Полное собрание стихотворений

Целый год не дрожало окно,

Не звенела тяжелая дверь;

Всё забылось – забылось давно,

И она отворилась теперь.

Суетились, поспешно крестясь...

Выносили серебряный гроб...

И старуха, за ручку держась,

Спотыкалась о снежный сугроб.

Равнодушные лица толпы,

Любопытных соседей набег...

И кругом протоптали тропы,

Осквернив целомудренный снег.

Но, ложась в снеговую постель,

Услыхал заключенный в гробу,

Как вдали запевала метель,

К небесам подымая трубу.

Здесь ночь мертва. Слова мои дики.

Мигает красный призрак – заря.

Наутро ввысь пущу мои крики,

Как белых птиц на встречу, Царя.

Во сне и в яви – неразличимы

Заря и зарево – тишь и страх...

Мои безумья – мои херувимы...

Мой Страшный, мой Близкий – черный монах

Рука или ветер шевелит лоскутья?

Костлявые пальцы – обрывки трав...

Зеленые очи горят на распутьи —

Там ветер треплет пустой рукав...

Закрыт один, или многие лики?

Ты знаешь? Ты видишь! Одежда пуста!..

До утра – без солнца – пущу мои крики.

Как черных птиц, на встречу Христа!

Я к людям не выйду навстречу,

Испугаюсь хулы и похвал.

Пред Тобой Одною отвечу,

За то, что всю жизнь молчал.

Молчаливые мне понятны,

И люблю обращенных в слух:

За словами – сквозь гул невнятный

Просыпается светлый Дух.

Я выйду на праздник молчанья,

Моего не заметят лица.

Но во мне – потаенное знанье

О любви к Тебе без конца.

Здесь тихо и светло. Смотри, я подойду

И в этих камышах увижу всё, что мило.

Осиротел мой пруд. Но сердце не остыло

В нем всё отражено – и возвращений жду

Качаются и зеленеют травы.

Люблю без слов колеблемый камыш.

Всё, что ты знал, веселый и кудрявый,

Одной мечтой найдешь и возвратишь.

Дождусь ли здесь условленного знака,

Или уйду в ласкающую тень, —

Заря не перейдет, и не погаснет день.

Здесь тихо и светло. В душе не будет мрака.

Она перенесла – и смотрит сквозь листву

В иные времена – к иному торжеству.

В посланьях к земным владыкам

Говорил я о Вечной Надежде.

Они не поверили крикам,

И я не такой, как прежде.

Никому не открою ныне

Того, что рождается в мысли.

Пусть думают – я в пустыне

Блуждаю, томлюсь и числю.

Но, боже! какие посланья

Отныне шлю я Пречистой!

Мое роковое познанье

Углубилось в сумрак лучистый...

И только одна из мира

Отражается в каждом слоге...

Но она – участница пира

В твоем, о, боже! – чертоге.

Днем за нашей стеной молчали, —

Кто-то злой измерял свою совесть.

И к вечеру мы услыхали,

Как раскрылась странная повесть.

Вчера еще были объятья,

Еще там улыбалось и пело.

По крику, по шороху платья

Мы узнали свершенное дело.

Там в книге открылась страница,

И ее пропустить не смели...

А утром узнала столица

То, о чем говорили неделю...

И всё это – здесь за стеною,

Где мы так привыкли к покою'

Какой же нам-то ценою

Досталось счастье с тобою!

Здесь память волны святой

Осталась пенистым следом.

Беспечальный иду за Тобой —

Мне путь неизвестный ведом.

Когда и куда поведешь,

Не знаю, но нет сомнений,

Что погибла прежняя ложь,

И близится вихрь видений.

Когда настанет мой час,

И смолкнут любимые песни,

Здесь печально скажут: «Угас»,

Но Там прозвучит: «Воскресни!»

Потемнели, поблекли залы.

Почернела решетка окна.

У дверей шептались вассалы:

«Королева, королева больна».

И король, нахмуривший брови,

Проходил без пажей и слуг.

И в каждом брошенном слове

Ловили смертный недуг.

У дверей затихнувшей спальни

Я плакал, сжимая кольцо.

Там – в конце галереи дальней

Кто-то вторил, закрыв лицо.

У дверей Несравненной Дамы

Я рыдал в плаще голубом.

И, шатаясь, вторил тот самый —

Незнакомец с бледным лицом.

Разгадал я, какие цветы

Ты растила на белом окне.

Испугалась, наверное, ты,

Что меня увидала во сне:

Как хожу среди белых цветов

И не вижу мерцания дня.

Пусть он радостен, пусть он суров —

Всё равно ты целуешь меня...

Ты у солнца не спросишь, где друг,

Ты и солнце боишься впустить:

Раскаленный блуждающий круг

Не умеет так страстно любить.

Утром я подошел и запел,

И не скроешь – услышала ты,

Только голос ответный звенел,

И, качаясь, белели цветы...

Старуха гадала у входа

О том, что было давно.

И вдруг над толпой народа

Со звоном открылось окно.

Шуршала за картой карта.

Чернела темная дверь.

И люди, полны азарта,

Хотели знать – что теперь?

И никто не услышал звона —

Говорил какой-то болтун.

А там, в решетке балкона,

Шатался и пел чугун.

Там треснули темные балки,

В окне разлетелось стекло.

И вдруг на лице гадалки

Заструилось – стало светло.

Но поздно узнавшие чары,

Увидавшие страшный лик,

Задыхались в дыму пожара,

Испуская пронзительный крик.

На обломках рухнувших зданий

Извивался красный червяк.

На брошенном месте гаданий

Кто-то встал – и развеял флаг

Погружался я в море клевера,

Окруженный сказками пчел.

Но ветер, зовущий с севера,

Мое детское сердце нашел.

