Стихотворения 1822 г

Баратынскому. Из Бессарабии

Сия пустынная страна

Священна для души поэта:

Она Державиным воспета

И славой русскою полна.

Еще доныне тень Назона

Дунайских ищет берегов;

Она летит на сладкий зов

Питомцев Муз и Аполлона,

И с нею часто при луне

Брожу вдоль берега крутого:

Но, друг, обнять милее мне

В тебе Овидия живого.

* * *

Чугун кагульский, ты священ

Для русского, для друга славы —

Ты средь торжественных знамен

Упал горящий и кровавый,

Героев севера губя

Баратынскому

Я жду обещанной тетради:

Что ж медлишь, милый трубадур!

Пришли ее мне, Феба ради,

И награди тебя Амур.

<На А. А. Давыдову.>

Иной имел мою Аглаю

За свой мундир и черный ус,

Другой за деньги – понимаю,

Другой за то, что был француз,

Клеон – умом ее стращая,

Дамис – за то, что нежно пел.

Скажи теперь, мой друг Аглая.

За что твой муж тебя имел?

<НА Ланова.>

Бранись, ворчи, болван болванов,

Ты не дождешься, друг мой Ланов,

Пощечин от руки моей.

Твоя торжественная рожа

На бабье гузно так похожа,

Что только просит киселей.

* * *

У Кларисы денег мало,

Ты богат – иди к венцу:

И богатство ей пристало,

И рога тебе к лицу.

Друзьям

Вчера был день разлуки шумной,

Вчера был Вакха буйный пир,

При кликах юности безумной,

При громе чаш, при звуке лир.

Так! Музы вас благословили,

Венками свыше осеня,

Когда вы, други, отличили

Почетной чашею меня.

Честолюбивой позолотой

Не ослепляя наших глаз,

Она не суетной работой,

Не резьбою пленяла нас;

Но тем одним лишь отличалась,

Что, жажду скифскую поя,

Бутылка полная вливалась

В ее широкие края.

Я пил – и думою сердечной

Во дни минувшие летал

И горе жизни скоротечной,

И сны любви воспоминал;

Меня смешила их измена:

И скорбь исчезла предо мной

Как исчезает в чашах пена

Под зашипевшею струей.

Песнь о вещем Олеге

Как ныне сбирается вещий Олег

Отмстить неразумным хозарам,

Их селы и нивы за буйный набег

Обрек он мечам и пожарам;

С дружиной своей, в цареградской броне,

Князь по полю едет на верном коне.

Из темного леса на встречу ему

Идет вдохновенный кудесник,

Покорный Перуну старик одному,

Заветов грядущего вестник,

В мольбах и гаданьях проведший весь век.

И к мудрому старцу подъехал Олег.

"Скажи мне, кудесник, любимец богов,

Что сбудется в жизни со мною?

И скоро ль, на радость соседей-врагов,

Могильной засыплюсь землею?

Открой мне всю правду, не бойся меня:

В награду любого возьмешь ты коня".

"Волхвы не боятся могучих владык,

А княжеский дар им не нужен:

Правдив и свободен их вещий язык

И с волей небесною дружен.

Грядущие годы таятся во мгле;

Но вижу твой жребий на светлом челе.

Запомни же ныне ты слово мое:

Воителю слава – отрада;

Победой прославлено имя твое;

Твой щит на вратах Цареграда:

И волны и суша покорны тебе;

Завидует недруг столь дивной судьбе.

И синего моря обманчивый вал

В часы роковой непогоды,

И пращ, и стрела, и лукавый кинжал

Щадят победителя годы…

Под грозной броней ты не ведаешь ран;

Незримый хранитель могущему дан.

Твой конь не боится опасных трудов:

Он, чуя господскую волю,

То смирный стоит под стрелами врагов,

То мчится по бранному полю.

И холод и сеча ему ничего…

Но примешь ты смерть от коня своего".

