Полное собрание стихотворений

Узнают коней ретивых

По их выжженным таврам,

Узнают парфян кичливых:

По высоким клобукам;

Я любовников счастливых

Узнаю по их глазам:

[В них сияет пламень томный —

Наслаждений знак нескромный.]

Поредели, побелели

Кудри, честь главы моей,

Зубы в деснах ослабели,

И потух огонь очей.

Сладкой жизни мне немного

Провожать осталось дней:

Парка счет ведет им строго,

Тартар тени ждет моей.

Не воскреснем из-под спуда,

Всяк навеки там забыт:

Вход туда для всех открыт —

Нет исхода уж оттуда.

Что же сухо в чаше дно?

Наливай мне, мальчик резвый,

Только пьяное вино

Раствори водою трезвой.

Мы не скифы, не люблю,

Други, пьянствовать бесчинно:

Нет, за чашей я пою

Иль беседую невинно.

Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила;

К ней на плечо преклонен, юноша вдруг задремал.

Дева тотчас умолкла, сон его легкий лелея.

И улыбалась ему, тихие слезы лия.

Что белеется на горе зеленой?

Снег ли то, али лебеди белы?

Был бы снег – он уже бы растаял,

Были б лебеди – они б улетели.

То не снег и не лебеди белы,

А шатер Аги Асан-аги.

Он лежит в нем, весь люто изранен.

Посетили его сестра и матерь,

Его люба не могла, застыдилась.

Как ему от боли стало легче,

Приказал он своей верной любе:

"Ты [не] ищи меня в моем белом доме,

В белом доме, ни во всем моем роде".

Как [услышала] мужнины речи,

Запечалилась бедная Кадуна.

Она слышит, на двор едут кони;

Побежала Ас<ан>-агиница,

Хочет броситься, бедная, в окошко,

За ней вопят две милые дочки:

"Воротися, милая мать наша,

Приехал не муж Асан-ага,

А приехал брат твой Пинтор<ович>."

Воротилась Асан-агиница,

И повисла она брату на шею —

"Братец милый, что за посрамленье!

Меня гонят от пятерых деток."

У русского царя в чертогах есть палата:

Она не золотом, не бархатом богата;

Не в ней алмаз венца хранится за стеклом:

Но сверху до низу, во всю длину, кругом,

Своею кистию свободной и широкой

Ее разрисовал художник быстро-окой.

Тут нет ни сельских нимф, ни девственных мадон,

Ни фавнов с чашами, ни полногрудых жен,

Ни плясок, ни охот, – а всё плащи, да шпаги,

Да лица, полные воинственной отваги.

Толпою тесною художник поместил

Сюда начальников народных наших сил,

Покрытых славою чудесного похода

И вечной памятью двенадцатого года.

Нередко медленно меж ими я брожу

И на знакомые их образы гляжу,

И, мнится, слышу их воинственные клики.

Из них уж многих нет; другие, коих лики

Еще так молоды на ярком полотне,

Уже состарелись и никнут в тишине

Главою лавровой…

Но в сей толпе суровой

Один меня влечет всех больше. С думой новой

Всегда остановлюсь пред ним – и не свожу

С него моих очей. Чем долее гляжу,

Тем более томим я грустию тяжелой.

Он писан во весь рост. Чело, как череп голый,

Высоко лоснится, и, мнится, залегла

Там грусть великая. Кругом – густая мгла;

За ним – военный стан. Спокойный и угрюмый,

Он, кажется, глядит с презрительною думой.

Свою ли точно мысль художник обнажил,

Когда он таковым его изобразил,

Или невольное то было вдохновенье, —

Но Доу дал ему такое выраженье.

О вождь несчастливый!.. Суров был жребий твой:

Всё в жертву ты принес земле тебе чужой.

Непроницаемый для взгляда черни дикой,

В молчаньи шел один ты с мыслию великой,

И в имени твоем звук чуждый не взлюбя,

Своими криками преследуя тебя,

Народ, таинственно спасаемый тобою,

Ругался над твоей священной сединою.

