Полный порядок, Дживз!

ГЛАВА 11

Освежающие напитки стояли на маленьком столике. Налить в бокал на два пальца янтарной жидкости и плеснуть сверху немного содовой было для меня делом одной минуты. С облегчением вздохнув, я уселся в кресло, задрал ноги на другой столик и начал прихлёбывать бодрящий напиток, чувствуя себя Цезарем-победителем.

При мысли о том, какая идиллия должна сейчас царить у Гусика с Медлин, тепло разливалось по моему телу. К гадалке не ходи, я был на подъёме. Радость переполняла всё моё существо и перехлёстывала через край. Спору нет, среди хорошо одетых придурков Огастес Финк-Ноттль был последним словом Природы, так сказать, венцом творения, но тем не менее я прекрасно к нему относился, желал ему в жизни всего самого хорошего и ратовал за успех его предприятия, как если бы это я, а не он мечтал покорить сердце своей избранницы.

С того момента, как я оставил их наедине, прошло много времени, и я не сомневался, что с предварительными pour parlers было покончено и сейчас они обсуждают, где провести медовый месяц. Красота, да и только.

Само собой, невеста была далеко не сахар, одни её рассуждения о звёздах и кроликах чего стоили, поэтому, быть может, вам непонятно, почему я радовался за Гусика вместо того, чтобы высказать ему свои соболезнования. Но о вкусах не спорят, знаете ли. Любой здравомыслящий человек, разок взглянув на Бассет, удрал бы от неё без оглядки и на всякий случай поменял бы место жительства, но Гусика по непонятной, одному ему ведомой причине она задела за живое, и с этим приходилось мириться.

В эту минуту мои размышления были прерваны. Дверь за моей спиной открылась, и крадущиеся шаги — должно быть, так крадётся леопард проследовали к столику с освежающими напитками. Я скинул ноги на пол, обернулся и увидел Тяпу Глоссопа собственной персоной.

По правде говоря, на какое-то мгновение я испытал угрызения совести. С головой погрузившись в дело Гусика, я начисто забыл о своём втором клиенте. Впрочем, даже самый блестящий ум не в состоянии проводить две операции одновременно.

Слегка нахмурившись, я твёрдо решил все свои силы бросить на решение проблемы Тяпы и Анжелы, благо о Гусике можно было больше не беспокоиться.

Я был вполне доволен тем, как Тяпа выполнил задачу, стоявшую перед ним за обеденным столом. Уверяю вас, ему пришлось попотеть, потому что он отказался от пищи богов, в особенности от одного блюда — nonnettes de poulet Agnet Sorel, которое, наверное, и богам не снилось. Тяпа проявил небывалые стойкость и мужество, словно он был профессионалом высокой руки и занимался голоданием с детства, и я им гордился.

— А, это ты, — сказал я. — Как раз собирался к тебе зайти.

Он повернулся ко мне, держа бокал в руке, и на его лице нельзя было не отметить следов страданий, совсем как у того типа, работающего отшельником в большом белом доме. По правде говоря, Тяпа был похож на русского степного волка, от которого только что смылся крестьянин, улизнув на дерево.

— Да? — сквозь зубы процедил он. — Чего тебе?

— Как дела? — спросил я.

— Какие дела?

— Докладывай, как было.

— Что было?

— Разве ты ничего не хочешь сказать мне об Анжеле?

— Хочу. Твоя кузина заноза и задавала.

Он меня озадачил.

— Разве она не растаяла?

— И не подумала.

— Странно.

— Почему странно?

— Она не могла не обратить внимания, что у тебя пропал аппетит.

Его хриплый смех напоминал собачий лай.

— Пропал аппетит! Я пуст, как Большой Каньон!

— Мужайся, Тяпа. Вспомни Ганди.

— При чём тут Ганди?

— За долгие годы он ни разу не пообедал по-человечески.

— И я тоже. Могу поклясться, у меня сто лет маковой росинки во рту не было. Подумаешь, Ганди! Откуда ты его выкопал?

Раз motif Ганди пришёлся ему не по душе, я решил, образно говоря, вернуться к истокам.

— Возможно, она сейчас тебя ищет.

