Полуденный паром

Скромный городок на скрещении больших дорог.

Асфальтовая лента прямого шоссе уходит, сужаясь, далеко на запад, раннее солнце иванова дня отбрасывает остроугольные тени одиноких деревьев и темные полоски телефонных столбов. По асфальту медлительно проскальзывают мягкие, рассеянные отражения облаков. Спокойное, удобное шоссе западной Эстонии среди спокойного, однообразного пейзажа с почти незаметными, как и в эстонском темпераменте, подъемами и спусками.

От пункта с указателем «До Таллина — 80 км.» дорога сворачивает на восток. Она становится чуть извилистее и беспокойнее, на ней появляются железнодорожные переезды, рядом, параллельно ей, шагает линия высокого напряжения, кое-где в полях встречаются рощицы.

Другой же большак, «наш» большак, изгибаясь вытянутым латинским „S", сворачивает отсюда на юго-запад. Эта людская тропа слишком незначительна для того, чтобы министерство дорог выравнивало по линейке ее изгибы и петли, но она все же заслуживает хорошего асфальтового покрытия. Дорогу эту любят лошади, да и рожь охотно склоняется к ней своими колосьями, а возле самой обочины разросся могучий пирамидальный можжевельник. Эта частица пейзажа, эта дорога не усыпляет, не дает скучать, и случается, что она заставляет путника петь.

Городок, где сходятся и расходятся дороги, тих в нынешнее праздничное утро, как только может быть тих в такое утро глухой городок. Какая-то тетка, лениво помахивая хворостиной, выгоняет из хлева большую рыжую корову, со двора вылетают на обочину белые куры, собачка подыскивает столбик, кошка крадется через дорогу.

В этой утренней чуткой, хрупкой прозрачности стоит на стоянке у перекрестка четырехтонный грузовик. В его вместительном кузове, накрытые брезентом, лежат тюки хлопка. Но в самом хвосте кузова осталось как раз столько свободного пространства, чтобы мы сумели уместить здесь двоих влюбленных и завязку трагедии.

Пустая кабина грузовика заперта.

Поначалу влюбленных нет — они появляются внезапно. Они выходят из-за редких елочек на краю дороги, идущей на запад. Они не спали, и солнце, видимо, слепит их, городок кажется им тихим. Сонное утреннее спокойствие неизбежно делает их центром внимания. Они выходят на дорогу.

Девушка кладет руку парню на плечо и начинает надевать туфли. Туфли у нее белые, на высоких каблуках, и как только она их надела, так сразу же обратила наше внимание на свои красивые, загорелые и исцарапанные ноги. На девушке цветастое шелковое платье и светлый жакет. У нее какая-то послештормовая прическа, а вернее, удачный вариант непричесанности. Рот у нее великоват, а несколько пухлые губы красны, как земляника. В ее больших глазах отразились и ночь и это утро, взгляд, как это бывает у влюбленных, какой-то затуманенный, отсутствующий, смотрящий как бы сквозь предметы и поверх них. Единственное, чего не хватает девушке, так это хрупкости. У нее крепкие ноги, крепкое задорное тело, а шея могла бы быть и потоньше. Вообще же она выглядит так, как должна выглядеть молодая здоровая девушка, которая всю иванову ночь протанцевала со своим парнем, ни в чем ему не отказывала, ни о чем теперь не сожалеет и страшится лишь одного: наступления будней. Красивая девчонка, сжигающая все мосты.

Они стоят на шоссе. Несмотря на то, что девушка уже надела туфли, она с цепкостью собственницы по-прежнему держит парня за ворот сорочки. Притягивает его к себе. Парень обнимает ее одной рукой. Не отрывая друг от друга глаз, они идут зигзагом к машине. Ну а парень!.. Силы небесные, что за парень! Он сузил свои джинсы до предела, чтобы выставить напоказ все мускулы. Пиджака на нем нет. Под пестрой рубашкой угадывается могучий торс. Большие, широко расставленные водянисто-голубые и не блещущие умом глаза. Крохотный чичиковский подбородок с ямочкой и не соответствующий всему остальному дворянский нос. На редкость светлые волосы вьются натуральными крохотными колечками, словно каракуль. Рука девушки все время тянется к этим волосам. Будь в этом парне хоть грамма на два злости, из него вышел бы конокрад. Но злости в нем нет. Из-за своей безмерной доброты он не сможет не стать законченным подкаблучником, который будет мыть полы и стирать пеленки, колоть дрова, бегать в лавку за молоком и после рождения первого ребенка называть свою жену «мамочкой». Посадив своего бэби на колени, он будет под новогодней елкой фальшивым, но отчаянно задушевным голосом петь «Святую ночь», слов которой не сумеет заучить до самой смерти.

Наша пара подходит к машине. Парень заглядывает в пустую кабину и обходит вокруг грузовика, постукивая ногой по скатам.

Он приподымает брезент, обнаруживает между бортом и тюками пустое пространство, и ему приходит в голову идея.

Парень. С этой машиной и махнем.

Девушка (загораясь). С этой?

Парень (уговаривающе). Темно и тепло.

Девушка. Тогда согласна. Поцелуемся. (Целуются.) Поесть бы. Хочу есть!

Парень. Поцелуемся.

Девушка. Хочу есть!

Парень (растерянно). У меня, понимаешь, у меня... понимаешь... у меня ни пенса, ну, совсем ни копья. Ликер такой дорогой был.

Девушка (гладя его волосы). Значит, мы без гроша? Поцелуй меня!

Парень. Знаешь? У меня идея. Садись в кузов. (Девушка с его помощью забирается под брезент.) Опусти брезент. Жди меня здесь.

В своих джинсах в обтяжку парень направляется в городок, заглядывая в сады и теперь в самом деле напоминая конокрада. Вдруг его взгляд останавливается на балконе с резными перилами, с которого свисают на веревке сверкающие на солнце связки сушеного язя. Парень проглатывает слюну, подходит к забору, потом пятится назад и перемахивает через ограду. Прячась в кустах, он крадется к балкону. К нему кидается серой молнией громадный волкодав и пытается, рыча и гремя цепью, ухватить его за джинсы.

Парень (шепотом). Мурка... Томми... Да тише ты, дьявол, не шуми! Мы же братья, мы же с тобой братья...

Не переставая улещивать собаку, он подбирается к самому балкону, срывает связку язей, надевает ее, как ожерелье, на шею и, повторяя: «Мы же братья, Томми, пойми, братья!» — осторожно отходит на такое расстояние, чтобы собака не могла его достать, после чего в несколько прыжков пересекает сад и перемахивает через забор. Собака заливается безумным лаем. Как раз в тот момент, когда льняная голова парня взлетает над забором, на балконе появляется в ночной сорочке до пят и в мужском пиджаке хозяйка. Хозяйка кинула взгляд на остальные связки язей, раскачавшиеся ни с того ни с сего при полном безветрии, скрестила руки на груди и сказала утробным басом лавочника:

— Молодежь! Рыбокрады! Молодежь!

Лает собака.

Парень с язями за пазухой подбегает к машине и откидывает брезент. Достает из-под рубашки свою добычу и протягивает ее в кузов.

Парень (шепотом). Дорогая, я здесь.

Девушка. Что? Ты где пропадал?

Парень. Возьми. Это язь.

Язи исчезают. Из-под брезента показывается девичья рука, протягивающая потертую рублевку.

Девушка. А я нашла рубль. Купи хлеба и пива.

Парень берет рубль и направляется к лавке, на этот раз уверенным, неторопливым шагом. Лавку только что открыли, покупателей в ней нет. Его голодные глаза шарят по полкам.

Парень. Пару пива!

Продавец дает пиво.

Парень. Хлеба.

Продавец кладет на прилавок буханку.

Парень. Отрежь половину!

Продавец режет буханку.

Парень (подсчитывает в уме). Отрежь четверть.

Продавец смотрит на него с иронией, отрезает четверть и отсчитывает мелочью сдачу. Парень пересчитывает.

Парень. «Приму» и спички!

Продавец дает. Парень расплачивается и выходит. Хлеб он прячет за пазуху, сигареты и спички в карман. А пиво несет в руках, словно это символ богатства и счастья. Он идет и фальшиво насвистывает «Еньку». С негромким возгласом: «Это я, дорогая!»— он исчезает в кузове. Брезент плотно запахивается изнутри.

Автостоянка. Утро иванова дня. Большой четырехтонный грузовик с хлопком.

Подходит водитель. Свою кожаную куртку он зажал под мышкой. Это лысый крепкий мужчина средних лет, с лицом меланхолика. Первым делом он обходит машину кругом, пристально изучает покрышки, стягивает плотнее и без того натянутый брезент, открывает дверь кабины, включает зажигание, и мотор начинает петь ту самую песню, какую он и должен петь у хорошего водителя. Первая скорость — машина медленно трогается с места. Вторая скорость. А на третьей скорости машина катит уже по вытянутому латинскому «S», по «нашему» шоссе, уходящему на юго-запад.

В кузове, тесно прижавшись друг к другу, сидят парень и девушка. У обоих в зубах по язю, а у парня в руке — бутылка пива. Счастливые и голодные, они обмениваются изредка случайными фразами.

Девушка. Куда он нас везет? Куда мы едем?

Парень. С тобой — хоть в пекло.

Но все же он слегка приподнимает брезент и смотрит на убегающее назад шоссе, по которому к ним приближается издали серая «Волга». «Волга» постепенно настигает грузовик, и как раз в тот момент, когда становятся различимы лица ее пассажиров, которых в дальнейшем мы будем называть парикмахершей и доцентом, парень опускает брезент.

Парень. Какая-то дорога... Куда-нибудь да приедем.

Девушка. Лишь бы только не в Ригу. Там на разговоре не выедешь.

Парень. Не выедешь? Это я-то? Да. Нет. Корова. Борода... Еще как выеду!

Девушка. И денег нет...

Парень. Продадим что-нибудь. Ведь я с тобой. (Подсчитывает.) Пиво у нас есть, хлеб есть. И язь и сигареты...

Девушка. И поцелуи!

Не выпуская из руки язя, парень обнимает девушку и привлекает к себе. Пауза.

Парень. Покурим!

Девушка. Осторожней. Здесь хлопок.

Парень. Молчи, глупая! Тоже мне драгоценность! У меня легкая рука, вроде как у того дяди, что баню в Петсери спалил: затопил баню, а загорелся весь город.

Они берут по сигарете и начинают курить — парень курит со знанием дела, девушка неумело.

Девушка. Видишь? Курю!

Парень. Тогда поцелуемся.

Пока по «нашей» дороге направляются в гавань грузовик с хлопком и серая «Волга», из порта на острове выходит к материку морской паром.

Купающийся в безветрии и утреннем солнце порт, над которым тоскливо и маняще гудит на прощание сирена парома, похож и в то же время не похож на множество таких же маленьких портов Эстонии. Аккуратные и какие-то голые домики: зал ожидания с билетной кассой и почтой, столовая, гараж, приземистый вытянутый пакгауз, пара стандартных строений из белого камня. Неудержимый и беспощадный морской ветер, топчущийся по девяти месяцев в году на этом округло выступающем в море мысу, где из-под сине-серого щебня выдирается на поверхность белая кость известняка, этот самовластный ветер, которого мы пока не чувствуем и не слышим, расплющил ногами даже можжевельник и пригнул к земле сосны, превратив их в горбатых карликов. Тут пытались сажать деревья — выживает одно из пяти. Эти выжившие назло всему деревья как бы олицетворяют собой бессильный протест. Глаз кинокамеры шарит по бесплодной земле и останавливается на зеленом клочке, на веселой густой траве, которую щиплют привязанная овца с двумя ягнятами. А затем земля уходит под воду, становится морем. Под лучами ясного-ясного утреннего солнца лежит, отражая бледную небесную синеву, море, у него идеально отшлифованная и теплая на взгляд поверхность. В него вонзается мол, похожий на вилку с двумя зубцами. На одном зубце — невысокий маяк. У причала разгруженное судно, его задравшаяся корма и черный форштевень ломают идеальную прямую мола. Единственные признаки жизни на нем — нижнее белье, три тельняшки и фартук кока, развешанные на шлюпках.

Метрах в двухстах от мола, раздувая белые пенистые усы и оставляя за кормой лениво расходящийся в стороны треугольник килевой воды, идет паром. Его крупный серый корпус осел в воде грузно и по-домашнему уверенно. Над серединой палубы возвышается ослепительно-белый командный мостик, опирающийся на пассажирские салоны с правого и левого борта и оставивший под собой длинный высокий туннель: скважину для ветра и проезд для машин. Мирный паром с мирным грузом: три больших высоких рефрижератора с мясом и рыбой да два видавших виды грузовика, мелодично дребезжащие от легкой вибрации. В их кузовах тысячи пустых бутылок, немых свидетелей эстонской жажды. Затем машина с соленой рыбой. Остальное место занимают пустые бензиновые цистерны с большими буквами на запыленных боках: «Огнеопасно!» А между двумя автоцистернами втиснулась еще одна машина — конское ржание прошлого. В кузове с высокими бортами — шесть лошадей: глаза, полные отчаянного страха, подрагивающие мышцы шеи и ног, настороженные уши. Конская голова на фоне моря — устрашающа и нелогична. Кто-то написал на борту: «Привет материковым лисицам...»

Машины стоят так тесно, что перебираться от одной к другой приходится через крылья и капоты.

В пассажирском салоне всего двое сонных людей.

Командный мостик. У рулевого пульта матрос с красной повязкой на рукаве, он шевелит рукоять изредка и с ленцой. Справа от пульта, у машинного телеграфа, оба рычага которого повернуты почти до отказа на «полный вперед», стоит капитан. Это молодой моряк лет двадцати пяти — двадцати семи, высокий, светловолосый, спортивный, один из тех хороших моряков, которых выпускает Таллинская мореходка. Лицо у него еще мягкое, мальчишеское, лишенное резких, суровых линий, неизбежно накладываемых долгой матросской жизнью, большой и одинокой властью капитана над людьми, его неделимой ответственностью. В связи с тем, что сегодня иванов день и на материке парому предстоит принять легковые машины, туристские автобусы и множество людей, которые, невзирая на строгие надписи («Вход посторонним воспрещен»), будут лезть на мостик и которым он с искусно скрытым удовлетворением согласится продемонстрировать свой паром и свое капитанское величие (слова «мой паром» звучат в его устах так же естественно, как «моя жена»), — в связи со всем этим, а также благодаря въевшейся в плоть благовоспитанности он в полном капитанском параде. Белая нейлоновая рубашка подчеркивает на зависть ровный и здоровый загар шеи и лица. Капитан опускает ручкой толстое стекло, взгляд его удовлетворенно обводит мастерски расставленные на палубе автомашины, задерживается ненадолго на лошадях и, скользнув через апарель, добирается до сияющего, как зеркало, моря.

