Полное собрание стихотворений

161. АРКАДСКИЙ ПАМЯТНИК {*}

Палемон, старый пастух.

Лизиас, молодой спартанец.

Эвфемон, аркадский пастух.

Дафна, Лизиасова невеста.

Эвергета, жена Эвфемонова.

Лавра, Дорис } дочери Эвфемоновы.

Добродетельная Аканта, сказав, что я только в Аркадии могу быть счастлива, конечно нас не обманула. Какое великолепное зрелище открывается со всех сторон! Везде блистает Натура избраннейшими своими сокровищами и для каждого чувства приготовляет богатое пиршество. Мне кажется, что я дышу здесь гораздо чистейшим воздухом. Совсем необыкновенные чувства разливаются у меня в сердце; восторг, сладостное упоение... Ах, добродетельный юноша! Как я тебе благодарна, что ты исполнил мое желание и привел меня сюда!

Но исполнишь ли теперь и мое желание, любезная Дафна? Ведь ты помнишь, что мне обещала?

Руку мою? Не правда ли? — Ах, друг мой! Могу ли чем-нибудь маловажнейшим наградить тебя за то, что ты оставил для меня свое отечество?

А сердце твое? — Ах, Дафна! Можешь ли ты наградить меня чем-нибудь важнейшим?

Сердце давно уже отдано тебе за твои добродетели. Разве ты этого не знаешь?

Для чего женикогда еще не осмеливался я хорошенько спросить тебя о том, для чего ты в самой Спарте не хотела мне вместе с сердцем дать руки своей?

Для испытания твоей любви ко мне.

Разве бы я не пошел уже с тобою на край света, когда бы ты увенчала любовь мою? Неужели ты этого боялась?

Нет, я боялась отсрочки. Скажи мне, юноша, как бы я, став твоею, могла тебя в чем-нибудь не послушаться?

А как же бы и я мог тебя не послушаться и не исполнить твоего желания, как бы скоро узнал его? — Ведь я знаю, что мать твоя Аканта хотела этого.

Мать моя, говоришь ты? Так знай же, что Аканта была мне не мать.

Не мать?

Нет, однако ж я обязана была любить ее, как мать свою, потому что она воспитывала меня с такою нежною попечительностью, с таким неусыпным старанием...

Да кто же она была? и откуда?

Из Аркадии. В последнее нападение спартанцев на безоружные Аркадские долины была она уведена отсюда вместе с другими пленниками. Она вышла замуж за похитителя своего, более по принуждению, нежели по избранию; а по прошествии пятнадцати лет смерть мужа ее освободила ее от брачных уз.

Какое чудо! А я всегда почитал тебя Акантиною дочерью.

И я так думала, потому что с самого того времени, как начала себя чувствовать, не помню ни одной женщины, которая бы меня так любила, как она, и которую бы могла я почесть своею матерью. Иногда носится в моих мыслях какой-то образ, который приводит сердце мое в несказанное сладостное движение, и в таком случае кажется мне, будто я его когда-то видела, может быть в самых первых летах детства; но подлинно не знаю, что это такое: одна ли мечта сновидения, или память моя старается опять возобновить существенный образ, заглаженный временем. Но будем говорить об Аканте. Поздно уже настало время свободы ее. Будучи снедаема тайною горестию, она должна была оставить ту сладкую надежду, которая ободряла ее во время неволи, — надежду увидеть опять любезные свои долины; а это ускорило конец ее.

Итак, она недолго жила по смерти мужа своего?

Только десять горестных месяцев. День ото дня слабость ее увеличивалась; и в самый тот час, как светильник жизни ее готов был погаснуть, она подозвала меня к постели своей и прерывающимся голосом сказала мне: «Дафна! Я приняла на себя имя матери твоей только для того, чтобы муж мой любил тебя; ты дочь любезнейшей моей приятельницы». Потом говорила она:

Она хотела говорить более, но смерть отняла у нее язык и покрыла мраком глаза ее, которые она несколько раз с тоскою на меня устремляла. Молча пожала она руку мою и скончалась.

И во всю жизнь свою не говорила тебе ничего такого, по чему бы можно было догадаться, кто были родители твои и где тебе искать их?

Ничего. Она говаривала только об одном отечестве своем; и сердце ее столько им занималось, что Аркадия была у нее всегда на языке. Там только, говорила она, только в этой радостной стране можно еще найти истинное благополучие.

