней грязи.

Сара задыхалась при мысли о таком резком повороте судьбы. С грохотом вернув на место ящик, так что ложки снова рассыпались, она припоминала невероятные впечатления той ночи, поцелуй, вкус табака и лука, то, как он прижимался к ней, пробуждая такие надежды… А теперь все кончено, все оказалось бессмысленным.

— Заезжай повидать меня, э… душенька, — проходя мимо Сары, произнес он тихо, так что слышать могла одна она. — Если только окажешься в городе.

Офицеры недолго засиделись после того, как мисс Беннет получила письмо. Джейн простилась и удалилась к себе при первой возможности, белая как полотно, точно ей вот-вот станет дурно. Сара невольно прониклась к ней сочувствием. Джейн, по-видимому, тоже чего-то ждала, от другого мистера Бингли, — или, по крайней мере, надеялась.

Сара подала джентльменам плащи; пока они надевали их и застегивались, Полли терпеливо ждала, держа на каждой руке по треуголке с кокардой, и млела от восторга по поводу этого события и своего в нем участия. Красивый статный офицер, по всей вероятности, тот самый легендарный мистер Уикхем, в обмен на свою шляпу дал ей мелкую монетку. Полли улыбнулась и поблагодарила, присев в реверансе. Взяв перчатки, он слегка погладил ее по щеке — умилившись, как это свойственно человеку в летах, исключительно невинному детскому очарованию.

Глава 9 Она… горько сетовала на роковое стечение обстоятельств, заставившее мисс Бингли и миссис Хёрст уехать как раз тогда, когда ее семья так близко с ними сошлась

Джейн держалась стойко, считая, видимо, что ей следует лишь сидеть и ждать. Сидеть, ждать и быть красивой, с такой интересной бледностью. Сидеть, ждать и любить. Сидеть и ждать, пока мистер Бингли не освободится от сестер и не вернется за ней. Так было заведено у молодых леди, к коим, несомненно, относилась мисс Джейн Беннет.

С Сарой дело обстояло совершенно иначе. Она не располагала ни красотой и очарованием Джейн, ни ее благородством, ни ее тысячей фунтов под четыре процента. Мысли Сары не одушевляло то единственное слово, которое дает ответ на все вопросы и способно положить конец всяческим сомнениям, даже если не принесет счастья и останется навеки без ответа, — слово «любовь». Короче говоря, у Сары не имелось ничегошеньки, за что можно было бы ухватиться, ничего, что помогло бы ей прельстить мужчину, отвлечь его внимание от иных удовольствий и возможностей. Ничего, кроме приглашения Тола последовать за ним.

В день, когда пришло огорчительное известие, Беннеты были званы отобедать у Лукасов. Это позволило самым несчастным, подавленным и раздраженным немного отвлечься, а кое-кому отдохнуть от готовки для других. Джеймс был занят, он правил экипажем семейства. Полли, по обыкновению небрежно, подметала полы и наводила глянец на мебель. Миссис Хилл чинила панталоны мистера Коллинза: петли на них были до крайности растянуты, а некоторые пуговицы висели на одной ниточке, очевидно не без воздействия поглощенных кексов. Сара чистила башмаки барышень, сплошь покрытые грязью после прогулки в город: отскребала комья засохшей грязи, дочиста отмывала кожу мокрой тряпицей, а потом до блеска натирала ваксой.

В трех милях отсюда, в нетопленом незерфилдском салоне, миссис Николс натягивала чехлы на мебель, пока мистер Николс запирал поочередно винный погреб, комнату для хранения охотничьих ружей и буфетную; звон ключей эхом отдавался в пустом коридоре. Прочие пожитки семейства Бингли — сундуки и саквояжи вместе с несколькими предметами мебели, отобранными для перевозки в дом мистера Хёрста на Гровнор-стрит, — тряслись сейчас в крытом фургоне на дороге в Лондон, а Тол Бингли оглядывал раскинувшийся перед ним мокрый, слякотный край со своего места на козлах рядом с возницей и недоуменно прислушивался к пока еще смутной, подавленной, ноющей боли оттого, что покидает эти места (и эту девушку, Сару) — чего ему еще вчера хотелось больше всего на свете.

В ту ночь Сара прислушивалась к тому, как шаркает и возится миссис Хилл, запирая двери на засов, и наблюдала в лунном свете за Полли, вздрагивающей и поскуливающей во сне, как щенок. Когда все затихло и Полли мирно засопела, Сара вытянула из-под кровати деревянный сундучок и уложила в него гребень, домашние туфли, книжку. Там же, всегда надежно упрятанная, лежала потрепанная тряпичная кукла с пуговичными глазами разного цвета.

Где-то вдали на мерзлой пустоши затявкала лисица, внизу часы пробили один раз. Сара тихонько сидела и прислушивалась, набросив на плечи одеяло. Часы пробили два, она вздрогнула, очнувшись от неглубокого сна. Подождала еще несколько минут. Дом теперь совсем затих.

Она прокралась из комнаты, башмаки в одной руке, тяжелый сундучок под локтем в другой. Неслышно прикрыла за собой дверь. Спустившись на кухню, натянула и зашнуровала башмаки, приласкала кошку:

— Прощай, Пусси. Счастливо оставаться.

Тол Бингли уехал в Лондон. Сара решила последовать за ним.

В газете она как-то прочла историю об одной молодой испанке, которая надела бриджи и сбежала на войну. Она даже командовала отрядом, который сражался против войск Бони[125] в Испании. Еще в газете говорилось — Саре пришлось продираться сквозь иносказательные выражения, но постепенно она приноровилась понимать намеки, — что у той испанки были возлюбленные, но не солдаты, ее однополчане, а женщины, что следовали в обозе. Были там и другие истории, о Матушке Росс, которая в давние времена тоже ушла воевать и ни в чем не уступала мужчинам, даже сквернословила. Никто так ни о чем бы и не догадался, когда бы не ранение в бедро. Когда ее раздели, чтобы осмотреть и перевязать рану, ученик лекаря мельком увидел то, что не показывают. На миг ему показалось, что там еще одна рана, хуже прежней. Парень лишился чувств. Только после того, как ее осмотрел другой человек, более опытный, стало ясно, что Росс — женщина. А еще те ирландки, что подолгу и не без прибыли плавали на каперских судах Джона Рэкхема, рядясь мужчинами, и избежали петли — по крайней мере, оттянули неизбежную расправу, — объявив, что беременны.

А что, это была неплохая мысль. Не цепляться за мужчину, а вместо того смело встретиться с миром — на полях Франции и Испании, в океане, да все равно где. Не сбежать с первым встречным, у которого якобы есть цель в жизни, а просто взять и уйти.

Так подбадривала себя Сара, шагая впотьмах, но в сердце уже проклюнулось и тронулось в рост семя тревоги.

Чуть подальше, в полях, плотно сбившись, стояли овцы. Сара оскальзывалась на льду, спотыкалась о камни. На фоне звездного неба вырисовывались голые ветви деревьев, над головой скользнула бледная тень совы. Девушка вскарабкалась по склону, оказалась на верхней пастушьей тропе и остановилась на перепутье. Здесь заканчивался знакомый ей мир. Склон холма расстилался под ней, широкий и пустынный, и казалось, что вокруг нет ничего, одни только звезды и ночные птицы.

Но Сарино одиночество разделял человек, о присутствии которого она и не догадывалась. Бесшумно, как его учили, за ней следом шел Джеймс.

Иногда ночью ему удавалось уснуть. В другие ночи, когда вдруг вспыхивала старая боль и сотрясала все тело, не давая покоя, сон не шел вовсе. Джеймс грешил на погоду: стоило безоблачным дням смениться ненастьем, в груди у него начинало пульсировать красное пламя, так что нечего было и пытаться заснуть. Тогда он старался отвлечься с помощью книг, читал при тусклом свете, завернувшись в одеяла и благодаря щедрую судьбу, что дарила ему новую свечу всякий раз, как старая догорала до последних капель и лужицы воска. В такие ночи ему казалось, будто это его плоть спит и видит сны, тело словно вспоминало иные времена и места. И это живо напоминало Джеймсу: ничто не длится вечно, даже боль не мучает постоянно, порой она наваливается, а порой отпускает.

Сегодня Джеймс услышал, как скрипнула открывшаяся и тихо притворенная кухонная дверь. Шаги Сары по двору ощущались им так ясно, как если бы она прикасалась пальцами к его коже. Когда же она прошла мимо конюшни и пропала, он почувствовал, что между ними натянута нить, скользящая все дальше в темноту ночи. Шла Сара неровно, наклоняясь вбок — видно, несла что-то тяжелое. Скорее всего, деревянный сундучок с запором, такие нравятся всем молодым женщинам и девицам; единственный, кроме их собственного тела, островок личного пространства в этой жизни с общими спальнями, под постоянным надзором. И уж если Сара забрала свой сундучок, это не простая бессонница, девушка не просто отправилась погулять — она ушла совсем.

В памяти Джеймса высвечивались недавние события, одно за другим: обезлюдевший Незерфилд, отъезд Птолемея Бингли в Лондон, а потом мысли спутались в клубок, катящийся вниз с обрыва. Джеймс со страхом думал о будущем Сары, о хрупкости ее наивной надежды на счастье и об опасностях большого мира, к которым она совсем не подготовлена. А еще он представил себе, каким станет без нее Лонгборн: никто не взглянет на него с дерзким прищуром, не дернет плечом, не закатит со вздохом глаза; ее стройная фигурка никогда уж не покажется из-за поворота, никогда он больше не ощутит присутствия этой девушки рядом с собой… Джеймс тяжело вздохнул и вдруг замер: а ведь он рассуждает как влюбленный. Он любит ее. Этот несложный вывод потряс его до глубины души.

Ну и ну!

Конечно, это ничего не меняет.

То, что чувствует он, не имеет значения.

Но кто бы мог подумать, что такое возможно!

Джеймс принял эту мысль благоговейно, точно священник — чашу с причастием, дивясь не ей самой, но тому, что в ней заключено. Если его догадка верна, это означает, что, несмотря на все, что он натворил, и все, чего не сумел совершить, он еще может любить, еще способен быть бескорыстным. Ведь ему ничего от нее не нужно, этому щедрому, свободному чувству не требуется никакого вознаграждения, кроме чистой радости от сознания, что на свете живет некий человек. Джеймс был благодарен Саре, благодарен за то, что она, сама не ведая, подарила ему это чувство.

И если любовь не требовала действий, то их требовала благодарность. Она заставила его вспомнить о своем долге.

Джеймс соскочил с постели, натянул бриджи, сунул ноги в сапоги и схватил плащ, не обращая внимания на боль. Он выбежал в ночь, озираясь в поисках тени, движущейся сквозь почти осязаемый мрак. Вскоре он ее увидел: темный силуэт на фоне темно-синего неба скользил по выгону. Джеймс направился следом, незаметно пробрался вдоль стены и отпрянул назад, когда девушка повернулась, открывая калитку.

Следовать за Сарой было нетрудно: простая и бесхитростная, девушка даже не пыталась скрываться. Шла она совсем медленно, такая маленькая в необъятной ночи под бескрайним небом, согнувшись под тяжестью сундучка. Возле рощи она пропала из виду, вступив в еще более глубокий мрак. Джеймс продолжал идти, однако теперь его походка была уже не такой уверенной и твердой.

Чего он хочет добиться? На что, собственно говоря, надеется? На то, что несколько его резких слов разом заставят ее одуматься, осознать ошибку, понять опасность и вернуться с ним в Лонгборн, на эту тихую каторгу? А даже если такое случится, может ли он пожелать ей подобной участи? Такой ли должна быть его благодарность?

Кто знает, а вдруг она и впрямь найдет счастье с Птолемеем?

Сара вышла из рощицы на открытый склон холма. Ярко светила луна. Джеймс медлил в тени деревьев. Она решительно карабкалась по склону к скотопрогонной тропе. Он, стиснув зубы, глядел ей вслед: она уходит, уходит от него. Эту женщину ничто с ним не связывает, и кто он такой, чтобы ее останавливать? Нужно повернуть назад, домой, и лечь спать, а утром, когда обнаружится, что она сбежала, искусно разыграть удивление. Нечего ему лезть на рожон. Его судьба — день за днем влачить жалкое существование. Пройдут недели, месяцы, годы, и он начнет забывать о ней, забывать о чувстве, которое она заставила его испытать, даже о том, какое это было чувство. И верно, так бы все и случилось, не остановись Сара на развилке дороги. Она словно замерла, ее силуэт четко вырисовывался на фоне звездного неба. Потом она поставила поклажу на землю и потерла лоб тыльной стороной руки, оглядывая безмолвную равнину.

Путь был открыт, ночь тиха, сейчас ее останавливало только одно — собственная неуверенность.

А Сара, хотя Джеймс, конечно, не мог этого знать, думала сейчас о морских раковинах, и о том, как он закатывал рукава, вытирая посуду, и о вкусе табака и лука, и о поцелуе. Она совсем не была уверена, что ей так уж понравилось целоваться, но ведь этот небывалый поцелуй означал крохотную надежду на иную жизнь, совсем недавно казавшуюся ей совершенно недоступной. Еще она пыталась представить, каково это: вот так ездить вместе куда-то всю жизнь, а не только до дома. Тут она оглянулась, и мерцание звезд отразилось в ее больших глазах.

Слово вырвалось раньше, чем Джеймс успел себя остановить:

— Постой.

Потрясенная Сара медленно повернулась на звук его голоса. Джеймс подошел ближе, громко шаркая сапогами по камням, чтобы она могла по звуку понять, где он находится. Она его узнала, судя по тому, как ее тело чуть расслабилось, но почти сразу снова напряглось: ногой она торопливо отодвинула сундучок, будто надеялась, что он не заметит. Хотя какое теперь это имело значение? Джеймс невольно улыбнулся.

— Лучше б ты осталась, — заговорил он. — Тебя здесь будет не хватать.

— Да никто и не заметит. Наймут другую служанку. — Сара отвернулась.

Казалось, она все-таки решилась. Где-то вдали, в северной стороне, раздался крик кроншнепа. Когда Джеймс решился заговорить снова, у него пересохло во рту.

— Что ж, тогда ладно, — сказал он. — Если так, храни вас обоих Господь.

Сара промолчала. Глядя куда-то в сторону, она носком башмака ковыряла дерн.

Она колеблется, сомневается. Она не уверена в Толе Бингли, Джеймс это почувствовал:

— Или…

— Или что?

— Я хочу сказать, у меня нет желания вмешиваться…

— Тогда вы выбрали странный способ этого не делать.

— …но если ты не до конца уверена в своей… в своих чувствах или в его намерениях, ты могла бы отложить это, написать ему…

Сара понурила голову. На Джеймса она по-прежнему ни разу не взглянула.

— Быть может, не стоит столь решительно рвать с Лонгборном.

Она не отвечала.

— А может быть, — продолжал он, — ты захочешь, чтобы я написал ему вместо тебя?

Теперь-то она удостоила его взглядом! Ее глазищи так и впились в его лицо.

— А вы, я посмотрю, очень в себе уверены, да, мистер Смит? — Она шагнула к нему, откинув волосы со лба. — Думаете, вы здесь один-единственный, у кого есть мозги, да? А я так, пустое место. Безмозглая, как кукла или игрушка какая-то.

— Вовсе нет, у меня и в мыслях такого не было.

— Ну вы же явно подумали, что я не умею писать.

— Не все же умеют.

— В воскресной школе — так вы про меня думаете — ее, должно быть, научили читать Евангелие, и все. Но на самом деле мой отец был человек образованный, и он научил меня писать, когда я была еще совсем маленькой. Но вы и мысли не допускаете, ни на минуточку, что я могу быть такой, да? Ну конечно. Потому что вы на меня смотрите свысока. Совсем ни во что меня не ставите.

И вновь Сара предстала перед ним иной. В ней было целомудрие, была независимость, но, кроме этого, он вдруг разглядел неистовое желание быть замеченной, настоятельную потребность в том, чтобы с ней считались. Джеймс вдруг почувствовал к Саре такую нежность, что чуть не задохнулся. Ему хотелось сказать ей: «Не важно, что я о тебе думаю, это не имеет ни малейшего значения…»

— Вы воображаете себя таким умником, потому что у вас есть книги, потому что вы путешествовали и повидали свет. У вас даже есть доказательства — эти ваши затейливые ракушки, а теперь, когда я тоже пытаюсь что-то сделать для себя…

— Мои ракушки?

Она осеклась и замерла на полуслове, поняв, что проговорилась.

— Нет, не подумайте, я просто прибиралась…

Его обожгло, будто резко отодрали бинт вместе с присохшей кожей. Он выпустил воздух сквозь стиснутые зубы.

Она заторопилась:

— Я никому не сказала, так что можете не беспокоиться.

Джеймса пробрала холодная дрожь. Пустынный склон холма, бездонное небо над ними, и она так свободно рассуждает об этих вещах, свидетелях другой жизни, привезенных с другого конца света.

Сара отошла к своему сундучку и сердито пнула его, как видно, от смущения:

— Сейчас я была бы уже на полдороге к Лондону.

— Я тебя не держу.

Сара, скрестив руки, оглядела лежащую перед ними долину. На фоне бледнеющего неба четко вырисовывался ее профиль. И вдруг она нагнулась, обеими руками подхватила сундучок и решительно зашагала прочь по дороге.

— Сара! — Он бегом догнал ее, схватил за руку.

Она выворачивалась, отбивалась, пыталась освободиться. Джеймс чувствовал сопротивление тонкой, но сильной руки.

— Сара.

Она вырывалась — Джеймс держал, мягко, но непреклонно.

— Напиши ему. Я все улажу: договорюсь о бесплатной отправке письма, даже сам отнесу твое письмо на почту. Если он приедет сюда за тобой и возьмет тебя в жены, увезет в Лондон, если ты сочтешь, что будешь с ним счастлива… — Слова полились свободно, неожиданные, удивительные даже для него самого, заставив ее глядеть, не отрывая от него широко открытых глаз. — Я обещаю не мешать, не стоять у тебя на дороге. Я бы и не смог. Но сегодня я не позволю тебе уйти. Только не так. Меня совесть загрызет.

Он ждал, затаив дыхание, но она только дергала и крутила руку, пытаясь вырваться:

— Пустите меня.

— Сара. Это все изменит навсегда. Сейчас ты еще можешь вернуться в Лонгборн, и никто не узнает о том, что случилось этой ночью. Я умею хранить тайны. Действительно умею, клянусь тебе. Но, когда все проснутся и обнаружат, что ты убежала, возврата не будет. И это тебя запятнает.

Кровь стучала у него в ушах. Ему было страшно. А ведь прошли годы с тех пор, когда он в последний раз испытывал страх.

— Пожалуйста.

Она затихла. Джеймс ощущал биение пульса на ее запястье.

— Вернись сегодня со мной, — попросил он. — Не навсегда. Только сегодня.

И тут она сделала то, чего он никак не ожидал и даже не представлял себе, что такое возможно. Она выпустила из рук сундучок, и тот с глухим стуком ударился о замерзшую дорогу. Потом шагнула к Джеймсу, встала на цыпочки и поцеловала его.

Сара, девушка во многих отношениях практичная, отдавала себе отчет, что располагает недостаточными знаниями о предмете. Единственный поцелуй с Птолемеем в состоянии глубокого опьянения — вот и все, что имелось в ее распоряжении. Он показался ей не слишком приятным, но откуда Саре было знать, хорошо ли целуется этот мужчина? Откуда ей знать, чем было вызвано все, что она ощутила тогда, — головокружение, удовлетворенное самолюбие, неловкость и стеснение, — любовью к Толу Бингли или, возможно, только необычностью всего происходящего? А сейчас перед ней стоял Джеймс, положив ладонь поверх ее руки. Его прикосновение, его близость, его голос, неожиданно низкий и такой убедительный, — все это казалось исполненным значения, и с Сарой начали твориться странные и довольно приятные вещи. Она почувствовала, что напряжение уходит, ей стало легко и уютно, будто кошке, что нежится у теплого очага. И только теперь, в это самое мгновение, балансируя на грани между миром, который знала всегда, и другим, внешним миром, она поняла: если она не сделает этого сейчас, то так никогда и не узнает.

Неожиданный Сарин поступок просто ошеломил его. Ее губы приникли к его губам, застигнув Джеймса врасплох. Он чуть качнулся назад, преодолевая сопротивление руки, которую она положила ему на пояс. Губы у нее оказались мягкими, теплыми и неумелыми, она прижалась к нему всем своим худеньким телом. Джеймс сдался, он больше не мог противиться. Обеими руками он обнял ее за тонкую талию, привлек к себе и, перестав сдерживаться, ответил на поцелуй.

Сара, все еще стоя на цыпочках, чувствовала его губы, тепло его поджарого тела. Дыхание ее участилось, все тело охватило томление, сердце выскакивало из груди. Потрясенная, она опустилась на пятки и прижалась к нему.

— О! — выдохнула она.

Его руки обнимали талию Сары, не давая отстраниться. Она положила голову Джеймсу на грудь и услышала, как колотится его сердце. Сара сморгнула. К счастью, в темноте не было заметно, что глаза у нее полны слез. Ее не обнимали — никто, ни одна живая душа — с самого раннего детства.

— Уйдешь? — спросил он, помолчав. Кожа у нее была теплой, а волосы прохладными.

Долго она не отвечала и не двигалась. Потом он почувствовал движение: она мотнула головой, прижатой к его груди.

Возвращались они вдвоем. Джеймс нес на плече сундучок, ее рука была в его руке. Поднялась луна, но ниже по холму и в долине стояла непроглядная темень. Оступаясь, Сара чувствовала пожатие его ладони, холодных пальцев, которыми он твердо удерживал ее руку. Это куда больше занимало ее, чем каменистая тропа под ногами, ледяной воздух или окрестности.

Иногда они ступали на тонкий лед и, проламывая его, проваливались в грязь. Сара приподняла юбку повыше, а когда нога заскользила и почва вдруг ушла из-под ног, рука Джеймса сжалась крепче, не позволив ей упасть. Это заставило ее поднять на него глаза и подумать: как удивительно, как хорошо, что он здесь! Она слышала, как бьется жилка на его запястье, но самого Джеймса в потемках почти не видела.

Из мглы темной бесформенной грудой выступали неясные очертания дома. Они остановились на углу конюшни, постояли, всматриваясь, оглядывая двор. Сара заметила тусклый огонек в кухонном окне, а в остальном двор напоминал глубокую темную заводь.

Но вот незадача. Она не могла войти к себе в комнату незамеченной: Полли непременно догадается, что она уходила ночью. Не могла она и внести свой сундучок и засунуть под кровать, не попавшись никому на глаза. Башмаки и нижняя юбка насквозь промокли и перепачкались. Все сразу поймут, что она замыслила сбежать.

— Слишком поздно. Все всё поймут. Меня выгонят.

— Ну-ка, — сказал Джеймс. — Позволь мне… — И он опустился на колени к ее ногам, взял ее за лодыжку. Сара не противилась, позволив ему чуть приподнять ей ногу, и почувствовала, как он счищает грязь с ее обуви. Она видела перед собой темные очертания его головы, круглого затылка. Отпустив ее ногу, он взялся за другую, и она покорилась его теплой руке.

Джеймс поглядел на нее снизу вверх. Лицо его смутно белело во мраке.

— Опусти юбку, чтобы нижней не было видно.

Сара потрясла подолом, закрывая им грязь.

Джеймс поднялся.

— Теперь иди и не бойся, — произнес он тихо, нагнувшись к самому ее уху. — Просто пройди на кухню. Устройся поудобнее и постарайся заснуть, если сможешь.

Она кивнула, волосами задев его щеку в жесткой щетине.

— Когда все проснутся, вставай и начинай заниматься своими делами, как будто всю ночь спала в своей постели, как и все прочие.

— А как же ты?

Джеймс легко поднял на плечо ее деревянный сундучок:

— Я потом его тебе занесу, когда увижу, что путь свободен.

Он обнял ее за талию, легонько, просто дотронулся.

— Сара, — окликнул он.

— Да?

— Спасибо тебе, — и ушел. Скользнул за угол, крадучись прошел вдоль стены конюшни и утонул в густой тени.

Наверное, сразу проскочил внутрь, догадалась Сара, услыхав, как приветственно заржали лошади.

В половине десятого, за завтраком, когда она подала ему чашку чая, Джеймс открыто улыбнулся ей. Сердце у нее подпрыгнуло, и она робко и неуверенно улыбнулась в ответ.

Полли взяла из сахарницы два куска колотого сахара, а потом, поскольку никто не смотрел, прихватила и третий, сразу сунув его за щеку. Сахарницу она пододвинула мистеру Хиллу, и тот насыпал себе в чай сахарной крошки. Полли, с сахаром за щекой, посматривала на Джеймса и Сару, заинтригованная их молчанием.

— Ох, не нравится мне это: улизнуть, не сказав ни слова, не попрощавшись.

Сара и Джеймс, насторожившись, разом подняли головы. Но миссис Хилл, ворча, смотрела в кухонное окно.

Джеймс прочистил горло.

— Простите, что вы сказали, миссис Хилл?

Экономка кивком указала на окно:

— Куда это он собрался, хотела бы я знать?

Сара привстала, стараясь проследить за направлением ее взгляда, и увидела мистера Коллинза. Он торопливо семенил по двору, похожий в своем черном сюртуке на заблудившегося крота. Девушка незаметно вздохнула.

— Вряд ли он собрался в дальнюю дорогу, — заметил Джеймс, — иначе попросил бы заложить коляску.

Джеймс сделал глоток из чашки и помешал чай, громко звякая ложкой о фарфор, а миссис Хилл что-то бормотала об их непредсказуемом госте. Однако Полли все переводила взгляд с Джеймса на Сару и обратно. Она смекнула, что происходит нечто необычное. Вон какие у них обоих темные круги под глазами. И вздрагивают оба, как кролики, — и он, и она. Что-то случилось, точно. Не зная наверное, Полли с готовностью и радостью строила догадки.

Вечером, когда Сара, спотыкаясь от усталости, поднялась к себе на чердак, сундучок уже стоял под кроватью, как прежде, разве что исцарапанный чуть больше прежнего да с вмятиной на боку, появившейся, когда она его уронила. Но он был тщательно вычищен, и решительно ничего не позволило бы заподозрить хоть малейшее отклонение от правил приличия. Сара разделась, нырнула под одеяло и блаженно вытянулась. Как ни сильно она устала, голова была совершенно ясная, а спать ничуть не хотелось.

Этот мир оказался запутанным лабиринтом. Она металась, сворачивала то туда, то сюда, пробежала несколько шажков и сделала, кажется, окончательный выбор, как вдруг повернула в другую сторону и возвратилась к началу, на свое место. В Лонгборн.

Но теперь ей не казалось, что это так уж скверно.

Глава 10 Суббота… воскресенье

Мистер Коллинз отбыл рано утром в субботу, чтобы на другой день вовремя поспеть в Хансфорд к церковной службе.

Несмотря на все разочарования, которые принес визит мистера Коллинза, день его отъезда вселил новые надежды в истерзанное тревогой сердце миссис Хилл. Причиной тому нежданно-негаданно послужил сэр Уильям Лукас, с нескрываемой радостью объявивший Беннетам о помолвке своей старшей дочери. Он появился в Лонгборне вскоре после самой Шарлотты (та, приехав утром, надолго уединилась с Элизабет — событие столь привычное и заурядное, что миссис Хилл ничего не заподозрила). Главной целью Шарлотты было заранее предупредить подругу, поэтому, когда сэр Уильям сделал свое объявление, Лиззи выглядела несколько подавленной, но не ошеломленной. А вот у Мэри вид был совершенно несчастный, и при первой же возможности она, извинившись, покинула комнату.

Бедняжка Мэри! Она сама отчасти виновата. Однако миссис Хилл будто сбросила со спины мешок кирпичей. Будущее внезапно перестало страшить. Шарлотта Лукас — практичная молодая женщина, умеющая ценить хорошую прислугу. Ей и в голову не придет заменять проверенных слуг просто так, ради новизны или моды. Разумеется, экономка не была в этом до конца уверена, ибо ничего нельзя знать наверное в этой жизни, кроме того, что та однажды закончится, но Шарлотта еще ребенком была частой гостьей на кухне у миссис Хилл, забегала туда за рецептами, кусочком сахара или формочкой для желе. Особенную слабость она питала к лимонным кексам миссис Хилл и не раз говаривала, что никто не сравнится с миссис Хилл в приготовлении этого десерта.

Вернувшись на кухню, миссис Хилл принялась взбивать тесто для лимонных кексов, чтобы отправить их с сэром Уильямом. Скромный знак внимания, но дело, безусловно, того стоило.

Следующий день выдался бурным, ветреным. То было первое воскресенье Рождественского поста, и по этому случаю у аналоя зажгли первую свечу адвента, и дымок от нее курился в холодном нефе.

Беннеты сидели рядком на издавна отведенной семейству скамье, а слуги расположились на свободных сиденьях сзади: Джеймс по одну сторону от внушительных телес мистера и миссис Хилл, а Сара и Полли по другую. Мистер Хилл беззубо причмокивал, а миссис Хилл с довольным видом теребила подбородок. Когда пришла пора преклонить колени, Сара, воспользовавшись тем, что молодым удалось проделать это проворнее, чем пожилой чете, под общий шорох и скрип умудрилась поверх голов Хиллов перехватить взгляд Джеймса. После чего ей, увы, так и не удалось сосредоточиться на словах мистера Лонга[126], фамилия которого вполне соответствовала размерам его проповеди.

Беннеты, как обычно, долго прощались с соседями, обмениваясь рукопожатиями, кивая и беседуя; две младшие мисс Беннет тем временем прогуливались под ручку и хихикали с фермерскими дочерьми. В общей суматохе Сара получила возможность как следует рассмотреть лицо мисс Лукас. Было любопытно, каково это — знать, что выходишь замуж, что у тебя будет свой дом, доход, что жизнь твоя отныне устроена. Чтобы всего этого достичь, Шарлотте всего-навсего пришлось согласиться терпеть рядом с собой некоего мужчину… всю жизнь терпеть, пока тот не умрет.

Мисс Лукас выглядела встревоженной и усталой. Вероятно, это утомительно, в столь короткий срок столь многого добиться.

— Как ты себя чувствуешь?

Сара даже не сразу сообразила, что вопрос обращен к ней. Джеймс случайно или намеренно, приложив к тому немало стараний, оказался рядом. Они спустились с крыльца, пробрались сквозь толпу и вместе прошли еще несколько шагов. Сара краем глаза видела высокую мощную фигуру в рыжем и сером. Левой рукой девушка придерживала капор, чтобы ветер не сорвал его с головы. Порывы ветра ерошили ветви тиса, колыхали траву на лужайке, и по ней шла рябь, так что трава становилась волнистой, как овечья шкура. Сара заговорила тихо, опустив голову, чтобы ни миссис Хилл, ни миссис Б., ни кто-либо еще из двух дюжин матрон и нянюшек, собравшихся во дворе, не заметили, что она обращается к Джеймсу.

— Я сейчас даже понять не могу, — почти прошептала она, — как это я такое натворила. Просто в толк не возьму, о чем думала тогда, в ту минуту. И как только мне могло показаться, что это хорошая мысль — пойти и сделать все то, что я задумала!

Он нагнулся поближе к ее уху и тихо спросил:

— Когда поцеловала меня?

Сара живо обернулась, сияя:

— Нет!

Джеймс прищурил глаза, и Сара поняла, что он улыбается. Он пошел прочь, затерялся среди деревенских, пробираясь между приземистыми крестьянскими девушками и крепкими плечистыми работниками в тесноватых праздничных нарядах.

В детстве Сара очень быстро росла и постоянно хотела есть. Глядя на торт, воздушный, обсыпанный сахарной пудрой, приготовленный миссис Хилл из муки, яиц и сливочного масла, Сара больше не позволяла себе даже смотреть в ту сторону, потому что знала — это не для нее. Она смиренно относила торт наверх, где от него оставались одни крошки, и девочки Беннет, лизнув палец, подчищали эти крошки, а она уносила пустое блюдо прочь. Поджидая, пока торт будет съеден, Сара приучила себя смотреть под ноги, на ковер, или рассматривать висящую в глубине холла картину, где была нарисована лошадь со странно маленькой головой, или любоваться сборчатыми желтыми гардинами в гостиной. Она старалась не дышать, чтобы не чувствовать запаха ванили, лимона или миндаля: даже случайный взгляд на торт грозил немыслимой мукой.

Теперь она понимала, почему Джеймс месяцами старался даже не смотреть в ее сторону.

В подобной ситуации (хотя ни один из них не принимал этого в расчет) зародившееся влечение неизбежно должно было усилиться во сто крат. С того воскресного утра у Джеймса и Сары не было решительно никакой возможности поговорить, даже перекинуться украдкой словечком-другим. Потому первые недели декабря стали временем тайных переглядываний, обмена улыбками и торопливых рукопожатий при передаче какой-нибудь ноши.

По ночам Сара, сбивая простыни, вертелась в кровати, разгоряченная, несмотря на зимнюю погоду. Полли безмятежно сопела рядом. Губы Сары тосковали по его губам, тело помнило его прикосновения, ее второй поцелуй глупо было даже сравнивать с первым. В памяти сами собой всплывали расстегнутый ворот его рубахи, отогнутый край нижней сорочки, вкус соли на губах, прижатых к его ключице. Она отодвигалась на край кровати, комкала ночную сорочку и просовывала руку между бедрами.

Днем, оказавшись рядом с Джеймсом, она, разумеется, заливалась румянцем. И все из-за того, чем занималась с ним в темноте, когда его не было рядом.

Мистер Уикхем в эти дни особенно зачастил в Лонгборн. Он, казалось, питал особую слабость к всевозможным проходным местам вроде коридоров, вестибюлей, холлов, даже просто порогов, чтобы и слушать болтовню светской компании, и наблюдать за тем, как сбивается с ног прислуга. Отсюда ему было особенно удобно обращаться к любой проходящей мимо женщине независимо от ее возраста, семейного положения и сословия, рассыпаясь в пустых льстивых комплиментах.

Как-то раз Сара шла с тяжело нагруженным подносом, и стоящий в дверях Уикхем преградил ей путь. Опершись плечом о косяк, он поставил на порог ногу, не позволяя дверям закрыться. Он даже не двинулся, чтобы дать ей пройти. Саре это не понравилось, не понравился и его взгляд — долгий, оценивающий. Теперь, чуть-чуть набравшись опыта и научившись понимать себя, она начала различать опытность и искушенность в других.

— Тяжело носить этакое, — заметил он, кивнув на поднос.

— Вы позволите мне пройти, сэр?

Он словно не слышал:

— Тяжело для тебя, такой хрупкой крошки.

Сара половчее перехватила поднос.

— Чем могу быть полезна, сэр? Чего желаете?

— О нет. Обо мне не беспокойся, я ведь сын дворецкого, так что…

Сара незаметно приподняла правую ногу и перенесла вес на левую, чтобы усталые щиколотки поменьше ныли. Так значит, он сын дворецкого, вот как. Ну и что с того? Что-то он не торопится помочь ей донести до кухни тяжеленный поднос!

— Если вам правда ничего не нужно, с вашего позволения, сэр…

Он покачал головой, губы под усами изогнулись.

— Нет, ничего. Я превосходно обеспечен.

Сара осторожно присела в реверансе, стараясь не уронить ничего с подноса, и шагнула к офицеру. Он отступил и приоткрыл для нее двери, однако недостаточно широко, вынуждая девушку пройти слишком близко, коснувшись юбкой его ног. Сара знала, что он провожает ее взглядом, но сама не обернулась — не доставила ему такого удовольствия.

Вскоре в Лонгборн вернулся мистер Коллинз. Для миссис Хилл этот визит послужил источником хлопот и беспокойства: она по-прежнему изо всех сил пыталась угодить, услужить ему, но сейчас у нее было не в пример меньше возможностей проявить свое гостеприимство, так как гость ежедневно отбывал в Лукас-Лодж к своей невесте и проводил там бóльшую часть дня. Миссис Хилл как могла ублажала мистера Коллинза. Вода для умывания у него в комнате каждое утро была свежа и подогрета, полотенца, надушенные лавандой, — самые тонкие, какие только нашлись в бельевых сундуках. В камин подкладывались лучшие ясеневые дрова, а когда гость, завершив ухаживания, возвращался и собирался отойти ко сну, на столике у кровати его ждало теплое подслащенное молоко. Замечал ли он эти скромные знаки внимания и понимал ли, кто в действительности за ними стоит, — сие было миссис Хилл неведомо, а мистер Коллинз никак не давал ей этого понять. Впрочем, он вообще мало разговаривал с обитателями Лонгборна, настолько его мысли занимали предстоящая женитьба и его нареченная.

Мэри тоже вызывала тревогу и чувство вины: не следовало миссис Хилл подогревать в барышне интерес к кузену, ведь это не принесло добра ни одному из них. Но теперь уже ничего не поделать, во всяком случае экономке.

Наконец гость отбыл. Наступление очередной субботы вынудило его покинуть Лонгборн и расстаться с драгоценной Шарлоттой. Миссис Хилл не находила себе места от огорчения и разочарования: ах, если бы ей довелось хоть недолго побыть с Шарлоттой Лукас, успеть угостить ее хорошим обедом или напечь еще порцию лимонных кексов, тогда было бы куда спокойнее! Шарлотта Лукас понимала толк в хороших обедах и знала им цену.

Но надежды на подобную оказию не было: Шарлотта по причинам вполне очевидным держалась от Лонгборна на почтительном расстоянии.

Через десять дней после второго визита мистера Коллинза в Лонгборне появились Гардинеры. Брат миссис Беннет с супругой и детишками приехали, чтобы провести здесь Рождество. Они предполагали остаться на неделю, и миссис Беннет так усердно старалась развлечь брата и невестку, что им ни разу не пришлось пообедать в узком семейном кругу: дом либо наполнялся гостями, либо его обитатели суетились, готовясь к разного рода увеселениям как приватным, так и публичным; затем гости и хозяева устремлялись на эти самые увеселения, и тогда в опустевшем доме никого не оставалось, кроме слуг.

Подготовка к развлечениям шла и на кухне: в дни Рождества требовалось постоянно стряпать всевозможные лакомства и особые блюда, непрерывно стирать скатерти и салфетки. В кухне было шумно и тесно из-за чужого люда: горничная Гардинеров, ожидающие гостей кучера, сутолока приходящих и спешащих назад посыльных с приглашениями от соседей и ответами. И у каждого из них имелось тело, как назло заслоняющее нужный предмет, ноги, через которые приходилось перешагивать, и локти, норовящие задеть дорогую посуду или шаткий шкафчик. Ни на минутку не удавалось Джеймсу и Саре остаться наедине, даже когда дом пустел. Сара, как и миссис Хилл, сносила испытания стиснув зубы. Обе они работали в буквальном смысле до седьмого пота и, едва ступив за порог, чувствовали, как их охватывает ледяным холодом.

Мистер Уикхем, казалось, ухитрялся поспеть всюду, появляясь в самых неожиданных местах, будто ртутный шарик. Бежишь по лестнице, а он там, на середине пролета, внимательно изучает висящую на стене картину. Входишь в безлюдную комнату для завтрака, и он тут как тут: пристроился у края стола и, смакуя кусочек копченой лососины, рассеянно ковыряет ногтем облицовку мебели. А однажды Джеймс уловил в конюшне аромат сигары. Держа подпругу в одной руке и ведро в другой, он выглянул из-под кобыльего брюха — и увидел молодого офицера, стоящего в дверях и наполняющего зимний воздух табачным благоуханием.

Уикхем браво отсалютовал.

Джеймс кивнул в ответ и вернулся к работе. Отстегнув пряжку, он снял с лошади дамское седло, стремена, подпругу и отошел, чтобы разложить все по местам. Он чувствовал, что Уикхем не сводит с него глаз. Повесив седло, Джеймс протер его сухой тряпицей.

— Чем это ты занимаешься, братец? — заговорил наконец Уикхем.

Кобыла шумно выдохнула, обдав Джеймса теплом.

— Лошадь расседлываю, — коротко ответил он, вынимая изо рта лошади измусоленный трензель. Уикхем оторвался от дверного проема и подошел поближе. Джеймс невозмутимо продолжал снимать и раскладывать части упряжи.

— Все это, — рукой с зажатой в ней сигарой обвел Уикхем чистые стойла, гору соломы, кожаную сбрую, лоснящиеся шкуры лошадей, — все это хорошо для безусых юнцов, девиц да старикашек. Такая работа недостойна мужчины.

— Вам виднее, сэр.

— А ведь настоящей работы немало, уверяю, стоит только захотеть.

Джеймс выпрямился, аккуратно сложил ремни упряжи. Уикхем, со всей его развязностью и язвительностью, просто щенок и не более того. Огрызается и рычит без повода.

Молодой офицер склонил голову, изображая раздумья:

— По-моему, здешний старик дворецкий — просто мешок с костями, никому не нужная рухлядь, вот ему простительно прозябать в деревне и бить баклуши. — Уикхем ткнул сигарой в сторону Джеймса. — Но ты-то, любезный, ты — другое дело.

— Вот как, сэр?

Джеймс занялся теперь недоуздком и не поднимал от работы глаз, высвобождая гриву из-под затылочного ремня.

— Мужчина без семьи на руках, не имеющий других перспектив!.. — Уикхем приложился к своей почти уже докуренной сигаре и, выпустив клуб дыма, продолжал: — Тебе, братец, нужно обратиться к офицеру-вербовщику. Вот как ты должен поступить. В наши времена это долг каждого здорового и крепкого мужчины, любящего свою страну.

— Мне и здесь неплохо, — буркнул Джеймс, вешая на стену упряжь и отряхивая ладони.

— Вон оно как. Что ж, понятно. — Уикхем бросил окурок и загасил его носком начищенного сапога. — Ты, как я вижу, отъявленный трус, и с этим ничего не поделаешь.

— Неужели?

— Да, именно так.

— Тогда скажите, сэр, — вдруг услышал Джеймс собственный голос, — будьте так добры…

Уикхем, уже отвернувшийся было, чтобы уйти, замер и оглянулся:

— Что?

— С вашего позволения…

— Ну…

— Где проходили последние боевые действия, в которых вы участвовали?

Уикхем уставился на него, озадаченно мотнув головой.

— В Испании это было или в Португалии?

Офицер нахмурился:

— О чем ты, парень?

— Может, вы принимали участие в осаде Росаса? Или сражались при Вимейру? Или бились с французами в Корунье?[127]

У молодого офицера пылали щеки.

— Да как ты смеешь…

Джеймс поднял глаза, воплощенная невинность:

— Я всего только хотел узнать, где именно вы завоевали право называть меня трусом.

— Будь у меня порядочное состояние, я бы служил…

Джеймс отвесил поклон:

— Приношу свои извинения, сэр. Я забыл, что вы лишь недавно купили свой офицерский патент.

— Я предприму все, от меня зависящее…

Джеймс, взяв кобылу за повод, провел ее вплотную к Уикхему и выпустил во двор.

— Осмелюсь предположить, совсем скоро вам представится возможность обагрить руки кровью. На севере ситуация многообещающая. Казнить рабочих — поистине подходящее дело для мужчины.

— Но луддиты[128] опасны…

Джеймс подошел к старому пегому жеребцу, который горделиво шагнул ему навстречу, переступив копытами, обросшими густой длинной шерстью.

Уикхем тем временем успел собраться с мыслями:

— Да-да, опасны, они преступники, все эти луддиты, они угрожают собственности, процветанию нации, всему роду человеческому…

— Склоняю голову перед вашей осведомленностью, сэр. — И Джеймс действительно поклонился.

Не произнеся более ни слова, он повел лошадей через двор и вниз, на поле, которое им предстояло вспахать под яровые. Лошади шли по обе стороны от него, выпуская в холодный воздух клубы пара и мерно кивая, словно молчаливо сочувствовали и одобряли.

Джеймс натворил глупостей, и сам это понимал. В лучшем случае, если повезет, Уикхем не станет утруждаться и преследовать его, сочтя, что простой конюх не стоит его внимания. С наступлением весны полк милиции наверняка переведут в другое место. Джеймс поэтому не чаял дождаться прихода весны.

А также окончания рождественских праздников.

Четверо ребятишек Гардинеров, точно озорные щенята, носились по всему дому и всюду совали любопытные носы. Саре с Джеймсом не удавалось пройти по коридору или даже по лестнице для слуг без того, чтобы кто-то из малышей не крутился под ногами или не шмыгал мимо них, очевидно в поисках неких удивительных приключений. Иной раз кто-то из детей прямо-таки повисал на Саре, хныча и дергая ее за тесемки передника. Ей оставалось только, улыбнувшись Джеймсу уголком рта, проходить мимо, стараясь не наступить на ребенка.

У них не было ни минутки для себя, ни мига покоя, даже по вечерам. В спальню к Саре и Полли подселили горничную Гардинеров, Марту, обладательницу ярко-рыжих кудряшек, которыми она очень гордилась. Устроившись на полу на тюфяке, набитом, по ее словам, не соломой, а битыми горшками, она непрестанно тараторила о Лондоне, танцах, пивнушках, поклонниках, клубах «петушков и курочек»[129] и прочих воскресных увеселениях. Полли, намотав на себя теплые платки и одеяла, сидела, похожая на гусеницу в коконе, и, открыв рот, внимала россказням девицы. Сара, подперев голову рукой, слушала с натянутой улыбкой, страшась, что вот-вот услышит о некоем Птолемее Бингли, эсквайре, бывшем лакее из дома Бингли, открывшем табачную лавку, в которую теперь стекаются джентльмены со всего Лондона. Она ужасно боялась покраснеть: румянец и смущение могли выдать ее, и тогда над ней стали бы потешаться. Впрочем, она не сожалела о Толе Бингли, раскаиваясь, что когда-то забивала себе голову мыслями о нем.

Самые младшие Гардинеры еще не носили панталон, поэтому у дверей в прачечную стояло ведро с замоченными пеленками, и вонь вырывалась даже из-под плотно закрытой крышки. Приходилось ежедневно их оттирать, полоскать и кипятить — эту работу нельзя было откладывать, пеленки пахли ужасно, — а потом, если на улице шел дождь, развешивать в прачечной для просушки. Иногда этим приходилось заниматься Полли, которая с отвращением морщила нос, поскольку была слишком юна и не имела опыта ухода за младшими девочками Беннетов; в другие дни Саре — горничная Гардинеров, по всей видимости, решила, что в Лонгборне может устроить себе выходной и отдохнуть от стирки. Как-то тихим морозным утром Сара, подойдя к кадке с пеленками, обнаружила, что та пуста, а выскочив во двор, увидала на выгоне ровный ряд висящих на веревке пеленок. Они отчего-то показались ей похожими на сигнальные флажки на корабле. Джеймс старательно расправлял на веревке полотняный квадратик и, увидев, что за ним наблюдают, немного смутился, но продолжал работать и аккуратно развесил оставшиеся пеленки.

— Вы очень добры, — от души сказала Сара, подходя ближе.

— У тебя же болят руки.

Сара почувствовала, что на глаза вдруг навернулись слезы, в носу защипало, так что поневоле пришлось отвернуться и подхватить корзинку. Вместе они дошли до дома, и в эти короткие мгновения она ощущала легкость и свободу, которые — это она поняла значительно позднее — и были счастьем.

За столом Уикхем всегда находился в центре внимания, дамы неизменно внимали трогательным рассказам о трагедии его жизни с видимым участием и интересом. Сара слышала эти рассказы урывками, пока расставляла и убирала тарелки и подносы. Церковный приход, служить в котором ему предстояло, жизнь, которая была ему уготована. Положение в обществе, которое он мог бы занимать, если бы не этот заносчивый верзила мистер Дарси со своей гнусной гордыней. Сара пыталась представить себе Уикхема в черном сюртуке священника, таком же, как у мистера Коллинза. Вот он стоит на кафедре и оглядывает паству проницательными глазами, которые не просто скользят по поверхности вещей, видят не только оболочку, наружность, внешний лоск, но пронизывают насквозь, заглядывая в самые потаенные глубины.

В тот вечер, раздав расходящимся гостям их шляпы и плащи, Полли шла по коридору, перебирая монетки в кармане передника. На кухне она принялась пересыпать фартинги из ладони в ладонь.

— Ну и где же ты это взяла? — поинтересовалась Сара.

Полли тряхнула головой:

— Вы все думаете, я простая девчонка и ни на что не гожусь, только камин разводить да выносить ночные горшки. А вот и нет! Кое-кто считает, что я очень даже способная и умею прислуживать людям благородным, и мною премного довольны, потому что я об них забочусь, и обед подаю, и шляпу ихнюю!