В расположенной близко от мостика капитанской каюте с ее гардинами из обязательного синего плюша на широкой и совсем не корабельной кровати, над которой висит барометр и вьется змеей переговорная труба, все еще досматривает светлые утренние сны молодая жена. По лицу капитана проскальзывает счастливая улыбка, взгляд его становится глубоким, но легкое поскрипывание рулевой рукояти возвращает капитана к действительности. Итак, мы видим счастливого человека в самом начале несчастливого дня...

На другом конце мостика — штурман. Он несколько старше капитана и отличается от него ровно настолько, насколько отличается неудачник от удачника. Он в ночных туфлях, в застиранных тренировочных брюках и в бумажной ковбойке. Он часто трогает то пальцами, то языком вспухшую верхнюю губу. Вокруг правого глаза — синий ореол, след классного удара кулаком, глаз выглядывает из узенькой щелки с мукой и отчаянием. Весь этот мир — паром с машинами на палубе, мучительно сияющее море, кричащая подтянутость капитана, скрип рукояти - вызывает в душе штурмана крайнее отвращение, что и отражается на его лице в пределах возможного. Штурман судорожно силится не смотреть на капитана.

Капитан же смотрит на него изучающе и даже сердито. Потом подходит к матросу и касается его плеча.

Капитан. Уйди-ка минут на пять.

Матрос. Есть — уйти.

Матрос выходит, и капитан берется за рулевую рукоять.

Капитан (штурману). Послушай-ка, друг.

Штурман (не двигаясь). Не грызи ты меня, будь человеком.

Капитан. Когда ты вернулся на корабль? При мне ты вел себя на костре пай-мальчиком...

Штурман. Значит, ты не видел? И твоя жена не видела? Повезло все же...

Капитан. Какое там к черту — повезло! Чтобы мои люди подрались в иванову ночь! Чтобы мой штурман затеял ссору! (Понижая голос.) Но это еще полбеды.

Штурман (с отчаянием). Уж если бы тебя так по башке саданули, сидеть бы тебе сейчас в своем парадном мундире одесную от господа бога!

Капитан (хмуро и с достоинством). Я не потерплю, чтобы мои люди дрались. А чтобы их еще и били, и вовсе не потерплю. Вот влеплю тебе выговор приказом — не за то, что дрался, а за то, что не умеешь драться. Ты у меня...

Штурман. Капитан... Этих чертовых островитян было десять тысяч штук.

Капитан. Мобилизацию, значит, провели? На вас всегда тысячами нападают, когда вы с синяками возвращаетесь.

Штурман. Во всех кустах засели. И все заодно держались — чертовы эти островитяне. А рожи у них такие узкие, что каждый второй удар — мимо! Я же защищал честь корабля!

Капитан. По лицу видно, как защищал.

Штурман. Клянусь!

Капитан. Если покажешь мне завтра хотя бы троих, которым и ты синяков наставил, тогда приказа не будет. А покажешь пятерых, объявлю благодарность. Но так дела не оставлю. Честь корабля — это честь корабля.

Штурман. Ты меня знаешь. Покажу! Но... Раз ты меня видел, зачем же оставил меня у костра?

Капитан (задумчиво). Я не мог не уйти. После того как они бросили в огонь покрышки. Пять лет назад я плавал здесь курсантом и спасал однажды норвежцев с горящего танкера. (Вздыхает.) Когда горит резина, этот запах, понимаешь, запах... запах резины... Для меня это запах горящего судна, краски, масла, резины — всего вместе, дьявол... Когда покрышки загорелись, я уже ничего не видел — ни жены рядом, ни костра, ничего — только черные лица норвежцев и то, как они стояли на корме горящего танкера, совсем как эти лошади в машине. И деваться им было некуда — море тоже горело. Мне надо было уйти. Одного горящего корабля на всю жизнь хватит, да еще и с придачей.

Штурман (смотрит на него с изумлением). Ах, вот как? Такая, значит, хитрая история. А ты не говорил.

Капитан. Не хотелось. Каждый из нас, у каждого из нас... Ну, ладно. (Тоном команды.) Пойди побрейся. Сними эти лохмотья. Ты пока что у меня служишь. Будешь командовать погрузкой.

Штурман. С таким глазом?

Капитан. Нет, не с таким! С тем, который не подбит! Пришли сюда вахтенного.

Штурман уходит. Матрос возвращается и принимает от капитана рулевую вахту. Материковый берег с его углообразно вытянутым пирсом все приближается и приближается.

«Наше» шоссе. Грузовик с хлопком. Водитель мурлычет песню. Девушка и парень спят, их волосы усыпаны, словно цветами, клочьями белого хлопка. Обоих обвивает веревка с еще не съеденными язями. Чуть впереди грузовика едет большой «Икарус», а еще дальше — коричневая инвалидная коляска.

Как раз в этот миг грузовик с хлопком чрезвычайно робко обгоняет серая «Волга». Она прижимается к левому краю широкой и прямой дороги, оставляя между собой и грузовиком несколько метров. Лишь через двести метров «Волга» начинает медленно перемещаться на свою правую сторону — почерк начинающего водителя.

В «Волге» сидят доцент и парикмахерша. Ведет доцент. Женщина рядом с водителем видит и дорогу и окрестности, но ею владеет лишь одно, главное чувство: «Наконец-то я сижу в своей машине». Это чувство придает ей тот вид, который нам так же примелькался на дорогах нашей страны, как рекламы сберегательной кассы. Тут и хвастливая радость, и чувство превосходства, и радость лягушки, вознесенной своими сестрами на болотную кочку, радость, которую люди маскируют притворной простотой и благодушно-сюсюкающим снисхождением к «массам». Это выражается в некоторой судорожности лицевых мышц, в осанке головы, в сдержанности взгляда, в манере речи.

Сочиняя для режиссера и самого себя длинные и, вероятно, не очень существенные характеристики, я исхожу из принципа, опровержение которого стало для многих и молодых и старых писателей делом жизни, славы и чести. А убежден я именно в том, что порядочный с виду человек вовсе не всегда должен быть в душе прохвостом, догматиком или бездушным чурбаном. Убежден, что совесть не всегда прячется под маской, ярко и размашисто расписанной экстравагантностью, хамством, слабостью, стиляжничеством и нелогическим поведением. Знаю, что положение «все так и есть, как видишь» не является абсолютной истиной. Но «не верь глазам своим» отстоит от нее еще дальше.

Итак, в «Волге» сидят двое. Парикмахерша, свежеиспеченная жена доцента, являет собой тот тип совершенной красавицы, какой производят на базе природных ресурсов косметика, кино, модные журналы и беспощадность конкуренции. Прическа, брови, ресницы, цвет губ, вырез легкого летнего платья, математически рассчитанный и обнажающий все, что надо, холеные руки, лак на ногтях — все это налицо. Однако с тем избытком, от которого естественная красота и элегантность, непременно требующие и некоторой небрежности, уже задыхаются. И сейчас, когда парикмахерша смотрит на дорогу, а может быть, и в свой вчерашний день, возле ее рта вдруг появляется злая, самодовольная, решительная и черствая складка, столь свойственная женщинам, чье прошлое пестро, как лоскутное одеяло, и знало лишь один закон: «Хватай!» Ей может быть и двадцать пять и двадцать восемь лет. Лицом она моложе своих лет, глазами — старше.

Доцент, не рискующий в качестве начинающего водителя отрывать взгляд от бегущей навстречу дороги, на десять лет старше жены. У него большая и нескладная голова мыслителя, острые и высокие залысины на висках. Лицо у него по-кабинетному бледное, отчего его жена кажется еще более загорелой. Он хорошо одет, однако чувствуется, что он кем-то хорошо одет. Для своих лет он полноват. Иногда он поглаживает руку жены (в такие моменты скорость падает до сорока километров), потом приглаживает волосы и с панической стремительностью снова хватается за руль. Влюбленный интеллигент так же легко превращается в слепого идиота, как и все остальные, а при наличии фантазии ему удается стать трижды идиотом.

Парикмахерша. Как хорошо ты ведешь, Артур!

Доцент. Еще не очень уверенно.

Парикмахерша. Это придет. Машина-то своя. Господи!

Доцент (у него и ласкательные словечки звучат по-профессорски суховато). Да, золотко, мы с тобой, да. И машина своя и едет. Да. Нам бы стоило взять с собой и твою дочку, ребенок привык бы ко мне и...

Парикмахерша. Артур! Я хочу быть с тобой одна. Одна. Пускай твои старики увидят меня в первый раз без ребенка.

Доцент. Они знают, что он есть. Я написал. Твой дядя — инвалид, а наш ребенок сидит у него на шее уже второй месяц. Инвалиду это тяжело.

Парикмахерша. А мне разве легко? Я хочу, чтобы мы были одни со своей машиной. Сейчас я не хочу видеть этого ребенка! У него и глаза и рот отцовские, понимаешь ты или нет? Сейчас я не хочу его видеть.

Доцент (спокойно). Тогда, золотко, отдай его своему первому мужу. С отцом ребенку будет лучше: отец — это все-таки отец.

Парикмахерша. Пока мой бывший муж будет водить к себе девочек, ребенка он не получит. (Интимно.) Неужели ты не понимаешь, что я хочу быть с тобой одна, только мы и наша машина, имею я право раз в жизни пожить по-человечески.

Доцент. Понимаю, золотко. А душа ребенка, характер? Психические травмы?

Парикмахерша. Пошел ты в задницу со своими травмами!

По лицу доцента пробегает тень, он морщится, словно от сильной физической боли, рот становится узкой, бесцветной полоской. Стрелка спидометра переходит с шестидесяти на пятьдесят, с пятидесяти на сорок. Лицо каменеет все больше и больше, боль проникает в сердце. Парикмахерша тоже испугалась и молча кусает губы. Но в тот же миг лицо ее приобретает лирически-ангельское выражение, и она, хоть и со страхом в глазах, пододвигается к мужу.

Парикмахерша. Прости, дорогой. Я не хотела. (Муж молчит и едет по-прежнему медленно.) Господи, так и откусила бы себе язык! (Муж молчит, и жена переходит в атаку.) Это у меня от прежнего. Сам понимаешь, все время в парикмахерской, так добро бы еще в приличной, а то на вокзале! Я же тебя просила: добейся, чтоб меня перевели, у тебя связи. (Доцент морщится.) С тобой посчитаются. А ты ничего не делаешь, тебе стыдно просить чего-то для меня! Другие парикмахерши участвуют в конкурсах, получают премии, делают шикарные головы, их снимают для газеты... (Ожесточаясь.) А у меня на вокзале — посмотрел бы ты, что за головы! Разве из них что-нибудь сделаешь? Техники женского пола, жены сельделовов, патлы командировочных! Ни одной головы!

Стрелка спидометра снова начинает медленно перемещаться вправо: сорок, пятьдесят, шестьдесят. Лицо доцента немного смягчается, но все еще остается угрюмым и растерянным. Жена решает стать доброй, кроткой, кающейся и печальной.

Парикмахерша. Артур, прости!

Доцент. Ну хорошо, хорошо, золотко. Но наши слова — это мы сами и никто иной. Ты, я, мы сами. Наша красота, наше безобразие.

Парикмахерша (с раскаянием). Прости!

«Волга» постепенно настигает коричневую инвалидную коляску, едущую на своей предельной скорости — сорок километров. Брезентовый верх откинут.

«Волга» догоняет ее. Доцент концентрирует внимание. Каждый обгон для него — это пока еще риск, смертельный номер. А парикмахерша по мере приближения к коляске становится все беспокойнее, все неувереннее и даже отворачивается в сторону, чтобы муж не видел ее лица. Сначала на ее лице только догадка, но немного погодя она узнает эту коричневую коляску, в которой виднеются седоватая мужская голова и весело развевающаяся льняная гривка. Девочка встала и, держась за ветровое стекло, с жадным детским любопытством неотрывно глядит на все, что проносится мимо: на деревья, дома, животных. Парикмахерша мечтает только об одном: чтобы они поскорей проехали мимо этой тарахтелки, на которой едут ее дядя и ее дочь, и чтобы доцент ничего не заметил.

В коляске едет инвалид войны лет пятидесяти, с двумя костылями по бокам, и непоседливая шестилетняя девочка Тийу. Им вдвоем хорошо и весело, обоим вполне хватает места в их машине, тарахтящей, как мотоцикл. У инвалида с девочкой установилась та тесная, теплая и трогательная дружба, какая часто возникает между детьми и бездетными мужчинами, перевалившими за средний возраст, и в которой взрослый предлагает ребенку свою любовь, а ребенок принимает ее с благодарным детским эгоизмом. Для взрослого такая любовь всегда печальна: птица всегда может улететь, огонек всегда могут украсть, радуга непременно растает.

Тийу (показывая пальцем на собаку, бредущую по обочине). Десятая. Я сто собак насчитала. И десять овец. Я собак не боюсь.

Инвалид. Сядь-ка, Тийу, сядь!

Тийу. Возле твоего кармана сяду. (Садится, по-хозяйски сует руку в карман его пиджака и достает конфету.) Но сперва я не буду есть конфетку (украдкой надкусывает конфету), сперва я тебе стишки почитаю.

Инвалид. А вдруг они быстро кончатся.

Тийу. Я сто стихов знаю. (Снова встает и, держась за ветровое стекло, начинает декламировать.)

(Задумывается. Повторяет громче.)

(Счастливым звонким голосом.)

(Смешным грозным шепотом.)