Призывал на битву равнинную —

Побороться с дыханьем небес.

Показал мне дорогу пустынную,

Уходящую в темный лес.

Я иду по ней косогорами

И смотрю неустанно вперед,

Впереди с невинными взорами

Мое детское сердце идет.

Пусть глаза утомятся бессонные,

Запоет, заалеет пыль...

Мне цветы и пчелы влюбленные

Рассказали не сказку – быль.

Зимний ветер играет терновником,

Задувает в окне свечу.

Ты ушла на свиданье с любовником.

Я один. Я прощу. Я молчу.

Ты не знаешь, кому ты молишься —

Он играет и шутит с тобой.

О терновник холодный уколешься,

Возвращаясь ночью домой.

Но, давно прислушавшись к счастию,

У окна я тебя подожду.

Ты ему отдаешься со страстию.

Все равно. Я тайну блюду.

Всё, что в сердце твоем туманится,

Станет ясно в моей тишине.

И, когда он с тобой расстанется,

Ты признаешься только мне.

Снова иду я над этой пустынной равниной.

Сердце в глухие сомненья укрыться не властно.

Что полюбил я в твоей красоте лебединой, —

Вечно прекрасно, но сердце несчастно.

Я не скрываю, что плачу, когда поклоняюсь,

Но, перейдя за черту человеческой речи,

Я и молчу, и в слезах на тебя улыбаюсь:

Проводы сердца – и новые встречи.

Снова нахмурилось небо, и будет ненастье.

Сердцу влюбленному негде укрыться от боли.

Так и счастливому страшно, что кончится счастье

Так и свободный боится неволи.

– Всё ли спокойно в народе?

– Нет. Император убит.

Кто-то о новой свободе

На площадях говорит.

– Все ли готовы подняться?

– Нет. Каменеют и ждут.

Кто-то велел дожидаться:

Бродят и песни поют.

– Кто же поставлен у власти?

– Власти не хочет народ.

Дремлют гражданские страсти.

Слышно, что кто-то идет.

– Кто ж он, народный смиритель?

– Темен, и зол, и свиреп:

Инок у входа в обитель

Видел его – и ослеп.

Он к неизведанным безднам

Гонит людей, как стада...

Посохом гонит железным...

– Боже! Бежим от Суда!

Дела свершились.

Дни сочтены.

Мы здесь молились

У сонной реки.

Там льды носились

В дни весны.

И дни забылись!

Как далеки!

Мой день свершенный

Кончил себя.

Мой дух обнаженный

Для всех поет.

Утомленный, влюбленный,

Я жду тебя,

Угрюмый, бессонный,

Холодный, как лед.

Мне снились веселые думы,

Мне снилось, что я не один...

Под утро проснулся от шума

И треска несущихся льдин.

Я думал о сбывшемся чуде...

А там, наточив топоры,

Веселые красные люди,

Смеясь, разводили костры:

Смолили тяжелые челны...

Река, распевая, несла

И синие льдины, и волны,

И тонкий обломок весла...

Пьяна от веселого шума,

Душа небывалым полна...

Со мною – весенняя дума,

Я знаю, что Ты не одна...

Никто не умирал. Никто не кончил жить.

Но в звонкой тишине блуждали и сходились

Вот близятся, плывут... черты определились..

Внезапно отошли – и их не различить.

Они – невдалеке. Одна и та же нить

Связует здесь и там; лишь два пути открылись:

Один – безбурно ждать и юность отравить,

Другой – скорбеть о том, что пламенно молились...

Внимательно следи. Разбей души тайник:

Быть может, там мелькнет твое же повторенье

Признаешь ли его, скептический двойник?

Там – в темной глубине – такое же томленье

Таких же нищих душ и безобразных тел —

Гармоний безрадостный предел.

Отворяются двери – там мерцанья,

И за ярким окошком – виденья.

Не знаю – и не скрою незнанья,

Но усну – и потекут сновиденья.

В тихом воздухе – тающее, знающее...

Там что-то притаилось и смеется.

Что смеется? Мое ли, вздыхающее,

Мое ли сердце радостно бьется?

Весна ли за окнами – розовая, сонная?

Или это Ясная мне улыбается?

Или только мое сердце влюбленное?

Или только кажется? Или всё узнается?

Символ мой знаком отметить,

Счастье мое сохранить...

Только б на пути никого не встретить,

Не обидеть, не говорить...

Не заметить участливого сомнения,

Не услышать повторенную речь,

Чтоб когда-нибудь от сновидения

Свой таинственный факел зажечь!

Миновать не знавших сияния,

Не истратить искры огня...

Кто не знал моего содрогания,

Отойди от меня!

Дальше, дальше, слепые, странные!

Вас душит любопытство и смех!

Мои думы – веселые, слова несказанные!

Я навек – один! – Я навек – для всех!

Всё тихо на светлом лице.

И росистая полночь тиха.

С немым торжеством на лице

Открываю грани стиха.

Шепчу и звеню, как струна.

То – ночные цветы – не слова.

Их росу убелила луна

У подножья Ее торжества.

Я вырезал посох из дуба

Под ласковый шепот вьюги.

Одежды бедны и грубы,

О, как недостойны подруги!

Но найду, и нищий, дорогу,

Выходи, морозное солнце!

Проброжу весь день ради бога,

Ввечеру постучусь в оконце..

И откроет белой рукою

Потайную дверь предо мною

Молодая, с золотой косою,

С ясной, открытой душою.

Месяц и звезды в косах...

«Входи, мой царевич приветный...»

И бедный дубовый посох

Заблестит слезой самоцветной...

У забытых могил пробивалась трава.

Мы забыли вчера... И забыли слова...

И настала кругом тишина...

Этой смертью отшедших, сгоревших дотла,

Разве Ты не жива? Разве Ты не светла?

Разве сердце Твое – не весна?