Олег усмехнулся – однако чело

И взор омрачилися думой.

В молчаньи, рукой опершись на седло,

С коня он слезает, угрюмый;

И верного друга прощальной рукой

И гладит и треплет по шее крутой.

"Прощай, мой товарищ, мой верный слуга,

Расстаться настало нам время;

Теперь отдыхай! уж не ступит нога

В твое позлащенное стремя.

Прощай, утешайся – да помни меня.

Вы, отроки-други, возьмите коня,

Покройте попоной, мохнатым ковром,

В мой луг под устцы отведите;

Купайте: кормите отборным зерном:

Водой ключевою поите".

И отроки тотчас с конем отошли,

А князю другого коня подвели.

Пирует с дружиною вещий Олег

При звоне веселом стакана.

И кудри их белы, как утренний снег

Над славной главою кургана…

Они поминают минувшие дни

И битвы, где вместе рубились они…

"А где мой товарищ? – промолвил Олег: —

Скажите, где конь мой ретивый?

Здоров ли? всё так же ль легок его бег?

Всё тот же ль он бурный, игривый?"

И внемлет ответу: на холме крутом

Давно уж почил непробудным он сном.

Могучий Олег головою поник

И думает: "Что же гаданье?

Кудесник, ты лживый, безумный старик!

Презреть бы твое предсказанье!

Мой конь и до ныне носил бы меня".

И хочет увидеть он кости коня.

Вот едет могучий Олег со двора,

С ним Игорь и старые гости,

И видят – на холме, у брега Днепра,

Лежат благородные кости;

Их моют дожди, засыпает их пыль,

И ветер волнует над ними ковыль.

Князь тихо на череп коня наступил

И молвил: "Спи, друг одинокой!

Твой старый хозяин тебя пережил:

На тризне, уже недалекой,

Не ты под секирой ковыль обагришь

И жаркою кровью мой прах напоишь!

Так вот где таилась погибель моя!

Мне смертию кость угрожала!"

Из мертвой главы гробовая змия

Шипя между тем выползала;

Как черная лента, вкруг ног обвилась,

И вскрикнул внезапно ужаленный князь.

Ковши круговые, запенясь, шипят

На тризне плачевной Олега;

Князь Игорь и Ольга на холме сидят;

Дружина пирует у брега:

Бойцы поминают минувшие дни

И битвы, где вместе рубились они.

* * *

Мой друг, уже три дня

Сижу я под арестом

И не видался я

Давно с моим Орестом.

Спаситель молдаван,

Бахметьева наместник,

Законов провозвестник,

Смиренный Иоанн,

За то, что ясской пан,

Известный нам болван

Мазуркою, чалмою,

Несносной бородою —

И трус и грубиан —

Побит немножко мною,

И что бояр пугнул

Я новою тревогой, —

[К моей канурке] строгой

Приставил караул.

< >[16]

Невинной суеты ,

А именно – мараю

Небрежные черты,

Пишу каррикатуры, —

Знакомых столько лиц, —

Восточные фигуры

<……> кукониц

И их мужей рогатых,

Обритых и брадатых!

Царь Никита и сорок его дочерей

Царь Никита жил когда-то

Праздно, весело, богато,

Не творил добра, ни зла,

И земля его цвела.

Царь трудился по немногу,

Кушал, пил, молился богу

И от разных матерей

Прижил сорок дочерей,

Сорок девушек прелестных,

Сорок ангелов небесных,

Милых сердцем и душой.

Что за ножка – боже мой,

А головка, темный волос,

Чудо – глазки, чудо – голос,

Ум – с ума свести бы мог.

Словом, с головы до ног

Душу, сердце всё пленяло.

Одного не доставало.

Да чего же одного?

Так, безделки, ничего.

Ничего иль очень мало,

Всё равно – не доставало.

Как бы это изъяснить,

Чтоб совсем не рассердить

Богомольной важной дуры,

Слишком чопорной цензуры?