Дядя, ты слышал? Я сама стишок сочинила! (Садится счастливая.)

Инвалид. Ты умница. Котелок у тебя работает.

Тийу (задумавшись). А у папы котелок не работал.

Инвалид. Кто тебе сказал?

Тийу. Мама. Поэтому папа и ушел, что у него котелок не работал.

Инвалид. Ну-ну! Ты того...

Тийу. Вот и мама сказала, что папа немножко того. А из-за этого и я такая глупая. А новый мамин дядя вовсе не того, а я глупая и еще наказание господне.

На лице инвалида мучительная беспомощность, которую так часто вызывает у взрослых ошеломляющая детская прямота.

Инвалид. А почему мама так говорит?

Тийу. Это она говорила, когда папа ушел и другие дяди приходили. Она укладывала меня спать на кухне, а я не хотела, я там боялась. И если я бежала к маме или плакала, значит, я была глупая и наказание господне. Мама тогда была красивая, такая красивая, что... И глаза у нее были другие — как у кошки в темноте. Я так боялась...

Инвалид. Пойдем с тобой завтра на море и в лес. У тети есть хорошая собака, пестрый петух и большой поросенок — беленький и хвост крючком. (Девочка выуживает у него из кармана новую конфету.) Не ешь так много конфет — зубы испортишь, болеть будут.

Тийу. А я про зубы песню знаю.

Инвалид. Про зубы? Песню?

Тийу (поет).

Инвалид (заговорщицки). Слушай, детка, ты тете эту песню не пой. Это песня не для деток.

Тийу. Не буду. Дядя, а в чем эта жена была разведенная? В воде?

В это время «Волга» догоняет и начинает обгонять коляску. Доцент — весь напряженное внимание. Парикмахерша откидывает голову, чтобы доцент не видел ее лица, на котором застыли мертвая заученная улыбка, испуг и досада. Как только обе машины поравнялись, парикмахерша повернула лицо влево, чтобы в коляске видели только ее затылок и край щеки. «Волга» обгоняет коляску крайне медлительно, судорожная кукольная улыбка не сходит с лица парикмахерши.

Девочка в коляске вскакивает.

Тийу. Мама! (Но она тут же садится.) И вовсе не мама.

Инвалид молчит.

Доцент. Ты заметила — там был инвалид?

Парикмахерша. Не обратила внимания.

Доцент. Все управление — газ, тормоз, сцепление — переведено на ручное.

Парикмахерша. Он потерял ногу на войне.

Доцент. Кто потерял ногу на войне?

Парикмахерша. Инвалид. Не этот, а вообще...

Доцент. С ним была девочка.

Парикмахерша. Я не видела.

Чем ближе к берегу и гавани, тем оживленнее становится дорога. Сначала «Волга», потом — инвалидная коляска. Коляску обгоняет наш грузовик с хлопком. А впереди всех едет туристский автобус «Икарус» с крупной табличкой на переднем стекле: «Заказной». Окна «Икаруса» открыты, и он разбрасывает на обе стороны в солнечный утренний мир выкрики, смех, женский визг и запах пива.

Какая-то районная промкооперация едет на остров, чтобы весело провести иванов день, и все уже настроились на соответствующую волну. Автобус выглядит, как банкетный зал. В передней части автобуса стоит большой молочный бидон, и главный бухгалтер, толстая самоуверенная сорокапятилетняя женщина в строгом сером костюме, плотно обтягивающем ее пышные формы, черпает из бидона эмалированной кастрюлькой и наливает в кружку пиво. Лицо у нее при этом чуть ли не благоговейное.

Кружку подносят в первую очередь баянисту, сидящему возле двери с громоздким инструментом на коленях. Затем кружка начинает путешествовать по шумному автобусу. Здесь едут девушки из пошивочной мастерской — во рту полно зубов, в голове — ветер, все в легких платьях, одна другой красивее.

Сзади на длинной скамье сидят четверо мрачных мужчин. Для них перспективы этого длинного пустого дня сводятся к зеленой пятилитровой манерке с пивом. Украдкой переходит из рук в руки четвертинка. Похоже на то, что между ними и остальными пассажирами — незримая стена. Среди этих четверых мрачный грузный человек. Это заведующий мельницей.

Заведующий мельницей. Выдумали еще тоже — остров! Такой кочке и не удержать мужчину! Нам бы лучше баню — островную, деревенскую!

Второй из четверых — тощий.

Тощий. И что за охота по свету шляться? Чего мы не видели? Куда-то за море волокут, а мы ни плавать, ни тонуть не умеем. Год назад на иванов день сидели мы об эту пору в моем саду под сиренью, и у меня на руках были двойка и десятка крестей, и брат мне еще туза дал. Козырь с колесами. Весь день делом занимались, и такой был чудесный денек, такой длинный.

Третий достает из кармана колоду карт.

Третий. Карты с собой.

Четвертый. Вам четвертого не хватает. Возьмите меня.

Тощий. Ну, раз карты с собой, уж мы этот день как-нибудь переживем. Переживем. Год назад на иванов день мне сдали двойку и туза крестей.

И мрачности как не бывало. Возник новый коллектив с общими целями и интересами.

Шум в автобусе не смолкает.

Выкрики, обрывки фраз. Главный бухгалтер, взявшая на себя роль главного руководителя, командует:

— Споем.

— Чего?

— «Мы из Кунглы»!

— Неохота.

— «Почтальона»!

— Да ну! Приелось!

— «У нас на Сарема растет...»

— Это пускай саремцы поют!

— «Хороши островитянки...»

— Это все песни с того берега. (Баянисту.) Сыграй-ка «Соседского Аду»!

Баянист растягивает свой инструмент и начинает:

Все.

Баянист.

Все.

Баянист и картежники.

Все.

Баянист с хором.

Все.

Главный бухгалтер с серьезным видом отбивает такт. Поют все — даже водитель за рулем. Заведующий мельницей поет, не переставая тасовать карты. И с последним куплетом:

веселый автобус красиво берет вираж.

«Икарус». «Волга». Инвалидная коляска. Солнечная дорога. Пейзаж тем временем стал беднее, монотоннее — это бывшее морское дно, где теперь властвуют камень и можжевельник.

Четверку машин быстро настигает пятая — взятый напрокат «москвич». Его гонят чуть ли не со стокилометровой скоростью и притом с той небрежностью, с какой водят только чужие машины. Лишь подойдя вплотную к каравану впереди, «москвич» слегка снижает скорость. Стрелка температурного датчика на доске приборов подходит к ста, давление масла ниже нормального, мотор работает нечисто. Машина заезжена.

В «москвиче» едут четверо — трое парней и девушка. За рулем парень двадцати двух лет, небритый, длинноволосый, с сигаретой в углу рта, с красивым равнодушным лицом именно того типа, которому мы торопимся приписать скрытые достоинства. На самом же деле тут ничего нет, кроме преждевременной старости и пресыщенности, питающейся дешевыми победами, тайного панического страха перед каждой трудностью и каждым усилием, благоприобретенного цинизма и полной неспособности к удивлению. Отчасти это порождено той гиперболической родительской любовью, которая шумно кидается на защиту сперва ошибочек, потом ошибок, поскольку это ошибки молодых, и которая своим противным дамским причитанием «о защите молодых», «о понимании молодых» доводит кого до тюрьмы, а кого и до предательства. Парень за рулем — порождение такой инфляции гуманизма.

Девушка рядом с ним под стать ему: юная, накрашенная, равнодушная. Слова, исходящие из ее уст, настолько безлики и бесцветны, что они как бы обрывают все контакты с ней и ни до кого не доходят.

Сзади — двое двадцатилетних. Один из них не вмешивается в спор, становящийся все более горячим. Он тихонько насвистывает, но спокойствие его притворное. Его худой и разъяренный сосед подался вперед. Комсомольский значок у него на груди выглядит здесь таким же неуместным, как и его горячность.

Парень с комсомольским значком. Остановись. Вода закипает. Давление масла падает. Сгорят же цилиндры.

Водитель. До порта дотянем.

Девушка. Подумаешь, масло! Атс взял машину, Атсу и отвечать.

Парень с комсомольским значком. Небось на своей машине не так бы ездил.

Водитель. Еще бы! А из-за государственной нервы портить...

Девушка. Подумаешь!

Парень с комсомольским значком. Затормози, Атс! Запороть казенную машину — с твоим образованием это неоригинально.

Девушка. Скажите, как остроумно!

Водитель. Кончай ты с этими лозунгами — о государственном добре. Я их с самой школы от тебя слышу. Смени пластинку.

Парень с комсомольским значком. Приходится повторять, раз ты такая дубина. Затормози!

Девушка. Скажите, как остроумно!

Водитель (упрямо прибавляя газу). Отцепись! Терпеть не могу этих проповедей — шесть лет подряд их слышу. Красный пастор. Не моя марка.

Парень с комсомольским значком. Твоя марка? Это какая же? У тебя же все напрокат: и философия, и песни, и «москвич».

Водитель. Все? Ну, нет! Я хочу быть свободным.

Парень с комсомольским значком (с интересом). От чего же?

Водитель. От всего! От твоей морали. На мой вкус она пресна.

Девушка. Скажите, как остроумно!

Водитель. Мой отец воевал — ну и пусть! Он получил за это простреленное легкое, директорский пост и мое незаконченное высшее образование. («Москвич» обгоняет инвалидную коляску.) Этот тоже воевал и остался без ноги. Наслушался я этих проповедей, хватит — мы воевали, мы боролись. Воевали, и ладно. («Москвич» обгоняет грузовик, потом «Волгу». Водитель кивает головой в сторону «Волги».) Это кислое тесто в «Волге» не воевало, и все равно у него своя машина и баба рядом — первый класс. Им бы пригодились твои проповеди, а нам — нет.

Парень с комсомольским значком. И откуда берутся такие, как ты, не понимаю.

Водитель. А что ты вообще понимаешь? («Москвич» обгоняет «Икаруса»). Твое место там, в этом автобусе, а не здесь, среди неорганизованной и распущенной молодежи без идеалов. Там тебе и государственная машина, и коллектив, и. стадные инстинкты. Соответствующие твоей интеллигентности.

Парень с комсомольским значком. Юпитер, ты сердишься! Но без таких коллективов и без папы с простреленным легким половина ресторанных философов собирала бы окурки. Задумывался ли ты, кто оплачивает твою свободу?

Девушка. Скажите, как остроумно!

Водитель. Кончай, щенок! (С иронией.) Слабые у тебя зубы для таких оригиналов, как мы. Подучиться надо. Мы же взяты государством под охрану... да-да...

Второй парень. Как бобры и выдры.

Водитель. Заткнись! Под полную охрану! Даже, понимаешь, скучно. Не успеешь и расшуметься, как всякие тети и дяди уже кричат: «Надо понять молодежь!» Никакого интереса. (Парню со значком.) Ты, серость, не замечаешь, что не тебе с твоим комсомольским значком, а нам, оригиналам, строят глазки, что к нам подбирают ключи! Нас ругают стилягами, да, и паразитами, и ресторанными философами, да. А с другой стороны...

Парень с комсомольским значком. Я тебя понял. Если бы клопа научили философии...

Девушка. Скажите, как остроумно!

Второй парень. Слушай, Атс, вода кипит!

Водитель. До порта дотянем.

«Москвич», «Волга», грузовик с хлопком и коляска с каждым километром приближаются к порту. Вдали уже мелькнул клочок моря: здесь ломаная дуга залива глубоко врезается в сушу. Эстонское побережье с его камнями и редкой жесткой травой как бы тушуется рядом с веселой синевой моря.

И вдруг совершенно неожиданно возникает над низким берегом входящий в гавань паром. На фоне выгоревшей зелени можжевельника свежая, сияющая белизна его салонов и командного мостика кажется парадной. Как если бы прямо по воздуху плыла под бледным небом церковь, отрешенная от моря и от суши. Навстречу ему плывет низкая каменная грудь мола, и вот уже белая башня мостика скользит над ним, и начинает реветь сирена — гулкая, печальная, призывная.

Машины подходят к порту. Но прежде они обгоняют четырех девушек. Девушки крутят педали спокойно, даже чуть устало и лениво, но сирена заставляет велосипедисток приналечь, так что инвалидной коляске удается обогнать их далеко не сразу.

По шоссе гонят четыре студентки-филологички. Их рюкзаки прикручены к багажникам. Одеты все одинаково: полосатые майки, гимнастические брюки, тапочки. Все на зависть молодые и свежие. Сильные красивые ноги в трикотажных брюках, голые руки, склоненные в броске головы — все это создает ощущение чего-то чистого, здорового и в лучшем смысле слова патетического. Лица их от гонки стали розовыми и влажными, скорость им по душе. Мчащаяся впереди Маль, самая крепкая и плотная из всех, поднимает голову.

— Нажмем, а то опоздаем!

Едущая следом Реет, хрупкая и миловидная, с пылающими, словно куст, рыжими волосами, нажимает.

Реет. Вперед, в край копченых угрей и просоленных парней!

Третья девушка, Хелью, старается не отстать от Реет. Она в пестром платочке, рот у нее приоткрыт.

Xелью. Там рыжие не в моде! Сделают из тебя маяк или дорожный знак.

Реет. Если маяк, так я освещу тебя в самый неподходящий момент.

Последней жмет изо всех сил самая маленькая из девушек. Она стиснула зубы, но все-таки отстает. Она светлая, как пламя на солнце, лицо у нее, как у борзой. Ее зовут Ингрид, и она молчит.

Скорость нарастает. И девушки начинают петь, крутя в такт педалями. Они чуточку задыхаются, но поют громко и хорошо. Это пустая и безобидно-фривольная песенка, такого примерно рода:

Паром швартуется. На пристани принимают концы и набрасывают их на швартовные палы. Медленно опускается апарель. Грохочут двигатели, над палубой вьется синеватый дымок выхлопных газов. С парома торопливо сбегают немногие пассажиры. Затем съезжают машины. Они словно бы прокрадываются по ребристому апарелю и по бревнам, положенным на причал. Но едва почувствовав под колесами твердую землю, машины сразу же дают газ и скрываются. Только из грузовика с лошадьми слышится взволнованное ржание — запахло сушей! После выгрузки каждой машины паром незаметно приподнимается, а после полной разгрузки его апарель зияет над пристанью, словно пасть кита. Стальные щиты палубы поблескивают на корме и на носу тускло, а в туннеле под мостиком — маслянисто. Опустевший паром кажется очень большим, безжизненным и одиноким.