И тот, чей острый ум тебя и постигал,

В угоду им тебя лукаво порицал…

И долго, укреплен могущим убежденьем,

Ты был неколебим пред общим заблужденьем;

И на полу-пути был должен наконец

Безмолвно уступить и лавровый венец,

И власть, и замысел, обдуманный глубоко, —

И в полковых рядах сокрыться одиноко.

Там, устарелый вождь! как ратник молодой,

Свинца веселый свист заслышавший впервой,

Бросался ты в огонь, ища желанной смерти, —

Вотще! – [87]

…………………………………

…………………………………

О люди! Жалкий род, достойный слез и смеха!

Жрецы минутного, поклонники успеха!

Как часто мимо вас проходит человек,

Над кем ругается слепой и буйный век,

Но чей высокий лик в грядущем поколенье

Поэта приведет в восторг и в умиленье!

Последняя туча рассеянной бури!

Одна ты несешься по ясной лазури.

Одна ты наводишь унылую тень,

Одна ты печалишь ликующий день.

Ты небо недавно кругом облегала,

И молния грозно тебя обвивала;

И ты издавала таинственный гром

И алчную землю поила дождем.

Довольно, сокройся! Пора миновалась,

Земля освежилась, и буря промчалась,

И ветер, лаская листочки древес,

Тебя с успокоенных гонит небес.

Покров, упитанный язвительною кровью,

Кентавра мстящий дар, ревнивою любовью

Алкиду передан. Алкид его приял,

В божественной крови яд быстрый побежал.

Се – ярый мученик, в ночи скитаясь, воет;

Стопами тяжкими вершину Эты роет;

Гнет, ломит древеса; исторженные пни

Высоко громоздит; его рукой они

В костер навалены; он их зажег; он всходит;

Недвижим на костре он в небо взор возводит;

Под мышцей палица; в ногах немейский лев

Разостлан. Дунул ветр; поднялся свист и рев;

Треща горит костер; и вскоре пламя, воя,

Уносит к небесам бессмертный дух героя.

На Испанию родную

Призвал мавра Юлиан.

Граф за личную обиду

Мстить решился королю.

Дочь его Родрик похитил,

Обесчестил древний род;

Вот за что отчизну предал

Раздраженный Юлиан.

Мавры хлынули потоком

На испанские брега.

Царство готфов миновалось,

И с престола пал Родрик.

Готфы пали не бесславно:

Храбро билися они,

Долго мавры сомневались,

Одолеет кто кого.

Восемь дней сраженье длилось;

Спор решен был наконец:

Был на поле битвы пойман

Конь любимый короля;

Шлем и меч его тяжелый.

Были найдены в пыли.

Короля почли убитым,

И никто не пожалел.

Но Родрик в живых остался,

Бился он все восемь дней —

Он сперва хотел победы,

Там уж смерти лишь алкал.

И кругом свистали стрелы,

Не касаяся его,

Мимо дротики летали,

Шлема меч не рассекал.

Напоследок, утомившись,

Соскочил с коня Родрик,

Меч с запекшеюся кровью

От ладони отклеил,

Бросил об земь шлем пернатый

И блестящую броню.

И спасенный мраком ночи

С поля битвы он ушел.

От полей кровавой битвы

Удаляется Родрик;

Короля опередила

Весть о гибели его.

Стариков и бедных женщин

На распутьях видит он;

Все толпой бегут от мавров

К укрепленным городам.

Все, рыдая, молят бога

О спасеньи христиан,

Все Родрика проклинают;

И проклятья слышит он.

И с поникшею главою

Мимо их пройти спешит,

И не смеет даже молвить:

Помолитесь за него.

Наконец на берег моря

В третий день приходит он.

Видит темную пещеру

На пустынном берегу.

В той пещере он находит

Крест и заступ – а в углу

Труп отшельника и яму,

Им изрытую давно.

Тленье трупу не коснулось,

Он лежит окостенев,

Ожидая погребенья

И молитвы христиан.

Труп отшельника с молитвой

[Схоронил] король,

И в пещере поселился

Над могилою его.

Он питаться стал плодами

И водою ключевой;

И себе могилу вырыл,

Как предшественник его.

Короля в уединеньи

Стал лукавый искушать,

И виденьями ночными

Краткий сон его мутить.