Как быть?… Помоги мне, бог!

У царевен между ног…

Нет, уж это слишком ясно

И дляскромности опасно, —

Так иначе как-нибудь:

Я люблю в Венере грудь,

Губки, ножку особливо,

Но любовное огниво,

Цель желанья моего…

Что такое?.. Ничего!..

Ничего, иль очень мало…

И того-то не бывало

У царевен молодых,

Шаловливых и живых.

Их чудесное рожденье

Привело в недоуменье

Все придворные сердца.

Грустно было для отца

И дляматерей печальных…

А от бабок повивальных

Как узнал о том народ —

Всякий тут разинул рот,

Ахал, охал, дивовался,

А иной, хоть и смеялся,

Да тихонько, чтобы в путь

До Нерчинска не махнуть.

Царь созвал своих придворных,

Нянек, мамушек покорных —

Им держал такой приказ:

"Если кто-нибудь из вас

Дочерей греху научит,

Или мыслить их приучит,

Или только намекнет,

Что у них недостает,

Иль двусмысленное скажет,

Или кукиш им покажет, —

То – шутить я не привык —

Бабам вырежу язык,

А мужчинам нечто хуже,

Что порой бывает туже".

Царь был строг, но справедлив,

А приказ красноречив;

Всяк со страхом поклонился,

Остеречься всяк решился,

Ухо всяк держал востро

И хранил свое добро.

Жены бедные боялись,

Чтоб мужья не проболтались;

Втайне думали мужья:

«Провинись, жена моя!»

(Видно, сердцем были гневны).

Подросли мои царевны.

Жаль их стало. Царь – в совет;

Изложил там свой предмет:

Так и так – довольно ясно,

Тихо, шопотом, негласно,

Осторожнее от слуг.

Призадумались бояры,

Как лечить такой недуг.

Вот один советник старый

Поклонился всем – и вдруг

В лысый лоб рукою брякнул

И царю он так вавакнул:

"О, премудрый государь!

Не взыщи мою ты дерзость,

Если про плотскую мерзость

Расскажу, что было встарь.

Мне была знакома сводня

(Где она? и чем сегодня?

Верно тем же, чем была).

Баба ведьмою слыла,

Всем недугам пособляла,

Немощь членов исцеляла.

Вот ее бы разыскать;

Ведьма дело всё поправит:

А что надо – то и вставит".

– «Так за ней сейчас послать!»

Восклицает царь Никита.

Брови сдвинувши сердито:

– "Тотчас ведьму отыскать!

Если ж нас она обманет,

Чего надо не достанет,

На бобах нас проведет,

Или с умыслом солжет, —

Будь не царь я, а бездельник,

Если в чистый понедельник

Сжечь колдунью не велю:

И тем небо умолю".

Вот секретно, осторожно,

По курьерской подорожной

И во все земли концы

Были посланы гонцы.

Они скачут, всюду рыщут

И царю колдунью ищут.

Год проходит и другой —

Нету вести никакой.

Наконец один ретивый

Вдруг напал на след счастливый.

Он заехал в темный лес

(Видно, вел его сам бес),

Видит он: в лесу избушка,

Ведьма в ней живет, старушка.

Как он был царев посол,

То к ней прямо и вошел,

Поклонился ведьме смело,

Изложил царево дело:

Как царевны рождены

И чего все лишены.

Ведьма мигом всё смекнула…

В дверь гонца она толкнула,

Так примолвив: "Уходи

Поскорей и без оглядки,

Не то – бойся лихорадки…

Через три дня приходи

За посылкой и ответом,

Только помни – чуть с рассветом".

После ведьма заперлась,

Уголечком запаслась,

Трое суток ворожила,

Так что беса приманила.

Чтоб отправить во дворец,

Сам принес он ей ларец,

Полный грешными вещами,

Обожаемыми нами.

