Полонез

Пролог. 1832 год

Массивная дубовая дверь слегка скрипнула и пропустила в кабинет двух человек, вежливо уступающих дорогу друг другу.

Один из них, в тёмно-синем военном мундире, был высок и худ. Другой, одетый в гражданский сюртук, напротив, отличался тучностью и небольшим ростом. В довершение контраста высокий носил густые усы, а низенький был гладко выбрит и отсутствие растительности под носом и на подбородке возмещал пышными бакенбардами.

Рядом эти люди смотрелись забавно. Но какой смельчак решился бы над ними шутить?

Высокий и худой был полковник Леонтий Дубельт. Малорослый толстячок – действительный статский советник Александр Мордвинов. Оба являлись ближайшими сотрудниками графа Бенкендорфа, а его в России трепетали ненамного меньше, чем самого государя-императора. Ещё бы! Подзабылось уже, что в годы борьбы с Наполеоном граф Александр Христофорович был успешным храбрым генералом. А вот что ныне Бенкендорф возглавляет Третье отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии и отдельный корпус жандармов, – об этом знали все. Кое-кто даже лучше, чем хотелось бы.

– Леонтий Васильевич, Александр Николаевич, прошу садиться и подождать, – отрывисто сказал граф, не поднимаясь из-за стола. Перо в руке быстро бегало по листу бумаги.

Не отвлекая начальника от сочинения важного документа (а иных в этом кабинете просто не водилось), помощники чинно уселись за приставной стол. В ожидании разговора можно было задуматься о причине срочного вызова. А можно было и не задумываться. И так ясно, что вызов этот каким-то боком связан с утренним докладом Бенкендорфа императору. Была у Николая характерная особенность. Никто и никогда не выходил от самодержца с пустыми руками – всегда с ворохом новых, подчас неожиданных, задач и поручений. И начиналась работа…

Подписав и отложив документ, Бенкендорф поднялся из-за стола. Бросил негромко:

– Сидите, сидите, господа. Битый час не вставал, надо размяться.

Потягиваясь, неторопливо зашагал по кабинету, благо размеры комнаты позволяли. За окном тихо угасал майский вечер. Скрывая зевок, Дубельт невольно заметил, что день в очередной раз пролетел незаметно. Хотя чему удивляться? Утром занимался злоупотреблениями чиновников столичной торговой палаты. Потом принесли бумаги по неблагонадёжным из Тамбовской губернии. Затем принял цензора, требующего запрета на публикацию новых стихов поэта Пушкина (не цензор, а Цербер чёртов, такому дай волю – «Отче наш» запретит. Хотя, конечно, Пушкин Александр Сергеевич – птица непростая, непростая). А ещё… а после этого… И так изо дня в день. У Третьего отделения дел много, а людей мало.

Наблюдая за променадом начальника, Мордвинов философически размышлял, что домашние в очередной раз сядут ужинать без него. И ладно бы домашние, – привыкли, но сейчас приехала в гости из Ревеля двоюродная сестра с мужем. Неудобно. А впрочем… Государев человек в чинах и званиях себе не принадлежит. За это и взыскан высоким жалованьем, благами и орденами.

Взбодрившись кабинетной прогулкой, Бенкендорф вернулся на место. Уселся, одарил помощников задумчивым взглядом. Произнёс со вздохом:

– Я нынче доложил государю о трагедии в Калушине…

Благозвучный баритон графа звучал устало и невесело.

Дубельт, задрав бровь, переглянулся с Мордвиновым. Что за трагедия?

Калушин – городишко маленький и скучный. Возможно, самый маленький и скучный во всём Мазовецком воеводстве Царства Польского. И трёх тысяч человек не наберётся. Всех достопримечательностей – мыловаренный и свечной заводы, школа да богадельня. Вот, правда, еврейская община здесь большая. Но и тут ничего особенного. Поляки жидов не трогают, а те, в свою очередь, торгуют честно и деньги дают в рост под справедливый процент.