Рядом с апарелем стоит штурман — он уже в полной форме и с красной повязкой на рукаве. Он поглядывает на портовую контору, возле которой выстроились машины. Штурман смотрит на них, как на личных врагов. За спиной у него с видом своего парня стоит палубный матрос — с сигаретой в уголке рта. Штурман, старающийся, чтобы его подбитый глаз не попадал в поле зрения человечества, делает полный оборот кругом: теперь матрос видит только его здоровый глаз.

Штурман (указывая на машины). И чего люди шляются? Вози их взад-вперед. Никаких тебе выходных. Невольничий корабль.

Матрос. А шеф не предложил тебе увольнительной?

Штурман (яростно). Капитан-то? Он и послал мою физиономию на выставку (тычет пальцем в подбитый глаз), дескать, пусть эстонский народ полюбуется на своего побитого сыночка! Русский не послал бы! Латыш не послал бы! Я с ними плавал. Но уж если эстонцу циферблат расколотят, так именно его и посылают дачников грузить — мол, полюбуйтесь, таллинские мартышки, полюбуйтесь, дармоеды, как нашим достается. Эстонские капитаны — они все такие!

Матрос. В буфет сбегал?

Штурман. Да надо бы, только... Куда же они лезут?!

На мол въезжают и останавливаются на почтительном расстоянии от парома две бензоцистерны. Водители вылезают из кабин и, переговариваясь на ходу, направляются к штурману.

В это время мимо стада машин у конторы проезжают, не сбавляя скорости, четыре велосипедистки. Задыхающиеся и потные, они тормозят и соскакивают на землю перед самым штурманом. Не обращая на него внимания, они явно собираются пройти с велосипедами прямо на паром. Рыжая Реет успевает даже ступить на палубу, прежде чем штурман преграждает дорогу трем остальным.

Штурман. Куда это вы нацелились?

Маль. Господи! На паром, куда же еще?

Штурман. Назад! Ишь, вертихвостки! (К Реет, которая со своим велосипедом уже успела пробраться на другой конец парома.) Эй ты, рыжая! Разворачивайся кормой к волне и газуй сюда!

Реет с гордым видом садится в седло и зигзагами катит к штурману.

Реет. Меня кто-то звал? Кажется, меня кто-то звал? Кто-то успел уже влюбиться в мою рыжую голову?

Штурман. Вы сядете последней, после того как будут погружены все машины.

Реет возвращается с велосипедом на пристань и останавливается перед штурманом.

Реет. Это вы назвали меня рыжей? Вы гений. С одним-единственным глазом подмечаете все существенное.

Маль (подходя к ним). Послушайте, Нельсон, найдите себе девушку покрепче, чтобы она защищала вас от житейских бурь. Просто жаль такого прекрасного юношу.

Ингрид. А теперь нам уже можно на корабль?

Штурман. Идите... Идите вы... Идите вы со всей своей начинкой! (Тяжко вздыхает.) Подождите там в сторонке, пока мы погрузим машины. Прошу вас!

Реет. Спасибо. Нам не хочется в сторонку, капитан. Мы хотим быть рядом с вами.

Штурман. Проваливайте, сороки! Очень вас прошу. Катитесь!

Девушки с велосипедами отходят к краю пристани, продолжая в упор глядеть на штурмана.

Вдруг из репродукторов обрушивается мелодия «Еньки». Ноги девушек приходят в движение. Все четыре кладут велосипеды и пускаются в пляс, строя глазки штурману. И штурман, несмотря на клокотание желчи в душе, следит за ними здоровым глазом с восхищением знатока...

До штурмана добираются наконец водители цистерн. Они пожимают ему руку, словно старые знакомые, с интересом всматриваются в его лицо, но не произносят ни слова. В иных случаях человек, выступающий в роли просителя, должен уметь и помалкивать.

Первый водитель молод и, если учитывать его работу, одет прямо-таки роскошно: шелковая темная рубашка с открытым воротом, светлые брюки и сверкающие ботинки. Он свежевыбрит. Будто на праздник собрался. Другой — постарше, он жилист, словно можжевеловый корень, приземист, широк, у него нос картошкой и хитрые глаза, за версту видно, что он может быть только шофером и больше никем. Он олицетворение своей профессии: всегда затормозит, чтобы вытащить тебя из кювета, одолжит в случае нужды десять литров бензина, не откажется от рубля, если дашь сам, а не дашь, так тоже не заплачет.

Первый водитель. У сестры свадьба.

Штурман. Поздравляю. Спасибо за приглашение.

Первый водитель. Послушай, приятель, перебрось нас.

Штурман. Бензопаром отошел два часа назад.

Второй водитель. Послушай, дружище, погрузи. Мы же старые знакомые. Что же, мне весь иванов день пристанью любоваться?

Штурман. Не могу! Меня повесят, если я между туристскими автобусами впихну пять тонн бензина. Лучше бомбы возить, чем вас, идолов. Какая-нибудь шишка пронюхает, так крику будет — до самой Москвы!

Первый водитель. У сестры свадьба. А мы ведь и раньше с пассажирским паромом плавали.

Штурман. Не могу!

Второй водитель. Я с капитаном поговорю.

Штурман (задетый). За погрузку отвечаю я.

Второй водитель. Блеск! Значит, ты нас и погрузишь. Что это за детский разговор — не могу? Послушай (обнимает штурмана за плечи), тебе сейчас не повредило бы... Голова-то какая! Пошли!

Направляются все втроем к цистернам.

Штурман. Не могу я. Не положено.

Второй водитель. Не могу, не могу. Как девчонка! Со времен Ноя еще ни одна цистерна на пароме не горела. Детский разговор.

Штурман. Законы эти хуже собак: все только запрещают и ни один ничего не разрешает.

Второй водитель. Значит, поговорить с капитаном?

Штурман. За погрузку отвечаю я!

Второй водитель. Ну, так отвечай!

Штурман. И отвечу.

На миг они скрываются за цистернами. Штурман возвращается оттуда более бодрым и уверенным, но все же косится на командный мостик: не видел ли капитан.

Тем временем «Енька» кончилась и уступила место какому-то сатанинскому завыванию, под которое четыре девушки вихляют бедрами вокруг груды велосипедов. Заметив возвращающегося штурмана, они посылают ему «алло» и окружают его.

Маль. Пустите же нас на корабль, капитан.

Xелью. Мы никому не скажем.

Реет. Мы хорошие.

Штурман (исполненный достоинства). И верно — недурны. Но погружу я вас последними. А пока укоротите язычки.

У портовой конторы, ожидая разрешения на погрузку, стоят машины. Вперед всех протиснулся «москвич». Его водитель открыл свою дверцу и свесил ноги наружу. Он сидит спиной к девушке и равнодушно смотрит на море. Девушка не потрудилась даже открыть дверцу — она сидит и лениво поводит своими молодыми глазами. Двое молодых людей, связанных лишь скукой и постелью. Парень с комсомольским значком маятником шагает возле машины и вызывающе поглядывает на водителя «москвича».

Их четвертый товарищ возвращается и кладет на заднее сиденье бутылки. Водитель с девушкой тотчас оборачиваются и смотрят назад.

Водитель. В порядке?

Девушка (зевая). Господи, какая скука!

Рядом с «москвичом» стоит видавший виды «виллис» из рыболовецкого колхоза — старый, заслуженный, запыленный. За рулем женщина в расцвете средних лет. Председатель колхоза, крупный, грузный и медлительный, как тяжелый мотобот, стоит, опершись на капот, и беседует с двумя местными рыбаками. За «виллисом» стоит с опущенными стеклами серая «Волга».

Доцент. Пойди погуляй.

Парикмахерша. Не хочу. Пыльно. Наверно, скоро пустят на паром.

При этом она смотрит в ручное зеркальце, в котором отражаются наполовину закрытая туристским автобусом инвалидная коляска и мрачное лицо сидящего в ней инвалида.

Инвалид. Побегай, Тийу. Попрыгай, воробей.

Тийу. Не хочу.

Инвалид. Тогда спой что-нибудь.

Тийу. Все песни кончились.

Инвалид. Конфетку возьми.

Тийу. Больше не хочется.

В туристском автобусе остался только водитель. Все остальные расположились на травке возле обочины и наслаждаются жизнью. Бидон с пивом и кружка тоже здесь. Слышен командирский голос главного бухгалтера и повизгивание девушек. Чуть в стороне от всей компании режется в карты четверка рыцарей, счастливых и деловитых. Летняя идиллия.

Между туристским автобусом и коляской стоит грузовик с хлопком. Влюбленные явно только что проснулись и курят. Мягкий приглушенный свет, проникающий в щель, падает на их лица и на белые клочья хлопка в волосах. Парень обнимает девушку за плечи, и от его сигареты сыплются искры, которых оба не замечают.

В сумраке тлеет на клочке хлопка искра, меркнет, разгорается, забирается, словно червь, вглубь. Сквозняк проносит стороной от влюбленных тонкие нити серого дыма. Это еще не пламя, не огонь и даже не огонек, это всего лишь эмбрион несчастья.

Парень (выглядывая из-под брезента). Никак не пойму, где мы. Не то железнодорожный переезд, не то... Прямо за нами — инвалид с коляской. (Замечает расположившийся на траве народ из промкооперации.) В канаве гулянка какая-то - пиво хлещут. Девчонки. (Хочет спрыгнуть.) Схожу расследую.

Девушка (хватая его за волосы). Что еще за девчонки? Цыц! Сиди здесь!! (Выглядывает из-под брезента.) Ага, какие-то латыши. Наверно, это Рижское взморье. Долго мы спали?

Парень. Не знаю, часов-то нет. Слушай, это же судовой гудок! Мы в порту.

Девушка. В каком порту?

Парень. Не важно. Поцелуемся.

Слабый ветерок свивает в колечки нити серого дыма. Парочка целуется, но чувствительный нос девушки сразу же улавливает запах горящего хлопка.

Девушка. Ягненочек, где-то горит.

Парень. Это мое сердце.

В этот миг начинают работать моторы. На пристань выносятся «москвич», за ним медлительная «Волга» доцента, затем «виллис» председателя колхоза, туристский автобус, инвалидная коляска, два длиннотелых рефрижератора и, наконец, еще одна «Волга» с двумя военными летчиками. Один из них, темноволосый, мчится в контору за билетами, а другой, светлый, неторопливо ходит вокруг машины. Темноволосый возвращается, садится в машину, светлый — в форме капитана — завершает свой обход и садится за руль. Похоже на то, что они точно рассчитали время, что они не опаздывают и не торопятся. Первое впечатление от них — это синтез молодости и спокойствия.

В грузовике с хлопком сидят в обнимку парень и девушка. Как только машина тронулась, они сразу же успокоились.

Парень. У тебя паспорт с собой?

Девушка. Зачем? Или не веришь, что мне правда девятнадцать? (Достает из сумочки паспорт.) Гляди! Девятнадцать лет и три месяца. Гляди — штамп службы, видишь? Комбинат обслуживания. Гляди — не замужем. (С обидой.) Что же ты ночью паспорта не спрашивал — самое было время.

Парень. Куриная ты голова. Разве я для того? Я хочу шагом-арш в первую же церковь со своей первой девушкой, и аминь. (Серьезно.) Хочу, чтобы мне надели хомут по всей государственной форме.

Девушка. Чего-чего?

Парень. Хомут. Священные узы брака, словом. Пойми же, с тобой!

Грузовик внезапно тормозит, и они валятся на хлопок. Пожилой портовик в фуражке с гербом и со списком машин в руках подходит к штурману.

Портовик. Начнем.

Штурман (напустив на себя солидность и поглядывая на девушек). Можем начать.

Портовик. Эти бензоцистерны придется оставить.

Штурман. У его сестры свадьба. Я им почти пообещал.

Портовик (махнув рукой). Ну, раз пообещал... (Подходит к ожидающим машинам.) Цистерны! (Первый водитель подкатывает свою цистерну к апарелю и тормозит.) Вперед — на правый борт!

Носовая палуба парома разделена на два вытянутых треугольника, наружные стороны которых, образуемые бортами, слегка приподняты. Площадь их как раз достаточна либо для среднего грузовика, либо для бензоцистерны. При погрузке машины проезжают на самый нос и потом задним ходом легко въезжают в свой сектор. Без двух этих треугольников оставшаяся часть палубы составляет длинный прямоугольник с двумя апарелями по краям.

На паром въезжает первая цистерна. Затем вторая. Водители, знакомые тут с каждым дюймом палубы, мастерски выполняют все маневры. Вообще погрузка идет в хорошем темпе, опытный портовик распоряжается всем без суеты, так что ответственность штурмана носит формальный характер. Он просто стоит рядом, повернувшись подбитым глазом к морю.

Портовик. «Волга» ЭСГ 35—33!

Доцент осторожно объезжает «москвича». Водитель «москвича» выскакивает из машины.

Водитель «москвича». Я стоял раньше! И вы погрузите меня раньше.

Портовик. Сначала погрузим «Волгу», потом инвалида. Потом вас.

Водитель «москвича». Это что за шахер-махеры? Я вам покажу!

Портовик. Не показывай — не стану и смотреть. «Волга» — проезжайте!

«Волга» осторожно подкрадывается к апарелю, доцент жмет на газ, мотор ревет, но сцепление выжато. Доцент отпускает сцепление, но забывает про газ, и мотор глохнет.

Портовик. Спокойнее, спокойнее. Бояться нечего.

Водитель «москвича». Портач!

Тем временем «Волга» проезжает на самый нос и благодаря спокойным подсказкам портовика становится как можно левее, чтобы рядом осталось место для инвалидной коляски. Доцент переводит дух и отирает пот.

Портовик подходит к инвалиду.

Портовик. Теперь попрошу вас. (Инвалид включает мотор.) Из какого полка?

Инвалид. Из девятьсот семнадцатого.