— Кто? Анжела?

— Да. Она наверняка оценила жертву, которую ты принёс.

— Держи карман шире! Эта курица даже не смотрела в мою сторону.

— Да ну же, Тяпа, — горячо запротестовал я, — не преувеличивай. Зря ты так. Не могла она не заметить, что ты отказался от nonnettes de poulet Agnet Sorel. Твой отказ от этого непревзойдённого шедевра наверняка сразил её наповал. А cepes a la Rossini:

Хриплый крик вырвался из его груди.

— Немедленно прекрати, Берти! Я не каменный! Как ты думаешь, легко мне было корчить из себя истукана, в то время как один из великолепнейших обедов, приготовленных Анатолем, исчезал блюдо за блюдом? А ты ещё вздумал меня дразнить! Когда я вспоминаю nonnettes, мне хочется волком взвыть!

Я попытался его утешить:

— Не кипятись, Тяпа. Сосредоточься на холодном пироге с говядиной и почками, который ждёт тебя в кладовке. Как говорится где-то в Священном Писании, тебе резко полегчает ещё до рассвета.

— Вот именно, до рассвета. А сейчас только половина десятого. Ты, конечно, не смог удержаться, чтобы не ляпнуть про этот пирог? Я уже два часа стараюсь о нём не думать.

Честно признаться, я понял, что он имел в виду. Тяпа никак не мог полакомиться пирогом, пока все не уснут, а значит ждать ему надо было ещё долго. Я благоразумно замолчал, и на некоторое время наступила тишина. Затем он начал нервно мерить комнату шагами, совсем как лев в клетке, который услышал обеденный гонг и заволновался, как бы служитель его не обнёс и не прикарманил причитающийся ему кусок мяса. Я тактично отвёл глаза, но слышал, как он расчищает себе путь, отшвыривая в сторону стулья и прочие мелкие предметы обстановки. Бедолага, должно быть, испытывал адские муки, а его давление наверняка подскочило до небес. В конце концов он угомонился, плюхнулся в кресло и уставился на меня в упор. Вид у него был такой зверский, что я решил, сейчас его прорвёт, и он начнёт по своему обыкновению молоть чушь. Я не ошибся. Многозначительно постучав пальцем по моему колену, Тяпа заговорил:

— Берти!

— В чём дело, старина?

— Сказать тебе одну вещь?

— Валяй, говори. Давай поболтаем.

— Это касается меня и Анжелы.

— Правда?

— Я долго думал и пришёл к определенному заключению.

— Какому?

— Тщательно проанализировав ситуацию, я прозрел. Ясно как божий день, без интриг тут не обошлось.

— Прости, не понял.

— Сейчас я всё тебе объясню. Вот факты. До своего отъезда в Канны Анжела меня любила. Она просто души во мне не чаяла. Я был для неё царём, богом и вообще не знаю, кем. Надеюсь, ты не станешь это оспаривать?

— Ни в коей мере.

— Но стоило ей вернуться, мы разругались в пух и в прах.

— Тоже верно.

— Из-за безделицы.

— Ну, нет, старина, тут ты перехватил. Ты ведь оскорбил её акулу, что?

— Я поступил с её акулой честно и справедливо. В этом-то вся штука, Берти. Неужели ты всерьёз думаешь, что из-за паршивой акулы девушка может вышвырнуть парня из своего сердца, как ненужный хлам?

— Конечно, может. Ты плохо знаешь девушек.

Хоть убей, я никак не мог понять, почему Тяпа так туго соображает. Впрочем, бедолага никогда не видел дальше собственного носа. Он вышел ростом и фигурой, играл в футбол, но, — так однажды выразился Дживз, не помню про кого, — был начисто лишён деликатных чувств. Во время матча Тяпе ничего не стоило грохнуть противника об землю и пройтись по его физиономии своими бутсами, но разобраться в тонкостях женской души было выше его сил. Ему и в голову не могло прийти, что девушка скорее пожертвует жизнью, чем откажется от своей акулы.

— Глупости! Это был предлог.

— Что «это»?

— Всё это. Она решила от меня избавиться и ухватилась за первую попавшуюся акулу.

— Да ну, Тяпа.

