Половодье

Утро

Ранним утром Антон услышал странный шум. Будто прислонился к телеграфному столбу. Он раскрыл глаза и догадался: шум идет от Иркоя.

— Наводнение! — Антон проснулся окончательно.

В щели чердака пробивался матовый свет утра. Пахло гнилушками, конским навозом и вешней водой.

Антон отбросил колючее одеяло, снял с гвоздика синие шаровары и отцовскую куртку-рубашку защитного цвета. Оделся в минуту, натянул на босу ногу кеды и пошел к выходу. Зажмурился, ожидая солнечной яркости. Но из проема в лицо пахнуло сыростью, как из колодца: барак был омыт белым туманом. Смутно проглядывала Заливановка. Конный двор весь серебрился. Хребты мусора на свалке позади конного грозно выступали из тумана. Трава под старым забором никла От росы, и сочно зеленели грядки на огороде под окнами барака. А со стороны речной дуги, окаймляющей Заливановку, несся такой шум, точно за ночь на Иркое, напротив конного, появился скалистый порог.

— Неужели все спят? — пробормотал Антон, озираясь.

В ответ раздалось тихое ржание: нет, спали на конном не все. Ласка стояла под журавлем у колодезного сруба и тыкалась мордой в бадью. Ботало билось о край ведра и звенело.

— Ласка! — позвал Антон. — Как дела?

Ласка скосила на него темный глаз и заржала.

— Сейчас напою! — Антон спрыгнул с крыши на мягкую землю и подошел к единственной лошади конного. Сначала ощупал вислый живот Ласки. Где-то глубоко под черным пятном на белой шерсти билось сердце жеребенка. «Интересно, в кого он будет? — подумал Антон. — В Монгола или в Ласку, в отца или в мать?»

Он почесал кобылу за ухом, взял бадью и сильным рывком толкнул ее в колодец. Сустав журавля заскрипел на весь двор. Антон перебирал руками жердь, будто лез под небо. Бадья с размаху ударилась о воду, кувыркнулась, отяжелела и уравновесила коромысло журавля. Антон потянул жердь назад. Веселая это была работа — доставать воду. Не в институт — устроился бы конюхом.

Он оглянулся — не видит ли кто, что он поит лошадь прямо из бадьи. Но барак спал. Была суббота, и соседи не торопились вставать. Все шло нормально. Ласка не сегодня-завтра ожеребится. «А наводнение? — вспомнил Антон. — Если прихлынет сюда Иркой, не видать жеребенка!»

Ласка оторвала ноздри от воды и задумалась, вроде поняла. С мягких лиловых губ падали чистые капли колодезной воды. Антон напился сам — аж зубы заломило, выплеснул остатки воды на лопухи и сказал:

— Пойду на речку схожу, посмотрю, как прибывает…

Он свистнул Бельчика, разминавшегося на лугу, и двинулся на шум реки.

Пока шел по кочковатым окрестностям конного, намочил в траве только кеды. А ближе к Иркою стали попадаться кусты смородины, черемухи, ольхи, дикой яблони и боярки. От одной ветки увернулся — другую зацепил. Посыпалась вода, как переспелая голубица. К верхней излучине Иркоя Антон подходил изрядно вымокший. Рубашка липла к телу, и холодный ток пробегал по мышцам. Шаровары облепили ноги, и стала отчетливее их кривизна. А если к этому добавить косинку правого глаза, пухлые губы да оттопыренные уши!.. Восьмиклашку напоминал он сейчас, а не выпускника, которому надо поступать в институт.

Да, ему трудновато сравниться с другими заливановскими парнями, особенно с Гошкой Сивобородовым. Гоху не зря считают здесь вожаком. У Гохи лицо мужественное, как у борца, походка сдержанная, словно у охотника, и чуб с дегтяным отливом. И дружки выглядят не хуже — одни прозвища что стоят: Сохатый, Эфиоп, Мастеринга… Антон же заработал странную кличку — Мысля! Разве таким подступишься к Зинке, бойкой соседке по бараку? Она Гохе в глаза смотрит и рада всякой его выходке.

