Полное собрание стихотворений

И если ты за то сочел безумным брата,

Что сердце ссорится с умом,

То верно бы пришлось и самого Сократа —

Врасплох — отправить в желтый дом.

Иль, сбросив бремя светских уз,

В крылатые часы отдохновенья,

С беспечностью любимца муз

Питаю огнь воображенья

Мечтами лестными, цветами заблужденья.

Мечтаю иногда, что я поэт,

И лавра требую за плод забавы,

И дерзостным орлом лечу, куда зовет

Упрямая богиня славы:

Без заблужденья — счастья нет.

За мотыльком бежит дитя вослед,

А я душой парю за призраком волшебным,

Но вдруг существенность жезлом враждебным

Разрушила мечты — и я уж не поэт!

Я не поэт! — и тщетные желанья

Дух юный отягчили мой!

Надежда робкая и грустны вспоминанья

Гостьми нежданными явились предо мной.

Диких взоров красотой,

Кос блестящей чернотой

Я прельстился, как безумный:

Я турчанку полюбил.

Я был молод. С нею шумно,

С нею весело я жил.

По коврам она скакала

И кружилась; на лету

Поцелуй с меня срывала,

То со смехом обнажала

Юных персей красоту;

Жаркой грудью прижималась

Мне ко груди; увивалась

Белой, вкруг меня, рукой,

И, усталая, со мной

Долго, долго целовалась...

Грейтесь в шубах, на снегах,

Под метелию полночной!

Мне теплее на грудях

У красавицы восточной!

Что в друзьях мне? Что в родных?

Пышет холодом от них!

Я во сне же их видаю;

Но проснусь, и наяву

Я Роксану обнимаю;

Я проснусь, я оживу

На устах моей Роксаны,

И забуду и снега,

И родные берега,

И болотные туманы...

. . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . .

«Солнце знойно; ярок свет,

Как очей твоих сиянье;

Как ни сладок твой шербет,

Слаще уст твоих дыханье.

Наклонись ко мне челом,

Уст румяных жги огнем,

Поцелуй меня, Роксана!»

Я рукой ей руку жал,

И лицо и прелесть стана

Страстным взором озирал

Сквозь душистый дым кальяна.

«Наклони свое чело,

Поцелуй меня, Роксана!

Что ты дышишь тяжело?

Мне так весело с тобою!

Что уходишь ты? Постой!

Я шербет не допил твой;

Сядь ко мне, побудь со мною!»

Наклонилась головой

И к устам моим прильнула;

Грустно в очи мне взглянула:

(Как и всем, сгрустнулось ей)!

«Ты с Роксаною веселой

Не считаешь шумных дней;

Но нагрянет час тяжелый,

Камнем ляжет он на грудь.

Русский! русский! дай мне руку!

И на нас, когда-нибудь,

Черный дух нашлет разлуку.

Здесь ты век не проживешь.

Бедный русский! Ты умрешь!

Не на радость, а на скуку...

В бане, лежа на софах,

Мне о ваших небесах

Раз армянка говорила...

Все слова я затвердила,

Хоть не очень поняла!

. . . . . . . . . . . .

Ты умрешь! Хоть неохотно,

А простишься ты со мной,

И взлетит твой дух бесплотный

На пустые небеса;

Скучной жизни бесконечной

Не утешит девы вечной

Вечно-юная краса!»

И опять взглянув с печалью,

Шаль с груди она сняла

И чело мне мягкой шалью,

Улыбаясь, обвила.

«Русский! Как тебе пристала

Мною свитая чалма,

Я ее бы не снимала;

И твою бы я сама

Гребнем бороду чесала»...

Улыбалась, целовала

И опять, как без ума,

И резвилась, и скакала.

. . . . . . . . . . . .

Конь оседлан; раб мой ждет;

У крыльца нетерпеливо

Борзый конь копытом бьет.

Мне Роксана путь счастливый

Пожелала из окна;

Опуская покрывало,

Поклонилася она.

Встал ветер с запада; седыми облаками

Покрыл небес потухший океан.

Сквозь тонкий видишь ли туман,

Как, увлекаемый волнами,

Челнок летает золотой?

Вот он исчез... блеснул... вот скрылся за волной,

Вот снова он и выплыл, и сияет,

И ангел светлых звезд кормилом управляет.

Открылся бал. Кружась, летели

Четы младые за четой;

Одежды роскошью блестели,

А лица — свежей красотой.

Усталый, из толпы я скрылся

И, жаркую склоня главу,

К окну в раздумье прислонился

И загляделся на Неву.

Она покоилась, дремала

В своих гранитных берегах,

И в тихих, сребряных водах

Луна, купаясь, трепетала.

Стоял я долго. Зал гремел...

Вдруг без размера полетел

За звуком звук. Я оглянулся,

Вперил глаза; весь содрогнулся;

Мороз по телу пробежал.

Свет меркнул... Весь огромный зал

Был полон остовов... Четами

Сплетясь, толпясь, друг друга мча,

Обнявшись желтыми костями,

Кружася, по полу стуча,

Они зал быстро облетали.

Лиц прелесть, станов красота —

С костей их — все покровы спали.

Одно осталось: их уста,

Как прежде, всё еще смеялись;

Но одинаков был у всех

Широких уст безгласный смех.

Глаза мои в толпе терялись,

Я никого не видел в ней:

Все были сходны, все смешались.

Плясало сборище костей.

Пробила полночь... Грянул гром,

И грохот радостный раздался;

От звона воздух колебался,

От пушек, в сумраке ночном,

По небу зарева бежали

И, разлетаяся во тьме,

Меня, забытого в тюрьме,

Багровым светом освещали.

Я, на коленях стоя, пел;

С любовью к небесам свободный взор летел...

И серафимов тьмы внезапно запылали

В надзвездной вышине;

Их песни слышалися мне.

С их гласом все миры гармонию сливали,

Средь горних сил Спаситель наш стоял,

И день, блестящий день сиял

Над сумраками ночи;

Стоял он радостный средь волн небесных сил

И полные любви, божественные очи

На мир спасенный низводил.

И славу вышнего, и на земле спасенье

Я тихим гласом воспевал,

И мой, мой также глас к воскресшему взлетал:

Из гроба пел я воскресенье.

Рассвело, щебечут птицы

Под окном моей темницы;

Как на воле любо им!

Пред тюрьмой поют, порхают,

Ясный воздух рассекают

Резвым крылышком своим.

Птицы! Как вам петь не стыдно,

Вы смеетесь надо мной.

Ах! теперь мне всё завидно,

Даже то завидно мне,

Что и снег на сей стене,

Застилая камень мшистый,

Не совсем его покрыл.

Кто ж меня всего зарыл?

Выду ли на воздух чистый —

Я, как дышат им, забыл.

Что мы, о боже? — В дом небесный,

Где сын твой ждет земных гостей,

Ты нас ведешь дорогой тесной,

Путем томительных скорбей,

Сквозь огнь несбыточных желаний!

Мы все приемлем час страданий

Как испытание твое;

Но для чего, о бесконечный!

Вложил ты мысль разлуки вечной

В одноночное бытие?

Стада царя Адмета

Два пастыря пасли;

Вставали прежде света

И в поле вместе шли.

Один был юн и статен,

И песен дар имел;

Глас звучен был, приятен;

В очах, когда он пел,

Небесный огнь горел.

Другой внимал; невольно

Дослушав до конца,

С улыбкой недовольной

Глядел он на певца...

«Пленять я не умею

Напевов красотой;

Но песни — дар пустой!

Хоть слуха не лелею,

Не хуже я тебя!» —

Шептал он про себя.

Раз шел он за стадами;

Товарищ не был с ним.

За синими горами

Алел тумана дым;

Рассыпалась денница:

Взомчалась колесница

На радостный восток,

И пламени поток —

Горящими стопами

Бесчисленных лучей —

Летел над облаками

Из пышущих коней.

Пастух, с благоговеньем

Колена преклоня,

Воззрел — и с изумленьем

На колеснице Дня

Узнал... Певца! Лучами

Увенчанный, стоял

И гордыми конями

С усмешкой управлял.

Таится звук в безмолвной лире,

Как искра в темных облаках;

И песнь, незнаемую в мире,

Я вылью в огненных словах.

В темнице есть певец народный.

Но — не поет для суеты:

Срывает он душой свободной

Небес бессмертные цветы;

Но, похвалой не обольщенный,

Не ищет раннего венца. —

Почтите сон его священный,

Как пред борьбою сон борца.

Что ты стоишь? Пойдем же с нами

Послушать песен старика!

Как, струн касаяся слегка,

Он вдохновенными перстами

Умеет душу волновать

И о любви на лире звучной

С усмешкой страстной напевать.

Оставь меня! Певец докучный,

Как лунь, блистая в сединах,

Поет про негу, славит младость —

Но нежных слов противна сладость

В поблеклых старости устах.

Тебя не убедишь словами,

Так силой уведем с собой.

Опутайте ее цветами,

Ведите узницу со мной.