Он проснется с содроганьем,

Полон страха и стыда;

Упоение соблазна

Сокрушает дух его.

Хочет он молиться богу

И не может. Бес ему

Шепчет в уши звуки битвы

Или страстные слова.

Он в унынии проводит

Дни и ночи недвижим,

Устремив глаза на море,

Поминая старину.

Но отшельник, чьи останки

Он усердно схоронил,

За него перед всевышним

Заступился в небесах.

В сновиденьи благодатном

Он явился королю,

Белой ризою одеян

И сияньем окружен.

И король, объятый страхом,

Ниц повергся перед ним,

И вещал ему угодник:

"Встань – и миру вновь явись.

Ты венец утратил царской,

Но господь руке твоей

Даст победу над врагами,

А душе твоей покой".

Пробудясь, господню волю

Сердцем он уразумел,

И, с пустынею расставшись,

В путь отправился король.

Менко Вуич грамоту пишет

Своему побратиму:

"Берегися, Черный Георгий,

Над тобой подымается туча,

Ярый враг извести тебя хочет,

Недруг хитрый, Милош Обренович

Он в Хотин подослал потаенно

Янка младшего с Павл.<ом>

—

Осердился Георгий П.<етрович>,

Засверкали черные очи,

Нахмурились черные брови —

В Академии наук

Заседает князь Дундук.

Говорят, не подобает

Дундуку такая честь;

Почему ж он заседает?

Потому что <-> есть.

Кто из богов мне возвратил

Того, с кем первые походы

И браней ужас я делил,

Когда за призраком свободы

Нас Брут отчаянный водил?

С кем я тревоги боевые

В шатре за чашей забывал

И кудри, плющем увитые,

Сирийским мирром умащал?

Ты помнишь час ужасный битвы,

Когда я, трепетный квирит,

Бежал, нечестно брося щит,

Творя обеты и молитвы?

Как я боялся! как бежал!

Но Эрмий сам незапной тучей

Меня покрыл и вдаль умчал

И спас от смерти неминучей.

А ты, любимец первый мой,

Ты снова в битвах очутился…

И ныне в Рим ты возвратился

В мой домик темный и простой.

Садись под сень моих пенатов.

Давайте чаши. Не жалей

Ни вин моих, ни ароматов.

Венки готовы. Мальчик! лей.

Теперь не кстати воздержанье:

Как дикий скиф хочу я пить.

Я с другом праздную свиданье,

Я рад рассудок утопить.

Однажды странствуя среди долины дикой,

Незапно был объят я скорбию великой

И тяжким бременем подавлен и согбен,

Как тот, кто на суде в убийстве уличен.

Потупя голову, в тоске ломая руки,

Я в воплях изливал души пронзенной муки

И горько повторял, метаясь как больной:

«Что делать буду я? Что станется со мной?»

И так я сетуя в свой дом пришел обратно.

Уныние мое всем было непонятно.

При детях и жене сначала я был тих

И мысли мрачные хотел таить от них;

Но скорбь час от часу меня стесняла боле;

И сердце наконец раскрыл я по неволе.

"О горе, горе нам! Вы, дети, ты жена! —

Сказал я, – ведайте; моя душа полна

Тоской и ужасом, мучительное бремя

Тягчит меня. Идет! уж близко, близко время:

Наш город пламени и ветрам обречен;

Он в угли и золу вдруг будет обращен

И мы погибнем все, коль не успеем вскоре;

Обресть убежище; а где? о горе, горе!"

Мои домашние в смущение пришли

И здравый ум во мне расстроенным почли.

Но думали, что ночь и сна покой целебный

Охолодят во мне болезни жар враждебный.

Я лег, но во всю ночь всё плакал и вздыхал

И ни на миг очей тяжелых не смыкал.

Поутру я один сидел, оставя ложе.

Они пришли ко мне; на их вопрос, я то же,

Что прежде, говорил. Тут ближние мои,

Не доверяя мне, за должное почли

Прибегнуть к строгости. Они с ожесточеньем

Меня на правый путь и бранью и презреньем

Старались обратить. Но я, не внемля им,

Всё плакал и вздыхал, унынием тесним.

