Полярный круг

Полярный круг

При северном ветре Берингов пролив походил на быструю, многоводную реку — волны катились вдоль берега, сглаживая прибой. Большие прибрежные камни, опасные для причаливающих вельботов, еще более обнажились. Узкая полоска гальки расширилась — вода отступила от берега, устремившись из Ледовитого океана в Тихий.

На темных волнах — белые барашки. По утрам в осенние дни, перед приходом льда, они обманывают наблюдателя, заставляя его напрягать взгляд, пристально всматриваться в белеющие просторы пролива.

Нанок стоял у дощатой стены домика полярной станции и смотрел вниз. Ветер был то настойчив, почти резок, то ласково трогал за рукав, словно приглашая: ну иди, иди, вон твоя тропка к морю, заросшая травой, она помнит тебя, зовет…

Нанок медленно пошел, оглядываясь по сторонам. Нынлю — древние эскимосские жилища, не так-то легко они могут исчезнуть с лица земли. Кое-где даже сохранились следы старых покрышек из моржовых шкур. Вон нынлю, где жил школьный товарищ Асыколь… А вот и жилище, где родился сам Нанок. Над оврагом, над гремящим ручьем, виднелись развалины.

С бьющимся сердцем Нанок шел к ним. От нынлю остались каменные стены — задняя и боковая. Внутри — темный мусор, смоченный холодным дождем и солеными морскими брызгами. Вход в нынлю обозначали два гладко отполированных валуна. На них в детстве сиживал Нанок, глядя на простор Берингова пролива. Что-то звякнуло под ногами. Нанок нагнулся и поднял полуистлевшую от ржавчины жестяную банку из-под табака. На ней уже ничего нельзя было разглядеть, но Нанок живо представил себе яркую картинку — породистого джентльмена в цилиндре, принца Альберта. Дед уверял, что это был лучший трубочный табак, который можно было жевать.

На том месте, где был полог, почва чуть выше и мягче: под моржовой кожей лежал толстый слой тундрового мха. Его не до конца развеяло ветром. Нанок поковырял носком ботинка — мох утрамбовался… Интересно, сколько времени простоял нынлю? Сколько поколений азиатских эскимосов, предков Нанока, ложилось на эту холодную землю, застеленную слоем мха? В те годы, когда он жил здесь, под пол из толстой моржовой кожи уже не добавляли подстилки — этого самого мха было достаточно.

Странное чувство охватило Нанока. Щемящее, царапающее сердце. Слезы подступили к глазам, и в радуге возникло видение из детства.

Раннее утро. Весна. Лучшая пора в Беринговом проливе. Моржовые стада идут в Ледовитый океан на отмели, богатые жирными моллюсками. Вельботы гоняются за зверем. Солнце почти не заходит — круглые сутки висит над водой, перебираясь с северо-восточной стороны на юго-западную.

Выйдешь после короткого сна из жилища — и перед тобой такая ширь, как будто ты взлетел над землей, над беспредельным пространством воды и воздуха, и паришь над островами в проливе, словно красноклювая птица-топорок. За спиной теплое гнездо, сооруженное из камня, китовых костей, кусков дерева, выброшенных морским течением на берег, моржовой кожи и оленьих шкур, согретое пламенем каменного жирника и горячими телами людей.

Блеск воды и ясного голубого неба бьет по глазам, больно смотреть, щуришься, но пройдет некоторое время — привыкнешь, широко откроешь глаза и вберешь в себя это пронизанное светом пространство, почувствуешь себя птицей.

В тихие дни — а весной почти каждый день тихий — с моря доносятся далекие хлопки выстрелов. Но когда плотный сырой туман падает на пролив, пропадает эхо, и звуки глохнут на пороге вогнанного в камень нынлю.

На узкой галечной гряде — остатки тающих льдин. Слышны звонкие голоса. Ставят белые палатки уэленцы, инчоунцы, нешканцы. Горят костры — люди варят свежее мясо, кипятят чай, наслаждаются теплом, светом и сытостью. Галька пропиталась кровью и салом. Собаки и толстые чайки лениво смотрят друг на друга.

Мальчик словно летит вниз, примечая дальние вельботы, дымки от выстрелов, скользит взглядом по Диомидовым островам, американскому берегу пролива, снова возвращается взглядом на свою землю, круто падает к оврагу, к устью ручья, смешивающегося с морской водой.

Эскимосы Наукана селились на уровне птичьих гнезд.

Их жилища напоминали гнездовья кайр: углубления в скалах, чуть припорошенные примятым пухом.

Лучшее время — весна.

Но и зимой тоже неплохо. Прямо с порога жилища садись на санки с полозьями из моржовых бивней и мчись в торосистый пролив к голубым льдинам, присыпанным снегом. Правда, взбираться обратно тяжело — тропинки обледенели, ноги скользят, и кто-то тянет книзу, хватая за полу камлейки.

В пургу лучше не выходить из нынлю. На памяти Нанока человек пять — стариков и детей — унесло ветром и разбило о торосы зимнего пролива.

Человеку, впервые попавшему в Наукан, казалось невероятным, что можно жить на такой крутизне. Но люди жили здесь испокон веков, рождаясь и умирая между небом и морем.

Здесь Нанок ходил в школу — маленький деревянный домик, прилепившийся к скалистому склону недалеко от навигационного маяка и памятника первооткрывателю пролива Семену Дежневу.

Закончив семилетку в родном Наукане, Нанок уехал в Анадырское педагогическое училище.

Пока он учился, Наукан переселили в Нунямо: на крутизне невозможно было строить большие деревянные дома.

Родители Нанока перебрались в чукотское селение у входа в залив Лаврентия.

В каникулы Нанок поехал туда и застал своих родичей грустными. Все вспоминали Наукан и весной плавали туда охотиться на моржа. Вечером собирались в клубе и пели старинные эскимосские песни, возвращая себя на берег пролива, на высоту красноклювых топорков. Певец и танцор Нутетеин изображал чайку, борющуюся с ветром. Все науканцы знали, что так можно видеть чайку, только летая рядом с ней или находясь на вышине науканских нынлю.

Закончив педучилище, Нанок уехал в Ленинград и поступил в пединститут на исторический факультет. Он изучал историю древнего мира, Древней Греции и Рима, Древнего Востока, средние века, новую и новейшую. И все чаще он вспоминал покинутый Наукан, в котором осталась история арктического народа…

Нанок вернулся после окончания института в помолодевший, ставший городом Анадырь. Новые каменные дома встали над лиманом. Сопки, окружавшие старое общежитие, срыли. Посреди города, словно не успевшая заржаветь гигантская консервная банка, сверкал в низких лучах солнца алюминиевый экспериментальный жилой дом Арктикстроя.

Наноку предложили работу в окружном краеведческом музее. В годы, когда Нанок учился в педагогическом училище, старенький Анадырский музей помещался в деревянном домике прямо под окнами училища. У порога лежал побелевший череп кита, кости каких-то животных, а на дверях была прибита жестяная вывеска: Чукотский окружной краеведческий музей.

Домик обладал удивительной вместительностью. Когда перевезли экспонаты в новое здание, оказалось, что новое помещение в общем-то маловато, хотя раз в пять было больше старого.

Нанок получил отдел дореволюционного периода: шкафы с шаманскими бубнами, связки засаленных амулетов, меховую одежду, почти истлевшую от неправильного хранения, облысевшие кухлянки, торбаса, малахаи, древние головные уборы из птичьих перьев, которые шили в Наукане еще в пору его детства.

От старых ломких вещей пахло далекими, полузабытыми воспоминаниями: копотью жирника, тюленьим жиром, утренним чадом разгорающегося в нынлю костра.

Надо было устраивать настоящий музей, обновлять экспонаты.

Нанок с головой ушел в работу.

Ему дали комнату в новом доме. Окна выходили на памятник. Первому Ревкому, на лиман с низким дальним берегом, на черный мыс Обсервации с белыми нефтяными цистернами на вершине.

В окно дули северо-западные ветры, выстуживая комнату, как в детстве, когда в пологе угасал жирник и холодный воздух проникал внутрь жилища, покрывал блестящим инеем деревянные стойки в углах и висевших на стыках духов-охранителей, вырезанных из мореного моржового клыка.

Нанок торопливо завтракал: макал кусок белого хлеба в сгущенные сливки с сахаром, запивал горячим чаем и бежал в музей.

А вечерами, возвратившись с работы, читал книги об эскимосах, написанные разными авторами. Среди них были те, кого царизм «запрятал» на Северо-Восток, — Богораз и Иохельсон, писатели и этнологи, путешествовавшие в разное время по зарубежному Северу, советские этнографы и языковеды.

В первую свою командировку Нанок взял новенький, только что вышедший из печати эскимосско-русский словарь и книгу Кнуда Расмуссена «Великий санный путь».

Он начал читать эту книгу, коротая время до вылета самолета в Анадырском аэропорту.

Кнуд Расмуссен… Нанок услышал о нем впервые на лекциях в институте. Сын эскимоски и датского миссионера, родившийся в ледяной Гренландии, считал себя эскимосом и был одержим идеей пройти по всем землям Арктики, где расселился этот удивительный народ. Пытливый взгляд мальчика пронизывал ледяные горы, окружавшие Якобсхавен, уносился вдаль, в те земли и страны, где жили отважные ловцы морского зверя и охотники на дикого оленя-карибу.

Он хотел пройти полярным кругом. Но не по условной географической линии, а узкой полосой, по границе безжизненной арктической пустыни и населенной земли.

Детские годы Кнуда Расмуссена внешне походили на детство Максима Нанока. Они видели одинаковые кожаные байдары и деревянные вельботы, катались на санках с полозьями из двух половинок распиленного моржового клыка… Быть может, эти сани и подсказали Расмуссену идею великого санного путешествия по заснеженным бескрайним дорогам Севера? И наверное, Кнуд держал такой же мяч, что и Нанок, расшитый бисером и длинным белым волосом с шеи тундрового оленя, опоясанный орнаментом.

Позавчера в Уэлене, сидя в гостинице в ожидании попутного вельбота в Наукан, Нанок читал:

«…Раннее утро на вершине крутого мыса Восточного, крайнего сибирского предгорья на востоке.

На вершинах уже выпал первый снег; невольно думаешь о первом холодке осени. Воздух резкий и прозрачный, даже бриз не курчавит Берингова пролива, где медленно плывет по течению к северу пак.

Спокойной мощью дышит ландшафт; далеко на горизонте маячит в солнечной дымке остров Большой Диомид, за которым в проливе проходит граница между Америкой и Азией.

С того места, где стою, я из одной части света заглядываю в другую. Вот за Большим Диомидом синеет, как туманная отмель, другой остров — Малый Диомид, принадлежащий Аляске.

У подошвы скалы, на которую я только что поднялся, я вижу идущих чукчанок в меховых одеждах оригинального покроя; на спинах у женщин мешки из оленьих шкур, которые они набивают злаками и ягодами…

На узкой косе, между плавучим льдом с одной стороны и зеркальной водой лагуны — с другой, расположился поселок Уэлен. Он только еще просыпается; в конусообразных палатках из моржовых шкур зажигаются один за другим костры для варки пищи.

Недалеко от поселка над закруглением холмистой гряды видны резкие силуэты пасущихся домашних оленей; они пережевывают мох, а пастухи, покрикивая, окружают их, чтобы перегнать на новое пастбище.

Для всех этих людей сегодня обычные будни, звено в их повседневной жизни; для меня — переживание, которому я едва осмеливаюсь верить. Ведь этот ландшафт и эти люди означают, что я в Сибири, к западу от самого окраинного эскимосского племени, и, стало быть, моя экспедиция завершена.

Высокая скала, на которой я стою, и чистый воздух вокруг меня раздвигают мой кругозор, и я вижу след, оставленный нашими санями на белом снегу по краю земли, на самых далеких обитаемых окраинах Севера.

Я вижу тысячи мелких становищ, давших содержание нашему путешествию, и меня охватывает великая радость: мы встретились со сказкой»…

Это было осенью 1924 года. Значит, родители Нанока вполне могли видеть Кнуда Расмуссена. Но почему не сохранилось никаких воспоминаний об этом? В памяти родичей Нанока были десятки рассказов о белых торговцах, о приходе удивительных кораблей, в том числе о белом пароходе какой-то туристской фирмы. А вот о приезде Расмуссена — ничего. Позавчера Нанок расспрашивал о нем старожилов Уэлена: знатного мастера-костореза Гэмауге, охотника Каляча… Гэмауге вспоминал свои поездки в Америку, торговцев, которых знал, а вот Расмуссена не мог припомнить. На прощание старый косторез подарил Наноку фотографию: молодой Гэмауге в полном охотничьем снаряжении в торосах Берингова пролива. Это была добротная фотографическая почтовая открытка, издание какой-то зарубежной фирмы. На обороте было напечатано: «Дикари Северо-Восточной Азии на охоте».

В своих записках о посещении Уэлена Кнуд Расмуссен никаких имен не оставил.

В конце книги он называет одного эскимосского шамана, живущего в Номе.

Расмуссен спросил его:

«— Из чего состоит человек?

— Из тела, как видишь, из имени, которое ты унаследовал от умершего, и еще из чего-то, из непостижимой силы, которую мы зовем «ютир» — душа, которая дает всему жизнь, форму, внешность.

— Как, по-твоему, живут люди?

— Они расщеплены, потому что смешивают все в одну кучу, слабы, потому что не умеют отдаваться чему-нибудь одному. Великий охотник не должен быть одновременно великим женолюбцем. Но никто не в силах перестать это делать, Люди подкрепляют себя амулетами и становятся одинокими, не став взрослыми. В стойбище должно быть как можно больше разных амулетов. Однородность расщепляет силы, равенство обесценивает…

— Веришь ли ты сам в какую-нибудь из тех сил, о которых говоришь?

— Да, в силу, которую мы называем «Сила» и которую нельзя объяснить простыми словами. Это — великий дух, создавший мир, погоду, всю жизнь земную, столь могущественный, что речь его к людям звучит не в простых словах, но в снегопаде, дожде, бушевании моря, во всех явлениях, которых человек страшится, а также в солнечным свете, сверкании моря, лепете и играх малых, невинных, ничего не сознающих детей. В хорошие времена Сила, не имея ничего сказать людям, исчезает в своем бесконечном ничто и пребывает там, пока люди не злоупотребляют жизнью, но чтят хлеб свой насущный. Никто не видел Силы; местопребывание ее — загадка; она — в одно и то же время — с нами и бесконечно далеко от нас…»

Этого шамана звали Наягнек.

На последней странице книги «Великий санный путь» было написано:

«Через некоторое время религия их (эскимосов) станет сагой: белый человек, нивелируя все, подчинит себе все страны, людей, их мысли, фантазию, веру. Я чувствую себя счастливым, что мне выпало на долю посетить стойбище за стойбищем в такое время, когда души эскимосов еще сохраняли свою великую первобытность. Поэтому мы и пережили чудесное ощущение, связанное с познанием той истины, что на всем огромном протяжении от Гренландии до Тихого океана нашли единый народ с единым языком…»

1924 год.

«Как выглядел тогда Уэлен?» — подумал Нанок.

В косторезной мастерской, где столы и камни резчиков были припорошены костяным снегом, старый Гэмауге ответил:

— А чего гадать? Посмотри туда.

Он показал кривым пальцем с толстым сизым ногтем на девушку у окна:

— Таня Печетегина рисует старый Уэлен.

Перед Таней на столе лежал готовый клык. Краски были нежные, словно успели чуть выцвести. На клыке был старый Уэлен, каким его видел Кнуд Расмуссен. Льдины стояли у берега, сопки были покрыты первым снегом. И женщины шли со склонов пологих сопок, неся кожаные мешки с ягодами, листьями.

Таня подняла голову, улыбнулась и перевернула клык другой стороной. Теперь перед Наноком предстал сегодняшний Уэлен: ряды деревянных домиков на той же косе; среди них выделялись новые двухэтажные дома, здание новой школы и даже недостроенные корпуса новой косторезной мастерской… Но тот же лед стоял у берега, и вершины сопок были присыпаны свежим снегом… Женщины шли домой, только вместо кожаных мешочков несли в руках полиэтиленовые: сквозь прозрачную пленку просвечивали алые ягоды морошки. Да и одежда кое в чем отличалась: на многих женщинах вместо цветастых камлеек были пальто и нейлоновые куртки, а на ногах — резиновые сапожки.

«Надо бы купить этот клык для музея», — подумал Нанок, перевернув клык на ту сторону, где были нарисованы яранги. В детстве Нанок приезжал с родителями в такой Уэлен. Они жили в палатке на берегу моря и ходили смотреть на электрический ветродвигатель, который устрашающе махал крыльями, со свистом рассекая воздух.

Вон он, этот первенец чукотской электрификации. Таня Печетегина разместила его среди яранг на том несуществующем ныне пустыре, где он встречал все ветры.

Нанок ездил в Уэлен из несуществующего ныне Наукана.

И вдруг его охватило такое желание побывать на старом месте, что он был готов пойти в Наукан пешком через горы. Но в это время года путешествовать опасно: на вершинах уже выпал снег, в ветреную погоду там пуржит, и можно замерзнуть.

Вельбот, шедший в районный центр, высадил Нанока в Наукане.

Косые волны жадно лизали берег и уносились к югу, на вольный простор Тихого океана. Плотный воздух, упругой стеной напиравший на него, был густо напоен соленым запахом близкого льда, ароматом водорослей и чем-то еще, очень дорогим, волнующим.

Скрылся с глаз маяк, домик полярной станции, крест, поставленный командой гидрографического судна «Шилка» в 1910 году в честь Семена Дежнева, и новый маяк-обелиск с бронзовым памятником великому землепроходцу.

На галечном берегу кое-где виднелись моржовые черепа, побелевшие кости зверей, убитых бывшими жителями Наукана.

Нанок нашел камень и присел.

Здесь место, где он родился. Здесь та точка, откуда для него начинается Родина и откуда он пошел в дальний путь, — не на санях, как Расмуссен, а на кораблях, самолетах, поездах, автомобилях.

У Нанока есть свой полярный круг, по которому он хотел бы пройти сам, исследовав и повторив историю своего народа. Народа, которому совсем еще недавно было отказано быть равным и близким всем другим народам земли.

Он еще ни с кем не делился своим замыслом, хотя задумал это, когда только еще собирался поступать на исторический факультет. Склонившись над книгами в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, вглядываясь в рисунки на моржовых клыках, Нанок пытался угадать мысли и чувства своего далекого предшественника, морского охотника, источником жизни которого был холодный, покрытый льдами океан. У него, этого предшественника, есть своя родословная. Какая же она у эскимосов?

Возвращаясь в общежитие по улицам Ленинграда, Нанок размышлял об истоках жизни своего народа, останавливался у освещенных витрин, бездумно глядя на манекены, одетые так, как не одевается ни один человек на улице. Точно так же, необычно тщательно были одеты духи-охранители, запрятанные в глубине полога науканского нынлю.

Начало полярного круга Нанока лежало на этих крутых тропах, продолжалось в школе, в педагогическом училище, потом в Ленинграде и вот снова здесь, на родине. Но это совсем не значило, что круг замкнулся. Нет, круг был шире того, что обозначен тонкой линией на глобусе или географической карте. Мысленно очерченный полярный круг, по которому только начал идти Нанок, еще таил в себе открытия. Может, придется не раз отдаляться от этого места, уходить вдаль, подниматься ввысь в поисках истины.

Вспомнилась сказка, слышанная от бабушки Чульхэны.

Говорят, жили в этом месте два друга, два молодых охотника. Они были сильны и удачливы. Для них уже был тесен простор Берингова пролива, и их каяки, говорят, иной раз доходили до моря Бофорта, где в узких проливах круглый год стоит лед. И решились молодые эскимосы на дерзость: задумали обойти весь мир. Близкие и односельчане уговаривали отказаться от безумной идеи, но юноши были непреклонны и отвечали так: «Кто-то должен идти первым…» И ушли люди. На третий день было по ним поминальное угощение, ибо считали, что они больше не вернутся в Наукан. Шли годы, все реже вспоминали о путешественниках, разве лишь в назидание тем, кто дерзил старшим и без меры бахвалился своей удалью. Померли их отцы, отправились сквозь облака их матери, за ними ушли старшие братья и сестры… Об этих решивших обойти весь мир уже говорили, как о потерянных в далеком прошлом. И вдруг в один из ясных зимних дней люди увидели на фоне ясного неба две согбенные фигурки, опирающиеся на посохи. Они смотрели вниз, на жилища, и что-то говорили друг другу, а потом стали медленно спускаться по тропинке, мимо старинного кладбища, на котором белели кости ушедших сквозь облака…

Спустились те двое к нынлю.

Одежда на них была чудная, на обуви заплатка на заплатке, и, по всему видать, пришли они с дальней стороны. Удивительно еще было то, что пришельцы разговаривали на эскимосском языке! Но самое поразительное, они начали узнавать людей и называть их по именам. А потом признались, что они — те самые, которые ушли путешествовать много-много лет назад. Те, кто помнил их, едва могли узнать в двух старцах сильных юношей, ушедших на пружинистых ногах в дальний путь.

И тогда один из их сверстников-науканцев воскликнул:

— Где же потеряли вы свою молодость?

И ответили старцы:

— Свет велик. И мы состарились в пути. Но прожили интересную жизнь. Пока мы шли, мы набирались мудрости и знаний. Теперь мы вернулись домой, чтобы передать их будущим поколениям… И из всех больших и малых истин, о которых мы узнали, самая великая та, что нет лучшей земли на свете, чем родная земля, и нет большей радости, чем снова вернуться к ней.

Поучительная сказка. Ее, кстати, приводит и Кнуд Расмуссен в своей книге «Великий санный путь». Значит, она бытует и среди эскимосов Гренландии…

Резкий хлопок прервал размышления Нанока. Он посмотрел в сторону маяка и увидел красную ракету.

Ждали вертолет. Видимо, он уже вышел из Уэлена.

Нанок поспешил наверх, карабкаясь по заросшей жесткой травой тропинке. Проходя мимо своего родного нынлю, он еще раз остановился. В правом углу на разворошенном ветром мху лежал старый каменный жирник с отбитым краем. Скол был светлый — туда не проник нерпичий жир. Можно было бы взять этот жирник для музея, чтобы как-то вещественно оправдать поездку в Наукам, но… Пусть уж так лежит…

Начальник полярной станций встретил Нанока на улице.

— Вертолет будет через час. А пока пошли завтракать.

Стол был уже накрыт. Пахло кофе и горячими пончиками. Они горкой лежали на большой тарелке. Жена начальника станции поймала взгляд Нанока и объяснила:

— Тут у нас истопником работал уроженец здешних мест Симиквак. Он и научил меня печь пончики. Вкусно и нехлопотно…

Помолчав, спросила:

— Нашли что-нибудь интересное?

Нанок отрицательно мотнул головой.

— Неужели ничего не осталось?

— Я особенно и не искал.

— В этом году сюда собирается экспедиция этнографического музея, — сказал начальник полярной станции. — Я получил письмо от Жоржа Сергеева.

Жоржа Сергеева Нанок хорошо знал. Когда он был школьником, Жорж приезжал с археологической экспедицией, копался в древнем становище на полпути между Уэленом и Науканом, разрывал древние захоронения в окрестных уэленских холмах. А теперь Сергеев — директор этнографического музея. Он приглашал Нанока работать вместе, но тот отказался: так хотелось домой, к родителям.

Пили чай. Послышался телефонный звонок. Звонил радист.

— Вертолет идет, — сообщил он.

Нанок оделся, взял чемоданчик и вышел на улицу.

Через десять минут он летел в Уэлен.

Нутетеин сидел на завалинке и кашлял.

Он ждал Нанока.

Старик сильно сдал за последние годы: осунулся, похудел.

— Видал наше селение? — глухо спросил Нутетеин.

Нанок молча кивнул.

— Что там осталось?

— Следы от жилищ… Жирник видел в моем нынлю.

— К нам не заглядывал?

— Нет.

— Наверное, уже ничего нет, — вздохнул Нутетеин.

И тут в памяти возник день, когда они навсегда покидали Наукан.

Долго не могли отчалить. Плакали женщины и дети, выли собаки. Кто-то вдруг вспомнил, что оставил нужную вещь, вельбот причаливал обратно, человек бросался вверх по тропинке, а тут собака выскакивала на берег и кидалась к покинутому жилищу. За ней бежали люди, ловили ее, но она никак не могла сообразить, почему это вдруг все уезжают.

Сам Нутетеин сидел на корме вельбота, сжимая румпель. Он кричал жесткие, властные слова, пытаясь успокоить и утихомирить людей, а сам чувствовал, как по щекам текут слезы, смешиваясь с солеными брызгами волн…

— Пошли чаю попьем, — пригласил старик.

Домик у Нутетеина был такой же, как у большинства уэленцев: комната, просторная кухня, очаг — большая плита, в которой горел жаркий каменный уголь.

Из комнаты доносилось бормотание радио. Нанок невольно прислушивался, потому что говорили по-эскимосски.

— Соседи разговаривают, с Аляски, — кивнула старуха, жена Нутетеина.

— Интересно?

— Бывают любопытные новости, — простодушно ответила она. — Про смерть Мылыгрока передавали как-то. Часто песни поют.

«Земля наша оказалась богатой подземным черным жиром, — вещал невидимый эскимос. — Этот божий дар должен быть обращен на пользу нашего народа. Белые люди не должны забывать о тех, кто издавна владеет этой холодной землей, обживает ее и делает пригодной для жизни человека… Взгляд живущего в небесах обращен на сыновей и дочерей своих, и мы обращаемся к нему с молитвой…»

— Приняли чужого бога, — осуждающе вздохнула старуха.

— Значит, Мылыгрок умер? — спросил Нанок.

— Умер, — ответил Нутетеин. — Унес свои песни сквозь облака…

Их было трое. Лучшие певцы в бассейне Берингова пролива — Мылыгрок, Атык и Нутетеин. Года три назад умер Атык, и вот теперь не стало Мылыгрока, дружеского брата чукчи Атыка…

Когда-то отец Атыка совершил поездку в Кыгмин, эскимосское селение на Аляске, и подружился с охотником на белого медведя Татмираком. Сдружились люди, ибо слава отца Атыка была не меньше, чем известность Татмирака. Тот был китобойцем.

С годами дружба крепла.

Родился у Татмирака Мылыгрок.

Маленьким мальчиком Нанок видел братьев — Атыка и Мылыгрока на большом празднестве в Уэлене. Они были действительно очень схожи — двое красивых и талантливых людей.

Песенные празднества происходили в Уэлене, в начале галечной косы, под тенью высокой скалы, на которой стоял маяк.

Огромные камни служили сиденьями для певцов. Священные валуны несли свою службу испокон веков до прошлого года, когда их положили в основание новой пекарни, так как для фундамента не хватало камня.

…Почти весь Наукан приплыл в Уэлен.

Те, кто имел близких родичей, расселились по ярангам, часть расположилась в палатках, а американских гостей-эскимосов поселили в школе.

Учительница английского языка Прасковья Кузьминична Козлова беседовала по-английски с приезжими на политические темы: только что закончилась война с Германией, и жители берегов Берингова пролива праздновали победу над фашизмом.

Мылыгрок и Атык были неразлучны.

Николай Павлов, пекарь уэленской пекарни, угостил братьев русским квасом собственного изготовления и пел вместе с ними, сидя на завалинке:

Мылыгрок, не знавший русского языка, перевирал слова, но мелодию держал ровно и пел красиво.

Он громко хвалил русский квас, от которого было весело на душе. Гость выхватил из-за пазухи пузатенькую бутылку кока-колы и далеко зашвырнул в лагуну, пустив вслед английские ругательства, которые не поняла учительница Прасковья Кузьминична.

Певцы состязались на следующий день. Нутетеин тогда только что сочинил свой знаменитый танец о чайке. По древним правилам исполнялись только новые танцы и песни, которые на следующих празднествах заменялись новыми… Но танец о чайке выжил и стал образцом…

Маленький Нанок стоял в толпе и переживал вместе со всеми за своего земляка.

Мылыгрок и Атык исполняли совместный танец, который тогда назывался популярным словом «Союзники». Они изображали самолеты, которые крылом к крылу летали бомбить фашистское логово. Тогда столько говорилось о зверствах фашистов, что Нанок всерьез верил в то, что они настоящие оборотни, вылезшие на землю из страшных бабушкиных сказок. И логово фашистов представлялось мальчику скопищем звериных нор, вырытых в склоне гигантской горы.

В тот год Нутетеин получил признание и стал вровень с Мылыгроком и Атыком.

Но не перестал быть морским охотником.

Он добывал зверя не хуже тех, кто не был искусен в танце к сочинении песен, да и было бы смешно, если б какой-нибудь бездельник взялся исполнять этот мужественный и волнующий сердце танец о чайке.

Нутетеин, ныне солист и один из художественных руководителей профессионального ансамбля «Эргырон», время от времени, чаще всего не предупредив даже директора ансамбля, собирал свой немудреный багаж и отправлялся с женой в Уэлен. На первый раз ему объявили выговор, но старик не обратил на него никакого внимания. Охотник был на дрейфующем льду, на просторе Берингова пролива, ощущая под ледяной толщей могучее океанское течение. Он был в родной стихии, и в безмолвии, нарушаемом лишь шорохом трущихся друг о друга льдин и звоном чистых капель, он слышал новые напевы.

Ранним утром Нутетеин в белой камлейке уходил в море с двумя охотничьими посохами и возвращался на позднем закате, сгибаясь под тяжестью добычи.

Поохотившись несколько месяцев, он приходил в ансамбль помолодевший, обновленный и просветленный. На ругань директора Нутетеин виновато и снисходительно улыбался, нетерпеливо перебирая ногами — ему хотелось скорее взять в руки звонкий бубен, ударить в него гибкой палочкой из китового уса и вызвать чистые звуки, подкрепив их собственным хрипловатым голосом.

Танец его становился легким и упругим.

Большой поэт возвращался к творчеству.

Два месяца назад Нутетеин опять неожиданно покинул ансамбль на пороге ответственных, как сказал директор, гастролей в промышленных районах Чукотки. Кроме собственно музейных дел Наноку было поручено деликатно переговорить со стариком и сделать все возможное, чтобы тот возвратился в ансамбль хотя бы на время гастролей.

Нутетеин пил чай и увлеченно рассказывал о моржовом лежбище между Инчоуном и Уэленом.

— Хочешь, пойдем туда? — предложил он. — У меня есть хороший бинокль. Еще старый.

Бинокль висел на видном месте, рядом с винтовкой в чехле из выбеленной мандарки. Здесь же — аккуратно свернутый в моток нерпичий ремень с деревянной грушей, утыканной острыми крючьями — вытягивать добычу из воды, два посоха — один легкий, с противоснежным кружком, другой с острым металлическим наконечником — щупать крепость льда. Выше всего этого снаряжения два бубна с гладко отполированными ручками из моржовой кости.

— В Анадырь когда собираетесь? — осторожно спросил Нанок.

Лицо Нутетеина помрачнело. Он долил себе чаю и тихо ответил:

— Об этом пока не думаю.

— Там ждут.

— Я знаю, — вздохнул Нутетеин.

Он с какой-то виноватой улыбкой посмотрел на Нанока.

— Вот ты можешь мне объяснить, почему я так делаю? — спросил Нутетеин.

Нанок пожал плечами.

— Я и сам не понимаю. Но приходит время — не могу больше. Руки не держат бубен, и танец так опротивеет, будто делаешь что-то нехорошее… А как я радовался, когда узнал, что решили создать постоянный ансамбль. Думал — вот будет хорошо: пой, танцуй, сочиняй, радуй людей. Первый год работал и не заметил, как время прошло. Сшили всем костюмы хорошие, удобные, красивые. Специалист руководил, с высшим образованием. Когда прошел первый концерт, я долго не спал: иные танцы показались мне совсем новыми. Больше всего жалел я, что не было со мной рядом ни Атыка, ни Мылыгрока… Показали концерты в Анадыре, поехали в Магадан, потом в Москву, в Ленинград, ты там нас видел. Каждый день я танцевал, словно стал молодым… Да, это правда, тогда молодость вернулась ко мне, вот жена может подтвердить…

Старуха осуждающе посмотрела на мужа, и Нутетеин примолк.

— Но не это главное, — продолжал он. — В одно утро проснулся я в магаданской гостинице, и, как подумал, что сегодня опять танцевать и петь, стало мне худо. Собрался с женой, купил билет и улетел в Уэлен. Вслед получил сердитую телеграмму начальника управления культуры. А потом еще одна пришла — с выговором… А я уже жил другим: ходил на охоту, ремонтировал жилище, занимался настоящим мужским делом… Потом стали меня уговаривать обратно приехать. А я не мог. Не мог, пока не почувствовал тоску по музыке, по танцу. Тогда сам приехал…

— А теперь когда собираетесь? — повторил вопрос Нанок.

— Не знаю, — пожал плечами Нутетеин. — Когда нутро позовет.

— Но ведь это для вас работа, — сказал Нанок. — Люди ждут вас.

— Работа человеческая бывает для добывания пищи, для жилища, делать что-то руками для других людей, — наставительно заметил Нутетеин.

— И делать радость для других людей.

Нутетеин сердито посмотрел на Нанока:

— Мне много говорили таких слов. В управлении культуры, в окружкоме, в окрисполкоме. О сознательности моей рассуждали. Но какая тут сознательность, когда сердце молчит, а тебя заставляют петь и танцевать? Это все равно что спать с женщиной по принуждению…

Старуха снова крякнула, и Нутетеин виновато глянул на нее.

— Давай сходим на лежбище! — предложил он.

У старика была байдарка, оснащенная подвесным моторчиком.

Вода упруго била по днищу, мотор пел, а на душе у Нанока было хорошо и чисто. Разве можно заставить вольного эскимоса, выросшего в том состоянии, что даже в языке не понадобилось слово «свобода», делать в определенное время то, к чему у него не лежит душа? В этом, видимо, действительно что-то было. Однообразные занятия были чужды человеку, выросшему на воле.

Уэленская коса длинная. Уже давно исчезли дома, а низкая полоса все тянулась, за ней угадывалось неспокойное море. Косяки птиц почти непрерывной стаей летели у горизонта.

За проливом Пильхын, где кончалась галечная коса и начиналась тундра, Нутетеин направил байдарку к берегу.

Вытянули на берег байдарку и зашагали по топкой тундре, держа направление к возвышающимся вдали скалам.

Дерн вплотную подступал к воде, и земля смачно чавкала под резиновыми сапогами.

— Как твоя работа? — спросил Нутетеин.

— Мне интересно, — ответил Нанок.

— Жалеешь, что не стал охотником?

— Кому-то и в музее надо работать.

— Это, конечно, верно, — заметил Нутетеин. — Но и охотиться тоже надо.

Старик обернулся и оглядел внимательно Нанока.

— Сильные руки нужны на вельботе.

Нанок смутился. Конечно, ездить в командировки, устраивать экспедиции, вести исследования куда легче, чем на вельботе преследовать моржа или кита. Да и бродить по дрейфующему льду в зимнюю пору тоже нелегко… В глазах знаменитого певца Нанок, конечно, отступник. Честно говоря, вряд ли он теперь может загарпунить моржа. Почти и позабыл, как это делается…

Нутетеин шел впереди. Ноги его легко ступали по качающимся кочкам. На его груди большой бинокль в кожаном футляре качался в такт шагам.

Старику так легко разговаривать, осуждать Нанока. Он может взять и уйти, когда ему надоедает в ансамбле. И выговор ему нипочем. А попробуй Нанок совершить такое. В два счета уволят. Да еще напишут такую характеристику, что и не везде возьмут на работу.

Конечно, было бы прекрасно: устал в музее, взял и махнул в Уэлен или Нунямо. Побродил по льдам, отвел душу — и обратно, в пыль архивов, к экспонатам, к размышлениям об этногенезе эскимосского народа.

Наноку не приходилось бывать в этом месте, хотя науканцы иногда допускались на это лежбище и били моржа рядом с уэленцами и жителями Инчоуна.

Все шире открывался морской простор. Направо вдали синел мыс Дежнева, впереди, куда держали путь птичьи стаи, был Ледовитый океан, кормилец эскимосского народа.

Чуть доносился гул морского прибоя, подчеркивая разлитую вокруг тишину и спокойствие. Высоченное небо, морская даль, физическое ощущение беспредельности пространства вызывали ощущение необыкновенной легкости. И Нанок снова почувствовал себя, как утром в Наукане, — летящим над морем.

Он летел на северо-восток. Пролетел над Уэленом, сделал круг над Науканом, над покинутыми навеки нынлю. Будущий исследователь истории эскимосского народа будет биться над загадкой, почему вдруг люди ушли из этого места. Он выдвинет гипотезы, придумает убедительную причину и защитит кандидатскую диссертацию, если только тогда будут существовать ученые степени.

Трехкилометровый пролив Нанок шутя перемахнул и увидел перед собой селение, застроенное стандартными домами. Это Малый Диомид, родина Мылыгрока, брата Атыка. Нанок где-то читал, что американское правительство одним махом решило эскимосскую проблему жителей Малого Диомида: жители Инатлика были объявлены правительственными служащими, охраняющими границу между США и СССР. Нанок мысленно видел их в полувоенной форме, снаряжающихся на морскую охоту…

Мелькали эскимосские селения дальше, по побережью Ледовитого океана, моря Бофорта: землянки, глубоко врытые в землю, покрытые распрямленными жестяными банками. Мыс Барроу, маленькие становища и, наконец, Тиктоюктак, одно из больших эскимосских поселений. Дальше опять маленькие вкрапления эскимосов в селения и городки белых людей — от Черчилля, что в Баффиновом заливе, до Йеллоунайфа на берегу Большого Невольничьего озера. На Баффиновой земле эскимосы еще занимались исконным своим делом — охотились на морского зверя, а в Йеллоунайфе работали в шахте…

А дальше — студеная, синевато-белая от блестевших на изломе айсбергов Гренландия, где живут самые что ни на есть исконные эскимосы, и язык их распространен от Готхоба до мыса Дежнева, от ледяных берегов до Наукана, Уэлена, Сиреников, Чаплина и Уэлькаля… Уэлькаль, пожалуй, самое южное место обитания эскимосов.

Из-под ноги шмыгнула евражка, возвратив Нанока на землю. Гул прибоя стал громче, и усилился запах соленой воды, смешанный с чем-то новым, незнакомым.

Нутетеин несколько раз оглядывался, словно удостоверяясь, что Нанок идет за ним. Вскоре нагромождения скал окружили путников. Еще шаг — и впереди открылось море, шум прибоя плотно ударил в уши, а в ноздри — уже совершенно определенный запах моржового стада. Плеск воды смешивался с хрюканьем животных, со звуками, которые производили тяжелые, неповоротливые тела на узкой полосе гальки.

Нутетеин сделал знак, чтобы Нанок вел себя потише. Старик уверенно направился к заранее облюбованному месту, уселся на обломок скалы и жестом пригласил устроиться рядом.

Нутетеин протянул бинокль.

Но моржи и так хорошо были видны. Огромные морские звери утробно урчали, словно переговаривались между собой. Одни выползали из студеной воды на сушу, другие, наоборот, устремлялись в волны, словно жарко им становилось на холодной скользкой гальке. Среди моржей были особи разного пола, разных возрастов — старики и старухи, молодые, средних лет и совсем юные моржата, которые шалили, получали шлепки от старших…

В бинокль можно было разглядеть их ближе и подробнее. Тяжелый дух поднимался от многотысячного стада и висел над скалами.

— Красиво? — спросил Нутетеин, кивнув на стадо.

Нанок молча наклонил голову. Наверное, действительно красиво. Ведь для Нутетеина это было зрелище, полное огромного значения: торжество жизни, которое перекликалось с его воспоминаниями, с его юностью и зрелостью, когда созерцание такого богатства означало, спокойную, сытую зимовку, радость, новые песни и танцы…

Наверное, такие же чувства испытывает земледелец, когда видит волнующееся под легким ветром огромное поле созревшей пшеницы или налившиеся гроздья винограда…

Для Нанока это было не более как любопытное зрелище, интересное, может быть, даже и волнующее. Но он уже не думал о моржах как об источнике существования.

Время от времени Нутетеин брал у него бинокль и подолгу всматривался в моржовое стадо, словно отыскивал там что-то важное и значительное для себя.

— Вот она, настоящая жизнь! — тихо произнес Нутетеин и торжествующе поглядел на Нанока. — Ради такого зрелища стоит ссориться с окружным управлением культуры.

— Так что мне сказать в Анадыре? — напрямик спросил Нанок.

Нутетеин положил на колени бинокль и задумался.

— Ты человек другого поколения, — произнес старик после долгого молчания. — Твоя пуповина короткая, и прижигали ее йодом, а не жженой корой, подобранной на берегу Берингова пролива. Но я тебе скажу: иногда такое вот тут начинается, — Нутетеин показал на грудь, — ничего с собой нельзя поделать. Неподвластная разуму, невидимая сила зовет в море, если ты морской охотник, зовет в тундру, если ты оленевод… Для нас, морских охотников, зов льдов — как священное заклинание. Наверное, это от того, что эскимос всегда зависел от моря, от ледяных полей, — на которых лежат моржи, тюлени. Ты знаешь, что наши родичи в других студеных землях строят жилища из снега и льда?.. Я понимаю разумом: надо помогать ансамблю, самому танцевать, наверное, так и должно быть, чтобы артисты каждый день репетировали. Но я начинал жить по-другому и должен совершенствоваться в своем исконном занятии — охотничьем деле. Если я перестану это делать, я, как человек, ничего не буду стоить, будь я самым искусным танцором. Люди любили Атыка и Мылыгрока не за то, что они сочиняли песни и танцы, а за главное — они были хорошими охотниками, искусными стрелками и гарпунерами. Вам легко привыкать к новой жизни, а нам трудно…

Нутетеин снова взял бинокль и направил его на море.

— Слышал ли ты про такого человека — Какота? — спросил он.

Нанок молча кивнул. Какот, эскимос с Наукана, много лет назад работал поваром у Амундсена, когда тот зимовал у мыса Якан, в Чаунской губе. В долгие зимние вечера его научили считать и писать цифры. Подарили толстый блокнот. И Какот потерял покой. Он перестал готовить пищу для команды, забросил все — он только писал и писал цифры, наивно надеясь когда-нибудь добраться до конца… Он перестал заботиться о своей маленькой дочери и даже не обратил внимания, когда корабль увез ее в далекий Копенгаген: Какот писал числа. Считали, что эскимос помешался. Его сторонились, хотя относились сочувственно и снисходительно. В один день Какот догадался, что числа заводят его в тупик. Он нашел в себе силы оторваться от них, сжег во льдах злополучный блокнот, и огонь сожрал его заблуждение. Какот вернулся к жизни, огляделся, увидел, что жизнь течет по прежнему руслу. Тут только он понял, какую оплошность совершил, отдав свою дочку Амундсену. Но Мод уплыла далеко, на другой край земли, и догнать ее не было никакой возможности. Горе свалило Какота, и он умер в тоске по дочери.

— Какот затуманил свой мозг большими числами. Они были непривычны и вредны ему, — назидательно сказал Нутетеин.

— Но ведь эскимосы изучают математику, общаются с числами куда большими, чем Какот, — возразил Нанок.

— Я же тебе говорю — вы люди другого поколения, — повторил Нутетеин. — А в нас еще много от прошлого. Не судите нас строго. Разве ты сам этого не видишь?

Нанок промолчал. Как же ему не видеть этого? Когда он вернулся домой после пятилетней учебы в Ленинграде, и мать, и отец, и сестренка, вышедшая недавно замуж, встретили его с большой радостью. Все, что было самого вкусного, поставили на стол, дали самую мягкую постель, пригласили близких друзей и дальних родственников. Было весело, радостно — школьный друг Нанухтак играл на аккордеоне, девушки пели русские песни, танцевали, вспоминали и эскимосские танцы, плясали под бубен. Но когда гости разошлись и наступила ночь, отец и мать вдруг молча взяли за руки Нанока и повели на берег моря. Они шептали какие-то непонятные слова, обращаясь к темному горизонту, к прибою, к ветру. Отец, такой степенный всегда, уверенный в себе, стал каким-то странным, суетливым, словно бы чужим. Наноку было зябко, жутко, но мать шептала: «Так надо, это старый обычай».

И Нанок повиновался, человек с дипломом Педагогического института имени Герцена, сдавший на «отлично» историю первобытной религии, вдруг сам стал объектом старинного обряда, уходившего корнями в тысячелетня…

Медленно поднялись на высокий берег Нунямского мыса. Вошли в дом. Отец вытащил старый, полуистлевший обрывок лахтачьего ремня и опоясал им сына, продолжая нашептывать заклинания. Он прятал глаза и все же делал это. Нанок терпел, зная, что его протесты могут только огорчить родителей, убить радость свидания.

Наутро отец и мать вели себя так, словно ничего не было. Только в узорах татуировки на материнском лице Нанок как бы заново увидел ее прошлое, где причудливо переплелись и добытое нелегким опытом, и померещившееся в тяжелом бреду голодных сновидений, во время опустошительных эпидемий, уносивших и старых и молодых…

— Я так думаю, — продолжал Нутетеин, — человек измеряется не только в ширину и в высоту. Но и в собственную глубину, в свое прошлое. Это прошлое он должен помнить: свой язык, свою землю, откуда он вышел, своих предков, песни, сказки — словом, все!

— Но ведь прошлое не всегда было хорошим, — заметил Нанок.

— Верно, — кивнул Нутетеин. — И в настоящем не, все прекрасно, если говорить честно. Но в будущее человек берет только то, что ему может пригодиться, что может ему помочь. Среди всех других богатств самое главное — достоинство человека. У всякого народа есть своя гордость. Одни создали песни, которые волнуют всех, — это, например, русские. Другие открыли железо и металлы. Итальянцы открыли горы на луне.

— Галилей, — напомнил Нанок.

— Он, — кивнул Нутетеин. — А наш народ доказал человечеству возможность существования в космосе…

Нанок не смог удержать улыбку.

— Чего смеешься? — с обидой спросил Нутетеин. — В космосе холодно и ничего нет. Все равно что во льдах и в арктической тундре. А мы жили еще до того, как сюда пришел белый человек и назвал себя покорителем Севера.

— И нашим нелегко было бы в жарких странах, — заметил Нанок.

— Наверное, — улыбнулся певец. — Но вот что скажу тебе: многое из прошлого очень дорого человеку не потому, что он такой плохой и не видит хорошего в настоящем. А потому, что он человек, и прожитое — это его суть, часть его, то, что делает его человеком выпуклым…

«Человек разумный, человек выпуклый», — подумал про себя Нанок.

— Наше поколение всем разумом восприняло новое, а многое осталось в обычаях. Я думаю, еще пройдет много времени, прежде чем мы родим новые обычаи или воспримем иные так, что они станут истинно нашими.

Нанок слушал Нутетеина и понимал, что старик пока не собирается возвращаться в ансамбль. Это был вежливый, но убедительный отказ.

Насладившись зрелищем моржового лежбища, Нанок и Нутетеин пустились в обратный путь.

— В бытность молодым, — сказал старик, когда байдарка брала курс на Уэлен, — меня часто назначали смотрителем лежбища. Это было почетно и очень ответственно. Давали бинокль и хорошее дальнобойное ружье. Если кто-то пытался нарушить покой моржей, я имел право стрелять без предупреждения…

— И часто приходилось прибегать к этому? — спросил Нанок.

Нутетеин не ответил.

— Куда твой путь дальше? — спросил он Нанока.

— Полечу в тундру, в бригаду Клея.

— Скажешь, что помню его.

— Скажу.

— Скажешься деда его помню, Рентыгыргына.

— Про это скажу.

— Удивительный был человек, — задумчиво произнес Нутетеин. — Никогда не сделал ни одного движения танца, бубен в руки не брал, но все лучшие песни старого Уэлена принадлежат ему. Он был поэт! — Это слово Нутетеин произнес по-русски, вложив в него все свое уважение.

— А про ансамбль больше со мной не говори, — тихо попросил Нутетеин.

Вертолет поднялся и сделал круг над Уэленом, показав его таким, каким изобразила на полированном моржовом клыке Таня Печетегина. С высоты хорошо было видно, как он расположен — меж двух водных стихий: с одной стороны океан, о другой — лагуна, простиравшаяся далеко к югу и к западу.

Когда вертолет взял курс в тундру, впереди мелькнул кусок Тихого океана, но он быстро исчез, уступив место зеленой, испещренной осколками озер и блестящими нитями ручейков и речушек тундре. Кое-где виднелись следы от гусениц вездеходов. Они исчертили тундру во всех направлениях; и теперь медленно зарастали, словно плохо заживающие шрамы.

Нанок впервые летел в тундру. Он вырос на побережье, школьные годы провел в интернате в районном центре, а оленеводов встречал только в кино, хотя не раз ел оленину.

Рядом с Наноком на груде почтовых мешков сидел проводник из стойбища. Его звали Вакат. В вертолете из-за грохота двигателя разговаривать было невозможно, да к тому же Вакат не отрывал глаз от окошка.

Летчики, видимо, хорошо знали дорогу, и помощь проводника понадобилась им лишь в конце маршрута, тогда Ваката и позвали наверх. На невысоком пригорке, рядом с бурным полноводным ручьем, Нанок увидел три яранги.

Оленьего стада поблизости не было.

Вертолет сделал круг над стойбищем. Нанок видел, как из яранг выскочили люди и побежали к ровному месту, служившему вертолетной площадкой.

Винты остановились, летчик открыл дверь, и в вертолет ворвалась тундровая тишина, пахнущая травой, мокрыми кочками и еще чем-то незнакомым. Вслед за тишиной вошли звуки — комариный звон и людские голоса:

— Какомэй[1]. Етти[2], Петренко!

— Давно не прилетал!

Мужские голоса переплетались с женскими, чукотские слова с русскими. Нанок все понимал и благодарил судьбу за то, что ему довелось жить в интернате среди чукчей, от которых он и научился их языку достаточно, чтобы свободно объясняться.

Он вышел вслед за Вакатом и оказался в окружении жителей стойбища.

— Етти! — сказали ему по очереди мужчины и пожали руку. За мужчинами поздоровались женщины. Некоторые были в летних кэркэрах, другие в обыкновенных камлейках. Одна из них — молоденькая девушка — надела куртку и эластичные брюки. Видимо, это школьница, подумал Нанок, приехавшая к родителям на каникулы. Что-то неуловимо знакомое было в ее широко расставленных глазах, в овале лица, в самом взгляде, неотступно следовавшем за Наноком. Может, он где-то ее видел? Вполне возможно. Но где?

— Это Максим Нанок, — представил его Вакат. — Он работник Анадырского музея.

— Какомэй! — сказали мужчины и одобрительно закивали головами, словно только и ожидали приезда представителя окружного музея;

— Он поживет в стойбище некоторое время, — продолжал Вакат, получивший соответственные указания от директора совхоза.

— Я бригадир, — сказал молодой мужчина небольшого роста и еще раз крепко пожал руку Наноку.

На вид бригадир был типичный оленевод, сильный, с кривоватыми ногами и пружинящей походкой человека, для которого привычна долгая ходьба по качающимся тундровым кочкам.

Быстро разгрузили вертолет. Пока летчики прощались, Вакат заверил Нанока, что ему будет оказана всяческая помощь.

Летчики улетели, и Нанок остался в стойбище, среди оленеводов, немного растерянный и не знающий пока, что ему делать.

Один из пастухов подошел к нему и взял чемоданчик.

— Ничего, я сам, — смутился Нанок.

— Я вас проведу в ярангу, где будете жить, — сказал пастух по-русски.

Нанок последовал за ним.

— Я впервые в тундре, — сказал зачем-то Нанок.

— Ничего, привыкнете, — ответил пастух. — Сейчас в тундре хорошо. Завтра вечером пригоним стадо. Будем забивать оленей на зимние кухлянки.

— Очень интересно…

— Откуда вы родом?

— Родился в Наукане, а родители сейчас живут в Нунямо.

— А-а, айваналин[3], — протянул пастух. — А я здешний, коренной. Вообще-то живу в Уэлене, а теперь временно стал оленеводом. По-чукотски говоришь?

— И-и, — ответил Нанок.

Пригнувшись, Нанок вошел в ярангу. В нос ударил запах дыма и вяленого мяса. Щемяще-радостное чувство возвращения в детство охватило его; знакомая обстановка: меховой полог, подоткнутый для проветривания палкой, низкий столик у горящего костра…

Значит, то, о чем говорил Нутетеин, осталось не только у стариков, но даже у Нанока, которого певец считал человеком другого поколения. Но почему так трогает этот земляной, хорошо утоптанный ногами пол, оленья замша, закопченная до черноты, эти деревянные стойки, похожие на красное дерево: древесина впитала в себя за многие годы пар от котлов, испарения и дым… И, наконец, меховой полог в глубине… Полог, который помнил Нанок, тоже был из оленьих шкур, но они сшивались мехом наружу, а не вовнутрь, как здесь. В этом и заключалось отличие кочевого полога от того, которым пользовались жители прибрежных постоянных селений. Кочевой полог время от времени снимали, расстилали сушить на сухом снегу зимой, а летом на ярком долгом северном солнце.

— Хорошо здесь, — тихо сказал Нанок, садясь на пустой ящик из-под галет.

Пастух с удивлением посмотрел на него.

— Я ведь родился в таком же жилище, — словно оправдываясь, произнес Нанок.

— Так я тоже из яранги, — ответил пастух, — но, по мне, куда лучше настоящий дом в Уэлене, чем эта древность с костром и жирником.

— Детство я вспомнил, — виновато произнес Нанок.

— Только для воспоминаний и годится теперь яранга, — с нескрываемой неприязнью заключил пастух.

Вошла девушка, которая стояла у вертолета.

— Знакомься, моя сестра, — представил ее пастух. — Зина.

— Максим, — назвал себя Нанок.

— Надолго к нам?

— До следующего вертолета.

— Значит, надолго, — засмеялась девушка.

— Если упадет туман или испортится погода, придется долго ждать вертолета, — пояснил пастух. — Вот в этом пологе будем жить втроем.

— А хозяева? — поинтересовался Нанок.

— Мы с Виктором хозяева, — улыбнулась девушка. — Родители наши уехали в отпуск на материк, мы вот сторожим ярангу, а Виктор пасет оленей, хотя ему это не очень нравится.

Виктор что-то хмыкнул, подбросил дров в костер и поправил висящий над огнем чайник.

— Чем ехидничать, лучше бы накормила гостя, — сказал он.

Зина скинула куртку, надела яркий клеенчатый передник и принялась хлопотать у костра.

Виктор сел рядом с Наноком. Он был толстоват для тундровика, должно быть, отъелся на берегу, где не так много приходится двигаться.

— Что вы будете делать в тундре? — спросил он Нанока.

— Буду собирать фольклор, кое-что запишу на магнитофон, может быть, удастся что-нибудь приобрести для музея.

Виктор обвел взглядом чоттагин и усмехнулся.

— Ничего у нас такого нет, чтобы подошло для музея.

— Что вы, — возразил Нанок, — вот, например, то ведро.

Оно сразу привлекло внимание Нанока, но он не знал, как подступиться. Ведро было сшито из хорошо выделанной лахтачьей кожи, дважды простегано ровным швом из тонкого нерпичьего ремня и, по всему видать, совершенно не пропускало воду.

Виктор громко засмеялся.

— Берите его хоть сейчас!

— Я могу заплатить деньги, — живо отозвался Нанок, не веря своим ушам. Приобрести такое ведро — редкая удача, такие давно уже перестали делать на всем побережье: еще в начале восемнадцатого века появилась металлическая посуда.

— Что же это ты распоряжаешься родительским добром? — заметила Зина.

— Отец уже давно грозился выбросить эту рухлядь! — сказал Виктор. — Пусть уж лучше музею послужит, чем будет гнить здесь.

Зина приготовила угощение и виновато сказала:

— Свежее мясо будет завтра.

Нанок порылся в чемодане и вытащил узкогорлую бутылку болгарского сухого вина, которую он вез с самого Анадыря.

— Какомэй! — обрадованно произнес Виктор. — Надо позвать бригадира.

Пока Виктор бегал за бригадиром, Зина рассказала о своей семье. Канталины были потомственными оленеводами, исконными жителями полуостровной тундры. В Уэлене у них множество родичей, крепко связанных родственными узами с науканскими эскимосами.

— Все детство я провела в семье у Памья. Его жена родом из Наукана. Она и научила меня песням и танцам. А еще — недалеко от нас жил Атык, вы, наверное, о нем слышали? Он меня очень любил, и ему нравилось, когда я танцевала под его пение. Когда создавали ансамбль, меня вызвали, и вот я, Зина Канталина, теперь артистка чукотско-эскимосского ансамбля «Эргырон». Сейчас в отпуске, осталась неделя.

— Мне говорили, что ансамбль сейчас собирается в промышленные районы, — заметил Нанок.

— Да. А меня ненадолго отпустили для сдачи экзаменов на аттестат зрелости. Только-только их сдала, а то два года никак не могла собраться…

— А Виктор тоже учится?

— В сельхозтехникуме в Оле, недалеко от Магадана. Не нравится ему там. Мечтает перейти в горный техникум. Все тундровое ругает… Может, он в чем-то и прав, — задумчиво произнесла Зина. — Иногда вернешься сюда после долгих гастролей, после больших городов, нашего Анадыря и крупных поселков — Билибино, Провидения, — словно возвращаешься в машине времени в прошлое… Кажется, что тут все остановилось.

Бригадир вошел с широкой, приветливой улыбкой. Он принес большой кусок мяса.

— Почему ты, Зина, не сказала, что у тебя нет мяса? — упрекнул он хозяйку. — Нехорошо, тем более — гость у вас. Извините, товарищ, но я принимал груз, занят был. Петр Клей.

Нанок еще раз назвал себя и сказал:

— Нутетеин привет вам передавал.

— Спасибо, — ответил Клей.

— Вы, пока пейте вино, а мясо тем временем сварится, — сказала Зина, наливая в котел воду.

— Завтра пригоним стадо, угостим вас языками, — пообещал бригадир, усаживаясь на ящик.

Виктор разлил вино по стаканам. Зина, оторвавшись на минуту, выпила вместе со всеми.

— Спирт, конечно, лучше, — с сожалением произнес Клей.

— В магазинах сейчас трудно купить спиртное, — сказал в оправдание Нанок.

— Да-а, идет большая борьба с алкоголизмом, — согласился бригадир. Он произнес эти слова без всякой иронии. — Вредная штука, но притягивает…

Поняв намек, Виктор разлил остатки вина, причем большая часть досталась бригадиру.

Мясо сварилось, и Зина положила перед Наноком грудинку.

— Ешьте, — ласково сказала она.

— Если что понадобится — обращайтесь, — сказал бригадир, собираясь. — Пока отдыхайте. Сегодня мы с Виктором уходим в стадо, а завтра к вечеру пригоним оленей.

Солнце было еще высоко в небе, хотя часы показывали уже восьмой час вечера. Из оленьего стада пришел вездеход. Виктор Канталин переоделся в легкую кухлянку, сменил резиновые сапоги на летние торбаса, взял чаат[4] и кривую палку. Зина налила ему полный термос горячего чаю, положила галеты и банку сгущенного молока.

Вездеход ушел. Долго слышался рокот мотора.

Нанок пошел за водой. Большой язык нерастаявшего снега спускался к потоку. За рекой на кочках сидели белые полярные совы. Вдали пролетели два журавля, низко стелясь над тундрой.

Замер рокот вездехода, явственнее стал слышен шум ручья. Яранги скрылись за холмом, и со всех сторон Нанока обступила тундра.

Он присел на прибрежный камень, нагревшийся за день.

Как хорошо здесь! Тишина, высокое небо и беспредельный простор. Ощущение полной, ничем не ограниченной свободы. Все свое, личное, казавшееся важным и значительным, ушло и осталось только сознание живой зависимости от этого простора, от топких озер, окруженных болотцами, от седых каменных осыпей, среди которых белеют оленьи и человечьи кости, от далекого стада.

Взять бы и привезти сюда городских знакомых, показать им эту красоту, это величие и спокойствие… Интересно, что чувствует оленевод, живущий в тундре? Ощущает ли он, понимает ли окружающую красоту, появляются ли у него возвышенные мысли и торжественный настрой души?

Вот зашелестела в траве пичужка. Нанок сделал несколько шагов и увидел копошащихся птенцов. Распластавшись над ними, сидела их мать и испуганно таращила глаза на человека. Нанок усмехнулся и вполголоса произнес:

— Не пугайтесь, я ничего вам не сделаю…

И вспомнил, как в детстве учился стрелять. Сначала из лука-арбалета, а потом из мелкокалиберной винтовки. Самой лучшей мишенью были первые весенние птички, которые так ярко и отчетливо выделялись на снегу. Настреляв птичек, Нанок притаскивал их домой, показывал отцу и, удостоившись похвалы, отдавал собакам, и те глотали их, не жуя, словно мягкие конфеты… Вспомнил об этом Нанок, и сердце его дрогнуло. Неужели стал другим, не таким, каким родился? Ведь, стреляя по пташкам, он тренировал свой глаз и свои руки, потому что готовился продолжать дело своих предков — стать морским охотником. Быть охотником это не значит иметь профессию. Это значит быть полноценным, нужным человеком. Жить иначе никто и не мог, не было такой возможности. Не быть морским охотником, значило не быть никем, не быть человеком… Только увечные, слабоумные или совершенно одряхлевшие люди были свободны от обязанности добывать еду — главное и самое достойное занятие эскимоса. Но даже сумасшедшие воображали себя охотниками, добытчиками и в помешательстве своем повторяли то, что перешло к ним от предков.

Еще на лекциях в Ленинграде Нанок часто задумывался над таинственными и великими силами, которые назывались жизнью человечества. Но одновременно эти мысли рождали чувство неуютности от осознания себя песчинкой, предметом, которым играли неумолимые объективные обстоятельства. А это шло еще от той жуткой ночи, когда, переполненный впечатлениями от урока по астрономии, на котором учитель физики, человек вполне обыкновенный, рассказал с поразительной убедительностью о бесконечности Вселенной, школьник Максим Нанок поднялся на гору, перевалил через вершину и лег на мягкий снег, устремив взгляд в небо, в бесконечность мирового пространства. Через какое-то время он почувствовал себя парящим в межзвездной пустоте, и даже стужа, начавшая проникать сквозь меховую одежду, показалась космическим холодом. Он словно бы уменьшился до размеров атома и плыл в океане Вселенной ее частичкой… Вот так всегда — бесконечно, невообразимо вечно… Перед глазами созвездия образовали причудливые очертания, как бы показывая картинки слышанных в детстве легенд. Правда, уже надо было напрягать мысль, чтобы узнавать морских охотников, убивающих кита, молодых девушек, рваные паруса… Все это было повержено, разоблачено учителем, стало бабушкиными сказками, свидетельством незрелого ума. А реальностью был холодный, беспредельный мир гигантских галактик, невообразимо горячих миллиардов и миллиардов звезд, бесконечных в своем числе и своем протяжении… Тогда Наноку стало по-настоящему страшно. Вскочив на ноги, он побежал к своему нынлю, цепко и внимательно глядя на привычную, крепкую землю и боясь поднять глаза в небо…

Тогда было так. А сейчас спокойно думается обо всем этом. В неоглядном пространстве душевно спокойно, удивительно легко.

Нанок набрал воды и медленно поднялся к яранге, обойдя стороной птичье гнездо. Птичка вжалась телом в ямку, закрыла распластанными крыльями птенцов. Острыми глазками она глядела на проходящего вдали человека.

Нанок поставил ведра и посмотрел на часы. Был десятый час. Темнело.

— Если хотите, можете ложиться, — сказала Зина, кивнув на полог. — Шкуры постелены.

Нанок поблагодарил, снял куртку, расшнуровал ботинки, носки повесил сушиться на перекладину у очага и вполз в полог. Белым ровным светом горела стеариновая свеча. Полог оленевода оказался совсем не таким, как жилище приморского эскимоса. Шкуры были сшиты шерстью внутрь и свободно свисали с деревянного каркаса.

Нанок разделся до трусов и нырнул под пыжиковое одеяло. Голова легла на деревянное бревно-изголовье, вспомнилось детство. Обилие меха приглушало звуки. Нанок высунул голову в чоттагин.[5] Зина готовилась ко сну. Она будет спать в этом же тесном пологе. От этой мысли Наноку стало неловко.

Зина нырнула в полог и через некоторое время ее голова высунулась рядом с головой Нанока. Она смущенно улыбнулась.

В костре догорали угли. Слабый пар остывающего чайника растворялся в воздухе. Из соседней яранги слышалось радио.

Большая теплая планета плыла вокруг солнца, отдавая ночи ту свою половину, на которой стояла яранга. Вместе с солнцем она еще совершала дальний путь, а вместе со всей Галактикой мчалась в космическом пространстве, и всего этого не было слышно из яранги, стоящей почти в географическом центре Чукотского полуострова.

Нанок посмотрел на девушку. И снова — беспокойная мысль о том, что он где-то и когда-то видел ее. Может быть, это было на концерте? Нет. Где-то в другом месте… Вспомнил Эрмитаж, а потом Музей изобразительных искусств имени Пушкина в Москве… Портрет актрисы Самари Огюста Ренуара! Причем — не ленинградский, во весь рост, а московский. Это было поразительное лицо. Что в нем самое удивительное, запоминающееся? Широко расставленные глаза, густые брови или овал лица? Это лицо запечатлелось в памяти Нанока, чтобы снова возникнуть в тундровой яранге. Какой-то жесткий комок подкатил к горлу, Нанок протянул руку к закопченному чайнику и сделал жадный глоток теплого чаю.

— Дайте и мне, — попросила Зина. — Когда спишь в какой-нибудь современной удобной гостинице в Москве или другом городе России, и постель у тебя мягкая, все-таки это совсем не то, что в пологе, на оленьей шкуре, под пыжиковым одеялом… Иногда так устанешь на концерте, уже ноги тебя не держат, идешь к себе в номер и вспоминаешь вот такой меховой тундровый полог… Это называется — зов предков, да? С вами такого не бывало?

— Когда я вошел сюда, — ответил Нанок, — словно вернулся в детство.

— Иногда я думаю, для чего люди изучают историю? — продолжала Зина. — Собирают разные старые вещи, реликвии. Наверное, для возвращения в детство. Правда?

— Может быть, и для этого, — осторожно ответил Нанок. За все годы учения в институте Нанок ни разу не встречался с таким взглядом на свой научный предмет.

Спать не хотелось, хотя давно умолкло радио и огромная мягкая шкура тундровой тишины накрыла маленькое стойбище.

— Вам нравится ваша работа? — послышался из темноты голос.

— Нравится, — ответил Нанок. — А вам ваша?

— Теперь не очень, — помолчав, ответила Зина. — Вот если бы можно было делать так, как Нутетеин…

— А как? — спросил Нанок.

— Как надоест старику, он уезжает в Уэлен. К сожалению, что можно ему — нам нельзя. Может быть, потому, что быть артистом для нас пока не очень привычно. Работа не работа, веселье не веселье. Непонятно, что на самом деле…

Нанок не отвечал. Он слушал не слова, исходящие из темноты чоттагина, а девичий голос, чуть жалобный, словно возникающий сам по себе.

Надо бы что-то ответить, но никакие слова не шли в голову: никогда еще ему не доводилось лежать в такой близости от девушки.

От волнения по-прежнему сохло в горле, и приходилось то и дело наклоняться к чайнику и глотать остывший горький чай, вяжущий рот.

— Жажда мучает? — участливо спросила Зина.

— Да, — ответил Нанок.

— Хорошая здесь вода, вкусная, не то что в городах, — продолжала Зина. — Даже самая чистая вода, когда проходит через железные трубы, меняет вкус.

«И чего она все говорит и говорит?» — подумал с некоторым раздражением Нанок.

А Зина разговором отгоняла тревожные мысли. Кто поручится, что парень, проучившийся столько времени в большом городе, не обрел и некоторые городские привычки? А вдруг он понял приглашение лечь в полог не так, как принято в тундре?

— Будет когда-нибудь в Анадыре светлая вода?

— Не все же людям пить такую муть, — ответил Нанок. — Давайте спать.

— Да, завтра рано вставать, — отозвалась Зина. — Спокойной ночи!

Нанок закрыл глаза и попытался больше ни о чем не думать. Ему даже показалось, что он начал засыпать, но едва он об этом подумал, как сон снова ушел, отлетел в едва приметную, усыпанную звездами дыру в вершине конусной крыши яранги. Зина дышала ровно, глубоко: должно быть, заснула. Ей хорошо: она ежегодно месяц спала на оленьих шкурах, а вот Наноку после столь долгого перерыва непривычно как-то…

Он тихо выскользнул из полога и осторожно выбрался наружу. Темное небо низко повисло над тундрой. Вдали гремел ручей. Прохладный воздух охватил тело.

…Продрогший Нанок вполз в полог, нырнул в невообразимую нежность оленьих шкур, в тепло, ожидавшее его, свернулся, как в детстве, калачиком и, не успев ни о чем подумать, заснул крепким сном, словно провалившись в мягкое облако.

Нанок работал целый день. Он описал ярангу, снял несколько планов, составил подробные чертежи, пересчитал деревянные стойки, обмерил, сфотографировал.

За обедом Зина спросила:

— Неужели все это так действительно важно? Разве кому-нибудь в будущем понадобится яранга?

— Как сказать, — ответил Нанок. — Вот мне Нутетеин рассказывал: было время, когда показалось, что наши песни и танцы уже больше не нужны — ни нам, ни будущим поколениям. В клубах учили танцевать тустеп и танго…

Зина рассмеялась.

— Нутетеин и танго… Смешно. Но ведь это разные вещи. То искусство, а тут яранга.

— Ярангу сделать — это тоже искусство. Может быть, даже большее, чем песни и танцы.

— Ну, тоже скажете! — улыбнулась Зина. — Вот иногда вы говорите, а я слышу голос Нутетеина. Он любит повторять, что искусство наше не может быть профессией… Он вообще считает настоящим человеческим делом только то, что связано с добычей пищи, с постройкой жилища, изготовлением инструментов… А все остальное — второстепенное. Пусть нужное, но второстепенное. Нужно, говорит он, поначалу заниматься главными делами жизни, а через них — уже другими…

Трещал костер в чоттагине. Дым медленно уходил к вершине конуса, туда, где сходились пересчитанные и обмеренные Наноком жерди, улетучивался и растворялся в чистом воздухе. Нежное оленье мясо и бульон располагали к неторопливой, раздумчивой беседе.

— Это было при патриархально-родовом строе. Один человек соединял в себе идейного вождя, добытчика еды и охранителя жизни. Он был как бы маленьким государством в себе…

— Интересно, — заметила Зина.

— Поэтому в наших старых общинах власть шамана была не такая сильная, скажем, как у жрецов Древнего Египта, — продолжал Нанок. — Потому что каждый еще был сам немного шаманом. Ваш отец шаманил?

— Мой? — растерянно спросила Зина. — Никогда не замечала за ним такого. Он ведь коммунист и депутат районного Совета…

— А вот мой до сих пор шаманит, — признался Нанок. — Хотя закончил семилетку и много читает. Конечно, шаманство у него небольшое, вроде бы для внутреннего потребления. Произносит заклинания, освящает оружие перед началом сезона. Доведется убить ему неосторожно нерпу с детенышем — целое представление. В детстве я часто помогал ему, не очень задумываясь над его действиями.

— Это все очень странно, — задумчиво произнесла Зина.

Здесь, в чоттагине, Зина снова была обыкновенный девушкой, без той ночной, волнующей загадочности, хотя Нанок порой примечал ее туго обтянутые эластичными брюками узкие бедра, всю ее ловкую, ладную фигурку танцовщицы. Но иногда пламя костра так освещало ее лицо, что у Нанока перехватывало дыхание: сходство с портретом становилось поразительным, даже несколько путающим.

— Это странно, но и очень интересно! — возбужденно произнес Нанок.

К вечеру в стойбище ждали стадо. Из соседней яранги вышла древняя, едва двигающаяся старуха, приложила к глазам бинокль и уставилась на северную сторону, на легкие, словно застывшие волны, зеленые холмы с поблескивающими разновеликими озерцами.

— Она почти ничего не видит, — сказала Зина. — Но как почует, что идет оленье стадо, места себе не находит.

Старухи Наукана в предзакатный час тоже выходили из нынлю и начинали всматриваться вдаль, стараясь увидеть в морском просторе своих кормильцев.

В стойбище эта привычка осталась только у старой Кававнаут.

Все остальные оживились только к вечеру, когда стадо уже можно было разглядеть невооруженным глазом. Пришел вездеход. Петр Клей, озабоченный, заметно уставший, коротко спросил Нанока:

— Хочешь, поедем в стадо?

Нанок не стал отказываться. Он взял фотоаппарат, запасную кассету и полез в кузов. Петр уселся рядом с водителем, и гремящая машина устремилась вниз по крутому спуску, прозвенела гусеницами по каменистому дну ручья и с воем вскарабкалась на другой берег реки, поднялась на ровную мягкую тундру, испещренную небольшими ручейками и озерцами, в которых плавали непуганые утиные выводки…

Брезент был откинут, и Нанок видел приближающееся колышущееся пестрое оленье стадо.

— Стадо волнуется, — сообщил сквозь грохот вездехода Клей. — Сегодня жарко, комар кусается, и олени бегут на снежницы.

Действительно, часть оленьего стада взобралась на нетающие снежные заплаты на северных склонах холмов. Когда вездеход подошел ближе, в сердце Нанока ударило воспоминание: он видел точно такую же картину и не поверил ей. То, что сейчас видели его глаза на склоне заснеженной сопки, было как бы плоским, повернутым наклонно изображением оленьего стада, хотя животные шевелились, иные даже скакали, оставляя в снегу глубокие голубые следы.

Еще в бытность студентом Нанок пошел в Арктический музей в Ленинграде. В большом высоком зале на тросах висел самолет полярной авиации. Здесь же стояла папанинская палатка, разные полярные реликвии, карты, схемы. На втором этаже была развернута экспозиция, рассказывающая о народах Севера. Клыки из Уэленской мастерской со знакомыми именами на торцах, выписанными острым резцом и зачерненными тушью, фигурки морских зверей и оленей. За стеклом висели расшитые бисером танцевальные перчатки, пестрые коврики из нерпичьих шкур. Здесь же были выставлены книги, впервые напечатанные на северных языках, первые буквари, учебники, книги для чтения и даже некоторые оригинальные произведения писателей-северян.

Картины северных художников не произвели на Нанока большого впечатления. Некоторые из них даже показались ему какими-то детскими, наивными, словно написанными неумелой рукой. Но имя одного из художников ему запомнилось — Панков. Он был ненец по национальности. И вот совершенно неожиданно та наивная, казалось бы, неумелая картина Панкова встала в живом виде перед ним. Выходит, далекий ненец видел куда лучше Нанока и умел запоминать глазом такое, что является главным и в то же время необычным.

Вездеход остановился в некотором отдалении от оленьего стада. Животные с видимым беспокойством стали поднимать рогатые головы, оглядываясь на грохочущее страшилище, за которым тянулась глубокая колея в тундровой почве.

Клей спрыгнул и помог вылезти из вездехода Наноку.

Они медленно пошли по чавкающим кочкам.

Пастухи то и дело вскакивали и прогоняли оленей, пытавшихся уйти в сторону. Выделялись подросшие телята с их удивительно нежной коричневой шерстью. Попадались и пятнистые, словно нарочно выкрашенные каким-нибудь озорником. Удивило Нанока похрюкивание оленей: оно немного напоминало шум моржового лежбища под скалами Инчоунского массива.

— Почему они такие? — спросил он Клея, когда большая серая важенка отпрянула от его наведенного фотоаппарата.

— Ты что, никогда не видел оленей?

— Живых вижу впервые, — с некоторой неловкостью признался Нанок.

— Ну, ничего, — снисходительно произнес Клей. — Вот и я метро не видел, хоть два раза был на материке.

Канталин, отвлекшись на минутку от стада, спросил:

— Сестренка не обижала?

— Да нет, — смущенно ответил Нанок.

— Вечером сменюсь, — сказал Канталин, — поговорим.

Отсняв кассету, Нанок присел на сухой пригорок и принялся наблюдать за пастухами и оленями. Хотя стадо как будто находилось в покое и пастухи на первый взгляд спокойно сидели, на самом деле не было минуты, чтобы кто-то не вскочил и не побежал вдоль края стада, чтобы вернуть отбившегося оленя. Похрюкивание животных и гортанные выкрики пастухов создавали непрерывный звуковой фон. Оленеводы были в постоянном напряжении, начеку, готовые немедленно ринуться за убегающим оленем.

Нанок с улыбкой вспомнил слышанные в детстве рассказы своих земляков о сказочно беззаботной жизни оленных чукчей, у которых еда прямо так и ходит за ярангой и всего-то трудов — выйти, накинуть аркан на ветвистые, словно специально для этого придуманные рога и воткнуть острый нож под лопатку жирному, большому оленю, мясо которого почиталось у науканцев изысканнейшим лакомством. Да, если летом вот такая запарка, то каково зимой, в стужу, или еще того хуже — в слепящую пургу, когда не видать ни неба, ни земли?

Солнце медленно опускалось. Поднявшийся ветерок не унял комаров, наоборот, они словно бы стали еще злее. Нанок чувствовал, как горит кожа на лице, на открытых частях тела и даже на голове под густыми волосами. Иные комары ухитрялись залетать в рот, и приходилось долго, с отвращением отплевываться.

Ближе к закату стадо согнали со снежника и спустили в речную долину. Олени с видимым удовольствием забирались в холодные струи и подолгу оставались в потоке, над которым комаров было поменьше.

Яранги находились совсем рядом, и Нанок пешком пришел в стойбище.

Здесь царило оживление. Из тундры пришли женщины. Они притащили большие охапки зеленых ивовых ветвей и сухой стланик для кострищ.

Нанок уселся у яранги. Он заполнял дневник. Мимо него сновали люди, что-то носили, вполголоса переговаривались, а на фоне вечернего, еще светлого неба маячила фигура старухи Кававнаут с тяжелым биноклем на выцветшей камлейке.

Уже можно было различить голоса пастухов и отдаленное похрюкивание оленей. В стойбище тем временем нарастало ожидание важного события. Стало темно, и Нанок перебрался в чоттагин, ярко освещенный горящим костром и несколькими стеариновыми свечами, укрепленными в сухих оленьих черепушках.

У костра лежали пекули[6], тазы и большие котлы, начищенные изнутри, но устрашающе черные снаружи.

Зина возилась в чоттагине, подтыкала под перекладины зеленые ивовые листья, украшая ярангу. Лицо ее стало серьезным, сосредоточенным, и она казалась даже старше. И движения ее как бы изменились, и теперь, глядя на нее, трудно было сказать, что это танцовщица, профессиональная артистка, а не тундровая жительница, исконная обитательница яранги, привыкшая сидеть на корточках перед горящим костром, стелющая мягкие постели в низком пологе, где невозможно выпрямиться во весь рост.

…Олени поднимались по склону, обтекая стойбище с северной стороны, держа направление на небольшое ровное плато, куда приземлялся вертолет. В быстро надвигающихся сумерках Нанок мог видеть цельный живой поток, с деловитым шумом огибающий скопище пустых железных бочек. Пастухи громко покрикивали и возбужденно переговаривались. В их голосах слышалось ожидание важного события. Всеобщее возбуждение начинало захватывать и Нанока, и он невольно, не сознавая сам того, проникался тревожным предчувствием большого дела.

Стадо полностью перешло на площадку, заняв и небольшую низину. Выкрики пастухов, шум копыт, перестук рогов, звяканье посуды, резкие женские голоса в наступившей тьме создавали картину, воскрешенную из тьмы веков.

Канталин, усталый, но довольный, подошел к яранге и весело сказал Наноку:

— Сейчас будем забивать оленей.

Парни выгрузили из вездехода огромные охапки зеленой ивы.

Из яранги вышел Канталин, переодевшийся в чистое, серьезный, преисполненный важности. Через плечо парня был перекинут аркан, а на поясе висел нож в кожаных лахтачьих ножнах. Следом шла Зина и несла большой эмалированный таз, светившийся в темноте светлым дном.

Они прошли мимо Нанока, не замечая его, даже не кивнув, и замаячили в отдалении, где уже стояли другие жители стойбища.

Нанок подошел ближе. То, что сейчас совершалось, касалось только людей, которые вырастили оленей.

Канталин, прежде чем кинуть свой аркан, некоторое время стоял в напряженной позе, обратив взор в сторону догорающей вечерней зари.

Лицо его было темно и почти сливалось с вечерним небом, но глаза светились.

Бригадир выкрикнул что-то резкое и быстрое, Нанок не успел разобрать что, и в воздухе со свистом пронеслись хлесткие петли ременного чаата. Несколько оленей разом оказались поверженными на землю. Брызнула неожиданно светлая кровь, обагрив ветви полярной ивы. Набрав пригоршню крови, Канталин сделал шаг в сторону заката и произнес несколько слов. То же самое проделали и другие пастухи. Через десять минут предназначенные к забою животные уже были разделаны и стадо чуть отошло в сторону, на склон холма с небольшой снежницей.

Зина с неожиданной ловкостью разделывала оленьи туши, складывала в таз требуху, а копыта и губы кидала в жаркий костер. Отрезав кусок теплой печенки, она положила его Наноку в рот.

Нанок вошел в чоттагин, где горел костер и в котле варилось мясо.

— Ну вот и забили оленей на зимнюю одежду, — будничным голосом произнес Канталин, осторожно снимая с себя нарядную камлейку.

— Очень любопытно! — взволнованно сказал Нанок. — Я ведь никогда такого не видел! Этот обряд, темнота и ивовые ветки, которыми вы украшали оленей.

— А, все это пережитки! — отмахнулся Канталин. — Ничего в этом хорошего не вижу!

Нанок с удивлением поглядел на него: только что парень, по всему было видать, не притворялся, а тут вдруг такое говорит… Нанок повернулся к Зине, но та возилась с сырыми шкурами, была занята делом, и от нее еще не отошло благоговение только что совершенного обряда.

Она выкатила из костра опаленные оленьи губы, наколола на деревянную палочку и подала Наноку:

— Попробуйте!

Нанок в жизни ел немного такого, что могло бы сравниться с этими палеными оленьими губами. А когда принялись за мясо, он просто не мог от него оторваться, пока не почувствовал — еще кусок, и с ним будет худо. В довершение всего пили теплый олений бульон.

В чоттагин вошел Петр Клей. Он подошел к костру и строго спросил Зину:

— Как наш гость?

— Спросите сами у него.

— Не беспокойтесь, — заверил бригадира Нанок. — Мне здесь очень хорошо.

— Может быть, останетесь в тундре? — шутливо спросил бригадир.

— Остался бы, если б не работал в другом месте, — ответил Нанок.

— С пастухами у нас плоховато, — продолжал Клей. — Уходит от нас молодежь. Вот Зина — она артистка ансамбля, Виктор хоть и в сельхозтехникуме учится, но другим глазом косит в горный и, похоже, туда перейдет… Так что в семье Канталиных, считайте, династия оленеводов кончилась.

— Потому что будущее нашего края — другое, — решительно произнес Виктор. — В развитии горной промышленности.

— Однако не будешь же ты есть золотые самородки.

— За золотые самородки мне привезут самый лучший завтрак из лучшего московского ресторана на самом лучшем самолете!

— Ух ты! — покачал головой Клей.

— Да ведь научно-техническая революция совершается в стране! — громко и раздельно произнес Виктор. — Неужели вы не понимаете этого? Научно-техническая!

— Тьфу! С тобой разговаривать… А как вы думаете, товарищ ученый?

Нанок замялся.

— Мне трудно судить… Понимаете, с одной стороны, нужно и то, о чем говорит Виктор, а с другой — действительно, что же с нами будет, если ничего своего не останется?

— Да если бы это свое было хорошим, передовым! — перебил Виктор. — А то ведь — скотоводство на грани первобытности!

— Все образованные так говорят, — вздохнул Клей. — Вот только никто не говорит, что надо сделать!

Зина молча наливала чай, вела себя так, как должна вести себя тундровая женщина в яранге. При колеблющемся свете костра лицо ее все больше напоминало портрет актрисы Самари, и Нанок едва ли не каждую минуту смотрел на девушку, смущая ее пристальным взглядом.

— Мне обидно, — повернулся Клей к Наноку. — Я ведь люблю тундру, оленей, даже эту ярангу. Я отслужил в армии, работал на ударной комсомольской стройке на Амуре — уговорили ребята из нашей части. Все было там прекрасно, а в сердце камнем вина лежала, глодала меня по ночам. На Амуре летом красота, да и зимой неплохо. Леса, тайга, снабжение хорошее. А по ночам снилась вот эта тундра, оленье хорьканье слышалось. Не выдержал, вернулся домой. Задержали на центральной усадьбе, сулили хорошую работу, но я все сюда рвался… Иногда себя ругаю, но ничего не могу поделать…

Клей пытливо посмотрел на Нанока. Уставились на него и Виктор и Зина, словно ожидая от него откровения. Под этими проницательными взглядами Наноку стало неловко. Он заерзал на своем сиденье, ящик из-под галет громко заскрипел.

— Каждый человек любит свою родину, — начал он медленно и замолк, не зная, что сказать дальше.

Разве Виктор Канталин меньше будет любить Чукотку, если будет работать геологом, а Зина — от того, что танцует в ансамбле, а не шьет кухлянки пастухам?

Перед глазами Нанока стоял старый, наполовину разрушившийся Наукан, когда-то поразивший Кнуда Расмуссена. Из старых нынлю давно выветрился жилой дух, и даже запаха тления не осталось, потому что давно истлело все, что могло истлеть на нежарком и недолгом солнце Берингова пролива. Разве те — Утоюк или Нутетеин — меньше любили родину, когда принимали нелегкое решение покинуть веками обжитое место, могилы предков, великие предания, связанные с этой землей? Анахтыкак рассказывал сыну: «Мы со слезами покидали Наукан ради будущего. Потому что, наши дети перестали возвращаться в то место, где нельзя построить хороший дом, где нет простора для нового… Когда птенцы, оперившись, на следующий год выбирают другую скалу для гнездовий, значит, пора менять место. В истории арктических народов не раз бывало, когда во имя будущей жизни надо было принимать и более жесткие решения. Любить родину — это прежде всего любить живущих на ней людей и все делать для их счастья…»

— Тот, кто не возвращается в тундру, — не перестает любить родину, — коротко сказал Нанок.

— Но земля не должна быть пустой! — резко выкрикнул Клей. — Что будет, если в тундре не будет живого оленя, живого человека? Одни железные машины будут грызть вечную мерзлоту и добывать полезные ископаемые. Я вот читал в одной газете, что самое выгодное — это если на Севере вообще не будут жить люди, а работать будут автоматы. Для наладки роботов время от времени будут прилетать на вертолетах из теплых краев «покорители Севера», заряжать их энергией и забирать готовую продукцию. Наверное, можно и так жить, но я не хочу!

Клей вскочил на ноги и вышел из яранги.

Через некоторое время Нанок последовал за ним.

В темноте светилась, сигарета. Отчетливо слышался шум оленьего стада. Вдруг совсем близко возникли три белые важенки. Большими круглыми глазами они уставились на людей.

— Почему они не уходят? — тихо спросил Нанок.

— Это матери телят, которых мы убили сегодня, — ровным, безразличным тоном ответил Клей. — Они еще долго будут приходить сюда, искать своих детей.

От этих слов Наноку стало не по себе.

Оленухи постояли, перебирая ногами, шевеля толстыми мягкими губами, а потом медленно удалились в темноту, чавкая копытами о мягкую, тундровую почву.

Клей бросил окурок, тщательно затоптал и, уходя к себе в ярангу, предупредил:

— Завтра обещают вертолет.

Нанок остался стоять под открытым темным, усыпанным звездами небом. Он чувствовал, что оленухи бродят где-то совсем рядом.

Время от времени он слышал их мягкую поступь, тяжелое, как человеческое, дыхание.

— Нанок, где вы?

Зина встала рядом.

— Что вы тут делаете?

— Думаю о вас.

— Обо мне?

— Не только… О вашем брате, о Клее и о себе тоже, — медленно проговорил Нанок.

— Эти разговоры о тундре, о долге, о любви к родине я слышу каждый раз, когда приезжаю сюда, — сказала Зина. — Это вечный спор между братом и Клеем. Бригадир говорит, что Виктор станет предателем, если уйдет в геологический техникум. Наш народ такой маленький, что, когда один куда-то уходит, большая дыра образуется. В ансамбле нашем такая же беда. Ушла Тамара в декретный отпуск — всю программу пришлось переделывать… Вот и здесь. А у Виктора мечта с детства — стать геологом, путешественником.

Зина умолкла. Нанок почувствовал приближение важенок. Из темноты показались три оленухи. Почему они вместе ищут своих потерянных детенышей? Или горе объединяет не только людей, а это присуще всему живому?

— Ой, не могу! — воскликнула Зина, взмахнула рукой, и оленухи, медленно повернувшись, снова ушли в темноту за тенями своих телят, растворившихся в вечной мгле.

— Когда вы улетаете?

— Клей сказал, что завтра будет вертолет.

— Все успели сделать? — после паузы спросила Зина.

