Полное собрание стихотворений

А. В. КОЛЬЦОВ

«Придет время, когда песни Кольцова пройдут в народ и будут петься на всем пространстве беспредельной Руси...»— так писал Белинский в 1846 году.[1] В этих взволнованных словах выразилось твердое убеждение великого критика в важности и нужности для народа поэзии Кольцова.

Русский читатель познакомился с произведениями поэта в те годы, когда были уже широко известны гениальные творения Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Какими же чертами своего дарования Кольцов выдвинулся в первые ряды русских писателей, стал выдающимся поэтом своего времени?

Каждое крупное явление искусства тем и примечательно, что оно отвечает исторической потребности, открывает свой особый поэтический мир и знаменует собой утверждение новых идей, тем, образов. Кольцов занял свое место в литературе именно потому, что он отвечал требованиям эпохи и открыл своей поэзией неведомые доселе стороны жизни, принес с собой новую тему и нового героя.

В стихотворениях Кольцова передовые русские люди услыхали голос крестьянских масс, голос простого народа. Глубокий демократизм, поэтизация земледельческого труда, огромная сила жизнеутверждения, сочувствие народу в его радостях и бедах, замечательное песенное мастерство — таковы особенности, определившие высокую ценность поэзии Кольцова.

Кольцов прожил недолго. Биография его, небогатая событиями, отличается, однако, своим внутренним драматизмом. Источник этого драматизма Белинский видел в противоречии между призванием поэта и его судьбой, между духовными потребностями Кольцова и той реальной жизненной обстановкой, которая его окружала.

Кольцов родился 3 октября 1809 года в семье зажиточного воронежского мещанина, торговца скотом — прасола.

Детские годы поэта прошли в тяжелых условиях. Его отец, Василий Петрович, был жестокий и невежественный человек. Сам Кольцов называл его «алтынником». К поэтическим занятиям сына он относился с недоверием и пренебрежением. Праздным и нестоящим делом он считал склонность Алексея Васильевича к чтению, к самообразованию. Однажды Василий Петрович застал его с книжкой в руках на сеновале. В бешенстве он сбросил сына с большой высоты на землю.

Сколько-нибудь серьезного образования Алексею Васильевичу получить не удалось. Осенью 1818 года он был отдан в воронежское уездное училище, но уже из второго класса ушел по настоянию отца, которому понадобился для торговых дел. В училище пробыл он всего лишь год и четыре месяца.

Юность поэта сложилась, по его собственному признанию, «скучно и нерадостно, в суетных занятиях». Прасольство пришлось не по душе Кольцову. Ему претили «коммерческие плутни» — неизбежный спутник торговых предприятий отца. Да и перегонять скот с одного места на другое приходилось в нелегких условиях. «Случалось, — пишет Белинский, — целые дни и недели проводить в грязи и слякоти, на холодном осеннем ветру, засыпать на голой земле, под шум дождя, под защитою войлока или овчинного тулупа» (III, 106). Единственной светлой чертой в этих прасольских занятиях было то, что, вынужденный разъезжать по селам и деревням, Кольцов имел возможность общаться с природой и близко знакомиться с жизнью народа.

Литературные интересы у Кольцова впервые пробудились в 1825 году. Книга стихов И. И. Дмитриева, случайно приобретенная на базаре, произвела на него потрясающее впечатление. Он заучил многие стихотворения наизусть и, по свидетельству биографа поэта, Я. М. Неверова, «расхаживая по саду с книгою в руках, распевал звучные стихи Дмитриева на мотивы, им самим изобретаемые».[2]

Если до этого времени он увлекался сказками из «Тысячи и одной ночи», лубочными повестями и приключенческими романами, то теперь любимым его чтением стали стихи. Он ознакомился с произведениями Ломоносова, Державина, Богдановича, а позже — с творчеством Дельвига и Пушкина.

Значительное содействие молодому поэту оказал воронежский книгопродавец Д. А. Кашкин, снабжавший его в течение ряда лет книгами.

В том же 1825 году Кольцов впервые и сам попробовал свои силы в поэзии. А. Я. Панаева так передает рассказ Кольцова о первом его поэтическом вдохновении: «Я ночевал с гуртом отца в степи, ночь была темная-претемная и такая тишина, что слышался шелест травы, небо надо мною было тоже темное, высокое, с яркими мигающими звездами. Мне не спалось, я лежал и смотрел на небо. Вдруг у меня стали в голове слагаться стихи; до этого у меня постоянно вертелись отрывочные, без связи рифмы, а тут приняли определенную форму. Я вскочил на ноги в каком-то лихорадочном состоянии; чтобы удостовериться, что это не сон, я прочел свои стихи вслух. Странное я испытывал ощущение, прислушиваясь сам к своим стихам».[3]

Лишенный необходимой литературной подготовки, Кольцов с трудом овладевал стихотворной культурой. Первые его поэтические опыты были робкими и беспомощными ученическими подражаниями.

В 1828 году произошел трагический эпизод с возлюбленной Алексея Васильевича, крепостной горничной Кольцовых Дуняшей. По свидетельству биографов, она отличалась необыкновенной красотой. Кольцов горячо любил ее и собирался жениться на ней. Разумеется, у расчетливого «алтынника» Василия Петровича эти планы сочувствия встретить не могли, и, воспользовавшись отсутствием Алексея Васильевича, он продал шестнадцатилетнюю девушку одному из донских помещиков.

Эта расправа так подействовала на Кольцова, что он тяжело заболел. Дуняша, по словам Белинского, попав в донские степи, в казачью станицу, скоро зачахла и умерла.[4] «Эти подробности, — пишет Белинский, — мы слышали от самого Кольцова в 1838 году. Несмотря на то, что он вспоминал горе, постигшее его назад тому более десяти лет, лицо его было бледно, слова с трудом и медленно выходили из его уст, и, говоря, он смотрел в сторону и вниз. ..» (IX, 505). Образ Дуняши запечатлен Кольцовым в ряде стихотворений: «Песня» («Если встречусь с тобой...»), «Первая любовь», «Ничто, ничто на свете...»

В родном городе Кольцова окружала косная и невежественная среда провинциального мещанства. Но и в Воронеже были живые и здоровые силы, жадно стремившиеся к культуре, к передовым идеям эпохи. Одним из ярких выразителей этих передовых сил был воронежский семинарист А. П. Сребрянский, человек образованный, одаренный, с широким кругозором и разносторонними интересами. В литературном развитии Кольцова он сыграл важную роль. С Сребрянским поэт сблизился в 1829 году. Вокруг Сребрянского группировались воронежские семинаристы. Кружок занимался по преимуществу философскими и эстетическими вопросами. Сребрянский сам писал стихи, хотя поэтический талант его был невелик: стихотворения его, сохранившиеся в бумагах Кольцова, туманны и маловыразительны. Единственное произведение Сребрянского, получившее известность, — это песня «Быстры, как волны, дни нашей жизни...»

Первые стихотворения Кольцова увидели свет при весьма необычных обстоятельствах. В 1830 году в Воронеже проездом был таганрогский литератор Василий Сухачев. Кольцов передал ему несколько стихотворений, которые тот включил без ведома автора в свой сборник «Листки из записной книжки В. Сухачева». Таким образом, первые свои произведения Кольцов увидел в печати под чужой фамилией.

В. Сухачев принадлежал к тайному «Обществу независимых», близкому по своей идеологии к декабризму.[5] С Сухачевым Кольцова познакомил Кашкин.

Есть основание предполагать, что отзвуки освободительных идей декабризма и помимо Кашкина доходили до ближайшего окружения Кольцова. Так, среди близких к Сребрянскому людей находился преподаватель философии П. И. Ставров, который был довольно тесно связан с Рылеевым в ту пору, когда тот в 1817—1818 годы служил неподалеку от Воронежа.[6]

Преувеличивать значение этих фактов, однако, не следует. Сухачев встретился с Кольцовым в ту пору, когда уже не состоял в тайном обществе, а занимался хлопотами о поступлении на государственную службу. Нет оснований преувеличивать и роль Кашкина в жизни Кольцова.

Начало 30-х годов явилось переломным временем в жизни и деятельности Кольцова. В 1830 году он познакомился с Н. В. Станкевичем. а через него в 1831 году — с Белинским. Эти встречи во многом определили дальнейшую литературную судьбу поэта.

Знакомство со Станкевичем произошло в весьма примечательной, колоритной обстановке. Однажды, будучи у своего отца на винокуренном заводе, куда прасолы пригоняли скот для кормления бардой, Станкевич услыхал от камердинера, что недавно прибывший молодой прасол читал им такие песни, что они все заслушались. Эти песни камердинер тут же повторил Станкевичу. На Станкевича они произвели настолько сильное впечатление, что он пожелал повидать Кольцова и выяснить у него, кому принадлежит текст этих песен. Каково же было его удивление, когда он узнал, что автор этих стихов — сам Кольцов!