Только здесь и дышать, у подножья могил,

Где когда-то я нежные песни сложил

О свиданьи, быть может, с Тобой...

Где впервые в мои восковые черты

Отдаленною жизнью повеяла Ты,

Пробиваясь могильной травой...

Нет, я не отходил. Я только тайны ждал

И был таинственно красив, как ожиданье.

Но Ты не приняла вечернего молчанья,

Когда я на заре Тебя лишь различал.

Ты бурно вознесла Единственную Весть,

Непобедимую Зарницу Откровений...

Ты, в сумрак отойдя. Сама не можешь счесть

Разбросанных лучей Твоих Преображений!

Вот они – белые звуки

Девственно-горных селений

Девушки бледные руки,

Белые сказки забвений...

Медленно шла от вечерни,

Полная думы вчерашней...

У колокольни вечерней

Таяли белые башни...

Белые башни уплыли,

Небо горит на рассвете.

Песню цветы разбудили —

Песню о белом расцвете..

Из городского тумана,

Посохом землю чертя,

Холодно, странно и рано

Вышло больное дитя.

Будто играющий в жмурки

С Вечностью – мальчик больной,

Странствуя, чертит фигурки

И призывает на бой.

Голос и дерзок и тонок,

Замысел – детски-высок.

Слабый и хилый ребенок

В ручке несет стебелек.

Стебель вселенского дела

Гладит и кличет: «Молись!»

Вкруг исхудалого тела

Стебли цветов завились...

Вот поднимаются выше —

Скоро уйдут в небосвод...

Голос всё тише, всё тише..

Скоро заплачет – поймет.

Кто заметил огненные знаки,

Не уйдет безмолвный прочь.

Ты светла – и в светлом зраке

Отражаешь ночь.

Есть молчанье – тягостное горе,

Вздохи сердца у закрытых врат.

Но в моем молчаньи – зори

Тают и горят.

Ты взойдешь в моей немой отчизне

Ярче всех других светил

И – поймешь, какие жизни

Я в Тебе любил.

Глухая полночь медленный кладет покров.

Зима ревущим снегом гасит фонари.

Вчера высокий, статный, белый подходил к окну,

И Ты зажгла лицо, мечтой распалена.

Один, я жду, я жду, я жду – Тебя, Тебя.

У черных стен – Твой профиль, стан и смех.

И я живу, живу, живу – сомненьем о Тебе.

Приди, приди, приди – душа истомлена.

Горящий факел к снегу, к небу вознесла

Моя душа, – Тобой, Тобой, Тобой распалена.

Я трижды звал – и трижды подходил к окну

Высокий, статный, белый – и смеялся мне.

Один – я жду, я жду – Тебя, Тебя, Тебя – Одну.

У берега зеленого на малой могиле

В праздник Благовещенья пели псалом.

Белые священники с улыбкой хоронили

Маленькую девочку в платье голубом.

Все они – помощью Вышнего Веления —

В крове бога Небесного Отца расцвели

И тихонько возносили к небу курения,

Будто не с кадильницы, а с зеленой земли

Я был весь в пестрых лоскутьях,

Белый, красный, в безобразной маске.

Хохотал и кривлялся на распутьях,

И рассказывал шуточные сказки.

Развертывал длинные сказанья

Бессвязно, и долго, и звонко —

О стариках, и о странах без названья,

И о девушке с глазами ребенка.

Кто-то долго, бессмысленно смеялся,

И кому-то становилось больно.

И когда я внезапно сбивался,

Из толпы кричали: «Довольно!»

По городу бегал черный человек.

Гасил он фонарики, карабкаясь на лестницу.

Медленный, белый подходил рассвет,

Вместе с человеком взбирался на лестницу.

Там, где были тихие, мягкие тени —

Желтые полоски вечерних фонарей, —

Утренние сумерки легли на ступени,

Забрались в занавески, в щели дверей.

Ах, какой бледный город на заре!

Черный человечек плачет на дворе.

Мой остров чудесный

Средь моря лежит.

Там, в чаще древесной,

Повесил я щит.

Пропал я в морях

На неясной черте.

Но остался мой страх

И слова на щите.

Когда моя месть

Распевает в бою,

Можешь, Дева, прочесть

Про душу мою.

Можешь Ты увидать,

Что Тебя лишь страшусь

И, на черную рать

Нападая, молюсь!

Просыпаюсь я – и в поле туманно,

Но с моей вышки – на солнце укажу.

И пробуждение мое безжеланно,

Как девушка, которой я служу.

Когда я в сумерки проходил по дороге,

Заприметился в окошке красный огонек.

Розовая девушка встала на пороге

И сказала мне, что я красив и высок.

В этом вся моя сказка, добрые люди.

Мне больше не надо от вас ничего:

Я никогда не мечтал о чуде —

И вы успокойтесь – и забудьте про него

Моя сказка никем не разгадана,

И тому, кто приблизится к ней,

Станет душно от синего ладана,

От узорных лампадных теней.

Безответное чуждым не скажется,

Я открою рекущим: аминь.

Только избранным пояс развяжется,

Окружающий чресла богинь.

Я открою ушедшим в познание,

Опаленным в горниле огня,

Кто придет на ночное Свидание

На исходе четвертого дня.

На Вас было черное закрытое платье.

Вы никогда не поднимали глаз.

Только на груди, может быть, над распятьем,

Вздыхал иногда и шевелился газ.

У Вас был голос серебристо-утомленный.

Ваша речь была таинственно проста.

Кто-то Сильный и Знающий, может быть,

Влюбленный

В Свое Создание, замкнул Вам уста.

Кто был Он – не знаю – никогда не узнаю,

Но к Нему моя ревность, и страх мой к Нему

Ревную к Божеству, Кому песни слагаю,

Но песни слагаю – я не знаю. Кому.