И наконец они от крика утомились

И от меня, махнув рукою, отступились

Как от безумного, чья речь и дикий плач

Докучны, и кому суровый нужен врач.

Пошел я вновь бродить – уныньем изнывая

И взоры вкруг себя со страхом обращая,

Как узник, из тюрьмы замысливший побег,

Иль путник, до дождя спешащий на ночлег.

Духовный труженик – влача свою веригу,

Я встретил юношу, читающего книгу.

Он тихо поднял взор – и вопросил меня,

О чем, бродя один, так горько плачу я?

И я в ответ ему: "Познай мой жребий злобный:

Я осужден на смерть и позван в суд загробный —

И вот о чем крушусь; к суду я не готов,

И смерть меня страшит."

– "Коль жребий твой таков, —

Он возразил, – и ты так жалок в самом деле,

Чего ж ты ждешь? зачем не убежишь отселе?"

И я: «Куда ж бежать? какой мне выбрать путь?»

Тогда: «Не видишь ли, скажи, чего-нибудь» —

Сказал мне юноша, даль указуя перстом.

Я оком стал глядеть болезненно-отверстым,

Как от бельма врачом избавленный слепец.

«Я вижу некий свет», – сказал я наконец.

"Иди ж, – он продолжал; – держись сего ты света;

Пусть будет он тебе [единственная] мета,

Пока ты тесных врат [спасенья] не достиг,

Ступай!" – И я бежать пустился в тот же миг.

Побег мой произвел в семье моей тревогу,

И дети и жена кричали мне с порогу,

Чтоб воротился я скорее. Крики их

На площадь привлекли приятелей моих;

Один бранил меня, другой моей супруге

Советы подавал, иной жалел о друге,

Кто поносил меня, кто на смех подымал,

Кто силой воротить соседям предлагал;

Иные уж за мной гнались; но я тем боле

Спешил перебежать городовое поле,

Дабы скорей узреть – оставя те места,

Спасенья верный путь и тесные врата.

К кастрату раз пришел скрыпач,

Он был бедняк, а тот богач.

"Смотри, сказал певец без <->, —

Мои алмазы, изумруды —

Я их от скуки разбирал.

А! к стати, брат, – он продолжал, —

Когда тебе бывает скучно,

Ты что творишь, сказать прошу."

В ответ бедняга равнодушно:

– Я? я <-> себе чешу.

Ты мне советуешь, Плетнев любезный,

Оставленный роман [наш] продолжать

[И строгой] век, расчета век железный,

Рассказами пустыми угощать.

Ты думаешь, что с целию полезной

Тревогу славы можно сочетать,

И что нашему собрату

Брать с публики умеренную плату.

Ты говоришь: пока Онегин жив,

Дотоль роман не кончен – нет причины

Его прервать… к тому же план счастлив —

Вы за «Онегина» советуете, други,

Опять приняться мне в осенние досуги.

Вы говорите мне: он жив и не женат.

Итак, еще роман не кончен – это клад:

Вставляй в просторную, вместительную раму

Картины новые – открой нам диораму:

Привалит публика, платя тебе за вход —

(Что даст еще тебе и славу и доход).

[Пожалуй – я бы рад – ]

[Так некогда поэт]

В мои осенние досуги,

В те дни, как любо мне писать,

Вы мне советуете, други,

Рассказ забытый продолжать.

Вы говорите справедливо,

Что странно, даже неучтиво

Роман не конча перервать,

Отдав уже его в печать,

Что должно своего героя

Как бы то ни было женить,

По крайней мере уморить,

И лица прочие пристроя,

Отдав им дружеский поклон,

Из лабиринта вывесть вон.

Вы говорите: "Слава богу,

Покамест твой Онегин жив,

Роман не кончен – понемногу

Иди вперед; не будь ленив.

Со славы, вняв ее призванью,

Сбирай оброк хвалой и бранью

[Рисуй и франтов городских

И милых барышень своих,

Войну и бал, дворец и хату,

И келью и харем

И с нашей публики [меж тем]

Бери умеренную плату,

За книжку по пяти рублей —

Налог не тягостный, ей<-ей>."

… Вновь я посетил

Тот уголок земли, где я провел

Изгнанником два года незаметных.