Знакомство со Станкевичем явилось значительным событием в жизни Кольцова. Благодаря Станкевичу поэт сблизился с Белинским и вошел в большую литературу.

В 1831 году в «Литературной газете» (№ 94) было напечатано стихотворение «Кольцо» со следующим письмом Станкевича, обращенным к редактору: «Вот стихотворение самородного поэта г. Кольцова. Он воронежский мещанин, и ему не более двадцати лет от роду; нигде не учился и, занятый торговыми делами по поручению отца, пишет часто дорогою, ночью, сидя верхом на лошади. .. Познакомьте читателей «Литературной газеты» с его талантом».

Конечно, стихи Кольцова обратили на себя внимание и благодаря необычности биографии поэта, но главным образом все-таки из-за тех черт, которые им были внутренне присущи.

Начиная с 1831 года завязалась сердечная дружба между Кольцовым и Белинским, которая не ослабевала вплоть до последних дней поэта. Сам Кольцов всячески подчеркивал, сколь многим обязан он великому критику. «И какой светлый ум у этого человека! — говорил Кольцов И. И. Панаеву. — Какое горячее, благородное сердце! Я обязан всем ему: он меня поставил на настоящую мою дорогу. ..»[7] Со своей стороны Белинский подчеркивал свою симпатию к Кольцову. В письме к В. П. Боткину от 25 октября 1840 года он писал: «Кольцов живет у меня — мои отношения к нему легки, я ожил немножко от его присутствия» (XI, 365).

С 1831 года стихи Кольцова начали печататься в столичных журналах. В 1835 году, по инициативе Станкевича, вышел первый сборник стихотворений Кольцова, изданный на средства, собранные по подписке. Вошло в него восемнадцать стихотворений, отобранных Станкевичем. Сборник имел успех. Знаменательно, что он был сочувственно встречен Пушкиным. В «Письме к издателю», опровергая мнение, будто в последнее время замечено в публике «равнодушие к поэзии», Пушкин в ряду фактов, свидетельствующих, напротив, об интересе к стихам, указал и на то, что «Кольцов обратил на себя общее благосклонное внимание... Где же тут равнодушие публики к поэзии?»[8] Кольцов начал приобретать широкую популярность. Приехав в Петербург в 1836 году, он познакомился с В. А. Жуковским, В. Ф. Одоевским, П. А. Вяземским, А. А. Краевским, И. И. Панаевым, П. А. Плетневым.

Неизгладимое впечатление произвела на Кольцова встреча с Пушкиным в 1836 году на квартире у поэта. Об этой встрече со слов Кольцова рассказал А. Юдин. «Едва Кольцов сказал ему свое имя, как Пушкин схватил его за руку и сказал: «Здравствуй, любезный друг! Я давно желал тебя видеть». Кольцов пробыл у него довольно долго и потом был у него еще несколько раз. Он никому не говорил, о чем он беседовал с Пушкиным, и когда рассказывал о своем свидании с ним, то погружался в какое-то размышление».[9] Белинский и П. В. Анненков свидетельствуют, что Кольцов был растроган радушным и теплым приемом, который он встретил у поэта. Пушкин, отмечая недостаток образования у Кольцова, видел в нем, однако, человека с большим талантом и широким кругозором.

Столичные знакомые Кольцова, за редким исключением, отнеслись к нему доброжелательно. П. А. Вяземский писал 23 января 1836 года А. И. Тургеневу: «Вот настоящая поэзия: Кольцов — воронежский мещанин, торгующий скотом, до десяти лет учившийся грамоте в училище и с того времени пасущий и гоняющий стада свои в степях... Дитя природы, скромный, простосердечный! Прочти стихотворение «Великая тайна», переведи и передай его Ламартину в ожидании стихов Пушкина, да не забудь сказать, que c’est un bouvier (что это прасол. — Л. П.)... Подбей его перевести «Великую тайну» и посвятить свой перевод Жуковскому».[10]

Жуковский, сопровождая своего воспитанника, цесаревича Александра, посетил в 1837 году Воронеж. Здесь вместе с Кольцовым он осматривал городские достопримечательности. Оказывая покровительство поэту-мещанину, Жуковский в гимназии обратился к учителям с речью, в которой просил «просвещенное общество» сблизиться с Кольцовым и помочь ему в самообразовании.

Жуковский и Вяземский помогали Кольцову в его торговых и тяжебных делах. Так. напримео, Жуковский 15 маота 1838 года писал тамбовскому губернатору Н. М. Гамалею: «Позвольте представить вашему превосходительству подателя письма сего, воронежского купца Кольцова, и просить вашего покровительства ему по делу его, о коем он будет иметь честь представить вам записку. Кольцов человек весьма замечательный; он торгует и пишет стихи весьма хорошие. Но стихи не мешают ему заниматься своим делом. Прошу вас оказать благосклонное внимание моему собрату по Парнасу».[11]

В следующие годы круг литературных связей поэта значительно расширился. Приезжая в Москву и Петербург по делам своего отца, он присутствовал на литературных вечерах, на которых собирался цвет художественного мира.

Необходимо, однако, отметить, что Кольцов нередко болезненно ощущал покровительственное отношение к себе со стороны петербургских знакомых. И. И. Панаев рассказывает, что Кольцов передавал ему «впечатления, которые производили на него разные петербургские литературные знаменитости, и характеризовал каждого из них. Эти характеристики были исполнены ума, тонкости и наблюдательности; я был поражен, выслушивая их.

— Эти господа, — прибавил Кольцов в заключение с лукавой улыбкою, — несмотря на их внимательность ко мне и ласки, за которые я им очень благодарен, смотрят на меня как на совершенного невежду, ничего не смыслящего, и презабавно хвастают передо мной своими знаньями, хотят мне пускать пыль в глаза. Я слушаю их разиня рот, и они остаются мною очень довольны, а между тем я ведь их вижу насквозь-с». [12]

Петербургским литераторам Кольцов противопоставлял московский кружок Белинского и Станкевича, в котором он встречал подлинное понимание и сочувствие: «Московский кружок—то есть я разумею именно кружок Белинского, — говорил он Панаеву, — все-таки нельзя сравнить с здешними... Я. откровенно вам скажу, только и отдыхаю там от разных своих забот и неприятностей... К тому же у этих людей есть чему поучиться ».[13] В стихотворении «Поминки», посвященном памяти Н. В. Станкевича, Кольцов говорит о «младых друзьях», в душе которых кипит «могучая сила».

Оказав в 1835 году энергичное содействие в издании первого сборника кольцовских стихов. Белинский постоянно помогал поэту в его творческом развитии. По советам критика Кольцов исправлял свои стихи, прежде чем давать их в журналы. В 1840 году у Белинского возникла мысль издать новый сборник стихов Кольцова. Однако этот проект он осуществил только после смерти Кольцова — в 1846 году.

Одна из замечательных особенностей нравственного облика Кольцова — это его неугасимое, страстное, настойчивое стремление к культуре, к знанию. Под влиянием Белинского Кольцов интенсивно занимался самообразованием. Он пользовался малейшей возможностью, чтобы восполнить пробелы в своем образовании, жадно знакомился с научной и художественной литературой. Он обращался к своим столичным друзьям с многочисленными просьбами помочь ему достать нужные книги. Характерно в этом смысле письмо к А. А. Краевскому от 13 марта 1837 года. В нем содержится список книг, которые Кольцову хотелось бы приобрести. Здесь и «Отелло» Шекспира и «Сказания русского народа о семейной жизни его предков» И. Сахарова, «Недоросль» Фонвизина и «Новый курс философии» Жеразе, «Руководство к истории литературы» Вахлера, «Двумужница» А. Шаховского и «Серапионовы братья» Гофмана.

Кольцов болезненно ощущал пробелы в своих знаниях. Переписка поэта показывает, как широк был круг его интересов и как жадно и упорно он стремился стать в науке «с веком наравне». Эта настойчивая работа над своим духовным развитием проявлялась у Кольцова до последних дней жизни. Незадолго до смерти Кольцов делился с Белинским своими заветными мечтами и планами. Он писал, что ему хотелось бы сначала «поучить хорошенько свою русскую историю, потом естественную, всемирную, потом выучиться по-немецки, читать Шекспира, Гете, Байрона, Гегеля, прочесть астрономию, географию, ботанику, физиологию, зоологию. ..» И Кольцов добавлял: «Вот мои желания, и, кроме их, у меня ничего нет».[14]

Литературное положение Кольцрва постепенно укреплялось. Стихи его печатались в лучших журналах. Но вместе с тем в жизни его назревал драматический конфликт, нее резче выступали контрасты, о которых столь ярко говорил Белинский: «Прасол, верхом на лошади гоняющий скот с одного поля на другое, по колени в крови присутствующий при резании, или, лучше сказать, при бойне скота; приказчик, стоящий на базаре у возов с салом и мечтающий о любви, о дружбе, о внутренних поэтических движениях души, о природе, о судьбе человека, о тайнах жизни и смерти... в то же время... смышленый и бойкий русский торговец, который продает, покупает, бранится и дружится бог знает с кем, торгуется из копейки и пускает в ход все пружины мелкого торгашества, которых внутренно отвращается как мерзости: какая картина, какая судьба, какой человек!.(IX, 507).