Я умер. Я пал от раны.

И друзья накрыли щитом.

Может-быть, пройдут караваны.

И вожатый растопчет конем.

Так лежу три дня без движенья.

И взываю к песку: «Задуши!..»

Но тело хранит от истленья

Красноватый уголь души.

На четвертый день я восстану,

Подыму раскаленный щит,

Растравлю песком свою рану

И приду к Отшельнице в скит.

Из груди, сожженной песками,

Из плаща, в пыли и крови,

Негодуя, вырвется пламя

Безначальной, живой любви.

Если только она подойдет —

Буду ждать, буду ждать...

Голубой, голубой небосвод...

Голубая спокойная гладь.

Кто прикликал моих лебедей?

Кто над озером бродит, смеясь?

Неужели средь этих людей

Незаметно Заря занялась?

Всё равно – буду ждать, буду ждать.

Я один, я в толпе, я – как все...

Окунусь в безмятежную гладь —

И всплыву в лебединой красе.

Когда я стал дряхлеть и стынуть,

Поэт, привыкший к сединам,

Мне захотелось отодвинуть

Конец, сужденный старикам.

И я опять, больной и хилый,

Ищу счастливую звезду.

Какой-то образ, прежде милый,

Мне снится в старческом бреду.

Быть может, память изменила,

Но я не верю в эту ложь,

И ничего не пробудила

Сия пленительная дрожь.

Все эти россказни далече —

Они пленяли с юных лет,

Но старость мне согнула плечи,

И мне смешно, что я поэт...

Устал я верить жалким книгам

Таких же розовых глупцов!

Проклятье снам! Проклятье мигам

Моих пророческих стихов!

Наедине с самим собою

Дряхлею, сохну, душит злость,

И я морщинистой рукою

С усильем поднимаю трость...

Кому поверить? С кем мириться?

Врачи, поэты и попы...

Ах, если б мог я научиться

Бессмертной пошлости толпы!

Неправда, неправда, я в бурю влюблен,

Я люблю тебя, ветер, несущий листы,

И в час мой последний, в час похорон,

Я встану из гроба и буду, как ты!

Я боюсь не тебя, о, дитя, ураган!

Не тебя, мой старый ребенок, зима!

Я боюсь неожиданно колющих ран...

Так может изранить – лишь Она... лишь Сама

Сама – и Душой непостижно кротка,

И прекрасным Лицом несравненно бела.

Но она убьет и тебя, старина, —

И никто не узнает, что буря была...

Скрипка стонет под горой.

В сонном парке вечер длинный,

Вечер длинный – Лик Невинный,

Образ девушки со мной.

Скрипки стон неутомимый

Напевает мне: «Живи...»

Образ девушки любимой —

Повесть ласковой любви.

Очарованный вечер мой долог,

И внимаю журчанью струи,

Лег туманов белеющий полог

На зелёные нивы Твои.

Безотрадному сну я не верю,

Погрузив мое сердце в покой...

Скоро жизнь мою бурно измерю

Пред неведомой встречей с Тобой...

Чьи-то очи недвижно и длинно

На меня сквозь деревья глядят.

Всё, что в сердце, по-детски невинно

И не требует страстных наград.

Всё, что в сердце, смежило ресницы,

Но, едва я заслышу: «Лети», —

Полечу я с восторгами птицы,

Оставляющей перья в пути...

Сердито волновались нивы.

Собака выла. Ветер дул.

Ее восторг самолюбивый

Я в этот вечер обманул...

Угрюмо шепчется болото.

Взошла угрюмая луна.

Там в поле бродит, плачет кто-то.

Она! Наверное – она!

Она смутила сон мой странный —

Пусть приютит ее другой:

Надутый, глупый и румяный

Паяц в одежде голубой.

Ей было пятнадцать лет. Но по стуку

Сердца – невестой быть мне могла.

Когда я, смеясь, предложил ей руку,

Она засмеялась и ушла.

Это было давно. С тех пор проходили

Никому не известные годы и сроки.

Мы редко встречались и мало говорили,

Но молчанья были глубоки.

И зимней ночью, верен сновиденью,

Я вышел из людных и ярких зал,

Где душные маски улыбались пенью,

Где я ее глазами жадно провожал.

И она вышла за мной, покорная,

Сама не ведая, что будет через миг.

И видела лишь ночь городская, черная,

Как прошли и скрылись: невеста и жених

И в день морозный, солнечный, красный —

Мы встретились в храме – в глубокой

тишине

Мы поняли, что годы молчанья были ясны,

И то, что свершилось, – свершилось в вышине.

Этой повестью долгих, блаженных исканий

Полна моя душная, песенная грудь.

Из этих песен создал я зданье,

А другие песни – спою когда-нибудь.

Многое замолкло. Многие ушли.

Много дум уснуло на краю земли.

Но остались песни и остались дни.

Истина осталась: мы с тобой – одни

Всё, что миновалось, вот оно – смотри:

Бледная улыбка утренней зари.

Сердце всё открыто, как речная гладь,

Если хочешь видеть, можешь увидать.

День был нежно-серый, серый, как тоска.

Вечер стал матовый, как женская рука.

В комнатах вечерних прятали сердца,

Усталые от нежной тоски без конца.

Пожимали руки, избегали встреч,

Укрывали смехи белизною плеч.

Длинный вырез платья, платье, как змея,

В сумерках белее платья чешуя.

Над скатертью в столовой наклонились ниц,

Касаясь прическами пылающих лиц.

Стуки сердца чаще, напряженней взгляд,

В мыслях – он, глубокий, нежный, душный сад.

И молча, как по знаку, двинулись вниз.

На ступеньках шорох белых женских риз.

Молча потонули в саду без следа.

Небо тихо вспыхнуло заревом стыда.