Задумавшись, Антон споткнулся о Бельчика и чуть не залетел в воду. Ухватился за ветку черемухи и оторопел: перед ним плескалось море. Вчера еще здесь была зеленая ложбинка, а сегодня траву и кусты скрыло тяжелой водой. Основное русло шумело и ревело за зеленым островком. Здесь образовалась протока. Вода прорвалась рядом с перемычкой, но пошла не в старое русло, а в незаметный рукавчик. Пока отрезала лишь зеленую горбовинку, на которой возвышалась коряга и метался суслик. Но рукав расширялся на глазах. Антон представил, как отвалится от перемычки еще несколько пластов суглинка, и струя устремится в старое русло. Река зайдет с тыла в Заливановку, снесет маленький мостик и отрежет поселок от деревянного моста через Иркой. Конному достанется особо. Старая, изъеденная грибком конюшня может рухнуть, а за нею барак… Но пока перемычка держится.

Тут до ушей Антона долетел писк суслика. Парень, не раздумывая, шагнул в воду и ухнул до пояса. И сразу потащило вниз по течению. Чертыхнувшись, Антон еле выполз на четвереньках.

— Купаешься? — раздался знакомый шипучий голос Кольки Заусенца.

— Оступился… — Антон краем глаза глянул на зеленый взлобок и с тоской понял, что суслик обречен.

— А я пришел бревна ловить. — И Заусенец выдернул из-за спины веревочную скрутку с крепким якорем-кошкой на конце. — Запросто штабель натаскаю, а отец перевезет в поселок.

Кольку Иванова прозвали Заусенцем не зря. Если нож тупой, не режет, Колька говорит: из-за заусенца. По перилам в школе прокатился — штаны располосовал: заусенец виноват… Невезучий Колька.

А тут несчастье — мать умерла.

Недавно построенный дом высился на краю Заливановки, как деревянный терем, да радости в нем не было: сам Иванов пил и гонялся за сыном — колошматил за то, что Заусенец бросил школу. Колька надеялся, что скоро в армию заберут, но медики нашли у него плоскостопие. Пришлось садиться за рычаги отцовского бульдозера, напересменок. Но у отца бульдозер работал, как часики, а у сына все какая-нибудь мелочовка мешала. «Заусенец на поршнях», — объяснял Колька причину частых остановок машины…

Сейчас Колька деловито распутывал веревку с якорем-кошкой. По протоке несло три бревна. Течение ворочало их, переводило от одного берега к другому, наталкивало бревно на бревно, сминая, стесывая кору.

— Не унесешь! — Добытчик метнул якорь в переднее бревно. — Такое добро, да мимо нас!

Кошка вцепилась стальными зубьями в сосновую кору. Заусенец потащил бревно к берегу. И тут второе огромное бревно ударило со всего хода по заарканенному. Заусенца рвануло, он свалился в воду. Его подхватило и понесло течение.

— А-а-а!..

Антон кинулся за дружком. Догнал Кольку, опередил его, поймался за куст одной рукой, другую подал ему. Тот успел схватиться. Но подтянуть Кольку к берегу оказалось не так-то просто. Заусенец держал веревку, натянувшуюся струной.

— Брось веревку!

— Тяни!

— Брось, говорю!

— Мой якорь! — выплевывал воду Заусенец. — Веревка!

Куст под левой рукой стал подаваться, ноги подкашивались, и жилы на правой руке заныли. А дружок все не отпускал веревку.

— Обоих унесет! — крикнул Антон. — Бросай!

Заусенец всхлипнул и отпустил веревку. Антон выволок его на траву и упал рядом. Взъяренный Бельчик унесся по берегу за бревнами.

— Эх… такой… якорь!.. — ныл Заусенец. — Сам ковал… И веревка — альпинистская… Отец убьет… И-ы-ых!..

— Чего не веселы, молодцы? — остановил причитания снисходительно-веселый голос.

Антон и Заусенец вскочили. К ним приближался Георгий Сивобородов, проще Гоха. Предводитель заливановских парней шагал в окружении верных дружков: Кости Сохатого, Мишки Эфиопа и Витьки Мастерюги. На дружков любо-дорого было смотреть, но Гоха отличался от всех в Заливановке своим положением: возил председателя Горюшкинского райисполкома.