— Почти все, — ответил Нанок. — Вот только не успел договориться насчет кожаного ведра. Может, согласитесь продать? Оно бы украсило наш музей.

— Да берите его так, — засмеялась Зина.

— Так не полагается, — ответил Нанок. — У меня есть специальные средства на покупку экспонатов.

— Хорошо, считайте, что вы получили его от меня в подарок, — сказала Зина.

— Зина, — у Нанока перехватило горло, но он взял себя в руки и мысленно порадовался тому, что темно и его растерянного лица не видно, — я вот что хотел сказать… Вам, может быть, смешно, но вы напомнили один портрет. Был такой французский художник Огюст Ренуар. Он написал портрет актрисы Самари. Оригинал висит в Москве, в Музее изобразительных искусств. Когда я увидел его, у меня ноги чуть не отнялись. Не знаю, мне трудно объяснить, что со мной случилось. Она не такая, как другие знаменитые портреты, — она, может быть, более человечная, близкая, земная. На ваших щеках тот же бледный румянец, и вы… вы похожи на нее…

Нанок услышал приглушенный смех.

— Вы не смейтесь, — торопливо произнес он. — Это совсем не смешно. Это удивительно. Наверное, я тогда влюбился в портрет, потому что, сколько был в Москве, каждый день ходил в музей и часами стоял перед картиной.

— Интересно, — уже другим голосом произнесла Зина.

— Завтра я улетаю, — продолжал Нанок. — Но мне бы хотелось, чтобы наша встреча так не прошла… Можно я вам буду писать?

Сердце у Нанока громко билось, и он боялся, что Зина слышит его. Девушка долго не отвечала. Потом тихо сказала:

— Конечно, можете писать. Мой адрес: Анадырь, ансамбль «Эргырон».

Виктор храпел вовсю. Он лег у самого края полога, так что Зине и Наноку пришлось ложиться совсем рядом. Наноку приснился музей и три важенки, бродившие по большому залу. Оленухи нюхали лицо актрисы Самари и фыркали, поводя большими печальными глазами.

Вертолет пришел к концу дня, и через час Нанок сошел в бухте Лаврентия со своим походным рюкзаком и древним кожаным ведром эпохи позднего неолита.

Отправив ценной посылкой кожаное ведро в адрес Анадырского окружного краеведческого музея, Нанок спустился на берег моря и сразу же наткнулся на вельбот, отчаливающий в Нунямо. Нанока узнали, сообщили, что дома у него все в порядке — мать и отец здоровы.

Нунямцы приезжали в райцентр за покупками. На вельботе стояли три электрические стиральные машины, лежали свертки, сумки. В самом Нунямо был неплохой магазин, но съездить в райцентр и купить тот же товар, что продавали в селении, было большим удовольствием.

Нанок бросил рюкзак в вельбот и побежал в магазин взять что-нибудь родным. Купил две бутылки шампанского, конфеты, печенье, жирную халву, которую почему-то здесь никто не покупал.

Затарахтел мотор, и районный центр поплыл назад, остались на низком берегу тесно прижавшиеся друг к другу разнокалиберные дома, среди которых совсем потерялись семь домов Первой Чукотской культбазы.

Открытое море встретило большой волной, и пришлось нарастить борта кожаной надставкой, защитившей от соленых брызг эмалированные бока новеньких стиральных машин.

Земляки расспрашивали Нанока о его работе, а те, кто бывал в Анадырском музее, хвалили новое здание, куда музей недавно переехал.

На носу сидел первый гарпунер и зорко оглядывал горизонт. Иногда он делал судорожное движение, хватая винтовку, но дважды вынырнувший на пути вельбота лахтак был чутким и пугливым. Низко над водой проносились птичьи стаи. Пернатой живности над Беринговым морем, похоже, нисколько не уменьшилось со времени детства Нанока.

Свежесть морского ветра, волна, бьющая о борт вельбота, далекий горизонт, начинающий туманиться, выпуклость окружающего пространства навевали новое настроение, настроение отрешенности.

Мысли Нанока порой возвращались в тундру, в стойбище Клея, и в памяти начинали звучать голоса спорящих, возникали их фигуры, бредущие в темноте к оленьему стаду, и, как воплощенная совесть, три оленухи, скорбными глазами ищущие своих детенышей.

Зина… Чем она похожа на актрису Самари? Глазами? Как она красиво несла таз, наполненный свежей кровью, как ловко разделывала оленьи туши, ставила котел над горящим костром и сидела в чоттагине так, как издревле сидели чукотские женщины, — подогнув под себя ноги или опустившись на корточки так, что колени оказывались выше плеч. Теплое чувство охватило Нанока, он сжался, словно боясь, что студеный морской ветер выдует из него это тепло.

Нунямо показался еще издали россыпью деревянных домиков на мысу.

Рулевой решил войти в узкую речку, чтобы не причаливать на высоком прибое. Заглушили мотор и на малом ходу медленно приблизились к пенящемуся устью.

Рулевой ждал хорошую высокую волну, чтобы на ней проскочить мелководье. Одна, другая волна… Все они не нравились ему. На берегу уже стояли люди, можно было разглядеть их лица, только за шумом морского прибоя не было слышно голосов.

Вдруг Нанок увидел мать. Она стояла близко к воде, видно, узнала его, но боялась поверить, потому что Нанок не давал телеграммы, да и вообще не собирался заезжать к своим… Атук была в цветастой камлейке с остроконечным капюшоном. Она широко размахивала руками, раскрывала рот. Набежавшая волна окатила ее расшитые торбаса, скрыв под белой пеной круговой орнамент.

Нанок встал на ноги и помахал рукой.

Мать узнала его и отошла от прибойной черты.

Рулевой приметил нужную волну. Взревел мотор, и вельбот на полном ходу, стараясь не выпустить из-вод себя тугую высокую спину воды, въехал в спокойную речку с низкими топкими берегами.

Толпа встречающих уже переместилась сюда. Ребятишки поймали причальный канат и подтянули вельбот к берегу.

Все сдержанно и степенно здоровались с Наноком, а он, подхватив рюкзак и помня о том, что там две бутылки шампанского, осторожно ступил на мягкий берег и подошел к матери.

— Ты приехал, — тихо сказала мать и взглянула на него с такой нежностью, с такой любовью, что здесь бы были совершенно неуместны поцелуи, объятия и громкие слова.

— Давай помогу тебе, — промолвила сна и протянула руку к рюкзаку.

— Понесу сам.

— Ну, тогда пошли.

И они пошли рядом, мать и сын. Люди смотрели им вслед, и никто не удивлялся, как не удивляются тому, что летят птицы, светит солнце, текут реки…

— Отец на морской охоте, — сказала мать. — К вечеру должен вернуться. Они пошли к проливу.

— А я был в Наукане, — сказал Нанок.

— Ну как там? — встрепенулась Атук.

— Ничего там не осталось, — помолчав, ответил Нанок. — Был в нашем нынлю. Видел старый жирник. Хотел взять для музея, но не стал. Не знаю почему…

Атук вздохнула.

— Зайдем в магазин, — предложила она, — надо купить чай и сахар.

После яркого солнечного света в магазине было полутемно, но, когда глаза привыкли, Нанок разглядел за прилавком в белом халате Марину Симиквак. Она удивленно посмотрела большими глазами на Нанока и смущенно улыбнулась.

— Здравствуй, Марина.

— Здравствуй, Максим.

Марина слыла красавицей еще с детства.

— Вот Нанок приехал, — сказала Атук, обращаясь не столько к Марине, сколько ко всем покупателям. — Он теперь научный сотрудник.

— Я слышала, — кивнула Марина. — Поздравляю. А я, как видишь, торгую.

— Нужная работа, — с улыбкой сказал Нанок, но, видимо, его слова не были приняты должным образом, и Марина с окаменевшим лицом отпустила им чай и сахар.

— Приходи к нам после работы, — позвала ее Атук.

— Не знаю, как со временем, — ответила Марина. — Сегодня у нас репетиция.

Когда вышли из магазина, Атук сказала:

— Она хорошо танцует и поет, как и ее покойная мать.

В сенях спали отъевшиеся за лето и подросшие щенята. Нанок растормошил их: ему хотелось поиграть с ними, побегать по улице, но нельзя ведь: как мать посмотрит, да и соседи. Научный сотрудник!

Нанок поставил на стол две бутылки шампанского, сладости, купленные в районном центре. Атук мельком взглянула на бутылки и сказала:

— Отец обрадуется… Правда, он тоже борется против этого… постановление было… как его…

— Алкоголизма?

— Да, да. Тут привезли сорок ящиков спирта, проголосовали, чтобы отвезти обратно. Очень интересное было собрание. Даже те, кто сильно пил раньше, тоже поднимали руки, а в глазах была тоска. А женщины радовались. Сейчас редко продают, только по субботам или если у кого день рождения. В старину многие и не знали, когда у них день рождения, и не отмечали… А тут иные, особенно многодетные, стали день рождения каждого ребенка отмечать. Разобрались и с этим… Проголосовали. И те, многодетные, тоже руки подняли.

Атук разговаривала и хлопотала по дому: включила электрический самовар, принесла из кладовой холодное моржовое мясо.

— Учительница к нам новая приехала. Молоденькая, красивая, как песец. И лицо песцовое, остренькое. Влюбилась в нашего парня, Каюктака Сергея. Все удивляются, и сам Каюктак понять ничего не может. Пишет она ему письма, хоть и живут через дом. Письма идут через районный центр, иногда неделю путешествуют. Один раз Каюктак не выдержал, написал ответ и сам принес к ней. Так она обиделась, надулась и шесть дней с парнем не разговаривала. Сейчас вроде ничего, наладилось у них. Каюктак совсем переменился, даже стричься стал. В районный центр ездит и собирается в милицейскую школу поступать…

— А как Сергей Унук?

— Сергей женился. Перестал рисовать. Охотится в бригаде отца. Такой степенный стал, куда там нашим старикам! Возьмет бубен и серьезные песни сочиняет. Про штукатурку, перевыполнение плана. И сам танцует. Но скучно у него получается. Штукатурить — веселая работа, а как Унук начнет танцевать — ну, прямо зубы болят. Говорила я ему, чтобы он поживее да повеселее, а он мне ответил: в этом деле торопиться не надо, главное здесь не быстрота, а качество…

Атук тщательно обтерла вилку и ножик, положила на стол, вынула из пакета фигурную бумажную салфетку, расправила и подала холодное моржовое мясо.

— Горячее сварю к вечеру, к приезду отца, — сказала она. — А ты пока кушай это… Еще четыре дома построили. В каждом четыре квартиры. Отопление центральное, не надо возиться с углем. Можно бы дальше строить, да вот разговоры пошли, будто нас в Лорино собираются переселять. Мы ведь отделение колхоза имени Ленина. Нам-то, науканцам, ничего. А коренным нунямцам тяжелее. Я когда вспоминаю, как уезжали из Наукана, — будто рану открытую трогаю… Закрою глаза — вижу острова. А там птицы летят, и дальние корабли дымят на горизонте. Можно стоять целый день и просто смотреть…

Все то время, пока мать разговаривала, ходила по комнатам, хлопотала, переставляла вещи, вытирала пыль со стола, с радиоприемника, Нанок ощущал могучее излучение, которое шло от нее, излучение нежности, доброты, беспредельной любви.

Нанок поел, попил чаю, еще раз огляделся. Странно, но этот уютный, теплый домик не вызывал у него таких чувств, как старый, заброшенный нынлю на берегу Берингова пролива. Неужели он в ощущениях своих — в прошлом? А может, это оттого, что самые лучшие и беззаботные воспоминания были связаны с Науканом? И к тому же они всегда подогревались воспоминаниями окружающих, песнями о камнях, притаившихся под водой, словно моржи, собравшиеся вылезти на лежбище.

Кто-то потоптался в коридоре, давая знать о своем приходе традиционным способом. Это была старая Хальханау, бабушка Марины Симиквак. Она подслеповато взглянула на Нанока и вдруг спросила:

— Ты был в тундре?

— Да.

— Оленей видел?

— Конечно, — улыбнулся Нанок.

— Я оленных людей не люблю, — поджала губы Хальханау. — Бесстыдники они!

— Почему? — удивился Нанок.

— А ты послушай древний рассказ. — Хальханау уселась на полу у кухонного стола, поджала под себя ноги в торбасах из белой нерпичьей кожи, отделанных бисером и цветной замшей. — Ты долго учился, — продолжала бабушка, — а такого не знаешь. Так вот, если плыть половину дня от мыса Уныин на восход солнца, можно достичь большой земли, где живут наши родичи…

Нанок мысленно прикинул и догадался, что речь идет об острове Святого Лаврентия.

— Там жило много иннуитов, — рассказывала бабушка, — однако разговор их сильно отличался от нашего, и потому мы считали их не совсем настоящими иннуитами, подпорченными, что ли… Посмеивались над ними и даже порой враждовали. Когда на море падали густые осенние туманы, уныинцы отправлялись на остров, неожиданно нападали на прибрежные селения и уводили женщин и детей… А когда приходила осень и оленные люди приближались к морскому берегу, уныинцы обменивали этих женщин и детей на оленьи туши, на пыжики, постели, мягкие осенние шкуры, которые идут на шитье кухлянок… А оленные люди, бесстыдники, брали себе женщин и делали вторыми, а то и третьими женами!

Нанок еще в детстве слышал об этих лихих набегах, которые зачинали первобытное рабовладение и работорговлю. Видимо, в рассказе бабушки Хальханау было зерно истины.

— Скорее бесстыдники те, кто разбойничал на чужих берегах, — заметил Нанок.

— Это были смелые люди, — возразила бабушка. — Они делали это, потому что некуда было девать силу и отвагу.

Нанок с матерью переглянулись и улыбнулись друг другу.

— Оттого и сохранился у оленных людей интерес к иннуитской женщине, — продолжала Хальханау. — Как приедут в селение, так и начинают, бесстыдники, высматривать, кого бы увезти к себе в тундру.

— Так теперь не силой берут, — сказал Нанок.

— Не силой, это верно, — согласилась Хальханау, — а то дружинника Емрона можно позвать или позвонить в райцентр: в милицию. Так другим соблазняют! Оленьим мясом и мягкими шкурами! Иные и поддаются!

В дверь постучали. Вошла Марина и, не глядя на Нанока, сказала:

— Вельботы идут.

Нанок накинул на себя плащ и вышел вместе с Мариной.

Бабушка и Атук молча проводили взглядом молодых людей, посмотрели друг на друга, но ничего не сказали.

Нунямо стоит на высоком берегу. К морю надо спускаться узкой тропинкой, прилепившейся к дернистому склону. В сырую и дождливую погоду лучше идти, по траве, потому что тропинка превращается в глинистый скользкий поток.

Но сегодня сухо, тропинка хорошо утоптана и тверда, как бетонная мостовая в Анадыре.

С высоты легко можно разглядеть белые вельботы, медленно приближающиеся к берегу. Они еще далеко, но Нанок зоркими глазами заметил, что суда движутся медленно — значит, за кормой у них на буксире — уж это точно — богатая добыча.

Высокий берег напоминал берег покинутого Наукана, и на мгновение Наноку показалось, что он по-настоящему вернулся в детство и сзади не ровное плато, а высокий зазубренный гребень скалы. Правда, не было привычных очертаний острова Ратманова, но этим сегодня можно пренебречь.

Нанок оглянулся на Марину, улыбнулся, и по выражению ее глаз понял, что она думает о том же.

Все-таки она красивая. Что-то в ней есть такое, неуловимое, чуть прикрытое полуулыбкой, большими мохнатыми ресницами в глубине черных глаз, в этом мягком овале лица.

Они дружили с детства, сидели за одной партой, вместе брели сквозь пургу на уроки, крепко держась за руки, ели из одного деревянного блюда, и вот — они отдалились друг от друга, и уже требуется некоторое усилие, чтобы даже просто разговаривать. Неужто это самое и стоит между ними: давний сговор родителей о том, что Нанок непременно женится на Марине Симиквак? Такого рода браки еще в недавнем прошлом не были редкостью. Так было даже удобно — не надо ломать голову над жизненно важным делом — оно было предрешено.

Между Наноком и Мариной разговора об этом никогда не возникало. Вот только родные время от времени как бы в шутку напоминали о сговоре, но за этой шуткой сквозило вполне серьезное беспокойство и стоял невысказанный вопрос: когда же вы, наконец, решитесь?

«Надо все же поговорить с Мариной, — подумал Нанок. — В конце концов, то время осталось далеко позади. Она вольный человек, и я тоже свободен…»

Нанок искоса глянул на Марину. Девушка не сводила глаз с морской дали, где шли вельботы, натужно ревевшие подвесными моторами.

Нанок ступил на галечный берег, не очень чистый, в пятнах мазута. Невдалеке, облепленный большими жирными мухами, лежал красный ободранный китовый скелет. Возле него прыгали толстые чайки, клевали полузасохшее мясо. Ленивые, сытые собаки, растянувшись на гальке, равнодушно смотрели на чаек, на людей, собиравшихся на берегу в ожидании приближающихся вельботов.

Старик протянул Наноку бинокль. Окуляры приблизили суда, но напрасно Нанок старался разглядеть на вельботах своего отца.

Он должен сидеть на корме, править, но все три вельбота шли в кильватере, и охотники мешались, загораживали друг друга.

— Можно мне? — попросила Марина. Старик молча кивнул, разрешая ей взять бинокль.

— Я знаю, кто ты, — степенно произнес старик, разглядывая в упор Нанока. — Ты сын Анахтыкака, нынче ученый, собирающий древности. Приходи ко мне, я тебе подарю трубку, которую сам смастерил в молодости из винчестерного патрона.

— Хорошо, приду, — обещал Нанок.

— Если тебе нужно, могу сказку рассказать, — продолжает старик. — Тут ученый из Ленинграда приезжал. Деньги за сказки платил, писал на магнитофон. А с тебя я ничего не возьму, даром буду рассказывать.

— Сказки не собираю.

— Зря, — заметил старик. — Сейчас все приезжие ученые просят древние сказания.

— Меня интересуют старые вещи.

— Вещи — это тоже хорошо, — заметил старик и взял бинокль у Марины.

Вельботы уже приблизились настолько, что Нанок легко узнал отца. Он сидел на кормовом возвышении, сжимая под мышкой румпель. В зубах у него дымилась трубка. На голову отца наброшен капюшон непромокаемой камлейки из медицинской клеенки. На лице его можно было даже разглядеть полоску черных усов. Интересно, видит ли он в толпе встречающих сына?

— Три моржа, — произнес старик. — На каждый вельбот по моржу. Это хорошо.

Марина заблестевшими от возбуждения глазами смотрела на приближающиеся суда. Она была настоящей эскимосской женщиной, для которой возвращение охотников — всегда волнующее зрелище, особенно когда они идут с богатой добычей, означающей тепло, сытость, благополучие и хорошее настроение в нынлю. А может, там, в вельботе, кто-то из ее близких? Потому она так и смотрит? Девичье лицо в лучах низкого солнца словно светилось изнутри, и в самой глубине темных глаз зажглись огоньки. В эти минуты Нанок откровенно любовался Мариной и так пристально смотрел на нее, что она, почувствовав его взгляд, быстро вскинула глаза на него и отвернулась.

Наноку стало досадно, словно его застали за подглядыванием недозволенного. Он потоптался на месте, придвинулся ближе к Марине и тихо сказал:

— Прости меня… Но ты очень красивая.

— Ну что ты…

— Правда.

— Отец на тебя смотрит…

Вельботы были уже у самого берега. Вдоль бортов вода плескалась, открывая бугристую серую моржовую кожу, клыкастые головы, усаженные жесткими и острыми усами.

Анахтыкак привстал на корме. Нанок поймал его взгляд, и они улыбнулись друг другу.

Вельботы причалили.

Трактор вытянул на галечный берег сначала добычу, а затем и сами вельботы.

Все стало просто. А бывало, в детстве весь Наукан брался за буксирный конец, и под ритмичные возгласы старшего на берег медленно вытягивали моржовые туши, а когда охотничье счастье было особенно благосклонно, то и кита… Сегодня трактору потребовалось меньше минуты, чтобы выдернуть из зеленой воды моржа.

Женщины из разделочной бригады тут же принялись за дело.

Анахтыкак подошел к сыну и крепко пожал ему руку, словно они были просто хорошо знакомые. Марине он улыбнулся.

Захватив теплое, кровоточащее моржовое сердце, Анахтыкак с сыном начали медленный подъем к дому. Позади оставалось море, покрытый кровью галечный берег, белые вельботы, устало опершиеся на деревянные подставки, чайки, прыгающие возле свежей моржовой требухи. Там же осталась и Марина.

— Уже в отпуск приехал? — спросил отец.

— В командировке я.

— А-а…

— Древности всякие собираю. В тундре был.

— Как там?

— Мне понравилось.

— В море тоже хорошо, — с оттенком ревности произнес Анахтыкак.

— Я ведь никогда не был в оленеводческом стойбище. Там я кое-что приобрел для нашего музея. Старое кожаное ведро.

— Кожаное ведро? — усмехнулся Анахтыкак. — Я бы тебе новое сделал.

— Для музея чем старее, тем лучше, — ответил Нанок.

Анахтыкак остановился передохнуть и повернулся к морю.

Солнце было уже совсем низко, и две длинные человеческие тени тянулись к домикам, которые ярко горели стеклами окон, и само дерево стен желто светилось. Море выбегало из-под крутого берега и, казалось, чуть приподнималось к горизонту, к маленьким облачкам, похожим на белые льдины, лежащие на воде. Оно было спокойно, и мощное его дыхание отчетливо доносилось до высокого берега.

— Почему Марину не позвал?

— Как-то не подумал, — растерянно ответил Нанок.

— Из дому позвони по телефону.

— Хорошо.

Атук ждала мужчин. Она молча взяла моржовое сердце, положила в таз и принялась хлопотать на кухне.

Анахтыкак стянул с себя охотничью одежду: плотный ватник, надетый вместо кухлянки, штаны из нерпичьей шкуры, торбаса — и остался в одних сатиновых трусах и в майке.

— Будем мыться.

Нанок повиновался и последовал за отцом в просторные сени, где Атук уже приготовила цинковое корыто и два больших ведра — в одном горячая, в другом холодная вода. Здесь же был большой деревянный ковш с ручкой из моржового клыка.

Как же он мог забыть об этом ковше? Нанок схватил его и принялся разглядывать, забыв о мытье.

— Я тебя жду, — нетерпеливо сказал отец.

Нанок спохватился, смешал воду и принялся лить на спину, грудь отца. Анахтыкак мылся с удовольствием, кряхтел, фыркал. Его сильное, мускулистое тело так и скрипело под струями воды. Вымывшись, он заставил Нанока раздеться и поставил его в корыто.

Критически оглядев тело сына, Анахтыкак усмехнулся и сказал:

— Не мешало бы тебе одно лето как следует погрести.

— Вернусь в Анадырь, займусь спортом, — ответил Нанок, подставляя спину под струю воды. — Там есть большой спортзал. Буду штангой заниматься, гантели куплю…

— Лучше бы что-нибудь полезное поделал, — с укоризной сказал отец. — Вот приезжай в отпуск, я тебе за лето все мускулы таким железом налью, что твоя штанга!

Моржовое сердце уже жарилось на сковородке. Хорошо проперченное, сдобренное чесноком, оно было необыкновенно вкусно.

— А не скучаешь по свежему мясу в Анадыре?

— Там мясо продается в магазине, — ответил Нанок. — Оленина, баранина, говядина… Куры бывают.

— Я тебя спрашиваю про нерпичье и моржовое мясо, — сказал Анахтыкак. — Не скучаешь?

— Скучаю.

Анахтыкак почему-то победно посмотрел на жену, словно она сомневалась в том, что сын может забыть родную пищу…

— Две вещи должен человек нести через всю жизнь, — назидательно произнес Анахтыкак, — свой родной язык и вкус к родной пище. Когда он это помнит, не важно, где живет, — он все равно остается эскимосом, чукчей, грузином или русским… А почему ты не звонишь Марине?

— Я и забыл, — смутился Нанок.

Он прошел в комнату. Телефонный аппарат стоял на столе. Рядом лежал отпечатанный на машинке список абонентов селения Нунямо. Около тридцати номеров. Нанок набрал номер.

— Алё, — услышал он в трубке хриплый голос. Это была бабушка Хальханау. — Кто это говорит? — спросила она уже по-эскимосски.

— Это я, Нанок.

— Тебе, наверное, Марину?

— Да.

— Она ушла в клуб. Там ее ищи.

Нанок положил трубку и вернулся к столу, на котором уже стояли чайные чашки.

— Она в клубе, — сказал он, усаживаясь.

— И тебе полезно туда сходить, — заметил Анахтыкак. — Посмотри, как наша молодежь веселится. А то выучился и вроде бы сторонишься бывших товарищей и сверстников. Это нехорошо — кичиться своим образованием. Неизвестно еще, что важнее — собирать дырявые кожаные ведра или бить кита гарпуном…

— Ну что ты! — укоризненно произнесла Атук.

— Это я так говорю — наперед, — несколько смущенно произнес Анахтыкак, — для пользы и воспитания.

Нанок даже не успел рассердиться или обидеться.

— Но у меня нет костюма, — сказал он.

— Наденешь мой, — отец встал и раскрыл шкаф. — У меня два костюма. И по размеру подойдут — они мне чуть тесноваты.

В клубе гремела радиола. Танцы были в полном разгаре. Когда Нанок вошел, девчата, стоявшие вдоль стены, зашептались между собой. Оглядевшись, он увидел Петра Нанухтака, с которым сидел за одной партой с первого по седьмой класс. Он подошел, поздоровался.

— Привет, — сдержанно ответил Нанухтак и критически оглядел Нанока.

Сам Нанухтак был одет подчеркнуто модно: кожаный пиджак, видимо, сшитый в Провиденском ателье, расклешенные брюки и на цветной рубашке яркий галстук. Начался танец, где партнеры встают друг против друга и двигаются в такт музыке. Все оживились, видимо, это был популярный танец в сельском клубе Нунямо.

Нанок вглядывался в лица танцующих, всматривался в движения, не замечая, как сам начинает слегка дергаться в такт ударам барабана. Он нашел Марину. Она танцевала напротив высокого русского парня.

И вдруг Нанок догадался, почему здесь любят именно этот танец. В этих движениях и в том, что танцующие стояли друг против друга, было много от старинных эскимосских танцев, от тех древних движений под ритмичный звон бубнов с натянутой желтой кожей моржового желудка, бубнов, которые повествовали об отваге морских охотников, о том, что окружало людей моря — о птицах, волнах, морских льдах, островах, туманах, прибое, о бурях и покойной тишине после ненастья.

Он смотрел на Марину и представлял ее в камлейке, с широкими цветными полосами по подолу, стоящую перед старым Нутетеиным, который бил в бубен и пел свою знаменитую песню о чайке, борющейся с бурей.

Вспомнил Зину Канталину из тундрового стойбища, услышал ее голос из темноты мехового полога, увидел ее лицо, кроткие глаза, похожие на глаза важенки. Интересно, сумела бы она станцевать этот танец? Конечно, сумела бы!

Музыка резко и неожиданно оборвалась, и танцующие застыли на мгновение друг перед другом, устало улыбаясь, мысленно переживая наслаждение, которое они только что испытывали.

Марина подошла к Наноку и задорно спросила:

— А ты почему не танцуешь?

— Ты же знаешь, что я не очень приспособлен к этому.

— В Ленинграде мог бы и научиться.

— Некогда было.

— Некогда, некогда, — задумчиво нараспев произнесла Марина.

Подошел светловолосый русский.

— Знакомься — Сергей Наволочкин, — представила его Марина. — А это Максим Нанок, мой земляк и школьный друг, теперь ученый человек, научный работник.

— Сергей, пастух оленеводческой бригады номер пять, — подчеркнуто официально произнес русский, пожимая руку Наноку.

Заиграли медленный танец. Сергей просительно посмотрел на Марину, даже протянул руку, но девушка быстро произнесла:

— Нет, Сергей, я сегодня больше танцевать не буду. Нанок, пойдем.

Сергей, очень удивленный, так и остался стоять, а Нанок последовал за девушкой.

Марина шла уверенно, широко шагая по траве, напрямик, минуя тропку.

Она шла к морю мимо корпусов зверофермы, мимо строящейся котельной, спускалась смело, рискуя сорваться с травянистого склона. Луна висела над морем, и справа, как безмолвная толпа одетых в металл людей, стояли бесчисленные железные бочки.

Все явственнее доносился шум прибоя.

— Давай руку, а то упадешь, — Марина крепко схватила Нанока, и через несколько шагов они ступили на галечный берег.

Марина шла к скалам. Нагнувшись, она подобрала листок морской капусты, куснула и протянула Наноку. Морская капуста напоминала свежепросоленные огурцы, но пахла йодом.

— Хорошо здесь ночью, у моря, — тихо сказала Марина.

— Ты часто сюда ходишь?

— Когда хорошая погода. В шторм тут может ударить волной.

— С этим русским парнем?

— С ним.

— Как он попал в оленеводы?

— Был комсомольский призыв. Сначала много ребят — кто из армии, кто из городов — пошли в тундру. Сейчас почти все разбежались, осталось несколько человек, Сергей заочно учится в Магаданском сельхозтехникуме. Он хороший парень, — сказала она после некоторой паузы. — Говорит по-чукотски, сейчас учит эскимосский. Смешной немного.

— Любишь его?

— Еще не знаю.

Помолчали.

Морской ветер усилился. Резкий запах йода и соленой воды удивительно освежающе действовал на голову. У Нанока на душе было ясно.

— Я вот о чем хотела с тобой поговорить, — начала Марина. — Многие наши науканцы до сих пор считают, что мы предназначены друг для друга. Меня даже иной раз укоряют, что встречаюсь с Сергеем… Что мне делать?

— А что ты от меня хочешь? — удивленно спросил Нанок.

— Я даже толком и не знаю, — нерешительно ответила Марина. — Ведь лично я тебе никакого обещания не давала, да и ты вроде тоже…

— Что — тоже?

— Ну, как тебе сказать… Чувств у тебя ко мне ведь никаких нет, не правда ли?

— Английский язык в школе изучаешь?

— При чем тут английский язык?

— Да вот эта приставка в конце фразы — «не правда ли» — типична для английского языка.

— У меня в школе, если ты помнишь, выше тройки по английскому не было.

— Извини, забыл.

— Ну так как нам быть? — Марина остановилась и посмотрела в глаза Наноку.

Да, она, пожалуй, очень красивая. Что-то вроде сожаления шевельнулось в душе Нанока. Наверное, Сергей будет счастлив, да и Марина, судя по всему, любит его. И все же что-то мешало ответить сразу.

— Старинные обычаи, — начал он медленно, словно бы издалека, — не все были плохими. Если бы жизненные правила, стихийно сложившиеся на протяжении многих веков, были против человека, наши народы не смогли бы существовать в этих условиях. Наверное, в том, что люди как бы предсказывали и такие союзы, была своя мудрость…

— Нанок, — в голосе Марины слышалась мольба, — не говори так по-ученому. Ты для меня не чужой человек, поймешь меня. До встречи с Сергеем я где-то в глубине души впрямь считала себя предназначенной тебе. Но ведь сейчас все это глупо.

— Не так уж глупо, — весело ответил Нанок и взял ее руку.

— Ты что? Что ты?

— Марина, я не хочу, чтобы ты насовсем уходила из моей жизни. Раз так получилось, оставайся тогда, оставайся тогда…

— Ты что? Что ты? — в смятении повторила Марина.

— Оставайся моей сестрой…

— Сестрой?

— Да, сестрой, — весело повторил Нанок. — И такое бывало в старом эскимосском обществе.

— Нареченная сестра, — тихо произнесла Марина.

— Ну вот, а тебе желаю счастья с оленным человеком Сергеем Наволочкиным.

— Спасибо, Нанок, — Марина рванулась к парню и крепко, в губы, поцеловала его.

На обратном пути, когда, помогая друг другу, они поднимались по крутому склону, оставляя на этот раз слева безмолвную толпу железных бочек, Марина спросила:

— Ты надолго сюда?

— Послезавтра уеду.

— Куда?

— В Чаплино. Мне надо купить ярангу.

— Ярангу?

— Для музея. Мы уже подготовили площадку. Хотим поставить ярангу, чтобы люди видели, как мы жили, откуда вышли на свет.

В Провиденской гостинице Нанок сел писать первое письмо Зине Канталиной. Написав обращение и поставив восклицательный знак, Нанок остановился и глянул в окно. В бухте стояли корабли. Они выстроились на рейде в ожидании ледокола, который должен повести их в Чаунскую губу. В порту, находящемся под окнами гостиницы, грохотали лебедки и краны, гудели автомашины. Ревел бульдозер, ровняя гору угля.

Странное состояние было у Нанока. Он силился вспомнить какое-нибудь хорошее слово, но в памяти возникало совсем другое — синий вечер в Наукане, далекая песня моторов и едва видимые в морской дали вельботы. Они тащили кита, и путь их к родному берегу был долог.

Нанок сидел на большом камне и слушал сказку, которую рассказывала бабушка Асыколя. Это было повествование о двух молодых людях, чья преданность друг другу позволила им выдержать самые тяжелые испытания.

«Они жили в маленьком нынлю в том месте, где берег понижается и легко можно спустить к воде каяк. В те годы и на нашем берегу охотились на этих маленьких лодочках, сшитых из лахтачьей кожи. Человек в каяке плавал не хуже моржа, однако опасность подстерегала того, кто был неосторожен: острый клык или зуб могли прорвать кожу, и тогда охотник шел ко дну, словно каменный жирник.

Каждый вечер женщина ожидала мужа, стоя на высоком берегу. Солнце садилось в воду, и на фоне блестящего диска возникала маленькая темная точка. Если она медленно приближалась к берегу — значит, охотник возвращался с добычей. Но и в случае неудачи он не спешил…

Каждый вечер тревожилась женщина. И однажды муж не вернулся. Напрасно прождала его хозяйка нынлю. Лишь ненадолго она возвращалась в жилище, чтобы накормить троих маленьких сыновей. С приходом льдов надежды на возвращение мужа и кормильца угасли навсегда. Пришлось женщине самой идти на ледовую охоту и добывать зверя, чтобы накормить детей. Понемногу горе сгладилось заботами о пище, и только привычка женщины каждый вечер выходить к берегу и ждать осталась…»

Подошедшие вельботы не дали договорить сказку, но Нанок потом дослушал ее уже в другом пересказе, где говорилось, что, выросши, дети погибшего охотника поклялись никогда не охотиться в одиночку и построили большую байдару.

В те годы Нанок все видел вокруг как бы более отчетливо. Каждую складку на склонах сопок, каждый камень и сухой листок, принесенный ветром на поверхность ледника…

К позднему вечеру на листке бумаги темнела лишь первая строка. Нанок зажег свет.

Шум в порту поутих.

Нанок вернулся к столу.

Как пишутся письма? Как отобрать из множества рвущихся наружу слов самые значительные и нужные?

Поздно ночью Нанок заклеил конверт и надписал адрес: Анадырь, Государственный ансамбль «Эргырон», Канталиной З.

Через несколько дней после отъезда Нанока Зина по радиотелефону получила из ансамбля вызов. Собралась быстро и на вездеходе выехала в Провидение.

Брат подвел вездеход прямо к зданию Провиденского аэропорта. Зина, разузнав, что раньше завтрашнего дня рейса на Анадырь не будет, села на катер и поплыла на другой берег бухты навестить своих давних знакомых.

Катер шел мимо больших пароходов, выстроившихся в длину посередине бухты. Зина стояла на палубе и думала, что через день-два снова начнется беспокойная жизнь: нескончаемые переезды, репетиции, концерты, усталость, сладкая усталость, разочарования, радости, словом, каждодневная работа. Жизнь в тундре представлялась уже каким-то далеким прошлым, приятным сном. Олени, ручей под холмом, яранги и теплый меховой полог, тихие вечера, вдруг резко нарушаемые громким голосом радиоприемника… И этот странный парень Нанок. Ученый-историк… В школе Зина увлекалась историей, но совсем не той, какой занимался молодой эскимос. Ее больше интересовала придворная жизнь в европейских феодальных государствах. Может быть, оттого, что она много читала Шекспира.

Зина вспоминала неловкое молчание Нанока, его неуклюжесть, особенно когда он прощался… Писать обещал. Что-то говорил о портрете.

Зина вынула из сумочки пудреницу и глянула в крохотное зеркало. Ничего особенного.

Из порта пахнуло машинным запахом, мокрым каменным углем и теплым металлом.

Совсем другие запахи, чем в тундре.

И все-таки что-то теплое осталось в душе от общения с Наноком. Он совсем не похож на других. Спал в пологе, как мышь, не слышно было. В ту ночь Зина просыпалась несколько раз, и надо было совсем затаить собственное дыхание, чтобы услышать легкое посапывание парня, словно спал не взрослый мужчина, а младенец.

Это был последний рейс катера, и пассажиров набралось порядочно. Зина сошла на берег, поднялась на улицу Дежнева, вымощенную бетонными плитами, и направилась мимо кинотеатра и продовольственного магазина в знакомый дом, смотрящий окнами на бухту. Зина поднялась на второй этаж и позвонила. Здесь со своими детьми жила Ансима, единственная, пожалуй, из коренных жителей Провидения.

— Заходите, дверь открыта! — услышала Зина знакомый голос одной из дочерей Ансимы.

Ансима сидела на диване, что-то дошивала, а рядом с ней на стуле — Нанок!

Он повернул голову к двери и застыл в изумлении.

— А-а, Зина Канталина приехала! — обрадовалась Ансима. — А мы-то думали, ты на гастролях. В отпуске была, что ли?

Зина, не сводя удивленного взгляда с Максима Нанока, ответила:

— В тундре была у своих.

— Не дело это у вас, — осуждающе сказала Ансима. — Все настоящие люди отдыхают в Крыму или на Кавказе, а вы — в тундре. Вот и моя Тамара. Вместо курорта едет сюда.

Тамара усмехнулась:

— Дома — лучше всякого курорта.

Нанок смотрел на Зину и чувствовал, что ему становится жарко.

Зина тоже была в замешательстве и, чтобы окончательно не смущать парня, отправилась следом за Тамарой на кухню.

Ансима снова взялась за шитье и принялась дальше расспрашивать Нанока о жизни в Нунямо.

— Морж идет?

— Морж идет, — отвечал Нанок, думая о том, читала ли письмо Зина. За это время, пока он был в заливе Лаврентия, потом в Нунямо, можно слетать не один раз в Анадырь. Но по всему видать, Зина только что из тундры. Он что-то невпопад ответил Ансиме, и та удивленно поглядела на парня поверх очков.

— Ты, наверное, голодный?

— Да нет, сыт я, — уверил Нанок.

— Слышала я, ты собирателем старья стал? — спросила Ансима Нанока, когда все перебрались в просторную кухню ужинать.

Зина улыбнулась, не глядя на Нанока.

— Почти так.

— Нанок — научный сотрудник музея, и собирает он не старье, а памятники культуры, — назидательно произнесла Тамара.

— Старые памятники? — переспросила Ансима.

— Не только старые, — ответил Нанок. — Я бы с удовольствием приобрел для музея и ваши работы.

— Ты лучше вот что скажи начальству: почему так долго не вывозят металлолом? А? Все скоро превратится в ржавую труху. Собирали, собирали, а потом бросили на берегу. Некрасиво это, неграмотно!

Зина посматривала на Нанока и улыбалась чуть заметно, глазами и едва уловимыми движениями уголков рта. Наверное, она не получила письмо. А хорошо бы сказать ей вслух, все, что написано на бумаге. Но как это сделать? Да и ни за что ему все равно не решиться на это. Интересно, эта робость — только у него или у эскимосов вообще не принято распространяться насчет своих чувств?..

Ансима оглядела стол, брезгливо сморщила нос и сказала:

— Зимой приезжай, Нанок. Угощу тебя мороженой нерпичьей печенкой. Истолчем ее в ступе с жиром! Вот это еда!

— Мама держит эту ступу, — Тамара показала на каменную ступу, выдолбленную из крепкого камня.

— Мне тоже нужна ступа, — сказал Нанок.

— Что вы будете там толочь? — спросила Ансима.

— Мы хотим в нашем музее показать, как жили и как живут чукчи и эскимосы, — принялся объяснять Нанок.

— Чего в музей ходить — садись на вельбот, на самолет или вертолет, поезжай по селам и стойбищам — да смотри. Сегодня все можно увидеть — и прошлое, и сегодняшнее, а некоторые так в будущем живут.

— Музей нужен людям, — назидательно сказала Тамара. — Вот поедем с тобой в Москву, уж повожу тебя по музеям!

— В Москве, наверное, есть места поинтереснее.

— Нанок изучает историю нашего народа, собирает все, что есть важного, что создали эскимосы много лет назад. Это очень нужное дело, — объяснила Тамара.

— Истории, конечно, надо знать, — оживилась Ансима. — Ты помнишь Рытыр?

Нанок кивнул. Эта женщина долгое время жила в Провидении, а в прошлом году умерла. Родом она была из Уэлена, и оттуда последовала сюда за дочерью, вышедшей замуж за русского моряка.

— Рытыр мне рассказывала об оборотнях — тэрыкы, которые бывали в Уэлене в начале сороковых годов…

Рассказы об оборотнях, людях, превратившихся в полуживотных, были очень распространены на Северо-Востоке. Считалось, что ими становятся охотники, попавшие в беду и долго скитавшиеся во льдах. Они теряют человеческий облик и даже обрастают короткой жесткой шерстью, как у лахтака.

— Так вот, в сороковых годах уэленские жители начали замечать, что из мясных ям исчезает копальхен,[7] — продолжала Ансима. — Кто-то его брал! Кто-то снимал, с крыш яранг сушеное моржовое мясо — кыкватоль. Ехал охотник из Кэнискуна на нарте и вдруг видит — волосатый человек на дороге. Выстрелил в него охотник, ранил, схватил, связал лахтачьими ремнями и положил на нарту. Привез в Уэлен. Этот человек говорил на языке, похожем на эскимосский, но никто не понимал его. Волосатик просил знаками, чтобы его прикончили, потому что мучился от раны. Но его не стали убивать, вылечили и отпустили… Вот такие истории случались на Чукотке, и их никто не описывает.

Нанок слушал внимательно. А может быть, все же есть доля правды в этих рассказах? Ведь вполне могло случиться так, что где-то на мысе Барроу морского охотника унесло на льдине в океан. Долго его носило среди льдов и холодных волн. У него было оружие, и он мог добывать себе еду, может быть, даже соорудил какое-то укрытие, чтобы не замерзнуть. Прошло какое-то время. Течение прижало льдину к берегу, и человек вышел на твердую землю. Пошел искать людей. Сам он, проведя на льдине в одиночестве столько времени, конечно, изменился, покрылся грязью и копотью, оброс, одежда его порвалась. И вот встречает такого кто-нибудь из уэленских или науканских охотников и, конечно, не признает его за человека, потому что с детства слышал рассказы об оборотнях — тэрыкы. Да тот еще и не понимает языка, что вовсе подозрительно. То, что последний «волосатик» из рассказа Ансимы говорил на языке, похожем на эскимосский, а уэленцы, которые в большинстве своем хорошо знали эскимосский язык, не понимали его, — вполне объяснимо, потому что эскимосский язык имеет множество диалектов, которые иной раз так различаются, что люди, вроде бы говорящие на одном и том же языке, не понимают друг друга.

Интересно, чем объясняется возникновение диалектов? Изолированностью одних групп населения от других? Но чукчи были изолированы не менее, чем эскимосы, а язык у них удивительно единый, и человек, живущий далеко возле Корякии, отлично понимает собеседника, проживающего, на берегу Ледовитого океана, в устье реки Амгуэмы.

Нанок, слушая Ансиму, старался думать об этих важных вещах, но как-то не получалось, особенно когда он ловил на себе взгляд Зины Канталиной.

Когда Нанок уходил из гостеприимного дома Ансимы, Зина вдруг тоже поднялась и сказала просто:

— Пойду провожу вас…

— Правильно! — тут же одобрила Ансима. — Пока идешь до гостиницы — ноги поломаешь. Построили новое здание профтехучилища, а мусор до сих пор убрать не могут!

Стоящие на рейде корабли украсились разноцветными огнями. Откуда-то доносилась музыка. Вечер был тихий. За высокими сопками, украшенными нетающими снежными полосами, угасала вечерняя заря.

Некоторое время Нанок и Зина шли молча.

— Завтра я поплыву на шхуне в Чаплино, — сказал Нанок просто так, чтобы только не молчать.

— А я улечу в Анадырь…

— А дальше — куда?

— Еще не знаю, — ответила Зина. — Может быть, побудем в городе. Надо готовить новую программу. А может, куда-нибудь поедем.

— В тундре было хорошо…

— А я уже сегодня об этом думала, — улыбнулась в темноте Зина, и Нанок почувствовал эту улыбку. — Даже не верится, что такое было…

На крутой тропе, ведущей к крыльцу длинного деревянного дома гостиницы, Нанок взял за руку Зину.

— Осторожнее, тут можно упасть.

— Я крепкая на ноги, — и Нанок снова как бы ощутил ее улыбку, — Я ведь танцовщица.

У входа они остановились и повернулись лицом к бухте с освещенными кораблями. И здесь Нанок почувствовал, что теперь любое сказанное слово может все испортить, уничтожить то неведомое и теплое, что возникло между ними.

— Я все-таки буду писать вам письма, — сказал на прощание Нанок.

Зина на это ничего не ответила. И еще раз, когда она сказала: «До свидания, счастливого путешествия», — Нанок почувствовал невидимую в темноте улыбку.

Он долго не мог уснуть в номере, ворочаясь на кровати, то зажигая свет, то гася его…

Он пытался припомнить, как и где влюблялись его близкие товарищи и сверстники. Но это происходило как-то незаметно для посторонних, и на своем веку Нанок мог упомнить только одну невероятную любовь, когда вдруг ярким солнечным днем на крутой тропе Наукана появился учитель математики, неся на плечах панцирную кровать. Следом шла Сипкалюк, гордая, счастливая, а чуть поодаль плелся ее бывший муж и громко ругался, не решаясь, однако, приблизиться к учителю и своей бывшей жене.

Но это совсем не то. А то, что было описано в многочисленных книгах, тоже не подходило Наноку — слишком возвышенно. А может быть, любовь тем и хороша, что у каждого она своя, не похожая на другие?

С этой мыслью Нанок уснул и едва не проспал отход судна.

Спускаясь на причал, Нанок смотрел на противоположный берег бухты, словно мог увидеть на таком расстоянии Зину.

Погода была солнечная, тихая. Нанок остался на палубе. Медленно проплывали скалистые берега, исполосованные белым снегом, остававшимся все лето. Снежные языки спускались по долинам к морю. Нанок представил, какой там снег — крупнозернистый, плотно слежавшийся, вкусный. Наскребешь жестяным ковшиком полное ведро и поставишь на солнце. Через несколько часов образуется необыкновенно вкусная вода, которую хочется пить и пить…

Пустынные берега. На многие километры тянулась галечная гряда, отмеченная выброшенной волнами и уже засохшей морской капустой, ракушками, обломками дерева, целыми древесными стволами, принесенными из теплых краев.

— Товарищ пассажир, — услышал Нанок над ухом. Молоденький парень обращался к нему. — Капитан зовет вас на чашку чая.

Нанок пошел вслед за матросом.

Капитанское помещение состояло из двух отделений — небольшой каютки и закуточка с наглухо привинченной койкой. Нанока встретил высокий худой пожилой человек. Он пожал руку и представился:

— Кузовкин Тихон Иванович.

— Нанок Максим.

— Садитесь.

На маленьком столике пыхтел электрический самовар, стояли чашки, печенье, белый хлеб, немного красной икры и сливочное масло.

В глазах капитана бегали веселые искорки, губы его подергивались в улыбке. Он внимательно оглядел Нанока и вдруг сказал, намазывая масло на хлеб:

— Не понимаю нашей рекламы! Однажды я прочитал в «Вечернем Ленинграде» такое: «Покупайте маргарин, он изготовляется из лучших сортов сливочного масла!». Зачем переводить лучшие сорта сливочного масла на маргарин? Какая в том логика?

— Вы бывали в Ленинграде? — обрадованно спросил Нанок.

— Я там, между прочим, живу, — ответил капитан. — На Васильевском острове. Шестнадцатая линия. В нашем доме и милиция, и баня. Не бывали там?

— Вообще-то бывал на Васильевском, но до Шестнадцатой линий не доходил.

Капитан придвинул Наноку чашку, масло.

— Слышал я, что вы научный сотрудник Анадырского музея…

Нанок, отхлебнув чаю, молча кивнул.

— Хорошо, — произнес капитан. — Бывал я в вашем музее. И в старом домике, и в новом. Но и новое здание для вас маловато. Я ведь знаю, что говорю: история советской Чукотки, можно сказать, перед моими глазами прошла. Я тут плаваю с двадцать шестого года. Давно на пенсии, а тянет, сил нет сопротивляться. Вот теперь командую этой шхуной. Конечно, после ледоколов «Маяк» не бог весть какое судно, но все же… У него есть и свои достоинства. Помню, в позапрошлом году мы работали в море Бофорта, у Канадского архипелага. Потеряли винт. Понесло нас течением прямо в чужие территориальные воды. Что делать? Пришлось вспоминать старое — достали парус, поставили и поплыли к себе, в бухту Провидения. А по радио слышим такой разговор: «Появился парусник в арктических водах!» И тут началось: над нашими мачтами повисли самолеты и вертолеты… Да, вот такие приключения… Наливайте чай, не стесняйтесь. Вы чей же сын?

— Анахтыкака, — ответил Нанок. — Мы жили в Наукане, а сейчас в Нунямо.

— Поразительное селение было Наукан! — оживился капитан. — Пока поднимаешься к жилищам, три пота с тебя сойдет. Зато какой вид оттуда — весь Берингов пролив как на ладони!

— Я только что побывал там, — сказал Нанок.

— Грустно, должно быть, вам, — заметил капитан.

Нанок молча кивнул.

— Героический вы народ — эскимосы, — после недолгого молчания продолжал капитан. — Я ведь с вашим народом познакомился в тысяча девятьсот двадцать шестом! Вон когда еще! Мне и шестнадцати не было, и плавал я юнгой на пароходе «Ставрополь». Как он держался на воде, да еще осмеливался ходить через льды, — непонятно! Но так было. Георгий Алексеевич Ушаков, вы, наверное, о нем слышали, — Нанок кивнул, — шел тогда с экспедицией на остров Врангеля. В те времена на этот остров зарились англичане и американцы. Они даже пытались основать поселение, но неудачно. Там все повымерли, кроме эскимоски Ады Блекджек. Ушаков правильно тогда решил, что на острове могут существовать только те, кто знает, что такое жизнь в Арктике. Решено было набрать добровольцев в Провидении. В те годы здесь было довольно большое эскимосское селение. Долго уговаривали. Рассказывали о тамошних моржовых лежбищах, охоте… Первым согласился переехать Йерок. Он был настоящий вожак общины, а за ним потянулись и остальные. Вот так началось освоение острова Врангеля. Два дня мы не могли подойти к острову — мешали льды, но потом все же прорвались, встали на якорь в бухте Роджерса.

Нанок по книгам Ушакова хорошо знал об этой экспедиции, но впервые доводилось слышать живого участника.

— Грамотных среди эскимосов тогда не было, — продолжал Тихон Иванович. — Все перемешалось у них — и новое в старое. Это у меня как-то не укладывалось. Вот тот же самый Йерок, вроде бы парень с головой. У него, помню, был очень хороший и дорогой бинокль. Он говорил, что купил его за пять шкур белых медведей. А чуть что — начинал шептать заклинания и вообще частенько упоминал духов… Сейчас народ стал совсем другой. Я ведь отца твоего знаю с малых лет. Уговаривал его, чтобы пошел учиться дальше, ведь из него мог получиться отличный судоводитель. Море он чувствует, как хороший музыкант скрипку. А, вот не захотел: буду хорошим охотником, говаривал он мне и смеялся. Я все упирал на свой пример. Сначала закончил школу, потом техникум, а потом уже Высшее арктическое морское училище. Как ни приеду, хвалюсь перед ним, а он смеется… Но человек он хороший, душевный и справедливый.

Капитан потрогал ладонью самовар и включил.

Самовар запел. Тихон Иванович послушал, склонив набок голову.

— Да, Север имеет волшебство. Притягивает раз и навсегда. Не хотите больше чаю? Ну тогда поднимемся на мостик. Через полчаса будем в Чаплино… Вы сюда надолго?

— Дня три побуду.

— Прекрасно. На обратном пути могу забрать вас.

— Да вы не беспокойтесь.

— Будете отцу писать — привет от меня передайте. Он меня должен помнить.

— Обязательно передам.

Корабль входил в бухту. Впереди чернел маленький низкий островок.

— Знаете, как называется этот остров? — спросил капитан.

Нанок отрицательно мотнул головой.

— Остров Матлю. Именем моего друга назван.

Нанок слышал о Матлю. Это был первый коммунист из эскимосов, основатель колхозов на этом побережье. Шаманы и богатые владельцы вельботов и байдар не раз стреляли в него, запугивали и пытались подкупить. Долгие годы он был бессменным председателем колхоза в Чаплино.

Проходя мимо острова, капитан дал продолжительный приветственный гудок.

На низком галечном берегу показались строения — маленькие домики и среди них два двухэтажных здания, одно из них ярко-зеленое, видимо, недавно выстроенное.

— Близко, к берегу мы не подойдем, — сказал капитан Наноку. — На шлюпке вас высадят. А дня через три, как договорились, зайду за вами.

Он крепко пожал Наноку руку и проводил к борту, за которым на воде уже качалась, поджидая Максима, маленькая моторная шлюпка.

В Чаплино все учреждения располагались в одном доме.

Туда и проводил Нанока молодой эскимос с удивительно подвижным лицом.

Парня звали Анахак. По дороге он успел обо всем расспросить Нанока и дать общее представление о положении дел в Чаплино, являющимся отделением совхоза, центральная усадьба которого находилась в селении Кытнотан.

— Наша заведующая поехала в Провидение. Деньги должна привезти. Зарплату. А сегодня суббота. Если она к шести не приедет — катастрофа будет.

Последнюю фразу Анахак произнес на русском языке.

— Почему? — встревожился Нанок.

— У нас спиртное продается только один раз в неделю — в субботу. Понимаешь, что может произойти? — В голосе слышалась тревога.

— На корабле ее не было, как же она приедет? — сочувственно произнес Нанок.

— Да тут на машине езды всего час, — махнул рукой Анахак. — На газике поехала. А вдруг что с машиной случилось? Надо кого-нибудь послать навстречу.

Возле гаража двое эскимосских парней в засаленных комбинезонах копались в машинах. Один в самосвале, другой в грузовике.

— Слушай, Тагъен! — крикнул Анахак.

Один из парней, тот, который стоял у грузовика, обернулся.

— Взял бы и поехал навстречу Раисе Петровне, — сказал ему Анахак. — Может, что с машиной у них случилось? Я бы мог с тобой, да вот научного сотрудника встречаю. — Анахак кивнул на Нанока.

Тагъен почесал в голове, кивнул и полез в кабину. Машина взревела и понеслась по улице, подняв за собой пыльное облако. Проводив грузовик внимательным взглядом, Анахак повернулся к Наноку и облегченно улыбнулся.

На доме развевался красный флаг. Здесь был сельский Совет.

— Охота у нас плохая, — продолжал прерванный рассказ Анахак. — В нашу бухту зверь не заходит. Зря мы покинули старое место. Думали, что здесь будет лучше: рядом порт, строиться будет хорошо и легко. Строим, правда, много, но для чего? Когда у эскимоса нет хорошей морской охоты, он и во дворце не захочет жить. Настоящая жизнь, когда ты держишь в руке гарпун и от волнения сердце твое хочет выскочить из груди. Ты науканский, должен знать, что это такое…

Возле сельского Совета толпились люди. По всей видимости, и они ждали управляющую отделением.

Нанок поздоровался и вошел в дом следом за Анахаком.

Председателем сельсовета оказалась молоденькая девушка с застенчивой улыбкой.

Она молча кивнула на приветствие Нанока и осторожно взяла командировочное предписание.

— Товарищ Нанок — научный работник Анадырского музея, — громко доложил Анахак.

Девушка слабо махнула рукой, и Анахак замолк, неловко переступив с ноги на ногу и искоса виновато глянув на гостя.

— Проводи товарища в гостиницу. Там сейчас никого нет, вам там будет удобно. — Девушка чуть внимательнее посмотрела на Нанока.

Когда Нанок с Анахаком вышли на улицу, один из стоявших в толпе остановил Анахака и возбужденно сказал:

— Она едет!

— Она едет! — с довольным видом повторил Анахак и обратился к Наноку: — Давай подождем. Вам надо обязательно познакомиться с ней. Хорошая женщина. Добрая.

Газик уже пылил на склоне горы, мчась по желтой ленте дороги, резко выделявшейся на зеленой тундре.

— С ней можно советоваться обо всем, — продолжал расхваливать управляющую Анахак. — Раиса Петровна плохого совета не даст. Она с нами и на охоту ездит, хорошо стреляет.

Газик подъехал к дому, резко остановился, и на землю спрыгнула сравнительно молодая, чуть полноватая женщина с ярким румянцем на щеках. Толпа оживленно зашумела.

— Вот она — наша Раиса Петровна, — с нежностью в голосе произнес Анахак и стал пробиваться к ней сквозь толпу, ведя за руку Нанока.

— Пропустите научного работника! — громко говорил Анахак, и люди расступались.

Нанок несколько смешался. Он уже составил мнение об управляющей отделением совхоза, как о женщине пожилой, умудренной опытом, седоватой и почему-то с мужскими повадками.

— Раиса Петровна, — Анахак подтолкнул вперед Нанока, — это наш гость — научный работник Анадырского музея. Приехал в командировку.

— Очень приятно, — Раиса Петровна подала руку. — Устроились?

— Саникак дала распоряжение в гостиницу, — ответил Анахак. — Сейчас получу деньги и провожу гостя.

— Проводи гостя, — сказала Раиса Петровна. — Деньги сегодня выдавать не буду… А вы, — обратилась она к Наноку, — приходите вечером на моржовую печенку. Квартира моя прямо над вами.

Анахак нехотя поплелся, ворча себе под нос.

Взволнованная толпа у конторы будто еще увеличилась.

Все накинулись на Анахака. Со всех сторон слышался один вопрос:

— Когда будут выдавать деньги?

Анахак безнадежно махнул рукой. По его лицу нетрудно было догадаться, что дела плохи.

— В понедельник…

Прошли почту и телефонную станцию с причудливой антенной на крыше, клуб. На стене была приклеена афиша с объявлением о сегодняшнем кинофильме «Дворянское гнездо».

Вошли в ярко-зеленый дом, который так хорошо был виден с палубы «Маяка».

Гостиница оказалась однокомнатной уютной квартирой. Три застеленные кровати стояли напротив входа, у окна — письменный стол. На кухне — посуда, электрический чайник и большая железная бочка с деревянной крышкой. Анахак приподнял крышку, заглянул и удовлетворенно сказал:

— Сегодня воду привозили — свежая. — Повернувшись к Наноку, продолжал: — Устраивайтесь, работайте. Вам тут будет удобно. Если понадобится помощь — я живу в этом же доме, в следующем подъезде на втором этаже. У меня трехкомнатная квартира: семья большая, четверо детей, — почему-то виновато произнес Анахак.

Он наскоро попрощался и быстро вышел из комнаты. В окно Нанок видел, как Анахак торопливо шагал к толпе возле совхозной конторы.

Нанок раскрыл чемодан, вынул полевой дневник, книги, рукопись неоконченной статьи и все это разложил на письменном столе. Нигде за все время своей командировки он не устраивался с таким комфортом.

Умывшись, Нанок сел к столу, раскрыл полевой дневник и принялся записывать впечатления сегодняшнего дня.

Изредка он поглядывал в окно. Хорошо, должно быть, здесь жить. Тихо. Народу немного.

Может быть, попроситься работать в школу преподавателем истории? После уроков или в выходной можно было бы отправляться с охотниками на промысел. Вечером, когда солнце садится в воду, хорошо возвращаться с добычей к родному берегу в предвкушении встреч с близкими.

Нанок усмехнулся про себя. Не успел и трех месяцев поработать, а уже вон о чем мечтает.

Что-то не ладилось сегодня с записями. Стоило Наноку чуть отвлечься, как перед его глазами возникало лицо актрисы Самари… Или это — Зина Канталина? Иногда Нанок досадовал на то, что так хорошо запомнил портрет Ренуара, Теперь актриса с ровным разлетом бровей, с пристальными, чуть печальными глазами, с мягким округлым подбородком, подперев левой рукой щеку, смотрела на него. В ушах Нанока звучал тихий чистый голос Зины.

Хорошо бы поселиться вместе с Зиной в таком селении, как Чаплино. Люди здесь добрые, простые и отзывчивые.

Нанок решительно захлопнул блокнот и принялся за письмо к Зине. Слова сами ложились на бумагу, и Нанок только дивился, откуда взялось такое красноречие. Исписав один лист, взялся за другой. Но перечитать письмо у него не хватило смелости, и он, заклеив конверт, вышел из дома, чтобы опустить письмо в почтовый ящик.

На берегу моря большой остов китового скелета ярким красным пятном выделялся на гальке. Снятое сало лежало возле жиротопки. Нигде не видно ни одного человека. Нанок подошел к световому маяку, посидел на нижней деревянной перекладине. Чуть слышно плескалось море. Со стороны села неслись громкие голоса. Иногда Нанок различал слова.

С моря тянуло стужей. Нанок продрог, встал и пробрел к дому, выбрав другую дорогу.

Вдруг он остановился, пораженный увиденным. Между домами, словно притаившись, стояла тундровая яранга. Отлично сшитая из стриженого серого рэтэма[8], аккуратная, обложенная гладко обточенными морскими камнями, она, казалось, стеснялась своего необычного вида среди деревянных домов. Нанок тут же вообразил ее стоящей на цементированной площадке возле Анадырского музея, и сердце от волнения забилось сильнее. Чья это яранга, как она сюда попала? Ведь в Чаплино живут эскимосы, которые оленеводством никогда не занимались. Нанок обошел ярангу, нашел вход. Край рэтэма был слегка отвернут, словно приглашал человека войти. Легкий дымок вился над верхними жердями. С замиранием сердца Нанок заглянул внутрь. Поначалу показалось темно. Но когда глаза привыкли, Нанок увидел сидящего возле полога старика. Перед ним догорал костер. Старик держал в руках чашку и вопросительно смотрел на Нанока.

— Етти, — сказал он.

— И-и, — ответил Нанок.

— Приезжий?

— Только сегодня прибыл.

— Садись, пей чай. Он хороший, — сказал старик. — Лучше, чем дурная веселящая вода.

Нанок согласился с этим.

— Здесь живете? — спросил он, оглядевшись.

Старик кивнул. Помолчал, потом добавил:

— Иногда в домике ночую. У дочери.

— В домике, наверное, лучше, — осторожно заметил Нанок.

— Иногда лучше, — согласился старик, — но душно. Свободного дыхания нет. Полог чем хорош — можешь в любое время высунуться, глотнуть свежего воздуха. В домике же только одна дырка на волю — в окне. Да мала она — голову не просунуть.

— Это верно, — сказал Нанок и еще раз внимательно огляделся…

Все ему нравилось в этой яранге. Вдоль замшевой стены расставлена хозяйственная утварь — деревянные кадки, ящики, кожаные мешки с зимней меховой одеждой. Справа от входа Нанок увидел великолепно выдолбленную каменную ступу с каменным молотком. Вот где хорошо разбивать замороженное мясо, нерпичью печенку, толочь тюлений жир, чтобы потом макать в него куски розовой печенки, толченого оленьего мяса или рыбы…

Позади висел полог. Передняя стенка была высоко поднята. Жирника не было, его заменял латунный канделябр на три свечи. В музейной яранге обязательно будет жирник, подумал Нанок и вздохнул.

— Устал? — участливо спросил старик. — Пей чай, он прогонит усталость, прибавит сил. А скажи, зачем приехал сюда?

— По работе, — ответил Нанок. — Несколько дней поживу…

— Начальник какой?

— Работаю в музее, в Анадыре. Это место, где собирают старые вещи, которые напоминают прожитое, — попытался коротко объяснить Нанок.

Старик заметил:

— Знаю, как в Москве выставка.

— Вы бывали в Москве?

Старик кивнул.

— Любопытное место, но очень много людей. Как комаров в тундре. И все жужжат, жужжат, каждый на своем языке. И вода журчит не по земле, а вверх бьет, будто озорные великаны легли на землю. Много я там ходил, сильно устал.

— А ездили по делу?

— В гости. К родичам мужа моей дочери. — Старик задумался. — Странная там жизнь. Я бы так не мог. А они могут. Эти русские — удивительные люди. Раньше я думал, что по-нашему можем жить только мы, а Ваня пришел в наше стойбище и на следующий день уже пас стадо. Правда, первое время трудно ему было. Но привык. Оставаться бы ему оленеводом, но, оказалось, строитель он. Учился этому. Как узнала Раиса Петровна, вытащила его из тундры и поселила здесь… Вот мне и пришлось сюда перебираться…

Старик задумался.

— Деревянную ярангу делает мне Ваня. Чтобы можно было как бы в настоящем доме жить и полог поставить… Не знаю, что получится.

Нанок внимательно слушал старика. Когда он замолкал, Нанок слышал веселые возбужденные голоса людей на улице Чаплино, кто-то уже пел протяжную песню.

— Отец! — послышалось у входа. — Отец! Иди кушать!

Старик встал.

Нанок поднялся вслед за ним.

— Дочка зовет, — сказал старик. — Пойду.

Нанок, проходя возле дома, куда вошел старик, замедлил шаг.

Дом выделялся добротностью, да и размерами он был поболее, чем другие. Сбоку виднелась почти готовая пристройка с маленьким окошком в одно стекло.

Солнце садилось. Длинные тени протянулись от столбов, от маяка, от причудливых антенн на крыше почты.

Нанок пошел к себе.

В квартире никого не было.

Раздевшись, он присел к столу, раскрыл полевой дневник.

«По всей видимости, — писал Нанок, — старик — последний из тех, кто ярангу предпочитает дому. В истории человечества для народа поменять сложившийся веками тип жилища — это своего рода революция, которая оказывает влияние не только на внешний образ жизни человека, но и на весь его внутренний мир. Я могу доказать это на примере моих родителей. Когда мы жили в Наукане и наше жилище представляло собой гибрид каменной пещеры и яранги — даже разговор о домашних делах был совсем другой. Шаг был иной — даже не шаг, а ползание, потому что в тесном пологе некуда было шагать, можно было только перекатываться или ползать, если требовалось поменять место… А когда семейная большая община распалась, каждая отдельная семья построила себе собственное жилище…»

У Раисы Петровны было шумно, и деловой разговор начался только после ужина.

— Как вам понравилось село? — спросила хозяйка.

— Здесь хорошо, — ответил Нанок. — Я тут даже ярангу нашел.

— Это Нотанвата яранга, — небрежно махнул Анахак. — Позорит село. Вот ты, Саникак, — обратился он к девушке, как председатель сельского Совета и депутат областного Совета, приняла бы такое постановление — разобрать ярангу, чтобы не портила архитектурный вид нашего села, не позорила бы его перед уважаемыми гостями…

— Ну что тебе далась эта яранга? — добродушно возразила Раиса Петровна. — Пусть живет старик. Тем более, он в скором времени переселится в дом: зять ему такую пристройку сделал — и яранга и дом одновременно. А что до архитектуры — вспомни: в прошлом году мы вместе были в Москве, не забыл Калининский проспект, где ты покупал жене пальто?

— Да, помню! — оживился Анахак. — Там такой гастроном: как зашел я в винный отдел, голова закружилась, хотя ничего не пил!

— Ты только бутылки и замечаешь! — сердито оборвала его жена.

— Ну что ты, Тамара, — заступилась за Анахака Раиса Петровна. — Мы там видели и другое: церквушки, притулившиеся к большим домам. Это Анахаку очень понравилось. Правда?

— Да, будто старичок прильнул к молодому, выросшему внуку, — умиленно произнес Анахак.

— Так вот, яранга Нотанвата рядом с домом, как та церквушка у высотного здания, — сказала Раиса Петровна.

Анахак подозрительно посмотрел на Раису Петровну.

— Ты смеешься надо мной! Церковь — это памятник архитектуры, напоминание истории, а яранга Нотанвата — что? Рэтэм и старые палки!

Нанок слушал этот удивительный спор и думал о том, что надо договориться со стариком, попробовать уговорить его продать ярангу. Если это вправду так: зять построил ему жилище и старик собирается туда переселяться, — отчего бы ему не уступить за деньги ярангу, которая теперь ему ни к чему?

— А что за человек этот Нотанват? — осторожно спросил Нанок.

— Типичный консерватор! — немедленно ответил Анахак, демонстрируя эрудицию и непримиримость к прошлому.

— Интересный человек, — сказала молчавшая до сих пор Саникак.

— Что ты говоришь? — сердито огрызнулся на нее Анахак. — Хорош, дважды отбирал законную жену у законного мужа и увозил в тундру. Бедный Ваня! Такого натерпелся!

— Нотанват, — принялась рассказывать Саникак, — тундровый житель. Он всегда кочевал недалеко от старого Чаплино, дружил со здешними стариками, а летом, когда его стадо паслось на берегу моря, охотился с нашими на морского зверя. Он организовал в этом районе первый оленеводческий колхоз. Даже некоторое время был председателем. В стойбище его уважали. Его дочь Тутына была еще маленькой, когда умерла его жена. Старик ушел из председателей. Он ухаживал за девочкой и заботился о ней лучше, чем самая нежная мать. Рассказывают, когда отдавал ее в школу, плакал и полмесяца жил рядом с интернатом, поставив там ярангу…

— С тех пор и повадился ставить ярангу где попало, без разрешения! — сердито заметил Анахак.

— Пей чай! И не мешай людям разговаривать! — тихо, но внушительно произнесла Тамара, и Анахак послушно схватился за чашку.

— Старик уехал, но ненадолго. Не прошло и месяца, как вернулся и привез несколько оленьих туш для интерната. С тех пор и повелось: как Нотанват приезжает, в интернате праздник — свежее оленье мясо. Я тогда тоже жила в интернате, — пояснила Саникак. — Старик не жалел оленей из своего стада для дочери. Но как настоящий человек, он не мог обделять и других детей.

Когда Тутына закончила семилетку и уехала в Ольский сельхозтехникум, старик вовсе тронулся. Уехал в Магадан, поселился в городе и некоторое время работал кочегаром. Но затосковал по тундре, вернулся. А как обрадовался, когда Тутына возвратилась в стойбище! В тундре стало веселее: в бригаде был вездеход, установили радиостанцию. В стадо пришли работать молодые, ребята. Среди них несколько русских парней. И Ваня Калягин с ними. Полюбили друг друга Ваня и Тутына. Нотанват человек наблюдательный. Он это сразу заметил и запретил дочери встречаться с Ваней. «Рано или поздно Ваня уедет на свою землю, — говорил старик, — увезет тебя, а с кем я останусь здесь?» Молодые встречались украдкой. Когда Нотанват замечал вместе молодых, он грозил Ване придушить его чаатом. Ну, Иван терпел, терпел, потом уехал в село, Тутына прибыла следом. Быстро сыграли свадьбу. Нотанват в это время был в дальней кочевке: в тот год гололед покрыл нашу тундру и пришлось стада гнать чуть ли не на Амгуэму. Вернулся Нотанват в свою ярангу, а Тутыны нет. Он на нарту — и в село. Не дал и слова сказать Тутыне, связал ее, чтобы не сопротивлялась, положил на нарту и укатил. Бедный Ваня бежал следом, кричал, а Нотанват целился в него из ружья и грозился выстрелить, если только парень приблизится к нарте… Через месяц Тутына вернулась. Наши комсомольцы установили круглосуточное дежурство и дважды поворачивали упряжку Нотанвата обратно в тундру, как он ни грозил своим ружьем. И все-таки однажды мы не уследили. Тутына работала на звероферме, и мы думали, не осмелится Нотанват взять ее средь бела дня. Но старик спокойно подъехал на своей упряжке, положил дочь на нарты и умчался. Погнались за ним на вездеходе, но не смогли догнать. Только когда Тутына забеременела, Нотанват смирился. Год не показывался в селе, но, когда родился внук и его назвали в честь деда Нутэном, приехал и поставил ярангу рядом с домиком молодых. Большую часть времени, конечно, он в доме, часто там ночует, но всячески показывает, что яранга для него — лучшее жилище. Вот такой человек наш Нотанват. Недавно оформили ему пенсию, да не ходит он ее получать, пришлось открыть ему счет в сберкассе. Говорит, как это можно, ничего не делая, получать деньги? Все просит работу. Думаем сделать его старшим в добровольной пожарной дружине…

Саникак закончила рассказ.

Анахак угрюмо заявил:

— Из этого смутьяна еще и героя делают!

— Мне очень хочется познакомиться с ним поближе, — возбужденно сказал Нанок.

— Старик-то не очень общительный, — заметила Раиса Петровна.

— Но раз вам уже удалось побывать у него, — сказала Саникак, — значит, вы ему понравились.

— Ты лучше ко мне приходи, — вмешался отрезвевший от крепкого чая Анахак. — У меня тоже кое-что найдется для музея.

От выразительного взгляда жены Анахак потупил голову и шумно вздохнул.

— Есть у меня мечта, — нарушил неловкое молчание Нанок. — Рядом со зданием музея поставить настоящую ярангу. Внутри ее сделать такой, какой она была в начале века, перед революцией. Чтобы люди видели и помнили, откуда мы начались, откуда пошли. Яранга эта будет служить как бы точкой отсчета, и люди смогут увидеть наглядно, какой большой путь прошла Чукотка от прошлого к нынешней жизни…

— Собаки в Анадыре есть? — вдруг спросил Анахак.

— Есть. А что? — Нанока вопрос застал врасплох.

— А то, что собаки любят глодать моржовые шкуры и рэтэм, — пояснил Анахак. — Придется сторожа держать.

— Можно поставить над ярангой стеклянный футляр. И тогда ни атмосферные осадки, ни собаки не смогут ее попортить, — ответил Нанок.

— Конечно, было бы хорошо, — кивнул Анахак. — Даже красиво: наша древняя яранга под стеклянным колпаком!

— А если делать по-настоящему, — увлеченно продолжал Нанок, — надо ставить рядом две яранги — приморскую и тундровую!

— Лучше три! — опять перебил Анахак.

— Почему три? — удивился Нанок.

— Потому что эскимосское жилье отличалось от чукотского.

— Ну, это в будущем, — ответил Нанок.

— А я не согласен! — возразил Анахак. — И эскимосы тоже прыгали!

— Куда прыгали? — не понял Нанок.

— Из первобытности в социализм! — торжествующе сказал Анахак. — Из темноты невежества в светлый мир знания… Я это хорошо запомнил. Лектор из Анадыря приезжал, об этом говорил… Вот придет в музей эскимос, посмотрит на две яранги и спросит, а где наша? А? Потребует книгу жалоб… Есть в музее книга жалоб?

— Книга отзывов, — ответил Нанок.

— Возьмет книгу отзывов и напишет, — угрожающе сказал Анахак.

Его снова развезло. Жена страдальчески морщилась, слушая его, потом решительно встала:

— Пойдем домой!

Анахак поднялся и последовал за рассерженной супругой, продолжая бормотать.

Когда хлопнула входная дверь на тугой пружине, Раиса Петровна облегченно вздохнула и сказала:

— Беда с Анахаком…

— Да он ведь совершенно не пьяный, — вступился за него Нанок.

— Да, пьет он немного. В субботу полбутылки примет и заводится. Беда у него другая… — память, — с улыбкой сказала Раиса Петровна. — Приезжает какой-нибудь лектор, а Анахак нарочно садится в первый ряд и внимательно слушает. Все запоминает: слово в слово. А потом как начнет вопросы задавать, цитатами сыпать — книг у него много своих, — так иные лекторы бояться его стали.

Саникак принесла с кухни свежезаваренный чай.

— А вы здесь давно живете? — спросил Нанок Раису Петровну.

— Я родилась здесь, на Чукотке, в Провидения. Мой отец работал инженером морского порта. Сейчас он на пенсии, живет под Казанью. Я ведь татарка, Зайнутдинова моя фамилия, Кончила здесь среднюю школу, потом в Николаевске — строительный техникум. Строила корпуса зверофермы здесь, в Чаплино. Вызывают как-то в райком и говорят: «Принимай отделение». Я туда-сюда, отказывалась, ссылалась на то, что мне кончать надо институт, я ведь уже на четвертом курсе. А в райкоме уговаривали: начинаем большое жилищное строительство в Чаплино — как раз то, что вам надо. Некуда было деваться — пришлось соглашаться.

— Не жалеете теперь?

— Об этом и думать-то некогда, — ответила Раиса Петровна. — С утра крутишься в конторе, на звероферме, иной раз вместе с охотниками в море идешь на вельботе. Потом — райцентр рядом, бесконечные вызовы.

— Нравится вам тут? — спросил Нанок.

— Нравится, — не задумываясь, ответила Раиса Петровна. — Народ хороший, сердечный и кристально честный. Заметили, что у вас в дверях нет замка? И ни к чему он здесь… Дел много. Строим сейчас многоквартирные дома, приводится сносить первые домики, поставленные почти двадцать лет назад, когда народ переселяли из яранг. Хотя сегодняшние дома тоже из дерева, но пройдет некоторое время — и надо будет их снова менять, уже на каменные. Именно теперь пора начинать капитальное жилищное строительство на Севере.

— В Уэлене я видел: комплекс косторезной мастерской строят из каменных блоков, — заметил Нанок.

— Вот это хорошо! — радостно произнесла Раиса Петровна.

Молчавшая до этого Саникак сказала:

— Почему строительство всего нового начинается обязательно с районных центров? Новый кинотеатр — в районном центре, новый ресторан — в райцентре. Все — в район! Это несправедливо. Надо начинать в селе, в глубинке.

Нанок допил остывший чай.

— Давайте погуляем, — предложила Раиса Петровна. — Сходим на берег моря, к маяку.

Быстро оделись и вышли в прохладную, свежую ночь. Движок на электростанции замолк, и селение погрузилось в темноту. Лишь кое-где светились колеблющиеся огоньки свечей и керосиновых ламп. Яркие звезды усыпали небо, и море мерцало у горизонта странным отблеском.

Через равные промежутки времени маяк посылал острый луч в морскую даль. Порой Наноку казалось, что кто-то отвечает этому лучу дальней мгновенной вспышкой.

Вода тихо плескалась в темноте, отсвечивая зеленоватыми бликами. У моря было совсем свежо.

— Я была в прошлом году на Черном море, — заговорила Саникак. — Там море совсем другое. Казалось бы, везде — вода и вода. А цвет не тот и запах, не говоря, конечно, о температуре. Оно… — Саникак помедлила в поисках точного слова, — какое-то ручное. Но все равно очень приятно купаться. Я даже немного научилась плавать. Метров десять могу проплыть, — с оттенком гордости произнесла девушка.

Прошлись по берегу от маяка к концу галечной косы, достигли устья речки и повернули обратно. Со стороны селения не слышалось ни звука. Все спали.

Огромное небо смотрело звездами на теплую уснувшую землю, на домики, сгрудившиеся на краю огромного пустынного пространства.

На душе у Нанока было спокойно и светло.

Он не знал отчего. Просто было хорошо. Он ведь только начинал по-настоящему жить. До этого была лишь подготовка — детство и долгие годы учения. Теперь он должен что-то сделать для людей, для своего народа. Чтобы выше была гордость за свою землю, за дела свои, за самих себя. И правильно беспокоится Анахак о том, что не будет нынлю в музее. Но Нанок только начал свой полярный круг — он добьется того, что будет и нынлю, и многое другое.

И когда человек будет входить в музей и проходить от стенда к стенду, от яранги и нынлю к новым домам, от стойбищ к тундровым городам, он как бы будет путешествовать по новому полярному кругу, очерченному людьми новой Арктики.

Администратор ансамбля Серафима Григорьевна остановила Зину:

— Письмо тебе.

Девушка хотела засунуть письмо в карман, думая, что это очередное послание брата с просьбой купить дробь и картонные гильзы, но, взглянув на конверт, вдруг покраснела. Это было письмо от Нанока.

Она побежала в репетиционный зал, но там еще были люди. В углу на единственном в зале стуле сидел Нутетеин.

— Здравствуй, дедушка, — сказала Зина.

— А, это ты, Зина, — прищурился Нутетеин. — Как отдохнула? Выглядишь ты хорошо.

— И вы, дедушка, помолодели, — сказала Зина.

— Есть немного, — удовлетворенно произнес старик. — Глотнул настоящего морского ветра. Думал еще побывать в Уэлене, но потянуло к танцу…

Пока собирались остальные артисты ансамбля, Зина отошла к окну и вскрыла конверт. Она читала, и в ее ушах звучал голос Нанока, слова, как бы отделяясь от бумаги, оживали.

Нет, в письме не было признаний в любви. Нанок очень буднично и точно описывал свои встречи, разговоры, погоду. Но сердце чуяло за этими обыкновенными словами что-то большое, хорошее и ласковое.

В репетиционном зале собрались артисты. Партнер Зины Гатле попытался заглянуть в листок, но Зина быстро сложила письмо.

Начались репетиции.

На этот раз разучивали большой и сложный танец, переложение старинной легенды.

Зина двигалась в такт песне и звукам бубнов, как бы переносясь в самые истоки жизни на этих берегах. На холодном берегу, где лежит смерзшаяся галька, стоит девушка и ждет вестей с моря. С рассветом ушли охотники на легких, быстроходных каяках. Вот вразвалочку по берегу бредет Ворон. Ворона танцует Гатле. Он клюет морскую капусту и мелких рыбешек, выброшенных волнами. Приблизившись к девушке, Ворон становится юношей. У него мудрые и печальные глаза. В глубине их светится любовь и нежность. Он исполняет перед девушкой танец любви, танец нежности и страсти. Он обещает девушке нездешнюю жизнь, полную радостей, не знающую забот о пище.

Ворон-юноша кружил вокруг девушки, касаясь черным крылом нежного плеча, а она отбегала в сторону и отвечала песней-танцем:

Слова песни были необычными и звучали немного странно. Но Нутетеин настаивал, чтобы их произносили внятно и чтобы движения танца точно соответствовали смыслу.

Зина, прикрыв глаза, движениями рук должна была выразить все, что ее переполняло.

Нет, она не представляла Нанока плывущим на каяке. В эту минуту она даже и не думала о нем. Она только чувствовала, как все ее тело словно стало танцем и музыкой.

После репетиции Зина и Нутетеин вместе шли домой. Они жили в одном доме, недавно построенном в новой части Анадыря, на вершине горы.

С лимана дул холодный ветер, отрывая дым от высокой трубы электростанции.

— Ты, Зина, сегодня очень хорошо танцевала, — задумчиво сказал Нутетеин. — Я вот смотрел на тебя и думал: надо, пока есть силы, показать людям могущество жизни, которая удержала нас на этой земле…

Нутетеин некоторое время помолчал, потом продолжал:

— Я хочу сочинить такой танец, в котором люди увидели бы нашу жизнь от начала до сегодняшнего дня. Сомневался, получится ли. А сегодня, когда смотрел, как ты танцуешь, уверился — получится…

Утром в комнату постучалась Лиза Ван, заведующая сельским клубом, и пригласила Нанока:

— То, что вы сейчас увидите, у нас каждое воскресенье стихийно происходит, — объясняла она по дороге.

Тихо приоткрыв дверь, вошли в зал.

Свесив ноги со сцены, три человека — среди них одна женщина — вдохновенно били в бубны, пели, а перед ними две маленькие девчушки исполняли старинный эскимосский вольный танец. С чуть прикрытыми глазами, грациозно изгибаясь, они двигались в такт музыке. Нанок посмотрел на них и вдруг вспомнил, как танцевала в старом Наукане его мама.

Ну что такого особенного в этом, быть может, однообразном ритме, отбиваемом бубнами, в этих глухих, хрипловатых голосах, остуженных соленым морским ветром? И что-то все-таки есть, проникающее в самые глубины сокровенного в человеке, трогающее нежные струны, сообщающееся с сердцем и с разумом, с тем, чем чувствуют прекрасное, глубокое, рождающее сочувствие к людям, доброту к живому, к облакам, к бескрайнему пространству льда и снега, к тундровым цветам, к девичьей застенчивости.

Анахак, Тамара и Нанок прошли к сцене и уселись на скамью. Оглядевшись, Нанок заметил Раису Петровну, Саникак. Прислонившись к стене, сидел старый Нотанват, рядом с ним, видимо, его зять — красивый блондин с ребенком на коленях — и молодая женщина с чуть заметной татуировкой на подбородке.

Началось веселье. Неутомимые певцы, время от времени прикладываясь к большому ковшу холодной воды, пели одну песню за другой. На свободном пространстве толпились танцоры. Вольные танцы перемежались с танцами, изображающими сцены охоты на морского зверя. Некоторые из них Нанок помнил — в детстве отец как-то взял его с собой на ритуальный китовый праздник в Уэлене. В обширной яранге, где для простора был убран полог, добывшие кита охотники исполняли танцы, испрашивающие прощение у богов за то, что убили своего собрата по морю. Согласно старинной легенде приморских охотников, жители длинных галечных кос, промышлявшие в море, произошли от Кита, женившегося на девушке.

Сидевшая рядом Лиза Ван глуховатым голосом объясняла танцы.

Часто она мешала Наноку, но он не смел ее прерывать, как-никак он гость.

— Вот этот танец, — сказала она, когда на освободившееся место снова вышли две девочки, — я хочу назвать «Счастливое детство». Подходит, да?

— Это просто вольный танец, — заметил Нанок. — Я видел его еще в Наукане.

— Ничего, — решительно сказала Лиза Ван. — Надо давать идейную нагрузку. Без этого нельзя. На смотр не попадем.

Зрители оживились: натягивая перчатки, вышли два парня — один высокий, тощий, а другой низенький и плотный. Они исполняли веселый и смешной танец. Невозможно было спокойно на них смотреть.

Анахак вышел в круг с Тамарой. Тихо зарокотали бубны, затрепетали руки Анахака, одетые в расшитые бисером перчатки, Тамара потупила глаза и начала танец. Весь зал замер, притихли даже ребятишки.

Когда закончился танец, в громе аплодисментов послышались крики с просьбой повторить. Анахак с Тамарой вернулись в круг, и Лиза Ван все то время, пока танцевала эта пара, молчала.

— Это прекрасно! — произнес вслух Нанок.

— Нежность! — неожиданно другим голосом произнесла Лиза Ван. — Лирика. Самым большим успехом пользуется. Конечно, это танец для зрителя, а не для жюри.

Танцы продолжались далеко за полдень.

Когда люди стали расходиться, Нанок подошел к Нотанвату.

— Ага, етти, — сказал старик. — Вчерашний мой гость, — пояснил он зятю и дочери.

— Иван Калягин, — подал руку парень.

— Тутына Калягина-Нотанват.

— Мы уже слышали о вас, — сказал Иван, — Пойдемте к нам обедать.

Нанок не заставил себя уговаривать.

Кивнув издали Раисе Петровне, Саникак, Анахаку и его жене, Нанок пошел следом за Нотанватом.

В сенях домика стоял столярный верстак, на стене висел плотницкий топор, на полке — разнообразные рубанки, стамески.

Снаружи дом Калягиных-Нотанватов ничем особенным не был примечателен, а вот внутри Наноку очень понравилось. Две комнаты и большая кухня-столовая, где мебель была удобна и красива. То же самое и в комнатах — ничего лишнего, все со вкусом сделано — низкие кресла, низкий большой овальный стол, и только у окна — письменный стол из большой фанерной доски с ножками-козлами и вращающимся рабочим креслом.

Заметив, как Нанок внимательно оглядывает обстановку и комнаты, Иван предложил:

— Хотите посмотреть дедову комнату? Она, правда, еще не совсем готова, остались кое-какие мелкие доделки.

Через прихожую прошли в дверь и очутились в удивительном помещении, где пол был как бы на двух уровнях: половина комнаты была выше другой на высоту четверти метра.

— Вот здесь, — Иван показал на потолок, над концом выступа, — мы повесим меховую занавесь, и получится как бы полог. Три стены нормальные деревянные, а четвертая — меховая. В этой части, где мы стоим — вы видите, что она ниже полога, — будет вроде чоттагина. Вот это окошко можно всегда держать открытым… Понимаете, беда современных северных жилищ в том, что, гоняясь за сохранением тепла, мы пренебрегаем вентиляцией. А люди, которые привыкли спать, высунув голову на свежий воздух чоттагина, с трудом привыкают к душной спертой атмосфере комнат. Я хорошо понимаю Нотанвата, когда он жалуется на головную боль после ночи в комнате.

— А сам старик согласен жить здесь? — спросил Нанок.

— Да, — оживленно ответил Иван. — Даже торопит меня.

— Это хорошо, — с затаенным удовлетворением произнес Нанок.

Обед прошел спокойно. Выпили по маленькой рюмке. Однако старик не стал пить и неодобрительно поглядел на бутылку.

— Трезвенник, — с уважением сказал Иван кивнув на старика.