Портовик. Значит, свой. Становись рядом с «Волгой». Первым сойдешь, да и вообще там лучше. Хорошее место — только для однополчан.

Инвалид въезжает на паром и втискивает свою машинку рядом с «Волгой». Доцент все еще проверяет, хорошо ли затянут ручной тормоз. Парикмахерша закрыла глаза — ей, кажется, стало плохо. Девочка плотно прижалась к инвалиду и украдкой поглядывает на мать, и родную и незнакомую. Инвалид смотрит в пространство. Но там нет ничего, кроме стальной стены поднятого апареля, похожей на вздыбившуюся дорогу...

Въезжает «москвич». Все четыре седока выходят из него и становятся у поручней.

Колхозный «виллис».

И наконец — грузовик с хлопком. Передняя его часть находится рядом с цистернами, задняя — посередине парома, в продуваемом всеми сквозняками туннеле под мостиком. Шофер выходит из кабины, осматривается по сторонам в поисках знакомых и с радостью обнаруживает на правом борту водителей цистерн.

В этот миг парень с девушкой приподнимают брезент. Сумерки туннеля, неуютный сквозняк, стальная обшивка палубы.

Парень. Слезем?

Девушка. И куда?

Парень. Я устрою каюту. Прыгай!

Парень достает из кармана помятую пачку «Примы», вынимает из нее и кладет в сумочку девушки сигареты, складывает пустую пачку вдвое, и теперь, если зажать надпись пальцем, пачку можно выдать за красное служебное удостоверение. Парень кладет пачку в карман рубашки, и лицо его тотчас меняется, становится нарочито мужественным, как у эстрадного певца. Он распахивает брезент и спрыгивает на палубу. Только что въехавший на палубу туристский автобус резко тормозит, водитель высовывается из кабины.

Водитель автобуса. Ты, черт! Прямо под колеса! Что, ослеп?!

Парень поворачивается. Его спина и затылок в клочьях хлопка наводят на мысль, что он расцвел. Широко расставив ноги, он помогает девушке слезть. Водитель автобуса подает яростные сигналы — один, другой, третий, но эти двое стоят себе посреди палубы, и парень снимает с девушкиного жакета хлопок. Сзади ревут машины. И тут между влюбленными возникает во всем величии штурман.

Водитель автобуса. Убери ты этих зайцев.

Парень. Что? Ты кому это говоришь?!

Штурман (с важной официальностью). Попрошу ваши билеты.

Парень (с нагловатой фамильярностью). Послушай, друг...

Девушка (робко). Давай сойдем.

Штурман. Ваши билеты, пожалуйста.

Парень (достает из кармана сложенную вдвое «Приму» и, зажав надпись пальцем, сует ее под нос штурману). Узнаешь, друг?!

Штурман. Чего?

Парень. Уголовный розыск.

Штурман (инстинктивно прикрывает рукой подбитый глаз). Ах, так? Извините.

Парень. Извиниться еще успеешь. У нас, друг, розыск, расследуем кое-что.

Штурман. Это не я начал. Меня первым ударили!

Парень. Мы еще посмотрим, друг. (Указывает на девушку и пронзительно шепчет.) Новый районный оперативник. Если хочешь, чтоб...

Штурман. Но не я же начал!

Парень (грубо, с повелительной твердостью). Отведи нас к себе в каюту! Секретный сотрудник — это тебе не брюква на сельхозвыставке, его напоказ не выставляют. Мигом!

Штурман (водителю автобуса). Ну, чего трубишь в свою трубу? Чего кричишь на товарища? (Парню и девушке с опасливой любезностью.) Прошу, вас, товарищи! (Появившемуся портовику.) Ты грузи, а я устрою товарищей.

Штурман скрывается, уводя за собой парня и девушку. Вид у девушки все еще огорошенный, ей стыдно, и она ничего не понимает. Парень же выставил вперед подбородок и расправил грудь, он уже проникся уверенностью, что судьба шагающего впереди штурмана и впрямь в его руках. Они спускаются по трапу, проходят по длинному коридору. Над их головами светится желтая вереница ламп, с обеих сторон сверкает лакированное дерево.

Все трое подходят к каюте штурмана.

Штурман достает из кармана ключ и с извиняющейся улыбкой обращается к парню:

— Извините, но у меня беспорядок. Стоял ночью на вахте, не успел убрать.

Парень. Раз вахта — дело простительное.

Девушка. Ну что вы, что вы! Мы причиняем вам беспокойство, а вы...

Парень. При нашей профессии неубранная каюта... Всякое, друг, случается. Перетерпим.

Штурман. Но все-таки извините. Если бы я знал...

Они входят в каюту. Штурман прежде всего бросается к иллюминатору и раскрывает его. В каюте, куда попали парень с девушкой, царит типичный холостяцкий беспорядок: пепельница полна окурков, на столе посреди растрепанных книг стоит бутылка из-под «Старки», повязанная галстуком. Но гости сразу же впиваются глазами в тарелку с жареной колбасой и капустой. Рядом с тарелкой лежат на газете селедка без хвоста — довольно жирный кусочек — и хлеб. Парень глотает слюну. Штурман одной рукой открывает иллюминатор, а другой нащупывает за спиной бутылку, и выбрасывает ее в море. Девушка украдкой косится на постель. Штурман поворачивается к ним.

Штурман. Разрешите убрать постель?

Парень. Не беда, друг. Оперативник уберет. (Протягивает руку.) Ключ! (Штурман достает из кармана ключ и отдает парню.)

Штурман. Прошу!

Парень. Будь человеком — не забудем!

Штурман (подходя к столу). Снесу тарелки в камбуз. Уж эти уборщицы — ничего не делают.

Парень (с судорожной поспешностью). Пускай остаются!

Штурман (с сомнением). Ладно, пусть остаются... Не я первый стукнул. Честь корабля я, правда, защищал, и если кто получил по носу... Будете расследовать это дело, не очень-то доверяйте свидетелям. Эти чертовы островитяне все заодно.

Парень (великодушно). Знаешь, друг, мы твое дело пока отложим. Винца у тебя нет?

Штурман. К сожалению, нет. Было, да все вышло.

Парень. Ладно. Обойдемся. А теперь оставь нас одних. У нас тут (указывает на сумочку девушки) кое-какие анализы крови. Пора браться за работу. Возвращайся к своим делам, друг!

Штурман (с облегчением). Давайте, давайте. Не буду мешать. Сегодня я руковожу погрузкой.

Парень. Давай руководи, друг.

Штурман уходит. Девушка, отступив шага на два от парня, смотрит на него во все глаза, словно на незнакомого. Парень запирает дверь. Самое их сильное чувство — голод; с безмолвным единодушием они накидываются на еду штурмана, по-братски делят все пополам и уничтожают подчистую. Капуста с колбасой исчезают мигом. И лишь перейдя к селедке, они вновь обретают дар речи.

Девушка. Как у тебя это получается?

Парень. Что «это»?

Девушка. Чем ты напугал морячка?

Парень. Денег нет, билетов нет. Что оставалось делать? Вот я и трахнул парня по башке его же страхами. Мне бы только ухватить за хвост страхи всех людей, иметь хотя бы догадку, чего они боятся, так уж мы бы пожили, уж мы бы пожили! Меня этому один старый арестант научил. Он с этого и жил. За вымогательство и в тюрьму попал.

Девушка поправляет постель.

Девушка. Поди-ка сюда, друг.

Паром уже полностью загружен. Туристский автобус, еще один туристский автобус, маленькая «Латвия», два грузовика. Площадь всей палубы умело использована до последнего фута. Водителям, желающим выбраться из туннеля под мостиком к поручням, приходится или проползать под машинами, или перебираться через капоты и крылья. Кажется, будто все это множество машин слилось в огромную автотварь и распутать этот гигантский клубок почти невозможно.

Штурман появляется в тот момент, когда на палубу въезжает последняя машина — «Волга» с летчиками. Четыре велосипедистки — Маль, рыжая Реет, Хелью и Ингрид — стоят пока в ожидании, придерживая велосипеды, и их фигуры красиво выделяются на зеркале моря.

Штурман (портовику). Всех посадил?

Портовик. Всех. Можешь отчаливать.

Реет. Капитан, дорогой мой, не разрешите ли нам погрузить своих коней?

Штурман. Да-да, скорее. Чего же вы ждете?

И девушки вкатывают на палубу свои велосипеды. Все четверо очень веселы и держатся с подчеркнутым достоинством, а свои велосипеды они переносят к поручням с такой легкостью, будто те ничего не весят.

Пассажиры... Куда вода просочится, туда просочится и среднекалиберный пассажир парома. Как, впрочем, и туда, куда не просачивается даже вода. Пассажир парома, январский буран и песок пустыни проникнут куда угодно. Недаром в старину термином «обезьяний груз» обозначался наихудший, если не считать взрывчатых веществ, груз, а именно — люди, приобретающие в случае опасности два свойства, которых лишены все остальные грузы: фантазию и склонность к панике.

На нашем сегодняшнем пароме их полно. Лишь немногие из них, главным образом пожилые, уравновешенные и влюбленные, заняли места в пассажирских салонах. Остальные расположились на нижней, а также и на верхней палубе, той самой, где находятся командный мостик и каюты капитана и радиста.

Сверху паром выглядит как правильный вытянутый овал. В середине овала — кузова машин, их кабины и капоты, а вокруг — венок пассажиров. Они разбросаны вдоль всех поручней, но самыми плотными пчелиными роями они скопились на носу и на корме, образовав там четыре пестрые, шумные и суетливые группы. Кормят чаек, фотографируются. Наверху по обеим сторонам мостика они опираются на высокий — по грудь — барьер, выглядывают, словно кукушата, из-за шлюпок, и никто не обращает ровно никакого внимания на надпись, украшающую тяжелую металлическую дверь: «Вход посторонним воспрещен!» На пассажиров нижней палубы они смотрят сверху вниз — ведь они забрались туда, куда остальных не пускают.

Капитан выходит с женой из каюты и направляется в рулевую рубку. Жена у него красивая, оба выглядят счастливыми и по-праздничному молодыми. Капитан прекрасно владеет своей мимикой, но все-таки видно, как нравятся ему собственная персона в отлично сидящем мундире, и жена-красавица, и то, что он в любую минуту может прогнать отсюда всю эту пеструю ватагу, но из великодушия не делает этого. Он слегка улыбается, заметив мальчика с двумя девочками, прилипших к стеклянной двери рулевой рубки.

Капитан. Разрешите, пожалуйста.

Мальчик и девочки отскакивают. Парень во все глаза смотрит на капитана, смотрит с мальчишечьим восторгом и завистью, с таким преклонением перед его формой, с таким обожанием и заискиванием, что лицо капитана, который и сам-то всего-навсего большой мальчик, покрывается румянцем.

Капитан (мальчику). Что вы тут изучаете? Что вас интересует?

Мальчик (проглатывая слюну). Да хотели бы... Хотели поглядеть на локатор.

Капитан. На локатор?

Мальчик. Ага. На радарные установки.

Капитан (великодушно). Вот отчалим, тогда заходите. (Девочкам.) И вы тоже.

Входит с женой в рубку. Капитан переводит машинный телеграф на команду: «Готовьсь!»

На корме уже все подготовлено к отплытию. Шумные пассажиры по обоим бортам, четыре велосипедистки, которые сумели бы оживить и самую инертную компанию. Двое юношей с бородами лжепророков, сельделовы в отпуску, подбираются поближе к девушкам. Те поглядывают на бородачей с любопытством.

Первый сельделов. Помнишь, как нас мотало у Ян-Майена?

Второй. Я шестнадцать часов от штурвала не отходил. Ноги стали кривыми, как у татарина.

Первый (шепотом). Ты заметил этих девчонок? Эту рыжую заметил?

Второй. Симпатичная скумбрия. (Издает многозначительный свист.)

Паром жизнерадостен, как молодой жеребчик.

Штурман (палубному матросу). Апарель.

Апарель начинает медленно подниматься. Вдруг из толпы пассажиров вырывается женщина, держащая за руки двух детей, и, протиснувшись кое-как мимо «Волги», кидается к поднимающейся стальной стене. Самое страшное, что она выглядит вполне нормальной.

Штурман. Куда вы? Паром уже отходит.

Женщина. На сушу. Пустите меня на сушу!

Штурман. Ты же хотела плыть? Или не хотела?

Женщина (прижимая к себе детей). Очень даже хотела. Пустите меня на сушу.

Штурман. Зачем?

Женщина. Я с этим паромом не поеду. У меня дети.

Штурман. Заболела, что ли?

Женщина. Я с этим паромом не поеду. У меня дети.

Апарель все поднимается и поднимается. По знаку штурмана он замирает и начинает опускаться. Женщина, даже не оглянувшись, хватает детей за руки и по апарелю тащит их за собой на причал. Они идут по опустелой залитой солнцем пристани, дети без конца оборачиваются. Апарель снова начинает подниматься.

Штурман. Какая-то сумасшедшая. С этим паромом она не поедет. Хотелось бы знать, почему именно этот паром ей не подходит.

Апарель все поднимается. Стальной барьер сомкнулся и взял в кольцо паром с его машинами, пассажиров с их судьбами и ближайшим будущим.

Портовик отпускает концы. Пронзительная сирена. Паром потихоньку отваливает от причала. Бородатые сельделовы, затесавшиеся в компанию велосипедисток, начинают петь свою песню:

Грузовик с хлопком втиснулся в стадо машин. Он выглядит скучным и безжизненным, но если заглянуть под брезент, то мы увидим, что в кузове полно серого дыма, почувствуем запах паленого хлопка. Огонь притаился где-то в глубине и оживает с каждым порывом сквозняка в туннеле под мостиком, а после выхода в море сквозить стало сильнее. Временами из-под брезента выбиваются наружу и устремляются вверх тонкие нити серого дыма.

На корме, где центром одной из групп стали четыре наши велосипедистки и два сельделова, кидают чайкам хлеб, переговариваются. Слова как бы утратили свое обычное повседневное значение, их произносят как бы без адреса, хотя девушки явно обращаются к бородачам, а бородачи — к девушкам.

Первый сельделов. Ты когда последний раз был дома?