А дружки перебивались кто как — случайным приработком. «Отслужим в армии, тогда за ум возьмемся».

Надо уголь привезти: пожалуйста, к вашим услугам и машина, и шофер, и грузчики. Решило товарищество пенсионеров огородить часть лугов над Иркоем под садоводство, Гоха тут же с парнями нанялся забор мастерить. Да еще в надежде на выкуп загнали в загородь жеребчика, сбежавшего от гуртовщиков, которые гнали скот на мясокомбинат.

И сейчас парни не зря, конечно, собрались вместе в такую рань, — задумали очередную коммерцию. Настроение — боевое, шуточки направо-налево:

— В моржи записались, ребятишки? Заусенец первым, Мысля — опосля?

Антон и Колька жалко улыбнулись. Они выглядели чучелами рядом с парнями в непромокаемых куртках и резиновых сапогах с отогнутыми голяшками.

— Якорь упустил вместе с веревкой, — мотнул мокрым козырьком Заусенец. — Чем бревна теперь ловить?

— Завтра они сами к тебе поплывут, — сказал Гоха, щуря по обыкновению один глаз. — Такой вал подойдет к утру — всю Заливаниху снабдит дровами. Только успевай… Давайте с нами, молодцы, — неожиданно предложил он.

Антон помедлил с ответом.

— А вдруг Иркой сильно разольется?

— Будешь контачить с нами, не пропадешь! — Гоха одернул куртку, взблеснувшую медными клепками и застежками. — Общий сбор завтра в шесть часов ноль-ноль минут на свалке — с бульдозером, канатами, баграми — у кого что найдется…

Парни зашагали вдоль берега, разгоняя туман литыми плечами.

Антон ощутил холод своей мокрой одежды и передернулся. Заусенец расценил это по-своему.

— Ты не ковряжься! — зашептал он. — Куда против Гохи попрешь?

— А я и не думаю против…

До смерти отца все хорошо было в семье Ковалевых. Павел Максимович считался лучшим плотогоном в своей сплавной конторе. Павел Ковалев мог бы стать и старшим на сплаву, сидеть в иркойской конторе за большим столом и распоряжаться плотовщиками: лесотехнический техникум окончил между сплавными делами. Но молод он был еще, любил тайгу и нравилось ему гонять зыбкие пахучие плоты с верховьев Иркоя.

Антон же зайчишкой бежал на верхнюю перемычку в назначенный день, чтобы встретить отца. Здесь, в начале большой петли Иркоя, был отстойный последний пункт сплавщиков. Посуху до Заливановки рукой подать, а сплавом по воде — полдня ходу. И усталые плотогоны причаливали к берегу в спокойном заливе, чтобы отдохнуть и назавтра осторожно пройти заливановскую петлю, и лихо пристать к причальной стенке сплавной конторы. Позор плотогону, который провел плот через сотню опасностей, но посадил свою связку на местной шивере! Поэтому сплавщики не торопились домой. Они ночевали у костров, подтягивали вязи, подбивали скобы и сами набирались сил для последнего перехода.

Антон издали узнавал горбливую фигуру отца над передним веслом-правилом. Забегал в воду, ловил пеньковый конец с петлей и накидывал его на отшлифованный столбик. Потом попадал в захватистые объятия отца, притирал свою щеку к подбородку отца, не мягче коры.

«Ну, хватит миловаться! — замечал отец. — Давай-ка за дело, сынок!»

Они сносили на берег нехитрый скарб, разводили костер и начинали варить уху из хариусов, которых отец доставал из своего линялого и залатанного рюкзака.

А когда глаза уже не могли отличать искр от звезд, все укладывались спать. Засыпали под хлюпанье и журчание воды у плота.

Поутру отходили от берега с чадящим костерком, ноги окатывало водой из щелей между шевелящимися бревнами. Но утренняя вода была незлой, и парнишке скоро становилось даже приятно от ее щекотки.

Антон стоял у правила, наваливался на рукоять рядом с отцом и пыхтел, как заправский плотогон.

