Полное собрание сочинений. Том 3. Рассказы, очерки (1896-1897)

В третий том настоящего издания вошли 27 произведений, написанных Горьким в период с осени 1896 г. до осени 1897 г. Из них «Коновалов», «Варенька Олесова», «Зазубрина», «В степи», «Ярмарка в Голтве», «Озорник», «Супруги Орловы», «Бывшие люди», «Мальва» включались, начиная с ДЧ₁, а «Болесь», начиная с ДЧ₂ — во все авторизованные собрания сочинений писателя и в ДБЗ. Очерк «Ярмарка в Голтве» включался Горьким и в однотомник Грж. «Баллада о графине Эллен де Курси» после первой публикации включалась автором в сборник «Ералаш и другие рассказы» (Пгр., изд. «Парус», 1918) и во все последующие собрания сочинений.

Остальные произведения этого тома в собрания сочинений Горьким не включались. Все они были опубликованы при жизни автора. Вошли в Собрание сочинений в 30 томах. «Идиллия», «Вода и ее значение в природе и жизни человека», «Часы» после первой публикации редактировались Горьким и были перепечатаны в «Нижегородском сборнике» (СПб., изд. товарищества «Знание», 1905; изд. 2, 1906; изд. 3, 1906). Рассказ «Шабры» редактировался автором, но не перепечатывался им.

Основные принципы построения настоящего издания изложены в предисловии Института (т. I). Там же указаны условные сокращения основных источников, использованных при подготовке Полного собрания художественных произведений в 25 томах. Те же сокращенные обозначения применяются и в примечаниях. Отсутствие специальной оговорки о рукописях и машинописях означает, что либо они не сохранились, либо редакция ими не располагала.

Тексты третьего тома подготовили и примечания к ним составили: И. И. Вайнберг («Варенька Олесова», «Зазубрина», «Ярмарка в Голтве», «Красота», «Идиллия», «Поэт», «Часы», «Свободные дни»); Л. А. Евстигнеева («Коновалов», «Баллада о графине Эллен де Курси», «В степи», «Встреча», «Ванька Мазин», «Крымские эскизы»); Ф. Н. Пицкель («Мальва», «Как меня отбрили», «Вода и ее значение в природе и жизни человека», «Роман», «Немой», «Шабры», «Рождественские рассказы», «Наваждение»); А. А. Тарасова («Озорник», «Супруги Орловы»); Е. А. Тенишева («Бывшие люди»); В. Ю. Троицкий («Болесь»).

Тексты рассмотрены и утверждены специальной Текстологической комиссией под председательством В. С. Нечаевой.

В редакционной работе, связанной с подготовкой тома к печати, принимал участие Н. Н. Жегалов, в библиографической проверке — И. И. Соколова и М. М. Бондарюк.

I

(Стр. 7)

Впервые, с подзаголовком «Очерк», напечатано в журнале «Новое слово», 1897, кн. 6, март, стр. 1–41, с большими цензурными изъятиями. Перепечатывалось с тем же подзаголовком в ДЧ₁, В ДЧ₂ большинство цензурных изъятий восстановлено. Во всех последующих изданиях перепечатывалось без подзаголовка.

В Архиве А. М. Горького хранятся: 1) первоначальный текст рассказа из наборного экземпляра журнала «Новое слово», 1897, кн. 6, март, запрещенный цензурой (ХПГ-35-8-2); 2) текст ДЧ₁ с авторской правкой для ДЧ₂ (ХПГ-35-8-1); 3) текст Зн₁₀ с авторской правкой черными чернилами для К (ХПГ-44-11).

Печатается по тексту К со следующими исправлениями:

Стр. 10, строка 6: «большими голубыми глазами» вместо «голубыми глазами, большими» (незаконченная правка).

Стр. 11, строка 30: «замесив» вместо «замесили» (незаконченная правка).

Стр. 19, строка 9: «смотреть на [этого гигантского] ребенка» вместо «смотреть на ребенка» (незаконченная правка).

Стр. 28, строка 15: «выплюнул их на пол» вместо «выплюнул на пол» (по ДЧ₂, Зн₄).

Стр. 30, строка 40: «это была правда» вместо «это было правда» (по ПТ, ДЧ_1–2).

Стр. 32, строка 4: «пред нами» вместо «пред ними» (по ДЧ₂, арх.).

Стр. 48, строка 41: «в облаках» вместо «в обломках» (по ПТ и ДЧ₁).

Стр. 51, строка 39: «Заржали!» вместо «Задержали!» (по ПТ, ДЧ_1–2, Зн_1–3).

Рассказ написан в октябре-ноябре 1896 г. в Нижнем Новгороде. Об этом упоминается в очерке А. Е. Богдановича «Из жизни А. М. Пешкова». Рассказывая о встрече с писателем в первых числах ноября 1896 г., мемуарист свидетельствует: «На письменном столе лежали листы рукописи, густо исписанные мелким прямым почерком почти без помарок. Это был „Коновалов“, над которым работал Алексей Максимович по ночам, иногда до белого дня» (сб. «М. Горький на родине». Горький, 1937, стр. 44). Сам автор позднее датировал рассказ тоже 1896 годом (Архив Г_VII, стр. 14).

«Коновалов» был закончен, видимо, в конце ноября: в начале декабря рукопись уже находилась в редакции петербургского журнала «Новое слово». 6 декабря 1896 г. член редколлегии журнала А. М. Скабичевский писал Горькому: «Ваша повесть привела всех читавших ее в редакции в восторг. Но, ради Христа, нельзя ли сделать ее хоть сколько-нибудь цензурною? Эпизод со Стенькой Разиным и особенно сопоставление его с Пугачевым — в печати совершенно немыслимы. Не измыслите ли как-нибудь вытравить из повести этого страшного российского революционера? Ведь и без него в ней много замечательного, что читается с большим интересом и наслаждением» (Архив А. М. Горького, КГ-п-71-6-1).

Узнав о том, что Горький в ту пору был тяжело болен, Скабичевский сразу же послал ему второе письмо. 7 декабря он писал Горькому: «Не будете ли столь добры уполномочить редакцию сделать кое-какие сокращения в Вашей прекрасной повести? Могу Вас уверить, сокращения будут иметь один цензурный характер и не будут очень велики. Это значительно упростило бы дело, чем посылать Вам повесть обратно и утруждать Вас новою работою над ней» (там же, КГ-п-71-6-2). Горький ответил: «Буду весьма благодарен Вам, если Вы возьмете на себя труд исправления рукописи, и убежден, что Ваша опытная рука сделает ее лучше, чем она есть. Скажу по совести — я считал ее неудачной, сам хотел предложить Вам сделать некоторые исправления <…> Прошу относиться ко мне строже, мне нужно это ввиду того, что я самоучка, и еще раз спасибо Вам за внимание, горячее спасибо» (там же, ПГ-рл-39-25-1).

Приведенная переписка опровергает существующее мнение, будто Горький продолжал работу над рассказом и в начале декабря 1896 г. (см. Г-30, т. 28, стр. 451).

Отношение к рассказу «Коновалов» было у автора довольно критическим. В конце 1897 г. в автобиографии, написанной по просьбе С. А. Венгерова, он сообщил: «В марте текущего года в „Новом слове“ очерк „Коновалов“. До сей поры еще не написал ни одной вещи, которая бы меня удовлетворяла, а потому произведений моих не сохраняю — ergo: прислать не могу» (там же, т. 23, стр. 272).

Одобрив и приняв рассказ «Коновалов», редакция журнала «Новое слово» выслала автору аванс, что позволило Горькому уехать в Крым лечиться. По свидетельству Богдановича, аванс был получен вскоре после встречи нового, 1897 г. (сб. «М. Горький на родине…», стр. 58). Однако вопрос о публикации «Коновалова» долго оставался открытым, поскольку в редакции журнала произошел «переворот». В феврале 1897 г. журнал перешел из рук народников в руки «легальных марксистов»; издателем его стал М. Н. Семенов, за которым стояли В. А. Поссе, П. Б. Струве, М. И. Туган-Барановский. Сообщая об этом Горькому, Скабичевский писал 22 февраля 1897 г.: «Я решительно не знаю, что делать с Вашей повестью, имея в виду, что Вы получили уже за нее аванс» (Архив А. М. Горького, КГ-п-71-6-3).

Горький вступил в переговоры с новой редакцией журнала, и 13 февраля 1897 г. Поссе отправил ему следующее письмо: «Ваш очерк „Коновалов“ печатается в мартовской книжке „Нового слова“. Новый издатель „Нового слова“ М. И. Семенов надеется, что Вы будете постоянным сотрудником журнала» (там же, КГ-п-59-1-1). Это письмо решительно противоречит тому тенденциозному рассказу об отношении Горького к «Новому слову», который содержится в написанных три десятилетия спустя воспоминаниях Поссе (В. А. Поссе. Мой жизненный путь. М.—Л., 1929, стр. 126). «Коновалов» по своему идейному замыслу вполне устраивал новую редакцию. Справедливо лишь утверждение Поссе, что Струве вначале протестовал против публикации рассказа. Подтверждением служит письмо Поссе Горькому, относящееся к январю 1899 г.: «Горького Струве находил вычурным и „Коновалова“ печатал только по наследству» (Архив А. М. Горького, КГ-п-59-1-32).

«Коновалов» пошел в набор без тех изъятий, которые, руководствуясь цензурными соображениями, хотел сделать Скабичевский. Но цензура задержала мартовский номер «Нового слова», обратив особое внимание на произведение Горького. 17 марта 1897 г. Поссе писал: «Многоуважаемый Алексей Максимович, мы попробовали пустить Вашего „Коновалова“ почти в том виде, как Вы его прислали, но поплатились. Мартовскую книжку конфисковали и жестоко изуродовали Ваше произведение. Теперь перепечатываем два листа; приходится на несколько дней опоздать <…> Одновременно посылаем Вам оттиск „Коновалова“ в неискаженном виде» (там же, КГ-п-59-1-3).

Исключительная придирчивость цензуры объясняется тем, что еще до выхода журнала Главное управление по делам печати было обеспокоено изменением его направления. Сохранился доклад цензора А. А. Елагина, где, в частности, говорится: «Очерк М. Горького „Коновалов“ знакомит нас с типом бродяги — босяка, пьяницы Коновалова, которого гонит с места на место по обширному нашему отечеству жажда свободы и дух недовольства собою и существующими порядками. Автор рассказа, интеллигентный человек, „ходит в народ“, когда культурная жизнь в городе начинает слишком сильно давить его своею условностью». Далее следует пересказ содержания «Коновалова». Заканчивая его, Елагин делает вывод: «Таков тип, к которому автор относится так тепло и симпатично. Тип этот, по-видимому, собирательный, выхваченный прямо из жизни, ясно определяет точку зрения автора. Кажется, не нужно особых комментариев и подчеркиваний для признания рассказа крайне тенденциозным и вредным» (Архив А. М. Горького, ЦД-1-2).

На основании этого доклада С.-Петербургский цензурный комитет постановил: «1) сделать распоряжение чрез инспекторский над типографиями надзор о приостановке выпуска книжки журнала в свет; 2) предложить редактору исключить неудобные места в рассказе „Коновалов“; 3) о докладе цензора <…> донести Главному управлению по делам печати» (там же).

Цензура исключила из «Коновалова» следующие 15 мест, что составило в целом более 9 страниц:

1) стр. 21, строки 3–14: «— То есть как? ~ и нужно их поддержать»;

2) стр. 22, строки 2–10: «А в книге тебе их жалко… ~ грустно поник головой»;

3) стр. 26–29, строки 32–9: «Хочешь про Стеньку Разина? ~ с этого дня»;

4) стр. 29, строка 10–11: «Я еще несколько раз читал ему „Бунт Стеньки Разина“»;

5) стр. 29–30, строки 27–7: «Вот Тарас со Стенькой ~ как казнили Степана…»;

6) стр. 31–32, строки 35–2: «Нужно такую жизнь строить ~ что такое есть мы…»;

7) стр. 33, строки 14–27: «„Бунт Стеньки“ я читал ему ~ несчастного, неудавшегося»;

8) стр. 40, строки 23–37: «он попросил меня ~ не может понимать»;

9) стр. 48, строки 1–20: «Нужно родиться ~ хороших, выносливых ног»;

10) стр. 50, строки 4–36: «Оно лежало, ослепляя глаза ~ против своих владык»;

11) стр. 57–58, строки 33–4: «Люди везде есть ~ Красоты всякой. Айда?»;

12) стр. 58–59, строки 40–17: «Но большие города ~ слепотой их ума»;

13) стр. 59, строки 24–31: «А зачем родился ~ Тошно. Почему мне тошно?»;

14) стр. 59: «Нам ни язык, ни рука ни в чем не помога…» (в последующих изданиях Горький не восстановил эту строку);

15) стр. 60, строка 12: «Хоть бы разгореться ярче!»

15 марта 1897 г. С.-Петербургский цензурный комитет обратился к старшему инспектору типографий «с покорнейшей просьбой о принятии надлежащих мер, чтобы означенные страницы были исключены из всех экземпляров данной книжки журнала, преданы уничтожению и чтобы по сделании указания редактору А. П. Попову с исправлением экземпляр журнала был вновь представлен Комитету на общем основании» (Архив А. М. Горького, ЦД-1-2).

17 марта 1897 г. С.-Петербургский цензурный комитет повторил свою просьбу. Наконец, 18 марта 1897 г., отправляя в Главное управление по делам печати вырезанные листы из «Коновалова», С.-Петербургский комитет доносил: «Особенное внимание цензуры обратил на себя очерк М. Горького „Коновалов“ по многим местам социалистического и резко возбудительного пошиба, так что Комитет вынужден был сделать распоряжение о приостановке выхода книги в свет и предложил редактору Попову устранить места» на 18 страницах (там же).

Главное управление по делам печати, утвердив решение С.-Петербургского цензурного комитета, распорядилось выпустить в свет мартовский помер «Нового слова».

В новой редакции журнала тон задавали так называемые легальные марксисты, но в его работе принимали участие не только представители этого течения. С апреля 1897 г. по ноябрь 1898 г. здесь печатались работы В. И. Ленина «К характеристике экономического романтизма» и Г. В. Плеханова «Судьбы русской критики», «О материалистическом понимании истории». Начальник Главного управления по делам печати М. П. Соловьев неоднократно доносил министру внутренних дел И. Н. Дурново о направлении журнала, обращая внимание на «задорный тон», «резкость выражений» («Красный архив», 1925, том 2, стр. 228). В связи с арестом ноябрьской книжки Соловьев писал, что «журнал „Новое слово“ старается разрабатывать марксистское учение не только в абстрактной его форме, но зачастую и в чисто конкретной, на почве событий из русской жизни. Так, например, редакция <…> обращает исключительное внимание на все темные стороны рабочего вопроса <…> В статьях научного содержания последовательно проводится учение К. Маркса и Энгельса <…>» (там же, стр. 256).

10 декабря 1898 г. состоялось совещание четырех министров: К. Победоносцева, И. Горемыкина, Н. Муравьева и гр. Делянова. Они вынесли решение о прекращении издания «Нового слова». Решение, подписанное обер-прокурором синода К. Победоносцевым, гласило: «В беллетристическом отделе первое место дается таким произведениям, в которых раскрывается борьба классов и бедственное состояние рабочего люда. С особою яркостью эта тема разработана в талантливых повестях Горького (псевдоним Пешкова) „Коновалов“ и „Бывшие люди“» (ЦГИАЛ, ф. 776, оп. 8, ед. хр. 36).

Горький назвал цензурное вмешательство в текст «Коновалова» безжалостным «сдиранием шкуры» и высказал редакции «Нового слова» свое недовольство. Ему ответила член редакции А. М. Калмыкова. 5 сентября 1897 г. она писала: «То „сдирание шкуры“, которое совершено было над „Коноваловым“, конечно, было допущено лишь как крайняя мера. Без этой уступки цензура не разрешала выхода книги» (М. Горький. Собр. соч., т. 1. М.—Л., 1930, стр. 349).

Попытка Горького напечатать «Коновалова» отдельным изданием (вместе с рассказами «Мальва» и «На плотах») оказалась безуспешной. По представлению цензора М. С. Вержбицкого, считавшего, что изображенный Горьким тип «уже не временный бродяга, который по законам русским подлежит водворению на место жительства, — это уже человек идеи, который ищет только свободы», и обратившего внимание на «крайне поощрительное отношение автора к бродяжничеству и тенденциозную оценку этого явления», С.-Петербургский цензурный комитет 25 ноября 1898 г. вынес постановление: запретить отдельное издание рассказа (Архив А. М. Горького, ЦД-1-4).

В 1898 г. Горький включил «Коновалова» в ДЧ₁. Рассказ напечатан почти в том же виде, что и в мартовской книжке «Нового слова» (разночтения между этими текстами незначительны).

В 1899 г. автор подготовил рассказ для ДЧ₂. В этом издании Горькому удалось восстановить ряд изъятых цензурой мест по первоначальному оттиску из журнала «Новое слово» (ХПГ-35-8-1). Но восстановлено было не всё, хотя автор имел под рукой полный текст произведения (см. варианты). По свидетельству С. П. Дороватовского, в издании 1899 г. писатель «сам вел вторую корректуру и вел ее крайне внимательно», в результате чего в текст были внесены существенные изменения («Печать и революция», 1928, № 2, март, стр. 69–71).

В наборный экземпляр ДЧ₂ вписано несколько фраз и отдельных слов, восстановлена ранее вычеркнутая цензором фраза, определяющая идейный смысл рассказа: «Хоть бы разгореться ярче!»

К осени 1899 г. ДЧ₂ было отпечатано. Оно сразу же обратило на себя внимание цензуры из-за «Коновалова». В Архиве А. М. Горького хранится цензурное дело «По отпечатанному без предварительной цензуры в типографии „Народная польза“ изданию: М. Горький „Очерки и рассказы“ (т. I, II, III), 1899». После длительных переговоров с Главным управлением по делам печати, 9 октября С.-Петербургский комитет снял запрет с «Очерков и рассказов» (Архив А. М. Горького, ЦД-1-7).

Значительной правке автор подверг рассказ для Зн₄, сделав в тексте ряд сокращений. В частности, после слов: «разнообразным рисунком» (стр. 31, строка 2) — изъято: «„Стеклянные люди“ по-своему любили нас и почти всегда были моими внимательными слушателями. Раз я читал им „Кому на Руси жить хорошо“, и, наряду с гомерическим хохотом, я слыхал от них много очень ценных суждений на эту тему. Каждый человек, боровшийся с жизнью, побежденный ею и страдающий в безжалостном плену ее грязи, более философ, чем сам Шопенгауэр, потому что отвлеченная мысль никогда не выльется в такую точную и образную форму, в какую выльется мысль, непосредственно выдавленная из человека страданием». Это сокращение, видимо, связано с критикой Н. К. Михайловского, содержащейся в статьях «О Максиме Горьком и его героях», «Еще о г. Максиме Горьком и его героях». Заметив, что Горький выбросил рассуждение о босяках, понимающих больше Шопенгауэра в сложностях жизни, Михайловский писал: «Подобные выкидки свидетельствуют, мне кажется, о совершающемся в г. Горьком переломе» («Русское богатство», 1903, № 4, разд. II, стр. 79).

В июне 1905 г. Горький представил листы из книги «Рассказы» (т. I, «Знание», изд. 6. СПб., 1903) в цензуру, так как думал выпустить «Коновалова» в дешевом издании для народа. Разрешения не последовало. Более того, цензор Н. Энгельгардт, учитывая особые требования, предъявленные к печати в связи с оживлением революционного движения масс, сделал очень большое количество изъятий. Запрещению подверглись даже те места, которые ранее не вызывали нареканий цензуры, а именно:

Стр. 23, строки 14–29: «Я начал говорить ~ Тебя обидели…»

Стр. 24, строки 2–5: «И насчет арестантов… ~ Слабый ты, видно, сердцем-то».

Стр. 25, строки 21–31: «С внешней стороны ~ темная сила прет».

Стр. 41, строки 28–29: «Нет ли книги какой — как жить?»

Стр. 45, строки 14–15: «Братцы, не книга это, а кровь и слезы…»

Стр. 46, строки 22–29: «Максим здесь ~ то-ошно-о!»

Стр. 51, строки 8–9: «В России голодали, голод согнал сюда представителей чуть ли не всех охваченных несчастием губерний».

Стр. 53–54, строки 36–5: «Солдат-то земляком оказался ~ Яшка Мазин».

Стр. 58, строка 32: «Нет, вот она жизнь, вот, как мы…»

Стр. 60, строка 12: «Так и все мы… Хоть бы разгореться ярче!»

Любопытно, что среди этих изъятий есть строки, повествующие о сочувственном отношении солдата к гонимому босяку: был вычеркнут весь рассказ Коновалова о «хорошем солдатике» Яшке Мазине (стр. 54). В обстановке надвигающейся революции 1905 г. всё это показалось цензору опасным.

В докладе Энгельгардта на заседании С.-Петербургского цензурного комитета 10 августа 1905 г. говорится: «Брошюра М. Горького „Коновалов“, изданная для народа, запрещенная СПб. цензурным комитетом в заседании 4 сентября 1898 г. на основании циркулярного определения Главного управления по делам печати от 8-го мая 1895 года за № 2799 и статьи 113 Устава о цензуре, по мнению цензора и комитета, подлежит и ныне запрещению.

Определено: вышеназванную брошюру к напечатанию не разрешать по тем же основаниям» (Архив А. М. Горького, ЦД-4-11).

Последний раз к работе над «Коноваловым» автор вернулся при подготовке его для К. Правка, очень значительная, прежде всего касается образа Коновалова, в обрисовке которого устраняются элементы романтизации. Его портрет становится проще, жизненнее. Горький также меняет характеристики других действующих лиц рассказа и часто касается тех мест, которые подверглись цензурным сокращениям. Более мелкие изменения в тексте «Коновалова» связаны с тем, что Горький последовательно устраняет повторы, облегчает громоздкие грамматические конструкции и т. п. (см. варианты).