Коротко сказать, в Аркадии царствует простота, невинность и радость. Такими прелестными изображениями сердце мое пленилось, и я внутренне решилась не выходить замуж ни за какого юношу без того, чтобы он не дал мне слова проводить меня в счастливую Аркадию. Тебе известно, что с моей стороны не было иного условия, когда ты за меня стал свататься.

Оно исполнено, любезная Дафна! Для тебя оставил я свое отечество, Спарту.

Однако ж ты не раскаиваешься?

Но мог ли бы я и в самых счастливейших обстоятельствах раскаяться в том, когда ты будешь моею наградою? — Ты, любезная Дафна! — Но когда же — когда?

Всякую минуту. При первом олтаре, посвященном Пану, поклянусь я быть твоею. Для счастия любви нашей потребно благословение богов.

Правда, что для успеха каждого дела потребно благословение богов. И конечно, они благословят любовь нашу. Ты прекрасна, и еще более, нежели прекрасна, — ты добродетельна. Ах, как я счастлив!

Как и я счастлива! Потому что и ты добродетелен.

Но не идти ли нам к этим счастливым хижинам и не познакомиться ли с жителями, чтобы они указали нам место олтарей своих?

С радостию. Если они так добры, как Аканта говорила, то им надобно радоваться нашему благополучию; потому что добрые люди всегда веселятся радостию других, и гостеприимство, сказывают, нигде так не наблюдается, как здесь.

Однако ж будем несколько поосторожнее.

А что?

Пятнадцать лет, говоришь ты, Аканта не была в Аркадии. Мороз может в одну ночь побить самые прекраснейшие цветы, а заразительный порок может в малое время переменить народные нравы. Подумай о моем отечестве — о Спарта! Зачем называю тебя таким именем!

Не бойся ничего; я полагаюсь на предчувствие сердца своего — на тайное движение, туда меня влекущее.

По крайней мере позволь мне идти наперед и поискать кого-нибудь из жителей. Может быть, угадаю по виду и словам его, какого приема нам здесь ожидать надобно. Между тем ты можешь укрыться здесь в лесу. Я пойду только за этот кустарник, который закрывает от нас часть хижин.

Хорошо. Только поскорее приходи назад.

Как голубь, который летит назад к своей голубке.

Добродушный Лизиас! — Как он старается о моем счастии! Любовь делает его боязливым; а между тем он забывает, что без него могло бы мне быть еще страшнее. Однако ж в этой спокойной долине нечего бояться.

Кажется — кажется, что в кустах слышу я шум. — Тише! — Шорох приближается. — Я спрячусь за дерево и посмотрю, кто это.

Посмотри, как прекрасно все вокруг нас блистает! Как все хорошо пахнет! — Мне, право, кажется, что ввечеру, когда заходит солнце, все виды бывают прекраснее, нежели поутру.

А я лучше люблю утро. Когда вдруг все поля, покрытые мраком, в чистейшем свете представятся глазам нашим; когда дремавшая Природа пробудится и снова придет в движение, и все, на что ни взглянешь, оживет и возрадуется; когда весь хор маленьких сладкогласных птичек, сидящих по кусточкам, пристанет к кроткой песне парящего жаворонка...

А когда после жаркого дня приближится сладостный вечер и прольет на все нежную прохладу; когда под тихий шепот осинника и тополя и под журчание ручья запоет соловей громкую вечернюю песнь свою; когда стада протянутся вниз по пригорку, благовонными травами усеянному...

Так мы обе правы, миленькая сестрица. Каждое время в сутках имеет свои приятности; всякое любезно и сладостно и наполняет сердце благодарением и радостью.

Правда, правда, любезная Лавра. Поутру буду я с тобою хвалить утро, а ввечеру хвали со мною вечер — так вот мы и согласны. Да послушай, сестрица, — довольно ли у нас цветов?

И очень, очень довольно. Посмотри, сколько у меня. Старичок наш мог бы ими покрыть все кипарисы вокруг монумента — все, сверху донизу.

Когда цветы сплетешь в венки поплотнее, так их много пойдет. А мне хочется, чтобы и для нас сколько-нибудь осталось.

Да если бы их и недостало, так бы нам не о чем было тужить. Ведь здесь везде растут цветы; мы их ногами топчем. Только скажу тебе за тайну, что ныне мне очень тяжело рвать цветы, хотя это упражнение для меня очень приятно в другое время.

Отчего же?

Ведь ты знаешь, на что цветы надобны нашему Палемону?

Конечно, на воспоминание прежней потери своей.