Может быть, скатилась красная звезда.

Луна взошла. На вздох родимый

Отвечу вздохом торжества,

И сердце девушки любимой

Услышит страстные слова.

Слушай! Повесила дева

Щит на высоком дубу,

Полная страстного гнева,

Слушает в далях трубу.

Юноша в белом – высоко

Стал на горе и трубит.

Вспыхнуло синее око,

Звук замирает – летит.

Полная гневной тревоги

Девушка ищет меча...

Ночью на горной дороге

Падает риза с плеча...

Звуки умолкли так близко.

Ближе! Приди! Отзовись!

Ризы упали так низко.

Юноша! ниже склонись!

Луна взошла. На вздох любимой

Отвечу вздохом торжества.

И сердце девы нелюдимой

Услышит страстные слова.

Пристань безмолвна. Земля близка.

Земли не видно. Ночь глубока.

Стою на серых мокрых досках.

Буря хохочет в седых кудрях.

И слышу, слышу, будто кричу:

«Поставьте в море на камне свечу!

Когда пристанет челнок жены,

Мы будем вместе с ней спасены!»

И страшно, и тяжко в мокрый песок

Бьют волны, шлют волны седой намек.,.

Она далёко. Ответа нет.

Проклятое море, дай мне ответ!

Далёко, там, камень! Там ставьте свечу!

И сам не знаю, я ли кричу.

Я – меч, заостренный с обеих сторон.

Я правлю, архангел. Ее Судьбой.

В щите моем камень зеленый зажжен.

Зажжен не мной, – господней рукой.

Ему непомерность мою вручу,

Когда отыду на вечный сон.

Ей в мире оставлю мою свечу,

Оставлю мой камень, мой здешний звон.

Поставлю на страже звенящий стих.

Зеленый камень Ей в сердце зажгу.

И камень будет Ей друг и жених,

И Ей не солжет, как я не лгу.

Вот моя песня – тебе. Коломбина.

Это – угрюмых созвездий печать:

Только в наряде шута-Арлекина

Песни такие умею слагать.

Двое – мы тащимся вдоль по базару,

Оба – в звенящем наряде шутов.

Эй, полюбуйтесь на глупую пару,

Слушайте звон удалых бубенцов!

Мимо идут, говоря: «Ты, прохожий,

Точно такой же, как я, как другой;

Следом идет на тебя не похожий

Сгорбленный нищий с сумой и клюкой»

Кто, проходя, удостоит нас взора?

Кто угадает, что мы с ним – вдвоем?

Дряхлый старик повторяет мне: «Скоро»

Я повторяю: «Пойдем же, пойдем».

Если прохожий глядит равнодушно,

Он улыбается; я трепещу;

Злобно кричу я: «Мне скучно! Мне душно!»

Он повторяет: «Иди. Не пущу».

Там, где на улицу, в звонкую давку,

Взглянет и спрячется розовый лик, —

Там мы войдем в многолюдную лавку, —

Я – Арлекин, и за мною – старик.

О, если только заметят, заметят,

Взглянут в глаза мне за пестрый наряд! —

Может быть, рядом со мной они встретят

Мой же – лукавый, смеющийся взгляд!

Там – голубое окно Коломбины,

Розовый вечер, уснувший карниз...

В смертном весельи – мы два Арлекина —

Юный и старый – сплелись, обнялись!..

О, разделите! Вы видите сами:

Те же глаза, хоть различен наряд!..

Старый – он тупо глумится над вами,

Юный – он нежно вам преданный брат!

Та, что в окне, – розовей навечерий,

Та, что вверху, – ослепительней дня!

Там Коломбина! О, люди! О, звери!

Будьте, как дети. Поймите меня.

Горит мой день, будя ответы

В сердцах, приявших торжество.

Уже зловещая комета

Смутилась заревом его.

Она бежит стыдливым бегом,

Оставив красную черту,

И гаснет над моим ночлегом

В полуразрушенном скиту.

Над этой осенью – во всем

Ты прошумела и устала.

Но я вблизи – стою с мечом,

Спустив до времени забрало.

Души кипящий гнев смири,

Как я проклятую отвагу.

Остался красный зов зари

И верность голубому стягу.

На верном мы стоим пути,

Избегли плена не впервые.

Веди меня. Чтоб всё пройти,

Нам нужны силы неземные.

Вечерние люди уходят в дома.

Над городом синяя ночь зажжена.

Боярышни тихо идут в терема.

По улице веет, гуляет весна.

На улице праздник, на улице свет,

И свечки, и вербы встречают зарю.

Дремотная сонь, неуловленный бред —

Заморские гости приснились царю...

Приснились боярам... – «Проснитесь, мы тут.

Боярышня сонно склонилась во мгле...

Там тени идут и виденья плывут...

Что было на небе – теперь на земле...

Весеннее утро. Задумчивый сон.

Влюбленные гости заморских племен

И, может быть, поздних, веселых времен.

Прозрачная тучка. Жемчужный узор.

Там было свиданье. Там был разговор...

И к утру лишь бледной рукой отперлась,

И розовой зорькой душа занялась.

Я был невенчан. Премудрость храня,

У Тайны ключами зловеще звенел.

Но Ты полюбила меня.

Ты – нежная жрица Лазурного Дня

Блуждая глазами, в подземных ходах

Искал – и достался мне камень в удел —

Тяжелый и черный. Впотьмах

Впился я глазами – и видеть хотел

Все жилы, все ходы и все письмена.

Но властный поток Твоих роз

Восставил меня. И на выси вознес,

Где Ты пробуждалась от зимнего сна,

Где Весна

Победила мороз.

Я мог бы ярче просиять,

Оставив след на синей влаге.

Но в тихо-сумрачном овраге

Уже струится благодать.

И буду верен всем надеждам.

Приму друзей, когда падут.