Под ветхим деревом ветвистым

Сидел старик Анакреон:

В честь Вакха лиру строил он.

И полная, с вином душистым,

Обвита свежих роз венцом,

Стояла чаша пред певцом.

Вафил и юный, и прекрасный,

Облокотяся, песни ждал;

И чашу старец сладострастный

Поднес к устам — и забряцал...

Но девушек, с холма сходящих,

Лишь он вдали завидел рой,

И струн, веселием горящих,

Он звонкий переладил строй.

Певец наш старый! будь судьею:

К тебе преступницу ведем.

Будь строг в решении своем

И не пленися красотою;

Вот слушай, в чем ее вина:

Мы шли к тебе; ее с собою

Зовем мы, просим; но она

Тебя и видеть не хотела!

Взгляни — вот совести укор:

Как, вдруг вся вспыхнув, покраснела

И в землю потупила взор!

И мало ли что насказала:

Что нежность к старцу не пристала,

Что у тебя остыла кровь!

Так накажи за преступленье:

Спой нежно, сладко про любовь

И в перси ей вдохни томленье.

Старик на Лиду поглядел

С улыбкой, но с улыбкой злою.

И, покачав седой главою,

Он тихо про любовь запел.

Он пел, как грозный сын Киприды

Своих любимцев бережет,

Как мстит харитам за обиды

И льет в них ядовитый мед,

И жалит их, и в них стреляет,

И в сердце гордое влетя,

Строптивых граций покоряет

Вооруженное дитя...

Внимала Лида, и не смела

На старика поднять очей

И сквозь роскошный шелк кудрей

Румянца пламенем горела.

Всё пел приятнее певец,

Всё ярче голос раздавался,

В единый с лирой звук сливался;

И робко Лида, наконец,

В избытке страстных чувств вздохнула,

Приподняла чело, взглянула...

И не поверила очам.

Пылал, юнел старик маститый,

Весь просиял; его ланиты

Цвели как розы; по устам

Любви улыбка пробегала —

Усмешка радостных богов;

Брада седая исчезала,

Из-под серебряных власов

Златые выпадали волны...

И вдруг... рассеялся туман!

И лиру превратя в колчан,

И взор бросая, гнева полный,

Грозя пернатого стрелой,

Прелестен детской красотой,

Взмахнул крылами сын Киприды

И пролетая мимо Лиды,

Ее в уста поцеловал.

Вздрогнула Лида и замлела,

И грудь любовью закипела,

И яд по жилам пробежал.

Тебя ли не помнить? Пока я дышу,

Тебя и погибшей вовек не забуду.

Дороже ты в скорби и сумраке бурь,

Чем мир остальной при сиянии солнца.

Будь вольной, великой и славой греми,

Будь цветом земли и жемчужиной моря,

И я просветлею, чело вознесу,

Но сердце тебя не сильнее полюбит:

В цепях и крови ты дороже сынам,

В сердцах их от скорби любовь возрастает,

И с каждою каплею крови твоей

Пьют чада любовь из живительных персей.

Явилась мне божественная дева;

Зеленый лавр вился в ее власах;

Слова любви, и жалости, и гнева

У ней дрожали на устах:

«Я вам чужда; меня вы позабыли,

Отвыкли вы от красоты моей,

Но в сердце вы навек ли потушили

Святое пламя древних дней?

О русские! Я вам была родная:

Дышала я в отечестве славян,

И за меня стояла Русь святая,

И юный пел меня Боян.

Прошли века. Россия задремала,

Но тягостный был прерываем сон;

И часто я с восторгом низлетала

На вещий колокола звон.

Моголов бич нагрянул: искаженный

Стенал во прах поверженный народ,

И цепь свою, к неволе приученный,

Передавал из рода в род.

Татарин пал; но рабские уставы

Народ почел святою стариной.

У ног князей, своей не помня славы,

Забыл он даже образ мой.

Где ж русские? Где предков дух и сила?

Развеяна и самая молва,

Пожрала их нещадная могила,

И стерлись надписи слова.

Без чувств любви, без красоты, без жизни

Сыны славян, полмира мертвецов,

Моей не слышат укоризны

От оглушающих оков.

Безумный взор возводят и молитву

Постыдную возносят к небесам.

Пора, пора начать святую битву —

К мечам! за родину к мечам!

Да смолкнет бич, лиющий кровь родную!

Да вспыхнет бой! К мечам с восходом дня!

Но где ж мечи за родину святую,

За Русь, за славу, за меня?

Сверкает меч, и падают герои,

Но не за Русь, а за тиранов честь.

Когда ж, когда мои нагрянут строи

Исполнить вековую месть?

Что медлишь ты? Из западного мира,

Где я дышу, где царствую одна,

И где давно кровавая порфира

С богов неправды сорвана,

Где рабства нет, но братья, но граждане

Боготворят божественность мою

И тысячи, как волны в океане,

Слились в единую семью, —

Из стран моих, и вольных, и счастливых,

К тебе, на твой я прилетела зов

Узреть чело сармат волелюбивых

И внять стенаниям рабов.

Но я твое исполнила призванье,

Но сердцем и одним я дорожу,

И на души высокое желанье

Благословенье низвожу».

Я стражем был на западной бойнице;

Бойцов разводит ночь; пищалей гром

Затих; но вновь заутра, на деннице

Втеснится враг в предательский пролом:

Мы до зари не довершим завала...

Наш сын, наш брат Смоленску изменил!

Я видел: на расселину забрала

Предатель сам пищали наводил.

Страшися, изменник! Небесный каратель

Недремлющим взором коварных блюдет!

Пусть гибнет без гроба отчизны предатель!

Да гибнет! и память его не прейдет!..

Жена именитого гражданина

Взойдет заря: опять в кровавой битве

Падут и братья, и мужья...

Господь и Спас! внемли моей молитве:

Да нас прикроет длань твоя!

Призри на нас: мы все осиротели!

В дыму, блуждая вкруг домов,

Детей своих находим колыбели

Под гробом братьев и отцов.

Будь нашим покровом, пречистая дева!

Заступницей нашей пред сыном твоим!

Да стрелы потухнут господнего гнева,

И даст он спасение людям своим!

Господь единый — нам спасенье:

У нас земной опоры нет!

Предав царя на заточенье,

Бояре сеют злой развет.

Развенчан царь — чернец невольный;

Без Думы — Русская земля,

И лях, разрушив град престольный,

Смеется нам со стен Кремля!

Василий развенчан, но царь нам — Россия!

Утихнул бой Гафурский. По волнам

Летят изгнанники отчизны.

Они, пристав к Исландии брегам,

Убитым в честь готовят тризны.

Златится мед, играет меч с мечом...

Обряд исполнили священный,

И мрачные воссели пред холмом

И внемлют арфе вдохновенной.

Утешьтесь о павших! Они в облаках

Пьют юных Валкирий живые лобзанья.

Их чела цветут на небесных пирах,

Над прахом костей расцветает преданье.

Утешьтесь! За павших ваш меч отомстит.

И где б ни потухнул наш пламенник жизни,

Пусть доблестный дух до могилы кипит,

Как чаша заздравная в память отчизны.

Звучит вся жизнь, как звонкий смех,

От жара чувств душа не вянет...

Люблю я всех, и пью за всех!

Вина, ей-богу, недостанет!

Я меньше пью, зато к вину

Воды вовек не примешаю...

Люблю одну — и за одну

Всю чашу жизни осушаю!

Все впечатленья в звук и цвет

И слово стройное теснились,

И музы юношей гордились

И говорили: «Он поэт!..»

Но нет, — едва лучи денницы

Моей коснулися зеницы —

И свет во взорах потемнел;

Плод жизни свеян недоспелый!

Нет! Снов небесных кистью смелой

Одушевить я не успел;

Глас песни, мною недопетой,

Не дозвучит в земных струнах,

И я — в нетление одетый —

Ее дослышу в небесах.

Но на земле, где в чистый пламень

Огня души я не излил,

Я умер весь... И грубый камень,

Обычный кров немых могил,

На череп мой остывший ляжет

И соплеменнику не скажет,

Что рано выпала из рук

Едва настроенная лира,

И не успел я в стройный звук

Излить красу и стройность мира.

Струн вещих пламенные звуки

До слуха нашего дошли,

К мечам рванулись наши руки,

И — лишь оковы обрели.

Но будь покоен, бард! — цепями,

Своей судьбой гордимся мы,

И за затворами тюрьмы

В душе смеемся над царями.

Наш скорбный труд не пропадет,

Из искры возгорится пламя,

И просвещенный наш народ

Сберется под святое знамя.

Мечи скуем мы из цепей

И пламя вновь зажжем свободы!

Она нагрянет на царей,

И радостно вздохнут народы!

Промелькнул за годом год,

И за цепью дней минувших

Улетел надежд блеснувших

Лучезарный хоровод.

Лишь одна из дев воздушных

Запоздала. Сладкий взор,

Легкий шепот уст радушных,

Твой небесный разговор

Внятны мне. Тебе охотно

Я вверяюсь всей душой!