В самом деле, с одной стороны — напряженные философские искания в кружке Станкевича, дружба с Белинским, задушевные разговоры с Пушкиным, широкий круг интеллектуальных интересов, а с другой — тусклый быт провинциального мещанства, преследования со стороны родных, зависть и мстительная вражда воронежских недругов. Судьба Кольцова была поистине трагической.

Жизнь в Воронеже становилась для него все более и более тягостной.

Кольцов имел полное основание говорить о злобе и зависти некоторых своих земляков; они, чем могли, отравляли существование поэта. Местные стихотворцы однажды пригласили Кольцова на свое собрание и там прочитали ему пасквиль — басню «Чиж-подражатель», написанную воронежским поэтом Волковым. Кольцов изображен в ней как жалкое и смешное существо, раболепно пресмыкающееся перед «барами»:

В рукописях Кольцова имеется копия этой басни, переписанная рукой поэта. Эти оскорбительные и жестокие выходки действовали на Алексея Васильевича угнетающе.

Стоит ли удивляться, что в письмах Кольцова последних лет нередко звучала смертельная тоска и отчаяние: «В Воронеже долго мне не сдобровать. Давно живу я в нем и гляжу вон, как зверь. Тесен мой круг, грязен мой мир; горько жить мне в нем».[15] «Теперь во всем городе у меня не только нет милого человека, нет даже и такого, с кем можно убивать время и кто бы пришел ко мне и не был бы мне тяжел. Конечно, то не житье, а каторга, и я — что день — больше начинаю чувствовать это убийственное одиночество».[16]

Последние годы жизни Кольцова в Воронеже были необыкновенно тяжелы. Родные бесконечно мучили его. Отец еще мог мириться с сыном, когда он видел, что поэтическая деятельность и связи Алексея Васильевича со знаменитыми литераторами помогают ему в торговых делах, но, коль скоро эти расчеты все меньше и меньше оправдывались, отношение к «беспутному» сыну становилось все более деспотическим и бесчеловечным. Занятия поэзией он считал пустым баловством. Вражду со стороны родных еще более обострило увлечение Кольцова Варварой Григорьевной Лебедевой, к которой в семье поэта относились неодобрительно. Сильное и мучительное чувство к ней осложнило и без того трудную жизнь Кольцова. В стихотворении «Ты в путь иной отправилась одна...», посвященном Лебедевой, Кольцов укоряет ее за то, что она «для преступных наслаждений, для сладострастья без любви других любимцев избрала». Тут же поэт клянется вывести ее из «бездны страшного греха».

Но, может быть, самое трагическое в жизни Кольцова заключалось в том, что, страстно стремясь вырваться из мещанского мира, Кольцов так и не нашел в себе сил до конца с этим миром порвать.

В 1839 году издатель «Отечественных записок» А. А. Краевский пригласил Кольцова в Петербург заведовать книжной конторой своего журнала, а в 1841 году Белинский предложил ему переехать в столицу и жить у него. Эти предложения Кольцов отклонил. Его страшила возможность оказаться в зависимом положении от столичных друзей.

Известную роль играли здесь и внешние обстоятельства. Кольцовы задолжали своим кредиторам до двадцати тысяч рублей. Векселя подписывал не только отец поэта, но и он сам. В письме к Белинскому он выражал опасение, что из Воронежа его не выпустит из-за долгов полиция. Но, конечно, главным было то, что поэт не находил в себе сил, энергии, решимости порвать с прошлым и начать новую жизнь в Петербурге.

Вдобавок ко всему силы Кольцова подорвала тяжкая болезнь.

Знакомые поэта, пишет биограф Кольцова де Пуле о последнем периоде его жизни, «не раз встречали по весне и вплоть до 14 июля Алексея Васильевича, бледного и понурого, медленно прогуливающегося по Дворянской улице».[17]

В сентябре 1842 года Кольцов слег и уже больше не вставал. Умер он 29 октября 1842 года. Последние месяцы его жизни были страшны. Узнав о смерти Кольцова, Белинский писал 9 декабря 1842 года В. П. Боткину: «Страдалец был этот человек — я теперь только понял его» (XII, 123).

В истории русской литературы Кольцов сыграл большую роль. Наиболее глубоко и правильно значение кольцовской поэзии было раскрыто великими деятелями революционной демократии, и в первую очередь Белинским.

Уже в рецензии на сборник стихов Кольцова (1835) Белинский противопоставил правдивость, естественность и простоту поэзии Кольцова искусственности и манерности стихов Бенедиктова.

Развернутую оценку творчества Кольцова Белинский дал в своей большой вступительной статье к первому посмертному собранию сочинений Кольцова в 1846 году.

Статья Белинского представляла собой, по сути дела, первую, основанную на большом фактическом материале, биографию поэта. Воспользовавшись и собственными впечатлениями, и рассказами Кольцова, и своей перепиской с ним, Белинский воссоздал разносторонний и глубоко жизненный образ поэта. Со страниц статьи Белинского Кольцов встает перед нами во всем обаянии своей незаурядной личности, во всем драматизме своей судьбы.

Статья критика содержала и первую развернутую оценку и анализ творческой деятельности поэта. Белинский назвал Кольцова «гениальным талантом». «Гениальный талант, — писал Белинский, — отличается от обыкновенного таланта тем, что, подобно гению, живет собственною жизнию, творит свободно, а не подражательно, и на свой творения налагает печать оригинальности и самобытности со стороны как содержания, так и формы» (IX, 528).

И жизнь и творчество Кольцова были для Белинского красноречивым аргументом против официального и славянофильского понимания народности. Жизнь Кольцова, с ее тяжкими противоречиями, опровергала легенду славянофилов о гармоничности русского патриархального семейного быта. В такой же мере разрушала славянофильские теории об идилличности крестьянского существования поэзия Кольцова, правдиво и честно, без прикрас раскрывавшая радости и горести, мысли и чувства крестьянства. Белинский тонко отметил своеобразный принцип кольцовского реализма — умение найти поэзию в самых прозаических явлениях жизни. Поэзию крестьянского быта «нашел он, — писал Белинский, — в самом этом быте, а не в риторике, не в пиитике, не в мечте, даже не в фантазии своей, которая давала ему только образы для выражения уже данного ему действительностью содержания... И потому в его песни смело вошли и лапти, и рваные кафтаны, и всклокоченные бороды, и старые онучи, — и вся эта грязь превратилась у него в чистое золото поэзии» (IX, 534).

Большое значение Белинский придавал национальному колориту поэзии Кольцова. В его «русских песнях», по мнению критика, и содержание и форма чисто русские, и это объясняется тем, что Кольцов «по своей натуре и по своему положению был вполне русский человек. Он носил в себе все элементы русского духа, в особенности — страшную силу в страдании и в наслаждении, способность бешено предаваться и печали и веселию и вместо того, чтобы падать под бременем самого отчаяния, способность находить в нем какое-то буйное, удалое, размашистое упоение» (IX, 533). В понятие «русский человек» Белинский вкладывает не только национальное, но и социальное содержание. Недаром он говорит, что Кольцов был русским и «по своему положению». Выразить национальную стихию Кольцову удалось, по мнению Белинского, потому, что он был «сыном народа».