Не прерывает ли оно на несколько минут всегдашней радости нашей? По крайней мере придет тут в голову какая-нибудь печальная мысль, а этого я не люблю.

Однако ж, любезная Лавра,

Ах, Дорис! посмотри, посмотри!

О боги! Кто это? — Какое чудное платье!

Она так прекрасна, что я могла бы почесть ее за богиню.

Нет, нет, любезные дети! Я такая же смертная, как и вы. Я друг ваш, и почту себя счастливою, если вы захотите быть моими друзьями.

Как этого не хотеть! Вид твой показывает, что ты не хуже самой лучшей пастушки нашей.

И мы бы, конечно, почли тебя своею, если бы на тебе было не такое платье.

Я не ваша. Однако ж желаю принадлежать вам, если вы захотите принять меня.

С радостию, с радостию! Пойдем в наши хижины; и все, что у нас есть, будет твое.

Все, все. Стада наши будут тебя кормить и одевать; ты будешь питаться лучшими плодами, которые для нашего наслаждения растут у нас на прекрасных деревах.

Прелестные девушки! Позвольте мне вас обнять и прижать к сердцу! (Про себя.) Вижу теперь, что добродетельная Аканта правду говорила. — Удивление и радость.

Удивление! Чему ты удивляешься? Старики наши говорят, что чужестранцы, которым мы нравимся, конечно приятны богам, любящим свободу и простоту. Народ должен радоваться, когда умножается число честных людей, которые всеми силами стараются быть добродетельными и чрез то возбуждают нас к добру. Слава богам, что будет больше прилежных людей, обрабатывающих долины наши! От этого они еще более украсятся.

Можем ли мы думать, что благодетельная Природа только для нас произвела плоды и стада и только для нас украшает луга благовонными цветами?

О боги! Дорис! Посмотри, посмотри! Вот опять новое явление.

Ах, этот молодой пастух — однако ж он не пастух; он совсем не таков, как пастухи наши, — верно, пришел с нашим другом (указывая на Дафну), ведь ты хочешь быть другом нашим? Однако ж у тебя должно быть и другое имя?

Дафна — я Дафна, а он (указывая на Лизиаса) Лизиас, мой спутник.

Лизиас!

Итак, это твоя любезная, которая с тобою ищет у нас прибежища? Здравствуй, прекрасная девушка! Ты найдешь здесь все, чего желаешь.

Благодарю тебя за твою любовь. Эти милые дети подали мне радостную надежду на хороший прием.

Ах, батюшка! Как ласково, как приятно обошлась она с нами!

Она обнимала нас...

Прижимала к своему сердцу...

И называла своими друзьями.

Так ты отец этих любезных девушек?

Так, друг мой. (Детям) Не забыли ли вы, что вам приказал почтенный Палемон?

Ах, нет! Только нечаянная встреча с прекрасною Дафною — кажется, зовут ее Дафною — задержала вас здесь.

Посмотри, батюшка, — цветы уже нарваны.

Да еще не сплетены в венки; а вам, может быть, ныне же надобно будет с своими подругами нарвать больше цветов. Завтра при восхождении солнца ваши девические руки украсят наш брачный олтарь.

Мне это пришло на мысль в ту же минуту, как я его увидела...

И ее подле него. Ах! Пойдем поскорее. Как же обрадуются наши пастухи и пастушки!.

Мне нетерпеливо хочется сказать им о том.

Однако ж нам надобно наперед сплести свои венки.

Слышишь, любезная Дафна, что этот добрый пастух берет радостное участие в исполнении моего желания, желания соединиться с тобою, добродетельная Дафна!

В сердце своем благодарю его за такое приветливое дружелюбие, и язык мой не может изъяснить чувствуемой мною благодарности.

Ах! Если бы все так думали, то зачем бы было нам искать счастия в такой отдаленности?

Здесь вы, конечно, найдете счастие, если ищете его в тихом спокойствии и в тех дарах, которыми благодетельный Пан награждает наши легкие труды. Часы дня употребляем мы на сельские работы, чтобы, утомившись, наслаждаться ночью приятнейшим сном. Общественное согласие и гармония соединяют всех нас твердым союзом. От умеренной пищи бываем мы здоровы, покойны, веселы.

Ах! Какое счастие ожидает нас здесь!

Но если ищете его в искусственных сценах жизни, где пышность в обманчивых мечтах ослепляет глаза блеском — в роскошной, драгоценной пище или в шумных забавах, — то вы, конечно, обманетесь, и ничего по желанию своему не найдете здесь.

