Полное собрание творений

ПРЕДИСЛОВИЕ СТАРЦА ЕФРЕМА ФИЛОФЕЙСКОГО

Помню, мне было девятнадцать лет, когда я отправился в Сад Пресвятой Богородицы, на Святую Гору. Путь этот, ведущий к монашескому житию, указала мне моя добродетельная и монахолюбивая мать, в постриге — монахиня Феофания.

В первые годы бедствий оккупации[4], когда я ради работы бросил школу, в одну из двух старостильных церквей[5] Волоса[6] пришел приходским священником иеромонах-святогорец. Он был из братии Старца Иосифа Исихаста, как сам его называл. Этот иеромонах стал для меня в то время драгоценным советчиком и помощником на моем духовном пути. Я избрал его своим духовным отцом и, благодаря его беседам и советам,

вскоре начал чувствовать, как сердце мое удаляется от мира и устремляется к Святой Горе. Когда он мне рассказывал о жизни Старца Иосифа, что-то особенно загоралось во мне, и пламенными становились моя молитва и желание поскорее узнать его.

Когда наконец подошло время, в одно прекрасное утро, 26 сентября 1947 года, кораблик потихоньку перенес нас из мира к Святой Горе, так сказать, от берега временной жизни к противоположному берегу вечности.

У причала скита Святой Анны нас ожидал почтенный старец отец Арсений.

— Не ты ли Яннакис из Волоса? — спросил он меня.

— Да, старче, — сказал ему я, — но откуда вы меня знаете?

— А Старец Иосиф узнал это от честного Предтечи, — говорит он. — Он явился ему вчера вечером и сказал: «Посылаю тебе одну овечку Возьми ее к себе в ограду».

И остановилась моя мысль на честном Предтече, моем покровителе, в день рождества которого я родился. Мне сильно захотелось поблагодарить его за эту заботу обо мне.

— Ну Яннакис, пойдем, — сказал мне отец Арсений. — Пойдем, потому что Старец ждет нас.

Мы поднялись. Какие чувства охватили меня! Ни у кого не достало бы сил их описать.

В тот вечер в церковке Честного Предтечи, высеченной внутри пещеры, я положил поклон, с которого началось мое послушничество. Там, в том слабом свете, душа моя познала светлый облик моего святого Старца.

И телом и духом я был самым младшим из братии. А Старец Иосиф был одним из величайших святогорских духовных корифеев нашего времени. Я пробыл рядом с ним двенадцать лет, обучаясь у его ног. Столько лет он прожил после моей встречи с ним. Бог удостоил меня служить ему до его последнего святого вздоха. И он был поистине достоин всяческого услужения за его многие духовные труды, за его святые молитвы, которые стали нашим драгоценным духовным наследством. Я познал его как подлинного богоносца, превосходного духовного полководца, опытнейшего борца в брани против страстей и бесов. Если кто-то приходил к нему жить, то, каким бы страстным он ни был, ему невозможно было не исцелиться.

Старец Иосиф считал, что для монахов важнее всего христоподражательное послушание. Для мирян же, говорил Старец, предпочтительнее всего умная молитва, но всегда под руководством опытных наставников, ибо он насмотрелся на прельщенных людей. «Ты увидел человека, который не советуется или не исполняет советы? Погоди, вскоре увидишь его в прелести», — так часто говорил он нам.

В соблюдении нашего подвижнического устава Старец был предельно строг. Всей своей душой он возлюбил пост, бдение, молитву Хлебушек, трапеза — всегда в меру И если знал, что есть остатки со вчерашнего или позавчерашнего дня, то не ел свежеприготовленную пищу Однако нам, молодым, он оказывал снисхождение в питании. Видя у нас столько телесных немощей, он считал, что должен нас беречь. Но вся его терпимость, казалось, исчерпывалась этим снисхождением. Во всём остальном он был очень требователен — не потому, что не умел прощать ошибки или терпеть слабости, но желая, чтобы мы мобилизовали все душевные и телесные силы на подвиг. Ибо он говорил: «Если мы что-то не отдаем Богу, чтобы этим воспользовался Он, этим воспользуется другой. Поэтому Господь и дает нам заповедь возлюбить Его от всей души и от всего сердца, дабы лукавый не нашел в нас места и пристанища, где мог бы поселиться».

Каждую ночь мы совершали бдение. Это был наш устав. Старец требовал, чтобы мы до крови подвизались против сна и нечистых помыслов. Сам он совершал бдение в темноте в своей келлии, с неразлучным спутником — непрестанной умной молитвой. И хотя он уединялся там, внутри, нам было очевидно: он знает о том, что происходит снаружи — как мы себя ведем и продвигаемся ли вперед. Ему было достаточно одного взгляда, чтобы прочитать наши помыслы. И когда он видел, что мы нуждаемся в духовном ободрении, рассказывал о разных удивительных подвигах афонских отцов. Он был очень искусным рассказчиком. Когда он говорил, хотелось слушать его бесконечно. Однако, несмотря на его природный дар повествователя, когда речь заходила о Божественном просвещении, о благодатных состояниях, он часто, казалось, досадовал, ибо бедность человеческого языка не давала ему выразить глубину его опыта. Он оставался как бы безгласным, как будто находился далеко от нас, будучи не в силах говорить о том, что обретается на совершенно неведомой, пресветлой, высочайшей вершине тайных словес — там, где пребывают простые и непреложные, неизменные и неизреченные тайны богословия.