Рассказ «Коновалов» автобиографичен. События, описанные в нем, происходили в Казани и Феодосии. Горький жил в Казани в 1884–1888 годах. Впоследствии он писал:

«После 15 лет возымел я свирепое желание учиться, с какою целью поехал в Казань, предполагая, что науки желающим даром преподаются. Оказалось, что оное не принято, вследствие чего я поступил в крендельное заведение, по 3 рубля в месяц. Это — самая тяжкая работа из всех, опробованных мною.

В Казани близко сошелся и долго жил с „бывшими людьми“: зри „Коновалов“ и „Бывшие люди“» (Г-30, т. 23, стр. 438).

Хлебопекарня, описанная в «Коновалове», — это заведение В. С. Семенова, увековеченное Горьким в рассказах «Хозяин», «Двадцать шесть и одна» и повести «Мои университеты». Будущий писатель нанялся к Семенову подручным пекаря в ноябре 1885 г. и вскоре познакомился здесь с Александром Коноваловым. Пекарня Семенова находилась на Рыбнорядской площади (ныне площадь Куйбышева), на месте дома № 17, в сыром и глубоком полуподвале. Рабочий день длился более 17 часов. Невыносимые условия труда привели в 1886 г. к забастовке рабочих.

Рабочих в пекарне было много, хотя в рассказе Горького фигурируют только двое: Коновалов и его подручный Максимыч. Реальны и другие действующие лица рассказа, например, «стеклянные люди». Весной 1886 г. юный Горький и пекарь Коновалов часто посещали старый стекольный завод за городом, где поселились «бывшие люди». В 1886 г. здесь жило около 20 человек: Васька Грачик — бывший губернаторский лакей, Давыдов — бывший ветеринар, Родзиевич — бывший машинист, Радлов — бывший студент и др. Горький рассказал о них в статье «О том, как я учился писать» (см. там же, т. 24, стр. 496).

Когда Алексей Пешков поступил работать к Семенову, он уже был постоянным читателем библиотеки А. С. Деренкова, собиравшего коллекцию редких и запрещенных книг. Этой нелегальной библиотекой пользовалась главным образом учащаяся молодежь Казани. Вспоминая свою молодость, Деренков рассказывал: «Алексей Максимович проработал у Семенова около полугода. Работая у Семенова, он приходил ко мне, брал книги для чтения рабочим и для себя. Книги Решетникова и Костомарова, о которых Алексей Максимович говорит в рассказе „Коновалов“, были из моей библиотеки» (ВС, стр. 81). В «Моих университетах» Горький так передает свои беседы с пекарями Семенова: «Чёрт знает что я говорил этим людям, но, разумеется, всё, что могло внушить им надежду на возможность иной, более легкой и осмысленной жизни. Иногда это удавалось мне, и, видя, как опухшие лица освещаются человеческой печалью, а глаза вспыхивают обидой и гневом, — я чувствовал себя празднично и с гордостью думал, что „работаю в народе“, „просвещаю“ его» (Г-30, т. 13, стр. 540).

Вторая встреча Горького с Коноваловым произошла в Феодосии в конце августа — начале сентября 1891 г. Много лет спустя, побывав на строительстве Днепрогэса, писатель вспомнил, как во время юношеских странствий видел строительство Феодосийского мола. «Тогда, — писал Горький, — в порту Феодосии били сваи „вручную“, с копра» (там же, т. 17, стр. 186. Ср. воспоминания И. Бойко и М. Богатырченко. — „Курортные известия“, 1937, № 15, 18 июня).

Фабула рассказа тоже реальна. Горький действительно прочитал в газете сообщение о самоубийстве «муромского мещанина» Коновалова и решил, что это его знакомый. Однако в газете говорилось о другом человеке — однофамильце горьковского героя. В январе 1926 г. Горький сообщил ученикам 2-го класса 52-й школы Ленинграда:

«Дорогие мои товарищи, — в Муроме повесился не тот Коновалов, о котором я писал, а, как оказалось, однофамилец его; меня ввела в заблуждение газетная заметка и тот факт, что мой друг, А. В. Коновалов, был уроженец Мурома.

Друг же мой умер в 1902 г., — спустя шесть лет после того, как я напечатал рассказ. Умер он в Одессе, в больнице. Врач, лечивший его, сказал ему однажды, что есть рассказ о пекаре Коновалове, и кратко передал содержание рассказа. Коновалова это очень взволновало, он тотчас решил, что рассказ написан мною — Лешей Грохало; это было мое прозвище в ту пору. Он попросил д-ра Лундберга написать мне о том, что он, Коновалов, еще жив, но — умирает.

Доктор и написал мне о нем.

Таким образом, ваш вопрос о самоубийстве Коновалова отпадает» (там же, т. 29, стр. 456; см. также Архив Г_XI, стр. 66).

Суть характера Коновалова Горький отчетливо сформулировал в письме к В. В. Зеленину и Л. К. Маклашину — двум подросткам из Сормова, которые в 1930 г. прислали Горькому свой рассказ и сообщили, что хотели бы быть похожими на Коновалова. Горький ответил:

«Вы, ребята, пишете мне: „Хотим быть такими же, как Ваш Коновалов, т. е. людями, вечно ищущими счастья и не находящими себе постоянного места на земле“. Написали вы это потому, что вам „обоим по 17 лет“ и у вас еще не было времени серьезно подумать о человеке и его месте на земле». Далее Горький поясняет: «…вам, людям 30-х годов ХХ-го века, нет никакого смысла подражать в чем-либо Александру Коновалову, человеку второй половины XIX века, человеку, не плохому „по натуре“, но „несчастному“, жалкому, больному алкоголизмом. По болезни своей он и не искал в жизни прочного или удобного места, чувствуя, что личная его жизнь не удалась, да уже и никогда не удастся ему. Был он человек по характеру своему пассивный, был одним из множества людей того времени, которые, не находя себе места в своей среде, становились бродягами, странниками по „святым местам“ или по кабакам. Если б он дожил до 905 года, он одинаково легко мог бы стать и „черносотенцем“ и революционером, но в обоих случаях — ненадолго. Вот каков герой, которому вы хотите подражать.

Единственное ценное его качество вы не заметили. Качество это — любовь к работе. Работать он действительно любил, работал честно, чистоплотно, в тесто не плевал, как это делали многие другие пекаря, обозленные тяжкой работой по 14–16 часов в сутки. Любовь к работе, честное отношение к ней — это качество социально высокоценное, и вот в этом вам следует подражать Коновалову. Тем более следует, что теперь у нас рабочие — единственные законные хозяева своей страны, и какое бы дело ни делал каждый из них — он работает на себя и только для себя, для своего государства» (Г-30, т. 30, стр. 156–157).

Другое высказывание о характере Коновалова содержится в статье «О пьесах». Горький трактует его расширительно, как социальный тип из мира «бывших людей», относя к этому типу «не только странников, обитателей ночлежек и вообще „люмненпролетариат“, но и некоторую часть интеллигентов — „размагниченных“, разочарованных, оскорбленных и униженных неудачами в жизни <…>» (там же, т. 26, стр. 423).

Сразу же после появления в печати «Коновалов» вызвал оживленные споры в критике. Первые отзывы появились в «Сыне отечества», «Образовании» и «Русской мысли».

Скабичевский дал анализ «Коновалова» в статье с характерным заглавием «Типы строптивых людей среди народа». Он писал: «Перед нами один из тех бродяг — босяков, бессемейных и бездомных бобылей, которых много шатается по матушке России из одного конца в другой» («Сын отечества», 1897, № 227, 22 августа). В другой статье, сравнивая Коновалова с наборщиком Гвоздевым из рассказа «Озорник» и с Орловым («Супруги Орловы»), Скабичевский заметил, что Горький одержим какой-то навязчивой идеей, так как всё время возвращается к одному и тому же типу «строптивых» людей. По мнению критика, автор «несколько утрирует их якобы сознательное отношение к особенностям своих натур, влагает в их уста свои собственные суждения о них и делает из них каких-то самоанализирующих философов в романтическом духе, забывая совершенно, что он имеет дело с людьми, которые по самой своей природе, не говоря уже о низкой степени умственного развития, способны более действовать, порою вполне дико, безумно, безобразно, чем анализировать и обсуждать как свои поступки, так и общие свойства своих характеров» («Сын отечества», 1897, № 303, 7 ноября).

Скабичевский недоумевал: откуда берутся в обществе люди, подобные Коновалову? На этот вопрос попытался ответить либерально-буржуазный журнал «Русская мысль». В анонимной рецензии герои Горького сопоставлялись с пьяницами Г. И. Успенского; утверждалось, что «те были продуктом разложения старого крепостного строя; эти — продукты зарождающегося нового общественного строя. Те были голодные мелкие ремесленники и фабричные; эти — как продукт разложения деревни, безработные люди, раклы, коты, босяки, вообще те самые обескураженные, которые, утратив всякое место в социальной организации, вытесненные из этой организации за ее пределы процессом дифференцирования, каждодневно занимаются воровством и грабежами или печально умирают от голода и холода. Те занимали довольно определенное место в природе, а эти, хотя тоже как будто занимают место в природе и даже в силу условий самого совершающегося процесса, породившего их, занимают место огромное, но какое именно — этого определить прямо-таки невозможно. Можно даже сказать, — и автор <…> склонен сказать это, — что они обречены на вымирание <…>» («Русская мысль», 1897, № 9, стр. 427). Горькому делался упрек в пессимизме: «…пессимизм его не книжный, не философский, а прямо жизненный, пессимизм отчаяния, пессимизм людей обескураженных, которым в природе, в пределах существующей общественной организации нет места…» (там же, стр. 428). «Трудно представить себе что-либо более безотрадное, как такое самоуничтожение Коновалова, этого философа русского босячества. И именно русского — это мы подчеркиваем. Никакой другой босяк в мире, ни английский, ни французский, не может дойти до такого самоотрицания и самоуничтожения именно потому, что для него всё же есть выход, какой-никакой, в общественной активности. Для Коновалова такого выхода нет. Он и сам — существо пассивное по преимуществу, да и выславшее его за свои пределы общество тоже пассивно. Потому-то у него и нет выхода в светлое царство мечты, идеала» (там же, стр. 429).

Развивая эту мысль, И. Н. Игнатов сравнивал Коновалова с героями драм французского писателя Ж. Ришпена, певца благородных разбойников. В драме Ришпена «Le chemineau» («Бродяга») действует «рыцарь свободы», психология и облик которого имеют некоторое сходство с босяками Горького. «Но этим не оканчивается сходство, — замечает Игнатов. — Веселое, бодрое и бодрящее других настроение французского бродяги заменяется здесь постоянным беспокойством, затаенной тоской, скрытой злобой, находящей исход в пьянстве» («Русские ведомости», 1898, № 170, 22 августа). Продолжая сравнение, Игнатов писал: «…силой, влекущей chemineau, было стремление к простору, воле и отсутствие обязательств; для Коновалова причина передвижений, пьянства и неудовлетворенности заключается в невозможности разрешить мучающие его нравственные вопросы <…> Постоянное нравственное беспокойство, вечная мысль о необходимости „устроить на земле порядок и в ясность людей привести“ гонит его с одного места на другое…» По мнению критика, Горький дал неверное освещение событий, сделав жизнь босяков отражением их философии (там же).

«Мировая скорбь» Коновалова показалась фальшивой и надуманной Н. К. Михайловскому. Цитируя высказывание Горького о том, что босяки иногда не менее Шопенгауэра смыслят в философии страдания, Михайловский замечал: «Г-н Горький рассказывает про своих героев ужасную, истинно душу потрясающую правду, не скрывая ни одной из черт их многоразличной „порочности“, но вышеприведенное убеждение в их превосходстве над Шопенгауэром заставляет его влагать в их головы маловероятные мысли, а в их уста — маловероятные речи. Язык его босяков до крайности не характерен, напоминая собою превосходный язык самого автора, только намеренно и невыдержанно испорченный, и то же можно сказать, по крайней мере отчасти, об их философии» («Русское богатство», 1898, № 9, стр. 67).

Интересно, что в оценке Коновалова народническая критика нередко смыкалась не только с либерально-буржуазной, но и с охранительно-реакционной. Вслед за Михайловским в сознательном искажении жизненной правды Горького упрекали респектабельно-буржуазные «Русские ведомости» и солидный умеренно-либеральный «Вестник Европы», и не скрывавшие своего консерватизма «Московские ведомости». А. Басаргин (А. И. Введенский) анализировал рассказ «Коновалов» в статье с характерным заглавием «Тоскующий талант». Он сравнил Коновалова с героями горьковских рассказов «Тоска» и «Супруги Орловы». «Тип Коновалова, очевидно, задуман шире и глубже, чем тип Тихона Павловича и Гришки Орлова. У Тихона Павловича тоска временная, налетная: тронули — он поднялся из грязи, увидел, что в грязи запачкан, и закручинился, затосковал, а потом опять шлепнулся в грязь, и тоска прошла. Гришка тоскует как-то как бы одною стороной своего существа: его тоска есть жажда отлички, простора для размаха сил <…> Коновалов же тоскует, так сказать, всем существом. Его тоска нечто вроде того, что называют мировою скорбью: жизнь должна иметь смысл и цель, а вот он, Коновалов, никак ее найти не может и вовсе к отысканию ее непригоден» («Московские ведомости». 1898, № 279, 10 октября).

Вульгаризируя идейный смысл рассказа, реакционер Н. Я. Стечькин писал, что Коновалов — это «заболтавшийся забулдыга, который первый находит, что против него необходимо принять строгие меры и особые законы…» (Н. Я. Стечькин. Максим Горький. Его творчество и его значение в истории русской словесности и в жизни русского общества. СПб., 1904, стр. 23).

Подобная мысль выражена в статье Е. А. Ляцкого «Максим Горький и его рассказы». О героях Горького здесь сказано: «Это народ особый, отверженный или, точнее, сам себя отвергнувший от своих собратьев, хищный, озлобленный бессмысленной злобой голодного волка, по-волчьи рассуждающий и думающий <…> это сила тоскующая, неудовлетворенная, темная, словом, безрадостная и холодная. Типичный представитель такой силы — Коновалов…» («Вестник Европы», 1901, № 11, стр. 292–293).

В статье М. А. Протопопова «Пропадающие силы» доказывалось, что «теоретические воззрения г. Горького, очевидно, находятся в весьма плачевном состоянии» («Русская мысль», 1899, № 6, стр. 194). По уверению Протопопова, герои Горького исповедуют принципы «всё дозволено» и «нет законов иных, разве во мне» (там же, 1900, № 3, стр. 38, 39).

М. О. Меньшиков в статье «Вожди народные» причислил Коновалова к «отбросам общества», способным лишь на гниение. «Коноваловы — вовсе не сила, и сами сознают это, — писал он. — Те, кто почестнее из босяков, понимают это, и, может быть, это сознание полного банкротства — самая трагическая черта этих людей» («Книжки „Недели“», 1900, № 10, стр. 233).

Пытаясь выяснить причину «озверения» Коновалова, критик Н. М. Боголюбов во всем винил не социальную среду, а «чисто психологический фактор» — пьянство и относил Коновалова к типу «неспособных к труду людей и в то же время занимающихся исканием смысла жизни и самобичеванием <…>» (Н. Боголюбов. Герои М. Горького и их мировоззрение. Харьков, 1906, стр. 11). По мнению Боголюбова, Коновалов — комедиант, нуждающийся в том, чтобы его решительно «поставили на место». «Ему требуется такой порядок жизни, который бы давал ему место или оправдывал его именно как беспорядок, его как босяка, пьяницу и тронутого человека» (там же, стр. 11–12).

Еще более резок в критике Коновалова Павел Руфимский. Называя себя врачом, охраняющим общество от разрушительных «нравственных микробов», Руфимский именует горьковского героя зловредной общественной язвой; в уста Коновалова, говорит он, автор вкладывает «„откровение разрушения“, к его рукам протягивает факел анархии, уничтожения всего, чем жили, во что верили, чему служили, для чего работали ряды поколений» (П. Руфимский. Основные мотивы творчества Максима Горького. Казань, 1908, стр. 17). Руфимский уверяет читателей: «Это — люди, может быть, разнузданного, но потому-то и привлекательного „культа“ свободы <…> в лице их новый класс, новое сословие — пролетариат <…> заявляет о своей стихийной жажде к освобождению от старого; они полны ненависти к старому строю, к прежнему обществу и государству, и они достаточно сильны, чтобы разрушить это старое» (там же, стр. 19).

Критики, стоявшие на позициях демократизма, увидели в Коновалове не бродягу-золоторотца, а страстного искателя правды и справедливости. В. Е. Чешихин-Ветринский нашел в нем нечто родственное тургеневским «лишним людям», заметив, что Коновалов это «„лишний человек“ в гибнущей массе золоторотцев» («Образование», 1897, № 7–8, стр. 320). Этот же критик считал Коновалова синтетическим характером: «…добрая доля Коноваловых, одного из которых показал нам автор, найдется и в деревне» (там же, стр. 321). А. И. Богданович называл героев Горького «беспокойными душами», находя, что они родственны мятущейся душе самого автора. Рассматривая галерею горьковских образов, он писал: «Ни Гвоздев, ни Коновалов, ни Орлов не могут удовлетвориться теоретическим ответом, „точка зрения“, веская и значительная для человека идеи, не имеет смысла в глазах их, людей жизни. Это и делает их искание таким страстным, беспокойным, жутким, а самое положение трагическим. Жизнь не дает ответа на эти запросы, а выносить эту жизнь они не могут. И они уходят в босую команду, унося туда свое озлобление и жгучую боль неудовлетворенных желаний и неразрешимых дум» («Мир божий», 1898, № 7, отд. II, стр. 8).

С Богдановичем солидаризировались А. О. Недолин (Благоразумов) и Поссе. «Коновалов пьет не для того, чтобы получить какое-либо удовольствие от этого состояния опьянения, а лишь для того, чтобы оглушить себя, придавить те думы, что терзают его и кипят, и не находят исхода» (Ал. О. Недолин. Психология босячества. По сочинениям М. Горького. Одесса, 1900, стр. 22). В статье «Певец протестующей тоски» Поссе писал: «Коноваловы гибнут, не совершив ничего, но их тоска имеет свое значение — в ней первый проблеск протеста против царства мертвящей скуки, прикрытой или не прикрытой гоголевским весельем» («Образование», 1898, № 11, стр. 53).

Мнение Поссе разделял В. Ф. Боцяновский: «Герои г. Горького хотя и считают себя „лишними людьми“, — писал он, — однако никогда не смиряются. Беспокойство духа, присущее всем им, не позволяет мириться с пошлой обстановкой или принимать в ней участие без всякого протеста. В то же время сильная вера в себя, в свои силы мешает им взвалить всю вину за свои мучения на окружающее их общество, на пресловутую „среду“» («Вестник всемирной истории», 1900, № 7, стр. 172).

Многие критики считали образ Коновалова подлинно национальным, выражающим характерные черты русского простолюдина. Эту точку зрения наиболее красноречиво выразил Е. А. Соловьев-Андреевич. В статье «Вольница» он заметил, что под пером Горького «пьяница Коновалов преображается в какого-то героя шекспировской драмы, рассуждающего с своими придворными <…> о смысле жизни и назначении человека» («Жизнь», 1900, № 4, стр. 317). Поясняя свою мысль, критик писал, что образы босяков у Горького символичны: в них «мы еще раз можем проследить брожение человеческого духа, его мятежное восстание против условностей и искусственности человеческого существования, его обессиленный неверием порыв к той жизни, которая давала бы ему полноту удовлетворения, его борьбу с мещанскою пошлостью, несмотря на все соблазны, искусно выставляемые ею на пути искания смысла бытия» («Жизнь», 1900, № 8, стр. 228). Соловьев-Андреевич заключал: «Босяк — не выход, не идеал и, в сущности говоря, ровно ничего привлекательного в нем нет. И если Горький так приподнимает его, то лишь потому, что видит в нем мятежный и непримиримый дух человека» (там же, стр. 246).

Споры о рассказе «Коновалов» с новой силой разгорелись в 1903 г., после первой постановки пьесы «На дне».

Михайловский сказал журналистам: «У Луки масса сходных черт с Коноваловым. Помните идею: нужен обман, нужно отворачиваться от отрицательных сторон нашего общественного быта, необходимо верить в жизнь и жить этой верой. Это проведено Горьким в Коновалове и повторяется им в Луке» («Волгарь», 1903, № 103, 18 апреля).

Соловьев-Андреевич, вновь обратившись к образу Коновалова, писал: «Ехать в Казань и искать Коноваловых, ехать в Астрахань, чтобы повидать Мальву и Серегу, в Одессу, чтобы поговорить с Челкашом, смешно. Таких босяков мы никогда не найдем, но не в этом и дело. Дело в основном мотиве, в стихийной жажде освобождения целого нового сословия и порыва к нему. Эту жажду и этот порыв Горький воплотил в своих босяках <…> их сила в пробуждении нового класса, его еще неясных грезах, смутных надеждах, не определившихся новых нравственных ценностях, которые он несет в себе и с собой» (Е. А. Андреевич. Опыт философии русской литературы. СПб., 1905, стр. 518–519).

В. В. Стасов назвал «Коновалова» в числе лучших творений Горького. Касаясь «философских» раздумий Коновалова и других героев Горького, он воскликнул: «…разве всё это не вечно живая, трепещущая, бьющаяся мысль о всем нынешнем, существующем, являющаяся в формах великого, страстного, поэтического таланта? Это ли еще не вечная мечта о счастье и несравненной великой будущности человечества?» («Новости и биржевая газета», 1904, № 272, 2 октября).

Критик А. А. Дивильковский увидел в рассказе «Коновалов» «случай столкновения новой идеи с заповедями альтруизма», ибо, по его словам, «направление коноваловской „тоски“ всё же заключает в себе альтруистическое зерно» («Правда». М., 1905, февраль, стр. 130–131).