Пусть в тихом сне к моим одеждам

Они, избитые, прильнут.

Но эта Муза не выносит

Мечей, пронзающих врага.

Она косою мирной косит

Головку сонного цветка.

Сквозь тонкий пар сомнения

Смотрю в голубоватый сон.

В твоих словах – веления

И заповедь святых времен.

Когда померкнут звонкие

Раздумья трехвенечных снов,

Совьются нити тонкие

Немеркнущих осенних слов.

Твои слова – любимый клик,

Спокойный зов к осенним дням,

Я их люблю – и я привык

Внимать и верить глубинам.

Но сам – задумчивей, чем был,

Пою и сдерживаю речь.

Мой лебедь здесь, мой друг приплыл

Мою задумчивость беречь.

Мой месяц в царственном зените.

Ночной свободой захлебнусь

И там – в серебряные нити

В избытке счастья завернусь.

Навстречу страстному безволью

И только будущей Заре —

Киваю синему раздолью,

Ныряю в темном серебре!..

На площадях столицы душной

Слепые люди говорят:

«Что над землею? Шар воздушный.

Что под луной? Аэростат».

А я – серебряной пустыней

Несусь в пылающем бреду.

И в складки ризы темно-синей

Укрыл Любимую Звезду.

Возвратилась в полночь. До утра

Подходила к синим окнам зала.

Где была? – Ушла и не сказала.

Неужели мне пора?

Беспокойно я брожу по зале...

В этих окнах есть намек.

Эти двери мне всю ночь бросали

Скрипы, тени, может быть, упрек?.

Завтра я уйду к себе в ту пору,

Как она придет ко мне рыдать.

Опущу белеющую штору,

Занавешу пологом кровать.

Лягу, робкий, улыбаясь мигу,

И один, вкусив последний хлеб,

Загляжусь в таинственную книгу

Совершившихся судеб.

Я бежал и спотыкался,

Обливался кровью, бился

Об утесы, поднимался,

На бегу опять молился.

И внезапно повеяло холодом.

Впереди покраснела заря.

Кто-то звонким, взывающим молотом

Воздвигал столпы алтаря.

На черте горизонта пугающей,.

Где скончалась внезапно земля,

Мне почудился ты – умирающий,

Истекающий кровью, как я.

Неужели и ты отступаешь?

Неужели я стал одинок?

Или ты, испытуя, мигаешь,

Будто в поле кровавый платок?

О, я увидел его, несчастный,

Увидел красный платок полей...

Заря ли кинула клич свой красный?

Во мне ли грянула мысль о Ней?

То – заря бесконечного холода,

Что послала мне сладкий намек.

Что рассыпала красное золото,

Разостлала кровавый платок.

Из огня душа твоя скована

И вселенской мечте предана.

Непомерной мечтой взволнована —

Угадать Ее Имена.

Сижу за ширмой. У меня

Такие крохотные ножки...

Такие ручки у меня,

Такое темное окошко...

Тепло и темно. Я гашу

Свечу, которую приносят,

Но благодарность приношу...

Меня давно развлечься просят,

Но эти ручки... Я влюблен

В мою морщинистую кожу...

Могу увидеть сладкий сон,

Но я себя не потревожу:

Не потревожу забытья,

Вот этих бликов на окошке...

И ручки скрещиваю я,

И также скрещиваю ножки.

Сижу за ширмой. Здесь тепло.

Здесь кто-то есть. Не надо свечки.

Глаза бездонны, как стекло.

На ручке сморщенной – колечки.

...И снова подхожу к окну,

Влюблен в мерцающую сагу.

Недолго слушать тишину:

Изнеможенный, снова лягу.

Я на покой ушел от дня,

И сон гоню, чтоб длить молчанье.

Днем никому не жаль меня, —

Мне ночью жаль мое страданье...

Оно в бессонной тишине

Мне льет торжественные муки.

И кто-то милый, близкий мне

Сжимает жалобные руки...

Когда я уйду на покой от времен,

Уйду от хулы и похвал,

Ты вспомни ту нежность, тот ласковый сон,

Которым я цвел и дышал.

Я знаю, не вспомнишь Ты, Светлая, зла,

Которое билось во мне,

Когда подходила Ты, стройно-бела,

Как лебедь, к моей глубине.

Не я возмущал Твою гордую лень —

То чуждая сила его.

Холодная туча смущала мой день, —

Твой день был светлей моего.

Ты вспомнишь, когда я уйду на покой,

Исчезну за синей чертой, —

Одну только песню, что пел я с Тобой,

Что Ты повторяла за мной.

Так. Я знал. И ты задул

Яркий факел, изнывая

В дымной мгле.

В бездне – мрак, а в небе – гул.

Милый друг! Звезда иная

Нам открылась на земле.

Неразлучно – будем оба

Клятву Вечности нести.

Поздно встретимся у гроба

На серебряном пути.

Там – сжимающему руки

Руку нежную сожму.

Молчаливому от муки

Шею крепко обниму.

Так. Я слышал весть о новом!

Маска траурной души!

В Оный День – знакомым словом

Снова сердце оглуши!

И тогда – в гремящей сфере

Небывалого огня —

Светлый меч нам вскроет двери

Ослепительного Дня.

Ты у камина, склонив седины,

Слушаешь сказки в стихах.

Мы за тобою – незримые сны —

Чертим узор на стенах.

Дочь твоя – в креслах – весны розовей,

Строже вечерних теней.

Мы никогда не стучали при ней,

Мы не шалили при ней.

Как у тебя хорошо и светло —

Нам за стеною темно...

Дай пошалим, постучимся в стекло,

Дай-ка – забьемся в окно!

Скажешь ты, тихо подняв седины:

«Стукнуло где-то, дружок?»

Дочка твоя, что румяней весны,

Скажет: «Там серый зверок».