Правдиво ли описывал Уикхем свою жизненную драму, Сара судить не бралась, однако была твердо уверена в одном: ей он не нравится. Не нравятся монетки, звякавшие в кармане у Полли, а также замеченный как-то мимоходом жест: сняв с руки перчатку, он потрепал девочку по нежной щечке. Но опасности в том Саре не виделось. Ведь Полли совсем девчушка, голенастый жеребенок, у нее даже месячных еще нет, неужто она может представлять для него интерес? Только не в этом смысле.

Джеймс в тот вечер наблюдал за разъездом офицеров с облегчением, какое испытывает осужденный, узнав об отсрочке казни. Он подвел лошадей к крыльцу, но после постарался держаться поодаль, в густой тени. Офицеры, помахав хозяевам на прощание, пустили лошадей рысью — красивые, умные молодые джентльмены в мундирах с сияющими пуговицами и с красиво уложенными волосами. Вместе с ними Лонгборн покидала веселая суматоха, весь этот радостный шум, праздничное настроение, принесенное ими с собою. Теперь оно сопровождало их в ночи на темной дороге до самого Меритона.

Они же еще совсем мальчишки, говорил себе Джеймс, мальчишки, которые просто играют в солдатики. А Уикхем, по-видимому, трусоват и слишком ленив, он не станет давать делу ход. У него очень скоро найдутся дела более важные и интересные, чем травля лонгборнских слуг. Но, как ни утешал себя Джеймс, он чувствовал: отныне все переменилось, он уже не может спокойно оставаться в Лонгборне. Он не уберегся, позволил маске упасть, позволил выглянуть своему другому «я», а выпускать эту сущность на свободу было ни в коем случае нельзя.

Глава 11 «Но как тебе кажется, не сможем ли мы уговорить ее поехать с нами в Лондон? Перемена обстановки и некоторый отдых от домашних забот могут подействовать на нее благотворно»

Действительно, почему бы Джейн не отправиться в Лондон? Ей-то ничто не помешает. Поедет, когда захочет, и вернется, как только соскучится. К услугам барышни коляска, чтобы доставить ее в столицу, и родственники, которые станут там о ней заботиться. Дом Гардинеров на Грейсчёрч-стрит готов ее принять, а тетушка — сопроводить в город, когда бы племяннице ни вздумалось выйти поразвлечься и между делом присматривать за своим мистером Бингли.

Так рассуждала про себя Сара, прекрасно понимая, что это несправедливые мысли. Джейн не виновата, что имеет возможность развлекаться, и не следует ее корить только потому, что для самой Сары эти радости недоступны. Джейн — сама доброта и к тому же красавица, уж кто-кто, а она заслуживает всего самого доброго и прекрасного. А если ты сама ворчунья и растрепа (Сара, начищавшая каминную решетку в комнате для завтрака, улыбнулась; она стояла на коленях, с перемазанными сажей пальцами, а в носу у нее щекотало), то и достанется тебе что-нибудь мрачное и растрепанное, например Джеймс.

После Рождества дом обезлюдел. Гардинеры отбыли, прихватив с собой Джейн и армию своих докучливых малолеток. Лонгборн как будто сделался просторнее, в нем стало легче дышать.

Мистер Коллинз, как разузнала миссис Хилл, вернулся, но остановился не в Лонгборне. Поскольку бракосочетание было уже не за горами, он предпочел поселиться в Лукас-Лодже. Миссис Хилл испытывала по этому поводу смешанные чувства. С одной стороны, это лишало ее возможности еще раз попытаться восхитить молодого священника и произвести на него достойное впечатление, с другой — она уже выбилась из сил и впала в уныние, поскольку так и не смогла понять, удалось ли ей добиться своего.

Экономку утешала мысль, что в Лукас-Лодже мистеру Коллинзу не от чего особенно приходить в восторг, кроме разве что сладких пирожков его будущей супруги, а у миссис Хилл и в мыслях не было с нею состязаться. Напротив, она вознамерилась смастерить для мисс Лукас изящную сумочку из розовато-серого норвичского шелка, которая, по разумению миссис Хилл, будет как нельзя лучше соответствовать положению жены особы духовного звания. Сумочка была торжественно вручена невесте в среду, когда Шарлотта побывала в Лонгборне с прощальным визитом. Молодая дама приняла подарок с благодарностью, выказав при этом неподдельное удовольствие. Она не была высокомерна и не отвергала подобные милые услуги, тем более что судьба, по всей вероятности, не сулила ей существенных денег на расходы. Можно было твердо надеяться, что сумочкой будут пользоваться, всякий раз поминая добрым словом миссис Хилл и усердных лонгборнских слуг.

Мисс Лукас вышла замуж в четверг, и прямо из церкви невеста с женихом отбыли в Кент. Миссис Хилл, Сара и Полли стояли на дороге, у входа на кладбище, и махали им вслед.

— А миссис Коллинз выглядит очень недурно, — заметила Сара, когда новобрачные садились в экипаж.

— Все невесты хороши, — отозвалась миссис Хилл. — Это единственный день, в который любой женщине позволяется быть красавицей.

— А каким был день вашей свадьбы, миссис Хилл?

— Холодным, — ответила она. — Да и давно это было.

Когда в церковном дворе иссяк поток поздравляющих, Беннеты и их слуги пешком направились домой, в Лонгборн. По дороге миссис Беннет говорила без умолку. Она выражала надежду на то, что у новобрачных все сложится неплохо, но по ее тону миссис Хилл поняла, что в действительности хозяйку занимает не миссис Коллинз, а будущее собственных дочерей, и надежды ее на сей счет не слишком радужные.

У самой миссис Хилл, однако, основания для надежды появились. Миссис Коллинз, сидя в экипаже, держала на коленях розовато-серый ридикюль — экономка сочла это хорошим знаком. Бракосочетание мистера Коллинза и мисс Лукас оказалось для слуг не худшим из возможных событий, далеко не худшим. Зато Мэри, бедняжка Мэри, брела, понурив голову, чуть поодаль от всех, а дома прошла прямо к фортепиано и весь остаток дня играла печальные мелодии.

— Мисс Лукас — хорошая девушка, — вздохнула позднее миссис Хилл над шитьем. — Мне она всегда нравилась, и надеюсь, благодаря ей мы теперь в безопасности.

Но Саре весь вечер было не по себе. Судьба слуг семейства Беннет (как, впрочем, и членов этого достославного семейства) представлялась ей непредсказуемой и неуправляемой, как погода. Жизнь, до такой степени зависящая от чьих-то желаний, настроений и прихотей, думалось Саре, — это и не жизнь вовсе.

В ту ночь сучья за окном трещали от мороза, лед на речке стал толще на несколько дюймов, а плотно жавшихся друг к другу овец на холме окутывал пар. Саре не спалось. Часы на колокольне только что пробили полночь. У нее замерз нос, а каждый выдох повисал облачком. Дом погрузился в тишину, если не считать тихого дыхания Полли и астматических хрипов мистера Хилла из другой комнаты.

Чердачные оконца над конюшней изнутри затянуло льдом. У Джеймса от холода болезненно сводило мышцы, уснуть никак не удавалось. Тусклая свеча не грела, а лишь распространяла чад прогорклого бараньего жира. Замерзнуть окончательно не позволяло слабое тепло лошадиных тел, поднимающееся снизу. С ним в комнатку проникал и запах конюшни: пахло сеном, навозом, теплым мускусом лошадиного пота.

Джеймс к этим запахам привык. Неделями он почти не обращал на них внимания. Но сейчас запахи будто заново вошли в его сознание и нахлынули с новой силой. Здесь, в этом месте, запахи были особыми, близкими, а его мысли рвались далеко отсюда.

Он сидел на кровати в одной сорочке, набросив на плечи одеяло, с картой Шотландского нагорья, разложенной на коленях. Такой способ представления сухих сведений о ландшафте был ему в новинку: штришки-галочки, нанесенные пером, изображали горы, крохотные деревца — леса, голубые кляксы передавали очертания озер. Ему хотелось посмотреть карты других краев, тех, где он когда-то побывал. Хотелось, глядя на них, мысленно пройти по дорогам, по которым он однажды ступал своими ногами. Вот бы показать эти карты Саре… но он запрещал себе думать о Саре. Нельзя позволять себе испытывать к ней тягу, нельзя заставлять ее так рисковать. Всякий раз, как Сара появится в его мыслях, он будет поднимать ее и отставлять в сторонку, возвращаясь к этим любопытным обозначениям на карте. Смотри-ка, да ведь это лес, станет он думать. Ух ты, какие скалы… Но она явилась снова и встала перед ним. Из-под чепца выбились пряди, она хмурится, собираясь выплеснуть содержимое ведра… Ну уж нет! Джеймс поднял ее и отставил в сторону. Он не должен думать о Саре.

Расправив бумагу, он снова закутался в одеяло. Область Дамфрис и Галлоуэй. Поразительно интересно.

Хлопнула дверь на кухне, и Джеймс замер, прислушиваясь. Это Сара — он узнал ее шаги. Что ей понадобилось в этот ночной час? Он встал, подошел к окну, потянул в сторону занавеску, как раз вовремя, чтобы заметить внизу окутанный морозной дымкой силуэт. Девушка, нагнув голову, входила в дверь конюшни, расположенную прямо под окном.

Джеймс скинул одеяло, схватил куртку, начал ее натягивать, но остановился, поморщившись, расслабил судорожно сведенные мышцы. Одеяло свисало со стула, он поднял его, свернул и положил в изножье кровати. Потом снова сел на кровать и сделал вид, что рассматривает карту.

Она вошла. Она у него в комнате. Неподдельная, как сама жизнь, и пугающая его даже больше, чем жизнь. Темные волосы, по-птичьи острые плечики, хрупкую фигуру не разглядишь: она целиком замотана в истертый синий плащ, что всегда висел у черного хода. Этот цвет очень ей к лицу. Сара протиснулась внутрь ровно настолько, чтобы присесть на краю люка, спустив ноги в мускусный воздух конюшни и обратив к нему свое милое, такое волнующее лицо, освещенное пламенем свечи.

— С добрым утром, — произнесла она.

У него пересох рот.

— Что?

— С добрым утром.

Она подтянула ноги и встала. Чулок на ней не было, башмаки надеты на босу ногу.

— Сара…

Топая тяжелыми башмаками, она подошла к нему вплотную. Посмотрела вниз, на карту.

— Что это?

— Сара…

— Это картина?

— Это карта.

— Что за карта?

— Шотландии.

— Шотландии? — Она наклонилась, чтобы получше рассмотреть. — Как красиво!

Завиток волос упал ей на лоб. Через приоткрытый ворот синего плаща Джеймс краем глаза видел белую кожу. Под плащом ничего не было, кроме тонкой сорочки. Он отвернулся, но девушка стояла так близко, что он чувствовал ее запах — запах работы, твердого мыла, ванили.

— Сара.

— А ты там бывал? — Она присела рядом с ним. — В Шотландии, я имею в виду.

— Нет, но… Сара, прошу…

Ее ясные глаза изучали его.

— Что такое?

— Иди к себе. Пожалуйста. Возвращайся в свою постель.

Она сидела совсем рядом, так что их бедра соприкасались. Полотно, шерсть, бархат, полотно. По обе стороны от тканей — тепло и биение их разделенной плоти. Джеймс поднялся и отошел, стараясь увеличить дистанцию между ними.

— Понимаешь, я не могу… — начал он.

— Я подумала, — перебила Сара, — что мы всё неправильно начали. И еще подумала: надо начать заново. Ну вот я и пришла, чтобы начать заново. Доброе утро.

— Сара.

— Да. — Она по-прежнему сидела там, на его кровати, глядя на него снизу вверх.

— Сара, я не знаю, чего ты от меня ждешь. Но это, — обвел он рукой тесную комнатушку, единственную свечу, взятую у хозяина карту, — это все, что у меня есть. И вряд ли когда-нибудь будет больше.

Она пожала плечами:

— Какая разница.

— Мне нечего тебе предложить.

— С какой стати ты должен что-то мне предлагать?

— Сара, прошу тебя!.. — Он отвернулся к окну, отодвинул занавеску, чтобы не смотреть на нее. Щурясь, Джеймс вглядывался во мглу. Там, за заиндевелым стеклом, лежал весь мир и жило великое множество людей. Англичане и французы, турки, индейцы и американцы. Миллионы и миллионы мужчин, а Сара повстречалась лишь с жалкой горсткой. Он не имел права позволить ей остановить свой выбор на нем. — Уходи к себе, — повторил он, не оборачиваясь.

Ответом ему было молчание. Потом раздался стук сброшенных на пол башмаков и звук босых ног, прошлепавших по доскам. Его ладонь обхватила маленькая холодная рука.

— Отойди от окна, — шепнула она.

Занавеска закрылась. Он уступил Саре, позволил ей увести себя от ночи.

Стоя на цыпочках, она коснулась губами его губ. Поначалу он только сжимал ее плечи, такие хрупкие в его руках, все еще отстраняя ее от себя. Но сопротивляться становилось все труднее, и он привлек ее к себе, позволил ей прижаться всем телом, почувствовал ее всю: ее косточки и округлости, ее тепло.

Сарина рука лежала на его затылке, кожей щеки она чувствовала колкую щетину и щербинку на его переднем зубе, прижатом к ее губе. Она знала, что это делают птицы, пчелы и кошки, овцы и коровы и никто их за это не винит. Что касается девушек вроде нее и мужчин вроде него, у алтаря никто не станет косо смотреть на округлившийся живот, если он прикрыт не шелком, а простой тканью вроде ситца.

Джеймс слегка отодвинул ее от себя, но не выпустил из рук:

— Сара, ты не должна.

Она расстегнула верхнюю пуговицу его сорочки:

— Обо мне не волнуйся.

— Это невозможно, Сара. Пойми наконец, что это невозможно!

Она спустила куртку с его плеча и, хмурясь, одну за другой старательно расстегнула мелкие пуговицы. Джеймс знал, что должен ее остановить, схватить за руки и остановить. Но тут Сара нагнулась к нему, губами прижалась к его ключице, и он почувствовал ее теплое дыхание и ледяные руки на своей коже. Он погладил ее по волосам, раскрыл было рот, чтобы заговорить, — еще оставалось время все изменить. Но в этот миг кончики ее пальцев коснулись шрама, и у него перехватило дыхание. Странное ощущение в том месте, где кожа утратила чувствительность. А потом стало уже слишком поздно. Ее рука замерла, снова скользнула по шраму, Сара провела пальцами дальше, по плечу до острого выступа, перекочевала на спину. И замерла. Ее ладонь, обмякнув, легла на страшное месиво шрамов.

— Это было давно, — сказал Джеймс и сглотнул. — И в другой стране.

Сара, отстранившись, пристально смотрела на него, наморщив лоб. Вот-вот на ее лице появится гримаса отвращения. Он станет умолять ее о молчании, она, конечно, сжалится над ним, а потом уйдет. И ему придется видеть ее каждый день. Он будет жить как на пороховой бочке… Но выражение Сариного лица не менялось, и она не произносила ни слова. Только стащила с него рубаху, и та соскользнула вниз. В неярком свете свечи Джеймс стоял полуобнаженный, не дыша, боясь шевельнуться. Ощупав плечо, Сара подошла сзади, ни на миг не отрывая руки, продолжая держать ее там, где вся его кожа была когда-то изорвана в клочья и долго, мучительно срасталась.

Это было странное, неописуемое чувство. Перехваченное горло, проглоченные, невысказанные слова.

Ему следовало все объяснить. Рассказать о том, что произошло. Следовало оправдываться, умолять о прощении. А потом с благодарностью принять ее молчание и жизнь на пороховой бочке.

Но тут Сара обхватила его обеими руками, скользнувшими по груди и животу, прижалась горячей щекой к истерзанной, искалеченной спине и так замерла.

Глава 12 В ту пору ей было всего пятнадцать лет — это может ей служить оправданием…

Есть знание особого рода, слова ему чужды. Физическое взаимопонимание порой происходит из душевного сродства, иногда рождается в результате близости или складывается из многократного повторения совместных дел. Исподволь два человека могут до тонкости узнать друг друга, притереться, научиться без раздумий и рассуждений предугадывать желания и предвосхищать поступки друг друга. Вот только у Сары все произошло иначе: она обрела это понимание сразу, как откровение, погрузилась в него с головой, ощутила единение с Джеймсом, словно на двоих у них была одна душа.

За эту ночь слова утратили ценность и стоили теперь не больше мелких монет, незначительных и легковесных, таких, на которые купишь разве что ленты, пуговицы, яблоко или яйцо.

Пройдут недели, они сложатся в месяцы, она будет выбираться из постели, оставляя там спящую Полли, босиком на цыпочках красться по дому, пробираться, дрожа от холода, через двор в его комнатушку; наткнувшись на него в огороде, удивлять внезапным поцелуем или просто глядеть на него издали, пробегая по лужайке, чтобы набрать сухих веток на растопку, и все это время их безмолвное понимание будет по-прежнему казаться беспредельным.

Хотя Сара не сумела бы выразить свои чувства словами, однако она только теперь по-настоящему ощутила, что значит быть живой и какой смысл имеет их затянувшееся пребывание в этом уединенном месте.

Год повернул на весну, дни стали длиннее, проклюнулись зеленые ростки первых подснежников, и их белые головки качались на февральском ветру, по лугам разбрелись ягнята. Все это Сара чувствовала и проживала с новой силой, будто сливалась с меняющимся миром, будто это ради нее наступала весна. Если прежде собственное тело казалось ей запряженной лошадью, что везет ее самое сквозь череду дней, то теперь оно ощущалось иначе: как роскошь, как источник наслаждения и восторга.

Про шрамы Сара не спрашивала. Они относились к той области молчаливого единения, где слова не нужны. Окровавленный солдат, выпоротый под дождем за неповиновение, и согревающий ее в своих объятиях израненный мужчина каким-то образом дополняли и оправдывали существование друг друга. Они с Джеймсом не говорили и еще на одну деликатную тему, но Сара знала: он позаботится о том, чтобы не отяготить ее беременностью. И была благодарна ему и за эту заботу, и за подаренное ей наслаждение.

Непременно наступит время, когда станет очевидно, что одного молчаливого согласия недостаточно, когда обстоятельства обнаружат всю силу притяжения между ними и сделается ясно, что разлучить их невозможно.

Ну а сейчас Сара, только что открывшая для себя свое знание, не думала о том, что ждет их в будущем: она пребывала в безмятежно-радостном состоянии, довольная и успокоенная, и ничего не загадывала наперед.

Что до Джеймса, то он был настроен не столь беспечно. Он держал девушку в объятиях (она замерла, положив голову ему на грудь), чувствовал, как она прижимается к нему всем своим гибким телом, прислушивался к ее дыханию, и соленые струйки стекали у него по вискам, и он отнимал руку, чтобы вытереть пот. Она вздрогнула. Он погладил ее по голове, поцеловал в лоб. Это была катастрофа, прекрасная катастрофа, и ничего уже нельзя было повернуть вспять.

А Полли, бормоча во сне, вдруг проснулась, обнаружив, что постель рядом с ней пуста и успела остыть, уселась, сонно моргая, и вдруг, с ясностью внезапного озарения, безошибочно поняла, куда девалась Сара.

Дни, повседневные заботы — все шло как прежде. Миссис Б. все так же ворчала и тревожилась, миссис Хилл выходила из себя, Сара по-прежнему каждую неделю устраивала стирку, замачивая месячные салфетки, а Полли в меру своих слабых сил помогала ей. Мистер Хилл неизменно поплевывал на вилки, оттирая их до блеска, а в заднем дворе ржали и топали лошади, пока Джеймс обихаживал их, прежде чем вывести в поле или — что случалось чаще — запрячь в коляску, чтобы везти барышень на утренние визиты либо, ближе к вечеру, в гости на чаепитие. По сути, никаких перемен не произошло, однако для Сары все совершенно преобразилось.

Сара отнесла на почту в Меритон письма Элизабет, адресованные Джейн и миссис Гардинер в Лондон и миссис Коллинз в Кент. При себе у нее было несколько пенни, чтобы заплатить за пришедшие письма. Пухлые конверты были туго набиты тайнами. Сара рассматривала их, шагая назад по свежей травке. Повертела в руках, поднесла к лицу и понюхала, провела огрубевшим пальцем по цветным сургучным печатям. Они порхали повсюду, эти письма, словно вольные пташки. Носились по всей стране, как птицы.

— У тебя никогда не было такого чувства, — спросила Элизабет однажды утром у Сары, пока та зашнуровывала на ней корсет, — будто дни так и летят, — и она щелкнула пальцами, — хотя при этом решительно ничего не происходит?

Сара молча улыбнулась.

— Вот только что как будто было Рождество, а теперь уже февраль, и не успеем мы оглянуться, как его сменит март — а куда же подевался январь?

Что тут можно было ответить? Для мисс Элизабет дни проносились стремглав, зато для Сары, наоборот, невероятно растянулись, раздулись, выросли в размерах и при этом каждой своей выпуклостью или складочкой впитывали запах, сияние и теплоту каждого часа. Благодаря этому ее чувства до того обострились, что она постоянно пребывала в состоянии восторга, будто окунулась в жизнь с головой и теперь чувствовала себя более живой, чем когда-либо раньше.

— В марте я еду в Кент, — сообщила Элизабет.

Сара кивнула, продолжая шнуровать. Напоследок она потянула тесьму потуже и завязала бантиком. Потом подняла нижнюю юбку Элизабет и стала надевать ей через голову. Сквозь слои воздушных складок голос барышни зазвучал глуше:

— Признаюсь тебе, Сара, милая, я совсем не уверена, что хочу этого.

Сара застегнула нижнюю юбку на крючки, подхватила с кровати сиреневое домашнее платье и подняла на руках так, чтобы Элизабет сумела просунуть внутрь голову и руки. Сара поправила ворот и плечевые швы, а Элизабет подтянула узкие рукава. Покончив с одеванием, Сара еще успела бы застать Джеймса на кухне или встретить его в коридоре, когда он нес наверх завтрак для хозяев.

Элизабет сама справилась с манжетами, а Сара тем временем застегнула костяные пуговицы на спине.

— Конечно, чудесно будет повидать Джейн. Но шесть недель в Кенте, с Коллинзами…

Лиззи оглянулась на Сару, Сара кивнула: она закончила. Элизабет отошла к окну, бросив ночную сорочку на полу.

— Боюсь, мне не удастся получить от этого визита должного удовольствия.

Подняв ночную сорочку, Сара встряхнула ее и, аккуратно сложив, положила под подушку.

— Чем еще могу служить?

— О нет, спасибо, Сара, пока больше ничего не нужно.

Сара сделала реверанс и вышла. Прикрыв за собой дверь спальни, она пролетела через холл к двери, ведущей на черную лестницу для слуг. И, чуть не кубарем скатившись по ступеням, выскочила в коридор в надежде увидеть там Джеймса.

Однажды зябким днем Уикхем наведался на кухню, принеся с собой сквозняк и запах табачного дыма. Обычно ему нравилось отираться на пороге, но на сей раз он переступил через него, тем самым нарушив границу, отделяющую один мир от другого, столь бесцеремонно, будто для него это попросту не имело значения.

— А, так вот что здесь. Кухня!

Полли уставилась на Уикхема с открытым ртом, упустив в миску мутовку, которой взбивала яичные белки. Сара, распрямив спину, увидела незваного гостя и тоже замерла со ступкой и пестиком в руках. Словно яркий, нарядный павлин решил снизойти до простушек-курочек и важно расхаживал среди них по двору, поклевывая зернышки.

— Да, похоже, так оно и есть. Что вы там готовите? Миндальное пирожное? Какая прелесть.

— Вы, верно, заблудились, сэр, — предположила Сара.

Уикхем по-мальчишески жестом потер стриженый висок и озорно улыбнулся. Сара подумала: «Этот точно знает, чего хочет, ему хорошо известно, что нужно делать, чтобы очаровывать».

Офицер отвернулся от нее и обратился к миссис Хилл:

— Я, знаете ли, очень люблю кухни. Вот и подумал, надо бы зайти и взглянуть на вашу. И нахожу, что ваша кухня — премилый уголок.

— Вам будет куда удобнее в гостиной, сэр, — сделала Сара еще одну попытку.

— Не судите по наружности, она обманчива, моя милая.

Уикхем облокотился о стол рядышком с Сарой. Приподняв бровь, он уставился на нее, однако, заговорив, вновь адресовался к миссис Хилл:

— Мой батюшка был всего лишь дворецким, вот ведь как, сударыня, потому я в своей жизни повидал немало кухонь, кладовых и буфетных. Кухня — это именно то место, где я чувствую себя легко и непринужденно.

Полли, немного придя в себя, снова приступила к взбиванию белков, таращась на гостя во все глаза. Сара, переводя взгляд с нее на офицера, заметила, как он подмигнул, и, быстро обернувшись, увидела, что Полли робко и вместе с тем радостно украдкой мигнула в ответ. Прямо неймется ему, этому красавчику, — готов очаровывать всех подряд, без разбору.

— Вас дамы хватятся, будут искать, — произнесла Сара.

— Ах, конечно, дамы. — Уикхем поджал губы. — Дамы.

Мутовка Полли продолжала постукивать, медленно и слабо. Уикхем отошел от стола и приблизился к очагу. Заметив пустующий стул мистера Хилла, он тут же уселся на него, точно у себя дома.

— Они так утомительны, эти дамы, правда? Со всей этой их болтовней.

Прикрыв рот рукой, Полли хихикнула.

Он улыбнулся ей, усики задорно приподнялись по углам рта.

— Мне куда уютнее здесь, с вами, милые девушки.

— Мы здесь работаем, это же кухня, сэр… — не сдавалась Сара.

— И в этом ее прелесть, знаете ли. Это я люблю, к этому привычен с детства.

— Тогда, сэр, сделайте милость, присоединяйтесь. Раз уж вы здесь, могли бы нам помочь.

Миссис Хилл, которая все это время пыталась оправиться от потрясения столь глубокого (гость вторгся в пределы ее кухни и даже сидел сейчас у кухонного очага), что она полностью лишилась дара речи, теперь откашлялась и произнесла:

— Я, пожалуй, принесу репы. Она такая грязная, нужно как следует оттереть землю, прежде чем чистить.

Уикхем бросил взгляд на миссис Хилл, потом на Сару, на Полли и снова на экономку. С усилием заставил себя улыбнуться их невинной шутке.

— Что я себе позволяю! Думаю только о себе, а не о своих очаровательных хозяйках. Не буду заставлять их волноваться и искать меня. — Он резко поднялся со стула, оглянулся на Полли. — Не проводите ли меня назад, маленькая мисс? Надеюсь, вы сможете уделить мне несколько минут.

Сара растерялась. Но миссис Хилл кивнула Полли, полная желания поскорее избавиться от помехи на кухне:

— Сделай милость, Полли.

Полли бросила мутовку, отерла руки о передник и стрелой метнулась к дверям. Она рада была сделать милость, тем более что мистер Уикхем так щедр на чаевые.

— Нам сюда, сэр, прошу вас.

Несколькими минутами раньше Джеймс видел Уикхема, идущего по двору. В тусклом свете пасмурного дня его красный мундир так и пылал. Повинуясь первому порыву, Джеймс отступил назад, в конюшню, чтобы наблюдать за офицером, оставаясь незамеченным. Из укрытия он смотрел, как Уикхем загасил сигару о стену, пригладил волосы, подкрутил усы, одернул мундир и только затем толкнул кухонную дверь.

Джеймс сглотнул подступившую к горлу тошноту. В животе у него заныло. Уикхем проникал всюду, просачивался в любую щель, тек по полу, как прибывающие грунтовые воды, приучая к себе и создавая впечатление, что он был здесь всегда.

Джеймс незаметно вышел из убежища, прокрался через двор, не сводя глаз с кухонного окна, и приблизился к нему почти вплотную. Сквозь волнистое стекло сбоку от очага мелькнуло красное. Джеймс увидел, как молодой офицер легко вскочил на ноги. Затем Полли метнулась и придержала для Уикхема дверь, а тот пересек кухню и прошел рядом с девочкой. Джеймс смотрел, как Полли, с улыбкой до ушей, выбежала следом, и кухонная дверь за ними захлопнулась.

Джеймс вошел с черного хода. Миссис Хилл взглянула через плечо, Сара тоже обернулась и заулыбалась было, но улыбка тут же поблекла и сползла с ее лица.

— Что-то стряслось?

— Что сказал Уикхем?

— Ничего…

— Что он сделал?

— А вот что — заявился на мою кухню!.. — ответила миссис Хилл, а Сара лишь слегка качнула головой, мол, ничего, — только взглянула туда, куда вышла Полли.

Джеймс оценивал обстановку: обе женщины замерли, оторвавшись от работы, и растерянно смотрели на него. Но Полли-то где? Он в три прыжка пересек кухню, толкнул дверь в коридор и выглянул.

— Что там? — Сара подошла, вытирая руки, и тоже заглянула в дверь.

Они успели увидеть мистера Уикхема в щеголеватом алом мундире, вышагивающего по коридору бок о бок с Полли. Девочка шла вприпрыжку, едва поспевая за офицером, и снизу вверх заглядывала в лицо своему важному спутнику. Тыльной стороной ладони она вытерла нос.

Сара и Джеймс видели, как Полли отворяет и придерживает дверь в гостиную, потом до них донеслись звонкие, как серебряные колокольчики, голоса барышень, укорявших мистера Уикхема за непростительно долгое отсутствие. Они требовали от него немедленного отчета, точно все были Пенелопами и сейчас встречали вернувшегося Одиссея.

Едва удерживая тяжелую дверь, Полли умудрилась присесть в реверансе, когда Уикхем входил в гостиную. На миг его рука легла на щуплое плечико.

— Благодарю вас, маленькая мисс.

Он скрылся, и Полли с шумом захлопнула дверь. Шмыгнув носом, она пустилась бежать по коридору в сторону кухни. Джеймс с Сарой расступились, чтобы пропустить ее. Захлопнулась и эта дверь, отрезав их от остального дома.

Сара обратила внимание, что у Джеймса вся кровь отлила от лица.

— Что-то случилось? — спросила она его. — В чем дело?

А он не сводил глаз с Полли, которая подхватила свою мутовку и принялась взбивать белки, — на лице улыбка, ямочки на щеках.

— Это из-за Уикхема? Джеймс, да что стряслось? Что тебя тревожит?

Он помотал головой и отвернулся. Обогнув угол кухонного стола, стремительно сбежал вниз, в судомойню. Сара, бросив недочищенный миндаль, спустилась за ним следом, в промозглую сырость полуподвала. Джеймс, стоя у окна, потрясенно глядел во двор. Сара выглянула тоже, проследила, куда он смотрит. Там во мху среди ирисов копошились куры и ровно ничего страшного не происходило.

— Джеймс?

Сжав зубы так, что под кожей заходили желваки, он так и не вымолвил ни слова.

— Джеймс. Что случилось?

Она дотронулась до его руки. Он посмотрел на ее руку, поднял голову, и их взгляды встретились. Сара не могла понять выражения его глаз.

— Офицер ушел, — попыталась она его успокоить.

Он моргнул.

— У нас все в порядке, — продолжала она.

Помолчав, он кивнул.

— Что с тобой?

Он сделал глубокий, прерывистый вздох, потом выдохнул. Потом наклонился и глянул за ее плечо, в теплый свет кухни. Сара тоже оглянулась. Мимо открытой двери прошла Полли, обеими руками обхватив миску с взбитыми белками.

Затем Джеймс оттолкнулся от окна, натянуто улыбнулся Саре и пошел работать.

Глава 13 …Кратковременная смена обстановки была желательна сама по себе

Настал март — с теплым ветром, дышащим весной, с грязью проселков и роскошным ковром лиловых и золотистых крокусов на садовом газоне, посаженных еще в ту пору, когда миссис Беннет была юной невестой и верила, что ее ждет счастье. Приближалось время отъезда Элизабет.

Она собиралась в Кент, где никогда прежде не бывала, а по пути намеревалась наведаться в Лондон, где гостила уже много раз у своих дяди и тети Гардинеров. Элизабет решила взять с собой в поездку Сару.

— Я переговорила с сэром Уильямом и упомянула об этом миссис Коллинз, и ни у одного из них не возникло возражений против моего плана. Миссис Коллинз, напротив, даже рада такому подспорью, ведь у нее, кроме экономки и лакея, только маленькая девчонка на побегушках. Она даже написала, что беспокоится, сумеют ли они со всем справиться, особенно по части стирки, если мы не привезем собственную прислугу. Однако попросить о помощи свою мать она не решалась: всем известно, что у Лукасов и в самом деле нет ни одной пары лишних рук, тем более теперь, когда Шарлотта не помогает на кухне.

Сара поставила саквояж на пол, отряхнула о передник руки и замерла в недоуменном ожидании, так как до сих пор не имела удовольствия познакомиться с намерениями молодой хозяйки.

— Но, поскольку нам предстоит путешествовать в экипаже Лукасов, — продолжала Элизабет, посмотрев на обложку книги и протянув ее Саре, которая молча, не глядя, сунула ее в карман передника, — места там будет совсем немного, поэтому прошу тебя не брать для себя много вещей, только маленькую сумку или, если хочешь, твой старый сундучок. Ну а если какая-то мелочь не уместится, думаю, для нее найдется место в уголке моего сундука, он отправится почтовым дилижансом.

— Я еду с вами?!

Элизабет вспыхнула:

— О, разве я еще не сказала? Это, конечно, не кругосветное путешествие, Сара, милая, но это лучшее, что я могу предложить тебе в настоящее время. Мы проедем через Лондон и остановимся там на одну ночь, а потом еще раз на обратном пути. Поездка обещает быть интересной и, по крайней мере, поможет сменить обстановку.

Сара присела на край сундука, при этом пришлось вынуть из кармана передника книгу, углом впившуюся ей в бедро. Лондон. Кент. Новость о предстоящей поездке сейчас совсем ее не радовала. Все равно как если бы Элизабет сказала: мы отправляемся путешествовать, ты тоже можешь поехать, но только оставь дома одну ногу.

— Коллинзы… они живут у моря?

— Нет. Думаю, ненамного ближе к морю, чем мы. Тебе придется ехать на заднем откидном сиденье, так что укутайся потеплее и молись о хорошей погоде.

Сара кивнула. Она посмотрела на книгу, которую держала в руках. Это была «Памела», том второй.

— Тебе не нравится мой план?

Сара подняла глаза. Ей показалось, что Элизабет озадачена и слегка задета.

— О, что вы, мисс, очень нравится, конечно. Просто все это так неожиданно, совсем внезапно, прямо гром среди ясного неба.

— Я не была уверена, что все удастся, пока не получила письмо от миссис Коллинз. Мне казалось, тебя это порадует.

— Я рада, мисс, очень рада. Большое спасибо.

Элизабет, кивнув, пробормотала что-то в ответ и вернулась к своим книгам. Сара с минуту смотрела, как барышня, склонив голову, с задумчивым видом решала, какие книги ей брать с собой, а какие придется оставить. Интересно, подумала Сара, каково это, жить вот так — точно в контрдансе, мило, изящно и размеренно, каждый поворот предрешен, и никто из танцоров не сбивается с такта. А Сарина жизнь — это тяжелая дорога, то дождь, то ветер, то цветок проглянет в колючих кустах, то внезапно засияет солнце.

Что касается обуви, март — сущее наказание, даже хуже слякотных зимних месяцев. В марте джентльмены и леди тянут носами воздух, точно кролики, и делают вывод, что уже распогодилось и можно отважиться на утреннюю прогулку. Позже они решают сделать круг по парку еще и после ужина. Ноги в красивых сапожках разъезжаются и тонут в грязи, пока их обладатели, ахая, стараются поближе рассмотреть куртинку бледных диких нарциссов, цветы калужницы или полюбоваться фиалками, обратившими к весеннему солнцу свои прелестные личики.

Семь пар беннетовских ботинок выстроились перед Джеймсом в ряд по размеру. Он уже успел счистить высохшую грязь с дамских ботиночек и нанести на подъем, носок и пятку жирную ваксу, набирая ее тряпицей из горшка, а теперь полировал кожу бархоткой. Он чуть слышно насвистывал, полностью уйдя в работу. Сара присела рядом, и Джеймс ее заметил. Головы не повернул, но в углах глаз появились морщинки, а она знала, что это он так улыбается.

— Вакса почти закончилась, — заметила она.

Он кивнул.

— Я принесу, когда смогу. Вчера как раз пала старая овца, жир будут перетапливать.

Сара взяла в руки ботинок, принадлежавший Элизабет. Изящный и красиво сшитый, он был весь покрыт комьями грязи. Обуви Элизабет всегда доставалось больше всего. Большим пальцем Сара подковырнула пару комьев засохшей глины, повертела ботинок в руках.

— Не стоит тебе этого делать.

— Раньше только я это и делала, пока ты не появился.

От его глаз вновь разбежались морщинки, и он опять принялся негромко насвистывать душевную, знакомую мелодию.

— Она уезжает, знаешь? — спросила Сара.

— Мисс Элизабет? Да.

— Она говорит, я могу поехать с ней.

— Вот как?

— Говорит, Лондон, а потом Кент.

Он помолчал, потом кивнул:

— Тебе там понравится, я уверен. Нужно же тебе немного расправить крылышки. Пойдет на пользу.

Он покачал башмачок, внимательно осмотрел носок, пуговки, изящный изгиб подъема. Начищенная коричневая кожа тускло блестела, словно каштан.

— Но шесть недель! — возразила она. — Целых шесть недель, вот сколько это займет.

Джеймс повернулся к ней с открытой улыбкой:

— Когда вернешься, я по-прежнему буду здесь.

Сэр Уильям и Мария Лукас заехали за ними в экипаже ранним утром назначенного дня, так рано, что молодой петушок на осмоленной крыше курятника еще выводил свои рулады. Путешественникам предстояло проехать двадцать четыре мили, чтобы к полудню прибыть на Грейсчёрч-стрит, переночевать там и на другой день отправиться к Коллинзам.

Отгороженный от любопытных взглядов синим кожаным верхом экипажа, Джеймс, обхватив Сару за талию, подсадил ее на заднее сиденье. По сути дела, это было не сиденье, а запятки, на которых мог бы стоять лакей. Там же, рядом с Сарой, был закреплен багаж с самыми необходимыми вещами отъезжающих. Ноги девушки болтались в воздухе. Она поправила капор, аккуратно подвернула под себя полы плаща, чтобы не разметал ветер и подол не замялся.

Джеймс посмотрел на небо:

— По-моему, погода не испортится.

— Да.

— И тебя не слишком заляпает грязью.

— Со мной все будет хорошо.

Джеймс опоясал Сару багажным ремнем, закрепил его за поручень и застегнул пряжку. Чтобы сделать это, ему пришлось низко склониться над ней. Его запах (кожи, лошадей, сена), острая скула — она сохранит их в памяти и увезет с собой.

— Это недалеко, Лондон, — сказал он.

— Я знаю. Ты рассказывал.

— Извини. Я тебе надоел.

Сара замотала головой. А потом склонила ее набок, улыбнулась. Кажется. Самую чуточку.

— К полудню будете на месте.

Загрубевшим пальцем он дотронулся до ее щеки и отошел с непроницаемым лицом, ловко увернувшись от миссис Беннет. Та носилась вокруг экипажа и раздавала указания, так что мисс Элизабет, дожидавшаяся, пока ей помогут сесть, раздраженно краснела.

Миссис Беннет, как она изволила сообщить миссис Хилл, полностью смирилась с женитьбой мистера Коллинза на Шарлотте Лукас, однако зрелище, представшее теперь перед глазами, выбило леди из колеи: гордый отец и радостно взволнованная младшая сестра собираются навестить новобрачных, прихватив с собой одну из ее дочерей в роли незамужней подружки. Вынести это оказалось выше сил. Приветливость и любезность сэра Уильяма показались ей особенно вызывающими. Когда, сидя в коляске, он поклонился ей и благодушно высказался о погоде, миссис Беннет не сочла возможным согласиться:

— Боюсь, лондонская дорога будет ужасно грязной после этакого дождя.

— Что за беда, если в нашем распоряжении чудесный уютный экипаж, а в конце дороги ждут добрые друзья? — Джентльмен благодушно взмахнул рукой, отметая ее сомнения. — Мы позаботимся о вашей дорогой Лиззи, не волнуйтесь.

Миссис Беннет ничего не оставалось, как только кивнуть, поблагодарить его и отступить к остальным членам своего семейства, стоявшим у крыльца.

— Если бы вы только настояли на том, чтобы за мистера Коллинза вышла Лиззи, — прошипела миссис Беннет, обращаясь к супругу, — сейчас в этом экипаже сидела бы я, собираясь в гости к ней.

— Мне представляется весьма сомнительным, чтобы сэр Уильям, выйди Лиззи за мистера Коллинза, согласился бы доставить вас в Кент, сколь бы добрым соседом он для нас ни был.

— Вам доставляет удовольствие намеренно меня не понимать.

На виске у мистера Беннета пульсировала жилка, он сжал зубы. Не успел он открыть рот, а миссис Хилл уже понимала, что сейчас последует. Слова были холодными и тяжелыми, как стеклянные шарики.

— Поверьте, моя дорогая, есть свое, особое удовольствие в том, чтобы быть в этом уличенным.

Миссис Беннет, покраснев, принялась шумно возмущаться бессердечием мужа. Ее скороговорка была вполне предсказуема, как, собственно, и само проявление бессердечия.

Подойдя поближе к хозяйке, миссис Хилл предложила ей руку:

— Мэм?

Миссис Беннет обернулась к экономке, моргая, с трясущимся подбородком, и оперлась на протянутую руку:

— Благодарю вас, миссис Хилл.

Экономка молча кивнула, не поднимая глаз. На мистера Беннета она не взглянула.

— Ну вот, она уезжает, моя малышка, — обратилась миссис Беннет к спутнице. — Что ж, надеюсь, она найдет свое счастье. — И она отвернулась.

Вместе они поднялись по ступенькам на крыльцо. Миссис Беннет не прекращала тихих сетований, а миссис Хилл старалась, как могла, отвлечь и утешить ее малосодержательной болтовней, хотя и сама втайне разделяла чувства хозяйки: лучше бы Элизабет нашла свое счастье. А если она не собиралась искать свое счастье, тогда ей следовало хотя бы выйти замуж за мистера Коллинза и обеспечить себе и всем спокойную будущность.

Саре предстояло наконец-то увидеть мир. Частично он уже начал перед ней открываться. Правда, с того места, где она сидела, болтая ногами и подскакивая на каждом ухабе или рытвине, мир стремительно катился назад.

Лонгборн все уменьшался; дом почти сразу скрылся за кустами и деревьями, а затем и вовсе пропал за поворотом. На перекрестке с грохотом свернули, и вот скрылся из виду и перекресток, а дорога сузилась, потом мелькнуло дерево с обрубленными сучьями, осталось сзади, уменьшалось, уменьшалось, исчезло. Громыхая, их экипаж доехал до меритонской заставы, промчался по городку — мимо кондитерской и Зала ассамблей, галантерейной лавки и постоялого двора на углу. Дочка бакалейщика вышла с корзиной на улицу разнести товар. Увидев Сару, она махнула рукой и улыбнулась ей, и Сара радостно помахала в ответ. Но вот они уже миновали городок, выехали за его пределы, пронеслись мимо плаца, где маршировали, останавливались, поворачивались кругом и замирали по стойке «смирно» солдаты — алые на зеленом, а офицер выкрикивал команды. А там выехали на новую платную дорогу, кинули монету сборщику пошлины, и перед ними со скрипом открыли ворота, и вот они уже катят быстро-быстро, только поскрипывают рессоры. Очень скоро Сара, покачивающаяся на заднем сиденье, перестала узнавать мелькающие мимо пейзажи.

Между неутомимо крутящимися колесами бежала дорога, над головой раскинулось ясное голубое небо, а из-за полога до нее доносились голоса пассажиров, расположившихся удобнее, чем она. Когда проезжали через невзрачную, медлительную речонку, сэр Уильям, к Сариному удивлению, торжественно пророкотал: «Могучая Темза!»

Они ехали теперь мимо высоких изгородей, мимо деревень, нанизанных на дорогу, словно бусины на нитку. В глубине виднелись поля водяного кресса, испещренные промоинами чистой воды, источающие пряный, свежий травяной запах. По пути им встречались обширные огороды — высоко поднятые, удобренные и согретые солнцем гряды с дружными всходами. Поля дробились, становились мельче, и грядки на огородах располагались все теснее. Участки были разгорожены дощатыми заборами, там и сям виднелись сараи, навесы. Экипаж сбавил ход около стада гусей — те хлопали крыльями и гоготали, стремясь к широкой, поросшей сочной травой обочине, а девочка в широкополой шляпе шипела на них в ответ и пыталась отогнать, размахивая хворостиной. Когда коляска проехала, она взглянула прямо на Сару, обратив к ней покрасневшее болезненное личико. Они переправились через брод: вода, поднявшись по ступицы колес, плескала по обе стороны. С голых полей пахло навозом, неподвижно, точно раскрашенные фигурки, вырезанные из жести, стояли тощие коровы. Вскоре дорога пошла под откос. Томительно медленно тянулись по ней подводы, проносились кабриолеты, двуколки, кареты, а время от времени грохотал почтовый дилижанс. А там и дома показались, а воздух стал дымным и туманным, и их экипаж, дребезжа и подпрыгивая на булыжной мостовой, въехал в город. Сара, запрокинув голову и открыв рот, разглядывала дома, что высились по обе стороны от нее, как скалы по берегам кипучего потока. Потоком была дорога с ее бурным движением, и Сара сама была частью этого стремительного лондонского движения, то будто идущего на спад, то вновь нарастающего. Кебы и повозки, телеги и коляски, и народ, бесконечно многочисленный и разнообразный: орава хриплых и вонючих торговок рыбой, разбитные уличные разносчики с дерзкими взглядами. Нищий в изодранном красном мундире спешил куда-то, опираясь то на культи, то на кулаки. Рядом — молочница с коромыслом и ведрами, в которых плескалось, оставляя на стенках комочки, тошнотворного вида синевато-серое молоко, вовсе не похожее на молоко у них дома. Улицы были скользкими от сточных вод, а в воздухе чувствовался запах сажи, помоев, гнилых овощей и рыбы. А шум! Обитые железом колеса, копыта с железными подковами, крики уличных зазывал и грузчиков, булочников и кебменов; а гомон толпы, а давка — люди напирают со всех сторон, и сзади Саре дружно кивает пара лошадей, впряженных в следующий экипаж. Да тут еще к их коляске, лавируя между экипажами, подбежал чумазый парень; Сара решила, что он хочет что-то сказать, но он только схватил ее за подол и задрал юбку, скользнул рукой по чулку и торопливо просунул ее повыше. Девушка отпрянула и лягнула оборванца, натягивая юбку на колени. Тот отстал, ухмыльнувшись и показывая черную дыру на месте переднего зуба. И исчез так же быстро, как появился, а она осталась, дрожа как осиновый лист.

Сара с содроганием вспомнила, что совсем недавно всерьез думала приехать сюда в одиночку.

Экипаж свернул на Грейсчёрч-стрит, проехал с сотню ярдов по булыжной мостовой, и сэр Уильям остановил лошадей. Сара, запрокинув голову, смотрела на высокий, узкий дом с гладким фасадом. Ступени были отчищены добела, и она невольно посочувствовала Марте, рыжеволосой служанке Гардинеров, которая так отлынивала от работы в Рождество. Как, должно быть, у нее щиплет руки от щелока, как ноют плечи после того, как она все тут скребла и скоблила, возвращая белизну грязному камню! Сара отстегнула пряжку, ослабила ремень и соскочила на землю. Ноги от долгого сидения так затекли, что она ухватилась за коляску, чтобы не упасть.

У высокого окна второго этажа стояла Джейн. За зеленоватым стеклом она казалась бледной, призрачной. Сара помахала ей, но Джейн, не отвечая, метнулась назад, в тень, а спустя минуту вместе с миссис Гардинер и детьми уже сбегала по ступенькам крыльца навстречу экипажу.

Сэр Уильям, Мария и Элизабет вышли из коляски, расправляя затекшие ноги. Сара, у которой все еще покалывало в бедрах, начала отстегивать багажные ремни. Вещи полегче она передавала подошедшему слуге, который относил их в дом. Экипаж и лошадь вверили попечению другого слуги, и тот повел лошадь через арку за дом, в конюшню. Поднявшись по надраенной, но уже затоптанной лестнице, Сара оказалась в мрачноватом вестибюле и осталась там дожидаться, когда о ней вспомнят и дадут распоряжения.