Точка зрения Белинского была усвоена и другими великими русскими революционными демократами. В глазах Добролюбова Кольцов — свидетельство огромной духовной мощи и талантливости русского народа. Он ставит поэта в ряд таких сынов народа, как Минин, Ломоносов, Кулибин. Добролюбов подтверждает взгляд Белинского: «Кольцов первый стал представлять в своих песнях настоящего русского человека, настоящую жизнь наших простолюдинов так, как она есть, ничего не выдумывая».[18] Статья Добролюбова заканчивается многозначительным утверждением: «Кольцов вполне заслуживает наше внимание и сочувствие, не только как замечательный простолюдин-самоучка, но и как великий народный поэт».[19]

Для Салтыкова-Щедрина, как и для Белинского, поэзия Кольцова служит убедительным опровержением фальшивых славянофильских теорий. Поэт правдиво сумел отразить и фаталистические черты в мировоззрении крестьянина, и повседневные заботы, которыми полна деревенская жизнь, и «жгучее чувство личности». В истории русской литературы Салтыков-Щедрин отвел Кольцову видное место: «Кольцов велик именно тем глубоким постижением всех мельчайших подробностей русского простонародного быта, тою симпатией к его <народа> инстинктам и стремлениям, которыми пропитаны все лучшие его стихотворения».[20] Щедрин подчеркнул, что Кольцов обогатил наш поэтический язык, узаконив в нем простую русскую речь, и в этом смысле он является в истории литературы как бы «пополнителем Пушкина и Гоголя». «Весь ряд современных писателей, посвятивших свой труд плодотворной разработке явлений русской жизни, есть ряд продолжателей дела Кольцова».[21] Чернышевский в своей статье о Кольцове полностью солидаризировался с той концепцией его творчества, которая была развернута в известной статье Белинского. «По энергии лиризма, — писал он, — с Кольцовым из наших поэтов равняется только Лермонтов, по совершенной самобытности Кольцов может быть сравнен только с Гоголем».[22]

Голос широких социальных низов услыхал в поэзии Кольцова А. И. Герцен. «Россия забитая, Россия бедная, мужицкая — вот кто подавал здесь о себе голос».[23]

Эти высказывания великих представителей революционной демократии являются для нас убедительным свидетельством социальной значительности творчества Кольцова, — свидетельством, на котором мы должны основываться при анализе его поэтической деятельности.

Поэзия Кольцова — не случайное и одинокое явление, лежащее в стороне от магистральных путей русской литературы. Закономерность появления Кольцова в‘литературе нельзя связывать только с творчеством «поэтов-самоучек» — таких, как Слепушкин, Суханов, Алипанов и другие. Смысл поэтической работы Кольцова может быть понят лишь на фоне основных литературных событий эпохи.

Деятельность Кольцова развернулась в 30-е годы. Это время было отмечено усилением политической реакции после разгрома декабрьского восстания. Николаевский министр просвещения Уваров выразил основные положения реакционной и крепостнической идеологии в знаменитой «триаде»: «самодержавие, православие, народность». Под «народностью» в сущности подразумевалось крепостное право, как отвечающее якобы «народным» началам монархической государственности. Рост охранительной литературы Булгариных и Кукольников может считаться в известной мере знамением времени. Сам Кольцов воспринимал специфические черты эпохи очень чутко. В стихотворении «Лес», посвященном гибели Пушкина, Кольцов недвусмысленно указывал на то, что великий поэт пал трагической жертвой «безвременья» и «черной осени».

Но освободительная борьба в России не прекратилась. Передовая мысль в кружке Герцена, в пламенных статьях Белинского жадно искала новых путей, новой революционной теории. Дворянская революционность исчерпывала себя. Закладывались основы будущей революционно-демократической идеологии.

Этот период был переломной, поворотной эпохой и в русской литературе. «Капитанская дочка» и «Медный всадник» Пушкина, поэзия Лермонтова, повести Гоголя, статьи Белинского — все эти явления свидетельствовали о решительной победе принципов реализма и народности. В этом же генеральном направлении русской литературы развивалась и поэтическая деятельность Кольцова.

Для понимания существа творчества Кольцова проблема народности имеет особое значение. Совершенно неведомую раньше остроту и актуальность эта проблема приобрела в 20-х годах прошлого века. Огромную роль при этом сыграл рост национального самосознания под влиянием событий 1812 года. Нашествие наполеоновских полчищ, и победоносная борьба народа, разгромившего иноземных захватчиков, в неизмеримой степени обострила чувство национальной силы и достоинства.

Белинский говорил о «буре иноплеменного нашествия», которая пробудила «чувство народа», стимулируя рост его национального самосознания. Этот рост национального самосознания требовал своего выражения и в литературе. Помимо конкретных исторических причин, несомненную роль в усилении внимания к народности сыграло движение романтиков. Классицизм по самой своей сути игнорировал самобытность в поэзии, ибо каждое произведение он расценивал с точки зрения соответствия его некоему абстрактному идеалу художественного совершенства.

Романтизм же на своих знаменах в качестве одного из основных лозунгов написал лозунг борьбы за национальную самобытность литературы, за народность. В русской литературе 20-х годов народность и понималась преимущественно как национальное своеобразие, национальная самобытность. «Климат, образ правления, вера, — писал Пушкин в 1825 году, — дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии». «Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу».[24]

Изображение «отечественных нравов» считал решающим признаком народности В. Кюхельбекер.[25] О. М. Сомов в статьях «О романтической поэзии» писал: «Словесность народа есть говорящая картина его нравов, обычаев и образа жизни. В каждом писателе, особливо в стихотворце, как бы невольно пробиваются черты народные». Сомов опровергал мнение, будто в России «не может быть поэзии народной», то есть национальной, самобытной: «Природа и человек, прошедшее и настоящее говорят поэту: выбирай и твори! .. Может ли поэзия сделаться народной, когда в ней мы отделяемся от нравов, понятий и образа мыслей наших единоземцев? Лучшие строфы поэмы Тассовой поются в Италии гондольщиками... простой народ в Англии любит Шекспира и восхищается им... Но трагедии Корнеля и Расина почти неизвестны в народе французском... Причина ясна: она <трагедия> не в духе народа... Самый язык их, язык двора и высших сословий, едва ли понятен для народа».[26]

Если в 20-х годах народность понималась преимущественно как национальное своеобразие, то в 30-х годах это понимание народности было значительно углублено. Для прогрессивных общественных сил во главе с Белинским народность, оставаясь выражением национальной самобытности, вместе с тем все больше становилась синонимом демократических устремлений в литературе. Теперь важно было услышать голос самого крестьянства, голос народных низов, который поведал бы о социальном бытии, о внутреннем мире, о переживаниях обездоленных масс.

Творчество Кольцова сразу обратило на себя внимание передовых людей своего времени именно потому, что принесло с собой новый, свежий жизненный материал. В нем сильно и искренне прозвучал голос простого народа. Поэзия Кольцова была поднята на щит Белинским именно потому, что была проникнута духом демократической народности. Не случайно еще в 1835 году Белинский заявил по поводу стихов Кольцова: «Вот этакую народность мы высоко ценим» (I, 389).

Творческий путь Кольцова был трудным и противоречивым. Прежде чем найти себя, прежде чем обрести свою поэтическую самобытность, Кольцову пришлось преодолеть немало влияний.

Литературные факторы, под воздействием которых формировался поэтический талант Кольцова, были весьма разнообразны. Здесь и книжная поэзия, и в частности то направление, в котором сильны были элементы стилизации устной лирики, здесь и мещанский фольклор с его «жестоким» романсом, здесь, наконец — и это самое главное — народная поэзия.

С традиционными формами лирической поэзии 20-х годов Кольцов мог познакомиться разными путями. Конечно, прежде всего это чтение книг. В Воронеже в 20-х и 30-х годах были литературные кружки в гимназии и в семинарии. Эти кружки выпускали рукописные стихотворные сборники. Один из сборников носил название «Цветник нашей юности» и был заполнен романсами, посланиями и «русскими песнями». Зависимость раннего творчества Кольцова от этих сборников подчеркивается хотя бы сопоставлением заглавия двух тетрадей Кольцова, которые названы им — под бесспорным воздействием семинарского альманаха — «Незабудки с долины моей юности». Ранняя поэзия Кольцова свидетельствует о его близости к романсной сентиментальной лирике. В воронежской тетради кольцовских рукописей — «Начальные опыты в стихах А. Кольцова» — целый раздел назван Кольцовым «Романсы и смесь». Знаменательно, что в этот раздел включены и песни. Во многих из них сам Кольцов видел романсное начало. Среди ранних стихов Кольцова можно найти все традиционные жанры сентиментальной лирики. Ее каноны были усвоены Кольцовым чрезвычайно прочно. Он пишет элегии и баллады, в его стихах фигурируют «фиалы», «зефиры», «наяды» и т. д.

Немалую роль в формировании молодого поэта сыграл учебник, которым Д. Н. Кашкин снабдил Кольцова: «Русская просодия, или Правило как писать стихи, с краткими замечаниями о разных родах стихотворений. Для воспитанников Благородного университетского пансиона» (М., 1808).

«Просодия» тем и примечательна, что она формулировала ходовые нормы школьных «пиитик». Кольцов, которому жизнь простого народа с юных лет была знакома по непосредственным впечатлениям, не считал ее достойным предметом для поэзии. Он прибегал к условным формам книжной поэзии и писал стихи в согласии с требованиями «Просодии». Приведем только один пример.