Мы всего этого убегаем. Я видела издали роскошь и пышность, видела и презрела. Та, которая меня воспитывала, показала мне все опасные следствия их и увещевала меня искать счастия в такой земле, где добродетель исполняют без гражданского закона и где невинность доставляет чистые радости, которые не влекут за собою раскаяния, — коротко сказать, здесь, в Аркадии.

Я уже сказывал тебе, добродушный пастух, что это было причиною долговременной отсрочки моего благополучия, которое никак бы не могло совершиться, если бы я не исполнил ее воли и не привел бы ее сюда, положась на ее обещание, что здесь увенчается мое желание.

Оно увенчается, и день вашего союза будет радостным днем для всей Аркадии. Мы не пропускаем случаев к веселию, почитая за благоразумие пользоваться жизнию, пока еще невинность и умеренность бывают душою наших забав, потому что веселая улыбка на устах добродетели есть, конечно, приятная жертва богам. И тот день бывает для нас днем радостнейшим, в который можем мы споспешествовать счастию добрых людей, приятных небу.

Мы надеемся на милость богов, пришедши сюда единственно с тем намерением, чтобы в тишине подражать вашим добродетелям. Конечно, сами бессмертные вели нас с Лизиасом, потому что мы никогда не теряли дороги и перешли такое великое расстояние без большой опасности и утомления.

Однако ж вам, конечно, нужно отдохновение. Пойдемте же со мною. Там, за тенью этих высоких дерев, где извивается маленький ручеек, стоит моя хижина; она обросла ясмином и козьим листом. Сперва прохладитесь соком плодов, а потом представлю вас друзьям своим.

О, если бы они все были подобны тебе!

И милым дочерям твоим!

Перестаньте! Иначе буду думать, что вас заразила лесть тех городов, откуда вы пришли к нам; а истина есть у нас первое правило. Когда отдохнете, то поведу вас к нашему старому Палемону, чтобы он дал вам свое благословение.

Палемону? — Да кто он?

Наш общий отец и друг, один из первых пастухов наших и господин многочисленных стад. С некоторого времени он совсем почти удалился от нашего небольшого общества и построил себе грот в этом лесу, где оплакивает некоторую важную потерю свою, которая отвратила его от радостей жизни и преждевременно покрыла сединою голову его.

Кажется, что дочери твои об нем упоминали.

Может быть; потому что мы все любим его, как отца. Благоразумие, опытность и добродетели его вселили в нас такое к нему почтение, что в долинах наших не делается ничего без его совета и ведома. Иногда призывает он к себе детей наших и сообщает им добрые наставления в приятных сказках. Всякий боится впасть в порок, чтобы не потерять любви его. Никто из юношей и девушек наших не хочет любить без того, чтобы не посоветоваться с ним о своем выборе и не испросить на свой союз его отеческого благословения. Он всегда предводительствует нами, когда мы приносим жертву Пану, и кажется, что за молитву его оказывает нам небо свое благоволение.

Поведи нас к нему, добродушный пастух, чтобы он и за нас помолился и чтобы его благословение осчастливило союз наш. Не знаю, какое сладостное чувство во мне возбуждается! При имени его бьется у меня сердце и кровь волнуется. Пусть он совокупит руки тех, которых сердца любовию совокупились! Ах, Лизиас! Пусть он отдаст нас друг другу!

Он, конечно, это сделает, когда узнает ее доброе, чистое, невинное сердце, достойное Аркадии.

Конечно; луч света освещает тогда горестную душу его, когда он видит людей счастливых и сам может их счастливыми делать.

Как приятно сияет солнце на западе! Как прекрасно позлащает оно слабеющими лучами своими уединенную мою хижину! — Печальное воспоминание!