По дому можно было двигаться вверх и вниз, вперед и назад, и не было в нем ни боковых коридоров, ни обходных путей. Большие сверкающие окна на задней стороне почти упирались в кирпичную стену, а с фасада смотрели на дом напротив. Сара, получив указание от Марты, которая, кажется, была ей рада, долго карабкалась вверх на чердак для слуг, а добравшись, поставила деревянный сундучок на пол, рядом с расстеленным для нее тюфяком. Она выглянула в окно, посмотрела на закопченные крыши. Внизу, робко сбившись в кучку, зеленели молодые деревца. Дальше виднелись мачты и реи кораблей. Но тут пришлось поспешно бежать по лестницам вниз: пора было выходить.

Элизабет собиралась с тетушкой за покупками и сказала, что Сара, если хочет, может поехать с ними, поскольку никаких срочных дел нет, распаковывать вещи не нужно, завтра утром они едут дальше. Сара сидела на козлах рядом с возницей, который изъяснялся на невразумительном кокни и то и дело тыкал по сторонам пальцем, должно быть показывая достопримечательности и особо интересные места. Она вежливо смотрела, куда он показывал, и кивала на все, что бы он ни говорил.

Коляска еле ползла среди многочисленных экипажей по торговым улицам, но позже, оказавшись в более спокойной части города, набрала скорость и понеслась по квадратной площади, внутри которой был разбит сквер, затем, резко развернувшись, объехала стоящие полукругом дома с белыми фасадами, напомнившие Саре ряд прекрасных белоснежных зубов. В конце ряда строительство еще не закончилось, вместо дома зияла яма вырытого котлована с готовым фундаментом и сточным колодцем.

Они выехали на широкую улицу, усаженную рядами деревьев, и возница, остановив лошадей, приготовился дожидаться хозяев, пока они будут ходить по магазинам.

Сара шла по пятам за Элизабет и ее тетушкой — в одну галерею, во вторую, из лавки в лавку, и каждая из них была доверху набита отрезами ярких тканей, узорчатыми бумажными обоями, свернутыми в рулоны коврами. Миссис Гардинер собиралась заново отделать гостиную и требовала, чтобы Элизабет высказала свое мнение относительно рисунков и сочетания цветов. На Сару навьючивали картонные коробки, бумажные пакеты и свернутые в трубку образцы обоев. Когда-то раньше она все это уже видела: ей снился такой сон. Все это было замечательно, но не так прекрасно, как в мечтах, а поклажа скользила, свертки вырывались из рук, и какая-то коробка впивалась ей в бок. И для чего только человеку столько всего нужно? Непонятно, отчего одна раскрашенная бумага уж так прелестна, что без нее никак не обойтись, а другая совершенно не годится. Неужели все это и в самом деле настолько важно? Саре трудно было это понять.

Они вернулись к коляске, проехали еще немного, до следующего ряда светлых домов, там миссис Гардинер должны были подпиливать зубы[130]. Один раз она уже это проделывала, но настало время повторить процедуру. Элизабет ответила отказом на предложение сделать то же. Она не стала подниматься к мистеру Спенсеру, осталась сидеть в экипаже вместе с возницей и Сарой и поинтересовалась, что думает та о Лондоне.

— Он не такой, как я себе представляла, мисс.

— Каким же ты его представляла?

Сара только покрутила головой. Реальность оказалась ярче сна, заслонила его.

— Боюсь, я не смогу сказать как следует, мисс.

Они наблюдали, как модно одетые люди бодро поднимаются по светлым ступеням, читают надписи на начищенных латунных табличках, входят в нарядную синюю дверь и как потом выходят, сутулясь и прижимая к лицу окровавленные платки.

— Думаю, я сделала правильный выбор, — поежилась Элизабет.

— В самую точку, мисс.

Правильность решения Элизабет подтвердил и неприглядный вид ее тети, покинувшей кабинет мистера Спенсера. У нее распухли губы, а оструганные нижние передние зубы стали заметно короче.

Затем последовал ужин — миссис Гардинер пришлось отказаться от него вовсе, потому что есть она не могла, а мисс Элизабет только поклевала немного. Сара, борясь с зевотой, ужинала с незнакомой прислугой в тесной комнате для слуг. После ужина хозяева в карете Гардинеров уехали в театр, а Марта уложила детей спать, и тут уж все наконец позволили себе расслабиться и свалиться от усталости.

Лондон. Многолюдный центр города. Где-то там должны быть танцующие медведи, и резвые попрошайки, и фейерверки, способные напугать даже бравого солдата. Сара улеглась на тюфяк и до подбородка натянула одеяло. Марта дунула на свечу, и стало темно.

Сара легла на бок, свернулась клубочком. Тонкий матрац набит был истертым конским волосом, так что бедром и плечом она уперлась в дощатый пол. Несмотря на усталость, сон к ней не шел, мешал шум; неравномерный, глубокий, он разворачивался слой за слоем. Совсем рядом носятся по ближней мостовой кебы, с грохотом катятся к докам грузовые подводы, в закоулках вопят кошки — не то дерутся, не то справляют свадьбу. Скрип тросов на верфи, собачий лай, бой часов — снова и снова где-то вдали, час за часом, в ночи, в темноте раздавался их бой, а в доме Гардинеров все безмятежно спали, одна Сара ворочалась с боку на бок, кутаясь в одеяло, от которого пахло кем-то чужим.

Кент оказался просторным и зеленым — в этот цвет его окрашивали посадки хмеля, — а кругом расстилались лавандовые поля, пока еще серые, но обещавшие стать лиловыми в конце лета. Амбары стояли на каменных сваях, чтобы, как объяснил сэр Уильям, уберечь зерно от крыс. Он оказался просто кладезем знаний, которыми щедро делился со своими юными спутницами. Саре через тонкий, не толще ткани на зонтике, полог было слышно почти все.

У сборщика пошлины на заставе был такой странный выговор, что сэру Уильяму, чтобы с ним объясниться, пришлось говорить очень громко и медленно, помогая себе размашистыми жестами, от которых коляска раскачивалась на рессорах. Благополучно расплатившись, сэр Уильям велел трогать и пустился в рассуждения о том, что это признак истинной породы — уметь объясниться с простолюдинами, где бы они ни встретились, и что ему, по счастью, дарована особая к тому предрасположенность. Сара со своего места видела, как после их отъезда служитель сплюнул на землю и что-то пробормотал. Слов она не расслышала, но их смысл был ей совершенно ясен, хотя на породу и высокое происхождение она не претендовала.

Замелькали сады за частоколом, и она увидела на нем дрозда-рябинника, который пел, широко раскрыв клюв. Проехали по деревне, мимо уютных домиков под нависшими крышами и вскопанных, подготовленных под весенние посадки грядок. Сэр Уильям остановил экипаж у хорошенького, опрятного домика, чуть не втрое меньшего, чем дом в Лонгборне, с зеленой оградой, кустами лавра и садом, спускающимся к сельской улице. Тем временем в дверях появились мистер и миссис Коллинз и заспешили навстречу пассажирам.

Наконец гости и хозяева вошли в калитку, Сара шла следом с багажом. У парадного входа мистер Коллинз чуть задержался и отошел в сторону, пропуская ее вперед.

— Прекрасно, прекрасно… — Он помешкал, но так и не припомнил ее имени. — Дитя мое.

Домоправительница в доме приходского священника в Хансфорде напоминала Саре слепня: так же жужжала и могла ужалить в любую минуту. Она въедливо проверяла работу прислуги, придираясь к каждой мелочи. Все должно было быть идеально и даже лучше. Присев на корточки, она проверяла, хорошо ли отполирована столешница по всей длине. Свесив голову набок, как курица, заглядывала в начищенные котлы, дотошно осматривала бокалы, поднося каждый к свету. Неудивительно, что служанка Коллинзов, робкая тихоня, постоянно пребывала в хлопотах. В первый день Сара попыталась завести с ней в судомойне разговор, пока они вместе чистили медную и латунную посуду. Девушка уставилась на нее, замерла, приоткрыв рот, — в одной руке тряпица, в другой баночка чистящей смеси из соли, муки и уксуса. Потом девица, вздрогнув, осознала, что отвлеклась от работы, и принялась скрести медный чайник так яростно, будто решила протереть в нем дыру. Сара, пожав плечами, зачерпнула смеси и продолжила работу. Девушку она больше не тревожила, но ей было непонятно, к чему вся эта суета. Мистер Коллинз снисходителен, миссис Коллинз отличается здравомыслием, так почему же вся хансфордская прислуга живет как на бочке с порохом? Можно было подумать, что хозяева у них просто невообразимо взыскательные.

Но через несколько дней в дом явилась с визитом леди Кэтрин де Бёр. Патронесса хозяина, прошептала служанка, многозначительно округляя глаза. Она поспешно присела в глубоком реверансе, сделала реверанс и Сара. Из-под опущенных ресниц она разглядела величественную даму, что медленно проплывала мимо, меряя каждую из девушек с головы до ног оценивающим взглядом.

Леди Кэтрин рыскала по всему дому. Вскарабкалась по лестнице наверх, пооткрывала шкафы. Подняла вазу с каминной полки, чтобы убедиться, не осталось ли отпечатка — иным способом было бы невозможно обнаружить пыль ввиду ее почти полного отсутствия. Взяла в руки и рассмотрела рукоделие миссис Коллинз и заметила, что лучше бы той заняться плетением кружев, а не тратить время на вышивание гладью. Затем она соблаговолила принять приглашение к завтраку, и все поспешно бросились на кухню. В прошлый раз, когда леди Кэтрин пила чай, она сочла заварку слишком крепкой — и прислугу обвинили в расточительстве.

В этот раз настой чайных листьев коснулся губ леди Кэтрин, не вызвав комментариев, и экономка, пребывавшая в тревоге, облегченно вздохнула и тут же густо покраснела. Всем собравшимся, впрочем, пришлось выслушать мнение леди Кэтрин относительно состояния салфетки на подносе; служанка при этом еще сильнее вжала голову в плечи и поспешила заняться другими делами, лишь бы не попадаться на глаза, пока не остынет жгучий стыд и не пройдет обида: «Если ваша горничная даже пятна на тряпке не способна отстирать, стоит найти ей замену».

Спустя две недели, вскоре после отъезда сэра Уильяма домой, в Лукас-Лодж, резали свинью. Мистер Коллинз, скрестив на груди руки, наблюдал, как животное упиралось и визжало, подергивалось, истекая кровью, и, наконец, затихло и замерло.

— Превосходная свинья, беркширской породы. Была. Лучшая в графстве, я полагаю. Славная, жирная.

Сара отнесла ведро крови на кухню. Туда же, перевернув вверх копытцами, притащили и свиную тушу для разделки. Нелегкую работу по разделке взял на себя слуга. Экономка срезала сало и побросала его в корыто. Ногой она слегка отодвинула его от себя:

— Ну что, мисс Сара, возьметесь за это?

Сара непонимающе посмотрела на нее.

— Вы знаете, как делается мыло, я полагаю? У вас есть мыло, в вашем Хартфордшире?

— Где щелок?

— На своем месте.

В судомойне Сара старой битой чашкой отмерила щелок и вылила в воду. Развела огонь под котлом и поставила сало растапливаться. То ли запах булькающего месива уже немного выветрился, то ли Сара просто принюхалась, но он почти не напоминал аромат воскресного жаркого, слишком долго простоявшего в тепле. Ковшом отлив немного жидкого жира, девушка зачерпнула пригоршню лаванды и засунула в карман передника. Все годы, помогая миссис Хилл, она не переставала поражаться тому, что мыло, залог чистоты, такое мерзкое при варке! Сара обрывала со стеблей засушенной, потерявшей цвет лаванды цветочные почки и бросала их в остывающую кашицу.

Мыло разлили по формам, формы завернули в тряпье и целой связкой упрятали в буфет, где ему предстояло доходить. Сара, щурясь, вышла во двор. Гнедая лошадь чесала шею о косяк конюшенной двери. Над черепичной крышей виднелись верхушки кленов и белая птица, парящая в синеве. Сара провожала ее взглядом, любуясь, как та проносится над обширным лоскутным одеялом полей, рощ и перелесков, уходя прочь за его пределы: к морю.

Море… Элизабет говорила, что отсюда до него ближе — а вдруг ей удастся разглядеть его, ну хоть одним глазком? Какой смысл вообще был ехать в Кент, если она ничего здесь не увидит, кроме внутренностей свиньи и дома Коллинзов?

Сорвав передник, Сара незаметно выскользнула в калитку. Она со всех ног устремилась вниз по сельской улице, пронеслась мимо стайки кур-бентамок, что рылись на дороге в поисках зерен, мимо обнаженных еще розовых кустов в чьем-то саду, мимо женщины, которая вышла из своего дома и, сложив на животе руки, посмотрела ей вслед.

Дома окончились, живые изгороди, усыпанные зеленеющими почками, становились выше. Сара вскарабкалась на самую высокую ступеньку лестницы-перелаза, чтобы заглянуть как можно дальше и увидеть, что же там, вдали. Перед ней расстилалось вспаханное глинистое поле, расцвеченное первыми всходами. Там и сям в небо поднимался дымок от труб, виднелись шпили колоколен, крытые черепицей крыши амбаров и зелень, зелень волнами до самого горизонта. Но моря она так и не увидела.

И вообще, если честно, все было очень похоже на Хартфордшир. С той, впрочем, разницей, что Хартфордшир когда-то казался Саре центром мира, а здесь — графство и графство, ничего особенного.

Дома ее уже поджидала домоправительница, она стояла у входа для слуг, упершись сжатыми кулаками в тощие бока.

— Мыло готово, вот я и… — начала было Сара.

Ее оборвали, шлепнув по затылку, и втолкнули внутрь.

У них приличный дом! Благопристойный! Что подумают люди! И более того — что они скажут?! Но самое важное — что бы подумала и сказала леди Кэтрин, если бы узнала об этом? Как такое возможно, чтобы их прислуга носилась по всей округе, будто какая-то потаскушка!..

Сара вспыхнула от гнева: домоправительница не имеет права ее бить — Сара ей не подчиняется. И кто ей позволил обзываться? Но суровая дама не собиралась вступать в прения. Она отправила Сару на кухню, не переставая пилить, леди Кэтрин-де непременно обо всем узнает, пусть девчонка даже не надеется, что кто-то здесь готов встать между ней и неодобрением самой леди Кэтрин во всей его силе.

Зазвонил дверной колокольчик, и Сара подскочила от неожиданности. По распоряжению домоправительницы она раскидывала по полу спитой чай и затем сметала его в кучку вместе с налипшей пылью. Но открывать парадную дверь приказа не было, у них в Лонгборне это входило в обязанности Джеймса или мистера Хилла. Не выпуская из рук метлы, Сара подождала, прислушиваясь, не раздадутся ли шаги лакея. Никто не шел.

Сара задумчиво грызла заусенец на большом пальце. Бежать за подмогой и заставить посетителей дожидаться или отворить двери? Как ни поступи, всё одно скажут, что она сделала неправильно и много на себя взяла. А что, если там на пороге маячит леди Кэтрин — приехала отчитать Коллинзов за то, что плохо ведут хозяйство? Что она скажет, если увидит в дверях злостную нарушительницу порядка?

Сара выглянула в пустой коридор. Ни шагов, ни дверного скрипа. Снаружи до нее донесся голос мистера Коллинза, он что-то спрашивал, а другой голос, пониже, коротко отвечал. Должно быть, мистер Коллинз вышел раньше через боковую дверь, а теперь возвращается с гостями. Люди они, видать, непростые, раз предпочитают стоять перед запертым парадным входом, не желая попасть в дом каким-нибудь другим путем.

Сара совсем растерялась. Что делать? Эх, была не была! Она сунула метлу в угол, решительно отодвинула засов.

И тут же оказалось, что ее самоуправство, если таковое и было, не имеет решительно никакого значения, поскольку, едва дверь распахнулась, Сара перестала существовать. Вот только что была, отворяла скрипучую дверь, впуская яркое солнце, — а в следующий миг исчезла. Два важных джентльмена заполнили собой дверной проем, шагнули через порог и прошли в дом, не взглянув в ее сторону даже мимоходом; в их представлении дверь открылась сама по себе. За ними трусцой семенил мистер Коллинз.

— Прошу, прошу, мистер Дарси, полковник Фиц-уильям, будьте так любезны, вторая дверь налево.

Мелькнули неясные силуэты, сочные краски — один сюртук зеленого бархата, другой синего, мягко скрипнула дорогая кожа, пахнуло ароматом сосновой хвои, воска и шерсти. Девушка смотрела, как начищенные до блеска сапоги разметали чайные листья по всему полу. Джентльмены были такие невозмутимые, такие огромные и важные, будто существа какой-то совсем иной природы, не менее отличные от простых смертных, чем ангелы.

Мистер Коллинз, невзрачный в своем черном облачении, прикрыл за ними двери, и в доме сразу стало темно. И Сара снова обрела плоть, вернулась на свое место: да, это она, Сара, перепуганная и растерянная.

— Представить только, я просто вышел прогуляться и вдруг неожиданно встретился с полковником Фиц-уильямом и мистером Дарси! И они направлялись сюда, вообразите, милая, в мое скромное обиталище!

Сара ободряюще ему улыбнулась.

Он побежал догонять гостей, потирая руки и озадаченно бормоча что-то на ходу, словно не мог понять, почему подобное счастье вызывает у него такую тревогу. Вот и он скрылся в гостиной. Сара услышала, как он усаживает дорогих гостей, предлагает напитки и закуски, звонит в колокольчик. На зов немедленно явилась домоправительница, прошествовала по коридору, попутно бросив на Сару осуждающий взгляд.

Девушка снова взялась за метлу и принялась гонять по полу влажные чайные листья.

— Очевидно, — говорила Элизабет, пытаясь освободиться от нижней юбки, — он походит на свою тетю, леди Кэтрин. Мне кажется, он стремится найти во мне изъяны.

— Едва ли это ему удастся. — Сара поставила на умывальник кувшин горячей воды и достала кусок мыла из муслиновой обертки.

Барышня отмахнулась от комплимента:

— О, разумеется, я не его идеал, отнюдь. Я как-то услышала, представь, как он перечислял свои требования: женщина лишь в том случае удостоится его внимания, коли сочетает в одном лице достоинства всех трех граций.

— Но, мисс, не станет же разумный человек добиваться вашего общества только ради того, чтобы искать в вас изъяны.

— Следовательно, так и есть. Он неразумен.

Это мыло пахло добавленными в него розовыми лепестками, от времени порыжевшими и свернувшимися, как чайный лист. Недавно сваренное, лавандовое, сушили вот уже две недели, но барышни смогут им пользоваться, не опасаясь повредить нежную кожу, только через месяц. А к тому времени они уже будут дома! Эта мысль легким свежим ветерком овевала Сару, пока она раскладывала полотенца: одно на мраморную плиту умывальника, другое на пол, чтобы Элизабет было куда встать.

— И все же я, как ни стараюсь, не могу понять, почему он упорно продолжает являться сюда и с полковником, и без него, а в Розингсе он постоянно, знаешь… смотрит.

Сара пригляделась к мылу: так и есть, в нем застыла маленькая мушка — ее легко было принять за обрывок лепестка. Она поскорее отколупнула ее и отбросила прочь. Барышня была слишком поглощена своими мыслями, чтобы обращать внимание на то, чем занимается служанка.

— Трудно предположить, что он приезжает общаться — потому что сидит не размыкая рта по десять минут кряду. И наверняка не ради кексов — вот уж ничего особенного, как бы мистер Коллинз с ними ни носился… Ох уж эти тесемки! — Элизабет раздраженно вздернула вверх руку.

Сара подошла, распутала узелок и расшнуровала, аккуратно протаскивая тесьму сквозь отверстия. Распустив шнуровку, Сара потянула за нее, и Элизабет, опираясь на Сарино плечо, переступила через упавший на пол корсет.

— А вы не догадываетесь, мисс, почему он так подолгу смотрит на вас?

— Возможно, он в это время обдумывает, что бы это ему съесть за ужином. Не знаю. Представить себе не могу.

Сара положила корсаж на кровать. Элизабет, сбросив с плеча сорочку, позволила той соскользнуть на пол. Стоя босыми ногами на расстеленном Сарой полотенце, Элизабет слегка отжала льняную салфетку и отерла ею лицо, шею и уши.

Сара разложила на постели ночную сорочку. Что тут скажешь, возможно, Элизабет права, и он впрямь смотрит на нее голодными глазами. Вот только барышня не понимает еще природу этого голода. Элизабет снова смочила салфетку, завернула в нее мыло, потерла под мышками. Мыльная вода потекла по ребрам вниз, полотенце под стройными ногами потемнело.

Теперь заговорила Сара:

— А вам не кажется, что он может быть к вам немного… неравнодушен, мисс?

— Боже, конечно нет! — рассмеялась Элизабет, бросая в тазик салфетку. — Не будь такой глупышкой, Сара.

У Элизабет разболелась голова. Уже во второй раз за день. Она снова и снова перечитывала письма Джейн, и у нее наворачивались слезы, а слезы привели к головной боли, и теперь не могло быть и речи о посещении Розингса. Нельзя же не воспользоваться таким прекрасным предлогом! Саре и самой ужасно хотелось получить письмо. Какое это наслаждение — заливаться слезами и страдать от головной боли: затемненная комната, холодный компресс на лбу и тишина, наступающая после того, как все семейство удаляется на чаепитие.

На этот раз, услышав дверной колокольчик, Сара сразу побежала открывать, готовая сообщить визитеру, какому-нибудь бедному прихожанину, обремененному престарелыми или больными родственниками, что хозяев нет дома. Но это снова оказался мистер Дарси, все такой же большой и блестящий. Он так же, не глядя, прошел мимо Сары, сразу направился в коридор и распахнул дверь в гостиную. Она услышала удивленное восклицание Элизабет, представила, как летит в сторону мокрый компресс, проворно отворяются ставни. Но Сара была бессильна, шансов задержать мистера Дарси, бросившись ему наперерез, у нее было не больше, чем у длинной вечерней тени. Она так и стояла на пороге, ощущая себя прозрачной, ей даже показалось, что через ее руку просвечивает медная шишечка дверной ручки и чистая синева вечернего света льется прямо сквозь нее.

Опустившись на ступеньки крыльца, Сара оставила дверь открытой. Она считала дни — девять, причем один уже, слава богу, подходит к завершению — до поездки обратно в Лонгборн. Подставив лицо свежему вечернему ветерку, она сидела, откинув голову к двери и вдыхая терпкий аромат лавров. Где-то рядом в кроне пел соловей.

«Я бы написала тебе письмо, Джеймс. Если бы у меня была бумага. Были бы чернила. И еще марка, чтобы его послать. Я бы расспросила, как у вас там дела в Лонгборне. Как справляется Полли, ведь я пока не могу прийти ей на выручку. Сварил ли мистер Хилл обувную ваксу, я-то до отъезда не успела. Я бы написала тебе о гнедой, как она чесала шею о дверной косяк, и о том, что здесь поет соловей, и о свинье с черной щетиной, белыми копытцами и мокрым розовым пятачком — она стала мылом, которое сохнет теперь в шкафу, и о том, как мисс Элизабет мылась куском мыла, в который попала муха, и о том, что на полях, когда мы приехали, появлялись первые всходы, а нынче они уже совсем высокие. А еще о мистере Дарси, до того безупречном, лощеном и солидном, что рядом с ним я на миг выпадаю из этого мира и становлюсь призраком, который может двигать предметы, но не может сделать так, чтобы его самого увидели. Я написала бы тебе о том, что ты помог мне обрести самое себя и почувствовать, что я живу. Я бы спросила, скучаешь ли ты по мне так же сильно, как я по тебе, так сильно, что ни одно место на земле мне не интересно и не нужно, кроме того, где остался ты. Что дни до нашей встречи надо перетерпеть, как прыжок в холодную воду или скучную работу, что ничего хорошего от этих дней я не жду, но они скоро пройдут, закончатся, и я отправлюсь в путь домой, к тебе».

Сара услышала, как в доме хлопнула дверь. В вестибюле раздались стремительные шаги. Девушка вскочила со ступенек, и как раз вовремя, чтобы не дать об себя споткнуться. Парадная дверь распахнулась настежь, мистер Дарси выступил из тени и пронесся по дорожке. Он так хлопнул калиткой, что та еще долго ходила ходуном. Когда он скрылся из виду, Сара мышкой юркнула по дорожке следом и заперла калитку на щеколду.

Вернувшись в дом, она тихонько прокралась по коридору, прислонила ухо к двери гостиной. До нее донеслись негромкие звуки — Элизабет плакала. Сара взялась было за ручку двери, но передумала и отошла. Иногда, решила она, лучше и дальше остаться незамеченной, чем лишний раз обращать на себя внимание господ.

Лонгборн все это время отнюдь не был для Джеймса тихой пристанью. Покой и тишина словно улетучились, дом сотрясали крики и гвалт. Барышни, хотя в отсутствие старших сестер их осталось всего трое, производили не в пример больше шума. Мэри играла гаммы и арпеджио или разучивала итальянскую песенку, раз за разом повторяя мелодию до одного и того же трудного места, где неизбежно сбивалась. Стоило ей смолкнуть, как Китти и Лидия затевали скандал из-за нарядов или пронзительными голосами сообщали очередные сплетни. Чаще фальшивые звуки пианино и девичий визг раздавались одновременно, а мистер Беннет, укрывшись в тиши библиотеки, выглядывал только на звук обеденного гонга. Миссис Беннет тем временем сотрясала воздух сетованиями на головные боли, но никто ее не слушал; Полли таскала тяжелые кувшины с водой вверх по лестнице и зловонные ночные горшки вниз; миссис Хилл, вся в слезах, резала лук, а мистер Хилл, глотнув на чердаке хереса, незаметно удирал из дому на встречу с приятелем. Джеймс, если была нужда, исполнял роль возницы, прислуживал за столом, отскребал грязь с фрачных фалд и зеленые травяные пятна с дамских накидок, сводил пятна свечного жира с манишек, таскал воду и рубил дрова, а иногда даже позволял себе удовольствие сходить с маленькой Полли в курятник за яйцами или в огород за зеленью. Но все это время он ощущал собственное подвешенное состояние: так повисает в воздухе оборванная мелодия.

Почти каждое утро младшие барышни отправлялись в Меритон. Им безотлагательно требовались ленты или розовый шелк, чулки или зубной порошок, а порой просто хотелось навестить дорогую тетушку Филипс. Ходили они пешком, так что Джеймсу не приходилось там с ними бывать, но из трескотни девиц по возвращении становилось совершенно ясно, что всякий раз, будто по волшебству, они натыкались в Меритоне на офицеров. Чтобы с ними столкнуться, юной леди стоило только пройтись разок-другой по Маркет-стрит.

Филипсы к тому же устраивали приемы и карточные вечера, в Зале ассамблей проходили балы, на которые Джеймс отвозил хозяев в коляске, а однажды состоялся большой званый вечер у полковника Форстера, и туда младших барышень тоже повез Джеймс.

Он ожидал хозяек рядом с ярко освещенным и шумным домом в своей обычной позе: ссутулив плечи, низко надвинув шляпу и опустив глаза.

Шум в доме становился все громче, гул нарастал, пока наконец происходящее в квартире полковника не начало напоминать настоящий бедлам. Соседи могли бы, чего доброго, позвать констебля или даже привезти мирового судью, чтобы урезонить буйных гостей. Время было уже позднее, часы на колокольне пробили час, потом четверть второго, потом половину. А в два часа, когда гости все же стали расходиться, из дома, упираясь, вылетел юнец, одетый в дамское платье и капор, с напомаженным ртом и нарумяненными щеками. Офицеры в мундирах удерживали его с двух сторон под руки. Мальчишка под улюлюканье побежал по улице, отбиваясь от пытавшихся удержать его однополчан. Лидия и Китти наблюдали за этим представлением, держась за бока и обессилев от хохота.

— Ты видел, видел? — Китти, все еще не в силах отдышаться, плюхнулась на сиденье. — Ты видел Чемберлена, Джеймс? Мы нарядили его в женское платье, чтобы он сошел за даму, и никто даже не догадался! По крайней мере до тех пор, пока мы не расхохотались. Это просто умора!

Джеймс поклонился и захлопнул дверцу коляски: сразу стало тише. Он забрался на козлы и по ночной прохладе поехал в Лонгборн. Изнутри коляски доносилось кудахтанье барышень, точно он вез корзинку с индюшками. Джеймсу сделалось не по себе. В столь свободном обращении с безусым мальчишкой не было, пожалуй, большой беды, но если рано или поздно эти девицы столкнутся с серьезной опасностью, то беспечность и непоколебимое самомнение могут сыграть с ними скверную шутку.

Глава 14 Уикхем вот-вот уедет, а потому здесь едва ли кому-нибудь важно знать, что он собой представляет

Уже наступил май и обочины дорог пестрели цветами, когда Джеймс повез Китти и Лидию в гостиницу, где они должны были встретить старших сестер и Марию Лукас.

Сару на обратном пути пристроили внутри почтовой кареты, на откидном боковом сиденье. Ей приходилось все время поджимать ноги, чтобы не задевать своими башмаками изящные туфельки молодых леди. Всю дорогу из Лондона Сара провела, скрючившись в неудобной позе, ее укачивало, но она, подавляя приступы тошноты, все смотрела в окна на мир, улетавший назад по обе стороны кареты.

Однако и тошнота, и затекшие ноги были вмиг забыты, стоило ей, добравшись до гостиницы, увидеть в окно Джеймса.

Тот открыл дверь экипажа и помог Саре выйти. Он придержал ее за талию, и их глаза встретились, но он тут же отвернулся, чтобы предложить руку мисс Джейн, затем мисс Элизабет и Марии Лукас, спускавшейся последней. Сара так разволновалась, что даже улыбнуться не смогла. Пошатываясь, поскольку земля предательски закачалась под ногами, она последовала за барышнями в гостиницу и покараулила у двери уборной, чтобы никто их не потревожил.

Пока барышни подкреплялись в отдельном кабинете гостиницы, Сара забежала в отхожее место, после чего вернулась к Джеймсу, присела на крыльцо и любовалась тем, как он запрягает отдохнувших лошадей, их старых добрых лошадей из Лонгборна. Сняв капор, она подставила лицо теплому хартфордширскому солнышку.

Во всем мире, думала она, не найти человека счастливее ее: гостиничная суета ее не касается, Джеймс рядом, в руках кружечка пива и кусок пирога. Джеймс устроился поближе к ней на крыльце, она протянула ему кружку, он отпил немного и вернул.

— У тебя красивое платье.

Сара провела шершавой ладонью по розовым веточкам на поплине — это повседневное платье Джейн у нее было самым нарядным.

— Спасибо.

Они оба краем глаза посматривали на часового, который расхаживал взад-вперед перед городскими воротами. Военные теперь были повсюду. До того неприятно! Куда ни пойдешь, на каждом шагу красные мундиры и длинные мушкеты.

— Мы две недели были в Лондоне.

Джеймс кивнул.

— Я и не думала, что мы так надолго задержимся, — добавила Сара. — Ты только представь, целых две недели!

Джеймс обнял Сару за плечо, она прислонилась к нему, и глаза ее вдруг наполнились слезами. Он обернулся к ней и грубым пальцем заботливо смахнул слезинку. Сара положила голову ему на плечо.

Барышни наконец покончили с едой и вышли. Сара и Джеймс дожидались их уже порознь. Джеймс помог юным леди подняться в коляску, передал покупки и кое-какой багаж — самые хрупкие вещи. Когда юные леди со всеми пакетами и сумками наконец разместились, Джеймс подсадил Сару на козлы и сел рядом. Он довез их до самого Лонгборна ровно и без тряски. На козлах Сара и Джеймс могли ехать, почти прижавшись друг к другу, и никому бы в голову не пришло назвать это непристойным или сделать им замечание.

Миссис Хилл стиснула Сарины руки, поцеловала в щеку со словами: «Я рада, что ты приехала» — и отвернулась, пряча лицо. Полли чуть не сломала ей ребра, а выпустив из объятий, принялась возбужденно скакать вокруг и сыпала все новыми вопросами, не дожидаясь ответов. Мистер Хилл церемонно поклонился и молча потрепал Сару по руке.

Кухня словно бы сильно уменьшилась в размерах, темная, холодная, но это была ее старая, знакомая, родная кухня.

Когда все мало-помалу пришли в себя, в кухню ворвалась мисс Лидия и сунула было руку за ячменным сахаром. Увидев Сару, она замерла и протянула ей открытую склянку:

— Хорошо, что ты вернулась, Сара. Здесь тебя не хватало.

— Спасибо, мисс. — Сара взяла кусочек.

— Никто лучше тебя не выводит винные пятна с одежды. Взгляни-ка потом на мое нарядное муслиновое платье и скажи, что ты сможешь с ним сделать. Впрочем, теперь это уже не имеет никакого значения. — Лидия задумалась, кусок ячменного сахара смешно оттопыривал щеку. — Да ведь ты, наверное, еще и не знаешь? Новость так ужасна, что тебе, осмелюсь предположить, ничего не сообщили, а я просто не представляю, как мы все это перенесем.

Сара подвинула свой кусок сахара поглубже за щеку.

— Господи помилуй, что стряслось? — Она приготовилась услышать о катастрофе, болезни, смерти.

— Я о милиции, Сара. Полк отбывает.

Сара позволила себе взять Лидию за руку и слегка пожать ее:

— Очень жаль, но мы ведь всегда знали, что рано или поздно это случится.

Лидия удрученно кивнула. Саре стало ее жаль. Дни покажутся бесконечно длинными, вечера тоскливыми, даже балы в Меритоне снова станут нудными: на них и потанцевать толком не с кем, кроме стряпчих, сыновей олдермена да викариев, одна надежда, что приедет с визитом чей-нибудь повзрослевший племянник. Пятнадцатилетней девушке, не имеющей вкуса к красоте природы, чтению и раздумьям, предстояло скучнейшее лето дома, в деревне: сущее наказание, право слово!

Джеймса известие о том, что полк милиции отбывает в конце месяца, по-настоящему обрадовало. Полли видела это и тоже радовалась, ведь Джеймс был ей другом, играл с ней в карты, помогал выполнять поручения, давал мел, чтобы порисовать на конюшенном дворе. Но вместе с полком уедет и мистер Уикхем, а мистер Уикхем то и дело дарил ей деньги. Он бросал ей в карманы пенни, полупенни и фартинги, точно ненужный ему мусор. Полли нравилось пересыпать монеты из ладони в ладонь. А еще она складывала их столбиками на полу около кровати и воображала, что купит на них в Меритоне, когда ее в следующий раз пошлют с поручением, или у шотландца, если он, конечно, придет. Уикхем называл ее маленькой мисс, улыбался ей, и это было приятно. А иногда трепал по щеке, что Полли не так уж нравилось, однако она понимала, что это знак расположения.

— Если он тебя обидит, — предупредил однажды Джеймс, — только скажи, я с ним разберусь.

Джеймс был хороший, всегда готов поиграть с ней в пять камешков или в блошки, но, уж если на то пошло, он совсем ничего не понимал в жизни. Разве мог он сравниться с таким человеком, как мистер Уикхем, офицер с пистолетами и саблей? Полли, признаться, никакого внимания на его слова не обратила, потому что мистер Уикхем и не думал ее обижать. Он единственный из всех, кроме, пожалуй, Джеймса, не причинял Полли беспокойства. От него она не получала ни поручений, ни нагоняев, он никогда не ворчал на нее, наоборот, дарил монеты и улыбки да время от времени доброе слово.

А потом стало известно, что Лидия может поехать в Брайтон по приглашению миссис Форстер, новоиспеченной супруги полковника. Лидия была счастлива, но старших сестер новость скорее огорчила, а Полли и Саре пришлось лихорадочно стирать, гладить, складывать, чтобы успеть в срок упаковать вещи к отъезду. Поэтому Полли, приунывшая было по поводу отъезда Уикхема, теперь не могла дождаться, когда же он наконец уедет и вся эта стиральная суета хоть на время прекратится.

Сара целыми днями находилась в четырех стенах общей комнаты Китти и Лидии, занимаясь поистине сизифовым трудом. Не успевала она упаковать саквояж, как Китти, заливаясь злыми слезами, откидывала крышку, запускала руки по локоть в уложенные вещи и начинала выбрасывать оттуда свои, оказавшиеся там по настоянию Лидии. Китти уже извлекла свое бальное платье, новые перчатки, но особенно рассердилась, обнаружив там свою лучшую нижнюю юбку. Пока Китти клокотала от ярости, Лидия спокойно поднимала и складывала вещи, собираясь снова уложить в багаж. Пусть Китти не обижается и не завидует, а рассудит спокойно, и она поймет очевидное: если бы она, а не Лидия, ехала в Брайтон, Лидия непременно дала бы ей с собой все свои самые лучшие вещицы, отдала бы сама, без ссоры, не оплакивая каждую, потому что к чему нарядные вещи, если тебя в них все равно никто не видит?

Мэри у себя в комнате прикрыла глаза, опустила пальцы на клавиши и, глубоко вздохнув, заиграла все ту же ирландскую пьесу, пытаясь не замечать крики, шум и кутерьму в соседней комнате. В один прекрасный день, она это знала, ее пальцы будут летать над клавиатурой легко и проворно, как птички. В один прекрасный день. Но пока он не настал, ее уделом оставался тяжкий труд: заниматься, заниматься, заниматься, не обращая никакого внимания на легкомысленных сестер. Невоздержанное поведение последних сейчас проявлялось в череде коротких взвизгиваний, позволявших догадаться, что Китти окончательно вышла из себя и дергает Лидию за волосы. Будь ее сестры способны на размышления о высоком, о музыке, религии, доброте, а не только об офицерах (пальцы Мэри сильнее застучали по клавишам, выбивая начальные ноты нежной мелодии Гайдна), они, без сомнения, были бы куда счастливее, чем теперь. Мысли ее невольно перенеслись к обходительному, любезному мистеру Коллинзу, счастье которого она, без сомнения, могла бы составить. Увы, она лишена самоуверенности Шарлотты Лукас, которая, возможно, и имеет шансы в будущем стать достойной своего супруга, но определенно не любит его, а если и любит, то не так, как полюбила Мэри. Однако Шарлотте, этой авантюристке, нельзя ни намеком показать, какое смятение вызвал ее циничный поступок в трепетном сердце Мэри. Да, Мэри имела неосторожность предаться мечтам — допускать подобной слабости ни в коем случае не следовало. Она позволила себе грезить о взаимной любви, о замужестве, о новой роли, которая ждала бы ее в таком случае. Она витала в облаках, представляя, как, став суженой мистера Коллинза, спасла бы всю семью, и тогда на нее перестали бы смотреть сверху вниз как на заурядного неуклюжего подростка.

В самый последний день пребывания полка в Меритоне мистер Уикхем вместе с другими офицерами обедал в Лонгборне. Оставалось только пережить этот вечер, а там они уедут — и скатертью дорожка. В окрестностях не останется красных мундиров. Как только Уикхем окажется в семидесяти милях от них, в Брайтоне, можно будет перестать беспокоиться о том, питал ли он недобрые намерения относительно Джеймса или Полли.

Джеймс прислуживал за столом. Молча, опустив глаза и ссутулив плечи, он бесшумно, деловито и услужливо сновал между офицерами и дамами. «Постараюсь быть тем, — думал он, — за кого они меня принимают, то есть почти пустым местом».

Однако, когда он наполнял бокал Уикхема, молодой офицер вдруг обернулся и задержал на нем взгляд. Джеймс решительно не хотел замечать этого, он внимательно следил за тем, как вино наполняет бокал, пристально изучал графин, поворачивая его, чтобы не капнуть на скатерть, и пурпурную кляксу на салфетке, которой вытер хрустальное горлышко. Затем он отступил на шаг и подошел к Элизабет, чтобы наполнить ее бокал. Элизабет, к облегчению Джеймса, вообще не удостоила его вниманием. Но устремленные на него сверкающие, тигриные глаза Уикхема заставили его содрогнуться.

Уикхем между тем целиком сосредоточил внимание на Элизабет. Он только раз скользнул рассеянным взглядом по молоденькой служанке, очищающей блюда, и тут же вернулся к тарелке, прибору и своей собеседнице. Смотри-ка ты, подумал Джеймс, он изо всех сил старается быть любезным, даже вкрадчивым, как будто знает, что окружающие догадываются о чем-то неблаговидном, и стремится отвести от себя подозрения.

Вот если бы Уикхем служил в войсках регулярной армии, размышлял Джеймс, со свечой в руках спускаясь в подвал за вином, то можно было бы помечтать, что мальчишка получит назначение в Испанию, где идет война. Можно было бы потешить себя, воображая, как он попадает в плен к партизанам, как те отрезают его мужское достоинство и засовывают ему в рот, а потом подвешивают на дереве и оставляют истекать кровью, на поживу волкам. Это бы немного сбило спесь с наглеца.

И гости, и семейство в тот вечер выпили изрядно. Джеймсу и мистеру Хиллу пришлось не раз отправляться в подвал за все новыми бутылками. Большая компания, собравшаяся в салоне, расшумелась от вина и избытка чувств, им порождаемых. Дружеское веселье затянулось на несколько утомительных часов. Ничто так не возбуждает в людях приязни, как неизбежность скорого расставания.

Старый мистер Хилл окончательно обессилел и в одиннадцать отправился в постель, подмигнув Джеймсу:

— Справишься без меня, а? Ох молодежь, молодежь, для меня это уж чересчур.

Полли, когда гости покинули столовую, принялась собирать со стола захватанные грязные бокалы. Подняв поднос с хрусталем, она вдруг обнаружила Уикхема, молча стоявшего в дверях. Девочка кивнула и улыбнулась ему, спокойно и приветливо. Офицер крутил в руках бокал темного, как кровь, портвейна.

— Не хотите ли поздравить меня с удачным побегом, маленькая мисс?

Видно, такой у него способ переносить тяготы светской жизни — ему непременно нужны короткие минуты отдыха, общения с тем, кто похож на него, кто его понимает.

— Это вы ловко, мистер Уикхем, сэр.

Он ступил в пустую столовую, подошел поближе, по-прежнему держась между ней и дверью. Улыбнулся — стало видно, что губы и зубы у него окрашены вином.

— А вы как себя чувствуете сегодня, маленькая мисс?

Устала, еле стою на ногах, мечтаю добраться до постели, подумала Полли, но произнесла:

— Жаль, что вы уезжаете, сэр.

Уикхем — сама безутешность — кивнул:

— О да, это очень печально. Но я тут подумал…

— Что подумали, сэр?

— Ты ведь знаешь, что мы едем в Брайтон?

Полли переступила с ноги на ногу, перенесла тяжесть на другое бедро, ступни у нее горели. Надо держаться с ним повежливее последний разочек, тогда, глядишь, перед отъездом от него перепадет еще пенни.

— Да, сэр.

Она невольно поглядела на кармашек его жилета: как раз оттуда всякий раз и появлялись монеты. А Уикхем, сжав губы, все крутил в бокале портвейн, его рука и не думала тянуться к заветному карману.

— Уверен, сладостей здесь тебе никогда не достается вдоволь.

Тут уж Полли с неподдельным интересом посмотрела на офицера и отрицательно помотала головой.

— А в Брайтоне, вообрази, есть лавка со сладостями, где целые короба и банки наполнены леденцами, карамельками, засахаренными фруктами всех цветов радуги и с любым ароматом, какой только можно себе представить.

— И даже ананасы?!

Полли слышала про ананасы, слышала о том, что в богатых домах их подают к столу, но ей ни разу не довелось увидеть их своими глазами. Ей они представлялись похожими на коричные яблоки, только большие, очень сладкие и сверху покрытые грубой корой с острыми зелеными иголками, как у сосны.

Уикхем кивнул, улыбнулся уголком рта, поставил бокал к ней на поднос, а потом сунул руку в карман. Только не в жилетный, а в карман бриджей.

— Правда? Даже ананасы?

— И много-много чего еще.

Полли проглотила слюну с мечтательным видом. Он слегка откинулся назад и наблюдал за ней, полузакрыв глаза:

— Сколько вам лет, маленькая мисс?

— Я точно не знаю. Двенадцать или, может, тринадцать. А что?

— Хотите, я куплю ананасных конфет и пришлю вам?

Полли уставилась в лицо с крупными чертами, которое все в один голос называли красивым, и увидела встопорщенные усики, крупные поры между бровями и прожилки на носу. Взрослые бывают ужасно неприятными на вид, если подойти к ним слишком близко.

— А вы могли бы? Правда могли бы?

Она собиралась спросить, какие еще конфеты там продают, пока окончательно не остановила выбор на ананасных, — а вдруг там бывают лимонные и еще леденцы от кашля с лакрицей, мать-и-мачехой и анисом?

— Правда. Пришлю. Если ты будешь ко мне ласкова.

Уикхем нетвердой походкой приблизился к ней вплотную. Полли чуть отступила, решив, что он хочет пройти мимо. Но он наклонился, решительно и очень бережно взял у нее из рук поднос с хрусталем и поставил на стол. Бокалы звякнули, покачнувшись в его неловких руках.

— Ты же будешь умницей, да? Ласковой.

— Сэр?

— Что ты смотришь, словно не понимаешь…

Полли попятилась, край стола врезался ей в поясницу, Уикхем навис над ней, дыша винным перегаром и табаком. Она отвернула лицо и наморщила нос. Он поднял руку, коснулся ее щеки, провел вниз, по шее. На воротничке платья его рука задержалась. Сердце у Полли рвалось из груди, как птичка, по коже бежали мурашки, она не могла понять, чего от нее хотят.

— Полли?

Голос Джеймса прозвучал так неожиданно — и так вовремя.

Уикхем на мгновение застыл, потом попятился и повернулся как раз вовремя, чтобы встретиться лицом к лицу с вошедшим. Джеймс сжимал в руках пустой винный графин, между нахмуренными бровями пролегла глубокая морщина. Полли бочком-бочком попятилась подальше от Уикхема, который приводил себя в порядок, одергивая мундир.

Джеймс и не глянул в его сторону:

— Ты нужна миссис Хилл на кухне.

— Я мигом.

Полли помешкала, потому что все это было очень странно и не особенно приятно, а ведь прежде мистер Уикхем был к ней так добр.

— Ты, видно, не поняла. Срочно!

Полли закатила глаза, но повиновалась. Подняв тяжелый поднос, она покинула столовую поступью королевы. Поравнявшись с Джеймсом, бросила на него сердитый взгляд. Он собрался было выйти вместе с ней, но Уикхем окликнул:

— Минуту, Смит.

Джеймс остановился. Уикхем, отойдя к боковому столику с напитками, поочередно брал в руки графины и бутылки, рассматривал, вынимал пробки, нюхал.

— Сэр, приношу свои извинения, но…

— А я не принимаю твоих извинений. Черт бы тебя побрал!

— Но я, с вашего разрешения, просто хотел поставить…

Уикхем нашел бокал, плеснул себе виски. Несмотря ни на что, Джеймс даже невольно ему посочувствовал: завтра молокососу будет так плохо, что смерть покажется избавлением.

Когда офицер снова заговорил, не оборачиваясь, через плечо, его слова звучали невнятно, язык слегка заплетался:

— А я ведь подумал было, что тут такого, собственно? Мы отбываем, и я решил: почему бы не оставить парня в покое? Пусть себе живет, мы все живем и даем жить другим, не создавая лишних неприятностей.

По спине у Джеймса пробежал неприятный холодок.

Уикхем повернулся к нему, покачнулся и попытался опереться о столик, чтобы устоять на ногах, промахнулся, но все же удержался, выпрямился, слегка кренясь налево.

— Видишь ли, такому человеку, как я, — начал он, тщательно выговаривая слова, — трудно обрести свое место в мире. Ни рыба ни мясо — вот что я такое. Лягушка. А то и жаба. Нигде в мире не находится для меня места, только в грязи. Ты-то… ты превосходно здесь устроился. Уютный мирок. С маленькими радостями. Но ты как собака на сене — мешаешь мне получить свое.

Джеймс хотел ответить, но не нашел слов.

— Даже не надейся, что это сойдет тебе с рук. Любой скажет, что маленькую шлюшку пора пошерстить, она уже в самом соку…

Впоследствии, вспоминая, как все случилось, Джеймс всякий раз приходил к выводу, что каким-то неизвестным науке образом на мгновение вышел из своей телесной оболочки. Он отдавал себе отчет в том, что делает, и понимал, что за этим последует, и все же не остановился. Словно со стороны, он видел, как его собственная рука ставит графин на обеденный стол, хладнокровно и аккуратно, а ноги, одна за другой, делают два шага вперед, к клонящемуся набок офицеру. Какое же это было наслаждение — перестать сдерживаться! Джеймс сбросил с себя этот груз с великим облегчением, как в жаркий день снимают тяжелый плащ.