Среди разного рода определений стихотворных жанров в «Просодии» имелись специальные разъяснения насчет пасторали. «В пастушеском стихотворении, — читаем мы, — описывается сельская жизнь со всеми прелестями... Местами или сценами сочинению сему служат леса, горы, долины, дерева и проч., а действующими лицами — пастухи, пастушки, поселяне или поселянки». Одно стихотворение Кольцов так и назвал — «Прекрасной поселянке». Среди ранних его опытов имеется стихотворение «Довольный пастух», выдержанное в духе требований «Просодии». Кольцовский пастух безоблачно радостен и доволен. .. И хотя он задумывается над тем, что одни живут легко и сытно, а другие должны довольствоваться черным хлебом и водой, эти мрачные мысли он отгоняет от себя: утешением ему служит свирель, любимые овечки, прохладные долины и зеленые луга.

В стихотворении «Письмо к Д. А. Кашкину» (1829) Кольцов впервые попытался определить свою творческую позицию, а также отметил ту роль, которую сыграл Кашкин в его литературном образовании. Он предвидит, что, прочтя его стихи, Кашкин скажет:

Ранние стихи Кольцова показывают, сколь ревностно молодой поэт «дух изящностью питал». Ему казалось, что действительная жизнь, реальные впечатления бытия это одно, а мир поэзии, Парнас, со своими законами изящного, — нечто совсем иное и между ними нет ничего общего. Позднее, под влиянием самой жизни, под воздействием Белинского Кольцов понял, что в обыкновенной действительности можно найти источники поэтического вдохновения. Это было большим открытием в творчестве Кольцова, открытием, которое направило по новому пути всю его деятельность.

Впрочем, говоря о ранних опытах поэта, необходимо уточнить одно обстоятельство. Неверно было бы думать, что влияние Белинского явилось каким-то внешним, механическим вмешательством, которое повернуло поэта на новый путь. Внутренняя эволюция самого Кольцова шла, так сказать, навстречу требованиям Белинского, в самом поэте совершался важный и плодотворный процесс, который приобрел благодаря критику свое яркое оформление. В самом деле, еще до 1831 года, то есть до того, как молодой поэт встретился с Белинским, он, наряду со всякого рода «триолетами», «стансами», «элегиями», «посланиями», написал такие яркие произведения, как песни «По-над Доном сад цветет...», «Кольцо» и замечательную «Сельскую пирушку». Заслуга Белинского в том и состоит, что он разгадал те многообещающие задатки, которые внутренне присущи были поэзии Кольцова, и сумел разъяснить поэту его собственное призвание и предназначение.

Правда, и в жанре романса зрелый Кольцов работал успешно. Освобождаясь от безвкусицы ранних подражательных опытов, он развивал лучшие традиции этого жанра, внося в него непосредственность, силу чувства, глубину и искренность переживаний. Достаточно вспомнить, какой популярностью пользуются до сих пор такие романсы Кольцова, как «Последний поцелуй» («Обойми, поцелуй...») или «Разлука» («На заре туманной юности...»).

Но самобытность, оригинальность кольцовского дарования проявились во всю мощь в русской песне. Белинский справедливо отмечал, что «в русских песнях талант Кольцова выразился во всей своей полноте и силе» (IX, 526).

Нельзя сказать, чтобы у Кольцова не было предшественников в этой области. Кольцов явился ярчайшим выразителем той песенной поэзии, которая в русской литературе имела богатую традицию. Здесь надо отметить Ю. А. Нелединского-Мелецкого, песня которого «Выйду ль я на реченьку...» приобрела широкую популярность. Удачные образцы художественной обработки фольклорных мотивов давал А. Ф. Мерзляков в таких произведениях, как «Среди долины ровныя...» и «Чернобровый, черноглазый, молодец удалой...». В жанре русской песни писали В. А. Жуковский («Кольцо души-девицы. ..»), А. Ф. Вельтман («Песня разбойников»), П. А. Вяземский («Собирайтесь, девки красны...»), И. И. Лажечников («Сладко пел душа-соловушко...»). Блестящими образцами художественной песни, основанной на фольклорных мотивах, были песни Пушкина («Девицы-красавицы...», «Песни о Стеньке Разине» и др.). Значительное распространение имели русские песни А. А. Дельвига, оказавшие непосредственное влияние на Кольцова. Наконец, должны быть выделены талантливые песни Н. Г. Цыганова. Некоторые из них приобрели очень широкую известность. Достаточно напомнить хотя бы песню «Красный сарафан» («Не шей ты мне, матушка...»).

Несмотря на то, что Кольцов имел предшественников, поэзия его была глубоко оригинальной и самобытной, ему удалось сказать новое слово в русской литературе. Поэзия крестьянского быта, поэзия земледельческого труда, использование песенных традиций не только в любовной лирике, но и для изображения всего многообразия жизни — таково то новое, что внес Кольцов в литературу.

Тема крестьянского труда разрабатывалась и до Кольцова, в частности поэтом-самоучкой, выходцем из крестьянской среды, Ф. Слепушкиным. Сходство отдельных тем и мотивов у Слепушкина и Кольцова несомненно. Но стоит сопоставить разработку аналогичных тем у этих поэтов, чтобы ясно почувствовать то новое, что внес с собой в литературу Кольцов. Для сравнения можно взять, например, «Сельскую пирушку» Кольцова и «Пир» Слепушкина.[27] Слепушкин, как и Кольцов, изображает довольство и изобилие крестьянской жизни:

Можно было бы без труда установить параллели в произведениях Кольцова и Слепушкина. «Натюрморты» крестьянского пиршественного стола, встреча гостей, подношение им чары — все это наличествует и в «Пире» и в «Сельской пирушке». Некоторые места даже текстуально близки, однако как раз сопоставление наиболее сходных мест позволяет судить не только о степени талантливости Кольцова, но и о принципиально ином подходе у него к явлениям крестьянской жизни.

Слепушкин не без воздействия ранних ревнителей официозной народности всячески стремится представить крестьянина прежде всего как верного «царева слугу» и благонамеренного помещичьего холопа. Неудивительно, что крестьяне у него толкуют по преимуществу о царях и о походах. У Кольцова крестьянин изображен с его личными, будничными, естественными думами и заботами. Не как «царев слуга» и помещичий раб интересует Кольцова крестьянин, а как человек. Еще отчетливее эта разница обозначается в стихах, посвященных земледельческому труду. Труд у Слепушкина — веселый и радостный, но в чем источник этой радости? В «Сельской песне» Слепушкин пишет:

Дружная и радостная работа у крестьян спорится оттого, что «добрый сельский господин» о них заботится и печется. Таким образом, герои Слепушкина находят радость в милостях царей и помещиков, готовых облагодетельствовать своих послушных и благонамеренных мужичков.

По-иному разрабатывал эту тему Кольцов. Источник поэтических эмоций Кольцова — в самой радости труда, в осознании своей силы, в чувстве единства с природой. Крестьянин, простой человек из народа во всем многообразии его повседневных трудовых, материальных и духовных интересов — вот кто стоит в центре поэзии Кольцова.

Поэтизация труда нашла свое выражение и в самом характере изображения природы у поэта. Кольцов умел блестяще передавать в пейзажных стихотворениях и тонкие предметные детали окружающей обстановки и настроение, возникающее под влиянием тех или иных картин природы.

Но самым существенным у Кольцова является то, что природа воспринимается им в тесной и неразрывной связи с нуждами, радостями и горестями крестьянина, с его мыслями об урожае, с его трудовыми заботами. Природа выступает не как объект пассивного созерцания, а как арена трудовой деятельности человека. Характерно в этом смысле стихотворение «Урожай». Оно открывается картиной природы — картиной, полной жизни и движения. Заря, вспыхнувшая «красным полымем», разгоревшийся день, который сгустил туман в тучу черную, буйные ветры, понесшие ее во все стороны света белого, и, наконец, благодатный дождь — все это нарисовано Кольцовым с большой поэтической силой. Изображение природы естественно переходит в житейские размышления крестьян:

И дальше говорится об этих трудовых думах, заботах и радостях, вызванных обильным урожаем.

Эту особенность кольцовского творчества высоко ценили Щедрин и Глеб Успенский. Говоря о кольцовском пейзаже, Успенский замечает: «Здесь все просто, обыкновенно, взята одна только нива желтеющая, на которой сосредоточены все заботы земледельца, сосредоточены все его думы».[28]

По выражению Салтыкова-Щедрина, Кольцов показывает природу так, что «везде человек на первом плане; везде природа служит ему, везде она его радует и успокаивает, но не поглощает, не порабощает его. Тем именно и велик Кольцов, тем и могуч талант его, что он никогда не привязывается к природе для природы, а везде видит человека, над нею парящего».[29]

Поэтизация крестьянского труда была значительным завоеванием демократической литературы. Вместе с тем в критике неоднократно указывалось, что трагическое положение закрепощенного русского крестьянства, классовые противоречия крепостнической России не находили у Кольцова непосредственного художественного отклика. В известной мере это верно. Некоторая приглушенность политической темы у Кольцова объясняется и общей обстановкой николаевской реакции и атмосферой кружка Станкевича с его абстрактнофилософскими умозрительными интересами. Но мнение это полностью признать справедливым нельзя. Вопрос о социальном содержании кольцовской поэзии значительно сложнее, чем это представлено во многих работах о поэте.