Тихо плавай надо мной,

Плавай, друг мой неотлетный!

Все исчезли. Ты одна

Наяву, во время сна

Навеваешь утешенье.

Ты в залог осталась мне,

Заверяя, что оне

Не случайное виденье,

Что приснятся и другим

И зажгут лучом своим

Дум высоких вдохновенье!

Как много сильных впечатлений

Еще душе недостает!

В тюрьме минула жизнь мгновений,

И медлен, и тяжел полет

Души моей, не обновленной

Явлений новых красотой

И дней темничных чередой,

Без снов любимых, усыпленной.

Прошли мгновенья бытия

И на земле настала вечность.

Однообразна жизнь моя,

Как океана бесконечность.

Но он кипит... свои главы

Подъемлет он на вызов бури,

То отражает свод лазури

Бездонным сводом синевы,

Пылает в заревах, кровавый

Он брани пожирает след,

Шумя в ответ на громы славы

И клики радостных побед.

Но мысль моя — едва живая —

Течет, в себе не отражая

Великих мира перемен;

Всё прежний мир она объемлет,

И за оградой душных стен —

Востока узница — не внемлет

Восторгам западных племен.

Где он? Кого о нем спросить?

Где дух? Где прах?.. В краю далеком!

О, дайте горьких слез потоком

Его могилу оросить,

Ее согреть моим дыханьем;

Я с ненасытимым страданьем

Вопьюсь очами в прах его,

Исполнюсь весь моей утратой,

И горсть земли, с могилы взятой,

Прижму — как друга моего!

Как друга!.. Он смешался с нею,

И вся она родная мне.

Я там один с тоской моею,

В ненарушимой тишине,

Предамся всей порывной силе

Моей любви, любви святой,

И прирасту к его могиле,

Могилы памятник живой...

Но под иными небесами

Он и погиб, и погребен;

А я — в темнице! Из-за стен

Напрасно рвуся я мечтами:

Они меня не унесут,

И капли слез с горячей вежды

К нему на дерн не упадут.

Я в узах был; — но тень надежды

Взглянуть на взор его очей,

Взглянуть, сжать руку, звук речей

Услышать на одно мгновенье —

Живило грудь, как вдохновенье,

Восторгом полнило меня!

Не изменилось заточенье;

Но от надежд, как от огня,

Остались только — дым и тленье;

Они — мне огнь: уже давно

Всё жгут, к чему ни прикоснутся;

Что год, что день, то связи рвутся,

И мне, мне даже не дано

В темнице призраки лелеять,

Забыться миг веселым сном

И грусть сердечную развеять

Мечтанья радужным крылом.

Что вы печальны, дети снов,

Летучей жизни привиденья?

Как хороводы облаков,

С небес, по воле дуновенья,

Летят и тают в вышине,

Следов нигде не оставляя,

Равно в подоблачной стране

Неслися вы!.. Едва мелькая,

Едва касаяся земли,

Вы мира мрачные печали,

Все бури сердца миновали

И безыменно протекли.

Вы и пылинки за собою

В теченье дней не увлекли,

И безотчетною стопою,

Пути взметая легкий прах,

Следов не врезали в граните

И не оставили в сердцах.

Зачем же вы назад глядите

На путь пройденный? Нет для вас

Ни горьких дум, ни утешений;

Минула жизнь без потрясений,

Огонь без пламени погас.

Кто был рожден для вдохновений

И мир в себе очаровал,

Но с юных лет пил желчь мучений

И в гробе заживо лежал;

Кто ядом облит был холодным

И с разрушительной тоской

Еще пылал огнем бесплодным,

И порывался в мир душой,

Но порывался из могилы...

Тот жил! Он духом был борец:

Он, искусив все жизни силы,

Стяжал страдальческий венец;

Он может бросить взор обратный

И на минувший, темный путь

С улыбкой горькою взглянуть.

Кто жаждал жизни всеобъятной,

Но чей стеснительный обзор

Был ограничен цепью гор,

Темницей вкруг его темницы;

Кто жаждал снов, как ждут друзей,

И проклинал восход денницы,

Когда от розовых лучей

Виденья легкие ночей

Толпой воздушной улетали,

И он темницу озирал

И к ним объятья простирал,

К сим утешителям печали;

Кто с миром связь еще хранил,

Но не на радость, а мученье,

Чтобы из света в заточенье

Любимый голос доходил,

Как по умершим стон прощальный, —

Чтобы утратам слух внимал

И отзыв песни погребальной

В тюрьму свободно проникал;

Кто прелесть всю воспоминаний,

Святыню чувства, мир мечтаний,

Порывы всех душевных сил,

Всю жизнь в любимом взоре слил,

И, небесам во всем покорный,

Просил в молитвах одного:

От друга вести животворной;

И кто узнал, что нет его —

Тот мог спросить у провиденья,

Зачем земли он путник был,

И ангел смерти и забвенья,

Крылом сметая поколенья,

Его коснуться позабыл?

Зачем мучительною тайной

Непостижимый жизни путь

Волнует трепетную грудь?

Как званый гость, или случайный,

Пришел он в этот чудный мир,

Где скудно сердца наслажденье

И скорби с радостью смешенье

Томит, как похоронный пир;

Где нас объемлет разрушенье,

Где колыбель — могилы дань,

Развалин цепь — поля и горы;

Где вдохновительные взоры

И уст пленительная ткань

Из гроба в гроб переходили,

Из тлена в жизнь, из жизни в тлен,

И в постепенности времен

Образовалися из пыли

Погибших тысячи племен. —

Как тени, исчезают лица

В тебе, обширная гробница!

Но вечен род! Едва слетят

Потомков новых поколенья,

Иные звенья заменят

Из цепи выпавшие звенья;

Младенцы снова расцветут,

Вновь закипит младое племя,

И до могилы жизни бремя,

Как дар без цели, донесут

И сбросят путники земные...

Без цели!.. Кто мне даст ответ?

Но в нас порывы есть святые,

И чувства жар, и мыслей свет,

Высоких мыслей достоянье!..

В лазурь небес восходит зданье:

Оно незримо, каждый день,

Трудами возрастает века;

Но со ступени на ступень

Века возводят человека.

На мосту стояла старица,

На мосту чрез синий Волхов;

Подошел в доспехах молодец,

Молвил слово ей с поклоном:

«Загадай ты мне на счастие,

Ворочусь ли через Волхов».

За Шелонью враны каркают,

Плачет в тереме невеста.

«Гой еси ты, красный молодец!

Есть одна теперь невеста,

Есть одна — святая София:

Обручись ты с ней душою,

Уберися честно ранами

И омойся алой кровью.

Обручися ты с невестою:

За Шелонью ляжь костями.

Если ж ты мечом не выроешь

Сердцу вольному могилы,

Не на вече, не на родину, —

А придешь ты на неволю!»

Трубы звучат за Шелонью-рекой:

Грозно взвевают московские стяги!

С радостным кликом Софии святой

Стала дружина — и полный отваги

Ринулся с берега всадников строй.

С шумом расхлынулись волны, вскипели;

Двинулась пена седая грядой.

Строи смешались, мечи загремели;

Искрятся молнии с звонких щитов,

С треском в куски разлетаются брони;

Кровь потекла... Разъяренные кони

Грудью сшибают и топчут врагов;

Стелются трупы на берег Шелони.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кровью дымилося поле; стихал

В стонах прерывных и замер глас битвы.

Теплой твоей, о София, молитвы

Спас не услышит... и Новгород пал.

На мосту стояла старица,

На мосту чрез синий Волхов:

Не пройдет ли красный молодец

Чрез широкий синий Волхов?

Проезжало много всадников,

Много пеших проходило,

Было много изувеченных

И покрытых черной кровью.

Что ж? прошел ли добрый молодец?..

Не прошел он через Волхов.

Зачем ночная тишина

Не принесет живительного сна

Тебе, страдалица младая?

Уже давно заснули небеса;

Как усыпительна их сонная краса

И дремлющих полей недвижимость ночная!

Спустился мирный сон; но сон не освежит

Тебя, страдалица младая!

Опять недуг порывом набежит,

И жизнь твоя, как лист пред бурей, задрожит.

Он жилы нежные, как струны, напрягая,

Идет, бежит, по ним ударит, — и в ответ

Ты вся звучишь и страхом, и страданьем;

Он жжет тебя, мертвит своим дыханьем,

И по листу срывает жизни цвет;

И каждый миг, усиливая муку,

Он в грудь твою впился, он царствует в тебе!

Ты вся изнемогла в мучительной борьбе;

На выю с трепетом ты наложила руку;

Ты вскрикнула; огнь брызнул из очей,

И на одре безрадостных ночей

Привстала, бледная; в очах горят мученья;

Страдальческим огнем блестит безумный взор,

Блуждает жалобный и молит облегченья...

Еще проходит миг; вновь тянутся мгновенья...