Его кулак пришелся Уикхему в висок. Отличный удар, на который офицер не ответил и даже не попытался уклониться, просто потому, что ничего подобного не ожидал. Уикхем завалился назад, на столик, отчаянно замахал руками в поисках опоры, так что бутылки и графины, дребезжа, закачались.

Ну вот, подумал Джеймс, дуя на костяшки пальцев, восстанавливая равновесие и принимая стойку в ожидании ответного удара, вот я и пересек черту, за которую не должен был заступать. А я это сделал…

— Ты не имеешь права ко мне прикасаться! — В голосе Уикхема слышалось скорее удивление, чем гнев. Он попытался выпрямиться, потрогал висок, посмотрел на пальцы. Крови на них не было. Удар не рассек кожу. — Есть же законы, дьявол тебя побери! Ты что же, не слышал о законах? — Он снова коснулся виска, потом еще раз и, к изумлению Джеймса, расхохотался. Порывшись в карманах, вытащил пачку тонких сигар и прикурил одну от свечи. — Дело в том, — продолжал он, — что у меня были подозрения, но не хотелось тратить на тебя силы и время. Но теперь ты сперва перечишь мне, а потом и дерешься — после этого мне уже не жаль сил и времени.

— Вы человек совсем молодой, — заговорил Джеймс. — Необстрелянный, даже сапоги еще не разношены. Я вас не боюсь.

Уикхем потер подбородок, высоко поднял брови, как бы говоря: неужели? Вернувшись к напиткам, он наполнил свой бокал, налил второй и протянул его Джеймсу. Джеймс только посмотрел, но не взял.

— Да будет тебе, бери. От солдата солдату.

Джеймс кивнул. Он наблюдал, как его рука поднимается, чувствовал, как защипало разбитые костяшки, когда пальцы обхватили бокал, видел, как бокал поднимается к губам. Сделал глоток, ему обожгло рот. Виски. Он поставил бокал на столик рядом с графином. Рука дрогнула, и бокал громко звякнул о столешницу. Пути назад не было.

— У вас нет доказательств, — сделал он попытку. — Вам никто не поверит.

Уикхем пожал плечами:

— Мне не составит труда разыскать свидетельство о приведении тебя к присяге. Обращусь к мировому судье, чтобы удостоверить подлинность. Но отчего-то я уверен, что не сумею найти бумаг на увольнение, а? Надо бы заняться и поискать их. Но я по натуре создание беспечное, усердно трудиться мне не хочется, так что, думаю, я и не стану этого делать. Достаточно будет упомянуть об этом вначале мистеру Беннету, а потом моему полковнику. Вскользь, в разговоре. Упомяну сначала о своих подозрениях и о том, что случилось здесь. Этого хватит с лихвой, ты, надеюсь, это понимаешь? Мне не придется даже пальцем пошевелить.

Первым делом надо оградить от этого старика.

— Мистер Беннет…

— О, мистер Беннет обязательно должен узнать, как ты считаешь? О тебе. Он доверял тебе и должен знать, что ты замыслил. Обокрал горничную, поднял руку на джентльмена… — Уикхем подлил себе виски, внимательно оглядел бокал. Вдруг он резко поднял голову и уставил на Джеймса светлые глаза. — Дезертировал из армии. И это самое главное. В военное время.

Это должно было случиться, опасность всегда шла за ним по пятам. А он расслабился, размяк в тепле, стал беспечным, и она подкралась и вонзила зубы ему в шею.

— Так что, полагаю, самое лучшее для тебя — бежать отсюда со всех ног.

Из салона донесся шум, взрыв смеха, огоньки свечей затрепетали, разгорелись ярче. А как же Сара? Джеймс встал и пошел к двери.

— А иначе тебя вздернут, так и знай, только попадись им в руки. Или запорют, снимут шкуру напрочь.

В коридоре свечи в канделябрах горели ровно. Пусто, только угловатые тени кругом. Где же она?

Уикхем крикнул ему вслед:

— Они тебя колесуют, приятель! Колесуют, черт подери!

Джеймс на ощупь двигался по коридору, ведя рукой по стенным панелям. Он доковылял до кухни; огонь прогорел, в очаге тлели угли, рядом прикорнул чужой слуга.

Господи, Сара! Где же она?

Он вышел, пересек конюшенный двор. У себя на чердаке побросал пожитки — книги, белье, свернутое одеяло — в потертый дорожный мешок, поверх раковин. Надел куртку, подаренную мистером Беннетом, забросил на плечо мешок и нырнул в темноту. Тихо, незаметно крался он вдоль стены дома.

В окне гостиной он увидел ее и остановился как вкопанный. Там, в доме, Сара ловко, как мышка, скользила между людьми и мебелью. Он залюбовался, как легко движется ее стройная фигура среди нарядных платьев и алых мундиров, мимо пышногрудых девиц, дородных дам, джентльменов с торчащими животами. Он смотрел, как она наполняет бокал одному гостю, предлагает подлить другому, но тот пухлой рукой прикрывает бокал и крутит завитой головой. Вот она повернула обратно и подошла к окну. Бледная, вид у нее усталый, глаза блестят. Джеймсу до боли захотелось обнять ее.

Сара помедлила, поставила графин на столик и приблизилась к самому окну.

Как же она близко.

«Если она меня увидит, — загадал Джеймс, — я поманю ее. Она незаметно выбежит и окажется здесь, со мной. Я все расскажу, стану умолять простить и понять меня. Я попрощаюсь, и тогда мне будет чуть-чуть легче оставить ее».

Но Сара из переполненной гостиной увидела в стекле лишь отражение комнаты: толпящихся гостей, сутолоку нарядов и тел, окрашенные вином зубы и болезненно белые лица, тесно стоящую мебель. Поэтому она протянула руку и задернула гардины.

Плотная ткань скрыла Сару от его глаз.

Джеймс остался стоять во внезапно упавшем мраке. Он вздохнул, поправил мешок на плече и тронулся в путь.

Лидия отправлялась в Меритон с миссис Форстер в ее экипаже, чтобы завтра с утра пуститься в путь вместе с полком. Проводы получились скорее шумными, нежели трогательными. В суматохе разъезда гостей отсутствие Джеймса осталось незамеченным. Лакеи Форстеров подкатили карету, миссис Хилл и Сара подавали гостям плащи, накидки и шляпы. Когда все стихло: отбыли верхом офицеры, скрылась, громыхая, карета Форстеров, — Сара устало потерла глаза. Вот и все, думала она, офицеры уехали, Джеймс теперь в безопасности, и Полли тоже, наконец-то их оставят в покое.

— Где Джеймс? — громко осведомилась миссис Хилл, когда они вернулись в пустую кухню.

Сара широко зевнула:

— Наверное, пошел спать, миссис. Время-то за полночь.

Сару разбудил крик петуха. Она полежала, нежась в теплой уютной постели, зная, что рядом с ней спокойно спит Полли. Потом выпростала ноги из-под одеяла, натянула чулки и ополоснула лицо.

Сбежав по лестнице, она на ходу заправила волосы под чепец и, оглянувшись, улыбнулась миссис Хилл, которая бодро спускалась за ней следом. Обе они испытывали тот особый подъем, ту радость, какая рождается в предвкушении погожего дня или от сознания выстраданного тайного счастья, от ожидания, что теперь все повернется к лучшему.

На кухне было тихо. Огонь в плите не разведен. Сняв с крючка передник, Сара машинально надела его, спустилась в судомойню, опоясалась тесемками и завязала их спереди. Бак для воды — тусклый, незапотевший — был пуст, она увидела это издали и все же подошла, сунула руку внутрь, пощупала пальцами пустоту. Постояла. Послушала. Тихо, только воркует лесной голубь да возится на кухне миссис Хилл.

Нет!

Сара пробежала через кухню и распахнула дверь во двор. Было прохладное золотое утро, снова заворковал голубь, запел дрозд. Лошадь в стойле ударила копытом. Что-то скрипнуло. Но никаких звуков, выдающих присутствие человека.

Она бросилась бежать, цокая по мощеному двору подковками башмаков.

Миссис Хилл, стоя в дверном проеме, смотрела девушке вслед. Она видела, как развевается на бегу Сарина юбка, как чепец, свалившись с головы, остался лежать на камнях, белый, будто шампиньон среди поля. Полли вприпрыжку скатилась по боковой лестнице, тихонько мурлыча что-то себе под нос, и смолкла, заметив распахнутую настежь дверь и застывшую в проеме миссис Хилл.

Сара добежала до конюшни, влетела внутрь, в полумрак. Потревоженные лошади тихонько ржали, переступая в стойлах.

Миссис Хилл, недоуменно помаргивая, вышла во двор. Полли за ней следом:

— Что случилось?

— Не знаю.

Неторопливо, будто боясь кого-то спугнуть, они приблизились к конюшне и услышали внутри Сарины шаги; башмаки простучали по лесенке на чердак, и шаги зазвучали наверху, в чердачной комнатушке.

— Что случилось?

Миссис Хилл покачала головой не потому, что не знала, а потому, что догадывалась. Знание пихалось и толкалось изнутри, но она изо всех сил удерживала его и не выпускала.

В темноте конюшни проступили бледные очертания Сариной фигуры; девушка спустилась по лестнице и вышла к ним. Покачнувшись, она прислонилась к дверному косяку. И миссис Хилл поняла самым нутром, той пустотой пониже грудной клетки, где когда-то лежал, свернувшись клубочком, ее сын, прижимаясь изнутри крохотными ножками к ее плоти, где он когда-то спал, потягивался и толкался, поняла то, что Сара уже знала, но не могла подобрать слов, чтобы поведать об этом.

Джеймс ушел. Она снова его потеряла.

Конец части второй

Глава 1 1788

Когда живот у нее вырос настолько, что стал заметен, даже несмотря на туго затянутый корсет, она сложила вещи, попрощалась с ним и пошла по проезжей дороге на дальнюю ферму, где ее уже ждали. Хотя ей тяжко было нести свое тело и дул пронизывающий ветер, она все же шла пешком, потому что в коляске или на извозчике можно было попасться кому-нибудь на глаза, пошли бы разговоры, и тогда бы все раскрылось.

Какой стыд! Вынести такое было бы выше ее сил. Следовало проявить благоразумие и думать о последствиях.

В чужом доме она старалась не выходить из комнаты. К ней заглядывала миссис Смит, жена фермера, и больше никто. На дворе стоял лютый холод. Она грелась у камина, кутаясь в шаль; ей позволили взять Библию, через которую она продиралась с трудом, строка за строкой, в поисках утешения, сожалея о том, что в детстве не удалось как следует овладеть грамотой.

У миссис Смит, женщины средних лет, иссохшей и жесткой, как земля, на которой она жила, был ребенок, уже почти отлученный от груди и начинающий ходить, — крупная девочка с грубыми чертами и вечными соплями под носом. Хозяйка была молчалива и обращалась только по делу, что вовсе не огорчало Маргарет: набиваться в подруги она не собиралась.

Глухой зимней ночью она родила крошечного мальчика, который приоткрыл сине-черные глазки и уставил на нее сонный взгляд мудреца. Пока он сосал, грудь у нее разрывалась от боли, а его маленькие красные кулачки упирались в нее так, будто младенец вознамерился вылепить из материнской груди что-то совершенно иное. То, что до сих пор казалось непостижимо сложной задачей, стало, как выяснилось, ее решением: появление младенца изменило смысл произошедшего и заставило по-новому взглянуть на прошлое, ведь те события подарили ей ребенка. А он был совершенен, прекрасен, как взбитые сливки с вином и сахаром или как отглаженная и накрахмаленная наволочка.

Умом этого не понять. Доводы рассудка тут вообще ни при чем.

Все же она, сама не веря в то, что делает, передала младенца хозяйке дома, кормилице. Она понимала, что больше уже никогда не возьмет его на руки, но он будет здоров, одет и накормлен, что его воспитают в страхе и любви Божией, будут водить в церковь и воскресную школу, а когда подрастет, он получит работу и, Бог даст, умрет в глубокой старости у домашнего очага. В общем, она могла надеяться, что он проживет жизнь достойную и обретет много больше, чем сумела бы дать она. Ей казалось, что так будет правильно: она заплатит за благополучие дитяти разбитым сердцем, а мистер Беннет расплатится деньгами за невозможность дать мальчику свою фамилию.

Окрепнув и набравшись сил, она прошла пешком двенадцать миль и вернулась в Лонгборн. Плакать она перестала еще по дороге, едва завидев издали трубы и поднимающийся из них дым.

Молоко, правда, продолжало прибывать. Оно так и текло из груди, оставляя пятна на сорочках и корсажах. Приходилось подкладывать под рубашку сложенные тряпицы, пока поток не стал слабее и не прекратился совсем. Тогда она загрустила и долго тосковала, потому что молоко было для него, мальчика. Кровотечение тоже прекратилось, хотя порой, даже месяцы спустя, если случалось поднять что-то тяжелое не по силам, ярко-алая кровь пятнала одежду.

Но ее печаль не иссякала, не прекращалась, хотя и нельзя было позволить показать ее, росла у нее внутри, становилась все сильнее, копилась и образовала целое море с приливами и отливами, с водоворотами, омутами и подводными течениями. Она очень тосковала по ребенку — так, что иной раз перехватывало дыхание и она замирала от боли, судорожно хватаясь за стол или камин, чтобы не упасть. Она отметала попытки мистера Беннета утешить ее, не вслушивалась в слова, когда он с ней заговаривал, не позволяла себя коснуться. Единственным, что имело значение, был ее маленький мальчик, один где-то там, в большом мире.

Мисс Гардинер оказалась очаровательной девицей, приветливой и смешливой. Так повелось, что отец, стряпчий, брал ее с собой всякий раз, нанося деловые визиты в Лонгборн: очень уж девочке нравились прогулки и свежий воздух. Маргарет — убранные под чепец волосы, натруженные руки — смотрела на ее завитые локоны, замечала томные кокетливые взгляды. Намерения льстивого папаши стали для нее ясны с первого же визита. Она наблюдала, как мистер Беннет, ослепленный и не замечающий хитрых маневров, балует девушку, позволяет дурачить себя, и впадала в оцепенение.

Вскоре мистер Беннет и мисс Гардинер сочетались браком. Маргарет с тоской подумала: «Ну что ж, по крайней мере, теперь все позади».

Девица потребовала, чтобы мистер Хилл выкопал в саду ямки для луковиц крокусов. Цветы появились следующей весной и казались настоящим волшебством, чудом, слишком нежным и прекрасным, чтобы выдержать февральские холода. К этому времени животик у молодой хозяйки уже заметно округлился.

От мистера Хилла, дворецкого, не укрылось состояние Маргарет, и он, не вдаваясь в лишние расспросы, осведомился, не сочтет ли она приемлемым для себя выйти за него. Это ее ни к чему не обяжет, продолжал он, склонив по странному своему обыкновению набок птичью голову, он не станет требовать от нее того, чего муж обычно ожидает от жены, а именно брачного ложа и детей. Но, откровенно говоря, этот союз может принести обоюдную пользу и обеспечить им обоим доброе имя.

И вот холодным февральским днем она вышла за мистера Хилла с его тонкими руками, длинными пальцами и беспокойным взглядом. В ту ночь они лежали рядом в общей постели, неподвижные, точно вырезанные из камня фигуры на надгробье. С тех пор прошло много лет, и все эти годы он разговаривал с ней неизменно любезно и был весьма добр, разве что иногда невнимателен. За все эти годы он ни разу не ударил ее, ни единого разу. Такое могли сказать о своих супругах немногие женщины, хотя они-то выходили замуж по любви.

У мистера Хилла были особенные симпатии. Время от времени ей случалось их видеть. Однажды это был сезонный рабочий, которого как-то осенью нанял на ферму мистер Беннет, позже другой — из соседней деревни по ту сторону лощины. Они появлялись и уходили с окончанием полевых работ. Иной раз ей казалось, что мистер Хилл страдает от разлуки, и она старалась утешить его, подсунув конфетку или другой приятный пустяк.

Миссис Хилл знала, что у нее никогда больше не будет детей. Миссис Беннет, напротив, начав производить их на свет, казалось, не могла остановиться.

Первая ее беременность была нескончаемо долгой. Миссис Беннет раздалась, отяжелела и была этим недовольна. Живая, привыкшая к постоянным балам и увеселениям, она теперь целыми днями лежала на диване в своей комнате. Вечерами она дремала у камина, а мистер Беннет поглядывал на нее с любовью и заботой да подсовывал иногда подушку под прелестную, падающую набок головку.

Роды были долгими, трудными, кровавыми и вымотали всех.

Наконец повитуха обмыла дитя, завернула и уложила в колыбель, а миссис Хилл приставили качать ее, пока из деревни не прибудет кормилица. В умывальном тазу возле кровати лежал темный, скользкий, похожий на сырую печенку послед. Миссис Беннет была бледна как мел и только тихонько стонала, пока повитуха мыла ее и подкладывала корпию. Никогда еще миссис Хилл не приходилось видеть женщин в таком плачевном состоянии. Молодая мать будто отказывалась понять, как собственное тело могло столь безжалостно предать ее, истерзав невыносимой болью.

Зато ребенок чувствовал себя как нельзя лучше. Миссис Хилл смотрела на него как зачарованная. Это была девочка, пухлый комочек с мягкими рыжеватыми волосиками и крошечными неровными ноготками, похожими на речные жемчужинки. Вскоре пришла женщина из деревни, о чем-то невнятно переговорила с повитухой, распустила лиф и подхватила на руки младенца. Усевшись на низкую скамеечку, она приподняла косынку и приложила дитя к груди.

Повитуха унесла умывальный таз, прикрыв полотенцем. Миссис Хилл сменила простыни, помогла миссис Беннет лечь поудобнее и подоткнула одеяло.

Миссис Беннет хрипло прошептала:

— Это всегда так ужасно?

Миссис Хилл поколебалась:

— Я не знаю…

Молодая женщина качнула головой, не отрывая ее от подушки:

— Больше никогда. Как бы он ни умолял, больше этого не будет, никогда. Ни за какие бриллианты.

Однако через три месяца, пока младенец с кормилицей были в деревне, миссис Беннет после утреннего чая затошнило. Она стояла, наклонившись над умывальником, а миссис Хилл придерживала ее волосы, а потом отмывала с мрамора потеки желчи и слюны.

Если бы миссис Беннет разрешилась своим мальчиком благополучно, он стал бы младшим братом малютки Джейн и старшим братом для остальных деток. Впрочем, остальных могло бы и не быть, ведь один крепкий младенец мужского пола — вот и все, что требовалось.

Он был бы чудесным малюткой, забавным карапузом, а потом озорным мальчуганом. Его ждал бы отъезд в закрытую школу, а сестрам тем временем пришлось бы, сидя дома, шить для него сорочки. Он появлялся бы на Рождество, Пасху и на все лето, проказничал, не зная удержу, весь в царапинах и ссадинах, и был бы, разумеется, общим любимцем и баловнем. Повзрослев, отправился бы в один из университетов, и ему сходили бы с рук все шалости, проделки и проступки, без которых немыслимо обучение джентльменов. Он, несомненно, приобрел бы нужные знакомства, а мимоходом и степень бакалавра. А потом жил бы в свое удовольствие, влезая в долги и ожидая наследства.

Но миссис Беннет не обрела своего мальчика, случилось горе — преждевременные роды. У этого горя было по пять пальчиков на руках и ногах и прекрасные темные реснички, но глаза так и не открылись. Горе казалось нормальным во всех отношениях ребенком, разве что очень уж маленьким, синим и слишком быстро остывшим, поскольку согревался он лишь теплом материнского тела. Малютка не успел сделать ни единого вдоха.

Миссис Хилл, которую стремительные схватки и открывшееся кровотечение захватили, как и ее госпожу, врасплох, пришлось самой принимать у хозяйки роды. Едва взяв в руки крохотное, не тяжелее котенка тельце с кожицей прозрачной, как снятое молоко, она поняла: не жилец. Он появился слишком рано.

Она завернула его и отложила в сторону, на покрывало. Хозяйка осталась лежать, съежившись, на ковре рядом с кроватью, обеими руками закрывая лицо. Миссис Хилл обнимала рыдающую миссис Беннет, а когда пришел врач, не отходила от нее во время осмотра и всех медицинских экзекуций. Она была рядом и после, когда наступил период слабости и хандры. Это она протянула хозяйке первые три капли опийной настойки и первые полстаканчика сердечного галаадского бальзама. И она же поддерживала голову миссис Беннет очередные три месяца спустя, когда та начала по ночам вскакивать в одной сорочке и давиться слюной над умывальником. С каждым разом недомогание ее становилось все тяжелее.

— Я не знаю, как мне все это выдержать, Хилл, просто не представляю…

Время от времени миссис Хилл получала весточку о ее мальчике. Его звали Джеймс Смит — фермер с женой выдали его за осиротевшего сына двоюродной сестры. О нем хорошо заботятся, уверял мистер Беннет, который ездил на ферму, чтобы заплатить за заботы и навестить мальчонку. Все держалось в строжайшем секрете, но у жены фермера стали появляться обновки получше, чем у ее соседок, в доме чаще, чем положено, водился сахар и приличный чай. Соседи наверняка что-то заподозрили, миссис Хилл в этом не сомневалась: соседи всегда примечают такие вещи. Они все заметят, и пойдут разговоры.

Вернувшись из поездки, мистер Беннет вызывал миссис Хилл колокольчиком, и она шла в библиотеку, чтобы услышать отчет хозяина о том, что мальчик здоров, вытянулся и прибавляет в весе. Она кивала и не плакала, но темное море внутри колыхалось и волновалось. Вот и хорошо, говорила она себе, выходя из библиотеки и возвращаясь вниз, на кухню. Пусть уж он лучше растет на свежем воздухе, на молоке и ходит в воскресную школу, иначе оказался бы в работном доме или нищенствовал и скитался по дорогам, ведь она-то ничего другого не сумела бы ему дать. И что бы она ни делала и ни говорила, как бы ни молила и ни угрожала, мистер Беннет не предложил бы ей ничего лучшего. Он ни единого разу, даже когда только узнал о ее затруднении, не рассматривал возможности их брака.

Семейство продолжало расти, девочка рождалась за девочкой, и каждая последующая причиняла все больше хлопот. Годовалая Лидия уже носилась по всему дому неугомонным шариком, а ее старшая сестренка Китти все еще не могла научиться пользоваться горшком. Миссис Хилл, измученная и похожая на тень, завела речь о том, что хорошо бы взять девочку из приюта — в горничные. В конце концов, это даже помогло бы сэкономить — не пришлось бы приглашать для стирки деревенскую женщину. Миссис Хилл подыскала сиротку, девочку-худышку лет шести, прошептавшую, что ее зовут Сара. Девочка прожила в работном доме целых шесть месяцев, а это означало, что она наверняка не заражена тифом, унесшим жизни ее родителей и брата. У миссис Хилл ныло сердце от жалости к этой малютке с глазами вполлица — да нет, больше к родителям, чем к самой девочке: как, должно быть, они ужасались при мысли, что дочь останется совсем одна! Ради них и ради девочки миссис Хилл решила, что полюбит ее. И полюбила, насколько это теперь было ей по силам.

А однажды мистер Беннет вызвал миссис Хилл в библиотеку, и она не увидела привычного выражения спокойствия на его лице, оно будто окаменело. Он даже не поднял на нее взгляда.

— Мальчик убежал, — сообщил он. — По всей вероятности, завербовался в армию.

— Но его ищут? Вы уже попытались отыскать его, вернуть?

Мистер Беннет поиграл ножом для разрезания страниц, отложив его, взялся перебирать бумаги, делая вид, что внимательно их читает.

— Ему двадцать, миссис Хилл. Он уже взрослый. Теперь он может сам выбирать себе дорогу в жизни.

— Но почему, почему именно армия? Это ужасно, его необходимо разыскать, вы должны выкупить его со службы.

Прикрытые глаза, едва заметное движение головы.

— Это не обсуждается, миссис Хилл.

Пойдут разговоры. Скандал. Ну конечно. Скандал для него нежелателен!

Маргарет страшно ошиблась, это был ее чудовищный просчет, лишь теперь она поняла: им с сыном пришлось столько страдать лишь ради того, чтобы не бросить тень на имя отца.

Глава 2 1808

Прежде, до того дня, как они выступили, Джеймс никогда не видел моря. Горстка новобранцев, деревенских парней и беглых подмастерьев, непривычных к башмакам и оттого маршировавших на редкость неуклюже, добралась до Портсмута и погрузилась на корабль. Взглянув на море в первый раз, Джеймс был поражен его серебристым блеском и тем, что оно, пребывая в беспрестанном движении, всегда остается в своих границах. Море показалось ему прекрасным и чудовищным одновременно.

Вскоре город заслонил море от глаз, шум и сутолока окружили Джеймса. Они, без пяти минут солдаты, были героями и знали это, ведь толпа приветствовала их криками, а девушки бросали им цветы. Герои отправлялись в Португалию, чтобы оттуда с боями пробиться в Испанию, защитить праведных монархов и освободить людей от тирании. Если корсиканского людоеда не остановить… но этого не следовало допускать даже в мыслях — они его непременно остановят, причем раньше, чем Англии снова придется собирать против него армию и флот.

Доблесть новобранцев укреплялась бесконечными часами муштры: строевые экзерсисы, ружейные и штыковые приемы, стрельба из полевых орудий, уход за лошадьми и подчинение грубым выкрикам мужчин, чей странный выговор порой было не разобрать и чьи приказы требовалось исполнять сию же минуту. Новые навыки вколачивались бесконечными повторениями. Джеймс стал вторым канониром, в его обязанности входило чистить пушечный ствол. Ему нравилось звучание этих слов. Было приятно иметь имя, звание и определенные обязанности. До сих пор он был «никто и звать никак», как говорила ему Карга.

Их орудийным расчетом командовал сержант Пай, родом из Рэтклиффа. Чтобы понять его, Джеймсу приходилось смотреть командиру в лицо, а сержанту Паю не нравилось, когда на него пялятся. Джеймс скоро выучился не смотреть ему в глаза и старался держать язык за зубами; голос у него был тихий, да и говор деревенский. Люди смеялись.

Форму артиллеристы носили синюю, а не красную, как у пехоты. И кивера на головах. Кивер прибавлял роста. Прибавлял значительности.

Высадились в открытом заливе, в лодках добрались до зыбучего песчаного берега. Потом был дневной переход по жаре. Хотелось пить, глаза болели от слепящего солнца. У заброшенного здания расположились на привал. Дом был великолепен, настоящий дворец с прохладными комнатами и высокими потолками. Но война уже прошлась по этим местам, принеся разрушения.

Джеймс вел свою пару лошадей прямо через мраморные холлы. Он шел на шум воды и поражался тому, что видел: стены исписаны и изрисованы углем — надписи на чужом языке, зато рисунки вполне понятны. Деревянные перила сломаны и сожжены. Пол обуглился, сводчатые потолки в саже и копоти. Джеймс отыскал дверь, ведущую во внутренний дворик, подвел коней к фонтану и дал им вдоволь напиться.

Что за гнусные твари эти французы! Джеймс не раз об этом слышал, но сейчас увидел воочию и убедился, что так оно и есть. Они все портят и не ведают уважения к законной власти, к собственности, да и вообще ни к чему.

Позднее, на следующем привале, он увидел драпировки, сорванные и брошенные на пол в качестве подстилки, кострища из разбитой мебели, почувствовал едкий запах отхожего места и утвердился в своем мнении, пока не обнаружил надписи на понятном ему языке. Разор оказался делом рук английской солдатни, отряда, прошедшего здесь до них.

В Вимейру они встали лагерем в горах, среди оливковых деревьев и каменных дубов.

Приказы сержанта Пая носились над головой, как пули. Обучение Джеймса завершилось, вся необходимая последовательность действий была вызубрена назубок. Что не отменяло сосредоточенности: за беспечность можно было поплатиться рукой. Сам он пока ничего такого не видел, но слыхал, что, если руку оторвет, можно истечь кровью до смерти. А можно и ноги лишиться, если попадешь под колесо, когда орудие, сделав залп, откатывается назад, но он надеялся, что не оплошает.

После артиллерийской подготовки пехота, спотыкаясь, побежала вперед между скал и колючих кустов. У Джеймса саднило горло и звенело в ушах, во рту и ноздрях стоял вкус и запах черного пороха. Руки, обожженные и почерневшие от копоти, дрожали. Он вытянул их, пошевелил пальцами — пока все на месте.

Лиссабон смердел. Город являл собой смешение всяческой мерзости — от нищих оборванцев до процессий кривляк папистов. На улицах было так грязно, что священники, словно женщины, приподнимали полы сутан, обнажая бледные волосатые лодыжки. Парни в синих мундирах бродили по нечищеным мостовым, пили, орали песни, и чувство превосходства росло в них с каждым часом: пуговицы на их мундирах сверкали, на ногах крепкие добротные башмаки с черными полугетрами, хлеба и пива — вдоволь. Эти молодцы знали, чего хотят, и гордились собой — а как же, они ведь выпроводили французов.

Вскоре пришел приказ выступать на Саламанку. Пехота могла отправиться напрямик, артиллерии и коннице приходилось идти кружным путем, по более проходимым дорогам.

Весь их расчет двигался вместе: фейерверкер, сержант Пай, и его подчиненные: второй номер Джеймс (он все еще считался необстрелянным новичком), ему полагалось чистить ствол банником, заряжающий — бывалый вояка по имени Стивенсон и замковый — детина со шрамом на щеке и выбитыми с той же стороны зубами. Пятым был молчаливый малый со сломанным носом, этот отвечал за запал заряда и поджигал фитиль. Они шагали по бокам своей пушечной запряжки, вслед за красным потоком кавалерии и впереди обозов с боеприпасами и фуражом. К полудню все впятером укладывались вповалку в тени орудия, спасаясь от слепящего солнца.

Путь оказался и правда кружной. Сначала шли на восток вдоль заболоченной долины, покрытой буйной растительностью, по размытым дорогам, поросшим высоким, шелестящим на ветру тростником, потом повернули на север. Началась гористая, каменистая местность. Так война стала для Джеймса вечным перетаскиванием громоздкого орудия по всяческому бездорожью и в любую погоду. Армия, как гигантское членистое существо, то растягивалась, то сжималась, рассыпалась на части и вновь собиралась воедино.

Наступил октябрь, а их пятерка вместе с четырьмя лошадьми все еще тянула по равнине девятифунтовую пушку, глотая пыль, поднимаемую колесами и стоптанными башмаками. Они врастали в склоны холмов, удерживая пушку весом собственных тел. Форсировали реки, сложив одежду на передок орудия. Каменистый край был беспощаден. Они спотыкались, то и дело толкали лафет и чертыхались.

Лошади отощали, одна из них пала, и номер третий, в прежней жизни бывший мясником, разделал тушу. Они досыта наелись, а оставшееся мясо нарезали полосками и, туго скатав, взяли с собой. На замену раздобыли испанскую лошадь — отняли у крестьянина. Тот шумно протестовал, угрожая им серпом, а когда его оттолкнули, продолжал бросаться на них с криками, пока не получил удар штыком и не смолк.

— Я его предупреждал, — сказал Пай, вытирая клинок о траву.

Никто не мог позволить себе лишиться лошади. Даже такой нищий крестьянин, как этот испанец. Он надеялся собрать добрый урожай, а без лошади мог рассчитывать лишь на жалкие крохи и голодную смерть. Крестьянин вместе со всей семьей и так уже стоял на пороге гибели. Пай просто шире приоткрыл эту дверь и втолкнул его туда.

Джеймс попробовал заговорить с кобылой по-испански. Смешно, он и знал-то одни ругательства да еще умел потребовать пива, а все же звуки знакомого языка ее, казалось, успокоили. Она глядела на него темными, как дикая слива, глазами и тыкалась мордой, похожей на ивовую плетенку, обтянутую старым, потертым бархатом.

Прохладной осенней ночью в Эстремадуре Джеймс устроился под орудием и погрузился в забытье. Он заткнул уши мхом, чтобы отгородиться от города и лагеря, от звуков музыки, любви и драк. Ему снилось, что пушка — его мать, он ее детеныш, а сержант Пай и остальные трое — его несчастные однопометники.

Уже настала зима, а их отряд так и не добрался еще до этой, Саламандры, что ли, города-ящерицы. Кажется, к этому времени они снова шли на восток по поросшей сухим кустарником пустыне. Джеймс не мог уразуметь смысла всех этих поворотов и зигзагов. Когда они наконец дошли, город был пуст.

Местные жители попрятали скот и провизию, только этим можно было объяснить пустые склады, скотобойни, амбары, дворы. Солдаты хватали и поедали все, что попадало под руку, и все равно их постоянно мучил голод.

Как-то за полдень отряд Джеймса прочесывал небольшую дубовую рощу в надежде обнаружить спрятанных овец, коров или, на худой конец, добыть дичи. Ничто не предвещало удачи, но голод гнал их вперед. В редкой, высохшей рощице не было слышно птичьих голосов, даже горлицы не ворковали. Солдаты закоченели, изо рта валил пар. Они шли в горестном молчании, лишь сухие листья шуршали под ногами. Пай собрался было открыть рот и сорвать на досаду на подчиненных, как вдруг раздался топот и шумное сопение. Развернувшись, Джеймс увидел, что по склону прямо на них несется кабан. Пай торопливо зарядил мушкет. Выстрел разнес щетинистую морду, превратив ее в кровавое месиво, но полумертвый зверь по инерции бежал прямо на них. Джеймс увернулся, Пай отскочил в сторону, остальные разбежались. Кабан, уже почти мертвый, ударился о ствол и остановился, подогнув передние ноги. Солдаты молча глядели на него. Спустя несколько мгновений зверь захрипел и повалился на бок, пуская кровавые пузыри. Воцарилась тишина, и Джеймс захохотал от облегчения, в первый раз за долгое время тугой узел у него внутри немного ослабел. Нынче вечером они наедятся до отвала.

— Яблочек ни у кого нет? — спросил сержант Пай. — Соус бы сделали.

— Яиц бы, — сказал Джеймс, — яичницы с беконом.

Он присел на корточки возле мертвого зверя и заметил набухшие, покрасневшие соски.

— Это свинья. И поросята где-то рядом. — Джеймс поднялся на ноги. — Слушайте.

Было очень холодно. Смеркалось. Они постояли в тишине. Звук был очень высоким, почти неслышным — попискивание тоненькое, слабое, вроде писка летучей мыши. Джеймс поднял руку и махнул остальным, призывая следовать за ним. На полпути к вершине холма обнаружилось логово, вырытое между корнями деревьев, а в нем выводок. Полдюжины поросят маленькими глазками смотрели на людей. Крепенькие, вскормленные молоком и желудями, они сонно помаргивали светлыми ресничками. Джеймс нагнулся и ухватил одного за ногу, а остальные с визгом бросились врассыпную. Солдаты кинулись вдогонку по склону. Хохот, проклятия, оклики — они разбежались в разные стороны, беспечно, как дома, когда на ярмарке ловят смазанного салом поросенка.

Джеймс изловил одного, зажал между коленями и штыком проткнул ему горло. Поросенок задергался, потекла кровь. Там, в Англии, на ферме, Карга собрала бы кровь в ведро и приготовила кровяные колбаски. Ну кто бы мог подумать, он заскучал по старой стерве и ее стряпне, вот до чего дело дошло.

Они тихо шли вперед с мушкетами за плечами. Двое несли срезанную жердь, на которой покачивалась подвешенная свинья. Со второго шеста, маленькие, как кроты, свисали поросята. Наступила ночь, но путь к лагерю освещала полная луна.

Джеймс подумал, что это, кажется, и есть счастье, как вдруг его охватил страх. Он невольно начал озираться. Солдаты шли по сухой лощине, между скалами и низкорослым колючим кустарником. Высохшие зимние травы, шурша, цепляли их за гетры. В лунном свете все казалось синим и белым. Вроде бы ничего не изменилось, но только им грозила опасность. Он чувствовал ее нутром. И это была не открытая прямая угроза, вроде дула мушкета перед глазами или громадного кабана, несущегося с холма. Тут опасность иного рода, из тех, что подбирается исподтишка и застает врасплох.

Джеймс скинул с плеча мушкет:

— Сэр?

Камни да трава, а выше по склону — заросли козьей ивы и каменные россыпи. Стояла тишина, но была она зыбкой, непрочной, словно сдерживаемое дыхание.

— Сержант Пай, сэр?

Пай глянул на Джеймса, и улыбка у него на лице застыла. Он поднял руку, призывая всех к тишине. Потом заговорил тихим шепотом:

— Ты что-то видишь, парень?

Весь отряд, замерев, оглядывал лощину, хватаясь за оружие. Настроение мигом переменилось; они непростительно забылись, вели себя беспечно, да и Пай недосмотрел.

— Ну, мои крошки, — выдохнул Пай, — подберите юбчонки и давайте выбираться отсюда.

Дальше шли молча, слышался лишь стук подошв по сухой земле да хриплое дыхание вырывалось из пересохших глоток. Скоро лощина закончится, им останется пройти милю до лагеря вниз по холму. Вон до той кривой сосны, а там они выйдут на открытую местность, и худшее останется позади.

Сто ярдов. Семьдесят. Пройти еще пятьдесят. Они вот-вот выберутся. Похоже, пронесло.

Пай, вероятно, думал так же, потому что обернулся и бросил через плечо:

— Ну и нагнал ты на меня страху, малыш…

В тот же миг раздался выстрел.

Все попадали, хватаясь за мушкеты. Джеймс припал на одно колено и тут же вытянулся на животе с ружьем на изготовку, напряженно вглядываясь в серебряный свет луны, черные тени. Рядом с ним сержант Пай шепотом отдавал приказы. По лощине разнеслось эхо ружейного выстрела, раскатистый звук отразился от камней. Джеймс оглядел горизонт, низкорослые деревья, каменные россыпи. Тишина.

— Deje los armas![131]

Прижавшись к земле и изогнувшись всем телом, Джеймс пытался понять, откуда идет голос. Ни малейшего движения, ни перебежки, ни дрогнувшей ветки.

— O todos matamos ahora[132].

— Оружие на землю, — торопливо скомандовал Пай.

Солдаты, нехотя поднимаясь, повернули к нему лица, белевшие в ночи. Сержант дернул головой: давайте скорей. Они были сейчас как на ладони и не могли дать отпора неприятелю, которого не видели. Пай — его мокрый от пота лоб блестел в лунном свете — подал пример, первым бросив ружье на землю. Джеймс повиновался и нехотя опустил оружие на колкую траву, а следом за ним и остальные. Стволы негромко лязгнули друг о друга.

Солдаты сбились в кучу. Джеймс плечом чувствовал плечо Пая, а локтем касался Стивенсона. Он слышал их дыхание, частое и прерывистое. Присел и пошарил вокруг себя рукой. Свиньи лежали в пыли, почти рядом.

Джеймс уловил движение на склоне. Слегка подтолкнув Пая, подбородком указал вперед. Из-за камней появились бандиты. Оступаясь на осыпи и поднимая пыль, они спустились, окружили англичан. Молодой парень улыбался, Джеймс видел, как белеют в темноте его зубы. Эти люди принесли с собой незнакомый запах, странный, мускусный, как у оленей. Старик нагнулся подобрать их ружья и сгреб в охапку, как дрова. Вожак, с лицом грубым и бугристым, словно земля, что-то сказал по-испански. Джеймс разобрал лишь несколько слов: ingleses, idiotas и hijos de puta[133]. Все испанцы были худы как щепки.

Свинью и поросят подняли и, покачивая на жердях, унесли куда-то вверх по тропе, исчезающей меж камнями. Тропу невозможно было заметить, если только не видеть, как по ней идут люди. Несколько шагов, и они скрылись, просто растворились в темноте. Джеймс так и стоял не шелохнувшись. Ему казалось, что в воздухе все еще висит широкая белозубая улыбка.

Один из англичан чуть слышно присвистнул.

— Ублюдки, — сказал другой.

Пай вытер лоб рукавом:

— Повезло нам.

— Это называется повезло?

— Они отняли только ужин. Это не самое страшное. Нам всем могли выпустить кишки. А окажись мы французами, отрезали бы яйца и заставили сожрать. — Пай отвернулся и двинулся вперед, пробираясь сквозь сухие искривленные сосны к выходу из лощины.

Морозным зимним утром, на перекрестке за Альба-де-Торрес, где они сделали привал, чтобы напоить лошадей, Джеймс прочел на дорожном камне: Salamanca, 15 Millas[134].

— Можем поспеть до заката, — заметил он.

Сержант Пай криво улыбнулся:

— Ох и отжарим этих саламаночек нынче ночью!

И тут был получен приказ, от которого по колонне, как ветерок по ячменному полю, прошел вздох разочарования: возвращаться в Португалию. Джеймс, не двигаясь с места, молча глядел, как солдаты, оскальзываясь на камнях и жидкой грязи, поворачивают лошадей и пытаются развернуть орудие в обратную сторону, на запад. Спохватившись, он бросился к своим, подставил плечо, и орудие удалось выровнять. Они уходили от Саламанки. Уходили от цели, к которой стремились все это время.

Стоял декабрь. Небо было белым и холодным, над полями кружился снег.

В Саагун-де-Кампос Джеймс понял, что голод, донимавший его раньше, — это и не голод вовсе. Нынешний голод был особенным, более жестоким, мучительным, даже лютым. Прежде он такого не знал: голод вгрызался в кишки, крошил зубы, сдавливал виски. У Джеймса ввалились глаза, он стал раздражительным, вспыльчивым.

Подойдя к городку, они обнаружили там значительное скопление войск. Французы только что были обращены в бегство. Это великая победа, говорили офицеры, мы победили, хотя неприятель имел существенный перевес. Она войдет в историю, как сражения при Креси и Азенкуре. Всякий раз, говоря об английской военной доблести и посрамлении французов, люди станут вспоминать Саагун-де-Кампос и восторженно качать головами.

Городок был разграблен, грязен и опасен. На темных улочках за церковью Сан-Тирсо и под ее аркадами собирались призраки. Они выстраивались в ряд, изможденные, с громадными глазами, блестящими в тусклом свете, шишковатыми суставами на тощих руках и ногах.

Туда зачастили и пехотинцы, и артиллеристы: солдаты ищут удовольствий везде, где могут. И, видит бог, эти не то женщины, не то дети отдавались за деньги с большой охотой. Если только уместно было говорить об охоте — в такие-то времена.

— А вся штука в том… — захохотал Пай и разом осушил высокий стакан терпкого вина, таких стаканов было выпито уже множество, отчего сержант пришел в настроение, способствующее рискованным признаниям, — штука в том, что здесь ничего не стоит полакомиться свежатинкой — из той, что осталась свежей в этой забытой богом дыре. Эти дурочки сами напрашиваются, чтобы их облапошили. Желторотый молодняк! Задатка не просят, пообещаешь — поверят. А когда ты взял свое и не дал им обещанного — хлеба там или сухарей, — что такая девчонка тебе сделает? Побьет? Ха! Пырнет ножиком?

Джеймса мутило, он одним духом допил вино, не глядя на Пая.

И отправился бродить по узким улочкам. Желания эти мешки с костями у него не вызывали, он даже не понимал, как кого-то может к ним тянуть. Напротив, они вызывали у него щемящую жалость и все возрастающую ярость. Теперь-то он понимал, как ценно все то, от чего он прежде отчаянно стремился уйти: теплая постель, чашка молока, жизнь, в которой каждый день похож на следующий и не хватает разве что гладких камешков, чтобы отгонять с грядок вороватых ворон.

Джеймс шел мимо девочки-оборванки, держащей на коленях мальчонку. У него был с собой хлеб, Джеймс вытащил его, протянул. Она посмотрела на еду, на него. Потом, морщась, положила мальчика на землю и что-то шепнула ему на ухо. Тот сел и сунул палец в рот. Девочка подошла к Джеймсу, жалкая, испуганная, начала расстегивать платье.

Джеймс скорее сунул ей краюшку, отдернул руку, отступил назад, мотая головой — нет, нет, — и торопливо пошел прочь, оставив ее стоять в растерянности, с хлебом в грязных ручонках. Дойдя до угла, он обернулся: девочка наклонилась к брату. Она разломила краюшку пополам, жевала сама и смотрела, как малыш мусолит корку.

Джеймс шел вперед, ощущая вину и неловкость. Может, эта краюха немного отсрочит их конец. Вот только к лучшему ли это?

Пая, направляющегося к уединенным аркадам Сан-Тирсо, он заметил издалека. Раздался явственный смешок, темный мундир слился с тенями.

Джеймс видел, как от стены отделяется тощее, щуплое тельце, как Пай возится с застежкой на своих панталонах.

Чуть позже сержант отправился восвояси, бодро помахивая пайком, а за ним молча, широко раскрыв глаза, стайкой тянулись ребятишки. Джеймс сжимал и разжимал кулаки. Он был этому свидетелем и ничего не предпринял, значит, запятнал себя.

От голода он скверно спал: изможденные дети явились ему во сне, окружили, тянулись к его губам своими истрескавшимися губами. Он проснулся, дрожа, — в небе над ним кружилось воронье.

За две ночи до Рождества пришел приказ выступать. Ночь была промозглая, казалось, вот-вот посыплет снег, но мороза не было, так что сворачивали лагерь и запрягали лошадей под ледяным дождем.

Лошади уже стояли в оглоблях, орудия были укутаны парусиной, а сержант Пай все не появлялся. Джеймсу велели найти его. Добравшись до Сан-Тирсо, он наткнулся на сержанта в проулке, где тот пытался помочиться. Лицо у него было обиженное и озабоченное. Увидев Джеймса, он убрал свое хозяйство в штаны.

— Не повезло мне, подхватил кое-что, — пояснил он. — Ты же никому не скажешь, а, парень? — Пай поправил штаны, оттягивая ткань от воспаленной кожи.

— Нет, сэр.

Сержант застегнул мундир.

— Нам приказано выступать, сэр.

— Что ж, значит, надо поторапливаться. Идем.

Войска уходили прочь от Саагуна под мокрым снегом. Сбив ноги до кровавых волдырей, солдаты еле ковыляли, надеясь догнать французов и дать им бой. По слякотным, скользким дорогам, утопая в жидкой грязи, они продвинулись примерно на три нестерпимые, кошмарные мили, когда плетущуюся колонну догнал фельдъегерь. Он пронесся мимо них, поднимая фонтаны грязи. Джеймс поднял голову, протер глаза, недоуменно проводил курьера глазами и, пересилив себя, вновь тронулся с места. Спустя еще полмили по колонне передали приказ: возвращаться. Передвижение и большое скопление французских войск замечено на юге. Наполеон стремительно приближался, намереваясь обойти их с фланга. Возвращаться следовало бегом.

Но бежать они не могли: с девятифунтовой пушкой и лошадьми, тощими, как скелеты, это было невозможно. Они едва плелись.

Теперь путь лежал на Ла-Корунью: части направлялись к морю. Хорошо укрепленный город пока оставался в руках британцев. Они смогут продержаться там, пока за ними не подойдет флот.

Это не поражение! Чтобы ударить, нужно замахнуться, отвести руку назад. Точно так же и армия должна отойти, чтобы затем атаковать. Морем они отправятся домой, перегруппируются и вернутся, они еще покажут этой злобной корсиканской гадине, кричал Пай, распаляясь и брызгая слюной. Ему удалось вызвать в людях что-то похожее на воодушевление, их глаза заблестели, плечи начали распрямляться. Они стали припоминать, что это такое — быть солдатами, англичанами и ходить с гордо поднятой головой. Джеймс не мог думать ни о чем, кроме возвращения в Англию. Живые изгороди с ягодами и птицами. Молоко. Нежаркое солнце. Старый приятель, который кивает при встрече и не боится, что ты изобьешь его, превратив лицо в кровавое месиво, украдешь его обед, изнасилуешь жену и подожжешь дом.

Проходя в хвосте колонны через деревню, в пятнадцатый час тридцатишестичасового перехода, Джеймс в темноте споткнулся обо что-то мягкое и плотное. Он упал на четвереньки. Руки провалились в грязь, панталоны промокли на коленях. Дорога, раскисшая от дождя, пахла вином и кровью; в стороны от него прыснули какие-то мелкие твари. Джеймса замутило: в грязи перед ним лежал труп — он понял это по сладковатому запаху тления; судя по размеру, это был ребенок. Пошатываясь, Джеймс встал на ноги.

Подойдя к первой паре лошадей, он ухватился за упряжь и положил руку на бархатную шею. Шепча им по-испански какую-то ерунду, он шел, одной рукой цепляясь за лошадь, надежную, крепкую. Башмаки превратились в раскисшие тряпки, гетры — в лохмотья. Джеймс едва держался на дрожащих ногах: от голода подвело живот и сосало под ложечкой.