— Говорю тебе, я не мог ошибиться. Всё сходится.

— Но, господи прости, зачем ей от тебя избавляться?

— Вот именно. Ты попал в точку. Точно такой же вопрос я задал сам себе, и вот ответ: затем, что она полюбила кого-то другого. Это за версту видно. Другого объяснения нет и быть не может. Она уехала в Канны, думая только обо мне, а приехала, вообще обо мне не думая. Совершенно очевидно, она познакомилась там с каким-то поганым интриганом и отдала ему своё сердце.

— Да ну, Тяпа.

— Прекрати на меня нукать. Я прав на все сто. И вот что я тебе скажу, Берти. Лучше бы этому гаду заранее выбрать место получше в доме для инвалидов, потому что если я его повстречаю, он пожалеет, что появился на свет божий. Где бы и когда бы он мне ни попался, я сначала вытрясу его мерзкую душу, а потом выверну наизнанку и заставлю проглотить самого себя.

И с этими словами он вскочил с кресла и пулей вылетел из комнаты, а я, подождав несколько минут, чтобы дать ему возможность уйти как можно дальше, отправился в гостиную. Стремление особей женского пола торчать в гостиных после обеда было мне хорошо известно, и я надеялся найти там Анжелу. У меня язык чесался высказать всё, что я о ней думаю.

Как вы понимаете, теория Тяпы о неизвестном, в которого якобы втюрилась Анжела, не выдерживала никакой критики, и была не более чем плодом больной фантазии его воспалённого мозга. Акула и только акула нарушила их любовную идиллию, и я не сомневался, что, переговорив с Анжелой, смогу утрясти это недоразумение в шесть секунд.

Сейчас объясню, почему я был так уверен в успехе. Видите ли, я считал невероятным, чтобы добрая, нежная Анжела не была тронута до слёз и вообще потрясена до глубины души поведением Тяпы за обедом. Даже Сеппингз, дворецкий, — не человек, кремень, — вздрогнул и покачнулся, когда Тяпа отказался от nonnettes de poulet Agnet Sorel, а слуга, стоявший рядом с блюдом жареного картофеля, вытаращил глаза, словно увидел привидение. Я даже представить себе не мог, чтобы такое важное, можно сказать, эпохальное событие не оставило следа в душе моей кузины, и поэтому был убеждён, что сейчас она страдает, мучаясь утрызениями совести и думая только о том, как бы ей поскорее помириться со своим суженым.

Однако, когда я вошёл в гостиную, никого, кроме тёти Делии, там не было. Мне показалось, она бросила на меня какой-то странный взгляд, я бы даже назвал его неприветливым. Впрочем, моё удивление быстро прошло; я вспомнил, какие муки испытывал Тяпа, и решил, что тётя Делия, так же как он, находится в дурном расположении духа из-за недостатка калорий. В конце концов нельзя было требовать, чтобы моя тётушка на пустой желудок сияла бы так же радужно, как на полный.

— А, это ты, — сказала она.

С этим трудно было спорить.

— Где Анжела? — спросил я.

— В постели.

— Как, уже?

— У неё болит голова.

— Гм-мм.

По правде говоря, мне это совсем не понравилось. Когда на глазах у девушки возлюбленный приносит ей великую жертву, она не заваливается в постель со своими головными болями, если, конечно, страсть с новой силой разгорелась в её груди. Нет, она крутится вокруг своего избранника юлой, бросая на него мученические взгляды из-под полуопущенных ресниц и пытаясь довести до его сведения, что, ежели он только захочет, она плюнет на все свои дела и усядется с ним за стол переговоров, дабы выработать приемлемое решение проблемы. Да, можете не сомневаться, эта история с постелью натолкнула меня на размышления.

— Значит, в постели, что? — задумчиво произнёс я.

— Зачем она тебе?

— Хотел с ней прогуляться и заодно поболтать.

— Ты хочешь прогуляться? — неожиданно оживляясь, спросила тётя Делия. — А в каком направлении?

— Ну, сам не знаю. Мне всё равно.

— В таком случае могу я попросить тебя об одной услуге?

— Само собой.