— Уже давно человек видит воочию вред от дурной веселящей воды, а отказаться не может, — с искренним удивлением произнес Нотанват. — Это поразительно! Сколько на моей памяти померзло людей, исковеркало себе жизнь — а все пьют, не перестают. Ничего не могу понять… И отраву-то эту продают в государственных магазинах. Чудно!..

После обеда Нанок осторожно сказал старику:

— Мне бы хотелось с вами поговорить.

— Сказки я не рассказываю, — сухо отрезал он.

— Тут фольклорист приезжал из Магадана, из института, замучил совсем отца, — заметила Тутына. — Все ходил следом, сулил деньги.

— Я не собираю сказки, — заверил Нанок. — Мне хотелось бы побеседовать с вами вообще о жизни.

— А для чего? — подозрительно спросил старик. — Писать собираешься?

— Не пишу я, — ответил Нанок.

— Ты мне говорил вчера — старое собираешь, вещи там всякие — а для чего? Я был в Москве на Выставке достижений народного хозяйства — там все ясно, понятно. Показано нужное — кто чего достиг. И опять же про космос там все ясно сказано. И ни одной старой вещи я там не видел! — Нотанват строго посмотрел на Нанока.

— Папа, в Москве есть и другие музеи с древними вещами. Просто ты в них не был, — сказала Тутына.

— Даже если и такое есть, я не понимаю — для чего? — Старик сердито засопел.

— Я говорил еще вчера, — смущенно начал Нанок, — в нашем Анадырском музее есть и современный отдел. Конечно, он не такой большой, только начинает работать, но интересный. Его не сравнить с Выставкой достижений народного хозяйства в Москве, но для Чукотки и это пока хорошо. А что до моего отдела, где я работаю, — он тоже нужный. Люди должны знать, откуда они вышли, что за ними стоит. Ведь прошлое не исчезает бесследно — на нем строится и стоит будущее. Без прочного прошлого нет хорошего будущего. Я вот был в тундре, обмерил все яранги, записал вот тут, — Нанок достал свой полевой дневник, — все размеры и названия жердей, длину и ширину рэтэма. Даже если на всей Чукотке не останется ни одной яранги — ее можно будет построить по моим записям. И если Иван не знал устройства яранги, мог бы он построить для вас такую великолепную комнату?..

Нотанват слушал и молча кивал седой головой.

— Вот почему я собираю разные старые вещи. — Нанок был очень взволнован, и голос у него стал громким. — Надо показать людям: мы не были подобны зверям, и новую жизнь, которую мы восприняли всем сердцем, мы поняли разумом, потому что мечтали о ней. Настоящими людьми пришли мы в будущее. Сейчас на Чукотке везде строят. И ваш зять имеет самую нужную, самую лучшую специальность — строитель. Вот вы тоже скоро переселитесь в дом. В тундру на смену кочевой яранге придет какое-нибудь удивительное жилище, которое будет во много раз удобнее, чем сооружение из рэтэма, оленьих шкур и жердей. И если мы не сохраним в музее ярангу, наши дети уже не будут знать, откуда они вышли. Поэтому обращаюсь к вам, товарищ Нотанват: продайте нашему Чукотскому окружному краеведческому музею вашу ярангу, которая скоро вам будет ни к чему…

Нанок произнес эти слова на одном дыхании, постаравшись вложить в них всю силу убедительности. Ему даже показалось, что он тронул душу старика.

Нотанват изумленно смотрел на Нанока. Губы его странно подергивались, а глаза постепенно темнели от гнева.

— Что ты сказал?

— Наш музей готов купить ярангу.

— За деньги?

— Конечно! И за большие!

— И это ты говоришь мне — Нотанвату, оленеводу, настоящему чаучу,[9] чтобы я продал свою ярангу?

— Что тут плохого? Она вам все равно не нужна.

— Значит, если я охромею на одну ногу, ты эту ногу тоже можешь, купить? В больнице нынче и не такое делают. Хирург из Провидения Юра Папо запросто режет.

— Это совсем другое. — Нанок не понимал гнева старика.

Нотанват едва сдерживал себя: со сжатыми кулаками и сузившимися глазами, по-настоящему разгневанный.

— Ты лучше уходи, — тихо сказал Нотанват. — А то я сильно рассержусь. Скорее уходи!

Тутына вскочила и посоветовала Наноку:

— Правда, лучше уходите. Вам не следует оставаться здесь!

Следом за ней встал Иван и проводил Нанока в прихожую. Торопливо извиняясь, парень бормотал:

— Старик просто бешеный. Я с ним такого натерпелся! Рассказать — так вы и не поверите. Задеть его гордость все равно что разозлить белого медведя… А так он ничего.

Иван вышел вместе с Наноком на улицу.

Яранга стояла рядом. Рэтэм был аккуратно подоткнут, и вся она была ладная, аккуратная, ничего лишнего не было, как и полагается настоящему тундровому жилищу, которое можно очень быстро свернуть, упаковать на нарту и перевезти на новое место.

— Дед, в общем-то, добрый по-своему, — продолжал защищать своего тестя Иван. — При желании его можно уговорить. Ведь согласился же он жить сначала в селении, а сейчас уже и в дом собирается. Не очень сердитесь на него. Он скоро отойдет — так что приходите к нам еще, не бойтесь.

Нанок, растерянный и обиженный, вяло отвечал:

— Да ничего. Не беспокойтесь. Я все понимаю.

А сам переживал такую горькую обиду, которой ему давно не приходилось испытывать… Ничего хорошего в этом старике нет — это просто сумасброд, привыкший командовать и повелевать. Очень возможно, что он был когда-то владельцем большого стада, а теперь он зол на весь мир и отводит душу вот на таких, как Нанок. Нанок и на себя был сердит, вспоминая, с какой поспешностью он вышел из дома, Честно признаться: это было самое настоящее бегство. Подумав об этом, Нанок покраснел и торопливо оглянулся, словно кто-то мог подсматривать за ним.

На улице никого не было. Возле домов лежали дремлющие собаки, а далеко впереди маячила чья-то фигура. Не желая ни с кем встречаться, Нанок свернул к морю, дошел до маяка и уселся на гальку; Глядя на спокойное море, на низкий, мерный прибой, он понемногу успокаивался и начинал размышлять здраво, стараясь понять, почему так болезненно отнесся Нотанват к предложению продать ярангу.

Заполнив полевой дневник, Нанок принялся за письмо к Зине.

«Здравствуй.

У меня уже появилась потребность писать тебе. Вот прошло всего несколько дней, а я чувствую — если не напишу, мне будет не хватать чего-то важного, значительного. Я живу в Чаплино и пока ничего путного не сделал. Думал, здесь-то и осуществится моя мечта — приобрету ярангу. И возможность такая была. Живет тут один чудной старик-оленевод, Нотанватом зовут. Поставил ярангу среди домов. Через неделю переселяется к зятю и дочери. Казалось бы, зачем теперь ему яранга? Предложил за нее деньги, так он такой скандал устроил!

Здешняя заведующая отделением объяснила, что Нотанват чуть ли не первым вступил в колхоз и в партии состоит с тридцатого года. Да, есть еще такие противоречивые натуры на нашей Чукотке. Взять, к примеру, моего отца: присмотреться повнимательнее — не лучше Нотанвата.

Может быть, я уже не понимаю многого, что является естественным для старших. Вроде бы ушел немного в сторону, с другими мерками подхожу к жизни отцов.

Одним словом, Зина, у меня сегодня неважное настроение, и только сознание того, что ты будешь читать мое письмо и, возможно, посочувствуешь, утешает меня. Погода пока стоит тихая, спокойная. Часто хожу на берег моря, к маяку. Иногда там и работаю — записываю.

С утра у меня было хорошее настроение. В здешнем клубе часа три люди пели и танцевали. Это так великолепно, естественно и даже величественно! Я не хочу тебя обижать, но вашему ансамблю полезно кое-что перенять у чаплинцев.

Если не считать случая с Нотанватом, ко мне здесь относятся хорошо. Вот маленькое доказательство: я так и не побывал еще в здешней столовой — приглашения поступают со всех сторон, и я только и делаю, что хожу в гости.

Вот сейчас вернулся от Анахака. Он морской охотник. Живет с семьей в соседнем подъезде. Любопытный человек! Вот какой разговор у меня с ним произошел.

— Не обижайся на Нотанвата, — сказал Анахак. — Понимаешь, наверное, у нас, жителей Севера, совсем другое отношение к жилищу. Жилище наше — это часть нас самих, и часть родины, и часть нашей земли. И вот представь себе ты продаешь часть самого себя или часть собственной родины. Как это называется? Поэтому так сильно расстроился старик.

— Но люди все равно покидают яранги. Я знаю — срывают их бульдозерами, сжигают. Я же прошу ярангу на благородное, нужное всем людям дело — в музей… Ничего не понимаю. Случалось ведь и такое, когда яранги уступали, отдавали другим.

— Но не продавали, — заметил Анахак. — Дарили, как дарят добро, улыбку, как говорят хорошее слово. Твоя ошибка в том, что ты сразу предложил деньги. А надо было хитро подойти, сказать, мол, вот, старик, ты получаешь такую комнату, люкс-ярангу из дерева, уступил бы мне, бедному ученому человеку, свое жилище… Вот я вроде бы нормальный человек… Кончил семилетку, но дальше учиться не захотел, хотя способности у меня, говорят, были хорошие. Особенно память — все без труда запоминаю. Иногда это даже мешает: думать не надо, напрягаться, вспоминать. Но как представил, что уеду на несколько лет от Чаплино, от моря, от вельботов, от зимней охоты, — стало тоскливо. А когда переселялся из нынлю в дом, хоть и радовался, а где-то немного было грустно. Хотя прекрасно знаю: самый плохой деревянный дом все же лучше яранги… А ты предложил Нотанвату купить у него ярангу. Ты прямо не то что пальцем, а кулаком ткнул человеку в самое больное место».

Нанок задумался. Как же закончить письмо Зине?

«Вот такие у меня дела. Очень жаль, что нет возможности получить ответ от тебя. Но, надеюсь, когда мы встретимся, ты ответишь на мои вопросы.

До свидания.

Максим Нанок».

Нанок заклеил конверт, надписал адрес, положил письмо на видное место, чтобы утром не забыть отнести его на почту, и улегся в постель.

Утром Нанок пошел на берег. Его остановила Раиса Петровна.

— У вас, Максим, теперь будет сосед по комнате. Вон он идет!

Нанок замер от удивления: на берег спускался Георгий Сергеевич Менов, его профессор, известный эскимолог, один из первых русских учителей в Чаплино.

— Из Провидения на райкомовском газике приехал, — сообщила Раиса Петровна.

Профессор долго шел к Наноку, потому что его то и дело останавливали, здороваясь с ним, — ведь почти все, кто собрался на берегу, — были его бывшие ученики. Расспрашивали о здоровье, о работе.

— Здравствуй, Нанок, — поздоровался профессор. — Ты прекрасно выглядишь — загорел, поздоровел. Заезжал я в Анадырь, был и вашем музее. Слышал о твоих делах. Надежда Павловна просила передать, что они готовы продлить командировку, если в этом будет необходимость.

— Спасибо, — поблагодарил Нанок. — А как вы?

Последние годы Менов тяжело болел и лежал в больнице: сердце.

— Как видишь, прекрасно перенес перелет Москва — Анадырь. Милый Нанок, теперь путешествие на Чукотку — одно удовольствие. Помнишь, рассказывал, как добирался сюда в первый раз? Полтора месяца сидел во Владивостоке, потом на ледоколе «Красин» пробивался до бухты Провидения. Была уже середина сентября: сопки в снегу, холодно. Высадились в Чаплино — там единственным европейским домиком была лавка американского торговца… А всего наше путешествие из Ленинграда до Чаплино заняло почти три месяца. Перелет от Москвы до Провидения — шестнадцать часов!

Подошел старик Ятто и разговорился с профессором.

Раиса Петровна с оттенком восхищенной зависти сказала Наноку:

— Мне бы вот так разговаривать по-эскимосски, как Менов. Я все понимаю, но редко говорю.

— Ну это вы зря, — заметил Нанок. — Надо стараться как можно больше говорить. Я так изучал английский. Теперь свободно читаю, да и говорить могу.

Нанок учился грамоте по букварю, составленному Меновым, и, по правде говоря, в детстве считал автора давно умершим. Такое представление объяснялось тем, что как-то Нанок попал в библиотеку на маяке и стал расспрашивать смотрителя об авторах многочисленных книг, выстроившихся в ряд на деревянных, хорошо обструганных досках. Почти на все вопросы о том, где живет этот или тот писатель, смотритель отвечал: «Он давно умер». Так у Нанока сложилось грустное убеждение, что авторами книг, как правило, являются давно умершие люди. И он впоследствии очень обрадовался, узнав, что Менов жив.

Георгий Сергеевич Менов, как и его товарищи Петр Яковлевич Скорик, Иннокентий Степанович Вдовин, Георгий Алексеевич Меновщиков, был на Чукотке человеком легендарным.

По рассказам дедов и бабушек, когда-то учившихся у первого русского учителя, Нанок создал себе образ педагога той поры, когда жители Наукана знали о новой жизни куда меньше, чем нынче об обратной стороне Луны.

Наукан стоял лицом к Берингову проливу, на виду у проходящих кораблей, и американские торговцы, шнырявшие в те годы по беззащитным берегам Чукотки, часто бросали якорь именно здесь. Торгуя с эскимосами, рассказывали о страшных делах, которые якобы творили в стране новые хозяева России — большевики. Науканцы представляли большевиков в облике сказочных жестоких чудищ. Когда Менов сошел с парохода и объявил, что он большевик, один из науканских стариков громко воскликнул: «Он еще очень молодой! Рога не успели вырасти!» И жители Наукана и Менов потом со смехом вспоминали эту первую встречу. Больше всех смеялся тот старик, кстати, одним из первых севший за парту в вечерней школе для взрослых, чтобы научиться, различать и наносить следы человеческой речи на белую бумагу. Но бумаги тогда было мало. Каждый клочок был дорог. Найти бы сейчас тетрадку, которую Нанок видел в детстве у своего деда, сшитую из листков чайной обертки крепкими нитками, свитыми из оленьих жил.

В Анадырском педагогическом училище Нанок узнал, что Георгий Сергеевич Менов, доктор филологических наук, профессор, один из крупнейших специалистов-эскимологов нашей страны, жив, здоров и работает в Ленинграде.

А потом, когда Нанок был уже на третьем курсе училища, Менов приехал в Анадырь. Мужчина спортивного склада, с яркой проседью никак не вязался с тем образом, который сложился о нем у Нанока из рассказов деда и бабушки.

Если бы не разница в возрасте, можно было бы сказать, что Нанок и Менов стали близкими друзьями.

Пока Нанок заканчивал училище, они переписывались. На следующий день после выпускного вечера Нанок катером переправился на другой берег Анадырского лимана и улетел в Ленинград.

Все долгие годы учения в институте Нанок был своим человеком в семье профессора. Он мог прийти в любое время дня и ночи и всегда знал: что бы ни случилось, профессор Менов будет рядом, всегда придет на помощь.

Георгий Сергеевич подробно расспросил Нанока о его работе, сообщил о нескольких книгах об эскимосах, вышедших у нас и за рубежом.

— Эскимосские племена за рубежом сейчас переживают, быть может, самый трагический период своей жизни, — с горечью говорил профессор, — а ученые тех стран утверждают, что ничего нельзя поделать… Сейчас вышли книги Моуэта и Маллори. Читаешь и думаешь: как жесток мир наживы!

После обеда Нанок сел писать письмо Зине Канталиной и рассказал о встрече с Меновым:

«Такие люди, как Георгий Сергеевич, строили трудные мосты, через которые мы приобщались к великой русской культуре, к великим книгам, наполненным вечными идеями. Каждому из первых русских учителей на Чукотке должен быть поставлен памятник. Ведь они годами не получали зарплаты, переходили на полное иждивение родителей своих учеников, но ни разу у них даже не возникало мысли, чтобы бросить работу или пожаловаться. Они были настоящими рыцарями новой идеи. Нам бы хоть немножко от их самоотверженности и преданности. Когда рассуждают о гуманизме, я живо представляю и Георгия Сергеевича, и его товарищей, которые первыми пришли в наши нынлю, в наши яранги, в непривычный, совершенно чужой мир, словно к жителям других планет. Вот настоящий гуманизм… Недавно я читал книгу о шведском докторе Швейцере, который в джунглях построил больницу и лечил африканцев. За это он был удостоен Нобелевской премии. Наши русские учителя заслужили не меньшие почести. Ты бы посмотрела, с какой трогательностью встречали Георгия Сергеевича чаплинцы!.. Убежден, Нотанват без колебания отдал бы ему ярангу…»

Нанок написал эти слова и остановился. Как он раньше не догадался? Конечно, Георгий Сергеевич — это тот человек, который поможет. Вспомнил, как Нотанват здоровался с профессором, обнимал его и смеялся.

Воспоминание о яранге окончательно отвлекло Нанока от письма, и он торопливо написал несколько заключительных строк.

По дороге на почту он тщательно обдумал план действий и пришел к решению, что надо начинать исподволь, издалека. В первую очередь надо убедить профессора в совершеннейшей необходимости приобретения для Анадырского музея яранги.

С берега шли люди, неся за плечами большие кожаные мешки, наполненные итгильгыном[10] и желтыми кубами китового жира. Кое-кто тащил долю в простом ведре или даже в тазу. Значит, они уже не имели кожаных мешков, не делали их.

В почтовом отделении было жарко. Почему-то здесь топили печку даже в теплые летние дни.

Он подал письмо. Девушка подержала конверт, кинула на весы и потребовала дополнительную плату.

«Однако, много написал сегодня», — подумал про себя Нанок, подавая деньги. Из соседней комнаты вышел парень в клетчатом пиджаке и спросил Нанока:

— Не хотите позвонить по телефону? Сегодня отличная слышимость.

— Спасибо, нет.

Девушка, принявшая письмо от Нанока, спросила:

— А что Зина пишет? Мы с ней учились.

Нанок смешался. Сознаться в том, что он не получил от Зины ни одного письма? Тогда будет смешно и непонятно, почему он чуть ли не каждый день отправляет такие объемистые послания.

— Ничего особенного, — уклончиво ответил Нанок.

— На материк не собираются на гастроли?

— Что-то она говорила про это, — невнятно пробормотал Нанок.

— Будете писать, передайте привет от Веры Тагьюкай, — попросила девушка.

— Обязательно! — Нанок обрадовался, что тягостный для него разговор закончился и поспешил уйти.

В следующий раз надо писать поменьше и опустить конверт в почтовый ящик.

Интересно, как читает письма Зина? Он попытался представить ее лицо, но каждый раз вспоминал портрет актрисы Самари, ее еле наметившуюся улыбку, прозрачную глубину лица под пышной кружевной шляпой. Первое сравнение, пришедшее тогда в тундре, оказалось коварным: чем больше Нанок старался вспомнить лицо Зины, тем яснее и отчетливее возникал в памяти портрет актрисы, да так явственно, что, имей Нанок художественные способности, он мог бы воспроизвести портрет по памяти. И каждый раз, садясь за письмо, он видел перед собой не только сам портрет, но и чувствовал себя в зале Музея изобразительных искусств.

Откровенно говоря, образ Зины у него почти полностью слился с портретом, и, разговаривая с ней на бумаге, Нанок иногда чувствовал, что мысли ускользают, облекаясь в прозрачные словесные одежды. Он вспоминал тот странный румянец на лице, словно высвечивающий кожу из самой глубины. И, думая о девушке, Нанок все чаще чувствовал удивительное тепло в груди.

Вечером собрались у Раисы Петровны отметить приезд Георгия Сергеевича. Гостей угощали нерпичьей печенкой — Анахак постарался.

Разговор шел о неудаче Нанока. Анахак, слегка разогретый стаканом сухого вина, еще раз предлагал круто поступить со стариком и попросту конфисковать ярангу, как «антисоветское явление». Менов громко расхохотался.

Тамара решительно встала и объявила, что Анахак соскучился по детям и ему пора домой.

— Всегда так, — обиженно заметил Анахак в дверях, — как начинается интересный разговор, ты меня уводишь.

Георгий Сергеевич улыбкой проводил супругов и задумчиво сказал:

— А вообще это любопытно: отношение человека к своему жилищу, к своей одежде. Это целая научная проблема. Тут таятся удивительные психологические, социальные, исторические, экономические тонкости, богатейший материал истории человечества, его приспособления к окружающей обстановке. Проследить бы отношение человека к своему жилищу от пещеры до современного многоэтажного дома, от набедренной повязки из листьев и сырой шкуры, накинутой на плечи, до современного вечернего наряда и костюма космонавта.

Профессор повернулся к Наноку:

— По-моему, проблема, с которой ты столкнулся, заслуживает самого тщательного изучения и наблюдения. Интересно, как старик будет расставаться с ярангой.

— Да он уже не сегодня-завтра переселится, — заметила Раиса Петровна. — Георгий Сергеевич, Нотанват — это исключение. В нашем селе все хотят одного: попросторнее жилье и побольше удобств.

— Иначе и не может быть, — к удивлению Нанока, сразу же согласился профессор. — Большинство чукотского населения давно рассматривает ярангу как символ пройденной жизни. Особенно это стало заметно, когда началось массовое переселение из яранг в дома. Жилище и человек до этого времени как бы составляли одно целое. Поведение человека в жилище имело свои незыблемые правила. Я столкнулся с этим в молодости в том самом стойбище, откуда родом Нотанват. Долгое время мне не разрешали вносить в ярангу классную доску, белый мел и тетради. Они, как объяснил мне хозяин, кстати, согласившийся предоставить свое жилище для кочевой школы, могут повредить постоянным его обитателям как вещи непривычные, чужие. А как я мог начать обучение без доски, без бумаги? Так несколько дней мои школьные принадлежности лежали снаружи на нарте, пока тот же Нотанват не дал мне совет: надо позвать шамана, чтобы тот покамлал над этими вещами, снял с них возможную порчу, как бы продезинфицировал их. Пришлось пойти на это. Что же оставалось делать? Шаману на это потребовалось всего минут десять. Больше всего он заинтересовался мелом и спросил, а нельзя ли его есть. Учтите, молодые люди, что сахар в те годы в тундре был величайшей редкостью. У меня было несколько кусочков, — и это было вполне достаточным гонораром служителю культа, который потом, любопытствуя, часто приходил на мои уроки, пока не научился читать и писать. Вот какие удивительные вещи случались в те годы…

Перед сном проторенной дорожкой Нанок и Георгий Сергеевич направились к маяку.

— Вот тебе, Нанок, готовая тема, — сказал профессор. — Отношение эскимоса и чукчи к старому и новому жилищу. Это интересно и по-настоящему актуально. Должен тебе сказать, что сейчас в глубинах наших народов происходит удивительные и поучительные процессы. Идет невиданное еще в истории сплочение народов и народностей. Сплочение уже на основе равноправия не только формального, декларированного, а фактического, которое достигнуто героическим трудом всего советского народа. Это тот нравственный фундамент, без которого строительство коммунизма невозможно. Вот через что и как переступает человек нашего общества на этом пути — важно и полезно знать.

— Я это чувствую, но вот… как это сделать, — нерешительно ответил Нанок.

— Собирай факты, анализируй, — посоветовал Георгий Сергеевич. — Кстати, я хотел тебе сказать: видимо, на днях ты получишь письмо от твоего непосредственного начальника. Если все в порядке будет, поедешь в Данию в командировку с выставкой предметов искусства народов Севера.

— Правда? — Нанок едва мог поверить новости.

— Только прошу тебя отнестись к этому спокойно, — сказал Георгий Сергеевич. — И с ответственностью. Возможно, что там ты встретишься с дальними своими сородичами — гренландскими эскимосами.

— Вот это было бы здорово! — радостно воскликнул Нанок.

— Да, очень интересно, — подтвердил Георгий Сергеевич.

— Георгий Сергеевич! — Нанок решил, что теперь самое время попросить его о самом сокровенном: чтобы профессор как-нибудь воздействовал своим авторитетом на Нотанвата.

— Да, Нанок, — приготовился было слушать профессор, но вдруг насторожился, потянул носом воздух.

— Ты ничего не чувствуешь?

— Что-то горит, — ответил, принюхавшись, Нанок.

Они поднялись на галечную гряду и у устья речки увидели пламя большого костра. Жилищ там не было. Это немного успокоило их. Но они все равно побежали к огню и, приблизившись, увидели на фоне пламени старика Нотанвата.

Старый оленевод сидел на валуне и слезящимися глазами смотрел на яркое пламя.

Услышав шаги, он повернул голову и безразлично сказал:

— Еттык.

— И-и, — ответил Георгий Сергеевич и уселся рядом.

— Яранга горит? — спросил профессор после некоторого молчания.

Старик кивнул.

— Жалко?

— Будто умирает родной человек, — вздохнул старик. — Разумом понимаешь, что смерть неизбежна, на все равно жалко…

— Неужели вы всю ярангу спалили? — ужаснулся Нанок.

— Кое-что оставил, — деловито заметил старик. — В доме навесил переднюю стенку полога, да рэтэм порезал на разные куски, может, еще пригодятся на подстилки в пологе — на дереве жестко спать.

В костре вперемешку горели шкуры и деревянные части. Дерево стреляло и пылало ярким огнем — на протяжении долгих десятилетий, а может быть, даже и столетий оно пропиталось насквозь жирной копотью костра.

— Лучше бы вы отдали мне вашу ярангу, — грустно заметил Нанок.

— Ведь не для того, чтобы поселиться в ней, ты просил жилище?

— Так ведь людям интересно! — возразил Нанок.

— А некоторые бы смеялись, — угрюмо ответил Нотанват.

— Чему тут смеяться? — удивился Нанок.

— Ты знаешь Ивана Аренто, того самого, который стал Героем Социалистического Труда? Он очень насмешливый человек. Он сразу узнает, чья эта яранга, и будет смеяться надо мной. Да и другие тоже…

Нотанват хитро поглядел на Нанока и спросил:

— Что скажешь, если твои штаны повесят на выставке и все будут пальцем показывать. Наверное, тебе будет не очень приятно?.. Не обижайся на меня. Мне не так много осталось жить. Не хочу, чтобы дочка обижалась на меня и чтобы ты держал зло на меня.

— Но зачем жечь все это добро? — с болью в голосе еще раз произнес Нанок.

— Чтобы соблазна не было на дурное, — смиренно ответил Нотанват.

Нанок не понял.

— Если бы я оставил ярангу, — пояснил Нотанват, — а потом взял да и умер, разве не соблазнительно было бы молодым отдать тебе ярангу? Верно говорю, Георгий?

— Жилище твое собственное. Однако оно бы пригодилось нуждающемуся, — чинно ответил Георгий Сергеевич, который прекрасно изъяснялся на чукотском языке.

— Однако ныне нуждающихся в таком жилище, как мое, на нашей земле нет, — твердо ответил Нотанват.

Длинным железным прутом старик то и дело пошевеливал обуглившиеся куски шкур и дерева. Лицо Нотанвата было жестко и непроницаемо, словно высечено из того же твердого дерева, которое горело жарко, дымно и долго.

— Видишь, Нанок, нечего теперь его уговаривать и увещевать, если уж это случилось, — тихо сказал по-русски Георгий Сергеевич. — Пусть уж догорает его яранга. Ведь ему тоже нелегко, надо и его понять…

Нанок промолчал. У него не было сочувствия к этому сумасбродному старику, который сжег ярангу единственно для того, чтобы она не досталась музею.

Костер догорал. Легкий ветерок с моря шевелил пепел, раздувал огонь. Иногда пламя вдруг оживало, поднималось высоко, высвечивая два лица, сосредоточенно смотрящий в огонь, лицо старого оленевода, прощающегося навсегда с прошлым, и лицо ученого, доктора филологических наук, вспоминающего свою далекую молодость на этих холодных берегах.

Георгий Сергеевич с Наноком поднялись спозаранку.

В окно было видно, как на берегу снаряжались вельботы на моржовую охоту. Наскоро попили чаю и уселись за работу.

С морской стороны послышался гудок.

— Никак, пароход? — сказал Георгий Сергеевич, подняв на лоб очки.

— Это, наверное, «Маяк», — сказал Нанок. — Капитан обещал зайти за мной сегодня.

— Комфортабельно путешествуешь, Нанок, — с улыбкой заметил Георгий Сергеевич.

Нанок собрал бумаги в папку и принялся упаковывать музейные экспонаты. Он еще раз полюбовался витым зубом нарвала, аккуратно переложил раковины.

В дверях появился капитан Кузовкин. Нанок поднялся навстречу, но капитан кинулся к Георгию Сергеевичу.

— Гоша! Ах ты шаман тундровый! Что же ты не дал знать?

— Тиша! — Георгий Сергеевич вскочил со стула и повернулся к Наноку. — Что же ты мне не сказал, кто капитаном на «Маяке»?

— Не успел…

— А я-то думаю: вот сидит Тиша на своем участке в Рощино и растит молодой картофель, а я тут путешествую по его следам.

— Плохо ты меня знаешь! — воскликнул Тихон Иванович. — Буду я сидеть на даче, когда есть такая земля — Чукотка. Дети мои удивляются, говорят: «Папа, что это такое там, на твоей Чукотке? Как побываешь — словно молодеешь». А вся-то хитрость в том, что окунешься в свою молодость. Вот вез я этого молодого человека, смотрел на него и думал, а ведь это началось с тебя, Гоша, с Пети Скорика, Кеши Вдовина!

— Ну, садись с нами пить чай, — засуетился Георгий Сергеевич.

— Нет уж, други мои, чай будем пить на борту судна, — сказал Тихон Иванович. — Собирайтесь, Нанок, через полчаса снимаемся и берем курс на Сиреники.

— Тиша, так я с тобой поплыву, — решил вдруг Георгий Сергеевич. — Мне все равно нужно в Сиреники. Тамошний диалект меня очень интересует.

Солнце уже было высоко в небе. Моторный бот с «Маяка» причалил недалеко от кострища, где черным пеплом лежало то, что было еще вчера ярангой оленевода Нотанвата. Моряки шли из магазина, нагруженные покупками.

Через полчаса «Маяк» уже держал курс на Сиреники, а Тихон Иванович, Георгий Сергеевич и Нанок сидели в кают-компании.

Капитан и профессор наперебой вспоминали разные случаи из своей молодости.

— А помнишь, как ты в Америку ездил за карандашами? — улыбнулся Тихон Иванович.

Профессор сказал виновато:

— Было такое дело. Понимаешь, Нанок, начинается учебный год, а ни ручек, ни карандашей. Пароход, который должен был все это привезти, где-то застрял во льдах. Что делать? Иду советоваться к Утоюку — тогда он был председателем сельсовета в Наукане. Говорю ему: такое дело, есть угроза срыва учебного года, надо что-нибудь придумать. А он и отвечает — на том берегу полно карандашей. Снарядили вельбот, и я поехал. Пристали к берегу. Встречали нас только местные эскимосы. Повели к себе, напоили чаем. Поначалу добыли валюту — продали несколько песцовых шкурок. Прихожу в лавку, а там уже народ толпится. Местное белое население узнало, что прибыл настоящий русский большевик. Вот и пришли поглазеть. А в те годы, Нанок, чего только не писали американские газеты о нашей стране! Считавшие себя вполне серьезными органы печати сочиняли небылицы одна другой невероятнее.

Лавочник страшно удивился, когда я попросил у него карандаши. Запас у него был небольшой, и я все купил. «Этот товар, — говорил мне один из американцев, — среди туземцев не популярен. Если Вы собираетесь на нем заработать, то заранее предсказываю — вылетите в трубу!» А я ему говорю, что это карандаши сегодня — самая нужная вещь для эскимосов Советской страны. Но еще больше он поразился, когда я объяснил, что я учитель и собираюсь обучать грамоте жителей Наукана. «Как! — он вскричал. — Учить грамоте этих дикарей? И вы уверены, что у вас что-то получится?» «Послушайте меня, — сказал он мне на прощание, — я не симпатизирую большевикам, но дам вам совет — не тратьте попусту время и отправляйтесь к себе в Россию национализировать женщин. Иначе вам уже ничего не достанется». Каков гусь, а? — Георгий Сергеевич посмотрел на капитана.

— Сейчас бы его сюда, голубчика, — усмехаясь произнес Тихон Иванович. — Да посадить его рядом с Наноком. И сказать ему — вот что наделали карандаши с эскимосами!

— Трудное время было, — произнес Георгий Сергеевич. — Мой приятель, который работал в Янранае, решил карандашную проблему по-своему. Недалеко от селения, где он открыл школу, американцы когда-то вели разработку графита. Он все об этом разузнал, сам побывал на заброшенных шахтах, привез куски графита и собрал родителей. Он показал им, как устроен карандаш, раздал графит, и на следующий день все ученики явились со своими карандашами. Что это были за карандаши! Настоящие произведения искусства, украшенные резьбой, гравировкой, инкрустированные моржовым клыком. Некоторые сшили чехольчики из выбеленной нерпичьей кожи и украсили бисером. В музей бы такой карандаш!

— Это был бы великолепный экспонат! — заметил Нанок.

— Чтобы знать, что нужно для музея, — прежде всего надо хорошо знать историю, — продолжал профессор. — Ты спрашивал про этот карандаш?

— Нет, — смутился Нанок.

— А потому что сам не знал, что были такие карандаши, тетради, сшитые оленьими жилами из чайных оберток, с корешками из обрезков старого уккенчина — плаща из моржовых кишок… В Нэтене учительствовал другой мой знакомый, Ваня Козлов, так он приспособил вместо классной доски старый заржавленный руль от какого-то потерпевшего крушение корабля. Этот руль служил крышкой для мясной ямы, а он сделал из него орудие просвещения!

— Удивительное было время! — заметил капитан. — Как вспомнишь, голова кружится — на такую высоту поднялись! Кстати, Нанок, слышал я много раз: когда Амундсен зимовал у мыса Якан и поваром у него служил твой земляк Какот, он взял на воспитание двух девочек — дочку кэнискунского торговца Чарльза Карпентера, наполовину эскимоску, и дочку Какота. Эти девочки потом учились в Копенгагенском университете. Интересно было бы о них узнать.

— Сам Амундсен писал об этом в своих книгах, — подтвердил Георгий Сергеевич.

— Постараюсь узнать что-нибудь, — обещал Нанок.

Нанок поднялся на мостик. Земля была по правому борту. Высокие берега, голые, покрытые уже порыжевшей травой. Лишь кое-где по берегам потоков зеленела трава. Многочисленные снежные заплатки спускались прямо к морю. На галечной гряде у кипящего прибоя лежали древесные стволы, лишенные сучьев и коры, сохли ракушки, длинные петли морской капусты, медузы вперемешку с пустыми пластмассовыми бутылками, картонными коробками, жестянками, ящиками.

Мелькнула небольшая полярная станция, световой маяк, отдыхающий в дневное время, небольшой птичий базар. За высоким мысом открылась галечная коса, за ней угадывалась лагуна. Когда-то сирениковцы жили здесь. Потом местом своего нового обитания они выбрали прибрежную тундру, перерезанную полноводным потоком. Река текла с водораздела, где все реки разделяются: одни текут в анадырскую сторону, на юго-запад, а другие — на северо-восток, в Берингово море, и служат нерестилищами для красной рыбы.

Эти места издревле облюбованы эскимосами. Здесь в изобилии водился кит — главная добыча отважных морских охотников. Моржовая охота тоже процветала, хотя и не так, как в Беринговом проливе. Два лежбища обеспечивали прибрежных жителей едой на зиму — коса Руддер и остров Аракамчечен.

Незадолго до революции шаман Аккр объявил остров Аракамчечен обиталищем Духа моржей. Сам же Аккр стал как бы его представителем на земле. Изредка чаплинцам и сирениковцам все же дозволялось бить моржа на островном лежбище, но самое ценное надо было отдавать шаману — моржовые бивни и лучшие кожи. Это наглое и разбойничье присвоение острова возмутило прибрежных эскимосов. Аккра арестовали и вывезли с острова.

Сиреники расположены между двумя мысами. Сначала показался красивый скалистый мыс, юго-западная граница Сиреников. Рулевой протянул Наноку бинокль. Домики стояли на возвышении. У подножия горы виднелось огромное скопище пустых железных бочек, издали похожее на толпу людей. Среди одноквартирных домиков стояли новые, двухэтажные. Позади домов синели горы.

Кузовкин и Менов поднялись на мостик.

Капитан вполголоса отдавал приказания. Судно заметно снизило ход и словно ощупью приближалось к берегу. Глубина резко уменьшилась.

— Придется стать далеко от берега, — извиняясь, произнес капитан. — Мы в эту навигацию уже нарвались на мель. В бухте Румилет. На карте там обозначена одна глубина, а в действительности оказалась другая. Коса шла от берега. Промеры мы ведем галсами, и эта коса, видимо, попала, между ними. Пришлось звать на помощь. А договор об оказании помощи первым пунктом ставит условие: без вознаграждения — нет спасения.

С грохотом в воду ушел якорь, и корабль остановился.

Ветром его развернуло бортом к поселку.

Моторная байдара, прыгая на волнах, полным ходом приближалась к судну.

Пока она делала круг, Нанок рассмотрел на корме Николая Асыколя, своего земляка по Наукану, переселившегося в Сиреники. Они были одногодки, вместе пошли в школу. Асыколь на байдаре выглядел старше и солиднее. Он переложил румпель и сделал знак мотористу снизить скорость.

Байдара на малом ходу подошла к борту и мягко ткнулась носом. Матросы бросили конец.

— Здравствуй, Тихон Иванович! — крикнул Асыколь капитану.

Матросы осторожно опустили в байдару пожитки Менова и Нанока.

Асыколь пристально поглядел на Нанока:

— Здравствуй. Ты мало изменился.

— Зато ты солидно выглядишь, — ответил Нанок.

— Что делать, — улыбнулся Асыколь, — двое детей, семья…

— Уже двое детей? — удивился Нанок.

— А чего тут? Еще будут.

Байдара отошла от корабля и взяла курс на берег.

На капитанском мостике стоял Тихон Иванович. На прощание он крикнул в мегафон:

— Через неделю буду проходить мимо. Если надо забрать вас, позвоните начальнику гидробазы Юрию Матвеевичу!..

Асыколь продолжал с любопытством смотреть на Нанока.

— А ты не женился еще?

— Нет.

— Что же ты так?

— Не успел.

— На это время всегда найдется, — тоном умудренного опытом человека заметил Асыколь.

Берег приближался. Пестрая и оживленная толпа заняла галечную гряду, подступив к прибою.

Громкие крики встречающих уже слышны были на байдаре. Нанок посмотрел на Георгия Сергеевича. В глазах профессора блестели слезы. Любят и помнят на Чукотке первых учителей, подаривших людям не только знания, но и подлинную дружбу.

Менову не дали прыгнуть на берег. Рослые юноши в длинных непромокаемых торбасах вошли в воду и подняли на руки профессора.

— Товарищи, товарищи, — растерянно бормотал Георгий Сергеевич. — Я сам. Извините, отпустите…

Но парни вынесли профессора на высокое, сухое место и только там бережно поставили на землю.

Библиотекарь Анна Македонова повела гостей в отведенный для них дом.

По крутой дороге поднялись к домам. Прошли мимо здания Дома культуры.

— Здесь наша библиотека, — тоном экскурсовода рассказывала Македонова, — и наш маленький музей. Мы ждем от вас, товарищ Нанок, советов и помощи. А на семь часов вечера назначена встреча с вами, Георгий Сергеевич.

На пригорке стояло длинное здание с двумя крыльцами.

— Это наша гостиница, — сказала Македонова, — а рядом — вертолетная площадка.

Комната оказалась небольшой, но чистой, уютной, окна выходили на большой луг.

— Отдыхайте, — деловито сказала Анна, — через полтора часа зайду. Обедать будете у меня.

Македонова жила в двухквартирном домике, занимая одну половину. В комнате на полу лежала великолепная медвежья шкура, а вместо табуреток были расставлены выбеленные временем огромные китовые позвонки.

Аня представила мужа — молодого застенчивого парня с рыжеватой бородкой.

Нанок снял обувь и погрузил ноги в мягкий, пушистый мех.

— Здесь добыли? — спросил он.

— Как же можно! — ответил Алексей Македонов. — Это память об острове Врангеля. Мы с Аней проработали там пять лет. Этот мишка покалечил несколько упряжек, разорил мясной склад у зверофермы. Пробовал отгонять в торосы ракетами, а он все возвращался. А убить нельзя — закон его охраняет. А он, словно зная об этом, все наглел. Идет урок в школе, он подходит к окну — хлоп и слушает, как звенит разбитое стекло. Раза два выкапывал компот, который повариха ставила в снег возле интерната. Пока получили разрешение на его отстрел, он повалил антенну, метеобудку, повредил установку для фотографирования полярных сияний. Анакуль выделал шкуру и от имени эскимосов селения Ушаковского преподнес Ане в день рождения.

— Как вы сказали — Анакуль? — встрепенулся Георгий Сергеевич. — Так ведь я его отлично знаю! Ой был одним из моих первых учеников в Чаплино.

— Анакуль отчаянный медвежатник, — сказал Алексей. — Когда пришлось ограничить, а потом и вовсе запретить охоту на белого медведя, он никакого внимания на это не обратил. Дважды его штрафовали, а один раз даже завели на него уголовное дело. Сейчас он вроде нашел себя — числится егерем по отлову белых медведей Центрального зооцентра.

После обеда смотрели экспонаты местного музея, собранные стараниями Ани Македоновой. В небольшой комнате на стене висели старинные поворотные гарпуны. Такие имелись и в Анадырском музее. Расшитые коврики из нерпичьей шкуры, прекрасные танцевальные перчатки, отлично сшитый уккэнчин — плащ из лахтачьих пузырчатых кишок, праздничные торбаса, разные предметы быта и великолепная коллекция мячей с таким разнообразием орнаментов, что у Нанока глаза разбежались. Под стеклом были выставлены книги на эскимосском языке и первый букварь, составленный Георгием Меновым в сотрудничестве с грамотным эскимосом — Каля.

Аня отперла замок и бережно вынула букварь. Он был составлен еще на основе латинского алфавита.

Георгий Сергеевич взял букварь в руки.

— Мы с большим трудом нашли его, — объяснила Аня Македонова. — У старика Хальхаеина хранился. Когда он умер и собрались его хоронить, старуха пожелала положить с ним этот букварь вместе со старым винчестером. Я долго не знала, как подступиться. Потом вспомнила: в школу привезли новые буквари, составленные Людмилой Айнаной и Верой Анальквасак…

— Это мои ученицы, — заметил Георгий Сергеевич.

— Я знаю, — улыбнулась Аня Македонова. — Взяла я новенький букварь и пошла к дому Хальхаеина. Там уже народ толпился. Я вошла в дом. Старик лежал в гробу, спокойный, словно спал. А рядом сидела на табуретке жена. Она была строга и не плакала. На тумбочке — вещи, которые старик брал с собой в путешествие сквозь облака. Подошла я к старухе и говорю: «Бабушка, пусть Хальхаеин возьмет новый букварь. Зачем со старым уходить от нас…» Она строго посмотрела на меня. Долго думала, потом сказала: «Ты права. А то ведь спросят его там, что нового на нашей земле, а он со старым букварем придет, который и молодежь читать не умеет… Как ты правильно догадалась, дочка!..» Это было так искренне сказано, что мне стало совестно. Вы знаете, что женщины у чукчей и эскимосов на похороны не идут. Осталась я у бабушки. Помогла убрать в квартире. Приготовили стол для поминального угощения. Бабушка поправила на стенах почетные грамоты, фотографии, смела утиным крылышком пыль с полки книг. А должна я вам сказать, что Хальхаеин был страстный книголюб. Великолепно знал русский.

— Я ведь помню, как он упорно учился, — с улыбкой сказал Георгий Сергеевич…

— Он у меня уйму книг перечитал. Только почему-то не любил Достоевского, — продолжала Аня. — «Не понимаю его», — говорил он, возвращая книгу. Любил Толстого, Чехова, Гончарова.

И вот старуха мне рассказывает, что книги-то они читали вместе. Он читал про себя и вслух переводил на эскимосский. Однажды Хальхаеин и говорит ей: вот нам годов не сосчитать, сколько мы вместе живем, а самого главного про нас с тобой не знаем. Он это сказал так серьезно и значительно, что старушка даже перепугалась. А муж и говорит: оказывается, у нас всю жизнь была любовь. Последнее-то слово он по-русски сказал. И когда ослабел и примирился с мыслью о путешествии сквозь облака, еще раз с удивлением сказал: вот была у нас любовь, а мы с тобой и не знали…

Вдруг Нанок заметил: в углу, прислоненный к стене, стоял с виду ничем не примечательный гарпун. Он выглядел похуже остальных орудий лова, и наконечник его держался на острие без связывающего ремня. Дело было именно в этом наконечнике. Чтобы удостовериться, что не ошибся, Нанок подошел и потрогал пальцем — да, это действительно не металл, а обсидиан, вулканическое стекло.

— А это что? — как можно безразличнее спросил Нанок, кивнув на гарпун.

— Ребятишки раскопали на косе, — равнодушным голосом, свидетельствующим о том, что она не знает настоящей цены гарпуну, ответила библиотекарша.

— Вам бы поделиться с окружным музеем, а мы в свою очередь можем кое-что уступить из своих фондов, — осторожно сказал Нанок, готовый многое отдать, за этот неказистый гарпун, убедительное, свидетельство того, что эскимосы еще в доисторические время знали поворотный гарпун и охота на морского зверя была на достаточно высоком уровне для того времени.

— Вот этот гарпун можете взять, — неуверенно сказала Аня и, подумав, добавила: — И мяч один могу уступить.

Нанок уже держал в руках гарпун. Прижимая его к себе, словно боясь, что Аня передумает, он, скрывая радость, как можно безразличнее ответил:

— Я вас грабить не собираюсь. Мяч можете оставить у себя, а я удовольствуюсь этим старым гарпуном. И за это спасибо.

— Может быть, выберете гарпун получше? — предложила Аня, поспешно вешая мяч на место. — Вот тут есть хорошие, а этот даже без, ремня.

— Мне достаточно этого, — заверил ее Нанок. — Большое спасибо вам. Я обязательно пошлю что-нибудь для вашего музея.

До вечера оставалось еще время, и Нанок с Георгием Сергеевичем отправились в гостиницу отдохнуть и привести себя в порядок.

— Что ты так вцепился в этот гарпун? — спросил профессор.

— Георгий Сергеевич, вы только посмотрите! — Нанок осторожно положил гарпун на кровать. — Это приобретение, наверное, самое лучшее за всю мою командировку: поворотный гарпун с обсидиановым наконечником. Подумать только, какая удача!

Профессор взял в руки древнее оружие, потрогал пальцем острие и удивленно произнес:

— По правде говоря, я даже не обратил на него внимания.

Возле клуба люди громко приветствовали Менова, идущего в сопровождении Македоновой и Нанока.

— Нанок!

Асыколь, неузнаваемый, в замысловатой куртке, в белоснежной рубашке, в ярком галстуке, держал на руках двух девчушек. Рядом стояла молодая женщина в светлом летнем пальто и смущенно улыбалась.

— Знакомься, — Оксана Николаевна, а вот это мои дочурки — Ганна и Панна.

Нанок с удовольствием пожал мягкую, теплую руку Оксаны Николаевны.

— Приходите к нам в гости, — певуче произнесла она.

— Ты должен побывать у меня, — решительно сказал Асыколь. — Завтра идем охотиться в море. Оксана тебе одежду приготовила — нерпичьи брюки, торбаса, чижи…

Аня Македонова заторопила Нанока.

— Товарищи, пора начинать.

Довольно вместительный зал был переполнен. Сидели даже в проходах. Первый ряд заняли старики, среди них втиснулся Асыколь со своими детишками.

На сцене стоял длинный стол, покрытый красной скатертью, с неизменным в таких случаях графином. Два старейших жителя Сиреников уже сидели за столом и старательно пили воду.

— Товарищи, — опершись на стул двумя руками, начала директор совхоза Рыбалова, — К нам приехали ученые — доктор филологических наук, профессор Менов Георгий Сергеевич и его молодой помощник и ученик Максим Нанок, научный сотрудник Анадырского краеведческого музея имени… — Она заглянула в бумажку и виновато сказала: — Извините — имени еще нет. Наш совхоз и наше село рады уважаемым гостям. Слово предоставляется Менову Георгию Сергеевичу.

Раздались громкие аплодисменты.

Георгий Сергеевич вышел к трибуне. Он попросил у Нанока стакан воды, выпил залпом и заговорил на сирениковском диалекте эскимосского языка.

Рыбалова с удивлением воззрилась на профессора. Поговорив так минут пять, Менов заявил:

— А теперь буду говорить по-русски, потому что в зале я вижу много русских людей. Может быть, некоторые на них недавно приехали сюда и еще не научились эскимосскому языку. — Менов заметно волновался. Он сделал паузу, и в тишине из задних рядов послышался голос:

— У нас даже и те, кто долго тут живут, языка не знают!

— Вот это плохо, — ответил Менов. — Уважение к народу начинается с уважения к его языку. Конечно, никому не придет в голову насильно навязывать человеку чужой язык. Это дело добровольное, так сказать, дело совести человека. Но мне кажется странным, когда человек, проведя здесь лет десять, а то и двадцать, даже поздороваться как следует, на языке местных жителей не может. Тем более, что есть убедительные примеры того, как русские люди быстро овладевают чукотским и эскимосским языками. Вы их прекрасно знаете. Эти люди известны не только мне.

Нанок вглядывался в зал и видел напряженные, внимательные глаза. Старики, сидящие в первом ряду, подались вперед, чтобы лучше слышать своего первого учителя, Стояла удивительная тишина, и даже ребятишки, сидевшие на коленях Асыколя, чуя всеобщее настроение, сидели смирно.

— Вы уж извините меня за то, что я говорю с вами так прямо. У меня есть такое право, потому что я со своими товарищами, которые сидят в этом зале, с теми, кто сейчас работает в Уэлене, Чаплино, Провидения, на острове Врангеля, начал работу по сохранению, укреплению и развитию удивительной культуры арктических народов нашей земли, доказавших величие духа и выносливость человека в самых тяжких условиях.

Дорогие друзья! Самое страшное в жизни — это одиночество, отсутствие друга. Такими одинокими были малые племена народов Севера, разбросанные по бескрайним просторам тундры и побережья Ледовитого океана. Это одиночество наложило и свой отпечаток на внутренний мир человека Севера.

Когда мы пришли сюда с добрыми намерениями, с целью научить людей грамоте, вырвать их из мрака прошлого, ведь многие не поверили нам. Правда, Уихак?

Один из стариков, сидевший в первом ряду, встал и закивал:

— Это все правда, — сказал он по-русски. — Мы такие были и говорили Менову и его товарищам: чего врать, скажите прямо — как будете торговать?

— Громче! — послышалось сзади.

— Буду говорить громко! — согласился Уихак и полез на сцену. Он встал рядом с Меновым, обменялся с ним рукопожатием и продолжал:

— А почему мы не верили? Потому что всякий белый человек сначала разговаривал с нами ласково, а потом грабил. Даже посланец русского бога, отец Никодим, и тот не брезговал пыжиком и песцовой шкурой… А моряки? Это были настоящие разбойники. Они не тратили время на разговоры, врывались в яранги, в нынлю, хватали все, что попадалось под руку, насиловали женщин, а порой и сжигали жилища просто так… Поэтому, когда пришли первые большевики и завели разговоры, мы поначалу и не поверили им: наслушались таких речей. Да и говорили они странное и непонятное: учить грамоте детей и взрослых. Зачем? Вот он, — Уихак показал пальцем на стоящего рядом Менова, — говорил мне: «Ты, Уихак, сам будешь торговать в лавке мистера Томсона». Ну и смеялся я тогда, даже живот заболел. Говорю ему: «Чтобы торговать, нужны товары, а не умение различать следы человеческой речи на белой бумаге». А тот все свое твердит. Приехали они бедные, даже настоящих карандашей не имели. Против американских торговцев и русских купцов они были настоящие нищие. Да и возрастом несолидны, очень молодые. Вот говорил Менов и его друг Волков: «Теперь главные люди на нашей земле — бедные люди». Ну как бедный человек может быть главным на земле? Это было непонятно. Всю жизнь было так: кто имеет много, тот и хозяин, тот и главный, а тут — бедные. А тем временем первые большевики стали учить наш язык, чтобы понятнее стал разговор с нами. Потом начади, мы уяснять, что бедные мы от того, что все отбирают у нас. А главное богатство у человека — это его умелые и трудовые руки. От этого и все богатство. И стали мы задумываться: значит, все созданное богатство принадлежит нам. Откуда же оно, пошло, если не от нас? Жил в нашем селении богатый эскимос Ульгун. Потом он переехал на остров. Крыша на его нынлю каждый год менялась — любил он, чтобы моржовая покрышка была прозрачная, пропускала солнечный свет. А моржей кто бил ему? Мы же били! Отчего мясная яма у него была полна? Потому что складывал он туда большие туши, которые мы добывали. А вельбот купил за китовый ус и шкуры белого медведя, добытые не им, а другими охотниками… Так и пробудилось у меня и моих товарищей классовое сознание. Правильно я сказал? — обратился Уихак к профессору.

— Правильно, — кивнул Менов.

— И сделали мы комсомольскую организацию в нашем селении, потому что первые наши русские друзья были комсомольцами. Я кончил.

Уихак зааплодировал самому себе, и его дружно поддержал зал.

Профессор Менов развел руками:

— Хотел я рассказать о наших первых годах, но Уихак сделал это за меня во много раз лучше. Спасибо вам, Уихак. Вот откуда начиналось сегодняшнее, нынешняя счастливая жизнь. Эскимосский народ больше не одинок в белой снежной и ледяной пустыне, он обрел верных и настоящих друзей, влился в семью народов нашей страны.

— Расскажите о своих научных трудах, — кто-то попросил из зала.

— Недавно я закончил составление большого русско-эскимосского словаря, — ответил Георгий Сергеевич. — Сдал рукопись в издательство. А цель моей теперешней экспедиции — дальнейшее изучение диалектов эскимосского языка. Это, так сказать, научная причина моего приезда, ну а для души — это встречи со старыми друзьями, возвращение в молодость. Воздух Чукотки обладает великолепным свойством вливать в человека неведомые чудесные силы. Он обновляет, ну и, само собой, выявляет все плохое.

Георгий Сергеевич сделал паузу, потом сказал, повернувшись к столу президиума:

— Теперь самое время дать слово представителю молодого поколения, моему ученику, ныне сотруднику Анадырского музея, Максиму Наноку.

Нанок встал и медленно подошел к трибуне.

— Товарищи, — сказал он тихо и замолк.

— Громче! — потребовали с задних рядов.

— Я сказал — товарищи! — сильнее произнес Нанок.

— Спасибо, — ответил тот же голос.

— Я сотрудник Анадырского музея, — через некоторое время сообщил Нанок.

— Это мы знаем!

— И обращаюсь к вам от имени нашего музея, — назойливый и даже несколько насмешливый голос мешал ему сосредоточиться и путал его. — Мы просим вас — охраняйте памятники старины, памятники истории…

Нанок чувствовал, что говорит он совсем не то, попросту пересказывает инструкцию, которую ему поручило составить Окружное общество охраны памятников. Некоторое время он распространялся о значении исторической науки для развития общества. Голос его постепенно окреп, он попал на проторенную дорожку и, пока шел по ней, обдумывал, что бы сказать такое, действительно свое и настоящее. Он смотрел на своего школьного друга Асыколя, зацепившись за него глазами, как утопленник, схватившийся за спасательный круг.

— Я вижу здесь своего друга, с которым мы вместе росли в Наукане. Теперь он житель Сиреников. Вот мы говорим — дружба народов, братство народов, но часто понимаем это как бы отвлеченно. А этот человек всей своей собственной жизнью наглядно показал, что это такое — дружба и братство народов. Он эскимос, а его жена украинка…

Не успел он это сказать, как тот же знакомый голос с задних рядов на весь притихший зал выкрикнул:

— Так это же наш Коля Асыколь!

Раздались громовые аплодисменты. Слышались какие-то выкрики, похожие на приветствия.

— Такие явления, несмотря на житейскую обычность, являются историческими фактами, потому что отражают сегодняшнее отношение между народами нашей страны, отражают хорошую погоду жизни, стоящую над всей нашей большой страной. Вот Асыколь держит на коленях двух девочек. Кто они по национальности? Наверное, одинаково — и эскимоски и украинки. Но ведь самое главное — они советские!

Постепенно Нанок начал чувствовать, что вот оно, то главное, что он искал, нащупывал, что ускользало от его внимания и снова вставало на его пути. Почему он не задумывался об этом раньше? Собирал старые гарпуны, мечтал об яранге, поставленной на бетонную площадку возле Анадырского музея. Конечно, все это нужно, но действительно новое, удивительное — это вот оно, в первом ряду этого зала, — Уихак и Асыколь со своей женой-украинкой, со своими детишками, это тысячелетия, уместившиеся на короткой клубной скамейке, протянувшиеся через сердца людей.

Он еще говорил долго, рассказывал о том, что видел за свою командировку на побережье, в Уэлене, в стойбище Клея, в бухте Лаврентия, в Нунямо, в Провидения, рассказал о встрече с капитаном Кузовкиным. В заключение он обратился ко всем сидящим с просьбой помогать Анадырскому музею.

Ему хлопали не меньше, чем профессору, но все же Нанок был недоволен и, смущенный, возвратился на свое место за столом президиума.

Аня Македонова объявила, что после короткого перерыва самодеятельность села Сиреники даст концерт в честь гостей.

Сидящие в президиуме перешли в небольшую комнатку, где уже переодевались участники будущего концерта. Прислоненные к стенке, отдыхали большие, с любовью сделанные бубны.

Женщина с яркой татуировкой на лице приблизилась к Наноку и застенчиво сказала:

— Большое вам спасибо. Мне очень понравилось ваше выступление.

— И мне тоже, — сказал Георгий Сергеевич и крепко пожал руку Наноку. — Ты сказал то, что надо.

В комнатку вошел Асыколь с дочерьми и женой.

— Не сердишься на меня? — виновато спросил его Нанок.

— А за что? — добродушно ответил Асыколь. — Только ты очень смутил мою жену, правда, Оксана?

— Извините меня, — обратился к ней Нанок.

— Ничего, — ответила Оксана и сказала: — Не забудьте завтра встать пораньше: одежду я вам приготовила.

— Спасибо.

Асыколь передал жене своих на редкость спокойных дочерей и тоже стал переодеваться.

Неутомимая Аня Македонова попросила гостей перейти в зал.

Древние напевы наполнили сердца людей. И снова, в который раз они взволновали душу Нанока, возвратили его на простор Берингова пролива, подняли над родной землей, чтобы он мог окинуть широким взглядом обиталище своего народа.

На сцене появилась женщина, которая благодарила Нанока.

— Наша гордость — Панана, — сказала Аня Македонова.

Вместе с ней вышли несколько женщин и стали в кружок.

— Старинное эскимосское горловое пение, — объявила сама Панана.

Это было что-то удивительное. Порой Наноку казалось, что звучит какой-то особый, с очень мягким тембром саксофон, а то вдруг — что не эти стоящие в кругу женщины рождали звук, а что он существовал как бы вне их.

Концерт продолжался долго. Танцевали не только те, кто был на сцене, выходили в круг и молодые зрители, а под конец не удержались и старики.

Асыколь на завалинке точил большой китовый гарпун.

— Молодец, не проспал, — похвалил он Нанока. — Идем одеваться и завтракать. Оксана уже все приготовила.

В кухне было жарко и пахло едой. На плите стоял чайник, а на большой сковороде жарилась яичница.

— Откуда у вас яйца? — с удивлением спросил Нанок.

— Из Провидения, — ответил Асыколь, — рейсовый теплоход «Орджоникидзе» привез. Как начинается навигация, пожалуйста — свежие яйца, сметана, творог. Вернемся с охоты, Оксана угостит варениками.

— Возвращайтесь пораньше, — наказала Оксана, ставя еду перед мужчинами.

— Так настоящая женщина не говорит, верно, Нанок? — шутливо сказал Асыколь.

После завтрака Нанок натянул нерпичьи штаны, меховые чижи и на них охотничьи непромокаемые торбаса. На свитер — ватник, а поверх него — камлейку из желтоватой медицинской клеенки, положил в карман рукавицы из нерпичьей кожи. Одежда была почти впору, только чуть широковата.

— Хорошо, — удовлетворенно произнес Асыколь, оглядев Нанока. — Ученость оставь здесь и постарайся вспомнить то, чему тебя учили в Наукане. Если что позабыл — спрашивай, не стесняйся.

Захватив китовый гарпун и винтовку с оптическим прицелом, вышли из дома.

К берегу уже тянулись охотники.

Несли оружие, подвесные моторы, еще не надутые пыхпыхи[11], бочонки с пресной водой. Впервые после многолетнего перерыва Нанок видел картину приготовления к великому делу морской охоты, кормившему эскимосов на протяжение веков. Он чувствовал волнение, поднимавшееся из глубин души. Силы, которые позволяли его предкам сражаться с морскими великанами, с китами и белыми медведями, неведомо откуда наполняли его мускулы.

Поднявшийся ветерок сдувал с поверхности моря легкий туман.

Люди приветливо здоровались с Наноком, улыбались ему.

Быстро убрали подпорки от вельбота и столкнули его в воду. На охоту уходили четыре судна.

Плыли в открытое море, прямо в молочную муть тумана. Летели утки, топорки. Бакланы тяжело поднимались в воздух, долго шлепая по воде крыльями.

Маслянистая вода казалась неподвижной. Плывущий вельбот плавно поднимался на водные пологие холмы, опускался в долины и уходил все дальше от берега.

Вооруженные биноклями стрелки не сводили глаз с поверхности моря, стараясь поймать далекий китовый фонтан, блестящую, словно лакированную, головку нерпы или лахтака, усатую морду моржа, прячущего клыки в воде.

Часа через полтора Асыколь переложил румпель и изменил курс. За ним последовали и другие вельботы. В поле зрения охотников находилось достаточно обширное пространство. Слышались одиночные выстрелы: стреляли по птицам, добывая мясо на обед, либо по нерпам или лахтакам.

Асыколь передал румпель и спустился с рулевой площадки к Наноку.

— Холодновато сегодня в море.

— А мне тепло.

— Благодари Оксану, это она настояла, чтобы я тебя так одел.

Помолчав некоторое время, Нанок спросил:

— Ты счастлив?

— А что значит быть счастливым? Быть спокойным, сытым, довольным, красивым, чтобы все тебя любили и ты всех любил? Что такое счастье?

— Да ну тебя! — махнул рукой Нанок.

— Я тебе просто скажу — когда я влюбился, подумал: пропал Асыколь. Готов был что угодно для нее сделать. А приехала она в наше село прямо со своей Киевщины, даже толком не представляя; что это за земля Чукотка. Правда, перед отъездом наспех прочитала роман Семушкина «Алитет уходит в горы». Вот и все ее знания о Севере. Потом она рассказывала, как в Провидения ее поразили магазины: все есть! В Сирениках первые две недели она даже и не подозревала, что живет среди эскимосов, думала, что мы — чукчи. Образование у нее зоотехническое. Полагалось ее отправить в тундру, но ты сам знаешь, вот так, сходу бросить девчонку в тундру было бы жестоко. Послали на звероферму. Там мы с ней познакомились. Сыграли комсомольскую свадьбу. Когда родилась первая девочка, поехали в отпуск. Я думал подольше пожить у нее на родине — у меня даже была такая дерзкая мысль: останусь навсегда на Украине. А почему бы и нет? Живут же на Чукотке люди разных национальностей. С таким настроением ехали мы с ней в ее Макаровку. Типичное украинское село, белые хаты, яблоневые и вишневые сады — ну прямо как у Гоголя или Тараса Шевченко. Хорошо нас встретили. Секретарь райкома приветствовал. Через три дня на общем собрании приняли меня в колхоз. Начал я работать. Всю полеводческую работу изучил. Ну, значит, живем мы с Оксаной, ждем второго ребенка. Слушаем радио, как что про Чукотку — радуемся. А по телевизору увидим — сердце замирает. Потом я по-настоящему затосковал. Есть перестал. Ни на что не могу смотреть. Сам тайно думаю: эти горы помидоров, груши, вишни, этот знаменитый украинский борщ, вареники, галушки — все отдал бы за маленький кусок мамтака.[12] Оксана заметила мое настроение. Сначала заподозрила, что заболел. Заставила пойти к врачу. У них в селе хорошая больница. Посмотрел меня доктор и говорит: «Болезнь твоя, Микола, называется ностальгия. Тоска по родине. Или она тебя доконает, или ты вытерпишь». — «Терпеть сил нет, — говорю ему. — Может, есть какое лекарство?» — «Есть, — говорит доктор. — Возвратиться на родину».

Над головой Нанока грохнул выстрел.

На воде расплывалось темное пятно крови. Второй стрелок кинул гарпун. Оживший пыхпых прыгнул за борт и закачался на воде. Рулевой развернул вельбот, а моторист снизил скорость. Судно подошло к пузырю. Стрелок поймал его в принялся медленно вытягивать кожаную бечеву.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал Асыколь, — обед у нас есть… На чем я остановился? А-а, ностальгия. Все рассказал Оксане и говорю: «Я тебя очень люблю и справлюсь с ностальгией. Не обращай внимания». Тут начала она меня уверять, что сама тоскует по Чукотке. Сперва я не верил, а она все твердит: поедем обратно. Вспоминала вслух тихие зимние вечера, когда в небе шелестит полярное сияние, далекий морской горизонт, тундру и светлые чистые ручьи, откуда можно без опаски напиться чистой, холодной, вкусной воды. Недели, две убеждала, пока я согласился. Вот так и вернулись обратно в Сиреники.

— А как она дома у тебя?

— Нормально.

Нанок, задавая этот вопрос, имел в виду то, что жизнь и домике эскимосского охотника своеобразна: надо уметь сушить одежду, чинить торбаса, разделывать добычу.

— Надо было тебе остановиться у меня, — улыбнулся Асыколь. — Увидел бы, как Оксана все ловко делает. Иной раз кажется, что она родилась в нынлю. Правда, всему она научилась у моей матери. Хотя шьет Оксана, по-моему, лучше, чем мать. Вечером, бывает, сидишь, слушаешь радио или читаешь, а она сидит перед тобой и сучит нитки из оленьих жил — иногда это даже смешно. По-нашему говорит хорошо и детишек учит. Вот только к одному не мог я ее приучить. Ты знаешь, когда нерпу принесешь к порогу жилища, прежде чем втащить ее внутрь, надо напоить водой. Оксана не может этого делать. Не признает — и все! Приходится маме выносить ковшик или даже самому… Так что, Нанок, если это можно назвать счастьем, то я счастлив… А ты как?

Нанок пожал плечами.

— Ну хоть любимая девушка у тебя есть?

— Может быть, есть, — неуверенно ответил Нанок.

— Что значит — может быть?

— Трудно сказать.

— Как ее зовут?

— Зина Канталина, — Нанок произнес ее имя и тут же пожалел.

— Где же я слышал про нее? — наморщил лоб Асыколь. — А-а! Артистка ансамбля «Эргырон». Хорошая девушка. Зря так неопределенно говоришь. Беседовал с ней на эту тему?

— На какую?

— Что любишь и так далее…

— Нет.

— Как же так?

Нанок не знал, как отвечать, но тут ему на помощь пришел стрелок.

— Фонтан? — вскрикнул он, показал рукой направление.

Асыколь кинулся на рулевую площадку.

Посередине вельбота, там, где должна стоять мачта для паруса, стрелки установили треногу и укрепили на ней специальное ружье. Это оружие появилось в чукотских и эскимосских промысловых хозяйствах сразу же после войны и полюбилось китобоям. Раньше, чтобы добить морского великана, требовалось всадить в него несколько сот пуль, а тут — одна-две — и кит готов.

Остальные вельботы тоже заметили фонтан и устремились в погоню за китом.

Вместо малых моржовых гарпунов на носу вельбота приготовили большие, китовые, рукоятки которых достигали толщины двух человеческих рук.

Теперь и Наноку был виден китовый фонтан.

Асыколь вел вельбот, безошибочно угадывая, куда поверяет кит, как изменит направление. Кит уже был близко. Асыколь передал румпель и занял место на носу вельбота. Тщательно проверил гарпун, ременный линь, прочнее установил ноги и застыл.

Кит повернул к берегу, развернулись и вельветы за ним. На носу каждого судна наготове стоял гарпунер. Кит, видимо, почуял преследователей. Он часто менял направление, надолго нырял, но предательский фонтан каждый раз выдавал его присутствие. В вельботе царила напряженная тишина, прерываемая лишь короткими командами Асыколя.

Сердце у Нанока колотилось, и он чувствовал во рту непривычную сухость. Он не впервые участвовал в китовой охоте, но на этот раз что-то новое, властное поднималось у него в душе, подминая под себя все остальные чувства, возрождая силы, делавшие все его тело, разум, мускулы направленными только к одной-единственной цели — добыть кита, добыть морского великана, гору жира и мяса.

Теперь можно было расслышать среди гула моторов шум китового фонтана, громкий всплеск, когда кит резко уходил в воду, постепенно исчезая в морской лучине и оставляя на поверхности небольшой водоворот.

Преследование длилось уже несколько часов. Кит, видимо, устал. Он теперь не так долго держался под водой, чаще показывался на поверхности. Он был большой, и кто-то произнес с сомнением:

— Справимся?

— Справимся, — коротко сказал Асыколь, — четыре вельбота…

Серо-зеленая громада уходила в пучину, но сквозь прозрачную толщу еще долго видно было длинное тело. Кит нырял, а вельбот проходил над ним. Несколько раз Наноку казалось, что пора бросать гарпун, но Асыколь медлил, выбирая удобное, единственное мгновение. Остальные вельботы шли за первым, и на носу каждого судна тоже стояли наготове гарпунеры. Мертвая зыбь поднимала и опускала судно. Каждый раз это могло означать, что кит, отчаявшийся в безуспешных попытках уйти от преследователей, поднимает на свою могучую спину охотничий вельбот.

И вот, наконец, нужный момент настал. Асыколь с каким-то судорожным всхлипом бросил гарпун, и пузырь, словно оживший, прыгнул в воду, скрывшись в ней вслед за ушедшим китом. Рулевой резко отвернул вельбот, давая дорогу остальным. Теперь, согласно старинному обычаю, если все будет в порядке, кит будет считаться добычей первого вельбота, того, с которого был брошен первый гарпун.

Асыколь занял свое место на рулевой площадке. Приготовили еще гарпун. Второй вельбот также отвернул в сторону: гарпунер промахнулся. Что же, со всяким может случиться. И на том вельботе начали готовить другой гарпун. Карусель из четырех вельботов крутилась вокруг кита. Вот и второй пузырь повис, потом третий.

Вельбот Асыколя пошел на сближение.

— Нанок, бери гарпун!

Древко легло на руку. И тотчас все остальное ушло из сознания Нанока. Он полностью отключился от всего, что окружало его. На эти несколько минут он стал только морским охотником, иннуитом, настоящим человеком. От его руки древко гарпуна нагрелось. Асыколь медленно подводил вельбот к киту. Сначала из воды показались три пузыря, а потом Нанок увидел, как из пучины летит на поверхность огромное, как подводная лодка, тело кита. Всплеск воды, и, вспоров тугую холодную воду Берингова моря, морской великан обдал брызгами стоящего на носу Нанока. Чуть помедлив, дав возможность киту погрузить голову, напрягши все свои силы, Нанок бросил гарпун. По звуку вонзившегося острия он определил, что наконечник плотно вошел в кожу. Мимо просвистел ременный линь, и пузырь шлепнулся в воду, уйдя следом за китом в глубину. Кит был так близко, что можно было дотронуться до него рукой. Асыколь постарался, подвел вельбот так, что промахнуться нельзя было.

Уже следующий гарпунер готовил оружие, и Нанок отошел назад, перебравшись через надутые пузыри-поплавки, переплетения ремней, весел, гарпунов.

Асыколь одобрительно поглядел на него.

Теперь кит почти все время держался на поверхности.

Семь пузырей не давали ему возможности глубоко уходить под воду.

Стрелок зарядил ружье. Мушка медленно поворачивалась вслед за плывущим китом. Грохнул выстрел, и огромное кровавое пятно окрасило воду.

Асыколь отвернул в сторону вельбот. Послышался выстрел со второго вельбота, потом с третьего.

Вдруг кит взвился свечой в небо, почти целиком выйдя из воды. Отлично было видно, какое это огромное животное. Кит с силой ударился о воду, и брызги достигли вельботов, кружившихся на малом ходу в отдалении. Кит исчез, исчезли и поддерживающие его на плаву пузыри. Прошло несколько минут, и пузыри с тихим всплеском показались над поверхностью воды.

Моторист выключил двигатель, и вельбот Асыколя на веслах медленно подплыл к пузырям.

Носовой стрелок перегнулся через борт, поймал один из пузырей и осторожно потянул. Сначала кожаная бечева шла свободно, потом напряглась. Стрелок потянул сильнее, подергал и, повернувшись назад, с широкой довольной улыбкой сказал:

— Все! Готово!

В море было так тихо, что его слова услышали на всех четырех вельботах. Все сразу же заговорили, заулыбались. Асыколь, повернувшись к Наноку, весело сказал:

— Ну, ученый, не посрамил науку! Молодец!

Подошли остальные вельботы и соединенными силами начали подтягивать кита к поверхности воды.

Буксир прикрепили к хвостовому плавнику. Наконечники гарпунов вырезали вместе с большими кусками маттака.

Заработали моторы, и вельботы потянулись к берегу.

На носу завели примус и поставили варить мясо убитой нерпы.

Настроение у всех было приподнятое. Посыпались воспоминания о разных случаях из китовой охоты, когда разъяренное животное, опрокидывало вельботы, ломало байдары.

— Мой отец рассказывал такое, — начал Асыколь, уступив румпель другому охотнику. — Преследовали они кита в проливе. Это было еще до моторов. Выбирали день ветреный, чтобы парусом помогать гребцам. Сколько надо было всадить в кита гарпунов, пуль! Уже день прошел, наступила ночь, а кит все плыл, не сдавался. Хорошо, хоть не уходил далеко от берега, кружил. Когда занялся новый день, морской великан развернулся и изо всех сил ударил байдару. Люди, как мячики, разлетелись по морю. Отцу моему повезло. Он вылетел из байдары вместе с пыхпыхом. Плавать никто не умеет, до берега далеко. Тогда старший, который держался на воде с пыхпыхом, вытащил нож и заколол тех, кто пытался выплыть. Так полагалось, потому что лучше такая смерть, чем долгое мучительное умирание. Он не заметил за плавающими обломками байдары моего отца, тогда еще мальчишку. После всего старший байдары всадил нож в свою грудь и тоже ушел под воду. Страшное это было зрелище. Долго носило отца по морю. Он уже терял сознание и жалел, что байдарный старшина не заметил его, не заколол ножом. Истощенного, без сознания, его подобрали кыгминские эскимосы. Только через год отец вернулся в родной Наукан и рассказал о случившемся. Долгое время в селении его сторонились, потому что он был вроде тех оборотней, в которых превращаются унесенные на льдинах охотники.

Мясо сварилось. Его разложили на чистых лопастях коротких весел, а на примус поставили большой закопченный чайник.

Нерпятина, сваренная в пресной воде, наполовину разведенной забортной, была вкусна и душиста.

Понемногу берег принимал четкие очертания.

Нанок снял кепку и подставил голову прохладному морскому ветру.

Как хорошо здесь!

У чая был явный привкус бензина, но все же его было приятно пить. Вместе с горячей жидкостью внутрь вливалось тепло, такое нужное в этом студеном море: от поверхности воды тянуло холодом, если долго держать на ветру обнаженные руки, они ощутимо начинали мерзнуть. И как приятно было озябшими пальцами брать горячую кружку и греться об нее, ожидая, пока немного остынет.

Во время чаепития повел рассказ другой охотник, насмешливый, веселый паренек с курчавыми волосами. Асыколь сказал Наноку, что у Утака где-то в предках затерялся негр — моряк с китобойца.

— Мы охотились с братом у мыса, там, где птичий базар. Нерпы в тот год было много, да и солнце уже высоко стояло в небе. Не хотелось упускать добычу. Мы подкреплялись сырой печенкой и снова усаживались за свои укрытия, карауля нерпу. От снега и солнца наши глаза покраснели, как у мороженой рыбы. Когда с берега подул ветерок, мы не обратили на него внимания. У меня было на две нерпы меньше, чем у брата, и я хотел его догнать. Ну, а брат, в свою очередь, старался держать разрыв. На закате я догнал его и предложил собираться, а он отказывается. Говорю ему про ветер, а он отвечает: «Ветер слабый, ничего не сделает с таким крепким припаем». Не стал настаивать, думаю, ну раз ты такой упрямый, я тебя обгоню. И вправду, через полчаса я застрелил еще одну нерпу. А ветер уже стал чувствительным. Солнце заволокло темными тучами. Глянул я как-то назад и вижу — вроде мыс переместился. Тут догадка стукнула мне в голову. Влез я на торос и увидел большую трещину. Ни перепрыгнуть ее, ни подтянуться с помощью акына не было никакой возможности. Я закричал. Брат подбежал, и вдвоем мы устремились к трещине. Но уже ничего нельзя было сделать. Главное, не было отдельно плавающих льдин, чтобы переплыть через трещину. Припай отрезало от берега ровно, без единого обломка. Сразу же полезли в голову разные страшные истории об охотниках, унесенных на льдине. Сидим мы с братом возле убитых нерп, не зная, что делать, А тут еще пошел мокрый снег, и через полчаса мы были мокрые. Стали замерзать. Говорю брату — надо зажигать костер. Удивился он, внимательно смотреть на меня стал, думал, что я свихнулся от страха. Из чего зажигать костер, когда всего-то дров — наши снегоступы, охотничий посох да рукоятка багорчика. Ну еще приклады ружей. Но ведь можно сжигать нерпичий жир. Разделали добычу, соорудили из сырых шкур нечто вроде укрытия и зажгли дымный жирный костер. Обсушились кое-как. Успокоились и стали гадать, когда за нами прилетит вертолет. Я был уверен, что так и будет. Но вертолет может летать только в хорошую погоду. До окончания снегопада нечего и надеяться. Решили спать по очереди. Сначала уснул брат, а я поддерживаю огонь и все думаю об этом вертолете. Снегопад хоть и поменьше стал, но не прекращается. Я говорю брату — надо большой костер сделать. Стали мы раздувать пламя. Конечно, больше жирного черного дыма идет, но это даже лучше. Слышим, приближается шум — вертолет вроде. Мы изо всех сил кричим и машем руками. Я даже выхватил кусок чадящего жира и давай им размахивать, но шум мотора удалялся. Зря орали: ведь в вертолете так грохочет. В довершение всего я прожег рукавицы. Сколько потом мы ни напрягали слух — больше в этот день не услышали вертолета. Я думал — не нашли в этом месте, полетели в другое, а сюда уже не вернутся. Совсем стало грустно, даже аппетит пропал. Пришла моя очередь спать. Поспал плохо, все ожидал — вот брат разбудит меня и скажет: слышу шум мотора. Когда встал, снегопад прекратился, чуть прояснилось. Ветер утих. Вокруг плавали льды, но много было открытой воды. К полудню уже можно было различить далекие берега. Долго прислушивался — звенит и звенит. Но не приближается. Разбудил брата. Он говорит: ничего не слышу. И у меня перестало звенеть. Брат снова лег, а потом как вскочит на ноги, я даже перепугался. «Слышу, — говорит, — шум мотора». И я услышал. Слух у брата лучше моего — он на гармошке играет. А потом увидели два вертолета.

У меня конечно, первая мысль — зачем так много, и одного было бы достаточно. Развели мы огромный костер, покидали в огонь ненужные ремни, я даже шапку с головы снял, окунул в жир и зажег. Вертолеты шли прямо на нас. Льдина у нас была большая, оба сели. Летчики бегут к нам, бежит доктор в белом халате с чемоданчиком. Подбежали и удивленно уставились на меня. Только на меня, словно я один, а брата нет рядом. Доктор осторожно спрашивает: «Вы — Сергей Утак?» — «Я, — отвечаю, — Сергей Утак». — «А это ваш брат Нанухтак Петр?» — «Мой брат», — отвечаю и не понимаю, зачем тут такой допрос. Потом они к Нанухтаку: «Это ваш брат?» Только когда он подтвердил, доктор осмотрел нас и дал по полстакана коньяку. Погрузились мы в вертолет, даже добыча наша поместилась, взлетели. Смотрю — идем в райцентр. Я говорю доктору, чтобы повернули домой. А он объясняет, что надо нам некоторое время в больнице пробыть. Так вроде полагается со спасенными. Привезли в райцентр, а там чуть ли не торжественная встреча, кто-то даже цветы притащил. Сфотографировали нас для газеты и на санитарной машине — в больницу. Первым делом нас помыли. После мытья снова осмотр. Доктор щупает меня, а сам смеется. Спрашиваю, в чем дело. «Извините, — говорит, — но когда я вас увидел сначала, то принял за негра. Потому что ваше лицо было совершенно черное от копоти, а волосы курчавые». Посмеялись мы с ним, и он угостил меня чистейшим медицинским спиртом из мензурки с делениями. Вот так кончилась наша эпопея, — заключил Утак. — Правда, дома нас уже не так торжественно встречали. Особенно старики. Ругали.

Приближался берег. Поставили новый чайник.

Нанок вспоминал: и в Наукане, когда убивали кита, на обратном пути искусные в рассказывании сказок и легенд повествовали о подвигах охотников, о древних обычаях. Так коротали время.

Нанок спросил Асыколя:

— Будет праздник кита?

Асыколь усмехнулся. Помолчал, потом серьезно ответил:

— Если мы даже соберемся его провести, ничего не получатся. Кто сейчас знает все тонкости, все правила? Да и нужных предметов нет. Я вот помню в детстве: готовили расписное ритуальное весло, вырезали из дерева фигурку кита, еще какие-то изображения вешали в большой яранге…

— Неужели здесь не осталось стариков, которые помнят? — удивился Нанок.

— В свое время тут так боролись с религиозными пережитками, что… Разве не помнишь, что было в Наукане? Чуть где заслышат бубен — сразу прибегают и обвиняют в религиозных пережитках. Чуть вовсе не искоренили древние песни и танцы. Хорошо — вовремя спохватились. А что до праздника кита, конечно, если его очистить от религиозного дурмана и всяких туманных намеков, в сущности — это выражение радости трудового человека, торжество победы.

Солнце стояло над птичьим базаром, когда вельботы подошли к берегу.

На берегу в толпе был Георгий Сергеевич.

Нанок помогал вытаскивать вельботы, собирал снаряжение, накидывал трос на хвостовой плавник кита, чтобы тракторы могли вытащить добычу на бетонированную разделочную площадку. И только после всего этого, когда кит был обмерен и передан разделочной бригаде, Нанок с Асыколем подошли к профессору.

Асыколь преподнес ему тонко отрезанный кусочек маттака. Георгий Сергеевич поблагодарил охотника.

— Приходите в гости, — позвал Асыколь профессора.

Разогретый вином и чудесными Оксаниными варениками, Георгий Сергеевич весь вечер рассуждал о древнем способе китовой охоты.

— Какую дерзость надо было иметь, чтобы выходить почти с голыми руками на морского великана: еще не было моторных вельботов и огнестрельного оружия!

Вместе с Наноком и Асыколем старого профессора внимательно слушали Оксана, детишки и Асыколина мать — Айнау, пожилая женщина с обильной татуировкой на лице и на руках.

Когда профессор закончил рассказ, Асыколь посмотрел на Нанока.

— Вот это настоящая охота! Интересно бы сегодня попробовать таким способом добыть кита. Воспроизвести в натуре древнюю охоту. Проделать, так сказать, научный эксперимент. — Асыколь был возбужден и сыпал научными словами. — Это вам не плыть на плоту через Тихий океан! И пригласить Тура Хейердала! Пусть поиграет нашим гарпуном!

Нанок слушал Георгия Сергеевича, Асыколя, наблюдал за Оксаной, Айнау, и ему было хорошо и покойно.

Расходились поздно. К концу трапезы, за чаепитием, Нанок уже клевал носом. Глаза слипались сами собой, а крепкий чай не столько взбодрил, сколько прибавил тепла, уюта.

Комната в гостинице была завалена разными вещами, дарами жителей Сиреников. Тут были старые лыжи-снегоступы, охотничьи посохи, пузатые курительные трубки, вышитые сумки… Торчала рукоятка каменного молотка для толчения мерзлого мяса и жира, мотыжка — разрыхлять мышиные норки в поисках корней. И среди всего — прекрасно сохранившаяся рыболовная снасть, которой, по всей видимости, еще недавно пользовались: леска из тонко резанного китового уса, крючки из костей, цветная приманка из красных наклювников птиц-топорков.

У Нанока уже не было сил перебирать эти дары.

С трудом раздевшись, накрываясь одеялом, он уже чувствовал, как засыпает.

Вертолет обещали к вечеру. После завтрака профессор ушел с магнитофоном к старикам, а Нанок привел в порядок подарки, упаковал их и принялся за письмо Зине Канталиной.

Он подробно изображал охоту и для сравнения привел рассказ Георгия Сергеевича о древнем способе добычи кита.

«То, что я почувствовал на этой китовой охоте, — писал Нанок, — обрадовало меня очень. Я как бы на некоторое время превратился в иннуита, настоящего человека. Я чуял, как за моей спиной стояло и поддерживало меня в поединке с китом то древнее и великое, что всегда помогало людям дедовой земли. Я вспоминал Нутетеина. Наверное, человеку время от времени необходимо это: прикосновение к своей земле. Чувствуешь, как новые силы вливаются в тебя. Если б я умел — написал бы стихи о сегодняшних удивительных ощущениях и переживаниях…»

Наноку хотелось написать о том, что он вспоминал Зину и думал о ней, пока плыли обратно к берегу, таща за собой убитого кита, но тут он положил ручку и задумался. Вообще в своих письмах к ней он стал иногда писать такое, о чем потом жалел. И все же удержаться не мог. Словно кто-то другой водил пером по бумаге, красноречивый, переполненный чувствами, отрешенный от земных ежедневных дел.

Уже по дороге с почты Нанок вспоминал написанное и в эту минуту был готов бежать снова к почтовому ящику, чтобы забрать конверт.

Нанок знал, что ансамбль пока еще находится в Анадыре. Значит, он уже совсем скоро увидится с Зиной Канталиной. Интересно, будет ли он так смел и многословен, как в своих письмах? Нанок не мог думать о будущей встрече без робости. Скорее всего он будет глупо молчать. Но Зина поймет. Она ведь читает письма Нанока, и, если у нее есть сердце, все будет хорошо…

Ну, а вдруг все совсем не так?

Ведь Зина Канталина танцует в ансамбле уже несколько лет. Она ездила на гастроли в Москву, в Ленинград, в Минск, по южным курортам… У актрис всегда хватает поклонников, тем более у такой очаровательной девушки, как Зина Канталина.

От этой мысли Наноку вдруг стало зябко. Что-то непонятное, острое зашевелилось в душе, словно заполз туда холодный червяк. «Наверное, это и есть ревность», — с грустью подумал Нанок.

Он усилием воли заставил себя вернуться к письму. Может быть, все совсем не так, как он думает. Только надо быть самому сдержаннее. Писать надо серьезно и деловито. О будущей командировке в Данию. Правда, все еще неопределенно. Менов сказал об этом как-то нетвердо… А в общем-то, это было бы здорово. Зарубежные ученые много пишут о своем Севере. О тундре, которую надо охранять, о животном мире. О людях — поменьше. Есть статьи о бедственном положении эскимосов Канады, Аляски. А вот о Гренландии мало что приходилось читать Наноку. Говорят, народ там гордый и независимый. Все хочет отделиться от Дании.

Подходит к концу поездка по Чукотке. Однако настоящего удовлетворения не было. Если признаться честно, сделано очень мало, а главное дело — покупка яранги — вовсе провалилась. Полярный круг Нанока еще не замкнулся, он только начат или слегка очерчен.

Эта поездка — только разведка, начало. Впереди еще много-много лет долгих поездок, санных дорог, полетов, плаваний по морям и рекам. Когда Расмуссен высадился на азиатском берегу Берингова пролива, он сказал себе, что замкнул полярный круг… Не совсем. Он не доехал до Уэлькаля, не был в Сирениках и Чаплино. Там ведь тоже живут эскимосы. А если взять книгу профессора Вдовина о топонимике Северо-Востока, то ясно можно, проследить эскимосские названия от Камчатки до мыса Шмидта…

И все-таки как хочется увидеть Зину!

Нанок заклеил конверт, надписал привычный адрес. Пока бегал на почту, а оттуда в сельсовет — прилетел вертолет.

Летчики помогли погрузить экспонаты, Нанок оставил записку Георгию Сергеевичу Менову, аккуратно прикрыл дверь.

В круглое окошко вертолета мелькнули ярке освещенные солнцем Сиреники, старинное эскимосское селение. Одна из множества обитаемых точек на полярном круге, очертившем бассейн Ледовитого океана.

Миновали на небольшой высоте красивую лагуну Имтук. На ее берегах тоже когда-то жили эскимосы… Сколько следов жизни на этих пустынных берегах!