А еще он испугался. Это был настоящий страх, а не то ставшее привычным нервное напряжение от постоянного сознания близкой гибели в бою. В голове стоял несмолкаемый гул, который нарастал, становясь все громче, пока Джеймс не понял, что ни о чем другом он думать вообще не может.

Когда морозным утром был объявлен привал, отряд оказался в чистом поле, под бледным, подернутым редкими облаками небом. Над приземистыми домами, примерно в миле от дороги, курились дымки. Джеймс распряг первую пару лошадей и повел туда, в сторону жилья. Им двигали простые мысли: о крове, еде, сне. Но, едва размечтавшись, он тут же очнулся и вернулся к действительности. Слишком острым был страх, он не позволял расслабиться надолго.

Лошади брели по порыжелому полю, низко опустив головы. Джеймс толкнул покосившуюся дверь: из-за разведенного посередине коптящего костра выглядывало несколько пехотинцев в красных мундирах, двое навели на него кремневые ружья.

— Артиллерия, — произнес он, чтобы объяснить, почему на нем синий мундир.

Поняв, что это свой, пехотинцы с облегчением перевели дух. Один махнул Джеймсу рукой:

— Заходи, раз пришел, присаживайся.

Строение представляло собой остов с провалившейся крышей. Сарай или, скорее, конюшня, поделенная на стойла шаткими, источенными червем перегородками. На полу оставалось немного истоптанного сена. Джеймс подвел к нему лошадей, и те принялись жевать.

Красные мундиры развели костер из дерева, подобранного прямо здесь, — выломанные доски, обрушенные стропила и балки были свалены в кучу на голом полу. Сухая древесина весело пылала.

— Ну и холодина!

Джеймс устроился на сене и смотрел на пляшущее пламя. Страх притих, превратился из гула в шепот. Пехотинцы переговаривались, но Джеймс не следил за их беседой, даже не пытался, он и говорить уже не мог, не было сил. Откинулся назад, протянул ноги поближе к огню, глаза сами собой закрылись.

Когда он проснулся, пехотинцев не было. Исчезли и лошади. Выбравшись из сарая на свет божий, он обнаружил, что ушла и его колонна.

Теперь страх стал живым существом. Он вился вокруг, липнул к лицу, волосам, не позволяя дышать, думать, так что Джеймс только смотрел на раскинувшуюся перед ним скудную землю, на опустевшую дорогу. Потом повернулся и стал смотреть туда, откуда они пришли.

Он остался один.

Первая мысль была: почему пехотинцы его не разбудили? Вторая: потому что они украли лошадей.

Мысли появились, но служили слабым утешением.

Дрожа от холода, он потер руки. Посмотрел на высоко стоящее бледное солнце. Полдень.

Вот только какой день — все тот же или уже следующий?

Самый вид дороги заставлял цепенеть от страха. Она разрезала равнину, голые зимние поля. На ней человек чувствовал себя беззащитным и уязвимым, как вошь на бритой голове.

Понять, куда ушли войска, было нетрудно: их путь отмечали замерзшие колеи, оторванные подметки, брошенная телега со сломанной осью, навоз, желтые пятна мочи на снегу. Джеймс пошел за своими, но на дорогу выйти не решался, шел сбоку, по другую сторону придорожной канавы, спотыкаясь о камни и продираясь через кусты. То и дело он тревожно озирался, оглядывался, пока не заболела шея.

Вечером он набрел на павшую лошадь. С задних ног кто-то уже успел срезать мясо. Он тоже отхватил себе кусок и жевал по дороге; сухая, покрытая запекшейся кровью конина прекрасно утоляла голод.

Смеркалось, а Джеймс продолжал идти. Спотыкаясь, ковылял в полумраке. Он опять был никем — оживший прах, ползущий по поверхности земли. Но он вернется, нагонит своих. Там ему ничего не грозит. Там, в далекой Ла-Корунье, они смогут отсидеться, покуда не прибудет флот и не вывезет их — поспешно, ночью, как нечистоты из отхожего места.

На следующий день он нагнал нескольких отбившихся от полка солдат. Издалека увидел неясные очертания фигур, проступающие сквозь дорожную пыль. Двое присели у придорожной часовенки. У раскрашенной деревянной мадонны были выковыряны глаза, а листья и ягоды у ее ног замерзли, побитые морозом. Ниже, в каменной чаше, бил ключ, прозрачная вода вскипала, как в кастрюле, от нее поднимался пар. Солдаты напились и теперь отдыхали. Они выглядели непривычно чистыми, один обтирал шею намоченным платком. Джеймс подковылял к ним.

— Англичанин! — проговорил он издали, махнув рукой.

Солдаты переглянулись. Один кивнул, но никто из них не проронил ни слова.

— Слава богу, я вас все-таки нашел!

Джеймс упал на колени перед родником, зачерпнул воды и напился, ощущая вкус теплой сернистой воды и своей грязной и потной ладони. Не стряхнув капель с подбородка, он стянул с шеи платок, чтобы отереть пыль и пот.

— Далеко отсюда до главных сил?

Двое снова обменялись взглядами.

— Я потерялся, отстал. Спешил, чтобы догнать… несколько дней уже. — Джеймс потряс головой от бессилия — он не мог определить, сколько времени бредет по дороге.

Один из солдат рассмеялся, в его смехе не было радости.

— Что? Что случилось?

Солдат только мотнул головой.

— Французы напали? Мы разгромлены? Отступаем?

Наконец один из них подал голос. Он оказался валлийцем и говорил с таким сильным акцентом, что в первую минуту Джеймс ничего не смог разобрать. Смысл сказанного дошел до него позже, когда эти двое уже поднялись и двинулись по дороге в другую сторону.

— У нас все в полном порядке, дружище, да только мы сами решили, что лучше нам потеряться.

До своей части он добирался еще три дня и нагнал войска на окраине небольшого городка. Джеймс испытал такое облегчение, будто все это время тащил на плечах неподъемный груз, а теперь сбросил его — и от легкости чуть не взлетел в небо, подобно воздушному змею. Шум, голоса, привычная неразбериха и зловоние — все это внушало ему отвращение… и чувство надежности.

Пройдя сотню ярдов сквозь толпу, он разыскал офицера, поприветствовал его и назвал себя. Офицер кивнул и махнул рукой в сторону большого здания на площади. В этом каменном доме с балконами, сплошь покрытом затейливой резьбой, разместились офицеры.

Джеймс доложился писарю, назвал свое имя. В тусклом вечернем свете тот покопался в записях, болезненно морщась: на шее у него зрел чирей. Оторвавшись от бумаг, писарь вышел в коридор, вернулся уже с двумя вооруженными конвоирами:

— Вот он. Делайте что положено.

Конвоиры схватили Джеймса, заломили ему руки за спину. Он стал вырываться:

— Я ничего… за что?

— Ты дезертир.

— Нет…

— Твой сержант заявил о тебе.

— Был бы я дезертиром, зачем мне возвращаться?

Писарь равнодушно пожал плечами:

— Все дезертиры так и делают. Сперва хлебнут лиха, а потом возвращаются.

Закованного в кандалы Джеймса бросили в подвал, в котором пахло вином и мышами. Сквозь узкое, как бойница, зарешеченное оконце под потолком едва сочился свет. Кто-то швырнул сверху одеяло. Джеймс набросил его на плечи, опустился на холодный каменный пол и закрыл глаза. Страх ослабил хватку, скользнул прочь и кольцами свернулся в углу.

Его не станут долго держать взаперти, это просто невозможно сейчас, когда полным ходом идет отступление. Его вызовут, потребуют объяснений, и все сразу же прояснится, как только он укажет настоящих виновников — а он сделает это без колебаний, — тех пехотинцев, которые не разбудили его, когда выступали войска, а сами сбежали, похитив лошадей. Правда, он не был уверен, что их удастся разыскать. Могло статься, что как раз они-то и есть дезертиры, тогда лошадей они свели не чтобы съесть, а чтобы на них ускакать. Но главное — и это было для него совершенно очевидно и не подлежало сомнению — произошла нелепая ошибка: он не дезертир и не должен нести наказание за то, чего не совершал.

Время ползло, свет из зарешеченного оконца медленно перемещался по стене. Джеймс задремал, свесив голову, и видел во сне ферму. Ему приснились луговые травы, прохладное небо и дикая земляника. Еще приснился тот джентльмен, который как-то потрепал Джеймса по вихрам, назвал славным пареньком и спросил, всем ли он доволен.

Проснувшись, Джеймс затосковал по дому как никогда прежде. Ему бы только пережить отступление, все стычки и перестрелки, в которых еще доведется побывать, добраться до Ла-Коруньи и до моря, попасть на корабль до Англии. Если посчастливится пережить эту беду и все прочие беды, что выпадут в остающиеся до конца военной службы одиннадцать лет, то в один прекрасный день он возвратится в Хартфордшир. Это была цель, к которой стоило стремиться, которая ожидала его в конце пути: подлинный рай на земле. Если старик еще жив, Джеймс разыщет этого мистера Беннета, который много лет назад обратил на Джеймса внимание и даже поинтересовался, хорошо ли ему живется. Мистер Беннет был добрым человеком и важной персоной, самой важной в деревне близ Меритона, и, если мистер Беннет наймет его, Джеймс с радостью пойдет к нему в услужение.

Моргающего со сна Джеймса вытолкнули на холод и свет: земля закачалась под ногами. Вокруг гудели голоса. Его поволокли вперед: перед глазами мелькали разноцветные круги. Вокруг гремели голоса. Снежная крупа колола лицо.

Наручники с одной руки сняли, потом надели снова, и оказалось, что он прикован к неструганому деревянному столбу. Он не понимал, зачем это нужно. Не надо, хотел он сказать, я не хочу, но рот пересох, и его голос прозвучал как писк, которого часовой не расслышал или не захотел расслышать. Но Джеймс ждал, что ему дадут высказаться, и тогда все выяснится и встанет на свои места.

Артиллеристы собрались вокруг — сутолока выцветших синих мундиров. В поле зрения возник сержант Пай. Он прочитал обвинение, Джеймс видел, как шевелятся губы, пытался разобрать слова. Наконец начал понимать, и ужас нахлынул, как вода, он поднимался от лодыжек к коленям, все выше, достиг рта, носа. Джеймс рванулся, пытаясь сбросить оковы, замотал головой. Запекшимися губами выговорил:

— Нет…

— Нарушение воинского долга, порча имущества, дезертирство…

— Нет!

— …перед лицом неприятеля…

— Я не дезертир…

Сержант Пай кулаком ударил его в затылок. Джеймс врезался скулой в столб.

Ему не позволено было говорить. За него говорили факты. Джеймс сплюнул кровь. Нащупал языком сломанный зуб. Все поплыло перед глазами.

Пай продолжал обвинительную речь: дезертирство, бегство перед лицом врага, из всех преступлений, какие может совершить солдат, это — самое позорное.

Глаз заплыл, и Джеймс почти ничего не видел. С ресниц капала кровь. Голова раскалывалась.

Он подверг опасности своих товарищей. Бросил их, а сам попытался избежать тягот. По законам военного времени предателя и дезертира мог ожидать лишь один приговор — смерть.

В проблеске света, сквозь кровавую пелену, Джеймс увидел на другой стороне рыночной площади тощую девочку. Та смотрела на него, покачивая на бедре ребенка помладше, тощего мальчугана.

Он встрепенулся. Рука в наручнике дернулась, когда он попытался протереть глаза — уж не с этой ли девочкой он поделился хлебом в Сан-Тирсо? Но все расплывалось, не рассмотреть. Тогда он зажмурился и вздохнул; открыв глаза, обвел взглядом площадь.

Однако, поскольку преступник раскаялся и вернулся, решено проявить к нему снисхождение.

— Пятьдесят плетей.

Только теперь, когда с него сорвали мундир и рубашку, Джеймс в полной мере, с беспощадной ясностью осознал, что ему предстоит. Он ничего не мог с этим поделать, только пройти все до конца и выстоять. Страх вновь заявил о себе, отравляя кровь и заставляя метаться в оковах, но, как только первая плеть впилась в его кожу, он зажмурился, закусил губу и лбом вжался в неструганое дерево столба. Он глубоко дышал. Это не навсегда, говорил он себе, это кончится, кончится…

Боль ошеломила его. Первый удар был слепящей белой вспышкой. Затем все померкло, заволоклось красным, но продолжало гореть. И по мере того как плеть свистела и ударяла, свистела и ударяла, срывая кожу со спины, она уносила с собой страх. Она разрывала страх на мелкие кровавые клочья, а когда Джеймс потерял сознание, его страх упал рядом с ним замертво. Теперь не осталось ничего такого, чего бы он мог испугаться.

Когда все закончилось, он окровавленным полутрупом обвис на столбе. Сняв, его уложили лицом вниз на лафет орудия и приковали за правое запястье. Чтобы не сбежал. Будто он мог сбежать. Будто ему было куда бежать, кроме Ла-Коруньи и моря.

Так он и ехал, обнаженный, лежа на тряском лафете, до самого побережья.

Его освободили для участия в обороне города. Каждый мужчина был на счету, даже преступники и трусы. Джеймс был очень слаб, его лихорадило, спину покрывали струпья, они трескались и мокли.

Перед атакой саперы подорвали запасы пороха, чтобы он не достался французам. Городские стены содрогнулись, в небо, как фейерверк, взлетали искры.

Расчет выкатил на холм свою девятифунтовую пушку. Из пятерки остались только Джеймс и сержант Пай. К ним присоединились рыжеволосый парнишка да лысый и тощий малый средних лет, высокий и немногословный, — новый замковый. У мальчишки, заряжающего, на левой руке не хватало двух пальцев, но он только смеялся, говорил, что это не важно, ведь ублажает он себя другой рукой. Лошади тоже были другие. Косматая испанская гнедая, спокойная и невозмутимая, обдала Джеймса теплым воздухом из ноздрей. Он прижался щекой к ее голове и все шептал: «Mi querida, mi querida, mi querida…»[135]

Склон под ними порос колючим кустарником, ниже расстилалась равнина, каменистая, безрадостная. Вдалеке виднелись французы — полоска синих мундиров, пушечная бронза, сверкающая сталь. Старая грязная рубаха липла к струпьям на спине. Приказы Пая Джеймс выполнял молча.

Вдалеке, в заливе, появились корабли, прекрасные, как мечта. Кто-то сказал, что нынче шестнадцатое января. Стало быть, уже пошел новый год, а Джеймс и не заметил, как не заметил и Рождества.

Ему не было страшно. Он устал до потери сознания, руки дрожали, а от любого неосторожного движения в спине снова и снова вспыхивала слепящая боль. Тело инстинктивно пыталось ее избежать, но страха не было. Джеймс думал: мне больно, я неуклюж и неповоротлив, значит, мне может оторвать руки, и тогда я истеку кровью здесь, в испанской грязи, скорее всего, я даже ничего не почувствую: ни боли, ни страха, — не успею. Это больше не ужасало.

Он кивнул замковому с морщинистым худым лицом. Протянул ему руку:

— Джеймс Смит.

— Билл Гастингс, — назвался замковый, адамово яблоко так и каталось по его тощей шее. Он с силой сжал руку Джеймса и кивнул — слишком волновался, ему было не до разговоров.

Мимо проползла подвода с боеприпасами, сидевшие на ней солдаты глядели невесело. Слева и справа двигалась пехота, на другом склоне собралась горстка орудий, а еще дальше, в гавани, военных уже начинали грузить на шлюпки и переправлять на корабли.

Нас, понял Джеймс, оставили прикрывать отступление, мы здесь, чтобы погибнуть.

Над головами свистели снаряды, они пролетали и падали рядом с местом, где были привязаны лошади. Животные в страхе шарахались, ржали и били копытами. Один снаряд упал в грязь прямо перед орудием. Солдаты бросились прочь и попадали на землю. Пай что-то выкрикивал. Джеймс отер грязь с лица, поднялся и вернулся к своему делу.

Внизу пехота вступила в ближний бой. Мушкеты и штыки, звуки потасовки и перестрелки разносились над пестрой каменистой долиной.

— Лягушатникам нас не взять, — ухмылялся Пай. — Их кавалерия сюда не пробьется. Очень уж у нас удачная позиция.

Он оказался прав. Бой продолжался, но в этом сражении ни одна сторона не вырвала победу. Битва не кончилась ничем, но исход кампании был очевиден. На заре французы отступили на свои позиции. Как бы ни подбадривали друг друга англичане, они уже проиграли. Пусть не уничтожены, но опозорены.

Джеймс наблюдал, как Пай заклепывает орудие. Железо приглушенно звякало, скрежетало. В ушах у Джеймса все еще стоял шум битвы. Он протащил на себе этот ствол через половину Испании и обратно, и вот теперь Пай забивает железный гвоздь в запальное отверстие, готовясь бросить пушку здесь, среди камней.

Замковый рядом с ним жадно хлебал воду, вцепившись в горлышко бутылки грязными, почерневшими от пыли и пороха пальцами. Напившись, он протянул бутылку Джеймсу. Рука у него тряслась так, что вода выплескивалась. Замковый засмеялся:

— Вот черт! — Он мотнул головой и больше ничего не сказал.

Джеймс взял бутылку. Его рука не дрогнула.

— Так откуда ты родом?

— Из Кента.

— Скучаешь?

— Господи, как же хорошо в Кенте! И женка у меня такая славная, Мэри. И мальчонки, двое.

Джеймс кивнул. Он пил, и вода была сладкой. Теперь он понял, почему возникает страх, откуда он берется и как вырастает.

Под покровом ночи оставшиеся в живых пехотинцы ползком пробирались к побережью. Оттуда людей на маленьких шлюпках переправляли на корабли. Артиллеристы ждали своей очереди. Часть их отряда уже сползала вниз по склону. Джеймс, который находился выше других, внезапно понял, что остался с Паем наедине. Сержант махнул рукой, подзывая его туда, где были привязаны лошади:

— Займись ими.

Джеймс подошел к лошадям, они пятились, тревожно перебирали ногами. Джеймс заговорил с ними, погладил рукой по бокам с выпирающими ребрами, чтобы они узнали его и успокоились. Он начал освобождать одну от постромок. Пусть заботятся о себе сами, пасутся, гуляют, пока их кто-нибудь не подберет.

— Не трать времени даром.

— Сэр? — Джеймс взглянул на Пая: кровь на воротнике, лицо в копоти. На крыле носа у сержанта алел нарыв, и он тер его.

— Штыком, солдат. Не трать патронов.

Джеймс непонимающе смотрел на него.

Черной от грязи рукой Пай нетерпеливо махнул в сторону лошадей:

— Скорее же, черт тебя подери!

Джеймс не мог шевельнуться, он сглотнул комок:

— И почему я все должен делать сам?

Сержант Пай вытянул свой штык, сделал выпад и ударил в шею испанскую гнедую. Другие, испугавшись, отпрянули и заржали. Гнедая кобыла упала на колени, задрав голову — недоуздок тянул ее вверх. Из раны хлынула кровь, обильно увлажнив грязь под ногами. Заскрипела кожа, затрещали ремни сбруи. Лошадь завалилась на бок, с силой ударившись головой о землю. Она лежала, открытые глаза глядели слепо, из ноздрей пузырями шла кровь.

— Вот так. Продолжай.

Джеймс непроизвольно сжал и разжал кулаки.

— Что, кишка тонка? — осклабился Пай. — Так я и думал, размазня.

— Сэр.

Джеймс вытащил штык. Пай, не глядя на него, направился к костлявому пегому мерину.

Теперь, когда Джеймс решился, проделать задуманное было совсем просто. Проще, чем он ожидал. Он шагнул вперед, переступив через голову гнедой кобылы:

— Сэр.

Пай обернулся к нему, скривил рот, собираясь что-то сказать, но Джеймс придержал его за плечо и вонзил штык. Сначала он ощутил сопротивление — шерстяная ткань, полотно, кожа, мышцы, а потом вдруг что-то мягкое внутри, сержант будто оказался пустотелым. Пай открыл рот. Джеймс увидел почерневшие зубы и красные десны. Он протолкнул штык вверх и провернул. Сержант вытаращил глаза с желтыми, в прожилках белками. Зрачки расширились и стали огромными.

Джеймсу приходилось убивать и прежде, но он делал это по необходимости, зная, что выполняет свой долг. Никогда еще он не убивал человека вот так, стоя к нему вплотную, ощущая теплую кровь на руках и чувствуя дыхание на своем лице. Сержант осел, упал на колени, штык выскочил. Джеймс отступил на шаг. Пай рухнул вперед, с грохотом ударившись оземь. Он упал лицом в грязь как был, с разинутым ртом и открытыми глазами.

Джеймс освободил лошадей и пошел прочь. Он не стал спускаться к остальным, а сделал петлю по склону и свернул в сторону. Штык цеплялся, звенел о камни, и он его бросил. Добравшись до берега, он содрал с ног ошметки башмаков; гетры свалились сами. Босой, он уходил прочь от Ла-Коруньи, прочь от армии, от крови и мыслей о доме. Разве мог он теперь даже думать о нем? Разве можно везти туда с собой весь этот груз? Волны бились о берег слева от него, суша темнела справа. Так он брел, покуда не скрылись из виду корабельные огни и не затихли голоса, уступив место крикам ночных птиц и плеску волн. Джеймс стащил одежду — выгоревший, в пятнах мундир, грязные панталоны, вонючую рубаху, которая липла к спине и кишела вшами, — и вошел в мерцающую воду.

Он не надеялся выжить, но ему не было страшно. Просто хотелось очиститься.

Глава 3 1809

Неясные очертания какой-то фигуры… над ним склонилась женщина в черном. Что-то теплое защекотало губы — разбавленное козье молоко. Он проглотил.

Тонкие солнечные лучи пробились сквозь затворенные ставни, и он различил узкую койку, пахнущую холстиной; снизу через половицы доносились голоса — старухи, молодой женщины, ребенка.

Он неуклюже попытался приподняться и рассмотреть, где находится, кто еще здесь есть и что происходит, но рухнул обратно на холст, дрожа всем телом, потрясенный собственной слабостью. Когда он сумел встать, завернувшись в простыню, чтобы прикрыть наготу, подойти к окну и раздвинуть ставни, то увидел в вечерних сумерках деревушку, которая лепилась на сбегающем в море склоне. Он слышал, как внизу переговариваются женщины, обеспокоенные звуком его тяжелых шагов у них над головами. Одна из них поднялась к нему, заглянула через дверцу в полу. Морщинистое лицо, запавший беззубый рот. Он позволил ей отвести себя обратно, усадить на кровать. Женщина что-то бормотала, увещевала.

— Señora, — заговорил он, припоминая обрывки испанского. — Donde — los ingleses?

Старуха шикнула на него и покачала головой:

— No se. Los ingleses, han ido[136].

Ушли. Он рухнул на кровать, прижался щекой к холсту.

Набравшись достаточно сил, чтобы удержаться на ногах, он взялся искать свое платье. Мундира и панталон нигде видно не было — он вспомнил, как стаскивал с себя форму, как поплыл прочь от берега, — но на стуле лежал черный вещевой мешок, а через спинку была перекинута незнакомая одежда, видимо оставленная для него. Он поднял ее: синяя рыбацкая блуза и широкие штаны. При каждом движении кожу на спине тянуло. Повернув голову, он краем глаза разглядел шрамы. На ощупь они были сухими. Раны заживают, подумал Джеймс. Одевшись, он посидел, пытаясь отдышаться.

Потом потихоньку спустился по лестнице. Комнату освещали алые отблески растопленного очага, и от запаха готовящейся еды у него закружилась голова. Он увидел девочку. Одну из тех тощих как скелеты, большеглазых детей, которые, казалось, преследовали его по всей Испании. Она что-то быстро говорила, обернувшись к раскрытой двери, и Джеймс разглядел, что это не та девочка из Сан-Тирсо и не та, которую он видел позже. Их, наверное, уже нет в живых, тех двух девочек. Едва ли они выжили, как, впрочем, и множество других. Прелые лохмотья да горстка переломанных костей — вот и все, что от них осталось.

И тут он вспомнил: Пай. Гниющий в земле. Наполовину сгнивший еще при жизни. Выпученные желтые глаза и раззявленный рот.

Во дворе женщина в темном платье осматривала рыбацкие сети. Девочка подошла к ней, схватила за руку. Женщина обернулась, посмотрела на Джеймса взглядом безмятежным, как у святой на картине, — она была ошеломительно красива.

У нее за спиной поднялась со скрипучего стула старуха и прошла мимо него в дом, к очагу. Вернулась с чашкой бульона и знаком велела ему садиться. Он опустился на каменную скамью, принял чашку, согревшую ему руки. Молодая женщина вернулась к сетям, а девочка, прислонившись к дверному косяку, разглядывала Джеймса.

Было совсем тихо, только волны шуршали по песку. Даже чайки не кричали. Джеймс пытался понять, о чем говорит старуха.

О мужчине, ее сыне и муже молодой женщины. Старуха рассказывала о нем. Мать и дочь не подавали виду, что прислушиваются, но молодая женщина замерла, а девочка вытянулась в струнку. Джеймс понял, что их мужчина ушел — умер? Должно быть, его убили французы, или голод, или море.

Он сказал: «Es triste»[137].

Старуха махнула рукой, как бы отметая грусть и мысли об утраченном сыне, но старые измученные глаза выдавали безутешность ее горя. Она указала на деревню ниже по склону и продолжала говорить.

Из ее слов Джеймс улавливал немногое. Но видел, что ставень оторвался и висит на одной петле, будто сломанное крыло, что из щелей каменной кладки выкрошился раствор, а сад заброшен и зарос сорняками. Лодки вытащены на песок. Затишье. Никакого движения. Даже чайки не летают и не кричат. Ни звука, кроме шороха волн. Ни души, кроме женщин и него, только они собрались здесь вчетвером.

В этом есть тайна, думал он. Все забыли о них, даже Бог.

— Y usted. — Старуха постучала узловатым пальцем по своему деревянному стулу, чтобы привлечь его внимание, а потом ткнула в грудь, показывая, что речь о нем. — Y usted, tambien.

— Que? Yo?[138]

— Ты покойник. Мертвый.

На этих словах молодая женщина в первый раз подняла голову и посмотрела на него. Он перехватил ее взгляд, но женщина тут же опустила лицо к сетям и продолжила работу, не произнеся ни слова.

«Я покойник», — подумал Джеймс.

Он прошел через смерть и вышел по другую сторону. Солдат, которым он когда-то был, все, что он делал и видел со времени вербовки, с того времени, как его отправили в Португалию и протащили через всю Испанию, грязь, кровавый ад, принесенный им сюда, убитый им человек — все это было смыто.

— Puedo, — заговорил он, так что обе женщины удивленно посмотрели на него, а молодую это даже заставило улыбнуться. — Puedo trabajar?[139]

Старуха засмеялась. Девочка — широко открытые глаза и белоснежные зубы на фоне оливковой кожи — смотрела то на мать, то на бабушку, потом снова на него.

— Trabajar! Но что он сможет делать? Он же слабенький, как ребенок! — сказала девочка.

— Si trabajo[140], — возразил он, — я стану сильнее.

Маленькая легкая лодчонка лежала на берегу, будто черепаха. Джеймс перевернул ее килем вниз. Кожа на спине, стянутая рубцами, то и дело выстреливала вспышками боли.

Старуха наблюдала. И непрерывно говорила. Как ему удалось понять, речь шла о ее сыне, который в один прекрасный день вернется с флотом и на рассвете приплывет домой на лодке, полной рыбы. Джеймс слушал ее и видел эту картину: лодки подходят к берегу в серебристом утреннем свете, они тяжело осели, наполненные рыбой по самые борта. Женщины и девушки толпятся на берегу, встречая рыбаков. Жизнь здесь когда-нибудь наладится, непременно.

Он закатал штанины до колен и помог старухе стащить лодку в воду. Старуха стояла у кромки, стараясь не замочить подол. Лодка качнулась, вокруг его икр заплясали волны, и вдруг появились чайки — целая стая взволнованно закружила над головой, какой-то своей птичьей памятью вспомнив, что лодка сулит добычу. Джеймс оглянулся и увидел молодую женщину с девочкой, они стояли рядышком и смотрели. Голова у женщины была непокрыта, и солнце играло на ее волосах, черных как чернила.

Он подумал: может, я делаю это для нее? Может, я вернулся из мертвых, чтобы скрасить ей жизнь?

Тут вода забурлила и стала заполнять лодку, старуха вскрикнула и всплеснула руками, и он почувствовал, как тяжелеет и вырывается из рук посудина, угрожая затонуть. Он вытолкнул ее обратно на песок, прямо с плюхающей внутри и плещущей через борта водой, хотя спину разрывала обжигающая боль. Старуха помогла ему оттащить лодку туда, где ее не достигали волны.

— Нужно проконопатить, — сказал он по-английски.

Он поднял голову и увидел, что женщина с девочкой уходят с берега. Держа корзины на бедрах, они шли что-то собирать, хотя, Господь свидетель, искать на этой истощенной земле было уже нечего.

Джеймс потрудился всего-то ничего, но совсем обессилел и едва дополз до дома. Корки на подживших ранах полопались, по спине сочилась сукровица, он чувствовал себя слабым, будто младенец, — в точности как сказала девочка. Он рухнул на скамью и в изнеможении прикрыл глаза.

Молодая женщина села рядом с ним.

— Me llamo Maria, — сказала она.

— Me llamo James[141], — сказал он.

Девочка высыпала на землю камешки из мешка. Джеймс наблюдал, как она раскладывает их — бусины, свинцовая дробь, сделанное из камня грузило, но не умеет или не хочет с ними играть. Он попросил нож, и старуха откопала для него старый нож с костяной рукояткой и истончившимся, сточенным лезвием. Он подобрал кусок серебристого плавника — прибитого к берегу дерева. Дерево оказалось твердым как камень. Джеймс отпилил от него примерно дюйм, скруглил края, придал форму шарика. Все это время он сидел с совершенно прямой спиной на каменной скамье у входа в дом: ссутулиться или согнуться не позволяла страшная боль. Потом они поели супа из морских водорослей и мидий, и он кое-как дополз до своей койки на чердаке, лег ничком и, уплывая на волнах дремоты, думал о трех женщинах внизу, свернувшихся на полу у очага, словно щенята, потому что больше лежать им было не на чем.

Он был уверен, что боль не даст отдохнуть, но сон оказался глубоким и темным, как море, и таким же всепоглощающим.

Спускаясь к берегу с инструментами и смолой в мешке, он увидал часовню, а сквозь открытые двери, в полумраке, — три силуэта, женщин и ребенка, несколько свечей, но священника не заметил.

Внизу на отмели он разжег из плавника костерок, чтобы расплавить смолу. Пламя было почти невидимо на весеннем солнце. Джеймс помешивал, пока смола не начала таять, и в лицо ему ударил жар и запах дегтя. Рукоятки инструментов — ножа, молотка, шила — были отполированы когда-то державшими их руками, пропитаны потом других людей. От этого становилось не по себе. Джеймс втирал вар в пересохшие доски, поеживаясь на утреннем холодке. Но вскоре задул теплый ветер и принес волнующее, тревожное обещание лета.

Время от времени ему приходилось останавливаться и, закрыв глаза, глубоко дышать, дожидаясь, пока боль утихнет и он снова сможет взяться за дело. Один раз Джеймсу показалось, что за ним следят, но, подняв голову, он не заметил ни женщины, ни девочки. Закончив, он забросал костер песком и оставил смолу застывать.

По вечерам старуха чинила и латала красные холщовые паруса. Молодая иногда пела вместе с дочерью. У них были нежные, негромкие голоса. Пели о принцессах, рыцарях, осликах и злой мачехе, о карамельных домиках и волшебных заклинаниях.

Лодочка, спущенная на воду, подпрыгивала на волнах весело, точно жеребенок. Джеймс глубоко нырнул и всплыл, едва не задохнувшись. За это время он окреп, кожа на спине зажила. Он подтянулся и перемахнул через борт лодки. Война растворялась где-то вдали. Испанский стал привычен, как сломанный зуб во рту. Дни сделались длинными — лето было в разгаре. Когда он ложился спать, женщины еще подолгу шептались, вели разговоры, засиживаясь далеко за полночь.

Однажды вечером он лежал без сна, прислушиваясь к женским голосам внизу. Тихая испанская речь звучала как молитва. Он встал, подошел к окну, раскрыл ставни. Звезды в ночном небе сверкали, будто бриллианты.

Старуха стащила вниз по склону паруса и бухты каната, девочка, семеня следом, принесла сложенные сети. Джеймс установил стройную мачту, наблюдая за действиями старухи, помог закрепить паруса и снасти. Молодая женщина уложила сети, и они вдвоем вытолкнули лодку навстречу прибою. Когда вода дошла до колен, она забралась в лодку, подобрав намокший подол. Джеймс вскочил следом, сильно раскачав лодку. Женщина отдала парус, он поймал ветер, раздулся, и они понеслись вперед, к заходящему солнцу.

Она показала ему, как забрасывать сети. Одна сеть лопнула и пришла пустой. Другая — в ней билась рыба — оказалась такой тяжелой, что им обоим пришлось тянуть что было силы, чтобы затащить ее на борт. Рыбу так долго никто не ловил, что ее развелось видимо-невидимо, за время войны она отъелась и разжирела.

Наутро, когда они вернулись, на берегу горел костер. Старуха и девочка, которые провожали Джеймса и Марию вечером, встречали их на том же месте. Они выпотрошили рыбу и вялили ее на летнем солнце, развесив на веревке, как стираное белье.

Пришла осень, дни становились все короче. Старуха сказала, что им нужно пойти помолиться святому Михаилу, поблагодарить Бога за спокойную безопасную жизнь, за освобождение, за ниспосланные Им дары.

Джеймс кивнул в знак того, что понял. Он провожал глазами их темную вереницу до самой часовенки. Убедившись, что женщины заняты своими молитвами, спустился на берег и неторопливо пошел по песчаной косе, поросшей травой, редкой и тонкой, как волосы старика. Песок вихрился, разлетался, снова ложился на место. Джеймс видел белые раковины, обесцвеченные морем кости, побелевший овечий череп, заметив который он на минуту сбился с шага, потому что принял было его за человечий, скачущих песчаных блох, высохшие остатки водорослей. Затерянный мир на краю света.

Он шел по мелководью. Вода ласково щекотала пятки и лодыжки. Из-под руки он смотрел в морскую даль. Потом зашел поглубже. Волны окрепли, ударяли о ноги, мочили завернутые штанины. Джеймс щурился на солнце, лучи обжигали глаза. Он подумал: я ведь даже не знаю, что хочу увидеть. Не знаю даже, какое это море, то ли самое, по которому я сюда приплыл, или другое. Даже не знаю, что я найду, когда вернусь в Англию, да и вернусь ли вообще.

Возвратившись к дому, он почувствовал: что-то переменилось. Может, из-за того что лето подошло к концу и по дворику протянулись долгие прохладные тени. Казалось, холод поднимался с пола, образуя лужицы, потом лужи побольше, которые вдруг слились и затопили все. А может, просто вдруг наступила осень, или день был особенный, только воздух отчего-то вдруг как будто потускнел, сгустился, и стало трудно дышать.

Они собрались в нижней комнате. Тихо вошла девочка, за ней прокралась кошка, которая обычно бродила вокруг двора. Девочка уселась на пол, скрестив ноги, и стала перебирать камешки, сортируя по размеру и форме. Кошка растянулась рядом, следя за движениями ребенка и за камешками, которые покачивались, занимая свои места. Кошка ждала приплода. Охотилась она, по-видимому, на чаек и крыс, поскольку лучшей добычи в округе не осталось. Она совсем отощала, кожа да кости, на которых висело брюхо-бочонок.

Женщины так подчеркнуто не смотрели в его сторону, что было невозможно не почувствовать: за ним наблюдают исподтишка. Видели они, как он ходил по берегу и зашел в воду? Совершил ли он что-то недозволенное? Видимо, он и сам понимал, что его действия не одобрят, потому и выжидал, пока останется один.

Когда настало время обеда, кошка поднялась, подошла к столу, потерлась о его ноги и замяукала. Джеймс протянул ей хрустящий кусочек — не то мидию, не то улитку. Кошка жадно схватила угощение острыми как иглы зубками и вмиг проглотила.

Девочка молча наблюдала, потом подняла глаза на Джеймса. Он отставил миску в сторону и протянул ей руки со сжатыми кулаками, костяшками вверх. Она постучала пальцами по левому кулаку. Он разжал кулак — на загрубевшей ладони лежал шарик, вырезанный из выбеленного морем дерева, отполированный до полной гладкости и с вырезанным сбоку завитком. Он хотел, чтобы было похоже на гребешок пены на морской волне, а может, на завиток краски в стеклянном шарике, какими он играл в детстве, дома, там, где нынче, к Михайлову дню, на шиповнике и боярышнике поспели алые, как кровь, плоды, на ежевике висят сизые ягоды-фонарики — праздничное угощение для птиц, а раньше, когда он был мальчишкой, и для него. Он обкусывал с ягод боярышника сочную мякоть, сладкую, как старые прелые яблоки, а ежевичный сок красил в пурпур кончики пальцев.

Кошка еще потерлась у его ног, прыгнула на колени и улеглась, свернувшись клубком. Джеймс почувствовал, как беспокойно толкаются у нее в животе неугомонные котята, и замер.

Женщины не произнесли ни слова.

Чего они ожидали? Чего хотели? Неужели почувствовали, что он затосковал по дому?

Его разбудило прикосновение ее тела. Косточки бедра и плеча, прохладный шелк кожи. Худенькая, как цыпленок, и такая восхитительно теплая. Он не знал, что желает ее, он вообще не знал, что значит испытывать желание, пока она не обвилась вокруг него — нежность, упругая сила и мягкость, — так что на время он полностью забыл себя, утешенный ее телом. Мария. Первая женщина, которую он познал.

Он не понимал, как это ему до сих пор не приходило в голову, что он нужен им. Что стал кормильцем, спас от голодной смерти. Он работал просто потому, что жить для него означало работать. Потому, что они были к нему добры. Потому, что если он помогает кому-то, то есть надежда, что он все-таки не совсем пропащий человек.

Когда он спустился вниз, старуха подняла на него внимательные глаза. Мария ушла еще ночью — улетела, как комарик. Девочка разложила на полу камешки, но не смотрела в его сторону, как будто знала, что произошло, и считала его предателем.

Он пошел на берег и возился с лодкой, а в полдень Мария принесла ему бульона и сидела рядом, пока он пил. Она держалась скованно и отворачивала лицо, словно, если смотреть только краем глаза, можно убедить себя, что он — не он, а кто-то другой. Он копал рукой песок, будто стараясь запихнуть пальцы поглубже.

— Espero… — сказал он. — Надеюсь…

Но на чужом языке слова не приходили в голову. Он надеялся. На что он надеялся? Что она проживет долго, до глубокой старости, что скончается легко и без мучений, что все это время она не будет страдать слишком сильно. Он надеялся, что в один прекрасный день здесь появится кто-то, кто сумеет принести ей счастье. Что жизнь ее дочери станет более радостной, чем ее собственная. Что они простят его.

Когда она ушла, вернулась к хижине и своему жалкому огородику на песке, он надвинул шляпу на самые глаза, поднял воротник блузы, чтобы солнце не жгло шею, и пошел вдоль берега. Он дошел до дальнего мыса, брел по сухому песку в башмаках с веревочными подошвами, и солнце поднялось у него над головой, а потом спустилось пред ним, а он все брел в одежде мертвеца, оставляя позади мать мертвеца, его вдову, дочь, жизнь мертвеца.

Он собирал раковины. Бледно-розовые в форме веера, синеватые, похожие на уши мула, и завитые, белые как мел. Он поднимал их и бросал в заплечный мешок, одну за другой.

Глава 4 1810

В Лиссабоне капитан британского торгового судна «Львиный зев» принял его за испанца: Джеймс загорел дочерна, а английские слова ворочались во рту тяжело, как галька. Капитан нанял его охотно: экипаж должен быть надежным, а попробуй собери команду, когда Королевский морской флот норовит наложить лапу на каждого мало-мальски годного мужчину, а если кого упустит, тех хватают армейские. Парень показался ему толковым и покладистым, к тому же хоть и отмалчивался, но понимал по-английски и, судя по всему, не бегал от работы.

Джеймс старался помалкивать и держался особняком. На людях он не снимал фуфайку, хотя на корабле такие шрамы наверняка были не только у него. Все же он предпочитал избегать расспросов, не мозолить глаза и оставить как можно меньше воспоминаний о себе.

Они шли из Лиссабона в Рио с почтой и грузом льняных тканей. Джеймс был слишком занят, чтобы страдать от морской болезни, и так уставал, что мгновенно засыпал, едва добравшись до подвесной койки. Из Бразилии они вернулись в Португалию с грузом кофе — весь корабль пропах его пьянящим ароматом.

Оказавшись в знакомом порту, Джеймс молча получил жалованье, сунул деньги в карман и плотно зажмурил глаза, стараясь увидеть далекую страну, вызвать ее в памяти. Они загрузили в трюмы «Львиного зева» бочонки портвейна и ящики с фарфоровой посудой, украшенной синими узорами. Следующий рейс предстоял на Антигуа.

Воздух в порту Инглиш-Харбор был густым, теплым, наполненным запахом цветов и тления. Рабы не поднимались на палубу кораблей с тех пор, как был принят новый закон[142], но ими продолжали торговать, они продолжали работать: выращивали сахарный тростник, рубили его, очищали сахар и доставляли на рынок. Рабы строили повозки, на которых его везли, обивали железом колеса, подковывали лошадей, клали кирпичи, крыли соломой крыши, занимались стряпней и поддерживали огонь в очагах, ухаживали за больными и выполняли самую тяжелую работу.

Джеймс перекатывал бочонки, отирал со лба заливавший глаза пот и смотрел, как вниз по набережным текли, звякая кандалами, новые невольники с иностранных кораблей. Грязные, больные, полуголодные, но по тому, как они держали головы, как оглядывались в незнакомом месте, Джеймсу было понятно, о чем они думают: это не может быть правдой, я не верю и не принимаю этого.

Рабы, спускающиеся с плантаций, выглядели иначе — непроницаемые лица, по которым ничего не прочтешь.

Английская речь, резкая, перекрывшая шорох шагов, заставила Джеймса вздрогнуть и оглянуться. Белое мужское лицо среди темнокожих — нет, не белое, а покрасневшее и отекшее от жары и возлияний — показалось грубым и неестественным. Вероятно, комиссионер или управляющий имением. В высоких сапогах, со стеком в руке, он шел по людному рынку, прицениваясь, перебрасываясь словцом-другим со знакомыми, торгуясь, приглядывая товары, оценивая, что может представлять интерес для английского джентльмена, который предпочитает оставаться дома и тратить деньги, не отправляясь в путешествие.

Качаясь с закрытыми глазами в подвесной койке, Джеймс снова видел черные, непроницаемые, словно зашторенные, глаза, пот на колбасно-розовом лице управляющего; колонну рабов, неверными шагами уходящую в темную глубь острова. Если бы не ружья и плети, любой из них мог бы просто поднять закованные руки, набросить цепи на ближайшую розовую шею и удавить ее обладателя.

С грузом сахара «Львиный зев» отправился в Ланкастер, на север Англии. Однажды ночью в холодной Атлантике Джеймсу приснился бесконечный поход по грязи и снегу. С высоты птичьего полета он видел самого себя, свой отряд, тысячи людей, бредущих куда-то по чужой стране. Проснулся он в поту, весь дрожа от внезапного прозрения.

Я сам отдал свою свободу. Отказался от нее. Продал себя.

Тогда она казалась такой малостью: ненужным пустяком.

Пассаты несли их к дому, и к августу 1811 года судно пришвартовалось в Ланкастере, у причала Святого Георгия. К этому времени Джеймс прослужил на «Львином зеве» уже около двух лет. Война отступила в далекое прошлое, стала смутным воспоминанием о том, что происходило с кем-то другим.

С палубы корабля он разглядывал оживленный город. Поблизости располагались склады, новенькие, в шесть этажей высотой. На фасадах укреплены лебедки. Скрипя канатами, механизмы поднимали грузы до нужного этажа. Набережная кишела докерами — не только мужчинами, но и женщинами: подоткнув подолы и засучив рукава на узловатых мускулах, они не уступали мужчинам ни в работе, ни в галдеже, ни в ругани, на похабщину отвечая похабщиной. Над всем этим гамом высился город из золотистого камня. Замок казался старинным и мрачным, зато все, что раскинулось ниже по склону холма, выглядело только что отстроенным, новеньким и нарядным. Сияющие шпили церквей, величественные здания с большими застекленными окнами — прибыльная африканская торговля явно шла городу впрок.

А повернувшись и посмотрев левее, на дальний берег реки, Джеймс увидел расстилающиеся поля шелковистой ржи, а еще дальше — холмы, голубые и лиловые, словно спины всплывающих китов. Если бы можно было сойти на берег и уйти туда, за пределы шумных торговых улиц, вверх по холмам, зашагать по вересковым пустошам! Какой же глубокий покой ждал там путника, какая тишина и чистота! Джеймс вновь ощутил тот зов, который внезапно поразил его в Испании, а затем дремал в глубине его души на протяжении всего времени, проведенного в море: вернуться в Англию, на службу к тому доброму человеку. Вернуться домой.

Он отпросился в короткое увольнение на берег и получил разрешение, поскольку прежде ни разу не подводил капитана. Да и риска никакого. С чего бы это испанцу давать деру здесь, в Ланкастере?

С жалованьем в кармане и парусиновым мешком через плечо, он зашел выпить со своими корабельными товарищами в «Три моряка», грязный кабак в обветшалом здании на пристани. Вместе со всеми выпил пинту местного пива, когда был провозглашен тост за их благополучное возвращение в Англию и за выздоровление бедняги короля, у которого моча стала пурпурной[143] и толстозадый сын которого, как им недавно стало известно, с минувшего февраля правит страной. Потом они выпили за здоровье девушки за барной стойкой, белолицей, с чудесными ямочками на щеках. Девушка улыбнулась Джеймсу. Он отвернулся.

Когда все стали заказывать по второй, Джеймс отговорился необходимостью справить малую нужду, вышел из боковой двери кабака, помочился в зловонном нужнике, застегнул панталоны и пошел прочь. Он пересек Якорную улицу, за ней Новую, пройдя под вывесками сапожников, мимо контор чаеторговцев, мимо лошадки-качалки, что висела, поскрипывая, над входом в лавку игрушек — яблоки на лошадке выцвели, грива и хвост из мочала разлохматились от непогоды. На Рыночной улице Джеймс остановил молодого джентльмена, по виду индийца, чтобы спросить дорогу, и с удивлением понял, что речь дается ему с трудом. Молодой человек, посасывая трубку, любезно выслушал его, а потом точно объяснил, как выйти из города. Вскоре Джеймс уже шагал по Южной улице, а мимо катили экипажи и прогуливались дамы под зонтиками, щебеча что-то на своем невнятном наречии.

Чтобы добраться до Хартфордшира, понадобился месяц. Когда башмаки развалились, он выторговал в Болтоне пару поношенных английских сапог у беззубой старухи, от которой за версту несло джином. Когда изорвалась в клочья рубаха, он в Дигбете купил другую, приобрел и английские бриджи, после чего его перестали принимать за чужеземца. Швы одежды он опалил на свечном огарке, чтобы извести вшей.

Так он и шел окольными путями, в платье с чужого плеча, черный вещевой мешок вылинял и стал белесым. Ночевал в пастушьих хижинах, на папертях церквей, а то и просто под забором. Деньги Джеймс берег, а пора стояла летняя, так что подобный ночлег не пугал его. Он мало с кем заговаривал, разве чтобы спросить дорогу у батрака в поле, узнать у фермера, не найдется ли для него поденной работы, или попросить у фермеровой жены кружку молока. Молчание вошло в привычку, а если приходилось вести разговор, смешение языков в голове заставляло его медлить и подыскивать слова.

Джеймс и думал теперь по-другому, представляя себе не дома или фермы, не поля или выгоны, а только расстояния и направления. Он размышлял о линиях, пересекающих сушу, и видел в своем воображении нити, протянувшиеся над морями.

— Пригожий парень, — услышал он однажды о себе, невольно подслушав на ферме разговор скотницы с товаркой.

— Жаль, что такой недотепа. Он же двух слов связать не может.

— Это делу не помеха, верно?

Они захихикали. Джеймс пошел своей дорогой.

С наступлением осени он добрался до знакомых с детства мест. По скотопрогонной тропе прошел мимо фермы Карги, увидел издали старый развесистый клен, по которому лазал мальчишкой. Дом все так же подозрительно поглядывал на него из-под низких стрех. Джеймс не остановился. Нарвал ежевики, шиповника и боярышника и съел по дороге, измазав соком пальцы и губы.