— Это не займёт у тебя много времени. Знаешь тропинку, которая ведёт мимо теплиц к огороду и заканчивается у пруда?

— Конечно, знаю.

— Возьми в сарае прочную верёвку или кусок проволоки, отправляйся к пруду:

— Понял.

-:и поищи там большой камень. На худой конец сойдут и несколько кирпичей.

— Хорошо, — покорно сказал я, хотя, честно признаться, в голове у меня был сплошной туман. — Камень или кирпичи. Будет сделано. А дальше?

— А дальше, — ответила тётя Делия, — я хочу, чтобы ты, как послушный мальчик, перетянул бы кирпичи верёвкой, сделал бы на другом её конце петлю, надел бы петлю себе на шею и прыгнул бы в пруд. Через несколько дней я распоряжусь, чтобы тебя выловили и похоронили, потому что больше всего на свете мне хочется сплясать на твоей могиле.

Туману в моей голове прибавилось. И не только туману. Меня оскорбили в лучших моих чувствах, мне нанесли тяжёлую душевную травму. Я вспомнил фразу из одной книги: «Она внезапно выбежала из комнаты, в страхе, что не сможет удержаться и с уст её сорвутся ужасные слова, поклявшись, что ни на минуту не останется в этом доме, где её унижают и оскорбляют». Поверьте, сейчас я испытывал такие же чувства.

Затем я напомнил себе, что разговариваю с женщиной, которой не удалось вовремя заморить червячка, и удержался от язвительного ответа, который вертелся у меня на кончике языка.

— В чём дело, тётя Делия? — мягко спросил я. — За что такая немилость?

— Немилость!

— Да. Чем Бертрам провинился?

Из глаз её вырвалось пламя, от которого я чуть было не ослеп.

— Какой кретин, болван, идиот, дебил, тупица уговорил меня против моей воли отказаться от обеда? Я знала, что это добром не кончится. С самого начала мне:

Я понял, что поставил правильный диагноз, и торопливо перебил её:

— Не волнуйся, тётя Делия. Всё будет хорошо. Я понимаю, тебя мучает голод, что? Дело поправимое. Как только все уснут, спустись в кладовку, где, по сведениям из достоверного источника, находится холодный пирог с говядиной и почками. Наберись терпения. Не теряй веру. Ты принесла жертву не напрасно. Вот увидишь, скоро сюда придёт дядя Том и начнет хлопотать над тобой и выписывать чеки.

— Правда? Знаешь, где сейчас Том?

— Я его не видел.

— Он сидит в своём кабинете, закрыв лицо руками, и бормочет о геенне огненной и о вконец опустившемся человечестве.

— Опять взялся за старое? Но почему?

— Потому что мне пришлось поставить его в известность, что Анатоль от нас увольняется.

Не стану скрывать, всё поплыло у меня перед глазами.

— Что?!

— Анатоль объявил, что он от нас уходит. Ты думал, твой блестящий план удался на славу? Интересно, чего ты ждал от чувствительного, темпераментного французского повара, после того как тебе взбрело в голову уговорить всех и каждого отказаться от обеда? Мне сказали, когда первые две перемены вернулись на кухню практически нетронутыми, он заплакал, как ребёнок. А когда то же самое произошло с остальными блюдами, он решил, что это заговор, что его намеренно оскорбили, и не сходя с места подал в отставку.

— Господи помилуй!

— Он тебя не помилует. Анатоль, божий дар желудочному соку, исчез как дым, как утренний туман, и всё благодаря тому, что мой племянник — идиот. Теперь тебе понятно, почему я хочу, чтобы ты утопился? Я должна была предвидеть, что несчастья обрушатся на этот дом после того, как ты в него проник и начал изображать из себя умника.

Суровые слова, но я не обиделся на свою плоть и кровь. По правде говоря, у тёти Делии были все основания считать, что Бертрам попал пальцем в небо.

— Мне жаль, что так получилось, тётя Делия.

— Что толку от твоей жалости?

— Я хотел, как лучше.

— В следующий раз захоти как хуже. Может, тогда нам удастся отделаться лёгким испугом.

— Говоришь, дядя Том нервничает?