Шивера на самом скруглении Заливановского мыса серебрилась мелкой чешуей. С виду веселая, она была коварнее порогов и прижимов. Здесь все время перегоняло по дну песок, намывало целые подводные барханы и водило стрежень. Надо было издалека уследить за ходом течения и вывести связку вовремя на стремнину, иначе растеряешь плот у самого затона, а с ним и трудный заработок.

А улыбнуться плотогоны позволяли себе только на берегу, когда прикручивали концы к причальным стоякам. Тогда отец взваливал на спину рюкзак с таежными гостинцами и говорил с долгим выдохом: «Ну, теперь кончили дело — гуляй смело!» И они шли домой по тянучим улицам Заливановки.

Мать, завидев их, начинала метаться по квартире, точно ее Паша отсутствовал не какую-нибудь неделю, а целый год. Дед Федор солидно уставлял стол закусками да бутылками. Потом приходили соседи, начинался праздничный обед и разговоры. Хозяина расспрашивали про сплавные дела, и тот охотно рассказывал про то, как их с новичком-напарником чуть не затянуло в мелкую протоку, как сломалось кормовое правило напротив деревни Поты, или как видели переплывающего Иркой сохатого.

«С каждым разом неприятностей все больше, — прибавлял отец, сгоняя брови в одну темную тучку. — Перепады воды большие, вот беда… Тайгу прорубают всяко-разно. От этого паводки все яростней… До большой беды недолго…»

Мать умоляла своего Пашу бросить опасное дело, а Антон теребил отца, требуя: «Возьми меня, пап, на следующий плот!»

Отец обещал взять, если сын хорошо закончит седьмой класс. Но не получилось: седьмой-то класс Антон закончил, да отец не вернулся из очередного сплава.

Иркой зализал все следы Павла Максимовича Ковалева в своем коварном русле. Лишь линялый рюкзак найден был уже после в Ангаре…

Три года мать горевала, а сейчас — или это только казалось Антону? — стала оттаивать. Случилось это после налета Ивана Бульдозериста на барак.

Сначала в барак заскочил Заусенец и почему-то бросился к ним в квартиру.

— Нина Федоровна, — закричал он с порога, — спасите!

Ни хозяйка, ни дед, ни Антон не успели опомниться, как по коридору разнесся топот Ивана Иванова, или Бульдозериста. Тот кинулся сначала к соседке Моте, рванул ее дверь так, что затрясся весь барак.

— Где Колька? — раздался рык, усиленный длинным пустым коридором. — Где мой сын, Мотя? У кого спрятался?

— Надо карты раскинуть, золотой, — пробовала отговориться хитрая баба. — Прикрой дверь, Ванечка, присядь, а я раскину картишки, мой дорогой…

— Даю на карты две минуты! — проговорил Иван. — Не покажут — все двери разнесу к чертовой матери!

— Зачем же всем людям вред такой приносить, — по-цыгански запричитала Мотя. — Из-за одного человека… Вот метнем вальта червонного, и покажет он путь, Иванушка…

— Ну! — прикрикнул Иван. — Где?

— У тебя за спиной, дорогуша! — указала Мотя. — Мою-то дверь оставь, возьмись за ту, что напротив. Только не трогай дите. А я тебе интерес нагадаю! Какие виды имеет на тебя наш драгоценный Зав с мечтой про механизацию…

Завом именовали Тимофея Веревкина, ведающего конным двором.

Иван рявкнул и протопал к противоположной двери. Распахнул ее и оглушил всех басом:

— Я этому дитю устрою капремонт! Думает, матери нет, так все можно!

Заусенец шмыгнул из кухни в комнату, забился за стеллаж, перегораживающий комнату. Глухой дед ничего не понял, но забеспокоился. Антон схватил кочергу. Только мать осталась спокойной.

— Здравствуй, Ваня! — сказала она.

Бульдозерист остановился, будто налетел на бетонную опору.

— Мое почтение, Нина Федоровна.

— Куда торопишься, Ваня?

— За своим обалдуем, всыпать ему!

— Это за что же?

— За двойки!

— А сам ты двоек не получал?