На постоялом дворе в Меритоне он спросил, живет ли где поблизости мистер Беннет, и пробормотал какое-то объяснение насчет поисков работы и советов случайного попутчика. Однако хозяин оказался так словоохотлив, что и не слушал разъяснений. Как же, как же, с готовностью поведал он, мистер Беннет по-прежнему живет в своей усадьбе, всего-то в миле отсюда, в Лонгборне. Его дом самый большой и заметный. Сам мистер Беннет, супруга его да пять прекрасных дочерей.

Джеймс наблюдал за домом с тропы, укрывшись за густыми зарослями остролиста. Из дома выпорхнули барышни, ручейком пробежали по выгону, вспенились над перелазом, выпорхнули, будто воробьи, на ведущую через поле тропинку и скрылись из виду. Вскоре и сам мистер Беннет, постаревший, ссутулившийся, вышел из дому и стал прогуливаться среди кустов, сцепив за спиной руки. Джеймсу нужно было улучить подходящий момент, подобрать слова. Неторопливо он начал спускаться по тропе. Минуя участок изгороди, где голый остов не зарос листвой, приметил внизу, на лужайке, две фигуры. Это были девочка и молодая женщина, которая развешивала на веревке белье. Женщина обернулась и, заслоняясь от солнца ладонью, посмотрела в его сторону.

Ради этого он проделал путь длиной в полмира. Он вернулся домой.

Глава 5 Но теперь уже ничего, ничего нельзя поделать

Мистер Хилл, которого разбудили и ввели в курс дела, сел на постели, кутаясь в одеяло. Он заверил, что не отправлял лакея ни с какими поручениями и что Джеймс не предупреждал его о намерении отлучиться с утра в Меритон или куда бы то ни было еще.

— Впрочем, это не означает, что он не мог пойти по делам. — Мистер Хилл промокнул слезящиеся глаза и вытер пересохшие губы. — У лудильщика нужно забрать починенные кастрюли, а может быть, он отправился в Харлоу к каретнику, за новой упряжью.

Ночная сорочка мистера Хилла обветшала и прохудилась, и под пристальными женскими взглядами он чувствовал себя несколько неуютно. Фигуры жены и двух девушек расплывались в бивших в глаза лучах утреннего света. Могли бы, по крайней мере, дать ему возможность сначала надеть панталоны, а уж потом приступали с расспросами.

Миссис Хилл тяжело опустилась рядом с ним на кровать, чуть не стянув при этом одеяло с его коленей. Доски под ней заскрипели и просели.

— Он никого не предупредил. Не сказал ни слова.

— Не думаю, что Беннетам потребуется экипаж прямо с утра. А если что, я отвезу. А ну-ка, выйдите все, я оденусь.

— Он никогда не бросал лошадей, — подала голос Сара.

— Что?

— Лошади, — повторила Сара, — остались без корма и воды. Он просто сбежал.

Ладонь миссис Хилл легла поверх одеяла на руку мужа. Тот взял ее в свои и пожал. Опустив глаза, она посмотрела на его морщинистую лапку.

— Не мог он просто так уйти, — сказал мистер Хилл.

Миссис Хилл кивнула. Он крепче сжал ее руку, заметив слезы у нее в глазах.

— Мне очень жаль, — тихо произнес старик.

Полли переминалась с ноги на ногу у входа, кусая ноготь и переводя тревожный, огорченный взгляд с одного участника сцены на другого. Сара так и замерла в солнечном луче, такая тоненькая, что казалось, ее вот-вот переломит легким дуновением ветерка. Миссис Хилл побелела как мел, а мистер Хилл вдруг стал весь внимание и забота. Полли все это не нравилось, ох как не нравилось.

— Вы будете докладывать мистеру Беннету? — спросил мистер Хилл.

Миссис Хилл только помотала головой: она не знала, как поступить.

— Что вы собираетесь делать?

Она еще раз сжала его руку и поднялась с кровати. Прошла мимо Сары, Полли и тяжело заковыляла вниз по лестнице. Сара пошла следом, а за ней, вцепившись в Сарину руку, и Полли.

— Почему ей надо что-то делать? — прошипела Полли. — Какое вообще миссис Хилл дело до того, что случилось с Джеймсом?

— После поговорим. — Сара легонько отстранила Полли. — Миссис Хилл! — позвала она.

Экономка, еще не до конца одолевшая спуск по лестнице, замедлила шаг. Сара сбежала к ней по ступеням:

— Миссис…

Миссис Хилл ждала.

У Сары не хватало слов, чтобы сформулировать свои умозаключения, однако связь казалась ей очевидной: подвергнутый наказанию солдат и шрамы на спине любимого мужчины, уход полка милиции и исчезновение Джеймса — одно объяснялось другим и приводило к интуитивной догадке.

— Миссис, милиция… они тоже ушли вчера вечером.

Миссис Хилл молча кивнула: продолжай.

— Я не знаю, что он такого натворил…

— Кто натворил? — Экономка вздернула брови.

— Джеймс. Мистер Смит. Мне кажется, его когда-то наказывали…

— О чем ты? Я не понимаю.

У Сары пересохло во рту.

— Я уверена, я точно знаю, он хороший. Он всегда был…

Миссис Хилл схватила ее за плечо и тряхнула:

— Да говори же, ради бога!

— Его пороли плетьми.

Миссис Хилл отвернулась и прижалась лбом к холодной стене.

— Миссис Хилл…

Но та покачала головой, не отрывая лба от штукатурки. Что ж это… Так нельзя… Не за это она заплатила такую высокую цену.

Чего она от него ждет, поинтересовался мистер Беннет. Чего еще она от него хочет, в конце-то концов?

Миссис Хилл прикусила щеку изнутри — откуда она знает? Она ведь не высокообразованный мужчина, располагающий обширными и полезными связями по всей округе. Она даже не представляла, что тут можно поделать, какое расследование провести, с кем посоветоваться. Но нужно же делать хоть что-то! На этот раз просто необходимо что-то предпринять.

Мистер Беннет только поигрывал кофейной чашкой, не глядя экономке в глаза. Рука, когда он двигал чашку по блюдцу, чуть заметно дрожала.

— Полагаю, вы желаете, чтобы я разослал поисковые отряды? Прочесал окрестности? — Он поджал губы. — Молодой человек нарушил принятые на себя обязательства, поскольку было оговорено, что он нанят по меньшей мере до Иванова дня, сиречь до середины лета. Он дурно поступил и создал нам неудобства. Можно сделать вывод, что он едва ли хочет, чтобы его искали, иначе позаботился бы оставить какие-то следы, дабы быть найденным.

— Полк…

Мистер Беннет повысил голос. Теперь он поднял голову и смотрел на нее:

— Какое отношение они к нему имеют? Он ведь с честью отбыл срок службы, не так ли?

— Может, он покинул службу раньше.

Хозяин замер и уставился на нее.

— Не дождавшись увольнения, — продолжала она. — Только потому, что был изувечен и не годен более к службе.

— В таком случае он дезертир?..

В повисшей тишине они молча смотрели друг на друга.

— Вы могли бы написать, — вновь заговорила экономка, — написать полковнику Форстеру…

— С какой целью?

— Просто узнать… Действительно ли его… забрали…

Мистер Беннет взял со стола лист бумаги, поправил пенсне:

— Вы предлагаете мне написать этому джентльмену и спросить, не содержится ли у них под стражей мой незаконнорожденный сын?

— Ваш лакей.

— Даже в этом случае что подумают обо мне люди? Что станут говорить? Мистер Смит волен принимать решения и совершать ошибки. В конце концов, он взрослый человек. Кто я такой, чтобы вмешиваться?

Да, это сейчас он взрослый человек, думала миссис Хилл. Но не всегда же он таким был. Впрочем, к чему теперь ворошить старое? Так что она лишь присела в реверансе и удалилась из библиотеки.

Мистер Беннет окликнул:

— Прикройте дверь, миссис Хилл…

Но она, не останавливаясь, пересекла вестибюль, вышла через парадный вход, оставив и эти двери распахнутыми, спустилась по лестнице; хрустя щебнем, почти бегом выскочила из ворот и направилась по дороге к деревне Лонгборн. Только здесь она начала приходить в себя, а опомнившись, спохватилась, что ее могут застать неприбранной, увидеть, как она прохаживается без шали и чепца и без определенной цели. Она поспешно поднялась по ступенькам перелаза и оказалась под защитой живой изгороди. Здесь рос сочный щавель, колокольчики, а в луговой траве прямо у нее под ногами колыхались первоцветы. Невдалеке паслась молодая корова, опустив голову и искоса поглядывая в ее сторону. Корова моргала длинными ресницами и облизывала нос длинным шершавым языком.

Где бы ты ни был, подумала миссис Хилл, Бог следит за тобой. Глядит на тебя отчужденно и равнодушно.

Глава 6 …Каждое письмо ожидалось подолгу и оказывалось весьма кратким

Миссис Беннет доставили пакет, надписанный торопливым и небрежным почерком Лидии. Внутри оказалось толстое, запечатанное большой сургучной печатью письмо для Китти и тонкое, кое-как заклеенное письмо для миссис Беннет — как всегда. Также внутри обнаружился отдельный, аккуратно сложенный конвертик, судя по всему, с одним листочком, не больше. Он проделал далекий путь из Лондона и оказался в руке у Сары, которая разглядывала его с горьким разочарованием. Письмо оказалось от миссис Гардинер и было адресовано Элизабет.

Сара и сама не знала, чего она ждала и на что надеялась, но определенно надеялась на что-то, иначе на душе у нее при виде письма, адресованного не ей, не стало бы так тускло и пусто. Она не верила, что Джеймс может ее оставить, сбежать, не сказав ни слова, не пообещав вернуться, а если до сих пор и не было от него никакой весточки, так это могло означать только одно — у него нет никакой возможности дать о себе знать. При одной мысли об этом ее пробирал озноб, хотя светило яркое солнце и день был теплый, даже жаркий, так что ее старенькое желто-зеленое платье из поплина совсем промокло от пота. Сара холодела, стоило ей представить, что с Джеймсом случилось что-то ужасное, он страдает, он совсем один, а она не приходит на помощь.

Сара поплелась к дому через луг. С высокой травы, задетой ее подолом, взлетали облачка пыльцы. Барышни гуляли в лонгборнском саду — дышали свежим воздухом. Необходимо было обновить летние наряды, светлые кружевные и муслиновые платья, а также недавно приобретенные летние капоры. Юные дамы выглядели легкими и изящными, словно бабочки. Что же до Сары, устало тащившейся по дороге, она чувствовала такую тяжесть, будто ее приковали к камню и заставили везде таскать его за собой, дюйм за дюймом, ярд за ярдом.

— Когда в следующий раз соберетесь писать мисс Лидии, мисс, — попросила она Элизабет, — не спросите ли у нее, если вас не затруднит, не слышно ли чего в Брайтоне про мистера Смита?

Элизабет как раз просматривала почту и просияла от радости при виде письма от любимой тетушки. В данную минуту она была целиком поглощена тем, что вскрывала печать на конверте.

— Мистера Смита? — переспросила она рассеянно.

— Я тут подумала, вдруг он тоже поехал в Брайтон, или его туда увезли силой. Я подумала, может, мисс Лидия слышала про него или даже видела его там.

Элизабет нахмурилась, тряхнула головой:

— Прости, не понимаю. Кого?

— Мистера Смита. Вы же его помните?

Элизабет подняла брови. Сара подошла ближе, протянула было к ней руку — совсем забылась, но, опамятовавшись, отдернула и сцепила пальцы:

— Простите, мисс. Простите меня, но ведь он жил здесь совсем недавно и так нам помогал. Прекрасный молодой человек, вот и ваш батюшка так говорит… И все тоже… Прекрасный, достойный молодой человек.

Лицо Элизабет прояснилось.

— Ах, Смит! Так ты о лакее!

— Да.

— Ты назвала его мистером Смитом, вот я и не поняла. Я решила, что ты спрашиваешь о ком-то из моих знакомых. Полагала, что ты ведешь речь о джентльмене.

— Извините, я неловко выразилась.

— Да. Он покинул нас весьма неожиданно. Вероятно, где-то ему предложили более высокое жалованье. А у тебя есть причины полагать, что он может оказаться в Брайтоне?

Брайтон — это было хотя бы что-то: слово, место, зацепка.

— Возможно.

— Ну хорошо, в следующем письме Лидии я упомяну, что ты спрашивала о нем. И сообщу тебе, если она что-то узнает. Боюсь, впрочем, что она настолько увлечена офицерами, что едва ли обратит внимание на лакея.

Глава 7 «Прощайте, разочарование и сплин! Что значат люди по сравнению с холмами и скалами? Сколько впереди упоительных часов!»

В Иванов день миссис Хилл отправилась в Меритон, чтобы расплатиться по счетам и выбрать в мясной лавке что-нибудь на ужин. Выглядела она весьма празднично: на голове красовался аккуратный чепец, банты были завязаны и расправлены со свойственной ей обстоятельностью, а старенькая косынка льняного кружева тщательно заколота под подбородками, с тем чтобы не показать лишний квадратный дюйм кожи солнцу или нескромным взорам. Солидной поступью она двигалась по дорожке — статная, основательная, под общим для всей прислуги недорогим зонтиком. Весьма респектабельная и уверенная особа — это знали все на кухне, а при случае могли подтвердить и хозяева. А весь мир узнавал об этом в дни ежеквартальных расчетов, когда экономка Беннетов важно вступала в Меритон, дабы расплатиться по счетам.

Но Сара с некоторых пор видела ее насквозь, сквозь любые чепцы и косынки: где им было заслонить немощную плоть! Пока Полли и мистер Хилл спали, на кухне экономка с горничной долго и мучительно добирались до истины, облокотившись на чисто выскобленный стол и крепко сцепив пальцы. У Сары потрясение вскоре сменилось пониманием и сочувствием (кому, как не ей, было понимать, что значит быть молодой и влюбленной, хотя представить себе таким же и мистера Беннета оказалось трудновато), а потом в сердце закипел гнев на хозяина: все эти годы!..

— А ты, Сара… — Миссис Хилл потерла нос и чихнула. — Сама-то, часом, не ожидаешь ли прибавления, а?

Сара поскребла ногтем столешницу, там, где остался глазок от сучка, покрутила головой: у нее уже прошли месячные.

Помолчав, миссис Хилл произнесла:

— Что ж, может, оно и к лучшему.

Пока миссис Хилл совершала свое сезонное перемещение, на прибранной и вычищенной до блеска кухне ненадолго воцарился покой. В камине тлели угольки, на столе стояли мука и лярд, приготовленные для лепешек. Мистер Хилл отправился куда-то по своим таинственным делам. Сара и Полли сидели молча, погруженные каждая в свои мысли, и не торопились нарушить тишину. Сара потирала пальцы и думала: я должна пойти его искать, вот сложу вещи и пойду. А следом приходила другая мысль, такая же убедительная: я должна ждать его и не трогаться с места. Он знает, что найти меня можно здесь и только здесь. И найдет, как только сумеет за мной прийти.

Мысли поднимались и падали, как сливки в маслобойке, но ничего существенного из них не сбивалось.

— Знаешь, я тоже по нему скучаю, — сказала Полли.

Сара кивнула: она знала.

— Что ты будешь делать?

Сара встала из-за стола и захлопотала: завернула в полотенце пару кексов, оставшихся от завтрака, и добавила несколько ломтиков сыра. В кладовой она налила пива в бутылку и заткнула пробкой.

— Так, — сказала она, — надевай чепец.

Полли, которая следила за ее действиями с недоуменной физиономией, просияла:

— Мы уходим?

— Мы идем на прогулку. Хочу пройтись и взглянуть кое на что. Кое-что проверить.

Полли заулыбалась во весь рот.

Они спустились к тропе, и вскоре Полли уже беспечно щебетала, срывая цветок за цветком. Она восторженно причитала над шиповником, ахала при виде пчел и бабочек, взвизгивала, когда кролики улепетывали при ее приближении. По тропе они спустились вниз, пересекли дощатый пастуший мост, переброшенный через реку. Оттуда поднялись на склон холма, углубились в лес, дошли до опушки и спустились по другую сторону холма в следующую долину. Перед ними раскинулось обширное, огороженное ивовым плетнем пастбище, на котором паслись овцы.

— Раньше это была общинная земля, — заговорила Сара. — Здесь и дома были.

Сара, ловко просовывая между прутьями носки башмаков, перелезла через плетень, протянула Полли руку и помогла ей перебраться. По ту сторону овцы разлеглись на траве и дремали. Были видны сухие проплешины в дерне — по этим линиям неглубоко под почвой залегали камни, и трава на них росла плохо. Сара проследила отметины взглядом: четыре стены, еще одна, поперечная, делившая дом пополам, промежуток — там, должно быть, располагалась дверь, а под ее порогом копались куры.

— Здесь я родилась, — сказала Сара.

Полли оторвалась от букетика из полевой герани, лютиков и маргариток:

— Как здесь?

— По крайней мере, мне так кажется. Где-то тут. Я помню эту линию холмов. Опушку леса. В этих домах жили ткачи. Мой отец тоже был ткачом.

— Ну, — протянула Полли, — сейчас-то здесь ничего не осталось.

Девушки снова перелезли через плетень, погуляли еще немного, а потом уселись на траву на насыпи и сняли башмаки. Полли легла на спину и сквозь листья и переплетенные ветки смотрела на голубое, как незабудки, небо. Вскоре ей это наскучило, она перевернулась на бок, подложив руку под голову, лениво зажмурилась и задремала. Сара долго сидела около нее, вслушиваясь в жужжание пчел и мух, вьющихся вокруг цветов, завороженная воспоминаниями о счастливых днях, о женщине в выцветшем красном платье, уходившей от нее на фоне бескрайнего синего неба по высокой траве.

Глава 8 Гардинеры провели в Лонгборне всего одну ночь и уже на следующее утро вместе с Элизабет отправились на поиски новых впечатлений

Очевидно, миссис Гардинер — таково было единодушное мнение окружающих — радовалась всякому поводу бросить своих детей на попечение других, а пахучие пеленки — на слуг этих других. Вот и теперь она с супругом и племянницей Элизабет собралась в трехнедельную поездку. Им предстояло полюбоваться Дербиширом из уютной и комфортабельной гардинеровской коляски, а также познакомиться с прославленными красотами Мэтлока, Четсуорта, Давдейла и Пика.

Элизабет уехала, не сказав Саре ни словечка; то ли она еще не написала Лидии и не задала интересующего Сару вопроса, то ли пока не получила ответа, то ли в ответном письме не было ничего для Сары, а может быть, Элизабет вообще все позабыла. Сара покусывала ноготь и смотрела вслед отъезжающему экипажу.

Миссис Хилл поступила так же, как всегда, когда у нее бывали трудные времена: с головой ушла в дела. А работы был непочатый край, несмотря на то что в семействе стало двумя барышнями меньше, а значит, убавилось и стирки. Зато в доме почти на месяц поселились дети Гардинеров, а это означало дополнительные хлопоты, шум, готовку и опять же стирку. Перепачканные пеленки, описанные простынки — работа.

Жизнь, как давно поняла миссис Хилл, представляла собой испытание на прочность, которого в конечном итоге не выдерживал никто.

Глава 9 …Ни добродетель, ни здравый смысл не помешают ей стать легкой жертвой своего соблазнителя

Письмо с нарочным прибыло в полночь. Мальчишка колотил в запертую дверь все время, пока мистер Хилл с оплывшей свечой в руке спускался вниз по ступенькам, цыкая остатками зубов и ворча. Следом за ним двигалась миссис Хилл с заплетенными на ночь длинными седыми косами. Сара слетела вниз, обогнав их на лестнице, — полы наспех надетого старенького капота развевались, небрежно наброшенная на плечи шаль упала, босые ноги шлепали по дощатому полу.

Это наверняка Джеймс. Или хотя бы новости о нем.

Последней, сонно мигая, по лестнице тащилась Полли.

Они обнаружили в холле мистера Беннета со свечой и распечатанным конвертом в руке. Лицо у него было белым, как его ночной колпак. Рядом стояла растерянная супруга. На лестнице выстроились Китти, Мэри и Джейн. Дети Гардинеров спали наверху, в старой детской. Шум их не разбудил. Через приоткрытую входную дверь в холл проникал лунный свет и синие тени. Нарочный, паренек лет, пожалуй, двенадцати, с копной неопределенного цвета волос, устало прислонился к боку своей тощей лошадки.

— Вас не затруднит расплатиться с мальчиком, миссис Хилл? — спросил мистер Беннет.

Миссис Хилл бросилась к комоду за кошельком, пересчитала на ладони монеты. Все это время миссис Беннет дергала мужа за руку и повторяла вопрос, которого Сара задать не могла, хотя и сгорала от желания.

— В чем дело, мистер Беннет, ради всего святого, скажите же скорее! О, неужели случилось несчастье с кем-то из моих девочек?

Выйдя на гравийную дорожку, миссис Хилл протянула мальчику деньги. Сунув монеты в карман, он взгромоздился в седло и дернул поводья. Лошаденка лениво зацокала копытами и скрылась в темноте — легкая добыча для воров и разбойников с большой дороги. Запел соловей. Ночь была прекрасна. Миссис Хилл вернулась в дом и заперла за собой дверь.

— От кого же оно? Что там, мистер Беннет? Что-то с Лидией? Или с Лиззи? О, если с ними что-то стряслось, не знаю, что я сделаю! Я не вынесу, не вынесу, если что-то произошло. — Миссис Беннет упала на колени, хватаясь за мужа.

— Это от полковника Форстера, — заговорил он.

Сара, едва сдерживаясь, подалась вперед: что он пишет?

Только сейчас мистер Беннет заметил Сару, Полли, мистера Хилла — вся прислуга собралась, все они должны стать свидетелями позора.

— Помогите своей хозяйке, миссис Хилл, проводите ее в спальню.

— Но ведь это значит, что-то с моей Лидди! Моя малышка! — Миссис Беннет, сгорая от желания узнать правду, оттолкнула экономку. — Что с ней стряслось, молю, скажите же!

— Не думаю, — сказал мистер Беннет, — что мы должны обсуждать это при слугах. — Он сложил письмо. — Сара, Полли, возвращайтесь к себе. Вам здесь нечего делать.

Лидия сбежала. Она безоглядно доверилась этому гнусному человеку. О чем только она думала? Миссис Б. пыталась что-то сказать, но слова прерывались сдавленными рыданиями. Миссис Хилл обнимала хозяйку и нашептывала ей слова утешения, какие обычно шепчут детям: все будет хорошо, тише-тише, все уладится, утро вечера мудренее, вот увидите. Она отходила от миссис Беннет, только чтобы налить воды, накапать опийной настойки, а когда это средство немного смягчило страдания, наполнить стакан до половины галаадским бальзамом и поднести его к губам госпожи. Леди отпила коричневой жидкости, благоухающей смесью бренди и трав. Она выглядела вконец потерянной и несчастной. Миссис Хилл не видела ее в таком состоянии много лет, со дня того злосчастного выкидыша. Одурманенная лозой и маком, хозяйка мало-помалу успокаивалась. Миссис Хилл подоткнула ей одеяло и оставила дремать на диване.

Полли потащилась наверх досыпать, а Сара, вместо того чтобы вернуться в теплую и душную комнатушку к несвежей общей постели, сунула ноги в башмаки и вышла во двор. Она поднялась на чердак конюшни, где больше не было Джеймса, свернулась клубочком на его кровати, накрылась с головой его простыней и попыталась уловить последние остатки его запаха.

Глава 10 …Предел бесстыдства для бесстыдного человека

Джейн закончила письмо, сложила и запечатала желтым сургучом. Сару призвали на помощь, оторвав от исполнения утренних обязанностей. Роса на лужайке еще не высохла, но дело не терпело отлагательства.

— Отнеси на почту, Сара, милочка, и отправь. А потом, сделай одолжение, справься там, нет ли для нас писем?

Сара взглянула на конверт. Письмо было адресовано мисс Элизабет в Лэмтон, Дербишир.

— Хорошо, мисс. Я всегда справляюсь о письмах, мисс.

— Вот и умница, спасибо. — Джейн одарила Сару одной из своих пленительных улыбок и потрепала по плечу.

Все в доме по-прежнему делали вид, будто не догадываются о случившемся с Лидией. Судя по выражению лица Джейн, у нее имелись некоторые догадки о том, чем могут заниматься мужчина и женщина, если дать им возможность остаться наедине: в этом выражении смешались тревога и гадливость. Сара, простившись с хозяйкой, поднялась за шалью. Спускаясь по лестнице, она размышляла о том, что, кроме нее, кажется, Лидии никто не завидует, но ведь это же радость, наверное, великая радость — остаться с мужчиной, которого любишь. Какая же это, должно быть, отрада, даже если мужчина — всего-навсего Уикхем.

На вопрос Сары почтмейстерша лишь покачала головой: почты для Беннетов сегодня еще не было. Ожидают ли они какого-то определенного письма? Она готова проследить за этим и отправить к ним мальчишку, если со следующим дилижансом прибудет пакет. Пусть только Сара подскажет, откуда они ожидают вестей, она сама обо всем позаботится и незамедлительно пришлет нарочного в Лонгборн — за незначительную плату…

— Ничего не нужно, спасибо, миссис. Я сама наведаюсь позже, проверю. А нет ли чего-нибудь… — сбивчиво забормотала Сара, понимая, как неуклюже и странно звучат ее слова. — Я хотела сказать, нет ли там, совершенно случайно, какого-нибудь письмеца и для меня?

Ответом стал смешок. Сара промолчала. Из-под сдвинутых бровей она видела, как у почтмейстерши меняется выражение лица. Поняв, что вопрос был задан не в шутку, она подавила усмешку и вновь сделалась любезно-деловитой:

— Сейчас взгляну.

Сара поблагодарила. Отвернувшись, почтмейстерша начала перебирать конверты в ячейках. Это отняло у нее не больше минуты. Она воздела пустые руки ладонями кверху, точно святая на витраже.

— Конечно, позднее будет еще одна карета, заходите ближе к вечеру, как собирались. А из каких краев ожидаете письма вы, позвольте поинтересоваться?

— Умница, Сара, — похвалила Джейн, когда та вернулась без долгожданного послания. — Спасибо за труды. Теперь можешь идти и заниматься своими делами.

Сара присела в реверансе. Тихо прикрыв за собой дверь, она оставила Джейн наедине с тревожными думами.

Глава 11 Он легко проследил их путь до Клэпхема, но потом след потерялся…

Я только взглянула на него и мигом поняла: что-то стряслось. Он был весь серый, да-да. Совершенно серый. — Полли изо всех сил старалась держаться солидно, хотя ее так и распирало от восторга.

Она первой бросилась открывать парадную дверь, когда явился полковник Форстер, и, замирая от волнения, проводила его в комнату для завтрака. А сама осталась ждать в коридоре — на случай, если вдруг в ней возникнет нужда. На самом же деле она собиралась подслушать, что за новости принес полковник.

Большого труда это не составило: миссис Беннет была не из тех, кто говорит обиняками и следит за собой даже на краю отчаяния. Она бросилась с головой в свое горе и громогласно сетовала на свои страдания и муки, — благодаря чему Полли многое удалось узнать, а остальное с готовностью дорисовать в воображении.

— Так что же сказал полковник?

Высоко подняв брови, Полли возмущенно выдохнула:

— Оказывается, Лидия…

— Постой-ка, погоди, — оборвала ее Сара. — А о мистере Смите что-нибудь стало известно?

— Да с чего бы полковнику рассказывать про Джеймса? — нахмурилась Полли. — Откуда ему Джеймса-то знать?

— Я просто подумала, возможно, полковник что-нибудь слышал, он же наверняка…

— Вот сама его и спрашивай. Я слышала только, что говорили про Лидию, и, похоже, на самом деле она уехала вовсе даже не в Шотландию, не в Гретна, а в Лондон…

В свое время Лондон казался Саре пределом мечтаний, а нынче столица не представляла для нее ни малейшего интереса. Значение имело другое: полковник Форстер здесь, в Лонгборне, а ведь именно он может что-то знать о Джеймсе. Одним своим словом он может или подтвердить ее худшие опасения, или рассеять их как дым. Прямо сегодня, сейчас она может узнать всю правду. Был ли Джеймс схвачен милицией, забрали ли они его с собой в Брайтон. Принуждают ли его вернуться в армию, не был ли он снова подвергнут порке.

Убит ли он или остался в живых.

Если только он жив, она бросит все и побежит к нему. Только бы найти его, узнать, где он сейчас.

— А стало быть, они не поженились, потому что в Лондоне нельзя так просто взять да повенчаться, и туда никто не ездит, чтобы венчаться, за этим ездят как раз в Гретна!

Миссис Хилл слушала и кивала, покусывая губу.

— Полковник сказал, что Лидия и Уикхем сошли с почтовой кареты в Клэпхеме и пересели на извозчика, и он потерял их след, хотя расспрашивал о них у каждого шлагбаума, так он сказал, и во всех гостиницах Барнета и Хэтфилда.

— И что же дальше? — спросил мистер Хилл.

— Да ему не позавидуешь, бедолаге! Столько мучился, пока их искал, а теперь еще пришлось здесь такое вынести! Он передал письмецо, которое Лидия написала для миссис Форстер. Все его прочитали: мистер Б. и миссис Б., и миссис Б. как примется визжать, и поднялся такой шум и гам, что я подумала: пора уносить ноги.

Полли сделала театральную паузу, посматривая на слушателей и раздуваясь от сознания собственной значимости.

— Ой, а поглядели бы вы на Китти! Я ее видела, когда принесла чай. Она та-ак переживает! Прям вся съежилась, правда. А потом Джейн позвонила и велела мне отнести вот это — еще одно письмо на почту… — Голос Полли упал до заговорщического шепота. — И знаете что? Миссис Б. не проронила ни словечка с тех самых пор, как прочитала письмо, написанное Лидией миссис Форстер.

— Миссис Хилл, — вдруг заговорила Сара. — Я должна поговорить с полковником. О Джеймсе.

Экономка замерла, с силой закусив верхнюю губу.

— Никак я не пойму, ну при чем тут Джеймс и откуда полковнику его знать. — Уголком письма Джейн Полли вычищала грязь из-под ногтей. — Он ведь солдат терпеть не может.

— Помолчи, Полли. Я все-таки должна спросить у него, как по-вашему, миссис Хилл?

Миссис Хилл застыла на несколько мгновений и вдруг выхватила конверт из рук Полли:

— Я сама об этом позабочусь. — Она плотно закуталась в шаль. — Сара…

— Да?

— Расскажешь потом, как все было.

Миссис Хилл протянула письмо Джейн почтмейстерше. Та, хмурясь, осмотрела его.

— Что за почерк, ничего не разобрать. Кому оно адресовано, куда? Это что за буква, разве это «л»? Это Дербишир? А это, по-вашему, Лэмтон?

Миссис Хилл кивнула.

— Не знаю, могу ли я принять такое. Не уверена, что оно дойдет до адресата. И почему это за день туда целых два письма?

Миссис Хилл не была расположена обсуждать хозяйкин почерк. Однако она хорошо знала, что почтмейстерша горазда городить сплетни на основании ничтожных догадок и смутных подозрений, а потому поспешила запутать следы:

— Что поделать, сами знаете, как это бывает между сестрами, когда они близки. — Миссис Хилл пожала плечами. — Хлебом не корми, дай пошушукаться друг с дружкой, а как же…

— Секреты, стало быть?

— Нет! Никаких секретов. Мои барышни — девушки приличные, так-то.

— Конечно, — поддакнула почтмейстерша, опершись о прилавок и выставив вперед плоскую грудь. — Ну конечно, барышни Беннет — девушки благовоспитанные. Но это с одной стороны, а с другой? Ведь случаются молодые люди… и кто может за них поручиться?

— Право, не пойму, о чем это вы.

— Неужто? Или вы не знаете, какие по всему городу идут слухи о неких карточных долгах? И будто ни единой лавочниковой дочки… — тут она понизила голос до коварного шепота и нагнулась так низко, что дыхнула на миссис Хилл съеденной яичницей, — не обошли…

Миссис Хилл насторожилась и отступила на шаг:

— Я считаю, что нам с вами не пристало повторять и распространять все эти слухи…

— …а Уикхем, любимчик барышень Беннет…

— …такие пересуды ни к чему хорошему не ведут и никому не делают чести: ни офицерам, ни лавочникам, ни дочкам, ни тем более людям, которые эти слухи разносят…

— Постойте, надеюсь, вы не предполагаете, что…

— …потому я всегда говорю: «Кто из вас без греха, пусть первым бросит камень».

— Вот как, миссис Хилл? — Почтмейстерша сложила руки на тощем животе с видом человека, за которым осталось последнее слово в споре. — Вот, значит, что вы говорите, так, стало быть, миссис Хилл?

Нет, она не станет болтать об этом. Если узнают, никому от этого не полегчает, а только усилит общую тревогу. Поэтому миссис Хилл весь день отмалчивалась. Почтмейстерша — просто болтливая кумушка, ничего и ни о ком толком она не знает, зато любит позлословить. Но такая репутация не помешает другим повторять ее сплетни, и раз от раза история будет звучать все более гладко, от многократных повторений становясь похожей на правду. Одно только миссис Хилл знала наверняка: сама она этому способствовать не станет. Она сплетничать не будет.

Отчасти она разделяла горе своей хозяйки, хотя и выражала его намного тише. Миссис Хилл меняла Лидии пеленки, вытирала сопливый носик, нянчилась с ней во время колик, дифтерии, ветряной оспы и других детских болезней. Да она и теперь совсем еще ребенок, девчушка с коричневой родинкой на икре, непослушная сладкоежка с дерзким взглядом и заливистым смехом. Миссис Хилл и волновалась за Лидию, и негодовала, как же невысоко та себя оценила.

Когда миссис Беннет вновь забеспокоилась, миссис Хилл добавила ей в воду капельку опийной настойки, затем еще одну и дала выпить, и вскоре та затихла. Миссис Хилл отвела со лба хозяйки поблекшие локоны и вышла, чтобы уделить внимание джентльменам. Миссис Б. была несносным, беспокойным существом и вечно требовала внимания к себе и своим переживаниям. Но была ли в том ее вина? Люби ее муж так, как должен любить супруг, благородно, щедро и безоглядно, не пришлось бы ей расходовать душевные силы на поиск подтверждений его любви, находя вместо них лишь поводы для разочарования.

Устремившись на зов колокольчика, миссис Хилл нашла мистера Беннета в библиотеке. Съежившись, он сидел в любимом кресле, а полковник Форстер с раздосадованным видом стоял у камина, облокотившись о полку.

— Не уложите ли вы для меня вещи в дорогу? — обратился к ней хозяин.

— Вы, стало быть, едете в Лондон.

— Вначале в Эпсон, туда, где они в последний раз меняли лошадей. Я намерен расспросить всех на почтовой станции, а затем… двигаться дальше.

— Чтобы найти Лидию.

— Они должны обвенчаться. Я должен заставить его на ней жениться.

Миссис Хилл кивнула:

— Недельную смену белья?

— Если поездка затянется, я найду прачку.

С болезненным комом в горле миссис Хилл потащила свои старые кости в гардеробную мистера Беннета. Собрав сорочки, чулки и шейные платки, она переложила их веточками розмарина. Когда в Лондоне — где бы он там ни поселился — хозяин, умывшись, вынет из саквояжа чистую сорочку, пусть каждый крохотный благоухающий росточек послужит ему напоминанием о доме. Возможно, это заставит его задуматься о пропасти между тем, на что он готов пойти ради Лидии и сохранения своего доброго имени, и тем, чего не был готов совершить для других, которым также клялся в любви в не менее тяжкие времена.

Не успел полковник Форстер показаться из библиотеки, как сбоку от него выросла Сара, пряча за спину метелку для пыли. Полковник растерянно озирался, так что она отважилась заговорить первой:

— Чем могу быть полезной, сэр?

— А, да. Я искал, э-э, где тут у вас нужник?

— За углом, сэр, а там по гравийной дорожке. Вон в ту сторону, позвольте мне вас проводить.

— Не нужно, не нужно, я и сам найду. — Он протиснулся к двери мимо нее.

— Сэр…

Он остановился, оглянулся.

— Сэр, у нас здесь был лакей, может, вы изволите его помнить. Джеймс Смит, так его зовут. Волосы у него темные, карие глаза, а росту он приблизительно… — Сара подняла руку над головой примерно на шесть дюймов.

На краткий миг Джеймс вдруг каким-то чудом словно встал рядом с ней во весь рост, так явственно увидела Сара его лицо, почувствовала сильную руку, и ее так сильно потянуло к нему, что она даже пошатнулась.

Полковник нахмурился.

— Что? — переспросил он. — Что вы сказали?

Она просияла: мелькнул проблеск надежды.

— Лакей, Джеймс Смит, сэр, он пропал в тот день, когда вы отбывали в Брайтон, и я…

— Почему вы меня об этом спрашиваете?

Полковник навис над ней, так что Сара почти уткнулась лицом в блестящие пуговицы и шитье на красном мундире. От него пахло лошадьми, потом и дымом.

— Сэр, извините, сэр. Вдруг вам случилось его увидеть. Может, он уехал с полком или…

— Да за кого вы меня принимаете?

— Сэр, полковник Форстер, я только…

— Теперь, когда молодая леди, находившаяся под моим покровительством, пустилась в бега, вы считаете, у меня есть время или интерес…

— Сэр…

— Вы осмеливаетесь обращаться ко мне с подобными расспросами?! Вы забываетесь!

— Простите, сэр. — Сара пробормотала это своим башмакам, пониже опустив голову, чтобы он не видел ее лица.

На кухне она схватила со стола вазочку для сливок и, вытянув руку, отпустила. Хрустальные осколки брызнули во все стороны. Сара взяла метлу и совок и принялась подметать пол. Знай старый бахвал хоть что-нибудь о Джеймсе, он бы сказал ей, уж это наверное. Он не отказал бы себе в таком удовольствии.

Полковник же, в равной степени изумленный и оскорбленный, прошагал через холл и выскочил из дома под летнее солнце. Походив вокруг, он так и не сумел найти нужного места. Через несколько минут Полли, проходившая мимо с корзинкой гороха, видела, как он мочится в кустах.

Глава 12 В душевном смятении, неспособная сосредоточиться, она попробовала немного пройтись…

Дом казался пустым и тихим, слишком многих обитателей он недосчитывался в эти дни. Те, что остались, изо всех сил пытались создать непринужденную обстановку ради детей Гардинеров, но бедные малютки определенно что-то чувствовали, они тихонько бродили повсюду с потерянным видом, словно пытаясь понять, чем провинились.

Несколько дней в доме погостила миссис Филипс — сестра миссис Б., леди Лукас также нанесла визит и предложила помощь. Прочих визитеров встречал у дверей мистер Хилл, сообщая, что принять их не могут.

Вернулись из поездки Гардинеры, а с ними и Элизабет, бледная и усталая. Конечно, то, как трогательно она волновалась из-за сестры, заслуживало всяческого сочувствия, но Сара так и не смогла заставить себя пожалеть барышню: ведь о лакее, мистере Смите, Элизабет так и не обмолвилась ни словом.

Бесконечные подносы в комнату миссис Беннет и обратно, хождение за письмами в Меритон, встречи на улицах с соседями и соседскими слугами, жадно ждущими хоть крошки, хоть крупицы новостей, чтобы подкормить толки и пересуды, порожденные опрометчивыми поступками Лидии, — все это, как и неизвестность, томящая и терзающая ее со дня исчезновения Джеймса, стало для Сары обыденным и привычным.

— Никто о нем и не вспомнил ни разу, — посетовала она однажды миссис Хилл. — Как будто его здесь и не было никогда.

— Это не так, разумеется.

— Но он же был здесь! Был!

— Сара, я знаю.

— И сидите сложа руки. — Сара оттолкнула свой стул. — Я отправляюсь его искать.

— Не говори глупостей.

— Это вовсе не глупости. Я обойду все окрестные деревни, постучу в каждую дверь…

— Сара, нет.

— Кто-то же должен был его видеть. Я буду ходить, пока не найду такого человека, и тогда…

— Сара. Ты этого не сделаешь. Нельзя.

— Я должна… — Ее голос дрогнул. — Я больше не могу…

— Да не будь же ты такой дурой! — Миссис Хилл в сердцах хлопнула ладонью по столу, да так, что Сара подскочила, а кастрюли звякнули. — Ты даже представить себе не можешь, на что себя обрекаешь!

Сара смотрела на нее во все глаза. Миссис Хилл тяжело дышала, постепенно успокаиваясь.

— Послушай, Сара. У тебя есть дом. Есть работа. Ты здесь в безопасности, в тепле, накормлена, напоена. Ты избалованная девчонка — нет уж, молчи и слушай! — избалованная и капризная, раз не ценишь всего этого. Но если ты сейчас сбежишь, то потеряешь все, у тебя гроша ломаного не останется. Превратишься в бродяжку из тех, что скитаются по дорогам, — и кому ты после этого будешь нужна? Вернуться сюда ты не сможешь, тебя не возьмут назад, если ты нарушишь данное хозяину слово и сбежишь до окончания срока найма. Он тебе и рекомендации приличной не даст, никто не замолвит за тебя и словечка. Ты погибнешь ни за понюшку табаку.

— Но как… — спросила Сара. — Как же любовь?

— Я тебя люблю. Полли любит тебя. И мистер Хилл тоже.

Сара кивнула. Она отвернулась, стараясь не расплакаться. Подошел мистер Хилл, подержал ее за руку.

— И не думай, золотко. Время нынче тяжкое, неурожайные годы. Но нас здесь эти невзгоды не касаются, да и прежде никогда не касались. А если уйдешь отсюда, душенька, тогда, боюсь, ты просто… пропадешь.

Сара потерла лоб:

— Должна же я что-то делать.

— Делай то же, что и я.

— Это что же?

— Трудись, — отрезала миссис Хилл. — И жди.

У Сары задрожал подбородок, она, не выдержав, закрыла лицо руками.

— Да, вот еще что… Он знает, где ты, и сумеет тебя найти, если ты будешь на месте. Он напишет тебе, я уверена, напишет. Или придет за тобой… как только сможет. Джейн и Элизабет всё не могли расстаться, они то бросались друг другу в объятия, то шептались над письмами, возмущенные сплетнями, которые дошли уже и до их ушей, как ни старались миссис Хилл и Сара оградить барышень.

— Не пойму, отчего это все так дурно говорят о мистере Уикхеме, — завела разговор Полли, собирая вместе с Сарой малину в саду. — Он же хороший.

— Ты думаешь?

— Ну конечно! Не запер же он Лидию в сундук, не утащил ее силком! Она сама хотела уехать, потому что он хороший.

— Интересно, а что это, по-твоему, означает — «хороший»?

На это Полли не ответила. Отставив лукошко с малиной, она в поисках ягод забралась глубже в кусты и оттуда сообщила:

— Он мне обещал привезти сластей.

— Да что ты!

— И привез бы. Он только просил, чтобы сначала я была с ним ласкова. — Девочка смолкла, задумавшись, потом снова подала голос: — Как по-твоему, что он имел в виду?

Сара пристально посмотрела на нее, пожала плечами:

— Не знаю, Полли.

Она отвернулась, приподняла ветку и, наклонившись, стала обрывать ягоды. Как бы там ни сложилось у него с Лидией, в Лонгборне Уикхему лучше бы не появляться.

Из Лондона мистер Беннет вернулся без Лидии: ему так и не удалось разыскать дочь.

Миссис Гардинер забрала детей домой, ее супруг намеревался продолжать поиски, вернувшись к себе, на Грейсчёрч-стрит. Однако им следовало приготовиться к худшему: могло статься, что Лидия так и не вышла замуж, что она обесчещена и брошена или передана на попечение другому мужчине. Учитывая, как далеко успела продвинуться Лидия по усыпанному розами пути наслаждений, лучшее, что могло ее ожидать, — это уединенное житье на какой-нибудь отдаленной ферме.

Но, как ни дурно вела себя дочь, как ни дорого обошлись ее ошибки, семья от нее не откажется. Миссис Хилл понимала: что бы ни случилось, Лидии помогут оправиться. То, что девица сама постлала себе эту постель и сама охотно в нее запрыгнула, казалось, не имело значения, родные вовсе не собирались обречь ее вечному стыду и порицанию. Нет, если удастся вырвать ее из рук обидчика, она все равно обретет дом, получит компаньонку, содержание. Правда, Лидии, скорее всего, покажется смертной мукой доживать свой век в тихом и уютном месте, а ведь для некоторых это недостижимая роскошь.

Приглушенные голоса, опухшие от слез глаза, гардины, задернутые, чтобы не пропускать яркого солнца. Вот так же будет в доме и после смерти мистера Беннета, думала миссис Хилл, разве что от соседей тогда можно будет ожидать соболезнований, а не плохо скрытого злорадства.

А мистер Беннет вдруг резко сдал и одряхлел. Его силы были подорваны физическим напряжением и самообвинениями, которыми он непрестанно себя изводил. Вечером по возвращении из Лондона он поднялся в библиотеку и звонком вызвал миссис Хилл.

Он попросил разрешения взять ее за руку. Она позволила.

— Простите меня, — негромко попросил он.

Она кивнула. Услышать подобное после стольких лет — это дорогого стоит.

Глава 13 «Достаточно знать, что они обнаружены и что я видел обоих…»

Семейство Беннет восстало наконец из бездны отчаяния. Лидия была обнаружена и вскоре после этого обвенчалась в Лондоне с мистером Уикхемом. Все удалось проделать так ловко и споро, что появилась надежда замять назревавший скандал с тайным побегом, поскорее распространив весть о замужестве. На кухне также отметили радостное событие, распив котелок пунша.

— Как вы думаете, сколько пришлось выложить, чтобы уладить дело?

Миссис Хилл оторвалась от шитья и подняла голову. Ее муж сидел по другую сторону почти угасшего очага, пристроив бокал с пуншем на подлокотник. В промежутках между глотками он жевал сохранившимися коренными зубами полоску кожи, размягчая ее, прежде чем проткнуть шилом.

— Не так уж много, я полагаю, — откликнулась она.

— Я слышал, десять тысяч фунтов.

Шитье упало миссис Хилл на колени.

— Такие деньжищи!..

— Хватило бы половины. Четверти. Десятой, сотой доли.

Экономка затрясла головой.

— Нам с вами этого хватило бы с лихвой, — продолжал мистер Хилл. — Мы могли бы зажить счастливо и кататься как сыр в масле даже и с сотней фунтов, вы да я, вдвоем.

Она улыбнулась, и это была самая настоящая улыбка, невымученная и непритворная. Мистер Хилл не видел, чтобы жена так улыбалась, с тех пор как… да он и припомнить не мог, с каких пор. Он улыбнулся в ответ, обнажая зазоры между зубами и голые десны. Какую же непосильную ношу приходилось ей нести все эти годы…

— Что бы мы с ними стали делать? — возразила она. — Целых сто фунтов… Мы бы и не нашли, на что их потратить.

Мистер Хилл присвистнул:

— Ой ли? А вино, а пармезан, а еще для каждого из нас по креслу с мягкой обивкой. Для вас — шелковую шаль и конфеты, а для меня — по две унции табака каждую пятницу… вот блаженство-то! — Мистер Хилл засмеялся. — Уж мы бы распорядились ими с умом, не так, как некоторые, не будем называть имен.

Полли подала голос от кухонного стола, за которым они с Сарой начищали оловянную посуду:

— Теперь, наверное, все снова будет по-старому.

— М-м?

— Да ведь мисс Лидия вышла замуж. Теперь мы все снова заживем как прежде, так я думаю.

— Да, — ответила миссис Хилл. — Да, вероятно, так и будет.

Миссис Хилл так и видела, как расходятся, будто круги по воде, последствия безответственного поступка Лидии, постепенно ослабевая и исчезая. Полли права, все станет как прежде или, по крайней мере, будет выглядеть как прежде. Это относилось не только к Лидии, но и к Джеймсу — при всей несхожести обстоятельств: все просто будут продолжать жить, делая вид, будто ничего особенного не случилось, рано или поздно к притворству привыкнут, и ложь станет казаться реальнее правды. Теперь у них нет лакея, нет уже довольно давно, о нем никто не упоминает, вскоре все поверят, что никакого лакея и не было.

Мистер Хилл, размочив кожу и вооружившись шилом и дратвой, взялся за починку уздечки. Он устремил на работу пристальный взор, так что старые глаза слезились от напряжения, а нижние веки покраснели и отвисли.

— Надеюсь, мистер и миссис Уикхем сюда не явятся? — спросила Сара.