В. В. Воровский в написанной в 1902 г. статье «О М. Горьком» развенчал как народнические, так и либерально-буржуазные концепции раннего творчества писателя. В частности, резко полемизируя с Ляцким, он писал: «Коновалов еще тесно связан с обществом; он живет, поскольку может, ремеслом, он не оторвался еще от среды, породившей его <…> Он уже чувствует <…> что „жизнь — яма“, но, решая по-своему общественный вопрос, он исходит не из отрицания общества, а, напротив, из чисто социальной точки зрения. „Нужно такую жизнь, чтобы в ней всем было просторно и никто никому не мешал“, — заявляет он. Или: „Кто должен строить жизнь?“ — спрашивает он и, не запинаясь, решает: „Мы! сами мы!“» (Воровский, стр. 60). По мнению Воровского, Горький обнаружил в своем герое за грубой оболочкой «такие жемчужины нравственных качеств, к которым тщетно апеллируют современные писатели и мыслители» (там же, стр. 66).

А. В. Луначарский оценивал Коновалова как «чудесный, привлекательный тип, который нашел свое законченное выражение <…> Эти Коноваловы — чудесные люди в смысле чуткости и даже мечтаний, но лишенные какой бы то ни было силы, люди, в которых босячество и пьянство порождалось отсутствием возможности претворения мечты в дело <…> Такие люди оказываются Гамлетами, нытиками, совершенно негодными неврастеническими интеллигентами» (Луначарский, т. 2, стр. 65).

Рассказ «Коновалов» — одно из самых популярных произведений Горького. Об этом свидетельствуют многочисленные отзывы читателей. Уже в 1903 г. появилась статья Е. Соловьевой «М. Горький в суждениях народа», в которой были собраны отзывы рабочих, крестьян и мастеровых о «Коновалове» (см. «Образование», 1903, № 9, стр. 93–100).

В Архиве А. М. Горького хранятся письма, свидетельствующие об интересе к рассказу «Коновалов» не только рядовых читателей, но и писателей, общественных деятелей (письма П. X. Максимова от 30 октября 1910 г. КГ-п-49-2-1, Отто Исаковца от 22 мая 1913 г. КГ-ин-2-85-1 и др.). 22 июля 1897 г. Поссе писал Горькому: «У меня душевная чахотка <…> в ближайшем будущем намерен освободиться по примеру Вашего Коновалова, с которым у меня большое родство, несмотря на то, что тот не умел читать, а я два факультета прошел…» (Архив А. М. Горького, КГ-п-59-1-9).

Интересно свидетельство Ю. Мартова (Ю. О. Цедербаума). В конце 1896 г. он сидел в тюрьме по делу «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» вместе с В. И. Лениным, Г. М. Кржижановским, В. О. Старковым, А. А. Ванеевым. После приговора часть заключенных была отправлена из Петербурга в Москву для пересылки в Сибирь. «Это путешествие из Петербурга в Москву, — писал Мартов, — мне памятно тем, что я впервые услышал имя Максима Горького и познакомился с ним как с писателем. В захваченной нами свежей книжке „Нового слова“ мы прочли повесть „Коновалов“, — прочли с восторгом и захватывающим интересом. Имя автора нам ничего не говорило, хотя кое-кто и читал, быть может, тот или иной из прежних его рассказов, и никто из нас не знал его биографии. Но сама по себе повесть свидетельствовала о нарождении крупной художественной силы, а новая струя, бившая в этом произведении, говорила нам о том, что автору, наверное, предстоит сыграть какую-то особую роль в новой полосе общественного развития, в которую мы явно вступали» (Ю. Мартов. Записки социал-демократа. М., 1924, стр. 319).

В 1903 г. Горький одобрил иллюстрации к «Коновалову», принадлежащие И. С. Куликову, ученику Репина. Познакомившись с Горьким, он показал ему свои рисунки к рассказам «Коновалов», «Двадцать шесть и одна». «Прекрасное исполнение рисунков, а главное, тонкое понимание психологии персонажей рассказов очень понравились Горькому, — пишет В. А. Фильберт. — В знак глубокой признательности Алексей Максимович подарил Куликову сборник своих рассказов с лаконической надписью: „И. С. Куликову М. Горький — на память“» (В. Фильберт. Академик живописи И. С. Куликов. Владимир, 1955, стр. 11).

Стр. 15. Герасим — герой рассказа И. С. Тургенева «Муму».

Стр. 20. …грустную историю Сысойки и Пилы. — Имеется в виду повесть Ф. Решетникова (1841–1871) «Подлиповцы».

Стр. 26. Н. И. Костомаров (1817–1885) — историк, автор книги «Бунт Стеньки Разина».

Стр. 29. «Бедные люди». — первая повесть Ф. М. Достоевского. Макар Девушкин — герой повести.

Стр. 29. Усолье — город на Урале, в верховьях реки Камы (переименован в Березники).

Стр. 30. «Стеклянные люди». — Старый стекольный завод под Казанью, принадлежал купцу-староверу В. Савинову. Позднее там была сектантская молельная, закрытая по распоряжению правительства в 1850-х гг. После этого завод служил пристанищем для бесприютных. При советской власти здесь создан огородно-животноводческий совхоз № 1 Казанской железной дороги (Н. Калинин. Горький в Казани в 1884–1888 гг. Казань, 1940, стр. 42).

Стр. 33. Воевода Прозоровский — был тяжело ранен при взятии Астрахани Степаном Разиным. По приказу Разина сброшен с башни.

Стр. 44. Гофман Эрнест Теодор Амадей (1776–1822) — немецкий писатель.

Стр. 44. Джонс Фальстаф — персонаж шекспировских пьес «Генрих IV», «Виндзорские проказницы».

Стр. 48. …попал в Феодосию. — В 1890 г. Севастополь вновь стал главной базой Черноморского флота, и коммерческий порт в нем был закрыт. В связи с этим началось строительство большой гавани в Феодосии. Горький пришел туда в поисках работы в конце августа — начале сентября 1891 г.

Стр. 50. Гулливер — герой известного романа Свифта «Путешествие Гулливера» (1726 г.).

Стр. 50. Ксеркс — персидский царь (486–465 гг. до н. э.), предпринявший поход для завоевания Греции. Был разбит в морском сражении.

Стр. 51. …анатолийские турки — Анатолия — старое название полуострова Малой Азии, на котором расположена Турция.

Стр. 54. …книгу насчет англичанина-матроса… — Имеется в виду Робинзон — герой романа Даниэля Дефо «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо» (1719).

(Стр. 61)

Впервые, с подзаголовком «Рассказ», напечатано в журнале «Северный вестник», 1898, №№ 3, стр. 109–138, 4, стр. 1–35, и 5, стр. 1–22.

В Архиве А. М. Горького хранится текст Зн₁₀ со значительной авторской правкой для К.

Печатается по тексту К со следующими исправлениями:

Стр. 85, строки 36–37: «приедет к вам» вместо «приедет к нам» (по ПТ, ДЧ₂, Зн_1–3).

Стр. 91, строка 36: «смотрел на нее» вместо «посмотрел на нее» (по ПТ, Гр_1–2).

Стр. 108, строка 14: «объяснял себе свою лень» вместо «объяснял свою лень» (по ПТ, ДЧ₂, Зн_1–10, Пр Зн₁₀).

Стр. 137, строки 36–37: «я не нравлюсь ей внешне…» вместо «я не нравлюсь ей с внешней…» (по Пр Зн₁₀, Гр_1–2).

Стр. 150, строка 2: «выкупаться в реке» вместо «выкупаться к реке» (по ПТ, ДЧ₂, Зн_1–9, Гр_1–2).

Стр. 152, строка 27: «и, полный…» вместо «полный…» (по ПТ, ДЧ_2, Зн_1–10, Гр_1–2)»

В изданиях «Знания» рассказ датирован 1897 годом. Этот же год Горький обозначает в письме Д. Д. Протопопову (Архив Г_VII, стр. 14). Но в 1922 г., готовя рассказ для К, автор в оригинале набора переправил «1897» на «1896».

Черновик одного из писем Е. П. Пешковой дает основание считать, что рассказ, может быть, задуманный и даже начатый в 1896 г., вероятнее всего, был написан в 1897 г. Из письма также видно, что первоначально рассказ назывался «Так угодно Венере». В ноябре — декабре 1897 г. Е. П. Пешкова писала М. С. Позерн из села Каменное (близ Торжка), Тверской губернии, где Горький в то время жил с семьей у Н. З. Васильева:

«Недавно Алеша читал свой новый рассказ „Так угодно Венере“. В нем он выводит тип современного интеллигента и чистой девушки. Написано сильно, ярко и страшно трогательно. Я ревела. Ни один его рассказ не производил на меня такого сильного впечатления. И если чтение произв<ело> такое впечатление, то сколько дух<овной> силы долж<ен> он тратить, чтобы переж<ить> и перечувст<вовать> это во время писания» (Архив А. М. Горького, личные материалы Е. П. Пешковой).

Сразу же по выходе третьего номера «Северного вестника» цензура сигнализировала в Главное управление по делам печати, что журнал, опубликовав «Вареньку Олесову», нарушил устав о цензуре и печати, запрещающий публикации, «в которых заключаются оскорбительные насмешки над целыми сословиями» («Звезда», 1941, № 6, стр. 178). Несмотря на это, журналу удалось закончить публикацию произведения.

После первой публикации Горький неоднократно правил и редактировал «Вареньку Олесову». Первая правка журнального текста связана с подготовкой третьего тома ДЧ. В августе 1898 г. Горький писал С. П. Дороватовскому: «Говорить об издании III тома, я полагаю, рано еще. Что поместить в него? „Варенька“ требует основательной работы, а я сейчас должен писать что-нибудь новое, ибо денег — ни гроша. Затем мне хотелось бы, чтоб весь третий том был заполнен рассказами из быта мелкой интеллигенции. Попробуем, каков я буду в этой сфере» (Г-30, т. 28, стр. 29). В октябре того же года писатель наметил примерный состав III тома и выслал Дороватовскому вырезки и оттиски рассказов, в том числе и «Вареньку Олесову», но, надо полагать, еще не отредактированную (там же, стр. 33). В письме от 12 февраля 1899 г. Горький вновь обсуждает со своим издателем предполагаемый состав III тома и добавляет: «Очень прошу вот о чем: непременно пришлите мне корректуру „Вареньки“, я эту вещь сокращу» (там же, стр. 62). Просьба прислать корректуру рассказа содержится и в письме Дороватовскому от 22 или 23 апреля (см. там же, стр. 73).

Работая над корректурой, автор устранял излишние подробности, неточности в изображении внутреннего мира героев, их переживаний и ощущений; исключал многие авторские сентенции, преувеличения и «красивости». Множество сокращений вызвано заботой Горького о лаконичности речи, как авторской, так и героев.

Горький поправил высказывания героини о литературе, вычеркнув, в частности, пренебрежительные отзывы о русских классиках; смягчил особенно резкие высказывания Вареньки о русском «мужике». Тщательной правке подверг Горький финальную сцену, которая вызвала наиболее резкие нападки критики (см. варианты).

Особо следует отметить здесь случай незавершенной авторской правки. На стр. 97 в споре с Ипполитом Сергеевичем Бенковский говорит: «И знаю, что вы крайний материалист. Читал ваши статьи». В первопечатном тексте было: «Читал вашу статью против идеалистов». Последние два слова Горький сократил, а слово «статью» исправил на «статьи». Однако на следующей странице осталась неисправленной связанная с этим реплика Бенковского: «если вы пойдете прямым путем логики от взглядов, изложенных в вашей статье».

Новая авторская правка рассказа для Зн₄ была существенной, но принципиально не отличалась от предыдущей (для ДЧ). Здесь также следует отметить один случай незавершенной правки. В рассказе Елизаветы Сергеевны о смерти мужа после слов: «он почти каждый день жаловался на колотья в сердце, перебои, бессонницу» в ПТ, ДЧ₂, Зн_1–3 следовало: «но все-таки когда его привезли с поля — я едва устояла на ногах…» Горький эту фразу исключил, в результате чего следующая: «Говорят, он там очень волновался, кричал…» — осталась неясной (стр. 62).

Очень тщательной правке подвергся текст «Вареньки Олесовой» при подготовке его для К. Горький продолжает сокращать элементы описательности, снимает авторские сентенции и характеристики, в которых обнаженно формулируется идея произведения (см. варианты).

Среди многочисленных поправок, внесенных Горьким в текст после первой публикации, немало таких, которые, очевидно, были продиктованы критическими отзывами.

«Варенька Олесова» сразу же после своего появления обратила на себя внимание критики. Причем отклики, за небольшим исключением, были резко отрицательными. Даже близкие Горькому люди, вроде лечившего его врача и общественного деятеля Л. В. Средина, остались недовольны произведением. Прочитав III том «Очерков и рассказов», Средин 23 декабря 1899 г. писал Горькому: «„Вареньку“ так и не переделали — свинство! а ведь обещали. Вот эта халатность меня возмущает, надо бы подтянуться <…> Не распускайтесь!» (Архив А. М. Горького, КГ-рзн-10-22-1). «Из Ваших произведений, — писал 15 января 1900 г. Горькому П. Ф. Якубович-Мельшин, — мне больше всего по душе те, где Вы описываете жизнь, не мудрствуя лукаво, так, как подсказывает Вам собственное горячее сердце и наблюдат<ельный> ум; меньше всего те, где пробивается наружу, так сказать, кружковое влияние. Напр<имер>, „Варенька Олесова“ — как хотите — отзывается, на мой взгляд, „эстетизмом“ и „декадентством“ „Сев<ерного> вестника“ <…> Батюшка, Алексей Максимович! Да какой же Вы „эстет“ или „декадент“, Вы, на собств<енных> плечах изучивший горе народное, и потому обязанный послужить этому горю? До Варенек ли Олесовых дело Вам? Их ли „горю“ призваны Вы сочувствовать?» (Г, Материалы, т. II, стр. 367).

Не понравился рассказ и Л. Н. Толстому, который, вероятно, говорил об этом самому автору. О том, что беседа с Толстым о «Вареньке Олесовой» состоялась в первую их встречу, вспоминал сам Горький в очерке «Лев Толстой» (Г-30, т. 14, стр. 262). Сохранились пометки Толстого на полях второго тома сочинений Горького в издании «Знания» (1901). В «Вареньке Олесовой» вся сцена на реке отчеркнута, и там, где Полканов «смотрит с восторгом», написано: «гадко», а где он становится на колени, — «очень гадко» (см. «Толстовский ежегодник», М., 1912, стр. 140).

Из печатных отзывов первый появился уже в майском номере «Книжек „Недели“» под названием «Самобытное декадентство». В новой повести Горького, писал рецензент, «проявляется то же стремление, как и в прежних его рассказах, доказать, что декаданс во вкусе „Северного вестника“ проник уже <во> все слои русского общества. Он хочет, по-видимому, даже убедить, что декаданс явление органическое, почему и берет себе героев декадентов из слоев почти или вовсе не тронутых культурой» («Книжки „Недели“», 1898, № 5, стр. 188). Цитируя текст, где Варенька, сравнивая русскую и французскую литературы, отдает предпочтение последней, рецензент с возмущением заключал, что «дикости» героини «придан книжный характер какого-то популяризированного нитчшеанства». Выдуманная Варенька Олесова «не характеризует новых брожений деревни, да и идут эти брожения не с того конца» (там же, стр. 189, 190).

В декаденты зачислил автора «Вареньки Олесовой» и нововременец В. П. Буренин: «…г. Горькому, очевидно, не давали спать спокойно декадентские лавры г. Сологуба, и вот он сочинил сцену еще позабористее» («Новое время», 1898, № 8075, 21 августа). «Я, впрочем, не стал бы беседовать о повести г. Горького и о „небывалом“ ее конце, — писал далее Буренин, — в сущности ведь вся повесть только плоха, а небывалый ее конец имеет значение скандала, не более <…> Об этом скандале можно было бы и, пожалуй, даже должно было бы промолчать, если бы не было одного маленького обстоятельства. Дело в том, что г. Горький прославляется некоторыми современными журнальными критиками в качестве нового, крупного, свежего и оригинального таланта» (там же).

В ноябре 1899 г. с рецензией на третий том «Очерков и рассказов» выступил Северов (П. О. Морозов), выразив отношение к «Вареньке Олесовой» той части критики, которая в общем доброжелательно встретила молодого писателя. Высоко оценивая рассказы Горького о «бывших людях», говоря, что их герои «люди живые, настоящие», «всамделишные», критик уничтожающе отзывается о «Вареньке Олесовой». «Здесь что ни слово, что ни положение, — всё от начала до конца надумано, сочинено, кое-как сметано на живую нитку: читаешь — и не узнаешь писателя, — да тот ли это Горький, который прежде умел так правдиво, так непосредственно рисовать картины жизни? Автор, видимо, прочел Мопассана, и захотелось ему изобразить что-нибудь своеобразное на „вечно юную“ эротическую тему. Результат получился самый плачевный, ни с чем не сообразный…» («Новости», 1899, № 304, 4 ноября).

Первый наиболее обстоятельный разбор «Вареньки Олесовой» появился в журнале «Русская мысль». Статья не была подписана. Принадлежала она П. Ф. Николаеву, который в 1902 г. включил ее в свой сборник «Вопросы жизни в современной литературе» (М., изд. Д. П. Ефимова). Начав с утверждения, что заключительная сцена «Вареньки Олесовой» «отличается поразительной, небывалой в нашей литературе грубостью», и вместе с тем не желая «поддаваться тяжелому первому впечатлению», критик считает необходимым проникнуть в глубину содержания произведения и «угадать, что за идеи или настроения руководили» автором. В отличие от упомянутых выше критиков, Николаев считает, что повесть производит сильное впечатление и что это — результат «недюжинной силы г. Горького» («Русская мысль», 1898, № 7, стр. 291–292). Неустанный интерес, испытываемый на протяжении чтения, всё же, по его определению, «ядовитый и вредоносный». «Г-н Горький не верит в культурного человека; не особенно он верит и в саму культуру, но зато он верит с почти фанатической горячностью в могущество, правду и красоту природы и ее сил. Он, если позволительно так выразиться, прирожденный и, пожалуй, малосознательный руссотист <…> Талант г. Горького есть талант по преимуществу мужественный или, лучше сказать, активный. Автор всегда и везде горит жаждой призыва к делу, к борьбе против всего, что представляется ему задержкой для деятельности, для беспрепятственного движения естественных сил, таящихся в человеческой груди. Он хотел бы снести, устранить все культурные препоны, лежащие на пути потока этих естественных сил; он негодует, даже яростно кричит на эти препоны, он искренно ненавидит их» (там же, стр. 292). Поскольку «оголение и вместе с тем возвеличение инстинкта», по мнению критика, составляет основной пафос произведения, постольку «оголение героини повести г. Горького есть не простая порнография, а до известной степени символ. Автор не только оголил свою героиню, он и обожествил ее, и преклонился пред воплощенным в ней инстинктом. Обожествив естественную силу в лице Вареньки, он совершенно осмеял и проклял культурную слабость в борьбе с инстинктом в лице Полканова. Вся повесть и представляет рассказ о борьбе стремлений, развитых историей в душевной жизни культурного человека, с оголенным, но могучим инстинктом. И инстинкт побеждает» (там же, стр. 293). Критик находит «некоторые сходства, хотя и не заимствования», «Вареньки Олесовой» с «Асей» Тургенева и повестями Помяловского.

Выступивший почти одновременно с Николаевым А. М. Скабичевский очень положительно оценил рассказ, солидаризировался с автором, разоблачающим «прогрессивного» приват-доцента Полканова. «Как и всё очень талантливое, рассказ г. Горького поражает вас своею жизненностью, свежестью и, если хотите, своего рода новизною» («Сын отечества», 1898, № 219, 14 августа).

В разоблачении «прогрессивности» Полкановых увидел главную заслугу автора «Вареньки Олесовой» и критик Андреевич (Е. А. Соловьев). И хотя он, говоря о «презрительном отношении» Горького к интеллигенции, в котором «есть даже и частичка ненависти», не разъясняет, какую именно интеллигенцию имеет в виду писатель, сама характеристика самодовольного фразера Полканова наводила на правильный ответ: «То же надо сказать о стоеросовом магистранте из „Вареньки Олесовой“, о хищном Тарасе Маякине. Оба они заплыли самодовольством. А там, где начинается самодовольство и самоудовлетворенность, кончается интеллигентность в истинном значении этого слова, потому что интеллигентность есть критика и еще раз критика, прежде всего» («Жизнь», 1900, № 8, стр. 244).

Отклики на «Вареньку Олесову» часто появлялись и в последующие годы. В большинстве из них рассказ резко критиковался — автора обвиняли в подражательности, в декадентстве, цинизме, руссоизме, ницшеанстве. А. Басаргин (А. И. Введенский) в статье «Развивается ли талант г. Горького?», характеризуя Вареньку как «полуинтеллигентную, полубосяцкую девушку», писал: «Ее пристрастия и идеалы совершенно ницшеанские <…> Вообще ницшеанская идея, по-видимому, вошла прочным элементом в „мировоззрение“ г. Горького» («Московские ведомости», 1900, № 117, 29 апреля).

В защиту Горького, которого критика обвинила в «декадентстве», выступил в 1901 г. М. М. Филиппов. Хотя критик в целом довольно неодобрительно оценивал «Вареньку Олесову» («Научное обозрение», 1901, № 2), он, однако, когда вышел сборник «Критические статьи о произведениях Максима Горького» (СПб., 1901), в своей обстоятельной рецензии писал: «Если где-либо у Горького можно найти „декадентство“, то именно в „Вареньке Олесовой“, но только в обратном смысле: это хотя и не преднамеренная, но злая сатира на эстетизм декадентов, людей с слабой волей и гиперестезированными чувствами» («Научное обозрение», 1901, № 6, стр. 125).

Среди позднейших критических откликов на «Вареньку Олесову» заслуживает внимания статья А. М. Редько «Куда девалась Варенька Олесова?..», опубликованная в 1908 г.

Если при появлении горьковского рассказа многие критики, говоря о заключительной сцене его, стремились обвинить автора в грубости, пошлости, декадентстве, то десять лет спустя, когда «декадентские розы» пышным цветом расцвели в русской литературе, Редько вспомнил о «Вареньке Олесовой», чтобы противопоставить ее действительно циничным, получившим скандальную славу произведениям, вроде «Санина» М. Арцыбашева, «Истории одной молодости» И. Потапенко, «Брака» В. Серошевского. Сравнивая роман Арцыбашева и рассказ Горького, Редько отмечает, что первый «любуется дерзостью Санина и восторгается им», Горький же «написал свой рассказ в поношение Полканова». «Тем интереснее отметить, как заботливо и осторожно он подготавляет финальную сцену насильственного любования женским телом» («Русское богатство», 1908, № 12, стр. 7). Проанализировав взаимоотношения горьковских героев, подчеркнув целомудрие Вареньки и смятение Полканова, в противоположность легкомыслию арцыбашевских женщин и сладострастному цинизму Санина, критик заключает: «Таков культурный скот в изображении М. Горького и таково нормальное отношение к нему предмета его вожделений — женщины!» (там же, стр. 5).