Что ещё? Ах да, городок плотно опоясан лесом. Тёмен тот лес, густ, непроходим. Сюда и местный-то люд ходит с опаской. А приезжие и вовсе не суются. Хотя таких тут почти и не бывает.

И вот на окраине Калушина, где городская черта почти смыкается с лесными зарослями, стоит заброшенный дом. Ещё не так давно обитала здесь семья зажиточного крестьянина Казимежа Олонецкого. Жили справно. Целая усадьба. Во дворе и хлев, и свинарник, и птичник. Само собой, огород. Пахали свой надел, торговали хлебом, в срок платили налоги и барщину. И всё у людей шло своим чередом, пока не грянуло восстание 1830 года.

Сложилось так, что именно близ Калушина части русской армии дважды бились с польскими войсками. Война тяжелым солдатским сапогом прошлась по узким городским улочкам и людским судьбам. Во многих семьях недосчитались отцов, братьев или сыновей, примкнувших к повстанцам. Олонецкий от горячего нрава и невеликого ума тоже кинулся воевать с москалями, – погиб. Вдова его, опасаясь русской мести, распродала за бесценок имущество и скотину и вместе с детьми уехала незнамо куда, лишь бы подальше от Калушина.

А дом, на который не нашлось покупателя, стоит заколоченный и пустой. Так было до того дня, пока не обнаружилась в нём страшная находка, из-за которой следователь поветской[1] прокуратуры Войцех Каминский, бросив другие дела, приехал в Калушин.

Ко всему привычен пан Войцех. При такой профессии чего только не насмотришься. И всё же картина в усадьбе Олонецких потрясла его так, словно и не было за плечами двадцати лет образцовой службы.

Темно было в том доме. Заколоченные ставни не пропускали ни крошки света. Но липкий запах крови – зловоние смерти – окутывал комнату, словно саван покойника, и красноречивее слов говорил о случившейся здесь беде.

Следователь зажёг несколько свечей, которые всегда возил в служебном саквояже для таких случаев. Огляделся. Присвистнул.

– Матка бозка[2], – только и сказал, невольно крестясь.

К бревенчатой стене в большой комнате был прибит совершенно голый мужчина. Острый железный штырь, который вогнали прямо в сердце, прошёл насквозь и глубоко вонзился в дерево. Голова поникла на грудь, в страдальчески перекошенном лице не осталось ничего человеческого.

К длинному столу посреди комнаты был привязан труп молодой обнажённой женщины с перерезанным горлом. И менее опытный криминалист, чем Каминский, определил бы невооружённым взглядом, что перед смертью над ней жестоко надругались. Но страшнее истерзанного тела были глаза – широко раскрытые, чуть ли не выпавшие из глазниц от нелюдской боли и ужаса, пережитых в последние мгновения.

– Приступайте, пан Михал, – сказал врачу следователь, указывая на трупы.

Обернувшись к сопровождавшим полицейским, распорядился хмуро:

– Ковальский, Возняк, идите на улицу, осмотритесь. Может, следы какие, может, кто-то что-то обронил… Ну, сами знаете, не впервой.

– Пан Войцех, там люди собираются.

– Всех за ограду. Нечего им тут топтаться.

Действительно, во дворе уже собралась кучка горожан. Весть о жутком преступлении быстро облетела Калушин, и обыватели с опаской и любопытством устремились к месту происшествия. Каждый в глубине души надеялся увидеть нечто такое, о чём впоследствии будет интересно потолковать.

Выпроводив полицейских, следователь поманил торчавшего у двери гминного[3] старосту. Иссиня-бледный тощий старик стоял сгорблено, опершись на косяк, и старался не смотреть на трупы.

– Напомни, любезный, как звать тебя.

– Адамек, ваша милость. Збигнев Адамек, – нетвёрдо произнёс староста, подходя с самым жалким видом. Казалось, его вот-вот вывернет наизнанку.