Второй. Ровно год назад. Уж и поболтало же меня потом у Нью-Фаундленда и в Гвинейском заливе. Полтора месяца могу душу отводить — такие афинские ночи будут. А ты давно был дома?

Первый. Тоже год назад. Только пил и плясал, пил и плясал. Выжало, как молоку у салаки.

Второй. Детей тоже делал или задарма пил?

Первый. Не трепись! (Девушкам.) Не обращайте внимания — ему на башку мачта свалилась. Но все, кроме мозгов, у него на месте.

Маль. Скажите, в ваших краях у всех такой хороший язык?

Первый сельделов. Хороший язык? У нас? Знаете, в море он у нас таким хорошим становится, это когда мы домой возвращаемся, так на неделю рот полотенцем завязываем. Но почему вас это интересует?

Реет. Мы собираем диалекты, всякие притчи и пословицы. Мы филологи, вернее говоря, станем филологами, если замуж не выскочим.

Второй сельделов (на школьном английском). О, ду ю спик инглиш?

Первый (в тон ему). Май систерс нэйм из Мэри.

Второй. Ай лайк ту уэл уайт май дог. Май догс нэйм ис Том.

Первый. Май шип из вери биг энд май кептэнс нэйм из мистер Джемс Смит.

Реет (весело). Слушайте, ребята, говорите по-эстонски. Чтоб и самим понятно было.

Второй сельделов. Да, уж этих тартуских не проведешь!

И оба смеются с простодушием хороших парней, которых вывели на чистую воду. Этот смех немного сближает их с девушками.

Слабый порыв ветра доносит противный запах паленого хлопка. Оба сельделова хватаются за карманы — уж не попал ли туда непогашенный окурок. Все подозрительно присматриваются друг к другу.

Первый сельделов. Кто-то горит! (Товарищу.) Проверь карманы — ты еще в школе совал туда окурки.

Второй. Я не горю. Но кто же тогда горит?

Реет. Если кто и загорится, здесь воды хватает.

Мостик. Большая часть стекол опущена: опущены они и над машинным телеграфом, у которого стоит штурман, и на другом конце мостика, где стоит капитан с женой. Они смотрят вниз, на носовую палубу. Перед ними, как на ладони, «Волга» доцента, инвалидная коляска, «москвич», колхозный «виллис» и две цистерны. Виден капот грузовика с хлопком.

Море необыкновенное. Оно солнечное, зеркальное, умопомрачительно синее. Видно, как Тийу выбирается из инвалидной коляски и идет к поручням, идет, держась слишком прямо, словно страшась, что ее сзади ударят. Протискивается между взрослыми. Смотрит на море, как смотрят на него озабоченные люди: глядит не на горизонт, не на чаек, а вниз, на клубящиеся у носа волны.

И парикмахерша, взвесив все плюсы и минусы, решает закончить эту мучительную для всех игру счастливой развязкой. Она смотрит на Тийу, стоящую спиной к ней. Как бы только что узнав инвалида, посылает ему родственную улыбку. Открывает дверцу и восклицает тоном радостного удивления.

Парикмахерша. Это же Тийу! И с дядей! Как чудесно!

Доцент. Тийу? Вот и хорошо. Я уже давно хотел...

Парикмахерша. Я подойду к ним.

Доцент (радостно). Конечно, подойди.

Парикмахерша распахивает дверцу, выходит и все с той же радостью, с той же примирительностью протягивает инвалиду руку. Ответив ей рукопожатием и посмотрев на нее, инвалид начинает искать глазами Тийу.

Парикмахерша. Я давно хотела видеть Тийу. А она вот где.

Инвалид. Она вот где... Да...

Парикмахерша подходит к дочери, обнимает ее своей красивой рукой, привлекает к себе. Девочка и покорна и в то же время строптива, она и приникает к матери, и отстраняется от нее, и задает взглядом столько вопросов, сколько умеют задавать сразу только дети, но взгляд этот готов стать и уклончивым и обдать льдом. Парикмахерша наклоняется и поправляет на Тийу воротничок.

Парикмахерша. Хорошо тебе у дяди?

Тийу. Хорошо.

Парикмахерша. По маме не скучаешь?

Тийу трясет головой.

Парикмахерша (шепотом). А все-таки скучаешь, все-таки скучаешь.

Тийу (как эхо). Все-таки скучаю...

И парикмахерша, несмотря на строптивость в голосе дочки, гладит ее по голове, разглаживает складки на ее платьице и улыбается, улыбается, как мадонна, и дочери, и инвалиду, и мужу, и на всякий случай всем тем, кому вдруг захочется полюбоваться на фотогеничную материнскую любовь. Доцент смотрит на нее как зачарованный. Он опять влюблен.

Но ему неловко. Он хочет, он должен поговорить с инвалидом, но не знает, как начать. Он ерзает в машине, поправляет воротничок, шарит по карманам, не знает, куда деть руки. Он то и дело поглядывает на инвалида, но тот смотрит вдаль: после того как девочка оставила его в одиночестве, он сразу стал выглядеть намного старше, горе его обнажилось. Его тревожат и даже мучат эти ласки и улыбки парикмахерши.

Наконец доцент решается. Он неуклюже вылезает из-за руля, пододвигается к правой дверце и, открыв ее, высовывается из машины, его лицо и лицо инвалида оказываются в довольно близком соседстве. Инвалид по-прежнему смотрит вдаль.

Доцент. Извините... Нам надо бы познакомиться. Я муж Лейли.

Инвалид. Знаю. (Протягивает руку.) Мёльдер.

Доцент. Как поживает Тийу? Она не спрашивает про маму? Мы бы взяли ее...

Инвалид. Не спрашивает. (Грубо.) И нечего приставать к ней. Ребенку надо прийти в себя. Она еще помнит своего отца.

Доцент. Товарищ Мёльдер! Я и не собираюсь приставать к ней. Просто я думал, что у матери ей было бы лучше, она понемногу привыкла бы ко мне.

Инвалид. Не отдам я ребенка. На небе — господь-бог, а на земле — Советская власть и советские инвалиды войны. И если они ни на что больше не годятся, так уж детей они всегда защитят!

Доцент. Я не хотел вас обижать.

Инвалид (бранчливо). Я вас — тоже. (Доверительно.) Вы умный человек. Скажите, что вы нашли в этой Лейли? Она же пустышка, в ней ничего нет. Я ее знаю. Она вышла замуж за вашу машину и зарплату, а заодно терпит и вас. Мне вас жаль, по-мужски жаль.

Доцент (задетый). Все это не так просто, товарищ Мёльдер. Кроме машины существует еще любовь.

Инвалид. Любовь-то есть, но к чему? К чему?

Доцент. Вы несправедливы.

Инвалид. Это жизнь несправедлива, не я.

Доцент отодвигается на свое прежнее место за рулем, правая дверца машины прихлопывается сама по себе, как бы окончательно разделив собеседников. Теперь оба смотрят вдаль.

Мостик. Капитан подходит к штурману и показывает ему взглядом на цистерны. Глаза у него злые, но он так отлично владеет голосом, что со стороны можно подумать, что разговор у них самый будничный.

Капитан. Не ты ли разрешил погрузить эти бомбы?

Штурман. Какие бомбы?

Капитан. Какие? Бензоцистерны, идиот! Паром полон людей, одних пассажиров — сотни две, тут и туристские автобусы и легковые машины, а ты ставишь на оба борта по цистерне с авиационным бензином!

Жена капитана (лирически). Никогда еще не видела такого красивого моря. А ты, Эрвин, видел? Блестит и сверкает, как новая кастрюля.

Капитан. По твоему заказу. (Штурману.) Ты что, законов не знаешь, инструкций не читал?

Штурман. Возили же мы и раньше машины с горючим.

Капитан. Это еще не означает, что мы должны возить бензин вместе с пассажирами.

Штурман. Свои же ребята. Каждый день их возим. У одного сестра свадьбу играет, у другого мать умерла.

Капитан. Саперы и капитаны бензопаромов ошибаются один раз.

Кто-то стучит в дверь рулевой рубки. Капитан кричит «да». Дверь открывается, и в ней появляется тот самый мальчик, который хотел посмотреть на радарную установку. Из-за его плеча выглядывают девочки.

Мальчик. Товарищ капитан, если вы разрешите, мы войдем.

Капитан. Придите, пожалуйста, минут через пять. А мы тут пока кое-что выясним. (Мальчик тихо прикрывает дверь.) Так у этого, что ли (показывает на того водителя цистерны, который постарше, — он стоит у поручней) опять мама умерла?

Штурман. Как это — опять?

Капитан. Этот ловкач всегда устроится. Раза три он подъезжал ко мне с покойной матушкой, да и папу он хоронил уже раза два. Про дюжину теток я и не говорю. И не такой уж крупный, а сколько матерей его рожало! Сегодня он тебя, значит, разжалобил.

Штурман (пытаясь прекратить разговор на эту щекотливую тему). Капитан! Я должен тебе кое-что сказать. На пароме двое сыщиков: один из угрозыска, а с ним оперативница.

Капитан. Из какого угрозыска?

Штурман. Парень из уголовного розыска. Все честь по чести — с удостоверением. Что они тут ищут, кого?

Капитан. Драчунов и бензин. Что дальше?

Штурман. Ты с этим народом еще не встречался? Интересно, все они так чудно выглядят? Ну, вроде начинающих подзаборников?

Капитан. Как им надо, так и выглядят. Артисты. Куда ты их дел?

Штурман. В свою каюту. Пускай там побудут.

Капитан. Откуда они взялись?

Штурман. Из кузова. У них все есть — и анализы крови и отпечатки пальцев.

Капитан. И они тебе это сказали? Что-то не то. (Добродушно.) Ну, а кроме бензоцистерн и оперативников, какие другие чудеса у тебя на погрузке приключились?

Жена капитана. Эрвин, погляди на чаек! Ты таких красивых птиц видел? Словно белые голуби.

Капитан (отсутствующе). Да-да, голуби, настоящие голуби (тихо), пока башку не обделают. Ну, что еще случилось?

Штурман (хмуро). Одна в последнюю минуту сбежала.

Капитан. Кто сбежал?

Штурман. Женщина с двумя детьми. Как психическая дунула. Она с этим паромом не поедет, у нее дети! Пришлось опустить для нее апарель: если загорелось, сматывайся!

Капитан (побледнев). И ушла?

Штурман. Ушла... Так и пустилась по пристани.

Капитан. Это... это... Знаешь, что это такое? (Ветер доносит до них сильный запах паленого хлопка.) Слушай, да ты горишь!

Штурман (ощупывая карманы). Я не горю.

Капитан (штурвальному). На вас что-то горит — проверьте. Не в кармане ли... Курить за рулем — сколько раз я говорил!

Штурвальный (нервно обшаривая себя). Товарищ капитан, я нигде не горю. Я некурящий.

Штурман (мрачно). Вьетнам горит. Индонезия горит. Полмира в огне. Не хватало, чтобы мы еще загорелись.

И как внезапный порыв ветра взбаламучивает зеркальную гладь, так беспокойство охватывает вдруг палубу. Люди подозрительно всматриваются друг в друга, вертят головой: их настиг медленно растекающийся над палубой запах паленого хлопка. Но на мостике воздух еще чистый. Каким-то шестым чувством капитан угадывает недобрую причину возникшего на палубе беспокойства и надвигающуюся опасность. Мальчик снова стучится в дверь, открывает ее и заглядывает в рубку.

Мальчик. Товарищ капитан...

На палубе становится все тревожнее, люди поглядывают на грузовик с хлопком, над которым, серовато мерцая, расплывается жуткий дымок. И внезапно праздничное море, красивое и переливчатое, начинает казаться людям враждебным, паром становится клеткой, люди понимают, что отсюда не убежишь, что они в плену у синей воды и стального корпуса, и это чувство делает их другими.

Инвалид. Тийу, Тийу, сюда!

Ребенок, чувствуя инстинктом, что всего в несколько мгновений мир вокруг стал злым и угрюмым, возвращается в коляску и крепко прижимается к взрослому.

Парикмахерша спешит к своему доценту.

Тийу. Дядя, мне страшно.

Инвалид. Не бойся. Чего ты боишься?

Тийу. Не знаю.

Мальчик (у двери рулевой рубки). Товарищ капитан, мы...

Но капитаном уже целиком овладела тревога, ворвавшаяся с палубы в рубку.

Капитан (угрюмо). Сегодня нельзя. Нет возможности! Извините.

Мальчик исчезает. Капитан бросает взгляд на боковые стекла рубки, за которыми виден плотный строй голов — и в профиль, и в три четверти, и в затылок. Все с недоумением смотрят на нижнюю палубу, пока что еще не догадываясь, по какой причине там так взволнованы. Капитан поворачивается к штурману, теперь у него совсем иной голос: металлический и в то же время шипящий.

Капитан. Пойди загони их вниз, в пассажирские салоны. Не мостик, а прямо базар: все сюда лезут! Читать не умеют: запрещено же!

Штурман скрывается. В рубку доносится его пронзительный голос, имитирующий голос капитана.

Голос штурмана. Все вниз! Нет, не на палубу, а в салоны! Что? Капитан разрешил? Ничего он не разрешал — вы мне не пойте! Живо!.. Мое лицо оставьте в покое... Скорее, скорее! Закройте дверь с той стороны. В пассажирский салон, я сказал, в пассажирский салон!

Шаги, шаги, шаги. Грузная поступь мужчин, стук женских каблучков. Через несколько минут верхняя палуба становится пустой. В рубке недоброе, зловещее безмолвие.

Жена капитана. Что случилось, Эрвин, что случилось?

Капитан. Не знаю. (Приказывающе.) Ступай в каюту!

Жена капитана. Я...

Капитан (тоном, не допускающим возражений). Я сказал, ступай в каюту. Уходи с мостика!

Глядя на мужа с оторопью и недоумением, она уходит. На стальных листах палубы гремят торопливые шаги. В дверях рубки появляется матрос с красной повязкой дежурного на рукаве. Он замирает, вытянув руки по швам, все его молодое лицо напряжено, и, несмотря на все его старания, губы вот-вот задрожат.

Матрос. Товарищ капитан, мы горим!