Подлинное содержание и значение «Вареньки Олесовой» раскрыты советской критикой, рассматривающей произведение как один из ранних подступов к важнейшей из тем зрелого Горького, — разоблачения эгоистического индивидуализма и лицемерного буржуазного либерализма, получившей всестороннюю и глубокую разработку в итоговом произведении писателя — «Жизни Клима Самгина».

«Варенька Олесова» вскоре после своего появления в печати привлекла внимание театров, а позднее и деятелей кино. Наиболее ранняя переделка была осуществлена в 1903 году В. Орликом, назвавшим инсценировку «Победитель» (С. Балухатый и К. Муратова. М. Горький. Справочник. Л., 1938, стр. 189).

Горький отрицательно относился к подобного рода переделкам. В середине октября 1901 г. он писал К. П. Пятницкому: «Мне советуют протестовать против переделок. Кроме „Фомы <Гордеева>“, двое каких-то идолов переделали „Бывших людей“ в 4-актную канитель. Воображаю, как это превосходно! А какой-то готтентот от литературы переделал „Вареньку“. Очевидный бесстыдник, если не прохвост. Как протестовать? Неудобно, неловко, пожалуй даже — скверно» (Архив Г_IV, стр. 43).

Стр. 80. Сальяс — Е. А. Салиас де Турнемир, граф (1841–1908), русский писатель, автор ряда исторических романов, из которых наиболее известен «Граф Тятин-Балтийский».

Стр. 80. …Маркевича, Пазухина… — Б. М. Маркевич (1822–1884) — русский реакционный писатель, выступавший с романами-памфлетами против деятелей революционного и демократического движения: «Четверть века назад» (1878), «Перелом» (1880), «Бездна» (1883–1884). А. М. Пазухин (1851–1919) — русский писатель, автор псевдоисторических романов «Тайна Воробьевых гор», «Женская доля» и др.

Стр. 80. Фортюнэ де Буагобэя ~ Борна? — Буагобе Фортюне Кипполин Аугуст (1821–1891) — французский писатель, автор приключенческих романов. Понсон дю Террайль Пьер Алексис (1829–1871) — французский писатель, автор уголовно-авантюрных романов. Наиболее известны его многочисленные романы о Рокамболе. Гуссэ Арсен (1815–1896) — французский писатель и критик; примыкал к романтическому направлению. Заккон Пьер (1817–1895) — французский писатель, романы и повести которого изобилуют всякого рода ужасами. Дюма — вероятно, имеется в виду Александр Дюма-отец (1803–1870). Габорио Эмиль (1832–1873) — французский писатель, один из зачинателей современного детективного романа. Борн Георг (псевдоним Карла Георга Фюлльборна; 1837–1902) — немецкий писатель, автор авантюрных романов «Грешница и Кающаяся» (русск. пер. 1869), «Евгения, или Тайны французского двора» (русск. пер. 1873), «Тайны Мадридского двора, или Изабелла, бывшая королева Испании» (русск. пер. 1874) и др. Горький неоднократно отмечал успех, которым пользовались эти писатели в России (см. Г-30, т. 23, стр. 45–46; т. 24, стр. 138, 485).

Стр. 100. «Материя — это содержимое того места пространства, в котором мы объективируем причину воспринятого нами ощущения». — Неточная цитата из «Курса физики» (т. I, СПб., 1897, стр. 24) профессора О. Д. Хвольсона (1852–1934).

Стр. 107. …пародией на историю Пигмалиона и Галатеи… — В древнегреческой мифологии богиня Афродита, разгневанная женоненавистничеством прославленного ваятеля Пигмалиона, заставила его влюбиться в статую молодой девушки Галатеи, им же самим созданную. Страсть Пигмалиона оказалась настолько сильной, что оживила статую, и Галатея стала его женой.

Стр. 114. …учитель мне положение о крестьянах достанет… — Вероятно, имеются в виду «Положения» о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости, изданные одновременно с манифестом об освобождении крестьян (утверждены царем 19 февраля 1861 г. и опубликованы 5 марта).

Стр. 114. А много вы читаете? — допытывался Ипполит, вспоминая о Петрушке Гоголя. — Лакей Чичикова в «Мертвых душах» Гоголя, Петрушка, по характеристике писателя, имел «благородное побуждение к просвещению, т. е. чтению книг, содержанием которых не затруднялся…» («Мертвые души», гл. II).

Стр. 133. Красивое — это долина Казанлыка в Болгарии, красиво в Хорасане… На Мургабе есть места, как рай… — Долина Казанлыка — вернее, казанлыкская котловина в Болгарии — славится своими плантациями роз, благодаря которым получила мировую известность. В период русско-турецкой войны (1877–1878) казанлыкская котловина была ареной крупных военных действий. Хорасан — провинция на северо-востоке Ирана с разнообразным ландшафтом: горы, горные степи, солончаковые и субтропические пустыни, низкогорные кряжи и широкие плоскодонные долы. Мургаб — река на Памире, в современной Горно-Бадахшанской автономной области Таджикской ССР. С таким же названием есть река в современной Туркмении, берущая начало в горах Афганистана, на высоте 2600 м.

Стр. 134. …жена моего товарища ~ убитого при Эски-Загре? — Эски-Загра (Старая Загора), город в Болгарии, на прямом пути из Казанлыка в Семенли. Во время русско-турецкой войны 1877–1878 гг. Эски-Загру защищал небольшой отряд болгарского ополчения. Атакованный главными силами забалканской турецкой армии под предводительством Сулейман-паши, после сильного сопротивления и отчаянной борьбы, 19 июля 1877 г. город был взят турками и сожжен.

Стр. 136. … под Горным Дубняком… — Город в Болгарии; во время русско-турецкой войны был ареной крупных военных действий.

Стр. 143. Под Систовым лез на штыки… — Город в Болгарии. 27 июня 1877 г., в русско-турецкую войну, русские войска, форсировав Дунай, заняли г. Систово и прилегающие высоты.

Стр. 143. В турецкую кампанию… — Речь идет о русско-турецкой войне 1877–1878 гг., в которой, помимо России, участвовали болгарские добровольные дружины, а также войска Румынии. В результате этой войны была освобождена от турецкого ига Болгария и обеспечена независимость Румынии, Сербии и Черногории.

Стр. 148. Он читал где-то, как однажды это было: она вошла среди ночи… — Имеется в виду героиня романа Ги де Мопассана «Наше сердце» — мадам де Бюрн (см. часть вторую, гл. I).

(Стр. 154)

Впервые, под названием «Письма», напечатано в газете «Нижегородский листок», 1897, № 130, 1 мая, в разделе «Фельетон».

В Архиве А. М. Горького сохранился текст Зн₁₀, правленный автором для К (ХПГ-44-11).

Печатается по тексту К.

В письме Д. Д. Протопопову в марте 1900 г. Горький датировал рассказ 1896 годом (Архив Г_VII, стр. 14).

После первой публикации рассказ существенной переработке не подвергался. При подготовке ДЧ₂ автор включил его в издание вместо аллегории «О Чиже, который лгал, и о Дятле — любителе истины». В июне 1899 г. он писал С. П. Дороватовскому: «А вместо „Чижа“ <…> малюсенький рассказик о проститутке, коя писала письма к воображаемому любовнику» (Г-30, т. 28, стр. 86). Включая рассказ в ДЧ₂, автор дал ему новое название — «Болесь». Основная стилистическая правка текста проводилась при подготовке Зн₄ и К (см. варианты).

Рассказ автобиографичен. В нем отражен эпизод из жизни писателя в знаменитой казанской трущобе «Марусовке» (осень 1884 г.). Это был дом «как будто завоеванный у владельцев его голодными студентами, проститутками и какими-то призраками людей, изживших себя…» (Г-30, т. 13, стр. 520). 2 марта 1928 г. Горький писал И. А. Груздеву: «„Болесь“ — впечатление казанское, Тереза жила в „Марусовке“; вероятно, написан в 93–4, в Нижнем» (Архив Г_XI, стр. 171). Горький упоминает о героине рассказа и в «Моих университетах»: это была «… сорокалетняя „девушка“, пышная и красивая полька Тереза Борута, „экономка“ <…> Алкоголичка, она пила запоем и пьяная была неописуемо отвратительна, а в трезвом состоянии удивляла меня вдумчивым отношением к людям и спокойным исканием смысла в их деяниях» (Г-30, т. 13, стр. 541).

В послесловии к рассказу Клавдии Грос Горький публицистически раскрыл смысл той «хорошей лжи», которая вдохновляла Терезу. «Источник этой лжи — страстное и каждому человеку, кто б он ни был, более или менее, но необходимо присущее желание чего-либо благородного, героического, истинно человечного…» (там же, т. 23, стр. 296). Типические фигуры, подобные героине рассказа, встречаются и в других произведениях Горького — в повести «Горемыка Павел», в рассказах «Пробуждение», «Однажды осенью», «Страсти-мордасти», в романе «Трос», драме «На дне».

(Стр. 160)

Впервые напечатано в журнале «Летопись», 1917, № 7–8, стр. 81–84.

В Архиве А. М. Горького хранятся: 1) беловая рукопись «Баллады» с незначительной авторской правкой (ХПГ-1-13-1); 2) экземпляр сборника «Ералаш и другие рассказы», правленный автором для К (ХПГ-12-5-1).

Печатается по тексту К с исправлением по рукописи: «И как ты себя ни мучай» (стр. 473, строка 25) — вместо «И так ты себя не мучай».

Е. П. Пешкова в беседе с А. И. Овчаренко свидетельствовала: «Я очень хорошо помню, что „Баллада о графине де Курси“ написана Алексеем Максимовичем в 1896 году. В 1896 году он нам ее читал. Или в начале 1897 года? Нет, в конце 1896 года, до отъезда нашего в Крым» (Архив А. М. Горького, Ком-1-32-2). Н. К. Пиксанов относит «Балладу» к первой половине 90-х гг., связывая ее с личными переживаниями Горького в период его увлечения О. Ю. Каминской. Цитируя строки баллады: «Мучительны сердца скорби» (стр. 165), он пишет: «Отнести эту балладу к излагаемому периоду побуждает нас близость только что приведенных лирем с мотивами поэмы о Девушке и Смерти <…> Но есть в балладе мотивы, инородные „гимнам любви“, знаменующие иной фазис интимных личных переживаний и вместе — поэтического творчества: „…любишь безумно, как правду, тобой же рожденную ложь“» (Н. Пиксанов. Горький-поэт. Л., 1940, стр. 58–59).

Имеется косвенное свидетельство самого Горького, что баллада относится к первому периоду его творчества. 12 января 1935 г. он писал Г. А. Вяткину: «В 32 г. „Академия“ издала маленькую книжечку, в которую вошла „Баллада о графине де Курси“, „Девушка и Смерть“, т. е. стихи, вошедшие в 1-й том моих рассказов, — очень красивая книжка…» (Г-30, т. 30, стр. 369–370). Горький, таким образом, сам связывает балладу с поэмой «Девушка и Смерть».

К тексту баллады писатель вернулся в годы первой мировой войны и, по-видимому, заново переработал его. В записной книжке Горького 1910–1916 гг. имеется набросок, связанный с балладой (ГЗ-17-3; см. варианты). Рукопись произведения, хранящаяся в Архиве А. М. Горького, относится к 1914–1917 гг. В рукописи имеются два подзаголовка. Первый — «Приписывается Бернарду де Вайтрадур, [таланту] труверу доброго короля Рене, властителя Прованса» — зачеркнут. Второй подзаголовок: «Приписывается Гюгу де Брюн, труверу доброго короля Рене, властителя Прованса». В тексте — незначительная стилистическая правка (см. варианты). В 1917 г. баллада с иллюстрациями В. В. Лебедева была напечатана в журнале «Свободное искусство» (Пг., 1917, № 6).

«Баллада о графине Эллен де Курси…» тематически примыкает к рассказам Горького о временах «сильных людей»: «Сказание о графе Этельвуде де Коминь», «Возвращение норманнов из Англии», «Слепота любви», написанным в середине 90-х годов.

Стр. 165. Вилланы — поселяне, во Франции — оброчные крестьяне, в Англии — крепостные.

(Стр. 166)

Впервые напечатано в еженедельном журнале «Жизнь Юга» (Одесса), 1897, № 18, 11 мая, стр. 331–334, как второе произведение из серии «Жалостливые люди. Очерки» (первое — «Ванька Мазин»).

В Архиве А. М. Горького хранится текст Зн₁₀ с авторской правкой для К.

Печатается по тексту К с исправлением по ПТ, ДЧ_1–2, Зн_1–9, Гр_1–2: «Вон он, дьяволов затейник» (стр. 172, строка 5) — вместо «Вон он, дьявол, затейник».

Написано, вероятно, во время пребывания Горького в Крыму, куда он приехал в январе 1897 г. в связи с резким обострением туберкулезного процесса в легких. Возможно, что рассказ предназначался специально для журнала «Жизнь Юга», во исполнение обещания о сотрудничестве: в вышедшем 12 января 1897 г. первом номере еженедельника в ряду писателей, которые будут в нем сотрудничать, было названо имя Горького.

После первой публикации автор неоднократно редактировал текст произведения. При подготовке его для ДЧ₁ было снято серийное название «Жалостливые люди. Очерки». Затем рассказ правился для ДЧ₂, Зн₄ и для К (см. варианты).

Критика в общем мало, но неизменно с высокой похвалой отзывалась о «Зазубрине». «У г. Горького, — писал А. М. Скабичевский, — есть рассказ „Зазубрина“, в котором трагическою жертвою является жалкий рыжий котенок, и тем не менее читатели бывают потрясены смертью котенка нисколь не менее, чем если бы погиб перед их глазами заправский трагический герой». Передав содержание рассказа, критик заключал: «Перед нами мелкий случай тюремной жизни, тем не менее он так талантливо рассказан г. Горьким, что производит на читателя потрясающее впечатление» («Критические статьи о произведениях Максима Горького». СПб., 1901, стр. 110 и 111).

К «Зазубрине» обращались многие художники. Прекрасную иллюстрацию сделал И. Е. Репин для журнала «La Revue illustrée», где произведение появилось в переводе Д. Роша. Обращаясь к Ф. Д. Батюшкову с просьбой прислать этот журнал, Горький писал ему 9 или 10 декабря 1899 г.: «„Зазубрина“, разумеется, мне не интересен, но на рисунок Репина я посмотрел бы с наслаждением. Итак — коли можно, то пусть Рош пришлет мне оный рисунок» (Г-30, т. 28, стр. 106).

В 1900 г. рисунок Репина к рассказу «Зазубрина» был воспроизведен в журнале «Жизнь» (№ 3, стр. 128). Горькому рисунок очень понравился. Он писал Батюшкову: «Вы поистине доставили мне огромное удовольствие, прислав дивную картинку Репина. Нравится она мне и всем здесь — чрезвычайно! Как это живо написано, как верно он понял Зазубрину, старика и всех. Хорошо!» (Г-30, т. 28, стр. 115). Писатель бережно хранил подлинник этого рисунка. Два года спустя он рекомендовал воспроизвести его в последующих изданиях рассказа. «Посылаю вам несколько снимков, которые следует представить гг. иллюстраторам, — писал Горький 8–9 мая 1902 г. К. П. Пятницкому, — посылаю также рисунок Репина к „Зазубрине“. По миновании надобности в нем, будьте любезны, наклейте его на картон и вставьте в раму за стекло» (Архив Г_IV, стр. 78–79).

(Стр. 174)

Впервые, с подзаголовком «Рассказ босяка», напечатано в книге приложений № 1 к журналу «Жизнь Юга», Одесса, 1897, стр. 56–68.

В Архиве А. М. Горького хранится печатный текст Зн₄ с авторской правкой для К (ХПГ-44-12-1).

Печатается по тексту К.

Написано весной 1897 г., по-видимому, в Алупке на даче М. И. Водовозовой (см. Р. Вуль. А. М. Горький в Крыму. Симферополь, 1961, стр. 17). Рассказ примыкал к двум другим произведениям («Зазубрина» и «Ванька Мазин»), помещенным в «Жизни Юга» под рубрикой «Жалостливые люди». Продолжить этот цикл Горькому не пришлось, так как журнал был вскоре закрыт.

В основу произведения положен реальный факт, который сообщил писателю «сосед по больничной койке». Возможно, что рассказчиком является тот самый одесский босяк, который послужил для Горького прототипом Челкаша. Вспоминая о нем много лет спустя, Горький писал: «С этим человеком я лежал в больнице города Николаева (Херсонского). Хорошо помню его улыбку, обнажавшую его великолепные белые зубы…» (Г-30, т. 24, стр. 498).

После первой публикации рассказа Горький неоднократно возвращался к работе над текстом. Включенный в ДЧ₁ текст почти совпадал с журнальным, первопечатным, но уже для ДЧ₂ Горький тщательно отредактировал его (см. варианты).

Издание ДЧ₂ обратило на себя внимание цензуры, так как в нем вместе с рассказом «В степи» впервые был помещен «Коновалов» в восстановленном виде (см. об этом примечания к рассказу «Коновалов», стр. 540). Второй том ДЧ₂ был задержан и представлен в С.-Петербургский цензурный комитет. Попутно цензор просмотрел рассказ «В степи» и карандашом отчеркнул места, показавшиеся ему предосудительными. Это касается двух высказываний солдата: «Смотришь, не воскрес ли? ~ основательно управился…» (стр. 185, строки 23–25) и заключительных фраз: «Я не виноват ~ все мы одинаково — скоты» (стр. 186, строки 10–13). С.-Петербургский комитет задержал выпуск «Очерков и рассказов» до особого распоряжения Главного управления по делам печати, которое последовало 8 октября 1899 г. 9 октября 1899 г. книга была выпущена в свет без каких-либо изменений в тексте произведения (ХПГ-42-30-1).

Другое цензурное дело о рассказе «В степи» относится к 1902 г. В журнале заседаний Варшавского цензурного комитета (председатель X. Эммаусский) 12 ноября 1902 г. имеется запись о заграничном издании сборника произведений Горького с рассказом «В степи». В рапорте центрального комитета иностранной цензуры № 9364 говорится: «Слушали <…> доклад г. цензора Сидорова о рассмотренном им иностранном сочинении Gorkij (Maksym), W stepie. Piesn о sokole. Czolkasz“. Przeklad B…è, Krakow — Warszawa, 1902.

На стр. 9, 10, 11 и 12 говорится о изобилии в России политически свихнувшихся людей <…> Вследствие этого полагаю в настоящем сборнике исключить 9–12 <…> страницы и с этим исключением сборник дозволить.

Комитет, заслушав доклад г. цензора Сидорова и соглашаясь с его мнением, постановил: сочинение это дозволить к обращению в публике с предложенными г. цензором исключениями» (Г, Материалы т. III, стр. 408).

В начале 1900 г. Горький намеревался издать сборник своих лучших рассказов, включив в него и «В степи». Эту мысль подал ему в одном из писем А. П. Чехов. Отвечая ему, Горький писал в начале января 1900 г.: «Насчет отдельной книжки моих хороших рассказов — это Вы великолепно удумали. Я устрою это <…> А все-таки Вы мне, пожалуйста, перечислите те рассказы, которые один другого стоят. Ну — „В степи“, „Изергиль“, „На плотах“, „Спутник“, — а потом?» (Г-30, т. 28, стр. 113–114). Это издание не было осуществлено: в 1900 г. стали выходить тома собрания сочинений Горького в издательстве «Знание».

В тексте Зн_1–3 нет существенных разночтений по сравнению с ДЧ₂. По желанию Горького, был снят подзаголовок «Рассказ босяка». Зн₄ Горьким тщательно редактировалось. Вновь к работе над текстом рассказа автор вернулся в 1922 г., готовя его для К (см. варианты).

Читатели и критики сразу заметили рассказ «В степи». Уже в сентябре 1897 г. рецензент «Русской мысли» назвал в числе лучших произведений года «сильный, коротенький, всего в несколько страниц, очерк „В степи“ в закрывшемся одесском журнале „Жизнь Юга“» («Русская мысль», 1897, № 9, стр. 427).

Художественные достоинства произведения были настолько несомненны, что даже рецензент реакционного «Нового времени» вынужден был признать: «По выдержанности тона, искренности и изобразительности это едва ли не лучший рассказ» (В. Г-ко. Книги за неделю. «Новое время», 1899, № 8550, 15 декабря).

Рассказ очень высоко ценил Чехов. 3 декабря 1898 г. он писал Горькому: «Вы спрашиваете, какого я мнения о Ваших рассказах. Какого мнения? Талант несомненный и притом настоящий, большой талант. Например, в рассказе „В степи“ он выразился с необыкновенной силой, и меня даже зависть взяла, что это не я написал. Вы художник, умный человек. Вы чувствуете превосходно, Вы пластичны, т. е. когда изображаете вещь, то видите ее и ощупываете руками! Это настоящее искусство» (Г и Чехов, стр. 26). Немного позже Чехов сообщил А. С. Суворину: «Рассказ „В степи“ сделан образцово, это тузовая вещь, как говорит Стасов» (там же, стр. 183). Советуя П. П. Гнедичу познакомиться с произведениями нового талантливого автора, Чехов заметил: «Если нет времени, то прочтите только „В степи“…» (там же). 3 января 1899 г. Чехов снова упомянул о рассказе в очередном письме Горькому. «Ваши лучшие вещи „В степи“ и „На плотах“ — писал ли я Вам об этом? Это превосходные вещи, образцовые, в них виден художник, прошедший очень хорошую школу. Не думаю, что я ошибаюсь. Единственный недостаток — нет сдержанности, нет грации» (там же, стр. 30).