– Ну-ка, охолонись! – прикрикнул Каминский. – Ещё не хватало с тобой тут возиться. (Староста закивал и, достав кисет, принялся дрожащими пальцами мастерить самокрутку.) Ну, так-то лучше. Покури, успокойся… А теперь скажи мне, пан Збигнев, кто обнаружил преступление? И когда?

– Внуки мои обнаружили. Нынче утром, – сообщил староста, часто и жадно затягиваясь дрянным самосадом. (От мерзкого дыма у некурящего Каминского запершило в горле.)

Из бессвязного рассказа выяснилось, что внуки Адамека собрались в лес по грибы. Проходя мимо заброшенной усадьбы Олонецких, дети заметили, что заколоченная дверь дома отчего-то приоткрыта. Из любопытства подошли и заглянули внутрь, а там… Дико вопя, кинулись домой, к деду. Тот мигом добежал до усадьбы, с ужасом убедился, что внуки не врут, и тут же снарядил сына в Миньск, в поветскую администрацию. А уж там распорядились, чтобы на место выехал следователь с врачом и полицейскими…

– Ну, с этим ясно, – подытожил Каминский. – А теперь главное. Кого-нибудь из них знаешь? Вот эту женщину, к примеру?

С этими словами указал на труп. Староста мельком посмотрел на тело несчастной, на голые ноги и грудь в синяках и кровоподтёках. Пристально вгляделся в искажённое запрокинутое лицо с разбитым ртом, открытым в безмолвном крике. Отвернувшись, вытер глаза.

– Знаю, как не знать, – выдавил он и снова полез за кисетом.

– И кто же она?

– Кристя это. То есть Кристина Вансовская. Её отец торгует бакалеей. Свой магазин недалеко от костёла. Хорошая была девушка, ещё незамужняя, упокой господи её душу…

– Ну а мужчина кто? Может, и его знаешь?

– Знаю, – безучастно откликнулся староста. – Только это не наш, не местный.

– Кто же тогда?

– Он вообще русский. Чиновник какой-то из Варшавы. Из канцелярии наместника.

Каминскому очень захотелось ослышаться.

– Русский чиновник? Из канцелярии графа Паскевича? – переспросил быстро.

– Ну да.

– Так какого чёрта… в смысле, как он тут у вас, в Калушине, оказался?

– Ясно как. К Кристе приехал.

Оказывается, несколько месяцев назад этот самый чиновник, инспектируя поветы Мазовецкого воеводства, приехал в Калушинское гминство. Здесь случайно познакомился с Кристиной и влюбился по уши. Она тоже. С тех пор приезжал в Калушин раз в две-три недели и встречался с девушкой. Так-то собой человек видный, нестарый и вроде не бедный. Но вот беда – русский… Правда, по отцу. Мать-то полька, из Варшавы. Он и по-польски говорил, как на родном языке. Полукровка, значит. А всё одно – русский.

– Вансовские, понятно, не хотели, чтобы дочка встречалась с москалём, – уныло бубнил староста. – Невместно же польской девушке с русским якшаться. Но от дома ему не отказывали. Попробуй откажи, если при самом наместнике служит. В городе тоже косились. А Кристя и слушать ничего не желала. Мол, скоро поженимся и уедем в Россию. Светилась вся. Одно слово, – баба. Коли втюрится, так хоть кол на голове теши! А ведь предупреждали её, что добром не кончится…

Хлюпнув носом, замолчал. От клокотавшего внутри бешенства Каминский на миг прикрыл глаза.

– Предупреждали, говоришь? – переспросил чуть ли не шёпотом. – Ну, теперь молись, староста. Добром точно не кончится. – Не выдержав, гаркнул: – Да Паскевич за своего чиновника тут камня на камне не оставит! Считай, что на весь Калушин уже кандалы заготовлены!

Побагровевший староста, задыхаясь, рухнул на колени. Умоляюще протянул к следователю руки.

– Богом святым клянусь! – прохрипел сквозь надсадный кашель. – Мы-то что… Мы-то здесь при чём?