В Провиденском аэропорту Наноку повезло: у аэровокзала он увидел райкомовский газик.

Пока ехали вокруг бухты, шофер сообщил местные новости. Пришел пассажирский теплоход из Владивостока. Из Москвы прибыла киногруппа снимать фильм о лежбище моржей на острове Руддер.

Нанок поставил вещи в номере гостиницы и отправился на почту, чтобы позвонить в Анадырь. Надо было сообщить о том, что покупка яранги не состоялась.

В ожидании заказанного разговора Нанок листал последние номера газеты «Советская Чукотка» и вдруг прочитал заголовок: «Эргырон» в гостях у строителей атомной электростанции».

Быстро пробежал глазами заметку. В ней сообщалось, что чукотско-эскимосский ансамбль перед московскими гастролями выехал на месяц в Билибинский район. Артисты уже дали несколько концертов для оленеводов и теперь направляются в Билибино, чтобы выступить перед горняками и строителями первой на Чукотке атомной электростанции. Поглощенный заметкой, Нанок не сразу услышал вызов телефонистки. Он вошел в телефонную будку с газетой и долго не мог толком уразуметь то, что старалась втолковать ему директор музея. Что-то она кричала в трубку о Дании… Нанок слушал, машинально перечитывая заметку, хотя и так было видно, что о Зине Канталиной там ничего не сказано.

— Слушайте, Нанок, не хотите слетать в Билибино? А оттуда уже в Анадырь?

Нанок окончательно запутался: Дания, Билибино… Или ему все стало мерещиться?

— Нанок, что вы молчите? Что-нибудь случилось?

— Ярангу не купил! — громко сказал в трубку Нанок.

— Денег не хватило?

— Ни за какие деньги не продают. Придется самим делать.

— Хорошо, приедете, расскажете… А как насчет поездки?

— В Данию?

— В Данию — это само собой, я говорю о Билибино.

— С удовольствием! — крикнул в трубку Нанок. — А что там делать?

— На прииске «Кукэвээм» ребята сделали модель буровой вышки, с которой начинался этот знаменитый прииск. Модель довольно громоздкая, но летчики обещают помочь. Оттуда летают большие вертолеты Ми-8.

Нанок, сияющий, вышел из телефонной будки. Такого подарка он не ожидал.

Вечером, в гостях у Ансимы, он услышал от нее:

— Раньше тот, кто гарпунил кита, становился счастливым человеком, потому что часть силы великого животного как бы переливалась в него. Потом другие земные дела ему уже становились нипочем.

Перед Ансимой на столе лежал кусок китовой кожи, с полоской жира — мантак. Старуха резала лакомство, старинным женским ножом — улаком — и продолжала:

— Это хорошее дело ты сделал, Нанок, грамотное…

В речи Ансимы слово «грамотный» имело значение высшей похвалы.

— И не забыл прихватить для меня кусок. Хоть и зубы мои уже старые, но разжевать мантак могут…

Приговаривая, Ансима то и дело отрезала кусок от мантака. Китовая кожа лежала на древнем деревянном блюде — кэмэны.

— Когда мы жили в старом Чаплино и наши охотники добывали кита, к нам много гостей приезжало. Даже островные приплывали полакомиться. Когда все насыщались, начинался древний праздник кита. Кто нынче может исполнить танец кита? Атык помер, а Нутетеин стал артистом. Танцевал тот человек, который загарпунил кита.

Гости посмотрели на Нанока.

А вдруг его действительно попросят выйти на середину комнаты я исполнить танец кита? Но его опасения были напрасны. Ритуальный танец кита для исполнения требовал особых условий и даже специального помещения, которое у чукчей называлось клеграт — мужской дом: что-то вроде, клуба, где обычно после охоты собирались мужчины, обменивались новостями и в особо важных случаях совершали обряды. И среди них самым важным был праздник кита, который выплескивался на волю, входил в обыкновенные яранги, к берегу моря, где отдыхали байдары и вельботы.

— Пока ели добытого кита, — вспоминала Ансима, — того, кто вонзил первый гарпун, почитали как героя. Если он был молодой неженатый парень, девушки тайком вздыхали о нем и пытались наслать на него свои чары, чтобы приворожить его сердце… Но и трудно было этому герою. Отныне, в его жизни наступал перелом. Удачливый человек всей своей последующей жизнью должен был доказать, что не зря кит поддался ему, избрав его среди многих живущих на земле…

Ансима внимательно посмотрела на Нанока. Карие ее глаза, глубоко спрятанные за очками, были полны мысли.

— Удачи будут сопутствовать тебе, — сказала она. — Но сам не зевай. Счастье выбирает достойного человека и не придет к пустому и глупому. Человек должен быть достоин своего счастья, своей удачи… Иначе — это просто насмешка судьбы. И такое бывает.

Выйдя из гостеприимного дома Ансимы, Нанок решил прогуляться к мысу.

За кладбищем на ветру тихо звенел позеленевший медный колокол. Одни корабли ушли, но на смену им уже пришли другие.

Светились огни электросварки, гудение мощных генераторов электростанции было слышно отсюда.

Нанок вспомнил рассказы капитана Кузовкина и попытался представить бухту Провидения давних лет…

Все эти улицы пробиты не так давно: здесь был крутой, падающий в бухту склон. Сразу же начиналась глубина, и корабли могли близко подходить к берегу. Тогда здесь высились лишь две большие кучи угля и стояла какая-то немыслимая деревянная постройка. На другом берегу располагалось эскимосское поселение. Теперь там вырос современный поселок, и от древних нынлю не осталось даже следов.

Описания этой бухты, сделанные первыми русскими мореплавателями, потом американцами, англичанами и норвежцами, подчеркивали ее красоту и удобное размещение. И вправду, отсюда, с мыса, бухта казалась еще прекраснее, в электрических огнях, опоясавших ее, словно ожерельем из мерцающих самоцветов. В темноте светились полосы встающего снега, оставшиеся в глубоких долинах, обделенных щедрым летним солнцем.

Вернувшись в гостиницу, Нанок снова достал газету и еще раз внимательно перечитал заметку о гастролях ансамбля «Эргырон».

Он положил ее в тумбочку и улегся спать: завтра надо было вылетать на мыс Шмидта, а оттуда уже в Билибино.

На мысе Шмидта было холодно. За стоящими на рейде грузовыми судами маячили льды. Ревели тракторы, вытягивая на гальку металлические конструкции, бочки с горючим, лесоматериалы. Погода портилась. В аэропорту сказали, что прогноз на завтра неважный, но попросили все же утром наведаться. Устроившись в гостинице, Нанок пошел в колхозный поселок, раскинувшийся, как большинство чукотских поселений, на галечной косе: с одной стороны лагуна, с другой — море.

Неожиданная остановка огорчила его. Он беспокоился о том, что может не застать ансамбль. В грустном раздумье шагал он по улице селения. Где-то впереди играла музыка, Нанок пошел на нее и очутился у клуба. Демонстрировался кинофильм «Возраст любви» с Лолитой Торрес. На крылечке клуба сидели мужчины, курили и негромко переговаривались.

Люди приветствовали Нанока, как это полагается здесь, сказав ему:

— Етти.

— И-и, — ответил Нанок.

В Рыркайпии не так уж много народу, чтобы не заметить нового человека, и один из них, пожилой мужчина, спросил:

— Откуда прибыл?

— Сейчас из Провидения, а вообще — работаю в Анадырском музее.

— А-а, — кивнул мужчина и серьезно спросил: — Как там мой портрет — висит?

— Какой портрет? — растерянно спросил Нанок.

— Как же, — сказал мужчина, бросая окурок, — специально ко мне посылали фотографа. Рентыргин меня зовут, Иван Иванович.

— И-и, — смущенно протянул Нанок. — Извините меня. А сразу приметил — очень знакомое лицо. Висит ваш портрет на почетном месте.

— В кино собрался? — уже дружелюбнее спросил Рентыргин.

— Не знаю, — нерешительно ответил Нанок. — Вообще-то я уже видел этот фильм.

— А я четыре раза смотрел, — признался Рентыргин. — Ну, тогда пойдем ко мне.

По дороге Нанок постарался вспомнить все, что он знал об этом знаменитом человеке. Рентыргин был организатором первой артели, потом колхоза, а нынче совхоза «Пионер». Он — живая история Чукотки.

— Гостя привел! — объявил жене Рентыргин. — Из Анадыря. Будем с ним чай пить.

Пока закипал электрический чайник, хозяин усадил Нанока в кресло и подал старый альбом с фотографиями. На каждой странице рукой Ивана Ивановича был обозначен год. Альбом начинался 1933 годом. Некоторые снимки пожелтели, выцвели, но разобрать можно было многое. Вот стоит какой-то странный человек, явно не чукча, но в кухлянке. Рентыргин заглянул через плечо Нанока.

— Это мой тесть. Канадский человек Джон Макленнан, которого мы звали просто — Сон. Он умер в сорок четвертом, а теща Пыльмау — уже после войны. Сыновья его работают в Энмыне, а вот дочка вышла замуж за меня.

Красивая высокая женщина спокойно накрывала стол.

Рентыргин комментировал снимки:

— Это наш первый учитель — Лев Белов. Сначала он жил с нами на берегу, а потом уехал в тундру делать кочевую школу.

На другой странице альбома была наклеена групповая фотография. Сверху стоял год — 1934. На фотографии были запечатлены летчики — Ляпидевский, Леваневский, Каманин, челюскинцы и среди них на нарте Иван Иванович Рентыргин.

А вот еще раз он, почему-то стриженый, за ученической партой.

— Это я учился в Анадырской совпартшколе, — усмехаясь, пояснил Рентыргин. — Но больше года не мог выдержать.

— Из-за меня, — весело сказала женщина, внося в комнату кипящий чайник.

— Верно, — согласился Рентыргин. — Боялся, не дождется и выйдет за другого… А ты женат?

— Нет.

— Невеста есть?

— Не знаю, — смутился Нанок.

— По какому делу к нам?

— Проездом, в Билибино лечу, а оттуда на прииск. Надо там один экспонат вывезти.

— Самородок?

— Буровую вышку.

— Куда же вы ее там поставите? — удивленно спросил Рентыргин.

— Снаружи, — ответил Нанок.

— Это хорошо, — оживился Иван Иванович, — Туда бы еще бульдозер, вездеход и вертолет.

— Неплохо бы, — подумав, ответил Нанок.

В самом деле, эти три машины сегодня всегда с людьми. Надо собирать все именно теперь, чтобы потом специально не выискивать.

Нанок, прихлебывая чай, листал альбом, а Рентыргин рассказывал о каждом человеке, о событиях, связанных со снимками.

— Вот эту школу мы строили сами. Привезли нам ее в разобранном виде, а собирали мы. Ничего, сумели поставить. Здание до сих пор стоит. Сейчас там, правда, амбулатория, мы потом другую школу построили, побольше.

Напротив Нанока сидела женщина с голубыми глазами и черными, с яркой проседью, волосами, с необычным для чукчанки именем — Софи-Анканау. Она подкладывала Наноку печень, следила, чтобы его чашка всегда была наполнена горячим чаем. Порой, услышав что-то интересное, вставала, перегибалась через стол и тоже разглядывала фотографии, вспоминая свое.

— Это наша первая баня! — засмеялась она, показывая на неказистый домишко, возле которого стояла группа закутанных до неузнаваемости людей. — Зимой дело было. Два дня топили баню, а на третий пустили самых храбрых. Ну я и пошла среди первых, потому что отец нас купал с детства в железной лохани. Мылись в резиновых, калошах, потому что пол холодный, кое-где просто лед был. За нами пошли другие. Кто-то пустил слух, что мыло страшно кусается, и многие остерегались пользоваться нм. Пришлось мне снова лезть в баню и мылить других. Под конец и некоторые пожилые полезли в горячую воду.

Пошли фотографии военных лет. Строй чукотских охотников на военных занятиях — в кухлянках, в торбасах, с винчестерами и карабинами. На правом фланге — рослый Рентыргин. И вот он же со связкой песцовых шкурок.

— Отдавал в фонд обороны всю пушнину, — пояснил Рентыргин.

— Мой отец — тоже, — вспоминала Софи-Анканау. — Он тогда хоть и болел часто, но капканы ставил и сам на собаках ездил проверять. Ходил каждый вечер на полярную станцию слушать радио. Слушал Америку и ругал: «Торгаши, торгаши!» Своих так поносил за то, что медлили с открытием второго фронта. Он все мечтал, что после войны мир станет совсем другим. Я училась в школе здесь, на мысе Шмидта. Гуляем с отцом по берегу моря, а он рассказывает о своей, родине. В последние годы он часто вспоминал о ней и мечтал после войны съездить всей семьей в Порт-Хоуи… Но вот не дождался.

В голосе Софи-Анканау послышались слезы.

Тот же строй чукотских охотников, но у всех радостные лица, и все вскинули ружья в воздух.

— Наш салют победы — гордо сказал Рентыргин.

Бульдозер сносит ярангу. На берегу горит огромный костер — дожигают остатки древнего жилища.

— Иван Иванович, а могли бы вы музею продать свою ярангу? — спросил вдруг Нанок, заставив задуматься Рентыргина.

— Свою ярангу? — переспросил Рентыргин.

— Да.

— Коо,[13] — покачал головой Иван Иванович.

— Почему? — настаивал Нанок.

— Может быть, я и отдал бы ее, — задумчиво проговорил он, — кому-нибудь для дела, если негде человеку жить. А для обозрения, пожалуй, не решился бы.

Нанок рассказал о своих мытарствах, связанных с покупкой яранги для музея.

— Это хорошее дело, — кивнул Рентыргин, одобрив идею Нанока показать, «откуда пошла сегодняшняя Чукотка». — Но, наверное, прав твой друг Асыколь: проще сделать новую ярангу. Тогда она не будет собственная, а так… ничья, что ли. И пусть стоит в городе Анадыре.

На последних страницах фотоальбома шли уже современные фотографии — Рентыргин на курорте «Талая» под Магаданом, в Крыму среди пальм и гипсовых оленей, на черноморском пляже.

— В прошлом году ездили отдыхать. Любопытно, но жарко. И море странное — очень теплое. Тюленей нет, однако дельфины водятся.

Иван Иванович Рентыргин захлопнул альбом.

— Мы с Софи-Анканау иной раз сядем вечером, листаем альбом и вспоминаем нашу жизнь. Хорошее дело — фотография, памяти подмога. У нас есть и второй альбом — но тот уже о наших детях.

И тут Наноку пришла мысль: а неплохо бы иметь такой альбом в музее! Это ведь история типичной чукотской семьи, советской семьи, связанной каждым своим днем, каждым своим делом с жизнью и делами большой советской страны.

Рентыргин взялся проводить Нанока в гостиницу.

С неба падал колючий снег. Из клуба доносился томный голос Лолиты Торрес.

Рентыргин посмотрел на небо, громко пошмыгал носом.

— Надолго такая погода? — спросил Нанок.

— Однако, может завтра проясниться, — ответил Рентыргин. — В эту пору погода надолго не портится.

После завтрака Нанок позвонил на аэродром.

— Приходите, — ответила девушка. — Идет внерейсовый, может быть, вас возьмут.

Нанок схватил чемодан и на попутном грузовике доехал, до аэропорта, подошел к самолету, поздоровался с пилотом. Летчик, выслушав просьбу Нанока, сказал:

— Пожалуйста. Только комфорта не обещаю. Будете лететь с яйцами.

— Что? — не понял Нанок.

— Яйца свежие везем в Билибино, — пояснил летчик. — Весь салон загроможден.

— Ничего, — махнул рукой Нанок.

Весь салон действительно был уставлен небольшими фанерными бочонками, где в опилках лежали свежие яйца. Вспомнился рассказ Джека Лондона «Тысяча дюжин» о неудачнике, решившем разбогатеть продажей свежих яиц золотоискателям.

В иллюминатор хорошо просматривалась земля. Редкие клочья облаков остались на морском побережье над мысом Шмидта.

Такую тундру Нанок видел впервые. По зеленым долинам текли окаймленные лесами широкие реки. Рощицы взбегали по склонам сопок, к вершинам. По этим местам бродил Владимир Германович Тан-Богораз, известный этнограф, знаток чукотского языка. Где-то здесь, у оленного чукчи Айнанвата, профессор брал первые уроки чукотского языка.

Здесь кочевали исконные оленеводы. Крепкие и вольные люди.

Под крылом вдруг возникали строения, полоски желтых дорог прочерчивали тайгу и тундру: это были участки приисков. Можно было разглядеть ниточки водоводов, оголенную, без зеленого дерна, землю. Кое-где леса были разрезаны просеками — линиями высоковольтных электропередач.

Самолет сделал разворот, открывая перед Наноком панораму поселка.

Прямые улицы, ряды многоэтажных домов — нигде нет временных строений, хибарок, здесь строили сразу и надолго.

Это была другая Чукотка, сравнявшаяся с передовыми промышленными районами страны.

Нанок вышел из самолета и окунулся в комариный звон.

По дороге в гостиницу Нанок успел разглядеть несколько афиш, заставивших его сердце биться сильнее: в районном Доме культуры ансамбль «Эргырон» давал прощальный концерт. Он попросил шофера остановиться, соскочил с автобуса и ринулся в кассу за билетом. Касса была закрыта. На фанерке кривыми буквами было написано, что все билеты проданы.

Нанока охватило отчаяние. Разыскать ансамбль в Билибино — не проблема. Но как было бы здорово посмотреть на Зину из зала, а потом подождать ее у служебного входа и удивить своим появлением.

К кому же можно обратиться за билетом? Ведь должен быть здесь отдел культуры райисполкома. А Нанок тоже работник культуры.

Умывшись, Нанок надел чистую рубашку, повязал галстук и вышел в гостиничный коридор. Навстречу ему, осторожно неся чайник, в цветастом халатике, совсем непохожая на ту, что он видел в тундре, шла Зина Канталина. У нее была новая незнакомая прическа, пышная, и Нанок не видел ее глаз, хотя овал лица снова с пронзительной силой напомнил ему давно виденный и так запечатлевшийся в памяти портрет мадам Самари. Неожиданно подкосились ноги, и Нанок, даже если б и захотел, не мог вымолвить ни слова.

Он чуть посторонился в узком коридоре, и Зина прошла, не поднимая глаз, негромко сказав:

— Спасибо.

Нанок стоял, словно примерзший к полу. Что делать? Броситься за ней? Наверное, это будет некрасиво. И к тому же она какая-то озабоченная, может быть, даже расстроенная, а сегодня у нее концерт.

Нанок вышел на улицу.

В отделе культуры рыжий и остроносый заведующий предложил сразу же лететь на прииск за моделью буровой вышки.

— Нет, — твердо сказал Нанок. — У меня еще есть другие дела в Билибино. Мне нужен билет на сегодняшний концерт.

Заведующий отделом культуры тяжело вздохнул. По этому вздоху Нанок сразу же понял, что билеты у него есть.

— В Анадыре вы имеете больше возможностей смотреть ансамбль. Мы его тут и так задержали, — ворчал заведующий.

— Как раз в Анадыре его меньше всего, и видим, — ответил Нанок и значительно добавил: — И потом у меня есть поручение от окружного управления культуры.

— Ну как не дать коллеге билета, — еще раз вздохнул рыжий и выдвинул ящик стола. — Вам один?

— Один.

До концерта еще было много времени. Чтобы несколько успокоиться, а главное — чтобы уберечь себя от искушения постучаться в дверь, за которой исчезла Зина Канталина, Нанок вышел на улицу.

Зашел в магазин, порадовался обилию товаров, а вид продуктов напомнил, что пора и пообедать. Недалеко от магазина он нашел кафе.

Первым, кого он увидел за столиком, был Нутетеин. Старик пил чай. Увидев входящего Нанока, он шумно отодвинул стул и закричал:

— Откуда ты появился?

— Приехал, — ответил Нанок.

— Ты очень хорошо сделал, что зашел сюда! — продолжал шуметь Нутетеин. — Клава!

К столику заспешила официантка.

— Вы что-то еще хотите, товарищ Нутетеин?

— Надо накормить этого молодого человека.

Клава подала меню и, пока Нанок изучал его, спросила:

— Вы сегодня танцуете?

— Я не танцую.

— А-а, вы поете! — торжествующе произнесла официантка.

— И не пою.

— Значит, в оркестре играете, — заключила она. — Но почему я вас там не видела?

— Он ученый, а не артист, — сказал Нутетеин.

Старик внимательно оглядел Нанока.

— Ты хорошо выглядишь, возмужал. Где был, рассказывай.

Нанок перечислил поездки — в тундру, к своим в Нунямо…

— Как там наши?

— Хорошо живут, нынче охота неплохая.

Нутетеин кивал в знак одобрения.

Нанок рассказал про китовую охоту, про встречу с Георгием Сергеевичем Меновым.

— Гоша приехал? — обрадовался старик, — Что же ты мне раньше не сказал? Как он, как здоровье? Язык наш не забыл?

— Я тут видел ваших в гостинице, — сказал Нанок, принимаясь за еду.

— Я живу в другом месте, — сказал Нутетеин. — В квартире для почетных гостей. Мягкие постели, телевизор, электрический чайник, но скучно одному. К своим хожу, а иногда у Тагъека в номере ночую.

— Когда из Уэлена уехали?

— Да почти сразу после твоего отлета в тундру, — ответил Нутетеин. — Приехал за мной директор ансамбля, уговорил. Новую программу надо готовить. Нехорошо в такое время оставлять ансамбль. В Москву собираемся на гастроли.

— Нравится вам Билибино? — спросил Нанок.

— Очень нравится! — весело ответил Нутетеин. — С одной стороны, Чукотка, с другой — как на материке. Большие дома, автомобили, телевидение, кафе, разные заводы — и в то же время Чукотка. Вот мы с тобой, два эскимоса, сидим в кафе, а рядом строится атомная электростанция. Как это тебе? А? Ты ведь тоже родился еще при жирнике, как и я. Правда, ты недолго жил в нынлю, а я вот большую часть жизни там провел. Здесь, в Билибино, живут русские, украинцы и многие другие народы, но они стали жителями Чукотки. У меня появился один знакомый, инженер, с атомной электростанции. Очень веселый человек. Всю жизнь на северных стройках, а теперь решил обосноваться на Чукотке. Говорит: «Это как раз та земля, какая мне нужна!» Понимаешь, человек нашел свою землю у нас! А мы, эскимосы, расширили нашу родину от маленького скалистого мыса на краю земли до самой Москвы. А что нам раньше оставалось? Самые брошенные и холодные земли да пустынные острова. А сейчас Нутетеин, когда захочет, может куда угодно поехать по большой нашей стране, и везде ему — родина. Вот какая нынче родина у эскимоса! Большая родина, великая страна.

Нутетеин был возбужден, весел, выглядел помолодевшим, и Нанок радовался и любовался своим знаменитым земляком.

— У вас тут большой успех, — заметил Нанок. — Я с трудом достал билет, да и то с помощью начальства.

— Верно, — кивнул Нутетеин. — Хорошо встречают. Поэтому и хочется получше показать. Я спорю с нашим руководителем: надо больше национальных танцев и плясок. Через них все можно выразить — ведь это часть сущности человека. Делать современным эскимоса и чукчу надо изнутри, а не операцией…

— Что за операция? — удивился Нанок.

— Это Тагъек мне прочитал в журнале, что в Японии некоторые девушки, чтобы выглядеть современнее и не так по-японски, с помощью хирурга делают себе глаза пошире.

— Дикость какая-то! — сказал Нанок.

— Вот именно — дикость, — согласился Нутетеин. — Некоторые наши номера, иногда походят на эти японские глаза, расширенные для вида с помощью ножика… Удалось купить тебе ярангу?

— Нет, — мрачно ответил Нанок.

— Это хорошо, — удовлетворенно произнес Нутетеин.

— Что тут хорошего? — удивился Нанок.

— Хорошо, что на нашей земле ты не нашел человека, который согласился бы продать ярангу. Это все равно что продать честь свою.

— Нутетеин, — укоризненно произнес Нанок, — вы человек передовых взглядов и такое говорите. Ну что стоило Нотанвату из Чаплино продать музею ярангу, вместо того чтобы сжигать ее!

— У Нотанвата нечего было и пытаться купить, — заметил Нутетеин, — это человек крепкий.

— Я все-таки никак не могу понять, почему продать ярангу так позорно и стыдно?

— Это недостойно настоящего человека, — ответил Нутетеин. — Позор можно заслужить и неосторожным действием, по пьяному настроению обидеть кого-нибудь или даже подраться. Но вот продать ярангу — уж никуда не годится. Когда ты предлагал деньги за ярангу — это самое обидное, что только можно сказать человеку…

Нанок вспомнил, как выставил его из дома старый Нотанват, и покраснел.

— Жилище для северянина, — продолжал Нутетеин, — это знак его человеческого достоинства. Когда мужчина строил нынлю или ярангу, он отмечал свое твердое место среди людей.

Вышли из кафе и направились к гостинице. С каждым шагом у Нанока сильнее билось сердце — приближалось время свидания с Зиной. Он спросил:

— А как танцует Зина Канталина?

Нутетеин внимательно посмотрел на Нанока и, пряча улыбку, ответил:

— Ничего, старается… Она тебе нравится?

— Так просто спросил. Я был у них в стойбище.

— Знаю, — сказал Нутетеин. — Кожаное ведро она тебе подарила.

Нанок удивился такой осведомленности старика, и вдруг страшная догадка пришла ему в голову: а вдруг Нутетеин и про письма знает? Он внимательно всмотрелся в его лицо, но вроде бы ничего такого не увидел. Правда, старик мог держаться так, что по его лицу ничего нельзя было узнать: артист все же.

— Может быть, пойдем в вашу квартиру?

— А что сейчас дома делать? Скучно.

Нанок сделал еще одну попытку оттянуть встречу с Зиной.

— Вы заходили в здешние магазины? Тут столько товаров! Есть такие, которых в Анадыре не достать.

— Ну, положим, в Анадыре я все могу достать, — уверенно сказал Нутетеин. — Но мне много и не надо.

Нанок готов был придумать еще что-нибудь, но перед ними уже была дверь.

— Зайдем ко мне, — сказал он.

— Хорошо, — неожиданно легко согласился Нутетеин.

Однако, раздевшись в номере, сказал:

— Надо проведать своих. Пойдем.

— Удобно ли? — с сомнением сказал Нанок. — Вечером концерт, надо им настроиться.

— Подумаешь, концерт! — усмехнулся Нутетеин. — После утренней репетиции у них было время отдохнуть. Пойдем!

Наноку не оставалось ничего другого, как последовать за стариком.

Нутетеин постучал в дверь. Нанок заметил, что это не та дверь, за которой скрылась Зина Канталина.

В этой комнате жили два лучших солиста «Эргырона» — Яков Тагъек и Спартак Теплилик, земляки Нанока, учились с ним в одной школе, только классом младше.

Они с радостью встретили Максима и засыпали расспросами о своих близких, которых давно не видели: родные их жили в Нунямо. А когда узнали, что Нанок побывал в старом Наукане, Тагъек тихо спросил:

— Наш ручей по-прежнему шумит?

— Все такой же веселый и шумный, — ответил Нанок, — А нынлю почти полностью разрушились, только кое-где каменные стены остались.

— А острова? — спросил Теплилик.

— Куда они денутся? — с улыбкой ответил ему Нутетеин.

— Теперь надо девочек проведать. Пойдем, Нанок.

— Я бы посидел здесь с ребятами, — нерешительно произнес Нанок.

— Ничего, потом придешь, — настаивал Нутетеин. — Что же ты за молодой человек, если не хочешь на молодых танцовщиц посмотреть!

На стук Нутетеина отозвался звонкий голос:

— Кто там? Мужчина или женщина?

— Полтора мужчины, — ответил Нутетеин и весело подмигнул Наноку.

Отворилась дверь. Незнакомая девушка засмеялась.

— А, это вы, дедушка.

— Я не один. Гостя к вам привел.

Зина Канталина сидела на кровати. Она быстро глянула на Нанока, встретилась с ним взглядом и тут же потупилась. Лицо ее зарделось, и она сказала тихо и невнятно:

— Здравствуйте, Нанок.

Нутетеин заметил замешательство девушки, насмешливо поглядел да Нанока и укоризненно произнес:

— Оказывается, у тебя тут знакомые есть, а не хотел идти!

Смущение Канталиной обрадовало Нанока. Значит, что-то есть, есть то, что заставило Зину низко опустить голову.

Она вдруг быстро собралась и, бросив на ходу: «Мне надо утюг поставить», вышла из комнаты.

В номере стул был всего один, и Наноку пришлось усесться на кровать Зины Канталиной.

— Это мои любимые солистки, — сказал Нутетеин Наноку, — самые красивые и юные. Больше всего боюсь, чтобы их где-нибудь на гастролях не похитили. А танцуют как! Вот увидишь сегодня.

Зина вошла с утюгом. Она уже спокойнее улыбнулась Наноку, как бы безмолвно извиняясь перед ним.

— Ну как, постараетесь сегодня, девушки? — спросил Нутетеин.

— А мы и так каждый день стараемся, — ответила Зина. — Ну а сегодня само собой.

— Для своего надо танцевать еще лучше, — наставительно сказал Нутетеин. — И запомните: Нанок понимает толк в настоящем эскимосском танце, потому что родился в Наукане, а его мать — Атук — танцевала в молодые годы с такими великими людьми, как Мылыгрок и Атык! Вот потом спросите после концерта, понравилось ему или нет.

Нанок украдкой посматривал на Зину. Почему, он решил, что она похожа на актрису Самари? Ну, может быть, и есть очень отдаленное сходство, особенно в выражении глаз или когда, забывшись, Зина поднимает руку и подпирает кулачком подбородок. Она, Зина Канталина, была сама по себе прекрасна, независимо от портрета Ренуара. Иногда Зина смотрела на Нанока дружески и ласково улыбалась, и тогда опять невидимый, мгновенный огненный ураган проносился по комнате, задевая только двоих. Значит, это и есть сама любовь? Совсем не такая, какая иной раз представлялась в неясных мечтах. Наверное, в любви самое прекрасное то, что она является тайной для всех окружающих и только двое знают о ней, и это соучастие в тайне придает чувству неповторимость.

Как много можно сказать глазами! Нанок подумал, что те слова, которые он написал в письмах, не выражают и сотой доли того, что было просто во взглядах его и Зины. А может быть, это оттого, что слова любви уже многократно использовались и стали чужими? Нанок начал вспоминать письма, и ему стало стыдно. Неужели она после тех неуклюжих слов еще хорошо к нему относится?

Девушкам да и самому Нутетеину надо было собираться на концерт.

Нанок попрощался с ними.

— Увидимся после концерта? — спросил он Зину.

— Увидимся, — тихо ответила она.

Возле Дома культуры стояла толпа. Люди не обращали внимания на комаров, и отовсюду слышалось: нет ли лишнего билетика?

Нанок вспомнил подъезды ленинградских театров во время хороших спектаклей, когда так же стояли люди и с надеждой в голосе спрашивали лишний билетик…

До начала концерта оставалось еще минут десять, но зал Дома культуры уже был переполнен, а у входа шли какие-то горячие споры с контролерами.

Нанок пытался себе мысленно представить, что творится с артистами за плотным занавесом. Вот он бы ни за что не решился выступить с танцами перед таким числом зрителей…

Раздвинулся занавес, и на сцену вышли Саша Тевлялькот и Катя Рультынеут.

— Етти, тумгытури![14] — сказал Саша.

— Етти! — неожиданно отозвался кто-то из зрительного зала, вызвав улыбку у артиста.

После приветствия на сцене появился весь ансамбль, и концерт начался общим танцем, напомнившим Наноку берег Берингова пролива, когда науканцы с бубнами спускались к своим гостям — уэленцам, инчоунцам, чаплинцам, собравшимся на весеннюю моржовую охоту.

Нанок наблюдал за Зиной Канталиной. Но она почти не смотрела в зрительный зал, а когда ее глаза были устремлены вперед, они, очевидно, видели что-то другое, дальнее, быть может, свою тундру, свой берег. Даже когда ее взгляд скользил по тому ряду, где сидел Нанок, она его не замечала.

Танцевала она прекрасно. Вот так стояла мама, Атук рядом с Мылыгроком, и руки ее, словно крылья чайки, порхали над слегка склоненной головой.

Зал громко аплодировал каждому номеру. Чуть ли не каждый танец приходилось повторять. И Нанок думал: «Ну хорошо, я воспринимаю все это открытым сердцем, потому что все это знакомо мне с детства, под гром бубнов я родился и вырос, но что это дает русским, украинцам, грузинам, казахам, якутам — всем тем, кто собрался в этом зале? Они же не притворяются, им и впрямь нравятся эти танцы, уходящие корнями в зарю человечества и, если говорить научно, представляющие еще синтетическое искусство, где песня, слово и танец являют собой одно целое, нерасторжимое. Значит, в этих танцах есть нечто такое, что доходит до сокровенных уголков человеческой души, что они являются всеобщими для всех людей, какого бы происхождения они ни были».

В антракте Нанок пошел за кулисы.

Склонив голову, на стуле сидел Теплилик и тяжело дышал. Артисты выглядели так, словно им пришлось вытаскивать на берег большого кита. «Нелегко им приходится», — подумал Нанок, глядя, как Тагъек с трудом стягивает с себя прилипший к потной спине сценический костюм. Нутетеин молчал, остальные только кивнули, словно бы говоря: рано поздравлять — впереди еще половина концерта.

Начало второго отделения не понравилось Наноку. Квартет девушек пел песни о Чукотке, сочиненные заезжими поэтами.

Тевлялькот объявил выход Нутетеина, и зал встретил старого певца и танцора дружными аплодисментами.

Нутетеин исполнял древний танец чайки.

Как можно передать многозначность каждого движения исполнителя? Этот танец сочинен им, и никто не исполняет лучше его. Даже такие мастера, как уэленец Гоном, чаплинец Каяк или даже солист ансамбля Спартак Теплилик, не могут повторить единственный рисунок танца, который создает на сцене Нутетеин.

И тот, кто живет на берегу холодных морей, понимает и всем сердцем воспринимает этот танец. Он близок и тем, кто сидит в этом притихшем зале, — строителям атомной электростанции, геологам, горнякам, пастухам-оленеводам… Каждому из них не раз приходилось противостоять жестоким ветрам и, одолевая ураган, достигать своего берега.

Несмотря на всю условность, этот танец рожден живой жизнью. Жизнь на берегу моря всегда таит великие опасности. Эскимоса часто уносило на дрейфующем льду, рвало парус на его байдаре. А на берегу ждали близкие и родные, ждали с добычей. Чувство долга, желание достичь родного берега прибавляло силы, и человек одолевал ураган, плыл в спасительную тень высоких скалистых берегов.

Когда, наконец, занавес окончательно закрылся, Нанок почувствовал, как горят его отбитые хлопками ладони. Люди медленно расходились, громко обмениваясь впечатлениями. Приятно было слышать восторженные слова, словно сам Нанок только что был на сцене вместе с ансамблем. Нанок жал артистам руки, поздравлял с успехом. Вот показался Нутетеин, рядом — Зина Канталина и Ирина Вээмнэут.

Они поддерживали старика.

— Уставать я стал, — пожаловался Нутетеин. — Совсем стариком заделался. Раньше после ночи танца я выходил на охоту полный сил, будто заново рожденный. Теперь не то…

Нутетеин занимал однокомнатную квартиру, поразившую Нанока обилием ковров. Усадив старика на диван, девушки принялись хлопотать: поставили электрический чайник, включили телевизор.

— Ванну наливать? — спросила Зина.

— Боюсь, не выберусь потом оттуда, утону, — со слабой улыбкой ответил Нутетеин. — И не успею свою мечту осуществить.

За чашкой чая Нутетеин рассказал о своей мечте.

— Хорошо бы на сцене показать наш праздник кита, — говорил он, прищурившись, словно вглядываясь в свою молодость. — Настоящий праздник кита, без шамана и заклинаний. По правде говоря, на этом празднике шаман никогда не был первым человеком. Главным был тот, кто загарпунил кита, значит, — трудовой человек. И дом большой — клегран — был клуб для настоящих мужчин, сильных, умеющих держать и копье, и гарпун, и ручку ярара.[15] Китовый праздник только начинался в клегране. Главная часть его происходила на виду у всего селения. Быстрые бегали по дорожке, проложенной по галечному берегу. Вот ты, Нанок, бегал в детстве по гальке? О, это совсем не то, что по твердой земле. Надо иметь очень сильные ноги. Зато тренировка хорошая — потом по снегу можно быстро передвигаться, особенно когда за тобой умка гонится… А затем боролись. Сильнейший оставался в кругу до последнего: на то он сильнейший. Прыгали на сырой моржовой коже. Примерно так нынче космонавты тренируются…

— Они тренируются на батуте, — сказала Ирина Вээмнэут. — На резиновой сетке.

— Пусть на резиновой сетке, — согласился Нутетеин, — но суть наша… А к вечеру, когда солнце садилось, начинались танцы и песни. Тогда и женщины входили в круг и устраивались на низкой длинной скамье…

Нутетеин скосил глаза на телевизор. Шла какая-то спортивная передача.

— Вот я говорил нашему балетмейстеру: давай поставим женский сидячий танец, — продолжал Нутетеин, — а он смеется, говорит, такого нет в мире, чтобы человек сидя танцевал… Однако я сам видел по телевизору, как танцевали малайские женщины. Ну точно наши эскимоски или чукчанки — сидят и в лад двигают руками… Ведь танцы — они разные бывают. У одних народов в танце главное это ноги, а у других — руки. В наших тесных ярангах, в нынлю особенно, ногами и не разойдешься — повалишь полог, а то в горящий жирник угодишь. Нет, поставлю танец кита! — твердо заявил Нутетеин. — Вот только настоящего солиста найти. Однако, попрошу, чтобы командировали Теплилика в село. Задание ему такое дать, чтобы загарпунил кита. Вот тогда он сможет исполнить по-настоящему танец кита…

В гостиницу шли молча. На полпути Ирина Вээмнэут, сославшись вдруг на какое-то срочное дело, оставила Нанока и Зину.

Миновав гостиницу, вышли на берег журчащей в темноте речки.

Горячий ураган бушевал между молодыми сердцами, унося слова. Нанок пытался что-нибудь придумать, искал подходящее слово, но не нашел ничего лучшего, как спросить:

— А вы еще долго здесь пробудете?

— Послезавтра в Певек, а оттуда, может быть, в Анадырь, — ответила Зина. — Собираемся на гастроли в Москву… А вы когда домой?

— Мне еще надо на прииск «Кукэвээм», — ответил Нанок. — Вернусь в Анадырь и — в Данию…

— В Данию? — удивилась Зина. — А что там делать?

— В командировку. Выставку туда везут, а я, значит, при ней.

Он почувствовал, что она ищет его руку.

Зина взяла холодными, озябшими пальцами ладонь Нанока и сказала:

— У вас теплые руки…

— Да я их в кармане держал, — почему-то сказал Нанок.

Зина взяла вторую руку. Она грела руки, а Нанок едва сдерживал себя, чтобы не обнять ее. Он долго молчал, совершенно сбитый с толку.

— Я получила все ваши письма, — сказала Зина, — А когда уезжала сюда, просила нашу администраторшу Серафиму Григорьевну, чтобы она пересылала все остальные письма… Спасибо… тебе, Нанок.

Зина поцеловала его.

Закружилась голова так, что, не будь рядом Зины, Нанок свалился бы с высокого обрыва в реку.

Когда первое волнение прошло и Нанок обрел какую-то уверенность, он сказал:

— Как хорошо, что я загарпунил кита…

— Тогда исполни танец кита! — со смехом сказала Зина.

— Я такой сейчас счастливый, что готов загарпунить еще парочку китов!

Им было хорошо. Внизу, под обрывом, текла древняя чукотская река, описанная во всех подробностях великим путешественником Богоразом. Позади шумел большой поселок Билибино, светились огни электросварки на площадке атомной электростанции.

— Мне всегда казалось, что это придет ко мне по-другому, — тихо произнесла Зина. — Не знаю точно как, но не думала, что случится именно так вот…

— Наверное, у всех это бывает неожиданно, — сказал Нанок и вдруг вспомнил про свою суженую Марину Симиквак. Немного подумав, он продолжал: — Хотя вот, например, у меня была предназначенная именно мне девушка. Родители наши сговорились, когда и я и Марина еще были в таком возрасте, что ни «папа» ни «мама» толком не могли выговорить. Росли вместе и считались женихом и невестой, когда были пионерами.

Нанок почувствовал в темноте, как насторожилась и напряглась Зина.

— И вот, — продолжал Нанок, — только недавно я освободил ее от обязанности быть моей.

— Как это — освободил? — спросила Зина.

— Потому что она полюбила другого, — с улыбкой ответил Нанок. — Стало быть, и я стал свободным человеком…

— Интересно, — тихо промолвила Зина. — А вот у меня не было нареченного. Потому что родилась я неожиданно, когда отец и мать больше не ждали детей. У нас с братом разница почти в шесть лет, а это для тундрового жителя большой срок. В детстве в стойбище меня дразнили тем, что у меня не было нареченного. И я очень горевала, плакала, а мать меня утешала, говорила, что я найду себе жениха в другом краю, может, выйду замуж за русского парня, учителя кочевой школы или за киномеханика. И будет меня киномеханик возить с собой по всей тундре, а те, кто дразнит меня, будут завидовать и просить, чтобы я их пустила посмотреть фильм. И долго у меня была мечта о киномеханике… Но вот…

Зина запнулась. Хорошо, что темно. Давно кончился полярный день, скоро зима. На Чукотке осень бывает короткая. Не успеют пожелтеть травы, налиться соком ягоды, как по ночам, прикрываясь темнотой, тайком подкрадываются холода.

— Я хотела сказать тебе: я очень счастлива, что вот так все получилось. И очень рада, что темно и могу тебе все сказать. Может, я не так говорю, как надо, я ведь кончила только десять классов, да и то экзамены на аттестат сдала только в этом году. А ты… ты такой ученый, образованный…

— Зина.

— Нет, дай мне сказать, — Зина сжала его руку. — Вот ты поедешь в Данию, увидишь чужой мир, увидишь других людей… А вдруг тебе покажется, что далекая танцовщица Зина — это мелко, незначительно…

— Зина, ну как ты можешь такое говорить?

— Ты мне сказал в тундре, что я похожа на портрет актрисы Самари, — продолжала Зина. — Я потом нашла, книгу репродукций Ренуара. Поставила рядом зеркало и стала смотреть на портрет этой мадам. Подруги тоже нашли, что похожа… Только мне почему-то было грустно от этого сходства. Я не хочу быть ни на кого похожей.

Зина снова поцеловала Нанока.

Нанок задыхался.

Это совсем не то, что загарпунить кита. Или все это произошло потому лишь, как сказала старая Ансима, что кит принес удачу Наноку? И все-таки ощущение совсем иное, чем после удачной охоты на кита. Вот почему танец любви все же чаще исполнялся в Наукане, чем танец кита…

Какие странные мысли приходят в голову!

— Вот ты уедешь, и я уеду… Расстанешься со мной надолго… Будешь писать мне?

— Буду писать каждый день! — ответил Нанок.

— Не надо каждый день, — остановила его Зина. — Когда захочется написать, тогда и пиши.

— Мне в Данию больше не хочется, — сказал Нанок. — Хоть поступай в ансамбль, чтобы только не расставаться тобой…

— И будешь танцевать танец кита, — засмеялась Зина. — Нанок, пусть будет так, как есть. Не надо становиться другим, ведь ты любишь меня, а не актрису Самари?

— Я ее больше не знаю!

— Нет, наверное, она была хорошим человеком, — примирительно сказала Зина. — Иначе Ренуар не стал бы ее рисовать. Да и по лицу видно — очень добрая женщина. Когда ты завтра улетаешь?

— Утром.

— Жаль, — сказала Зина. — У нас с утра репетиция, а то бы проводила тебя.

— Не надо меня провожать, — сказал Нанок. — Мы ведь никуда теперь не денемся друг от друга. Обязательно увидимся, встретимся.

— Обязательно, — сказала Зина. — А все-таки грустно расставаться вот так сразу.

Нанок пытался увидеть лицо девушки, но оно было скрыто мглой. Только приблизившись, можно было увидеть ее широко расставленные удивительные глаза. Как хорошо даже так, без слов, знать, что Зина чувствует то же, что и он сам. А он словно стал совсем другим и подумал теперь о своих письмах, будто они были написаны не им. Знай, что все вот так счастливо обернется, он бы нашел другие слова…

— Я все время буду помнить о тебе, где бы я ни был, — сказал Нанок.

— И я тоже, — ответила Зина.

Время летело быстро.

На востоке уже стало светлеть, а Нанок с Зиной все еще стояли над рекой Кепервээм. Звезды гасли одна за другой, и лишь огни электросварки на площадке строительства атомной электростанции по-прежнему оставались яркими.

Первое заграничное путешествие Максима Нанока началось не совсем гладко. В Шереметьеве при посадке в самолет он потерял спутника, Клавдия Петровича Зотова.

Нанока, несмотря на его энергичные протесты, присоединили к группе японских туристов и вместе с ними же посадили в самолет.

Старший японской группы, пересчитывая своих, ничего не мог понять: все сбивался. Обнажив крупные зубы, он что-то сказал громко и взволнованно.

Нанок объяснил стюардессе, что, видимо, произошло недоразумение: его приняли за японца. Соседи его, прислушиваясь, почему-то одобрительно кивали. Стюардесса улыбнулась и призналась:

— И я вас тоже приняла за японца.

— Хорошо, что не отправили в Токио вместо Копенгагена, — заметил подоспевший Зотов.

Они сели рядом.

Клавдий Петрович Зотов в свое время закончил северный факультет Ленинградского университета, из которого потом было образовано северное отделение Педагогического института имени Герцена. Долго работал в Институте этнографии Академии наук, ездил с археологическими экспедициями на Чукотку.

Недавно Клавдий Петрович получил назначение заместителем директора Музея этнографии. Нанок его знал, еще будучи студентом.

— Как поездили по Чукотке? — спросил Клавдий Петрович.

— Хорошо, — ответил Нанок. — Знаете, что я нашел? Поворотный гарпун с наконечником из обсидиана!

— Что вы говорите! Как же это удалось?

— Я нашел гарпун в сельском музее Сиреников.

— У Ани Македоновой?

— У нее. Она и не знала, какая ценность стояла у нее в углу.

— Находка заслуживает специальной статьи в археологическом журнале, — заметил Клавдий Петрович. — Вы спросили, где его нашли, в каком месте?

— Не догадался, — виновато ответил Нанок.

— Вот это нехорошо, — сказал Клавдий Петрович. — Это необходимо установить. Вернетесь домой, не откладывайте. Подробно опишите и обмерьте гарпун. Неплохо бы подвергнуть его радиоуглеродному анализу. Где еще побывали?

Нанок перечислил все пункты. Они были знакомы Зотову так же, как были ему хорошо знакомы люди, которых упоминал Нанок.

— Как здоровье Нутетеина? Танцует?.. Не берегут старика. Не надо выступать на каждом концерте, иначе его ненадолго хватит. Пусть консультирует, показывает.

Через некоторое время объявили, что самолет пересек государственную границу Советского Союза.

Нанок не успел еще привыкнуть к полету, а стюардесса уже объявила, что самолет идет на посадку.

— Так быстро? — разочарованно заметил Нанок.

— Это Европа, а не Чукотка, — напомнил Клавдий Петрович. — Расстояния здесь короткие.

Нанок прильнул к иллюминатору. Ничего особенного с высоты он не обнаружил. Самолет снижался над морем. Мелькали поросшие зеленью островки с аккуратными домиками. Потом пошла какая-то пустынная земля, похожая на ту, какую видишь при посадке в Тикси, — словно побережье Ледовитого океана в пору, когда уходит лед. Здесь тоже на рейде стояли корабля, а земля была безлесная, удивительно унылая.

Только перед самой посадкой промелькнули какие-то здания.

— Наш самолет приземлился в столице королевства Дании Копенгагене, в аэропорту Каструп, — объявила стюардесса и поблагодарила пассажиров неизвестно за что, хотя, по логике, пассажирам надо было поблагодарить экипаж.

— Ну вот, — бодро произнес Клавдий Петрович, — начинается наша с тобой работа.

Нанок напряженно улыбнулся.

Встречали сотрудники посольства и представители Общества Дания — СССР: два господина, совершенно не похожие не только по внешнему виду, но и по манере разговаривать. Один из них, худощавый, стройный, назвавшийся мистером Вальтером, был аккуратно одет и тщательно выбрит. И даже речь его была тщательно выверена. Зато другой, в мешковатом костюме, смешливый, не перестававший говорить на каком-то невообразимом языке, где слышались и русские слова, и английские, — Ганс Йенсен был самим олицетворением свободы от всяческих условностей и протокольных ограничений.

Подхватив под руку Нанока, он о чем-то громко и весело поговорил с таможенником, после чего на чемоданах немедленно появились наклейки, свидетельствующие о прохождении досмотра. Они прошли в просторный зал ожидания, где толпилась большая группа японцев, прилетевших вместе с ним. Их снова пересчитывал старший с крепкими большими зубами. Заметив Нанока, он улыбнулся и погрозил пальцем.

Представитель посольства сказал, что открытие выставки намечено на завтрашний день, так что остаток дня можно использовать по своему усмотрению.

Ганс Йенсен посадил Нанока к себе в машину.

— Вас хотят видеть многие, — сказал он, перейдя на нормальный, вполне доступный Наноку английский. — Журналисты, этнографы, студенты. Есть приглашения от университета, от Гренландского общества. Вы впервые в Копенгагене?

— Впервые, — ответил Нанок.

Гостиница называлась «Викинг». Она понравилась Наноку узкими лесенками, путаными переходами и домашним уютом.

Расположившись в номере и распаковав немногочисленные свои пожитки, Нанок позвал Клавдия Петровича погулять.

Нанок уверенно шагал вперед, и Клавдий Петрович заметил:

— Ты так идешь, будто уже бывал в этом городе.

— А я запомнил дорогу, — ответил Нанок, — В гостинице есть план города.

Нанок жадно вглядывался в прохожих, пытался через мелькающие, непроницаемые, озабоченные лица вникнуть в их суть. Что они думают? Как живут? Чем озабочены? Ведь это новый город, новая страна, строй, совершенно непохожий на тот, при котором вырос Нанок. Королевство Дания…

Одеты были прохожие невероятно разнообразно. Правда, не надо было быть особенно наблюдательным, чтобы увидеть: небрежнее всех были одеты молодые люди. Некоторые облачены в такое рванье, что могли вызвать сострадание, если бы Нанок и его спутник не знали, что это хиппи. Да и выражение лиц этих молодых людей не свидетельствовало о переносимых лишениях. Девушки были миловидны и, видимо, сыты, лица молодых ребят носили отпечаток вполне обеспеченного детства.

В гостиницу пошли другой улицей, привлекшей ярким светом огромных витрин и тем, что на ней не было движения транспорта. Посреди улицы стояли скамейки. Какие-то пожилые, очень опрятные господа пенсионного вида сидели на них и курили трубки. Слышались музыка, смех. Пьяный оборванец играл на гармонике, а его приятель поносил последними словами прохожих.

Бродячий ансамбль давал концерт. Гитара, аккордеон, саксофон и певец. Все исполнители принадлежали к племени хиппи и были одеты в неподражаемую, очень живописную рвань.

Ребята пели по-английски о девушке, которая каждый день меняла цвет ресниц и этим волновала душу парня, заставляла его страдать и думать о зыбкости всего сущего, в том числе большого голубого шара, который может быть взорван одной-единственной бомбой. Зотов, прислушиваясь, с удовлетворением заметил:

— Антивоенную песню поют!

— Вы думаете, они действительно против войны? — усомнился Нанок.

— Поют же.

— Ну и что? Петь можно все, не вдумываясь в значение слов. Они, наверное, толком и не знают, что такое война, — заметил Нанок.

В гостинице «Викинг» их ждала записка от Ганса Йенсена, извещавшая, что он зайдет после ужина и поведет их в парк «Тиволи».

— Сплошные развлечения, — заметил Нанок.

— Плохо вам, что ли? — сказал Клавдий Петрович. — Завтра начнем работать, и кончатся наши развлечения.

Парк «Тиволи» походил на обычный городской парк культуры и отдыха. На открытой сцене шел балетный спектакль. Где-то вдали крутились карусели, слышался смех, гомон, музыка разных сортов смешивалась в общий неразборчивый шум, который рождал какое-то отчаянно веселое настроение.

Наноку страшно хотелось прокатиться на карусели, поводить электрический автомобиль, полностью окунуться в это дешевое, доступное и бесхитростное веселье. Хорошо бы, как в студенческие годы, сесть вон в ту лодочку вместе с Зиной Канталиной и промчался через туннель, откуда слышался визг и громкий смех. Но надо было держаться солидно и думать о завтрашнем дне.

За завтраком Зотов спросил Нанока:

— Волнуетесь?

— Волнуюсь, — признался Нанок. — Вот если бы вчера я загарпунил кита…

— Не понял.

— Перед большим делом хорошо сотворить такое, что придает уверенность и силу, — например, загарпунить кита, — пояснил Нанок.

— Ну уж, куда загнули — кита, — протянул Клавдий Петрович. — Хотя бы решиться на холодный душ, и то хорошо.

— Холодный душ я принял, — сказал Нанок, — а все равно волнуюсь. Вот вы бывали на разных торжественных приемах, открывали выставки, бывали за границей — посоветовали бы, как мне держать себя.

Зотов отпил кофе и сказал:

— Наблюдаю я за вами, Нанок, присматриваюсь и думаю: откуда у вас такая уверенность, свобода в поведении, чувство собственного достоинства? Такое впечатление, что вы всю жизнь только и делали, что разъезжали с ответственными поручениями Министерства культуры. А может быть, не одного кита вы загарпунили перед отъездом?

— Только одного, — вздохнул Нанок, — да и то не первым гарпуном — вторым.

— Ну вот, сказал Зотов, — а я не загарпунил кита, не принимал холодный душ.

— Все-таки, серьезно, скажите мне, как держать себя, — настоятельно попросил Нанок.

— Вот так, как вы держитесь, — ответил Клавдий Петрович.

Вышли на ту же улицу, где вчера гуляли при свете ярких огней рекламы и витрин. Сейчас здесь было тихо и пустынно. У стен группками сидели хиппи и торговали какими-то поделками из гнутой проволоки. С безучастным видом сидела девушка с прекрасными густыми светлыми волосами, в меховой шубе, но босая.

Нанок чувствовал остатки вчерашней усталости, но мысль о том, что еще предстоит открывать выставку и отвечать на многочисленные вопросы, держала его в напряжении.

В половине двенадцатого приехали представители посольства и Общества Дания — СССР.

Нанока и Зотова представили советнику посольства СССР и еще какому-то важному лицу с датской стороны. Щелкали фотоаппараты, ослепляя вспышкой, жужжали кинокамеры, какие-то дамы жали руку Наноку, что-то спрашивали, говорили. В этой напряженной суматохе в мозгу Нанока вертелась одна-единственная мысль: все это — как в кино.

Речь советника посольства оказалась короткой, но энергичной. От имени Общества выступил господин Вагнер, который особо отметил, что с выставкой приехал молодой ученый, представитель арктического эскимосского народа Макс Нанок.

Нанока подтолкнули вперед и сунули в руки микрофон.

«А где твой кит?» — мелькнуло в голове Нанока, и он почувствовал в ногах слабость.

— Господа, друзья, товарищи, — начал он точно таким же обращением, как и сотрудник посольства. — Прежде всего позвольте передать привет далекой Чукотки всем, кто пришел на открытие выставки, посвященной малым народам советского Севера.

Пока переводчик говорил, Нанок разглядывал собравшихся. И вдруг сердце его дрогнуло: где-то в задних рядах он увидел несколько черных голов, словно бы знакомые лица юношей и девушек, старавшихся разглядеть его.

— Наша выставка, в главной части своей, посвящена искусству народов Севера. Экспонаты ее отражают художественную деятельность на протяжении большого исторического отрезка. Кроме того, есть и фотовыставка, которая показывает сегодняшнюю жизнь арктических жителей.

Датский народ давно связан с Севером, и всему миру известны такие имена, как Кнуд Расмуссен и Питер Фрейхен. Они заложили основу изучения арктических народов.

В книгах и исследованиях Расмуссена и Фрейхена, — продолжал Нанок, — нашло отражение беспокойство гуманистов, видевших, как на заре двадцатого века постепенно исчезают с лица земли целые народы и народности. Вымирали арктические племена. На Великом санном пути, который проделал Кнуд Расмуссен, были опустевшие стойбища, ему встречались целые племена с потухшими глазами, люди, смирившиеся с печальной участью обреченных на вымирание. Так было и на нашем Чукотском полуострове, на который ступил ваш знаменитый земляк. И он спрашивал себя: чем помочь своим далеким родичам? Рождались фантастические планы ограждения этих народов от губительного влияния цивилизации, устройства человеческих заповедников вроде тех, какие нынче делают для редких представителей животного мира.

В одной из своих книг Кнуд Расмуссен приводит старинную эскимосскую легенду о людях, которые искали лучшую землю, потерянную родину. Мы нашли свою родину там, где живем, построили ее своими руками.

Нанок передал микрофон переводчику, продолжая глазами искать эскимосов, которых оказалось совсем немало: видимо, они пришли позже и поэтому оказались в задних рядах.

Советник посольства взял ножницы, поданные ему на тарелочке девушкой, и разрезал ленту.

К Наноку подскочил датчанин с удивительно яркими веснушками и представился:

— Я журналист. Разрешите задать несколько вопросов?

— Пожалуйста.

— Вы действительно эскимос?

Нанок громко засмеялся. Подошли парень и девушка, поздоровались. Парень, смущаясь, сказал по-английски:

— Нам трудно будет понимать друг друга на эскимосском языке — диалекты очень разные. Вы не будете против, если разговор будет идти на английском?

— Я очень рад с вами познакомиться.

— Меня зовут Мери Акалюк, — произнесла девушка, — а товарища моего — Петер Ангмарлорток. Я с острова Диско, а Петер родился на западе Гренландии.

— А я с мыса Дежнева, — ответил Нанок.

— Мы знаем, — ответила девушка, которая была побойчее парня. — Мы видели на карте.

— Извините, — журналист, видимо, убедился, что Нанок настоящий эскимос. — Вы сказали в своей речи, что нашли лучшую землю — Советский Союз. Разве вас не смущает то, что ваш эскимосский народ разобщен и разделен государственными границами?

Акалюк и Ангмарлорток неприязненно смотрели на журналиста.

— Меня это не смущает, — после некоторого раздумья ответил Нанок, — я, скорее, сожалею об этом…

— Так, так, — журналист начал записывать.

— Вместе с радостью я ощущаю горечь, встретив здесь своих соплеменников, — продолжал Нанок. — Но я коммунист, молодой коммунист — комсомолец. И я верю, что рано или поздно все народы объединятся для лучшей жизни… Извините, но я должен заняться своим делом — показать гостям нашу выставку.

Он взял под руку Акалюк и Ангмарлортока и подвел к стенду, на котором разместился большой портрет старого Нутетеина.

— Как он похож на моего деда! — тихо воскликнула Мери.

— Это знаменитый певец азиатских эскимосов — сказал Нанок. — Мой земляк. Недавно мы с ним виделись в Уэлене, а потом встретились на другом конце Чукотки. Он гастролировал вместе с ансамблем по поселкам и селам Западной Чукотки. Сейчас он, наверное, уже в Москве.

— Он кто — профессиональный артист? — удивленно спросила Мери.

— Да, — ответил Нанок.

— Невероятно! — сказал Петер.

— А вот другие артисты ансамбля, мои земляки — Яша Тагъек, Спартак Теплилик…

— Они сами организовали такую труппу? — спросил кто-то из присоединившихся.

— Это государственный ансамбль, — ответил Нанок.

— И они пользуются успехом? — с сомнением спросил журналист.

— Еще каким! — сказал Нанок.

— Надо их пригласить сюда! — убежденно сказала Мери.

На стеклянном стеллаже были расставлены изделия Уэленской косторезной мастерской: расписные моржовые клыки, фигурки животных, собачьи упряжки, олени…

Ангмарлорток присел на корточки и принялся разглядывать рисунки на клыках, изображающие китовую охоту. Художник вырезал весь процесс добычи морского великана: от приготовлений к охоте до заключительного праздника кита. Клык — старый, пожелтевший — был из коллекции Музея этнографии.

— Как у нас, — тихо произнес Ангмарлорток. — Когда я жил дома, я принимал участие в китовой охоте.

— Несколько дней назад мы добыли кита, — сообщил Нанок.

— Вот всласть полакомились мантаком? — улыбаясь, спросила Мери.

— Мантак? — переспросил Нанок. — И у вас так называется?.. Конечно! Еще на пути к берегу мы вырезали мантак у хвостового плавника, где он особенно нежен… А чем вы занимаетесь в Копенгагене?

— Учимся, — ответила Мери. — В ремесленной школе. Петер будет помощником телеграфиста, а я — помощницей портного.

Прощаясь с Наноком, эскимосы сказали:

— Мы еще придем к вам. Приведем своих товарищей. Мы ведь случайно узнали о выставке. Шли мимо, видим — афиша. Сначала не поверили, думали, кто-то шутит.

После короткого перерыва на обед Нанок и Зотов вернулись на выставку.

А люди шли и шли.

— Газеты обязательно заметят эту выставку, — уверенно говорил спокойный и корректный Вагнер.

Появился неугомонный Ганс Йенсен. Он громко сказал Наноку:

— Завтра вас приглашает Гренландское общество!

— Что это за общество? — поинтересовался Нанок.

— Это вроде землячества, — объяснил Йенсен. — У них есть большой дом-интернат, где живут юноши и девушки, получающие образование в Копенгагене. Кроме того, любой гренландец, по каким-то делам оказавшийся здесь, может получить пищу и кров в этом доме, а при нужде — и обратный билет домой.

Первый день кончился спокойно.

Усталые Зотов и Нанок вернулись в гостиницу и пораньше легли спать.

Прежде чем идти в Гренландское общество, Нанок забежал к себе и взял слайды, сделанные во время поездки по Чукотке. Вместе с ним поехали переводчик из посольства Слава Светлов и неутомимый и вездесущий Ганс Йенсен.

Проехав лабиринт центральных улиц и несколько набережных, выбрались на зеленую окраину города.

У подъезда стояла толпа эскимосских юношей и девушек вперемежку с датчанами. Нанок узнал среди них своих вчерашних знакомых — Мери Акалюк и Петера Ангмарлортока.

Нанок вышел из машины, и высокий светловолосый господин, оказавшийся, как потом узнал Нанок, директором дома Паулем Мадсеном, сказал:

— Уважаемый господин Макс Нанок! Мы рады приветствовать вас и ваших друзей в той части Копенгагена, которая символически принадлежит Гренландии, суровой родине ваших далеких родственников. Милости просим в наш дом.

Пауль Мадсен пожал Наноку руку, поприветствовал его спутников и пригласил войти. Следом потянулись встречающие. Мери и Петер издали дружески улыбались Наноку.

По широкой лестнице с просторными площадками на каждом этаже они поднимались все выше и выше.

— Дом старый, — извиняющимся голосом сказал Мадсен, — и у нас нет лифта.

Зал был битком набит гренландцами. Преобладала молодежь, но пришли и старики, и пожилые, одетые подчеркнуто респектабельно, аккуратно, удивительно чистые и благообразные. Юноши и девушки, наоборот, были одеты пестро и небрежно — большинство в облегающих куртках и брюках. Волосы и у парней, и у девушек росли свободно и вольно, и Нанок должен был сознаться, что это нисколько не безобразило юные лица, а, наоборот, подчеркивало неукротимость, вольность молодости.

Мадсен представил Нанока присутствующим.

«Вот вчера надо было убить кита», — подумал Нанок, чувствуя, что сегодняшнее волнение совсем не то, что вчера, на открытии выставки. Вчера он не столько волновался, сколько слегка трусил, если честно сказать. А вот сегодня, было настоящее волнение. У него было такое чувство, что он после долгой разлуки встретил своих близких родственников.

Все с любопытством смотрели на Нанока. С любопытством, смешанным с дружелюбием.

— Вы знаете, что я приехал из Советского Союза, — сказал Нанок. — В селе Янракыннот, недалеко от бухты Провидения, живет один из моих сородичей, эскимос Ашкамакин. Он был первым коммунистом из нашего народа. Когда в нашем краю организовали коллективные хозяйства, Ашкамакин много работал. Он ездил из одного стойбища в другое, в самые отдаленные уголки тундры и побережья…

Ашкамакин тогда едва научился грамоте и не знал географии. Он был преисполнен желания поделиться со всеми тем хорошим, что он узнал. Он искренне верил в новую жизнь, в жизнь без грабежа и обмана. Он поехал на остров Святого Лаврентия и организовал там колхоз, не зная, что это территория другого государства, Соединенных Штатов Америки… Я, в отличие от моего земляка Ашкамакина, учился довольно долго. Сначала у себя в родном селении, потом в педагогическом училище в Анадыре, а завершил свое образование в Ленинграде, закончив исторический факультет педагогического института. Сейчас я работаю в Анадырском музее научным сотрудником…

Сидящая в первом ряду девушка усердно записывала все. Она на секунду оторвалась от блокнота и уточнила:

— Помощником научного сотрудника?

— Нет, научным сотрудником, — пояснил Нанок.

Девушка кивнула.

— Поэтому я достаточно хорошо знаю географию и пришел к вам не для того, чтобы «организовать у вас колхоз». Я только покажу то, что мы имеем сегодня, как мы живем и как стараемся сохранить и развивать дальше наше искусство и нашу культуру…

Присутствующие заулыбались, и даже непроницаемое лицо Славы Светлова тронул светлый луч.

— Я бы мог прочитать вам лекцию о сегодняшней Чукотке, но вместо этого приглашаю всех вас вместе со мной совершить путешествие, которое я проделал несколько недель назад. Во время поездки со мной был фотоаппарат. Прошу прощения, если художественное качество снимков не будет достаточно высоким.

Нанок вставил кассету в проектор. В зале выключили свет, и на белом экране возник мыс Дежнева.

— Когда я стоял здесь, на этом мысу, — продолжал Нанок, — я вспомнил слова вашего великого соотечественника Кнуда Расмуссена. Он писал: «Высокая скала, на которой я стою, и чистый воздух вокруг меня раздвигают мой кругозор, и я вижу след, оставленный нашими санями на белом снегу по краю земли, на самых далеких окраинах Севера, обитаемых людьми… Я вижу тысячи мелких становищ, давших содержание нашему путешествию, и меня охватывает великая радость, мы встретились со сказкой». Будь он сейчас жив, написал бы так же.

На экране возникла панорама Уэлена: ряд домов, выстроившихся вдоль лагуны, двухэтажные здания, большая школа.

— Я еще раз процитирую Расмуссена, — продолжал Нанок. — «На узкой косе, — писал он, — между плавучим льдом с одной стороны и зеркальной водой лагуны — с другой, расположился поселок Уэлен. Он только еще просыпается: в конусообразных палатках из моржовых шкур зажигаются один за другим костры для варки пищи…» Как вы смогли сами убедиться, нет больше конусообразных палаток из моржовых шкур — они давно ушли в далекое прошлое…

Нанок сменил кадр, и показалось улыбающееся лицо Нутетеина.

— Тот, кто был на выставке, видел портрет этого человека — великого певца и неутомимого собирателя и хранителя наших древних напевов. Теперь Нутетеин — профессиональный артист и носит высокое звание заслуженного работника культуры Российской Федерации.

При этом сообщении в зале раздались восторженные аплодисменты.

Слайд «Оленье стадо» вызвал громкие возгласы восхищения.

— Карибу! Карибу! — кричали гренландцы.

— Это не карибу, а обыкновенные домашние олени, — пояснил Нанок. — Стадо оленей на Чукотке насчитывает около трех четвертей миллиона — это самое большое стадо домашних оленей в мире.

Нанок показал Провиденский морской порт, Чаплино, разделку кита.

— Мантак! Мантак! — послышалось в темноте зала.

Когда на экране возникла байдара с мотором, ее встретили возгласами:

— Умиак! Умиак!

Нанок рассказывал, показывал и дивился, сколько понятных слов произносили сидящие в зале гренландцы.

Возле огромной туши кита в охотничьей одежде стояли Нанок и Асыколь.

Этот кадр вызвал большое оживление.

Надо было перезаряжать кассету, и в зале включили свет. Нанок посмотрел на часы. Первая половина его выступления заняла почти полтора часа.

Объявили перерыв.

Нанока окружили присутствующие. Он едва успевал отвечать на вопросы.

— Вы тоже охотились на кита? — спросил пожилой, вполне европейского вида гренландец.

— Несколько дней назад, — ответил Нанок.

— Вы настоящий эскимос! — похвалил он.

Нанок был в плотном окружении и не видел, что творилось в зале. Но вдруг все затихли и возвратились на свои места, В свободном пространстве перед первым рядом встали двое юношей и две девушки с бубнами в руках. Зарокотали древние барабаны, и послышался знакомый с детства напев старинной песни, повествующей о людях, путешествующих по земле. Это было музыкальное переложение легенды из книги Расмуссена «Великий санный путь».

Двое юношей начали танец. Это были те же движения, которые родились в синей глубине ледяных веков и потом распространились вместе с людьми по арктическому пространству. Эти жесты, которые используются артистами «Эргырона», сопровождали детство Нанока.

Сидящие в зале подпевали поющим и отбивали такт, хлопая по коленям.

После перерыва Нанок показывал промышленную Чукотку, большие обогатительные фабрики, рудники, строительство Билибинской атомной электростанции. Когда среди рабочих зрители видели чукчу или эскимоса, слышался гул.

Вспыхнул свет, и едва только господин Мадсен объявил, что можно задавать вопросы, как взметнулся лес рук.

— Как вы относитесь к тому, что белые люди понастроили на вашей земле эти заводы, фабрики? — спросил средних лет гренландец.

— Очень хорошо, — с улыбкой ответил Нанок. — Потому что вместе с белыми людьми все это строили и чукчи и эскимосы.

— Платят ли компании, которые разрабатывают природные богатства Чукотки, какой-нибудь налог местным жителям?

— В нашей Конституции записано, что земля и ее недра принадлежат народу, советскому народу, составной частью которого являются и жители Чукотки…

Поднялся с места долговязый мужчина, удивительно похожий на хорошего знакомого Нанока — Вуквувье из Пинакуля.

— Я был на вашей выставке и видел некоторые книги на эскимосском языке. Среди них сборник стихотворений поэта Анко. Чем объясняется недавнее возникновение литературы у советских эскимосов: ведь письменность у гренландцев существует с XVIII века?

Подумав немного, Нанок ответил:

— Я не литературовед, поэтому боюсь, что мой ответ не будет полным. Думаю, что наш поэт Юрий Анко в своих стихотворениях выражал ощущение обретения прочного места на земле, обретение подлинного человеческого достоинства, подлинных друзей, с которыми он может считать себя по-настоящему иннуитом, представителем великого народа — я имею в виду все народы Советского Союза. А почему не возникло литературы у гренландцев, несмотря на давнее существование письменности, вам лучше знать.

Человек, которого Нанок мысленно назвал Вуквувье, стоя выслушал ответ и спросил:

— Вот еще такой вопрос: заранее ли были заготовлены ответы на наши вопросы или вы сейчас сами отвечаете?

Смех и гул возмущения покрыл последние слова псевдо-Вуквувье.

— Я отвечу на этот вопрос, — спокойно сказал Нанок. Все насторожились. — Все мои ответы, конечно, давно были приготовлены. Более пятидесяти лет назад. Их начали готовить ночью 25 октября 1917 года…

— Я так и думал, — с удовлетворением сказал долговязый и сел, наконец, на свое место.

Что он имел в виду, так никто и не понял, зато молодые ребята громко смеялись над ним, а он, недоумевая, озирался вокруг, пока кто-то из рядом сидящих не крикнул ему в ухо:

— В октябре семнадцатого года у них произошла революция!

Пауль Мадсен, обладающий, несомненно, острым политическим чутьем, понял, что пора прекращать дискуссию. Он встал и чинно поблагодарил Нанока за интересную лекцию, выразив уверенность, что первая встреча между эскимосами Советского Союза и Гренландии послужит дальнейшему укреплению дружбы народов двух стран.

Снова появились бубны, и загремели песни холодных краев. На этот раз на свободное от стульев место выходили не только молодые ребята, но и пожилые эскимосы, убеленные сединами, старушки и даже маленькие детишки, которые только что тихо сидели на коленях родителей.

Через толпу к Наноку пробилась девушка.

— Простите меня, — застенчиво сказала она. — Я уже два дня пытаюсь подойти к вам. — Она вытащила из сумочки изображение палтуса, вырезанное из моржовой кости. — Это наш семейный амулет. Мне его подарил дед, а теперь я хочу преподнести это вам, как человеку из страны сказки, которую искали эскимосы.

Пауль Мадсен представил девушку:

— Это Наварана, внучка Петера Фрейхена.

Нанок от волнения ничего не мог произнести: внучка человека, который написал прекрасные книги об эскимосах!

— Я очень рад с вами встретиться, — взволнованно произнес Нанок. — Большое спасибо за подарок. Вот примите от меня и от моих земляков.

Нанок вытащил из портфеля фигурку белого медведя.

— Прошу вас подняться ко мне на чашку кофе, — сказал Пауль Мадсен.

Квартира директора дома гренландца помещалась на последнем этаже. Она была просторна, хорошо обставлена. В первой комнате, служившей, видимо, рабочим кабинетом, Нанока поразила великолепно подобранная библиотека по истории, этнографии и языку эскимосов. Он остановился перед книжными волками.

— Библиотека — моя гордость, — с удовлетворением произнес Пауль Мадсен. — Здесь есть книги Петера Фрейхена, конечно, полностью Кнуд Расмуссен, Кай Биркет Смит, дневники полярных путешественников, начиная от Норденшельда. Есть книги и советских авторов…

Нанок уже нашел книгу. Монография Георгия Сергеевича Менова «Азиатские эскимосы». Он помогал учителю, когда тот готовил книгу в печать, выверял правильность написания эскимосских слов, терминологию. Книга была издана на английском языке и хорошо иллюстрирована.

— Это замечательная книга! — уважительно сказал Мадсен.

— Автор ее — мой учитель, — с гордостью произнес Нанок.

Кофе был приготовлен в соседней комнате, на низеньком столике, окруженном мягкими креслами. Там уже сидели несколько приглашенных молодых эскимосов, среди них Мери Акалюк, Петер Ангмарлорток и Наварана.

— Здесь мы можем непринужденно поговорить, — улыбаясь, сказал Пауль Мадсен. — Может быть, у нашего гостя есть вопросы?

— Пусть каждый немного расскажет о себе, — попросил Нанок и посмотрел на Мери Акалюк.

— Что я могу о себе сказать? — слабо улыбнулась Мери. — Родилась я на острове Диско. Наше жилище было сделано из дерна, жести, толя и обрезков досок. Я помню, что у нас были очень пестрые стены — их оклеили картинками из иллюстрированных журналов. Зимой, когда топлива не было, голые красавицы покрывались инеем, и я почему-то радовалась этому. Отец работал грузчиком в рыбном порту. Мать мыла полы и посуду, стирала на белых людей. Грамоте училась в миссионерской школе, подросла — стала помогать матери: тоже мыла полы, посуду и стирала в домах белых людей. Потом приехал к нам Пауль Мадсен, увидел меня, поговорил с родителями и забрал с собой в Копенгаген. Здесь я уже третий год, кончаю ремесленную школу — научилась шить хорошую одежду… Вот вся моя жизнь.

Петер Ангмарлорток начал так:

— У нас дом получше, чем у Мери, хотя родители говорили, что родились в такой же хижине из дерна и обрезков жести. В доме есть даже водопровод. Отец занимает должность помощника телеграфиста: он тоже учился в Копенгагене и очень любит технику. Когда я был маленьким, он брал меня с собой на радиостанцию. Иногда мы ходили на американскую военную базу, которая находилась недалеко от нашего дома. Когда я закончил учение у себя в Туле, отец собрал деньги и отправил меня сюда учиться тоже на помощника телеграфиста.

— Скажите, а почему именно на помощника? — спросил Нанок. — Разве так уж трудно выучиться на настоящего телеграфиста?

— Можно, конечно, — ответил Петер и искоса глянул на Пауля Мадсена. — Я уже сейчас могу работать телеграфистом, но гренландцы должны работать только помощниками: я — помощником телеграфиста, Мери будет помощником портного, вон Йенс Гайслер будет помощником учителя… Все помощники…

— Но почему? — спросил Нанок.

— А что тогда останется белому человеку? — возразил Петер Ангмарлорток. — Мы не можем лишить его хорошего места.

— Что значит — лишить хорошего места? — не понял Нанок.

— Я сейчас вам все объясню, — сказал молчавший до этого молодой человек с густыми прямыми черными волосами и орлиным носом, более похожий на индейца, чем на эскимоса, Йенс Гайслер. — На нашей земле, в Гренландии, все высокооплачиваемые должности занимают белые люди. Они едут отсюда, из Дании, чтобы у нас сколотить состояние. Платят им в пять-шесть раз больше, чем за такую же работу эскимосу. Объясняют нам это так: они непривычны к суровому климату, поэтому нуждаются в компенсации. Они, мол, и так терпят лишения, приезжают без семей.

— Да, приезжают одни мужчины, — кивнула в подтверждение Мери Акалюк. — Но часто временно женятся на эскимосках, на тот период, пока работают у нас.

— Вот к такому приезжему и приставляется человек, знающий язык, обычаи и работу, которую должен делать белый человек. Он и называется помощником телеграфиста, помощником учителя, помощником пекаря, помощником мэра какого-нибудь поселения…

— Гренландцы давно борются за равноправие в оплате труда, — сказал Пауль Мадсен. — Но это очень трудная политическая проблема.

— Мы боремся не только за равноправие, — жестко сказал Йенс Гайслер, — но и за политическую независимость.

— Но Гренландия больше не колония, она имеет такие же права, как любая провинция метрополии, — возразил Пауль Мадсен.

— Это только на словах и на бумаге, — ответил Йенс Гайслер, — а мы хотим политической независимости, отделения от Дании и построения своего независимого государства.

Пауль Мадсен ласково похлопал Йенса Гайслера по плечу и извиняющимся тоном сказал гостям:

— О, он у нас большой экстремист!

Гайслер стряхнул с плеча его руку и замолк.

Разговор почему-то дальше не клеился.

Кофе был выпит, и пора было расходиться. На прощание Пауль Мадсен подарил Наноку несколько книг Биркета Смита.

На улице было темно. Машина медленно, как бы ощупью выехала со двора Дома гренландца. Нанок смотрел назад, на толпу далеких своих сородичей, и чувство сострадания и жалости сжимало его сердце.

Они стояли на крыльце: Мери Акалюк, Петер Ангмарлорток, Наварана Фрейхен, Йенс Гайслер, а над ними возвышалась внушительная фигура их попечителя, директора Дома гренландца — Пауля Мадсена.

— Ну как прошла встреча? — спросил Зотов Нанока.

— Очень интересно.

— Были трудные вопросы?

— Были.

— Ну и как?

— Много у них трудных вопросов, — со вздохом сказал Нанок. — Клавдий Петрович…

— Что такое?

— Я хочу сказать, Клавдий Петрович, какое счастье, что я родился и вырос в нашей стране, что я — советский человек.

— Ну, молодец, — деловито сказал Клавдий Петрович и посоветовал — Идите ложитесь спать. Убейте во сне кита.

— А в чем дело?

— Завтра будет пресс-конференция. Придут представители буржуазной печати.

Нанок ушел к себе в номер, принял ванну и лег в кровать. Долго не мог уснуть, ворочался, зажигал свет, листал подаренную книгу Биркета Смита об археологических раскопках в Западной Аляске и чувствовал в сердце тоску. Так остро и больно хотелось домой, в Москву, в Ленинград, в Анадырь, в Уэлен, в Нунямо — в любой город, в любое селение Советского Союза, но к своим, к родным людям.

Он с удивлением прислушивался к этой тоске, думая о том, что пройдет еще несколько дней, и он ощутит великую радость возвращения домой.

На выставку зашел корреспондент канадской газеты «Торонто Стар». Он придирчиво осмотрел все экспонаты и спросил Нанока:

— А каменной скульптуры у вас нет?

— Нет.

— Странно.

— Ничего странного нет, — ответил Нанок. — У азиатских эскимосов всегда была распространена резьба по моржовой кости. Резали по кости и аляскинские эскимосы, а вот ваши, канадские, любили так называемый соуп-стоун, мыльный камень.

Канадский корреспондент внимательно приглядывался к Наноку. Вдруг он спросил:

— Вы действительно кончили университет?

— Педагогический институт.

— Да это в общем одно и то же. По какой специальности?

— История.

— Я всегда был слаб в этом предмете, — сознался канадец. — А почему бы вам не привезти выставку в нашу страну?

— Наверное, это зависит не от советской страны, — ответил Нанок.

— Вы не будете возражать, если я об этом напишу в своей газете?

— Нет.

— А вам ничего за это не будет? — осторожно осведомился канадец.

Нанок улыбнулся в ответ.

Явились какие-то религиозные деятели, интересовавшиеся проникновением христианских идей в среду азиатских эскимосов.

— В настоящее время, — пытался объяснить им Нанок, — никакой нужды в христианском учении эскимосы Советского Союза не испытывают.

— Но нельзя совсем без веры, — убеждал молодой священнослужитель со спортивной фигурой и аккуратно подстриженной бородкой.

— Верят в то, во что всегда верили больше всего, — сердито ответил Нанок, — прежде всего в самого себя, в свои собственные силы.

Молодой священнослужитель с сожалением посмотрел на Нанока.

Приближалось время назначенной пресс-конференции. Появился советник посольства, переводчик Слава Светлов, корреспондент ТАСС, представители печати социалистических стран. Нанок бегло познакомил их с выставкой.

Сама пресс-конференция предполагалась в лекционном зале. Пришел шумный и неугомонный, как всегда, Ганс Йенсен, господин Вагнер и еще несколько представителей Общества Дания — СССР.

Понемногу выставочное помещение заполнялось. Появился знакомый Наноку корреспондент канадской газеты «Торонто Стар», сотрудник коммунистической датской газеты «Ланг ог фольк». Остальных журналистов Нанок видел впервые. Они переходили от стенда к стенду, фотографировали, брали отпечатанные еще в Москве каталоги на русском, датском и английском языках.

Пресс-конференцию открыл господин Вагнер и предоставил слово советнику посольства Семенову.

— Господа, друзья, дорогие гости, — начал советник посольства. — Наша встреча в гостеприимном доме Общества Дания — СССР носит необычный характер. Мы пригласили вас по поводу завершения первого опыта проведения целевой выставки, посвященной культуре и современному искусству народов Севера, народов самых отсталых и обреченных на вымирание при царском режиме. Эта выставка — скромный акт проявления дружеских чувств и крепнущих связей между Союзом обществ дружбы с зарубежными странами Советского Союза и Обществом Дания — СССР. Нам дорог большой интерес, проявленный к выставке жителями Копенгагена, а также приезжими из Гренландии.

Эту небольшую выставку сопровождают заместитель директора Музея этнографии народов СССР в Ленинграде кандидат исторических наук Клавдий Петрович Зотов и научный сотрудник самого дальнего в нашей стране музея в городе Анадыре, центре Чукотского национального округа, Нанок Максим Нанокович. Кстати, Нанок — представитель одного из самых малых народов в нашей стране — эскимосов.

Представляя моих сограждан, я хочу подчеркнуть, что оба они являются специалистами по культуре, истории и современному укладу жизни малых народов Севера нашей страны и готовы ответить на интересующие вас вопросы.

Советник Семенов сел. Господин Вальтер попросил задавать вопросы.

— У меня вопрос к мистеру Наноку, — сказал один из журналистов. — Я бывал в Гренландии, во многих полярных областях Аляски и Северной Канады. Вы встречались с гренландцами здесь, в Копенгагене. Есть ли различие между вами и теми эскимосами, которых вы видели здесь?

— И я, — медленно начал Нанок, — и все эскимосы земли по своему происхождению иннуиты. В начальной стадии развития человечества географическая среда наложила неизгладимый отпечаток на образ жизни людей и даже на их физический облик. С этой точки зрения мы все — иннуиты, что звучит не совсем приятно для всех других людей, потому что содержит в себе элемент противопоставления — «люди, в лучшем значении этого слова». Но последние полвека мы жили в разных социальных условиях — с этой точки зрения мы, конечно, уже отличаемся друг от друга. Объективные обстоятельства создали расу арктического народа эскимосов, народа, который удивлял на протяжении многих веков всех путешественников и людей, так или иначе сталкивавшихся с ними. Новые объективные обстоятельства, родившиеся в результате Великой Октябрьской социалистической революции, создали новую историческую общность — советский народ, составной частью которой являются все народы нашей многонациональной страны, в том числе и эскимосы…

— А нет ли противоречия в том, что, с одной стороны, вы подчеркиваете множественность и различие народов вашей страны, с другой — говорите о каком-то абстрактном едином народе — советском народе? — продолжал допытываться журналист.

— Никакого противоречия я здесь не вижу, — спокойно ответил Нанок. — Да вот самый близкий вам пример: приехало нас двое — один русский, другой эскимос. Кстати, учились в одном городе. Противоречий, продиктованных национальными различиями, у нас нет. А единый советский народ — не абстракция, как вы говорите.

— Встречаются ли смешанные браки между русскими и эскимосами? — спросил другой журналист.

— Не только между русскими и эскимосами, — ответил Нанок, вспомнив Асыколя с его Оксаной, Тутыну Нотанвата и ее мужа. — Я ведь уже говорил, что у нас много народов, и представители их живут и на нашем Севере.

— Вы сами женаты? — спросила женщина в больших круглых очках в железной оправе, делавших ее похожей на полярную сову.

— Нет, — ответил Нанок.

— Наверное, есть девушка?

— Есть.

— Извините, а какой она национальности?

— Чукчанка. — Нанок ответил и мысленно попросил прощения у Зины.

— Мы знаем, что вы получили образование в педагогическом институте на северном отделении. Скажите, пожалуйста, в чем специфика этого отделения? — задал вопрос профессорского вида мужчина с портативным магнитофоном.

— Учиться на этом северном отделении намного труднее, чем, скажем, просто на историческом факультете. Потому что кроме обязательных предметов, которые мне полагалось изучить как историку, мне надо было постигать научную грамматику эскимосского языка, историю народов Севера, этнографию, не говоря уже о специальных семинарах. Так что нагрузка побольше, чем на обычном историческом факультете.

— Мы много читали о прогрессе в области развития промышленности на Чукотке, особенно в добыче золота, — заговорил другой журналист. — А вам самому доводилось видеть золото там, на Чукотке?

— Сколько угодно. Даже держать в руках.

— Какое количество?

— Килограммов двадцать.

— Двадцать килограммов? — повторил журналист.

По всему залу прошел приглушенный шум, словно волна, несущая на себе эту ошеломляющую цифру: двадцать килограммов.

— Что вы испытывали, держа в руках такое богатство? — спросила женщина в больших очках.

— Тяжесть.

— И больше ничего?

— Ничего.

— Странно, — пожала плечами женщина.

В ответ Нанок только улыбнулся.

— На сколько больше получают русские на Севере, в частности на Чукотке, чем представители местного населения? — задал вопрос очень волосатый журналист. Волосы на голове сливались с растительностью на лице. Из волос торчала дымящаяся трубка.

— В нашей Конституции записано: равная оплата за равный труд без всяких оговорок, — ответил Нанок.

— Я знаю из советских источников, что существует так называемый коэффициент — чем дальше на север, тем больше оплата, — сказал волосатик.

— Совершенно верно, — ответил Нанок. — Коэффициент на Чукотке один к двум. Это значит, что инженер, получающий, например, в Ленинграде должностной оклад 200 рублей, будет получать на Чукотке вдвое больше и, кроме того, через каждые шесть месяцев ему будет начисляться десять процентов так называемых северных надбавок.

— И это все распространяется на местных жителей?

— Да, — ответил Нанок.

— Это нелогично, — пожал плечами волосатый. — Ведь все эти материальные стимулы предназначены для привлечения квалифицированных кадров на Север… а платить местным жителям то же самое — какой смысл?

— Да, — кивнул, соглашаясь, Нанок, — много, на ваш взгляд, нелогичного делала и делает Советская власть для народов Севера. В начале двадцатых годов, когда только что закончилась гражданская война, когда молодая Советская республика испытывала нехватку буквально во всем, была начата программа по созданию широкой сети школ, больниц для малых народов Севера, создана письменность, выпущены первые учебники, книги на родном языке… Наверное, с точки зрения вашей логики, с этим можно было повременить…

Большинство вопросов касалось не столько самой выставки, сколько положения народов Севера в Советском Союзе. Чаще всего приходилось отвечать Наноку. Ему пришлось рассказать все о своих родителях, близких товарищах, об Анадыре, о Магадане, Уэлене… Иногда к нему на помощь приходил Клавдий Петрович и советник Семенов.

Женщина-сова в больших очках спросила:

— Как вы относитесь к монархии и, в частности, к тому, что Дания — королевство?