— Стонет, как заблудшая овца. Ни о каких деньгах мне теперь и мечтать не приходится.

Я задумчиво погладил подбородок. Тётя Делия знала, что говорила. Лучше чем кому другому мне было известно, какой страшный удар получил дядя Том, услышав об увольнении Анатоля.

По-моему, я уже упоминал в своих хрониках, что появившаяся как все мы из моря достопримечательность, за которую тётя Делия вышла замуж, сильно смахивала на опечаленного птеродактиля, а причина его печали заключалась в том, что за долгие годы службы на Востоке, где он грёб деньги лопатой, помимо миллионов дядя Том заработал несварение желудка, и единственным поваром, способным пропихнуть в него пищу без последствий для кишечника, напоминавших пожар Москвы во времена Наполеона, был непревзойдённый мастер гастрономических искусств, Анатоль. Да, всё полетело вверх тормашками, и, должен признаться, в голове у меня царил полный кавардак. Ничего путного на ум мне не приходило.

Однако, зная себя, я не сомневался, что гениальная мысль может осенить меня с минуты на минуту, и поэтому не стал тратить нервы попусту.

— Нескладно получилось, — признался я. — Такая новость хоть кого вышибет из колеи. Но оснований для паники нет, тётя Делия. Не беспокойся, я всё улажу.

Кажется, я где-то уже упоминал, что, сидя в кресле, невозможно пошатнуться, — по крайней мере я на такой подвиг не способен, — но тётя Делия проделала это легко и непринуждённо. Представьте, она сидела, глубоко утонув в мягкой коже, и тем не менее пошатнулась, даже не поморщившись. Лицо её вроде как исказилось от страха и судорожно передёрнулось.

— Посмей только сунуться ещё раз:

Я понял, что в настоящий момент она не способна внять голосу разума, и решил дать ей время прийти в себя. Поэтому я ограничился жестом, постаравшись вложить в него своё сожаление по поводу случившегося, и вышел из гостиной. Не уверен, зашвырнула она в меня или нет толстый том «Сочинений Альфреда, лорда Теннисона», который лежал рядом с ней на столике, но, когда я закрыл за собой дверь, что-то тяжёлое тупо ударилось в неё с другой стороны. Впрочем, я, как вы понимаете, был слишком занят своими мыслями и не придал этому большого значения.

Само собой, я винил только себя за то, что не учёл, как неожиданное объявление голодовки большинством присутствующих за трапезой повлияет на темпераментного провансальца. Я просто обязан был принять во внимание, что галлы — широко известный факт — вспыхивают как порох по всякому поводу и вовсе без повода. Несомненно, Анатоль вложил всю свою душу без остатка в эти дивные nonnettes de poulet Agnet Sorel и, получив их обратно практически нетронутыми, вообразил себе чёрт-те что.

Впрочем, кто старое помянет, ну, и так далее. К чему ворошить прошлое? Я имею в виду, что толку? Задача, стоявшая сейчас перед Бертрамом, заключалась в том, чтобы навести порядок в лучшем виде, если вы меня понимаете, и поэтому я ходил по лужайке взад-вперёд, строя и тут же отвергая один план за другим. И когда мне показалось, что передо мной стало что-то вырисовываться, я внезапно услышал стон: нет, крик души, такой безнадёжный, что решил — это дядя Том вырвался из четырёх стен с намерением постонать на свежем воздухе.

Однако, оглядевшись по сторонам, птеродактилей я не заметил и в некотором недоумении совсем было собрался продолжить свои размышления, как стон повторился. Присмотревшись, я увидел на садовой скамейке под деревьями согбённую туманную фигуру и стоявшую рядом с ней вторую фигуру, тоже туманную. Секунда-другая, и я разобрался, что к чему.

Туманные фигуры были, назову их по порядку, Гусик Финк-Ноттль и Дживз. Но почему Гусику взбрело в голову стонать на всю округу я, хоть убейся, понять не мог.

Я имею в виду, ошибки не было. Когда я подошёл ближе, он исполнил свой леденящий душу стон ещё раз, как на бис. Более того, глядя на него, создавалось впечатление, что он недавно вернулся с собственных похорон.