В апреле 1899 г. Чехов побывал у Л. Н. Толстого. В беседе речь зашла о рассказах Горького. Сообщая об этом Горькому, Чехов писал 25 апреля 1899 г.: «Третьего дня я был у Л. Н. Толстого; он очень хвалил Вас, сказал, что Вы „замечательный писатель“. Ему нравятся Ваша „Ярмарка“ и „В степи“, и не нравится „Мальва“» (там же, стр. 37). После свиданья с Горьким весной 1900 г. Толстой сказал В. А. Поссе: «Я, кажется, вчера обидел вашего приятеля. Я не сказал ему главного. За ним всегда останется крупная заслуга. Он показал нам живую душу в босяке. Достоевский показал ее в преступнике, а Горький — в босяке» (Г. И. Лебедев и В. А. Поссе. Жизнь Л. Н. Толстого. СПб., 1913, стр. 122). В дневнике Толстого имеется следующая запись о Горьком, сделанная 11 мая 1901 г.: «Мы все знаем, что босяки — люди и братья, но знаем это теоретически; он же показал нам их во весь рост, любя их, и заразил нас этой любовью. Разговоры их неверны, преувеличены, но мы всё прощаем за то, что он расширил нашу любовь» (Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 54. М., 1935, стр. 98). Эти высказывания имеют непосредственное отношение к рассказу «В степи».

Однако высокая оценка художественных достоинств рассказа сочеталась в выступлениях многих критиков с попыткой «обезвредить» дух протеста, характерный для произведений Горького. Анализируя «философию» бродяги, вложенную автором в уста рассказчика, критик «С.-Петербургских ведомостей» В. Ш. (возможно В. М. Шулятиков) утверждал, что Горький находится под влиянием «толстоизма» и «трактует „город“, „интеллигентов“ и всё с ними связанное за сплошное зло», а поэтому «злоупотребляет умышленными крайностями, коробящими нравственное и эстетическое чувство» («С.-Петербургские ведомости», 1900, № 287, 19 октября).

Аналогичный взгляд развивал и энергично защищал Н. К. Михайловский. «Все общественные отношения, в которые вступают герои г. Горького, — утверждал он, — случайны и кратковременны <…> В рассказе „В степи“ „студент“ тайно от двух своих товарищей грабит и убивает встречного путника и затем бесследно исчезает. И если один из покинутых товарищей, „солдат“, очень строго осуждает этот поступок „студента“, то не по существу». «Правда, из-за всего этого у г. Горького часто выглядывает нечто иное, что приподнимает босяков; но с какой точки зрения можно отнести, ну хоть, например, ограбление и убийство „студентом“ прохожего столяра („В степи“) — к „исканию истины“, или к „стремлению водворить справедливость на земле“, или к „разъедающему скептицизму“? Дело в том, что взгляды босяков г. Горького на нравственность и справедливость не имеют ничего общего со взглядами, исповедуемыми огромным большинством современников» («Русское богатство», 1898, № 9, стр. 72–73, и № 10, стр. 63–64).

В оценке рассказа «В степи» Михайловский оказался единомышленником М. О. Меньшикова, который писал в статье «Красивый цинизм»: «… г. Горький не из тех писателей, которые стремятся возбуждать своею лирой „чувства добрые“». Приведя слова рассказчика: «все мы одинаково — скоты», критик утверждал, что «это один из основных пунктов босяческой философии» («Книжки „Недели“», 1900, № 9, стр. 239, 250). По мнению Меньшикова, Горький «заставляет своих героев рассказывать целые поэмы преступной и грязной жизни, которая вся — протест, вся — ненависть против общества…» (там же, стр. 216).

Критик из «Вестника Европы» Е. А. Ляцкий приписал «циническую философию» босяков самому Горькому. В статье «Максим Горький и его рассказы» он утверждал, что изречение «все мы одинаково — скоты» согласуется со взглядами автора: «Мораль эта, откровенная до хвастовства, принадлежит в рассказе не М. Горькому, впрочем, а „соседу по больничной койке“. Но она вполне совпадает с тем, что говорит и сам М. Горький, когда в нем замрет гуманист-художник и верх возьмет озлобленная босяцкая душа» («Вестник Европы», 1901, № 11, стр. 288).

Автор «Истории русской литературы XIX столетия» Н. А. Энгельгардт тенденциозно использовал рассказ «В степи», пытаясь дискредитировать революционно-освободительные идеи. Он уверял, что Горький вывел в образе «студента» одного из борцов с несправедливым строем. «Так, о „студенте“, который задавил ночью несчастного столяра <…>, сказано: „Он мечтал об универсальной мести всем и всему“» (Н. Энгельгардт. История русской литературы XIX столетия, т. 2. СПб., 1903, стр. 528).

Мнение это нашло заостренное выражение в книге П. Руфимского «Основные мотивы творчества М. Горького» (Казань, 1908).

Подобные взгляды встретили резкий отпор со стороны ряда демократических и революционно настроенных критиков.

Отвечая на вопрос о классовой природе босячества, Е. А. Соловьев-Андреевич в статье «Вольница» писал, что герои Горького — «продукт недоедания, а не пресыщения, и оттого они еще ближе ко всем алчущим и жаждущим. В них есть гнев на жизнь, презрение ко лжи и условностям обыкновенного, так называемого упроченного существования, но их отвращение к жизни вообще, вызванное неудачами, мерзостью действительности, ее обидами, не переходит в апатию и тупое равнодушие. Они жадны, и жадно хотят жить» («Жизнь», 1900, № 6, стр. 281). Критик подчеркнул романтизм Горького в изображении босяков. «Только один раз, — писал он, — и только один босяк совершает в его произведениях самую каторжную гадость („В степи“); вообще же босяки народ милый и добродушный, даже прелесть что такое за народ: щедрый, жалостливый, любвеобильный. Вот насчет собственности у них крайне нетвердые понятия; но надо же принять во внимание, что они люди в большинстве случаев безграмотные, не кончившие „даже университета“» (там же, № 4, стр. 317). Сходные мысли высказывал и В. Ф. Боцяновский в статье «В погоне за смыслом жизни». Он назвал героев Горького «беспокойными людьми», но тут же заметил, что высоких идеалов у них нет и творить они не способны. Конечная цель «беспокойных людей — абсолютная свобода, вроде той, о которой мечтает Лакутин в „В степи“». Вместе с тем, «беспокойные люди» Горького «считают себя существами неизмеримо более высокими, нежели все остальные люди» («Вестник всемирной истории», 1900, № 7, стр. 174).

Об отношении марксистской критики и самого Горького к проблеме «босяков» — см. ниже примечания к рассказам «Супруги Орловы» и «Бывшие люди». А. В. Луначарский, говоря о рассказе «В степи», акцентировал критическое отношение Горького к деклассированным элементам интеллигенции («студент»). Он писал: «Правда, вначале Горький совершенно отрицательно относится к интеллигенции, видит в ней прежде всего что-то лишенное корня, жалкое, искусственное и часто лицемерное» (Луначарский, т. 2, стр. 75). Тут же Луначарский отметил высокие художественные достоинства рассказа. Горький — «музыкант прозы. При этом музыка у Горького находится в полном соответствии с живописью слова» (там же, стр. 80). Он назвал Горького великим пейзажистом и страстным любителем пейзажа, заметив: «Он работает над природой как поэт» (там же, стр. 162).

Стр. 176. «…знал бесчисленное множество тропарей, ирмосов и кондаков…» — Тропарь — церковное песнопение в честь какого-либо православного праздника. Кондак — краткая церковная песнь. Ирмос — церковное песнопение за всенощной.

Стр. 180. …наш брат Исакий. — Выражение, восходящее к легенде об искушении святого Исаакия бесами (см. «Патерик Киево-Печерского монастыря». СПб., 1911, стр. 130–131).

Стр. 186. Карсская область — в Турции, на границе с Советским Закавказьем (возле Эрзурума). После войны 1877–1878 годов принадлежала России.

(Стр. 187)

Впервые, с подзаголовком «Очерк», напечатано в газете «Нижегородский листок», 1897, № 196, 20 июля, и № 210, 3 августа.

В Архиве А. М. Горького хранится текст Зн₁₀ с авторской правкой для К.

Печатается по тексту К со следующими исправлениями:

Стр. 187, строка 8: «Из-за хат вздымаются в небо» вместо «Из-за хат вздымаются на небо» (по ПТ, ДЧ_1–2, Зн_1–9).

Стр. 194, строка 38: «Наклонясь к мужу» вместо «Наклоняясь к мужу» (по ПТ, ДЧ_1–2, Зн_1–3, Гр_1–2). В данном издании оставлено авторское написание украинских слов, исправлены лишь некоторые наиболее грубые погрешности и опечатки.

Написано в 1897 г. — очевидно, в первой половине июля. Горький посетил ярмарку в селе Голтва 29 июня этого же года (ЛЖТ₁, стр. 195).

В очерке отражены богатые и яркие впечатления Горького из его жизни на Украине летом 1897 г. В начале мая Горький с женой выехал из Крыма в Кременчуг, Полтавской губернии, а оттуда в Мануйловку. Писатель присутствовал на экзамене в Мануйловской школе, познакомился с учителями С. Ф. и Л. Д. Самойленко и О. Н. Меньшиковой, интересовался жизнью села, читал крестьянам стихи Шевченко. По инициативе и при непосредственном участии Горького в Мануйловке был организован сельский любительский театр, в котором ставились пьесы русских и украинских драматургов (см. там же, стр. 196–197).

О своем интересе к украинскому народу, его языку и литературе, о пребывании в Мануйловке Горький писал 29 марта 1933 г. И. Ф. Ерофееву: «Впервые я читал Шевченко еще юношей, в Казани, в конце 80-х годов. Тогда ходили по рукам сборники запрещенных цензурой стихов — рукописные. Помню, что мне очень понравилось четверостишие „И день иде, и ничь иде“, а также „Катерина“. Затем, летом 97 и 8-го гг., живя в Мануйловке, Кременчуг<ского> уезда, я читал Шевченко на украинском языке крестьянам; книжка дана была мне учителем Самойленко, кажется — львовское издание. Стихи Шев<ченко> вообще очень нравились мне, да и вообще я питал „влеченье, род недуга“ к литературе Украины. Очень хотелось издать Гулака-Артемовского, Основьяненко, Котляревского — особенно! <…> Стефан Жеромский посмеивался над моим „украинофильством“ <…> В Мануйловке я, в течение летних месяцев 97–8 гг., ставил пьесы украинские Старицкого и др. В „Мартыне Боруле“ <пьеса И. Карпенко-Карого> даже играл роль жениха, кажется. „Труппа“ — почти сплошь местные крестьяне, за исключением учительницы Людмилы Самойленко и другой еще…» (Г-30, т. 30, стр. 295–296).

Большое впечатление произвели на Горького исполнители народных песен, которых он слышал, видимо, на ярмарке в Голтве. Писатель вспоминал: «Побывав впервые на одной из украинских ярмарок, я не мог оторваться от игры кобзарей, бандуристов, лирников — этой жемчужины народного творчества» (см. А. Крымский. Незабываемый вечер. — «Советская Украина», 1940, № 144, 24 июня).

Всё это и послужило источником жизненных впечатлений, положенных в основу очерка «Ярмарка в Голтве». В 1911 г. Горький писал с Капри киевскому литератору М. М. Данько, переведшему на украинский язык «Ярмарку в Голтве». «Прочитал я эту вещицу, и мне показалось, что на украинском языке она звучит лучше, музыкальнее. С удивительной ясностью вспомнил мои поездки по ярмаркам Полтавщины, фигуры и лица добрых моих знакомых из Мануйловки, Омельника, Манжелии — хорошие два лета прожил я на Псле в 97–8 годах! И так рад был еще раз вспомнить об этом <…> Спасибо Вам..» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-13-44-1).

После первой публикации автор неоднократно возвращался к правке текста «Ярмарки в Голтве». При подготовке ДЧ₁ он снял подзаголовок, одновременно сделав в сноске пояснение, что Голтва — «Полтавской губернии», вычеркнул примечание: «таранью в Малороссии называют воблу». Дан был новый вариант песни «подвыпивших хохлов», которые здесь называются уже просто «двое пьяных», и сокращена сценка с «выпившим москалем».

Подготавливая текст «Ярмарки» для ДЧ₂, автор снял примечание к заголовку, опустил перевод украинского слова «хустка», вычеркнул объяснение «остробородым ярославцем», содержания книги «Веретагианская кухня», провел небольшую стилистическую правку.

Ряд поправок был внесен в текст произведения при подготовке Зн₄.

Тщательной правке подвергся текст для К.

Существует также «побочная» редактура рассказа, сделанная Горьким для Грж. В отдельных случаях она совпадает с правкой для К (см. варианты).

В критической литературе, в отзывах писателей-современников «Ярмарка в Голтве» получила высокую оценку.

В статье «Еще о г. Максиме Горьком и его героях» Н. К. Михайловский усиленно рекомендует читателям произведения, которые «не имеют к босякам никакого отношения, ни прямого, ни косвенного, ни реального, ни аллегорического». Первое среди них «Ярмарка в Голтве» — «…маленький очерк, написанный без претензий на какую-нибудь глубину или „проникновение“, безделка, но вся пропитанная каким-то мягким, светлым юмором, производящим тем большее впечатление, что этого элемента совсем нет в других произведениях г. Горького» («Русское богатство», 1898, № 10, стр. 93).

Вскоре Горький получил письмо от А. П. Чехова (от 16 ноября 1898 г.), который спешил сообщить, что «Ярмарка в Голтве» ему «очень понравилась» (Г и Чехов, стр. 24). 25 апреля 1899 г. Чехов писал Горькому, что очерк понравился Л. Н. Толстому (см. выше примечания к рассказу «В степи»). Аналогичное свидетельство встречается в воспоминаниях В. А. Поссе. По словам мемуариста, Толстой сказал Горькому при встрече: «Вот есть у вас рассказ „Ярмарка в Голтве“. Этот мне очень понравился. Просто, правдиво. Его и два раза прочесть можно» (Г. Лебедев и В. Поссе. Жизнь Л. Н. Толстого, стр. 120). По утверждению Поссе, «Ярмарка в Голтве» напомнила Толстому Гоголя с его «удивительным юмором» (там же).

В 1902 г. В. Г. Короленко, обращаясь к Горькому с просьбой принять участие в сборнике, посвященном памяти Гоголя, писал: «…малороссы особенно вспоминают „Ярмарку в Голтве“…» (Г и Короленко, стр. 55).

Стр. 195. Солопий Черевик — один из центральных персонажей «Сорочинской ярмарки» Н. В. Гоголя (1831).

Стр. 196. «Андрей Бесстрашный, русская повесть». — Вероятно, одно из изданий лубочной литературы (возможно, «Храбрый Андрей Победоносцев и прекрасная Селима, умирающая на его гробе»; составил С. П. Извольский. М., 1868).

Стр. 196. «Япанча, татарский наездник, взятие города Казани». — Историческая повесть И. С. Кассирова (наст. фамилия: Ивин), выдержавшая с 1875 г. множество изданий и выходившая под названиями (иногда и без обозначения автора): «Татарский наездник», «Япанча — татарский наездник, или Гибель последнего царя Казани», «Япанча татарский наездник, или Покорение Казани Иоанном Васильевичем Грозным».

(Стр. 200)

Впервые, с подзаголовком «Очерк», напечатано в журнале «Северный вестник», 1897, № 8, стр. 1–16.

В Архиве А. М. Горького хранится текст Зн_10, правленный автором для К (ХПГ-44-12-1).

Печатается по тексту К.

Рассказ был написан в конце 1896 г. и отослан в журнал «Русское богатство» (см. письмо Горького В. Г. Короленко — Г-30, т. 28, стр. 18). В редакторской книге В. Г. Короленко за 1896 г. под 12 декабря записано: «Пешков А. М. (Горький) — Озорник. Ряд сцен. Очень плохо — претенциозно и выдуманно. Влюбленный фабричный Гвоздев. — Типография, тюрьма и пр. Герой — то слишком уж умен, то совсем наивен и глуп» (Г и Короленко, стр. 239–240). Это был первый, не сохранившийся вариант рассказа, вероятно, возвращенный Горькому и переработанный им, так как первопечатный текст не содержит тех сюжетных линий, которые отмечены в записи Короленко.

Редакторская правка рассказа при подготовке его для ДЧ_1–2 и Зн_1–3 невелика.

При подготовке Зн₄ Горький внес в текст значительные исправления, касающиеся в основном образов Истомина и Гвоздева.

Последняя редактура рассказа для К отражает стилистическую работу над произведением и характеризуется мелкими и многочисленными исправлениями, сокращающими и уточняющими текст. (см. варианты).

В основу рассказа «Озорник» положены конкретные жизненные наблюдения. С конца февраля 1895 г. по апрель 1896 г. Горький работал сотрудником «Самарской газеты» и около трех месяцев (июль — сентябрь 1895 г.) выступал в роли ее редактора. Молодой фельетонист был очевидцем и участником повседневной жизни провинциальной газеты, наблюдал нелегкий труд типографских рабочих, их отношения с хозяином-издателем. В Куйбышевском областном государственном архиве хранится найденное в материалах канцелярии самарского губернатора дело «По поводу беспорядков и упущений, обнаруженных при цензуре „Самарской газеты“», начатое в декабре 1895 г. и законченное в июне 1896 г. В деле собраны цензорские письма по поводу «нарушений правил цензурного устава», допущенных газетой, и ответные письма редакции газеты (см. об этом в статье: Р. М. Вуль. Первое редакторство А. М. Горького. — Г Чтения, 1968, стр. 226–231). Отмечаемые цензурой случайные, а может быть, и не случайные газетные казусы безусловно были известны Горькому. Так, в передовой статье одного из номеров газеты было обнаружено неизвестно кем вставленное бранное слово, в другом номере — пропуск строки в телеграмме Российского телеграфного агентства искажал содержащуюся в тексте характеристику царя Александра III. В этих и подобных им примерах можно видеть источник замысла рассказа «Озорник». Прототипом издателя Василия Ивановича мог послужить издатель «Самарской газеты» Семен Иванович Костерин, которого Горький в письме к Короленко от начала августа 1895 г. охарактеризовал так: «…он человек не нашего поля, — и как ни порядочен, а все-таки в конце концов — купец» (Г-30, т. 28, стр. 13). Прототипом редактора Истомина, вероятно, стал А. А. Дробыш-Дробышевский, журналист, в 1895–96 гг. редактор «Самарской газеты», стоявший на либерально-народнических позициях. Отвечая И. А. Груздеву на вопрос «о давлении „народнических тенденций в редакциях провинциальных газет“», Горький писал: «Лично я — весьма и трижды в разное время — страдал от педагогики Дробыша, с коим в 96 г. поссорился и ушел из „Самарской газеты“…» (там же, т. 30, стр. 313, 314).

Горький относил «Озорника» к числу первых своих рассказов «реалистического» характера (там же, т. 24, стр. 473) и неоднократно рекомендовал его для массовых и народных изданий. Так, в 1900 г., предполагая издать свои рассказы отдельными книжками, Горький наряду с «Челкашом», «Бывшими людьми», «Мальвой», «Коноваловым» называет «Озорника» (Архив Г_IV, стр. 14); в 1903 г. сообщает К. П. Пятницкому, что для дешевого издания отобрал рассказы «Кирилка» и «Озорник» (там же, стр. 147); в 1925 г. пишет Е. Д. Зозуле: «Лично я хотел бы видеть в „Огоньке“ „Озорника“…» (Архив Г_X, кн. 2, стр. 111).

В дооктябрьский период изданию «Озорника» всячески препятствовала цензура. 18 ноября 1898 г. С.-Петербургский цензурный комитет слушал дело о запрещении выпуска рассказа отдельным изданием и постановил: «Брошюру „Озорник“ запретить» (Архив А. М. Горького, ЦД-1-3). Экземпляр рассказа (листы из ДЧ₁), находящийся в цензурном деле, содержит в двух местах пометы цензора красным карандашом. Цензор А. Н. Турчанский отчеркнул часть монолога Гвоздева, обращенного к Истомину: «Вы про нашего брата рабочего толкуете… ~ вы и сами-то этой же политики держитесь…» (стр. 204–205), введя этот текст в доклад цензурному комитету как свидетельство невозможности новой публикации рассказа. Отчеркнуто также рассуждение Гвоздева в его беседе с Истоминым в конце рассказа: «Нет, вы позвольте ~ и посейчас, как тогда были» (стр. 216–217), где наборщик непочтительно отзывается о судебном следователе Хрулеве, бывшем «Мишке Сахарнице».

24 августа 1905 г. С.-Петербургский цензурный комитет вновь вынес решение: «Рассказ „Озорник“ к напечатанию не дозволять» (Архив А. М. Горького, ЦД-4-12). В цензурном деле хранится доклад ст. сов. Савенкова, сделанный на заседании цензурного комитета 24 августа 1905 г.: «Для напечатания отдельным изданием представлен на цензурное разрешение коротенький рассказ М. Горького „Озорник“. В рассказе этом со свойственным Горькому талантом выведен типичный хулиган — человек злонамеренный, завистливый, занятый в типографии измышлением и исполнением различных каверз в отношении всех, с кем только сталкивает его жизнь, все эти каверзы носят характер озорного издевательства. Автор не выражает к этому типу отвращения, идеализирует его, вкладывая в его уста всем известные софизмы Горького об общественных низах и верхах и жертвах <…> Такая книжка — 2–3 коп. — не может не сделаться доступной именно низшему классу населения <…> Ввиду сего, согласно циркуляра о книжках для народного чтения, рассказ Горького „Озорник“ не подлежит допущению к печатанию новым изданием» (там же, ЦД-4-12). Можно предположить, что под новым изданием имелась в виду ДБЗ, в которой рассказ, несмотря на цензурные препоны, вышел в 1906 г.

Рассказ понравился Л. Н. Толстому. В Яснополянской библиотеке сохранился экземпляр II тома «Рассказов» Горького, изд. «Знание», 1901. В конце рассказа «Озорник» рукой Толстого написано: «Хорошо всё».

Критика сразу обратила внимание на новое произведение Горького.

В. А. Поссе писал Горькому 23 августа 1897 г., сразу после выхода журнальной публикации рассказа: «Ваш „Озорник“ мне очень понравился» (там же, КГ-п-59-1-10).