— Как работник музея — с большим любопытством, — учтиво ответил Нанок, вызвав сдержанный гул в зале.

Господин Вальтер закрыл пресс-конференцию. Журналисты разошлись.

Нанок сел на стул. Он вдруг почувствовал такую усталость, словно с самого утра таскал тяжелые мешки. Клавдий Петрович подошел к нему, пожал руку и сказал:

— Можно подумать, что вы за ночь загарпунили немало китов.

Музей Торвальдсена оставил у Нанока противоречивое впечатление. В какое-то мгновение из его поля зрения исчезли сами скульптуры и началось мелькание мускулов, лошадиных ног, торсов, невероятных размеров пальцев, обуви, переплетений каменных сухожилий.

После Торвальдсена поехали к Андерсену.

Великий сказочник сидел в тенистом Королевском парке и, зажав в руках рукопись, смотрел поверх многочисленных посетителей.

Сказки Андерсена Нанок читал над селением, на гребне горы, откуда открывался широкий вид на Берингов пролив, на острова и синеющие дали берега Аляски. На этой высоте ощутимым было чувство полета, свободного парения в бесконечном голубом океане: птицы были ниже — они остались над водой, копошились в своих гнездах на прибрежных скалах. И несмотря на то, что сказки были о далеком, Нанок принимал их всем сердцем, потому что люди, в отличие от некоторых непонятных слов, были близкими, понятными и даже напоминали многих из окружения Нанока в Наукане.

Так уж получилось у Нанока, что в каждом достопримечательном месте далекой Дании он искал и почти всегда находил связи со своей родиной. Ну что может быть общего между Гамлетом, замком Эльсинор и Чукоткой? Но именно на Чукотке Нанок посмотрел фильм «Гамлет». Это было в Нунямо. Бабушка Вээмнэут, возвратившись из кино, взахлеб рассказывала Атук о впечатлении, произведенном на нее фильмом.

Нанок стоял возле древних пушек Кронборга, смотрел на затянутый дымкой шведский берег и вспоминал, как от берега Кытрына вот так же, подернутый голубым, виднеется берег Нунямо, его мыс, далеко выдающийся в открытое море и ограждающий от северных холодных ветров залив Лаврентия.

Ганс Йенсен веселым голосом рассказывал:

— Если придерживаться строгой исторической науки, то принц Гамлет, собственно, никогда не бывал здесь. Он родился в Ютландии, и там располагались его владения. А этот замок был сооружен уже через несколько столетий после смерти легендарного принца.

На следующий день машиной выехали из Копенгагена. Путь, проложенный по карте Гансом Йенсеном, пролегал, как он уверял, по самым прекрасным и интересным местам Дании.

Стояла чудесная солнечная погода.

Пригородные домики тонули в зелени. Перед ними торчали флагштоки.

Нанок изучал карту и удивлялся, как можно на такой крохотной территории разместить столько городов!

Через пролив Большой Бельт плыли на пароме.

Нанок вышел на верхнюю палубу. Свежий ветер гнал волну. Изредка можно было увидеть чайку. Больших птичьих стай, как в Беринговом море или в Чукотском, — не было. Скучное, безжизненное море. Сколько ни напрягай зрение — не увидишь ни китового фонтана, ни блестящую, словно лакированную, головку нерпы.

В эту пору на Чукотке на вершинах высоких сопок уже лежит снег.

А здесь его еще долго не будет. В Дании нередки бесснежные зимы. И все из-за теплого течения Гольфстрим. Может, это и хорошо, что Чукотку не омывает теплое течение.

Наверное, всякая земля хороша по-своему.

После обеда паром пришвартовался к пристани, и Ганс Йенсен объявил, что он повезет гостей прямо в Скаген, в самый северный и дальний город Дании.

— Это наш Уэлен! — весело сказал Ганс, хорошо знающий географию.

На дальнем мысу Скагена Нанок и Зотов постояли, глядя сразу на два моря — Северное и Балтийское.

Нанок посмотрел в морскую даль и заметил:

— Здесь нет ощущения полета…

Зотов улыбнулся.

Недалеко от высокого здания маяка Нанок увидел удивительное каменное сооружение, немного похожее на каменные пирамиды, которые ставят на мысах гидрологи.

— Это что такое? — спросил он у Йенсена.

— Могила знаменитого датского поэта и художника Хольгера Драхмана, человека, который воспевал этот суровый край и его жителей, рыбаков и моряков.

Нанок впервые слышал о нем, и ему стало неловко. А потом подумал: ведь и Йенсен не знал имени Нутетеина, который значит для азиатских эскимосов не меньше, чем Хольгер Драхман для жителей Ютландии.

Здесь было много песку. Песок сбегал от травянистого дерна до самых волн, белый, мягкий, шелковистый. Туристский сезон давно кончился, и ветер сгладил человеческие следы, нанес борозды, похожие на застывшие волны. Так, наверное, выглядит пустыня, по которой медленно движется караван верблюдов.

А если отойти подальше — полное впечатление снежного покрова с застругами, выточенными острым морозным ветром.

По такому снегу нарта идет трудно: снег сухой, шершавый. Он скоро стирает нанесенный на полозья слой льда. Надо часто останавливаться и восстанавливать лед.

Ганс Йенсен подошел к Наноку:

— Почему вы такой скучный?

— По дому тоскую, — сознался Нанок. — Куда ни посмотрю — везде хочется увидеть что-то родное, знакомое, привычное.

— Я вам сочувствую, — кивнул Гане. — Осталось совсем немного — два дня. Завтра будем в Орхусе, посетим университет, переночуем — и прямо в Копенгаген. К вечеру там будем.

Наноку стало стыдно: надо взять себя в руки! Кругом столько интересного, прекрасного. Разве не красив тот же маяк и эта своеобразная могила знаменитого поэта? Надо широко смотреть вокруг и впитывать в себя впечатления, как это делает Клавдий Петрович, который уже листает какой-то ярко иллюстрированный журнал и строго качает головой, наверное, в осуждение содержания.

— Что теперь будем делать? — стараясь выглядеть веселее, спросил Нанок у Ганса Йенсена.

— Поедем в рыбный порт.

В рыбном порту стояли десятки сейнеров с огромными цифрами, выведенными черной краской на бортах. Рыбаки, видимо, разбрелись по домам, и лишь на некоторых судах были люди, чинившие снасти, а то и просто сидящие у борта и глазеющие по сторонам. Белые жирные чайки шныряли у длинного склада.

— Хорошее дело — рыбная ловля, — сказал Ганс Йенсен. — В молодости я был моряком, ходил в Атлантику, нанимался на рыболовные суда. Работа трудная, но интересная.

— Гарпунить кита приходилось? — спросил Клавдий Петрович.

— Нет, — ответил Ганс. — Я скопил немного денег и поступил в Орхусский университет. Стал учителем истории. Потом война. Вы знаете, что Дания была оккупирована Гитлером. Оккупация была не такая, как в вашей стране. А объясняется это просто: наши капиталисты были тесно связаны с промышленными кругами Германии. Но простой народ не мог смириться с национальным унижением. Началось сопротивление. Я был участником борьбы. Немцы хорошо платили рабочим, и сложно было открыть им глаза на действительное положение. А немцы дошли до такого цинизма, что когда уходили из Дании, то аккуратно заплатили всем рабочим выходное пособие, рассчитывая в скором времени вернуться… Сейчас потихоньку возвращаются, — вздохнул Ганс. — Через общий рынок, через льготные таможенные тарифы, через всяческие экономические и торговые соглашения, которые только увеличивают богатство капиталистов и ухудшают жизнь трудящихся…

— А когда вы стали коммунистом? — спросил Ганса Нанок.

— Во время сопротивления, — ответил Йенсен.

Орхус оказался довольно большим городом. Разместились в гостинице, и поздно вечером вышли прогуляться ко городу. И снова — сверкание витрин, товарное изобилие.

Наступило утро, когда машина взяла курс на Копенгаген. Выехали рано, чтобы успеть к самолету, отлетающему в тот же вечер в Москву.

За окном машины тянулась столетиями взлелеянная, приспособленная для жизни земля — поля, луга, леса, озера, небольшие речки. Иногда у Нанока было такое ощущение, что они едут по огромному парку. Даже домики аккуратностью и ухоженностью своей напоминали, игрушки или садовые павильоны.

На зеленых пастбищах паслись игрушечные коровы, и такое впечатление усиливалось тем, что возле них не было пастуха: только низко натянутая на уровне травы проволока, почти невидимая в зелени, так называемый электропастух. Коровы были одинаково упитанные, даже окраска у них была вроде одна и та же, словно их делали на одной фабрике коров. Тут оленьему стаду не разгуляться. Да и корма настоящего для оленей здесь нет. Вспомнились оленухи, которые в темноте приходили к яранге в стойбище Клея, и голос Зины Канталиной.

— Олени в Дании есть?

— Есть, — ответил Ганс.

— Большие стада? — удивленно спросил Нанок.

— Небольшие, — ответил Ганс. — Они пасутся в парке у Королевского замка недалеко от Копенгагена.

— Я имел в виду настоящих оленей, — пояснил Нанок. — Как у нас на Чукотке.

— Таких нет даже в Гренландии, — ответил Ганс.

Останавливались в крошечных городках, обедали в пустых закусочных, где потчевали с подчеркнутым радушием и любезностью.

Солнце садилось, когда машина достигла Копенгагена. Ганс повез гостей в ресторан на вокзале, который он считал очень хорошим.

До отлета самолета оставалось еще несколько часов. И вдруг Нанок вспомнил. Как же он мог позабыть об этом? Наварана, внучка Петера Фрейхена, говорила, что в Копенгагене есть памятник Кнуду Расмуссену.

— Поедем посмотрим памятник, — сказал Нанок.

Памятник открылся издали. На набережной стоял гранитный человек, похожий на осколок утеса на скалистых берегах мыса Дежнева между Уэленом и Науканом.

В детстве, когда Нанок ездил на собаках из родного селения в Уэлен или плыл на вельботе, сразу же, когда позади скрывались спрятанные в камнях нынлю Наукана, он видел эти каменные фигуры на гребнях высоких мысов. Требовалось совсем немного воображения, чтобы увидеть Вечно Скорбящую — окаменевшую от горя женщину, потерявшую в студеных волнах моря своего мужа, а потом и своих сыновей.

Это был памятник тысячам чукотских и эскимосских женщин, в чьи судьбы вмешались море и великие силы, управляющие жизнью на земле.

Чуть восточнее, ближе к чукотскому селению, стояло каменное изваяние, напоминающее ребенка в меховом комбинезоне. Это тоже печальный памятник. На этот раз, как гласила легенда, это был окаменевший несчастный ребенок, чьи родители умерли во время эпидемии, скосившей всех жителей когда-то большого, многолюдного стойбища. Уцелел лишь один этот ребенок. Он долго с плачем бродил вокруг опустевших яранг, пока не превратился в камень и не встал вечно над морем. В пуржистые зимние вечера, когда едешь под этими скалами, можно услышать отдаленный детский плач — это доносится через годы горестное рыдание сироты.

Но здесь не было скал. На ровной набережной стоял человек в анораке[16], с надетым на голову капюшоном и смотрел вдаль. Он словно недоумевал, почему оказался здесь и где тот берег, к которому он стремился в своих бесконечных путешествиях, в поисках мудрости и знаний о жизни человека.

Мимо него мчались, шурша шинами по асфальту, разнообразнейшие машины, от воды пахло машинным жиром — нефтью, а снег, который зимой падал и таял на его гранитных плечах, был серый от грязи и сажи. Этот снег не годился дли постройки иглу[17], из него даже нельзя было приготовить питьевую воду или нанести слой льда на полозья нарт, чтобы они легко скользили по насту.

Он здесь был чужой, и Нанок сразу же почувствовал это, приближаясь медленными шагами к памятнику.

Вот таким стоял Кнуд Расмуссен на мысе Дежнева и оглядывал расширившийся горизонт. Он сразу видел два океана — Ледовитый и Тихий, видел широкий пролив, где смешались южные и северные воды. Смотрел на два острова — Ратманова и Крузенштерна и, может быть, вспоминал старинную эскимосскую легенду о человеке, разгневавшем богов. Это произошло еще в то время, когда от азиатского берега до американского шла галечная длинная коса, на которой стояли две горы — Имаклик и Иналик — эскимосские названия островов. На этой косе жили морские охотники, которые чтили богов и не помышляли о том, что они сильнее богов. Но нашелся среди людей один, который решил, что счастье не связано с потусторонними силами и человек сам себе бог, сам себе хозяин. И однажды на охоте явился бог к нему в образе странного тюленя и заговорил человеческим голосом, увещевая загордившегося охотника.

Но тот, вместо того чтобы внять, взял и загарпунил странного тюленя и снял с него шкуру.

Вернулся на берег охотник и стал хвастаться шкурой. К вечеру потемнело небо, задул сильный ветер. К закату разбушевалось море. А ночью поднялась буря, смешались и море, и небо, и суша. Спасаясь от высоких волн, люди бежали на две высокие горы. А утром, когда солнце взошло над стихающими волнами, людским глазам предстал новый лик земли: там, где тянулась галечная коса, осталось только две горы, а между ними плескались волны двух океанов. Так произошел Берингов пролив согласно древней легенде исконных обитателей этого края.

Вспоминал ли Кнуд Расмуссен эту легенду, когда стоял на мысу у предела своего долгого санного пути?

Нанок несколько раз обошел вокруг памятника.

Неплохо бы устроить поминальную трапезу. Но такое полагается делать на могиле, а это памятник. Хорошо хотя бы то, что сюда можно прийти вот так, вспомнить кое-что, объять размышлением долгие расстояния, постараться отыскать искру истины. Так что же нынче Нанок? Больше ли или меньше он эскимос по сравнению с теми, которых он встретил в Доме гренландца? И те, и он сам почти в равной степени отдалились от своих предков и, честно сказать, многое потеряли. Могут ли эти современные парни и девушки быстро и надежно построить снежное иглу или добыть из-подо льда с помощью хитроумной остроги — кавикака — большую жирную рыбу?

Такова судьба людей: на большом пути что-то остается позади, пусть иногда очень дорогое, но уже мешающее жить в будущем, тяжким грузом тянущее вниз.

В сказках, в легендах жила надежда на лучшую жизнь. Этой надеждой была пронизана вся философия арктического народа, все песни и сам настрой души, который называют еще и национальным характером.

Здесь еще ищут свое будущее.

Нанок и его сородичи, живущие на Чукотке, нашли его. И никто в этом не сомневается. Потому что родились новые песни, новые сказания, новые легенды.

Великий Кнуд Расмуссен торопился. Он считал, что эскимосскому народу недолго осталось жить. И кое в чем он был прав. Из числа живущих исчезли некоторые эскимосские племена — ихальмюты, нетчилли, неуклонно снижается численность алеутов и других племен некогда великого народа. Расмуссен вбирал в себя богатства языка, легенды и сказания, опыт жизни в самых жестоких на планете условиях. И не только для науки, но и в назидание оставшимся в живых, для тех, кто будет жить в будущем. Великий оптимизм эскимосов, их удивительные душевные качества: отзывчивость, бескорыстие, терпимость к заблуждениям и готовность помочь человеку найти истинный путь — все это хотел передать Кнуд Расмуссен другому миру, заблудившемуся человечеству, погрязшему в войнах, обмане и взаимном грабеже.

Двадцатый век, встреча с белым человеком, которого многие эскимосские племена нарекли звучным именем «каблуна», вселил большие надежды людям пустынных ледяных просторов. Они пытались найти в нем родственника, открыли перед ним душу: ведь здесь каждый человек был целым миром…

Живущие на берегу Берингова пролива с азиатской стороны нашли своих родичей.

Нанок еще раз оглядел памятник.

Как далеко отсюда до той точки, где прервался след Великого санного пути!

Замкнулся один полярный круг жизни Нанока, иннуита из Наукана, научного сотрудника Анадырского музея.

Отъезжая от памятника, Нанок вместе с горечью расставания ощутил в душе разгорающуюся радость от мысли, что уже началась дорога домой, в Москву, в Анадырь.

Снегопад в июне

Часть вторая

1

Воспитательница разрешила повесить карту над кроватью и даже дала для этого четыре кнопки.

Первая линия, которую провела Надя, уперлась в Магадан. Просыпаясь по утрам, Надя старалась не смотреть на карту, чтобы не вспугнуть надежду на новое письмо и на возможность провести линию дальше на запад, к Москве, а потом к Ленинграду.

Напротив кровати сияло высокое окно, обращенное к морю. В раму попадал край мыса, давшего селению название — Еппын.

Солнце будило Надю. Оно сначала робко, одним лучом, проникало в комнату и шарило по стене. Потом этот луч перепрыгивал на кровать, на пушистое желтое одеяло с большими поблекшими цветами и уже оттуда переносился на Надино лицо, норовя обязательно зацепиться за ресницы. Просыпаясь, Надя отряхивалась от яркого света, как щенок, ненароком упавший в воду. Но свет был такой ослепительный и веселый, что отделаться от него не было никакой возможности.

Каждое утро для Нади было праздником, открытием мира, ожиданием и предчувствием нового. Даже если было пасмурно, дождливо, даже если шел летний, дерзкий и противный в своей неуместности снег.

Тогда Надю будило ее внутреннее солнце, не уступающее по яркости тому, что бродило по небу.

Его яркий луч освещал спящую изнутри, вспыхивал в закрытых глазах и рвался на волю.

Иногда Надя играла со своим внутренним солнцем, притворялась, что не слышит его требований, крепче закрывала глаза, хотя уже давно вся изнутри была пронизана утренним светом, и все ее юное тело, свежий пытливый разум жаждали пробуждения, были полны желания немедленно вступить в новый день.

По правде сказать, Наде некогда было задумываться над тем или иным явлением: она с распростертыми руками бежала навстречу каждому дню, и некогда ей было останавливаться, чтобы осмыслить происходящее. Это будет потом, через много-много лет, и, быть может, даже совсем в другом месте, не здесь, не в милом сердцу, широко открытом миру и морю Еппыне.

Сельский пионерский лагерь только по названию был лагерем. На самом деле это был попросту интернат для детей, которые по каким-то причинам не могли уехать к своим родителям. С ними была здесь одна воспитательница — Мария Степановна Нотанто, таскавшая за собой двух своих малых детишек, — их отец, оленевод Нотанто, в это время находился в тундре на летовке, Мария Степановна была толстая, низкорослая женщина. Родом она была из дальневосточного поселка Чегдомын и в девичестве носила фамилию Носенко. В школе она вела английский язык и среди оставшихся в интернате детей организовала кружок английского языка.

В большой комнате для девочек из восьми стоявших здесь кроватей было занято только четыре.

Надя стояла у окна и смотрела на вершину Еппына. Над сопкой туман рассеялся. Небо над морем было чистым. Значит, сегодня мог прилететь вертолет.

Неожиданно скрипнула дверь.

— Надя!

У нее было хорошее настроение. Она весело сказала:

— Гуд монинг!

— Гуд монинг, Надя, — тускло отозвалась Мария Степановна. — Наденька, вам придется сегодня самим заняться. У меня ребятишки разболелись… Видно, мантака объелись.

Вчера еппынские охотники добыли кита, первого из числа разрешенных для местного населения. Огромная туша морского великана, вытянутая тремя тракторами на берег, высилась у разделочной площадки. Люди кругом лакомились мантаком — китовой кожей со слоем сала. Приезжие с опаской клали в рот по маленькому кусочку. Те, кто жил в Еппыне уже не первый год, запасались китовым мясом для котлет.

Надя вчера допоздна вертелась на берегу, не ходила даже ужинать, да и не нужна ей была каша после вкусного и жирного мантака!

Она смотрела, как разделывали громадную тушу, подцепляли трактором куски жира и мантака и оттаскивали к жиротопному цеху, возле которого возились похожие от жира и копоти на негритянок, одетые в лоснящиеся, засаленные одежды женщины. Здесь и галька была жирная, темная и липкая. Грязные собаки лениво переругивались между собой из-за лакомых кусочков и сердито лаяли на обнаглевших чаек.

В эти летние дни главная жизнь Еппына сосредоточилась на берегу.

Ранним утром охотники выходили на вельботах в море на охоту.

Чуть позже на берег спускались грузчики: на рейде стояли два парохода. С одного из них они выгружали бочки с горючим, а с другого — так называемый генгруз. Штабеля этого генгруза привлекали ребятишек: среди ящиков можно было играть в прятки, в войну, а то и украдкой от сторожа Культына, глухого и плохо видящего человека, заглянуть в разбитый ящик, осторожно сунуть палец во фруктовое месиво, вытекающее из расколотой стеклянной банки, и лизнуть, подобрать вывалившуюся из ящика печенюшку, а если очень повезет, даже конфету в яркой обертке.

Взрослых интересовал другой товар. Местные жители брали главным образом мебель: столы, стулья, серванты, кухонные буфеты. Самым большим спросом пользовались «стенки», сделанные на Биробиджанском мебельном комбинате. Люди буквально дрались за эти «стенки».

Арон Каля купил «стенку», и Надя помогла ему донести отдельно упакованные стекла этого громадного сооружения, ради которого пришлось выбросить из квартиры вторую детскую кроватку. Чтобы собрать «стенку», Арон Каля затратил почти неделю: многие части были побиты, не хватало даже ручек. И все же, когда она заняла свое место, подавив все остальное в квартире, Арон и мама Зина не могли скрыть гордости и счастья. На плите кипел чайник, чуть ли не каждого прохожего под тем или иным предлогом зазывали в дом и угощали возле самой этой полированной «стенки», в отражении многочисленных стекол, за которыми расположились чашки, рюмки, блюдца, тарелки и даже книги домашней библиотеки.

Прямо на берегу, взламывая ящики, покупатели брали мопеды и мотоциклы. Люди утоляли жажду по технике и, даже не оттерев как следует заводской смазки, садились на машины и носились по извилистым и крутым тропам Еппына, рискуя сломать себе шею. Двое мальчишек уже лежали в гипсе в районной больнице, но грохот не утихал: зимой не поездишь на мопеде или мотоцикле, так что надо было получить с машины сполна за оставшиеся погожие дни.

Арон Каля не позарился на мотоцикл и мопед. Он ворчал: «Привозят всякую дрянь! Кому нужны эти мотоциклы. Лишь бы выкачать деньги у населения. А нет привезти хороший снегоход «Буран». Вот это машина!»

Надя видела эту машину. На «Буране» ездил охотник Кайкай. Снегоход легко мчался по тундре, поднимался по крутому берегу речки, обходил торосы. Это было как раз то, что надо северному жителю.

Но пока «Бурана» у Арона не было, и он держал упряжку в десять собак.

Собаки были посажены на цепь и свирепо рычали на всех, кто проходил поблизости.

Еще интересно было наблюдать, как торговали коврами. В очередь за ними записывались еще зимой, и вот эти долгожданные ковры наконец прибыли. В присутствии председателя сельского Совета распределяли их тут же, у берегового склада. Ковровая торговля привлекала в основном приезжих. Они стояли поодаль, высматривали и запоминали тех, кто брал ковер.

Надя знала: сегодня же к счастливому обладателю нового ковра придет гость с бутылкой. Поздним вечером, сгибаясь под длинным свертком, он будет уходить к учительскому дому, больнице или к дому специалистов. По отчетам выходило, что каждый местный житель Еппына уже давно украсил коврами свое скромное жилище. Но в лучшем случае на стене этого жилища висел тканый рисунок, изображающий какое-нибудь неправдоподобно синее животное, украшенное оленьими рогами.

Арон Каля своих ковров не продавал, и они у него висели везде, где только можно, а один даже лежал на полу.

Он относился к Наде внимательно, делал ей подарки к праздникам, но каждый раз при этом говорил:

— Небось твой непутевый отец не вспомнил, что у тебя особый день…

После такого замечания радость от подарка тускнела, как тускнеет от дыма чистое стекло. К тому же чаще всего в словах дяди Арона была правда.

Вообще Арон и Зина жили хорошо. В доме у них поддерживалась чистота, холодильник был всегда полон. В дни почтовых рейсов к ним в дом приносили огромную пачку журналов и газет, которые при всем желании невозможно было прочитать. На работе Арон был передовиком, Зина тоже числилась лучшей. Оба они избирались в разные комиссии, Арон был депутатом районного Совета. На собраниях семью ставили в пример, особенно когда речь шла об алкоголизме. Нельзя сказать, чтобы Арон совсем не пил. Надя не раз видела его в таком состоянии, что он вразумительного слова не мог произнести. Но у Арона и Зины было железно соблюдаемое правило: в таком виде не появляться на людях.

Мария Степановна не раз говорила Наде:

— Ты почаще ходи к ним! Какая прекрасная семья — культурная, развитая! Ни разу не пропустили банный день!

Это правда. Зина была помешана на чистоте. Когда в дом приходила Надя, она окидывала ее проницательным взглядом и даже, казалось, принюхивалась к ней. Так что Наденька знала, в каком виде приходить к маме.

Казалось бы, таких людей всем следовало любить. Они никому не делали зла, ни у кого не брали в долг без отдачи, что в общем-то было распространено в Еппыне, не сказали о других худого слова… И все-таки Наденька чуяла — не очень любили в селе Арона и Зину, не было к ним теплого, сердечного отношения. Самое удивительное состояло в том, что и Надя в глубине сердца не питала к ним такого же чувства, какое испытывала к своему непутевому отцу.

Портреты Арона и Зины не сходили с доски Почета возле здания сельского Совета и помещались как раз под большими буквами: «ЛУЧШИЕ ЛЮДИ НАШЕГО СЕЛА».

2

Надя возвращалась к себе в интернат, вдоволь наигравшись на пустых железных бочках, сваленных в небольшое озерко за электростанцией. На улице было безлюдно.

Еще издали у доски Почета она заметила маму Зину. Зина что-то делала с доской, и Надя, конечно, зажглась любопытством. Выждав, когда мама отошла, Наденька подбежала к доске и заметила, что мамин портрет и портрет Арона Каля тщательно протерты. Мама сняла налет от соленых морских брызг, и их фотографии выглядели ярче и лучше, чем остальные. Наде вдруг стало стыдно за маму. Как же так? Неужто ей было лень провести платком и по остальным фотографиям? Или она любит только себя и своего Арона?

Наденька достала платок и смахнула пыль с остальных фотографий, и среди них — старика Кайкая, с его жиденькой бороденкой, как у Хо Ши Мина. Иногда на его место помещали портрет молодого Кайвынто. Кайкай и Кайвынто были охотниками. И старый и молодой соревновались всерьез, по-настоящему, и все село внимательно следило за их поединком. Чуть свет оба вельбота устремлялись в открытое море, расходясь в разные стороны, а к вечеру возвращались с добычей к родному берегу. То один, то другой вырывался вперед. Иные попрекали Кайвынто за то, что он соперничает с человеком чуть ли не втрое старше его, но Кайкай наотрез отказался соревноваться с кем-нибудь другим. «Да я еще этих молодых за пояс заткну! — горячился он в совхозной конторе. — Я еще им покажу, что такое настоящий охотник!»

Последней в ряду была фотография тети Сони Кукэны, швеи из мастерской, где шили меховую одежду. Соня родилась в селении Наукен и по национальности была эскимоской. По-чукотски, однако, она говорила так, будто это был ее родной язык. Тетя Соня могла сшить все — от кухлянки до элегантного двубортного пальто из нерпичьей кожи. Она даже бралась шить сценические костюмы для художественной самодеятельности. А когда из села навсегда уезжал старый учитель Петр Александрович Новосадов, она преподнесла ему роскошную кепку, сшитую из разноцветных головных перьев гаги. Кепка была так красива и нарядна, что растроганный учитель сказал, принимая ее:

— Да ей место в музее… Только в музее такой красоте быть.

Слева от тети Сони на доске Почета было пусто. Наденька помнила, что здесь висела фотография зверовода Ивана Номылина. Она то появлялась, то исчезала. Если он запивал, фотографию снимали. Но проходила неделя, вторая, Номылин появлялся на звероферме мрачный, прячущий глаза и брался за работу. Работал он с остервенением, иногда даже ночуя на ферме в большом красном уголке, где над диваном висели разноцветные вымпела и на столе, покрытом яркой клеенкой, стоял всегда горячий электрический самовар. Днем Номылин ненадолго забегал сюда, пил густой, горячий чай со сгущенным молоком, кулаком вытирал губы и снова отправлялся к зверям чистить клетки и готовить какие-то особые смеси для занедуживших животных. Был случай, когда Номылин скупил в сельской аптеке весь запас поливитаминов и скормил молодняку, вызвав гнев и осуждение районного медицинского начальства.

Иван Номылин был чем-то похож на Надиного отца, но они не дружили и даже как-то сторонились друг друга.

— Вот молодец! Вот как ты хорошо сделала! — услышала Наденька за спиной знакомый голос.

Это был директор совхоза Владимир Иванович Куртынин.

Он был в темно-синей нейлоновой куртке и в серой кепке. Глаза у него были, добрые и веселые.

— Папа пишет? — спросил он.

— Пишет, — ответила Надя. — Вот последнее письмо из Москвы.

Письмо было при ней, она вытащила его из кармана и полазала Владимиру. Ивановичу.

Директор взял письмо, повертел, почему-то внимательно посмотрел штемпеля и со вздохом возвратил его Наде.

— А вы прочитайте, — предложила Надя. — Он так интересно пишет про Красную площадь и про Минина и Пожарского, про разные памятники, про Гоголя…

— Нет, Наденька, — опять вздохнул Владимир Иванович, — чужие письма читать нехорошо. Читай уж сама, а мне будешь рассказывать, хорошо?

— Ладно, — сказала Надя.

Она спустилась на берег, чуть подальше от разделочной площадки, где галька, казалось, навеки была пропитана жиром морского зверя. Чистый берег был напротив бани.

Ветром снова пригнало лед к берегу. Сегодня вельботы с трудом прорвались в открытое море, и моторы их гудели где-то далеко на горизонте.

От бани, остывшей и холодной, даже на расстоянии пахло сыростью.

Надя подошла ближе к берегу, где на мелководье плыли сине-зеленые льдины. Они тихо позванивали и роняли капли на тихую воду. На всем протяжении берега слышалось шуршание: ш-ш-ш-ш! — льдины терлись одна о другую.

Надя поудобнее устроилась и достала из внутреннего кармана куртки конверт с письмом. И что так разглядывал, на конверте Владимир Иванович? Конверт как конверт, обрамлен цветными ленточками с силуэтом сверхзвукового самолета, похожего на какую-то хищную птицу. Вот, правда, почерк был несколько странный, будто папа писал на чем-то тряском. Может быть, ехал в поезде? Наденька расправила на коленях исписанные листки и погрузилась в чтение. Читая, она как бы слышала глуховатый отцовский голос, оттенки его говора и его любимые словечки.

«Здравствуй, дорогая Наденька!

Давно не писал, потому что дорога на Москву долгая и тяжелая — ведь пролететь надо более восьми тысяч километров. Полет проходит высоко в небе — наверное, десять километров. Во время полета кормят, дают лимонад. Это такая сладкая вода. При взлетах и посадках надо застегиваться, будто ты собака, которая может убежать. А так ничего особенного, ничего интересного — летишь себе и летишь. То облака внизу видишь, то огоньки, если ночью полет проходит.

А вот Москва — это интересно. Ты знаешь, что Москва — столица нашей Родины. Оплот мира и демократии во всем мире. Здесь часто проходят разные конференции, а также заседает Верховный Совет. Верховный Совет собирается в желтом большом здании, которое хорошо видно на любой картинке, где изображен Кремль. На Красной площади стоит Мавзолей, и в нем вечным сном спит наш дорогой Владимир Ильич Ленин. И еще есть памятник Минину и Пожарскому. Это были освободители России много лет назад. Когда будешь изучать историю — узнаешь о них подробнее. Минин держит меч, а Пожарский щит. И еще есть Лобное место, где цари казнили революционеров. Да, еще стоит храм Василия Блаженного, такая красивая церковь. Ты, наверное, тоже видела ее на картинках.

Когда идешь по Москве, надо быть начеку: тут столько машин, наверное больше, чем людей на Чукотке. И переходить улицу надо в специальном месте. Сначала посмотри налево, потом направо, а потом — иди вперед.

В Москве очень много памятников. Есть памятник Пушкину. Помнишь, в учебнике? В точности такой. Вокруг памятника написаны разные стихотворения, вот, только забыл какие. И еще есть Гоголевский бульвар, и на нем памятник Гоголю. Ты читала Гоголя? Если не читала, возьми в библиотеке. В школьной или в сельской, должен быть обязательно Гоголь. И еще есть в Москве Центральный телеграф, там торчит глобус, а часы показывают точное время.

Есть еще Выставка достижений народного хозяйства. На площади скульптура — рабочий и колхозница. Колхозница держит серп. А рабочий держит молот. Обыкновенный простой молоток. Москва расположена на реке. По реке ходит речной трамвай. С виду это обыкновенный катер, но считается трамваем.

Конечно, самое главное — это метро. Лестница едет вниз, и ты вместе с лестницей едешь вниз, в темноту подземелья. Правда, там горит электрический свет, но подземелье есть подземелье, и с непривычки страшновато. Спускаешься вниз, садишься в поезд и едешь, куда тебе надо. Выходишь и опять же по лестнице, уже бегущей вверх, возвращаешься на поверхность земли. Забыл тебе сказать: метро — это подземные дворцы.

В Москве многое кажется знакомым, уже виденным, потому что много о ней читал, видел в кино и по телевидению.

А как ты живешь? Хорошая ли погода в Еппыне? Как охота? Интересно, в моржовой охоте кто кого одолел — Кайвынто или Кайкай? Наверное, оба хорошо поохотились. Сейчас уже должна пойти рыба на Курупке. Вот бы порыбачить или просто побродить по тундре. Здесь такого нет. Скучно мне стало и очень хочется домой. Просыпаюсь ночью — вижу берег Еппына, вельботы на гальке. А засну — снится, что подплываю со стороны мыса Беринга, вижу мачту радиостанции, трубу электростанции и баню на самом берегу моря. Как хорошо дома! Лучше, чем где-нибудь в другом месте! А еще снится тундра, озера и журчанье ручья. Скорее бы кончился отпуск!

Силой приходится удерживать себя, чтобы не повернуть обратно и не взять билет в Анадырь. Ну, раз обещал отдохнуть, то уж надо отдыхать, как бы это ни было трудно. И еще я очень соскучился по тебе: прислушаюсь, и чудится твой звонкий голосочек, будто ручеек бежит по камням, прыгает, сверкает на солнце. Береги себя, не простужайся, слушайся учителей и терпеливо жди меня. Твой папа».

Надя дочитала письмо. Что-то в нем было новое, какой-то необъяснимый холодок исходил от этих страниц, исписанных необычно кривым и неровным почерком. Холодом веяло и от моря, от ледового поля, которое недобро шуршало, медленно двигалось вдоль берега по направлению к темнеющему вдали мысу Беринга. За ледовым полем беспрерывной лентой летели птичьи стаи. Откуда столько живого берется с приходом теплых дней? Все летят и летят птицы. Как они помещаются там, на зимовке? Сколько надо земли, чтобы все птицы уселись?

Солнце сияло сзади, щедро освещая движущийся лед, играя лучами на изломах льдин, блестками падая вместе с каплями талой воды.

Тишину, нарушаемую лишь шуршанием льда, иногда взрывал треск проносящегося по улице мопеда. Новые мопеды спешили взять свое до первого снега. За зиму они превратятся в груду ненужного железного хлама, и люди будут снова задать прихода снабженца-парохода, чтобы купить новые машины.

Надя встала с холодной гальки, отряхнулась и пошла вверх по крутому склону, скользя подошвами резиновых сапожек по мокрой траве.

Под пригорком была привязана на цепь упряжка собак Арона Кали. Собаки, завидя Надю, радостно завиляли хвостами. В общем то они были злыми, могли покусать, но к ней относились хорошо: Надя часто носила им сахар из интернатской столовой.

На берег спускался банщик Ерофей Катушкин. Ерофей Катушкин давно жил на Чукотке. Он приехал сюда в конце сорок пятого года и так на всю жизнь остался здесь. Первую свою жену он схоронил в Сирениках, перебрался в Еппын и женился вторично. Его многочисленные взрослые дети жили чуть ли не во всех поселках Провиденского района. И еще поговаривали, что Ерофей Катушкин самый богатый человек в районе. Правда, с виду банщик не выглядел богачом. Он круглый год ходил в засаленном ватнике, в некоем подобии шапки-ушанки военного образца и в валенках с огромными красными резиновыми галошами. Ему другой одежды и не требовалось: жил он рядом с баней и добежать даже в пургу до места своей работы для него было делом нескольких минут. Несмотря на то что Катушкин работал в бане, он вечно ходил грязный и, похоже, не любил мыться. Зато в бане у него был идеальный порядок. Для особо почетных гостей здесь даже был веник, связанный из веточек полярной березки, и квас.

— Ну что пишет папа, Наденька? — спросил Катушкин.

Теперь этот вопрос часто задавали Наде. На почте знали, что она получает с каждым вертолетом письмо, а то и два, и эта новость сразу же становилась известной каждому жителю маленького Еппына.

— Из Москвы пишет папа, — ответила Наденька.

— Ишь ты! — покачал головой Катушкин. — Из Москвы аж! Вона теперь куда добирается чукча!

Сам Катушкин давненько не бывал на материке. За двадцать лет пребывания на Чукотке он лишь раза два выбрался в отпуск, но каждый раз возвращался до срока, жалуясь на непривычный шум больших городов и обилие людей.

— Не могу жить на материке! — вздыхал Катушкин. — Отвык.

Еще славился Катушкин тем, что любил критиковать всех и все. Когда он бывал трезв, а это могло у него продолжаться даже до полугода, он критиковал торговлю за продажу водки, обличал пьяниц и говорил, что алкоголизм — это пережиток капитализма. Ему, правда, возражали: мол, у чукчей капитализма не было, откуда же этот пережиток? Но уж если Катушкин заводился, то его нельзя было остановить. Казалось даже, что его побаивалось начальство. Острый, трезвый глаз Катушкина все примечал, и когда на очередном собрании он поднимался на трибуну, директор совхоза даже пригибал голову. Дело еще было в том, что на собственной работе у Катушкина всегда был полный порядок и его не в чем было упрекнуть. Даже когда он находился в длительном запое, он ухитрялся и топить вовремя баню, и убирать в ней.

— Так что же пишет про Москву твой папа?

В голосе Катушкина было редкое для него благодушие, но его любопытство почему-то не понравилось Наде, и она ответила коротко:

— Пишет, что Москва — столица нашей Родины. Оплот мира и демократии во всем мире!

— Надо же! — как бы с удивлением покачал головой Катушкин. — Оплот, значит, мира и демократии… Ну-ну…

Катушкин побрел вниз, к бане, а Наденька смотрела ему вслед; что-то было неприятное, холодное и скользкое в его голосе, в его замечаниях по поводу письма отца.

Но по-прежнему ярко светило солнце, журчал ручей, разделявший селение на две части. Возле магазина толпились люди в ожидании товаров. С окрестных гор тянуло теплом нагретой земли, и это тепло понемногу вытесняло холодное дыхание ледяного поля. Ветер переменился, подул от берега, от тундровых долин, озер и ручьев, от оленьих пастбищ и кормовых угодий многочисленных птичьих стай. Все это быстро развеяло облачко тревоги в Надином сердце, и она вприпрыжку побежала через деревянный мостик к интернату. Время подходило к обеду.

3

Пустое здание интерната в летнюю пору казалось огромным, и от пустоты этой в нем было гулко и голоса слышались еще издали.

Две поварихи сидели на кухне и о чем-то судачили. Едоков нынче было немного, и работы, соответственно, мало. Поэтому времени для разговоров у них было довольно.

— Надя, иди мой руки! — скомандовала тетя Поля, жена охотника Ваампо.

Наденька вообще любила мыться. Она долго мылила руки, терла каждый пальчик и внимательно разглядывала ногти. На недавнем медицинском осмотре новая докторша, приехавшая из бухты Провидения, заметила:

— У тебя очень красивые ногти, Надя, береги их.

Она теперь часто разглядывала свои пальцы, и в особенности ногти, стараясь найти в них ту красоту, которую заметила молоденькая докторша. Пальцы как пальцы, тонкие, розовые от холодной воды, ноготки, подстриженные коротко и просвечивающие насквозь. Правда, своей формой они напоминали ноготки нерпы.

В интернате кормили вкусно и обильно. Совхоз не жалел для детей ни мяса, ни других продуктов и к утвержденному государственному пайку выдавал кое-что дополнительно. Правда, Наденька об этом не догадывалась, считая главным блюдом обеда компот.

И на этот раз большая кастрюля с черпаком стояла на отдельном столике, и Надя торопилась прожевать котлету, чтобы взяться за компот.

Наливая себе третий стакан, Наденька поймала взгляд тети Поли. Она сочувственно и даже жалостливо смотрела на нее из кухни.

— Можно, тетя Поля? — на всякий случай спросила Наденька.

— Можно, конечно, можно, — торопливо ответила тетя Поля. — Пей компот, девочка, пей.

Вообще-то она больше двух стаканов не разрешала пить. А сегодня будто ее подменили. Обычно мрачноватая, она теперь вся светилась сочувствием и добротой.

Когда Наденька допила третий стакан и покосилась на кастрюлю, тетя Поля вдруг сказала:

— Если хочешь — бери. Бери еще!

Четвертый стакан едва влез. Наденька медленно пошла к себе в спальню: по режиму после обеда полагался тихий час.

К вечеру потемнело небо, ветер снова переменился. Но ледовое поле отошло, миновало мыс Беринга и удалилось от берегов Еппына. Знающее люди сказали, что оно больше не вернется и льда у берега не будет до самой поздней осени.

Возвращались охотничьи вельботы.

Первым пришел Кайкай. Четыре моржа были привязаны к его суденышку, по два с каждой стороны. Надя стояла на берегу и терпеливо вместе со всеми ждала, когда наконец причалит вельбот. Мотор ревел надрывно, и расстояние между берегом и судном сокращалось медленно. Свободные от службы люди спускались на берег, к морю, чтобы полюбоваться простором, удаляющимся ледовым полем, птичьими стаями, подышать морским свежим воздухом, напоенным запахом водорослей и соленого холодного льда.

В сторону Анадыря пролетел рейсовый самолет ЯК-40, оставив в небе светлый шнурок следа. Он медленно растворялся, обрываясь сразу в нескольких местах.

На таком самолете улетел отец в отпуск.

Наденька вспомнила это и с нежностью подумала о нем. Вспомнился стенд «Лучшие люди нашего села» возле конторы. Вспомнилось пустое место рядом со снимком тети Сони. Хорошо бы на этом месте когда-нибудь увидеть отцовский портрет. Разве он не лучший человек в селе? Если бы все знали, какой он умный, добрый, ласковый! Кто-кто, а он — лучший! Лучше, чем дядя Арон. Может быть, даже лучше, чем мама. Он не такой скучный и нудный, как они. Конечно, он не совсем правильный, иногда говорит такое, о чем в газете не напишут… Но разве лучше говорить уже сказанное, как это делают мама Зина и дядя Арон? Особенно когда они выходят на трибуну сельского клуба. Все верно, все правильно, но уже сказано кем-то, передано по радио и напечатано в газете. Это все равно, что жевать чужую жвачку… И противно и глупо. От этой мысли Наденьке стало не по себе.

На берег спустился дизелист Иван Грошев. Это он высадил тундровые кусты возле интерната и огородил проволокой. Он мечтал озеленить весь Еппын.

— Как живешь? — спросил Грошев. — Что папа пишет?

— Папа пишет уже из Москвы, — с гордостью сообщила Надя и вынула из кармана изрядно помятый конверт. — Вот.

— Завидую ему! — сказал Грошев. — По лесу небось бродит, цветами любуется.

Странно, но папа ничего не написал о лесах, о цветах. Хотя и понятно: какой может быть лес в городе, где столько домов, широкие улицы, взад-вперед бегают машины. Правда, Надя помнила, что у Кремлевской стены растут елочки. Она их видела и на картинке, и в кино. Наверное, папа напишет о лесе в следующий раз. Надо бы ему съездить в настоящий русский лес. В такой, как на картинке в депутатской комнате сельского Совета. Вот там лес! Медвежата играют на поваленном дереве, а кругом такая зелень, такая чащоба, что представишь себя на миг там, и становится жутковато.

Наконец вельбот коснулся берега.

А следом уже шел другой, видимо Кайвынто.

Вдоль галечного пляжа подвигался трактор, чтобы вытащить на берег добычу. Женская бригада раздельщиц точила пекули — женские ножи с широким лезвием.

Среди собравшихся Надя заметила Владимира Ивановича.

Показалась мама Зина с младшим сыном.

Она подошла к Наде и сердито спросила:

— Почему не приходишь? Совсем забыла родной дом! Я знаю, что в интернате теперь у вас никаких занятий нет. Нет бы прийти да помочь матери…

Надя промолчала. Она не считала себя лодырем, но бесконечно вытирать чашки японского чайного сервиза, из которого никогда не пили, протирать хрустальные рюмки, а порой и стирать детское белье — этого Надя не любила и всячески старалась избегать. Лучше вымыть спортивный зал в школе, перетереть парты во всех классах.

— Что же ты молчишь?.. Папа-то что пишет?

— Отдыхает, — коротко ответила Надя.

— Небось пьет там, — сказала мама Зина.

Надя ничего не ответила, отошла в сторону, сделав вид, что ее очень интересует, как будет причаливать вельбот Кайвынто.

Он шел легко, намного легче, чем вельбот Кайкая. Добыча была только по одну сторону борта — всего один морж.

Все, кто был на берегу, сразу заметили это, и Кайвынто, едва соскочив на берег, сразу же стал оправдываться.

— Только мы вышли на кромку льда, нас сразу же зажало… Никуда не двинуться! Прямо как «Челюскин» во льдах. Льдины мелкие, на них вельбот ни вытащить, ни перетянуть на чистую воду. Вот так полдня и отталкивались баграми да веслами. Вон глядите, — Кайвынто показал на вельбот, — даже всю краску ободрало! Еле вырвались!

Он поглядел на море, на белую полоску удаляющегося к мысу Беринга ледового поля, повернулся к людям и сокрушенно произнес:

— Ну что это за лето! Уже июль, а лед все кружит у Еппына! Того и гляди снег пойдет…

— В июне уже шел снег, — напомнил Грошев. — Что поделаешь — Чукотка!

Женщины принялись разделывать моржей.

— Одну печенку в интернат, — распоряжался Владимир Иванович, — вторую — в детский сад, а остальные — в совхозную столовую.

— Приходите сегодня ужинать! — позвала мама Зина Владимира Ивановича. — Увидите, что можно приготовить из моржатины.

— А что, — сказал Владимир Иванович, — приду!

Он повернулся к Наде:

— Ну как, ты тоже приглашаешь?

Надя не знала, что сказать, и уставилась глазами в землю.

— Ты сегодня не ужинай в интернате, — ласково сказала мама Зина, — поешь у нас.

Надя с интересом наблюдала, как мама Зина готовила ужин. Она очистила моржовые кишки, мелко нарезала моржовое сердце, пропустила его через мясорубку, покрошила в него чеснок и все это смешала с кусками свиного сала, купленного в магазине. Фаршем она набила моржовые кишки и положила их на некоторое время в тамбур.

Вечером, когда пришли Арон Каля и Владимир Иванович и все уселись за стол, уставленный красивой посудой и хрустальными рюмками, мама Зина положила начиненные фаршем кишки в кипящую воду.

Арон вытащил длинногорлую бутылку и спросил Владимира Ивановича:

— Что вы хотите — коньяк или сухое?

— Давайте сухого, — сказал Владимир Иванович.

Надя не разбиралась в винах, но знала, что папа терпеть не мог сухого вина. Он пил его лишь изредка, наутро после сильной выпивки.

— Для сухого вина полагаются бокалы, — важно сказал Арон, и мама Зина достала из серванта нежно звенящие резные хрустальные бокалы.

Арон разлил вино, поднял бокал и сказал:

— За ваше здоровье!

Зина на минутку присела за стол и тоже выпила.

Надя сидела на кровати и держала на руках младшего братишку.

— Садись с нами, Надя, — вдруг позвал Владимир Иванович.

Надя даже испугалась и глянула на дядю Арона.

— Садись, садись, — снисходительно произнес дядя Арон.

— Пусть братик посидит на диване. Ничего ему не сделается, — сказала мама Зина.

— Скоро в районном центре пустят пивзавод, — сказал Владимир Иванович, — кроме пива лимонад будут делать.

— Вы думаете, повлияет продажа пива на потребление крепких напитков? — спросил Арон.

Владимир Иванович пожал плечами:

— Не знаю… а сказать точнее — сомневаюсь.

— А вот приезжали большие начальники из Магадана, так они говорили, что пивзавод строится с целью борьбы с алкоголизмом, — заметил Арон.

— Знаешь, Арон, на материке этих пивзаводов полным-полно. В каждом городе. А вот уменьшения потребления водки там что-то не замечается, — сердито сказал Владимир Иванович.

— Но ведь начальство зря говорить не станет, — возразил Арон. — Руководящему товарищу виднее, что и как.

— Может быть, и виднее, — шумно вздохнул Владимир Иванович, и в это время мама Зина поставила на стол тарелку с вареными моржовыми кишками, начиненными фаршем из сердца.

Владимир Иванович попробовал и даже причмокнул от удовольствия:

— Это так вкусно! Ну почему в нашей столовой нет такого блюда? Это же во много раз лучше сосисок и сарделек! Ну просто объедение! Наденька, у вас в интернате готовят такое блюдо?

Надя помотала головой.

— Это безобразие! — сердито сказал Владимир Иванович. — Как легко мы отказываемся от хорошего! Ведь это так просто и в то же время полезно.

Арон Каля преисполнился гордости за свою жену.

А мама Зина побежала на кухню и принесла большую тарелку с жареной моржовой печенью.

— Как странно мы живем! — сокрушался Владимир Иванович. — Иной раз придешь к кому-нибудь в гости, а на столе чего только нет: аргентинская тушенка, югославская ветчина в банках, печенье, болгарское варенье, сгущенное молоко, сахар, а своего национального блюда нет! Да как же это?

— Потому что в магазине еда дешевая, — вдруг сказал Арон Каля.

— Как — дешевая? — удивился Владимир Иванович.

— Да проще открыть банку консервов, чем приготовить из молодой нерпы хорошее блюдо с тундровыми травами, — ответил Арон. — Вот и идет человек в магазин. Хотя, может быть, нутром понимает, что куда полезнее было бы сварить нерпятину или приготовить вот такое блюдо.

Надя внимательно прислушивалась к разговору взрослых и с досадой думала, что сама-то она варила борщ попросту: брала банку готового украинского борща и выливала в кипящую воду.

— А какие котлеты можно делать из китового мяса! — сказала мама Зина. — С чесноком и луком!

— Нет, надо заняться питанием людей! — решительно сказал Владимир Иванович. — Нельзя так не по-хозяйски обращаться с ценными продуктами… Я тут разговаривал с Кайвынто, предложил ему сделать две байдары, так он знаете что мне ответил? Мол, разве нам больше не будут привозить вельботы? Так ведь байдара во много раз лучше вельбота! Если бы они сегодня пошли не на деревянном судне, а на кожаной байдаре, им легко можно было бы выйти из ледового поля. Конечно, тяжелый вельбот и тащить тяжело и неповоротлив он. А про парус совсем, забыли. Давай мотор и все. Иной раз заглохнет он и дрейфует вельбот, а тут дует попутный ветер.

К чаю мама Зина подала пышки, жаренные в нерпичьем жиру. Они были ярко-желтые, мягкие и необыкновенно вкусные.

— Тут мне звонили из «Возрождения», — откашлявшись, сказал Владимир Иванович. — Пропал у них делегат слета оленеводов-механизаторов Петр Тутын.

— Как — пропал? — испуганно спросил Арон. — Утонул?

— В Магадане пропал, — пояснил Владимир Иванович.

— Убили? — всплеснула руками мама Зина.

— Да нет, вроде живой, — ответил Владимир Иванович и искоса поглядел на Надю. — С неделю назад еще должен был возвратиться, а до сих пор не едет. Из гостиницы ушел… Наденька, — вдруг обратился к ней Владимир Иванович, — а не пора тебе в интернат? Там небось уже отбой был?

Отбой был полчаса назад. Надя иной раз ночевала у мамы Зины, поэтому Мария Степановна не беспокоилась, когда ее не было вечером.

— Тогда я пойду, — с готовностью сказала Надя, дожевывая пышку.

Она попрощалась со всеми и вышла из дома.

Дом, в котором жили дядя Арон и мама Зина, построили всего год назад. Он был двухэтажный, с паровым отоплением, со всеми удобствами. Воду привозили на большой машине и наливали в бочки, установленные в тамбуре. Мама Зина и Арон занимали три просторные комнаты. Все у них было как в городской квартире. Кухня сверкала, облицованная кафельными плитками. Была ванная комната, но пока ею пользовались как кладовой: в селе еще не было водопровода и канализации.

Надя спустилась с высокого крыльца. Она поняла, что разговор будет или о ней, или же об отце.

Ей стало немного грустно. Она нащупала в кармане письмо, достала его, поглядела на конверт, на силуэт сверхзвукового самолета, похожего на хищную птицу, и подумала, какой долгий путь проделало письмо, прежде чем пришло в Еппын.

Она представила себе, как отец писал это письмо, склонив слегка набок голову. Он так всегда писал, а когда забывался, высовывал кончик языка. Вот написал отец письмо, мысленно видя перед собой Надю, потом вышел на улицу, чтобы опустить его в почтовый ящик. Может быть, этот ящик был на другой стороне улицы, и папе пришлось пересекать поток автомашин. Он, как пишет, сначала посмотрел налево, а дойдя до середины улицы, посмотрел направо. Наверное, не сразу опустил письмо в ящик. Сначала еще раз перечитал адрес, подержал в руке письмо и только после этого сунул его в щель. Потом письмо забрали из ящика и повезли в аэропорт. Полетело письмо далеко-далеко от Москвы, на Чукотку. Полетело высоко над горами, реками и озерами, пока не опустилось в районном центре, в бухте Провидения, там, где родилась Надя. И уже оттуда письмо переправили на вертолет. Завтра, если позволит погода, снова прилетит вертолет с письмом от отца.

4

Несмотря на поздний час на улице еще было светло. Темные вечера не скоро придут. Сначала наступит пора ягод и грибов, нальется морошка по топким берегам тундровых озер. Можно будет уходить туда на весь день с полиэтиленовым мешком. Сквозь полиэтилен просвечивает желтизной морошка, синим — голубика и черным — ягоды шикши. Наберешь такой мешочек, придешь к папе, в его домик, смешаешь все это с сахарным песком — и садись пить чай!

Вдали заныл, застонал терзаемый седоком мотор мопеда, и мимо Нади пронесся парень с развевающимися темными волосами. Он сосредоточенно согнулся над рулем, как бы вжался в машину, и, наверное, воображал себя где-нибудь на вольной, гладкой, хорошей дороге, покрытой асфальтом. За мопедом мчалась стая молодых псов и щенков, еще не посаженных на цепь. Они громко лаяли, пытаясь перегнать странную железную собаку.

Потянулся народ с последнего киносеанса. Люди шли, оживленно обмениваясь впечатлениями. Надя с завистью посмотрела на них: на поздний сеанс ее не пускали, а на ранних сеансах шли неинтересные детские фильмы, где чистенькие ребята занимались игрой — либо выслеживали какого-нибудь преступника, либо совершали неправдоподобный подвиг. А вот как они на самом деле жили, как относились к родителям, бывали ли у них такие положения, как у Нади, про это — ни слова. И родители у них были какие-то очень правильные, всегда очень умные. Почти такие, как дядя Арон и мама Зина.

Надя пошла по берегу ручья. Поток заметно стал меньше — давно не было дождей. Бывали годы, когда от полноводного, шумливого ручья оставался лишь тоненький шнурочек на дне, заваленном битыми бутылками и ржавыми консервными банками.

В комнате все уже спали. Надя на цыпочках подошла к своей кровати, осторожно разделась и босиком направилась в умывальную комнату почистить зубы. Все огромное здание интерната было полно тишиной и покоем. Звякнул сосочек умывальника, и Надя вздрогнула от неожиданности.

Она долго не могла уснуть. Вспомнились многозначительные взгляды, которыми обменивались между собой дядя Арон и Владимир Иванович. Что-то было в этом касающееся Нади или папы. Может быть, что-нибудь случилось? Может, папа пропал, как тот оленевод, о котором они упоминали? Но тот пропал в Магадане, а папа написал письмо из Москвы. Второе московское письмо должно быть обязательно завтра, если будет вертолет. Оно уже наверняка лежит на почте в районном центре и с нетерпением ждет, когда попадет в руки Нади. Слова, написанные папиной рукой, томятся в вынужденной немоте, пока Надя не разбудит их и не заставит заговорить голосом отца…

В полночь небо становилось серым, но уже на востоке зарождался красной полосой новый день.

Он ударил Надю яркими, необыкновенно горячими лучами, разбудив и ее собственное солнышко, дремавшее в глубине маленького сердца. Надя открыла глаза широко, радостно, как будто и не спала. Лучи солнца лежали на желтом одеяле, и Надя подставила им свои руки, здороваясь с новым днем.

И во время завтрака Надю не покидало ощущение ожидания радости, и она знала, что это за радость, — письмо от папы, новый рассказ о неведомом, о мечте, о будущем. Надя не сомневалась: вот вырастет она, и обязательно поедет в Москву, в Ленинград, в Магадан и в столицу Чукотки — город Анадырь. А пока она нигде не была, кроме бухты Провидения, где родилась. Но разве помнит человек место своего рождения, если его увезли оттуда совсем еще крохотным несмышленышем? Правда, в прошлом году была надежда поехать в пионерский лагерь на Горячие Ключи. Туда надо плыть через районный центр на красивой гидрографической шхуне «Маяк». Но в ту весну папа себя плохо чувствовал, а мама Зина была занята своими малышами. Так и осталась Надя в селе, в интернате, и все лето занималась тем, что ходила в тундру, собирала зеленый корм для зверофермы да помогала маме Зине нянчить малышей. Может быть, в следующем году удастся съездить на Горячие Ключи? Говорят, там большая теплица, где растут живые огурцы и помидоры.

Надя отметила тонким карандашом Москву, протянув кривоватую, отнюдь не самолетную линию от Магадана. Она пересекала Якутию, Уральские горы, Волгу и уперлась в красный кружочек с названием МОСКВА.

Надя шла на берег своей излюбленной дорогой сначала вдоль ручья, потом мимо здания совхозной конторы и сельского Совета. Под доской «Лучшие люди нашего села» лежала лохматая собака. Надя знала всех собак селения. Это был Вермут — пес из упряжки Кайвынто. Как ни привязывай, он все равно сорвется с цепи и убежит. И на этот раз у Вермута на шее болтался кусок железной цепи. Пес сверкнул на Надю большими желтыми глазами и почему-то зевнул, показав огромный розовый язык. Кроме собаки у доски никого не было. Люди разошлись по своим рабочим местам, и от этого селение казалось обезлюдевшим. Лишь ближе к берегу, где строился новый корпус зверофермы, стучали топоры и время от времени завывала электрическая пила, вгрызаясь в мягкое дерево. Надя осторожно оглядывалась. Несколько человек толпились возле магазина, ожидая его открытия. Достав из кармана фотографию отца, Надя освободила ее от бумажной обертки и приладила рядом со снимком тети Сони Кукэны. Но вблизи трудно разглядеть, как смотрится фотокарточка на доске. Надя несколько раз лизнула карточку с обратной стороны и прилепила к стеклу. Отойдя на несколько шагов, она полюбовалась на отца. Красиво! Но фотокарточка отлепилась и упала на землю. В одно мгновение Надя оказалась рядом и подхватила ее, прежде чем Вермут успел открыть пасть. Собака заворчала незлобно, должно быть от досады.

Отсюда, с высокого берега, море просматривалось далеко-далеко. Льда на нем совсем не осталось. А те белые пятнышки, что виднелись на горизонте, — это были охотничьи вельботы. Из главной котельной, где работал историк-архивист, молодой парень с густой рыжей бородой, в небо тянулся черный дым. Дымилась банная труба — Катушкин готовил баню.

Через ручей по мостику медленно шел старик Рультын в белой, тщательно выстиранной камлейке и с биноклем на груди. Он отправлялся на свое постоянное место — под металлический флагшток, служащий и антенной. Здесь он сидел целыми днями и наблюдал за морем. Он был вечным Наблюдателем и таким остался. В последние годы он жаловался на ноги, мог передвигаться только с помощью палки, но каждый погожий день выходил на свое место, садился, вынимал из потертого кожаного футляра старинный бинокль с ярко начищенными медными частями и смотрел на море. С утра до позднего вечера. Иногда он давал ребятишкам поглядеть в окуляры, и тогда им открывался странный, будто нездешний мир, подернутый легкой дымкой, страшно и неправдоподобно приближенной.

Когда старик Рультын угнездился на своем постоянном месте, достал бинокль и положил его к себе на колени, Надя подошла к нему.

— А, етти, Надяй, — приветливо сказал старик. — Рано встаешь!

— Да уже десятый час, — сказала Надя.

— Это, значит, я опоздал, — усмехнулся старик. — Вот, говорят, к старости человек меньше спит, а я наоборот — сплю и сплю. Видно, в молодости недоспал, теперь добираю.

Помолчав, он взял бинокль, тщательно приладил окуляры к глазам и медленно оглядел водное пространство. Он поворачивался всем своим телом и что-то шептал про себя.

Отняв от глаз бинокль, он предложил Наде:

— Хочешь посмотреть?

Море тотчас изменило цвет, как будто его чисто вымыли, но еще не дали как следует просохнуть. Льда не было видно даже в бинокль. Зато вельботы на темной поверхности моря выделялись отчетливо, ясно. Они были разбросаны далеко друг от друга. Лишь задержав надолго внимание, можно было уловить их движение.

Надя перевела бинокль на мыс Еппын, и он со всей громадой камней, зеленой травой по склонам и белесовато-голубым мхом придвинулся, закрыв половину неба.

Потом Надя прошлась по очертаниям далекого мыса Беринга. Даже в бинокль он оставался далеким, словно повисшим в чистом морском воздухе, рядом с легкими теплыми облаками.

Она вернула бинокль.

— Спасибо, дедушка!

— Пожалуйста, товарищ, — ответил по-русски Рультын. Когда старик начинал говорить по-русски, это означало, что у него хорошее настроение.

Все хорошо было в Еппыне, но вот заранее увидеть летящий вертолет не было никакой возможности. Он выныривая из-за самого мыса Еппын и сразу шел на посадку на берег озерка, заваленного ржавыми бочками. И на этот раз машина показалась неожиданно, пронеслась над морем, прогрохотала над стариком и девочкой и понеслась к посадочной площадке. Это был четырехугольник, залитый цементом и, обозначенный выкрашенными в ярко-красный цвет железными бочками.

Надя вскочила на ноги и помчалась вниз.

Вслед что-то предостерегающее кричал старик Рультын, но Надя не слушала его.

Когда она подбежала к вертолету, винты еще медленно раскручивались, но летчики уже выкинули маленький трап и выбрасывали на землю мешки с почтой.

— Здравствуй, Надя! — весело поздоровался с ней летчик. — За письмом пришла?

— За письмом! — ответила Надя и, не удержавшись, похвастала: — Папа уже из Москвы мне пишет письма.

— А сама в Москву хочешь? — спросил летчик.

— Хочу, — ответила Надя. — Как вырасту — сразу поеду, полечу на самолете.

Пришла заведующая почтой. Она собрала разбросанные мешки, и Надя взялась помочь ей. Почтарша уже привыкла к этому. Они пошли коротким путем — по берегу моря. Наде не терпелось, и она далеко обогнала медленно идущую женщину, положила мешок на крыльцо и уселась на деревянные ступени. Подошел Вермут и принялся обнюхивать почтовый мешок. Надя отогнала собаку. Она сдерживала рвущиеся наружу радость, нетерпение. Пока почтарша открывала дверь, возилась с замком второй двери, потом медленно развязывала мешки, высыпала на стол письма, Надя стояла поодаль. Но вот посыпались разноцветные конверты, и почтарша сказала:

— Ну иди, ищи свое письмо.

Надя подбежала к столу и принялась разбирать письма. Больше всего писали учителям. Потом в сельский Совет. В сельсовет в основном шли большие серо-коричневые конверты из райисполкома. Часто получал письма дизелист Грошев. На авиаконвертах были картинки, но Надя заметила, что отец посылал письма именно в тех, на которых был изображен сверхзвуковой самолет. Правда, она несколько раз ошибалась, принимая за свое чужое письмо, посланное в таком же конверте. Вот еще один знакомый силуэт — как бы очертания неведомой хищной птицы. Так и есть — письмо Наде Оле!

— Вот оно! — радостно вскрикнула Надя.

— Ладно, бери и иди читать, — ласково сказала почтарша.

Надя пулей выскочила из почты и побежала на берег, туда, к бане, где за старым корпусом валявшегося на берегу катера было тихо и пусто.

Она уселась у самой воды, как раз там, где вчера сидела, и принялась рассматривать конверт. Адрес был написан немного небрежно, а цифры индекса явно вылезали из предназначенных им линий. Надя надорвала конверт и осторожно его вскрыла. В нем находилось три листка. Они были густо исписаны. Видно, очень торопился папа: почерк ужасный. Но Надя уже привыкла к нему и принялась медленно читать, вслушиваясь в каждое слово.

«Здравствуй, моя дорогая девочка!

Сижу у окна и смотрю — туман идет с бухты и заволакивает улицу за улицей, ползет все дальше, и мне даже кажется, что он ползет по мне, забирается внутрь. В такую погоду никуда не хочется идти: лежать бы на кровати и ничего не делать…»

Надя с удивлением прочитала эти строчки. Какая бухта, какой туман? Сколько раз видела Надя на картинках Москву, в кино — там всегда была ясная солнечная погода, никакого тумана и в помине не было. И что за бухта? Что-то слышала Надя про водохранилища, Москву-реку. Может, оттуда пошел туман? Не повезло папе. Надо же угодить в Москву в такую плохую погоду!

«Все больше и больше меня тянет домой, и уже нет никакой радости от отпуска и отдыха. Видно, не создан я для того, чтобы ничего не делать. Каждое утро смотрю на свои руки, и стыдно мне за них. Они стали совсем белыми и мягкими, как у глазного доктора Пуддера.

Все чаще вспоминаю последний день охоты, как мы шли на вельботе со стороны мыса Беринга. Такая волна была — била прямо навстречу, окатывала нас с головы до ног, и брезентовый фальшборт не помогал нам. Да еще мокрый снег бил в лицо, и все кругом было серо-белое. Где-то справа от нас было ледовое поле, и мы опасались наткнуться на него. Трудно было, даже опасно. И все-таки хорошо. Все это время, пока мы шли от мыса Беринга до Еппына, я вспоминал о тебе, мечтал; вот сойду на берег, а ты уже стоишь у самой воды в своих резиновых сапожках. Потом мы пойдем с тобой. Ты положишь свою теплую, мягкую, крохотную ладошку в мою. По берегу, мимо старого катера, балков, мимо бани, к нашей тропинке, по которой мы идем в наш дом. Море остается внизу, холодное, покрытое мокрым снегом, а где-то там, у мыса, возле нетающего снежника, ныряет морж. Хорошо!

В Москве все не так, конечно. Здесь, например, есть Третьяковская галерея. Это огромное помещение, десятки большущих комнат, даже больших, чем склад Чукотторга, все увешаны картинами знаменитых русских художников. На одной из них Иван Грозный убивает своего сына. Был такой царь русский, скоро узнаешь на уроках истории. Убил он сына за непослушание. Такие были времена. А может, за хулиганство. Сейчас дадут пятнадцать суток, увезут в райцентр, а потом отпустят. И еще другая картина. Помнишь сказку про Аленушку? На картинке Аленушка сидит на берегу озерка и плачет. С виду она комсомолка, но тогда, в то сказочное время, комсомола еще не было. А жила бы Аленушка в наше время — конечно, наверняка была бы комсомолкой. Картин множество, все не упомнить.

В Москве, конечно, самое интересное — Кремль. Здесь царь-пушка и царь-колокол. Это, значит, самая большая в мире пушка и самый большой в мире колокол. Если в этот колокол ударить, то будет слышно во всех школах Чукотки и все ребятишки побегут на уроки.

Я хорошо помню, как ты впервые пошла в школу. Такая была серьезная и нарядная, с белой лентой на голове. Помню, форму я доставал в бухте Провидения в магазине «Элегант». Есть такой на другом берегу бухты. Я так гордился тобой и мечтал о том, что ты будешь отличницей. Отличницей ты почему-то не стала, но все равно я тебя очень люблю и скучаю по тебе».

Видно, и впрямь соскучился папа. Про Москву совсем не пишет. Все уводит его на Чукотку, домой.

«Однажды я украдкой подошел к окну школы посмотреть, как ты сидишь за партой. Ты меня увидела и улыбнулась, а потом погрозила пальчиком, чтобы я тебе не мешал и ушел. Помню твою первую тетрадку. Я даже сохранил ее. Она лежит на нижней полке, на этажерке, там, где хранятся почетные грамоты. Можешь взять и посмотреть. Вот вспомнил свою комнатку, кухоньку и снова затосковал. Конечно, хорошо и удобно жить в большой трехкомнатной квартире с ванной, горячей и холодной водой и электрической плитой. Телефон, телевизор, печку не надо топить — центральное отопление, а все же хочется домой, в свою комнатку, к своей кирпичной печке, которую надо бы давно побелить.

В Москве много народу. И все ходят взад-вперед. Даже днем, когда вроде бы все должны быть на работе, народу на улицах не убывает. И еще тут есть такой странный обычай: в домах принято делать множество дверей, но почему-то бывает открытой только самая маленькая, неприметная дверь. Говорят, что эту загадку никто не может разрешить.

Интересно, как там идет соревнование между Кайкаем и Кайвынто? Кто победил? Я их тоже часто вспоминаю и думаю: вот это настоящее соревнование, а не то, что напишут на бумаге, повесят в клубе, да еще на такой высоте, что никто и не может прочитать, и считают, что соревнование началось. А потом подводят итоги, по крохам собирают сведения, часто неверные… Извини, Наденька, я уж эти строчки не буду зачеркивать. Тут, в Москве, с социалистическим соревнованием, должно быть, обстоит хорошо. Так думаю.

Расскажу тебе про университет. Он стоит на Ленинских горах. Горы эти возвышаются над Москвой вроде скалы Еппын, откуда и пошло название нашего села. Главное здание — высотное. Как на картинке водки «Столичная». Помнишь? На магаданской водке нарисован морж, а на «Столичной» — высотное здание. В этом доме учатся студенты, и здесь же они едят и живут. Когда вырастешь, закончишь среднюю школу — можешь поступить в Московский университет и стать историком, как мой магаданский друг Семен Иванович. Я тебя крепко целую. Меня зовут. Может быть, следующее мое письмо будет уже из Ленинграда. Твой папа Оле».

Надя еще раз внимательно рассмотрела почерк. Что-то в нем было тревожное, странное, даже чужое. Да и само содержание письма показалось каким-то отрывочным. Папа сначала писал об одном, потом тут же перескакивал на другое. И это постоянное воспоминание о Еппыне, даже комнатку свою вспомнил. По всему видать, скоро возвратится отец. Та восторженность, которая чувствовалась в первых письмах, начисто исчезла.

Надя вздохнула, положила письмо обратно в конверт и спрятала в карман.

5

Из-за мыса показалось судно. Едва глянув, Надя опознала гидрографическое судно «Маяк». Издали это был красивый корабль, окрашенный в белое. На мачте развевался длинный флажок и вертелась антенна радиолокатора.

На берег торопливо спускалась заведующая клубом Нина Семеновна. Рядом с ней шагал директор совхоза. На крыльце сельского Совета показался Христофор Андреевич Иванов — председатель сельского Совета. Все они заторопились к пассажирскому причалу. Собственно, никакого причала там не было: так называлось место неподалеку от разделочной площадки. Галька там была почище. Сюда причаливали вельботы, если везли пассажиров, катера и самоходные баржи.

— Артисты едут! — весело сказал Владимир Иванович Наде. — Сегодня будет большой концерт!

Новость быстро распространилась по селу. Артистов сроду не бывало в Еппыне. Поэтому многие ушли с работы поглядеть на необыкновенных людей, которых можно увидеть только в кино. Надя вспомнила письмо отца, где он описывал посещение магаданского театра.

— А откуда артисты, из Магадана? — полюбопытствовала Надя.

— Из Хабаровской филармонии, — важно сказал Христофор Андреевич.

— И что это такое? — спросил Владимир Иванович, обращаясь к заведующей клубом.

— Это маленький оркестр, — туманно пояснила Нина Семеновна. — Увидим сейчас.

Однако когда оркестранты сошли на берег, их оказалось около десятка. Все инструменты были в больших чехлах, и их невозможно было рассмотреть. Иные неясными очертаниями напоминали электрическую гитару дяди Арона. Большинство артистов были еще совсем молодые парни и девушки. Вместе с ними приехал знакомый жителям села работник районного отдела культуры Казимир Болеславович. Артисты с любопытством озирались вокруг, а одна, рыжеволосая, высокая, вдруг спросила:

— Позвольте, товарищи, а где яранги? Где олени?

— Олени и яранги в тундре, — торопливо сказал Казимир Болеславович. Надя его хорошо знала: он часто приезжал в село на разные художественные смотры и хвалил дядю Арона за то, что тот освоил современный инструмент — электрическую гитару. — Если позволит погода, послезавтра полетим в стойбище Кутая.

Гости и встречающие гуськом стали подниматься по крутому берегу.

Надя тоже пошла, держась чуть поодаль.

Рыжеволосая заметила ее и подозвала:

— Иди сюда, девочка! Как тебя зовут?

Надя назвалась.

— По-русски понимаешь?

Надя кивнула.

— В каком ты классе? О, да ты уже большая! А где твой отец, на охоте?

— Он в Москве, — гордо ответила Надя.

— В Москве? — удивилась девушка. — Что же он там делает, в Москве, твой папа?

— Он там отдыхает. У него отпуск.

Надя не удержалась и похвасталась:

— А я сегодня получила от него письмо. — Она порылась в кармане и показала. — Вот!

Девушка поглядела на конверт и погладила Надю по голове.

Артисты вошли в сельсовет, а Надя осталась на улице, возле кустов, посаженных Грошевым. Они разрослись и, вопреки опасениям некоторых, здесь, на земле, веками удобряемой мясом, жиром и кровью морских зверей, чувствовали себя прекрасно.

На высокое крыльцо дома вышел Владимир Иванович и позвал Надю.

— Хочешь послушать артистов?

— Конечно, хочу, — ответила Надя.

— Тогда беги в школу и скажи Марии Степановне, что первый концерт будет для детей. Сразу же после обеда, в три часа.

Обедали артисты в интернате. Видно, по этой причине вместо привычной большой кастрюли перед Надей поставили один единственный стакан компота.

— А, Надя! — сказала девушка. — Ты разве в интернате живешь?

— Я здесь всегда живу, — ответила Надя.

— А где твоя мама?

— Моя мама замужем за дядей Ароном, — ответила Надя.

— Извини, девочка, — сказала артистка и снова погладила Надю по голове.

— А как вас зовут? — осмелев, спросила Надя.

— Меня зовут Леной.

— А на чем вы играете?

— На скрипке.

— Наверное, трудно, — вздохнула Надя. — А дядя Арон играет на электрической гитаре. Так громко, что на другом берегу ручья слышно.

На детский концерт пришли многие взрослые. Музыканты расположились на сцене. Здесь, в ярком электрическом свете, они выглядели совсем иначе, чем на берегу. На мужчинах были черные костюмы и ослепительно белые рубашки. Вместо галстуков они повязали бантики. Лена в длинном черном платье выглядела как учительница старших классов. Скрипка была совсем маленькая и отливала мягкой желтизной, будто выточенная из старого, пролежавшего в земле сотни лет моржового бивня.

Надя села в первом ряду.

Казимир Болеславович по этому случаю тоже приоделся. Он вышел вперед и сказал:

— Камерный оркестр Хабаровской краевой филармонии исполнит «Маленькую ночную серенаду» Моцарта. Дирижер Олег Носов.

Сначала Надя старалась смотреть на всех, но взгляд притягивала Лена. А тут еще на краю сцены встал дирижер в одеянии, напоминающем оперение кайры. Как концы крыльев, висели фалды черного фрака. В руке дирижер держал маленькую тонкую палочку. Он взмахнул этой палочкой, и, повинуясь ему, музыканты заиграли.

Это было что-то совсем новое, необычное. Непохожее на старинные песни и на то, что исполнял на своей громкой гитаре дядя Арон. Музыка была непростая, незнакомая. Слушая ее, Надя испытывала примерно то же самое, что испытывала она, когда плыла к мысу Беринга вдоль незнакомого берега. За каждым поворотом открывалось что-то новое, неожиданное и прекрасное. Причудливые скалы напоминали группы людей. Где-то там был всадник на коне, похожий, как говорили знающие люди, на памятник царю Петру Первому в Ленинграде. А иной раз возникал профиль фантастического зверя или одинокой женщины, горестно смотрящей в морскую даль.

Левая рука Лены бегала по скрипке неслышно и мягко, как мышка в тундре между кочек. Она то опускалась вниз, к плавному изгибу утолщенной части инструмента, то вдруг вспархивала испуганно вверх, к колкам. На минуту останавливаясь, левая рука едва заметно дрожала, и это дрожание передавалось музыке, усиливая ее сходство с человеческим голосом. Так иногда пела мама Зина, если ее не заглушал громовыми раскатами своей электрической гитары дядя Арон.

Еще был огромный инструмент — больше, чем Аронова гитара. Музыкант играл на нем то пальцами, то коротким смычком. Надя уловила, что этот инструмент служил как бы орнаментом всей музыке, подчеркивал ее глубину. Получалось, будто он издалека отзывается на нежный голос скрипки.

И еще он представился Наде в роли стража порхающих, вольных звуков или, точнее, пастуха, который собирает разбегающихся молодых оленей в единое стадо.

Кончилась музыка, и все сидящие в зале дружно захлопали.

Громче всех хлопала Наденька. Широко раскрытыми глазами глядела она на Лену, на дирижера, который кланялся с улыбкой, держа по-прежнему в правой руке палочку. Потом он повернулся к остальным музыкантам, сделал им знак, и все они встали и тоже принялись кланяться. Затем музыканты играли какие-то другие вещи, но в душе Нади продолжала звучать «Маленькая ночная серенада» Моцарта, волшебная, почта неземная музыка, пришедшая невесть откуда на берега Еппына.

Концерт был недолгим, чуть больше часа, и, когда он окончился, Надя подождала музыкантов у дверей клуба.

Лева несла свою скрипку в черном футляре. Она заметила Надю и спросила:

— Понравилось тебе?

— Очень! — воскликнула Надя. — Я такого никогда не слышала!

— А ты приходи и вечером, — пригласила Лека.

— Наверное, не разрешат, — потупилась Надя. — Нас даже в кино на вечерний сеанс не пускают.

— Так это же не кино, а музыка! — значительно сказала Лека, — Я попробую тебе помочь. Ты приходи сюда к началу вечернего концерта. Хорошо?

Надя пошла к себе в интернат на тихий час, не не успела она раздеться, как в комнату вошла воспитательница.

— Надя, тебя просят зайти в сельский Совет.

Надя быстро оделась, сунула ноги в резиновые сапожки и домчалась вниз, к большому дому с красным флагом на отдельно стоящем флагштоке. Зачем она могла понадобиться Христофору Андреевичу? Может, телеграмма от отца?

— Надя! — строго сказал председатель сельского Совета. — Ключ от отцовского дома у тебя?

— У меня, — испуганно ответила Надя.

— Как там, чисто?

— Я убираю, подметаю, а в прошлую субботу даже пылесосила, — ответила Надя.

— Артистка будет ночевать там, — сказал Христофор Андреевич. — Проводишь ее туда. Хорошо?

— Хорошо, — кивнула Надя.

Это была Лена-скрипачка.

Дело в том, что гостиницы в Еппыне не было. Была комната при сельском Совете, но там стояли только две кровати. А в интернате, кроме той комнаты, в которой жила Надя, все остальные были на ремонте.

Надя шла с артисткой гордая, счастливая, и ей очень хотелось, чтобы как можно больше народу попалось навстречу. Лена несла в левой руке скрипку в черном футляре. Они перешли через деревянный мостик, перекинутый над ручьем. Справа был магазин, и Лена сказала:

— Зайдем купим чего-нибудь на ужин.

В магазине артистку пропустили к прилавку без очереди. Она взяла банку кофе, сгущенного молока и буханку хлеба.

Войдя в комнату-кухню, Лена воскликнула:

— Как тут мило!

— Здесь папа живет, — сказала Надя. — А я ему помогаю, убираю, иногда варю обед.

— Молодец девочка! — похвалила Лена, подходя к зеркалу и поправляя прическу.

— У вас очень красивые волосы, — сказала Надя.

— У тебя тоже, — засмеялась Лена. — Ну что, попьем кофе?

Надя достала электрический чайник, пошла к соседям за свежей водой. Вернувшись, она застала Лену на тахте. Та лежала, откинувшись на подушку, с закрытыми глазами.

Наде показалось, что она спит. Стараясь не шуметь, она включила чайник и уселась на табуретку у кухонного столика.

— Я не сплю, Наденька, — сказала Лена. — Твой папа любит читать?

— Любит, — ответила Надя. — Когда я была маленькая и не умела читать, он мне читал вслух.

— Я почему спрашиваю: вот тут, на этажерке, — хорошие книги.

Пока пили кофе, Лена рассказывала:

— Я училась в консерватории в Ленинграде. Это самый прекрасный из городов. За всю мою жизнь не видела ничего лучшего. А сама я родом с Дальнего Востока, родилась недалеко от Хабаровска, в деревне Николаевке. Там и сейчас мои родители живут.

Надя слушала Лену, и в душе у нее что-то раздваивалось. Лена была артисткой, человеком, по представлению Нади, не совсем обычным, отличным от других. Там, на сцене сельского клуба, целиком поглощенная музыкой, она казалась пришелицей из другого, необычного мира. А тут она прихлебывала кофе, собирала крошки печенья с клеенки, облизывала палец и говорила обычным, чуть приглушенным голосом:

— Когда нам сказали, что едем на Чукотку, я так обрадовалась! Всю жизнь слышала с детства — Чукотка, Чукотка… Какая она, эта легендарная страна? Красиво тут. И ваше село красивое. Немного беспокоилась: поймут ли серьезную музыку местные жители? И должна тебе сказать, Наденька, хоть и не произносят твои земляки высокопарных слов об искусстве, но глаза! Глаза и лица их говорят, что наша музыка доходит до сердец. А это, девочка моя, самое главное в нашем деле! Когда мы плыли сюда — как вокруг было красиво! Сколько живого в этих холодных водах! И моржи, и киты, и нерпы! А птицы! Какое богатство! Закроешь глаза, представишь себе на мгновение — какая даль и какая прелесть! И вот еще что радостно и удивительно: люди здесь самые что ни на есть знакомые, простые — наши обыкновенные советские люди! Вот что хорошо, Наденька!.. Ну я совсем разболталась!

Лена посмотрела на часы и предложила:

— А давай-ка пойдем погуляем, Наденька! Покажешь мне свою родину!

Надя повела Лену сначала на склон Еппына, откуда село было видно как на ладони.

— Говорят, что раньше все люди жили по эту сторону ручья, где папин домик. А новую часть построили позже, — рассказывала Надя. — Вон в том двухэтажном доме живет моя мама. Ее зовут Зина. А вон интернат, где я живу и где мы обедали. Магазин, склад. А на берегу — баня. Видите — дымок идет? Это Катушкин топит, наверное, для вас.

— А что там за лодочки беленькие? — Лена показала на горизонт.

— Это охотничьи вельботы плывут домой, — сказала Надя.

Редкие прохожие провожали уважительными взглядами артистку. Многие останавливались и справлялись, что написал в последнем письме Николай Оле. Надя понимала — им хотелось получше рассмотреть артистку.

Возле доски «Лучшие люди нашего села» Надя остановилась.

— Вон мама Зина, а рядом дядя Арон.

— Какие симпатичные! — сердечно сказала Лена. — А где твой папа?

— Здесь его нет, — тихо ответила Надя.

— Ну, поместят обязательно! — обнадеживающе сказала Лена. — Обязательно поместят!

Вельботы были еще далеко. На краю дернистого обрыва, свесив ноги в нерпичьих торбазах, сидел старик Рультын и смотрел в бинокль.

— Здравствуйте, дедушка! — поздоровалась с ним Надя.

— Какомэй, Надя! — откликнулся старик. — А это кто же с тобой?

— Это артистка, — важно сообщила Надя, — она сегодня вечером будет играть на скрипке.

— Какомэй! — повторил Рультын. — Я еще никогда не слышал живую скрипку! Обязательно приду послушать!

Надя перевела слова старика Лене, и та сказала:

— Непременно приходите!

Рультын протянул ей бинокль.

— Посмотрите на вельботы. Похоже, что на этот раз больше повезло Кайвынто.

Лена осторожно взяла бинокль и навела его на море.

— Как интересно! — сказала она. — Как красиво!

После нее в бинокль поглядела, Надя, но больше из вежливости, потому что вельботы были уже близко.

На берегу собрались разделочницы, стоял трактор. Вскоре сюда пришли другие артисты. Дирижер спросил Лену:

— Ну как устроилась?

— Лучше всех! — весело ответила Лена. — Вот знакомьтесь, моя хозяйка. Ее зовут Надежда.

Артисты подходили и подчеркнуто серьезно знакомились с Надей, пожимали ей, руку… Вот если бы папа видел!

Надя была счастлива. Как хорошо, когда кругом такие добрые, интересные, новые люди! И как хорошо, когда они замечают тебя, разговаривают с тобой.

Артисты всем интересовались. Они сфотографировались близ моржа, потом возле вельбота, вместе с охотниками. Каждый раз Лена брала за руку Надю и ставила рядом с собой.

Вечером отовсюду, с разных концов села к клубу потянулись люди. Многие были в лучших своих костюмах, мужчины при галстуках, а женщины в туфлях, утопающих острыми каблуками в мягком тундровом дерне.

Надя прошла вместе с Леной в заднюю комнату, где собрались музыканты. Артистка уселась перед складным зеркалом, попудрилась и осторожно нарисовала что-то на своем лице. Всего несколько линий провела, но вдруг ее глаза удлинились, а все лицо преобразилось:

— Какая вы стали красивая! — восхищенно прошептала Надя.

— Товарищи, товарищи, пора на сцену! — хлопотал дирижер, а рядом с ним топтался Казимир Болеславович и строго смотал на Надю.

— Пойдешь в зал, Надя? — спросила Лена.

— Да-да, иди в зал, девочка, — торопливо сказал Казимир Болеславович.

На удивление всем сидящим в зале, он посадил Надю на свободный стул в первом ряду.

Потом он сам раздвинул занавес, за которым уже сидели музыканты, и перед каждым из них на специальной подставке лежали раскрытые ноты.

Казимир Болеславович произнес речь. Надя запомнила из нее только одну фразу: «Искусство принадлежит народу».

Точно так же, как и на дневном детском концерте, на сцену вышел дирижер. Он был в том же одеянии, напоминающем оперение кайры, и та же тоненькая палочка была у него в правой руке.

Играли почти все то же, что и на дневном концерте для детей.

И снова Надя чувствовала себя на волшебном корабле, плывущем вдоль незнакомых берегов… Нет, не совсем так. Когда заиграли «Маленькую ночную серенаду» Моцарта, Надя как бы поплыла вдоль уже знакомой береговой линии, и за каждым поворотом мелодии ожидалось что-то волнующее.

Аплодисменты гремели после каждой пьесы.

Краем глаза Надя видела маму Зину и дядю Арона. Они сидели в третьем ряду. Дядя Арон был в темном костюме, в переливающемся металлической чешуей галстуке. Мама Зина — в темно-бордовом платье с большой брошкой на груди. Она перед концертом причесалась, пышно уложила волосы, и Надя подумала, что мама, пожалуй, в зале самая красивая, самая нарядная.

На душе у Нади стало светло. Как было бы хорошо, если бы рядом сидел отец! Они бы взялись за руки и слушали эту волшебную музыку, а потом шли бы по мягкой тундре, вдоль берега, в свой домик… Рядом шла бы Лена-артистка и несла в футляре свою выплакавшуюся скрипку, такую хрупкую и звучную.

Наде казалось, что музыканты играли лучше, чем днем. Может, это и впрямь было так: ведь тогда, днем, они еще только сошли с корабля и ничего не видели. Не видели, как шли вельботы из морской дали к берегу, как, приминая гальку, на берег выползала моржовая туша…

Каждый номер объявлял Казимир Болеславович. Он это делал с удовольствием, читая по бумажке, значительно и громко произносил мудреные названия.

— «Пассакалия» Генделя! — объявил он и медленно ушел за сцену.

Каждый раз, закончив одну вещь, дирижер уходил, а все музыканты оставались на месте. Конечно, он уставал больше всех — попробуй постоять вот так и помахать палочкой! Дирижер утирал большим белым платком лицо, шею и руки, а когда возвращался, то, прежде чем стать спиной к зрителям, приветливо им улыбался.