– А кто девушку с чиновником сгубил? Кто? Дух святой, что ли?

– Да не мы это!.. Мы тут люди мирные, тихие…

– Это ты по пути в Сибирь медведям будешь рассказывать!

Староста беззвучно заплакал, хватаясь за грудь. Каминский перевёл дух и продолжал тоном ниже:

– «Ни при чём», «тихие, мирные»… Это не разговор, – схватив старосту за шиворот, поднял с колен и повернул к трупам. – Смотри, старик, хорошенько смотри!.. Городишко крохотный, людей наперечёт. Вот и скажи мне: кто зверство сотворил? Это ж не убийство даже, это какое-то жертвоприношение… Кто из ваших на такое способен?

– Из наших никто, – тихо и твёрдо сказал староста. Помолчав, добавил: – Это другие сделали…

Взяв старика за плечи, Каминский слегка встряхнул. Посмотрел прямо в глаза:

– Те, которые в лесу?

– Они. Как бог свят, они…

– Значит, «народные мстители»?

Старик закивал, боязливо поглядывая на следователя.

В общем-то Каминского такой поворот событий не удивил.

Лишь полгода прошло, как подавили восстание. Армия своё дело сделала, но очаги сопротивления остались. Обстановка в Польше напоминала торфяной пожар. Вроде и пламени нет, а под ногами горячо и от дыма не продохнуть. Годами тлеет… Мутили воду в подполье недовольные и непокорённые. Масла в огонь подливали вожди-эмигранты. В лесах прятались банды «народных мстителей», кроваво защищавших свободу Польши и поляков от москалей.

Этих-то банд страшились больше всего. Под знаменем «Польши единой и неделимой в границах 1772 года» вчерашние крестьяне, студенты, ремесленники сбивались в стаи по двадцать-тридцать человек и беспощадно воевали со всем, что было в Царстве Польском русского. Шайки с невероятной лютостью нападали на солдат и офицеров из российских гарнизонов, убивали русских купцов, чиновников и путешественников. Непроходимые польские леса надёжно защищали «народных мстителей» от преследований власти, и неуловимость бандитов вошла в поговорку.

Страдали от своих «защитников» и соплеменники-поляки, вынужденные их кормить-поить и снабжать всем необходимым. Но это бы ладно. Страшнее, что любой, кого заподозрили в симпатиях или хотя бы просто в нормальном отношении к России и русским, мог стать жертвой «народных мстителей». Таких похищали и убивали на страх и в назидание другим.

Не врёт староста. Трагедия на окраине Калушина – не что иное как показательная казнь польской девушки, осмелившейся любить москаля, и москаля, который дерзнул посягнуть на польскую девушку. Затащили в пустой дом и зверски лишили жизни, а потом ушли в лес… И как лояльный чиновник системы российского наместничества следователь Каминский обязан расследовать дело, чтобы найти и покарать убийц.

Но ведь он ещё и чистокровный поляк со шляхетскими корнями, который вместе с другими поляками скорбит об утрате национальной независимости. И те, кого он должен искать, – по сути, с ним в одной лодке. Свои. Вот только борются за святую свободу сатанински жестоко.

И как ему, следователю, быть? Не впервые думал об этом, совсем не впервые…

Отпустив плечо старика, Каминский достал платок и вытер пот со лба. Душно было в доме. И этот застоявшийся пыльный воздух, пропитанный запахом крови…

– Пан Войцех, трупы свежие, – деловито сообщил врач, закончивший осмотр. – Вскрытие покажет, но думаю, что ещё полсуток назад люди были живы-здоровы. – Снял резиновые перчатки и принялся протирать руки спиртом. – По моей части всё. Как только составите протокол, можно увозить в повет, в морг.