Крыльцо Ее словно паперть.

Вхожу – и стихает гроза.

На столе – узорная скатерть.

Притаились в углу образа.

На лице Ее – нежный румянец,

Тишина озаренных теней.

В душе – кружащийся танец

Моих улетевших дней.

Я давно не встречаю румянца,

И заря моя – мутно тиха.

И в каждом кружении танца

Я вижу пламя греха.

Только в дар последним похмельям

Эта тихая радость дана.

Я пришел к ней с горьким весельем

Осушить мой кубок до дна.

7 ноября 1903 (1905)

Я встал и трижды поднял руки.

Ко мне по воздуху неслись

Зари торжественные звуки,

Багрянцем одевая высь.

Казалось, женщина вставала,

Молилась, отходя во храм,

И розовой рукой бросала

Зерно послушным голубям.

Они белели где-то выше,

Белея, вытянулись в нить

И скоро пасмурные крыши

Крылами стали золотить.

Над позолотой их заемной,

Высоко стоя на окне,

Я вдруг увидел шар огромный,

Плывущий в красной тишине.

Облака небывалой услады —

Без конца их лазурная лень.

Уходи в снеговые громады

Розоватый приветствовать день.

Тишины снегового намека,

Успокоенных дум не буди...

Нежно-синие горы глубоко

Притаились в небесной груди.

Там до спора – сквозящая ласка,

До войны – только нежность твоя,

Без конца – безначальная сказка,

Рождество голубого ручья...

Невозможную сладость приемли,

О, изменник! Люблю и зову

Голубые приветствовать земли,

Жемчуговые сны наяву.

Спустись в подземные ущелья,

Земные токи разбуди,

Спасай, спасай твое веселье,

Спасай ребенка на груди!

Уж поздно. На песке ложбины

Лежит, убита горем, мать.

Холодный ветер будет в спину

Тебе, бегущему, хлестать!

Но ты беги, спасай ребенка,

Прижав к себе, укутав в плащ,

И равномерным бегом звонко

Буди, буди нагорный хрящ!

Успеешь добежать до срока,

Покинув горестную мать,

И на скале, от всех далекой,

Ему – ребенку – имя дать!

Темная, бледно-зеленая

Детская комнатка.

Нянюшка бродит сонная.

«Спи, мое дитятко».

В углу – лампадка зеленая.

От нее – золотые лучики.

Нянюшка, над постелькой склоненная...

«Дай заверну твои ноженьки и рученьки».

Нянюшка села и задумалась.

Лучики побежали – три лучика.

«Нянюшка, о чем ты задумалась?

Расскажи про святого мученика».

Три лучика. Один тоненький...

«Святой мученик, дитятко, преставился...

Закрой глазки, мой мальчик сонненький.

Святой мученик от мученья избавился».

В соседнем доме окна жолты.

По вечерам – по вечерам

Скрипят задумчивые болты,

Подходят люди к воротам.

И глухо заперты ворота,

А на стене – а на стене

Недвижный кто-то, черный кто-то

Людей считает в тишине.

Я слышу всё с моей вершины:

Он медным голосом зовет

Согнуть измученные спины

Внизу собравшийся народ.

Они войдут и разбредутся,

Навалят на спины кули.

И в жолтых окнах засмеются,

Что этих нищих провели.

Ты кормчий – сам, учитель – сам.

Твой путь суров. Что толку в этом?

А я служу Ее зарям,

Моим звездящимся обетам.

Я изменений сон люблю,

Открытый ветру в час блужданий.

Изменник сам – не истреблю

Моих' задумчивых гаданий.

Ты также грезишь над рулем,

Но ветх твой челн, старо кормило,

А мы в урочный час придем —

И упадет твое ветрило.

Скажи, когда в лазури вдруг

Заплещут ангелы крылами,

Кто первый выпустит из рук

Свое трепещущее знамя?

Что с тобой – не знаю и не скрою —

Ты больна прозрачной белизной.

Милый друг, узнаешь, что с тобою,

Ты узнаешь будущей весной.

Ты поймешь, когда, в подушках лежа,

Ты не сможешь запрокинуть рук.

И тогда сойдет к тебе на ложе

Непрерывный, заунывный звук.

Тень лампадки вздрогнет и встревожит

Кто-то, отделившись от стены,

Подойдет – и медленно положит

Нежный саван снежной белизны.

Мы шли на Лидо в час рассвета

Под сетью тонкого дождя.

Ты отошла, не дав ответа,

А я уснул, к волнам сойдя.

Я чутко спал, раскинув руки,

И слышал мерный плеск волны.

Манили страстной дрожью звуки,

В колдунью-птицу влюблены.

И чайка – птица, чайка – дева

Всё опускалась и плыла

В волнах влюбленного напева,

Которым ты во мне жила.

Мне гадалка с морщинистым ликом

Ворожила под темным крыльцом.

Очарованный уличным криком,

Я бежал за мелькнувшим лицом.

Я бежал и угадывал лица,

На углах останавливал бег.

Предо мною ползла вереница

Нагруженных, скрипящих телег.

Проползала змеей меж домами —

Я не мог площадей перейти...

А оттуда взывало: «За нами!»

Раздавалось: «Безумный! Прости!»

Там – бессмертною волей томима,

Может быть, призывала Сама...

Я бежал переулками мимо —

И меня поглотили дома.

Плачет ребенок. Под лунным серпом

Тащится по полю путник горбатый.

В роще хохочет над круглым горбом

Кто-то косматый, кривой и рогатый

В поле дорога бледна от луны.

Бледные девушки прячутся в травы.

Руки, как травы, бледны и нежны.

Ветер колышет их влево и вправо

Шепчет и клонится злак голубой.

Пляшет горбун под луною двурогой.

Кто-то зовет серебристой трубой.