И на этот раз он улыбнулся и встретился взглядом с Надей. Среди всех слушателей концерта она одна была школьницей, все остальные — взрослые.

Дирижер поднял палочку, как бы призывая музыкантов к вниманию, и вдруг резко взмахнул обеими руками. Что-то дрогнуло в груди у Нади, тревожно-сладко заныло сердце. Нахмурилось море, и издали, с темного стыка воды и неба, рванул тревожный порыв ветра, зарябил гладкую водную поверхность. Пронзительно закричали птицы. Шумно хлопая крыльями, они сорвались с отвесных черных скал и заскользили над потревоженным морем.

Волны поднимались, и вместе с ними волновалось маленькое сердце девочки. Буря вдруг затихла, но раздавался вдруг новый глухой удар о берег, о скалы, и вся земля от мыса Беренга до мыса Еппын содрогалась.

Надя вдруг обнаружила, что горячие слезы капают ей на сложенные на коленях руки.

Ах, как было бы хорошо, если бы рядом был отец! Он бы понял, до глубины души прочувствовал эту неземную, великую музыку, такую глубокую и мощную! И это сделал человек! Каким надо быть самому мудрым и значительным, как надо понимать других людей, чтобы создать такое!

В душе девочки все перемешалось. Она смутно догадывалась, что отныне ее жизнь будет другой, ибо музыка затронула, расшевелила в ней что-то до сих пор дремавшее. Она как бы пробудилась заново, новым взглядом оглядела окружающий ее мир.

Расходились поздно.

Надя проводила Лену до домика и пошла к себе в интернат.

Она разулась в коридоре и тихо прошла в свою комнату. В окно светила белая летняя ночь. Издали доносилось дыхание моря.

Надя долго не спала. Она думала об отце. Думала о том, что когда он вернется, она насовсем переселится к нему. Они будут жить вместе. Будут читать хорошие книги и слушать музыку. Она посадит вокруг домика такие же кусты, какие привез из тундры Ваня Грошев.

Рано утром она будет провожать отца на охоту, а вечером встречать.

И над их маленьким домиком, над их жизнью будет огромное небо, которое чувствуется даже сквозь облака, звезды и полоса Млечного Пути, и на всем этом огромном пространстве — прекрасная музыка.

6

Вертолет прилетел сразу же после завтрака.

Надя была среди провожающих. Она стояла поодаль возле бочки из-под горючего, окрашенной в ярко-красный цвет. Владимир Иванович, Христофор Андреевич, Казимир Болеславович, заведующая клубом благодарили артистов, просили их снова приезжать. Лена отыскала глазами Надю, подошла к ней.

— Ну, до свидания, Наденька. — сказала она. — Я была очень рада познакомиться с тобой. Там, в домике, на столе, я оставила свой адрес. Напиши мне письмо, а то приезжай в гости, в Хабаровск.

Лена нагнулась и поцеловала Надю.

От порыва ветра, поднятого вертолетом, взметнулась пыль и мелкий песок, но Надя не уходила. Вцепившись в красную бочку, она смотрела в круглое окошко вертолета, за которым угадывалось лицо Лены.

Вертолет несколько секунд повисел над зацементированной посадочной площадкой, качнулся и полетел сначала в сторону моря, затем развернулся, набрал высоту и скрылся за мысом Еппын, взяв курс в тундру, в стойбище Кутая.

Надя медленно пошла по берегу. На душе было пусто. Казалось, пронеслась буря, срывая крыши, катя бочки, бумажный хлам и картонные коробки, а потом внезапно наступила тишина, но солнце еще не вышло из-за туч и было пасмурно.

Вельботов на берегу уже не было: охотники ушли на рассвете и там, вдали от берега, должно быть, как и Надя, вспоминали вчерашний вечер, полный музыки и смятенных чувств. Ноги вязли в податливой гальке, и Надя старалась идти по песчаным проплешинам. Когда откатывалась волна прибоя, песок становился твердым от пропитавшей его воды. Она миновала корпус старого катера, баню, перепрыгнула через устье обмелевшего ручья и пошла дальним берегом, на котором редко кто бывал. Напротив зверофермы зловонный поток растекался по гальке, разнося неприятный запах. Надя, ускорила шаг и оказалась под скалистым берегом. Здесь, у воды, лежали большие, гладко отполированные волнами и льдом валуны. Некоторые из них были наполовину в воде, и казались выползающими на берег незнакомыми морскими зверями.

За камнями белел нетающий снежник. Он отлого спускался к морю, и нижний край его был глубоко подмыт волнами. Сейчас, когда море успокоилось, подо льдом открылась глубокая пещера, полная ледяной сырости и звона капель. Надя прислушалась. Теперь ей повсюду чудилась музыка и в неумолчном звоне капель, слышались то «Маленькая ночная серенада», то переливы ведущей мелодии трио Чайковского. Дальше дороги не было. Чтобы взобраться на отвесную скалу, надо было по крайней мере иметь веревку.

Надя посидела на камне, вслушиваясь в плеск волн. Недалеко резвилась моржиха со своим детенышем. Иногда выныривала нерпа и большими черными глазами смотрела, на неподвижно сидящую на камне девочку.

Время подходило к обеду. Надя почувствовала, что проголодалась.

Обратно шла она быстро и, когда поднималась к интернату мимо почтового отделения, вдруг услышала:

— Надя! Что же ты не заходишь?

Это была почтарша.

— А разве есть письмо? — удивилась Надя.

— Сегодня с утренней почтой пришло, — сказала почтарша. — Но ты так была занята артисткой, что совсем позабыла о почте.

Надя почувствовала, что краснеет. Как же так? Ну да, там лежали эти хорошо знакомые ей серые мешки с почтой, а она и впрямь позабыла о них.

Письмо было в знакомом конверте. Те же кривые буквы и вылезающие из предназначенных им линий цифры индекса.

Надя спрятала письмо и заторопилась в интернат. Наскоро проглотив обед, она поспешила в комнату, быстро разделась и юркнула в постель. Воспитательница удивленно спросила.

— Никак ты собираешься тихий час провести в постели?

— А что, нельзя? — невинно спросила Надя.

— Можно, конечно, но что с тобой случилось? — с беспокойством спросила воспитательница. — Раньше ты не ложилась в тихий час. Не заболела ли?

Она подошла и приложила свою шершавую ладонь ко лбу девочки.

Когда она ушла, Надя осторожно вскрыла конверт. Письмо было большое, строки разбегались вкривь и вкось.

«Здравствуй, Надя! Это письмо летит к тебе уже из Ленинграда. Это прекрасный город! Набережные, мосты, красивые улицы. Среди них самая лучшая — Невский проспект. А какие тут памятники! Медный всадник! Помнишь скалы, когда едешь морем от Нунлиграна в Еппын? Очень похоже! А на камне, на котором стоит памятник, на древнем латинском языке начертано: «Петр Примус — Екатерина Секунда». И значит это вот что: Петру Первому — Екатерина Вторая. Екатерина Вторая была царица. Она очень уважала своего предка и поэтому поставила ему памятник. На набережной Невы еще стоят сфинксы. Это изображения полульвов-полулюдей, вывезенные еще при царизме из Египта. Они стоят прямо у воды, устрашая прохожих. А невдалеке от этих сфинксов — университет. Это самое высокое учебное заведение. Мой друг, магаданец Семен Иванович, учился в нем. Во дворе университета — общежитие, где он жил. А учился он сразу же после войны. Парового отопления в общежитии не было, поэтому приходилось топить печки дровами. Тут же, во дворе, пилили дрова, и отсюда же ходили учиться наукам. Исторический факультет, который закончил Семен Иванович, — неподалеку. Весь университет расположен на острове. Но на этот остров есть несколько мостов. Самый красивый — Дворцовый мост. По нему бежали балтийские матросы во время революции. Помнишь, мы смотрели кинофильм о семнадцатом годе? Все это происходило здесь. В Магадане про Ленинград мне много рассказал Семен Иванович. Он говорил, что долго не мог привыкнуть к городу, даже опасался ходить по улицам: а вдруг что-нибудь свалится на голову с верхнего этажа? Однако и посередине улицы он не мог ходить, потому что там мчались разные машины и трамваи. Кроме трамвая есть еще и троллейбус — это машина с длинными рогами, зацепленными за провода, протянутые над улицей. Машин в Ленинграде множество — намного больше, чем в Провиденском порту во время навигации.

Театры в Ленинграде прекрасные. Я еще в них не был. Семен Иванович бывал и смотрел в Театре имени Пушкина пьесу Чехова «Дядя Ваня». Возьми в библиотеке книгу Чехова: там полное собрание сочинений. Прочитай, что там написал Чехов про этого дядю. Я спрашивал Семена Ивановича, о чем пьеса, так он не помнит: давно это было. Есть еще другой театр — Филармония называется. Семен Иванович написал мне это слово на отдельном листке, чтобы я не сделал ошибки, когда буду тебе писать. В этой Филармонии играют музыку. И не такую, что часто по радио передают или в кино играют. Называется эта музыка классической или еще — серьезной. Семен Иванович, когда слушал, говорит, у него сердце разрывалось. Сейчас Семен Иванович, конечно, не такой, но по-прежнему, как в молодости, отзывчивый и понимает беду других людей. Он не заводит нравоучительных разговоров, как некоторые. В самом плохом человеке он всегда находит хорошее и это хорошее покажет ему, чтобы человек не считал себя совсем пропащим. Он и поддерживает во мне дух, подбадривает, а то помер бы я тут в отпуске от тоски.

Я иногда, слушая Семена Ивановича, жалею, что не учился дальше. А то стал бы, как он, историком. Историком быть хорошо: вся человеческая жизнь просматривается назад до тех времен, когда мы вместо моржей и китов били мамонтов. Все, что теперь случается, оказывается, когда-то уже случалось. Это очень интересно и поучительно.

Ну вот кончаю тебе письмо писать. Скажу тебе одно: очень хочу домой, да вот не знаю, как это сделать. Крепко тебя целую. Твой папа Николай Оле».

Надя с некоторым разочарованием вложила листки обратно в конверт и задумалась. Совсем мало написал папа про Ленинград. Все больше про этого Семена Ивановича, который Наде совсем неинтересен, хоть он и слушал классическую музыку. Уж лучше бы папа сам пошел в Филармонию. Может, и он услышал бы «Маленькую ночную серенаду» Моцарта и «Пассакалию» Генделя. Но он еще успеет сходить, а когда вернется в Еппын, вот удивится, узнав, что и Надя слышала ту же музыку прямо здесь, в сельском клубе.

Попив чаю после тихого часа, Надя направилась в библиотеку взять Чехова.

Но не успела она отойти от интерната, как ее догнала уборщица совхозной конторы, старая Пэлына, и сказала:

— Владимир Иванович зовет тебя.

Прежде чем попасть к директору, надо было пройти комнату, в которой сидела его секретарша Нина Ува, приехавшая из Сиреников и умеющая печатать на пишущей машинке. Она кивнула Наде и глазами показала на дверь.

В кабинете кроме Владимира Ивановича сидели Христофор Андреевич и мама Зина.

— Надя, — обратился к девочке Владимир Иванович, — ты давно не получала письма от папы?

Темная туча тревоги охватила девочку.

— Что-то с ним случилось? — спросила она пытливо вглядываясь в каждое лицо. Мама Зина смотрела в окно, на флагшток и развевающийся на нем флаг, красный с синей полосой. Христофор Андреевич изучал старинный компас на столе директора совхоза.

— Ничего не случилось с ним, — сказал Владимир Иванович и добавил: — Он жив и здоров. Просто вот беспокоимся: пишет ли он тебе?

— Пишет, — сказала Надя и вынула из кармана два последних письма. — Вот одно письмо из Москвы и сегодняшнее — из Ленинграда.

— Я не хочу иметь с ним ничего общего! — вдруг резко и громко сказала мама Зина и, поднявшись из-за стола, вышла из комнаты.

Снова тревога охватила Надю. Она испытующе посмотрела прямо в глаза Владимиру Ивановичу.

— Наверное, что-то случилось с папой?

— Успокойся, Надя, — терпеливо ответил Владимир Иванович. — Я еще раз тебя уверяю: с ним все в порядке.

Зазвенел телефон, Владимир Иванович не стал брать трубку. Но тут вошла секретарша и сказала:

— Это из «Возрождения».

Тогда Владимир Иванович взял трубку.

— Алло, Константин Владимирович? Это Владимир Иванович из Еппына беспокоит вас. Нашелся ваш делегат? Вернулся? Ну вот, а вы тревожились. Хорошо, хорошо, помню. А да, приглашение на пленум я получил. Значит, встретимся в Магадане. Хорошо, хорошо, привет!

Владимир Иванович положил трубку и весело посмотрел на Надю.

— Ну так что же тебе пишет папа?

— Пишет о памятниках, о театрах, о друзьях, — сдержанно сообщила Надя, подумала и сказала: — Очень скучает по дому и хочет возвращаться.

— А ты была бы рада, если бы он вернулся? — спросил Владимир Иванович.

— Очень! — воскликнула Надя. — Я тоже очень соскучилась!

Христофор Андреевич придвинул конверты к Владимиру Ивановичу и обменялся с ним многозначительным взглядом, не ускользнувшим от внимания Нади.

Владимир Иванович поглядел на конверты и возвратил их Наде со словами:

— Ну иди, гуляй и жди папу.

Надя вышла из конторы озадаченная. Что-то недоговаривали и Владимир Иванович, и Христофор Андреевич. Что же там было такое, на этих конвертах?

Надя бегом спустилась к морю, на свое излюбленное место напротив бани, и уселась на гальку. Достав конверты, она внимательно исследовала их. Все было на месте: сверхзвуковой самолет с хищно загнутым клювом, индексы и даже обратный адрес. На одном конверте стояло — «Москва», а на другом — «Ленинград». Правда, обратный адрес этим и ограничивался, но ведь и на других письмах папа так же писал: сначала — «Бухта Провидения», а потом «Магадан».

Надя услышала шаги за спиной. Это был Катушкин. Он шел с ведром к морю.

— А, Надя! Письма читаешь? Ну читай, читай! Авось что-нибудь вычитаешь!

Он зачерпнул морской соленой воды и потащил в баню. Надя с удивлением смотрела на него.

— Чего зришь? — сказал Катушкин. — Медицина предписала: горячие ванны в морской соленой воде. Говорят — сильное средство против прострела… А тебе до прострелов еще ой как далеко!

— Дяденька! — вдруг решилась Надя. — Если я вас попрошу, вы не откажете?

— Если не про деньги в долг, то не откажу, — обещал Катушкин и поставил ведро на гальку.

— Вот посмотрите, пожалуйста, эти конверты и скажите, что в них неправильно, — сказала Надя, подавая Катушкину оба конверта.

Катушкин молча, деловито сопя, долго рассматривал конверты, даже поглядел на другую сторону и отдал обратно со словами:

— Обратный адрес полагается писать полностью — вот что неправильно. А то — «Москва» да «Ленинград». А если понадобится, как его найти? Ты знаешь, какие это громадные города! Не приведи господь!

Катушкин поднял ведро и зашагал к себе в баню.

И все же что-то случилось. Мама Зина! Она же знает!

Надя помчалась вверх по склону, едва не наскочила на привязанных собак. Вслед ей полетел их встревоженный лай.

Мама Зина была дома. Она мрачно взглянула на дочку и ворчливо сказала:

— Почисти куртку.

На куртке был белый налет. Это всегда случалось, когда Надя садилась на гальку. На гальке был невидимый глазу налет соли, который потом отпечатывался на штанах, на куртке. Надя прошла на кухню, намочила под умывальником ладонь и потерла куртку.

— Мама!

Та сердито посмотрела на Надю:

— Ничего тебе не скажу! Не велено! Вот и все!

— Кем не велено? — сердце запрыгало где-то возле самого горла. — Почему не велено?

Слезы сами полились из глаз. Надя зарыдала. Ноги ее не держали, и она повалилась на диван. Диван был покрыт новым ковром, и жесткий ворс больно царапал щеку. Но Надя ничего этого не чувствовала.

— Ну что ты расплакалась! — вдруг закричала мама Зина. — Ничего не случилось с твоим отцом! Жив он и здоров.

— Нет, мама, с ним что-то случилось, и вы скрываете это от меня, — с трудом проговорила сквозь слезы Надя. — Почему вы не хотите мне сказать правду?

— Не велено! — повторила мама Зина.

Надя утерла слезы и поглядела на мать. Вчера на концерте она показалась ей самой красивой во всем зале. А теперь эта красота куда-то исчезла. Мама Зина была в коротком и тесном платье, отовсюду у нее выпирали складки жира.

Никогда в жизни Надя не смотрела так на свою мать. Теперь она ее не любила по-настоящему.

— Если ты мне не скажешь, — пригрозила Надя, — я пойду в контору и буду громко плакать целый день.

— А я тебя не выпущу отсюда!

Но Надя была уже возле дверей. Одним прыжком настигла ее мама Зина, настигла, схватила за шиворот и втащила обратно в комнату. Мама была очень сильная. Вдобавок она еще раза два стукнула дочь по затылку. Кулак у нее был тяжелый, даром что рука мягкая.

Надя заголосила. Не столько от боли, сколько от обиды. Раньше ее никогда не били.

— Замолчи! — кричала над ней мама Зина. — Вот сейчас возьму ремень и отхлестаю как следует!

— Выпусти меня! — кричала Надя. — Я тебя ненавижу! Ты мне больше не мама! Отпусти меня!

— Никуда ты отсюда не пойдешь! — отрезала мама Зина. — Сиди здесь!

Она вышла из комнаты, и Надя услышала, как в замке два раза повернулся ключ.

Послышались ее торопливые шаги по лестнице, хлопнула на пружине входная дверь.

Надя вытерла слезы и подошла к окну. Мама Зина шла вниз, в сторону пошивочной мастерской.

От окна до земли было от силы метра три. Надя пошла на кухню, сняла с крючка толстое кухонное полотенце, разрезала вдоль и связала. Окно открылось легко. В хорошую теплую погоду дядя Арон иногда раскрывал обе створки, чтобы звуки его электрической гитары разносились по всему селению.

Надя спустилась, повиснув на полотенце, спрыгнула на землю и, прячась за домами, побежала в совхозную контору.

Владимир Иванович сидел за столом и что-то писал.

Он поднял голову и с удивлением уставился девочку.

— Что случилось, Наденька?

— Вы мне скажите, — начала Надя, — вы мне правду скажите, что случилось с папой…

— Да ничего не случилось! — принялся уверять Владимир Иванович. — Напрасно беспокоишься.

— Нет, Владимир Иванович, что-то случилось, и вы не хотите мне сказать, — проговорила сквозь слезы Надя.

Слезы не давали ей говорить, но чем больше она старалась сдержать рыдания, тем было хуже. Какой-то комок стоял в горле.

Владимир Иванович поднялся со своего места, налил из графина воды, подал Наде.

— Я тебе даю честное слово: с папой твоим ничего не случилось, — мягко, но настойчиво повторил Владимир Иванович.

— Я не верю, — сказала Надя. — Я знаю: что-то случилось. И пока вы мне не скажете, я отсюда никуда не уйду… — Подумала и добавила: — Никуда не уйду и буду плакать.

Владимир Иванович подошел и погладил ее по голове.

— Ну ладно, Наденька… Так и быть, скажу тебе… Твой папа в Магадане.

— И это неправда, — твердо сказала Надя. — Он в Ленинграде. Вот письмо.

— Нет, он в Магадане… Он просто не хочет тебя огорчать и пишет как будто из Москвы или Ленинграда. Он в беде, знаешь, какой… Не выдержал. Я завтра улетаю на пленум в Магадан, разыщу его и привезу. Так что все будет в порядке, не волнуйся.

— Но вот письма, — Надя вытащила письма и положила на стол. — Вот смотрите, он пишет про памятники, про театры. Смотрите, Владимир Иванович.

Владимир Иванович тяжело вздохнул, взял стул и сел рядом с Надей.

— Наверное, в Магадане у него есть кто-то, побывавший в Москве, в Ленинграде… А теперь вот погляди сюда.

Палец Владимира Ивановича был на почтовом штемпеле, на который Надя прежде не обращала никакого внимания.

— Видишь, что тут напечатано? Ма-га-дан. Это значит, что письмо отправлено из Магадана. И еще: несколько дней назад из Магадана вернулся механизатор совхоза «Возрождение» Петр Тутын. Он там, в Магадане, был вместе с твоим отцом и подтвердил, что Николай Оле застрял в городе и, похоже, дальше ехать не собирается.

Так вот что разглядывали Владимир Иванович и Христофор Андреевич на конверте! Надя пристально поглядела на штемпель — по черному кругу значилось: «МАГАДАН».

Она несколько раз всхлипнула и попросила:

— Можно еще попить, Владимир Иванович?

Он налил в стакан воды.

— Извините меня, Владимир Иванович, — тихо сказала Надя. — Я пойду.

За дверью послышался какой-то шум, в кабинет ворвалась разъяренная мама Зина.

— Ах вот ты где, гадина! — закричала она, рванувшись к Наде.

Ее перехватил Владимир Иванович.

— Зинаида Аковна! Все в порядке! Не волнуйтесь!

— Она сбежала как преступница! Связала веревку из полотенца и спустилась через окно! Надо же додуматься! Ты вся в отца своего! Ух, я сейчас тебя!

Она замахнулась на девочку, но Владимир Иванович успел схватить ее за руку.

— Ты иди, Надя, — сказал он. — Не беспокойся. Мы приедем обратно с твоим папой.

Идя по коридору, она еще некоторое время слышала пронзительный голос мамы Зины.

На душе было пусто и холодно. Ей никого не хотелось видеть. Она пошла на морской берег.

Наступил тихий летний вечер. Стая куликов опустилась на воду у самого прибоя. Чуть поодаль ловил рыбу баклан. Слышался звон приближающихся вельботов. В небе угасал белый след рейсового самолета.

Но все это проходило как бы мимо сознания девочки, все перекрывало ощущение огромной оглушающей обиды, чувство растерянности и горького разочарования. Она так верила, так гордилась отцом, который уехал в отпуск в далекие сказочные города и оттуда слал письма своей любимой дочери.

А на деле…

Как же он мог писать такое, выдумывать то, чего не было на самом деле, хорошо зная, что Надя безоглядно верит каждому его слову, каждой написанной им строке?

Хотелось уйти от всего этого — от мыслей, от обиды, от людских глаз, уйти куда-то насовсем, чтобы не видеть и не слышать ничего.

Даже маленькие кулички, даже баклан-рыбак, казалось, знали обо всем, что случилось. Они искоса поглядывали на одинокую девочку.

Слезы подступали к глазам. Надя разрыдалась, вспугнув птичек. Они вспорхнули и улетели к мысу Беринга, и лишь баклан, занятый своим делом, по-прежнему сосредоточенно следил за морской глубиной, высматривая добычу.

Надя плакала во весь голос. Здесь ее никто не слышал. Громкий морской прибой, который не утихает на берегу Еппына даже в штилевые дни, заглушал рыдания и как бы брал на себя часть невыразимого горя девочки.

Надя плакала до полного изнеможения, до бессилия. Она упала на гальку, на холодные, покрытые беловатым налетом камешки. Сквозь куртку она чувствовала их успокаивающий холодок. Всхлипы становились реже, слезы понемногу высохли.

Надя больше не сердилась на отца. Каждый раз, вспоминая искаженное гневом лицо мамы Зина, она чувствовала, как что-то подступает к горлу. Хотелось снова заплакать. Но она уже могла сдерживать слезы.

Надя громко высморкалась и уселась на гальку.

Вынув из кармана письма, она принялась их рвать. Она рвала их на мелкие кусочки и пускала по ветру в море. Легкие, они вскоре улетели вслед за куличьей стаей. За листками, исписанными кривым почерком папы, полетели клочья конвертов.

Но мысль упорно возвращалась к случившемуся. Как, должно быть, трудно и горько было отцу писать такие письма! А каково будет ему, когда он вернется! И вместо гнева и обиды Надя вдруг ощутила в себе жалость и сочувствие. А ведь никто не пожалеет отца, как она! Мама Зина будет злорадствовать, дядя Арон не преминет где-нибудь, не называя прямо Оле, попрекнуть его.

И многие-многие жители Еппына будут многозначительно посматривать вслед папе.

А он будет чувствовать эти взгляды, слышать намеки и страдать!

Эти мысли снова разбередили душу Нади. Что она может сделать? Как она может уберечь отца от позора, от косых взглядов и многозначительного шепота вслед?

Надя решительно поднялась. Она возвратилась домой, вошла в наполненную сумерками кухню-комнату, зажгла свет и увидела на столе листок, на котором было крупно и отчетливо написано: «Спасибо этому гостеприимному дому! Спасибо тебе, Наденька, спасибо твоему папе. Сообщаю свой адрес: Хабаровск, улица Запарина, 32, квартира 17. Будете в наших краях — милости прошу в гости! Лена Халатова».

Надя аккуратно сложила листок и положила на этажерку, прижав томиком Герберта Уэллса.

Потом она растопила плиту и принялась за уборку: вымыла полы, протерла стекла окон. В интернат не хотелось идти. Она достала чистое постельное белье и постелила себе на диване. Но долго заснуть не могла. Стоило ей закрыть глаза, как она слышала глуховатый отцовский голос, его обещание писать и обнадеживающее: «Не беспокойся, дочка, все будет хорошо!» Это значило для них обоих, что он обещал не притрагиваться к спиртному. И Надя верила ему… Выходит, он обманул ее. Обманул и Владимира Ивановича, который крепко поверил ему. Обманул самого себя! Хуже всего, конечно, ему самому. И Надя своим маленьким сердцем понимала, что он сейчас прежде всего нуждается в понимании и участии. То, что у него происходит в душе, — это невыносимо больно, и, если никто не протянет ему руки, ему и в самом деле будет совсем худо.

Утром рано Надя умылась и отправилась завтракать в интернат. Здесь она нашла воспитательницу и твердо заявила ей:

— Я буду жить у отца. Он скоро возвращается. Мы с ним так решили.

— А как будешь питаться? — спросила воспитательница. — Ведь ты у нас стоишь на довольствии.

Надя подумала и сказала:

— Ладно, буду приходить обедать.

Она аккуратно сняла со стены карту, на которой был отмечен отпускной маршрут отца, свернула ее, а в карман положила кнопки.

7

Еще до отъезда в областной центр Владимир Иванович связался с совхозом «Возрождение», вызвал к телефону Петра Тутына и узнал, где живет Николай Оле.

В Магадане он пришел на Портовую улицу и предстал перед изумленным Оле. Тот был один в квартире. На кухонном столе стояла батарея бутылок. Сам он был на вид сильно помят, на отечном лице лихорадочно блестели глаза.

— Здравствуй, Оле, — сказал Владимир Иванович. — Завтра вечерним рейсом вылетаем в бухту Провидения. Билеты я заказал.

— Хорошо, — кивнул Юле.

Владимир Иванович повернулся, чтобы уйти, но Оле поймал его за руку:

— Как там Надя?

— Она ждет тебя, — сухо ответил Владимир Иванович.

Он отнял руку и шагнул к двери.

Выходя, он слышал, как со вздохом облегчения Оле произнес:

— Как вы хорошо сделали, что приехали, Владимир Иванович!

Рейс был прямой — до бухты Провидения.

Погода стояла удивительно ясная. Оле сидел в левом крайнем кресле у окошка и не отрывал глаз от проплывающей внизу земли. Почти сразу же после Анадыря начались знакомые берега, а минут за двадцать до посадки Оле удалось рассмотреть даже домики Еппына. Он тронул за рукав сидящего рядом Владимира Ивановича и показал вниз.

Владимир Иванович с минуту поглядел, потом отвернулся.

За Еппыном проплыл Нунлигран, высокий мыс над селом Сиреники.

Они пообедали в столовой аэропорта и, допивая компот, услышали объявление по радио:

— Пассажирам, следующим рейсом в Еппын, объявляется посадка на вертолет! Посадка производится в сопровождении дежурной по аэровокзалу.

Полет до Еппына длился полчаса. Вертолет мчался над морским берегом. Оле смотрел на море и не видел ни одной льдинки: значит, ледовое поле целиком растаяло. И теперь до самой осени не будет снегопада. Наступило самое лучшее время короткого чукотского лета.

Вертолет обогнул мыс, и показались домики Еппына.

Хорошо просматривалась вертолетная площадка, ограниченная выкрашенными в красное железными бочками. Возле площадки стояли встречающие. Оле попытался найти среди них Надю, но в это время машина стала заходить на посадку, и в поле зрения оказалась лишь дальняя звероферма.

Медленно останавливался несущий винт вертолета. Оле видел в окошко лагуну со ржавыми бочками, зеленую траву на ее берегу, склон сопки, постепенно меняющий цвет от зеленого до бурого, с голубыми заплатками мха на камнях. Вода в лагуне мелко рябилась от слабого ветра. В отворенную дверь залетела комариная стая, заполнив кабину вертолета звоном.

Владимир Иванович подтолкнул Оле:

— Ну, иди.

Оле взял чемодан и шагнул вперед.

Надя стояла впереди встречающих, радостная, с широченной улыбкой во все детское личико. В волосах ее неумело завязанный бант, а в руке она держала несколько чуть увядших, со сникшими лепестками тундровых маков.

— Здравствуй, папа, — сказала она, шагнув вперед.

Оле выпустил из рук чемодан. Он не видел никого, кроме дочери, не слышал никаких других голосов, кроме ее голоса. Подхватив на руки Надю, он крепко прижал ее лицо к своей груди. Он чувствовал, что вот-вот расплачется, и не хотел, чтобы Надя видела его слезы.

— Как я рад тебя видеть, как рад, — повторял Оле, не отнимая от себя дочь: — Как ты выросла, молодец…

— Что ты, папа, — отвечала Надя, — прошло только полтора месяца… Вот ты переменился — отдохнул, похудел.

Наконец, успокоившись, Оле опустил на землю дочку, взял чемодан, и они зашагали вперед, высокий мужчина и маленькая девочка.

Оле держал в своей большой шершавой ладони, чуть смягчившейся за полуторамесячное безделье, крохотную теплую ладошку Нади, и это тепло достигало его сердца, волнуя и снова вызывая слезы.

— Я вела себя хорошо, — отчитывалась перед отцом Надя. — Мы ходили в походы в тундру, собирали коренья и зелень для зверофермы. Я старалась, и тебе обо мне ничего плохого не скажут… Каждый раз первая бежала к вертолету за твоими письмами. Летчики узнавали меня…

К дому вела короткая дорога по берегу моря, мимо балков, где хранилось охотничье снаряжение. Дальше путь шел мимо бани, складов Чукотторга, а там уже — вверх по зеленому берегу…

Но Надя вдруг резко повернула на крутой склон.

— Ты куда, Наденька? — спросил Оле.

— Мы пойдем здесь, папочка, — сказала Надя.

— Ну пойдем так, — быстро согласился Оле, послушно следуя за теплой настойчивой ладошкой в его грубой руке.

Они медленно поднимались по зеленому склону, шагая по торчащим из травы старым белым костям морских зверей: когда-то под этим бугром хранились запасы мяса.

— Тебе не тяжело, папочка? — спросила Надя.

— Нет, я же отдохнувший, — улыбнулся в ответ Оле, едва поспевая за дочкой.

Она вела его к зданию совхозной конторы. Оле подумал, что Наденька хочет, чтобы как можно больше народу увидело, что он приехал. Он послушно шагал, безмерно радуясь и размышляя о том, что самое прекрасное в любом путешествии это возвращение.

На пути возникла старая доска Почета со знакомыми, поблекшими от дождей и ветров фотографиями. Здесь Надя замедлила шаг, пошла совсем тихо, и вдруг…

Где-то Оле читал о том, что перед смертью в памяти человека, перед его мысленным взором в короткое мгновение проходит вся жизнь в полузабытых подробностях, в мельчайших деталях.

И в ту минуту, когда Оле увидел на доске Почета свою старую фотографию, на которой он был запечатлен в солдатской форме, перед ним в одно мгновение прошла вся его жизнь.

Но Оле не умер, он остался жить…

Дорога в Ленинград

Листок бумаги в руках у Кайо трепетал, рвался, а он не видел ничего. Ни темных пятен освободившейся из-под снега тундры, ни людей, толпившихся вокруг, ни зеленого вертолета, прозванного канаельгином за его сходство с тонкохвостой рыбой-бычком.

Странно ослабели ноги, обмякло все тело, и ощущение было такое, словно он только что остановился после долгого, изнурительного бега по каменистым склонам, по качающимся кочкам в погоне за оленем.

— Худые вести? — участливо спросил пастух Пины.

— Маюнна выходит замуж, — тихо ответил Кайо и глотнул воздуху.

Пины с удивлением оглядел друга.

— Почему же не радуешься такой новости?..

Кайо ничего не ответил и медленно побрел прочь, оставив у вертолета толстую пачку газет и журналов.

Ноги медленно несли его к яранге. В голове было пусто и зябко. Перед глазами стояло лицо Маюнны — нежное, с мягкой улыбкой, с розовато-смуглой теплой кожей. Отец всегда целовал Маюнну по старому чукотскому обычаю. Нежно прикасался к щеке, вдыхая детский молочный запах. Этот запах оставался у Маюнны даже тогда, когда она уже кончила семилетку, купила флакон духов «Красная Москва», поехала учиться в медицинское училище. Несколько лет Маюнна жила вдали от родителей. Лишь раз она появилась в тундре на каникулах, одетая в модный брючный костюм из толстой ткани. Тогда показалось, что дочка стала чужой, изменилась. Она разговаривала новыми словами, у нее появились необычные движения, которым она научилась в другой жизни. Кайо растерянно стоял перед ней, не зная, как держать себя. Но Маюнна сама сделала шаг навстречу и привычно подставила щеку. Кайо втянул в себя воздух и сквозь густой запах незнакомых духов ощутил родную молочную теплоту. Слезы, заблестели в уголках его прищуренных глаз. Снова перед ним была родная Маюнна — выросшая в тундре, в мягких шкурах теплого полога.

Кайо остановился и посмотрел на листок бумаги, который бился в его пальцах.

Как сообщить новость жене?

Что она скажет?

Вход в ярангу был темен, словно пасть каменной пещеры. Оттуда тянуло дымом и теплом живого огня.

Кайо шагнул в чоттагин и увидел сидящую на корточках Иунэут. Она раздувала огонь под большим чайником: обычно летчики пили чай в их яранге.

Иунэут подняла глаза, скользнула взглядом по мужниной руке, увидела листок бумаги, и ее лицо изменилось.

— С Маюнной? — настороженно спросила она.

Кайо молча кивнул и протянул листок.

Иунэут нетерпеливо развернула смятую бумагу и принялась читать, медленно шевеля губами. По мере того как смысл написанного доходил до нее, нахмуренное ее лицо разглаживалось и легкая улыбка растягивала уголки рта.

— Радость! — тихо выдохнула Иунэут и бережно сложила листок бумаги.

Кайо медленно опустился на ящик из-под галет, служивший сиденьем в кочевой яранге, и молча уставился на разгорающийся огонь.

— Ты разве не рад? — удивленно спросила Иунэут мужа.

Кайо был в растерянности. Он пока ничего не чувствовал, кроме огромной потери. Будто очутился он на краю глубокого ущелья в незнакомом месте и не знает, как и куда дальше двигаться.

— В сердце кольнуло? — участливо спросила жена.

Кайо кивнул.

Иунэут достала таблетку валидола и привычно сунула ее в рот мужу.

— Посиди, — сказала она, — я сама все приготовлю.

Проворно расставила чашки на столике, развернула пачки с печеньем, принесла из боковой кладовки холодные вареные оленьи языки. К этому она добавила длинногорлую бутылку болгарского вина.

— Берегла всю зиму, словно чуяла, что придет такая радость, — виновато произнесла она.

Кайо сидел и сосал валидол, ощущая языком сладкую прохладу. Ему надо было собраться с силами и мыслями, чтобы заставить себя порадоваться вместе с женой. Он пытался убедить себя, что рано или поздно такое должно было случиться: не могла же Маюнна всю жизнь оставаться ребенком — ей уже восемнадцать лет! В таком возрасте многие чукотские, да и не только чукотские девушки выходят замуж. Иунэут была лишь на год старше теперешней Маюнны, когда он на ней женился. Или у него сместились понятия времени?.. Но как пережить то, что Маюнна уже навсегда уходит из родительского дома и самым дорогим местом на земле ей будет другой дом, самым близким человеком другой человек…

Иунэут возилась в чоттагине, бесшумно двигаясь от костра к столику и обратно. Изредка она кидала испытующие взгляды на мужа. Наконец, обеспокоенная его странным состоянием, она приблизилась и спросила:

— Неужто тебя беспокоит то, что он русский?

Кайо вздрогнул. Он даже в первое время и не подумал об этом. Как же он это упустил из виду! Конечно, не так уж это и важно, что он русский. Мало ли русских прижились на Чукотке так, что их уже трудно отличить от местных? Но ведь тот парень, наверное, никогда не жил в тундре, не знает, с какой стороны подойти к оленю… Кайо не против смешанных браков. Было время, когда он сам чуть не женился на русской. Но, во-первых, когда это было! Во-вторых, одно дело, когда мужчина женится, и совсем иное — когда девушка выходит замуж… Тут совсем запутаешься!

Как же не думать о ней, о Маюнне? Кайо прикрыл глаза. Вот она совсем крохотуля, в маленьком меховом свертке. Сморщенное, смешное личико, крохотный носик, все такое маленькое, жалкое, беспомощное. Увидев впервые дочку, Кайо вместо ожидаемой мужской, отцовской гордости почувствовал щемящую жалость. Иунэут полагалось еще побыть некоторое время в больнице, но, истосковавшись по ней, Кайо забрал раньше времени жену с новорожденной и увез в тундру. Несколько раз приезжали за ребенком, чтобы определить в ясли, но Кайо не мог отдать дочку. Его стыдили на собраниях, почему-то вспоминали, что он учился в университете… Будто университет учит тому, чтобы меньше любили детей. Взывали и отцовскому чувству, убеждая Кайо, что не любит он по-настоящему свою дочь. Потому, мол, что не может современный новорожденный нормально расти и развиваться в тундре — в холоде и в постоянных перекочевках…

На все упреки, угрозы, просьбы и увещевания Кайо отвечал глубоким молчанием. Он даже прослыл мрачным, замкнутым и надменным человеком. А он всего-то и хотел, чтобы Маюнна всегда была рядом. Чтобы он мог видеть ее глазки, которые с каждым днем становились осмысленнее. Чтобы, вернувшись из тундры после долгой пастьбы, после утомительного перехода по снежной целине, когда в горло врывается режущий, леденящий, без малейшего привкуса воздух, войти в ярангу, прикоснуться к нежной розовой щеке Маюнны и почувствовать молочно-теплый запах, от которого кружится голова, сердце бьется сильнее и в душе растет такая огромная радость, что боязно даже пошевелиться.

Маюнна оставалась в тундре и не ходила ни в детские ясли, ни в детский сад, потому что для этого родителям надо было расстаться с ней. Пока не пришла пора идти в школу.

Кайо провожал Маюнну до самого райцентра. Он провел там почти два месяца. Понимал, что поступает глупо, но ничего не мог поделать с собой. Даже Иунэут, не чаявшая души в Маюнне, удивлялась такому поведению мужа.

Пока Маюнна училась в школе, Кайо пользовался каждым удобным случаем, чтобы лишний раз навестить ее. Он даже подумывал совсем переселиться в районный центр, тем более что ему предлагали множество должностей, вплоть до заведующего торгово-заготовительной конторой.

А потом Маюнна уехала в медицинское училище. Если мерить по-северному, то не так уж далеко — на Колыму. Но все-таки теперь не поедешь туда просто так, при случае. Кайо не находил себе места. Раза два вырвался. Ездил в Магадан на совещание оленеводов не столько делиться опытом, сколько повидаться с Маюнной.

Кайо вспомнил последнее свидание с дочерью. Это произошло уже перед самым выпуском, колымской бурной весной, которая долго собирается, а потом разражается шумными потоками при жарком, палящем солнце.

Кайо надел демисезонное пальто, натянул тесные изящные туфли, купленные в отделе новобрачных в магаданском универмаге, открытом специально для оленеводов.

Он сошел с автобуса в Дебине и знакомой дорогой направился в медицинское училище. Маюнна обрадовалась и с готовностью подставила щеку, давая отцу возможность прикоснуться носом к щеке. Знакомый запах едва пробился сквозь резкий запах лекарств, и Кайо стало грустно. Поговорили о доме, о будущем.

— Вообще-то, надо мне поступать в медицинский институт, — рассуждала Маюнна, — но наш преподаватель говорит, что нет ничего полезнее для молодого специалиста, чем поработать в небольшой сельской больнице. Самостоятельно.

Кайо слушал и согласно кивал, думая про себя, что вот и слова дочки стали другие, как и запах, как ее облик, как все, что было так знакомо и близко в тундре. Да, Маюнна оставалась его дочерью, но это уже была другая Маюнна.

— Вот я и решила, — продолжала Маюнна. — Попросилась в Улак. Здорово, да?

Кайо еще раз согласно кивнул. Кивнул и подумал о том, что куда было бы лучше, если бы медицинский пункт был прямо в бригаде.

И все же новость была утешительной: все-таки Маюнна будет рядом, в центральном селении, в своем доме. Ведь есть у Кайо свое жилище в Улаке, в котором он, правда, почти не жил. А дали ему квартиру, когда проходила кампания за перевод на оседлость оленеводов. Потом внедряли сменную пастьбу оленей и еще другие новшества, которые кончились тем, что оленевод вернулся к привычному, веками проверенному укладу жизни. Сейчас, правда, в квартире жил астроном, приехавший наблюдать полное солнечное затмение. Но затмение кончится, и астроном уедет.

— Хорошо решила, дочка, — похвалил Кайо. — Свое жилье у нас есть в Улаке.

— Вот и отлично! — радостно воскликнула Маюнна. — Значит, у меня не будет жилищной проблемы!

«Говорить научилась», — подумал про себя Кайо, но промолчал. Он выложил перед дочерью домашние подарки — оленьи языки, сушеное мясо, прэрэм,[24] положил ей в карман пальто деньги.

— Спасибо, папочка! — Маюнна поцеловала отца, оставив на обветренной коричневой щеке след губной помады.

По пути к автобусной стоянке Кайо тщательно оттер губную помаду. Где-то в глубине, на самом дне памяти нащупал заветное, почти что забытое — когда-то, лет двадцать с лишком назад, его так же поцеловали у древней стены Петропавловской крепости, на крохотном пятачке живой земли, не закрытой камнем. Справа тянул свою широкую спину Дворцовый мост, слева выгнулся Кировский. Сиял всеми окнами Зимний дворец, а чуть справа блестел золотой купол Исаакиевского собора… Крепко это врезалось в память.

Кайо огляделся, словно кто-то мог подслушать его мысли. Каждый раз ему неловко, даже стыдно перед Иунэут за эти воспоминания.

Кайо поднял голову, чтобы взглянуть на жену. Кто знает? А вдруг телепатия, о которой так много пишут в последнее время, действительно существует? Но Иунэут как будто ничего не заметила. В ярангу вошли летчики.

— Это мы, Павел Григорьевич, — громко произнес командир вертолета Шаронов. — Принимай гостей!

Он положил перед Кайо связку газет и журналов.

— Письмо схватил — и бежать скорей. Ну, что пишет Маюнна? — спросил Василий Васильевич, садясь на ящик из-под галет.

— Замуж собирается и приглашает на свадьбу, — с сияющим лицом сообщила Иунэут. — Такая у нас радость.

— По лицу вашего мужа не скажешь, что он в восторге, — с легкой укоризной заметил Василий Васильевич.

— Да нет, — смущенно и виновато пробормотал Кайо. — Я тоже, я тоже… радуюсь. Но это так вдруг.

— Ну, друг мой, жизнь полна неожиданностей, — веско произнес Василий Васильевич. Он любил всякого рода афоризмы и регулярно пополнял их запас из одного толстого литературно-художественного журнала, где они время от времени печатались.

Летчики уселись вокруг низкого столика, и Иунэут протянула Василию Васильевичу бутылку:

— Откройте, пожалуйста.

— Верочка, вы же знаете, что нам нельзя!

— Но ради такого случая!

— Все правильно, но закон есть закон, — твердо сказал Василий Васильевич. — Даже когда у друга радость.

— Но хотя бы откройте, — попросила хозяйка.

— Это можно. — Василий Васильевич вытащил складной нож, оттянул крепким ногтем штопор и открыл бутылку.

Иунэут разлила вино по стаканам.

— За радость в нашей семье, — торжественно произнесла она и выжидательно посмотрела на летчиков.

— Ну, ребята, — сказал Василий Васильевич, обращаясь к своим товарищам, — только лизнуть! Не глотать!

Вино было холодное, терпкое. Кайо не любил сухого вина, но Иунэут считала его полезным, скорее всего она вычитала об этом в каком-нибудь журнале.

— Павел Григорьевич, а когда свадьба? — спросил Василий Васильевич.

— Первого июля хотят справить, — опередила мужа Иунэут, заглянув в письмо.

— Постараемся в это время быть в Улаке, — сказал Василий Васильевич. — Ну, большого счастья вашим молодым, а нам, как поется в песне, пора в путь-дорогу.

Кайо пошел провожать летчиков.

Иунэут поймала его взгляд и долго с тревогой смотрела вслед.

Почему он так воспринял новость? Рано или поздно это должно было случиться. Да, он любит Маюнну так, что порой Иунэут неловко за мужа. Другие отцы мечтают о сыновьях, а Кайо всегда хотел только дочь. Может быть, потому, что с малых лет он остался один? Когда родилась Маюнна, Иунэут забот не знала с ней. Кайо пестовал малышку лучше всякой няньки.

Один оленевод всерьез объяснил это тем, что Кайо стал таким в Ленинграде. Но Иунэут понимала, что это не совсем так… Да, Кайо много знал, но своими знаниями никогда ни перед кем не кичился и не ставил в тупик приезжих лекторов, как-это любил делать Дима Гэманто, обладатель трехтомного энциклопедического словаря. Наверное, Кайо такой, потому что он любит и Маюнну, и Иунэут. Она это твердо знала, хотя Кайо ни разу не сказал этого слова — любовь. Иунэут и припомнить не может, чтобы он когда-нибудь сказал: я тебя люблю. Это было и смешно и неправдоподобно, как в кино. Да, по правде говоря, в чукотском языке как отдельное слово «любовь» не существует. А употреблять чужое слово и смешно и глупо: все равно что брать чужую одежду для того, чтобы понравиться. А вот Алексей, наверное, говорил эти слова Маюнне. Ему можно — он русский…

Иунэут убирала посуду, и в мечтах уже видела свадьбу. Маюнна идет по улице Улака, мимо новых домов. Она в длинном белом платье, на голове фата, в руках букет цветов. Словом, как на журнальной картинке. В июле можно набрать цветов в тундре. А с ней рядом… А кто рядом? Ни Кайр, ни Иунэут не видели его никогда. Даже мысленно невозможно его представить. Иунэут поставила обратно чашки на столик и достала письмо.

«Алеша парень хороший, не пьет, не курит, — внимательно читала Иунэут. — Образование у него среднее. Ростом высок, волосы темные. Красивый нос…»

Конечно, если не пьет и не курит, это хорошо. Но, наверное, нос — это не самое главное в будущей семейной жизни.

Иунэут вздохнула и аккуратно вложила листок бумаги в конверт. Она решила дождаться мужа и серьезно поговорить с ним.

Вертолет, забуранив снегом, взял курс на Улак.

Кайо поглядел вслед машине и побрел к ярангам.

Он шел бездумно, как бы растворясь в воздухе, словно сделавшись частичкой весенней тундры, частью неба, воздуха, подтаявшего снега и первых травинок. Кайо в эти минуты ни о чем не думал, а просто жил как бы вне времени, вне пространства. Он любил это состояние и про себя называл «невесомостью». Десяток минут в этой «невесомости» — и усталости как не бывало. Будто стряхнул с себя, словно пыль, мелкие неприятности, обрел новую уверенность в себе. Кайо мог вызывать у себя такое состояние и в тундре, и в большом шумном селении, в Магадане, на большом и скучном собрании или дома, в своей яранге. Первое время Иунэут испуганно поглядывала на него и несколько раз напрямик спрашивала: «О чем ты думаешь?» «Ни о чем», — отвечал Кайо и встречал недоверчивый взгляд жены. Он уверял ее, что действительно ни о чем не думает, просто так вот, смотрит в одну точку — и все. «А можно подумать, — замечала Иунэут, — будто тебя какая-то тайная мысль грызет».

Правда, иной раз, побыв в такой «невесомости», Кайо вдруг, обнаруживал, что сама собой пришла в голову дельная мысль.

И на этот раз Кайо прошагал довольно далеко от стойбища, пока не очнулся, споткнувшись о евражечью норку.

Он вспомнил о письме, о новости, которую написала аккуратно дочка Маюнна. Кайо снова ощутил беспокойство и щемящую тоску от мысли о невозвратимой потере.

Он едва сдержал подступившие слезы и повернул в стойбище.

Улак за последние три года так переменился, что издали походил на маленький городок. Признаков старинного селения морских охотников оставалось все меньше, и даже священные камни, у которых когда-то устраивались грандиозные песенно-танцевальные состязания обоих берегов — азиатского и американского, пошли на фундамент новой пекарни. Исчезли стойки, на которых каждая семья держала свою байдару, исчезли вешала для сушки нерпичьих и лахтачьих кож, шкур белых медведей, пушнины, нерпичьих мандарок. Мясные ямы-увэраны засыпали. Только по-прежнему, несмотря на постановления районных и сельских властей, по селению бегало множество собак, и никакие угрозы не могли заставить улакца отказаться от удовольствия иметь собственную упряжку, хотя многие обзавелись мотоциклами и на ближайший промысел ездили на своих тарахтелках, взметая за собой облачка распыленного снега.

Встали у берега моря двухэтажные дома, одноквартирные домики протянулись до самой полярной станции, заняв пустырь, на котором когда-то стоял первенец улакской электрификации — ветродвигатель.

В селе кипела стройка — возводили корпуса новых домов для умельцев, резчиков по моржовой кости.

Мастерскую ставили возле самой прибойной черты, и улакские старожилы опасались, что осенние штормы будут бить в каменные стены нового дома. Проектировщики отмахивались, пока в прошлом году волны не унесли часть строительных материалов и не подточили фундамент мастерской. Тогда решили забить в землю сваи и возвести защитную стенку.

На строительстве этой стенки и работал Алексей Яковлев, демобилизованный солдат.

Он был здесь всего несколько дней, и все ему нравилось: огромный простор, который открывался с любой высоты, океан, уходящий далеко на север, лагуна, блестевшая под солнцем, как исполинское зеркало, утиные стаи, пролетающие прямо над домами и чудом не цепляющиеся за провода, удивительно доброжелательные люди, ощущение постоянной, ровной радости от счастья, от близости любимой.

Алексей встретил Маюнну Кайо на танцах в поселковом клубе. Она стояла в сторонке, и в ее облике было нечто такое, что притягивало взгляд. Ребята, хорошо знакомые с местными девчатами, предостерегали Алексея: дикарка, даром что с Улака.

И все-таки Алексей подошел к ней.

Маюнна посмотрела на парня исподлобья и вдруг улыбнулась. Улыбка у Маюнны была такая, что от прежней хмурой девчонки ничего не оставалось. Перед солдатом был совершенно другой человек. Но сходила улыбка с лица — и снова появлялась хмурая, нелюдимая девушка. И даже лицо ее словно становилось смуглее, непроницаемее.

Танцуя с Маюнной, Алексей старался далеко отставлять ноги в армейских сапогах, чтобы не наступить ей на туфельки. От этого он казался неуклюжим, спотыкался и злился на себя.

Заметив состояние парня, Маюнна предложила:

— Давайте лучше посидим.

Они сели рядом на длинную скамью, и Маюнна вдруг призналась:

— Не люблю танцевать.

— Но у вас так хорошо получается, — возразил Алексей.

Маюнна насмешливо посмотрела на парня и тихо, но твердо произнесла:

— Почему вы говорите неправду? Вы же видели, что я танцую плохо.

Алексей пытался возражать:

— Да что вы! Я даже и не почувствовал!

— А если не почувствовали, то почему же не хотите мне поверить? Если говорю, что танцую плохо, значит это так. Кто же лучше меня это знает?

— Видите ли, — слабо сопротивлялся Алексей, — со стороны бывает виднее.

— Верно, — кивнула Маюнна, — но вы сказали, что сами плохо танцуете. Как же вы тогда можете судить?

Алексей совсем растерялся, хотя считался в своем подразделении находчивым и сообразительным парнем. Он смущенно уставился на кончик своего сапога и пробормотал:

— В таком случае — извините.

— Давайте лучше погуляем, — предложила Маюнна. — Такая погода! Я хочу попрощаться с живым лесом.

— Попрощаться с лесом? — удивился Алексей.

— Там, куда я уеду, — пояснила Маюнна, — леса нет. Деревья не растут.

— Где это?

— В нашем Улаке. На Чукотском полуострове, — с оттенком гордости произнесла Маюнна.

С того вечера Маюнна и Алексей стали встречаться. Они гуляли по берегу Колымы, и любимой темой беседы у них было — рассказывать друг другу о своих родных местах.

Алексей рассказывал о Ленинграде, о Невском, о Московском проспекте, где прошло его детство.

— Интересно, — заметила Маюнна, — вот ты мне рассказываешь о Ленинграде, а я закрою глаза — и все могу представить. И Невский проспект, и мосты, и Летний сад, и петергофские фонтаны. Знаешь, мой отец в молодые годы, сразу после войны, жил в Ленинграде, учился в университете. Он никогда не рассказывал о тех годах. От мамы знаю, что он уехал оттуда по болезни. И вот я думаю: может быть, то, что я знаю о Ленинграде, досталось мне по наследству, через гены?

— Не только поэтому, — отвечал Алексей. — Многое ты видела в кино, на картинах, на фотографиях… А вот я, как ни стараюсь, не могу себе вообразить твой Улак, галечную косу, скалы, южный ветер…

— Верно, трудно словами рассказать… Это надо самому увидеть, пережить, самому почувствовать — увлеченно сказала Маюнна. — Утром выходишь из яранги, и первый звук, который слышишь, — журчание ручья и птичьи песни. А, солнце такое чистое и большое… Так много воздуху, что кажется — все время летишь и летишь… А в Улаке — другая красота. Там море и лагуна. Прибой шумит, и водорослями пахнет.

Странные и удивительные глаза у Маюнны. С первого взгляда вроде бы в них ничего особенного и не было. Но они запоминались сразу.

Маюнна получила диплом чуть ли не в тот же день, когда Алексей Яковлев демобилизовался.

А до этого в части побывал представитель строительного треста, который приглашал демобилизованных на сельские стройки Чукотского полуострова.

В Улак ехали вместе. Через Магадан, через город Анадырь — столицу Чукотки, который вставал новыми домами на тундровых сопках, на склонах холмов, на берегу Анадырского лимана.

Всю дорогу Алексей старался казаться веселым, хотя на сердце у него камнем лежало чувство вины перед родными, оставшимися в Ленинграде.

Маюнна была права: много чудного и интересного встретил в Улаке Алексей Яковлев. В глубине души ожидал увидеть нечто необыкновенное, древнее, не похожее на ранее виденное. Однако, сойдя с рейсового вертолета, Алексей оказался в обыкновенном поселке, застроенном деревянными одно- и двухэтажными домиками. Среди них выделялись большое здание школы, магазин и детский комбинат с непривычно большими для Севера окнами.

Большинство жителей Улака были чукчами, и меховая одежда, хотя мало кто из них ее носил, все же придавала своеобразный колорит этому старинному селению морских охотников.

Окрестности были поразительные. На первый взгляд — ничего особенного в этих скалах, галечных берегах.

Алексей Яковлев побродил под скалами Ченлюна, сходил пешком на мыс Дежнева, а оттуда — на горячие ключи. Десятиминутное купание в природной ванне немедленно сняло усталость.

Все было удивительно, интересно, необычно… Если бы не постоянное сознание вины перед родными. А они так ждали его, считали каждый день, оставшийся до демобилизации… Они часто писали письма: отец, мать, сестра и даже муж сестры. В письмах была заранее расписана будущая жизнь после демобилизации: учеба, работа.

Маюнна заметила подавленное состояние парня и напрямик спросила, что с ним.

— Ничего особенного, — бодро ответил Алексей.

— Я же вижу, — настаивала Маюнна.

Алексей откровенно рассказал обо всем.

— А я вот, видишь, — парень беспомощно развел руками.

Маюнна задумалась и тихо сказала:

— Я тоже удивляюсь. Как же так, думаю, ты два года служил вдали от родных, они тебя не видели, ждали, а ты взял и поехал совсем в другую сторону…

Алексей странно заморгал.

— Эх, Маюнна! — хрипло произнес он. — И ты можешь говорить такое?.. Неужели ты не догадалась, почему я рванул на Чукотку? Я же люблю тебя!

Это были первые слова о любви, сказанные Алексеем Яковлевым. И первые, услышанные Маюнной. До нее не сразу дошел их смысл. Она даже поначалу подумала, что ослышалась, и поэтому сказала просто:

— Тогда ты должен ехать домой!

Алексею показалось, что его окатили холодной водой.

— Я не могу без тебя.

— Почему?

— Я же сказал — люблю.

Значит, все-таки он сказал это слово. Что же делать, как на это ответить? А может, он говорит просто так? Ведь и такое бывает.

— Любовь, — Маюнна усмехнулась, — очень легкое слово.

— Но я на самом деле тебя люблю! Неужели ты такая слепая, что не видишь?

— Почему, — задумчиво произнесла Маюнна, — когда мужчина чем-то жертвует во имя любви, он громко кричит об этом? Отчего это, а?

Алексей умолк. Он ничего не понимал в этой странной девушке, Что в ней такого? Вон в Улаке сколько девчат и повыше ее ростом, и поярче. Вот собраться с силами, взять и вправду уехать… Но стоило только вообразить себе, что он больше не увидит Маюнну, что из его жизни исчезнет это маленькое чудо, как все кругом тускнело.

— Я не могу объяснить словами, но я тебя очень люблю, — притихшим голосом повторил Алексей. — И ничего не могу поделать со своим чувством.

— Ну вот, а еще сильный пол! — усмехнулась Маюнна, и от этой улыбки, Алексею стало не по себе.

Этот разговор происходил на берегу моря, там, где начинались скалы Дежневского массива, переходящие к востоку в обрывистый мыс, мимо которого катил могучие волны Берингов пролив.

Алексей в растерянности остановился.

Он попытался еще что-то сказать, но комок обиды застрял в горле.

— Почему замолчал? — спросила Маюнна.

— Мне больше нечего сказать, — пробормотал Алексей и отвернулся к морю, к зеленому горизонту, где плясал на далеких волнах причудливо светлый, словно отделившийся ото всего остального света, луч. Алексей смотрел на него и, отвлекая себя от грустных мыслей, думал о том, что по всем физическим законам такого луча не может быть и свет не может существовать без источника излучения, сам по себе. Но тот осколок сверкал на горизонте, перемещался, высвечивая гребни волн.

— Алеша, — услышал он сквозь гул прибоя голос Маюнны.

Он повернулся и увидел улыбку. Она была не насмешливая, как всегда, а какая-то виноватая.

— Алеша, — повторила она незнакомым голосом, и у парня зашлось сердце. — Наверное, нам уже ничего нельзя поделать с этим. Я ведь тоже, я ведь тоже… люблю тебя, — с трудом произнесла Маюнна и повернулась туда, где бродил отделившийся ото всего светлый луч.

Они не знали, как быть дальше. Обессиленно улыбались и не могли сделать шага навстречу друг другу, словно все силы ушли у них на то, чтобы сказать эти вечные и великие слова.

Взявшись за руки, они пошли обратно в селение.

Алексей шел счастливый, ощущая в руке теплую ладонь Маюнны, неожиданно твердую, словно вырезанную из плотной, просоленной в океане деревяшки.

Алексей был в растерянности. Он лихорадочно думал о том, что, наверное, надо было бы поцеловать Маюнну, сказать ей какие-то слова. Но, с другой стороны, все как будто бы сказано, и поцелуй ничего не прибавил бы к тому чувству великой радости, которое испытывал Алексей.

Он искоса поглядывал на Маюнну: что за мысли в этой аккуратно причесанной головке?

А Маюнна думала о том, как об этом сказать родителям. Мама, конечно, обрадуется, а вот отец!.. Маюнна чувствовала, что отец ее очень любит, и вот теперь он должен уступить заботу о ней другому человеку, этому смешному парню, не похожему на тех приезжих ребят, которые ходили по Улаку с подчеркнуто небрежным видом, изображая покорителей Севера, великих землепроходцев. Почему-то те ребята не брились, может быть, даже и не всегда мылись, но держали себя высокомерно и порой грубо.

Алешка другой. Может быть оттого, что он из Ленинграда? Из города, который в семье Кайо был почитаем более всех других городов, потому что когда-то там жил отец.

Но что такого особенного случилось? В книгах, которые читала Маюнна, в кинофильмах, которые она видела, влюблялись совсем не так. Может быть, она об этом не знает, потому что чукотская жизнь почти не показана в художественных фильмах, только в хроникальных лентах Магаданского телевидения или Дальневосточной студии кинохроники. И в книгах описывалась совсем другая земля. Не похожая на ту, какую вспоминаешь издалека, особенно в колымской тайге или в неожиданных березовых рощах у Дебина.

В книгах чукотская земля часто изображалась суровой, неприветливой, без ласки и тепла. Ее покоряли, преодолевали с трудом, обживали с проклятиями и хотели переделывать.

Покорители «белого безмолвия» мечтали о северных городах под стеклянными колпаками, где меж домами торчали бы южные пальмы, зеленела мягкая бархатная трава, росли заморские фруктовые деревья, увешанные плодами… Из того, что сегодня было на Севере, допускалось полярное сияние. Но и ему отводилось место за пределами стеклянного колпака.

Маюнна Кайо читала об этих фантастических проектах, и сердце сжималось от горестного предчувствия, словно у нее собирались отнять самое дорогое, самое близкое сердцу. Однажды ей даже приснилась эта удивительная Чукотка будущего, превратившаяся в какой-то южный курорт с рекламного плаката Аэрофлота, чужая, незнакомая земля. Маюнна брела по зеленым улицам, искала свою тундровую ярангу. С ветвей огромных деревьев свисали вперемежку апельсины, яблоки, бананы, ананасы и даже почему-то арбузы, хотя Маюнна прекрасно знала, что они растут на земле. Посреди улицы она встретила человека в огромной кепке, усатого, темнолицего. Только пристально вглядевшись, узнала отца. Но почему он надел такую большую кепку, если летом предпочитал ходить вовсе без всякого головного убора? Отец вдруг заговорил на незнакомом, странном языке. Маюнна в испуге кинулась прочь от него и — проснулась.

Как и все девушки ее возраста, Маюнна, конечно, втайне мечтала встретить того, кто станет другом на всю жизнь. Только никак не могла представить, какой он будет. В дни первых встреч с Алешей она даже в самых безрассудных мыслях не могла предположить, что все произойдет так…

Может быть, даже то, что было до произнесенных слов, и не было настоящей любовью? Потому что тогда не было этого волнения, сухости в горле и удивительного ощущения необыкновенной ясности, словно все вокруг омылось… Все это появилось, когда были сказаны слова и надо было сделать навстречу тот самый шаг, который пока еще разделял их… Они сделали этот шаг.

И начались совсем другие, житейские заботы. Надо было оповестить родителей, назначить время регистрации брака и свадьбы. В Ленинград ушла подробная телеграмма, подписанная Алешей Яковлевым, а в тундру, с попутным вертолетом, — письмо Маюнны Кайо.

Ответа на телеграмму пока не было. А ответ на письмо должен был привезти на вертолете Василий Васильевич Шаронов.

Когда на горизонте показалась темная точка, Алеша заторопился на вертолетную площадку. Проходя мимо сельской больницы, он постучал в окно. Мелькнуло Маюннино лицо, она кивнула и через минуту была на улице рядом с Алешей.

Вертолетная площадка находилась на берегу лагуны, отмеченная пустыми бочками из-под авиационного бензина.

На площадку прибыл почтовик Панай. Вертолет стал настолько привычным, что к нему уже давно не сбегались все жители, как это было еще несколько лет назад.

Василий Васильевич спустился на землю. Подошел к Маюнне и Алексею и весело сказал:

— Удивили вы новостью стариков!

— Он ничего не сказал? — еще раз спросила Маюнна.

— Да что тут говорить? — пожал плечами Василий Васильевич. — Ты получше меня знаешь своего отца: где не нужно слов, где полная ясность — он ничего и не говорит. Так что можешь не беспокоиться.

Панай погрузил почту, подошел и сказал:

— Готово.

— Ну, — летчик пожал руки Алеше и Маюнне, — желаю вам всяческого счастья. Постараюсь прилететь на свадьбу. Тем более что имею официальное приглашение Иунэут и Павла Григорьевича.

Летчик поднялся в кабину, завертелись лопасти вертолета, пригибая жиденькую траву на площадке.

Алексей и Маюнна постояли на площадке, пока вертолет не взлетел, и медленно пошли по улице селения.

Возле больницы Маюнна остановилась и тихо спросила:

— Что будем делать?

— Как ты, — ответил Алеша. — Летчик же сказал, что родители согласны.

— Но письма-то нет, — напомнила Маюнна.

— Летчик сказал… — начал было Алексей, но, встретившись взглядом с Маюнной, осекся и понуро закончил: — И от моих нет ответа.

— Меня беспокоит, что папа ничего не сказал, — задумчиво произнесла Маюнна.

— Но и не сказал «нет», — напомнил Алексей.

— Может, лучше так прямо бы и сказал «нет», — вздохнула Маюнна. — Тогда б я знала, что делать. А когда папа просто молчит и ничего не говорит значит, тяжело ему.

— Нам тоже нелегко, Маюнна, — произнес Алексей. — Все равно, рано или поздно, все это нужно сделать: и зарегистрироваться, тем более что заявление-то уже подано, и свадьбу справить… Мы свой долг исполнили — оповестили родителей, а ведь решать все равно только нам с тобой…

— Да, это так, — с тяжким вздохом согласилась Маюнна.

Брак регистрировал Пэлянто, пожилой чукча в темно-синем костюме, ослепительно белой рубашке с галстуком, связанным из цветной нейлоновой лески, но в летних торбазах из нерпичьей кожи.

В сельском совете никого не было, кроме Маюнниной подруги Клары Калянто и свидетеля со стороны жениха — охотника Сергея Кымына.

Пэлянто долго и важно писал. Алексей сидел на неудобном стуле с высокой спинкой и искоса наблюдал за старательными действиями председателя сельского Совета. Почерк у Пэлянто был красивый, четкий и походил на печатный курсив. Само написание букв, видимо, доставляло Пэлянто громадное удовольствие, физическое наслаждение.

— Какую фамилию желаете носить после сочетания браком? — учтиво спросил Пэлянто у Маюнны.

— Я хочу оставить свою фамилию, — ответила Маюнна.

Пэлянто удивленно глянул на девушку. Странно. Обычно девушка берет фамилию мужа. Бывает, но очень редко, когда парень меняет фамилию на женину. Недавно Пэлянто пришлось регистрировать брак воспитательницы детского сада Гали Нестеренко и местного моториста Геннадия Тынакалячайвыгыргына. Теперь Геннадий стал Нестеренко, и очень доволен. А тут Маюнна оставляет фамилию Кайо и не хочет брать такую хорошую русскую фамилию, как Яковлева.

— Может, все-таки подумаешь? — тихо спросил ее по-чукотски Пэлянто.

— Нет, я хочу оставить свою фамилию, — твердо сказала Маюнна. — Мы уже советовались.

Пэлянто начал заполнять бланк брачного свидетельства. Он писал долго и думал о том, что, когда чукчанки разводились со своими русскими мужьями, а это, надо сказать, бывало очень редко, они все равно оставляли мужнину русскую фамилию.

Наконец все формальности были закончены. Пэлянто произнес хорошо заученные поздравительные слова, пожал руки жениху и невесте и выпустил их из тесной комнаты сельского Совета.

— Уф! — облегченно вздохнул Сергей Кымын. — А бумагу-то в магазин забыли!

Пришлось возвращаться. По такому случаю Пэлянто выдал разрешение на покупку вина, которое в это напряженное время охоты на моржа в улакском магазине не продавали.

Маюнна вошла в квартиру, и странное чувство охватило ее. Она уже не раз бывала здесь — в этом новом двухэтажном деревянном доме с паровым отоплением. Астроном, который приезжал наблюдать солнечное затмение, уехал. Сейчас, когда Маюнна вошла сюда полноправной хозяйкой, вдруг подумалось, что уже навсегда и безвозвратно кончилась прежняя жизнь, и радости, связанные с ней, остались далеко позади. И эта мысль затмила все, как бы завесила невидимой, но плотной завесой то, что было радостного до этого мгновения. Вот если бы сейчас все повернуть назад, изменить, отказаться от брака, ведь ничего такого особенного не было, если не считать этой плотной бумаги, сложенной вдвое и похожей на аттестат зрелости, сказать Алексею, что лучше бы все оставить так, как было до церемонии в сельсовете… Но подумалось так со щемящим чувством именно потому, что ничего уже нельзя было сделать. Подумать можно, а сделать нельзя, как бы этого ни хотелось.

Навсегда перейдена межа, которая отделяла прежнюю Маюнну от теперешней, замужней, рядом с ней человек, которого она должна почитать за своего близкого и родного. И этот человек стал таким не по предопределению рока, не судьбой был предназначен, а выбран сознательно.

Алексей суетился, переставлял мебель, обращался с какими-то словами к Маюнне, спрашивал совета, а она все не могла очнуться от оцепенения, не могла отмахнуться от тех мыслей, которые ввергли ее в смятение.

И несколько раз в голове мелькало: «Неужели с ним всю жизнь?»

Она убеждала себя, что так и должно быть. А эти мысли — просто оттого, что она растерялась от необычной обстановки и необычного события. «Интересно, так ли чувствуют все, когда выходят замуж… Спросить бы у кого-нибудь…» Но подружки были так рады, так счастливы, что, казалось, они радуются замужеству Маюнны больше ее самой…

Алексей осторожно, с помощью Кымына внес большую двуспальную кровать, купленную у начальника полярной станции, уезжавшего насовсем из Улака. На его место приехал неженатый мужчина, и, таким образом, семейное ложе переходило новой семье.

— Что с тобой, Маюнна? — участливо спросил Алексей, когда добровольные помощники разошлись и в квартире остались одни молодожены.

— Голова разболелась, — солгала Маюнна, покраснела, но тут же, к своему удивлению, почувствовала, что в голове и впрямь как-то тяжело, словно наглоталась дыма или надышалась лекарств с эфиром.

— Прими тройчатку, — со знанием дела предложил Алексей, — а еще лучше пятерчатку.

— И так пройдет, — тихо произнесла Маюнна.

Кончилась юность, детство далеко позади, и так щемяще горько от мысли, что все это уже никогда больше не повторится, безвозвратно ушло в прошлое. И это чувство тревожного ожидания чуда зачеркнуто строгими, неумолимыми строчками брачного свидетельства. Все. Теперь надо ожидать других чудес, надо быть взрослой, серьезной. Придется отказаться даже от своих мечтаний, когда она воображала себя иной раз невесть кем: капитаном большого, прекрасного корабля, летчиком реактивного самолета. На огромном вертолете, который она мельком видела в Анадырском аэропорту, она мысленно прилетала в тундру, легко зацепляла ярангу и перевозила на новое место, куда уже гнал свое стадо отец. А может быть, даже есть такой большой вертолет, куда может поместиться все двухтысячное стадо? Самолет такой есть, Маюнна читала о нем и видела в кинохронике. Или прилететь знаменитым хирургом с большой передвижной операционной и сделать пересадку сердца отцу, который жалуется на боль в груди. Пересадить ему неутомимое оленье сердце, превзойти знаменитого южноафриканского хирурга Кристиана Бернарда. Доказать всему миру — незачем ждать, когда человек попадет в несчастье и освободится сердце для больного. Олени будут отдавать сердце человеку. А дальше? Дальше полет в космос, врачом на другую планету… Самое интересное, что многое Маюнна придумывала с полным сознанием того, что это никогда не сбудется, но мечты были ей нужны, они помогали жить и держали ее всегда в прекрасном настроении. Иной раз она даже «плавала» на экзаменах с таким достоинством, что удивляла экзаменаторов и подруг, не подозревавших о том, что она только что вернулась из операционной на далекой планете.

Но к лицу ли замужней женщине такие мысли?

Еще не все потеряно. Можно повернуть обратно, объяснить Алексею. Да, в конце концов, можно уговорить и Пэлянто. Он поймет. Давний друг отца… Отец. И все-таки надо было подождать. Откровенно высказать ему все. Как опрометчиво и легкомысленно она поступила! Уж отец бы не дал ей совершить необдуманный поступок. А сердце словно предчувствовало и торопило — делай быстро, не жди, иначе все повернется обратно… Захотелось быть самостоятельной. Но как, что нужно делать для этого?

Вот хлопочет Алексей Яковлев, муж Маюнны Кайо, записанный таковым в книге записей актов гражданского состояния селения Улак. Он поставил кровать на место у стены напротив окна, настелил на провисшую панцирную сетку несколько оленьих шкур, а поверх — двуспальный полосатый матрац производства Магаданского комбината бытовых товаров. Теперь дело за Маюнной — она должна положить постельное белье.

Алексей принялся за установку стола. Стол разборный. Первым делом надо привинтить ножки. Лучшее место для стола у окна. Окно, кстати, широкое, три стекла в ширину. Оно выходит на восток, на скалу, на которой стоит маяк. У соседей окна смотрят на морскую сторону, на лагуну и на главную улицу Улака — шумную и пыльную оттого, что по ней ходят трактора, автомашины и вездеходы. В ненастные дни стекла окон на морскую сторону дребезжат от напора ветра и брызги соленой воды залепляют стекла. Так что на восток — это удачно.

В углу комнаты лежали доски с заготовленными угольниками, шурупами — книжные полки. Точно такие же доски только покороче — на кухне. Свое хозяйство, свои собственные вещи, вызывающие совсем иные чувства, нежели интернатские тумбочки или вместительные шкафы в общежитии медицинского училища в Дебине.

Рядом с досками — книги. Учебники по медицине, подписные тома Краткой медицинской энциклопедии, несколько стихотворных сборников и любимая книга Маюнны. — «Сервантес» Бруно Франка.

Еще задолго до того, как Маюнне попалась эта книга, она прочитала «Дон-Кихота». Поначалу, на первых страницах, Рыцарь Печального Образа вызывал усмешку, ироническое отношение. Иногда сквозь чужую речь, чужую обстановку, чужие дела прорывалось что-то знакомое, едва уловимое. В этом было что-то отцовское. И еще одно вызывало особый интерес: об этом писателе в школьных учебниках ничего не было. Маюнна любила читать такие книги, где открытия можно было делать самой.

Сначала Маюнна читала о Сервантесе безо всякой связи с писателем, написавшим «Дон-Кихота». Она с любопытством следила за приключениями человека эпохи Возрождения, которой в учебнике истории отводились страницы, украшенные бледными изображениями инквизиторов, рыцарей, участников крестовых походов, Джордано Бруно, похожего на инспектора по пожарной охране Эйнука, и Галилео Галилея, великого астронома, воскликнувшего уже после отречения от своего учения: «А все-таки она вертится!»

Но вот к концу книги Маюнна узнала, что этот многострадальный Мигель, пленник турецкого султана — великий писатель земли испанской, создатель «Дон-Кихота». Унижения великого писателя, страдания, которые он терпел от чванливых сеньоров, тупоумных священнослужителей, способны были убить любую живую мысль. Но через все пробивалось творчество. Скромный сборщик налогов, третьестепенный чиновник, бывший раб турецкого султана пишет удивительные, звучные стихи, чарующие слух непонятными словосочетаниями:

Алеша взял книгу, бережно отставил ее в сторону.

Как быть? Почему он так спокойно все делает, словно ничего не случилось, а все осталось по-прежнему и жизнь такая же, как и до сегодняшнего дня, когда случилось такое, о чем и не знаешь как думать — хорошо это или плохо?

Как недостает Маюнне сейчас отца! Был бы он тут, не было бы этого мучительного состояния.

А если сказать Алеше, что вся церемония записи брака недействительна? Он, конечно, страшно обидится. Еще бы! Маюнна видела в каком-то зарубежном кинофильме, как невеста сбежала из-под венца. Но, кажется, там было другое дело. Ее насильно выдавали. За богатого жениха. А тот, настоящий, любимый, был беден. К нему и сбежала невеста. А у Маюнны никого кроме Алексея нет. Так что бежать некуда и не к кому. Разве только в тундру, к отцу…

А вот если сейчас тихо выскользнуть из комнаты? Пойти на берег лагуны, оттуда — по колее, пробитой трактором и вездеходами. Сейчас отцова бригада кочует возле озера Гытгын. Километров сорок отсюда. Долго идти. По карте вроде бы близко. Через три речки надо переправляться, а плавать Маюнна не умеет.

Даже если бы удалось — это нечестно. Алексей такого не заслужил. И уж если поразмыслить спокойно, так он сделал все, чтобы Маюнне было хорошо. Он был терпелив и нежен, внимателен и предупредителен. И, самое главное, он всегда переполнен лаской. Наедине с Маюнной он держался неестественно сдержанно и неловко. И удивительно: такой он был всего милее Маюнне. Ведь среди людей, среди сослуживцев и незнакомых Алексей старался быть таким, как все, и даже порой развязным. И тогда он становился какой-то сам не свой, отдалялся от Маюнны, словно бы превращался совсем в другого человека, в худшего, чем он был на самом деле. Наверное, это самое трудное для человека — не быть самим собой…

Маюнна любила голос Алексея. Может, это был обычный голос молодого человека, чуть хрипловатый от курения и вдыхания сухого морозного воздуха Колымы. Но когда Алеша тихо и чуть протяжно говорил: «Ма-юн-на» — это ни с чем нельзя было сравнить, только разве с шелестом снега на высоких, чистых, голубых ледниках, где даже круглосуточное солнце не может нагреть вечно прохладный воздух.

И еще — его неуклюжие слова, ласковые слова, которые сами по себе были простыми, порой ничего не значащими, преображались в его устах, словно только что рождались и до него никто и никогда их не произносил.

Волшебство, сделавшее Алексея Яковлева единственным в мире человеком, который мог составить счастье Маюнны Кайо, — это и есть любовь?

Уйдет он, исчезнет с горизонта Маюнны, унесет с собой свои слова… Пройдет время, и он скажет их другой, и зажжет у нее в груди это необъяснимое ощущение полета, странной легкости, неслышной песни, вечно звучащей во взволнованной груди.

А что будет с ней? У нее будет свобода. Тревожные рассветы и ожидание чуда. А может быть, ожиданий больше не будет. Потому что чудо уже было — и полет над землей, и необыкновенная легкость, и неслышимая песня… И острая жалость оттого, что было создано в минуту острого сожаления о свободе, с которой расстаешься. Да и свободна ли она будет? Нужна ли такая свобода — без Алексея, без его рук, без его голоса?

И вдруг Маюнне показалось, что вот сейчас-сейчас Алексей отойдет от книг и выйдет в полуотворенную дверь. Шагнет за порог — и исчезнет навсегда из ее жизни. Ведь стоит только произнести эти слова… Он ведь такой — и гордый, и покорный.

Неужели это возможно?

Маюнна быстро вскочила, подбежала к Алексею, обхватила его за плечи, повернула к себе его удивленное лицо и принялась торопливо целовать.

— Что с тобой, Маюнна? — удивился Алексей. — У тебя такое лицо… Как твоя голова?

— Ничего не говори, ничего не говори и не уходи, — сквозь подступившие рыдания произнесла Маюнна.

— Никуда не пойду, раз ты хочешь так, — покорно сказал Алексей.

— Не уходи никогда от меня, — продолжала Маюнна, путаясь в собственных словах.

— Да вот только за углем надо бы…

— Если даже я буду гнать тебя от себя, если я когда-нибудь скажу «уходи от меня» — никогда не верь этим словам, потому что нет меня без тебя, — всхлипывала Маюнна.

Алексей озадаченно посмотрел на жену и медленно погладил ее вздрагивающее под тонкой камлейкой плечо. Что с ней? На голову жаловалась, и вот теперь такое.

— Никуда я от тебя не уйду, — твердо сказал Алексей. — Хочешь — даже за углем не пойду. Будем сегодня без чаю сидеть.

— Да не об этом речь, — продолжала всхлипывать Маюнна: — Прошу тебя — не уходи от меня никогда, чтобы ты всегда был со мной… Обещай мне это.

Алексей еще раз удивленно посмотрел на Маюнну. Что это ей вдруг вздумалось брать с него клятву? Вроде все нормально, уж если кто и сомневался, так сам Алексей в Маюнне.

— Да успокойся ты, — ласково сказал он. — Ты просто устала, переволновалась. Хочешь, я принесу тебе воды?

— Может, лучше чаю согреть? — спросила Маюнна.

— Но тогда надо пойти за растопкой и за углем, — напомнил Алексей.

— Так иди, — уже другим, спокойным голосом произнесла Маюнна.

Алексей встал и, пожав плечами, отправился в сарай.

Через полчаса Маюнна и Алексей пили чай за кухонным столиком, перед окном, обращенным на морскую сторону.

Дело уже клонилось к вечеру, и на горизонте появились возвращающиеся с промысла вельботы. Звук моторов не доносился, и издали суда казались белыми сказочными птицами из полузабытой детской легенды о морских добрых великанах, приносящих людям счастье в огромных волшебных рукавицах.

— Ни от твоих, ни от моих родителей нет никаких известий, — задумчиво произнесла Маюнна.

Алексей в ответ вздохнул и осторожно сказал:

— Мои-то далеко. А вот твои могли ответить еще перед регистрацией брака. Вдруг они и на свадьбу не приедут?

— Приедут, — уверенно сказала Маюнна.

Все уже было готово — прибрали зал в сельской столовой, наварили студня из тюленьих ластов, в холодильники заложили свежее мясо, а на вездеходе из соседнего селения, где еще чудом оставались прошлогодние запасы, привезли несколько ящиков вина, водки и шампанского. Эти ящики с соблюдением предосторожности, положенной для транспортировки взрывчатых веществ, были перенесены в хорошо охраняемое место.

А погода стояла пасмурная. Вертолет должен был сначала полететь в тундру, забрать оттуда семью Кайо, а потом вернуться в Улак. Держали по телефону связь с районным центром, справлялись чуть ли не каждый час. Василий Васильевич уверял Пэлянто, что вертолет наготове и, как только в небе посветлеет, машина поднимется в воздух.

Алексей был на строительной площадке, хотя ему полагался свадебный отпуск. Но в ожидании хорошей погоды время текло так томительно, что, промаявшись два дня, Алексей вышел на работу.

Странная погода стояла в Улаке. В вершине небосвода было совершенно ясно. Лишь по горизонту, по западной его стороне, сильный ветер гнал черную гряду туч, словно кто-то беспрерывно мазал эту часть неба неиссякаемой краской.

Ветер, отжимая воду от берега, пригладил прибой, и лишь вдали белели барашки, за которыми бушевал настоящий шторм.

Время от времени на бурном морском горизонте обозначался силуэт корабля — грузовые суда шли на мыс Шмидта, в Певек, в Черский. Там, на западе, — промышленная Чукотка, большие поселки городского типа, рудники, где добывают олово, золото, ртуть, строят атомную электростанцию… Словом, та Чукотка совсем другая. Там никогда не видят моржа, не знают, что такое охота на кита с ручным гарпуном.

Ветер шумел в проводах, стонал в антеннах радиостанции, звенел в железных переплетениях подъемного крана. В обеденный час Алексей ел олений суп в поселковой столовой. Вдруг почудилось странное, Алексей бросил ложку и вышел на улицу.

Ветра словно и не было. Черная полоска на горизонте прервалась и исчезла. Солнце стало ярче, а над улакским берегом снова зашумел прибой, подминая и полируя гальку.

Алексей побежал в больницу. По дороге его перехватил Пэлянто и коротко сообщил:

— Василий Васильевич поднялся в воздух.

Алексей влетел в больницу и с порога крикнул:

— Василий Васильевич в воздухе!

Пожилая нянечка укоризненно посмотрела на него и покачала головой:

— Зачем кричишь? Здесь тихое место.

— Извините, — смутился Алексей. — Мне бы Маюнну.

— Сейчас позову Маюнну Павловну, — строго сказала нянечка.

Алексею нравилось смотреть на Маюнну в белом халате. Она становилась необычной, будто отделялась от других людей.

— Я все знаю, — сказала Маюнна. — Ветер кончился, Василий Васильевич вылетел — он мне сам позвонил по телефону.

— Так надо готовиться! — возбужденно сказал Алексей.

— Без нас все приготовят, — спокойно ответила Маюнна. — А ты иди в баню.

— Сегодня не банный день, — напомнил Алексей.

— Рочгынто для тебя истопил баню. Иди, — Маюнна слегка подтолкнула мужа на улицу.

Алексей шел по длинной улице Улака и думал, почему ему так сильно хочется целовать Маюнну, когда она в белом халате, и он никогда не позволяет себе этого. Наверное, это инстинктивно у человека: женщина в белом халате — лицо особое.

Рочгынто уже ждал.

— Все готово, товарищ лейтенант, — отрапортовал Рочгынто, плотный пожилой мужчина в тщательно выстиранной камлейке и кожаной дырчатой кепке производства Провиденского кожевенного комбината.

Он всех военных называл так, даже тех, у кого чин был выше. В слове «лейтенант» ему слышался звон военного металла и еще что-то такое, не объяснимое словами.

— Воды сегодня много! — продолжал Рочгынто, шуруя в большой топке длинной кочергой. — Пар хороший, горячий и мягкий.

Пока Алексей раздевался в предбаннике, Рочгынто перечислял, что будет подано на свадебный ужин.

— Откуда у вас такие сведения? — удивился Алексей.

— У меня надежный источник, — подмигнул Рочгынто. — Можно доверять каждому слову. Жена. Веник дать?

— Так у вас и веники есть? — удивился Алексей.

Рочгынто подал настоящий березовый веник и гордо сказал:

— Сам сделал.

— Из чего? — с интересом спросил Алексей.

— Полярная береза. Стелющаяся, — объяснил Рочгынто. — Такой вы никогда не парились.

Действительно, веник был превосходный. Когда Алексей обдал его горячей водой, пошел такой дух, аж в носу защекотало.

Рочгынто разделся за кампанию и вошел в парилку.

— Сам люблю попариться, — сказал он. — А впервые помылся, однако, только в твоем возрасте.

— Как так? — спросил Алексей, с удовольствием намыливая тело жесткой мочалкой, сделанной из лучшей рогожи мешков из-под соли.

— Комсомольское было поручение, — ответил из густого пара Рочгынто. — Приняли нас в комсомол, выдали билеты и сказали: первое поручение — увлечь народ в баню. А как увлечь? Только личным примером. Сами натопили баню и пошли. Скажу честно, дело прошлое, но самому было боязно. Черт знает, как быть с горячей водой. Ведь одно дело, когда человек привычен к ней, а совсем другое — когда впервые. Ну и мыло тоже. В глаза попало одному нашему комсомольцу, так он, на потеху всему селению, голый выскочил из бани. Хорошо, что секретарь нашей организации, который дежурил рядышком, поймал его и приволок обратно. Помылись мы, обтерлись, оделись в чистое — и почувствовали себя совсем другими людьми. Словно стали новенькими. Прыгать и петь хотелось. Но надо было уговорить остальных. Улакцы народ любопытный. Как узнают, что есть какие-то тайны, так и полезут. Поэтому договорились мы между собой не болтать. Напустили темноты. А вокруг нас собрались и старики, и молодые, и все допытываются — каково там в горячем пару? А мы так ни да ни нет не говорим, а на рожах изображаем наслаждение. Помаяли мы их так и смотрим — один полез, другой, третий… Ну, а к вечеру и наши первые комсомолки помылись. Вот так началась наша баня в Улаке. Может быть, поэтому, когда я вышел на пенсию, меня и попросили здесь поработать.

Помывшись, Алексей и Рочгынто вышли в прохладный предбанник.

— Может, квасу? — предложил Рочгынто.

— А пива? — озорно спросил Алексей.

— Пива нету, — вздохнул Рочгынто. — Жалко, но нету. А квас хороший. Хотите?

Квас был действительно отменный. В нем плавали какие-то кислые ягодины, а сам он был холодный в меру и освежающий.

— Вообще-то этот квас делает пекарь, но я его уснадобил, — сообщил Рочгынто. — Малость брусничного варенья добавляю.

— Прекрасный напиток, — похвалил Алексей. — Никакого пива не надо.

— И то верно, — согласился Рочгынто. — Я пробовал пиво в Магадане. И по всей правде скажу — вкус у него не годится для культурного человека. Я сперва подумал, что такое пиво только в Магадане. Но и чешское нисколько не лучше! Привозил один полярник. Я к чехам всегда относился дружелюбно. Композиторы у них хорошие — Дворжак, Сметана, и машины хорошие делают… Но пиво такое делают… Вот болгарское вино в пластмассовых плетенках, как оно называется, забыл…

— Гамза, — подсказал почти одетый Алексей.