Ныне, ныне минуло уже пятнадцать лет тому, как ты, милый ангел, — и точно в этот час — вместе с нашею верною приятельницею, которой умирающая мать твоя поручила нежное твое детство, досталась в добычу злодеям. Тщетно буду надеяться где-нибудь найти тебя или узнать, что ты жива! — Но так богам угодно, и непостижимый совет их всегда бывает премудр! — Может быть, предвидели они, что сердце мое слишком бы прилепилось к этой милой дочери; что я великою своею любовию изнежил бы ее и в изнеженном младенце воспитал бы ядовитое растение для прекрасных и здравых долин Аркадских — непослушную дочь, дурную супругу и беспечную мать, а наконец в родительском восторге забыл бы и самих богов. Кто может поручиться за человеческое сердце, когда оно предастся страсти? — Теперь уже, конечно, уединенные сени, мудрое размышление и долговременные опыты научили меня истине; и если бы я нашел тебя ныне, когда уже укротился всякий мятеж вожделений в душе моей, когда жизнь моя течет тихо, подобно этому ручью, и когда спокойно ожидаю отзыва, — если бы ныне нашел тебя... Но начто такие мечты! Несбыточные сны, быв не что иное, как мечта, возбуждают только горесть. Лучше предамся сладостной меланхолии, столь приятной моему сердцу, — увенчаю цветами пустую гробницу, мною сделанную, чтобы нежные Зефиры развевали вокруг их бальзамический дух; и когда придут ко мне в уединенное мое жилище юные аркадские пастухи и пастушки, буду их приготовлять к разным случаям человеческой жизни, от которых не спасается и самое чистейшее человеческое счастие. — Что же нейдут ко мне любимые мои пастушки, дочери Эвфемоновы, которым я поручил нарвать цветов, на что они всегда с радостию вызывались? Неужели приключилось им что-нибудь неприятное? — На всякий случай и сам я могу нарвать... Тише! кто-то идет по кустам. — Посмотреть. (Идет туда, где слышит шорох.) А! Это они.

Где вы по сю пору были, любезные дети? Бывало, вам лишь только слово скажешь, так уже и все сделано. А я ведь, кажется, поручил вам приятное дело.

Ах, любезный Палемон! Не сердись. Не сердись! Видишь — они нарваны.

И в венки сплетены — только...

Прежде отдохните, милые мои.

Только мы были задержаны...

И против воли опоздали; потому что на дороге увидели мы чудное явление...

Не дурное ли?

О нет! Приятное...

Самое приятнейшее, потому что оно возбудило в нас величайшее любопытство.

Неисполнение должности — а что мы сделать обещали, то есть уже должность наша, — неисполнение должности, любезные дети, не всегда извиняется побуждением любопытства. Но как обещание ни важно...

Ах! Мы чувствуем, что нехорошо сделали. Ведь ты для нас всего дороже!

Да как было удержаться? Двое молодых чужестранных; пастух — однако ж не в таком платье, как мы...

С молодою Нимфою — однако ж не совсем такою, как мы...

Пастух с Нимфою? Правда, что это чудное явление, потому что люди, живущие в больших городах и воспитанные в изобилии и шуме, убегают тихих, уединенных долин, где надобно прилежною работою доставать себе умеренную и простую пищу, где не терпится праздность и где уважаются одни невинные и чистые нравы. — Не слыхали вы, откуда они пришли?

Кажется, что они, когда мы плели венки, говорили о Спарте.

О Спарте? Они из Спарты? Так надобно стараться поскорее сбыть их с рук. Они, конечно, обманщики, разбойники. Берегитесь их, берегитесь, милые дети!

Нет, нет, любезный Палемон! Они не обманщики, не разбойники...

Он так добр, как аркадский пастух; а она так невинна, как аркадская пастушка. Тебе надобно только увидеть их...

И услышать их слова. — Она мила, прекрасна!

А рост ее.

А походка ее...

И все, что она делает...

И все, что говорит...

А он — он так хорош — так прекрасен, как молодой кедр.

Кроток, как улыбающийся месяц.

Хорошо, хорошо! Только молодым девушкам не надлежало бы с такою прилежностию рассматривать приятности молодых пастухов и описывать их с таким красноречием. А то...

А то подумают, что мы влюблены в них, и станут над нами смеяться.

А смеялась ли ты над молодою пастушкою, что она любит юношу?

Это совсем другое — она большая, и разве ты не слыхала, что батюшка говорил о свадебных венках, которые нам скоро надобно будет для них сплести?

О свадебных венках? — Отец ваш? — Это меня уверяет, что их не надобно бояться и что они не только прекрасны, но и добродетельны.

Конечно, конечно добродетельны! Они хотят, чтобы мы их приняли.

И пришли сюда с тем, чтобы у нас навсегда остаться.

И хотят здесь праздновать брак свой.

И придут к тебе просить благословения.

Моего благословения? Да кто им обо мне сказал?

Верно, батюшка.

Однако ж они, конечно, не ныне придут ко, мне?

Ныне, ныне — теперь же.