И рвется из груди чуть слышимый укор:

«Нет жалости у вас! постойте! вы так больно,

Так часто мучите меня...

Нет силы более! нет ночи, нету дня,

Минуты нет покойной. Нет! довольно

Страдала я в сей жизни! силы нет...

Но боль растет: все струны натянулись...

Зачем опять вы их коснулись

И воплей просите в ответ?

Еще — и все они порвутся! Ваши руки

Безжалостно натягивают их.

Вам разве сладостны болезненные звуки,

Стенящий ропот струн моих?

Но кто вы? Кто из вас, и злобный, и могучий

Всю лиру бедную расстроил? Жизнь мою

Возьмите от меня: я с радостью пролью

Последний гул земных раззвучий,

И после долгих жизни мук

Вздохну и сладко и покойно;

На небе додрожит последний скорбный звук;

И всё, что было здесь так дико и нестройно,

Что на земле, сливаясь в смутный сон,

Земною жизнию зовется, —

Сольется в сладкий звук, в небесно-ясный звон,

В созвучие любви божественной сольется».

Был край, слезам и скорби посвященный,

Восточный край, где розовых зарей

Луч радостный, на небе том рожденный,

Не услаждал страдальческих очей;

Где душен был и воздух вечно ясный,

И узникам кров светлый докучал,

И весь обзор, обширный и прекрасный,

Мучительно на волю вызывал.

Вдруг ангелы с лазури низлетели

С отрадою к страдальцам той страны,

Но прежде свой небесный дух одели

В прозрачные земные пелены.

И вестники благие провиденья

Явилися, как дочери земли,

И узникам, с улыбкой утешенья,

Любовь и мир душевный принесли.

И каждый день садились у ограды,

И сквозь нее небесные уста

По капле им точили мед отрады...

С тех пор лились в темнице дни, лета;

В затворниках печали все уснули,

И лишь они страшились одного,

Чтоб ангелы на небо не вспорхнули,

Не сбросили покрова своего.

У Борецкой, у посадницы,

Гости сходятся на пир.

Вот бояре новогородские

Сели за дубовый стол,

Стол, накрытый браной скатертью.

Носят брашна; зашипя,

Поседело пиво черное;

Следом золотистый мед

Вон из кубков шумно просится.

Разгулялся пир как пир:

Очи светлые заискрились, —

По краям ли звонких чаш

Ходит пена искрометная? —

На устах душа кипит

И теснится в слово красное.

Кто моложе — слова ждет,

А заводят речь — старейшие

Про святый Софии дом:

«Кто на бога, кто на Новгород?» —

Речь бежала вдоль стола.

«Пусть идет на вольный Новгород

Вся могучая Москва:

Наших сил она отведает! —

Вече воями шумит

И горит заморским золотом.

Крепки наши рамена,

А глава у нас — посадница,

Новогородца жена.

Много лет вдове Борецкого!

Слава Марфе! Много лет

С нами жить тебе да здравствовать!»

Марфа, кланяясь гостям,

Целый пир обводит взором,

Все встают и отдают

Ей поклон с радушной важностью.

За столом сидел чернец.

Он, привстав, рукою медленной,

Цепенеющим перстом

На пирующих указывал,

Избирал их и бледнел.

Перстьми грозный остановится —

Побледнеет светлый гость.

Все уста горят вопросами,

Очи в инока впились;

Но в ответ чернец задумался

И склонил свое чело.

По народной Новгородской площади

Шел белец с монахом,

А на башне, заливаясь, колокол

Созывал на вече.

«Отчего, — спросил белец у инока, —

На пиру Борецкой

На бояр рукою ты указывал

И бледнел от страха?

Что, Зосима, видел ты за трапезой?»

У отца святого

Запылали очи, прорицанием

Излетело слово.

«Скоро их замолкнут ликованья,

Сменят пир иные пированья,

Пированья в их гробах.

Трупы видел я безглавые,

Топора следы кровавые

Мне виднелись на челах.

Колокол, на вече призывающий!

Я услышу гул твой умирающий,

Не воскреснет он в веках.

Поднялась Москва престольная,

И тебя, столица вольная,

Заметет развалин прах».

Уже толпа последняя изгнанников

Выходит из родного Новагорода,

Выходит на Московский путь.

В толпе идет неведомая женщина,

Горюет, очи ясные заплаканы,

А слово каждое — любовь.

С небесных уст святое утешение,

Как сок целебный, сходит в душу путников,

В них оживает свет очей.

Вокруг жены толпа теснится, слушает;

Услышит слово — сердце расширяется

И усыпляется печаль.

Уже темнеет небо, путь туманится.

Идут... Но в воздух чудная целебница

С пути подъемлется, как пар.

Чело звездами светлыми увенчано,

Чем выше, всё летучий стан воздушнее

И светозарнее чело.

В тумане с нею над главами странников

Не ангелы, но, как она, небесные,

Мерцая, медленно плывут.

Плывет она, и с неба слово тихое

Спадает, замирает в слухе путников,

Не прикасаясь до земли.

«Забыта Русью божия посланница.

Мой дом был предан дыму и мечу,

И я, как вы — земли родной изгнанница —

Уже в свой город не слечу.

Вас цепи ждут, бичи, темницы тесные;

В страданиях пройдет за годом год.

Но пусть мои три дочери небесные

Утешат бедный мой народ.

Нет, веруйте в земное воскресение:

В потомках ваше племя оживет,

И чад моих святое поколение

Покроет Русь и процветет».

Уже дрожит ночей сопутница

Сквозь ветви сосен вековых,

Заговоривших грустным шелестом

Вокруг безмолвия могил.

Под сенью сосен заступ светится

В руках монаха — лунный луч

То серебрится вдоль по заступу,

То, чуть блистая, промолчит.

Устал монах... Могила вырыта.

Облокотясь на заступ свой,

Внимательно с крутого берега

На Волхов труженик глядит.

Проводит взглядом волны темные —

Шумя, пустынные, бегут,

И вновь тяжелый заступ движется.

И вновь расходится земля.

Кому могилу за могилою

Готовит старец? На свой труд

Чернец приходит до полуночи,

Уходит в келью до зари.

Не саранчи ли тучи шумные

На нивах поглощают золото?

Не тучи саранчи!

Что голод ли с повальной язвою

По стогнам рыщет, не нарыщет?

Не голод и не мор.

Софии поглощает золото,

По стогнам посекает головы

Московский грозный царь.

Незваный гость приехал в Новгород,

К святой Софии в дом разрушенный

И там устроил торг.

Он ненасытен: на распутиях,

Вдоль берегов кручинных Волхова,

Во всех пяти концах,

Везде за бойней бойни строятся,

И человечье мясо режется

Для грозного царя.

Средь площади, средь волн немеющих

Блестящий круг описан копьями,

Стоит над плахою палач; —

Безмолвно ждут... вдруг площадь вскрикнула,

Глухими отозвалось воплями

Паденье топора.

В толпе монах молился шепотом,

В молитвенном самозабвении

Он имя называл.

Взглянул... Палач, покрытый кровию,

Держал отсеченную голову

Над бледною толпой.

Он бросил... и толпа отхлынула.

Палач взял плат... отер им медленно

Свой каплющий топор,

И поднял снова... Имя новое

Святой отец прерывным шепотом

В молитве поминал.

Он молится, а трупы падают.

Неутолимой жаждой мучится

Московский грозный царь.

Везде за бойней бойни строятся

И мечут ночью в волны Волхова

Безглавые тела.

Что, парус, пена ли белеется

На темных Волхова волнах?

На берег пену с трупом вынесло,

И тень спускается к волнам.

Покровом черным труп окинула,

Его взложила на себя

И на берег под ношей влажною

Восходит медленной стопой.

И пена вновь плывет вдоль берега

По темным Волхова волнам,

И тихо тень к реке спускается,

Но пена мимо пронеслась.

Опять плывет... Во тьме по Волхову

Засребрилася чешуя

Ответно облаку блестящему

В пространном сумраке небес.

Сквозь тучи тихий рог прорезался,

И завиднелись на волнах

Тела безглавые, и головы,

Качаясь медленно, плывут.

Людей развалины разметаны

По полусумрачной реке, —

Течет живая, полна ласкою,

И трупы трепетно несет.

Стоит чернец, склонясь над Волховом,

На плечи он подъемлет труп,

И на берег под ношей влажною

Восходит медленной стопой.

Грозный злобно потешается

В Белокаменной Москве.

Не в палатах разукрашенных,

Не на сладкий царский пир

Были гости тайно созваны.

Тихо сели вдоль стола,

Вдоль стола белодубового.

Серебро ли — чистый снег

Их окладистые бороды;

Их маститое чело

С давних лет не улыбается;

Помутился светлый взор.

У радушного хозяина

Братья кровные в гостях:

Новгородские изгнанники.

Чем он братьев угостит?

Нет, не сахарными яствами,

Не шипучим медом солнечным

Угостил он изгнанных семью.

Прошептали песнь отходную

В память павших в Новегороде,

И на стол поставил он кутью.