Н. К. Пиксанов убедительно показал, что тема социальной несправедливости и политической свободы была вовсе не чужда Кольцову.[30] Эту тему он прослеживает на всем протяжении поэтической деятельности Кольцова — от стихотворения «Сирота» (1827) и до одного из последних стихотворений — «Доля бедняка» (1841).

Протест против социальной несправедливости, против экономического неравенства, сочувствие горестной доле бедняка безусловно звучат в ряде стихотворений Кольцова. Так, в стихотворении «Плач» (1829) поэт сетует на то, что среди людей «любви и братства нет», что они

В стихотворении «Терем» (1829) парень, влюбленный в девушку, охвачен печалью: не быть ему суженым, он бедняк, он «без хаты», а соперник его богат.

Мотив социального протеста звучит в стихотворении «Земное счастие», написанном в 1830 году:

В стихотворении «Неразгаданная истина» поэт говорит о деспотах, проливавших кровь народа:

Горячее сочувствие простому народу, горестной доле бедняка звучит в известном стихотворении «Раздумье селянина» (1837). В стихотворении «Бедный призрак» (1838) поэт говорит об одинокой и печальной старости бедняка, который провел всю свою жизнь в поисках счастья, да так и не нашел его.

В стихотворении «Тоска по воле» Кольцов пишет:

В «Русской песне» («Не на радость, не на счастие...») (1840) разрабатывается мотив противоречия между страстной жаждой счастья и страхом перед грозным призраком нищеты.

И хотя в «Доле бедняка» (1841) Кольцов при окончательной обработке стихотворения несколько смягчил краски, но и в нем демократические мотивы звучат ярко и сильно.

В поэзии Кольцова выразилось осознание человеком из народа своих прав на широкую, разумную и свободную жизнь. Один из первых в русской литературе Кольцов показал крестьянина не как объект жалости и сентиментального воздыхания, но и как мыслящего и чувствующего человека. Борьба за личное счастье, борьба за полноту жизни — один из лейтмотивов поэзии Кольцова. Не случайно сильную и страстную любовь, как наиболее яркое проявление человеческого чувства, поэт противопоставлял пошлости прозаических будней.

В поэзии Кольцова сказалось чувство протеста против мертвящих оков душной и тягостной крепостнической действительности. В целом ряде стихотворений, где с огромным эмоциональным подъемом поэт рисует своих удальцов, тоскующих по вольной и широкой жизни, этот мотив выражен очень ясно.

Вульгарные социологи, причислявшие Кольцова к идеологам мещанства и кулачества, видели в его стихах только мотивы домовитой бережливости и патриархальной благонамеренности. Легко заметить, насколько это далеко от истины.

Пользуясь сокровищницей народного творчества, Кольцов создал ряд глубоких образов-обобщений, созвучных наиболее передовым мотивам современной ему литературы. Разве образ сокола, стремящегося разорвать постылые и тягостные путы, не перекликался с бунтарскими мотивами поэзии Лермонтова? Было бы наивно думать, что Чернышевский сравнивал Кольцова с Лермонтовым только потому, что они были современниками. Не надо забывать, что Чернышевский писал о сходстве «энергии лиризма» у этих двух поэтов. Кольцовский образ сокола многое говорил уму и сердцу передовых людей демократии. Недаром о нем вспоминает Белинский в своих письмах.

Тургенев рассказывает в «Записках охотника» об умираютщем студенте Авенире Сорокоумове (рассказ «Смерть»), который с восторгом отзывался о поэзии Кольцова: «На коленях у Авенира лежала тетрадка стихотворений Кольцова, тщательно переписанных; он с улыбкой постучал по ней рукой. «Вот поэт», — пролепетал он, с усилием сдерживая кашель, и пустился было декламировать едва слышным голосом:

«Младенчески чистой душе» бездомного горемыки, как называл своего героя Тургенев, по всей видимости, много говорил глубокий и сильный кольцовский образ.

Весьма знаменательно, что этот образ сокола, уже в ином аспекте, возродился как символ революционной героики в замечательном произведении Горького.

Значение поэзии Кольцова состояло и в том, что в ней нашли свое выражение черты нового положительного героя.

Проблема положительного идеала в 30-х годах и в начале 40-х годов была весьма актуальна. Это было время, когда дворянская революционность уже изживала себя, а революционность демократическая, разночинская еще не утвердилась в русской общественной мысли. Лишь позднее Белинский и Герцен заложат фундамент революционно-демократического мировоззрения.

Но уже в 30-х годах начали созревать элементы этого нового миросозерцания. И естественно, что в это время возникает вопрос о чертах нового героя — человека из народа, который должен был отличаться от дворянского героя предшествовавшего периода русской литературы.

Поэзия Кольцова тем и важна была для передовой русской общественной мысли, что в ней отражены были черты, близкие этому формирующемуся революционно-демократическому мировоззрению.

Герой Кольцова, человек из народа, воплощал в себе огромную силу духа, энергию, волю, стремление к широкой и вольной жизни. Революционная демократия видела в нем отражение духовной мощи трудового народа, выражение неких очень важных и обнадеживающих черт русского национального характера.

Идеологи официальной «народности» пытались доказать, что отличительные черты русского народа — смирение и кротость, безропотная покорность судьбе, религиозный фатализм. Наиболее Откровенные защитники абсолютизма и крепостного рабства шли дальше и силились представить крестьянина так, будто он только и мечтает о власти царя и помещика и готов благословлять ее. Правда, в поэзии Кольцова отразилась некоторая отсталость крестьянского миросозерцания. Но его герои свидетельствовали о том, насколько лживы реакционные представления о народе. Его бедняки, которые задумываются над причинами нищеты и неравенства, его удальцы, которые страстно и неудержимо стремятся к воле, сознают свое человеческое достоинство и не желают мириться с горестной долей, — знаменовали пробуждение народного самосознания, нарастание элементов протеста.

Характерно, что стихотворения поэта с вольнолюбивыми мотивами преследовались реакционными кругами. Мракобес Б. М. Федоров в своем доносе в III Отделение обвинял «Отечественные записки» в том, что они печатали и расхваливали «безнравственные» песни Кольцова «Тоска по воле» и «Расчет с жизнью».[31] В 1864 году Совет по делам книгопечатания по представлению Московского цензурного комитета запретил печатать стихотворение «Еще старая песня» («В Александровской слободке...») на том основании, что оно профанирует принцип монархической власти, а в 1887 году цензура высказалась против помещения в школьной хрестоматии стихотворения «Ночлег чумаков», так как в нем «с сочувствием говорится о песнях, воспевающих старинную украинскую вольность».[32]

Напротив, именно вольнолюбивые мотивы поэзии Кольцова вызывали сочувственное внимание революционно-демократической критики. На них прямо указывал Герцен в знаменитой своей работе «О развитии революционных идей в России»: «Но можно ли сомневаться в существовании находящихся в зародыше сил, когда из самых глубин нации зазвучал такой голос, как голос Кольцова?»[33] Напряженные духовные искания поэта отразились и в его «думах». По своей художественной ценности думы, разумеется, не могут идти в сравнение с песнями. Но все же надо сказать, что несколько пренебрежительное отношение к «философствованию» Кольцова представляется необоснованным. Его обычно рисуют неуклюжим в серьёзных интеллектуальных вопросах. Вряд ли это так. Кольцов обладал острым и пытливым умом. Нельзя, далее, забывать, что поэт серьезно и упорно занимался самообразованием. Этот «полуграмотный прасол», самоучка тонко и глубоко понимал Шекспира и Лермонтова, Пушкина и Жуковского, в эстетических вопросах даже сам Белинский прислушивался к его мнению. Вспомним хотя бы тот факт, что Белинский не без воздействия Кольцова изменил свое мнение о произведениях известного в те годы беллетриста П. Н. Кудрявцева.

Еще до знакомства со Станкевичем и Белинским Кольцов в ранних своих стихотворениях задумывался над общими вопросами жизни. Свидетельством этому могут служить такие стихи, как «Плач» (1829), «Ответ на вопрос о моей жизни» (1829), «Земное счастие» (1830). Сближение с кружком Станкевича открыло перед Кольцовым совершенно новую для него сферу духовной жизни — область философских интересов. Именно в «думах» поэта отразились философские искания кружка Станкевича, идеалистические по своему существу.