Они отдыхают, потому что от дальней дороги очень устали; а прохладясь плодами, тотчас сюда придут.

Нет, нет! Они помешали бы мне в сладостной меланхолии совершать память любезной дочери моей. Они хотят перед олтарями нашими заключить союз любви, — может быть, радостные сердца их наполнились бы печальными предчувствиями, когда бы они, пришедши ко мне за благословением, увидели здесь памятник осиротевшей родительской нежности и нашли меня подле печальных кипарисов. Лучше мне предупредить их.

Они уже, может быть, идут.

А может быть, и близко.

По крайней мере надобно, чтобы мы с ними не здесь увиделись. Отнесите свои корзинки в мою хижину, побегите и скажите, что я приду. Я пойду стороною к ним навстречу и ворочу их. — Подите, дети, подите!

Как неприятно, когда мешают печалиться! — Что вздумалось Эвфемону теперь, в самое это время... Ведь ему известно... Однако ж он, по своему добродушию, может быть хочет этим выгнать из души моей меланхолические мысли нынешнего вечера. Ах! Он не знает, что в самом унынии есть несказанная сладость! — Да они из Спарты! А ему известно, что это имя возмущает душу мою! Однако ж я чувствую в сердце своем великое движение — мне бы хотелось видеть их. — А они из Спарты! — Чудно! я охуждаю любопытство в молодых пастушках, а сам — сам чувствую неизвестное побуждение... Пойду, пойду. Только наперед обвешаю цветами пустую гробницу моей Дафны. Пусть этот ежегодный обряд пребудет доказательством, что я помню ее! Вот единственный дар, который она может получить от родительской нежности!

А теперь нет тебя! — А если ты еще жива, то как? где? — Может быть, живешь ты в неволе;

Однако ж я долго медлю. В горести своей совсем забыл, что гости наши меня дожидаются. Пойду скорее, чтобы скорее возвратиться сюда, к своей меланхолии. — Кажется, что кто-то идет. — Спрячусь.

Только на минуту останусь здесь, любезные дети! Ведь вы говорите, что его здесь нет и что он хотел стороною выйти к нам навстречу? — А мне хочется видеть по крайней мере жилище его.

Однако ж, прекрасная Нимфа, что ты там смотришь? — Он это запретил; а нет на свете такого человека, которого приказания уважали бы мы более Палемонова слова.

Если и друг твой, Лизиас, сюда же придет, так мы совсем пропали. Ах! Один важный взор укоризны...

Так подите же и не пускайте его сюда.

А где он?

Он намерен был сплести мне брачный венок. Отец ваш хотел вести его в розовый кустарник и ушел с ним незадолго перед вашим приходом.

Так мы пойдем к ним навстречу, а ты приходи за нами. Эта дорожка в правую сторону приведет тебя туда.

Хорошо, хорошо. (Указывая на пещеру) Так это жилище добродетельного старца?

Да.

Для чего же не хотел он нас принять здесь?

Ныне он совершает память любезного младенца.

И не хочет, чтобы ему мешали заниматься горестными мыслями.

А более всего не хочет того, чтобы его приветствие было для вас печально. — Однако ж нам надобно идти. А ты еще не хочешь идти с нами, любезная Нимфа?

Только на минуту...

Нет, пойдем, Дорис. Если они прежде придут, то что скажет Палемон?

А что он скажет, если ее найдет здесь?

О! Если он так добр, то, конечно, извинит мое любопытство и простит, что я вас не послушалась. А я сама себя обвинять буду.

Так поскорее приходи. Ведь здесь тебе нечего больше смотреть!

А если хочешь посмотреть гробницу дочери его...

Гробницу дочери его?

Вон она! Видишь ли?

Ах! Он уже обвешал ее нашими цветами!

И я была в Аркадии... И я была в Аркадии — в Аркадии! И конечно, лишилась жизни во цвете лет своих? И покоишься в этой гробнице! И добрый отец, нежная мать тебя оплакивают! — А здесь Аркадия! А я думала, что на Аркадской земле не произрастает никакого человеческого злополучия! А вместо того и здесь живут заразы и болезни и скорби — или какое иное несчастие тебя, нежная дочь, преждевременно у родителей похитило? — Среди прекрасных долин, среди прелестных лугов... О как я обманулась! Суетная надежда! Как ты обольстила меня!

Так только для этого пришла я сюда из такой отдаленности, оставила Спарту и бедного Лизиаса увела из отечества? — Где непрерывное благополучие, которое не Аканта выхваляла? Где тот цветущий душевный мир, которого мы искали? — Ах! Как могла она предаваться такой суетной, неосновательной надежде!