– Спасибо, пан Михал…

– А как же я, пан следователь? Может, я уже пойду, чтобы под ногами не путаться? Вы тут протокол составлять будете и вообще…

Староста искательно смотрел на Каминского. Но у того ещё были вопросы. Выждав, пока доктор выйдет на улицу, следователь круто обернулся к Адамеку (тот аж отшатнулся) и спросил напористо:

– Скажи мне, пока один на один. Не для протокола.

– Что, пан следователь?

– Ты этих мстителей знаешь. Не можешь не знать. Вы же их наверняка всей общиной кормите-поите. Да ещё, небось, одеваете-обуваете. Вот и скажи, кто они такие. Имена, фамилии. Может, клички. Сколько их. Где прячутся. Это только для меня. – Требовательно посмотрел прямо в глаза. Нажал голосом: – Ну? А я в рапорте наместнику укажу, что горожане здесь ни при чём, обещаю.

Староста замотал головой.

– Не могу я, пан следователь…

– Боишься?

– Боюсь, да… Опять же, – какие ни есть, а защитники наши. За Польшу великую воюют. Как же их выдавать? Свои ведь, – закончил неуверенно.

В сущности, старик высказал вслух то, о чём Каминский и сам только что думал. Свои-то свои, но… Невольно бросил взгляд на мёртвую девушку, на распятого мужчину.

– Это верно, старик, – воюют. Себя не щадят, – сказал мрачно. – Только воевать можно по-разному. Можно с армией. Но можно и с беззащитными. – Кивком головы указал на бездыханные тела. – Ты их кормишь, а они над твоей же горожанкой надругались и горло перерезали, как свинье. А если завтра ещё кто-то им не понравится или что-то не так сделает? Новые могилы копать будешь?

Уставившись в пол, староста молчал.

– Не хочешь выдавать? Ну и правильно. Защитники же твои! Мои, получается, тоже… – Каминский сунул руки в карманы и наклонился к старику. – Только я вот думаю: на кой ляд такие защитники? Страшно с такими. Звери, и те добрее. Ну, что молчишь? Ты же старый, умный. Скажи что-нибудь.

– Не мучьте меня, пан следователь, – еле слышно попросил староста.

– Боишься, старик, – процедил Каминский, дёрнув уголком рта. – Опять же правильно. Чем ты лучше той Кристи? Заподозрит кто, что лишнее сболтнул, так за это из тебя всю кровь по капле выдавят. Такие у нас защитники… Иди.

– Что? – переспросил староста непонимающе.

– Уходи, говорю.

Повернулся к старику спиной. Давно уже не было на душе так мерзко…

У двери понурого старосту чуть не сшибла с ног немолодая простоволосая женщина в домашней кофте, застёгнутой через пуговицу. Следом за ней в комнату вбежал, задыхаясь, грузный пожилой мужчина с перекошенным лицом. Оглядевшись, оба с плачем кинулись к столу, на котором лежала девушка.

– Кристя, Кристя! – навзрыд повторяла женщина.

– Доченька наша ясноглазая! – хрипел мужчина.

Упали на мёртвое тело, обливая слезами родную бездыханную плоть.

Отвернувшись, Каминский с тяжёлым сердцем вышел в сени, где с ноги на ногу переминался чего-то ожидавший Адамек.

– А-а, ты ещё здесь? Это хорошо. Дай-ка своего самосада, – попросил неожиданно для себя.

Староста достал из кармана кисет.

– Вот, возьмите. Только аккуратней с ним, злой у меня табачок-то…

– Да уж заметил по запаху.

– Я, в общем, что, пан следователь? Гори оно всё синим пламенем… Скажу про них, что знаю. Немного, но знаю… А вы уж меня не выдавайте, как обещали.

Каминский встрепенулся. Староста всё тот же, а слова другие… Хотя нет: что-то в стариковском морщинистом лице вдруг изменилось.

– Можешь не беспокоиться… Решился, значит?