Кто-то бежит озаренной дорогой.

Бледные девушки встали из трав.

Подняли руки к познанью, к молчанью

Ухом к земле неподвижно припав,

Внемлет горбун ожиданью, дыханью.

В роще косматый беззвучно дрожит

Месяц упал в озаренные злаки.

Плачет ребенок. И ветер молчит.

Близко труба. И не видно во мраке

Среди гостей ходил я в черном фраке

Я руки жал. Я, улыбаясь, знал:

Пробьют часы. Мне будут делать знаки.

Поймут, что я кого-то увидал...

Ты подойдешь. Сожмешь мне больно руку.

Ты скажешь: «Брось. Ты возбуждаешь смех».

Но я пойму – по голосу, по звуку,

Что ты меня боишься больше всех.

Я закричу, беспомощный и бледный,

Вокруг себя бесцельно оглянусь.

Потом – очнусь у двери с ручкой медной.

Увижу всех... и слабо улыбнусь.

Встала в сияньи. Крестила детей.

И дети увидели радостный сон.

Положила, до полу клонясь головой,

Последний земной поклон.

Коля проснулся. Радостно вздохнул,

Голубому сну еще рад наяву.

Прокатился и замер стеклянный гул:

Звенящая дверь хлопнула внизу.

Прошли часы. Приходил человек

С оловянной бляхой на теплой шапке.

Стучал и дожидался у двери человек.

Никто не открыл. Играли в прятки.

Были веселые морозные Святки.

Прятали мамин красный платок.

В платке уходила она по утрам.

Сегодня оставила дома платок:

Дети прятали его по углам.

Подкрались сумерки. Детские тени

Запрыгали на стене при свете фонарей.

Кто-то шел по лестнице, считая ступени.

Сосчитал. И заплакал. И постучал у дверей.

Дети прислушались. Отворили двери.

Толстая соседка принесла им щей.

Сказала: «Кушайте». Встала на колени

И, кланяясь, как мама, крестила детей

Мамочке не больно, розовые детки.

Мамочка сама на рельсы легла.

Доброму человеку, толстой соседке,

Спасибо, спасибо. Мама не могла...

Мамочке хорошо. Мама умерла.

Лошадь влекли под уздцы на чугунный

Мост. Под копытом чернела вода.

Лошадь храпела, и воздух безлунный

Храп сохранял на мосту навсегда.

Песни воды и хрипящие звуки

Тут же вблизи расплывались в хаос.

Их раздирали незримые руки.

В черной воде отраженье неслось.

Мерный чугун отвечал однотонно.

Разность отпала. И вечность спала.

Черная ночь неподвижно, бездонно —

Лопнувший в бездну ремень увлекла.

Всё пребывало. Движенья, страданья —

Не было. Лошадь храпела навек.

И на узде в напряженьи молчанья

Вечно застывший висел человек.

По берегу плелся больной человек.

С ним рядом ползла вереница телег

В дымящийся город везли балаган,

Красивых цыганок и пьяных цыган.

И сыпали шутки, визжали с телег.

И рядом тащился с кульком человек.

Стонал и просил подвезти до села.

Цыганочка смуглую руку дала.

И он подбежал, ковыляя, как мог,

И бросил в телегу тяжелый кулек.

И сам надорвался, и пена у губ.

Цыганка в телегу взяла его труп.

С собой усадила в телегу рядком,

И мертвый качался и падал ничком.

И с песней свободы везла до села.

И мертвого мужа жене отдала.

Протянуты поздние нити минут,

Их все сосчитают и нам отдадут.

«Мы знаем, мы знаем начертанный круг» —

Ты так говорила, мой Ангел, мой Друг.

Судьбой назвала и сказала: «Смотри,

Вот только: от той до последней зари.

Пусть ходит, тревожит, колеблет ночник,

Твой бледный, твой серый, твой жалкий двойник

Все нити в Одной Отдаленной Руке,

Все воды в одном голубом роднике,

И ты не поднимешь ни края завес,

Скрывающих ужас последних небес».

Я знаю, я помню, ты так мне велишь,

Но ты и сама эти ночи не спишь,

И вместе дрожим мы с тобой по ночам,

И слушаем сказки, и верим часам...

Мы знаем, мы знаем, подруга, поверь:

Отворится поздняя, древняя дверь,

И Ангел Высокий отворит гробы,

И больше не будет соблазна судьбы.

Я кую мой меч у порога.

Я опять бесконечно люблю.

Предо мною вьется дорога.

Кто пройдет – того я убью.

Только ты не пройди, мой Глашатай.

Ты вчера промелькнул на горе.

Я боюсь не Тебя, а заката.

Я – слепец на вечерней заре.

Будь Ты ангел – Тебя не узнаю

И смертельной сталью убью:

Я сегодня наверное чаю

Воскресения мертвых в раю.

Ветер хрипит на мосту меж столбами,

Черная нить под снегами гудёт.

Чудо ползет под моими санями,

Чудо мне сверху поет и поет...

Всё мне, певучее, тяжко и трудно,

Песни твои, и снега, и костры...

Чудо, я сплю, я устал непробудно..

Чудо, ложись в снеговые бугры!

Отдых напрасен. Дорога крута.

Вечер прекрасен. Стучу в ворота.

Дольнему стуку чужда и строга,

Ты рассыпаешь кругом жемчуга.

Терем высок, и заря замерла.

Красная тайна у входа легла.

Кто поджигал на заре терема,

Что воздвигала Царевна Сама?

Каждый конек на узорной резьбе

Красное пламя бросает к Тебе.

Купол стремится в лазурную высь

Синие окна румянцем зажглись.

Все колокольные звоны гудят.

Залит весной беззакатный наряд.

Ты ли меня на закатах ждала?

Терем зажгла? Ворота отперла?