Уж десять лет ушло с тех пор – и много

Переменилось в жизни для меня,

И сам, покорный общему закону,

Переменился я – но здесь опять

Минувшее меня объемлет живо,

И, кажется, вечор еще бродил

Я в этих рощах.

Вот опальный домик,

Где жил я с бедной нянею моей.

Уже старушки нет – уж за стеною

Не слышу я шагов ее тяжелых,

Ни кропотливого ее дозора.

Вот холм лесистый, над которым часто

Я сиживал недвижим – и глядел

На озеро, воспоминая с грустью

Иные берега, иные волны…

Меж нив златых и пажитей зеленых

Оно синея стелется широко;

Через его неведомые воды

Плывет рыбак и тянет за собой

Убогой невод. По брегам отлогим

Рассеяны деревни – там за ними

Скривилась мельница, насилу крылья

Ворочая при ветре…

На границе

Владений дедовских, на месте том,

Где в гору подымается дорога,

Изрытая дождями, три сосны

Стоят – одна поодаль, две другие

Друг к дружке близко, – здесь, когда их мимо

Я проезжал верхом при свете лунном,

Знакомым шумом шорох их вершин

Меня приветствовал. По той дороге

Теперь поехал я, и пред собою

Увидел их опять. Они всё те же,

Всё тот же их, знакомый уху шорох —

Но около корней их устарелых

(Где некогда всё было пусто, голо)

Теперь младая роща разрослась,

Зеленая семья; [кусты] теснятся

[Под сенью их как дети. ] А вдали

Стоит один угрюмый их товарищ

Как старый холостяк, и вкруг него

По-прежнему всё пусто.

Здравствуй, племя

Младое, незнакомое! не я

Увижу твой могучий поздний возраст,

Когда перерастешь моих знакомцев

И старую главу их заслонишь

От глаз прохожего. Но пусть мой внук

Услышит ваш приветный шум, когда,

С приятельской беседы возвращаясь,

Веселых и приятных мыслей полон,

Пройдет он мимо вас во мраке ночи

И обо мне вспомянет.

Я думал, сердце позабыло

Способность легкую страдать,

Я говорил: тому, что было,

Уж не бывать! уж не бывать!

Прошли восторги, и печали,

И легковерные мечты…

Но вот опять затрепетали

Пред мощной властью красоты.

О бедность! затвердил я наконец

Урок твой горький! Чем я заслужил

Твое гоненье, властелин враждебный,

Довольства враг, суровый сна мутитель?..

Что делал я, когда я был богат,

О том упоминать я не намерен:

В молчании добро должно твориться,

Но нечего об этом толковать.

Здесь пищу я найду для дум моих,

Я чувствую, что не совсем погибнул

Я с участью моей. —

Если ехать вам случится

От **** на *,

Там, где Л. струится

Меж отлогих берегов, —

От большой дороги справа,

[Между полем и холмом],

Вам представится дубрава,

Слева сад и барской дом.

Летом, в час, как за холмами

Утопает солнца шар,

Дом [облит] его лучами,

Окна блещут как пожар,

И, ездой скучая [мимо]

развлечен,

Путник смотрит невидимо

На семейство, на балкон.

Ты угасал, богач младой!

Ты слышал плач друзей печальных.

Уж смерть являлась за тобой

В дверях сеней твоих хрустальных.

Она, как втершийся с утра

Заимодавец терпеливый,

Торча в передней молчаливой,

Не трогалась с ковра.

В померкшей комнате твоей

Врачи угрюмые шептались.

Твоих нахлебников, цирцей

Смущеньем лица омрачались;

Вздыхали верные рабы

И за тебя богов молили,

Не зная в страхе, что сулили

Им тайные судьбы.

А между тем наследник твой,

Как ворон к мертвечине падкой,

Бледнел и трясся над тобой,

Знобим стяжанья лихорадкой.

Уже скупой его сургуч

Пятнал замки твоей конторы;

И мнил загресть он злата горы

В пыли бумажных куч.

Он мнил: "Теперь уж у вельмож

Не стану няньчить ребятишек;

Я сам вельможа буду тож;

В подвалах, благо, есть излишек.

Теперь мне честность – трын-трава!