— Я?! — набычился Иван. — До ученья ли было… При той голодухе!

— Оставь парня в покое, — попросила хозяйка, — пусть живет, как ты его приспособил.

— Да я… Я чего?.. — поостыл Иван. — Пускай садится на бульдозер. — И, помявшись, достал из кармана поллитровку. — За Павла твоего, за Надюху мою… Разреши?

Дед, увидев бутылку, заулыбался, но дочь оборвала его радость.

— В другой раз, когда по-человечески придешь, — сказала она Ивану. — И мальчишку не трогай. Ладно?

— Ладно… Понял я, Нина, кого не хватает моему Заусенцу… Ну, до свиданьица.

Заусенец не сразу ушел от них, не поверил отцу, считая, что тот прячется за дверью. Пришлось Антону провожать паренька. Так они и сдружились. Заусенец стал приходить в барак. И отец за ним потянулся… Слух пошел о сватовстве Ивана…

Но главное — история с Лаской.

Это было в прошлом году.

На конном дворе оставалось всего две лошади. И вот спокойный трудяга, рыжехвостый Звездач, разодрал себе ногу на свалке. Конюх Степанцов выпряг его из телеги, привел к колодцу, и они со Свальщиком — соседом и начальником над хламом — стали промывать Звездачу ногу. Кровь не унималась, окрашивала воду, и скоро натекла красная лужа. Тогда Степанцов зажал порез широкой своей ладонью. А Свальщик протянул ему кусок мешковины. Конюх быстро наложил тряпку на рану и стал заматывать ее мешковиной. Но та сразу же пропиталась кровью.

— Никакого порядку у тебя на свалке, Ефим! — ворчал Степанцов, и единственный глаз конюха сердито поблескивал. — Железки везде разбросаны, проволока на дороге… И черт ногу сломает!

— Господь с тобой, Егорушка, — отвечал Свальщик, по-сомьи шевеля усами. — Дорога у меня всегда чистая… Тут уж как бог даст… Можно и на чистом месте занозиться.

— На чистом месте! — возмущался Степанцов. — Надо слоями мусор складывать, чтоб железо перекрывать кусками асфальту, к примеру… Слоями, а не кучами! — заметив идущего к ним Зава, Степанцов загрохотал на полную мощность: — Этак мы кажный день будем напарываться! Потом загноение, и лошади конец! Это сколько же потребуется лошадей?!

Свальщик, не отвечая, мигал седыми ресницами, а Зав горестно перекривил губы и склонился над раненой ногой Звездача.

— Пора списывать лошадей, — заметил он, — тогда быстрее мусоровозы дадут.

Антон был тут же, все видел и слышал, молчал, переживая за Звездача, но теперь не выдержал.

— Как списывать? — спросил он. — Хотите оставить Ласку одну?

— Двух мне сразу не спишут, — вздохнул Зав. — Сначала одну, потом — другую. Морока с этими лошадьми…

Антон пошел от колодца, ощущая горячие толчки в висках.

«Морока, говоришь, — мысленно укорял он Зава, — а двух, говоришь, сразу не спишут. Ну, мы тебе поможем…» И Антон решительно направился к брусчатому особнячку Ивановых, с белесым шифером на крыше, с высоким забором и воротами, украшенными резьбой. Свистнул. Беззвучно отворилась калитка на смазанных шарнирах, и Заусенец выскочил на улицу.

— Привет! — мотнул он разболтанным козырьком своей «восьмиклинки». — Что ты такой раздухаренный?

— Пойдем за конный, расскажу…

Им надо было поговорить без свидетелей, а лучшего места, чем свалка, не найти. Здесь Антон и рассказал Заусенцу, что решил свести Ласку с беглым монгольским жеребчиком. Этого монгола держал Гоха в пустой дачной загородке в надежде на выкуп.

— А если выпустим монгола? — спросил Заусенец. Из рук у него вывалилась гайка и задребезжала по мятому крылу разрозненного автомобиля. — Гоха нам вломит — не встанешь потом!

— Не бойся! Если что, на себя возьму, — заявил Антон. — Но вообще-то осторожно надо.