Мой Старец не изучал богословия, однако был очень глубоким богословом. Он пишет в одном из писем: «Истинный монах — это произведение Святого Духа. И когда в послушании и безмолвии он очистит свои чувства, и умиротворится [его] ум, и сделается чистым его сердце, тогда он получит благодать и просвещение ведения. Он весь становится светом, весь — умом, весь — сиянием. И источает богословие, так что если трое будут записывать, то не будут успевать за этим потоком [благодати,] изливающимся волнообразно, расточающим мир и [сообщающим] всему телу предельную неподвижность страстей. Пламенеет сердце от Божественной любви и взывает: “Удержи, Иисусе мой, волны Твоей благодати, ибо я таю как воск”. И действительно тает, не вынося [этого]. И захватывается ум в созерцание. И происходит срастворение. И пресуществляется человек, и становится одно с Богом, так что не знает или не отделяет самого себя [от Бога,] — как железо в огне, когда оно раскалится и станет подобным огню»[7].

Из этих слов видно, что Божественный мрак, озаряемый нетварным светом, не был для него неведомой и неприступной областью, но был известен ему как место и образ присутствия Бога, как тайна неизреченная, как свет пресветлый и яснейший. И это потому, что мой Старец умел молиться. Часто, когда он выходил из многочасовой сердечной молитвы, мы видели его лицо изменившимся и светлым. Совсем не удивительно, что тот свет, которым постоянно омывалась его душа, временами явственно омывал и его тело. Впрочем нимб святых — это и есть тот самый отблеск нетварного света благодати, который златозарно сияет в них.

Чистота Старца была чем-то удивительным. Помню, когда я входил вечером в его келлию, она вся благоухала. Я ощущал, как благоухание его молитвы наполняло всё, что его окружало, воздействуя не только на наши внутренние, но и на внешние чувства. Когда он беседовал с нами о чистоте души и тела, всегда приводил в пример Пресвятую Богородицу.

— Не могу вам описать, — говорил он, — как любит Пресвятая Богородица целомудрие и чистоту. Ведь Она — Единая Чистая Дева, и потому желает, чтобы и все мы были такими, и таких нас любит.

И еще он говорил:

— Нет другой жертвы, более благоуханной перед Богом, чем чистота тела, которая приобретается кровью и жестокой борьбой.

И заканчивал словами:

— Поэтому понуждайте себя очищать душу и тело. Совершенно не принимайте нечистых помыслов.

Если вспомнить о молчании, то следует сказать, что Старец не произносил ни слова без нужды. А во время Великого поста он и отец Арсений, когда были одни, хранили молчание целую неделю. Говорили только после субботней вечерни до воскресного повечерия и затем молчали всю неделю.

Объяснялись жестами. И поскольку Старец узнал, как велика польза от подвига молчания, то и нам запрещал разговаривать между собой. Только ради крайней необходимости он позволял нам нарушать молчание. Если он посылал кого-то из нас по какому-то послушанию за пределы нашего исихастирия[8], то не разрешал нам говорить ни с кем. Помню, когда я возвращался, он всегда устраивал мне строгий допрос, сохранил ли я совершенное послушание и молчание. За нарушение молчания двумя-тремя словами моя первая епитимья была двести поклонов.

Но главное, этот небесный человек умел с таким мастерством исцелять страсти своих послушников, что, просто находясь рядом с ним, они становились другими людьми. Однако немногие с ним оставались. При том, что приходили многие. Остаться с ним было нелегко. В частности, его отеческая любовь воспитывала меня так, что, наверное, некоторым, если бы они услышали, это показалось бы невероятным. Например, за двенадцать лет, которые мы прожили вместе, всего лишь несколько раз я услышал свое имя из его уст. Чтобы обратиться ко мне или меня позвать, он использовал всевозможные бранные слова и все соответствующие эпитеты. Но сколько любви было в этих искусных колкостях, какая святая цель стояла за этой бранью! И как благодарна сейчас моя душа за эти «хирургические» вмешательства его чистейшего языка!

Мы пробыли в пустыне довольно долго. Но из-за различных напастей почти все заболели. Старец получил в молитве извещение, что нам нужно спуститься пониже, что и было сделано. Там климат был помягче, труды поумеренней, и мы все поправились. За исключением Старца — он болел всю свою жизнь. Может быть, от поста, может быть, от трудов бдения, от молитвы до пота или же от бесовского действия. Во всяком случае, от всего этого он весь превратился в одну сплошную рану.

Однажды я спросил его:

— Старче, почему и сейчас, после такого изнурения, вы так строго поститесь?