— Да уж полагаю, этого не случится, — согласилась миссис Хилл. — После всего, что было, хозяин никогда этого не допустит.

Глава 14 «Я отнюдь не собираюсь поощрять их легкомыслие, принимая их у себя в Лонгборне»

Некоторым людям искупление дается легко. Пятна на их репутации смыть не труднее, чем отстирать обычную грязь, и пусть невозможно вывести отметину полностью, на нее попросту станут закрывать глаза; пройдет совсем немного времени, и вот уже никто ничего не замечает, кроме разве что самых въедливых: тех, кто знает, что пятно существует, и всегда найдет его следы. Ну а в толпе или среди незнакомцев люди с пятном незаметны и вполне пригодны для повседневного обихода.

Малышка Лидди обнаженной чумазой ручонкой вцепилась в тощую старческую руку мистера Хилла… На солнце сверкнуло золотое кольцо с бриллиантами. Лидия, с помощью мистера Хилла выбиравшаяся из экипажа, разрумянилась, глаза ее сияли, — совсем как у той, прежней девчушки. Хиллу невольно припомнились утки на птичьем дворе — галдят и охорашиваются, отряхивая с перьев бисерные брызги. Он не нашелся что сказать, да это и не понадобилось: миссис Уикхем ни разу не сделала паузы достаточно долгой, чтобы успеть вставить хоть словечко.

— Подумать только, Хилл, последний раз мы виделись, когда я была пятнадцатилетней девчонкой, незамужней, а теперь я замужняя дама. Кажется, целая вечность прошла с тех пор, но ты все здесь и нисколько не изменился! Здесь ничего не изменилось, надо же, старый постоялый двор все тот же, каким был, когда я уезжала, не удивлюсь, если и тут, в Лонгборне, все без перемен…

— Не болтай с прислугой, Лидия. — Уикхем выскочил из экипажа следом за ней, чопорный и неестественно прямой в светло-голубом фраке.

Лидия обеспокоенно обернулась к нему:

— Что, дорогой?

— Это деревенская манера, мне она не по душе.

Она перевела взгляд со своего нового, с иголочки, мужа на морщинистое лицо, знакомое ей с самого детства, потом снова на Уикхема:

— Ну разве это не восхитительно — быть замужем, когда тебе всего шестнадцать?

Миссис Хилл разбирала блузки, рубашки и ночные сорочки, которые Лидия в свое время прихватила, уезжая в Брайтон. Она старалась не приглядываться к ним и не вдыхать запахов дешевых меблированных комнат, пота и совокуплений.

Грязные вещи, все в пятнах крови, пота, семени и дорожной пыли, замусоленные и нечистые, как это бывает, если вещь подолгу не стирают, экономка замочила в щелоке, притопила щипцами в мутной воде и помешала. Пока она этим занималась, едкая горечь, словно щелок, разъедала ей душу и поднималась волнами, хотя миссис Хилл старалась подавить в себе это чувство, загнать в подвал и заколотить досками. Ох, будь ее, миссис Хилл, воля, маленькая барынька сейчас своими белыми ручками перестирала бы весь этот поганый ворох грязного белья — хоть однажды! — да еще и узнала бы наконец всю правду о том, что думают на ее счет другие люди.

Полли было поручено чистить во дворе сундуки и саквояжи молодой четы. Она протерла каждый сундук камфарой изнутри и снаружи, чтобы избавиться от насекомых. Девочка терла так усердно, что бумажная оклейка пошла пятнами и порвалась по швам. Лидия еще помянет за это Полли недобрым словом, когда доберется до нового жилья в Ньюкасле и начнет распаковывать вещи. Но всякий раз, как Полли собиралась закончить работу, Сара делала неопределенный жест рукой и говорила: «По-моему, ты кое-где недосмотрела».

После ужина новобрачная вприпрыжку принеслась на кухню, чтобы покрасоваться обручальным кольцом перед миссис Хилл и служанками и похвалиться замужеством. Полли слушала ее с вытаращенными глазами, позабыв закрыть рот. Миссис Хилл, бросив взор на пухлую ручку и розочку из крошечных бриллиантиков, шептала что-то себе под нос, стараясь не слушать Лидию, а когда стало совсем невмоготу, сунула ей ячменного сахару, чтобы прервать излияния. Если девчонка сию минуту не уберется к себе наверх, думала экономка, она доиграется и получит-таки хорошего шлепка. Сара, мельком взглянув на колечко, хотела спросить, не встречался ли барышне в Брайтоне лакей, мистер Смит? Но слова застряли в горле и разъедали его, словно язва: а что, если Лидия его и вправду видела? Что, если она видела, как его в кандалах тащили по плацу, хлестали плетью перед строем? Что, если Джеймса расстреляли за то, что он натворил? Но Сара не успела ее расспросить: Лидия в очередном приступе восторга убежала наверх.

Миссис Уикхем притащила Саре модную картинку.

Сара разогрела на огне щипцы для завивки, внимательно изучила изображение пышнотелой дамы с младенческими чертами лица, втиснутой в вечернее платье с оборками. Высоко на макушке модной красавицы была водружена коса, а по бокам лица красовались локоны — ни дать ни взять связки домашних колбасок или скатанная шерсть, что свисает у овец по бокам хвоста.

— Я постараюсь, мэм. — И Сара попыталась продраться гребешком сквозь чащу густых волос Лидии.

Пока Сара разделяла и подкалывала пряди, Лидия то и дело ерзала и морщилась от боли.

— Ах, как бы я хотела показать тебе Брайтон!

Это означало, что Лидия была в настроении поболтать, — вот и случай спросить о Джеймсе.

— О да, мэм. Там, должно быть, прекрасно.

Сара подложила бумагу для папильоток, взялась за раскаленные щипцы и накрутила прядь волос. От локона повалил пар, в воздухе ощутимо запахло паленым волосом.

— Что за красота, доложу я тебе! — опасливо проговорила Лидия, неловко — из-за оттянутых волос — повернув голову набок. — Полный лагерь солдат, офицеров, куда ни глянь. Но мой дорогой Уикхем был из них самым красивым.

— Как чудесно.

— Вот что я скажу тебе: это место будто специально создано для того, чтобы добывать себе мужей. А знаешь что, ты тоже должна туда поехать, здесь-то тебе нипочем никого не найти.

Сара отложила остывшие щипцы, взяв взамен с огня другие и подложила бумагу под следующий локон. В зеркале отражалось лицо Лидии, жизнерадостное, беспечное. Лидия не могла похвастать богатым воображением и потому не умела просчитывать возможности. Она жила сегодняшним днем и радовалась, считая его счастливейшим. Ее природа не позволяла ей интриговать, строить козни и подозревать окружающих в дурных умыслах, да и кривить душой она не умела. Лидия была честна.

— А вы не встречали там… кого-нибудь… из наших здешних знакомцев, мэм?

Сара развернула папильотку, локон свободно упал, почти не завившись.

— Офицеров, разумеется, всех офицеров — Денни, Прэтта, Чемберлена…

Тут в дверь опочивальни проскользнула Полли, которой было велено сидеть тихонько в судомойне и полировать серебро. Сара махнула девчонке рукой и губами беззвучно велела: «Ступай прочь».

Полли притворилась, будто не заметила:

— А в лавку со сладостями вы в Брайтоне заходили, мэм?

— О! Да я ходила по всем лавкам. Ни одной не пропустила, будьте уверены.

— И не тяжело было?

— Ничуть.

«Вот уж неправда!» — подумала Сара.

А Полли уже уселась на полу, обхватив руками колени, во все глаза любуясь немыслимым великолепием, какое являла новоиспеченная миссис Уикхем. А та дотянулась до круглой баночки на комоде, открыла и намазала щеки красным, той же помадой тронула губы и, улыбаясь, уставилась на себя в зеркало. Выглядела она нездорово: глаза блестели, щеки пылали как в лихорадке. Возможно, в Брайтоне она заполучила не только помаду и мужа, но и что-то еще.

— А не встречали вы там нашего лакея или, может, слышали о нем… — сделала Сара вторую попытку, — мистера Смита, он пропал…

Лидия вскинула голову:

— О, а я и забыла, не вспоминала о нем целую вечность. О боже, а он что же, покинул нас?

Элизабет не написала ей. Или Лидия не прочитала.

— Да, покинул, в тот же вечер, когда уходил полк и был прощальный…

Тут Сару оборвали на полуслове:

— Подумать только, до чего прелестная картинка!

Женщины все как одна повернулись и увидели Уикхема, который любезно улыбался им, стоя в дверном проеме.

— Юная жена, — продолжал он, — и девицы-служанки в тихих мечтаниях. Этой картине подошло бы название «Верность». Или «Молодая госпожа».

— А вот и он, мой дорогой, славный Уикхем! — Лидия вскочила так резко, что бумага разлетелась, и, широко раскинув руки, кинулась к мужу.

Сара отвела глаза. Его фигура, лоск — все это казалось почти непристойным. Она подобрала папильотки, поспешно прибралась. В зеркале ей было видно, что мистер Уикхем, сжав в объятиях свою шестнадцатилетнюю жену, улыбается Полли поверх ее головы, а та вскочила на ноги и присела в реверансе. Девочка тоже улыбалась ему в ответ, невинно, открыто.

— Вам следовало бы взять одну из них с собой, в Ньюкасл.

— Мой дорогой, вы так заботливы, но мама не сможет их отпустить.

— Только младшую. Запихните ее в свой сундук.

Сара, успевшая сложить бумагу, шпильки и щипцы, шагнула к Полли и крепко взяла ее за руку:

— Идем, нам пора.

Полли зашипела на нее:

— Я хочу посмотреть, может, он мне сласти привез.

— Пошли!

Подхватив свои вещи, Сара потащила Полли мимо новобрачных прочь из комнаты.

Глава 15 …Так как подразумевалось, что у супругов должен родиться наследник

Миссис Хилл нашла мистера Беннета там, где, насколько ей было известно, можно было найти его всегда: в библиотеке, куда он тихонько ретировался от гостей. Хозяин выглядел постаревшим и усталым. Да и выпил он, похоже, немало. С тех пор как прибыли Уикхемы, он почти не раскрывал рта и по возможности избегал участия в приемах, устраиваемых в честь молодоженов. Он слишком остро ощущал бесчестье именно теперь, когда все остальные, казалось, совсем о нем забыли.

— Я надеялся, ты принесешь мне еще бутылку бренди.

Миссис Хилл прикрыла за собой дверь, показала пустые руки. Медленно подняв на нее покрасневшие глаза, он кивнул, а услышав донесшийся из другой комнаты смех, передернулся. Она поставила стул возле письменного стола, но не села, а продолжала стоять, держась рукой за спинку.

— Не знаю, что хуже, — заговорил мистер Беннет, — позор дочери или слепота жены, которая отказывается его замечать.

— Миссис Беннет просто… — Миссис Хилл заколебалась. — Может, это и к лучшему, что она такая, какая есть.

— Едва ли это достойно уважения.

— Но случайно ли все это, сэр, как вы полагаете?

Нетвердой рукой он поднял бокал.

— Я отказываюсь вас понимать, миссис Хилл.

— Чтобы стать достойными уважения, — пояснила она, — людям иногда нужно, чтобы им оказывали уважение. Как аукнется, так и откликнется. Мы ведь строим себя так же, как ручейник строит свой домик, подбираем кусочки и осколки всего, что нас окружает.

Мистер Беннет высоко поднял брови, подумал и кивнул.

Миссис Хилл подвинула стул поближе и села.

— Сейчас все улажено, — продолжала она, — мисс Лидди замужем. Я хочу сказать вам кое-что с глазу на глаз, только между нами… Ради дочери вы пошли на то, чего не захотели сделать ради своего кровного сына.

Мистер Беннет провел рукой по лицу, плеснул в бокал еще бренди.

— Если бы ты знала, если бы ты только знала, как я страдаю, Маргарет…

Он назвал ее по имени, как прежде, — годы улетели прочь, словно стайка скворцов. Она нагнулась и взяла его за руку.

— Ночи не было, чтобы я не думал об этом, — проговорил он. — Каждую ночь — с той, когда он бежал, и до той, как вернулся.

Она плотно сжала губы.

— Я хотел лишь одного с тех пор, как он был малышом, даже раньше, с того времени, как ты сказала мне, что ты… Единственное, к чему я стремился, — устроить все разумно.

Она кивнула.

— Но разумного решения не было, вот какое дело, — продолжал он. — Поскольку разум ничего не решает.

Помолчав с минуту, миссис Хилл снова заговорила:

— Знаете, я ведь тогда поняла, почему он так поступил. Почему решил записаться в армию.

Мистер Беннет уставил на нее воспаленные глаза и кивнул, призывая продолжать.

— Никому до него не было дела, вот и ему ни до кого не было дела. Он и думать не думал, что кому-то нужен, что кто-то может его любить. Вот и кинулся в омут очертя голову.

Мистер Беннет скривил рот, глаза его затуманились. Он дотянулся до второго бокала, налил в него немного бренди и подвинул к миссис Хилл. Она вытерла слезы, подняла бокал. Они выпили.

Глава 16 …Ведь самые опасные годы для нее позади

Сладкие зеленые сливы собирали в молчании. Сара на верхней перекладине стремянки обрывала их с веток, Полли, стоя у подножия лестницы, принимала и бережно укладывала в корзинку. Уикхемы уехали. Никаких хоть мало-мальски важных для Сары новостей они не привезли, зато и вреда причинить никому не успели. Мистер Уикхем и думать забыл про сласти для Полли и больше не давал ей по фартингу и полпенни, и теперь Полли думала о нем как о пустом человеке, вероломном и не стоящем доверия. К тому же в этот приезд он не был и вполовину таким веселым, как прежде. К слову, Уикхемы не настаивали на том, чтобы с ними в Ньюкасл ехала служанка. Видно, новобрачный решил, что при наличии тамошних горничных и шлюшек сможет удовольствоваться молодой женой, хотя бы в первое время.

Устроившись высоко в зеленой листве дерева, Сара заметила внизу движение и отодвинула ветку, которая загораживала ей вид. По дороге ехали два джентльмена. Перемахнув через изгородь, они оказались на выгоне Беннетов и направились к дому.

— Мистер Дарси и мистер Бингли, — сообщила Сара.

В синем сюртуке, верхом на вороном коне — это мистер Бингли. Величественный, высокий, в зеленом — конечно же, мистер Дарси. Они вскачь пронеслись мимо сада, не повернув головы к служанкам, не удостоив их вниманием: Саре почудилось, что она стала прозрачной. Солнце будто просвечивало через кожу, казалось, что можно, не убирая руки, видеть листья и ветки прямо сквозь нее.

Еще накануне до них дошли слухи о возвращении мистера Бингли в Незерфилд. Миссис Филипс узнала новость от миссис Николс и поспешила поделиться ею с миссис Беннет. Сару и Полли тут же отрядили следить, не появится ли карета, ведь для миссис Беннет было жизненно необходимо раньше других узнать о появлении Бингли. Сара присела в реверансе и сказала: «Да, мэм», а сама думала о другом. Сейчас миссис Б. обнаружит, что ей не хватает лакея для выездов, а поскольку любую, самую мимолетную мысль хозяйка привыкла немедленно облекать в слова, то, как надеялась Сара, недовольство по этому поводу будет выражено громко и пространно. Однако миссис Беннет лишь махнула рукой, отпуская Сару, отвлеклась и опять ни единого слова не сказала о Джеймсе. Казалось, все напрочь забыли, что здесь, в Лонгборне, у них вообще когда-то был лакей.

— Это из-за меня? — вдруг окликнула снизу Полли.

— Что?

— Это из-за меня ушел Джеймс? Из-за того что я понравилась Уикхему и он давал мне монетки и все такое? Я не должна была их брать? Это из-за того, что он посулил мне сластей?

Сара спустилась по ступенькам и, оказавшись на земле, двумя руками обняла тощее тельце. Корзинка зеленых слив повисла у Полли на сгибе локтя; положив голову Саре на плечо, девочка разрыдалась.

— Это я, я во всем виновата. Я знаю. Он говорил, что нам надо держаться от офицеров подальше, но…

Сарин гнев — на Джеймса, на Полли, Уикхема и Элизабет, на Лидию и полковника Форстера, на Лонгборн, судьбу и на целый мир — мигом улетучился при виде детского горя. Сара погладила девочку по спине и принялась утешать:

— Ты ни в чем не виновата, малышка. Даже не думай об этом, не забивай головку глупостями.

Птолемей Бингли появился в Лонгборне во вторник, когда джентльмены приехали отобедать. Он курил во дворе, играл с другими лакеями в кости, а гости тем временем пировали наверху. Сара и вообразить не могла, что он до сих пор мог оставаться в услужении у Бингли.

В связи с подготовкой званого обеда, на который помимо столь желанных двух джентльменов были ради приличия приглашены и прочие соседи, на прислугу навалилось множество хлопот. Саре пришлось тушить оленину, варить суп на медленном огне и жарить куропаток, так что не было ни малейшей возможности ускользнуть из кухни, как в тот раз, полжизни тому назад, когда ей досталось на орехи от миссис Хилл. Возможность поговорить с Птолемеем в тот день ей так и не представилась, и Сара была этому рада.

Все же время от времени Птолемей, кажется, на нее посматривал: Сара то и дело ловила на себе его взгляд, но он спешил сразу отвернуться. Следует признать, он был чертовски хорош собой. Саре стало стыдно за откровенный эгоизм, с каким она вела себя с ним. Но тут же девушка подумала о Джеймсе, вернулась мысленно в холодную ночь на скотопрогонной тропе, и ее щеки залил горячий румянец. Вспомнив тот поцелуй, она ногтем потрогала губу.

Вскоре после обеда было приказано закладывать карету Бингли; Сара в это время еще убирала посуду в столовой. Она не торопилась заканчивать эту работу, да что там, нарочно тянула, выжидая, пока все гости разъедутся.

После четырех дней непрерывных обедов, выездов на охоту, чаепитий и ужинов мистер Бингли попросил руки Джейн. Суматоха, которую подняла миссис Беннет, узнав о новости, вполне соответствовала облегчению, которое она, мать пятерых дочерей, при этом испытала. И вправду, сказала себе миссис Хилл, столь шумная радость была особенно оправданна теперь, когда миссис Беннет знала, что ее младшая девочка избежала беды. Все прочие новости могли быть добрыми только при этом условии.

Миссис Хилл радовалась за них от всего сердца. Она поздравила хозяйку, расцеловала Джейн и пожелала ей счастья и всей мыслимой удачи.

— Какой ей еще нужно удачи! У нее будет пять тысяч фунтов годового дохода!

— Ну, — заметила миссис Хилл, — немного удачи тоже не повредит.

Впрочем, судьба, без сомнения, и впрямь вознаградила Джейн по заслугам, ведь чудесная, добрая, очаровательная девушка была достойна самого лучшего. Всем известно, размышляла миссис Хилл, протирая винные бокалы, что девушкам, если они с юных лет не видят достаточно красивых вещей и доброго отношения, потом и самим чего-то недостает: не красоты, так доброты.

Помолвка состоялась перед самым Михайловым днем, и Птолемей Бингли зачастил в Лонгборн, то приезжал в экипаже, сопровождая молодого хозяина, то пешком приносил письма и сидел внизу, дожидаясь ответа. Он напоминал ястреба в осеннем небе, бесстрастно парящего в вышине, но пристально глядящего вниз, ястреба, чья неподвижность достигается постоянным напряжением сил и чутким умением подладиться под изменения воздушных течений.

Наконец неотвратимый миг настал. Они остались на кухне вдвоем, и Сара поняла, что просто не может улизнуть, не обменявшись ни взглядом, ни словом.

— Вы ведь приезжали в Лондон, кажется, — начал он.

— О, я…

Ему наверняка было известно, что Джейн надолго там останавливалась.

— Но меня не разыскали.

— Увы, у меня не было возможности…

— Очень жаль.

Сара опустила взгляд и провела носком башмака по плитам пола.

— Представляю, как шикарно вы выглядели там, в Лондоне, — сказал он. — Разодевшись в пух и прах, гуляли, должно быть, все выходные напролет по Гайд-парку.

— Вовсе нет, я даже не понимаю, о чем это вы, мистер Бингли. — Она отвернулась.

Вошла миссис Хилл и бросилась проверять суп на плите, изо всех сил притворяясь, будто ничего не замечает. Воспользовавшись случаем, Сара выскочила и убежала на конюшню, а там, сняв со стены скребницу, долго-долго чистила лошадей. И то сказать, поденщики постоянно об этом забывали, а если и чистили, то совсем не так усердно, как Джеймс.

В Михайлов день мистер Беннет выдавал слугам жалованье, по своему обыкновению, в библиотеке. Сидя за старым дубовым письменным столом, он заносил каждую выплату в конторскую книгу, после чего работник, домашняя прислуга или поденщик ставили крестики, а те, кто умел писать, свою подпись. Сара, зажав монеты в кулак, аккуратно вывела печатными буквами свое имя.

— Как ни печально, в этом квартале нас стало меньше, — заметил хозяин.

— И в самом деле, сэр.

— Что есть жизнь, как не постоянные перемены? Разве не сказал Гераклит… — Он смолк и задумался. — Ну что же, ты славная девушка, Сара, благодарю тебя за труды.

— Спасибо, мистер Беннет, сэр. — Сара сделала книксен, а деньги, поднявшись к себе на чердак, положила в деревянный сундучок, рядом с полученным ранее жалованьем.

Вот если бы найти этого Гераклита, да еще по-английски, она прочитала бы его при первой возможности, раз уж мистер Беннет так и не сказал, что же там у него написано. Сара заперла сундучок, затолкала его поглубже под кровать и на минутку подошла к окошку. Луна уже взошла — бледная облатка в светлом дневном небе. Прошло больше года с тех пор, как Джеймс в первый раз появился тут, в Лонгборне, и четыре месяца с той поры, как он исчез. Сколько же еще ей ждать вот так, ничего о нем не зная, ни крошечки, ни капельки?

В ту субботу общее внимание обитателей дома привлекло шумное появление кареты, запряженной четверкой. Лошади (определенно почтовые) резво неслись во весь опор. На вопрос миссис Хилл, подбежавшей к парадной двери, пассажирка, солидная дама, осведомилась, где в данный момент находятся члены семьи, и без церемоний устремилась прямо туда. Пораженная такими манерами миссис Хилл убежала на кухню кипятить воду для чая, ведь необходимо было оказать гостье достойный прием, какой бы беспардонной та себя ни показала.

Услышав описание посетительницы, Сара безошибочно опознала в ней старую леди из Кента. Это и впрямь оказалась родовитая патронесса мистера Коллинза, леди Кэтрин де Бёр, та самая, которая во все совала свой нос и каждому указывала на его ошибки.

Немного позже Сара, шедшая по двору с ведром объедков для свиней, заметила Элизабет и леди де Бёр. Они прошли вдоль стены и скрылись в зарослях сада. Сара перехватила ведро левой рукой, вытерла покрасневшую правую ладонь о передник и направилась прямиком в свинарник. Там она постояла, глядя, как резвятся поросята, как хватают за уши свинью-матку, пока не услышала, как хрустит под ногами гравий, и не убедилась, что леди Кэтрин уехала.

Удивительно, на что способны деньги, они творят настоящие чудеса. Мысли они обращают в реальные предметы, а желания в действия: коль скоро леди Кэтрин по какой-то причине вздумалось сюда наведаться, ей всего-то и нужно было звякнуть колокольчиком да сказать два-три слова — и все завертелось. Сколько же квартальных жалований нужно скопить Саре, чтобы хоть какое-то ее желание воплотилось в реальность?

Миссис Хилл, видя, как Сара тащится назад с пустым ведром, посочувствовала ей. На самом-то деле работа никогда никого не излечивает. Она лишь помогает заглушить горе, прикрывает его, как короста рану. А ведь Сара еще совсем молоденькая, моложе даже, чем была миссис Хилл, когда распростилась со своим счастьем. У Сары, Бог даст, впереди еще достаточно лет, чтобы хоть как-то оправиться.

И все же нужно подумать, что можно сделать для Сары, как ей помочь.

В гардеробной у камина согревалась ночная сорочка для миссис Б., а в примыкающей спальне миссис Хилл готовила ей постель и укладывала грелку под одеяло. Миссис Б. протянула руки, ожидая, пока ей помогут с пуговицами и тесемками. Она выпила несколько бокалов кларета в честь радостного события и потому была сейчас непривычно спокойна и благодушна.

В дверь тихо постучали, и в тесную комнатку протиснулась Элизабет. Миссис Хилл, сделав книксен, перешла вглубь спальни, предоставляя матери — в не до конца застегнутой на спине сорочке — секретничать с дочерью.

Сначала хозяйка с трудом вникала в то, что пыталась ей сообщить Элизабет, зато миссис Хилл, тихонько прибираясь в спальне, разобрала все досконально. Элизабет, судя по всему, выпала невероятная удача, а значит, вскоре семье предстоит еще уменьшиться: трех дочерей Беннетам уже удалось пристроить, а старшим сестрам после замужества сам Бог велит заняться судьбой младших, так что и те вряд ли надолго задержатся в родном гнезде. Лонгборнское семейство таяло на глазах.

Экономка знала, что ей и мистеру Хиллу ничего не грозит: это было условием ее соглашения. Они оба могут стариться и умереть здесь, не боясь, что придется окончить дни в работном доме. Но девочки? Как только разъедутся барышни и отпадет нужда в двух горничных, их в Лонгборне долго держать не станут.

— За мистера Дарси? — переспросила Сара, услышав новость.

Миссис Хилл втолкнула ее в судомойню и тихо подтвердила:

— Да.

— Понятно. И она счастлива?

— Ее мать говорит, у него городской дом и имение и вообще все прекрасно. Кареты и одному Господу известно что еще. Суженый Джейн, она говорит, ничто по сравнению с этим.

— Но она счастлива?

— Кажется, да. Она так говорит.

Сара кивнула:

— Тогда хорошо. Я за нее рада.

Сжав зубы, Сара вернулась к работе. Ей бы хватило куда меньшего. Она была бы на седьмом небе, если бы он просто к ней вернулся.

Как-то рано утром, до завтрака, Птолемей Бингли снова возник на кухне, обвел помещение своими красивыми глазами и, не обнаружив Сары, мгновенно утратил к нему интерес. Тут-то миссис Хилл впервые снизошла до того, чтобы, закрыв глаза на недостойное происхождение соседского лакея, отнестись к нему с определенным сочувствием. Почему бы и не расспросить его немного о намерениях и планах? Большого вреда от этого не будет. А между тем следует оценить каждую возможность. Волей-неволей приходится действовать — хотя это слово даже в мыслях раздражало ее — разумно.

Она и думать не думала, что мулат с такой готовностью откроется, потянется к ней, будто цветок к солнцу.

— Вы для нее почти как мать, я это понимаю. Вы хотите ее защитить, и это достойно восхищения. Я и сам хотел бы заслужить ваше доброе мнение о себе.

Он тосковал по Саре больше, чем сам того ожидал, признался Птолемей. После первого краткого пребывания в Незерфилде Лондон с его развлечениями его увлек, но ненадолго. В мыслях он то и дело возвращался сюда, в Хартфордшир, к Саре. Милой, неискушенной Саре. Такой девушки, как она, в Лондоне не сыскать.

Он и впрямь не ожидал подобного поворота. Это совсем не входило в его планы.

Миссис Хилл заварила для него чай и налила в чашку, предложила молока и сахара. Он прихлебывал горячий напиток и делился с миссис Хилл своими планами, открывая всю глубину своей привязанности, всю высоту надежд, всю дерзость планов и стремительность взлета, который ожидал бы его избранницу, если та согласится уехать с ним.

Ведь у него и в мыслях не было оставаться всю жизнь в лакеях.

Миссис Хилл внимательно смотрела на него. У него манеры джентльмена: служба у аристократа пообтесала парня. Этот себе дорогу пробьет, она не сомневалась. А стало быть, с точки зрения здравого смысла и надежности он для Сары отличная пара. С его обаянием и ее трудолюбием они сумеют поднять дело, о котором он мечтает, да так, что оно будет процветать. Они станут откладывать деньги, а там мало-помалу, благодаря усердию и экономии, станут важными персонами и смогут, глядишь, написать на двери табачной лавки: «Мистер и миссис Бингли, собственники». Как было бы славно. У них появилась бы своя прислуга. Для Сары в ее нынешнем положении это, пожалуй, была бы удача не меньшая, чем привалила Элизабет.

Все эти соображения миссис Хилл изложила Саре в то же утро за завтраком — так, будто преподносила той подарок:

— Он очень, очень влюблен в тебя.

Полли, которая намазывала маслом кекс, застыла, переводя взгляд с экономки на служанку и обратно.

Мистер Хилл перестал жевать. Медленно сделал глоток.

— Лавка? — переспросил он.

— У него уже все подготовлено, мне кажется, — подтвердила Сара.

— У этого юноши своя лавка? — снова спросил мистер Хилл.

— Пока нет. Но будет. Я так понимаю, он уже говорил тебе об этом, Сара?

— Когда был здесь в прошлый приезд. Как раз перед тем, как вы запретили мне с ним видеться.

— Он уже и место приглядел, — сообщила миссис Хилл, предпочтя не расслышать последнюю реплику.

— Я забыла где.

— В Спиталфилдсе.

— Ну и названьице! — фыркнула Полли, состроив рожицу.

— Спитал. Как в слове «госпиталь».

— А-а-а.

— Он уж подкопил деньжат, — продолжала миссис Хилл.

— Неужели? — подал голос мистер Хилл с набитым ртом.

— Двенадцать фунтов! — Откинувшись, экономка сложила на животе руки и посмотрела на Сару так, будто этим определялось все. — Двенадцать фунтов, три шиллинга и шесть пенсов, если точно.

— Двенадцать фунтов, три шиллинга и шесть пенсов?

— А будет и того больше. К Благовещению — тогда-то он и собирается уволиться со службы у Бингли и начать собственное дело.

Мистер Хилл присвистнул, разбрызгав мокрые крошки.

Полли, посматривая на взволнованные лица, беззастенчиво принялась за второй кекс.

— У него есть в жизни цель, — сказала миссис Хилл. — Этот парень твердо знает, что ему нужно. У него есть двенадцать фунтов, три шиллинга и шесть пенсов, а нужна ему ты, Сара, милочка. — Миссис Хилл потянулась через весь стол, между чашками и тарелками, и взяла Сару за руку. — Пойми, у меня бы камень с души свалился, знай я, что ты так прекрасно устроена и живешь в свое удовольствие, ни в чем не нуждаясь. И еще, ты только подумай, Сара, жить своим домом, не быть на побегушках, не зависеть от чьей-то милости…

— Кроме милости мужа.

— Конечно, кроме милости твоего мужа.

Звякнул колокольчик. Они вздрогнули и разом посмотрели на него. Мистер Хилл утер рот и отодвинул стул. Миссис Хилл тоже поднялась, но он удержал ее, махнув рукой:

— Останьтесь здесь, миссис Хилл. Дайте себе еще немного отдыху.

Старческой неверной походкой он вышел из кухни, дверь за ним захлопнулась. Полли, на которую никто не обращал внимания, подвинула к себе сливовый джем.

Миссис Хилл обернулась к Саре:

— Милая моя, ты хотя бы подумай об этом. Это был бы такой… разумный… выход из положения.

«Разумный»! Снова оно, это колкое, неприятное слово. Миссис Хилл хотелось прополоскать после него рот.

Полли, запустив ложку в банку, с горкой зачерпнула полупрозрачной зеленовато-золотистой массы. Поспешно, чтобы не капнуть на стол, она подставила кекс, размазала по нему джем и, запихнув ложку в рот, тщательно облизала.

Сара скрестила руки, откинулась на спинку, словно отражение миссис Хилл.

— А вы бы, миссис Хилл? — спросила она. — Будь вы на моем месте? Вышли бы вы за него замуж, зная то, что знаете теперь, прожив такую нелегкую жизнь?

Миссис Хилл заколебалась было, но, поджав губы, кивнула:

— Да. Я бы вышла.

— Нет… — растерялась Сара. — Но… а как же…

— Любовь? — Миссис Хилл окинула взглядом огорченное, сосредоточенное лицо девушки. И солгала: — Ты удивишься, как мало она в конце концов значит.

— Не может быть. Вы меня обманываете.

— Он-то тебя любит. Разве этого мало? Да он будет с тебя пылинки сдувать. Человек он хороший, добрый.

— Но он не Джеймс.

Миссис Хилл прикрыла глаза, вздохнула и не стала больше уговаривать. Ее мальчик, Джеймс, родился и был потерян, нашелся и снова пропал, ее сокровище, которое она не сумела удержать, самое дорогое, что у нее было. Надежды, рожденные было в ее душе признаниями Птолемея, угасли окончательно и бесповоротно.

— Одну из вас уволят, — предупредила миссис Хилл. — Ты ведь это понимаешь, правда? Не можем мы жить вот так, как сейчас, всю жизнь. Скоро здесь перестанет хватать на всех работы.

Полли уплетала кекс со стекающим джемом и переводила взгляд с одной собеседницы на другую. Набрав полный рот, она с трудом переместила кусок за щеку:

— Правда, что ли?

Сара глянула на нее:

— Ты джемом перемазалась.

Полли рассеянно вытерла рот, проглотила:

— Тогда уж ты оставайся. Тебе нужно дожидаться Джеймса. А я могу поехать и наняться к Уикхемам.

— Нет, детка, не можешь.

— Тогда все и уладится.

— Не уладится.

Они еще долго сидели в тишине, каждая наедине со своими мыслями.

Глава 17 …Еще предстояло приучить его к своим шуткам, но… приниматься за это сейчас было еще слишком рискованно

Пакеты для Джейн и Элизабет теперь приходили почти ежедневно. Забирать их с почты поручили Полли и Саре, и, если удавалось, они ходили вдвоем. То были приятные, неспешные прогулки, девушки по пути любовались туманом, лежавшим в низинах, и тем, как ветер гонял осенние листья.

Часто в посылках оказывались ткани для приданого невестам — прекрасный шелк, муслин и бархат, выписанные их матерью из Лондона. Две новые шляпки в нарядных коробках пришли от миссис Гардинер, заказавшей их, очевидно, у лондонской модистки. Впрочем, одна небольшая квадратная коробка, адресованная мисс Элизабет, прибыла прямо из Ноттингема. Оберточная бумага была вмиг сорвана, нетерпеливые пальцы подняли картонную крышку. Внутри лежала прелестная вуаль для шляпки из шелкового кружева с изящными фестонами по краю. Рисунок изображал падающие листья.

— От мистера Дарси, — сказала Элизабет.

Вуаль следовало тотчас же примерить, дело не терпело отлагательств. Тонкая папиросная бумага полетела на пол. Положив шляпку на кровать, Сара закрепила сверху кружево.

— А тяжелая-то какая, — заметила Сара, поднимая шляпку с вуалью и придерживая рукой ленты завязок.

— Добротная вещь легкой и не может быть.

Сара надела шляпку на Элизабет, опустила вуаль и расправила складки. Элизабет застыла.

— Очень красиво.

— Мистер Дарси очень щедр, — сказала Элизабет.

— Да, в самом деле.

Элизабет под вуалью показалась Саре чужой, далекой и холодной как лед. Должно быть, барышня и сама почувствовала то же, увидев свое отражение в зеркале — она выпрямилась и начала, комкая, приподнимать вуаль, но тут же прекратила, испугавшись, что изомнет кружева.

— Ты мне поможешь? Сними, пожалуйста. — Элизабет положила руки на колени, словно обещая ничего не трогать. — Я боюсь испортить.

— Сейчас-сейчас.

Перебросив завязки через руку, Сара бережно приподняла шляпку. Элизабет сидела смирно, не шевелясь.

— Как ты думаешь, Сара, каково это — выйти замуж?

Сарины глаза встретились в зеркале с глазами Элизабет. Увидела она и собственное отражение: вот она стоит за спиной молодой хозяйки, одной огрубевшей рукой касаясь хрупкого плеча, другой придерживая ленты и шляпку. Платье на ней мышиного цвета, волосы — их не помешало бы вымыть — торчат из-под чепца.

— С позволения сказать, это, должно быть, очень приятно.

Элизабет кивнула, и от этого движения шелковистые локоны рассыпались по плечам.

Поговаривали, что мистер Дарси женится на неровне. Но Сара никак не могла с этим согласиться. Здесь одно другому точно соответствовало, сходилось, как у аккуратного хозяина сходятся цифры в конторской книге: его богатство, недвижимость и положение с лихвой возмещались очарованием и прелестью Элизабет. Если взглянуть на дело под таким углом, становится ясно, что он ничем не поступается, беря ее в жены. И неудивительно, что у самой Сары никого нет.

— Я представляю себе, как выйду замуж и стану жить там, в Пемберли, но как-то обрывочно, отдельными картинками, — призналась Элизабет. — Рождество могу вообразить. Еще вижу, пожалуй, как милая Джейн с мистером Бингли приезжают к нам в гости весной. И представляю себя за фортепиано рядом с его сестрой.

— Это и вправду приятно.

— Но вот чего я вообразить не могу, о чем вообще не имею представления, как такое возможно: день за днем и изо дня в день только он и я. Из-за этого я чувствую себя неуверенно… и даже немного… нервничаю.

Мягкие пальцы Элизабет коснулись Сариных рыжих волос.

— Я хочу, чтобы ты поехала со мной.

— Как, мисс?

— В Пемберли. Я хочу взять тебя с собой. Ты ведь согласна, правда?

— Не знаю, я…

Элизабет торопливо перебила:

— Видишь ли, мне непременно понадобится там частица родного дома. Это послужит таким утешением! Мистер Дарси не возражает, а мама говорит, что, когда мы с Джейн выйдем замуж, ты ей больше не потребуешься.

Сара положила шляпку на кровать и распустила тесемки, освобождая тончайшие складочки кружева. Дело, по всей видимости, было уже решено.

— Обязанности у тебя будут не так обременительны, как здесь: в Пемберли довольно слуг. Тебе не придется таскать ведра и разжигать очаг. И штопать чулки ты там не будешь. Во всяком случае, не для всего семейства. Разве что собственные, да еще, возможно, мои.

Сара сложила вуаль и стала укладывать на место, в коробку.

— Ты боишься, что станешь тосковать по своим друзьям. Разумеется, ты ведь к ним привязана. Но миссис Рейнольдс, экономка в Пемберли, очень мила — о, ты непременно ей понравишься. Она будет с тобой добра, особенно когда поймет, какая ты прилежная, добрая и воспитанная девушка. А ты немного посмотришь мир, ты же не станешь отрицать, что всегда этого хотела.

Вуаль легла на дно коробки ровно, как стопка неисписанной бумаги. Сара закрыла ее крышкой.

— Ну так что, ты согласна? Условились?

Сара отвернулась к туалетному столику. Хозяйка в ожидании ответа не отводила глаз от ее отражения в зеркале. Сара кивнула.

— О, я рада! Тебе там понравится, я уверена, понравится.

Сара уложила на место локоны Элизабет и привела прическу в порядок. Барышня просияла, но улыбка вскоре угасла, и Элизабет погрузилась в раздумья. Видно, не такое уж это простое дело — быть совершенно счастливой. А может, человеку даже страшно жить в таком состоянии, понимая, что предел мечтаний достигнут.

На кухне было пролито немало слез, когда Сара сообщила новость. Даже мистер Хилл шумно прокашлялся и отвернулся, притворившись, будто целиком поглощен отколупыванием наплывов воска с подсвечника. Разумеется, они обсуждали свое будущее, знали, что рано или поздно это случится — их распустят, — и все же оказались не готовы, когда это время настало.

— Если вы что-то узнаете, — попросила Сара, — получите хоть словцо от него… если он воротится…

— Я тотчас же тебе напишу.

— И еще Полли — присматривайте за ней. Следите, чтобы у нее оставалось время на учебу. И на игры с местными ребятишками.

Миссис Хилл кивнула, стараясь не заплакать.

— Она же еще совсем маленькая, — продолжала Сара.

— Знаю.

— И совсем еще дурочка. Эй! — Сара подхватила Полли, прижала и уткнулась лицом ей в плечо. — Ты такая красотка, так бы тебя и съела!

— Не надо, — буркнула Полли и утерла глаза ладошкой. — Ты смотри, пиши мне из Пемберли. Я буквы-то уже хорошо разбираю, сама знаешь.

Глава 18 И они отправились в Пемберли

Почтовый дилижанс доставил саквояжи и баулы Элизабет в лэмтонскую гостиницу и в спешке покатил дальше. Сара рассматривала освещенные окна, силуэт церковного шпиля на фоне звезд, темные купы деревьев, но тут ее окликнул узколицый старик с фонарем в руке. Он махнул, указывая на подводу, в которую гостиничные слуги поспешно грузили багаж миссис Дарси. Сара вскарабкалась на передок рядом с местом кучера и подождала, пока старик задернет багаж парусиной и закрепит понадежнее.

Наконец он уселся и что-то забормотал невнятно, от него пахло солодовым пивом и лошадьми. Они выехали на открытое место, и колеса застучали по мощеной дороге. Вскоре, однако, старик смолк, и Сара тихонько вздохнула с облегчением: все время, пока он говорил, она кивала и улыбалась ему в ответ, понятия не имея, с чем, собственно, соглашается. Прошло немало времени — Сара потеряла ему счет, проведя столько часов в дороге, — и они оказались на перекрестке, подвода сбавила ход и свернула на узкий проселок. Они въехали в лесок, снова повернули, и на этот раз впереди неясно замаячили ворота парка. Возница переговорил о чем-то со сторожем у ворот. Из их разговора Сара не разобрала ни словечка.

Фонарь, качаясь над подводой, ярко освещал резкие черты лица кучера, переплетение нитей в наброшенном Саре на колени одеяле, оси и оглобли подводы, но вокруг было не видно ни зги. Боль утраты к этому времени стала привычной, Сара приняла ее, а долгий переезд в Дербишир позволил окончательно с ней смириться. Все, что она когда-то знала, что любила, все дорогие воспоминания отлетели, как шелуха, и от Сары осталась лишь сердцевина — нежная и саднящая. Действительно, с тех пор как Сара себя помнила, ей хотелось повидать мир за пределами Лонгборна, и желание это было всегда горячим и искренним. Только следовало бы, по-видимому, точнее представлять, о чем мечтаешь. Прежде стать счастливой, а тогда уж и мир повидать…

Подвода проехала по лесу с полмили, а то и больше, и Сара уже дремала, уронив голову на грудь, когда возница разбудил ее, пихнув в бок острым локтем. Выставив вперед подбородок, он указал Саре, куда смотреть. Она взглянула.

Они выехали из лесу на открытое место, над ними раскинулся купол неба, в вышине светила луна, белая и холодная. На дальнем краю долины стоял дом, за ним виднелась цепь пологих холмов. Фасад дома казался серебряным в лунных лучах и отражался в мерцающем озере. Пемберли. Здание выглядело нарядным, величественным и чужим.

Подвода ехала дальше, но Сара не могла отвести от дома глаз и все оглядывалась, пытаясь не потерять его из виду. Откуда у людей берутся такие дома, подобная красота и богатство? Однажды кто-то огородил это место забором и сказал: здесь моя земля и ничья больше. Эти поля — мои, и этот лес тоже. Эта вода, отражающая белый лунный свет, моя, и рыба, что плавает в этой воде, а также птицы, что летают над головой, и даже сам воздух — все это тоже мое, потому что находится над моей землей. А после моей смерти все это перейдет моим сыновьям, и они своего не отдадут, и у них тоже родятся сыновья, которые все это унаследуют. Видно, так все и было, потому что ведь когда-то все наверняка обстояло по-другому, во времена, когда в воде плавала ничья рыба, а в небе летала ничья птица, когда мир был совсем молодым, когда Адама и Еву, смущенных и пристыженных, только-только изгнали из рая.

Дом скрылся из виду, повозка свернула в глубокую темень, куда не проникал свет луны, так что виден был только круг света от фонаря, деревья да неожиданный взмах крыльев вспугнутой птицы. Отсюда Саре открылась дорога, поворачивающая к мосту, и величественный подъезд. Но они свернули, их путь лежал не туда. Сара обернулась к вознице, небритому, с запавшими глазами:

— Куда это мы свернули?

Он откашлялся и ответил, тщательно подбирая слова:

— На дорогу для слуг и поставщиков.

Сара плотнее закуталась в старенькую накидку. Она провела в дороге три утомительных дня, но чем ближе к цели, тем больше ее одолевали сомнения. Хотелось, чтобы путешествие наконец окончилось, — но прибыть на место почему-то не хотелось.

Подвода пересекла реку, прогромыхав по узкому (они проехали впритирку к перилам) деревянному мосту. Впереди снова мелькнул дом, повернутый к ним в три четверти, и водная гладь, отражавшая его, точно зеркало. По извилистой лесной дороге они наконец приблизились к дому со стороны хозяйственных служб.

Подвода вкатила во двор. К лошадям подбежал конюх, а к подводе подошли два лакея в ливреях с фонарями в руках. Сквозь узкие решетчатые окна видно было, как носятся по дому люди, ни дать ни взять челноки на ткацком станке. Вот кто-то вышел, изнутри донесся шум, но дверь захлопнулась, и звуки оборвались. Один из лакеев подал Саре затянутую в перчатку руку. Опершись на нее, девушка поднялась на затекшие ноги и сползла с сиденья.

Возница со стуком поставил ее сундучок на булыжник, лакеи выгружали багаж Элизабет. Сара, чтобы не мешать, отошла в сторонку, за все растущую груду коробок и баулов. Она закрыла лицо руками, прижав холодные пальцы ко лбу. Что делать? Куда идти? Мир вокруг был огромным, темным и пустым, и не было в нем уголка, который принадлежал бы ей.

Послышался женский голос. Сара опустила руки, выпрямилась и постаралась улыбнуться.

Экономке на вид было лет пятьдесят, ее украшал огромный чепец и нарядный накрахмаленный воротничок. В руке она несла фонарь. Экономка дала лакеям указания насчет багажа, пригласила возницу пройти в дом подкрепиться и предложила переночевать в помещении для слуг, чтобы не пускаться в дальнюю дорогу среди ночи. Конюх распряг лошадей и повел их в стойла, отдыхать. Все действия, все распоряжения красноречиво свидетельствовали, что высокопоставленные обитатели этого места щедры, гостеприимны и заботливо относятся к людям, помня о своей ответственности за них.

Сара стояла с сундучком у ног, пока все вокруг нее постепенно не пришло в порядок: багаж внесли в дом, лошади скрылись в конюшне, двери закрыли, и только с кухни доносился шум, так как там кипела работа. Лишь когда все кругом стихло, и ни мигом раньше, экономка обратила внимание на Сару:

— А вы кто? Горничная госпожи?

— Да, мэм.

— Я миссис Рейнольдс. Экономка этого дома.

Сара сделала реверанс.

— Ну что ж, идите сюда, — продолжала экономка. — Займемся вашим размещением.

Сара присела, чтобы поднять сундучок.

— Я должна была распорядиться, чтобы багаж отнесли в вашу комнату. Вам следовало сказать мне.

— Извините.

Следом за миссис Рейнольдс и ее свечой Сара со своим сундучком поспешила по каменному полу гулкого вестибюля, потом через холл. Она устала и с трудом поспевала за решительно шагающей домоправительницей, а уж вникать в то, что та говорила на ходу, у нее и вовсе не осталось сил.

Миссис Рейнольдс называла комнаты, мимо которых они проходили: комната для обуви, ружейная, буфетная, кладовая, чулан, подвал для хранения сыра. Потом экономка толкнула дверь, и их обдало жаром. Кухня — все в движении и спешке: повар рявкает, отдавая распоряжения, поварята и служанки торопятся их выполнить, режут и крошат, помешивают, поливают жаркое соком, сбиваются с ног.

Экономка, поглядывая на все это со спокойным безразличием, ловко огибала островки, где дело кипело особенно бурно, кивнула повару, улыбнулась служанке, с которой встретилась взглядом. Сару, которая шла за миссис Рейнольдс по пятам, пихали и поторапливали, вгоняя ее в краску.

И снова они шли по коридору, где горели свечи в настенных канделябрах, висящих на равных расстояниях. Сара вступала в круг света, из него ныряла в темноту, а потом опять на свет — и снова, и снова, едва поспевая за мерцающей свечой миссис Рейнольдс. Ее гипнотизировали шелестящие юбки экономки, постукивание ее каблуков о каменные плиты и неиссякаемый поток сведений, которые та обрушивала на Сару, о внутреннем распорядке, старшинстве и о том, как устроена жизнь в их хозяйстве. Нужно было запомнить путь, чтобы назавтра найти выход, но глазу не за что было уцепиться — бесконечные стены, горящие свечи, темнота между ними, — на бегу все сливалось в одно мутное пятно.