— Вот оно самое, — подхватил Рочгынто. — И вино отличное, и упаковка. У нас все учителя из этих плетенок абажуров понаделали — шибко красиво. Вечером не поленись, загляни в окна…

— Большое спасибо, Рочгынто, — поблагодарил Алексей.

— После свадьбы заходи, — позвал радушный банщик, — Да Маюнну поторопи. Держу хороший пар для нее.

Выйдя из бани, Алексей услышал знакомый гул вертолета. Машина уже снижалась над лагуной, нацеливаясь на площадку, обозначенную ярко покрашенными пустыми железными бочками.

Маюнна уже шла навстречу.

На площадку бежали встречающие.

Когда Алексей и Маюнна подошли к вертолетной площадке, винты медленно раскручивались. Дверь открылась, и на землю спрыгнул один из летчиков, а за ним показалась цветастая камлейка Иунэут. Мать нашла глазами дочку, подбежала, обняла и заплакала. Вслед за ней вышел рослый мужчина в нерпичьих торбазах, нейлоновой японской куртке, с непокрытой головой. В отличие от жены, его лицо было спокойно и даже бесстрастно. Алексей почувствовал холодок в груди. Он с усилием шагнул вперед и глухо произнес:

— Здравствуйте, я — Алексей Яковлев.

— Павел Григорьевич Кайо, — представился оленевод и внимательно оглядел зятя.

Глаза его пронизывали, и Алексей зябко ежился под его взором. Как себя держать с ним, с этим человеком, который совершенно не совпадал с его представлением о тундровом жителе? Правда, на ногах у Кайо были торбаза, да и нейлоновая куртка, ставшая летней одеждой северного жителя, еще ни о чем не говорила. Но вот взгляд его и лицо…

Поначалу Алексею даже показалось, что он уже видел его. Но где? Маюнна фотографий отца не показывала. Может, впечатление это оттого, что Кайо не походил на добродушных, улыбчивых своих земляков, а больше на изображения древних чукчей на моржовых клыках в косторезной мастерской? Строгое, даже жесткое лицо, преисполненное отваги перед битвой с врагами. Правда, те чукчи не носили нейлоновых курток, а были облачены в панцири из костяных пластин и моржовой кожи.

Маюнна медленно подошла к отцу.

Кайо наклонил голову и коснулся зардевшейся щеки, ощутив тепло, запах духов, лекарств.

— Маюнна и Алексей! Самые горячие поздравления от товарищей и от меня лично! — Голос летчика разрядил напряженную тишину.

Василий Васильевич пожал руку Алексею, поцеловал в щеку Маюнну и весело сказал Иунэут:

— Ну вот и кончилась твоя беззаботная молодость!

— Ничего, как-нибудь перезимуем! — задорно ответила Иунэут своей любимой поговоркой.

Кайо молча шел рядом с Алексеем. Если две женщины не умолкали, то мужчины являли собой зрелище странное — оба словно воды в рот набрали и лишь изредка перекидывались взглядами. Кайо понимал, что так не должно быть, надо хоть что-то сказать этому явно растерянному парню, завязать на первых порах хоть какой-нибудь разговор, но ни одно слово не шло с языка, не было ни одной мысли. Да и что сказать, если, едва взглянув на шагающего рядом Алексея, Кайо почувствовал, как поднимается глухая неприязнь к человеку, которому навсегда отдана любимая дочь, самое нежное в мире существо? И навсегда от Кайо уходит радость ощущать никому неведомый, теплый, еле слышный запах молока, запах отцовского счастья, нежности и детства.

Словно два человека поселились внутри Кайо. Один — разумный — уговаривал другого очень верными, вескими словами. И сначала другой — обиженный — соглашался: да, верно, глупо отнимать у дочери ее счастье, ее будущее. Ни одна дочь, как бы ее ни любил отец, не может оставаться всю жизнь одна. Ей нужен муж, чтобы изведать подлинное счастье настоящей женщины и, наконец, продолжить род Кайо, продолжить своего отца в будущих детях… А другой жалобно стонал: разве нельзя было еще немного повременить? Получилось так, что они почти и не видели свое дитя. Лишь короткое время младенчества Маюнна провела с родителями, а потом все равно пришлось отдавать ее в интернат, а после — в училище… Да, это неумолимый закон жизни: дети рождаются, чтобы покидать родное гнездо, чтобы род людской не редел на земле. Жестокий закон… и справедливый. Тут уж ничего не поделаешь. Приходится с грустью мириться с этим и искать в собственном сердце уголок для этого странного, молчаливого парня, который, ни слова не говоря, шагает рядом и тяжело дышит, словно чемоданчик набит свинцом, а не свадебным пыжиком для молодоженов.

Алексей все ждал, что скажет Кайо. Старик представлял собой полную противоположность рассказам Маюнны. В этом худом, заостренном лице с темными глазами пока не виделось и не чувствовалось никакой ласковости, которую любила вспоминать Маюнна. Будь глаза у Кайо посветлее, какое-то выражение в них все же можно было бы рассмотреть, но в такой черноте… Не обязательно смотреть в глаза, чтобы почувствовать отчуждение и даже некоторую враждебность. И от всего этого на душе у парня стало неуютно и зябко. Из глубин сознания всплыли где-то слышанные разговоры о враждебности чукчей к белым людям… Но ведь когда это было! В царское время еще, которого здесь уже никто не помнит. О давних притеснениях купцов и священников сейчас вспоминать так же глупо, как обижаться на татаро-монгольское иго. Да и что это получается, если глубоко вдуматься, — расизм! Так и сказать этому сердитому оленеводу, который идет и смотрит на мужа своей родной дочери как на врага. Ведет себя словно феодал какой.

Почему-то от этих мыслей Алексей повеселел и хотел даже что-то сказать Кайо, но ничего такого на ум не приходило, а выглядеть дурнем в глазах тестя не хотелось.

На помощь подоспел Шаронов. Он задержался у вертолета, видимо отдавал распоряжения. Но вот вертолет поднялся, взял курс на юг, а Шаронов быстрыми шагами догнал Алексея и Кайо, обнял их за плечи и весело спросил:

— Познакомились? Ну и прекрасно! Специальность-то какая у твоего зятя — строитель! То, что надо теперь на Чукотке. Учиться дальше думаешь?

Алексей молча кивнул.

— По строительной частя?

— В ЛИСИ собираюсь, — ответил Алексей.

— В ЛИСИ — это по звероводству, что ли? — переспросил Шаронов.

— Ленинградский инженерно-строительный институт, — пояснил Алексей.

— Добре, — похвалил летчик. — Глядишь, именно тебе доведется изобрести современное северное жилище. А то ведь мудрят, чертят — а где хорошее, современное, подлинно северное жилище для оленевода? Вот где молодому пытливому уму приложить усилия. Потому что дом, который мы строим сегодня для северян, — вчерашний день строительной науки. Нашелся бы изобретатель, который взял бы все преимущества яранги — ее легкость, компактность, способность хорошо держать тепло — да прибавил бы то, что требуется для современного жилья — гигиеничность, санитарные удобства, — такому человеку я бы дал самую высокую премию!

Кайо слушал летчика и усмехался про себя, вспоминая, как сам пытался усовершенствовать тундровое жилище. Сначала попробовал заменить жирник примусом. Дело кончилось тем, что сжег полог. Едва сам уцелел. Потом пробивал отверстия в рэтэме и делал окна. При первой же пурге стекла выдавило со звоном и в ярангу намело столько снегу, что пришлось после пурги повозиться с уборкой.

Соседи посмеивались, а некоторые всерьез считали Кайо слегка тронувшимся, полагая, что так на него подействовало пребывание в далеком городе Ленинграде, где все дома сделаны из камня, словно скалистые массивы на морском побережье. Предполагали даже, что в этих многоэтажных домах хорошо гнездиться перелетным птицам. И впрямь, в последних кинофильмах о Ленинграде Кайо часто видел птичьи гнезда на карнизах домов и жалел: в ту пору, когда он там был, птиц в городе не было — ведь только что закончилась война.

Может быть, в том, что он делал со своей ярангой, выражалась тоска о покинутом городе, об удивительных вечерах, когда весь огромный город словно приподнимался над землей, над низкими водами и плыл, как волшебный прекрасный корабль, рассекая белесый, пронизанный отраженным светом воздух…

Мосты раскидывали свои крылья-паруса, усиливая впечатление полета, удивительной легкости и парения. И что поразительно — этот город вызывал у Кайо воспоминания о Чукотке, о таких же легких, пронизанных светом ночах, когда дальние тундровые горы словно приближались, обретали легкость и отрывались от земли, возносясь к небу вместе с каменистыми склонами, мрачными ущельями, наполненными нетающим снегом, с белыми полосами ледников, с мягкой травой зеленых полян, оленьим мхом, ягодами, цветами, журчащими ручьями. Эти горы плыли к морю, в бесконечный простор, уходящий к небу, к тому стыку, где дальние облака сливались с плавающими льдинами, а между ними сновали белые вельботы в поисках морского зверя — моржей, тюленей, китов, лахтаков — словом, всего того, что дает жизнь приморскому жителю.

Медленно, под пристальными взглядами всего Улака дошли до дома.

Иунэут откуда-то достала припасенную бутылку и разлила вино по стаканам.

Она ласково посматривала на зятя, улыбалась ему.

Летчик Шаронов, отхлебнув вина, громко произносил значительные слова, словно он был на большом собрании.

Все его слушали вроде бы внимательно, но каждый думал о своем.

— Надо не на словах, а на деле приблизить село к городу, а в наших условиях, значит, тундру к морскому побережью, — продолжал разговор Василий Васильевич. — Вот вы сделали шаг, породнились — Ленинград и чукотская тундра, Ленинград и Улак.

Летчик вдруг замолчал и повернулся к Кайо.

— Послушай, друг, — сказал он встревоженно, — что же это делается?

Иунэут подскочила тут же и спросила:

— В бутылке не то?

Она схватила стакан и понюхала.

Василий Васильевич отобрал у нее стакан и улыбнулся.

— Я хочу сказать — что это делается на наших глазах? А? Это же сюжет, как бы сказал мой друг-кинооператор из Хабаровска, Шишко Саша! Породнились два далеких города, то есть селение Улак и город Ленинград! Надо за это выпить! Непременно!

Летчик налил Алексею.

Алексей, несколько растерянный и еще не решивший, как себя держать, беспомощно посмотрел на рюмку, взял ее в руки и повертел.

— Можешь не ждать, — сказал Василий Васильевич. — Кайо не пьет.

Это было несколько неожиданно.

Алексей выпил вместе с Иунэут и Василием Васильевичем.

Кайо поймал взгляд парня и увидел в нем смятение. Ему даже самому стало неловко. И что он так смущает молодого человека? Неужели так уж трудно преодолеть неприязнь к нему? Может быть, все это просто оттого, что Кайо видит его впервые и еще не привык к нему? А ведь Алексей из Ленинграда!..

Когда же Кайо впервые услышал о Ленинграде?

Скорее всего от учительницы в школе. Но такое ощущение, словно всегда знал этот город, всегда помнил о нем. Может, потому, что многие учителя, работники полярной станции, моряки на кораблях — почти все были из этого чудесного города. Иногда казалось, что Ленинград совсем близко, как эскимосское селение Наукан, как Инчоун, — а ведь иной раз в Улаке ленинградцев бывало побольше, чем гостей из этих селений. Еще в школе Кайо знал, что город этот был выстроен царем Петром Первым и поначалу назывался Санкт-Петербургом, потом был переименован в Петроград, а после смерти Владимира Ильича Ленина — в Ленинград.

Эти смены имен только прибавили уважения к городу, потому что у чукчей меняют имя только в самых исключительных случаях, когда жизнь человека коренным образом меняется. А так бывает только у того, кто живет деятельно, интересно и не боится резких поворотов в своей судьбе.

Считал ли себя Кайо таким человеком? Или он доволен тем, что было? Почему испугался новости? Не было ли в этом первоначальном чувстве растерянности отголоска страха перед переменами в своей судьбе? Признаться честно, самому себе — не столько беспокойство за судьбу дочери руководило его поведением, сколько мысль о том, что отныне жизнь его будет протекать иначе, придется принимать множество важных решений, которые сильно повлияют на его будущую жизнь…

Время от времени Кайо посматривал на Алексея, словно стараясь найти в его облике нечто ленинградское, свидетельство происхождения из далекого города его юности. Слушая речи Василия Васильевича, ловя встревоженные взгляды Иунэут, он вдруг уходил в воспоминания, такие отчетливые, красочные, похожие на чудные сновидения, как если бы такого в действительности не было в его жизни.

Вспоминались бесконечные ряды каменных домов, словно выросших сами по себе, созданных не руками человека, а природой поставленных вдоль реки, где отражались дворцы, шпили и зеленые пятна городских парков. Кайо видел себя идущим по Большому проспекту Васильевского острова. Там, за высокими старыми деревьями, стояли древние каменные дома. В тихих переулках сырой, налетающий с залива ветер гнал сухие листья. Редкий автомобиль поднимал пыль. В пивном ларьке дремала тепло одетая женщина в белом. Можно пройти по Восьмой линии до набережной, сесть на гранитную скамью под сфинксами и смотреть на проходящие суда, на гуляющих моряков или просто созерцать золотой купол Исаакиевского собора. Взглянуть бы на эти улицы, набережные, хоть краем глаза.

Да, далеко отсюда Ленинград. Когда Кайо плыл из бухты Гуврэль по Тихому океану, сердце сжималось от ощущения беспредельной дали. В туманной дымке мелькнули Курильские острова, отвесно встающие из воды. Волны пенились у крутых скалистых берегов, а пароходное радио играло протяжные русские песни, словно приготавливая Кайо к свиданию с далекой землей.

Песни России… Он слышал их в скромных столовках Васильевского острова, где захмелевшие от кружки пива и полустакана водки бывшие фронтовики пели их, подперев большими темными кулаками усталые, обожженные порохом лица; слышал их в строгом зале Ленинградской филармонии, когда приезжал хор имени Пятницкого. Что в тех песнях? Почему они так понятны и близки ему, человеку вроде бы другой, дальней стороны? Он их впервые услышал от русской девушки, докторши, которая лечила его в Улаке, потом отовсюду к его сердцу, к его памяти потянулись эти речки, превратившиеся в могучий поток русской музыки, который уносил его к неведомым берегам.

Интересно, поет ли Алексей? Вроде бы должен петь… Может, не простое стечение обстоятельств, а судьба послала в облике этого русского парня напоминание о молодости, о том, что молодость-то еще не совсем ушла, раз так свежи и ярки воспоминания?

Кайо мучило чувство острого сожаления, но он терпел, зная, что это не та сердечная боль, когда надо обращаться к валидолу. Это та боль, когда вдруг с удивительной отчетливостью увидишь себя в прошлом, попусту растратившим свое время, недобравшим что-то важное, значительное. Это все равно, что, поднявшись на вершину горы и ощутив жажду, вдруг вспомнить о студеном ручье у подножия и жалеть, что не вдосталь напился…

Кайо вертел в руках стакан. Иунэут не сводила с него глаз.

За долгие годы совместной жизни она научилась определять его состояние по легкой тени, промелькнувшей по его лицу, по выражению глаз, по ритму дыхания. Но теперь состояние мужа было непонятно и странно. Таким она его видела только один раз. Когда привезла новорожденную дочку в тундру.

Они летели на маленьком краснокрылом самолетике. Иунэут держала в руках пушистый сверток. В глубине белых кружев виднелось розовое личико, черные ягодинки глаз, подернутые легкой синевой, как тундровая голубика. Стойбище с высоты полета казалось жалким и маленьким, но это был их огромный мир, больший, чем вся вселенная, описываемая в научных журналах.

Самолет сел на речное ложе, покрытое снегом. Лыжи коснулись мягкого снега, побежали легко, нежно, и молодой летчик, которого тогда все звали просто Васей, помог ей выйти из железного чрева самолета.

Люди бежали к самолету. Впереди всех несся Кайо. Малахай откинулся назад, болтался на спине. Длинные волосы, которые Иунэут время от времени сама подстригала, отросли за это время. Они заиндевели от морозного воздуха, и Кайо казался неожиданно состарившимся, поседевшим.

Кайо медленно приблизился к свертку. Дочь лежала в голубом мешочке, отороченном белой кружевной пеной. Что там такое? Сердце билось тревожно и сильно. Ведь это часть твоя, продолжение твое, то, что делает человека значительным.

На отца смотрели внимательные глазки.

Может быть, такими были глаза его матери, которых он не помнит? Да, они чем-то знакомы, близки, словно их он уже видел где-то. Такая же синева была в глазах той ленинградской девушки, которая осталась в самых сокровенных глубинах памяти Кайо. Вот отсюда напоминание о Ленинграде, неожиданное, нежное, трогательное.

Кайо осторожно прижался носом к теплой коже ребенка. Девочка чуть вздрогнула, но замерла в напряженном ожидании. Кайо ощутил запах теплого молока, нежность и живое тепло.

И сквозь монотонность повседневной нелегкой жизни оленного человека, сквозь череду бурных метелей и штилевых звездных ночей Кайо вдруг увидел яркую полоску света, который сверкал, словно щель в новый мир, в мир теплых человеческих отношений, окрашенных надеждой.

Может быть, тогда и родилось у Кайо ощущение вины перед собственной жизнью, горечь от мысли, что не нашел он в те годы сил вернуться в Ленинград и продолжить учение в университете…

Но как рассказать об этом Алексею Яковлеву, как поведать о том, что залегло глубоко в сердце и чего уже не вырвать, даже сказав вслух?

Еще и еще раз вглядывался Кайо в лицо Алексея Яковлева. Парень из Ленинграда… Таких в пору юности Кайо там не было. Почти все носили перешитое из военной одежды, и такой костюм, какой сейчас на Алексее, в ту пору был редок даже у университетского профессора. Четверть века с лишком прошло.

И не забылось, не стерлось в памяти. Иной раз присядешь на пригорке, когда стадо спокойно и не надо гнаться за отбившимися животными, и перебираешь, как разноцветные камешки, воспоминания о двух годах, проведенных в Ленинградском университете. И если бы не болезнь, может быть Маюнна встретилась бы с Алексеем не на берегу Колымы, а на берегу Невы…

Кайо поначалу даже показалось, что кто-то подсказал эту мысль. Но никто не подсказывал: она росла сама по себе, зрела, пока не стала отчетливой и ясной. Ведь это все равно что самому вернуться в юность!

Кайо вылил содержимое своего стакана в стакан Алексея и сказал:

— За твое здоровье!

За главным столом сидели новобрачные и родители невесты. Место родителей жениха занимал летчик Василий Васильевич Шаронов.

Говорили речи, кричали «горько». Кайо сидел спокойный и довольный задуманным, а на вопросы Иунэут, которая нутром чувствовала, что муж что-то затеял, отмалчивался.

Часть обеденного зала была свободна от столов. Киномеханик, долговязый худущий дядя, глава большой семьи, налаживал радиолу.

Зазвучала музыка, а Кайо тихо, про себя улыбался, думая о своем.

А ведь до нынешнего дня он как-то оцепенел, застыл. Словно для него остановилось время. Кайо считал, что живет так, как положено. Прилетает вертолет с продуктами — хорошо, так и должно быть. Идут разговоры об улучшении жилища оленеводу — тоже верно, стыдно в атомный век пользоваться жильем, изобретенным на заре человеческой истории. Разные там события в мире происходят — так и должно быть. Одними надо восхищаться, другие осуждать, и все это не оттого, что живешь собственным сердцем, а потому, что так надо. И при этом собственное сердце остается холодным, рассудочным. Единственное, что по-настоящему волновало, — дочь, да и скорее не сама она, потому что Маюнна последние годы находилась вдали от родительского дома, а постоянные мысли о ней и тот неуловимый запах, который напоминал ее…

А сейчас что-то случилось. Может, вспомнился собор Петра и Павла в самом центре Ленинграда, видимый отовсюду?

Кайо нашел неподалеку свободный от каменного настила берег. Если не глядеть по сторонам, можно было вообразить себя где-нибудь на берегу тундрового озера. Желтый песок мягко поддавался ногам, слышно было дыхание воды, и даже можно было уловить запах речной струи, распознать в нем намеки на вольные берега, лесные чащи, травянистые луга… Но одно всегда мешало: в воде отражался золотой шпиль, вонзенный в небо. И золотой ангел, едва различимый с земли. Шпиль поначалу раздражал Кайо, но потом что-то такое случилось, что ему надо было непременно посмотреть на него, чтобы собственная душа обрела полет.

Созерцание этого шпиля всегда вызывало у Кайо желание совершить что-то необычное. Иногда он думал пуститься вперегонки с трамваем, чтобы его остановил милиционер.

Или хотел побеседовать со старухой на паперти Смоленской церкви. А то вдруг наняться грузить баржи в порту или порыбачить вместе с удивительными городскими рыбаками возле Дворцового моста. Оттуда пойти торговать корюшкой на Василеостровский рынок.

Но самое большое любопытство у Кайо, да и, наверное, не только у него, а у всех студентов северного факультета университета, вызывали глухие длинные заборы, за которыми чувствовалось дыхание горячего железа.

Это были знаменитые ленинградские заводы. Балтийский, самый ближний к университету, до него можно было доехать на трамвае или на троллейбусе; Кировский, до которого надо было добираться больше часа. Однажды Кайо ездил в ту сторону на трамвае, в гости к учительнице английского языка, которая когда-то жила в его родном Улаке.

Это было в конце декабря. Несмотря на зимний месяц, шел дождь, и в широкое трамвайное окно виднелись лишь пятна света — отблеск множества окон. Люди готовились к встрече Нового года, и кое-где уже горели елочные разноцветные огоньки.

На остановке «Кировский завод» Кайо вышел из трамвая и пошел искать обозначенный на бумажке адрес. Это был обыкновенный ленинградский жилой дом. Дверь открыла сама Наталья Кузьминична и заохала, узнав Кайо. Она впустила его в комнату, быстро согрела чайник и принялась расспрашивать об общих знакомых в Улаке. Ее интересовало все — и кто на ком женился, кто у кого родился, как идет охота на моржа, откуда родом новые учителя. Когда Кайо сказал, что директором школы назначен Емрыкай, старая учительница всплеснула руками: «Вот уж никогда не думала, что он станет директором».

Она угощала Кайо чаем и плавленым сыром, который гостю поначалу показался куском туалетного мыла не только по виду, но и по вкусу.

Наталья Кузьминична уехала из Улака сразу же после войны. Все трудные военные годы она почти не получала известий от родных и близких. Сейчас Кайо боялся спрашивать о судьбе ее родных. Она сама потом сказала, что из всей семьи она да племянник Гриша остались в живых. Раздался, звонок в дверь, и Наталья Кузьминична сказала: «А вот и он идет». Племянник был того же возраста, что и Кайо. Он крепко пожал гостю руку, извинился и пошел мыться. Минут через десять он появился в чистой рубашке, с мокрыми волосами. Тем временем Кайо узнал, что Гриша работает на Кировском заводе.

Кайо с любопытством вглядывался в лицо человека, который трудился там, за длинным глухим забором. Слово «завод» Кайо впервые прочитал в букваре, который положил перед ним чукотский учитель Татро. Татро обучал грамоте всех улакских первоклассников. Для сверстников Кайо учитель был человеком необычайной судьбы, достигшим таких высот образованности, что и вообразить было трудно. Все, что ни делал Татро, было предметом подражания, даже то, как он перекатывал во рту мешавшую ему говорить большую табачную жвачку. Но и такой грамотный человек не мог толком объяснить, что такое завод. Он только пояснил любопытствующим ученикам, что завод — это место, где делают машины и инструменты.

Подробнее о заводе рассказала Наталья Кузьминична, чьи родители работали на Кировском заводе, гордилась, что она из потомственных рабочих. Так иной раз хвастались товарищи Кайо: один тем, что он из оленных, другой — что он из настоящих морских китобоев, поселившихся у горловины Мечигменской губы.

Кайо расспрашивал Гришу о заводе, о работе. Парень отвечал подробно, серьезно, со знанием дела. «А в каникулы можно поработать на вашем заводе?» — спросил Кайо. «Почему нет? Можно, — ответил Гриша. — У нас проходят практику студенты технических вузов. Можно разнорабочим в наш инструментальный цех. Придется тачку покатать». «Пусть, хоть тачку! — с жаром ответил Кайо. — Только бы увидеть своими глазами настоящий завод!» Но ничего он этого не сделал, потому что надо было заниматься, а потом… На второй год жизни в Ленинграде он заболел туберкулезом. Лечение не помогало, и пришлось возвращаться обратно на Чукотку.

Когда он узнал о болезни, то почти перестал ходить на лекции. Его угнетали четыре каменные стены аудитории. И чувствовал он себя последние дни человеком, выброшенным из жизни.

Ночами Кайо почти не спал. Он садился у окна и смотрел на мерцающий в ночи шпиль, вспоминал родину и шелест льдин у мыса Дежнева.

Вот и теперь звучит в душе музыка, под которую танцевали в университетском общежитии, и светловолосая девушка, бывшая сандружинница Зина Четвергова, приглашала на танец. Кайо отказывался, он в самом деле не умел танцевать, и уходил на набережную, покрытую жестким, словно железным, снегом.

Зина была большая, медали звенели на ее высокой груди. Может быть, так казалось Кайо, потому что Зина носила полувоенную форму. Но все же она казалась необыкновенно большой, и это пугало Кайо.

Зина Четвергова занималась на биолого-почвенном факультете и часто расспрашивала Кайо о тундровых растениях.

Кайо огляделся. Веселье было в самом разгаре. Молодые давно поднялись из-за стола и танцевали на свободном пространстве. Спокойные танцы сменялись быстрыми, а были и такие, которые походили на чукотские. Те, кто не знал современных танцев, попросту исполняли свой собственный. Кто-то догадался принести ярары. Девушки надели поверх платьев нарядные яркие камлейки, и зазвучали старинные напевы, которые изобретательный заведующий клубом каждый год наделял новыми названиями. То это был «Танец вездеходчика», то «Песня о сохранении поголовья оленей», то «Геологи в тундре»… Но Кайо слышал эти песни еще в далеком детстве, когда приехал на побережье и поселился в интернате — длинном зеленом доме, вытянувшемся от моря до лагуны. В тундре он не слышал таких мелодий. Там пели другие песни — протяжные и долгие, как многодневный ветер. А здешние песни рождали смутные чувства, дремавшие в душе. В первые годы школьной жизни Кайо видел грандиозные песенные праздники, на которые съезжались люди из американских эскимосских селений, из прибрежных азиатских стойбищ. Что было в этих песнях, в этих напевах, издаваемых хриплыми голосами морских охотников и пронзительными голосами женщин? Это трудно выразить словами, так же как бессилен был объяснить Моцарта лысый, верткий человек в Малом зале Филармонии имени Глинки в Ленинграде. Он говорил общие слова, взывал к чувствам слушателей, пытался настроить их на определенный лад, делился собственной любовью к великому композитору, а когда началась музыка — каждый вспоминал то, что ему было дорого и близко, лежало на сердце и тревожило душу.

Как-то Кайо слушал чукотские песни вместе с Шароновым. Летчик сидел и молчал. Кайо боялся, что ему не понравятся песни. Когда вышли из клуба, Василий Васильевич показал на свою голову и сказал:

— Не знаю, как выразить словами, — волосы шевелятся на голове, и холодок по спине течет… Черт знает что! Берёт!

И хотя вроде бы так не отзываются о явлениях искусства, Кайо был доволен, — значит, дошло до самого сердца, до самого нутра летчика!

Не в том ли радость жизни, что человек способен чувствовать душевное волнение от воспоминаний о полузабытом, от предчувствия прекрасного будущего, от ожидания чуда? А вот появись волшебник, который расписал бы жизнь человека наперед так, что был бы известен каждый час, — стоило бы жить в такой скуке?

В том Малом зале имени Глинки Кайо вспоминал мелодии, слышанные в детстве, возвращался мысленно на свою родину и ощущал в сердце тоску. И он думал о том, что осталось на родине. А ведь другие потосковали да и успокоились, стали настоящими горожанами, усвоив чуждые чукотским жителям привычки. Они могли часами бродить, не уставая, по каменным улицам и даже научились пить пиво.

Кайо подружился с Мишей Мальковым, селькупом с Таймыра, фронтовиком, раненным в бою. До войны Миша учился в Институте народов Севера и оттуда ушел добровольцем на фронт. Он был человек общительный и встречался со своими фронтовыми друзьями, назначая им свидания чаще всего в какой-нибудь пивной на линиях Васильевского острова. Их было множество, особенно возле Василеостровского рынка. Бывшие солдаты заполняли тесные полуподвальные залы, где кроме пива и водки подавались огромные сардельки, вываренные так, что лопались от совсем легкого прикосновения вилки. Здесь собирались особые люди, и даже человек, который только что вышагивал с невозмутимым видом по Восьмой линии и был неприступен в своей замкнутости, здесь становился общительным, дружелюбным и отзывчивым. Всегда находился незнакомый приятель, который готов был угостить другого. За столиками сидели бывшие фронтовики, люди, прошедшие самое тяжкое испытание, которое только может выпасть на долю человека. Кайо вглядывался в их лица, стараясь заметить отпечаток, который накладывает необычное переживание: ведь люди стояли перед лицом смерти не однажды. А люди были очень усталые, будто возвратившиеся после долгой работы с оленьим стадом, после весенней моржовой охоты, когда несколько дней и ночей не смыкаешь глаз, бороздя на вельботе Берингов пролив. Морские охотники возвращались прокопченные пороховым дымом, и в их глазах была такая же усталость, как вот у этих, вернувшихся с войны.

Только уцелевшие на войне чаще всего вспоминали тех, кто остался лежать на своих и чужих полях, сурово-нежными словами поминали они погибших и плакали о тех, кто умер в блокадные голодные дни в этом каменном городе.

Кайо пытался представить, как выглядел Ленинград в военные дни, когда, осажденный со всех сторон, весь израненный, стоял он в светлом инее, как пелось в популярной тогда песне. Почти безлюдные улицы, нет освещения на Невском проспекте, в ясные морозные дни видно небо и звезды… Холодом веет от стылых стен каменных домов… Кайо вспоминалась тундра. В трудный год, когда гололед погнал стада далеко от яранг, он вышел из холодной яранги на еще более холодную волю и остановился, пораженный безысходностью. В пологе умирали от голода близкие и родные, а кругом была зловещая красота, которую нельзя было не почувствовать. Далеко лежали сине-красные, холодные, не тронутые ни единым живым следом снега. За сопками, низко у горизонта стояло непривычно красное, словно чужое солнце. Его лучи не грели, а только подчеркивали мертвенную белизну синих снегов, застывшей кровью лежали они на южных склонах. Видно было на десятки, а может быть, на сотни километров, но это пространство не радовало, не наполняло сердце восторгом, а угнетало, вызывало мысли об одиночестве в этом огромном мире и о возможности другого, теплого, заполненного людьми и всякой всячиной живого мира. Можно было сойти с ума от этой тишины, от страшного соседства со звездами и от полыхающего полярного солнца. Кайо казалось, что его забросили на чужую планету, где еще не родилась жизнь. Может быть, именно тогда и появилась в душе тундрового мальчика еще неосознанная, но постоянно осязаемая мечта о большом городе, где, куда ни посмотришь, всюду стоят людские жилища, и столько их там, и так они плотно поставлены, что и не видно, где кончаются. Между домами текут реки живых людей, одни спешат на работу, другие возвращаются назад. А кругом гул и шум от машин, от людских голосов, шум человеческой жизни.

И может быть, от этого всегда больно было думать о том, что в зимние блокадные дни здесь было пустынно, как в тундре, и гулкие звуки артиллерийской канонады были не так громки, как взрывы лопающегося от стужи льда на промерзшей чуть ли не до дна реке.

Кайо шел к Петропавловской крепости, на песчаную отмель, которая, как он впоследствии выяснил, была пляжем — лежбищем для любителей загара. В первую осень на холодном пляже никого не было. Тихо плескалась невская вода, отражение золотого шпиля Петропавловской крепости казалось следом светлого луча неведомого светила. Городской шум поглощался водным пространством, и можно было без помех предаваться воспоминаниям и мыслям о родной Чукотке.

Удивительное в том, что здесь самым сильным было воскрешение в памяти того дня, когда Кайо вышел из яранги в ледяную пустыню, в холод, звездно-снежную изморозь…

И еще — слышались вот эти бубны, голоса, воспевающие отвагу в море, верность друзьям, тоску по родине, по своим близким и родным.

А когда Кайо уехал и ступил ногой на родную землю — в первую же ночь приснился Ленинград, Петропавловская крепость и сияющая отраженными огнями Нева.

А ведь все это есть и теперь. Только нет девушки Наташи. То есть, конечно, она есть, но не такая юная, как тогда…

Шаронов наклонился к Кайо и спросил:

— О чем задумался, друг?

— О разном, — неопределенно ответил Кайо. — Чувствую, интерес к жизни у меня снова появляется.

Летчик с любопытством поглядел на Кайо.

— Интерес, — задумчиво повторил он. — До сегодня, что, у тебя интереса к жизни не было?

— Может, был, а может, и не был, — уклончиво ответил Кайо.

— Как же так? — растерянно спросил Шаронов. — Я не понимаю. Или я много выпил?

— Это пока трудно объяснить, — ответил Кайо. — Я еще не уверен, так ли это, но что-то стронуло меня с места.

— Загадками говоришь, Павел Григорьевич, — заметил летчик.

Василий Васильевич огляделся: в кругу уже танцевали все, кто более или менее твердо держался на ногах. Пожарный инспектор Эйнук извивался перед поварихой Анной Семеновной, почти становясь перед ней на колени. Молодые ребята и девчата образовали длинный ряд и заскакали вслед друг другу в такт музыке.

— Ну, а мы что, старики? — Шаронов соскочил с места и пригласил на танец Иунэут.

И вправду, какие они старики? Ведь и Иунэут и Кайо чуть больше сорока. Где-то было написано, что для политического деятеля этот возраст вообще считается младенческим. Да, представления о возрастных границах изменились, да и время сдвинулось и уплотнилось. До Великой Отечественной войны гражданская война считалась историей. Во всяком случае, для Кайо и его сверстников. А теперь, хоть прошло уже более четверти века, Великая Отечественная — еще не история.

А подумать — сколько пережито! Прошлая жизнь чукчей — уже история, хотя в первые послевоенные годы люди на побережье жили в ярангах и уклад был такой же, как столетия назад. И грамоту только начинали постигать. В пору юности Кайо поездка на материк считалась подвигом, во всяком случае такой меткой в жизни, которая навсегда запоминалась и тому, кто совершил этот подвиг, и его близким. Рассказы о поездке передавались из уст в уста и становились народным преданием. А теперь в Улаке, кроме глубоких стариков, не сыскать людей, которые бы не побывали в больших городах — в Москве, в Ленинграде, на черноморских курортах. Но Кайо хоть и побывал в Ленинграде и прожил там два года, однако рассказать особенного ничего не может. Устарели его впечатления. И дорога совсем другая. Тогда Кайо долго плыл на пароходе, долго сидел в сахалинском порту Корсакове, и потом только высадился на настоящий материк. Ему тогда казалось, что он мчался в поезде через всю страну, потому что ему никогда не приходилось передвигаться с такой скоростью. Чудом был плацкартный вагон, переполненный пассажирами, старенький пыхтящий паровозик с большими блестящими колесами, которые катились по бесконечным рельсам.

Много прожито, но рано записываться в старики!

Шаронов и Иунэут вернулись к столу.

Умолкла радиола, и снова загремели бубны. Мужчины выходили в круг в перчатках, как это было заведено исстари. В военные годы в Улак приезжали американские эскимосы. Они пели старинные песни, а на руках у танцоров были вязаные перчатки из ярко раскрашенной шерсти. В поединке победили улакцы, потому что они спели песни о борьбе с фашизмом, о Гитлере, страшном звере в человеческом облике.

Военные годы… Пора мужественного детства, когда крепло сознание того, что и Чукотка — часть страны, когда всеобщая беда так сплотила всех советских людей, что потом уже ничем их нельзя было разъединить. То было время, когда образ далекого города в беде стал таким близким и родным, что каждый житель Улака думал о нем. А Кайо пытался представить себе нескончаемые каменные дома, запорошенные огненным военным снегом, голодных, но мужественных и несгибаемых ленинградцев, которых теперь называли древним именем чукчей — лыгъоравэтльат — настоящие люди.

Расходились уже утром.

Летнее утро в Улаке начинается ранним солнцем, поднимающимся из-за мыса.

Кайо искоса поглядел на жену, и знакомая теплая волна нежности захлестнула его. Он остановился и сказал удивленной Иунэут:

— Ты очень хорошая…

Два десятилетия, назад, когда Кайо ехал обратно из Ленинграда в Улак, он и не думал, что встретит ее. Дорога была долгая, трудная. Во Владивостоке Кайо узнал, что уже две недели, как на Чукотку ушел последний пароход. Ему посоветовали возвратиться в Хабаровск и попытаться оттуда самолетом добраться до Анадыря.

Кайо сел в поезд и вернулся в Хабаровск. Он явился в крайоно и был принят заведующим, который стал упрашивать Кайо поехать в санаторий. Кайо наотрез отказался и заявил, что поедет только домой, и только в родной Улак.

В то время рейсовых самолетов на Чукотку не было. Приходилось полагаться на случай. Чуть ли не каждый день Кайо ездил в аэропорт, даже был принят начальником аэропорта, который устроил его в общежитие летчиков и поставил на довольствие.

Здесь его и разыскали летчики. Оказалось, что из Анадыря на сессию Верховного Совета срочно должен был вылететь председатель Чукотского окрисполкома Отке. За ним посылали самолет.

Это был первый полет Кайо. Самолет был пассажирский, с мягкими креслами. Произвели посадку в Николаевске, потом в Охотске. Из Охотска сделали прыжок в Гижигу, Сеймчан, потом Марково — уже Чукотка. На всем этом пути Кайо дивился одинаковым аэродромным теремкам, срубленным из лиственницы, украшенным деревянной резьбой. В этих теремках-гостиницах отдыхали летчики, перегонявшие во время войны самолеты из Америки на фронт.

Из Анадыря Кайо попутной шхуной отплыл в Гуврэль. Из Гуврэля янракыннотским вельботом в Люрэн, а оттуда науканские эскимосы доставили его в Улак.

В Улаке Кайо устроился заведовать сельским клубом. Он принял круглый щитовой домик, сооруженный наподобие яранги, расписался в получении набора струнных инструментов и бильярдного стола с аккуратно заштопанным сукном. Работа в сельском клубе была хорошо налажена: по вечерам собирались кружки — драматический, репетировавший одноактную пьесу о поверженном шамане, танцевальный, которым, руководил местный бухгалтер торговой базы, большой знаток бальных танцев, — и, кроме того, время от времени в круглом зале улакцы пели песни и танцевали под древние напевы. Главная забота Кайо была о том, чтобы в клубе было, тепло и чисто. С утра, проснувшись в своей каморке, он отправлялся на берег моря долбить уголь, привозил два мешка и затапливал большую печку.

К середине зимы, когда солнце почти перестало подниматься над горизонтом, Кайо затосковал. Затихшая было болезнь снова дала о себе знать. Но никто не слышал, как изнурительно кашлял по ночам Кайо. Пурга заносила по крышу сельский клуб, едва можно было разглядеть торчавшую из сугроба железную трубу на вершине конуса.

Все чаще ночами вспоминался оставшийся вдали Ленинград, университетские аудитории, Петропавловская крепость, удивительная вода в Неве, которая поздней осенью, перед ледоставом густеет на глазах. И от горького сознания того, что все это осталось далеко позади и по расстоянию и по времени, темнело на душе. Удивительно: душевная боль по городу у Кайо была такая, словно он покинул родину, близких людей. А не так ли? Разве они чужие ему: учительница из Ленинграда Наталья Кузьминична, ее племянник, рабочий парнишка Гриша, бывший фронтовик Миша Мальков, Зина Четвергова или Наташа, мелькнувшая в его жизни, подобно, огненному илькэю[25], прорезавшему небо в зимнюю полночь?

В один из таких тоскливых вечеров кто-то постучался в дверь — только обостренный слух Кайо различил этот звук сквозь вой пурги.

Это была Вера Иунэут, ученица косторезной мастерской.

— На сегодня у нас назначена спевка, — сказала она, отряхиваясь.

Иунэут была очень старательная и аккуратная: она всегда приходила раньше всех, и Кайо нравилась в ней самостоятельность, словно была не молоденькой, круглолицей девушкой, а опытной, зрелой женщиной. Она была родом из соседнего Инчоуна, жители которого славились веселым нравом, острым языком и великим оптимизмом. Иунэут, однако, характером, была ровная и спокойная. Казалось, ничто не может вывести ее из равновесия. Кроме песен. Когда она пела, словно другой становилась.

Кайо зажег большую тридцатилинейную керосиновую лампу, снял чехол с пианино. Все приготовил. Но никто, кроме Веры Иунэут, не пришел в этот вечер.

Иунэут терпеливо ждала, разговаривала с Кайо, расспрашивала его о Ленинграде, потом умолкла и начала перебирать пальцем клавиши пианино. Чистые звуки, как тяжелые капли воды, звучали в пустом круглом зале. Она запела.

Какой чистый, полный голос! В хоре он терялся, сливался с другими голосами, а здесь, в одиночестве, он звучал с удивительной силой. В ее пении не было усилия, физической работы, которая видна была у профессиональных певцов — их Кайо слушал в Ленинграде. Девушка пела как бы вся с ног до головы…

Иунэут, выросшая на берегу Ледовитого океана и никогда не видевшая яблока, разве только в консервной банке или на картинке, пела выразительно и просто; верилось в то, что действительно для нее «лучше нету того цвету, когда яблоня цветет»… Да ведь и Кайо не удалось увидеть яблоневый сад в цвету.

А может быть, видел, да только не знал, что это и есть яблоня. Ему только раз довелось побывать в настоящем лесу, на Карельском перешейке. На песчаном морском берегу росли высокие зеленые деревья с иголками вместо листвы. Кайо дивился тому, как из мертвого песка может вырасти такое живое. Он прикладывал ухо к шершавому, липкому от смолы стволу и слушал. Дальше от берега попадались и лиственные деревья, и, быть может, среди них были и яблони. Но почему он не спросил? Постеснялся? Вот подошел бы сейчас к девушке и сказал: «А я вправду видел, как яблоня цветет. Да, верно, лучше нету того цвету…»

В тот пуржистый вечер так никто больше и не пришел в клуб. Кайо ушел было в свою каморку, но песни притягивали его, и он вернулся в зал. Отложив книгу и полузакрыв глаза, он слушал ее. А она, радуясь тому, что звук ее голоса свободно разносится по пустому гулкому залу, распевалась все больше.

Иунэут пела русские песни так, словно это были ее собственные напевы. Кайо поражался волшебству, широте и доступности этих мелодий, этих слов, будто сочиненных для каждого человека. А может быть, такое ощущение только у одного Кайо? Да нет, видимо, так чувствует и сама Иунэут.

Как хорошо! Словно сидишь у окна поезда, а там мчатся за телеграфными столбами бескрайние поля и леса, зеленые просторы ласковой теплой земли. Или вспоминаешь Ленинград, весенние белые ночи, светлое небо над дворцами, вонзенный в небо шпиль Петропавловской крепости… Прогулки по бесконечным набережным каналов, рек… Огромная величественная Дворцовая площадь, холодноватая, надменная, но прекрасная.

Парки города… Петровский парк, скорее похожий на бульвар, строгий Летний сад, как театральная декорация, и Михайловский, уютный, нарядный, без мертвых мраморных скульптур, очерченный по одной стороне оторочкой из светлых колонн Русского музея…

Почему тогда брала тоска во пуржистому вою, а сейчас сердце ноет по простой каменной набережной канала Грибоедова?

Поздно вечером Иунэут засобиралась к себе в общежитие косторезной мастерской.

— Провожу тебя, а то заблудишься, — сказал Кайо, одеваясь.

А прощаясь, попросил:

— Ты приходи так, одна, и пой сколько хочешь.

В хорошую погоду по вечерам в клубе народу всегда было полно. Чтобы петь одной, Иунэут приходилось выбирать ненастные дни. Как только задувала пурга, Кайо с нетерпением ждал девушку, старался потеплее натопить круглый зал.

На душе у Кайо становилось светло, тихая радость охватывала его, и думалось о том, что жить на земле все-таки удивительно и прекрасно.

Скрытое волшебство русских песен, их целебная сила разогнули Кайо, и он даже стал выходить в море, раздобыв у приятелей все необходимое снаряжение.

Когда он убил первую нерпу и притащил ее на ремне в клуб, одна забота беспокоила его: как внести добычу в свое жилище. По древнему обычаю, добытчика встречала у порога женщина. Она выносила ему ковшик со студеной водой, «поила» добычу, а остаток воды подавала охотнику.

Кайо попросил Иунэут помочь. Девушка охотно согласилась и отлично исполнила роль хозяйки. Она искусно разделала нерпичью тушу и сварила в котелке мясо.

Все чаще Кайо ходил на охоту. Все чаще вечером жители Улака, придя в клуб, видели на дверях записку: «Ушел в море» — и принимались сами топить печь в круглом зале.

К весне Кайо совсем оправился, повеселел. В одну из ураганных ночей, когда пурга навалила толстый сугроб у дверей круглого домика, Иунэут осталась ночевать в клубе…

На свадебное торжество приехал из тундры дядя Калячайвыгыргын.

Старый оленевод опасливо косился на бас-балалайку, пил чай и медленно, слово за словом, рассказывал:

— В тундре нынче трудно… Некому пасти оленей. Все норовят в прибрежное село. А ведь ты оленевод по рождению. Твои олени и теперь ходят в моем стаде. Семь десятков — хорошее стадо, когда присмотреть за ними, года через два удвоить можно… И яранга ваша цела. Только новый полог придется шить да шкуры на рэтэме поменять. Можно, конечно, и тут тебе прожить, однако в тундре тебе будет лучше — и для твоего здоровья, и для твоей молодой жены…

Калячайвыгыргын уехал, а в сердце Кайо росло беспокойство от дядиных слов. Может быть, он чувствовал себя неуверенным не оттого, что уехал из Ленинграда, не оттого, что занялся не своим делом, приняв клуб, а оттого, что отошел от дела своих предков? Но почему-то в душе росла и крепла мысль: надо круто менять свою жизнь, начинать новую, деятельную, заполненную настоящим мужским делом. Это было смутное ощущение, и он поддался ему, может быть, повинуясь больше чувству, нежели здравому смыслу.

И опять: когда пела Иунэут, так хотелось в тундру, на простор, оставшийся в детских снах.

Не сразу пришло окончательное решение, не сразу убедил Кайо жену уехать в тундру и распроститься с косторезной мастерской. Но еще более удивительным был его отъезд для сверстников, для друзей и близких. Да и понимал ли он сам значение своего неожиданного шага? Многим он показался слабовольным, чудаком, испугавшимся деятельной жизни на побережье.

Сам Кайо тоже был полон сомнений, но в глубине души он верил в то, что делает правильно. На настоятельные расспросы он отвечал, что уезжает в тундру для поправки здоровья.

Как ему было трудно в первые дни! Кайо начисто забыл, как жить в тундровой яранге. Дважды ураган чуть не унес жилище, не раз угорал и от коптящего жирника, и, если бы не помощь друзей, он давно остался бы без оленей: несколько раз случалось так, что все стадо разбегалось и одному ему не было никакой возможности собрать его.

Нелегко пришлось и Иунэут. Готовить пищу, шить одежду, выбивать пологи — это она умела и справлялась не хуже других женщин в стойбище… Но ставить ярангу при жестоком ветре — это было ей не под силу. Кайо не обращал внимания на насмешки соседей и замечания вслух о том, что он берется за женское дело. Стиснув зубы, помогал ей, подносил жерди, связывал их в единый главный пучок на самой вершине жилища, откуда дым от очага уходил на волю. А когда Иунэут забеременела, Кайо взял на себя всю трудную часть забот по дому.

А Вера пела русские песни, чувствуя, как любит их муж:

— А рябину я видел, — радостно сказал Кайо. — У нее ярко-красные ягоды.

Это было осенью, перед отъездом из Ленинграда. Где-то за городом, а может быть, даже в одном из городских парков. Эти ягоды невозможно было не заметить, и Кайо спросил о них у Наташи. Она удивилась и стала подробно объяснять, чем отличается сосна от ели, береза от клена, но у Кайо сразу же все перепуталось, и через полчаса после подробного урока он мог безошибочно отличить только рябину по ее ярким, как стеклянные бусы, ягодам.

Иунэут сердцем чуяла, что этот, самый близкий человек открыт ей не до конца, что-то хранит сокровенное в глубинах своей души. Иногда она ревновала его к далекому городу, когда Кайо начинал вспоминать вслух непонятную ей красоту отраженного в воде большого железного моста или каких-то сфинксов на каменном берегу реки. Она старалась слушать внимательно и заинтересованно, но Кайо, почуяв, что она ничего не понимает, замолкал, замыкался в себе.

Иунэут украдкой от мужа начала читать все, что можно было достать о далеком городе. Знакомый летчик Шаронов знал об этом и о том, что Кайо бывал в Ленинграде, привозил все, что было в книжном магазине районного центра и в Анадыре. Иунэут читала романы Достоевского и пыталась представить себе старый Петербург… Наверное, он так же отличался от нынешнего Ленинграда, как новый Улак, застроенный деревянными домиками, от прежнего — двух рядов яранг на берегу моря. Хотя дворцы — не яранги, их, наверное, незачем сносить, пусть они возведены и при царизме. Значит, в этом городе старое перемешалось с новым, как у многих земляков Иунэут старшего поколения.

— А овин — что это? — спрашивала Иунэут.

— Не знаю, — пожимал плечами Кайо. — Старый овин… Значит, может быть и новый. И где-то стоит на окраине селения, раз у него встречаются и прощаются…

— Может быть, вроде ворот? — высказывала догадку Иунэут.

— Ворота есть ворота, — говорил Кайо. — Зачем бы их другим словом называть стали?

— Но в русском языке так много слов! — напоминала Иунэут. — Одно и то же по-разному может быть названо!

Через год после переселения в тундру Кайо, по настоянию районного врача, поехал в больницу на обследование. Ему очень не хотелось возвращаться в больничную обстановку, которая напоминала ему о самых тяжелых днях его жизни, но надо было… Ему стало не по себе, и он даже почувствовал, как под теплой рубашкой у него выступает давно позабытый, противный, липкий пот.

Его выслушивали сразу три врача, брали разные анализы, вертели перед экраном рентгена, делали снимки, а потом вызвали к главному и торжественно объявили, что он практически здоров и от туберкулеза у него остались одни лишь рубцы.

Кайо радовался от души и представлял собственные легкие как изборожденное шрамами лицо воина, выдержавшего нелегкую битву.

Он ехал в стойбище с чувством великого спокойствия, сознания того, что он нашел свое место на земле, свою судьбу, с уверенностью, что начинается новая жизнь, которую он должен посвятить этому скудному краю.

Вездеход двигался слишком медленно, останавливаясь у каждого стойбища; у Кайо не было терпения ждать, и он пошел пешком, благо оставалось лишь километров двадцать. Стояла долгая тихая ночь, когда над миром слышен далекий шепот звезд и легкое шуршание полярного сияния.

Кайо был переполнен неизведанным чувством слияния с небом, с заснеженной тундрой. Он не торопился, зная, что ноги его идут достаточно быстро, ибо они стучат в такт спешившему сердцу.

Он еще издали услышал песню. Она звучала из маленького алого пятнышка костра, горевшего в чоттагине.

От этого голоса, от этих простых слов перехватило у него горло. Ну и что из того, что позарастали стежки-дорожки, по которым ходил, бродил, шагал милый человек? Но, видно, есть что-то такое очень дорогое, сокровенное, очень близкое сердцу, что торопит человека, несет его к дому, откуда доносится родной голос…

Много утекло тундровой воды с тех пор… Действительно позарастали стежки-дорожки, даже кое-где прибитые вездеходами колеи. Не прямым был путь Кайо, нелегко пришлось Иунэут. Но кто скажет заранее, какая жизнь является праведной и истинной? Разве не сам человек ищет свой собственный путь, ошибаясь, разбивая лоб о твердь земную, распутывая собственным разумом хитросплетения жизни? И как хорошо, что рядом Иунэут, вроде бы незаметная со стороны женщина, но какая нужная для Кайо! От скольких пропастей она увела своего мужа!

Будет ли Маюнна такой для Алексея?

В квартире было тихо, и издалека был слышен оживленный гул свадебной процессии: молодые шли из столовой. Кто-то громко играл на баяне, слышна была песня, мелодия знакомая, но слова какие-то странные, незапоминающиеся.

— Сейчас, когда они придут, — сказал Кайо жене, — обо всем им и скажем.

— О чем — обо всем? — встрепенулась Иунэут.

— Разве я тебе не сказал? — удивился Кайо.

— О чем же?

— Странно, у меня такое ощущение, будто я с тобой давно советовался, — улыбнулся Кайо.

Иунэут осуждающе поглядела на мужа. Ведь сколько лет ему, отец взрослой дочери, а иногда ведет себя как ребенок, дурачится, напускает на себя загадочность, а потом оказывается какая-нибудь ерунда…

— Может быть, отложим до завтра? Пусть молодые отдохнут, — предложила Иунэут.

— Вот как раз об отдыхе и разговор, — сказал Кайо.

Молодые вошли в дом, и Кайо велел дочери принести большую кружку воды.

Кайо долго и с видимым удовольствием пил чистую холодную воду улакского ручья. Обтерев губы, он весело посмотрел на дочь, на Алексея и сказал:

— Вместе поедем в Ленинград.

— Когда? — удивилась Маюнна.

— Совсем скоро, — ответил Кайо.

— У меня ведь работа. Да и у Маюнны… — напомнил Алексей.

— Вам полагается свадебный отпуск, — ответил Кайо. — Я обо всем подумал.

— Но ведь сколько денег нужно… У меня на дорогу нет ни копейки, — сказал Алексей.

— Денежный вопрос пусть вас не волнует. Эта поездка будет свадебным подарком, — важно сказал Кайо.

— Это было бы здорово! — еще не веря, произнес Алексей.

— Спасибо, папочка! — воскликнула пришедшая в себя Маюнна.

— А ты почему молчишь? — обратился Кайо к Иунэут.

Как же она на этот раз не смогла догадаться? Ей уже казалось, что она давно может знать наперед многие мысли и намерения мужа. На этот раз ее главной заботой было успокоить его, утихомирить его душевную боль. А он, ее Кайо, мучаясь, размышляя, смолкал порой на долгие часы, искал выхода.

— Почему ты скрыл это от меня? — обиженно спросила Иунэут. — Было бы красиво объявить на свадьбе.

— И еще, — торжественным голосом продолжал Кайо, — дарю вам на первое обзаведение шестнадцать оленей!

— Каких оленей? — спросил Алексей.

— Дарю вам, — уточнил Кайо, — восемь важенок, четырех быков, четырех телят.

— Спасибо… То есть, конечно, благодарю, — растерянно пробормотал Алексей. — Но куда нам столько? За целый год их не съесть.

— Не для еды вам олени, — заметил Кайо. — Живые олени. Это ваше стадо.

— Частная собственность, что ли? — почему-то шепотом спросил Алексей.

— А что тут такого? — возразил Кайо. — Твои родители имеют автомобиль?

— Нет.

— Ну, какую-нибудь собственность имеют?

— Садовый домик! — вспомнил Алексей.

— Это что?

— Маленький домик за городом. На станции Рощино. Летом родители выезжают туда на отдых, копаются в земле, кое-что выращивают. Ягоды, огурцы, редиску…

— А разве ягоды сами в лесу не растут? — удивилась Маюнна.

— Растут, но это садовые, — объяснил Алексей.

— Ну вот — эти шестнадцать оленей будут для вас как бы садовый участок на Чукотке, — с улыбкой произнес Кайо.

Алексей крепко почесал затылок. Шестнадцать оленей! Он только издали видел настоящего живого оленя. А тут — целое стадо! Он представил себя в меховой кухлянке, в нерпичьих брюках, с посохом в руках (он видел именно такими пастухов, приезжавших в Улак) и растерянно улыбнулся.

— А где мы их будем держать? — осторожно спросил он.

— Живой олень, кроме как в тундре, нигде не живет, — веско сказал Кайо и, увидев обеспокоенное лицо Алексея, предложил: — Если доверяешь, пока пусть побудут в моем стаде.

— Конечно! — с радостью согласился Алексей. — Я доверяю вам!

— А теперь — спокойной ночи. Завтра будем оформлять отпускные документы, — сказал Кайо, позвал Иунэут, и они вышли из комнаты.

Алексей места себе не находил — то вставал, то снова садился: шестнадцать оленей, неожиданная поездка в Ленинград! Такое может только присниться!

— Что с тобой? — участливо спросила Маюнна, стелившая постель.

— Все это так неожиданно! Я боюсь даже поверить. Твой отец — просто чудо! — горячо произнес Алексей.

Маюнна рассмеялась.

— Такой уж он есть.

— Откуда же у него столько денег? — возразил Алексей. — Он ведь не профессор и не директор завода!

— Он просто пастух, — ответила Маюнна. — В нашей тундре пастух оленьего стада получает много денег — такая работа. Вот когда доведется тебе попасти собственное стадо — узнаешь, за что платят оленеводам.

В одном из больших ленинградских жилых домов, расположенных на Московском проспекте, недалеко от Благодатной улицы, живет семья токаря завода «Электросила» Петра Яковлева. В этой квартире Петр Тимофеевич жил давно, сначала занимал одну комнату, а потом, по мере того как соседи получали квартиры, ему предоставляли комнату за комнатой, пока он не стал единоличным ответственным съемщиком. Район для семьи Яковлевых был очень удобный — до работы можно пешком дойти. Недалеко — парк Победы, а до центра, прямо до Невского, за каких-нибудь двадцать минут можно доехать на метро.

Петр Тимофеевич приехал с дачи в воскресенье вечером — завтра на работу. Прежде чем подняться к себе, он открыл деревянный почтовый ящик и среди накопившихся за выходные дни газет и журналов увидел письмо.

Он подержал конверт в руках, словно взвешивая его, опустил в карман и вошел в кабину лифта.

Войдя в пустую квартиру, он отдернул плотные шторы, открыл окна и сел на диван, положив на журнальный столик письмо.

В квартире было тихо, лишь на серванте громко тикал будильник и где-то еле слышно журчала вода — то ли на кухне, то ли в ванной.

Петр Тимофеевич взял письмо, повертел в руках. Вот так получается — всю жизнь стараешься для детей, а потом в один прекрасный день оказывается, что ты им вовсе и не нужен.

Получив известие о том, что Алексей после демобилизации отправляется на какую-то стройку на Севере, родители поначалу только обиделись: после двух лет армейской службы можно было бы хоть ненадолго наведаться к отцу с матерью. Чутким женским сердцем Елена Федоровна сразу догадалась, что тут не обошлось без сердечной привязанности: «Таких строек, на какую едет Алешенька, полно и поближе Чукотки!» — заявила она и села писать свое послание, полное упреков и обвинений в сыновней непочтительности. Петру Тимофеевичу пришлось основательно потрудиться, чтобы как следует отредактировать письмо, хотя внутренне он был во многом согласен с женой.

И вдруг женитьба!

Мелькнула было мысль поехать к сыну. И даже деньги на это были — копили Алексею на мотоцикл, чтобы подарить ему после демобилизации.

И вот — новое письмо. После телеграммы, где Алексей спрашивал родительского согласия на женитьбу. Телеграмму, честно говоря, Петр Тимофеевич скрыл от супруги. Что зря волновать? Но сам ответить не решился и теперь терзался угрызениями совести, отлично понимая, что Алексей обойдется и без родительского благословения: уж кого-кого, а собственного сына он отлично знал.

Вот так и прособирался с субботы до субботы. Прошла неделя, и вот — письмо.

Петр Тимофеевич поглядел на обратный адрес: Магаданская область, Чукотский национальный округ, селение Улак, Алексей Петрович Яковлев. Село, по всему видать, небольшое, раз нет названия улицы и номера дома — все хорошо знают друг друга. Почтовый штемпель указывал, что письмо было отправлено ровно неделю тому назад. Почта на дальние расстояния работает неплохо. Петр Тимофеевич еще с первого Алешиного письма разузнал, где находится этот Улак. Он заглянул в географический атлас и обнаружил на самом северо-востоке, если строго говорить, то уже в западном полушарии, кружочек и прочитал название — Улак. Здесь было какое-то несоответствие. Если Улак удостоен того, что нанесен на школьную карту, то почему Алексей не указывает ни улицы, ни номера дома: ведь населенный пункт должен быть значительным!

Петр Тимофеевич сходил на кухню, открыл кран, дал стечь теплой струе, залпом выпил стакан холодной воды и вернулся в комнату. Усевшись на диван, он решительно вскрыл конверт и вынул тщательно сложенный листок бумаги.

«Дорогие папа, мама, а также сестренка Шура! Можете поздравить меня с законным браком, который был вчера отмечен свадьбой в сельской столовой. Народу было полно — почти все жители, и веселились до самого утра. Били в бубны и пели старинные чукотские и эскимосские песни. Все это вперемежку с современными танцами — твистом, шейком. Из тундры на вертолете прилетели Маюннины родители — отец Павел Кайо и мама Вера Иунэут. Живем мы в маленькой квартирке на самом берегу Ледовитого океана. В общем — я счастлив. Поначалу немного побаивался Маюнниного отца. Он человек суровый, молчаливый и неожиданный. Кстати, если вы думаете, что нынешние чукотские пастухи — это дикие люди, то глубоко ошибаетесь. Например, мой тесть Павел Кайо два года учился в Ленинградском университете! Вот так! Могу вам сообщить, что Маюнна в приданое получила оленье стадо в шестнадцать голов. Стадо пока в тундре, но в любое время я могу перегнать его поближе к дому. Таким образом я неожиданно стал оленеводом, точнее говоря — оленевладельцем.

И наконец, последняя, главная новость. Я еду в свадебное путешествие вместе с женой и ее родителями в Ленинград. Это тоже как бы свадебный подарок Маюнниного отца. Значит, я скоро всех вас увижу, поэтому не буду распространяться, все расскажу при личной встрече.

В конце своего письма хочу спросить: почему вы не послали хотя бы поздравительную телеграмму? Мне было бы приятно, да и Маюнне, и ее родителям. Если вы сердитесь на меня, то напрасно. Убедитесь сами, когда я приеду.

Целую всех, Алексей Яковлев».

Петр Тимофеевич положил листок на стол и улыбнулся. Едет все-таки! Ну что же, посмотрим, что за невестка эта Маюнна Кайо… Кайо… Кайо… Где-то встречалась такая фамилия. Петр Тимофеевич зажмурился, сосредоточился. Обычно такие задачи он решал, вызывая близкие к этому воспоминания. На этот раз всплыл в памяти родной Дворец культуры имени Ильича, лекционный зал, поздние вечерние занятия в вечернем университете марксизма-ленинизма… Но почему именно это? Чукотка — и вечерний университет марксизма-ленинизма… И вдруг, как это всегда бывает, словно током ударило в голову: был такой политический деятель во Франции! Но откуда у чукотского оленевода французская фамилия? Или это у француза — чукотская? Интересно… Надо при случае спросить у нового родственника!

Петр Тимофеевич вскочил.

Надо сообщить в Рощино Елене Федоровне, оповестить родственников. Первым делом позвонить Шурочке. Она мудрый человек, уже год как врачом работает.

Петр Тимофеевич вышел в прихожую, набрал номер клиники, где работала дочь.

— Александру Петровну! — солидным голосом попросил он и, услышав в трубке голос дочери, заговорил совсем по-другому, тепло: — Шурочка, вот тут письмо от нашего северянина… Да, от Алеши. Женился, как и предполагали, по всем статьям, получил в приданое оленье стадо, и вот теперь едет со всеми своими родичами в свадебное путешествие в Ленинград! Представляешь? Прямо феодал какой-то! А? Скотовод, свадебное путешествие… Ума не приложу, что делать!

— Как что делать? — взволнованно ответила Шура. — Готовиться к встрече.

— А как насчет стада? — спросил Петр Тимофеевич. — Судя по письму, это дело серьезное.

— Но ведь на Чукотке давно нет феодалов! — сказала Александра Петровна.

— Кто знает, — с сомнением произнес Петр Тимофеевич. — Читал я книжку о том, как владельцы стад умело скрываются в необъятной тундре. Может, тот наш новый родич из таких? А? Хотя Алеша пишет, что он даже в университете учился. И притом здесь, в Ленинграде. Ну, запутал меня сынок.

— Так они едут? — озабоченно спросила Шура.

— Вот письмо шло неделю, наверное, столько же времени они уже в дороге, — ответил Петр Тимофеевич.

— Они вот-вот нагрянут! — возбужденно сказала Шура.

— В том-то и дело, — простонал Петр Тимофеевич. — Не знаю, как и быть. Надо сообщить маме, а мне ехать уже нет времени — завтра на работу.

— Дай телеграмму, — уже спокойно посоветовала Шура. — Жди дома, я через два часа освобожусь, приеду с Виталиком.

Виталиком она называла мужа, ординатора клиники Первого медицинского института, Виталия Феофановича, человека пунктуального, аккуратного. Всем был хорош зять, но одно не нравилось в нем Петру Тимофеевичу: носил жиденькую бородку. Как-то Петр Тимофеевич это в деликатной форме выразил Шуре, сказав, что в таком виде Виталий Феофанович напоминает левого эсера. Шура обиделась и почти официально заявила, что дед Виталия Феофановича старый большевик, бравший Главный телеграф в Петрограде в 1917 году…

Петр Тимофеевич, успокоенный тем, что на помощь приедет дочь, прошелся по комнатам, мысленно распределяя, куда кого поместить. Алексея с женой, естественно, в ту комнату, где и жил сын, а родителей невестки в бывшую Шурину, благо там тахта широкая, двуспальная. А то можно и свою спальню отдать. Надо будет цветов купить, украсить комнаты, да и вообще прибраться. Потом позаботиться об угощении.

Это важно. Непривычная пища может надолго испортить настроение человеку. Ну, наверное, надо побольше овощей. Витамины еще никому не вредили. Мяса хорошего надо достать. На рынок съездить. Можно Виталия Феофановича попросить — у него «запорожец».

Ну, что еще?

Петр Тимофеевич сел в кресло и снова перечитал письмо. Конечно, у него нет предрассудков. Что чукча, что украинец, что узбек, что русский — для него все люди равны во всем мире. И все-таки. Даже не в том дело, что Маюнна и ее родители люди другого племени. Место уж больно далекое, климат другой, и образ жизни, видно, не очень похожий на городской. Даже когда современный деревенский житель попадает в Ленинград, первое время ему, разумеется, непривычно, и это вполне естественно.

Наверное, самое главное — чтобы новые родичи чувствовали себя так, словно приехали в свой родной дом. Ведь это так и есть — теперь это их родной дом.

Может быть, им здесь покажется слишком жарко после холодной Чукотки? Вентилятор электрический можно купить им в комнату, да окна держать открытыми, сделать в холодильнике лед… Но не делать же из квартиры ярангу! Да, задал задачу Алексей! Спасибо, сынок! Конечно, проще было бы, если бы Алексей женился на русской или на девушке из Средней Азии. Все-таки ближе к Ленинграду, да и есть что почитать про эти народы. А вот Чукотка… Что-то читал. Только давно. И про старую жизнь, когда в тундре хозяйничали купцы да богатые оленеводы. Попадались книги и статьи в газетах и про то, что нынче тот край — край золота и других ценных полезных ископаемых…

Петр Тимофеевич пошел в комнату сына, достал с книжной полки две энциклопедии — Детскую и Большую советскую со статьями о Чукотке и положил на журнальный столик. Потом еще порылся и обнаружил книгу Тихона Семушкина «Чукотка», роман Николая Шундика «Быстроногий олень». Было что почитать. Сложив книги стопкой, Петр Тимофеевич почувствовал облегчение.

Раздался звонок в дверь.

Шура была озабочена, деловита. Впрочем, она всегда была такая. Виталий Феофанович, как всегда, невозмутим. Он пожал руку тестю, блеснув синеватыми стеклами каких-то особых очков.

— Дал телеграмму маме? — торопливо спросила Шура.

— Пока нет, вот жду тебя, — ответил Петр Тимофеевич.

— Ну, папа, ведь они могут явиться в любой час!

Шура решительно подошла к телефону и набрала номер почты. Пока она давала телеграмму, Виталий Феофанович листал книги на журнальном столике.

— Вооружаетесь? — спросил он тестя.

— Надо же иметь хоть какое-то представление, — ответил Петр Тимофеевич.

— А что он будет делать с оленями? — спросил Виталий Феофанович с присущей ему серьезностью.

— Приедет — скажет, — уклончиво ответил Петр Тимофеевич.

— Интересно, есть у него ездовые олени? — продолжал Виталий Феофанович. — Я смотрел по телевизору, как ездят на оленях, — красивое зрелище!

— Пока определенно не могу сказать, — ответил Петр Тимофеевич. — Вот только это письмо у меня, а больше никаких сведений.

— Каким маршрутом едут, не сообщили? — поинтересовался Виталий Феофанович.

— Не сообщили, — ответил Петр Тимофеевич. — Но, видно, не на оленях.

Шура вошла из прихожей, села в кресло, закинула ногу на ногу и достала сигарету. Виталий Феофанович приготовился поднести ей огонь. Но Шура не стала закуривать. Она зажала сигарету в руке и заговорила:

— Насчет размещения — проблемы нет. У вас тут хватит места.

— А вдруг каждому захочется отдельную комнату? — предположил Виталий Феофанович.

— Как — отдельную комнату? — удивился Петр Тимофеевич.

— Раз дарят целое оленье стадо — значит, народ состоятельный…

— Ну, это глупости, — довольно резко отрезал Петр Тимофеевич. — Пусть привыкают по-нашему, коли породнились с нами.

— Второе, — деловито продолжала Шура, — нужно продумать программу. Поскольку мы все народ работающий — нужно распределить обязанности. Виталий возьмет на себя музеи и поездки в Пушкин и Петергоф, я — памятные места города, а мама — магазины.

— А мне что? — спросил Петр Тимофеевич.

— А тебе, папочка, самое ответственное, самое почетнее задание: познакомить друзей с Чукотки с рабочим Ленинградом, с заводами, фабриками, ну и рассказать о славном революционном прошлом города. Без этого нельзя обойтись — серьезно продолжала Шура. — Много гостей приезжает в Ленинград, а какое впечатление увозят? Музеи, музеи, дворцы, фонтаны, а что делают настоящие ленинградцы — они толком и не знают. Может, только понаслышке.

— Это вам вроде партийного поручения, — заметил Виталий Феофанович.

Петр Тимофеевич серьезно ответил:

— Ты говоришь дело, дочка.

— Чтобы не терять времени, надо сейчас же отправляться за покупками, — решительно сказала Шура. — Составим список.

Прикинули, что купить, и спустились вниз, к стоявшему у подъезда «запорожцу».

За рулем зять выглядел внушительно. Обычно рядом с ним садилась Шура, но в тех редких случаях, когда в машину садился Петр Тимофеевич, Шура уступала ему место.

Для начала заехали на рынок за свежими овощами.

— Молодую картошку Елена Федоровна привезет, — заявил Петр Тимофеевич.

— Вот что значит иметь собственный огород! — заметил Виталий Феофанович. — Сюда бы еще Алексеево стадо — прямо натуральное хозяйство!

— Это точно! — в тон ему весело отозвался Петр Тимофеевич и с сожалением сказал: — Чего-чего, а оленьего мяса мне пробовать не приходилось.

— Есть идея! — Виталий Феофанович даже затормозил. — Давайте купим оленину!

— Да где ее найдешь в Ленинграде? — усомнился Петр Тимофеевич.

— В магазине «Дары природы», — сказал Виталий Феофанович.

Поехали в магазин «Дары природы».

В прохладном полуподвальном торговом зале было пусто и пахло землей. На полках рядами стояли банки с медом, с маринованными овощами, желтели плетеные лукошки с орехами, висели пучки каких-то сушеных трав.

— Оленье мясо есть? — вежливо осведомился Виталий Феофанович.

— Оленьего нет, — ответил продавец, — но есть кабанье, сайгачатина, имеются перепелиные яйца. Медицина очень рекомендует перепелиные яйца.

— Что будем брать? — спросил Виталий Феофанович, обращаясь к Шуре, которая брезгливо рассматривала темное мясо сайгака.

— Мясо сайгака тоже считается лечебным, — продолжал продавец. — Медицина рекомендует…

— У вас не магазин, а прямо аптека, — заметил Петр Тимофеевич.

— А что тут удивляться? — ответил продавец. — Продукты естественного происхождения, как известно, сохраняют больше витаминов и очень полезны для организма. Особенно рекомендуются людям среднего возраста.

— Мне не очень нравится и кабанье, и сайгачье мясо, — тихо сказала Шура отцу. — На вид уж больно непривлекательны.

— А нужно ли все это? — устало спросил Петр Тимофеевич. — Наверное, оленьего и другого мяса наши гости за всю жизнь вволю наелись, и мы их ничем не удивим. Думаю, что самое лучшее — это угостить их хорошим русским обедом.

— Есть идея! — сказал Виталий Феофанович, выводя машину на проспект.

— Ну? — повернулся к нему Петр Тимофеевич.

— Сготовить окрошку.

— Верно! — поддержал его Петр Тимофеевич.

Вернулись домой они уже поздно вечером.

Петр Тимофеевич открыл своим ключом квартиру. Елена Федоровна сидела за столом и листала энциклопедию.

— Где вы пропадаете? — накинулась она на вошедших. — Я тут вся извелась, ожидая.

— Покупками занимались, — ответил Петр Тимофеевич, — Ну, раз ты уже в курсе, выкладывай свои соображения.

— Погоди, мама, — Шура достала свернутый листок бумаги, — мы тут кое-что наметили.

Елена Федоровна выслушала все, прочитала написанное и возмущенно сказала:

— Да вы что? Кого собираетесь встречать — родственников или иностранную делегацию?

— Все-таки люди с Чукотки, — попыталась возразить Шура.

— Ну и что, что с Чукотки? Чукотка тоже советская земля. И люди там советские живут. Конечно, надо их встретить хорошо, но по-родственному, — уже более спокойным голосом продолжала Елена Федоровна. — А то напридумали — экскурсии на заводы, туда-сюда. Пусть просто поживут. Куда захотят — пусть туда и ходят.

— Но Эрмитаж им надо показать, съездить в Петергоф, — сказал Виталий Феофанович.

— Только если сами захотят, — повторила Елена Федоровна. — У меня лично от фонтанов голова болит. Куда как лучше привезти к нам в Рощино. Тишина, лес…

— Но ведь там удобств нет, — напомнила Шура.

— Будто у них в ярангах удобства!

— В газетах писали, что чукчи больше в ярангах не живут, — подсказал Виталий Феофанович.

— Мало ли что пишут в газетах.

— Да и Алеша вот в письме сообщает: квартиру дали в новом доме, — Петр Тимофеевич взял письмо, — со всеми удобствами.

— Ну, не понравится на даче — обратно в город поедут, — легко согласилась Елена Федоровна. — А делать из них делегацию — нечего!

— Пожалуй, верно, — неожиданно для всех первым согласился Виталий Феофанович. — Это даже было бы несколько оскорбительно.

Порешили на том, что все будет так, как сказала Елена Федоровна.

В районном центре, который Кайо не узнал, потому что не был там лет десять, все поразило его — и новые дома, и сам разросшийся поселок.

Когда он в детстве приехал сюда в пионерский лагерь, он первым делом подумал, что именно так должны выглядеть настоящие города. А всего-то здесь вдоль низкого берега залива стояло полтора десятка деревянных домов, среди которых невообразимо огромными зданиями выглядели интернат и больница. От берега, где возвышались высокие кучи каменного угля, к домам вели рельсы узкоколейки. Собаки, впряженные в вагонетку, шустро бежали меж рельсов, и каюр весело поглядывал по сторонам, пощелкивая бичом, покрикивая на свою удивительную упряжку. Вагонетка мчалась, колеса стучали по рельсам, а Кайо уже видел в своем воображении тундру, прорезанную по всем направлениям длинными железными полосами, по которым катились вагонетки не только с собачьими, но и с оленьими упряжками.

Здесь же Кайо впервые увидел автомобиль. Единственный грузовик работал на строительстве посадочной полосы на краю удивительного поселка. Машина возила гальку с морского берега. По вечерам и выходным дням все жители Кытрына выходили помогать строителям маленького аэродрома. Ходил туда и Кайо вместе со своими товарищами.

Кайо бродил по улицам, вспоминая свое детство, и в душе у него поднималось смешанное чувство сожаления о невозвратности прошлого и гордости оттого, что и здесь он приложил свои руки, строил вот эту посадочную площадку, которая, как говорили истомившиеся в ожидании пассажиры, теперь ни к черту не годилась.

Шел дождь, и самолета на Анадырь не было. Молодые нервничали, ругали погоду и авиацию и удивлялись спокойствию родителей.

— Все идет нормально, — повторил Кайо. — С погодой все равно ничего не сделаешь. Наладится — прилетит самолет.

В гостинице удалось занять комнату. Правда, время было спокойное — волна отпускников схлынула в мае-июне. Да и погода была благоприятная — полторы недели над Чукоткой было ясное небо, но вот, стоило семье Кайо тронуться в путь, — такая напасть.

Но приподнятое настроение не покидало Кайо. Оно появилось сразу, как он пустился в дорогу, в которую его позвало почти опрометчивое решение, словно бы мальчишеский порыв. Проницательная Иунэут заметила вслух:

— Ты как мальчишка стал.

— Правда, — согласился Кайо. — У меня такое чувство, словно время вернулось. Но вернулось совсем другим, каким я его хотел сделать много-много лет назад.

Мало старых, довоенной постройки домов осталось в районном центре. В конце двадцатых годов Чукотская культбаза была прообразом будущего. Это был своеобразный центр, откуда новое шло во все дальние уголки полуострова. Здесь стояла первая радиостанция, первая школа-интернат, первая больница — все самое первое, необычное. Тогда даже казалось, что многое никогда не привьется на Чукотке. Но это все самое новое и самое первое тех лет уже трудно отыскать среди современных зданий, а чудеса детских лет Кайо — ветродвигатель, добывавший невиданно яркий свет из сырого морского ветра, собачья железная дорога — исчезли так, что от них даже не осталось следов.

По улицам поселка бежали легковые и грузовые автомобили, работала большая дизельная электростанция, вынесенная далеко за поселок, на берег пресного озера.

Любопытно было бы вернуться нынешним взрослым в ту пору. И пусть молоденькие девушки из Янраная толпились бы возле самолета, впервые приземлившегося у моря, а Атык показывал бы летчику танец о полете. Но тогда и селение стало бы меньше и эти потемневшие, обветшавшие дома, как бы стыдящиеся своей старости и дряхлости, снова зажелтели бы свежим, еще не потемневшим деревом на неожиданно чистом берегу залива.

Здесь показывали первое звуковое кино «Василиса Прекрасная». Запомнилась баба-яга и сама Василиса — видимо, по контрасту. Сегодня можно улыбаться, вспоминая всякие смешные случаи тех лет, но если подумать — так это было трудное вхождение в новый мир, как бы мучительный обряд вступления в будущее их поколения. Сегодняшним легче и проще: это их жизнь с самого начала.

Здесь невдалеке находился собачий питомник, где, по мысли его устроителей, предполагалось вырастить новую породу ездовых собак и решить транспортную проблему Чукотского полуострова. Тогда авиация только еще появлялась. Считалось еще баловством летать в служебные командировки на самолете. Работники районных учреждений отправлялись в поездки где-то в ноябре-декабре, чтобы вернуться уже весной, в апреле-мае. И в этом никто не видел ничего героического, ничего необычного.

Собачьего питомника теперь нет.

Путаясь в переулках, Кайо вышел к берегу залива.

На противоположном берегу зеленела трава, и если отвлечься от того, что было за спиной, от шума автомобилей, проезжавших по пыльным улицам райцентра, все же можно увидеть то, что оставалось постоянным: прибой, дальние тундровые холмы, широкую гладь залива и острова…

Когда окончились дни отдыха в пионерском лагере, за ребятишками приехали вельботы — белые прекрасные лодки, которых ждали с нетерпением. Почему-то Кайо чувствовал себя очень усталым, хотя само собой подразумевалось, что в пионерском лагере он отдохнет. Но от множества непривычных вещей, действий, слов и даже пищи было ощущение большой сделанной работы: тело ныло от лежания на пружинных кроватях, ноги болели от непривычной обуви, кожа чесалась и саднила от частого мытья: умывались ведь два раза в день — утром и вечером, а в баню ходили раз в неделю, и к тому же носили не шкуры, а матерчатую одежду. Сверстники были еще в худшем положении: Кайо-то все же немного был подготовлен к такой жизни. Он не помнил своих родителей — они умерли в одночасье во время страшной опустошительной эпидемии, которая неведомо откуда пришла в тундровые стойбища. Кайо только смутно припоминал мертвую ярангу, остывшие тела людей, пугавшие сходством с ободранными оленьими тушами. Единственного оставшегося в живых маленького Кайо подобрали пастухи соседнего стойбища, дальние его родственники.

Мальчик с первого класса жил в улакском интернате, лишь летом в школьные каникулы возвращался в стойбище к дяде. В тундре текла размеренная, не похожая на приморскую жизнь. Но началась война, и было сделано грустное открытие, что несчастья сплачивают людей гораздо теснее и крепче, чем праздники. И в душе самого Кайо происходило зарождение чувства большой родины, простирающейся от берега студеного моря, от тундры, где кочевал колхоз, до далекой Москвы, до осажденного гитлеровцами Ленинграда.

Пробыв лето в пионерском лагере, Кайо почувствовал, что он может по-настоящему жить только в родной тундре, в своем собственном стойбище. Может быть, в той необузданной радости, которая охватила его, когда он ступил на берег Улака и оттуда направился пешком в дядино стойбище, и было начало его странных поступков.

Интересно, почему тогда это новое деревянное селение возбуждало только любопытство и не рождало желания жить в нем всегда или перестраивать свою жизнь так, чтобы сделать ее похожей на ту, которой жили сами работники первой культбазы на Чукотке? Может быть, оттого, что чукотский человек в те годы еще не был готов к стремительному отрыву от своего прошлого, которое тогда еще было живым настоящим? Разум принимал все новшества, а чувство часто отвергало очевидные преимущества, хотя чукчи всегда отличались трезвым взглядом на жизнь.

Теперь на берегу лежали штабеля строительного леса, кирпичи, детали сборного железобетона, лодки, какие-то большие металлические конструкции и горы пустых бочек, приготовленных для вывоза на материк. Да, это был другой берег, берег современной Чукотки, такой не похожий на тот, который покинул Кайо много лет назад.

Кайо повернулся спиной к заливу и медленно пошел вдоль складов к устью речки. У ног тихо плескалась вода, а ноги в непривычных ботинках, обутые уже для долгой ходьбы по улицам Ленинграда, цеплялись за камни, разъезжались в стороны. Кайо прошел уже довольно много, а устья все не было. Тогда он догадался, что речки-то самой уже давно нет. То есть она есть, но вся остается в районном центре, не донося до залива ни капли. Кайо вернулся, тщательно осмотрел берег и нашел уже еле заметное понижение в галечной гряде, бывшее место впадения речки в залив.

Почему-то исчезновение речки сильнее всего опечалило Кайо, ему больше не захотелось оставаться на берегу залива.

Иунэут встретила его с загадочным видом.

— Угадай, кто тебя искал?

— Не знаю, — ответил Кайо, тяжело опускаясь на кровать. — Нет сил гадать — устал.

— Узнаешь — усталость мигом пройдет, — задорно сказала Иунэут. Она видела, что Кайо действительно устал, но новость, которую Иунэут собиралась сообщить мужу, сулила радость. Кайо почуял это и выжидательно посмотрел, на жену.

Иунэут почувствовала нетерпение и нарочито спокойным, обычным голосом сказала:

— Тебя искал Тато.

— Какой Тато? — наморщил лоб Кайо.

— Директор здешней школы, Юрий Тато, — сказала Иунэут.

— Что же ты мне раньше не сказала! — накинулся на жену Кайо.

— Я тебе сразу сказала, как только ты вошел, — отозвалась Иунэут.

Ей не нравилось новое состояние мужа. Кайо и раньше не отличался особой разговорчивостью, но сейчас он стал каким-то странным.

— Где же он?

— Наверное, в школе, — ответила Иунэут.

Кайо быстро собрался.

Однако на старом месте школы не оказалось. Здесь стоил совершенно новый дом, а старая школа-интернат — гордость района, а может, всей Чукотки — бесследно исчезла, уступив место новому двухэтажному зданию с широкими окнами.

У Юрия Тато был просторный, светлый кабинет.

Он с любопытством глянул на Кайо и сказал:

— Здравствуй.

— Здравствуй, Тато.

Вот он каким стал, школьный друг, сосед по парте во все годы интернатской жизни!

Тато был в белой рубашке, в хорошем костюме, весь какой-то очень чистый.

— Давненько я тебя не видел, — сказал Тато.

— И я тебя тоже, — отозвался Кайо.

— Где же ты скрывался?

— Почему скрывался? — Кайо усмехнулся. — Жил в тундре, работал.

— Я слышал, — сказал Тато. — До сих пор не понимаю. Ну, хорошо, не мог закончить университет, но скрыться в тундре…

— Давай не будем об этом говорить, — попросил друга Кайо.

— Ну, ладно, — кивнул Тато, решив, что у Кайо какая-то особая тайна.

А Кайо вдруг пожалел о том, что пошел к другу, который всегда может спросить об этом. И недоумение будет стоять между ними, мешая откровенному разговору, затмевая сладость юношеских воспоминаний о том, как Тато и Кайо жили в улакском интернате, спали рядом, порой даже на одной кровати, топили прожорливую печку, мерзли на режущем ветру, пробиваясь с нартой, груженной углем, с тихоокеанского побережья на ледовитое…

Тато включил электрический чайник и на краешек стола поставил стаканы, поморщился — горячий чай жег пальцы, а Кайо с чувством превосходства думал о том, что вот у друга такие нежные пальцы, а у него, оленевода, так загрубели, что чувствуют только приятное тепло.

— Я все равно очень рад видеть тебя, — сказал Тато.

— Я тоже, — ответил Кайо.

В интернате они были неразлучны. Когда Тато уезжал на летние каникулы, Кайо тосковал по нему, как по родному человеку. Осенью, когда они встречались, со стороны, быть может, и не было заметно, что увиделись близкие друзья, но в глубине души своей каждый чувствовал волнение. Они старались быть всегда вместе, ходили рядом, если была какая-нибудь работа — делали вдвоем. При этом они часто могли и не говорить ни слова друг другу, присутствие друг друга было для них достаточным.

И сейчас, вспоминая себя в детстве, Кайо заново переживал эти чувства.

И голос Тато остался прежним. Голос, который в темной интернатской комнате повествовал о древних подвигах янракыннотских жителей, совершавших набеги на остров Святого Лаврентия. Тато знал множество исторических преданий, сказок, пословиц и поговорок. Он отлично писал сочинения и изложения, и учителя прочили ему деятельность на поприще литературы.

И вот Тато стал педагогом, учителем русского языка и литературы. Значит, укрепились его детские способности. Может, он даже и пишет?

— Ты расскажи, как жил, — попросил Тато. — Лет двадцать мы, наверное, не виделись.

— Даже больше, — ответил Кайо и удивился огромному отрезку времени, прошедшему для него в общем-то без больших, значительных событий. Вот разве только дочь… — Дочка у меня есть, — сказал Кайо. — Замуж вышла. За тангитана.[26]

— Значит, скоро будешь дедушкой, — весело заметил Тато.

— Не буду! — вдруг сердито ответил Кайо.

— Но как? — развел руками Тато. — Это же неизбежно.

— Извини, — смутился Кайо. — Я не то хотел сказать. Дедом, конечно, буду в свое время. Может быть, даже очень скоро. Но дело совсем не в этом. Вот, может быть, ты меня поймешь… Я так тебе ответил потому, что сам себя сделал стариком. Понимаешь, я как-то остановился… В жизни своей остановился, — пояснил Кайо. — Стал просто жить так, как живется. Как растение или зверь. Всем доволен… Даже не доволен, а как бы тебе сказать, считал хорошо, что жизнь не меняется… Вот и дочь у меня. И ее хотел остановить, а она взяла и отделилась от меня…

— Ушла, что ли, она от вас? — сочувственно спросил Тато.

— Да нет, не ушла.

— Не понимаю.

— Жизнь у нее своя появилась, — ответил Кайо.

— Так ведь так и должно быть, — заметил Тато. — Как же иначе? У нее своя семья.

— Не в том смысле, — возразил Кайо. — Понимаешь, раньше она была как бы частью нашей жизни, даже вдали от нас. А вот когда она вернулась из медицинского училища, я сразу почувствовал, что она уже другая. Вроде бы ушла от нас… И я задумался, почему так случилось? И нашел ответ. Я виноват.

— В чем же ты виноват? — спросил Тато.