Правда ли, что я слышал? (Смотрит ей в глаза.) Ах! Какой прекрасный образ!

Куда, любезная девица! Куда? — Не бойся меня! — Останься здесь!

Прости, почтенный старец, прости, что я потревожила тебя в священном твоем уединении! По крайней мере милые мои пастушки в том не виноваты. Прости их! Они мне сказывали, что ты не хотел здесь с нами видеться, и просили меня идти назад; но — непреодолимое влечение...

Я это слышал. Не для себя, а для вас не хотел я здесь с вами видеться. Ты видишь, что в этом месте неприлично принимать таких приятных гостей, как ты. Здесь жилище престарелой горести; а в Аркадии много лучших мест для угощения добрых людей.

О! Я вижу, что самый радостнейший вид неба и земли не спасает от гроба, в который навсегда сокрывается надежда и счастие; и что самый лучший человек может погребсти своих ближних. — Однако ж взор твой услаждает мое сердце, берущее участие в твоей горести. Не знаю сама, какое тайное утешение, какая несказанная радость.

А твой взор? .. Скажи мне, скажи! Или меня обмануло воображение, или не говорила ли ты о Спарте, об Аканте? Так ли я слышал?

Конечно говорила, потому что я пришла из Спарты, где меня Аканта...

Аканта? Ты ее знала? Она еще жива?

Ах, нет! Она умерла в моих объятиях. Я потеряла в ней лучшего друга, и память ее никогда не истребится из моего сердца. Последняя воля ее была та, чтобы я шла в Аркадию, где она жила счастливее, нежели в Спарте.

Итак ты, конечно, Акантина дочь?

Нет, добродетельный старец! Я любила ее как мать свою и несколько лет матерью почитала; но при кончине своей она вывела меня из сладостного заблуждения и открыла мне, что я дочь лучшей ее приятельницы, которая меня в детстве ей поручила. Смерть не дала ей более говорить — и я осталась бы беспомощною сиротою, если бы один добродетельный спартанский юноша не...

Пан всемогущий! Это она! Она! Она!

Ах! Что с тобою сделалось? — Ты трепещешь — слёзы льются из глаз твоих...

Дафна! Дафна!

Это мое имя... боги!

Дафна! Дочь моя!

Небо! — Ты мой отец? Отец мой? Можно ли?

Сердце мое, сердце мое сказало мне, что ты — родитель мой!

Я умираю с радости! — О Дафна, дочь моя, которую Спарта у меня похитила, которую пятнадцать лет я оплакивал! — И я еще вижу тебя! — боги!

Неизъяснимая радость — доныне неизвестный восторг детской любви — счастие — блаженство... Ах! Я нашла своего родителя!

Надобно посмотреть, где они. Он так добр, что, конечно, простит нетерпение наше.

Что? что? — Дафна!

О Лизиас! Поди, участвуй в счастии...

Какое счастие? — В его объятиях...

В объятиях моего любезного отца...

Отца!

Так, любезный Лизиас! (Палемону) Ах, родитель мой! Вот тот юноша, который привел меня из Спарты и с которым обещала я соединиться в Аркадии вечным союзом. Без него не могла бы я наслаждаться этим счастием, — счастием, о котором думала Аканта при кончине своей, убеждая меня идти в Аркадию. Он исполнил условие и привел меня сюда, где любовь должна была наградить его сердцем моим. Теперь рука моя в твоей власти, и от тебя зависит исполнение моего обещания.

Подите, любезные дети, и поскорее уведомьте всех аркадских жителей о счастии нашего добродетельного старца.

И я пойду с вами. Эта ведомость так приятна, что я непременно хочу вместе с детьми своими ее обнародовать. Какая будет радость! Какое веселие!

А ты, юноша, из Спарты?

Из Спарты; однако ж, конечно, не из тех злодеев, которые некогда похитили Аканту с твоею дочерью. Он наилучший, наидобродетельнейший юноша; он возвращает тебе дочь твою.

Возвращает! Я чувствую одолжение, и благодеяние его заглаждает злодейство спартанцев. Непостижимы пути Провидения! — Поди ко мне, юноша! — Ты любезен моей дочери, любезен по своим добродетелям, и возвращаешь мне вверенный тебе залог невинности: будь же Дафниным супругом и дай мне прижать тебя к отеческому сердцу моему! Да излиется на тебя благословение небес, подобно как в сердце моем благодарность и любовь разливается!