Грозный злобно потешается

В Белокаменной Москве.

В небе тихо молит София

О разметанных сынах.

Посол, погибели предтеча,

Замолк; но звук последних слов

Еще гремел, как шум оков,

В сердцах внимательного веча.

На бледных лицах скорбь и гнев

Сменили миг оцепененья.

Но дьяк, на степени воссев,

Средь вопля, криков и смятенья

Покоен был, ответа ждал

И с оскорбительным терпеньем

Бессилье бури озирал:

Так, не достигнутый волненьем,

Я видел, как за валом вал,

Венчанный пеной, с моря мчался,

Но берегов едва касался,

И с грозным воплем замирал...

Что за кочевья чернеются

Средь пылающих огней? —

Идут под затворы молодцы

За святую Русь.

За святую Русь неволя и казни —

Радость и слава!

Весело ляжем живые

За святую Русь.

Дикие кони стреноженк

Дремлет дикий их пастух;

В юртах засыпая, узники

Видят Русь во сне.

За святую Русь неволя и казни —

Радость и слава!

Весело ляжем живые

За святую Русь.

Шепчут деревья над юртами,

Стража окликает страж, —

Вещий голос сонным слышится

С родины святой.

За святую Русь неволя и казни —

Радость и слава!

Весело ляжем живые

За святую Русь.

Зыблется светом объятая

Сосен цепь над рядом юрт.

Звезды светлы, как видения,

Под навесом юрт.

За святую Русь неволя и казни —

Радость и слава!

Весело ляжем живые

За святую Русь.

Спите, <равнины> угрюмые!

Вы забыли, как поют.

Пробудитесь!.. Песни вольные

Оглашают вас.

Славим нашу Русь, в неволе поем

Вольность святую.

Весело ляжем живые

В могилу за святую Русь.

На грозном приступе, в пылу кровавой битвы

Он нежной матери нигде не забывал;

Он имя сладкое сливал

Со словом искренней молитвы...

Опять увидеть взор очей,

Услышать радостные звуки,

Прижать к устам уста и руки

Любимой матери своей, —

Вот были все его желанья.

Уже минули дни страданья!

Ее опять увидел он;

Но дни минутные свиданья,

Но их взаимно-сладкий сон

Едва приснился им... и снова

Из-под семейственного крова

Он в край восточный полетел;

Восторгом взор еще горел;

Еще от сладкого волненья

Вздымалась радостная грудь;

И, не докончив сновиденья,

Уже он кончил жизни путь...

Когда в последний час из уст теснился дух,

Он вспомнил с горестью глубокой

О нежной матери, об узнице далекой, —

И с третьим именем потух.

Мне в ранней юности два образа предстали

И, вечно ясные, над сумрачным путем

Слились в созвездие, светились сквозь печали

И согревали дух живительным лучом.

Я возносился к ним с молитвой благодарной,

Следил их мирный свет и жаждал их огня,

И каждая черта красы их светозарной

Запала в душу мне и врезалась в меня.

Я мира не узнал в отливе их сиянья —

Казалось, предо мной открылся мир чудес;

Он их лучами цвел; и блеск всего созданья

Был отсвет образов, светивших мне с небес.

И жаждал я на всё пролить их вдохновенье,

Блестящий ими путь сквозь бури провести...

Я в море бросился, и бурное волненье

Пловца умчало вдаль по шумному пути.

Светились две звезды, я видел их сквозь тучи;

Я ими взор поил; но встал девятый вал,

На влажную главу подъял меня могучий,

Меня, недвижного, понес он и примчал, —

И с пеной выбросил в могильную пустыню...

Что шаг — то гроб, на жизнь — ответной жизни нет;

Не я еще хранил души моей святыню,

Заветных образов небесный огнь и свет!

Что искрилось в душе, что из души теснилось, —

Всё было их огнем! их луч меня живил;

Ио небо надо мной померкло и спустилось —

И пали две звезды на камни двух могил...

Они рассыпались! они смешались с прахом!

Где образы? Их нет! Я каждую черту

Ловлю, храню в душе и с нежностью и страхом,

Но не могу их слить в живую полноту.

Кто силу воскресит потухших впечатлений

И в образы сведет несвязные черты?

Ловлю все призраки летучих сновидений —

Но в них божественной не блещет красоты.

И только в памяти, как на плитах могилы,

Два имени горят! Когда я их прочту,

Как струны задрожат все жизненные силы,

И вспомню я сквозь сон всю мира красоту!

Недвижимы, как мертвые в гробах,

Невольно мы в болезненных сердцах

Хороним чувств привычные порывы;

Но их объял еще не вечный сон,

Еще струна издаст бывалый звон,

Она дрожит — еще мы живы!

Едва дошел с далеких берегов

Небесный звук спадающих оков

И вздрогнули в сердцах живые струны, —

Все чувства вдруг в созвучие слились...

Нет, струны в них еще не порвались!

Еще, друзья, мы сердцем юны!

И в ком оно от чувств не задрожит?

Вы слышите: на Висле брань кипит! —

Там с Русью лях воюет за свободу

И в шуме битв поет за упокой

Несчастных жертв, проливших луч святой

В спасенье русскому народу.

Мы братья их!.. Святые имена

Еще горят в душе: она полна

Их образов, и мыслей, и страданий.

В их имени таится чудный звук:

В нас будит он всю грусть минувших мук,

Всю цепь возвышенных мечтаний.

Нет! В нас еще не гаснут их мечты.

У нас в сердца их врезаны черты,

Как имена в надгробный камень.

Лишь вспыхнет огнь во глубине сердец,

Пять жертв встают пред нами; как венец,

Вкруг выи вьется синий пламень.

Сей огнь пожжет чело их палачей,

Когда пред суд властителя царей

И палачи и жертвы станут рядом...

Да судит бог!.. А нас, мои друзья,

Пускай утешит мирная кутья

Своим таинственным обрядом.

По дороге столбовой

Колокольчик заливается;

Что не парень удалой

Чистым снегом опушается?

Нет, а ласточка летит —

По дороге красна девица.

Мчатся кони... От копыт

Вьется легкая метелица.

Кроясь в пухе соболей,

Вся душою в даль уносится;

Из задумчивых очей

Капля слез за каплей просится:

Грустно ей... Родная мать

Тужит тугою сердечною;

Больно душу оторвать

От души разлукой вечною.

Сердцу горе суждено,

Сердце надвое не делится, —

Разрывается оно...

Дальний путь пред нею стелется.

Но зачем в степную даль

Свет-душа стремится взорами?

Ждет и там ее печаль

За железными затворами.

«С другом любо и в тюрьме! —

В думе мыслит красна девица. —

Свет он мне в могильной тьме.

Встань, неси меня, метелица!

Занеси в его тюрьму...

Пусть, как птичка домовитая,

Прилечу я — и к нему

Притаюсь, людьми забытая!»

Во льдяных шлемах великаны

Стоят, теряясь в небесах,

И молний полные колчаны

Гремят на крепких раменах;

Туманы зыбкими грядами,

Как пояс, стан их облегли,

И расступилась грудь земли

Под их гранитными стопами.

Храните благодатный юг,

Соединясь в заветный полукруг,

Вы, чада пламени, о Альпы-исполины!

Храните вы из века в век

Источники вечно шумящих рек

И нежно-злачные Ломбардии долины.

Кто мчится к Альпам? Кто летит

На огненном питомце Нила?

В очах покойных взор горит,

Души неодолимой сила!

В нем зреет новая борьба,

Грядущий ряд побед летучих;

И неизбежны, как судьба,

Решенья дум его могучих.

С коня сошел он. Чуя бой,

Воскликнул Сен-Бернар: «Кто мой покой

Нарушить смел?» Он рек — и шумная лавина

Ниспала и зарыла дол;

Протяжно вслед за гулом гул пошел,

И Альпы слили в гром глаголы исполина:

«Я узнаю тебя! Ты с нильских пирамид

Слетел ко мне, орел неутомимый!

Тебя, бессмертный вождь, мучительно томит

Победы глад неутолимый!

И имя, как самум на пламенных песках,

Шумящее губительной грозою,

Ты хочешь впечатлеть железною стопою

В моих нетающих снегах!

Нет, нет! Италии не уступлю без боя!» —

«Вперед!» — ответ могучий прозвучал...

Уже над безднами висит стезя героя,

И вверх по ребрам голых скал,

Где нет когтей следов, где гнезд не вьют орлицы,

Идут полки с доверьем за вождем;

Всходя, цепляются бесстрашных вереницы

И в медных жерлах взносят гром.

Мрачнеет Сен-Бернар; одеян бурной мглою,

Вдруг с треском рушится, то вновь стоит скалою;

Сто уст, сто бездн раскрыв со всех сторон,

Всем мразом смерти дышит он.

«Вперед!» — воскликнул вождь. «Вперед!» — промчались клики.

Редеет мгла, и небо рассвело...

И гордую стопу уже занес Великий

На исполинское чело.