Там их было всех сортов,

Всех размеров, всех цветов,

Всё отборные, с кудрями…

Ведьма все перебрала,

Сорок лучших оточла,

Их в салфетку завернула

И на ключ в ларец замкнула,

С ним отправила гонца,

Дав на путь серебреца.

Едет он. Заря зарделась…

Отдых сделать захотелось,

Захотелось закусить,

Жажду водкой утолить:

Он был малый аккуратный,

Всем запасся в путь обратный.

Вот коня он разнуздал

И покойно кушать стал.

Конь пасется. Он мечтает,

Как его царь вознесет,

Графом, князем назовет.

Что же ларчик заключает?

Что царю в нем ведьма шлет?

В щелку смотрит: нет, не видно —

Заперт плотно. Как обидно!

Любопытство страх берет

И всего его тревожит.

Ухо он к замку приложит —

Ничего не чует слух;

Нюхает – знакомый дух…

Тьфу ты пропасть! что за чудо?

Посмотреть ей-ей не худо.

И не вытерпел гонец…

Но лишь отпер он ларец,

Птички – порх и улетели,

И кругом на сучьях сели

И хвостами завертели.

Наш гонец давай их звать,

Сухарями их прельщать:

Крошки сыплет – всё напрасно

(Видно кормятся не тем):

На сучках им петь прекрасно,

А в ларце сидеть зачем?

Вот тащится вдоль дороги,

Вся согнувшися дугой,

Баба старая с клюкой.

Наш гонец ей бухнул в ноги:

"Пропаду я с головой!

Помоги, будь мать родная!

Посмотри, беда какая:

Не могу их изловить!

Как же горю пособить?"

Вверх старуха посмотрела,

Плюнула и прошипела:

"Поступил ты хоть и скверно,

Но не плачься, не тужи…

Ты им только покажи —

Сами все слетят наверно".

«Ну, спасибо!» он сказал…

И лишь только показал —

Птички вмиг к нему слетели

И квартирой овладели.

Чтоб беды не знать другой,

Он без дальних отговорок

Тотчас их под ключ все сорок

И отправился домой.

Как княжны их получили,

Прямо в клетки посадили.

Царь на радости такой

Задал тотчас пир горой:

Семь дней сряду пировали,

Целый месяц отдыхали;

Царь совет весь наградил,

Да и ведьму не забыл:

Из кунсткамеры в подарок

Ей послал в спирту огарок,

(Тот, который всех дивил),

Две ехидны, два скелета

Из того же кабинета…

Награжден был и гонец.

Вот и сказочки конец.

* * *

Люблю ваш сумрак неизвестный

И ваши тайные цветы,

О вы, поэзии прелестной

Благословенные мечты!

Вы нас уверили, поэты,

Что тени легкою толпой

От берегов холодной Леты

Слетаются на брег земной

И невидимо навещают

Места, где было всё милей,

И в сновиденьях утешают

Сердца покинутых друзей;

Они, бессмертие вкушая,

Их поджидают в Элизей,

Как ждет на пир семья родная

Своих замедливших гостей…

Но, может быть, мечты пустые —

Быть может, с ризой гробовой

Все чувства брошу я земные,

И чужд мне будет мир земной;

Быть может, там, где всё блистает

Нетленной славой и красой,

Где чистый пламень пожирает

Несовершенство бытия,

Минутных жизни впечатлений

Не сохранит душа моя,

Не буду ведать сожалений,

Тоску любви забуду я?..

Таврида

Gieb meine Jugend mir zuruk![17]

I.

Ты вновь со мною, наслажденье;

[В душе] утихло мрачных дум

Однообразное волненье!

Воскресли чувства, ясен ум.

Какой-то негой неизвестной,

Какой-то грустью полон я;

Одушевленные поля,

Холмы Тавриды, край прелестный —

Я [снова] посещаю [вас]…

Пью томно воздух сладострастья,

Как будто слышу близкой глас

Давно затерянного счастья.