Какое восхищение! — О Дафна!

Любезный Лизиас! Однако ж мне еще об одном знать надобно: у меня нет уже матери?

Нет, твое рождение было гробом ее. Для того-то и вверил я воспитание твое Аканте, ее другу. — Но не будем огорчать сладких минут радости печальным воспоминанием. Такова жизнь человеческая! Ты думала, дражайшая Дафна, найти в Аркадии непрерывное счастие; однако ж ты обманывалась — под солнцем нет такой страны, которая не была бы подвержена всеобщему жребию человечества.

Туда, любезная Дафна, туда страждущая добродетель должна обращать терпеливое око свое; там только обитает совершенное благополучие, — здесь, на земле, все подвержено перемене времени и счастия.

Правда, что здесь надеялась я найти убежище от всех беспокойств и несчастий жизни. Чистый воздух, светлое небо, добрые люди, а более всего прекрасные Акантины описания...

Теперь ты уже видишь, дражайшая Дафна, какое было ее намерение. Она разгорячала твое воображение, чтобы побудить тебя скорее идти в то место, где могла ты найти величайшее для себя счастие — добродетельного отца.

Я нашла его, нашла и благодарю богов и Аканту во гробе.

Ты представляла себе мечтательное счастие. Часто воображение обольщает нас приятными мечтами; увидев наконец обман, обвиняем своим заблуждением не себя, а мир. Человек, жаждущий благополучия, вымышляет себе радости, которых ему по справедливости ожидать не можно; и когда не исполнится его ожидание, тогда почитает он потерянным то, чем в самом деле никогда не обладал.

И так впредь воображение меня уже не обманет. Я буду почитать всякое роптание за преступление и неудовольствие — за неблагодарность против неба.

Хорошо сделаешь, любезная Дафна. Если бы не ободряла меня надежда когда-нибудь найти тебя, то бы я же давно занял эту пустую гробницу. Теперь узнал я опытом, что в самую ту минуту, когда небо наиболее чернеет и гроза носится над головою нашею, боги нас подкрепляют и направляют к миру стопы наши. Умерим свои вожделения, дети мои; ограничим желания, будем наслаждаться счастием с благодарением и радостию и в страдании веселиться надеждою. Таким образом будет Аркадия в сердцах наших, потому что и здешняя земная жизнь доставляет добродетельному много удовольствий, а смерть бывает ему совсем не страшна.

Ах, друзья мои! вместо звуков сожаления и печали слышу я громкий глас мира и радости! Как приятно отзывается он в ушах моих и с какою красотою вся Природа снова возвеселяется для радостного Палемона, который до теперешнего часа видел ее во мраке и для которого самые прекраснейшие песни были печальными песнями!

Конечно, Эвергета и дочери мои объявили аркадским жителям твое и наше благополучие.

Вот они.

От Пана проистекает всякое счастие наше; и вы, любезные друзья мои, берущие участие в моем благополучии, находите меня теперь в таком восхищении, что язык мой никак не может изъяснить чувств моего радостного сердца, в благодарности славящего всемогущего Подателя благ.

Памятник моей скорби будет теперь памятником моей радости, и гробница, посвященная Дафне родительскою нежностию, будет брачным олтарем ее. Да исчезнут печальные кипарисы! Насадите здесь, друзья мои, радостные розы и мирты. А ты, прекрасный юноша... (Подводит Лизиаса и Дафну к памятнику.) Дайте мне руки, дети мои! (Складывает их руки.) Любите друг друга и будьте счастливы! Завтра луга и стада мои будут приданым любезной Дафны. Горестная жизнь моя приближается к покою, и, утешаясь тобою, нежная чета, с радостию ожидаю смерти.

Вы теперь, конечно, в Аркадии, любезные дети! Невинность и любовь, мир и радость в сердцах ваших, благословение богов на вас, доброжелательство людей вокруг вас — ах! Это истинная аркадская жизнь! Наслаждайтесь ею; но не забывайте, что и вы когда-нибудь выйдете из Аркадии.

162. ВЗДОХ{*}

163. ГРОЗА{*}

164. НА СМЕРТЬ ДЕВИЦЫ **{*}

165. ВСЕОБЩАЯ МОЛИТВА СОЧИНЕННАЯ Г. ПОПОМ {*}

166. ЛАВИНИЯ {*}

167. СИЛЬФИДА{*}