— А Ласку с жеребенком уже не тронут?

— Ни за что!..

Солнечные сполохи над Саянами померкли, подул ветер с холодных гор в теплую долину, и вороны полетели со свалки, точно хлопья сажи. В такое время Степанцов выгонял стреноженную Ласку пастись на луга. И нынче, как обычно, затилинькало ботало у хомутарки. Раздался голос Зава:

— Ты, Степанцов, ночью присматривай за Лаской.

— А я ботало слышу, — отозвался Степанцов, — кобылка-то ручная, к дому жмется.

— Давай старайся, Егор, будешь у меня заместителем по мехпарку…

Антон объяснил Заусенцу свой план. Он возьмет Ласку под уздцы и поведет ее к дачной загородке. Как только их не станет слышно, Заусенец должен бить болтом на проволочке по консервной банке — подобрали звук, похожий на Ласкино ботало.

— И до нашего возвращения не переставай, — говорил Антон другу.

— А ты про меня не забывай, — попросил Заусенец, — чтобы мне не ходить, как дураку, до утра…

Антон поймал лошадь за недоуздок и похлопал по морде. Потом нагнулся к передним копытам Ласки, нашел узел на веревке и начал его развязывать. Узел был крепкий, будто приваренный клеем. Пришлось наклониться к самым копытам и развязывать зубами. Ласка заржала.

— Тише ты, дуреха! — рассердился Антон.

Степанцов что-то заподозрил.

В тусклом барачном окне было видно, как конюх вышел на низкое крыльцо. Шагнул в темень, к забору.

— Звони полегоньку! — приказал Антон Заусенцу.

Дружок побрел по лугу, раскачивая ботало. Степанцов успокоился. Почесывая бока, возвратился в сени.

— Ну, пошли! — Антон дернул за узду, и Ласка послушно двинулась вслед.

Они подходили к дачной загородке, когда над Горюшиной горой, словно единственное око Степанцова, появилась луна. Антон шарахнулся в тень забора. Ласка переступала мягко, будто поняла намерение Антона.

Антон провел ее к воротам и огляделся. Огни Заливановки были крошечные по сравнению с теми, что сияли в каменных домах на высоком противоположном берегу. В Заливановке была тишь, только собаки побрехивали да гремели цепями. Зато с противоположного берега сквозь скрип кранов доносились громкие звуки радиолы.

Антон тихо сдвинул железный засов. Не теряя времени, впустил Ласку. Она принюхалась, и ноздри ее затрепетали.

Монгол, гривастый, злой и крепкий, выскочил из темноты. Отблески луны пламенели на мышцах его груди. И весь он был раскаленный, грива, как дым, глаза глядели по-бычьи, а зубы отливали металлом.

— Черт! — вырвалось у Антона.

Монгол прянул ушами и кинулся в глубь участка. Ласка бросилась за ним рысью, точно добрая скаковая лошадь.

Антон отступил в тень. По земле разносилась лошадиная чечетка. Антон зачарованно слушал. Но охранники тоже не дремали. Донесся крик:

— Свети, Эфиоп!

Со стороны Заливановки сверкнул блестящий глазок фонаря. Лучик света заскакал по щетинистым кочкам, редким кустам, приближаясь к плахам забора.

— Сохатый, беги вперед! Эфиоп, заходи слева! А ты справа, Витька!

Топот лошадей раздался за спиной Антона, потом треск досок. Это монгол ударил грудью ворота и выскочил на волю, давая пример Ласке.

— Стой! — заревело разом несколько голосов. — Стой, зараза!

— Лови!

Перестук лошадиных копыт разнесся по лугу. Сторожа бросились цепочкой за лошадьми. Никто не подумал обшарить кусты возле забора. Это и спасло Антона.

Он метнулся к ближнему островку темных черемух. Полз, прятался за кочками, выжидал. Потом поднялся и побежал к бараку.

— Антон, ты?

— Я.

Заусенец старательно потряхивал консервной банкой с болтом, будто разучивал какую-то мелодию на этом самодельном инструменте.

— Давай сматываться, — прошептал ему Антон. — Наша взяла…