Счастливый край, где блещут воды,

Лаская пышные брега,

И светлой роскошью природы

Озарены холмы, луга,

Где скал нахмуренные своды

II.

За нею по наклону гор

Я шел дорогой неизвестной,

И примечал мой робкой взор

Следы ноги ее прелестной —

Зачем не смел ее следов

Коснуться жаркими устами,

Кропя их жгучими [слезами ]

Нет, никогда средь бурных дней

Мятежной юности моей

Я не желал [с таким] волненьем

Лобзать уста младых Цирцей

И перси, полные томленьем

* * *

Накажи, святой угодник,

Капитана Борозду,

Разлюбил он, греховодник,

Нашу матушку <->.

* * *

Один, один остался я.

Пиры, любовницы, друзья

Исчезли с легкими мечтами —

Померкла молодость моя

С ее неверными дарами.

Так свечи, в долгу ночь горев

Для резвых юношей и дев,

В конце безумных пирований

Бледнеют пред лучами дня.

<В. Ф. Раевскому.>

Не тем горжусь я, мой певец,

Что [привлекать] умел стихами

[Вниманье] [пламенных] [сердец],

Играя смехом и слезами,

Не тем горжусь, что иногда

Мои коварные напевы

Смиряли в мыслях юной девы

Волненье страха <и> стыда,

Не тем, что у столба сатиры

Разврат и злобу я казнил,

И что грозящий голос лиры

Неправду в ужас приводил,

Что непреклонным вдохновеньем

И бурной [юностью моей]

И страстью воли и гоненьем

Я стал известен меж людей —

Иная, [высшая] [награда]

Была мне роком суждена —

[Самолюбивых дум отрада!

Мечтанья суетного сна!..]

* * *

На тихих берегах Москвы

Церквей, венчанные крестами,

Сияют ветхие главы

Над монастырскими стенами.

Кругом простерлись по холмам

Вовек не рубленные рощи,

Издавна почивают там

Угодника святые мощи.

Гречанке

Ты рождена воспламенять

Воображение поэтов,

Его тревожить и пленять

Любезной живостью приветов,

Восточной странностью речей,

Блистаньем зеркальных очей

И этой ножкою нескромной…

Ты рождена для неги томной,

Для упоения страстей.

Скажи – когда певец Леилы

В мечтах небесных рисовал

Свой неизменный идеал,

Уж не тебя ль изображал

Поэт мучительный и милый?

Быть может, в дальной стороне,

Под небом Греции священной,

Тебя страдалец вдохновенный

Узнал, иль видел, как во сне,

И скрылся образ незабвенный

В его сердечной глубине?

Быть может, лирою счастливой

Тебя волшебник искушал;

Невольный трепет возникал

В твоей груди самолюбивой,

И ты, склонись к его плечу…

Нет, нет, мой друг, мечты ревнивой

Питать я пламя не хочу:

Мне долго счастье чуждо было,

Мне ново наслаждаться им,

И, тайной грустию томим,

Боюсь: неверно всё, что мило.

<Из письма к Я. Н. Толстому.>

Горишь ли ты, лампада наша,

Подруга бдений и пиров?

Кипишь ли ты, златая чаша,

В руках веселых остряков?

Всё те же ль вы, друзья веселья,

Друзья Киприды и стихов?

Часы любви, часы похмелья

По прежнему ль летят на зов

Свободы, лени и безделья?

В изгнаньи скучном, каждый час

Горя завистливым желаньем,

Я к вам лечу воспоминаньем,

Воображаю, вижу вас:

Вот он, приют гостеприимный,

Приют любви и вольных муз,

Где с ними клятвою взаимной

Скрепили вечный мы союз,

Где дружбы знали мы блаженство,

Где в колпаке за круглый стол

Садилось милое равенство,

Где своенравный произвол

Менял бутылки, разговоры,

Рассказы, песни шалуна:

И разгорались наши споры

От искр и шуток и вина.