А. М. Скабичевский называл Гвоздева «строптивым человеком» — «в истинном и буквальном смысле этого слова», в отличие от Коновалова, у которого строптивость проявляется лишь в виде тоски. Отмечая, что «типы строптивых людей среди народа» выписаны Горьким ярко, рецензент упрекал автора в том, что он якобы оставляет читателя «в полном неведении», не показывая, «откуда же берутся подобного рода типы, как они создаются?» «Путем ли наследственности», — недоумевает критик, — «являются ли жертвами особенного темперамента или же внешних условий жизни?», «выродки» они или «избранные натуры?» («Сын отечества», 1897, № 227, 22 августа).

В «Книжках „Недели“» отмечалось, что Горький показал в «Озорнике» — «положение человека, всем обделенного», попытался «изобразить тип, очевидно нарождающийся» («Книжки „Недели“», 1897, № 9, стр. 276, 279). Горький, — подчеркивалось на страницах другого журнала, — ввел «в салоны российской беллетристики» «новые общественные слои», представляющие собой «продукты зарождающегося нового общественного строя» («Русская мысль», 1897, № 9, стр. 427). Однако при этом имелись в виду отнюдь не представители рабочего класса, а безработные люди, босяки, именуемые в рецензии «обескураженными»: «…озорник — такой же обескураженный, как и все герои г. Горького», «его озлобление — беспредметное, так сказать, метафизическое <…> безыдейное, неинтеллектуальное озлобление» (там же, стр. 430). В рецензии, посвященной выходу первого издания «Очерков и рассказов», подчеркивалось: «Для его героев вопрос вовсе не в имущественном неравенстве и даже не в различии общественных положений, а в том, что „человек человеку внимание должен оказывать по движению сердца“» («Русская мысль», 1898, № 8, стр. 308). «Озорника» коснулся и А. И. Богданович: «Гвоздев — по натуре протестант», он «чувствует обиду в своем положении», ищет справедливости в человеческих отношениях, его «беспокойная душа» не может «примириться с установленным порядком вещей», но изменить его — тоже не может («Мир божий», 1898, № 7, стр. 7, 8).

В отличие от большинства критиков, истолковывавших рассказ в духе отвлеченного морализирования, М. Оликов по-своему разглядел стремление Горького к раскрытию социальной основы характера Гвоздева — и безоговорочно осудил за это писателя: «…Что привело всех этих несчастных к такому положению? Кто истинный виновник их бед? — Среда, в которой они родились, наше общество, в котором они живут, — отвечает нам г. Горький. Какое неправильное, предвзятое толкование!». Героев Горького, по мнению рецензента из реакционной газеты, губит не среда, а их собственное «безволие, душевная дряблость, наша русская распущенность» («Русский листок», 1898, № 252, 11 сентября).

Увлеченная «босяцкой темой» Горького, критика 90-х — начала 900-х годов не увидела в Гвоздеве черты нового героя, своеобразного предшественника Павла Грачева, Нила, Павла Власова, как не заметила и резкой сатиры на либеральную интеллигенцию. Позднее на эту сторону рассказа обратил внимание В. В. Воровский: «В „Озорнике“, — писал критик в 1910 г., — он зло бичует лицемерие газетных либералов» (Воровский, стр. 262).

(Стр. 219)

Впервые, с подзаголовком «Набросок», напечатано в журнале «Русская мысль», 1897, кн. 10, стр. 1–50.

В Архиве А. М. Горького хранится текст Зн₁₀, правленный автором для К (ХПГ-44-11).

Печатается по тексту К со следующими исправлениями:

Стр. 229, строка 26: «дитё» вместо «дитя» (по ДЧ_1–2, Зн_1–10, Пр Зн₁₀).

Стр. 232, строка 37: «Вонифатию» вместо «Бонифатию» (по ПТ, ДЧ_1–2, Зн_1–10, Пр Зн₁₀).

Стр. 232, строка 41: «возбуждавшую» вместо «возбуждающую» (по ПТ, ДЧ_1–2, Зн_1–9).

Стр. 239, строка 27: «странно» вместо «страшно» (по ПТ, ДЧ₁).

Стр. 245, строка 26: «в конце ее» вместо «в конец ее» (по ПТ).

Стр. 274, строка 17: «я тебя не приструнил» вместо «тебя не приструнил» (по ДЧ_1–2, Зн_1–9).

Начало работы над произведением относится к 1896 г. В письме к Е. П. Волжиной от 6 июня 1896 г. из Нижнего Новгорода в Самару Горький сообщал: «Пишу для „Нового слова“ рассказ „Супруги Орловы“» (Архив Г_V, стр. 31).

В названном журнале рассказ не появился; может быть, он в то время и не был окончен, так как в начале марта 1897 г. Е. П. Пешкова в письме к матери, М. А. Волжиной, сообщала: «Алеша <…> пишет чудный рассказ „Супруги Орловы“, из жизни мастеровых. Прелесть что такое. Он мне, кажется, больше всех его рассказов нравится» (Архив А. М. Горького).

В рассказе отразились события 1892 года, когда в «холерных бунтах» проявлялось общее недовольство народных масс своим положением. В связи с появлением в печати «Супругов Орловых» цензор Соловьев доносил председателю Московского цензурного комитета о явной тенденциозности рассказа, в котором, по его словам, жизнь «ремесленного сословия» «рисуется слишком мрачными красками». «Я потому особенно обращаю внимание Вашего превосходительства на набросок Горького, что редакция „Русской мысли“ рекламирует этого автора как последовательного „летописца обескураженных“ или, вернее, босяков», как писателя «особенно приятного ей» (цит. по статье: К. Д. Муратова. Новые цензурные материалы о Горьком. «Звезда», 1941, № 6, стр. 176, 177).

После первой публикации автор редактировал текст рассказа для ДЧ₁. Это была очень существенная правка. Горький внес в текст дополнения и изменения смыслового характера, уточняющие идейное содержание образов Орлова и Матрены. Камерная по содержанию и мелодраматичная по выражению чувств героев последняя встреча мужа и жены (см. страницы журнального текста — вариант к стр. 267) была заменена острым, социально насыщенным финалом.

При подготовке рассказа для ДЧ₂ была проведена стилистическая правка, свидетельствующая о возросшей взыскательности художника, а исправления для Зн₁ в основном носили характер чисто грамматический, корректорский.

При подготовке Зн₄ автор нашел более емкие и точные словесные образы, а также исключил из рассказа довольно обширное повествование, являющееся авторской характеристикой психологического состояния Орлова (см. варианты).

Последняя большая авторская правка относится ко времени подготовки К и представляет собой очень тщательную постраничную редактуру стилистического характера.

Первые газетные и журнальные отклики на «Супругов Орловых» были отрицательными. А. М. Скабичевский усмотрел в главном герое рассказа перепевы образов Коновалова и Гвоздева и на этом основании высказал заключение о «некотором истощении творчества молодого писателя» («Сын отечества», 1897, № 303, 7 ноября). Скабичевский говорил также о художественной несостоятельности образа сапожника, о надуманности его превращения в «самоанализирующего философа», рассуждения которого вовсе ему «не по плечу». Впрочем, столь суровая оценка не помешала Скабичевскому в обзоре текущей литературы за 1897 г. назвать «Супругов Орловых» вместе с «Коноваловым», «Озорником» и «Мальвой» — «талантливыми повестями г. Горького» (там же, 1898, № 1, 1 января).

Критик из «С.-Петербургских ведомостей» Н. Ладожский (В. К. Петерсен) также пытался увести читателя от социальной сущности горьковского рассказа, утверждая, что произведение носит дидактический характер, написано «во имя высоких целей поучения добру и правде», «в защиту детей и материнства» («С.-Петербургские ведомости», 1897, № 323, 25 ноября). Может быть, такого рода попытки истолковать рассказ в отвлеченно-морализаторском духе заставили Горького — в процессе подготовки ДЧ₁ — существенно переделать финал, еще сильнее подчеркнув социальную направленность произведения.

Враждебный отзыв о «Супругах Орловых» поместили «Книжки „Недели“». Горький обвинялся в «книжном измышлении», в том, что его герой «не перестает резонерствовать à la Печорин» («Книжки „Недели“» 1897, № 11, стр. 195, 196).

В связи с изданием первого и второго томов ДЧ₁ стали появляться критические работы о Горьком или отдельные высказывания о «Супругах Орловых» более объективного и обстоятельного содержания. «О Ваших „Очерках“ начинают уже говорить, — писал В. А. Поссе Горькому 28 апреля 1898 г., — хотя еще не было объявлений о их выходе. Особенно нравятся Челкаш, Супруги Орловы и Ленька» (Архив А. М. Горького, КГ-п-59-1-22).

В журнале «Русская мысль» рассказ был назван «более обработанным» из произведений Горького («Русская мысль», 1898, № 1, Библиограф. отд., стр. 40). Несколько месяцев спустя в том же журнале была напечатана развернутая рецензия на первый том ДЧ₁. Главное достоинство «Супругов Орловых», как и других рассказов, рецензент увидел в том, что они отразили «запросы от жизни и порывы к лучшему ее устройству, проявляющиеся в среде людей рабочих, начинающих чувствовать неудовлетворенность от того положения, в котором они находятся» («Русская мысль», 1898, № 8, стр. 307).

В «Критических заметках» А. И. Богданович писал, что «…Очерки и рассказы г. Максима Горького представляют едва ли не самое видное явление по свежести и оригинальности таланта, яркого и сильного, и по новизне содержания, всегда интересного и глубоко захватывающего читателя» («Мир божий», 1898, № 7, стр. 1). Григория Орлова Богданович отнес к числу «неудачников и беспокойных душ», к «босой команде».

Е. А. Соловьев-Андреевич писал в «Очерках текущей русской литературы», что наиболее сильное впечатление производит «жажда самосожжения» Орлова, «полнота отчаяния, полнота безнадежности», его «общее огромное озорничество» («Жизнь», 1900, № 4, стр. 330).

Характерной чертой отзывов буржуазно-либеральных или народнических критиков о «Супругах Орловых» было то, что, хваля или осуждая рассказ, приемля или отрицая его героя, они уходили от реальной жизненной основы произведения в отвлеченно-философские сферы, видели в рассказе не животрепещущие проблемы современности, а «вековечные вопросы, над разрешением которых бьется человечество уже тысячелетия» («Мир божий», 1898, № 7, стр. 8).

Однако в некоторых критических работах уже в начале 900-х годов подчеркивалась правдивость изображения жизни в рассказе, его ярко выраженный реалистический характер. Так, М. М. Филиппов в статье «О Максиме Горьком» писал: «… течение рассказа показывает, насколько Горький остается реалистом даже в тех случаях, когда у многих рассказчиков явилось бы сильное искушение закончить рассказ полным торжеством добродетели и превращением пропойцы в милосердного самар<ит>янина» («Научное обозрение», 1901, № 2, стр. 112).

Цензура настороженно относилась не только к публикациям произведений Горького, но и к отзывам критиков о его творчестве. Например, цензор отмечал, что в январской книжке «Русской мысли» за 1898 г., где положительно оценен рассказ «Супруги Орловы», «Горький — писатель босяков — признается сильным и оригинальным дарованием» (см. указ. статью К. Д. Муратовой — «Звезда», 1941, № 6, стр. 177), а в 1902 г. по сигналу Московского цензурного комитета из февральской книжки того же журнала была изъята «весьма тенденциозная рецензия рассказов М. Горького» (там же). Видимо, из-за цензурных препятствий не увидела света и статья В. В. Воровского «О М. Горьком», написанная в 1902 г. и выражающая марксистскую оценку раннего творчества писателя. Воровский, подробно анализируя «Супругов Орловых», вскрыл социальные причины, способствующие возникновению и формированию типа Григория Орлова и ему подобных — типа «антиобщественного, анархического по своему психическому укладу». Воровский назвал рассказ «самым замечательным с публицистической точки зрения» (Воровский, стр. 58, 61).

А. А. Дивильковский, считая, что «М. Горький никогда и не бывал ни босяцким пророком, ни крайним индивидуалистом — и то и другое лишь навязано ему критиками», видел в писателе «прямого наследника всех русских реалистов-художников»; анализируя «Супругов Орловых», критик отмечал, что «Гришка пьет и дерется вовсе не потому, что так ему велит его врожденная наклонность к пьянству и драке, но потому, что Гришкина душа не удовлетворена жизнью в „яме“ <…> душа эта ищет для себя дела — и не находит» («Правда», 1905, февраль, стр. 119, 126, 133).

(Стр. 278)

Впервые, с подзаголовком «Очерк», напечатано в журнале «Новое слово», 1897, № 1, октябрь, стр. 54–80, и № 2, ноябрь, стр. 1–35.

В Архиве А. М. Горького хранится печатный текст Зн₁₀ с авторской правкой для К (ХПГ-44-12-1).

Печатается по тексту К со следующими исправлениями:

Стр. 287, строка 34: «избрали» вместо «избирали» (по ПТ, ДЧ_1–2, Зн₁).

Стр. 293, строки 17–18: «в минорном настроении» вместо «в мирном настроении» (по ПТ).

Стр. 295, строки 30–31: «вкуса к жизни» вместо «вкуса в жизни» (по ПТ, ДЧ_1–2).

Стр. 306, строки 34–35: «бородкой» вместо «бородой» (по ПТ, ДЧ_1–2).

Стр. 307, строка 4: «квартирант-от» вместо «квартирант-то» (по ПТ, ДЧ₁).

Стр. 376, строка 37: «побуждал» вместо «возбуждал» (по ПТ).

Стр. 325, строка 6: «в глазах» вместо «на глазах» (по ПТ, ДЧ_1–2, Зн_1–3).

Стр. 325, строка 7: «наступал» вместо «наступил» (по ПТ, ДЧ_1–2, Зн₁).

Стр. 327, строка 26: «в землю» вместо «на землю» (по ПТ).

Стр. 338, строка 33: «над теменем» вместо «под теменем» (по ПТ, ДЧ₁).

В рассказе нашли отражение казанские встречи и впечатления писателя 1885–86 гг. Об этом Горький рассказывал Л. Н. Толстому в 1901–02 гг. На реплику Толстого: «Вы — сочинитель. Все эти ваши Кувалды — выдуманы», — Горький ответил, что «Кувалда — живой человек», которого он увидел впервые в камере казанского мирового судьи (Г-30, т. 14, стр. 294). Позднее, в августе 1926 г., Горький писал И. А. Груздеву об автобиографичности рассказа «Бывшие люди» (Архив Г_XI, стр. 66), а затем на письмо того же Груздева ответил: «„Кувалда“ — прозвище отставного офицера, фамилию коего я не помню, да едва ли и знал ее. Познакомился я с ним в камере миров<ого> судьи Колонтаева, куда зашел, спасаясь от дождя. Судился Кув<алда> за скандал в общест<венном> месте и удивил меня независимостью поведения перед судьей и замысловатостью своих ответов. Ночлежка его помещалась в конце З<адне>-Мокрой, у городских свалок. В пьяном виде К<увалда> любил декламировать Полежаева:

Это всегда очень волновало меня» (там же, стр. 79–80).

Вскоре после описанной встречи будущий писатель вынужден был перебраться в ночлежку Кувалды на Задне-Мокрой улице, где прожил с июня по октябрь 1885 г. «В Казани, — писал он позднее, — близко сошелся и долго жил с „бывшими людьми“: зри „Коновалов“ и „Бывшие люди“» (Г-30, т. 23, стр. 438).

Обитатели ночлежки и послужили прототипами героев «Бывших людей». О том, что в рассказе воплотились именно казанские впечатления, свидетельствует письмо Горькому А. С. Деренкова от 25 сентября 1914 г.: «Благодарю за книги. Прочитал с большим удовольствием, особенно понравился мне рассказ „Бывшие люди“, может быть потому, что описываются знакомые места и часто знакомые люди» (Архив А. М. Горького, КГ-рзн-1-45-1).

Материалы цензурного комитета показывают, что произведения Горького, помещенные в журнале «Новое слово», явились одной из причин правительственных гонений на этот журнал и закрытия его в ноябре 1897 г. Цензор А. А. Елагин в донесении о ноябрьской книжке «Нового слова» за 1897 г. писал:

«Задорный тон, резкость выражений журнала постоянно обращали на себя внимание цензуры: о содержании многих книг комитет доносил Главному управлению по делам печати и несколько раз из журнала вырезывались целые статьи. Эти меры имели, однако, мало влияния, доказательством чего служит представленная в комитет 20 ноября вторая книжка журнала.

В отделе беллетристики очерк М. Горького „Бывшие люди“ рисует сочувственными штрихами образы босяков, противопоставляя им сытого купца-негодяя и сына его, молодого интеллигента-кулака» («Красный архив», 1925, т. 2, стр. 254). «Бывшие люди» наряду с «Коноваловым» фигурируют как пример недозволенного направления в литературе в обширном докладе начальника Главного управления по делам печати М. П. Соловьева (см. выше примечания к рассказу «Коновалов»). Однако цензурных изъятий в тексте рассказа не было сделано.

После первой публикации рассказ «Бывшие люди» неоднократно редактировался автором. Незначительной правке текст был подвергнут при подготовке его для ДЧ₁, более тщательному редактированию (в частности заменялись иностранные слова русскими) — при подготовке для ДЧ₂.

В Зн_1–3 текст «Бывших людей» в основном повторяет текст ДЧ₂, а при подготовке Зн₄ Горький вновь вернулся к «Бывшим людям», проявив большое внимание к смысловой ёмкости слова, к его значению в данной образной системе.

Фронтальная правка «Бывших людей» была произведена автором в 1922 г. для К. Каждая страница текста буквально испещрена поправками. Рассказ после редактуры 1922 г. сократился почти на одну треть по сравнению с первопечатным текстом.

Правка 1922 г. отражала художественную позицию зрелого писателя-реалиста. Горький систематически вычеркивает определения, придающие повествованию субъективный оттенок, устраняет лишенные конкретности эпитеты, опускает пространные авторские ремарки. Вместе с тем редактирование направлено на усиление социальной насыщенности образов и положений. Существенные коррективы вносятся в общую характеристику «бывших людей», в ряде случаев уточняются конкретные описания (см. варианты).

Рассказ «Бывшие люди» вызвал обильную критическую литературу. Еще не вышла в свет книжка журнала «Новое слово» с окончанием произведения, а «С.-Петербургские ведомости» уже опубликовали «Критические очерки» Н. Ладожского (В. К. Петерсена). Отмечая способность Горького к большим художественным обобщениям, оценивая «Бывших людей» как «прекрасный очерк», рецензент писал: «…являющиеся перед нами фигуры пострадавшего на жизненном поприще ротмистра Кувалды, учителя, развратного расстриги дьякона, мужика с перерезанным горлом, злого неудачника Объедка дышат <…> творческой правдой <…> Заключительная сцена в харчевне Вавилова полна той самой творческой правды, которая всегда сто́ит много больше, чем сухая и случайная правда этнографическая» («С.-Петербургские ведомости», 1897, № 316, 18 ноября).

В статье «О Максиме Горьком и его героях» Н. К. Михайловский коснулся «Бывших людей» в связи с проблемой отношения Горького к мужику. Михайловский признал за писателем широту в постановке и решении этой сложной проблемы. Так, с одной стороны, Тяпа́, ненавидя мужиков, изгоняет их из ночлежки, с другой — он же советует учителю ехать в деревню («Русское богатство», 1898, № 9, отд. II, стр. 61, 64). Первый эпизод понят критиком прямолинейно: у Тяпы́ нет ненависти к деревне — он любит ее, тоскует по ней, избегая лишь всего, что может «разбередить душу». Но важен конечный вывод Михайловского. Он пишет, что искания Горького лежат «где-то в стороне от грубого противопоставления деревни и города» (там же, стр. 64).

Касаясь положительных идеалов Горького, Михайловский утверждал в статье «Еще о г. Максиме Горьком и его героях», будто выразителем их в «Бывших людях» является Кувалда: «Недаром Аристид Кувалда говорит, что он должен „смарать в себе все чувства и мысли“, воспитанные прежнею жизнью, и что „нам нужно что-то другое, другие воззрения на жизнь, другие чувства, нужно что-то такое новое“. Эти люди стоят на точке „переоценки всех ценностей“ и jenseits von gut und böse[4], как сказал бы Ницше» («Русское богатство», 1898, № 10, отд. II, стр. 64). Упрекая Горького в отрыве от народничества, Михайловский усматривал в его программе нигилистическое отрицание всех нравственных норм и общественных идеалов и отождествлял жизненную позицию героев-босяков с мировоззрением самого писателя.

Другие народнические критики, например Ю. Александрович (А. Н. Потеряхин), говоря об отношении Горького к деревне, игнорировали объективность Михайловского. Ненависть Тяпы́ к мужикам Ю. Александрович возводил в абсолют, приписывая Горькому нетерпимое отношение к крестьянству, которое он якобы принес в «жертву ничтожному божку пролетариата» (Ю. Александрович. После Чехова, т. II. Нигилизм-модерн и наши моралисты, М., б. г., стр. 205).

Развернутый анализ «Бывших людей» дал А. О. Недолин. Он справедливо замечал, что рассказ «Бывшие люди» занимает несколько особое положение в цикле о босяках: «Это не рассказ об одном каком-нибудь типе, — это ряд картин, связанных лишь единством места, времени и лиц. Но это не мешает всем этим лицам, как живым, вставать перед читателем» (А. О. Недолин. Психология босячества. Одесса, 1900, стр. 23). Сравнивая «Бывших людей» с другими рассказами о босяках, Недолин писал, что Горький в данном рассказе гораздо больше внимания уделил изображению страшного быта, что типы босяков — порождение иной социальной среды — «более озлобленные». Тем не менее «Бывшие люди» не только темой, но и характерами, отношением автора к героям органически связаны со всем «босяцким» циклом. Несмотря на вспышки дикой злобы, «измученность суровой судьбой», в «бывших людях», как и в других босяках, есть мягкость, гуманизм (учитель), искания правды и «порядка» (Тяпа́), страсть к размаху, «к жизни, захватывающей дух, и, затем, ко всеобщему отрицанию и разрушению» (Объедок). Наиболее любопытный тип босяка в „Бывших людях“ — Аристид Кувалда. «Бывший интеллигент, он обладает еще одной особенностью — умеет формулировать те настроения, какие гнездятся в головах рядовых босяков, не находя себе выражения. И вот почему, представляя сильный интерес в качестве индивидуального характера, он совмещает в себе так много общих босячеству черт, что является как бы его фокусом» (там же, стр. 25).