И он мне ответил:

— Сейчас, дитя мое, я пощусь, чтобы наш благой Бог дал вам Свою благодать.

Но, несмотря на его телесные болезни и страдания, он ощущал в себе такую благодать и душевное блаженство, что, затрудняясь их описать, говорил: «Я чувствую, будто у меня в душе рай».

Наконец пришло время его отшествия. Смерти он ожидал всю свою жизнь, ибо пребывание его здесь было для него подвигом, трудом и болью. Его душа жаждала упокоения, и тело тоже. Несмотря на то что с самого начала он привил нам твердую память смерти, мы были под очень сильным впечатлением от того, как он свыкся со страшнейшим таинством смерти. Казалось, что он готовится к торжеству, настолько совесть извещала его о Божественной милости. Однако в последние дни он снова стал плакать больше обычного. Отец Арсений говорил, чтобы его утешить:

— Старче, ты столько трудился, столько молился всю свою жизнь, столько плакал... И опять плачешь?

Старец посмотрел на него и вздохнул:

— Ах, отец Арсений, правда то, что ты сказал, но ведь я — человек. Разве я знаю, было ли угодно моему Богу то, что я сделал? Он ведь Бог и судит не так, как мы, люди. И разве мы еще вернемся сюда, чтобы поплакать? Что успеет сейчас каждый из нас, то и будет. Насколько будет скорбеть и плакать, настолько будет утешен.

Любовь его ко Пресвятой Богородице невозможно описать. Как только он упоминал Ее имя, его глаза наполнялись слезами. Он давно просил Ее, чтобы Она забрала его отдохнуть. И Всецарица услышала его. Она известила его за месяц до его ухода. Тогда Старец позвал меня и указал, что нам нужно приготовить. Мы стали ждать.

Накануне его преставления, 14 августа 1959 года, Старца посетил господин Схинас[9] из Волоса. Они были близко знакомы.

— Как поживаете, Старче? — спросил его Схинас. — Как ваше здоровье?

— Завтра, Сотирис, отправляюсь на вечную родину. Когда услышишь колокола, помянешь мое слово.

Вечером на всенощном бдении в честь Успения Пресвятой Богородицы Старец пел, сколько хватало сил, вместе с отцами. На Божественной литургии во время причащения Пречистых Таин он сказал: «Напутие живота вечнаго».

Наступил рассвет 15 августа. Старец сидел в своем мученическом креслице во дворе нашего исихастирия, ожидая своего часа. Он был уверен в извещении, которое ему дала Пресвятая Богородица, но, видя, что время идет и солнце восходит, начинал чувствовать что-то вроде огорчения, что-то вроде беспокойства от задержки. Это было последнее посещение лукавого. Старец позвал меня и сказал:

— Дитя мое, почему Бог медлит и не забирает меня? Солнце восходит, а я еще здесь!

Видя, как Старец печалится и уже почти не может терпеть, я осмелился сказать ему:

— Старче, не огорчайтесь, сейчас мы начнем читать молитву, и вы уйдете.

Слезы у него прекратились. Отцы взялись каждый за свои четки и начали усиленно молиться. Не прошло и четверти часа, как он мне сказал:

— Позови отцов, пусть положат поклон, ибо я ухожу.

Мы поклонились ему в последний раз. Вскоре после этого

он поднял свои глаза и упорно вглядывался ввысь около двух минут. Затем повернулся и, исполненный трезвения и невыразимого душевного восторга, сказал нам:

— Всё закончилось, иду, ухожу, благословите!

И с этими словами приподнял голову вправо, два-три раза тихо открыл уста и глаза — вот и всё. Он предал свою душу в руки Того, Которого желал и Которому работал от юности.

Смерть была воистину преподобническая. У нас она вызвала ощущение воскресения. Перед нами был покойник, и уместна была скорбь, но в душе мы переживали воскресение. И это чувство не исчезло. С тех пор оно сопровождает наши воспоминания о приснопамятном святом Старце.

Так как его жизнь сама по себе была для нас письменным и устным наставлением, и так как мы познали на собственном опыте силу его слов, и поскольку многие уже давно убедительно просят нас написать о святом Старце, в этой книге мы даем ему самому возможность говорить посредством своих писем.

Старец Иосиф с мирской точки зрения был малограмотным — он окончил всего два класса начальной школы. Однако он был премудрым в вещах божественных. Богонаученным. Университет пустыни научил его тому, в чем мы нуждаемся более всего, — вещам небесным.

Мы знаем, что слова Старца принесут пользу монашествующим. Знаем, что они принесут пользу и подвизающимся подвигом добрым в миру. Если же принесут пользу и еще кому-нибудь — Господь это ведает, и пусть Он сотворит, как благоволит Его благость. В любом случае, всё это и слышать нелегко без мужественного образа мыслей, и делом это не становится без подвига и большого труда.

Мы весьма благодарны всем потрудившимся для издания этой книги и призываем на них благословение приснопамятного блаженного Старца Иосифа.

Архимандрит Ефрем, игумен[10] святой общежительной обители Преподобного Филофея на Святой Горе