Вновь слышу, верные поэты,

Ваш очарованный язык…

Налейте мне вина кометы,

Желай мне здравия, калмык!

<В. Ф. Раевскому.>

Ты прав, мой друг – напрасно я презрел

Дары природы благосклонной.

Я знал досуг, беспечных Муз удел,

И наслажденья лени сонной,

Красы лаис, заветные пиры,

И клики радости безумной,

И мирных Муз минутные дары,

И лепетанье славы шумной.

Я дружбу знал – и жизни молодой

Ей отдал ветреные годы,

И верил ей за чашей круговой

В часы веселий и свободы,

Я знал любовь, не мрачною [тоской],

Не безнадежным заблужденьем,

Я знал любовь прелестною мечтой,

Очарованьем, упоеньем.

Младых бесед оставя блеск и шум,

Я знал и труд и вдохновенье,

И сладостно мне было жарких дум

Уединенное волненье.

Но всё прошло! – остыла в сердце кровь,

В их наготе я ныне вижу

И свет и жизнь и дружбу и любовь,

И мрачный опыт ненавижу.

Свою печать утратил резвый нрав,

Душа час от часу немеет;

В ней чувств уж нет. Так легкой лист дубрав

В ключах кавказских каменеет.

Разоблачив [пленительный] кумир,

Я вижу призрак безобразный.

Но что ж теперь тревожит хладный мир

Души бесчувственной и праздной?

Ужели он казался прежде мне

Столь величавым и прекрасным,

Ужели в сей позорной глубине

Я наслаждался сердцем ясным!

Что ж видел в нем безумец молодой,

Чего искал, к чему стремился,

Кого ж, кого возвышенной <душой>

Боготворить не постыдился!

Я говорил пред хладною толпой

Языком Истинны [свободной],

Но для толпы ничтожной и глухой

Смешон глас сердца благородный.

Везде ярем, секира иль венец,

Везде злодей иль малодушный,

Тиран льстец

Иль предрассудков раб послушный.

Послание цензору

Угрюмый сторож Муз, гонитель давний мой,

Сегодня рассуждать задумал я с тобой.

Не бойся: не хочу, прельщенный мыслью ложной,

Цензуру поносить хулой неосторожной;

Что нужно Лондону, то рано для Москвы.

У нас писатели, я знаю, каковы:

Их мыслей не теснит цензурная расправа,

И чистая душа перед тобою права.

Во-первых, искренно я признаюсь тебе,

Не редко о твоей жалею я судьбе:

Людской бессмыслицы присяжный толкователь,

Хвостова, Буниной единственный читатель,

Ты вечно разбирать обязан за грехи

То прозу глупую, то глупые стихи.

Российских авторов нелегкое встревожит:

Кто английской роман с французского преложит,

Тот оду сочинит, потея да кряхтя,

Другой трагедию напишет нам шутя —

До них нам дела нет: а ты читай, бесися,

Зевай, сто раз засни – а после подпишися.

Так, цензор мученик: порой захочет он

Ум чтеньем освежить; Руссо, Вольтер, Бюфон,

Державин, Карамзин манят его желанье,

А должен посвятить бесплодное вниманье

На бредни новые какого-то враля,

Которому досуг петь рощи да поля,

Да связь утратя в них, ищи ее с начала,

Или вымарывай из тощего журнала

Насмешки грубые и площадную брань,

Учтивых остряков затейливую дань.

Но цензор гражданин, и сан его священный:

Он должен ум иметь прямой и просвещенный;

Он сердцем почитать привык алтарь и трон;

Но мнений не теснит и разум терпит он.

Блюститель тишины, приличия и нравов,

Не преступает сам начертанных уставов,

Закону преданный, отечество любя,

Принять ответственность умеет на себя:

Полезной Истине пути не заграждает,

Живой поэзии резвиться не мешает.

Он друг писателю, пред знатью не труслив,

Благоразумен, тверд, свободен, справедлив.