Жену обсчитывать не буду,

И воровать уже забуду

Казенные дрова!"

Но ты воскрес. Твои друзья,

В ладони хлопая ликуют;

Рабы как добрая семья

Друг друга в радости целуют;

Бодрится врач, подняв очки;

Гробовый мастер взоры клонит;

А вместе с ним приказчик гонит

Наследника в толчки.

Так жизнь тебе возвращена

Со всею прелестью своею;

Смотри: бесценный дар она;

Умей же пользоваться ею;

Укрась ее; года летят,

Пора! Введи в свои чертоги

Жену красавицу – и боги

Ваш брак благословят.

Когда владыка ассирийский

Народы казнию казнил,

И Олоферн весь край азийский

Его деснице покорил, —

Высок смиреньем терпеливым

И крепок верой в бога сил,

Перед сатрапом горделивым

Израил выи не склонил;

Во все пределы Иудеи

Проникнул трепет. Иереи

Одели вретищем алтарь.

Народ завыл, объятый страхом,

[Главу покрыв] золой и прахом,

И внял ему всевышний царь.

Притек сатрап к ущельям горным

И зрит: их узкие врата

Замком замкнуты непокорным;

Стеной, <как> поясом узорным,

Препоясалась высота.

И над тесниной торжествуя,

Как муж на страже, в тишине

Стоит, белеясь, Ветилуя

В недостижимой вышине.

Сатрап смутился изумленный —

И гнев в нем душу помрачил…

И свой совет разноплеменный

Он – любопытный – вопросил:

"Кто сей народ? и что их сила,

И кто им вождь, и отчего

Сердца их дерзость воспалила,

И их надежда на кого?…"

И встал тогда сынов Аммона

Военачальник Ахиор

[И рек] – и Олоферн [со] трона

Склонил <к нему> и слух и взор.

Над Невою резво вьются

Флаги пестрые судов;

Звучно с лодок раздаются

Песни дружные гребцов;

В царском доме пир веселый;

Речь гостей хмельна, шумна;

И Нева пальбой тяжелой

Далеко потрясена.

Что пирует царь великий

В Питербурге-городке?

Отчего пальба и клики

И эскадра на реке?

Озарен ли честью новой

Русской штык иль русской флаг?

Побежден ли швед суровый?

Мира ль просит грозный враг?

Иль в отъятый край у шведа

Прибыл Брантов утлый бот,

И пошел навстречу деда

Всей семьей наш юный флот,

И воинственные внуки

Стали в строй пред стариком,

И раздался в честь Науки

Песен хор и пушек гром?

Годовщину ли Полтавы

Торжествует государь,

День, как жизнь своей державы

Спас от Карла русский царь?

Родила ль Екатерина?

Именинница ль она,

Чудотворца-исполина

Чернобровая жена?

Нет! Он с подданным мирится;

Виноватому вину

Отпуская, веселится;

Кружку пенит с ним одну;

И в чело его цалует,

Светел сердцем и лицом;

И прощенье торжествует,

Как победу над врагом.

Оттого-то шум и клики

В Питербурге-городке,

И пальба и гром музыки

И эскадра на реке;

Оттого-то в час веселый

Чаша царская полна,

И Нева пальбой тяжелой

Далеко потрясена.

На это скажут мне с улыбкою неверной:

Смотрите, вы поэт уклонный, лицемерный,

Вы нас морочите – вам слава не нужна,

Смешной и суетной Вам кажется она;

Зачем же пишете? – Я? для себя. – За что же

Печатаете вы? – Для денег. – Ах, мой боже!

Как стыдно! – Почему ж?

Отрок милый, отрок нежный,

Не стыдись, навек ты мой;

Тот же в нас огонь мятежный,

Жизнью мы живем одной.

Не боюся я насмешек:

Мы сдвоились меж собой,

Мы точь в точь двойной орешек

Под единой скорлупой.

– Не видала ль, девица,

Коня моего?

– Я видала, видела

Коня твоего.

– Куда, красна девица,

Мой конь пробе<жал?>

– Твой конь пробе<жал>

На Дунай реку —

___

[Бежа<л> твой конь,

Тебя проклинал —

Тебя проклинал]