«Думы» были посвящены довольно широкому кругу философских проблем. В них Кольцов пытается поставить вопросы о цели поэтического творчества, о границах человеческого познания, о тайнах жизни и смерти, о вере и знании и т. д.

В «думах» следует отметить важную черту — страстное стремление к духовному самоопределению, стремление личности осмыслить мир и свое место в нем, разрешить для себя ряд вопросов и сомнений. В думах наличествует религиозный элемент, однако нельзя сводить всю философскую лирику Кольцова к одной только религиозности, как это делала реакционная критика. Весьма симптоматично, что у Кольцова прорываются взгляды, никак не гармонирующие с представлением о его религиозности. В думе «Вопрос» он говорит о бессмертии души, но и в этом стихотворении видно, как «сила жизненности» поэта приходит в столкновение с религиозной мистикой:

В думе «Молитва» он пишет:

Поэзии Кольцова, несмотря на то, что в ней немало говорится о горемычной доле, в высокой степени присущи жизнеутверждающие, оптимистические ноты. В стихотворении «Последняя борьба» поэт восклицает:

Недаром Белинский так ценил в поэзии Кольцова «высокую мысль борьбы с жизнью и победы над ней!»

Страстная влюбленность в земную, реальную, материальную жизнь с большой силой выразилась в стихотворении «Из Горация», являющемся вполне оригинальным произведением поэта. В этом стихотворении Кольцов полемизирует с самим собой, со своими собственными былыми идеалистическими представлениями. «Из Горация» было написано в 1841 году, а за четыре года до этого в думе «Две жизни» Кольцов развивал мысль о призрачности земного существования, жизни «земного праха», которая кратка, «как блеск звезды падучей», и о вечной и неумирающей жизни «земного духа». «Две жизни» представляют собой перевод на поэтический язык ходовых религиозных воззрений о двойственности мира и о бессмертии души. Прямо противоположные мысли утверждает Кольцов в стихотворении «Из Горация». Он пишет:

Он сомневается:

Отвлеченной мечтательности и аскетическим настроениям Кольцов теперь противопоставляет красоту земной жизни с ее чувственными радостями и удовольствиями.

В начале 40-х годов прогрессивные деятели русской общественной мысли во главе с Белинским развертывают напряженную борьбу с романтическим идеализмом и мистическими настроениями, отвлекавшими общество от решения острейших практических проблем современности.

Стихотворение «Из Горация» знаменовало, по словам Белинского, «решительный выход из туманов мистицизма и крутой поворот к простым созерцаниям здравого рассудка» (IX, 541). В мировоззрении Кольцова этих лет можно, стало быть, отметить тенденции, сближавшие его с передовой общественной мыслью 40-х годов. Интересные данные по этому вопросу можно почерпнуть из книги де Пуле о Кольцове.

В журнале «Дело» де Пуле был зло охарактеризован как «воронежский француз» или «французский воронежец», избравший своей специальностью «розыски о поведении и благонадежности некоторых писателей».[34] Книга де Пуле «Алексей Васильевич Кольцов в его житейских и литературных делах и в семейной обстановке» направлена против Белинского и проникнута консервативным духом, но в ней есть ценный фактический материал, который позволяет говорить о радикализации взглядов Кольцова, об усилении в его мировоззрении демократических и радикальных тенденций. Основной тезис книги де Пуле сводится к тому, что знакомство Кольцова с Белинским было роковым, ибо критик оказал якобы растлевающее влияние на поэта. Пытаясь вскрыть причины отчуждения Кольцова в Воронеже в последние годы его жизни, де Пуле говорит, что Кольцов превратился в пропагандиста идей Белинского и это настроило против него образованных воронежских мещан: «Им казалось чем-то болезненным в Кольцове эта страсть к пропаганде крайних идей Белинского, выразившихся, например, в известном письме его к Гоголю».[35] Де Пуле едва ли преувеличивал: несомненно, что в последний период жизни Кольцова демократические и радикальные тенденции усилились у него именно под влиянием Белинского.

По свидетельству сестры поэта А. В. Андроновой, в последние минуты своей жизни Кольцов «страдал не только физически, но и морально: его мучила не осуществленная им мечта стать выше той сферы, в которую поставила его судьба, и сделаться проповедником новых идей...»[36] Преодолевая мещанские предрассудки, освобождаясь от мистических представлений, Кольцов действительно усваивал новые идеи великого революционного демократа Белинского.

Новаторство Кольцова проявилось не только в содержании его поэзии, но и в ее художественных особенностях.

Прежде всего здесь следовало бы отметить то, на что в свое время обратил внимание Чернышевский. Характеризуя место Кольцова в истории русской литературы, Чернышевский подчеркнул свойственную его поэзии «энергию лиризма».

В чем же состояла эта «энергия лиризма»? Лирике Кольцова в целом была чужда пассивная созерцательность. Поэзия его проникнута бурными и сильными чувствами.

Еще в раннем стихотворении «Ответ на вопрос о моей жизни» (1829) Кольцов так определял своего лирического героя:

Этим бурным эмоциональным тоном окрашено немало стихотворений Кольцова. Поэзия его лишена какой бы то ни было мелодраматической аффектации. Но герои его отличаются не унылым бессилием и безропотной покорностью судьбе, им свойственны пламенные страсти, и в радости и в горе они раскрывают свои могучие душевные силы. В стихотворении «Измена суженой» рассказывается о том, что герой узнает об измене своей возлюбленной; и вот в каких образах передаются его переживания, исполненные большой эмоциональной силы:

Или:

Глубокий и напряженный лиризм кольцовской поэзии никогда не вырождался в слезливую чувствительность. «Чувство его, — писал Белинский, — всегда глубоко, сильно, мощно и никогда не впадает в сентиментальность, даже и там, где оно становится нежным и трогательным» (IX, 536).

Далее следует отметить ту черту, которую, условно говоря, можно определить как объективацию лирических жанров, как внесение в них эпико-драматического элемента.

Конечно, у Кольцова имеется много стихотворений, непосредственно выражающих чувства и мысли автора. Но наряду с ними в его поэзии мы видим значительное число лирических стихотворений другого типа. Поэт выступает в них как бы не от своего имени, а от имени того или другого «объективного» героя, и они становятся тогда лирическими монологами уже не автора, а персонажа.

Так, например, в стихотворении «Люди добрые, скажите» перед нами монолог девушки, покинутой возлюбленным. Обращаясь к «людям добрым», она просит сообщить ей, где ее милый:

В стихотворении «Совет старца» уже самое название определяет характер произведения. Умудренный печальным опытом старости, человек взывает к молодежи:

Простые, повседневные, будничные заботы, думы, переживания, чувства и мысли крестьянина выражены в лирическом монологе, который так и называется «Размышления поселянина». Дерзновенные мечты молодого удальца, преисполненного бурных сил, чувствующего избыток могучей энергии, переданы в стихотворении «Удалец».

Подобных примеров в лирике Кольцова много. Они демонстрируют ту особенность, на которую мы указывали: поэт предоставляет возможность самому персонажу высказаться, выразить свой внутренний мир.

Иной раз эпический элемент настолько усиливается, что стихотворение полностью приобретает повествовательный характер. Лирический монолог уступает место стихотворному рассказу о горестных переживаниях молодой крестьянской девушки («Молодая жница») или же колоритному повествованию о веселом и обильном пиршестве в деревне («Сельская пирушка»).

Эта особенность творчества Кольцова, идущая в основном от народной поэзии, представляется весьма существенной. Она придавала лирической поэзии и большее разнообразие и большую жизненную конкретность, она давала возможность шире и многостороннее отразить жизнь народа.

Отличительной чертой поэзии Кольцова является и ее близость к народному творчеству. Жанр русской песни складывался у Кольцова под могучим воздействием народной поэзии.

С народной поэзией, и с русской и с украинской, Кольцов знакомился непосредственно из уст самого народа, во время деловых поездок по деревням и селам. Это знакомство с фольклором усилилось в ту пору, когда он, по совету своих друзей, стал собирать песни и пословицы.

В лучших своих созданиях Кольцов возрождает высокие традиции фольклора, чистоту и ясность образов, глубокую содержательность, целостность эмоционального колорита.

Когда мы говорим о поэзии Кольцова и об устном народном творчестве, разумеется, надо иметь в виду, что песни Кольцова не были слепым копированием народных песен. Фольклорные темы и мотивы Кольцов подверг художественной обработке, использовал их в соответствии со своими поэтическими заданиями. И глубоко прав был Белинский, когда он говорил о Кольцове как о продолжателе высоких и подлинных традиций народной поэзии: «Кроме песен, созданных самим народом и потому называющихся «народными», до Кольцова у нас не было художественных народных песен, хотя многие русские поэты и пробовали свои силы в этом роде...» (IX, 81).