Общественная и социальная значимость «Бывших людей» принижалась в критическом разборе рассказа И-том (И. Н. Игнатовым). Классифицируя типы босяков, Игнатов отнес Кувалду к категории, которой свойственно деятельное стремление к водворению справедливости на земле. Но эту черту критик возводил лишь к литературной традиции и шаблону «разбойничьего» романа. В рассказе первое место, утверждал он, «занимает ротмистр — хозяин ночлежки, напоминающий своими поступками разбойнических атаманов былых времен <…> Для него жизнь ясна, и эта ясность, насколько можно судить по его поступкам, резюмируется в решении помогать слабым и насколько возможно вредить сильным <…> В витиеватой речи и в отношениях к окружающим людям он стремится исполнить свою миссию благодетельного разбойничьего атамана» («Русские ведомости», 1898, № 170, 21 августа).

А. И. Богданович сосредоточил свое внимание на мысли о внутренней опустошенности и обреченности босяков: около центральных фигур — Кувалды и учителя — «группируются остальные члены союза „бывших людей“, совершенно погибшие люди, опустившиеся до той ступени, когда человек уже перестает различать добро и зло и становится равнодушен ко всему окружающему <…> Им действительно ничего не осталось в жизни, кроме мечтаний о возможности чего-то нового, что должно воскресить их, дать смысл и цель их существованию. Кувалда, конечно, жестоко заблуждается, полагая, что такая „гольтепа“ может сама создать это новое». И если босяки других рассказов для Горького — «беспокойные души», родственные ему самому, если им он отдает все свои симпатии, то «бывшие люди» для него — «это отброс». К ним «он так и относится, хотя и жалеет их» («Мир божий», 1898, № 7, отд. II, стр. 9–10, 11).

Е. А. Ляцкий увидел в «Бывших людях» оправдание Горьким зла: «Еще вчера сам отверженный от общества, он ввел с собой целую армию таких же отверженных <…> с упоением начал рассказывать о той грязи, в которой они живут <…> Биографии их способны в самом деле возбудить ужас в непредубежденном читателе». «И все эти Челкаши, Объедки, Кувалды, Кубари, Тяпы <…> пришли с Максимом Горьким и без всякого смущения расселись в гостиных и кабинетах „мыслящих“ и „читающих“ интеллигентов» («Вестник Европы», 1901, № 11, стр. 286, 287). О них Горький и рассказывает «с циничной и хвастливой откровенностью». Такие босяки, — пишет критик, — не народ, а отщепенцы с волчьей философией, и поскольку Горький «признает себя солидарным с миросозерцанием своих героев, постольку он <…> антинароден» (там же, стр. 292).

Основные принципы статьи Ляцкого, яркого представителя либерально-буржуазной критики, опроверг В. В. Воровский в статьях «О М. Горьком» (1902) и «Максим Горький» (1910). Исходные положения Воровского позволяют правильно понять и «Бывших людей», хотя он на этом рассказе специально не останавливался.

Критики демократического и марксистского направления акцентировали внимание читателей на обличительном пафосе произведения.

В статье Скрибы (Е. А. Соловьева-Андреевича) рассказ «Бывшие люди», наряду с другими рассказами Горького о босяках, рассматривался прежде всего со стороны его протестующего начала. Скриба так определял позицию Горького: «Протест — вот слово, которое может служить ключом к пониманию босяцкой психологии в изображении г. Горького». Но, с другой стороны, — уточнял критик, — «насчет безнадежности своих босяков г. Горький, по-видимому, нисколько не сомневается». Называя рассказ «Бывшие люди» самым большим и лучшим рассказом Горького, Скриба заострял свое внимание не на «безнадежности» босяков, а на романтической приподнятости, гордой независимости главного персонажа — Кувалды, который «в последней сцене неизбежного ареста вырастает до больших размеров, как настоящий вольница. Он, пожалуй, красив в эту минуту, как красив преступник, идущий на казнь с гордо поднятой головой». В учителе, психологически ином типе, Скриба подчеркивает тот же протест: «…и в нем сидит протестующее начало, только не за себя. На себя он, быть может, даже от излишней совестливости, окончательно махнул рукою» («Новости и биржевая газета», 1897, № 334, 4 декабря).

В. А. Поссе подчеркивал, что «над „бывшими людьми“ тяготеет <…> тоска-злоба <…> Тоска-злоба скрывает в себе недовольство окружающими условиями, скрывает в себе полусознательный протест против „подлой жизни“. Злоба толкает „бывших людей“ на борьбу, мелкую, почти бесплодную, но всё же борьбу. Борьба приносит бодрость и жизнь» (В. Поссе. Певец протестующей тоски. «Образование», 1898, № 11, отд. II, стр. 50).

Критик А. А. Дивильковский, говоря о новаторской сущности творчества Горького, видит проявление ее прежде всего в трактовке героизма, лежащего в основе его разнообразных босяцких характеров. Героизм, именно как «жажда победы над жизнью», наиболее ярко проявляется, по мнению критика, у Аристида Кувалды. «Кувалда, как и предыдущие босяцкие <…> персонажи, не является для автора идеалом истинного героя <…> Но важно здесь то, что относительная сознательность „ротмистра“ дает впервые возможность перевести общие формулы героизма <…> на язык конкретной современности, т. е. ответить на вопрос: где работа для героя в данную историческую эпоху? <…> Кувалда борется против тех, кто, по его мнению, — причина „порчи жизни“ — не только его собственной, но и всей жизни вообще» («Правда», 1905, февраль, стр. 136).

Рассматривая босяков, как людей, стремящихся порвать ради свободы, «вольницы» все социальные и семейные узы, М. М. Филиппов писал, что эту бесперспективную картину Горький смягчает тем, что находит в босяках «искру, которая может при известных условиях развиться даже в пламень самопожертвования и героизма <…> Рассказ „Бывшие люди“ особенно типичен по отношению к указанной теме» («Научное обозрение», 1901, № 2, стр. 109).

Сам Горький в статье «О том, как я учился писать» замечал: «Странные были люди среди босяков, и многого я не понимал в них, но меня очень подкупало в их пользу то, что они не жаловались на жизнь, а о благополучной жизни „обывателей“ говорили насмешливо, иронически, но не из чувства скрытой зависти, не потому что „видит око, да зуб неймет“, а как будто из гордости, из сознания, что живут они — плохо, а сами по себе лучше тех, кто живет „хорошо“» (Г-30, т. 24, стр. 498). По признанию писателя, в Кувалде его прежде всего «поразило чувство собственного достоинства, с которым этот человек в лохмотьях отвечал на вопросы судьи, презрение, с которым он возражал полицейскому, обвинителю, и потерпевшему — трактирщику…» (там же). Заостряя внимание на таких чертах босяцкой психологии, как гордость, презрение к благам жизни, стремление к свободе, полной независимости, способность критически оценивать окружающую их жизнь, Горький отнюдь не возвеличивал босяка. В 1910 г. он писал П. X. Максимову: «Я, разумеется, никогда и никого не звал: „идите в босяки“, а любил и люблю людей действующих, активных, кои ценят и украшают жизнь хоть мало, хоть чем-нибудь, хоть мечтою о хорошей жизни. Вообще русский босяк — явление более страшное, чем мне удалось сказать, страшен человек этот прежде всего и главнейше — невозмутимым отчаянием своим, тем, что сам себя отрицает, извергает из жизни» (там же, т. 29, стр. 148; ср. т. 26, стр. 423–424).

Стр. 291. …были там амаликитяне… — Древнее племя арабского происхождения, кочевавшее по Аравии.

Стр. 291. А филистимляне? — Филистимляне — населявшее Сирию древнее племя, история которого, как и история амаликитян, нашла отражение в Библии.

Стр. 292. А от которого мы из колен Израилевых? — Израиль (Иаков) — по библейскому преданию, один из родоначальников израильского (еврейского) народа, делящегося по числу сыновей Израиля на 12 колен.

Стр. 292. …стал рассказывать о киммерийцах, скифах… — Киммерийцы — древнейшие из известных науке племен, населявших северное Причерноморье. Скифы — древние ираноязычные племена, кочевавшие в Причерноморье.

Стр. 292. Татары от Измаила… а он от еврея… — По библейской легенде, сын еврейского патриарха Авраама и египтянки Агари Измаил — родоначальник народа измаильтян (племена бедуинов), впоследствии — ревностных последователей ислама.

Стр. 292. Или — эдом? — Эдом — в древности небольшая страна в Передней Азии (на территории современной Иордании), населенная эдомитянами, по библийскому преданию — потомками Исава, прозванного Эдомом.

(Стр. 343)

Впервые, с подзаголовком «Набросок», напечатано в журнале «Северный вестник», 1897, №№ 11, стр. 1–27, и 12, стр. 1–18.

В Архиве А. М. Горького хранится печатный текст Зн₁₀ со значительной авторской правкой для К (ХПГ-44-12-1).

Печатается по тексту К со следующими исправлениями:

Стр. 345, строка 14: «незнакомую» вместо «знакомую» (по ПТ и ДЧ₁).

Стр. 346, строка 28: «бородке» вместо «бороде» (по ПТ, ДЧ_1–2, Зн_1–3).

Стр. 351, строка 11: «одежу» вместо «одежду» (по ПТ, ДЧ₁).

Стр. 351, строка 38: «смотрел» вместо «смотреть» (по ПТ, ДЧ_1–2).

Стр. 359, строка 9: «Яков» вместо «Василий» (по смыслу).

Стр. 360, строка 27: «бывала» вместо «бывало» (по ПТ, ДЧ_1–2, Зн_1–3).

Стр. 360, строка 29: «в воздухе» вместо «в воздух» (по Пр Зн₁₀).

Стр. 361, строка 24: «и расхаживая» вместо «то расхаживая» (по ПТ).

Стр. 361, строки 40–41: «увидал Мальву. Она сидела на корме» вместо «увидал Мальву на корме» (по ПТ, ДЧ_1–3, Зн_1–10).

Стр. 362, строка 12: «на него» вместо «на ноги» (по ПТ, ДЧ₁).

Стр. 363, строки 40–41: «не делая» вместо «делая» (по ПТ).

Стр. 372, строка 11: «отряхивая песок с платья» вместо «встряхивая песок с платья» (по ПТ, ДЧ_1–2, Зн_1–3).

Стр. 375, строка 11: «у вас начальство» вместо «у нас начальство» (по ПТ и ДЧ₁).

Стр. 385, строка 40: «было тяжело» вместо «тяжело» (незаконченная правка).

Стр. 388, строка 6: «тоже точно» вместо «точно» (по всем предшествующим изданиям).

Стр. 392, строки 40–41: «сердито» вместо «сильно» (по ПТ, ДЧ_1–2).

Написано, по-видимому, в Мануйловке, где Горький жил с 10 мая по 23 октября 1897 г. А. Е. Богданович утверждал, что «Мальва» именно отсюда была отослана в редакцию (см. А. Е. Богданович. Страницы из жизни М. Горького. Минск, 1965, стр. 27). Это совпадает с воспоминаниями учителя Т. Теплоухова, записанными Дм. Косариком (Д. М. Коваленко) со слов сына учителя. Теплоухов рассказывал, что видел рассказ в рукописи в момент ее отправки в редакцию; было это, как ему помнится, «летом» в Кременчуге, куда Горький приехал из Мануйловки вместе со своим знакомым, учителем мануйловской школы С. Ф. Самойленко (см. книгу: Пушкiн, Шевченко, Горький в народних переказах. Записав Дм. Косарик. <Киев>, 1937, стр. 53). В письме редактору журнала «Северный вестник» А. Л. Волынскому, которое предположительно датируется сентябрем 1897 г., Горький писал: «Посылаю рассказ и жду Вашего отзыва о нем» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-9-7-5). По всей вероятности, речь шла о «Мальве».

После выхода журнала «Северный вестник», в котором была напечатана «Мальва», член Цензурного совета Вакар 12 декабря 1897 г. доносил начальнику Главного управления по делам печати: «… в № 12 помещены окончания замеченных в безнравственном направлении: романа „Красная лилия“ (переводный с французского) А. Франса и рассказа сочинения М. Горького под названием „Мальва“. Оба стремятся изобразить в самых ярких красках разврат, царящий в семейном быту, роман — в высшем парижском свете, а рассказ — в быту русских простолюдинов-рыбаков» (цит. по статье: К. Муратова. Новые цензурные материалы о М. Горьком. «Звезда», 1941, № 6, стр. 178).

В октябре 1898 г. рассказ был представлен в С.-Петербургский цензурный комитет для разрешения публикации его отдельным изданием для народного чтения. В Архиве А. М. Горького хранится доклад цензора с предложением запретить издание и решение цензурного комитета от 25 ноября 1898 г., в котором говорится, что «набросок М. Горького п. з. „Мальва“ к отдельному изданию не дозволен к напечатанию» (ЦД-1-5).

Там же хранится копия более позднего дела, относящегося к 1903 г., о запрещении пьесы «Мальва», переделанной из рассказа Горького М. С. Сиркисом и М. Я. Гохшилером. «Удивляюсь, — пишет цензор, — что авторы выбрали повесть Горького, слишком известную по своей циничности, для сценической обработки. Пьесу эту следует запретить» (ЦД-3-11).

После публикации рассказа в журнале автор неоднократно возвращался к нему, редактируя текст. Первая и вторая серьезные редактуры относятся к периоду подготовки ДЧ₂ (в это время был снят подзаголовок) и Зн₄. Наиболее же значительной правке текст рассказа подвергся при подготовке его для К (см. варианты).

Позднее к работе над текстом «Мальвы» писатель не возвращался. Но к 1928 г. относится любопытное критическое замечание Горького о языке рассказа: «„Море смеялось“, — писал я и долго верил, что это — хорошо» (Г-30, т. 24, стр. 489).

Работая над текстом для К в 1922–23 гг., автор это выражение не исправил. Значит ли это, что тогда он относился к нему иначе, чем в 1928 г.? Вероятнее предположить, что, уже тогда оценивая его критически, он не хотел лишать рассказ, написанный в романтическом ключе, органически присущих ему стилевых особенностей.

Романтическая приподнятость «Мальвы» была неприемлема для Л. Н. Толстого и отчасти для А. П. Чехова. В письме от 25 апреля 1899 г. Чехов, сообщив Горькому, что Толстому не нравится «Мальва» (см. выше примечание к рассказу «В степи»), писал: «Он сказал: „Можно выдумывать всё, что угодно, но нельзя выдумывать психологию, а у Горького попадаются именно психологические выдумки, он описывает то, чего не чувствовал“» (Г и Чехов, стр. 37). Сам Чехов считал недостатком таких рассказов, как «Мальва» и «На плотах», — «несдержанность» «в изображениях женщин <…> и любовных сцен» (там же, стр. 27).

Первые печатные отзывы о «Мальве» появились уже в 1897 г. Рассказ был принят критиками как новое свидетельство незаурядного таланта автора. Однако замысел автора большинству из них показался неясным, а общий смысл рассказа — непонятным и странным. Так, Н. Ладожский (В. К. Петерсен) писал: «В лице г. Горького мы, кажется, имеем талант и сильный и, несомненно, оригинальный. Пока, однако, этот талант имеет более прав на название странного. Дарование свое автор „Мальвы“ и „Бывших людей“, по-видимому, всецело хочет отдать на описание самых низких, самых несчастных подонков общества: золоторотцев, ночлежников, пьяниц и промысловых рабочих с сопровождающими их проститутками. Не слишком веселая компания, как видите!» («С.-Петербургские ведомости», 1897, № 316, 18 ноября).

Многие критики подошли к рассказу с меркой эмпирического правдоподобия. В. В. Чуйко в статье «В поисках за молодыми беллетристами. Из записной книжки старого критика» резюмировал: «Мальва, простая работница, безграмотная, путающаяся с рыболовами и развратничающая, — нечто вроде разочарованной, какие часто встречаются в старых романах Фредерика Сулье или Евгения Сю. А впрочем, и Василий — такой же разочарованный философ <…> Сомнительно, чтобы г. Горький, хотя бы на Каспийском море, встречал таких рыболовов, разочарованных философов, предпочитающих природу людям. Всё это фальшиво, книжно, надуманно, незрело, всё это отзывается старой романтикой с ее напыщенной лирической мишурой. Но, отмечая эту надуманную претенциозность молодого автора, нельзя однако же не заметить, что рядом с этим у него встречаются метко подмеченные черты народа, он, несомненно, изучил рабочий быт и рабочих, знает их и по временам верно изображает их. Неприятна только эта смесь фальшивого, напускного лиризма — с живо схваченными чертами действительности» («Новь», 1897, № 23, 1 декабря, разд. II, стр. 20–21).

Автор анонимной статьи в журнале «Книжки „Недели“» увидел в «Мальве» произведение декадентское. Он писал: «В полноте раскрыть душу русского крестьянина, обновленную декадентством, взял на себя г. Горький, писатель не без дарования и потому достойный не только сожаления, но и внимания <…> Как у всех декадентских красавиц, у Мальвы — зеленые глаза, и она также себя сравнивает с облюбованною декадентами птицей — чайкой. Живет она, или вернее — „ходит“ к промысловому караульщику Василию, мужику уже на пятом десятке, но на свою связь смотрит свободно: „Я здесь ничья! Свободная… как чайка! Куда захочу, туда и полечу! Никто мне дороги не загородит! Никто меня не тронет! “ <…> Сережка — тип отчаянного человека и дерзкого балагура, какие действительно существуют в народе; но автор придал и ему вид какого-то декадентского Диогена <…> Не ограничиваясь одними типами, автор и самую технику рассказа ведет декадентскими штрихами. Он с особенною любовью и отчетливостью останавливается на мелочах, с ришпеновскою смелостью избирает самые неэстетические моменты…» («Книжки „Недели“», 1897, № 12, стр. 221–223). В. А. Поссе, высоко отозвавшийся о «Мальве» в письме к Горькому от 26 января 1898 г. («После „Челкаша“ это лучшая Ваша вещь. Вы теперь в сущности единственный беллетрист. Чтоб понять Вас, надо больше, чем имеется у наших „ценителей“, но и они начинают чуять»), так охарактеризовал эту рецензию: «Пошлая „Неделя“ написала о „Мальве“ что могла — пошлость» (Архив А. М. Горького, КГ-п-59-1-15).

Наиболее развернутый разбор рассказа дан в статье без подписи (автор — П. Ф. Николаев) «Периодические издания» в библиографическом отделе журнала «Русская мысль». Критик устанавливает параллели между творчеством Горького, с одной стороны, и творчеством Короленко и Помяловского, с другой, иногда очень верно оттеняя художественное своеобразие молодого писателя. «Г-н Горький по своему обыкновению и в Мальве немногими резкими штрихами рисует нам море, реющих над ним чаек, каменистый или песчаный берег; и от его рассказа действительно веет соленым воздухом этого моря; читатель действительно видит и ласковые волны, плещущие у его ног, и яркие лучи южного солнца, и слышит крик чаек, занятых своей вечной неугомонной борьбой за существование. И личности, о которых идет речь в рассказе, составляют как бы необходимое дополнение к этому ландшафту; они гармонируют с ним <…> Вы чувствуете, что ни на каком ином фоне они не могли бы представляться вам такими яркими» («Русская мысль», 1898, № 1, разд. III, стр. 41). Недостатком рассказа критик считает повторение мотивов и образов, уже встречавшихся в предыдущих произведениях Горького (там же, стр. 41–42).

Труднейшей загадкой для критики оказалась фигура главной героини рассказа, Мальвы. Тот же Николаев с недоумением вопрошал: «что такое, в самом деле, Мальва, если оставить в стороне ее внешние черты <…> отлично выписанные? Откуда в ней эти порывы к чему-то возвышенному, к идеальному? Откуда в это бурное сердце забрались чувства великой жалости, великодушия, преклонения пред всем выдающимся из обычной низменной обстановки, готовности к жертве, соединенные с неудержимым стремлением к воле, к женской свободе? <…> Почему она в своей тяжелой трудовой и вместе с тем бесшабашной жизни зачитывается житием Алексея божьего человека и, даже не понимая его подвига, задумывается над ним и тяготеет к нему? Что ее тянет к Василию, с его, так сказать, остатком благообразия, и отталкивает от „щенка“ Яшки <…> и в конце концов приводит к преклонению пред Сережкой, как истым представителем отрицания всяческих нравственных устоев, сложившихся вековым процессом? Г. Горький не дает ответа…» (там же, стр. 42–43).

В статье «Еще о г. Максиме Горьком и его героях» Н. К. Михайловский сравнивает Мальву с героинями Достоевского: «Мальва — фигура чрезвычайно любопытная, и нам тем более надо на ней остановиться, что едва ли не во всех женщинах г. Горького есть, так или иначе, немножко Мальвы. Это тот самый женский тип, который мелькал перед Достоевским в течение чуть не всей его жизни: сложный тип, тоже находящийся jenseits von gut und böse, так как к нему решительно неприменимы обычные понятия о добром и злом <…> Мальва г. Горького принадлежит к этому же типу, но она яснее, понятнее загадочных женщин Достоевского <…> и дело здесь не в силе г. Горького, а в той грубой и сравнительно простой среде, в которой выросла и живет его Мальва и благодаря которой ее психология элементарнее, яснее, сохраняя, однако, те же типические черты, которые тщетно старался уловить Достоевский <…> он вводит нас в среду, где не стесняются в словах и жестах, поют откровенные песни, ругаются крепкими словами, походя дерутся и где поэтому известные душевные движения получают осязательное, почти животное выражение» («Русское богатство», 1898, № 10, разд. II, стр. 65–66, 68).