— Добрый вечер, сэр, — сказал Дживз. — Мистер Финк-Ноттль неважно себя чувствует.

По правде говоря, я не счёл это уважительной причиной для того, чтобы испускать столь жуткие, заунывные звуки. Я тоже не мог похвастаться хорошим самочувствием, однако вёл себя прилично. Должно быть, мир перевернулся. Я, конечно, всегда считал, что женитьба — дело серьёзное, и не осуждал парней, которые мрачнели на глазах, понимая, что попались на крючок и теперь не смогут открутиться ни за какие коврижки, но я никогда не видел, чтобы новоиспечённые женихи убивались до такой степени.

Гусик поднял голову, посмотрел на меня мученическим взглядом и судорожно сглотнул слюну.

— Прощай, Берти, — сказал он, поднимаясь со скамейки.

Я тут же обратил внимание на его ошибку.

— Ты хотел сказать: «Привет, Берти», что?

— Нет, я хотел сказать: «Прощай, Берти». Я ухожу.

— Куда?

— На пруд. Топиться.

— Не валяй дурака.

— Я не валяю дурака. Разве я валяю дурака, Дживз?

— Возможно, вы собираетесь поступить несколько опрометчиво, сэр.

— Потому что хочу утопиться?

— Да, сэр.

— Ты считаешь, мне не стоит топиться?

— Я бы не советовал, сэр.

— Хорошо, Дживз. Как скажешь. Наверное, миссис Траверс расстроится, если мой распухший труп будет плавать в её пруду.

— Да, сэр.

— А она была очень добра ко мне.

— Да, сэр.

— И ты был добр ко мне, Дживз.

— Благодарю вас, сэр.

— И ты тоже, Берти. Очень добр. Все вы были добры ко мне. Так добры, что нет слов. Безмерно добры. Мне не на что жаловаться. Да, я не стану топиться. Пойду прогуляюсь.

Я стоял с отвисшей челюстью и смотрел, как он исчезает в темноте.

— Дживз, — проблеял я как ягнёнок, ищущий разьяснений у матери-овцы, — что стряслось?

— Мистеру Финк-Ноттлю немного не по себе, сэр. Только что он испытал сильное душевное потрясение.

Я решил вкратце освежить в памяти события минувшего вечера.

— Я оставил его здесь наедине с Медлин Бассет.

— Да, сэр.

— Я провел подготовительную работу по смягчению её сердца.

— Да, сэр.

— Он знал назубок, как себя вести и что говорить. Я всё ему объяснил, а потом мы репетировали.

— Да, сэр. Мистер Финк-Ноттль рассказал мне о ваших усилиях.

— Но тогда:

— Мне очень жаль, сэр, но произошёл небольшой казус.

— Ты имеешь в виду, Гусик где-то напортачил?

— Да, сэр.

У меня ум зашёл за разум. Я никак не мог понять, как Гусик ухитрился провалить дело, которое должно было выгореть на все сто.

— Но что же такое произошло? Ведь она любит его, Дживз.

— Вот как, сэр?

— Я слышал признание из её собственных уст. Ему только и надо было, что сделать ей предложение.

— Да, сэр.

— Ну, он его сделал?

— Нет, сэр.

— Прах побери, о чём же тогда он с ней говорил?

— О тритонах, сэр.

— О тритонах?

— Да, сэр.

— Но с чего вдруг ему захотелось говорить о тритонах?

— Мистер Финк-Ноттль не хотел говорить о тритонах, сэр. Насколько я понял, это не входило в его планы.

По правде говоря, я совсем растерялся.

— Но человека нельзя заставить говорить о тритонах, если он того не хочет.

— Мистер Финк-Ноттль, сэр, к величайшему сожалению, стал жертвой нервного срыва. Неожиданно осознав, что находится наедине с молодой леди, он, по его словам, потерял голову. В подобных случаях джентльмены начинают говорить первое, что придёт на ум, и мистер Финк-Ноттль самым подробным образом начал описывать, как следует ухаживать за больными и здоровыми тритонами.