Капитан (побелев и непроизвольно встав по стойке смирно). Что вы сказали?

Матрос. Мы горим! Прямо внизу горит большой грузовик с хлопком!

Капитан. Где?

Матрос. В центре, под мостиком. Под нами.

Капитан (со стоном). Бензин...

Капитан цепенеет. Он видит, что бурление на палубе стало уже паническим, и кусает кулак.

Внезапно все на мостике затуманивается: это в открытые иллюминаторы занесло облако густого удушливого дыма. Штурвальный закашлялся, капитан закрыл руками глаза и даже потерял на миг свое хладнокровие.

На мостик врывается штурман.

Штурман. Старик, внизу горит машина!

Капитан (в ярости). Внизу горит машина! (Хватает висящую на машинном телеграфе переговорную трубку и кричит.) Пожарная тревога! Какая там игра? Пожарная тревога! Пожар! Дайте воду, немедленно воду! Сейчас же, дьявол! Грузовик загорелся. (Штурману.) Пока мы все не взлетели, пойди утопись в бензине! (Матросу.) Поднимите все стекла. (Штурману.) Пожарная тревога! Немедленно. Всех наверх.

Штурман дает сигнал пожарной тревоги. Сигнал ревет из репродукторов всех кают, и салонов, и камбуза, действуя на людей, как удар тока. Жена капитана слышит этот непонятный для нее звук и зажимает уши. Сирена проникает в каюту штурмана, где любовники из грузовика заняли хозяйскую постель, и девушка отрывает от подушки свою взлохмаченную голову. Парень не шевельнулся, но в его глазах вспыхнул страх.

Девушка. А вдруг это из-за нас? Уж как-то мы слишком нахально...

Парень. Как из-за нас? А что мы сделали? Поехали зайцем? Так объявлять из-за этого тревогу? Ну, попадемся, так возьмут за шкирку, и все.

Из коридора доносятся в каюту топот бегущей команды и обрывки взволнованных, растерянных фраз:

— Где-то горит!

— Можем взорваться!

— Да это старик нарочно устроил, для учения!

Девушка (вскрикнув). Мы ехали в кузове с хлопком. Мы курили в грузовике с хлопком! Мы подожгли паром! Нас расстреляют!

Парень продолжает лежать неподвижно, но лицо его становится таким же белым, как наволочка. Затем он вскакивает с постели и начинает с лихорадочной поспешностью одеваться. Девушка ищет у себя в ногах сорочку. Парень, у которого так дрожат руки, что он приводит в негодность молнию на джинсах и с трудом застегивает пуговицы, начинает кричать на свою милую, как на законную да еще и надоевшую жену.

Парень. Поживее одевайся! Если тебя найдут раздетой...

Девушка (хныча). Я одеваюсь. Сорочка пропала. И куда ты бросил платье?

Парень. Прикройся чем-нибудь. Живо! Где сигареты?

Девушка (торопливо одеваясь). В сумочке, ты положил их в сумочку, когда удостоверение делал.

Парень хватает сумочку, выгребает из нее сигареты и вместе со спичками выбрасывает их в полуоткрытый иллюминатор.

Парень. Сигарет и спичек у нас нет. И запомни: не было. Ни сигарет, ни спичек у нас не было!

Проходит секунда, вторая, пятая, десятая. В коридоре тихо. Звуки с палубы сюда не доходят. Парень, стоящий сейчас у стола, успел успокоиться. Глаза его рыщут по столу в поисках еды и находят кусок хлеба. Кое-как одевшаяся девушка остается, несмотря на всю реальность опасности, женщиной и прихорашивается перед зеркалом.

Тишина в коридоре и монотонный гул двигателей как бы отгородили ее от всего, что происходит и может произойти за пределами каюты. Она бросает взгляд на парня, голова которого на светлом фоне иллюминатора напоминает сейчас медальон с изображением Тарзана, и глаза ее сужаются, а накрашенные губы трогает чувственная призывная улыбка.

Парень. Я же сказал — пожарная тревога. На кораблях любят этот цирк.

Девушка. Ага...

Парень. Зачем ты губы накрасила?

Девушка. Я думала... Хочешь, сотру.

Паром с мостика. Над людьми и машинами плавают серые и прозрачные волны горького дыма, проникающего и на мостик. Все свободные члены команды на палубе, каждый занял свое место у одного из шлангов.

По обе стороны апареля плотно сбились пассажиры, все проталкиваются к самому носу, чтобы находиться хоть на несколько сантиметров подальше от дымящегося грузовика. Люди не кричат и не разговаривают, только протискиваются, протискиваются, протискиваются и чего-то ждут. Временами дым сгущается, и палуба становится похожа на какую-то пасмурную юдоль скорби. Водители пробираются к своим машинам.

Вдруг вялые расплющенные шланги оживают, начинают извиваться, как змеи, становятся тугими и круглыми: заработало давление в шесть атмосфер.

Поверх машин хлещет пенистая белая вода.

Капитан (кусая губы, матросу). Вызови радиста!

Матрос убегает.

Штурман. Что ты задумал, старик, что ты хочешь делать?

Капитан. Вызову второй паром.

Приходит радист.

Капитан. Маркони, немедленно вызывай второй паром. Мы горим. Пусть возьмет пассажиров.

Радист. Есть, капитан. (Уходит.)

На мостик врывается боцман, глаза у него налились кровью, он весь мокрый.

Боцман (скороговоркой). К этой заразе не подберешься! Так по-дурацки загнали машину — ни с какого боку не подступишься. А чертов хлопок горит вовсю. И впереди, в самом дальнем конце от кормы, автоцистерны! Они хоть пустые?

Капитан (с усилием). Нет, обе полны бензина. Обе.

Боцман (скороговоркой). Что за гад пустил их на паром! Мы же взорвемся! Мы же вот-вот взорвемся! Набить пассажирский паром автоцистернами! Сроду еще не плавал на таких свинарниках! Кто их погрузил? У меня трое детей.

Капитан (резко). Не ори. (Штурману.) Марш — вниз! Четыре шланга на эту горящую телегу и два — на ее бензобак, для охлаждения, и пока не...

Боцман. ...пока мы не взорвемся!

Штурман. Можно исполнять, капитан?

Капитан. Нет, погоди. Пассажиров загоните в салоны и вниз. Сколько поместится. На корму их сейчас не перегонишь. Стой! Если попадется морда поотчаянней, оставь на палубе, пригодится!

Штурман уходит.

Радист (появляясь в двери). Второй паром выходит. Радиограмму в Таллин дать?

Капитан. Нет! Там и без того узнают раньше времени.

Матрос (врываясь без стука). Капитан, к машине не подберешься!

Капитан. Сдерите брезент, откройте борта. Выкиньте хлопок в море!

Матрос. Невозможно. Впереди машины!

Боцман. Нельзя. Разворошим огонь. Бензин! Если мы не решимся сразу, то...

Капитан. То... да... Нет, иного пути нет, иного нет. (Хватает рупор.) Первый апарель — к спуску. Первый апарель — немедленно к спуску!

Боцман. Что ты делаешь?

Капитан. Сброшу машины. «Волгу», коляску, «виллис», «москвич», потом обе цистерны и, наконец, грузовик с хлопком. Больше ничего не остается!

Боцман. Больше ничего не остается, капитан.

Апарель опускается. И поскольку в этом дымном чаду на мостике обмен репликами, команды капитана, все действия, все движения фантастически стремительны, спуск апареля кажется мучительно медленным. Апарель опускается. И перед паромом дециметр за дециметром открывается кусок синего моря. От дыма и потоков воды, хлещущих поверх машин, синева эта стала густой и темной. На мостике уже тяжело дышать.

Пассажиры на носу сбились еще плотнее. Те, кто стоит близко к горящей машине, стараются протиснуться вперед, а те, перед которыми разверзается огромная пасть апареля, видят впереди только гибель и, хватаясь за соседей или за поручни, жмутся назад. Обе группы и на правом и на левом борту уже начали утрачивать чувства коллективизма, эгоизм страха постепенно берет верх, самоконтроль слабеет. Глаза у кого расширены, у кого зажмурены, рты плотно стиснуты или полуоткрыты. Вся эта борьба за пространство в двух противоположных направлениях протекает безмолвно, бессловесно, без всякой брани. Страх эстонца безголос, таким он остается и сейчас, когда троном овладевает ее величество Паника.

Капитан с боцманом стоят плечом к плечу — молодой капитан и видавший виды боцман. Сейчас они ровесники. Блеск капитанского мундира кажется неуместным на мостике, где клубится удушливый дым и где глаза у штурвального так слезятся, что он видит компас как бы сквозь туман.

Апарель опущен, море ждет. В дымном поле зрения капитана и боцмана — ставшее устрашающе близким после спуска апареля море, машины, которые капитану предстоит сбросить за борт, и люди. И капитаном овладевает вдруг последнее сомнение.

Капитан (боцману). Не запросить ли Таллин?

Боцман. О чем?

Капитан. Ведь не меньше шести, нет, семи машин сбрасываем.

Боцман (яростно и в то же время по-отечески). Если боишься давать команду, скажи, я отдам. А Таллин Москву запросит. Москва подумает и ответит: решайте сами. Уже лучше я несогласованно останусь в живых, чем согласованно сгорю. Давай команду или проваливай с мостика!

Капитан берет рупор и медленно-медленно поднимает его. Но где-то на уровне плеча рука его обретает решительность, на лице проступает каждый мускул, и раздается громкий механический голос команды.

Капитан. Слушать меня! Никакой опасности нет. Огонь ликвидируется. На носу — соблюдать спокойствие. Осторожнее: вы же столкнете людей в море! (Пауза.) Слушать мою команду: «Волгу», «москвич» и «виллис» снять со скорости и ручного тормоза! Открыть дверцы! Инвалида попрошу выйти из коляски! Водителям цистерн и грузовика с хлопком — подойти к своим машинам. Все названные машины будут сброшены в море. В случае противодействия стреляю без предупреждения. Сохранять спокойствие! (Боцману.) Может, я чего не так сказал или пропустил?

Боцман. Скомандуй — «тихий вперед». «Стреляю без предупреждения» — это было к месту. (Кладет руку ему на плечо.) Что поделаешь? Уж если идти под суд, так лучше, чтобы нас не обвиняли и мертвые!

Капитан. Где бензобак у грузовика с хлопком?

Боцман. Впереди снизу. За кабиной.

Капитан. Нельзя ли оторвать его и выбросить в море?

Боцман. Нельзя. Машина прижата к самой переборке — не подберешься.

На мостике полно дыма, два человека, кажущиеся совсем серыми, стоят плечом к плечу и смотрят на палубу, где колышутся темные и плотные волны едкого дыма.

Боцман. Жарковато тут становится. Не перейти ли к аварийному штурвалу?

Капитан. Оттуда ничего не видно.

Боцман. Если автоцистерна взорвется, мостик взлетит.

Капитан. Оттуда ничего не видно. (Штурвальному.) Выдержите вы тут наверху или отправить вас вниз, к аварийному штурвалу?

Матрос. Если вы выдержите, то и мне положено.

Боцман (кидает через плечо, уходя). Значит, машины — за борт!

Капитан. За борт.

Боцман уходит. На мостике остаются капитан и штурвальный. Паром идет вперед самым малым ходом, и море за бортом движется все медленнее и медленнее: глубокое, сверкающее, враждебное.

Кормовая часть палубы. С того момента как матрос сообщил капитану: «Товарищ капитан, мы горим!» — события тут пошли своим ходом. На корме, где собрался народ из промкооперации, четыре велосипедистки, два сельделова и два военных летчика, вид наполненного дымом туннеля и обжигающее людей слово «огонь» произвели сначала такое же впечатление, как и на носовой палубе: многие бросились к корме, прижались спиной к апарелю и не спускают глаз с палубы, откуда грозит удар. Но здесь, в отличие от носа, отсутствие порядка не сменяется мгновенно беспорядком, здесь воцаряется на миг как бы ничье время, тот временной вакуум, из которого есть лишь два выхода: к отчаянию или к дисциплине. Да, здесь возникает такой вакуум, и он не приводит к отчаянию.

На левом борту порядок сохраняется благодаря двум летчикам, которые остаются стоять там, где стояли, и каждый, кто протискивается мимо них, незаметно для себя прихватывает от обоих частицу смелости. Даже после того как все уже пробираются на корму и видят оттуда лишь молодые шеи летчиков и аккуратно подстриженные затылки, два этих человека в форме, оставшиеся на своем месте, продолжают действовать на всех успокаивающе. А деловитый сухой тон их разговора создает видимость сохраняемого порядка.

Темноволосый летчик. Хлопок?

Капитан ВВС. Огнетушители! Машина в самом дурацком месте.

Темноволосый (срывает с грузовика, водитель которого куда-то исчез, огнетушитель и, пробираясь между машинами, кричит назад). А ты, Алеша, отведи женщин в пассажирский салон на правом борту. Если что-нибудь взорвется, то и весь левый борт взлетит.

Темноволосый исчезает.

Капитан ВВС. Гражданки женщины. Прошу вас наверх, в пассажирский салон. Понимаете — в пассажирский салон. Не понимаете... Вот ведь история!

Капитан ВВС берет двух женщин под руку и подводит их, испуганных и упирающихся, к двери пассажирского салона на правом борту. Вторая пара дается ему легче — женщины идут за ним покорно, прикрывая платками рты и носы. И когда в туннеле начинают бить крест-накрест потоки вспененной воды из шлангов, люди успокаиваются, им кажется, что опасность немного отступила.

Темноволосый летчик, весь мокрый, покрытый копотью, возвращается назад с пустым огнетушителем.

Темноволосый. Огонь ушел вглубь, и с этой пустяковиной (показывает на огнетушитель) ничего не сделаешь. А впереди автоцистерны как раз напротив.

Капитан ВВС. Не хотел бы я оказаться в шкуре капитана.

Темноволосый. Не хотел бы я вообще тут оказаться!

Они продолжают спокойно стоять, за спиной у них остались только картежники из туристского автобуса.