Глубоким пониманием Мальвы и других женских образов Горького отличаются высказывания В. В. Воровского в статье «Максим Горький» (1910): «…возьмите старуху Изергиль, — говорит критик, — какое богатство переживаний, какая глубина чувства у этой женщины, имеющей право с презрением взглянуть на бесстрастную, худосочную любовь „культурных“ людей. То же Мальва, то же Марька из „На плотах“ <…> Те духовные черты, которые должны бы явиться украшением человека, — смелость и гордость, свободолюбие и презрение к власти денег, сильные чувства и искренние порывы — всё это растеряно и забыто образованным обществом. К позору культурного мира, эти черты можно встретить лишь среди отбросов общества» (Воровский, стр. 258).

В Архиве А. М. Горького хранятся письма некоторых писателей, свидетельствующие о том, какую огромную роль сыграла «Мальва» и другие рассказы в их жизненной и писательской судьбе. Поэт С. А. Обрадович, рассказывая Горькому о своих исканиях смысла жизни, писал 21 марта 1928 г.: «Лет 14 я <…> читал беспорядочно: и художественную литературу, и Четьи-Минеи, и философию <…> Запутался и в один „прекрасный“ день посмотрел на высохшего у верстака, такого бессильного, измученного в 35 лет отца, на мать, плакавшую над люлькой <…> взял веревочку и полез на чердак. Паутина, пылища, рухлядь в углу и… книги… Взял одну, сбил пыль и читал до темноты, а когда вышел, помню — мир был так тих, необычайно нов, красив, и люди были спокойны, хороши и сильны.

И мне хотелось жить.

Читал я тогда Вашу „Мальву“ и „Старуху Изергиль“.

Всё мое устремление творческое к тому: написать так, чтобы прочел человек, и на землю и на человека взглянул жадными и радостными глазами» (Архив А. М. Горького, КГ-п-54-14).

В письме С. С. Юшкевича от 25 сентября 1922 г. говорится: «Время „Челкаша“, „Мальвы“, „Бывших людей“ осталось в душе как первая любовь, и годы не погасили этой любви <…> и теперь, усталый, чувствую, что тогда я жил, жил прекрасной верой, носил в себе большую любовь к людям, склонялся перед литературой, в которой Вы блестяще шли первым» (там же, КГ-п-90-18-7).

«Мальва» послужила основой для создания ряда произведений, музыкальных и драматических. В 1906 г. молодой киевский композитор Л. Г. Яновский написал трехактную оперу на сюжет «Мальвы» (см. «Русские ведомости», 1906, № 137, 26 мая). В 1907 г. в Пизе (Италия) была поставлена опера Арсеньева по мотивам рассказа («Известия книжных магазинов т-ва М. О. Вольф», 1907, № 3, стр. 34).

Народный артист СССР В. Р. Гардин в воспоминаниях, хранящихся в Архиве А. М. Горького, рассказывает о своем разговоре с писателем в 1916 г. об экранизации «Мальвы» и «Челкаша». На просьбу Гардина разрешить экранизацию Горький ответил советом подождать до лучших времен: «Не хочется мне иметь дело с биржевиками. Пока в кинематографе хозяйничают эти господа, я остерегаюсь его. Не сговориться мне с биржевиком! <…> А сказать правду, — очень хотелось бы видеть и „Мальву“ и „Челкаша“ на экране. Ведь природа этих рассказов имеет большое значение. Весь сюжет „Челкаша“ строится на параллели с природой. А „Мальва“? Вся в брызгах, в морской пене… Возможности кинематографа очень соблазнительны <…> всё же боюсь! Боюсь, что в конце концов попадет на экран один лишь выхолощенный сюжет. Пропадут люди, исчезнут характеры, испарится мысль. Останется голый сюжет! Кинематографу очень трудно стать настоящим искусством, пока он в руках дельцов» (Архив А. М. Горького, МоГ-3-22-1).

На сцене театров «Мальва» ставилась несколько раз. Одна из постановок, к которой Горький имел непосредственное отношение, была осуществлена в Москве, в театре-студии имени М. Горького в 1921 г. (см. «Культура театра», 1921, № 3, 10 марта, стр. 55). Пьеса шла в сезон 1921–1922 гг.

К осени 1925 г. относится письмо Горькому артиста и режиссера МХАТ В. В. Лужского: «У нас в МХАТ на Малой сцене (бывш. 2-я студия) молодежь недавно прекрасно показала сцены, стряпанные из Ваших двух рассказов „Мальва“ и „Челкаш“. Стряпано удачно. Актеры играют хорошо. Константин Сергеевич и наша режиссерская коллегия спектакль приняли» (Архив А. М. Горького. КГ-ди-6-15-1).

Стр. 360. Он нанялся на ватаги… — Ватага — рыбачья артель.

Стр. 371. Про Алексея божия человека. — Имеется в виду повесть об Алексее — человеке божием, переводный памятник житийной литературы.

Стр. 391. …проводила, жалко стало? — снова спросил ее Сережка словами песни. — Народную песню типа «Матани», со словами: «Проводила, — жалко стало, Стою, плачу у вокзала…», — приводит В. Арефьев (см. Н. А-ф-в. Новые народные песни. Деревенские думы и дела. — «Саратовский дневник», 1893, № 285, 30 декабря).

II

(Стр. 395)

Впервые, под названием «Ради них» и с подзаголовком «Идиллия», напечатано в газете «Нижегородский листок», 1896, № 258, 18 сентября.

В 1904 г. Горький отредактировал текст рассказа и переиздал его под заглавием «Идиллия» в «Нижегородском сборнике» (СПб., изд. «Знание», 1905; изд. 2, 1905; изд. 3, 1906; издания идентичны).

Печатается по тексту первого издания «Нижегородского сборника».

Издание «Нижегородского сборника» было задумано летом 1902 г. К концу года специальная комиссия получила согласие В. Г. Короленко, М. Горького, Л. Андреева, И. Бунина, П. Боборыкина и ряда других авторов участвовать в сборнике. Горький дал, кроме того, согласие стать редактором сборника. К концу 1904 г. работа была закончена, но январские события 1905 г., арест Горького задержали издание. Только 23 февраля, после выхода Горького из Петропавловской крепости, книга была сдана в цензуру (см. письмо Горького председателю комиссии по изданию «Нижегородского сборника» Н. Н. Иорданскому — Г-30, т. 28, стр. 364) и наконец вышла из печати. Сборник выпускался с благотворительной целью: «Весь доход с издания поступает в распоряжение Общества взаимопомощи учащих Нижегородской губернии на устройство общежития для учительских детей». А. П. Чехов незадолго до своей смерти прислал письмо с обещанием принять участие в сборнике; воспроизведением факсимиле этого письма открывается книга. Кроме «Идиллии», Горький дал в сборник «Отрывки из воспоминаний об А. П. Чехове» и «Девочку», публиковавшиеся впервые, а также заново отредактированные для сборника ранние рассказы «Вода и ее значение в природе и жизни человека» и «Часы»[5].

Подготавливая рассказ «Идиллия» для «Нижегородского сборника», автор, помимо изменения названия, провел и редакторскую правку (см. варианты).

Рассказ вызвал резкие нападки критики. В. П. Буренин назвал произведения Горького, помещенные в сборнике, «хламом» («Новое время», 1905, № 10450, 8 апреля). Как «несомненно плохие» оценил рассказы «Вода и ее значение в природе и жизни человека», «Идиллия» и «Часы» В-ий (С. Волжский) («Вопросы жизни», 1905, № 3, стр. 300). Буржуазные критики, хотя и игравшие в этот период в либерализм, тем не менее отрицательно отзывались о произведениях, перепечатанных Горьким в «Нижегородском сборнике». «Очень хорошо делает писатель, — утверждал А. А. Измайлов, — что не вводит этих пустячков в собрание своих сочинений. Но даже и просто воспроизводить их едва ли стоило бы. Это когда-нибудь может быть не лишено интереса для биографа, но не нужно для обрисовки фигуры Горького как художника» («Биржевые ведомости», 1905, № 8832, 20 мая).

Аналогичное мнение высказал и Н. Коробка, писавший о помещенных в сборнике произведениях Горького, что «все эти вещи ничего не прибавляют к славе нашего писателя» («Сын отечества», 1905, № 53, 17 апреля).

(Стр. 403)

Впервые напечатано в газете «Нижегородский листок», 1896, № 262, 22 сентября.

Печатается по тексту газеты.

Стр. 406. Эпиктет (ок. 50 — ок. 138) — представитель римской стоической философии, автор афоризма: «Владей своими страстями, или они овладеют тобою».

Стр. 406. Зенон из Китиона на острове Кипре (ок. 336–264 до н. э.) — основатель стоической философской школы в Афинах.

Стр. 406. …«далматский порошок» — средство от насекомых.

Стр. 407. Эмар Гюстав (псевдоним Оливье Глу, 1818–1883); Заккон Пьер (1817–1895); Монтепен Ксавье де (1823–1902) — французские писатели, авторы остросюжетных романов. Понсон дю Террайль Пьер Алексис (1829–1871) — создатель известной серии авантюрных романов «Похождения Рокамболя» и «Воскрешение Рокамболя». Салиас (Салиас-де-Турнемир) Е. А. (1840–1908) — русский писатель, автор исторических романов. Пазухин А. М. (1851–1919) — русский беллетрист, автор многочисленных романов («Тайна Воробьевых гор», «Женская доля» и др.). Кондратьев И. К. (1870–1904) — русский беллетрист и драматург, автор псевдоисторических романов («Великий разгром», «Гунны» и др.). Хрущев-Сокольников Г. А. (1845–1890) — русский писатель, автор романа в стихах «Великосветская Нана». Рудниковский (псевдоним М. Н. Былова, ум. 1918), русский беллетрист.

Стр. 407. Торквемада Томас (1420–1498) — глава испанской инквизиции, отличался исключительной жестокостью.

(Стр. 411)

Впервые, с подзаголовком «Рассказ одного романтика», напечатано в газете «Нижегородский листок», 1896, № 269, 29 сентября.

В Архиве А. М. Горького хранится газетная вырезка первопечатного текста, правленная автором для ДЧ₂ (см. примечания к рассказу «Красавица», т. II, стр. 621). Однако рассказ в это издание не вошел.

Печатается по тексту газеты «Нижегородский листок», с учетом исправлений, внесенных в него автором (ХПГ-35-13-1).

Редактируя рассказ, Горький снял подзаголовок, сделал некоторые сокращения и внес несколько мелких поправок (см. варианты).

(Стр. 418)

Впервые напечатано в газете «Нижегородский листок», 1896, № 286, 16 октября.

Печатается по тексту газеты.

(Стр. 427)

Впервые, с подзаголовком «Исповедь преступника», напечатано в газете «Нижегородский листок», 1896, № 290, 20 октября.

Печатается по тексту первого издания «Нижегородского сборника» (см. выше примечания к рассказу «Идиллия»).

Толчком для создания рассказа послужила ситуация, «рожденная сатирическим воображением Щедрина» (см. Я. Эльсберг. Об одном щедринском разговоре и одном горьковском рассказе. «Огонек», 1947, № 43, 26 октября, стр. 19).

Вскоре после смерти Салтыкова-Щедрина сотрудник «Отечественных записок» Я. В. Абрамов напечатал статью «Памяти М. Е. Салтыкова», где рассказал, в частности, о беседе с великим сатириком, в которой, кроме автора статьи, участвовал и А. Я. Герд: «М. Е. <…> начал добродушно подсмеиваться над гимназией, в которой училась его дочь и директором которой состоял А. Я. Герд. „Какие у них там темы для сочинений даются, — говорил он, обращаясь ко мне и кивая на А. Я.: — не угодно ли написать сочинение „о пустыне и море“! Да ни одна из учениц не видела отродясь никакой пустыни, а вместо моря видела только „Маркизову лужу“ (устье Невы) — вот и сочиняй <…> Я сам уж попробовал написать сочинение для вашего свирепого учителя, — продолжал М. Е., обращаясь к А. Я. Герду, — и ничего, слава богу, получил за свое сочинение тройку!“» («Неделя», 1889, № 19, 7 мая, стр. 611–612).

В «Нижегородском сборнике» рассказ опубликован с подстрочным примечанием: «Этот и следующие два рассказа <„Идиллия“ и „Часы“> были напечатаны в провинциальных газетах несколько лет тому назад».

Готовя рассказ для «Нижегородского сборника», Горький значительно его переработал. Был снят подзаголовок. Сделано много вычерков. Отдельные места поправлены, уточнены (см. варианты).

К перепечатке Горьким своих ранних произведений в «Нижегородском сборнике» критика отнеслась отрицательно (см. выше примечания к рассказу «Идиллия»).

Стр. 433. Паульсон И. И. (1825–1898) — русский педагог, методист по первоначальному обучению.

(Стр. 435)

Впервые напечатано в газете «Нижегородский листок», 1896, № 297, 27 октября.

Печатается по тексту газеты.

Стр. 443. …за бесписьменность — т. е. за отсутствие паспорта.

(Стр. 445)

Впервые напечатано в газете «Нижегородский листок», 1896, № 316, 15 ноября.

Печатается по тексту газеты.

Легенда о Юзгляре ранее была обработана Горьким в стихотворном произведении — «Юзгляр», имеющем подзаголовок «Рассказ киргизца» (см. в т. I наст. изд.). По-видимому, Горький колебался, к какому национальному первоисточнику следует отнести легенду — башкирскому или киргизскому. След этого колебания сохранился и в тексте «Немого»: на стр. 446 осталось «о житье-бытье киргиз».

(Стр. 448)

Впервые напечатано в газете «Нижегородский листок», 1896, № 321, 20 ноября.

Печатается по тексту газеты с исправлением: «в плоть и кровь автора» (стр. 452, строка 5) вместо «в печать и кровь автора» (по смыслу).

Старый коммунист С. И. Мицкевич в воспоминаниях «Об Алексее Максимовиче Пешкове — Максиме Горьком», характеризуя взгляды Горького в 1890-х гг., подчеркивает неприязнь писателя к ренегатам. Горький резко критиковал людей, «отрицающих революционные пути и считающих, что теперь всего важнее скромная культурная работа…» (Архив А. М. Горького, МоГ-9-12-1). Об одном из них повествуется в рассказе «Встреча».

Сопоставление двух эпох: 60-х и 80–90-х годов — очень характерно для молодого Горького. Оно встречается во многих фельетонах, написанных в тот же период. Так, в фельетоне «Несколько теплых слов» писатель бичевал «наше бедное подвигами время», сожалея, что живет в «худосочное скептическое время, среди всеобщей моральной нищеты, среди шатания мысли и смятения духа…» (Г-30, т. 23, стр. 8).

Стр. 449. «Чичерровакио с сыном…» — Итальянский революционер Анджело Брунетти (1800–1849), по прозвищу Чичерровакио, 10 августа 1849 г. вместе со своим тринадцатилетним сыном был расстрелян австрийцами. Здесь — лубочная картинка на этот сюжет.

Стр. 449. Тьер Адольф (1797–1877) — французский государственный деятель, организатор расправы над парижскими коммунарами.

(Стр. 456)

Впервые, с подзаголовком «Элегия», напечатано в газете «Нижегородский листок», 1896, № 323, 22 ноября.

Печатается по первому изданию «Нижегородского сборника» (см. выше примечания к рассказу «Идиллия»).

В конце 1904 г. Горький переработал «Часы» — снял подзаголовок, написал новую, заключительную главу. Существенной была и стилистическая правка (см. варианты).

Первые критические отклики появились в печати после опубликования произведения в «Нижегородском сборнике». Как и другие перепечатанные в сборнике рассказы Горького, как весь сборник в целом, «Часы» были встречены буржуазной и декадентской критикой резко отрицательно. В. П. Буренин назвал это произведение собранием «прописных» истин («Новое время», 1905, № 10450, 8 апреля). И. Смирнов нашел в произведении «пересказ плохо понятых по русским переводам идей Ницше» («Весы», 1905, № 4, стр. 48). Более сдержанно, но тоже отрицательно, отозвался о «Часах» А. А. Измайлов. «„Часы“, — писал он, — род стихотворения в прозе, вместившего размышления о вечности, времени, человечестве, счастье и страдании, жизни и смерти, величии и ничтожестве <…> на пяти страничках. Вещица выдает всегдашнюю склонность Горького пофилософствовать. Но особенно слаб в этой стороне наш талантливый писатель, и „Часы“, как „Человека“, надо отнести к слабейшим его вещам». Сетуя на то, что Горький перепечатывает свои ранние «пустячки», критик заключал: «Очень значительная разница между нынешним Горьким и ранними посредственными попытками первого заявления его о себе в литературе» («Биржевые ведомости», 1905, № 8832, 20 мая).

Стр. 459. Иов — имя «праведника» из ветхозаветной книги, носящей его имя. Цитата не совсем точна: «На что дан свет человеку, которого путь закрыт и которого бог окружил мраком» «Книга Иова», гл. 3, стих 23).

(Стр. 461)

Впервые напечатано в газете «Нижегородский листок», 1896, №№ 332, 334 и 337, с 1 по 6 декабря.

В Архиве А. М. Горького хранится вырезанный из газеты текст рассказа с начатой авторской правкой.

Печатается по тексту вырезки из «Нижегородского листка» (ХПГ-48-5-1).

В конце 1897 г. издатель и редактор ряда демократических изданий и сборников В. С. Миролюбов обратился к Горькому с просьбой о сотрудничестве в «Журнале для всех» — литературно-научном издании, рассчитанном на широкий круг читателей. В частности, он просил разрешения перепечатать из «Русского богатства» рассказ «Челкаш». Горький горячо отозвался на предложение издателя. В конце декабря 1897 г. или начале января 1898 г. он писал Миролюбову: «Рад, что Вы сообщили мне о начале Вашего славного дела <…> Разумеется, печатайте „Челкаша“, если полагаете, что он подходящ для публики, на которую Вы рассчитываете. И еще я Вам, Виктор Сергеевич, показал бы рассказик „Шабры“, напечатанный в октябре в „Нижегор<одском> листке“, и рассказ „Ефимушка“ (там же, тогда же). Я скоро перееду жить в Нижний и оттуда вышлю Вам эти штуки. Их очень хвалили извозчики, а также и интеллигенция» (Г-30, т. 28, стр. 20).

Вероятно, для публикации в «Журнале для всех» Горький и начал править текст рассказа, вырезав его из газеты «Нижегородский листок». Однако правка была прервана в самом начале. Автор исправил только фразу: «Ехали по лощине, промытой дождями» на — «Ехали по оврагу» (стр. 465), не согласовав ее с последующим текстом. Новая публикация рассказа не состоялась.

(Стр. 475)

Впервые напечатано в газете «Нижегородский листок», 1896, №№ 346, 348 и 352, с 15 по 21 декабря.

Печатается по тексту газеты.

(Стр. 492)

Впервые напечатано в газете «Нижегородский листок», 1896, № 356, 25 декабря.

Печатается по тексту газеты.

(Стр. 501)

Впервые напечатано в газете «Нижегородский листок», 1896, № 359, 29 декабря.

Печатается по тексту газеты.

Стр. 501. Полуимпериал — золотая монета в 5 руб., а после 1897 г. — в 7 руб. 50 коп.

Стр. 503. Пошевни — широкие сани, розвальни.

Стр. 504. Дресва — мелкий щебень.

(Стр. 511)

Впервые напечатано в журнале «Жизнь Юга» (Одесса), 1897, №№ 14–16, с 13 по 27 апреля, в серии «Жалостливые люди (Очерки)», под номером I (под номером II в той же серии был опубликован рассказ «Зазубрина»).

Печатается по журнальному тексту с исправлением: «поест теперь» (стр. 520, строка 9) вместо «поешь теперь» (по смыслу).

Рассказ написан, по всей вероятности, в Алупке, весной 1897 г., когда Горький жил в пансионе М. И. Водовозовой.

При жизни автора рассказ не перепечатывался, хотя писателю напомнил о нем И. А. Груздев в 1929 г. (Архив Г_XI, стр. 202). По свидетельству С. М. Брейтбурга, Горький ответил решительным отказом на предложение опубликовать этот забытый рассказ в числе других ранних произведений: «При жизни моей рассказы эти не будут изданы» («Красная новь», 1937, № 6, стр. 42).

Стр. 512. Пещер, пестер — большая высокая корзина из прутьев или бересты; иногда — корзина средней величины, которую носят на спине.

(Стр. 525)

1. Уми. II. Девочка

Впервые напечатаны в газете «Нижегородский листок», 1897, № 148, 1 июня.

Печатаются по тексту газеты.

В Архиве А. М. Горького хранится вырезка из газеты «Нижегородский листок» с текстом рассказа «Девочка» — от слов: «…личико не позволяли дать ей более 10 лет» (стр. 527, строка 38) до конца рассказа (ХПГ-35-14-1). Никаких исправлений в тексте нет. Горький обратился к этому тексту, видимо, в 1899 г., когда намеревался включить «Девочку» в ДЧ₂. Об этом свидетельствует его письмо к С. П. Дороватовскому, относящееся к июню 1899 г. Горький просил выбросить из второго издания рассказ «О Чиже, который лгал, и о Дятле — любителе истины». «А вместо „Чижа“, чтобы публику не обижать, — писал он, — суньте что-нибудь, если найдется: „Красоту“, „Девочку“…» (Г-30, т. 28, стр. 86).

Горький отправил вырезку Дороватовскому, написав на ней: «Н. Л. 97, 148. VI. 1», что означает — где и когда опубликован рассказ («Нижегородский листок», 1897, № 148, 1 июня). Однако в ДЧ₂ «Девочка» не вошла.

Рассказы написаны в Крыму в начале мая (до 8) 1897 г. (см. А. Е. Богданович. Из жизни А. М. Пешкова. В сб. «М. Горький на родине», стр. 59). Уехав лечиться в Крым, Горький поселился в Алупке и подолгу гулял в знаменитом парке, окружающем дворец Воронцова. Впервые осмотрев его, Горький писал в одном из писем: «…это роскошный парк в несколько верст длиной, с фонтанами, прудом, чудесным дворцом, он расположен на берегу, в нем прелестный воздух. От квартиры нашей это недалеко» (Р. Вуль. А. М. Горький в Крыму, стр. 16). Этот парк описан в эскизе «Девочка». До сих пор неподалеку от Зеркального пруда в Воронцовском парке есть кедр, носящий название «горьковский». Под ним писатель часто отдыхал, о нем же говорится в произведении.