Они поднялись на один пролет каменной лестницы и пронеслись по коридору с выбеленными стенами, снова вверх по лестнице, на сей раз деревянной. Сара с трудом карабкалась вверх, подобрав подол. Сундучок все сильней оттягивал руку, голова кружилась. Они миновали тесную лестничную площадку и коридорчик на чердаке. Длинный половик, брошенный на пол, бесконечная череда низких деревянных дверок по всей длине коридора — все это терялось в темноте.

— Сюда.

Чердак для слуг тянется, сообщила миссис Рейнольдс, пока двери одна за другой мелькали в неверном свете свечи, по всей длине этого крыла здания. Неожиданно для Сары экономка встала как вкопанная у одной из дверей, точно такой же, как все, мимо которых они шли столь долго.

Миссис Рейнольдс повернула ручку и толкнула дверь:

— Вот мы и пришли.

Сара вошла следом. По обе стороны комнаты стояли узкие деревянные кровати. На полу между ними был постелен вытертый лоскутный коврик. Остальное пространство занимал умывальный столик в конце комнаты, у скошенного окна. На столике стояли подсвечник и глиняный рукомойник. Под правой кроватью виднелся чей-то запертый сундук.

— Вот здесь вода для умывания. А это… это ваша одежда. — Экономка указала на левую кровать. Там на стеганом покрывале лежала аккуратная стопка — черная шерсть и белый лен. — Возможно, придется подогнать по размеру, вы можете сделать это и сами, в свободное время. Под умывальным столиком есть шкатулка с принадлежностями для рукоделия, ею можно пользоваться. Впрочем, мне кажется, все должно подойти. По-моему, размер у вас точно такой же, как у горничной мисс Дарси.

Сара поставила сундучок на левую кровать, примяв покрывало. Миссис Рейнольдс взяла свечу с умывальника, зажгла ее от своей и вернула на место.

— Ваша соседка — Энн, горничная мисс Дарси. Пока вы не приехали, она прислуживала и миссис Дарси. Энн ознакомит вас со всеми особенностями службы здесь, в Пемберли. А если вы спуститесь в мою комнату, когда умоетесь и переоденетесь, я предложу вам ужин, а потом покажу, как пройти в гардеробную миссис Дарси. Энн к тому времени уже начнет распаковывать вещи, вы ей поможете.

— Спасибо, мэм.

— Я уверена, вам будет здесь хорошо, — ответила та. — Вы кажетесь мне достойной и славной девушкой.

— Благодарю вас, миссис Рейнольдс.

Экономка совсем уж было собралась выйти, но задержалась.

— Нам — думаю, вы это и сами понимаете, — было небезынтересно, какой вы окажетесь. Ведь о вас лично мы ничего не знали, зато было известно, из какого вы дома. Лонгборн — маленькое имение, и, возможно, там ко всему подходят с другими мерками. Но, полагаю, вы здесь прекрасно придетесь ко двору.

После этого домоправительница удалилась и унесла с собой свечу.

Предстояло протянуть еще несколько часов. Долгих, долгих, долгих часов.

Сара села, сняла капор и положила рядом с собой на покрывало. Теперь у нее была собственная кровать. Она стащила накидку, бросила на пол, посмотрела на свои старые ботинки, такие знакомые на непривычном коврике, сделанном чужими руками из незнакомых ей лоскутов. В Лонгборне она бы тотчас признала каждый старый спенсер, камзол или одеяло, которые пошли на его изготовление.

Но теперь ни к чему и вспоминать об этом.

Сара встала, намочила край полотенца, отжала, как следует обтерла лицо и шею, вымыла за ушами, потом почистила ногти. Отмывшись и вытершись, она выудила из кармана юбки ключ и открыла свой сундучок. Достав и надев свой лучший чепец, который миссис Хилл украсила новой лентой, Сара тщательно убрала под него волосы. Затем надела форменное платье горничной (оно оказалось широковато в талии, груди и под мышками) и заправила в вырез шейную косынку. Хотелось переобуться, потому что ноги болели от усталости, а ботинки были ношеными и неудобными, но тут уж ничего не поделаешь. Она подняла свечу и, закрыв за собой дверь, пересчитала все двери до лестницы, чтобы не сбиться на обратном пути.

Сара честно старалась полюбить Пемберли. Как ей и предрекали, работа здесь была намного легче по сравнению с тем, к чему она привыкла в Лонгборне. Здесь не испытывали недостатка в рабочих руках: было кому бегать за водой, дровами и углем, стряпать, чистить и мыть. Шла неделя за неделей, а ей ни разу не попалось на глаза ведро для свиней, да и самих свиней тоже не было видно, хотя, конечно, они непременно имеются в любом хозяйстве, даже в таком, как Пемберли. В обязанности Сары входило лишь одно: забота о миссис Дарси, ее одежде и украшениях. Но совсем неожиданно это простое дело обернулось истинным подвигом Геракла.

Элизабет, наделенная природной красотой и очарованием, лишь до разумных пределов интересовалась собственной внешностью. Балы и праздники стоили того, чтобы наряжаться, но повседневным туалетам юная леди не придавала большого значения. Она, не задумываясь, выходила к семейному завтраку с замызганным подолом, раскрасневшимися щеками и лоснящимся носом, а собираясь на чай к соседям, могла беспечно надеть выцветшее платье, из которого выросла старшая сестра. Теперь, однако, к сидению перед туалетным столиком она относилась не менее серьезно и истово, чем к молитве.

— Так хорошо?

— Очень хорошо.

— Ты действительно так считаешь?

Сара убирала волосы молодой женщины перед выходом к завтраку, перевивая локоны лентой.

— Конечно. Даже намного лучше, чем просто хорошо. Вы выглядите прелестно.

Элизабет и не улыбнулась:

— Постарайся понять, Сара, я волнуюсь, потому что хочу в точности соответствовать его ожиданиям.

— Я уверена, что вы в этом преуспеете.

— Ты не понимаешь, Сара. Ты и впрямь ничего в этом не понимаешь.

Вечером, когда Сара вернулась в гардеробную миссис Дарси, чтобы снова причесать ее к ужину, она обнаружила там Энн — с ароматным маслом для волос и жемчугом. Сара оказалась не у дел. Конечно же, горничная мисс Дарси куда лучше разбиралась в современных модах — она-то за время службы успела не раз побывать в Бате, Лондоне и Рэмсгейте.

Поместье Пемберли было поистине восхитительно. С приближением Рождества мороз посеребрил землю и деревья, и красота пейзажа, наверное, утешала тех, кто мог погулять по лесу и собрать остролист для украшения каминов, плющ, которым увивали рамы картин, или омелу, чтобы развесить ее на канделябрах. Но что было до этой красоты Саре, обреченной все свое время проводить с шитьем в гардеробной миссис Дарси? Ей не доводилось даже выйти погулять. После утреннего одевания Сара передавала миссис Дарси с рук на руки Энн, та занималась ее волосами, а сама получала приказ отправляться в гардеробную и больше до самого ужина не встречала ни одной живой души.

Почти сразу же стало ясно, что здесь ей не доверят даже самого простого дела. Прибывали посылки с тканями, Сара разворачивала их, осматривала материю, проверяя, нет ли изъянов, вдыхала ароматы лондонских магазинов — экзотические, пряные, немного развратные — и снова раскладывала по коробкам. Ткани увозили в город, к портному, после чего Сара снова видела их уже в виде готового платья в шкафу. Ей поручали починку одежды да шитье нижнего белья. Работать приходилось с тончайшим белым батистом и шелком. Когда-то Саре казалось, что иметь дело с такими материями — сплошное удовольствие, а оказалось, что это не только кропотливый труд, от которого сводит пальцы и устают глаза, но и на редкость скучное занятие: мелкими стежками пришивать ленты и кружево, чинить отпоротые подолы, подрубать швы на сорочках и нижних юбках. Эта работа не требовала опыта и не доставляла ни малейшего удовлетворения. Часто девушка отвлекалась и, задумавшись, подолгу глядела в окно, на лужайки возле дома и раскинувшиеся вдали земли. Забыв о шитье на коленях, она сидела, уставив невидящий взгляд на заиндевелый парк, лесистые холмы и бескрайнее небо.

От легкой работы руки у нее стали мягкими и нежными. Часы тянулись томительно. Дни проходили за днями.

Из Лондона приходили все новые посылки, маленькие легкие свертки, а штопаные чулки и починенные сорочки валялись в дальних ящиках шкафов.

Нежным стало и ее тело: никогда еще в жизни она так хорошо не ела. Яйца на завтрак, мясо или рыба на обед, а на ужин что-нибудь сладкое и приятное. Миссис Хилл стряпала для них простые, добротные кушанья, здесь же дело обстояло совсем иначе: им подавали полный обед в большой и гулкой столовой для прислуги, Сара ела молча, не зная, куда девать глаза, и почти не понимая, о чем болтают другие слуги, из-за их дербиширского выговора. Чай ей доставляли прямо наверх, его приносила горничная на подносе, на котором звякала посуда из сервиза для слуг. Вид у горничной был недовольный: кому же хочется прислуживать прислуге. Сара, понимая это, краснела, когда девушка ставила перед ней поднос, и благодарила: «Большое спасибо, Люси», а потом мучилась сомнениями, точно ли горничную зовут Люси, или она ошиблась.

Однако Сара находила в этом и некое утешение — отрадно, что ни говорите, располагать собственным фарфоровым чайничком кипятка, полным молочником и даже крохотной сахарницей с тремя кусочками сахара. Пару кусочков она прятала в карман, чтобы позже, тщательно завернув в папиросную бумагу, отправить Полли в очередном письме.

На Рождество приезжали погостить Гардинеры. Сара сидела у окна в гардеробной Элизабет и шила, прислушиваясь к отдаленным голосам собравшегося в большой гостиной семейства. Слышались веселые крики, игра на фортепиано, смех детей Гардинеров, которые бегали взапуски по просторным апартаментам.

За пределами туалетной комнаты миссис Дарси дом был открытым и радушным: обширные покои, удобная мебель; он предлагал обитателям тепло и досуг: живопись и музицирование, беседы и книги. За стенами дома привольно раскинулись тщательно возделанные земли, леса, виднелись фермы, превосходно ухоженный парк, все было продумано, исполнено смысла, неги и довольства, а Сара могла лишь сидеть у окна и подшивать ленту к нижней юбке, которую, насколько она понимала, и надевать-то больше не станут.

Вот бы отложить шитье, выйти в коридор, распахнуть двери и осмотреть комнаты… Она бы с радостью походила по залам нижнего этажа, в которых никто не бывает, полюбовалась миниатюрами и мраморными статуями или, растворив французское окно, вышла бы на свежий воздух, прогулялась по гравийным дорожкам, побродила между заиндевевшими изгородями, забралась в кусты. Или по травке спустилась бы к реке, заметив в луче зимнего солнца отблеск серебряной спинки медлительной форели, а потом скользнула в ворота и оказалась в лесу, по тропке вскарабкалась на холм… Сколько продлилась бы ее прогулка, как далеко успела бы она уйти, долго ли наслаждалась свободой, прежде чем ее остановили бы и вернули сюда, в тесный уголок?

Однако ее уделом оставались лишь унылые голые вязы за окном, гора простой, но скучной работы, стул да чайный поднос с посудой.

Конечно, здесь жилось неплохо, куда лучше, чем она ожидала. Просто Саре этого было недостаточно.

Глава 19 «…Ты должна чувствовать себя очень счастливой»

Ярким мартовским утром, в канун Благовещения, Сара заметила в парке Птолемея Бингли — и вздрогнула, как от удара.

Игла выпала у нее из пальцев, покачалась на нитке, соскользнула и звякнула о пол. Сара встала. От ее дыхания оконное стекло затуманилось, но вскоре облачко растаяло. Карета Бингли катила по аллее. Никаких сомнений, это он. Не только цветом кожи, но и осанкой и статью Птолемей выделялся среди прочих мужчин. Она видела, как ветер прижимает к земле нарциссы, как тянутся вверх голые ветви деревьев и разлетаются в разные края неба сбившиеся в стаю облака. Год повернул на весну, а Сара и не заметила.

За спиной, в комнате, часы отбили половину часа.

— Они уже здесь?

Сара скосила глаза. У туалетного столика сидела в своем кресле миссис Дарси.

— Полагаю, да, мэм.

Хозяйка встала и подошла к окну. Сара подвинулась, освобождая место. Так вдвоем они наблюдали за приближением кареты. Саре было известно о предстоящем визите четы Бингли: к долгожданной встрече готовились, но она-то решила, что Птолемей давным-давно фасует табак в своей великолепной лавке в Спиталфилдсе. Она даже нафантазировала для него миленькую пышечку-жену. Сара была убеждена, что он совершенно счастлив, и вспоминала о нем как о безвозвратно ушедшем прошлом.

— Подай мне индийскую шаль, Сара, пожалуйста.

Сара отошла от окна, открыла ящик:

— Которую, мэм?

— Одну из тех, новых.

Вынимая сливочного цвета кашемировую шаль, отделанную по краю каймой из переплетенных листьев и цветов, Сара лихорадочно размышляла. Бингли намеревались пробыть здесь две недели: это означает четырнадцать беспокойных обедов в столовой для слуг, тревога и неловкость, страх столкнуться где-нибудь в коридоре. Птолемей тоже постарается ее избегать: встречи тягостны для них обоих, но рано или поздно визит закончится. В этот раз, может, и обойдется, но как все сложится в дальнейшем? Впереди еще столько лет.

— Я счастлива, что Джейн приехала повидать меня.

Сара разгладила кашемир на плечах у миссис Дарси. Где-то на другом конце света женщины выткали эту ткань, а потом, потягиваясь, вышли из мастерской на жаркий воздух и прогуливались среди таких же листьев и цветов, как на шали, под деревьями, в ветвях которых порхали птички.

Элизабет отвернулась от окна, она вся сияла:

— Ну что ж, пойдем.

— Мадам?

— Идем вниз, да поскорее. Ты же хочешь поздороваться с Джейн.

Заметив Сару, стоящую среди других служанок на пронизывающем мартовском ветру, Джейн ласково с ней поздоровалась, поцеловала в щеку и выразила надежду, что девушка здесь счастлива, а потом поднялась по ступеням и вошла в дом, опираясь на руку мужа и придерживая за локоть шедшую с другой стороны сестру. Останавливаться, чтобы услышать ответ горничной, она не стала.

Сара забрала из кареты оставленные там мелочи: перчатки, сумочку и книги — и отнесла в дом. Поднимаясь по лестнице, она краем глаза заметила Птолемея. Тот был всецело занят багажом, переговаривался с другими лакеями и ни разу не бросил даже взгляда в ее сторону. Интересно бы знать, а он вообще-то догадывался, что она тут? Ей будет неловко, пока она с ним не поздоровается, — но и после этого вряд ли станет легче.

Впрочем, все разрешилось куда скорее и проще, чем смела надеяться Сара. Разговор с Птолемеем у нее состоялся вечером того же дня. Обедали в Пемберли поздно. Было около шести часов, когда к трапезе приступили господа, ну а прислуга садилась за стол, только обслужив хозяев. Сара ни на миг не забывала, что за ней внимательно наблюдает миссис Рейнольдс, требовавшая от прислуги безукоризненного поведения, а также Энн, любительница интриг и скандалов, и горничная Люси (если только ее и в самом деле так звали), наделенная, казалась, особым даром притягивать к себе неприятности, да еще конюх, который в последнее время всякий раз оказывался поблизости от Сары, стоило ей спуститься из хозяйской комнаты вниз. Он расплывался в улыбке и пробовал заводить с ней разговор, а она краснела и даже не пыталась понять его странное наречие, да и он ее понимал не лучше.

Когда девушка набралась храбрости и вошла в кухню, Птолемей как раз усаживался на стул по соседству с одной из самых хорошеньких горничных. За столом оставалось единственное свободное место, слева от него. Сара замерла на пороге и хотела уже скрыться в надежном убежище, гардеробной миссис Дарси. Однако поступить так было решительно невозможно: все бы это заметили и всё поняли, так что выхода не было. Сара глубоко вздохнула и пошла в его сторону. Тут Птолемей заметил ее, на мгновение словно застыл — и сразу отвел взгляд, повернулся к смазливой соседке и отпустил какое-то замечание, от которого девушка округлила глаза, а на щеках у нее появились ямочки.

Сара села рядом с ним, притиснутая к рукаву его рубашки. Краем глаза она увидела канареечного цвета жилет, воротничок, затылок и завиток на шее, потому что Птолемей сидел вполоборота к ней, перенеся все внимание на юную особу справа. Та мило краснела и лепетала в ответ что-то неразборчивое. Саре подумалось, что, когда Птолемей впервые приехал в Лонгборн, сама она была в точности такой же — застенчивой, робкой — и приходила в восторг от мысли, что удостоилась внимания столь видного мужчины.

Довольно скоро разговор увял. Видно, с деревенской простушкой у красавца мулата нашлось немного общего. Сара в это время вынуждена была отвечать конюху, который ухитрился оказаться рядом с ней. То было суровое испытание, ибо парень мало о чем мог поведать, разве что о самом себе, старике папаше и лошадках, а Сара по-прежнему не понимала половины слов. Наконец и они замолкли, между тем как вокруг все болтали, звякали вилками о тарелки, жевали и вскакивали со стульев, готовые бежать на зов, если звонил колокольчик. Сара подняла руку к пылающей щеке: еда в ее тарелке оставалась нетронутой.

Птолемей заговорил тихо, голос его не выделялся в общем шуме. На нее он не смотрел.

— Как здоровье?

— Я здорова, — ответила Сара. — Спасибо… А вы?

Он кивнул и вновь обернулся к молоденькой горничной, осведомился, не она ли готовила эту превосходную говядину, и признался, что никогда прежде не доводилось ему отведать такого чудесного мяса, даже в Лондоне. Поистине, то была героическая попытка, но и новая тема, увы, также вскоре исчерпала себя. Птолемею оставалось сидеть, глядя перед собой, да перекладывать на скатерти нож и вилку.

— Я не ожидала вас здесь увидеть, — негромко проговорила Сара. — Думала, вы уже встали на ноги.

— О, ты же меня знаешь.

При этих словах она повернулась и взглянула на него. Птолемей устремил взор в пространство, на ряд обезглавленных зайцев, подвешенных за задние ноги, чтобы кровь стекала в подставленные миски.

— Не тороплюсь с принятием решений, — продолжил он. — Держу нос по ветру.

— Желаю вам счастья и всего наилучшего, мистер Бингли.

Он поперхнулся, мотнул головой. Сара подумала, что он сейчас обвинит ее в бессердечии, в том, что она — виновница крушения его надежд, его счастья, но он только молча посмотрел на нее. Глаза у него были все такими же прекрасными, черными, будто кофе, только сейчас в них стояли слезы. Он снова заговорил, тихо, почти шепотом:

— Я не хотел… Когда услышал, что ты здесь, то понадеялся, что при встрече смогу заставить тебя помучиться. Сделать тебе больно. Но…

— Мистер Бингли, мне очень жаль, я…

Он пожал плечами:

— …ты не виновата.

Сара сложила руки на коленях и не отрывала от них взгляда.

— Тот лакей, — сказал он. — Смит…

Сара сглотнула, попыталась прокашляться, но сумела только кивнуть.

— Он ведь тебе нравился. Как никто другой.

Лицо у нее горело, она не могла поднять глаз.

— Я уже перестала надеяться, — выдавила Сара.

Птолемей подтянул белые перчатки.

— Вот как?

Тихо вздохнув, Сара кивнула.

— А если бы ты узнала, где он? Будь у тебя надежда его разыскать?

— Мистер Бингли. Птолемей. Пожалуйста…

— Это ведь важно для тебя, важнее, чем… — Он взмахнул рукой, точно очерчивая ее службу, кухню вместе со слугами, дом с окрестностями. — Важнее всего…

— Я думаю, — еле слышно произнесла Сара, потом собралась, голос ее окреп, — думаю, что он умер. Но не знаю наверное.

— А если бы я сказал, что знаю?

Она порывисто подняла голову. Шум, болтовня, слуги, кухня, Пемберли — всё закружилось, смолкло и куда-то исчезло. Остались только устремленные на нее темные глаза.

— Скажите.

— Он жив.

— Вы его видели?

— По крайней мере, был жив несколько дней назад.

— Где?..

Птолемей сжал зубы, задержал на ней взгляд и надолго отвернулся. И снова заговорил, водя рукой по скатерти, сметая с нее крошки и снова их рассыпая:

— Мы пересекали пески, возвращаясь из Алверстона. Всего несколько дней назад, под конец нашей поездки по Озерному краю. И тут гляжу — он, лакей из Лонгборна, Смит. Тоже через пески, только в обратную сторону, на север… Он был с дорожными инженерами, они ехали целым отрядом — снаряжение, подводы с грузом. Видел его всего мгновение, пока мы не разминулись, но тут же его узнал, и он узнал меня. Всего миг, а потом мы разъехались — вот и все.

Сара прижала ко рту ладонь.

— Ну вот, — закончил Птолемей. — Я подумал, ты должна это знать.

Она коснулась его рукава:

— Вы твердо, совершенно уверены, что это был он?

Птолемей посмотрел на ее пальцы, теребящие белоснежный хлопок.

— Конечно. Я же был с ним знаком. Да, уверен. — И он поднял руку, так что ее рука упала.

Он отвернулся, откашлялся и вновь обратился к соседке справа, а на Сару больше не взглянул и не сказал ей ни слова.

Благовещение. День, когда нанимают и увольняют, день начал и завершений. День, в саму ткань которого, в каждый его тягостный час вплетены перемены. День, когда платят по счетам, вспоминают, что было куплено, что продано и за какую цену. В этот день каждому надлежит оценить, стоит ли все это тех денег, что были уплачены.

Письменный стол миссис Дарси был переставлен от окна на середину ее маленькой гостиной. Красавица хозяйка выглядела взволнованной и усталой. Перед ней на столе лежала раскрытая конторская книга. Миссис Рейнольдс стояла в стороне на почтительном расстоянии на случай, если потребуется ее помощь, — ведь это дебют молодой хозяйки.

Все расчеты за прошедший квартал миссис Рейнольдс держала в своих твердых руках. Миссис Дарси, без сомнения, обладала не менее четким почерком, но эта работа стоила ей большого труда, при подсчете сумм она подпирала щеку изнутри языком и улыбалась каждому, кто ставил свою подпись, а потом награждала мелкими монетами. Элизабет старалась изо всех сил, Сара это понимала. Миссис Дарси делала то, что от нее требовалось.

Весомая награда за труды легла Саре на ладонь, девушка сделала реверанс.

Элизабет одарила Сару ласковой улыбкой, поблескивая кольцами на пальцах, покуда Сара делала отметку в графе «Выплачено». Вот перо пошло вниз, выводя последний штрих, и тогда Сара заговорила:

— Мадам, позвольте мне…

С лица миссис Дарси не сходила спокойная улыбка.

— Слушаю, Сара.

— Мадам… я надеюсь, это не причинит вам больших неудобств, но я бы хотела на этом закончить.

— Закончить?

— Уволиться со службы.

— Но… — Улыбка застыла на лице миссис Дарси. — Почему?!

— Что-то не так, мадам? — Бдительная миссис Рейнольдс подошла поближе.

Миссис Дарси всплеснула руками:

— Она хочет уволиться!

Миссис Рейнольдс повернулась к Саре:

— К вам здесь плохо относились? Разве вам не выказывали всяческого расположения?

— Да, — ответила Сара. — Да, конечно, вы были очень добры ко мне, я так благодарна.

Миссис Дарси откинулась на спинку стула и покачала головой.

— Возможно, работа показалась чересчур тяжелой? — продолжала миссис Рейнольдс. — Разве вас слишком загружали? Не станете же вы отрицать, что вам предоставлены самые благоприятные условия, в каких вам не приходилось работать прежде и вряд ли когда доведется?

Сара закивала. Это правда, ничего не скажешь.

У миссис Дарси был удивленный и огорченный вид.

— Может, тебя пытаются вернуть назад, в Лонгборн? Матушка настаивает на твоем возвращении? Или миссис Хилл?

— Если бы вдруг такое случилось, они должны были бы вначале сообщить об этом вам, мадам.

— Может быть, ты, — при этой мысли лицо миссис Дарси омрачилось, она наклонилась вперед и понизила голос, как если бы речь шла о чем-то постыдном, — отчего-то несчастлива здесь? Ты… тоскуешь по дому?

— Да, — согласилась Сара, — так оно и есть.

Она выпросила у конюха кожаный ранец вместо старого деревянного сундучка, так что теперь нести свои пожитки стало куда легче. Бедный парень, узнав, что она увольняется, впал в безутешное горе, но был рад оказать ей услугу. Что-то невнятно бормоча, он протянул ей ранец, а Сара в знак благодарности поцеловала его в гладкую щеку.

Узкая тропинка начиналась за домом и поднималась к западной границе парка. Оттуда она карабкалась вверх через лесок, на дорогу для конных экипажей, а та вела дальше, за холмы, в направлении, которое, согласно общему мнению, считалось северо-западным. Сара собиралась идти по дороге от селения к селению, пока не доберется до Честера. Из Честера можно было дойти до Ланкастера, а оттуда к пескам, которые она намеревалась пересечь пешком и достичь северной части страны. Кучер семейства Бингли, только что вернувшийся из тех краев, поделился с ней этими крупицами знания. Правда, при этом он посматривал на Сару как на пациентку Бедлама[144]: будь девушка в здравом рассудке, она не отправилась бы бродяжничать, предпочтя безопасной и сытой жизни в Пемберли холод, неуют и одиночество большой дороги со всеми ее опасностями.

Оставшись в комнате одна, Сара примерила ранец с вещами. Без деревянного ящика, оттягивавшего руки, ноша показалась ей почти невесомой.

На дороге она, конечно, будет не одна. Там всегда ходят люди, особенно в расчетные дни, во время найма работников, когда по всей стране начинается поистине великое переселение народов. Ей повстречаются другие женщины и девушки, они пойдут все вместе, и так она, глядишь, доберется до самого конца своего пути.

Дверь в комнатушку открылась без стука, вошла миссис Рейнольдс:

— Госпожа желает еще раз переговорить с вами.

В комнате для завтрака миссис Дарси шила что-то крохотное и белое. Она отпустила миссис Рейнольдс, но не встала с одного из парных кресел у камина. Она была бледна и, казалось, взволнованна — руки теребили шитье, она взглянула на Сару, но тут же отвела глаза и что-то произнесла, но так тихо, что Сара не разобрала слов. Сара в нерешительности осталась там, где стояла, посреди узорчатого ковра, и лишь теперь увидела, к кому обращалась миссис Дарси: во втором кресле, напротив супруги, сидел мистер Дарси. Сара заметила его, только когда он нагнулся к жене и что-то промолвил в ответ, — прежде высокие подлокотники и спинка черного кресла полностью скрывали его. Мистер Дарси поднялся с кресла, словно ожившая статуя.

Сара съежилась. Его взгляд, впервые за все время задержавшийся на ней, заставил ее уменьшиться почти до размера солонки. Он стремительно подошел и остановился чуть-чуть ближе, чем надо бы. Сара с трудом преодолела искушение отстраниться немного, отступить в сторонку от нависшей над ней глыбы, чтобы лучше его видеть. Однако она не шевельнулась, только задрала голову. Глаза уперлись в его накрахмаленный галстук — здесь, в Пемберли, их прекрасно отбеливали, — а мистер Дарси принялся изучать ее с озадаченным, слегка раздраженным видом, как если бы она действительно была солонкой, предметом домашнего обихода, внезапно переставшим исполнять свое назначение и вынудившим его вынести по этому поводу свой вердикт.

— Моя жена надеялась и в дальнейшем пользоваться вашими услугами.

Сара заговорила, обращаясь к галстуку:

— Мне очень жаль, сэр, что я не оправдала ее надежд.

— Я также рассчитывал, что вы останетесь при ней.

— Боюсь, я не смогу.

— Вы не сможете?

Сара кивнула.

— Разве я не добрый хозяин? А она, разве она не лучшая из хозяек?

— Я полагаю, вы очень добры, сэр. Вы оба.

— Прекрасно. В таком случае здравый смысл требует, чтобы вы остались.

— Нет.

Он склонился над ней:

— Это ваш окончательный ответ?

Сара распрямила плечи:

— Я уже говорила, сэр: я не могу остаться.

— Но ты нужна здесь. — Это вступила Элизабет, вставая и подходя к ним. Двигалась она медленно, без прежней легкости. Казалось, она как-то погрузнела и потяжелела. — Ты так хорошо обращаешься с детьми, Сара. Ты всегда возилась с моими сестрами, хотя сама была совсем девочкой.

Сара присмотрелась к рукоделию, которое Элизабет все еще сжимала в руке. Крошечная вещичка, чепчик для новорожденного. А ведь в последнее время, припомнила Сара, она не выносила от Элизабет салфеток для замачивания и стирки, вот уже несколько месяцев, как их не было, и Сара решила, что и эту заботу кому-то перепоручили. Но теперь-то сомнений не осталось: миссис Дарси ожидала первенца — юбка очерчивала округлившийся животик, полную грудь над корсажем испещрили голубые жилки. Ей предстояли первые роды, а значит, пришли и обычные страхи. В сердце Сары шевельнулось сочувствие, но…

— Мое присутствие вряд ли вам поможет, мисс.

Элизабет просто придется через это пройти, как приходится каждой роженице. А пережив роды однажды, она решится на это вновь, уже в полной мере представляя все ожидающие ее ужасы, а потом снова и снова, потому что таким мужчинам, как мистер Дарси, нужны сыновья.

Крепиться и молиться — вот все, что ей следует делать.

— Я не сумею вам помочь, мисс. Простите меня.

— Мадам, — поправил мистер Дарси.

— Мадам, простите.

— Следовательно, вы решились?

Сара осмелилась посмотреть в это большое прекрасное лицо, увидеть великолепные скулы и нос, блестящие глаза, гладко выбритую кожу вокруг красиво очерченных губ. Ее хозяин не иначе как вел свой род от расы великанов.

— Да, сэр.

— Вот как, — сказал он. — Я отказываюсь это понимать.

Отвернувшись от Сары, он обратился к жене:

— Я нахожу, что мы бессильны что-либо изменить. Если девушка хочет уйти, каким бы неумным ни казалось это решение, какая бы суровая и опасная жизнь ни ожидала ее, какой бы короткой она ни оказалась, она имеет право сделать свой выбор. Мы, в конце концов, в Англии, и она не невольница.

Элизабет подошла и крепко сжала Сарины руки, так и не выпустив из рук шитья. Иголка впилась Саре в кожу — когда хозяйка вновь примется за рукоделие, она заметит, возможно, что кончик иглы обагрен темной кровью.

— Но куда же ты пойдешь, Сара? Что может женщина одна, без поддержки?

— Трудиться, — ответила Сара, — я всегда смогу трудиться.

Она покинула Пемберли тихо, не привлекая внимания, с черного хода. С ранцем за плечами вышла по конюшенному двору на тропинку, ведущую на задворки дома и дальше, через парк. Пройдя вдоль реки и миновав куртины светлых нарциссов, начала карабкаться вверх сквозь заросли. Так она достигла границы парка, по каменным ступеням поднялась к ограде. Камни ступеней казались отполированными тысячей ног, шагавших по ним сотню лет.

Отсюда была хорошо видна дорожка, спускающаяся по открытому склону холма к конному пути. С этого же места, стоило лишь повернуть голову, еще был виден и Пемберли — молчаливый и сдержанный, дом глядел на нее глазами, посеребренными холодным весенним светом.

Сара подобрала подол юбки, переступила ограду и зашагала прочь, вниз по склону.

Глава 20 «…Можно не беспокоиться»

Как ни странно, когда мы достигаем того, о чем мечтали долгие годы, это далеко не всегда приносит нам полное счастье. Сам предмет вожделений подчас оказывается совсем не таков, каким мы его себе представляли: он обветшал и истрепался от времени, а не замеченные когда-то изъяны теперь бросаются в глаза. Подчас просто непонятно, что с ним делать.

Впрочем, этого никак нельзя было сказать о счастье миссис Беннет — полном, чистом и незамутненном. Старшие ее девочки сделали блестящие партии, а самая младшая, худо ли бедно, обрела мужа, и теперь миссис Беннет было решительно не на что жаловаться. Новости эти казались так восхитительны, и она столь рьяно делилась ими за картами и на чайных вечерах, что кое-кто из знакомых, признаться, начал находить ее общество несколько утомительным. Дамам, непритворно сострадавшим семейству в годину невзгод, оказалось не под силу столь же искренне разделить с ним радость, а ведь именно так, в радости, а не в горе, познаются настоящие друзья. Счастливый склад характера миссис Беннет позволял ей ничего этого не замечать, она лишь пренебрежительно фыркала, махала рукой и смеялась, говоря, что это ни капельки ее не беспокоит. С ее точки зрения, все несчастья уже миновали. Обретя уверенность в будущем своих чад, она нынче могла благодушествовать.

Китти также была довольна жизнью: теперь она проводила немало времени со старшими сестрами, что пошло ей на пользу и способствовало развитию вкуса.

Мэри, единственное дитя, оставшееся дома, в мгновение ока обрела то, за что безуспешно боролась всю жизнь, попросту говоря, родители стали уделять ей внимание. Мать постоянно искала именно ее, Мэри, общества, ее суждения по любому вопросу стали цениться весьма высоко. Поскольку в доме не осталось других дочерей, ради которых стоило опустошать кошелек, миссис Беннет решительно вознамерилась покупать для Мэри платья, шляпки, ленты и даже ноты новых пьес — если старых было мало. Мэри, как оказалось, способный, одаренный ребенок, и сделавшая это открытие миссис Беннет спешила поделиться им с каждым встречным. Очень досадно, жаловалась барышня своей горничной Полли, которая теперь помогала ей с туалетом, досадно, что ее постоянно отрывают от занятий ради того, чтобы пить чай, смотреть модные картинки или выезжать куда-то с утренним визитом.

— Но все-таки это, поди, не так уж вас огорчает, мисс?

Мэри улыбнулась:

— Я смогу с этим примириться, смею тебя уверить.

Итак, Мэри расцветала, нежась в теплом свете материнского внимания. А какая же девушка не начнет хорошеть, расцветая и нежась? А расцветая, нежась и становясь хорошенькой, нетрудно обрести и любовь — во всяком случае, для Мэри это было очевидно, а следовательно, мир снова расцветился для нее яркими красками. Теперь она и в самом деле могла надеяться на встречу с другим мистером Коллинзом.

Скончался мистер Хилл — как ему и было обещано, в Лонгборне. Умер он так, как мог только мечтать, — в объятиях возлюбленного, крепкого поденщика средних лет с соседней фермы. Этот человек, от потрясения и горя утративший дар речи, притащил миссис Хилл на место их встречи в кустарнике за лужайкой. Вдвоем им кое-как удалось натянуть на мистера Хилла бриджи. Оба они плакали, и миссис Хилл гладила парня по спине, стараясь хоть как-то утешить. Они донесли тело старика до дома, подняли на чердак и уложили на супружеское ложе, чтобы дать ему возможность и в смерти остаться таким же респектабельным, каким был при жизни, и не раскрывать его тайн.

О Саре не было никаких известий. После ухода из Пемберли от нее не пришло ни строчки. Может, умерла, как говорится, под забором, а может, нашла Джеймса и живет где-то с ним вместе. Или, возможно, все еще бродит по дорогам, надеясь его найти. И ведь главное — Сара прекрасно знала, не могла не знать, что миссис Хилл с радостью заплатила бы на почте за письмо, лишь бы получить хоть короткую весточку. А уж бумагу-то с чернилами раздобыть всегда можно: выпросить у лавочника или священника. Священник нипочем не отказал бы в такой мелочи приличной девушке, переживающей трудные времена и тоскующей по дому.

Но письма в эти тревожные и беспокойные времена нередко вскрывали. Всякий знал, что их могут проверить на предмет подстрекательства к мятежу, заговора или угрозы революции. Достаточно неосторожного слова, обмолвки, намека, чтобы выдать место, где прячется дезертир. А значит, если Сара сейчас с Джеймсом, она не может рисковать, отправляя письмо. Со временем эти размышления посеяли в душе миссис Хилл некую уверенность, что само отсутствие писем позволяет надеяться на лучшее.

В отсутствие Сары Полли стала настоящим докой по части кухни. Она совершала набеги на библиотеку мистера Беннета, чтобы почитать миссис Хилл на ночь и заполнить тягостно тихие вечера, когда они оставались вдвоем в нижнем этаже. Девочка как-то внезапно вытянулась и выросла из всех детских одежек, из ребенка в одночасье превратившись в девушку. Батраки и поденщики — по крайней мере, те из них, кто предпочитал женщин, — заглядывались на Полли, замирая с открытыми ртами, когда она проходила мимо в милом платьице, отданном ей Мэри.

Полли, однако, не обращала на них никакого внимания. Ей были неинтересны мужчины, любовь, вся эта чепуха. Полли собралась стать школьной учительницей, а когда рассказала об этом Мэри, та от восторга захлопала в ладоши и предложила всяческую помощь: Французский, геометрия! У меня есть все книги. Что, если нам немного позаниматься вместе латынью?

Полли была намерена впоследствии учить всем этим премудростям детей в сельской школе — ребятишек, смирно сидящих перед своими грифельными досками, сжимая мелки в руках. Открыть эту школу задумал мистер Лонг, разделявший, как впоследствии оказалось, весьма современное суждение о том, что детей следует просвещать пять дней в неделю, а не только по воскресеньям. Полли предстояло, хоть и совсем нескоро, стать там первой учительницей, а это означало, что она вернет себе данное при рождении имя и будет мисс Мэри, уважаемой учениками и даже внушающей им робость и страх.

А сейчас отцы всех этих пока еще не зачатых младенцев могут таращиться на нее, коли им так хочется: им не сбить ее с пути.

Как-то само собой вышло, что после долгих лет бесплодных, казалось бы, грез миссис Хилл заполучила предмет своих желаний: она почти безраздельно завладела мистером Беннетом. Иной раз вечерами, когда леди выезжали, а Полли углублялась в занятия, миссис Хилл приносила ему в библиотеку бутылочку мадеры и ломтик-другой кекса. Мистер Беннет теперь все чаще дремал с книгой в руках — его зрение и ум теряли былую остроту, — он помаргивал слезящимися глазами и произносил: «Благодарю, Маргарет, дорогая».

Жестом указывал на кресло напротив, и миссис Хилл садилась. Мистер Беннет откладывал книгу в сторону, наливал себе вина в бокал и отламывал кусочек кекса, а она глядела на обвисший мешочек у него под подбородком, на лацканы — их приходилось отчищать особенно усердно — и на влажный, вялый, как улитка, рот, когда он пил мадеру. Оказалось, что после двадцати пяти лет вынужденного молчания между ними не осталось недосказанных слов.

Лишь однажды он вдруг спросил ее ни с того ни с сего:

— Скажите, дорогая моя, вам никогда не хотелось, чтобы все сложилось иначе?

Она задумалась. А если бы все сложилось иначе?.. Если бы они поженились? Тогда бы она и сама сейчас могла позволить себе бокал вина. Могла бы отведать кусочек кекса, а приносила бы ей все это прислуга. На руках у нее не было бы мозолей, ноги не отекали и не болели бы так, а в душе не поселилась бы горечь из-за потери Джеймса. Она смогла бы оставить его при себе. Заботилась бы о нем, смотрела, как он растет. У нее были бы и другие младенцы, чтобы любить их и баловать, к этому времени они бы уже выросли и стали молодыми мужчинами и женщинами и нарожали ей внуков, которых она бы тоже любила. Да и с наследованием Лонгборна, которое еще совсем недавно было так важно, а теперь, кажется, никого не заботило, все могло быть решено много лет назад, при рождении Джеймса.

И все же, все же, все же… разве все почти так и не обернулось? Разве она сейчас не здесь, в библиотеке, с мистером Беннетом, когда почти все его дочери выпорхнули из гнезда, а он, погасший и сгорбленный, попивает вино и ест кекс, стареет и нуждается в заботе — ведь он же хочет, чтобы заботилась о нем именно она, разве нет?

Не важно, какими путями жизнь их к этому привела, подумала миссис Хилл. Как нитка ни вейся, а конец будет.

Разумеется, так закончилась только одна из ниточек, нитка миссис Хилл, — завязалась узлом, да таким надежным, что не развязать; но остальные клубки еще только разматывались. Одна ниточка вилась по лесистым холмам Дербишира, а оттуда по пологим чеширским равнинам и дальше, к низинам у самого моря.

Море. Впервые оно открылось перед Сарой под пасхальный колокольный звон, на пронизывающем ледяном ветру. Басовито блеяли овцы, им вторили ягнята, негромко переговаривались попутчики, стебли осоки тыкались ей в ладонь опущенной руки и мочили росой подол юбки. Другой рукой, как козырьком, она прикрыла глаза. В свежем воздухе была разлита такая сладость, что Сара ощутила поразительную бодрость, несмотря на все тяготы пути: вот уже которую ночь спала она урывками, в сарае или в кустах, просыпаясь от холода, а то и не спала вовсе и шла всю ночь напролет сквозь непроглядную тьму.

Перед ней раскинулась светлая, сверкающая пелена, которая стремительно убегала вдаль, будто увлекаемая непреодолимым искушением, оставляя за собой широкую, на многие мили, полосу серебристого ила, испещренного блестящими промоинами и усеянного множеством суетящихся, клюющих, крикливых птиц.

Дальше, на том берегу залива, высились на фоне неба холмы Озерного края, темно-синие и кое-где покрытые снегом.

— Приехали?

Возница, надвинувший шляпу на глаза, молча кивнул. Сара соскочила с телеги, протянула ему пенни и вскинула ранец на плечи. Ил, покрытый водяной пленкой, расползался под ногами. Цепочку следов затягивала, размывала вода. Пересекать пески пришлось поспешно, чтобы не попасть в прилив. Сара стерла ноги в кровь.

На той стороне она надела сухие чулки и подсушила башмаки, набив их мхом.

Добравшись до городка, в лавке при пекарне Сара купила сдобную булочку и кружку молока. Она упомянула, будто невзначай, о том, что вроде бы, по слухам, здесь проходили недавно дорожные рабочие. Лавочник кивнул. Она застыла, не донеся кружку до рта: а куда они направлялись, может, он знает?

На север. В Керкстоун. Это там, за холмами, куда дальше Уиндермира.

Сара залпом выпила молоко, а булочку запихнула в карман. Дверь за ней захлопнулась, только звякнул вдогонку колокольчик.

Странная, загадочная это была местность, окутанная дождем, который не так падал, как висел в воздухе, скрадывая расстояния. Дороги здесь, словно лестницы, бежали то вверх, то вниз по склонам холмов, и за каждой вершиной оказывалась следующая, а озерца, лежавшие под низким небом будто серые камни, вынуждали их огибать, и никуда было не дойти прямиком, приходилось то и дело петлять и сворачивать с прямого пути, чтобы продвинуться вперед на жалкие футы.

Потому Сара не смогла бы сказать, длинным ли был путь и долго ли она шла. Даже время стало трудноразличимым: ночи незаметно переходили в дни и так же незаметно сменялись ночами. Ей удавалось то поспать часок на каменной скамье в лучах неожиданно выглянувшего солнца, то, подперев щеку рукой, прикорнуть между корнями раскидистого бука. Проснувшись, она вскакивала и спешила дальше, ибо предосудительно быть застигнутой в праздности. Но в один прекрасный день Сара вышла на новую дорогу, которая поднималась в гору и шла вдоль рощи. Свежая известковая крошка под ногами мигом выбелила ее стоптанные башмаки. Слева от нее земля резко уходила вниз, справа поднималась почти отвесно — крутой травянистый склон с каменными осыпями, поросшими папоротником. Дорога вела ее дальше, по торфяным пустошам водораздела, под свист кроншнепов, вверх, к облакам.

И тут Сара услышала голоса из тумана: протяжно пели мужчины в такт работе. Она миновала изгиб холма, но за ним никого не оказалось, а потом дорога, обогнув каменистую осыпь, пошла вниз, и перед Сарой открылась зеленая долина с синим озером, ослепительно сверкающим на солнце. А в этом ярком свете вырисовывались человеческие фигуры. Взлетали и опускались кирки, молотки со звоном били по камням, врезались в щебень лопаты. Их разделяло не больше пятидесяти ярдов, когда гравий внезапно кончился: дальше дороги не было.

Протянутая рука ухватила пустоту: все поплыло у Сары перед глазами. Потому что там был он. Он высоко заносил над головой кирку и ударял ею о камень, замахивался снова, снова и снова, клубилась пыль, разлетался песок. Он решил передохнуть и опустил кирку на камень — она закачалась на месте. Он снял с шеи платок, вытер лицо и поднял голову. И застыл как изваяние. Сара сразу поняла, что он ее видит.

Оступаясь, она стала спускаться к нему по склону. Камни откатывались, выскальзывали у нее из-под ног.

Он был в одной рубахе, грязной и насквозь мокрой от пота. Худой — кожа да кости, — жилистый, обветренный. Подойдя ближе, она заметила на его лице глубокие морщины, он выглядел постаревшим, погасшим, ушедшим в себя — словно смирился с тем, что отныне его удел таков и ничего уже не изменится.

Но вот она подошла и положила ладонь ему на грудь. Пальцы, влажные от его пота, приподнимались и опускались, она ощущала его дыхание, его тепло, видела жилку, пульсирующую у него на шее, видела, как загораются его глаза. Он попытался коснуться ее. Сара оттолкнула его руку, крепко вцепилась в рубаху и изо всех сил встряхнула:

— Никогда, никогда, слышишь, никогда больше не смей так делать!

Случается порой, что две нити переплетаются одна с другой и не нужно для этого ни веретена, ни прялки; оказавшись рядом, они туго-натуго свиваются друг с другом. И те же внутренние силы, что соединили их, способны со временем скрутить их в шнур, смотать его в клубок и вернуть к тому самому месту, откуда все начиналось.

Прошло несколько лет. Давно уже покоился в могиле мистер Хилл, но судьба Полли по-прежнему оставалась неопределенной, и ей еще предстояло приложить немало усилий, чтобы добиться своей цели, когда на скотопрогонном тракте показались путешественники и, свернув с него, стали спускаться в низину между высокими изгородями. Все эти годы они много трудились и, завершив труд, снова отправлялись в путь, обретали друзей и расставались с ними, читали книги и передавали прочитанные другим. Они хранили терпение, не лезли на рожон и старались не привлекать к себе внимания, дожидаясь окончания войны, и все это время были в пути, всегда в пути.

Деревья уронили на дорогу длинные синие тени. В полях тихо паслись коровы, кролики выскакивали из травы, на миг замирали и прятались. Дым поднимался из высоких труб. Сара узнала доносящийся запах — день стирки, — глубоко вдохнула:

— Знаешь, что сказал Гераклит?

Джеймс на ходу сорвал с куста зеленый лесной орех и раздавил в ладонях.

— Не помню.

— Гераклит сказал, — она поддала камушек, и тот откатился, — что нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

Отделяя ядрышко от скорлупок, он кивнул, дивясь ее маленькой ладной фигурке, шелесту ее юбки в такт шагам, самому ее присутствию, которое изо дня в день не переставало поражать его как чудо. Он протянул ей на мозолистой ладони ядро ореха. Орех был совсем молодой, с молочно-белой мякотью — первый в этом году.

— Вот, возьми.

Сара взяла орех и собиралась поблагодарить, как вдруг заметила какое-то движение. Она резко остановилась, сжав орех в кулаке, и тронула Джеймса за рукав. На веревках раздувалось стираное белье, и Полли — господи, это же Полли, только уже не ребенок, а совсем взрослая девушка — расправляла на веревке сорочку. Заметив, что по тропе кто-то идет, она оторвалась от дела, вгляделась, а потом выронила сорочку и, подобрав подол, понеслась к ним напрямик через выгон.

Сара рассмеялась, сбилась с шага и сама бросилась ей навстречу. Но ее порывистые движения нарушили кое-чей покой: в глубине туго завязанного на груди платка заворочался и захныкал крохотный сверток, до того лежавший тихо. Сара остановилась и заглянула в складки платка. Оттуда на нее испуганно смотрел широко раскрытыми глазками разбуженный младенец.

Сара кончиком пальца погладила ровный лобик:

— Все хорошо, солнышко. Мы почти пришли.

Баюкая, она прижала к себе головку ребенка и оглянулась на Джеймса. Он догнал ее в несколько шагов; старый парусиновый мешок хлопал его по спине. Сара улыбнулась ему, они взялись за руки и вместе зашагали вниз по тропе, ведущей в Лонгборн.