Преобладающее большинство тем и мотивов кольцовских песен находит себе соответствие в произведениях фольклора. Несчастная любовь девушки, горе женщины, выданной замуж за немилого, любовь доброго молодца, молодеческий разгул удальца, горькая доля бедняка, житейские радости и неудачи, чувство слияния с природой, тема одиночества, скорбь об утраченной молодости, — в разработке всех этих тем Кольцов перекликается с мотивами народной поэзии.

Как и в народной поэзии, у него господствует трезвое и жизнеутверждающее отношение к действительности.

Кольцов широко пользуется приемами фольклорной поэтики. Фразу он строит, избегая подчинения предложений: «Суму дадут — не спорь с судьбой»; «А тряхнул кудрями — в один миг поспело». Кольцов часто прибегает к постоянным эпитетам, столь характерным для народной поэзии: «сине море», «ярый воск», «буйные ветры», «красная девица», «удалый молодец», «сыра земля», «добрый конь». У него часты эпитеты, выраженные именами существительными: «душа-девица», «земля-матушка», «вещун-сердце», «Волга-матушка». Отдельные его стиховые формулы представляют собой перефразировку пословиц; так в «Песнях Лихача Кудрявича» встречаются вариации пословицы: «От радости кудри вьются, от горя секутся». Символы, устойчивые в фольклоре, встречаются и в стихах Кольцова («Перстень», «Кольцо»).

Из народной поэзии Кольцов взял не только некоторые особенности речевой структуры и отдельные эпитеты, не только напевность, но и такие символические образы, как, например, образ сокола, рвущего свои путы.

Кольцовские сравнения и по своим конструктивным принципам и по содержанию близки к фольклору. Встречаются у него сравнения при помощи творительного падежа: «хмелем кудри вьются», «соловьем залетным юность пролетела, волной в непогоду радость прошумела», «красным полымем заря вспыхнула»; часто пользуется он в сравнениях союзом «что»: «грудь белая волнуется, что реченька глубокая — песку со дна не выкинет». Обильно представлены в его стихах такие характерные стилевые приемы народной песни, как уменьшительные слова, параллелизмы, тавтологические выражения и т. д.

Можно найти у Кольцова почти текстуальное повторение образов и мотивов народных песен. Вот, например, образ степи («Косарь»):

В народной песне читаем:

Или такая контрастная формула у Кольцова:

Эти стихи опять-таки явно перекликаются с народной песней:

Весь поэтический строй кольцовских песен, если даже отдельным художественным средствам и нет прямой аналогии в фольклоре, основан на народной песенной поэтике. Синтаксические и образные параллелизмы, повторения, обращения и восклицания, постоянные эпитеты — все это поэтом использовано и в картине нарастающей грозы («Урожай»), и в стихах об утраченной молодости («Горькая доля»), и в стихах о горемычной доле женщины, выданной за немилого старого мужа. В целом эти стилевые особенности, нисколько не стирая индивидуального своеобразия творчества Кольцова, сближают его очень явственно и ощутимо с народной поэзией.

Широко пользуясь богатствами народной поэзии, Кольцов, однако, не был имитатором фольклора; он творчески перерабатывал народно-поэтические элементы в соответствии со своими внутренними потребностями и замыслами. Полнее, богаче, тоньше раскрыт в его стихах интимный мир героев, их душевные переживания вообще. По справедливому замечанию Белинского «русские песни, созданные народом, не могут равняться с песнями Кольцова в богатстве языка и образов, — чисто русских» (IX, 535).

В новом свете представлена у Кольцова и тема труда, бытующая в фольклоре. Труд выступает у него как источник радости, удовлетворения, поэтических эмоций.

Кольцовские стихи близки к народной поэзии и своей ритмикой. Ритмика Кольцова — явление своеобразное и оригинальное. Анализ ритмических особенностей поэзии Кольцова показывает, что около половины его стихотворений написано обычными разновидностями ямба. Но каждый большой поэт отличается какими-то своими, одному ему свойственными стиховыми интонациями. Какими средствами были достигнуты Кольцовым специфические особенности ритма, которые позволяют отличить его стих от всякого иного? Сразу же отметим, что Кольцов почти всюду пользовался классической силлабо-тонической системой. Но эта система заключает в себе такие богатые ритмические возможности, что Кольцову удалось и здесь сказать новое слово.

Уже в ранних стихах Кольцова мы встречаемся с своеобразными размерами. Таковы стихотворения «Песня» («Увижу ль я девушку. ..») или «Повесть моей любви». Поэт применяет здесь довольно редкие размеры: двухстопный амфибрахий и трехстопный хорей с дактилическими окончаниями.

Чем дальше, тем чаще прибегал поэт к этим размерам. Стихотворения «Что ты спишь, мужичок? ..» и «Товарищу» написаны двухстопным анапестом с мужскими окончаниями. Замечательной песенной певучести добился Кольцов в стихотворении «Пора любви», применив трехстопный ямб с дактилическими окончаниями:

Следует отметить, что Кольцов часто прибегает к белому стиху, т. е. стиху безрифменному, но зато он очень широко пользуется внутренними созвучиями:

Наконец, ряд стихотворений Кольцов написал размером, в котором специфическая кольцовская интонация проявилась, быть может, наиболее отчетливо. Это стихотворения «Не шуми ты, рожь», «Урожай», «Косарь», «Лес» («Что, дремучий лес...»), «Русская песня» («Ах, зачем меня...»), «Русская песня» («Где вы, дни мои...»). «Доля бедняка» и другие.

Эти стихи отличаются тем, что двухстопный хорей замыкался дактилическими окончаниями. Это сочетание образует некий новый пятисложный размер: каждая строка состоит из пяти слогов, объединенных одним ритмическим ударением на третьем слоге. Такая ритмическая организация была столь необычайной, что создавалось впечатление, будто стихи этого рода вообще лишены всякого размера.

Таким образом, своеобразие интонации достигалось Кольцовым по преимуществу тем, что он применял короткую певучую строку, часто без рифм, но с богатыми внутренними созвучиями, широко пользовался дактилическими окончаниями, смело вводил пятисложник. Внутренний смысл этих особенностей кольцовского стиха состоял в том, что Кольцов, опираясь на богатство русской книжной поэзии, приближал свой стих к народной песне, не имитируя ее, а органически постигая ее внутренний строй.

Эта замечательная песенная музыкальная стихия кольцовской поэзии подтверждается и тем разительным фактом, что на 92 произведения Кольцова 300 композиторов создали 700 романсов и песен. При этом среди композиторов, положивших на музыку тексты Кольцова, мы видим таких корифеев, как Глинка, Римский-Корсаков, Даргомыжский, Мусоргский, Рубинштейн. Многие из песен Кольцова до сих пор поются народом.

Такова поэзия Кольцова и по своему внутреннему содержанию и по своим художественным особенностям.

Были в творчестве Кольцова и слабые стороны: известная ограниченность политического горизонта, религиозные и фаталистические мотивы, но в целом демократическая поэзия Кольцова сыграла огромную положительную роль.

Перед русской литературой в дальнейшем встала задача — демократическую поэзию превратить в революционно-демократическую.

Эту великую задачу выполнил Некрасов. Некрасов унаследовал революционные традиции Радищева, Рылеева, Пушкина, Лермонтова.

В то же время на пути к революционно-демократической поэзии творчество Кольцова было важным и нужным этапом. В 1860 году в статье «Стихотворения Ивана Никитина» Добролюбов, со всей доступной в подцензурной печати ясностью, выдвинул-новое требование к литературе: «Нам нужен был бы теперь поэт, который бы с красотою Пушкина и силою Лермонтова умел продолжить и расширить реальную, здоровую сторону стихотворений Кольцова».[37] Нет сомнения, что, говоря о «реальной, здоровой» стороне кольцовской поэзии, Добролюбов имел в виду ее демократическую устремленность и правдивость изображения жизни народа. Подлинное знание народа, глубокое проникновение в психологию крестьянина, сочувствие его труду, его горестям и радостям, умение открыть поэзию в самых, на первый взгляд, прозаических проявлениях крестьянской жизни, мотивы молодецкой удали как проявление «жгучего чувства личности», блестящее использование фольклорной поэтики, огромный песенный дар — все эти черты кольцовской поэзии в том или ином виде вошли в качестве существенных элементов и в революционно-демократическую литературу.

Вся поэзия, связанная с крестьянской темой, испытала влияние кольцовского творчества. Это относится и к Некрасову, и к Никитину, и к Сурикову, а также и к ряду советских поэтов — от Есенина до Исаковского и Твардовского.

Предсказание Белинского сбылось в полной мере: произведения Кольцова действительно известны и любимы на всем пространстве нашей родины.

Л. Плоткин