«Италия — твоя! мой чудный победитель!

В лучах блестит Маренго! Цепь побед

По миру прогремит... но встанет крепкий мститель,

И ты на свой наступишь след.

Свершая замыслы всемирного похода,

Ты помни: твой предтеча Аннибал

С юнеющей судьбой могучего народа

В борьбе неравной шумно пал.

Страшись! уже на клик отечества и славы

Встает народ: он грань твоих путей!..

Всходящая звезда мужающей державы

Уже грозит звезде твоей!..

В полночной мгле, в снегах, есть конь и всадник медный...

Ударит конь копытами в гранит

И, кинув огнь в сердца, он искрою победной

Твой грозный лавр испепелит!»

Как мирен океан! Заснул, и без движенья

Валы покоятся, как сонные борцы.

Когда пробудится борец тысячеглавый

И вскинет на себя сребристые венцы?

Он жизни ждет. Но нет, не дышит беспредельный.

Ровна, мертва, как степь, пустыня сонных вод.

И целый океан, без зыби, будто капля

Возносит в свод небес свой необъятный свод.

Когда повеет жизнь? И, свежими устами

Зефир касаясь волн, крылами зашумит,

И древний океан спросонья улыбнется,

И легким говором волна заговорит?

Когда повеет жизнь? Ты жаждешь дуновенья,

Тебе томителен невольный твой покой.

Для жизни созданный, для вечного волненья,

Ты мертвою, как раб, окован тишиной.

Твой необъятный труп лежит передо мною.

Но время мертвого покоя протекло,

И вновь усмешкою зазыблилось чело,

Блеснуло жизненной красою.

Заколебались небеса.

За полосою полоса

По морю быстро пробежала

И влагу сонную широко взволновала.

Повеял дух вечерних стран,

Вольнее дышит океан,

Что миг растет его дыханье.

И беспредельного объяло волнованье.

Отяжелел темнеющий обзор,

Весь опоясался грядами,

И мрачных волн, летучих гор

Неперерывными хребтами

Покрылось море; молний луч

Над океаном зазмеился,

Он кровью облил лоно туч

И в грудах бездны отразился.

За блеском блеск кровавый, горы вод

Бегут, горят в крови текучей.

Грохочет небо; гулкий свод

Повис над морем черной тучей.

То вспыхнет влага вся огнем,

Вся дикой жизнию заблещет,

То, как живая под ножом,

Она и стонет и трепещет.

На бурный ветер ветер набежал.

Из рук его он вырвал грозный вал

И зашумел победными крылами.

Боренье бурь завыло над водами.

Не устают воздушные борцы.

Смешались! В чудной пляске мир кружится,

И океан бежит во все концы,

По воле их и мечется и мчится.

Замолкните, ветры! борец не по вас

Зовет вас на битву. Он издал свой глас.

Он встанет, и небо наполнит собою,

И море утопчет воздушной стопою.

На крыльях бежит ураган.

От страха затих Океан,

Дрожит пред лицом Великана.

Могучий все бури пожрал,

И крепкой стопой утоптал

Седые валы океана.

Замолк. Настала тишина.

Чернеет небо над водою,

И за ленивою волною

С любовью ластится волна.

Сверкая, пенится безбрежная пучина,

Вокруг пустынных скал бездонная шумит.

И там, на теме их, могильный крест стоит.

Там смолкнул бурный глас иного Исполина.

Могучий дух все бури укротил,

Когда явился он в пылу грозы кровавой.

Едва дохнул на мир, и громоносной славой

Свободы голос заглушил.

Втоптал [он в прах] главы нестройного народа,

И в тучах и громах по миру полетел,

И замерла пред ним бессмертная свобода,

И целый мир оцепенел.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

[Я слышу войск бесчисленный (?)] восторг,

Победы радостные клики.

Цари! пред вами пал Великий.

Но кто из рук его вселенную исторг?

Он [нрзб.] крепкий дух; но молненное тело

На дальнем Севере во льдах оцепенело.

Он пал, вздохнул и снова поднял стан,

Но высохла навек руки могучей сила.

Вокруг высоких скал бушует океан,

На теме вырыта пустынная могила.

Глубокая настала тишина

В странах, усеянных могильными холмами.

Как благодатна брань! Всемирная война

Связала мир — сдружила племена,

Сроднила их под бранными шатрами.

Напрасно павший вождь царей

Для мира вынес гром цепей

Из бурь народного броженья.

Он своего не понял назначенья

И власть гранитную воздвигнул на песке.

Весь мир хотел он сжать в руке,

Но узами любви соединил народы,

И, увлекаемый таинственной судьбой,

Невольно вытоптал кровавою стопой

Высокий, тайный путь для будущей свободы.

Его уж нет. Костями бранных сил

Цари поля его покрыли,

И ружей блеск сквозь тучи пыли

Обратный путь в отчизну осветил!..

Во все концы летучий прах клубится;

Серея, тянутся сухие облака.

Теперь под ними войск широкая река,

И бесконечно серебрится.

Клубится чернь: восторгом безотчетным

Пылает взор бесчисленных очей;

Проходит гул за гулом мимолетным;

Нестройное слияние речей

Растет; но вновь восторг оцепенелый

Сомкнул толпы шумливые уста...

Не мрамор, нет! не камень ярко-белый,

Не хладная богини красота

Иссечена ваятеля рукою;

Но роскошь неги, жизни полнота; —

И что ни взгляд, то новая черта,

Скользя из глаз округлостью живою,

Сквозь нежный мрамор дышит пред толпою.

Все жаждали очами осязать

Сей чудный образ, созданный искусством,

И с трепетным благоговейным чувством

Подножие дыханьем лобызать.

Казалось им: из волн, пред их очами,

Всплывает Дионеи влажный стан

И вкруг нее сам старец-Океан

Еще шумит влюбленными волнами...

Сглянулись в упоеньи: каждый взгляд

Искал в толпе живого соучастья;

Но кто средь них? Чьи очи не горят,

Не тают в светлой влаге сладострастья?

Его чело, его покойный взор

Смутили чернь, и шепотом укор

Пронесся — будто листьев трепетанье.

«Он каменный!» — промолвил кто-то. «Нет,

Завистник он!» — воскликнули в ответ,

И вспыхнула гроза; негодованье,

Шумя, волнует площадь; вкруг него

Толпятся всё теснее и теснее...

«Кто звал тебя на наше празднество?» —

Гремела чернь. «Он пятна в Дионее

Нашел!» — «Ты богохульник!» — «Пусть резец

Возьмет он: он — ваятель!» — «Я — поэт».

И в руки взял он лиру золотую,

Взглянул с улыбкой ясной, и слегка

До звонких струн дотронулась рука;

Он начал песнь младенчески простую:

«Легкие хоры пленительных дев

Тихо плясали под говор Пелея;

Негу движений я в лиру вдыхал,

Сладостно пел Дионею.

В образ небесный земные красы

Слил я, как звуки в созвучное пенье;

Создал я образ, и верил в него, —

Верил в мою Дионею.

Хоры сокрылись. Царица ночей,

Цинтия томно на небо всходила;

К лире склонясь, я забылся... но вдруг

Замерло сердце: явилась

Дочь океана! Над солнцем Олимп

Светит без тени; так в неге Олимпа,

В светлой любви без земного огня

Таяли очи небесной.

Сон ли я видел? Нет, образ живой;

Долго следил я эфирную поступь,

Взор лучезарный мне в душу запал,

С ним — и мученье и сладость.

Нет, я не в силах для бренных очей

Тканью прозрачной облечь неземную;

Голос немеет в устах... но я весь

Полон Венеры небесной».

Стоит престол на крыльях: серафимы,

Склоня чело, пылают перед ним;

И океан горит неугасимый —

Бесплотный сонм пред господом своим.

Все духи в дух сливаются единый,

И, как из уст единого певца,

Исходит песнь из солнечной пучины,

Звучит хвалу всемирного творца.

Но где средь волн сияет свет предвечный,

Уже в ответ звучнеют голоса

И, внемля им, стихают небеса,

Как струнный трепет арфы бесконечной...

«Вы созданы без меры и числа

Предвечных уст божественным дыханьем...

И бездна вас с любовью приняла,

Украсилась нетлеющим созданьем.

На чудный труд всевышний вас призвал:

Вам дал он мир, всю будущую вечность —

Но вещества, всю мира бесконечность —

На вечное строенье даровал.

Дольется ваша творческая сила!..

Блудящие нестройные светила

Вводите в путь, как стройный мир земной,

Как Землю. Духа вышнего строенье

Исполните изменчивые тленья

Своею неизменной красотой».

Замолкла песнь. Два духа светлым станом

Блеснули над бесплотным океаном;

Им божий перст на пропасть указал.

Под ними за мелькающей Землею

То тихо, то с порывной быстротою

Два мира, как за валом темный вал,

В бездонной мгле, светилами блестящей,

В теченьи, в вихре солнечных кругов

Катились средь бесчисленных миров,

Бежали — в бесконечности летящей.