А ты, глупец и трус, что делаешь ты с нами?

Где должно б умствовать, ты хлопаешь глазами;

Не понимая нас, мараешь и дерешь;

Ты черным белое по прихоти зовешь;

Сатиру пасквилем, поэзию развратом,

Глас правды мятежом, Куницына Маратом.

Решил, а там поди, хоть на тебя проси.

Скажи: не стыдно ли, что на святой Руси,

Благодаря тебя, не видим книг доселе?

И если говорить задумают о деле,

То, славу русскую и здравый ум любя,

Сам государь велит печатать без тебя.

Остались нам стихи: поэмы, триолеты,

Баллады, басенки, элегии, куплеты,

Досугов и любви невинные мечты,

Воображения минутные цветы.

О варвар! кто из нас, владельцев русской лиры,

Не проклинал твоей губительной секиры?

Докучным евнухом ты бродишь между Муз;

Ни чувства пылкие, ни блеск ума, ни вкус,

Ни слог певца Пиров, столь чистый, благородный —

Ничто не трогает души твоей холодной.

На всё кидаешь ты косой, неверный взгляд.

Подозревая всё, во всем ты видишь яд.

Оставь, пожалуй, труд, ни мало не похвальный:

Парнасс не монастырь и не гарем печальный.

И право никогда искусный коновал

Излишней пылкости Пегаса не лишал.

Чего боишься ты? поверь мне, чьи забавы —

Осмеивать Закон, правительство иль нравы,

Тот не подвергнется взысканью твоему;

Тот не знаком тебе, мы знаем почему —

И рукопись его, не погибая в Лете,

Без подписи твоей разгуливает в свете.

Барков шутливых од тебе не посылал,

Радищев, рабства враг, цензуры избежал,

И Пушкина стихи в печати не бывали;

Что нужды? их и так иные прочитали.

Но ты свое несешь, и в наш премудрый век

Едва ли Шаликов не вредный человек.

За чем себя и нас терзаешь без причины?

Скажи, читал ли ты Наказ Екатерины?

Прочти, пойми его; увидишь ясно в нем

Свой долг, свои права, пойдешь иным путем.

В глазах монархини сатирик превосходный

Невежество казнил в комедии народной,

Хоть в узкой голове придворного глупца

Кутейкин и Христос два равные лица.

Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры

Их горделивые разоблачал кумиры;

Хемницер Истину с улыбкой говорил,

Наперсник Душеньки двусмысленно шутил,

Киприду иногда являл без покрывала —

И никому из них цензура не мешала.

Ты что-то хмуришься; признайся, в наши дни

С тобой не так легко б разделались они?

Кто ж в этом виноват? перед тобой зерцало:

Дней Александровых прекрасное начало.

Проведай, что в те дни произвела печать.

На поприще ума нельзя нам отступать.

Старинной глупости мы праведно стыдимся,

Ужели к тем годам мы снова обратимся,

Когда никто не смел Отечество назвать,

И в рабстве ползали и люди, и печать?

Нет, нет! оно прошло, губительное время,

Когда Невежества несла Россия бремя.

Где славный Карамзин снискал себе венец,

Там цензором уже не может быть глупец…

Исправься ж: будь умней и примирися с нами.

"Всё правда, – скажешь ты, – не стану спорить с вами:

Но можно ль цензору по совести судить?

Я должен то того, то этого щадить.

Конечно, вам смешно – а я нередко плачу,

Читаю да крещусь, мараю на удачу —

На всё есть мода, вкус; бывало, на пример,

У нас в большой чести Бентам, Руссо, Вольтер,

А нынче и Милот попался в наши сети.

Я бедный человек; к тому ж жена и дети…"

Жена и дети, друг, поверь – большое зло:

От них всё скверное у нас произошло.

Но делать нечего: так если невозможно

Тебе скорей домой убраться осторожно,

И службою своей ты нужен для царя,

Хоть умного себе возьми секретаря.