Шоры упали с моих глаз. Наконец-то я разобрался, что к чему. По правде говоря, в моей жизни тоже бывали такие моменты. Помню, как-то раз я сидел у зубного врача и в течение десяти минут не давал ему запихнуть орудие пытки мне в рот, рассказывая анекдот о шотландце, ирландце и еврее. Это у меня получилось само собой. Чем старательнее он пытался засунуть в меня сверло, тем чаще я пересыпал свою речь словами «Содом и Гоморра», «проклятье» и «ай-яй яй». Когда перестаёшь соображать от страха, в голове у тебя вроде как щёлкает, и ты начинаешь нести сам не знаешь что.

Да, мне ничего не стоило поставить себя на место Гусика, и я мог представить себе всю сцену, словно она произошла у меня на глазах. Гусик и Бассет остались вдвоём в саду, освещённом звёздами. Кругом стояла тишина. Несомненно, как я ему советовал, он начал разглагольствовать о закатах и сказочных принцессах, а когда пришла пора закругляться, довёл до её сведения, что ему необходимо сообщить ей нечто важное. Тут, я предполагаю, она томно спустила глаза и шепотом спросила: «Да?»

Он, должно быть, сказал, что давно хотел с ней об этом поговорить, а она, скорее всего, ответила: «Ах!», или: «Ох!», а может, просто вздохнула, как умирающий лебедь. А затем их глаза встретились, совсем как мои с зубным врачом, и внезапно Гусик почувствовал, что лошадь лягнула его в поддыхало, и свет перед его глазами померк, после чего он услышал собственный голос, бубнящий о тритонах. Да, психология Гусика была для меня всё равно что открытая книга.

Тем не менее я считал, что Гусик один был виноват в том, что произошло. Я ещё понимал, что его понесло, но почему он вовремя не остановился? Убедившись, что язык помимо его воли мелет о тритонах, он просто обязан был заткнуться. Уж лучше б он молчал, чем изображал шута горохового. Не мог он не видеть, что выставляет себя перед Медлин на посмешище. Когда девушка трепетно ждёт, что мужчина начнёт изливать перед ней свою душу и страстно объясняться в любви, вряд ли она придёт в восторг, услышав взамен рассуждения о водных представителях отряда саламандр.

— Плохо дело, Дживз.

— Да, сэр.

— Как долго продолжалось это безобразие?

— Насколько мне удалось понять, довольно продолжительное время, сэр. Согласно мистеру Финк-Ноттлю, он весьма подробно проинформировал мисс Бассет не только о простых тритонах, но об их разновидностях с гребешком или плавательной перепонкой. Он описал ей, как тритоны во время брачного периода живут в воде, питаясь головастиками, личинками насекомых и мелкими ракообразными; как спустя определённый период они выходят на сушу, начиная поедать слизней и червей; и как у новорожденных тритонов снаружи имеются три пары жабер, похожих на плюмаж. Далее мистер Финк-Ноттль принялся объяснять, что тритоны отличаются от остальных представителей класса саламандр формой хвоста и ярко выраженным половым диморфизмом, но в эту минуту молодая леди прервала его речь, сказав, что желает вернуться в дом.

— А дальше?:

— Она ушла, сэр.

Я глубоко задумался. Всё больше и больше я убеждался, что Гусик относится к числу тех редких типов, которым помогай не помогай, всё без толку. Когда за что-то берёшься, надо доводить дело до конца, а он, похоже, не был на это способен. С неимоверными усилиями я протоптал ему тропинку, да что там тропинку, дорогу, устланную цветами, а он, вместо того, чтобы пойти по ней, свернул куда-то в сторону и заблудился в трёх соснах.

— Тяжёлый случай, Дживз.

— Да, сэр.

При других обст. я, безусловно, поинтересовался бы его соображениями на этот счёт, но, после того как он невзлюбил мой клубный пиджак, я скорее повесился бы, чем обратился бы к нему за советом.

— Тут надо хорошенько всё обдумать.

— Да, сэр.

— Придётся мне пошевелить мозгами.

— Да, сэр.

— Спокойной ночи, Дживз.

— Спокойной ночи, сэр.

И он растворился в воздухе, оставив Бертрама Вустера наедине с самим собой. По правде говоря, на меня столько всего навалилось, что я не знал, за что хвататься.