Склоняя взор пылающих очей,

Два ангела крылами зашумели,

Низринулись и в бездну полетели,

Светлее звезд, быстрее их лучей.

Минули мир за миром; непрерывно,

Как за волной волна падучих вод,

Всходил пред ними звездный хоровод;

И, наконец, в красе, от века дивной,

Явилась им Земля, как райский сон,

И одного из ангелов пленила.

Над нею долго... тихо... плавал он,

И видел, как божественная сила

Весь мир земной еще животворила.

Везде — черта божественных следов:

Во глубине бушующих валов,

На теме гор, встающих над горами.

Венчанные алмазными венцами,

Они метают пламя из снегов,

Сквозь радуги свергают водопады,

То, вея тихо крыльями прохлады

Из лона сенелиственных лесов,

Теряются в долинах благовонных,

И грозно вновь исходят из валов,

Из-под морей, безбрежных и бездонных.

Душистой пылью, негой всех цветов

И всех стихий величьем и красою,

Летая, ангел крылья отягчил,

И медленно поднялся над Землею,

И в бездну, сквозь златую цепь светил,

Летящий мир очами проводил.

Еще в себе храня очарованье,

Исполненный всех отцветов земных,

Всех образов недвижных и живых,

Он прилетел... и начал мирозданье...

Мир вдвое был обширнее Земли.

По нем живые воды не текли,

Весь мрачный шар был смесью безобразной.

Дух влагу свел и поднял цепи гор,

Вкруг темя их провел венец алмазный,

И на долины кинул ясный взор,

И, вея светозарными крылами,

Усеял их и лесом и цветами.

И Землю вновь, казалось, дух узрел.

Все образы земные вновь предстали,

Его опять собой очаровали, —

Другой же дух еще высоких дел

Не кончил. Он летал. Его дыханье,

Нетленных уст весь животворный жар

Пылал... живил... огромный, мертвый шар.

Изринулись стихии... Мирозданье

Вздрогнуло... Трепет в недрах пробежал...

Все гласы бурь завыли; но покойно

В борьбе стихий, над перстию нестройной

Дух творческий и плавал и летал...

Покрылся мир палящей лавой; льдины,

Громады льдов растаяли в огне,

Распались на шумящие пучины,

И огнь потух в их мрачной глубине;

Взошли леса, в ответ им зашумели.

Но вкруг лесов, высоких и густых,

Еще остатки пепельные тлели,

Огромные, как цепи гор земных.

Окончил дух... устроил мир обширный...

Взвился... очами обнял целый труд,

И воспарил. Пред непреложный суд

Два ангела предстали. Дух всемирный

С престола встал... Свой бесконечный взор

С высот небес сквозь бездну он простер...

Катится мир, но мир, вблизи прекрасный,

Нестроен был. Всё чуждое цвело,

Но образов и мера, и число

С объемом мира были несогласны.

Узрел господь, и манием перста

Расстроил мир. Земная красота,

Всё чуждое слетело и помчалось,

Сквозь цепь миров с Землею сочеталось.

Другой же мир, как зданье божьих рук,

Юнел. В красе явился он суровой,

Но в бездне он, — ответный звукам звук —

Сияет век одеждой вечно новой,

Чарует вечно юной красотой;

И, облит света горнего лучами,

Бесплотный Зодчий слышал глас святой,

Внимал словам, воспетым небесами:

«Ты к высшему стремился образцу,

И строил труд на вечном основаньи,

И не творенью, но творцу

Ты подражал в своем созданьи».

Сначала он полком командовал гусарским,

Потом убийцею он вызвался быть царским,

Теперь он зубы рвет

И врет.

Спи, мой младенец,

Милый мой Атий,

Сладко усни!

Пусть к изголовью

Ангел-хранитель

Тихо слетит.

Вот он, незримый,

Люльку качает,

Крылышком мирный

Сон навевает.

Атий, мой Атий

Веянье крыльев

Слышит сквозь сон;

Сладко он дышит,

Сладкой улыбкой

Вскрылись уста.

Ангел-хранитель

Люльку качает,

Крылышком тихо

Сон навевает.

Когда же ты, младенец, возъюнеешь,

Окрепнешь телом и душой

И вступишь в мир и мыслию созреешь,

Блеснешь взмужавшей красотой, —

Тогда к тебе сойдет другой хранитель,

Твой соименный в небесах!

Сей сын земли был вечный небожитель!

Он сводит небо в чудных снах!

С любовью на тебя свой ясный взор он склонит,

И на тебя дохнет, и в душу огнь заронит!

И очи с трепетом увидят, как в венец

Вкруг выи синий пламень вьется,

И вспомнишь ты земной его конец,

И грудь твоя невольно содрогнется!

Но он, даруя цель земному бытию,

По верному пути стопы твои направит,

Благословит на жизнь, и нет — не смерть свою,

Но только жизнь в завет тебе оставит.

Еще твой образ светлоокой

Стоит и дышит предо мной;

Как в душу он запал глубоко!

Тревожит он ее покой.

Я помню грустную разлуку:

Ты мне на мой далекий путь,

Как старый друг, пожала руку

И мне сказала: «Не забудь!»

Тебя я встретил на мгновенье,

Навек расстался я с тобой!

И всё — как сон! Ужель виденье —

Мечта души моей больной?

Но если только сновиденье

Играет бедною душой,

Кто даст мне сон без пробужденья?

Нет, лучше смерть и образ твой!

Тебя уж нет, но я тобою

Еще дышу;

Туда, в лазурь, я за тобою

Спешу, спешу!

Когда же ласточкой взовьюсь я

В тот лучший мир,

Растаю и с тобой сольюсь я

В один эфир,

Чтоб с неба пасть росой жемчужной,

Алмазом слез

На бедный мир, где крест я дружно

С тобою нес.

Но на земле, блеснув слезами,

Взовьюсь я вновь

Туда, где вечными зарями

Блестит любовь.

Из детских всех воспоминаний

Одно во мне свежее всех,

Я в нем ищу в часы страданий

Душе младенческих утех.

Я помню липу, нераздельно

Я с нею жил; и листьев шум

Мне веял песней колыбельной,

Всей негой первых детских дум.

Как ветви сладостно шептали!

Как отвечал им лепет мой!

Мы будто вместе песнь слагали

С любовью, с радостью одной.

Давно я с липой разлучился;

Она как прежде зелена,

А я? Как стар! Как изменился!

Не молодит меня весна!

Увижу ль липу я родную?

Там мог бы сердце я согреть

И песнь младенчески простую

С тобой, мой добрый друг, запеть.

Ты стар, но листья молодеют,

А люди, люди! Что мне в них?

Чем старей-больше всё черствеют

И чувств стыдятся молодых!

Как недвижимы волны гор,

Обнявших тесно мой обзор

Непроницаемою гранью!

За ними — полный жизни мир,

А здесь — я одинок и сир,

Отдал всю жизнь воспоминанью.

Всю жизнь, остаток прежних сил,

Теперь в одно я чувство слил,

В любовь к тебе, отец мой нежный,

Чье сердце так еще тепло,

Хотя печальное чело

Давно покрылось тучей снежной.

Проснется ль тайный свод небес,

Заговорит ли дальний лес

Иль золотой зашепчет колос —

В луне, в туманной выси гор,

Везде мне видится твой взор,

Везде мне слышится твой голос.

Когда ж об отчий твой порог

Пыль чуждую с иссохших ног

Стрясет твой первенец-изгнанник,

Войдет, растает весь в любовь,

И небо в душу примет вновь,

И на земле не будет странник?

Нет, не входить мне в отчий дом

И не молиться мне с отцом

Перед домашнею иконой;

Не утешать его седин,

Не быть мне от забот, кручин

Его младенцев обороной!

Меня чужбины вихрь умчал

И бросил на девятый вал

Мой челн, скользивший без кормила;

Очнулся я в степи глухой,

Где мне не кровною рукой,

Но вьюгой вырыта могила.

С тех пор, займется ли заря,

Молю я солнышко-царя

И нашу светлую царицу:

Меня, о солнце, воскреси,

И дай мне на святой Руси

Увидеть хоть одну денницу!

Взнеси опять мой бедный челн,

Игралище безумных волн,

На океан твоей державы,

С небес мне кроткий луч пролей

И грешной юности моей

Не помяни ты в царстве славы!

В странах, где сочны лозы виноградные,

Где воздух, солнце, сень лесов

Дарят живые чувства и отрадные,

И в девах дышит жизнь цветов,

Ты был! — пронес пытливый посох странника

Туда, где бьет Воклюзский ключ...

Где ж встретил я тебя, теперь изгнанника?

В степях, в краю снегов и туч!

И что осталось в память солнца южного?

Одну лишь ветку ты хранил

С могилы Лауры: — полный чувства дружного,

И ту со мною разделил!

Так будем же печалями заветными

Делиться здесь, в отчизне вьюг,

И крыльями, для мира незаметными,

Перелетать на чудный юг,

Туда, где дол цветет весною яркою

Под шепот Авиньонских струй

И мысль твоя с Лаурой и Петраркою

Слилась, как нежный поцелуй.