На правом же борту ядром сохраняемого спокойствия оказались два сельделова и четыре филологички. Как только туннель стал серым от дыма, сельделовы спрятали девушек у себя за спиной: сейчас они стоят перед ними лицом к парому в виде символического заслона. И девушки не присоединились к протискивающимся на корму пассажирам, они стоят за спинами бородачей и смотрят на сгущающийся дым, на неистовое хлестание белой воды.

Реет. Что там такое, молодые люди?

Первый сельделов. Какая-то телега загорелась. Хлопок — паршивая штука, хуже не бывает...

Маль. Боже мой, как интересно!

Реет. Прелесть! Неужели мы горим?

Второй сельделов (со всей серьезностью). Веселиться не с чего. Впереди — автоцистерны!

Все это происходит одновременно с уже описанными действиями летчиков.

Первый сельделов. В общем и целом — проваливайте! Ступайте наверх, в пассажирский салон. Нет, лучше вниз, там надежнее. И прихватите с собой всех женщин и детей.

Маль. Никуда мы не пойдем. Мы не боимся.

Второй сельделов. Осел тоже не боялся. Горит же! И бензин рядом. Неужели не видите, какая тут полундра...

Маль (девушкам). Уведем женщин!

В один миг они протискиваются в толпу, прижавшуюся к апарелю, и собирают вокруг себя всех женщин, кого беря за руку, кого подталкивая, все время успокаивая их и приговаривая: «Женщины, давайте уйдем! Мы тут мешаем! Пойдем вниз, там нет дыма!» И, шагая впереди, как гренадеры, уводят всех, обращаясь с теми, кто мог бы им быть матерями, словно с детьми. Женщины послушно и безропотно следуют за четырьмя девушками, которые знают, что им делать. Девушки встают на страже по обе стороны двери, и если какая-нибудь женщина медлит или начинает сомневаться, девушки без лишних церемоний вталкивают ее в салон. К тому моменту, когда штурман сбегает вниз, на корме устанавливается какое-то подобие порядка. Загнав в салон последнюю женщину, девушки возвращаются на свое место за спинами сельделовов. Их самым сильным чувством по-прежнему остается любопытство: все происходящее на пароме еще не дошло до их сознания.

Из той самой двери, в которую они загнали женщин, выходит штурман. Это уже не тот человек, который зубоскалил с девушками и командовал, это вконец отчаявшееся существо, с трудом сохраняющее самообладание и отдающее приказы просительным тоном.

Штурман (сельделовам). Ребята, нам нужна помощь. Капитан просит.

Первый сельделов. Раз капитан приказывает, будет сделано.

Штурман. С носа надо половину машин спихнуть в море.

Второй сельделов. Да-а?

Подходят летчики. Штурман обращается к ним на ломаном русском языке.

Штурман. Товарищи летчики, прошу помощи!

Темноволосый. Чего просить? Приказывайте!

Штурман. Пройдите на нос. Помогите столкнуть машины в море.

Капитан ВВС. Ясно. Еще что?

Штурман. Всё. (Указывая на правую дверь.) Пройдете низом. Не выпускайте пассажиров на палубу — на носу и без того полно народу.

Сельделовы и летчики уходят.

Штурман, одинокий и несчастный, на несколько секунд оцепенел. За спиной у него шипят потоки воды, поднимается вверх густой дым. Но вот штурману удается встряхнуться, его вяло обвисшие руки сжимаются, разукрашенное лицо обретает осмысленное выражение. На корме остались только восемь человек: четыре картежника из туристского автобуса и четыре девушки.

Штурман (картежникам). Мужчины, на нос! Помогите столкнуть в море машины.

Заведующий мельницей. Чего? Столкнуть в море? С ума сошли!

Худой. Я толкать не могу, у меня грыжа!

Двое других. А где пробраться? Мы идем!

Штурман (указывая на правую дверь). Сюда. Скорее. (Заведующему мельницей, смотрящему вслед двум партнерам.) И вы тоже! Не человек — гора, а там силенка нужна.

Заведующий мельницей. Сколько платите?

Штурман. Иди к черту! Взлетишь на воздух, вот тебе и плата!

Заведующий, испуганно поглядывая на штурмана, скрывается за правой дверью.

Штурман. И чтобы вы тоже исчезли! Очистить палубу!

Худой с радостным вздохом скрывается.

Девушки стоят молча. Наконец-то они поняли, что могут взорваться. Шипучая смесь белой водяной пены с дымом и влажный удушливый запах перестали быть экзотикой. Все четыре помрачнели и ждут распоряжений штурмана.

Штурман. Вы... Убирайтесь отсюда. Тут и без вас тошно.

Маль. Капитан, мы пойдем поможем!

Реет. Поможем толкать.

Маль (по-борцовски согнув руку и подставляя штурману под нос свои бицепсы). Попробуйте! Силенка у нас есть!

Штурман. Помощь нужна. Что ж, помогите! За мной, шагом-арш!

Все пятеро во главе со штурманом скрываются за правой дверью. Корма совсем пуста. Чайки больше не следуют за дымящимся паромом. Килевой воды почти не видно — паром идет вперед самым малым. Море, сплошь усеянное солнечными бликами, сверкает красиво, насмешливо, враждебно. Наступил такой час, когда в роли единственного трагического героя оказался паром, как существо мужского пола, когда идти на риск и принимать решения остается только мужчинам и когда единственными злодеями драмы стали огонь и беспощадное море.

Панорама с воздуха.

По проливу, зажатому между берегами, идут два парома: между ними — полмили. Первый из них, чей спущенный апарель выступает вперед, как тупой клюв, кажется неподвижным. Он не вздымает носом волн, не оставляет сзади килевой воды. На его носу двумя гроздьями застыли люди, тускло поблескивают крыши автомобильных кабин, а на корме — ни души, одни машины. Стекла командного мостика не сверкают на солнце. Сверху кажется, что вся верхняя палуба, командный мостик и спасательные шлюпки окутаны серым туманом. Но если чуть опуститься и посмотреть на паром сбоку, то будет видно, что из-под мостика с обоих концов поднимается дым.

Палуба второго парома пуста, лишь на носу стоит группа людей. Он идет полным ходом. Расстояние между паромами непрерывно сокращается.

А теперь — носовая палуба. Вернемся назад, ко времени, предшествовавшему кульминационной команде капитана.

Капитан. Слушать меня! Никакой опасности нет. Огонь ликвидируется. На носу сохранять спокойствие. Не толпитесь, вы же спихнете людей в море.

И молчаливо толкавшиеся люди, снова став коллективом, как по команде, обращают свои лица к мостику. Толпа уже не толкается, она ждет. На левом борту, где стоят четверо из «москвича» — водитель со своей девушкой, их друг и парень с комсомольским значком, — в поведении и в чувствах произошла перемена. Если до сих пор двое первых не очень старались скрывать свой страх: ведь смелость - стадное чувство, а их страх — это страх индивидуальности, то после первых же слов команды они вновь напялили на себя маски отважного безразличия.

Водитель «москвича». Так чего орать, если нет опасности!

Девушка. Только-только началось интересное, и все! Вот тоска!

Но парень с комсомольским значком, сохранявший спокойствие, и его сосед по машине слушают капитана с волнением. Инвалид смотрит через плечо на мостик и тоже напряженно слушает, прижав к себе ребенка. Председатель колхоза, стоявший возле своего «виллиса», повернулся на звук рупора. Доцент и парикмахерша хоть и сидят рядом, далеки друг от друга. После первой же фразы капитана оба вздрагивают — команда обрушивается на них из окна машины, как удар кулака.

Голос капитана. Слушать мою команду! «Волга»!

Парикмахерша. Чего они хотят?

Доцент. Тихо! Слушай!

Капитан. «Москвич»!

Девушка. Опять нас! Кошмар!

Водитель «москвича». Выньте бутылки.

Капитан. «Виллис»!

Председатель колхоза. Все-таки...

Капитан. Снять машины со скорости и ручного тормоза! Дверцы оставить открытыми.

Парикмахерша. Господи, что же это такое?

Доцент. Машину скинут в море.

Парикмахерша. Нет! Они не имеют права!

Капитан. Инвалид, попрошу покинуть коляску! Водителям цистерн и грузовика с хлопком — вернуться к своим машинам. Все названные машины будут сброшены в море. В случае противодействия стреляю без предупреждения. Сохранять спокойствие!

При последних словах капитана парикмахерша начинает действовать. Нагнувшись над коленями доцента, она открывает левую дверцу. Потом грубым сильным толчком пытается выпихнуть доцента из машины. Тот смотрит на нее непонимающе.

Парикмахерша. Выходи!

Доцент. Брось!

Парикмахерша. Выходи, идиот!

Выдергивает ключи из замка зажигания.

Доцент. Все равно же машину столкнут за борт.

Парикмахерша. Не столкнут! Нашу машину не столкнут!

И она попросту выпихивает его из машины, так что он шлепается задом на палубу. Она захлопывает и запирает изнутри дверцу. Ее движения точны и стремительны, ее действия при всей их бессознательности выглядят тщательно продуманными.

Доцент встает и пытается открыть дверцу, но кнопка на ней уже опущена. У левой задней дверцы — тоже. Парикмахерша еще туже затягивает ручной тормоз, проверяет, включена ли скорость, запирает заднюю правую дверцу, а потом, торопливо взглянув на заднее сиденье, хватает с него коробку со шляпкой, выбирается справа из машины в сторону инвалидной коляски и запирает снаружи дверцу. Рука ее дрожит, ключ не сразу попадает в замок, лицо у парикмахерши каменное и злое. Она бежит к багажнику, убеждается в том, что он заперт, и, зажав ключи в руке, подходит к несчастному, ошарашенному доценту.

Доцент. Дай ключи.

Парикмахерша. Не дам! Не будет машины, так и тебя не надо!

Они стоят совсем близко. За спиной доцента зияет синяя бездна. Доцент что есть силы стискивает руку жены, но парикмахерша гибким кошачьим движением высвобождает руку и с размаху кидает ключи в море.

Парикмахерша. Доставай, если хочешь!

В это время инвалид открывает у себя правую дверцу и нежно высаживает ребенка.

Инвалид. Надо выйти, Тийу! Выбросят нашу тележку!

Тийу. В море, на самое дно?

Инвалид. Да, на дно. Выходи!

Тийу выходит и пробирается в толпу. Инвалид отпускает ручной тормоз, включает скорость и, найдя ощупью костыли, тоже выбирается и останавливается рядом с коляской. Левая нога отнята у него почти до бедра, и сейчас, на костылях, он выглядит несчастным и беспомощным человеком, для которого потеря коляски — истинная трагедия. Посмотрев на нее с лаской, он вынимает из замка ключи, потом замечает на стекле пыль и начинает стирать ее носовым платком.

Голос капитана (хрипло). Товарищ инвалид, прошу вас перейти на правый борт!

Инвалид непонимающе смотрит на платок в своей руке, поднимает глаза в сторону голоса и прячет платок в карман. Он выходит из-за коляски и, выбрасывая костыли вперед, добирается до толпы, где к нему сразу приникает Тийу. Он все еще смотрит на коляску, как хороший крестьянин смотрит на хорошую лошадь, которую приходится отдавать в чужие руки, и глаза его влажнеют. Он отдает ключи Тийу.

Тийу. Зачем ты отдаешь их мне, дядя?

Инвалид. Это тебе игрушка. Играй, пока не получим новую коляску.

Водитель «москвича». Пропавшие запчасти спишем на рыб. (Девушке.) Достань бутылки и всю остальную музыку. (Девушка приносит и кладет у поручней чемодан, бутылки, портфель и два летних пальто.) Кидать государственную машину в море? Ты! Где же твоя логика?

Парень с комсомольским значком (засучивая рукава). Придется сделать и эту работу.

Водитель «москвича» (с иронией). Ну нет. Мне сознательность не позволяет.

Парень с комсомольским значком. Наконец-то, а главное — вовремя.

Парень с комсомольским значком подходит к боцману, который с извивающимся шлангом в руках пробирается между машинами. При его возрасте и сложении это не так-то просто. Парень берет его за руку и забирает шланг.

Парень с комсомольским значком. Дай мне. Куда?

Боцман. Вон туда. Попробуй охладить бензобак — может, сумеешь подобраться. Придется ползком.

Парень с комсомольским значком. Ползком так ползком. Подтягивай шланг сзади.

Боцман подтягивает шланг, чтобы парню, перелезающему через капот горящей машины, было легче его тянуть. Парень втискивается в узкое пространство между автоцистерной и грузовиком с хлопком. Но отсюда к бензобаку не подберешься. Парень пытается лечь на палубу, и после нескольких попыток это ему удается. Он лежит в грязной пене, слоем сантиметров в десять, и не видит ничего, кроме этой пузырчатой бурлящей поверхности, большого автомобильного колеса и серо-зеленого жестяного бензобака, по которому с силой ударяет поток воды.

Боцман. Ну как?

Парень с комсомольским значком. С девчонками лучше. Подтяни шланг!

Боцман подтягивает шланг.

Голос парня. Теперь хорошо. Мотай отсюда.

Председатель колхоза и водитель открывают обе дверцы «виллиса», молча переносят из него на узкое незанятое пространство у поручней зубья культиватора, выкатывают две большие покрышки от грузовика, достают всевозможные запчасти.

Парикмахерша и доцент стоят друг против друга. Доцент внезапно постарел, он задыхается, на его мягком лице непонимание, чуть ли не гнев.

Парикмахерша (шипя). Если ты позволишь это сделать, тогда узнаешь!

Толпа на носу поредела. Людей отпугивает спущенный апарель, эта дыра в стальном кольце вокруг парома, и вода, ставшая такой близкой. Люди протискиваются между поручнями и цистернами, щель так узка, что их спины выгибаются над морем. Сперва палубу покидают более смелые и трезвые, затем и все остальные. На миг в дверях салона возникает давка — навстречу тоже идут люди: сначала двое летчиков, за ними сельделовы и четыре филологички, потом трое из промкооперации. Они довольно бесцеремонно прокладывают себе дорогу в смирной, напуганной толпе и подходят к машинам, которые предстоит столкнуть. Водитель «москвича» и его девушка занимают нейтральную позицию у поручней. Водитель «москвича» показывает всем видом, что и он мог бы, но не хочет и что нести благородное бремя непричастности совсем не легко.