Иностранке

На языке тебе невнятном

Стихи прощальные пишу,

Но в заблуждении приятном

Вниманья твоего прошу:

Мой друг, доколе не увяну,

В разлуке чувство погубя,

Боготворить не перестану

Тебя, мой друг, одну тебя.

На чуждые черты взирая,

Верь только сердцу моему,

Как прежде верила ему,

Его страстей не понимая.

* * *

Наперсница волшебной старины,

Друг вымыслов игривых и печальных,

Тебя я знал во дни моей весны,

Во дни утех и снов первоначальных.

Я ждал тебя; в вечерней тишине

Являлась ты веселою старушкой,

И надо мной сидела в шушуне,

В больших очках и с резвою гремушкой.

Ты, детскую качая колыбель,

Мой юный слух напевами пленила

И меж пелен оставила свирель,

Которую сама заворожила.

Младенчество прошло, как легкой сон.

Ты отрока беспечного любила,

Средь важных Муз тебя лишь помнил он,

И ты его тихонько посетила;

Но тот ли был твой образ, твой убор?

Как мило ты, как быстро изменилась!

Каким огнем улыбка оживилась!

Каким огнем блеснул приветный взор!

Покров, клубясь волною непослушной,

Чуть осенял твой стан полу-воздушный;

Вся в локонах, обвитая венком,

Прелестницы глава благоухала;

Грудь белая под желтым жемчугом

Румянилась и тихо трепетала…

Ф. Н. Глинке

Когда средь оргий жизни шумной

Меня постигнул остракизм,

Увидел я толпы безумной

Презренный, робкий эгоизм.

Без слез оставил я с досадой

Венки пиров и блеск Афин,

Но голос твой мне был отрадой,

Великодушный Гражданин!

Пускай Судьба определила

Гоненья грозные мне вновь,

Пускай мне дружба изменила,

Как изменяла мне любовь,

В моем изгнаньи позабуду

Несправедливость их обид:

Они ничтожны – если буду

Тобой оправдан, Аристид.

* * *

Недавно я в часы свободы

Устав наездника читал

И даже ясно понимал

Его искусные доводы;

Узнал я резкие черты

Неподражаемого слога;

Но перевертывал листы

И – признаюсь – роптал на бога.

Я думал: ветреный певец,

Не сотвори себе кумира,

Перебесилась наконец

Твоя проказливая лира,

И, сердцем охладев навек,

Ты, видно, стал в угоду мира

Благоразумный человек!

О горе, молвил я сквозь слезы,

Кто дал Д<авыдов>у совет

Оставить лавр, оставить розы?

Как мог унизиться до прозы

Венчанный Музою поэт,

Презрев и славу прежних лет,

И Б<урц>овой души угрозы!

И вдруг растрепанную тень

Я вижу прямо пред собою,

Пьяна, как в самый смерти день,

Столбом усы, виски горою,

Жестокой ментик за спиною

И кивер чудо набекрень.

Аделе

Играй, Адель,

Не знай печали;

Хариты, Лель

Тебя венчали

И колыбель

Твою качали;

Твоя весна

Тиха, ясна;

Для наслажденья

Ты рождена;

Час упоенья

Лови, лови!

Младые лета

Отдай любви

И в шуме света

Люби, Адель,

Мою свирель.

Узник

Сижу за решеткой в темнице сырой.

Вскормленный в неволе орел молодой.

Мой грустный товарищ, махая крылом,

Кровавую пищу клюет под окном,

Клюет, и бросает, и смотрит в окно,

Как будто со мною задумал одно.

Зовет меня взглядом и криком своим

И вымолвить хочет: "Давай, улетим!

Мы вольные птицы; пора, брат, пора!

Туда, где за тучей белеет гора,

Туда, где синеют морские края,

Туда, где гуляем лишь ветер… да я!.."

Загрузка...