Ты знаешь их, кого я так любил,

С кем черную годину я делил...

Ты знаешь их! Как я, ты жал им руку

И передал мне дружний разговор,

Душе моей знакомый с давних пор;

И я опять внимал родному звуку,

Казалось, был на родине моей,

Опять в кругу соузников-друзей.

Так путники идут на богомолье

Сквозь огненно-песчаный океан,

И пальмы тень, студеных вод приволье

Манят их в даль... лишь сладостный обман

Чарует их; но их бодреют силы,

И далее проходит караван,

Забыв про зной пылающей могилы.

Пусть нежной думой — жизни цветом —

Благоухает твой альбом!

Пусть будет дума та заветом

И верным памяти звеном!

И если кто — альбома данник —

Окончит грустный путь земной

И, лучшей жизни новый странник,

Навек разлучится с тобой, —

Взгляни с улыбкою унылой

На мысль, души его завет,

Как на пустынный скромный цвет,

Цветущий над могилой.

Как я давно поэзию оставил!

Я так ее любил! Я черпал в ней

Все радости, усладу скорбных дней,

Когда в снегах пустынных мир я славил,

Его красу и стройность вечных дел,

Господних дел, грядущих к высшей цели

На небе, где мне звезды не яснели,

И на земле, где в узах я коснел,

Я тихо пел пути живого бога

И всей душой его благодарил,

Как ни темна была моя дорога,

Как ни терял я свежесть юных сил...

В поэзии, в глаголах провиденья,

Всепреданный, искал я утешенья —

Живой воды источник я нашел!

Поэзия! — не божий ли глагол,

И пеньем птиц, и бурями воспетый,

То в радугу, то в молнию одетый,

И в цвет полей, и в звездный хоровод,

В порывы туч, и в глубь бездонных вод,

Единый ввек и вечно разнозвучный!

О друг, со мной в печалях неразлучный,

Поэзия! слети и мне повей

Опять твоим божественным дыханьем!

Мой верный друг! когда одним страданьем

Я мерил дни, считал часы ночей, —

Бывало, кто приникнет к изголовью

И шепчет мне, целит меня любовью

И сладостью возвышенных речей?

Слетала ты, мой ангел-утешитель!

Пусть друг сует, столиц животный житель,

Глотая пыль и прозу мостовой,

Небесная, смеется над тобой!

Пусть наш Протей Брамбеус, твой гонитель,

Пути ума усыпав остротой,

Катается по прозе вечно гладкой

И сеет слух, что век проходит твой!

Не знает он поэзии святой,

Поэзии страдательной и сладкой!

В дни черные не нежил твой напев

Его души; его понятен гнев:

Твой райский цвет с его дыханьем вянет,

И на тебя ль одну? — на всё, на всех

Он с горя мечет судорожный смех —

Кроит живых, у мертвых жилы тянет.

Он не росу небес, но яд земли —

Злословье льет, как демон, от бессилья;

Не в небесах следит он орли крылья,

Но только тень их ловит он в пыли,

И только прах несет нам в дар коварный —

Святой Руси приемыш благодарной!

Но нет! в пылу заносчивых страстей

Не убедит причудливый Протей,

Что час пробил свершать по музам тризны,

Что песнь души — игрушка для детей,

И царствует одна лишь проза жизни.

Но в жизни есть минуты, где от мук

Сожмется грудь, и сердцу не до прозы,

Теснится вздох в могучий, чудный звук,

И дрожь бежит, и градом льются слезы...

Мучительный, небесный миг! Поэт

В свой тесный стих вдыхает жизнь и вечность,

Как сам господь вдохнул в свой божий свет —

В конечный мир — всю духа бесконечность.

Когда шутя наш Менцель лепит воск

И под ногой свой идеал находит,

Бальзака враг, его же лживый лоск

На чуждый нам, наборный слог наводит, —

Поэт горит! из глубины горнил

Текут стихи, — их плавит вдохновенье;

В них дышит мысль, порыв бессмертных сил —

Души творца невольное творенье!

Как сладок первый день среди полей отчизны,

На берегах излучистой Усьмы!

Опять блеснул нам луч давно минувшей жизни

И вывел нас из долгой скорбной тьмы...

Мы ожили! Наш взор тонул в зеленом море

Родных полей, и рощей, и холмов.

Там горы тянутся, тут в живописном споре

С лазурью струй сень пышная лесов.

Усьма то скроется в лесу, то вновь проглянет,

Одета, как невеста, в блеск небес,

В объятья кинется, а там опять обманет

Склоненный к ней, в нее влюбленный лес.

Тут как дитя шалит: то с мельницей играет

И резвится, как белка с колесом,

То остров срядит и, его объемля, засыпает,

Как мысль любви, застигнутая сном;

И сладкий сон ее сияет небесами,

Всей прелестью осенних ясных дней,

Пока она опять разгульными струями

Не побежит вдоль рощей и полей.

И может ли что быть милее и привольней

Обзора мирного приятных этих мест,

Где издали блестит на белой колокольне,

Манит, как жизни цель, отрадный спасов крест?

Куда несетесь вы, крылатые станицы?

В страну ль, где на горах шумит лавровый лес,

Где реют радостно могучие орлицы

И тонут в синеве пылающих небес?

И мы — на Юг! Туда, где яхонт неба рдеет

И где гнездо из роз себе природа вьет,

И нас, и нас далекий путь влечет...

Но солнце там души не отогреет

И свежий мирт чела не обовьет.

Пора отдать себя и смерти и забвенью!

Но тем ли, после бурь, нам будет смерть красна,

Что нас не Севера угрюмая сосна,

А южный кипарис своей покроет тенью?

И что не мерзлый ров, не снеговой увал

Нас мирно подарят последним новосельем;

Но кровью жаркою обрызганный чакал

Гостей бездомный прах разбросит по ущельям.

Зачем склонилась так печально,

Что не глядишь ты на меня?

Давно пою и славлю розу,

А ты не слушаешь меня!

— Зачем мне слушать? Слишком громко

Поешь ты про свою любовь.

Мне грустно: ты меня не любишь,

Поешь не для меня одной. —

— Но ты, как дева Франкистана,

Не расточай души своей:

Мне одному отдай всю душу!

Тогда я тихо запою.

Взгляни, утешь меня усладой мирных дум,

Степных небес заманчивая Пери!

Во мне грусть тихая сменила бурный шум,

Остался дым от пламенных поверий.

Теперь, томлю ли грусть в волнении людей,

Меня смешит их суетная радость;

Ищу я думою подернутых очей;

Люблю речей задумчивую сладость.

Меня тревожит смех дряхлеющих детей,

С усмешкою гляжу на них угрюмой.

Но жизнь моя цветет улыбкою твоей,

Твой ясный взор с моей сроднился думой.

О Пери! улети со мною в небеса,

В твою отчизну, где всё негой веет,

Где тихо и светло, и времени коса

Пред цветом жизни цепенеет.

Как облако плывет в иной, прекрасный мир

И тает, просияв вечернею зарею,

Так полечу и я, растаю весь в эфир

И обовью тебя воздушной пеленою.

Дева черноглазая! Дева чернобровая!

Грузия! дочь и зари, и огня!

Страсть и нега томная, прелесть вечно новая

Дышат в тебе, сожигая меня!

Не томит тебя кручина

Прежних, пасмурных годов!

Много было женихов,

Ты избрала — Исполина!

Вот он идет: по могучим плечам

Пышно бегут светлорусые волны;

Взоры подобны небесным звездам,

Весь он и жизни и крепости полный,

Гордо идет, без щита и меча;

Только с левого плеча,

Зыблясь, падает порфира;

Светл он, как снег; грудь, что степь, широка,

А железная рука

Твердо правит осью мира.

Вышла невеста навстречу; любовь

Зноем полудня зажгла ее кровь;

И, откинув покрывало

От стыдливого чела,

В даль всё глядела, всем звукам внимала,

Там, под Казбеком, в ущелье Дарьяла,

Жениха она ждала.

В сладостном восторге с ним повстречалась

И перстнями поменялась;

В пене Терека к нему

Бросилась бурно в объятья, припала

Нежно на грудь жениху своему.

Приняла думу, и вся — просияла.

Прошлых веков не тревожься печалью,

Вечно к России любовью гори, —

Слитая с нею, как с бранною сталью

Пурпур зари.

Я разлучился в колыбели

С отцом и матерью моей,

И люди грустно песнь запели

О бесприютности моей.

Но жалость их — огонь бесплодный,

Жжет укоризненной слезой;

Лишь дева, ангел земнородный,

Простерла крылья надо мной.

Мне, сирому, ты заменила

Отца и мать, вдали от них,

И вполовину облегчила

Печаль родителей моих.

С отцом и матерью родною

Теперь увиделся я вновь,

Чтоб ввек меж ними и тобою

Делить сыновнюю любовь.