– Решился, – горестно сказал староста. – А как не решиться, если тут такое? – Ткнул пальцем в сторону комнаты, откуда нёсся утробный вой матери. – Гореть им в аду, защитникам, пся крёвь[4]. Но сначала пусть заплатят за душегубство! Кристя, бедная, с моими дочками вместе росла, в одни куклы игрались…

Рассказ Бенкендорфа о Калушинской трагедии Дубельт с Мордвиновым выслушали в мрачном молчании.

– Донесение об этих событиях я получил вчера из канцелярии наместника, – закончил Александр Христофорович. – К нему была приложена копия рапорта местного следователя Каминского. Очевидно, человек толковый и расторопный. Буквально в один день по своим агентурным связям выяснил, где находится лесной лагерь этих «народных мстителей». И к тому же помог провести военную операцию.

Дубельт поразился.

– Что, уже и операция состоялась? Быстро же граф Паскевич ответил.

– Судя по донесению, наместник был вне себя, – пояснил Бенкендорф. – Бандиты зверски убили чиновника его канцелярии, титулярного советника Костина. (Дубельт вдруг нахмурился.) Я уж не говорю про польскую девушку. А ведь этот Костин был доверенным человеком. Паскевич его привечал и тянул по службе. В общем, как только поступили сведения от Каминского, наместник отправил в Калушинский лес из Мазовецка пехотный батальон.

– Чем закончилась операция? – быстро спросил Мордвинов.

– Чем она могла закончиться? Полным разгромом банды, разумеется, – сказал Бенкендорф, приглаживая венчики седеющих волос вокруг безукоризненной лысины. – Окружили их лагерь, началась перестрелка. В донесении указано, что из двадцати восьми «мстителей» двадцать один убит или ранен, шесть захвачены.

– А двадцать восьмой?

– Этот, увы, ускользнул. И самое неприятное, что именно он – главарь банды. Это некий Ян Зых, бывший студент Виленского университета. Характеризуется как человек умный, сильный, смелый и, судя по действиям банды, утончённый садист. Распять Костина велел именно он. Надругаться над девушкой перед смертью тоже.

– Ищи теперь эту сволочь, – с досадой обронил Дубельт.

– Сволочь уже ищут, Леонтий Васильевич, хотя вы правы, – не так-то просто, Польша велика…

Бенкендорф звонком вызвал дежурного секретаря и велел подать чаю. Разговор продолжили с чашками в руках.

– Это всё была предыстория, господа, – сообщил граф, откидываясь на стуле. – Главное, – как отреагировал на моё сообщение государь.

– Воистину главное, – пробормотал Мордвинов.

– Государь выслушал с большим вниманием, – продолжал Бенкендорф. – Вы знаете, что Польша для него – тема не только серьёзнейшая, но и больная. Сказал он, что разгром банды, конечно, дело важное. Однако, обрубая щупальца, не пора ли ударить в голову?

– Речь, как я понимаю, о Польском национальном комитете, который квартирует в Париже, – полувопросительно-полуутвердительно произнёс Дубельт после паузы.

– Именно так, Леонтий Васильевич. – Допив чашку, граф с лёгким стуком поставил её на стол. – Здесь, в Царстве Польском, лишь исполнители руководящих планов. Все вожди восстания там, в эмиграции. Значит, в соответствии с поручением государя, мы должны вплотную заняться комитетом и его верхушкой.

Бенкендорф поднялся, – энергично, словно не было утомительного дня. Следом встали Дубельт с Мордвиновым.

– В ближайшие дни государь ждёт наших предложений по работе с эмиграцией, – официальным тоном добавил начальник Третьего отделения, заложив руки за спину. – Ясных, чётких, детально разработанных.

Дубельт неожиданно поднял голову и посмотрел куда-то вверх. Задумался коротко. Слегка прищурился.

– Предложения будут, – сказал наконец уверенно. – Александр Христофорович, я бы хотел взять у вас донесение из канцелярии Паскевича и рапорт этого… как его… Каминского. Можно?

– Разумеется. А зачем вам эти бумаги?

– Хочу изучить повнимательнее. Сдаётся мне, что интересного в них больше, чем кажется на первый взгляд…