— Вот я тебе и говорю — остановился. А люди проходили мимо, уходили вперед. Ну, когда чужие люди уходили — это не очень беспокоило меня. А вот когда моя родная дочь ушла — тут мне страшно стало… Долго переживал. Потом решил — надо идти. Ведь человек есть человек, пока он двигается. До чего дожил — за все годы ни разу в отпуске не был, раз только съездил к дочери в Дебин… А вот теперь хочу посмотреть Ленинград, вспомнить себя молодым…

— Жалеешь, что тогда уехал и не вернулся? — спросил Тато, наливая по стакану крепко заваренного чая.

— Еще не знаю, — уклончиво ответил Кайо. — Сначала хочу понять.

Тато слушал друга и начинал вспоминать того неугомонного школьника Кайо, который пустился в дорогу без копейки в кармане весной 1946 года. Ему доказывали, что для поступления в университет еще надо десятилетку закончить, а он упрямо твердил свое: надо ехать, там видно будет. И оказался прав: при северном факультете университета к его приезду открылось подготовительное отделение.

А Тато закончил провиденскую среднюю школу и уехал учиться в Хабаровский педагогический институт.

— Скажи, Кайо, почему ты не вернулся в университет?

— Вот сам хочу понять.

— Долго болел, что ли?

— Да нет, как приехал, почти сразу и поправился. Но ведь дело совсем не в этом.

— Жалко.

— Не знаю еще, — осторожно заметил Кайо.

Да, Тато стал другим. Трудно разглядеть в этом человеке, слегка располневшем, в модных очках, того Тато, отличника по изложениям и сочинениям, близкого друга, почти что двойника, повествователя древних легенд о подвигах людей.

Да, Тато сегодня иной. Современный, может быть, такой, каким должен быть педагог, окончивший высшее учебное заведение, несколько озабоченный, что его сверстник не совершил такого жизненного подвига, как он сам. Он судит его со своей точки зрения, а Кайо со своей. Чья верна? Где правильная точка отсчета, откуда можно мерить жизненную ценность человека? И что такое истинная ценность человеческая?

— О чем задумался? — с любопытством спросил Тато.

— Да так, — уклончиво ответил Кайо. — Все какие-то странные мысли приходят в голову.

— Ты помнишь нашу учительницу английского языка Наталию Кузьминичну? — спросил Кайо.

— Как же! — оживился Тато. — Отлично помню. Несправедливы мы были к ней поначалу.

Действительно, когда Наталья Кузьминична появилась в Улаке, она произвела большое впечатление не только на учеников, но и на всех жителей Улака. Прежде всего тем, что она была гораздо старше своих товарищей и показалась старушкой, хотя в ту пору ей было не больше сорока. В дождливую погоду она защищалась зонтиком, из-за которого чуть не лишилась жизни: в один из ураганных осенних дней учительницу вместе с зонтиком потащило к морю и швырнуло бы в волны, не выпусти она из рук злополучную защиту от дождя.

— Наверное, увидишь ее — передай ей привет от меня, — сказал Тато — и извинись от моего имени: скажи, мол, больше не курит Тато.

Ребята курили в дощатом нужнике: дым шел изо всех щелей, а Наталья Кузьминична колотила палкой по стенам и просила всех выйти.

А вот когда началась война и стали приходить известия о ленинградской блокаде, отношение к Наталье Кузьминичне резко переменилось… Да, надо будет и ее навестить…

Идя в гостиницу от Тато, Кайо думал: свидание с давним сердечным другом детства не дало ожидаемой радости, отчего же так? Неужели Тато так ушел вперед, что ему уже неинтересно с Кайо? Или Кайо неинтересно с Тато? Действительно ли друг ушел вперед? А может быть, в сторону? А в другую — Кайо?

В гостиничном номере все были в сборе. Алексей радостно сообщил:

— Идет борт из Анадыря. Здесь заночует, а утром рано можем лететь. Уже зарегистрировали билеты!

— Отлично! — сказал Кайо. Что-то есть все-таки в этом парне. Во всяком случае, день ото дня в душе Кайо росло к зятю какое-то теплое чувство.

Утром обещанный самолет взял курс на Анадырь. В бухте Гуврэль он сделал короткую остановку, и Кайо был удивлен новым каменным зданием аэровокзала, с залом, ожидания, с буфетом на втором этаже. В тот год, когда он возвращался из Ленинграда, здесь стоял кособокий деревянный домик в две комнаты, где было все — и аэровокзал, и профилакторий для пилотов, и кабинет начальника аэровокзала.

Да, многое изменилось на чукотской земле, обновилось, стало богаче. Это радовало, наполняло сердце гордостью. И хотя Кайо прожил все эти долгие годы на самой что ни на есть Чукотке, в ее глубинке, в сердцевине тундры, ему часто казалось, что он вернулся домой после долгого отсутствия.

И вот сейчас, сидя в мягком кресле самолета, обозревая горный массив Гуврэльского мыса, испещренный белыми полосками никогда не тающего снега, Кайо чувствовал себя человеком вне времени. Рядом, прильнув к иллюминатору, сидела Иунэут, впереди о чем-то ворковали, прижавшись друг к другу, Алексей и Маюнна. Всем было покойно и уютно в этом большом, плавно летящем самолете. Оказывается, это не так-то легко осознать вдруг, что ты в своей жизни ничего особенного не сделал, ничего такого, что было бы дорого и памятно для людей.

Иунэут чуяла, что Кайо полон беспокойных мыслей, но ничем не могла помочь ему. Она старалась не раздражать его, оставить в покое. И надо же такому случиться: все в одно время — и свадьба Маюнны, и поездка в Ленинград. Конечно, все это вместе нелегко перенести. И еще — встреча с давним другом Тато. Неужели Кайо позавидовал ему? Хотя в его характере такого не было, чтобы завидовать другому. Но ведь это совсем другая зависть. Наверное, пожалел, что остался в тундре, не уехал обратно в Ленинград. Кайо никогда этого не говорил вслух, но почему-то Иунэут была уверена, что такая мысль приходила ему не раз и терзала его.

А что завидовать? Кайо живет в тундре так, как иные люди не живут в городе. У него, конечно, нет квартиры в высотном доме со всеми удобствами, с кафельными стенками ванной или там чего-нибудь еще другого… Зато душевно Кайо живет так, что, может быть, Тато и сам мог бы позавидовать: он делает свое дело хорошо, и, если бы каждый был таким на своем месте, как Кайо, на земле было бы куда веселее жить. Не каждый человек может быть примером для других образом своей жизни.

Кайо вздохнул и почувствовал, что Иунэут услышала его вздох. Он повернулся к жене и спросил:

— Что ты там видишь на земле?

— Очень красива наша земля с высоты, — ответила Иунэут.

— Это верно, — согласился Кайо, глянув через плечо жены в иллюминатор. — Красиво. Но ведь настоящая красота должна быть одинаково прекрасна и вблизи и издали. А вон то болото, вон рядом с озером, только попади в него — не выберешься.

— Ну и что! — задорно возразила Иунэут. — Красота — не сахар. Она разная, даже бывает плохая.

— Ну и ну! — только покачал головой Кайо.

— Вспомни нашу древнюю пословицу — красивое зло трудно убить… Значит, и злое может быть красиво.

— Но если это зло, то как оно может быть красиво? — пожал плечами Кайо, хотя смутно подозревал, что в этих древних словах есть какая-то истина, которая на первый взгляд кажется нелепой.

— Такова и человеческая жизнь, — продолжала Иунэут. — Все в ней: и горести, и радости, может, даже горестей больше, — а все-таки она прекрасна!

Кайо оторвал взгляд от иллюминатора, чтобы посмотреть на жену. Что это с ней такое случилось? Говорит-то как! А в тундре все молчала.

Впереди показалась гладь Анадырского лимана, и самолет пошел на посадку.

Анадырский аэропорт среди северных своих собратьев отличается большой оживленностью. Это объясняется тем, что прямо отсюда самолеты летят в Москву, делая по пути всего две посадки. А в отпускное, летнее время по этой линии пускают большой «ТУ-114», который совершает беспосадочный перелет Анадырь — Москва.

Но сегодня пассажиров было немного. Все удивительно тихо сидели в креслах, а те, кто не имел места, стояли в проходах, устремив внимательные взгляды на потолок. Кайо увидел подвешенное синее око телевизора. Через спутник связи шла спортивная передача. По зеленому полю футболисты гнали мяч. Видимость была отличная. Кайо остановился в изумлении: стыдно признаться, но он впервые видел телевизор. Диктор волновался вместе со зрителями, выкрикивая что-то значительное, важное, а ему вторили анадырские пассажиры, поддавшись спортивному азарту на расстоянии десяти тысяч километров.

Кайо так и простоял бы весь матч. Но подошла Иунэут и подтолкнула мужа к стойке, где уже скопилась очередь.

Самолет был неправдоподобно огромный, похожий на животное. По двум трапам в его чрево медленно втягивалось два потока пассажиров.

Впереди Кайо шла Иунэут, держа ручную кладь, сзади тянулись Алексей с Маюнной.

На площадке трапа, перед тем как нырнуть в самолетное нутро, Кайо остановился и огляделся. С этой высоты далеко было видно — на другом, южном берегу лимана дымил окружной центр — город Анадырь, выползший новыми домами в топкую тундру.

Внутри самолета, несмотря на обилие кресел, было неожиданно просторно. Это был новый, особый, неземной мир со своими порядками, со своими запахами. Чуткие ноздри Кайо сразу же уловили специфический авиационный запах, присущий только вот таким большим самолетам.

В то время, когда он совершал свой первый полет из Хабаровска в Анадырь, и в помине не было таких больших самолетов, а уж чтобы закрепляться ремнем, словно груз на нарте, такого обычая не было.

— Нравится мне этот самолет, — сказала Иунэут.

— Хороший самолет, — согласился Кайо. — Вот только как он будет держаться в воздухе?

— А что — сомневаешься? — испуганно спросила Иунэут.

— Да нет, — спокойно ответил Кайо. — Думаю — когда летит, болтает его в воздухе или нет.

— Почему его должно болтать? — продолжала беспокоиться Иунэут. — Так мне было хорошо, спокойно, а ты всегда такое скажешь…

— Ну ничего я такого не сказал! — оправдывался Кайо. — Как и ты, радуюсь хорошему самолету.

Иунэут как будто бы успокоилась, ощупала широкий брезентовый ремень вокруг живота и тихо сказала:

— Хорошо хоть ремень крепкий.

Кайо прикрыл глаза, а когда открыл их, в иллюминаторе ничего интересного не было: клочья белых облаков закрыли землю.

А Иунэут так и не сомкнула глаз за весь долгий полет. Несколько раз будила мужа: приносили еду. Кайо пытался отказываться, но жена настойчиво расталкивала его:

— Раз дают, значит так нужно!

Ворча себе под нос, Кайо быстро глотал аккуратную аэрофлотскую пищу и снова закрывал глаза, погружаясь в чарующий мир полувоспоминаний, полусновидений и размышлений.

Он снова, шаг за шагом, перебирал свою жизнь, и неожиданно яркие вспышки полузабытых или вовсе, казалось бы, исчезнувших из памяти картин поражали его.

Он видел себя в интернате, в своей комнате, при свете коптящей керосиновой лампы с самодельным стеклом из стеклянной консервной банки. Юра Тато очень ловко изготовлял эти стекла и оснащал ими не только интернатские светильники, но и классные, которые зажигались на первом уроке и гасились только часа на два в середине дня, когда тусклый свет короткого северного дня прорывался сквозь промороженное окно и ложился на страницы раскрытых книг.

Книги. Хорошо запомнившиеся книги тоже могут служить вехами в путешествии по прошлому и могут вызывать картины пережитого, казалось бы, даже не связанные с содержанием произведения.

В зимние студеные ночи, глядя в стекла, подернутые морозными узорами, Кайо пытался представить себе зеленые поля, густые леса, ласковую воду теплых озер и рек. Когда попадалась особенно интересная и захватывающая книга, Кайо целый день не находил себе места. После уроков он сразу же начинал готовиться к величайшему, как он считал, наслаждению: чистил лампу, подравнивал ножницами фитиль, чтобы, пламя было ровное, без копоти, наполнял резервуар керосином, прикреплял рефлектор, чтобы свет не мешал остальным в комнате, — и поздним вечером, когда длинное интернатское здание погружалось в темноту и тишина накрывала старинное чукотское селение Улак, Кайо обступали далекие и поначалу чужие люди, с которыми он общался, прорываясь сквозь непрочный лист бумаги в далекие страны и в далекие времена. В углах остывающей комнаты, за кроватями, на которых спали Игорь Борткевич, сын учительницы из дальнего селения на берегу Ледовитого океана, Виктор Номынкау, приехавший из Янраная, или Юрий Тато, вставали закованные в стальные доспехи, словно в консервные банки, средневековые рыцари; возникали образы деятелей французской революции из романов Виктора Гюго; русские крестьяне из рассказов и повестей Тургенева пахали землю; собирались в походы генералы, полководцы, офицеры, адъютанты; гарцевали всадники, вставали городские пейзажи Москвы и Петербурга, Лондона и Парижа.

Это было не только путешествие во времени и в пространстве, — это было путешествие и в самом себе, потому что постепенно и к Кайо пришло удивительное открытие того, что вся эта пестрота человеческая связана не только между собой, но и с ним самим неведомыми нитями. Кайо ощущал это явственно, но не мог бы объяснить словами, что это такое. Нечто похожее мелькнуло на уроке физики. Учитель высыпал на картон кучу опилок, наструганных от железного прута напильником, а с другой стороны приложил сильный, магнит. Слегка постукивая по картону, он объяснял ученикам удивительное физическое явление: беспорядочно рассыпанные железные опилки занимали строго очерченное расположение, обозначая пути, как сказал учитель, «магнитные силовые линии».

Такими «силовыми линиями» оказалась связанной большая часть человечества, и Кайо начал различать, что наиболее верным действительности и интересным для него был тот повествователь, который располагал свой рассказ, согласуясь с этими невидимыми линиями, связывая незримо порой очень далеких друг от друга людей.

Потом Кайо начал читать книги Достоевского. Поначалу нелегко ему было одолевать их. Но вдруг сквозь слова, сквозь плотно заселенные страницы удивительными, словно просвеченными людьми, перед воображением Кайо начал вставать город на Неве, пронизанный слабым солнечным светом.

Кайо, жадно расспрашивал Наталью Кузьминичну о ее родном городе, о Сенной площади, о Невском проспекте, о набережных, о каналах, о Фонтанке и Майке.

Когда в книге попадался рисунок, изображающий какой-нибудь уголок Петербурга-Ленинграда, Кайо пристально всматривался в него, в каждый дом, в каждый поворот улицы, словно пытался разглядеть знакомые черты.

Так постепенно через множество книг в душу Кайо входил далекий город.

К середине ночи ветер постепенно выдувал тепло из комнаты: здание интерната обветшало, новое не успели выстроить. К раннему утру, когда в лампе уже кончался керосин, в дальних углах, на стыке потолка и стен, постепенно появлялись светлые пятнышка нарождающегося инея. Пар от дыхания становился видимым, а за окном слышались гулкие взрывы раскалывающегося от мороза припайного льда.

При слабом, едва пробивающемся свете из окна Кайо читал подробнейшее описание утра помещика Нехлюдова в романе Льва Толстого «Воскресение».

В обстановке удобного помещичьего дома подниматься с постели одно удовольствие. На туалетном столике разложены разные принадлежности, теплая вода налита в фаянсовый таз, постель мягкая и теплая.

А Кайо, прежде чем добраться до умывальной, надо решиться вынырнуть из-под одеяла в студеный, остывший воздух, достать одежду, разложенную на стуле, и быстро натянуть на себя. Потом некоторое время посидеть, чтобы стылая одежда согрелась теплом от тела, унять дрожь и собрать силы, чтобы отправиться в морозную свежесть умывальной.

Кайо проходил по темному коридору, открывал дверь и оказывался в полутемной комнате, вдоль одной из стен которой был укреплен жестяной желоб с металлическими сосочками. В углу стояла бочка с замерзшей водой. Толстый слой льда пробивали тяжелым ковшом, а потом еще надо было отбить лед с сосочка, чтобы вода шла струей. От холода ломило зубы, пальцы, горела кожа, а мысль была там, рядом с Нехлюдовым, в его теплой комнате, в окружении красивых, дорогих, уютных вещей. Кайо ждал в своей душе зарождения классовой ненависти к помещику, но, к стыду своему, чувствовал к нему большую зависть.

Просыпался интернат. Из кухни несло запахом горячей нищи, затапливались печи, теплый воздух наполнял комнаты, большую залу, служившую столовой. Понемногу зависть к помещику Нехлюдову проходила, оставалось любопытство, которое тревожило Кайо целый день.

Когда началась война, Кайо жил в интернате, ходил в улакскую школу. В первое время после ошеломляющего известия о нападении фашистов он почувствовал даже некоторое радостное возбуждение: вот оно, пришло романтическое время войн, дальних походов, кавалерийских рейдов, которые он видел только в редких кинофильмах, доходивших в те годы до Улака. Возникла даже мысль: если война продлится долго, то он, Кайо, пойдет на войну и обязательно совершит героические подвиги. Но все взрослые были уверены в том, что война быстро завершится победой. Ведь об этом пелось и в довоенных песнях, и в новых, которые Кайо учил в пионерском лагере я на школьных уроках пения. Но шли дни и месяцы, а война не кончалась. Мало того — в сводках Совинформбюро появилась тревожные нотки. Серьезность положения на фронте легче всего угадывалась по поведению русских, живших в чукотском селении. Все мужчины-учителя подали заявления с просьбами отправить на фронт. То же самое сделали работники полярной станции и торгово-заготовительной базы. На фронт из всего Улака попали только двое молодых полярников, а всем остальным было приказано оставаться на своих местах.

Полярников провожали всем селением. На маленьком гидробазовском судне они отправились до бухты Провидения, а оттуда на большом пароходе во Владивосток. Женщины плакали, а мужчины стояли с суровыми лицами.

С наступлением зимы начали приходить сообщения о тяжелом положении Ленинграда. Наталья Кузьминична, чьи родные и близкие уже давно не подавали вестей о себе, приходила с заплаканным лицом, и ребята, чтобы лишний раз не огорчать ее, налегали на английский, благо он был еще и языком союзников.

Со снабжением стало плохо. Кончились продукты, завезенные в последнюю предвоенную навигацию. Ввели нормирование. Печатных карточек не было, но в магазине появились длинные списки, по которым выдавали хлеб, сахар.

К весне почти не осталось муки и других продуктов. Русские жители Улака все охотнее потребляли нерпичье и моржовое мясо. Некоторые сами охотились в прибрежных льдах. Но коренные улакцы болезненнее всего переживали отсутствие табака. Пытались курить разные заменители — собирали в тундре какие-то травы, сушили их, клали в трубки даже спитой чай. Табак стал величайшей ценностью, и за щепоточку можно было достать невероятные вещи.

Наступило первое военное лето. По северным селениям прошел слух, что идет пароход, груженный американскими продуктами. Но он приблизился к берегам, когда с севера надвинулись льды. Пароход раздавило напротив Улака, и весь груз в спешке пришлось свалить на берег недалеко от яранг. Складов не хватало, ящики с диковинными консервами, мешки с мукой и сахаром сложили штабелями между домов и яранг, накрыли кое-как брезентом и моржовыми кожами.

Поздней осенью, на пороге зимы, когда установился наст, продукты возили по окрестным селениям на собачьих упряжках. Но много ли увезешь на нарте?

Обилие продуктов в Улаке не означало отмены карточной системы. Она стала еще строже, потому что по всей стране существовала единая норма на продукты питания.

Каждый вечер Кайо с товарищами ходил на полярную станцию слушать последние известия. Они шли берегом моря мимо смерзшихся мешков с сушеными фруктами, лопнувших банок с консервированными ананасами, мимо наваленных грудами мешков с драгоценной белой мукой, бочек со сладкой патокой, огромных жестяных банок со сгущенным молоком. Шагая под холодными сполохами полярного сияния, Кайо мечтал о невозможном: он мчится на собачьей упряжке по ленинградским улицам, останавливается на Дворцовой площади, привязывает собак к Александрийскому столпу и собирает вокруг себя голодных ребятишек. Он открывает острым охотничьим ножом банку сгущенного молока, разрезает большую буханку хлеба, и ленинградские ребятишки, его сверстники, макают в густое молоко хлеб и едят, благодаря взглядом чукотского парня.

Весной из-под мешков с сахаром потекли сладкие ручьи, и собаки с удовольствием лакали воду, нюхали заплесневевшие мешки с сушеными фруктами и брезгливо отворачивались от прошлогоднего закисшего копальхена,[27] которым делились с ними несытно перезимовавшие жители Улака.

Из многих военных дней Кайо крепко запомнились дни борьбы с голодом и искушением пойти в любую сторону селения, к любому штабелю с мешками, пропороть плотную ткань и наесться вдоволь сахару. А мешки сами рвались, сахар сыпался и смешивался со снегом. Но Кайо за все время не только сам не видел, но и не слышал, чтобы кто-нибудь тайком взял хоть кусочек!

Это было удивительно, но в этом и была горькая радость сроднения всех народов, объединенных общей бедой.

Охотники сдавали пушнину в фонд обороны, отдавали облигации, которые, правда, не очень ценили, не видя проку в этих красиво разрисованных бумагах, которые походили на деньги, но в то же время не были деньгами. Оленеводы пригоняли стада, чтобы безвозмездно отдать мясо и шкуры. Женщины шили теплую одежду и отправляли на фронт.

И все ждали дня победы.

Ждали с нетерпением, и, когда он наступил, радость захлестнула селение.

Какой это был большой, светлый, радостный и по-настоящему весенний день!

Все веселились, а Кайо бродил по обглоданному весенним солнцем припаю и мечтал о поездке в далекий, освобожденный Ленинград. Он видел себя на Дворцовой площади, на набережных, у сказочных дворцов, отраженных в Неве.

После окончания школы Кайо двинулся в путь. Сначала в бухту Провидения, поразившую его обилием кораблей и удивительным расположением домов, которые лепились по крутому склону высокой горы, нависшей над морем. В больших брезентовых палатках жили сезонные грузчики, приехавшие из разных окрестных селений: Уныина, Янракыннота, Янраная, — чукчи, эскимосы, в основном молодые парни и девушки. Некоторые из них уже освоили портовые механизмы, сидели в застекленных кабинах кранов, управляли транспортерами, лебедками. В ожидании парохода Кайо устроился в порт грузчиком. Он трудился в трюмах, прицеплял сетки, заполненные ящиками, к крюку грузовой стрелы, таскал мешки, грузил уголь. В обеденный перерыв он часто обедал вместе с моряками на каком-нибудь корабле и на расспросы охотно заявлял, что едет учиться в Ленинград.

Иногда попадались ленинградцы, да и не удивительно это было: Ленинград — город морской.

И тогда начинались бесконечные рассказы об этом городе, а более благодарного и внимательного слушателя, чем Кайо, трудно было найти.

Близилась осень, а пароходы все плыли на север. Одно время Кайо уже подумывал махнуть в Ленинград Северным морским путем, через Мурманск.

Но вот один пароход, погрузив мешки с пушниной и бочки с топленым жиром морского зверя, взял курс на юг, к Владивостоку. На нем уплывал с родной Чукотки Кайо.

Он долго стоял на корме, глядя, как постепенно скрывается в тумане родная земля. Явственно ощущался этот отрыв от родной земли, и на душе было больно и тоскливо. Возникли мрачные мысли: а вдруг это навсегда и больше никогда не удастся увидеть родные берега, родные яранги, свою тундру?

Кто-то в бухте Провидения предупредил, что Кайо едет учиться в Ленинград, и капитан взял его под свое покровительство. Во Владивостоке он сам посадил Кайо на поезд и пожелал ему счастливого пути.

Только успел Кайо привыкнуть за две недели к размеренной морской жизни, как снова надо было привыкать — теперь уже к поезду, к вагонной тесноте, к неожиданно возникающим знакомствам, которые потом неожиданно прерывались, когда пассажир сходил на своей станции, прощаясь с товарищами по купе.

Не было человека за все десять дней пути до Москвы, который бы недружелюбно отнесся к Кайо. Два немолодых отставных моряка водила его в вагон-ресторан, учили пить пиво, показали ему правила игры в преферанс. Кайо довольно быстро освоил игру. Ему везло в карты, но партнеры потом отказались брать его в компанию из-за того, что Кайо раздавал свой выигрыш, хорошо запоминая, сколько у кого выиграл.

На больших станциях, где поезд стоял иногда по часу и больше, Кайо выходил на перрон и, стараясь далеко не отходить от поезда, гулял, вглядываясь в лица встречных и стараясь найти в них отличие от жителей других городов.

Иной раз ему казалось, что за окном невидимый великан перелистывал гигантский атлас, который каждый раз обретал реальность, как только Кайо спускался по железным вагонным ступенькам на землю.

И вот — Москва.

Кайо вышел на мокрый, покрытый тающим снегом перрон и огляделся: вокруг торопящаяся толпа, движущаяся в двух разных направлениях.

Придерживая фанерный чемоданчик, Кайо влился в один из людских потоков и очутился в метро. Расспросив, как можно попасть на Красную площадь, Кайо ступил на движущуюся лестницу и поехал под землю.

И на Красной площади шел мокрый снег. У Мавзолея стояли солдаты с винтовками, отстрелявшими в самой большой войне за всю историю человечества.

Позади Кайо быстро проносились машины. Редкие прохожие на минуту останавливались, смотрели на солдат, на странного молодого человека в облезлой меховой шапке и ватнике защитного цвета.

Кайо смотрел на кремлевские башни и думал, что в очень далекие времена, когда эта русская крепость была только что отстроена и еще не потускнела краснота обожженного кирпича, наверное, очень красиво было по утрам, когда солнце поднималось из-за лесов, еще не загороженных домами. Как у древних скал Ченлюна… Какой-нибудь пришлый мужик из подмосковных лесов застывал в изумлении перед простой красотой Кремля, и мысли о величии большой Родины уносились к светлым облакам, таким же, как в родной деревне.

…Иунэут растолкала мужа.

Не открывая глаз, Кайо отрицательно мотнул головой и решительно сказал:

— Больше есть не буду!

— Не есть, — отозвалась Иунэут. — Москва!

Только что умытая утренняя Москва была красива, чиста.

Кайо сидел на переднем сиденье такси, еще окончательно не проснувшийся от удивительного сна-воспоминания.

Он по-прежнему видел себя молодым, в мохнатой шапке и ватнике защитного цвета. Образ послевоенной Москвы — и Сегодняшняя, полная света и доброты…

В голову упорно лезли мысли о прожитом, о прошлом, все невольно сопоставлялось и сравнивалось. Все, что подспудно лежало в памяти, вдруг сдвинулось, хлынуло, словно бурный поток из-под растопленного весенним солнцем ледника.

В жизни как будто ничего особенного и не произошло, а как начнешь вспоминать, перебирать особо запомнившееся со всеми его подробностями, вплоть до погоды в тот день, и чувствуешь физически, какая длинная жизнь прожита и как много пережито и перечувствовано!

Казалось бы, с таким опытом можно смело смотреть вперед, пускаться и любую дорогу… Но нет! Только встанешь в начале новой тропы, и робость охватывает тебя.

А ведь все равно надо идти вперед, потому что дороги назад нет. И человек назад не ходит. Бывает, что останавливается…

Купили билеты на поезд «Красная стрела», сдали багаж в камеру хранения, и Кайо решительно заявил всем, что перед завтраком надо пойти на Красную площадь.

Высокие облака над кремлевскими башнями были подсвечены поднявшимся летним солнцем. На площади толпилось много народу, и среди них было полно иностранных туристов. Некоторые стояли у перегороженного легкими переносными перилами входа в Мавзолей и сдержанно переговаривались.

Неподвижно стояли часовые, глядя немигающими глазами друг на друга.

Кайо показалось, что площадь стала шире и просторнее. Вроде бы все было так же, как двадцать с лишним лет назад. Может быть, здания передвинули? Он читал, что в Москве делают и такое… Или оттого, что автомобильное движение по площади было запрещено?

Кайо вел свою семью мимо храма Василия Блаженного, словно выросшего из земли, наподобие диковинного древнего каменного цветка времен динозавров и гигантских слонов, и старался думать о великом, но тревожные мысли о предстоящей встрече с родителями Алексея не покидали его.

Как он будет с ними разговаривать? Как будет себя держать? В добром отношении к себе и своим близким он не сомневался: о характере родителей пусть приблизительно, но можно судить по детям… А вдруг случится так, что Яковлевы воспримут своих новых родичей как… ну, если не совсем как дикарей, то близко?.. Начнут подчеркнуто заботиться, разъяснять очевидные вещи… Вот это самое страшное. Но надо будет терпеть, сносить ради счастья Маюнны.

Наверное, нечто похожее будет. Во всяком случае, надо быть готовым.

И если уж без этого не обойтись, то надо сделать так, чтобы оградить Иунэут, которая будет переживать молча, стараясь никому не показать своих страданий, никому — ни мужу, ни, тем более, дочери.

Когда перед ними возникла стеклянная громада новой гостиницы «Россия», Маюнна ахнула:

— Сколько комнат! Сколько народу может поместиться в этом доме!

Гостиница сверкала, словно поставленный чудом на берег Москвы-реки нерастаявший айсберг. Это впечатление усиливалось множеством стекла, металла.

Кайо чуть придержал шаг и сказал Иунэут:

— В Ленинграде нам надо остановиться в гостинице.

Жена удивленно посмотрела на него, скользнула взглядом по фасаду гостиницы и покорно ответила:

— Как хочешь.

— Так будет лучше для нас с тобой и родителей Алексея.

— А молодые тоже с нами остановятся? — робко спросила Иунэут.

— Они как хотят, — задумчиво ответил Кайо. — Алексею, наверное, все же надо с родителями пожить.

— Надо, — согласилась Иунэут. — А мы увидимся с ними?

— Конечно, увидимся, — великодушно обещал Кайо.

Приняв решение, он почувствовал себя немного увереннее.

В душе он размечтался, как будет входить вот в такой стеклянный айсберг и где-то на самом верху, словно охотничий сторожевой пост, будет смотреть на Неву окно его комнаты.

— Будем встречаться с родителями Алексея, может, даже иной раз обедать с ними, — расписывал с увлечением Кайо. — Но будем независимы. Как надоест — уйдем от них.

— Это верно, — согласилась Иунэут. — Я ведь тоже все время думаю об этом. Мы будем стесняться их, а они — нас…

За завтраком Кайо спросил у Алексея:

— Какая в Ленинграде лучшая гостиница?

— «Астория» или «Европейская», — ответил Алексей. — Есть и новые — «Россия», «Ленинград», «Советская»…

— Какая ближе к вашему дому?

— «Россия».

— Вот там мы и остановимся, — решительно сказал Кайо.

— Ну, это вы зря, — с обидой произнес Алексей.

— Так будет лучше всем, — убежденно произнес Кайо. — Зачем нам стеснять друг друга? Поразмысли сам как следует — и согласишься со мной.

— Но мои родители смертельно обидятся, — сказал Алексей. — Тогда лучше было и не приезжать.

— Не мучайся зря! — сказал Кайо. — Все будет хорошо. Может быть, потом, когда мы узнаем друг друга получше и станем настоящими друзьями и родственниками — будем жить вместе.

Весь день до отхода поезда — во время обеда, во время ужина в шумном, огромном зале ресторана «Москва» — Алексей пытался уговорить Кайо остановиться у его родителей. Главным доводом его было одно — родители обидятся.

Кайо старался не слушать настойчивый голос Алексея. Он наблюдал за посетителями ресторана, отмечая про себя, что в Москве, наверное, как ни в каком другом городе страны, видно, как много разных народов живет на советской земле. Вот сидят узбеки в красивых тюбетейках и пьют чай, а вон еще какие-то народы, но не чукчи и эскимосы, это Кайо мог уверенно сказать. Недалеко от их стола сел человек в темном костюме, со значком депутата Верховного Совета. Этот был точно якут, в этом Кайо мог поклясться. Уж своих-то соседей по тундре он знал.

За щедро накрытым столом сидели красивые усатые люди И громко, заглушая музыку, разговаривали. Кто же они? По виду похожи на грузин, но единственный грузин, которого Кайо встречал в жизни — доктор Григол Нацваладзе, — был тихий и деликатный. Он никогда не повышал голоса, даже если человека надо было отругать.

Потом пришла какая-то делегация. Они сели за длинный стол, украшенный государственными флажками, видимо, их страны.

И вдруг с непонятным сожалением Кайо подумал, что, живя в тундре, он плохо следил за возникновением новых независимых государств.

Может, Иунэут знает?

Милая Иунэут. Наверное, ей труднее всех, но она молодец, виду не подает.

Оркестр заиграл что-то знакомое. Алексей и Маюнна ушли танцевать.

Глядя на танцующую Маюнну, Кайо снова почувствовал легкую боль в груди. Танцуя, дочка словно бы уходила на самый край видимого круга, который пока еще был общим для Кайо, для Иунуэт, для той земли, где она родилась и выросла.

И хотя Кайо не выпил ни капли вина, уходя из ресторана, он чувствовал легкое головокружение, а музыка звенела в ушах до самого отхода поезда «Красная стрела».

В таком вагоне Кайо не доводилось ни разу ездить. Две аккуратно застланные постели звали отдыхать. Над окном жужжал вентилятор.

Поставив чемодан, Кайо заглянул в соседнее купе, где расположились Маюнна с Алексеем.

— Что, папа? — спросила дочь.

— Да нет, ничего, — смущенно ответил Кайо.

Да, конечно, это совсем не такой поезд, на каком ехал он в первые послевоенные годы: тогда он пролежал всю ночь на голых полках, подложив под голову свой фанерный чемодан и мохнатую шапку.

Кайо вышел на перрон подышать свежим вечерним воздухом. Группа японцев стояла у соседнего вагона. Невысокого роста толстяк, видимо старший группы, громко пересчитывал их, тыча пальцем в каждого.

Кайо подошел ближе.

Старший японец окончил считать, потер кулаком лоб и снова начал. Остановившись на Кайо, он крикнул что-то гортанное и весело и громко расхохотался.

Подошла русская девушка, очевидно переводчица, и заговорила по-японски с Кайо.

— Вы ошибаетесь, — строго сказал Кайо и поспешил в вагон.

— Что так быстро вернулся? — спросила Иунэут, уютно расположившаяся в купе, словно в своей кочевой яранге.

— За японца посчитали, — усмехнулся Кайо. — Ну как, нравится тебе здесь?

— Очень! — восхищенно воскликнула Иунэут. — Так тепло, чисто. Нам бы в тундру такой вагон!

— Да-а, — протянул Кайо. — Когда-нибудь оленевод в доживет до такого — будет кочевать по тундре в этаком жилище.

Уловив в голосе мужа некоторое сомнение, Иунэут с вызовом произнесла:

— А почему нет? Сколько разговоров идет о новом жилище для оленеводов — и ничего. Будто уж такое это сложное дело. Вон какие дома делают для зимовщиков, которые дрейфуют во льдах, разве невозможно придумать и для нас такое? И денег у нас хватит иметь такой домик, и противиться этому не будем. Наверное, те, кому положено думать о житье оленеводов, представляют тундру по-старому. Будто живут там старики и они против новой жизни, нового быта…

Кайо слушал жену и думал, что она в общем-то права, хотя вагон в тундру не поставишь…

— Не все сразу можно сделать, — заметил Кайо. — Много еще важных дел в нашей стране.

Перед тем как лечь спать, попили чаю, потом Маюнна с Алексеем пожелали им спокойной ночи и отправились спать.

Кайо и Иунэут улеглись в постель.

Вагон трясся и гремел. С непривычки трудно было уснуть. Кайо вспомнил, как он ложился спать после изнурительного дежурства в стаде. В пологе мягко. От хорошо проветренных оленьих постелей пахнет прохладой и тундровым ветром. Стоит только приклонить голову к жесткому бревну-изголовью, покрытому оленьей шкурой, как сон обволакивает со всех сторон, погружает в себя, берет в ласковые объятия и не отпускает до самого утра, давая отдых и новые силы пастуху. Великая тишина тундры сторожит сон оленевода, накрывая его поверх оленьего одеяла.

Кайо думал, что он не сможет уснуть в такой тряске, и приготовился к бессонной ночи. Обследовав купе, он обнаружил над головой специальную лампочку для чтения — можно полистать взятые в дорогу журналы.

Иунэут тоже взяла «Огонек», почитала некоторое время, но довольно быстро заснула.

Кайо с завистью поглядел на нее: жена могла спать в любое время, и при любом шуме.

Глаза Кайо бездумно скользили по журнальным строчкам, но беспокойные мысли о предстоящем свидании с родителями Алексея лезли в голову, не давали ни читать, ни заснуть.

Лишь под утро Кайо удалось задремать.

Но ему снился удивительный сон, который перебивался явью.

Кайо казалось, что вот он спит в этом уютном купе «Красной стрелы», а за окном пасется оленье стадо. Проносятся сопки, речки и озера, вентилятор, укрепленный над окном, разгоняет комаров, а вагон мчится по тундре, разрезая оленье стадо, распугивая телят и важенок. Прямо из-под наполненных водой кочек вдруг вырастают блестящие рельсы и пронзают, словно солнечные лучи, распадки.

Но как остановить неудержимый пастушеский вагон, загнать на высокий берег речки, чтобы постоял он тут, пока олени не нагуляются возле снежных заплат, оставшихся на склонах гор от прошедшей зимы. А хорошо бы сделать огромный вентилятор наподобие этого да и подвесить над оленями разгонять комарье и оводов.

Потом Кайо проснулся, отчетливо сознавая, что едет он на самом деле в поезде из Москвы в Ленинград, а над окном шуршит пластмассовыми лопастями вентилятор, бессильный даже против одного комарика, не то что против тундровых полчищ кровососов.

Некоторое время после этого Кайо не спал, одолеваемый беспорядочными мыслями. Чтобы как-то угомонить их, он начал вспоминать давнишний поезд из Москвы в Ленинград. Он смотрел на себя из далекого сегодня, на паренька в засаленном ватнике и в мохнатой шапке-ушанке, робкого, оглушенного непривычным миром. Но тот Кайо не был обременен сегодняшними заботами, хотя был полон нетерпения увидеть этот город. У сегодняшнего Кайо чувства были глубже, потому что он был не один.

Думая о предстоящих переживаниях, он почувствовал особую бережную нежность к жене, опасение, что она может пострадать.

Кайо искоса поглядел на Иунэут: она лежала лицом к стене. С полного плеча ее сползло одеяло. Кайо свесился со своей полки, бережно укрыл Иунэут и вернулся к своим мыслям.

И вдруг неожиданно для себя уснул глубоким сном и проснулся от стука в дверь.

— Граждане пассажиры, пора вставать, — послышался голос проводницы. — Подъезжаем к Ленинграду.

Иунэут уже сидела на полке и расчесывала косы. Всю жизнь она носила косы — менялись моды, а она все оставалась со своими двумя густыми, туго заплетенными косами, красиво свисающими по обоим плечам.

Через некоторое время в купе пришли Маюнна и Алексей.

По коридору прошла буфетчица, предлагая бутерброды к утреннему чаю. Кайо бросился к ней, но его остановил Алексей:

— Дома позавтракаем. Мама, наверное, напекла, нажарила там…

Кайо не стал напоминать о том, что решил остановиться в гостинице: зачем лишний раз волновать парня.

Алексей подвел к окну Маюнну и начал громко говорить:

— Во-он там, видишь, шпиль. Нет, это не Петропавловская крепость. Это дом на Московском проспекте. А недалеко от того дома наш.

Маюнна с Алексеем загородили окно, и Кайо с женой могли только догадываться о том, что они там видят.

Поезд уже замедлял ход. Алексей оторвался от окна и, повернувшись к Кайо и Иунэут, сказал:

— Вот и приехали.

Сердце у Кайо сжалось, и он посмотрел на жену.

— Будем собираться, — сказал он и взял плащ.

Пока шли по длинному коридору, Алексей выглядывал в окна, потом закричал:

— Мама! Папа! Сестренка!

А Кайо боялся увидеть людей, которые ждали их. И в то же время так хотелось увидеть новых родственников хоть краешком глаза, чтобы понять, как с ними поздороваться, что им сказать на первый случай.

Сзади уже напирали другие пассажиры, да и чемоданы, которые оттягивали обе руки, не давали возможности отвлекаться, смотреть по сторонам. Кайо шагнул на перрон и увидел перед собой четыре новых незнакомых лица, улыбающихся, приветливых.

— Ну вот, мы приехали, — сказал Алексей и примолк. Родители его, видимо, ждали, что он представит своих чукотских родственников.

Тягостное молчание продолжалось, и только поймав укоризненный взгляд сестры, Алексей спохватился:

— Вот моя жена, Маюнна ее зовут…

Маюнна подала руку сначала Петру Тимофеевичу, потом его жене, затем — сестре мужа.

— А это, значит, Павел Григорьевич.

Кайо протягивал свою руку в том же порядке, как Маюнна.

— Вера Ивановна, Маюннина мама…

— Ну, вот и познакомились, — сказал Петр Тимофеевич и взял под руку Кайо. — Теперь поехали.

Женщины в сопровождении Шуриного мужа и Алексея пошли впереди, а Кайо с Петром Тимофеевичем позади.

Кайо искоса поглядывал на своего спутника, отмечая про себя с облегчением, что у него открытое, простое лицо безо всякой хитрости. Впрочем, и все остальные произвели на Кайо очень хорошее впечатление.

— Петр Тимофеевич, — робко начал он, — вообще-то мы с женой собираемся остановиться в гостинице.

— И слушать об этом не хочу! — категорически заявил Петр Тимофеевич. — Никаких гостиниц! Да вы что — к чужим приехали?

— Нам было бы удобнее, — пробормотал Кайо.

— У нас будет не хуже, чем в гостинице, — заверил Петр Тимофеевич. — Может быть, даже лучше.

Постояв немного в очереди на такси, погрузились и поехали на Московский проспект.

Кайо оглядывался по сторонам, пытаясь узнать улицы, дома… В облике города было много знакомого, но и такое попадалось, чего вовсе не было в те годы, когда Кайо учился в университете. Тогда не было метро и вот этих новых домов… Город заметно помолодел, и с некоторой горечью Кайо подумал, что сам-то он по сравнению с городом постарел.

— Вы бывали в Ленинграде, — сказал Петр Тимофеевич, — так что рассказывать мне о городе вам нечего.

— Но это было очень давно, — ответил Кайо. — Почти двадцать пять лет назад. Сразу же после войны. Тогда многие дома, а то и целые кварталы были окружены заборами — восстанавливали, начинали строить заново…

Ленинград тогда был солдатом, только что вернувшимся с самой жестокой войны, опаленный огнем, закопченный пороховым дымом.

— Двадцать пять лет, — задумчиво проговорил Петр Тимофеевич. — А я тогда вернулся из эвакуации и поступил в ремесленное училище.

— Далеко были в эвакуации? — вежливо спросил Кайо.

— В Сибири, в Васюганье, — ответил Петр Тимофеевич. — Думал, что дальше и земли нет. Вывезли меня отсюда после прорыва блокады. По Ладоге. Никого близких уже не оставалось. Отец погиб на фронте, у Петергофа. Мама, брат умерли здесь…

— Это был первый мой большой город, — задумчиво проговорил Кайо. — Первый и последний, потому что после Ленинграда я в больших городах не жил.

Мужчины замолчали. Впереди шла машина, в которой сидели остальные.

На душе у Кайо было неспокойно: как там она, не обижают ли ее городские женщины?

Словно догадавшись о его мыслях, Петр Тимофеевич сказал:

— Хорошая у вас жена. Мне она сразу понравилась. Спокойная.

Машины вырвались на прямой проспект, и Кайо с волнением узнал эту улицу, которая в годы его далекой молодости называлась Международным проспектом. Он был на ней всего лишь раз или два. Где же этот парк, в котором он сажал деревья?

За железнодорожным мостом Петр Тимофеевич оживился и с гордостью произнес:

— А вот это, — он широко развел руки, охватывая обе стороны улицы, — наш завод «Электросила».

Дом, в котором жили Яковлевы, был сразу же за заводом, и, проехав еще немного, машины остановились у подъезда.

Началась суета с перетаскиванием чемоданов в лифт, а Кайо с Иунэут встали в сторонке — им ничего не позволяли делать — и так стояли, пока к ним не подошел Петр Тимофеевич.

— Теперь прошу в дом.

Елена Федоровна подошла, взяла под руку Иунэут и повела за собой.

Лифт мягко поднялся на пятый этаж. Входная дверь была широко распахнута. В глубине квартиры играла музыка.

Кайо догнал жену, прошел вместе с ней в прихожую, разделся.

— Идите сюда, — позвала Елена Федоровна, провела через большую комнату с накрытым столом и отворила дверь в другую. — Вот это ваша комната. Здесь и будете жить.

Дверь закрылась, и Кайо с Иунэут остались одни. Они обменялись взглядами, и вдруг Кайо почувствовал такую усталость, словно только что вернулся из стада в беспокойную летнюю пору, когда олени ищут спасения от комариных туч и оводов.

Он тяжело опустился на стул.

Перед ним стояла притихшая Иунэут.

— Будем здесь жить? — робко спросила она.

— Что же делать? — развел руками Кайо. — Уехать в гостиницу сейчас невозможно.

— Хорошо, — покорно произнесла Иунэут. — Будем жить здесь. Только очень трудно мне будет.

— Ну почему? — бодро спросил Кайо.

— Непривычно все, — вздохнула Иунэут. — Я все время боюсь сделать что-нибудь не так. Вдруг покажусь смешной.

— Ты это брось, — строго сказал Кайо. — Если что-то им не понравится — и уехать недолго. Вот что тебе скажу: конечно, промахов делать не надо, но если они умные люди, так должны понимать, что приехали мы не из Парижа… Я бы посмотрел, как бы они вели себя в тундре. Уверен, что Елене Федоровне ни за что не поставить яранги, даром что такая здоровая, не говоря о том, чтобы сшить торбаза или кухлянку. Небось все в ателье шьет… Так что ты не теряйся перед ними — держись достойно!

— Да я и так стараюсь, — с тяжким вздохом произнесла Иунэут, и острое чувство жалости шевельнулось в душе Кайо.

— Ничего, и не такое переживали, — подбодрил Кайо жену. — Давай лучше переоденемся в чистое, чтоб не ударить в грязь лицом.

Проводив в другую комнату молодых, Петр Тимофеевич напустился на жену:

— Я же говорил тебе: потеплей, потеплей надо с ними! А ты разговариваешь с ней, будто она иностранная гостья. Нельзя так, она смущается от этого!

— Петенька, — Елена Федоровна переставила фужеры на столе. — Я так стараюсь, так стараюсь, уж и не знаю, как подойти к ним.

В комнату вошел Алексей.

Мать обрадованно кинулась к нему.

— Леша, милый…

— Подожди, мать, — остановил ее Петр Тимофеевич, — Алексей, есть серьезный разговор…

Но Петр Тимофеевич не знал, с какого конца зайти.

— Одним словом, можешь ты нам сказать, как надо обращаться с ними?

— С кем — с родителями или с Маюнной? — простодушно спросил Алексей.

— С Маюнной сам справишься… Вот с родителями ее, с Павлом Григорьевичем и Верой Ивановной, — пояснил Петр Тимофеевич.

— Нормально, — коротко ответил Алексей. — Люди они хорошие, добрые… Ну, что еще добавить? Грамотные, Павел Григорьевич в университете учился здесь, в Ленинграде.

— Да что ты говоришь! — всплеснула руками Елена Федоровна. — То-то я сразу заприметила, у него что-то есть такое. На У Тана похож.

— У Тан — тот с Бирмы родом, а Павел Григорьевич — чукча, арктический человек, — наставительно сказал Петр Тимофеевич. — Ну, задал ты нам задачку, сынок, — вздохнул Петр Тимофеевич. — Ты, Алеша, в случае чего, если мы что не так сделаем, — дай знать. Не опозориться бы перед ними.

Виталий Феофанович поправил очки и сказал:

— Да, я вот читал, что народ этот гордый и легко ранимый. Так что поосторожнее с ними…

— Ты, Виталий, не пугай нас цитатами! — сердито сказала Елена Федоровна. — Зовите лучше гостей к столу.

Петр Тимофеевич постучал в дверь и торжественно произнес:

— Дорогие гости, просим к столу.

Открылась дверь, и перед хозяевами предстали Кайо и Иунэут, принаряженные, аккуратно причесанные. А из другой двери вышли Алексей и Маюнна.

Маюнна была в белом платье, в том самом, в котором была на свадебном пиру в Улаке. Алексей в черном костюме и в красивом широком галстуке.

Виталий Феофанович не сдержался и громко крякнул.

— Пожалуйста, — сказала Елена Федоровна и подвела Иунэут к стулу. Посадив ее, она усадила рядом с ней Петра Тимофеевича, а сама уселась рядом с Кайо.

Завтрак длился так долго, что незаметно перешел в обед. После обеда хозяину пришла в голову мысль показать гостям город. Вызвали по телефону такси, посадили туда женщин и Алексея, а Петр Тимофеевич и Кайо сели в «запорожец» Виталия Феофановича.

На Сенной площади, которая уже называлась площадью Мира, как сообщил Виталий Феофанович тоном заправского экскурсовода, Кайо почувствовал волнение — здесь уже был тот Ленинград, который сохранился в его памяти.

Но когда машина вышла на Невский проспект, Кайо растерянно спросил:

— А где же трамвай?

— Какой трамвай? — удивленно отозвался Виталий Феофанович.

— Я хорошо помню, что по Невскому ходили трамваи. На пятом номере я ездил из общежития до Университетской набережной… И четверка здесь ходила, — растерянно бормотал Кайо, оглядывая ставший неузнаваемым проспект.

— Сколько помню себя — трамвая на Невском не было, — твердо заявил Виталий Феофанович.

— Нет, Павел Григорьевич прав, — вмешался Петр Тимофеевич. — До войны ходил. И после войны некоторое время. А сняли трамвайные пути, по-моему, когда праздновали двухсотпятидесятилетие Петербурга-Петрограда-Ленинграда… Ну что, не нравится такой Невский?

Трудно было разобраться в собственных чувствах. Кайо с таким нетерпением ожидал увидеть знакомую улицу…

— Красивее стал, — уклончиво ответил он.

Действительно, улица стала как бы шире, просторнее, а дома словно поднялись на несколько этажей выше. Гостиный двор сиял широкими витринами, и нескончаемый людской поток огибал его.

Виталий Феофанович обернулся и спросил:

— Куда дальше поедем?

— Павел Григорьевич, командуйте, — предложил Петр Тимофеевич.

— Если можно, я бы хотел, чтобы вы медленно проехали от Московского вокзала до университета, — попросил Кайо.

— Это можно, — ответил Виталий Феофанович и развернул машину.

Кайо снова увидел себя пареньком в ватнике и в мохнатой шапке-ушанке, шагавшим по Невскому проспекту. Сначала Кайо сел в трамвай и купил билет. Битком набитый вагон, проехав совсем немного, остановился, вошли новые люди и стали платить деньги. Кайо тоже еще раз заплатил. Он думал, что надо платить за каждый отрезок пути. В таком случае жалкий остаток денег мог быстро улетучиться, и Кайо решил, что пешком будет и дешевле и интереснее, так как в трамвае из-за множества пассажиров, закрывших спинами и мешками окна, ничего не было видно.

Спрыгнув с трамвая, Кайо увидел вдалеке коней. Они вздыбились над мостом. Кайо остановился, ожидая, что они вот-вот станут на ноги и поскачут по Невскому проспекту, распугивая людскую толпу. Только через некоторое время он догадался, что это скульптуры. Да и то после того, как разглядел голых мужчин, удерживающих коней. Их нагота в эту холодную морось выглядела неправдоподобной и снимала волшебство живого восприятия.

Переложив в другую руку фанерный чемодан, Кайо двинулся по Невскому, зная из рассказов спутников по поезду, что где-то там впереди есть большой мост, а за ним и университет, куда он держал путь.

Взойдя на Аничков мост, Кайо оглядел каждую конскую фигуру, дивясь мастерству скульптора, который сумел изобразить даже отдельные прожилки, проступающие сквозь толстую кожу. Напряжение мускулов было таким живым, что возле коней было тепло, и пар, исходивший от разгоряченных лошадиных тел, явственно доходил до озябшего Кайо.

Он даже подумал, а нет ли внутри коней особых трубочек с горячей водой, от которых темный металл будто теплеет?

Наглядевшись на коней и прочитав надпись, удостоверявшую, что их «лепил и отливал барон фон Клодт», Кайо зашагал дальше, оставив слева огромный квартал Гостиного дворца со следами недавнего пожара. Пройдя немного, Кайо остановился у щелястого забора. В раскрытые ворота виднелись работавшие люди. Строители восстанавливали разрушенный дом.

Это, видно, было красивое здание: кое-где виднелись остатки стен, украшенных лепкой, основания колонн. Дико и больно было видеть разрушенный людьми же большой красивый дом. На Чукотке издавна жилище было священно, и если оно подвергалось разрушению, так уже силами, неподвластными человеку, чаще всего ураганом. А здесь гремел ураган военный, разрушающий и человеческие жизни, и прекрасные дворцы.

Люди годами возводили дом, складывали его кирпич по кирпичу и, наверное, окончив стройку, долго праздновали, радуясь творению рук своих.

Даже в тундре, когда стойбище перекочевывало на новое место и заново ставили яранги, натягивали на них рэтэмы, любо было глядеть на человеческие жилища, хотя, конечно, трудно сравнить тундровую ярангу с дворцом.

А чтобы разрушить это чудо человеческих рук, потребовалось одно мгновение.

Трудно всему этому поверить.

На Невском разрушенных зданий было немного, но оттого, что вся улица была едина и прекрасна, такая, как она была описана во множестве книг, которые он читал, каждая рана, каждая щербинка в камне и на асфальте отзывалась болью в сердце Кайо.

А теперь — словно и не было почерневших от копоти, израненных домов.

Гостиный двор походил на человеческий муравейник. Живой, нескончаемый поток людей струился под аркадами, выплескивался на тротуар, снова исчезал за стеклянными витринами, протянувшимися по всему фасаду здания в два этажа.

Дом перед Казанским собором стал Домом книги. Это было радостно и удивительно. В те годы Кайо заходил сюда: здесь помещалась редакция издательства, которое выпускало книги на чукотском и других языках народов Севера. Товарищи Кайо переводили книги, участвовали в составлении книг для чтения, а некоторые даже сами писали стихи и рассказы. Интересно, сохранилась ли там редакция северной литературы?.. Наверное, сохранилась, ведь учебники продолжают выходить.

Да, многое изменилось в Ленинграде. Это видно даже по Невскому, который все эти годы стремились сохранять почти таким, каким его видел и описал великий Гоголь.

Кайо невольно обращал внимание на людей: это другая публика, и по одежде и по лицам.

Пожалуй, и тротуары стали шире. Или он, Кайо, стал меньше? А города растут, как люди. Нынче они даже стали опережать людей. И вырастают даже там, где никакое растение прижиться не может. Взять, к примеру, чукотские города…

Здравствуй, Невский проспект, здравствуй, Ленинград!

За Казанским собором Петр Тимофеевич предложил выйти из машины. Остановилось идущее следом такси. От Мойки все пошли пешком. Вдруг Кайо остановился. Он хорошо знал эту часть Невского — между Мойкой и Дворцовой площадью, — но вот этого никогда не видел. То есть он видел эту надпись, но не предполагал, что она будет сохранена и станет со временем высоким символом.

«Граждане, при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна…» — было написано на стене синей краской. Тогда, двадцать пять лет назад, эта надпись волновала прикосновением к пронесшейся беде, а теперь она вызывала благоговение, стала святыней…

Иунэут прочла эту надпись и посмотрела на мужа.

— Я тогда еще видел эту надпись, — ответил Кайо на ее немой вопрос.

— Недалеко отсюда, — глухо произнес Петр Тимофеевич, — мы потеряли маму… Мы ее везли с братом на санках, перевозили к нашим знакомым на Васильевский остров, поближе к папиной работе. До войны отец был рабочим на Балтийском заводе, оттуда и ушел на фронт. И вот, несмотря на тяжелое время, завод не забывал нас, чем мог помогал нам. Когда в нашей квартире у Обводного канала стало совсем худо — наш дом стоял как раз напротив электростанции, а фашисты все пытались разбомбить ее, — завод предложил переехать поближе, благо на Васильевском жили наши родственники, успевшие эвакуироваться. Ключ от их квартиры был у нашей мамы…

Петр Тимофеевич показал на глубокую арку ворот.

— Когда начался обстрел, мы были как раз напротив. Куски асфальта летели в разные стороны, а нам с братом главное было защитить маму. Закрыли ее с двух сторон, прижались к ней, а я от страха даже зажмурился. Сквозь грохот и треск я чудом слышал мамин слабый голос. Она просила нас укрыться под аркой.

В минуту затишья мы попытались втащить санки под арку. Но на снег навалило щебенку, гарь, и простые деревянные полозья совсем не скользили… А тут опять началось! Пробегавший мимо военный схватил нас в охапку — нам было лет по тринадцать, но весили мы килограммов по двадцать, не больше — и потащил за собой. Мы кричали, что не хотим оставлять маму, вырывались, а он орал, успокаивал, что сейчас и маму притащит… Тут грохнул такой взрыв, будто земля раскололась. Позади нас рухнуло перекрытие, и нас отрезало от мамы.

Нас откопали лишь через несколько часов после воздушной тревоги. Мы с братом сразу же кинулись к тому месту, где оставили маму, но ее уже там не было… Что мы тогда пережили! До позднего вечера бродили поблизости, расспрашивали всех встречных, но кто что мог сказать? Обессиленные, мы пришли на ту квартиру, куда перебирались. Сказали заводским. Те тоже начали искать — но безрезультатно. Мы с братом не могли поверить в потерю. Обошли больницы, какие только были на Васильевском острове, и вблизи от Невского, потом прочесали кладбища… Это было жуткое зрелище. Представляете — штабеля мерзлых трупов! И мы, мальчишки, обыкновенные ленинградские мальчишки, ослабевшие от голода и горя, ходили между этих штабелей, забирались прямо по ним на самый верх — искали маму… Помню, была одна женщина, похожая очень на маму… Одета так же. Обмели с братом снег с лица, смотрим на нее — она или не она? Такое спокойное, доброе выражение на лице, вечное материнское выражение… Но это была не она.

Брат простудился во время поисков, слег и на третий день умер.

Петр Тимофеевич примолк.

Все шли медленно, сдерживая шаг. Словно не было красоты величественной Дворцовой площади, красоты удивительной дуги Главного штаба, вроде бы простой линии, но такой выразительной в своей простоте.

— И я остался один, — вздохнул Петр Тимофеевич. — Один в большом полупустом городе. Меня прикрепили к заводской столовой. Туда я ходил обедать, и это, наверное, меня спасло… А ранней весной меня эвакуировали в Сибирь, в студеное Васюганье, где я провел два года, и при первой же возможности поехал в Ленинград, без которого мне нет жизни даже в самом райском месте на земле.

Кайо внимательно слушал Петра Тимофеевича, с удивлением чувствуя, как с каждым словом этот поначалу вроде бы чужой и далекий человек становится ему ближе. Страдавший страдавшему всегда брат. Слушая Петра Тимофеевича, Кайо вспоминал свое собственное детство, трудные годы, когда не было зверя в море, когда оленьи стада уходили далеко в тундру, чтобы спастись, уцелеть на пастбищах, не тронутых гололедом. Люди ели падаль, выскребали полусгнившую жижу из мясных хранилищ, варили моржовые ремни, державшие каменные грузила на ярангах… Они ушли далеко, в глубь полуострова, оторвавшись от внешнего мира. Никто не знал, как называется эта болезнь, как ее лечить… Она обрушилась на стойбище неожиданно. Кайо остался единственным живым человеком в семье. Вокруг сидели, лежали обледенелые тела родных, близких и знакомых… Он вспоминал блики огня в чоттагине яранги и унылую, гаснущую песню шамана, который утешал уже умерших будущей безмятежной жизнью в мире, который располагался где-то за облаками. Кайо тоже грезил об этом мире и порой даже мечтал о том, чтобы вот так незаметно вдруг перейти туда, чтобы не переживать ужаса одиночества и заброшенности в этом огромном пространстве холода и снега, оледенелых камней, ограниченных далеким горизонтом, за которым пряталось предавшее людей солнце. Длинные холодные лучи стелились по застругам, и шаман протягивал к солнцу исхудалые почерневшие руки, прося толику тепла для оставшихся в живых.

Врачи прибыли в стойбище, преодолев пургу и дальнюю дорогу, но уже было поздно.

Кайо вспоминал, как везли его на нарте в большое селение Улак и он боялся встречи с незнакомым миром, где люди, как он слышал, нюхали речь на белом листе бумаги, горячей водой обмывали тела, из деревянных ящиков слушали песни и выражали согласие поднятием вверх правой руки. Сидя в теплом спальном мешке, Кайо грезил о том, как белоголовый русский спросит его, хочет ли он есть, и Кайо поднимет как можно выше обе руки, чтобы русский понял, как он хочет есть.

В Улаке Кайо поместили в больницу, в крохотную комнату, пугавшую неумолимой белизной и такой чистотой, что боязно было прикоснуться к любой вещи. Уже потом, когда ему становилось почему-либо страшно, он вспоминал для сравнения первое ощущение этой белизны и утешался. Кормил его не белоголовый русский, а молодая русская докторша.

Почти всю весну и лето провел Кайо в больнице. Понемногу он привык и к белой палате, и к белому халату Вали, нарядившейся так, словно она собралась на песцовую охоту. От нее Кайо узнал первые русские слова: «хорошо», «хлеб». Оба слова казались ему круглыми, теплыми, как сама буханка хлеба, мягкая, пышная, долго хранившая тепло раскаленной печи.

Осенью Кайо перевели в интернат и известили о том, что он будет учиться грамоте — вынюхиванию следов человеческой речи на бумаге.

Он расставался с Валентиной Сергеевной, словно уезжал в неведомую страну, и успокоился лишь тогда, когда докторша убедила его, что он может в любое время приходить в больницу и даже ночевать в палате, когда там никого не будет.

Первое время так и было.

Ощупью, осторожно, словно по первому льду, входил Кайо в новую для него жизнь. Даже его сверстники — чукотские ребята Улака — далеко ушли от него и знали много такого, о чем он и представления не имел. Они бойко тараторили по-русски и захохотали, когда на вопрос учителя, умеет ли он говорить по-русски, Кайо уверенно произнес два, на его взгляд, главных слова: «хорошо», «хлеб»…

Будучи в окружении своих соплеменников, Кайо в Улаке чувствовал себя порой одиноким, и ему хотелось все бросить и удрать в тундру, к синеющим вдали горам, где бродили оленьи стада, где спокойствие и тишина нависали над ярангами уютным и теплым пологом.

В Улаке нашлись дальние родичи. Они приглашали мальчика к себе, угощали моржовым мясом, поили чаем и сочувствовали ему вслух.

Но больше всего Кайо любил ходить к Вале. Здесь был его настоящий родной дом, и порой старый микроскоп, в который Кайо любил смотреть, казался ему более близким предметом, нежели каменные жирники, горевшие в просторном пологе дальнего родственника Кайо — охотника Каляча.

Тогда Кайо и не осознавал того, что он живет как бы в трех мирах одновременно. Один мир для него уже был прошлым — тот, что остался в тундре, второй — это тот, где жили Каляч и его земляки, входившие в новый мир хотя и уверенно, но своеобразно, пытаясь взять с собой многие привычные вещи. А третий мир был тот, который открывался через первые русские слова: «хлеб» и «хорошо», — сверкающий, волшебный мир будущего, который широко распахивался перед такими, как Кайо.

Вот почему, слушая Петра Тимофеевича, Кайо проникался к нему особым доверием. Ему как-то сразу стало легче, словно бы он нашел давнего друга.

— Я очень сочувствую вам, — сказал Кайо, и Петр Тимофеевич ощутил в этих очень просто и искренне сказанных словах истинное понимание пережитых им страданий.

Петр Тимофеевич почувствовал, что своим рассказом он задел Кайо за живое, за сокровенное. Значит, есть у них настоящая близость… Но что он за человек? Трудно общаться, все время думая о том, как бы не задеть, как бы не обидеть его.

Петр Тимофеевич догадывался, что ему мешали прочитанные книги, где чукча рисовался каким-то необычным человеком, несколько отличным от других жителей земли.

А всмотреться в глаза Кайо — там живая мысль. Но человек вырос в тундре. Он унаследовал представления о мире, переданные ему шаманами. Его глаза видели бескрайную ледяную пустыню. Он — человек Севера, человек ежедневного подвига, и сам того не сознающий!

Но, с другой стороны, Кайо окончил нормальную советскую школу, учился по тем же учебникам, что и Петр Тимофеевич. Мало того, был в университете в этом самом городе, куда Петр вернулся из эвакуации, вернулся один, оставшись без близких и родных. Единственной родней для него был изнемогший в трудной битве Ленинград! Подумать, так у Петра и у Павла большая часть жизненного пути прошла по одной дороге…

Кайо, Виталий Феофанович и все остальные давно обошли Дворцовую площадь, а Петр Тимофеевич все размышлял, иногда даже вполголоса споря с самим собой.

Елена Федоровна косилась на мужа, и с беспокойством думала о том, как бы не развезло его: давно столько не пил.

С Дворцовой площади вышли на Набережную Невы, и тут Виталий Феофанович решил проявить себя, предложив:

— А не зайти ли нам в Эрмитаж?

— Да ты что! — ужаснулся Петр Тимофеевич. — Сейчас поедем домой чай пить.

Кайо немного отстал. Шпиль Петропавловской крепости вонзался в ясное небо. За каменными красными стенами угадывалась жизнь. На душе у Кайо было смятение от нахлынувших воспоминаний, от сожаления об ушедшей юности, оставшейся в том, послевоенном Ленинграде.

Кайо проснулся на рассвете: продолжала сказываться разница во времени. В этот час в родной тундре середина дня — самый разгар работы. Вчера вечером после чаепития так потянуло ко сну, что приходилось прилагать усилия, чтобы не зазевать во весь рот.

Хотелось пить. Кайо, припомнил расположение комнат и, мысленно наметив себе путь, соскользнул с кровати.

На кухне в одних трусах сидел Петр Тимофеевич и с видимым удовольствием пил чай.

— Доброе утро! Садись чаевничать, — позвал он Кайо.

Кайо вызвался проводить Петра Тимофеевича на работу. Утро было чистое, ясное. Улицы сверкали еще невысохшей водой.

— Я работаю слесарем-сборщиком, — рассказывал Петр Тимофеевич, — собираю генераторы для крупных электростанций. Наши машины стоят в Братске, на Вилюе, в Асуане. Как-то в цех к нам приходил один писатель. Он ездил во Вьетнам. Рассказывал про электростанцию в городе Вине. Весь город начисто разрушен, а электростанция работает. Наши генераторы там крутятся… Договорюсь с начальством, покажу тебе наш цех… Как, пойдешь?

— Очень интересно! — ответил Кайо. — Я ведь завода-то настоящего никогда не видел, кроме как в кино.

— Киношный завод — это не то, — усмехнулся Петр Тимофеевич. — Надо настоящий посмотреть.

Чем ближе к заводу, тем больше народу здоровалось с Петром Тимофеевичем. Да и сам он окликал некоторых, знакомил Кайо с ними.

— Отец жены моего сына, — задумчиво сказал он. — А ведь есть особое русское слово. Надо будет порасспросить знающих людей. У нас есть такой — дядя Вася. Дотошный человек. Узнаю у него.

У заводских ворот текла быстрая людская река.

Здесь Петр Тимофеевич остановился, достал пропуск.

— Ну, Павел, до вечера… Время у тебя свободное, что хочешь делай — хочешь, броди по городу, спи, сиди дома, смотри телевизор. Словом, чувствуй себя как дома.

Петр Тимофеевич скрылся за проходной, а Кайо, постояв в нерешительности несколько секунд, направился к станции метро.

«Чувствуй себя как дома»… Дома нет городских улиц, нет телевизора и вообще нет ощущения потерянности. Там всегда совершенно точно знаешь, что тебе нужно делать.

Кайо впервые ехал в ленинградском метро и невольно сравнивал его с московским. Большой разницы не было. Тот же эскалатор. Точно такие же вагоны. Кайо вышел на «Горьковской».

На площади стоял памятник. Максим Горький здесь был изображен великаном, и далеким от того представления, которое составил о нем Кайо еще в детстве.

Впервые имя Горького Кайо услышал в улакском интернате от Натальи Кузьминичны. Она жила в том же здании, занимая маленькую комнатку рядом со столовой. Окно выходило на самую ветреную западную сторону и всегда было занесено снегом. В середине зимы длинный туннель, наклонно идущий к окну учительницы, служил прибежищем для собак. Тихими зимними ночами, когда в небе полыхало нагонявшее тревожную тоску полярное сияние, собаки поднимали вой, и учительница убегала из своей комнаты. Она приходила к ребятам и до поздней ночи рассказывала о далеком городе Ленинграде, откуда была родом.

Странное представление тогда было у Кайо о городе. Он вставал узкими высокими домами, льдисто поблескивающими множеством окон. Дома высились по берегам каналов и рек, а прямые улицы рассекали многоэтажные жилища.

В один из таких вечеров Наталья Кузьминична принесла книгу к сказала Кайо, что ее написал великий писатель Горький.

Казалось бы, что может быть общего между жизнью нижегородского мальчика Алексея и чукотского паренька Кайо родившегося в пустынной тундре? Детство, описанное Горьким, проходило в другой обстановке, в русском городе, в деревянном доме, в чужих заботах… Но Кайо порой казалось, что он читает о себе самом, о своем собственном детстве. За напечатанными словами таилось что-то общее — и в жизни Кайо, и в жизни Алеши… Эта суровая зима сорок второго года осталась в памяти Кайо как зима, согретая добрыми книгами Горького. Кайо прочитал все его книги, которые были в школьной библиотеке и на полярной станции. Он плакал над страницами удивительного рассказа «Страсти-мордасти», радовался успехам уже возмужавшего Алексея из «Моих университетов». Может быть, тогда и почувствовал Кайо пока еще неосознанное влечение к этому слову — университет.

И вот Горький на площади. Суровый, непреклонный, величественный. Почему-то в бронзовом изображении писателя не было той доброты, которой он согрел очень далекого читателя в занесенном снегами чукотском селении Улак.

Эта площадь была мало знакома Кайо в теперешнем ее облике. Потребовалось некоторое время, чтобы начать правильно ориентироваться.

За станцией метро зеленел парк. Если идти этим парком…

Теперь Кайо понял, как ему идти.

Он медленно двинулся по аллее.

Вот так он шел той поздней осенью и думал с горечью, что жизнь для него кончилась: доктор только что сказал, что он болен туберкулезом. Рушилась жизнь, ясно было, что не видать ему университетского образования, да об университете он уже и не думал, а лишь горько сожалел, что заболел на далекой чужбине.

В тот день думалось о себе как о самом несчастном человеке на земле, которому судьба приготовила самые жестокие испытания и беды. Почему именно на нем сошлось все — и сиротство, и болезнь, от которой, как он слышал, нет настоящего хорошего лекарства? Потрясенный диагнозом, он спросил у сухонького старичка профессора, сколько можно протянуть с этой болезнью?

— Все зависит от вас, молодой человек: с туберкулезом можно дожить и до глубокой старости.

«Можно сгореть и в несколько месяцев», — про себя продолжал его мысль Кайо.

А какая была прекрасная осень! Было тепло, листья, правда, уже пожелтели, но еще держались на деревьях. Город, который становился близким и понятным Кайо, словно сочувствовал ему, шепча листвой ласковые слова.

Вот в этом парке, протянувшемся от Кировского проспекта к Зоопарку, к разрушенному угловому дому на Мытнинской набережной, где предполагали устроить студенческое общежитие, Кайо тогда нашел скамейку.

Скамейка была точно на том же месте. А может быть, это другая скамейка — ведь прошло двадцать с лишним лет, сколько народу пересидело здесь, сколько краски было намазано, а потом стерто!

Кайо подавил искушение сесть на скамейку. Нет, надо идти дальше, посмотреть, что стало с домом, который разбирал студент Кайо, кашляя от кирпичной пыля и еще не подозревая, что этот кашель от болезни, угнездившейся в его легких.

Когда Кайо впервые шагнул за забор, отдалявший от улицы полуразрушенный дом, он словно шагнул назад, навстречу прошедшей войне. Он снова слышал хруст щебня под подошвами, тяжелые солдатские шаги в тишине настороженных девятисот ночей, когда каждая минута, каждая секунда могли принести смерть в любой дом.

Рядом с Кайо работали вчерашние фронтовики, ставшие студентами. Почти все они носили военную одежду, солдатские гимнастерки, офицерские кителя. Работали они на разборке дома сосредоточенно, добросовестно, без лишних слов. И вот один из них, у которого на кителе было два ордена Отечественной войны, тихо позвал Кайо и велел сходить к коменданту, отставному военному.

Комендант, сидевший в крохотной каморке, понимающе кивнул и тяжко вздохнул. Он взял большой серый мешок и пошел за Кайо.

Студент-офицер сидел на груде кирпичей и курил. Большой лист газеты лежал в его ногах, придавленный кирпичом. Когда ветер пошевелил край газеты, Кайо увидел обрывок женского платка и осколок гладкой белой кости. Сначала он ничего не мог понять, а потом, когда догадался, волосы от ужаса взмокли и на лбу выступила испарина. Студент-офицер покосился на Кайо и сочувственно сказал: «Ладно, иди. Как-нибудь справимся».

Кайо отошел.

И в дальнейшем он каждый раз содрогался, когда находил что-нибудь подобное среди груды разбитых кирпичей и щебня.

Сейчас здесь была широкая набережная, а на углу стоял красивый большой дом с табличкой «Общежитие Ленинградского ордена Ленина университета имени А. А. Жданова».

Дом показался совершенно другим, а может быть, его и в самом деле перестроили.

Постояв на набережной, Кайо вошел с западной стороны в Петропавловскую крепость. На Соборной площади замедлил шаги, глянул направо. Здесь ничего не перестраивали. Та же дверь, но, по всему видать, в этом доме, в его подвальном этаже уже никто не жил. В темное предзимье, длившееся в Ленинграде до самого Нового года, ходил сюда Кайо. От двери вниз вели четыре выщербленные ступеньки, должно быть, помнившие еще гренадеров, охранявших декабристов. По ним Кайо спускался вниз, окунаясь в тепловатый запах каменной сырости, нащупывал дверь и толкал ее внутрь, входя в просторную кухню.

Можно, конечно, еще раз пройти той дорогой, но повторить жизнь уже нельзя. Прекрасно вспоминать, но это только воспоминания — и больше ничего, потому что жить надо, глядя вперед, а не назад.

Кайо вышел через восточные ворота Петропавловской крепости, обошел стену и спустился к пляжу. Здесь он грезил о чукотских берегах, не задавленных каменными набережными, ощущая под ногами живой, мягкий песок. Да, тогда любимым местом для Кайо стала Петропавловская крепость. Конечно, у этого места дурная слава. Кайо видел камеру, в которой сидел его любимый писатель Алексей Максимович Горький. И все же есть в этом удивительном строении гордость, слава, крепость и горечь исторических ночей великой России. И острый высокий шпиль, вонзившийся в серое небо, — как пронзительный зов отчаянной старинной русской песни…

Кайо спустился вниз по эскалатору и принялся изучать схему линий Ленинградского метрополитена. Далеко протянулась подземная дорога — за парк Победы, за Невскую заставу, на Петроградскую, на Васильевский остров. Много знакомых названий… «Нарвская»… Это же то место, где жила Наталья Кузьминична!

Подошел вагон, и Кайо поехал в свою молодость.

Он сразу же узнал площадь, хотя и здесь построили много новых домов. Что-то еще изменилось, но что именно — Кайо не мог точно определить.

Дорогу к старому знакомому дому он помнил так, что, не останавливаясь, прошел до самой двери квартиры, и только перед тем, как нажать звонок, вдруг засомневался. Как его встретит старая учительница? Сразу и не узнает: ведь прошло более четверти века.

Кайо услышал, как в глубине квартиры задребезжал звонок. Он ждал, пока откроется дверь, и думал, сколько же сейчас лет самой Наталье Кузьминичне, если она приехала в Улак уже сорокалетней, в тогдашнем представлении Кайо, — пожилой женщиной.

Дверь открылась, и перед Кайо предстал немолодой человек с небритым лицом, наполовину лысый.

— Здравствуйте, — растерянно произнес Кайо.

— Здравствуйте, — удивленно отозвался человек. — Вам кого? — Он пристально вглядывался в Кайо.

— Мне Наталью Кузьминичну, — ответил Кайо, — она жила здесь.

Человек еще раз пронзил Кайо пытливым взглядом и коротко сказал:

— Входите.

Кайо последовал за ним, прошел через полутемную прихожую, с бьющимся сердцем вспоминая, как он заходил сюда много-много лет назад.

На том же месте стоял столик с телефоном, а над ним — потускневшее зеркало.

Мужчина открыл дверь в комнату и пригласил Кайо войти.

Это была не та комната.

— Садитесь, — сказал мужчина. — Если я не ошибаюсь, вы с Чукотки?

— Да, — ответил Кайо.

— Наталья Кузьминична умерла семь лет назад, — сказал мужчина.

Холодом повеяло на Кайо от этих слов. Он некоторое время сидел, не зная, что сказать. Что говорят русские в таких случаях?

— Я очень жалею, — медленно произнес Кайо.

— Вы у нее учились?

Кайо молча кивнул и сказал:

— Я и тут учился, в Ленинграде, заходил сюда…

— Так я же вас знаю! — оживленно воскликнул мужчина. — Помните, может быть, племянника Натальи Кузьминичны — Гришу?

Так вот он какой стал, Гриша. Сразу и не узнать. Трудно поверить, что этот человек когда-то был молоденьким, худеньким застенчивым парнем, приглашавшим Кайо поработать на Кировском заводе подсобником.

— Столько лет прошло, — заметил Кайо.

— Да, больше четверти века, — согласился Гриша, — А я вот здесь еще живу. Женился, дети выросли. Сам работаю на том же заводе, инженер-технолог. Сегодня отдыхаю. А как вы живете?

— Так, — ответил Кайо. Он все еще думал о печальной новости, о смерти своей учительницы. — Скромно живем. Я ведь тогда уехал, не мог учиться дальше по болезни. Тоже женился, дочку выдал замуж за ленинградца, поэтому и приехал.

— Подождите, — Гриша поднялся, скрылся на некоторое время и вернулся со старым альбомом. — Вот здесь чукотские снимки Натальи Кузьминичны. Вы посмотрите, а я пока поставлю чайник.

Кайо листал альбом и видел старый Улак, которого уже давно нет: два ряда яранг на берегу моря, подставки из китовых костей, на которых сушились моржовые кожи, лежали нарты, байдары, вельботы. Вот здание старой школы. У окон, смотревших в сторону лагуны, группа учеников: маленькие ребятишки и девчата. Среди них — Наталья Кузьминична. Почему он решил, что она была старой женщиной? Вот здесь, на фотографии, она совсем молоденькая, она весело смеется, на ней белая косынка… А вот и сам Кайо. Он стоит в конце ряда. Вот яранга Рычыпа. У входа старик с трубкой. Чубук у трубки толстенный. Это собственное изобретение Рычыпа. В чубук старик закладывал стружки, которые постепенно пропитывались табачным соком, так что их потом можно было курить.

Гриша, которого, наверное, давно звали по имени и отчеству, внес чайник и быстро приготовил все к чаепитию.

— Покойная тетя очень любила рассматривать эти фотографии, — заметил он.

— Всего этого давно нет! — невольно вырвалось у Кайо.

— Да, — кивнул Гриша. — Наталья Кузьминична часто говорила: «Чукотка сейчас совсем не та». Пейте чай… Она любила чай… Крепкий, называла его чукотским.

Когда Кайо собрался уходить, Гриша сказал:

— Можете взять на память этот альбом.

Кайо стал отказываться.

— Послушайте меня, — сказал Гриша. — Наталья Кузьминична была так предана вашей родине, что мне было бы очень приятно сделать что-нибудь приятное для вас. Я возьму отсюда только несколько фотографий, где есть она, а остальные можете взять. И мне будет приятно, поверьте.

Кайо повертел в руках альбом. Снова перелистал. Отказываться дальше было бы просто глупо.

— Большое спасибо, — сказал он.

— Вам спасибо, — ответил Гриша. — Спасибо, что не забыли свою учительницу…

Он некоторое время помолчал.

— Я очень многим обязан ей. По существу, она мне заменила мать, а потом была бабушкой и воспитательницей, нянькой моим детям.

— Она была настоящая ленинградка, — сказал Кайо.

Гриша кивнул.

Кайо вышел на улицу. Сияло солнце. Вокруг кипела жизнь, проносились автомашины, звенели трамваи. И все это пронизывало воспоминание об учительнице, заронившей в душу Кайо любовь к этому городу.

Крепко прижимая к себе старый, в плюшевом переплете альбом, Кайо спустился в прохладное подземелье метро.

Из глубины квартиры слышалась песня:

Кайо нашел Иунэут на кухне. Она мыла посуду и пела. Лицо у нее было довольное, совсем не такое, как вчера. В цветастом халатике у нее был такой вид, словно она всю жизнь жила в городской ленинградской квартире и мыла посуду горячей водой, беспрерывно текущей из крана.

Заметив мужа, Иунэут засмущалась и перестала петь.

— Вот ты и пришел! — сказала она по-чукотски.

— Гулял по городу, — отозвался Кайо. — А где все люди?

— Пошли по магазинам. А я вызвалась убрать в квартире. Это так интересно!

— Что тут может быть интересного? — полюбопытствовал Кайо.

— Много! — ответила Иунэут. — Пылесос! Гудит как пурга, называется «буран». Пол натерла. Мазью, как вазелином. Видишь, как блестит?

В бытность студентом, он тоже натирал полы в общежитии. Но это делалось ногами, и работа эта была довольно тяжелой и нудной.

— А мыть посуду — одно удовольствие, — продолжала Иунэут.

Кайо снял ботинки, нашел большие разношенные шлепанцы и обследовал квартиру. Иунэут постаралась на совесть. Нигде ни пылинки. Пол матово блестел, и войлочные подошвы скользили по нему, как по льду.

— Хочешь чаю? — спросила из кухни Иунэут.

— Хочу, — ответил Кайо.

Он сел на табуретку и устало вытянул ноги под столом.

Иунэут налила чай, пододвинула мужу вазу с вареньем и достала из холодильника вчерашний торт.

— Устал ходить? — сочувственно спросила Иунэут.

— Нет, не устал, — ответил Кайо. — В метро ехал. Заходил к старой учительнице. Помнишь, я о ней тебе рассказывал?

— Которая учила английскому?.. Как она тебя встретила?

— Умерла она, — вздохнул Кайо. — Семь лет назад… Родственник ее альбом мне подарил. Вот, погляди.

Иунэут пристально разглядывала фотографии, вздыхала, иногда спрашивала.

Кайо смотрел на жену. Кажется, его опасения, что Иунэут будет чувствовать себя неловко в новом, пока еще чужом доме, были напрасны. Она держалась, как настоящая хозяйка, уверенно, с достоинством.

Ему нравилось смотреть на Иунэут, и он подумал, что она, как и он сам (поспешил он тут же заметить про себя), еще совсем молодая и выглядит гораздо моложе своих лет. А здесь, в городе, она выглядела еще моложе. Неужто кэркэр[28] так старит? Конечно, тундровое хозяйство — это не кухня с белыми кафельными стенами, с газовой плитой, да такой, что даже есть градусник и стеклянное окошечко, чтобы видеть, как печется пирог, с горячей водой и всякими приспособлениями. Половину бы всего этого в жилище оленевода, чтобы он тоже жил по-современному, по-человечески в своей тундре. Наверное, это не так уж сложно, если созданы хорошие домики для дрейфующих станций, для антарктических зимовщиков…

— Хотела бы, чтобы в тундре было, как здесь? — спросил Кайо, чувствуя что-то вроде ревности оттого, что Иунэут здесь нравилось.

— Разве это возможно? — с сомнением покачала головой Иунэут.

— А почему нет? — возразил Кайо. — Надо только как следует взяться.

Он пил чай и думал, что, может быть, он и сам виноват, что в тундре еще не все так хорошо. Ничего не просил, не требовал, не предлагал, всем был доволен. Даже иной раз подавляя желания, старался, чтобы их было как можно меньше, следуя где-то вычитанному философскому учению о счастливом человеке как о человеке с минимумом желаний.

Что значит «минимум желаний»? Это у животного самый минимум, и то не у всякого! Выходит, Кайо, не сознавая того сам, пятился назад, считая себя в то же время современным человеком?

— Вот вернемся домой и возьмемся за дело как следует! — уверенно сказал Кайо, ставя вверх дном выпитую до дна чашку. — У нас теперь есть молодая подмога — Маюнна и Алексей. Уж они-то не захотят жить в яранге!

— Не только в яранге, но даже и в Улаке им не захочется жить, — сказала Иунэут.

— Это почему?

— Разговор такой слышала, — ответила уклончиво Иунэут.

— Какой разговор? — насторожился Кайо.

— Они тут рассуждали, как будут дальше жить, — нехотя принялась рассказывать Иунэут. — Алексей собирается поступать в строительный институт, а Маюнну склоняет к тому, чтобы она сдавала экзамен в медицинский. Да тут еще Виталий Феофанович вмешался. Он ведь большой доктор. Фтизиатр называется…

Иунэут уверенно произнесла это новое слово.

— Что ж мы, — растерянно произнес Кайо, — совсем одни в тундре останемся? Они о нас даже и не думают. И родители тоже… Взяли отобрали у нас Маюнну — а нам ничего! Как же так? Несправедливо!

Горячая обида захлестнула сердце Кайо, затмила свет. Обидно не то, что Маюнна и Алексей решили остаться в Ленинграде, а то, что все это обсуждалось за спиной Кайо, словно он сторонний.

Что же получается? Кайо привез их в Ленинград, вернее сказать, сам их уговорил поехать, а они тут сговариваются за его спиной. Ладно Алексей — он приехал на свою родину, в родной город, к своим родителям, но Маюнна!

— Что ты такой стал скучный? — участливо спросила Иунэут.

— Зря мы сюда приехали, — с горечью произнес Кайо.

— Только что, говорил другое, — заметила Иунэут.

— Откуда я знал, что так выйдет? — уныло сказал Кайо и вспомнил утренний разговор с Петром Тимофеевичем.

Судя по всему, сам Петр Тимофеевич ничего не знает о намерениях молодых.

Но каков Виталий Феофанович! Из всех он для Кайо был самый непонятный. Может быть, потому что очень такой… как бы это сказать — подчеркнуто внимательный, вежливый. Наверное, таким и должен быть хороший врач. Тем более фтизиатр.

О врачах-туберкулезниках Кайо сохранил самые лучшие воспоминания. Они какими-то едва уловимыми чертами отличались от других врачей. Может быть, оттого, что им приходилось долго, иногда годами лечить своих больных, которые в те времена, когда болел Кайо, все-таки в большинстве случаев умирали. Как не вспомнить доктора Сергея Владимировича Петрова, который лечил его. Доктор только что вернулся с войны, под его халатом виднелся офицерский китель, да и по улице Петров ходил в шинели — это видел Кайо, чья койка находилась у самого окна, выходившего на площадь Льва Толстого…

— А этот разговор про институты они всерьез вели? — осторожно спросил Кайо.

— Всерьез, — не задумываясь, ответила Иунэут.

— А ты знаешь, что это такое? — строго спросил Кайо;

— Не знаю, — испуганно ответила Иунэут и встревоженно взглянула на мужа.

— Это значит, что мы насовсем потеряем Маюнну, — ответил Кайо. — Ты не знаешь, как прилипчива городская жизнь. Вот ты узнала только самое маленькое удовольствие — увидела, как легко убирать квартиру. Утром встала, включила пылесос, вазелином натерла полы. Посуду мыть — открыла кран — горячая вода. Это тебе не в яранге жить. Там, что ни день, надо снимать полог, выколачивать на снегу, студить на ветру постели. Летом хоть речка рядом течет, а зимой сколько надо помучиться над костром или примусом, чтобы добыть воду… А если пурга затянется на несколько дней да ветер будет валить ярангу… Да, это не ленинградская квартира…

— Кайо, что ты говоришь? — попыталась возразить Иунэут.

— Это только маленькие удовольствия, — продолжал Кайо. — Захотелось поразвлечься — включил телевизор.

— Телевизор и в Анадыре есть, Говорят, скоро и в тундру проведут, — сказала Иунэут.

— А театр? Его не привезут в тундру и не поставят на берегу Иони…

— Приезжал же ансамбль цыган, — робко напомнила Иунэут.

— Что цыгане! — махнул рукой Кайо. — Они такие же кочевники, как мы, оленеводы. Вот оперу или, скажем, балет ты уже никаким пыжиком не заманишь. А еще — магазины…

В прихожей послышались голоса. В квартиру ворвалась нагруженная покупками Маюнна и восторженно закричала:

— Папа! Мама! Здесь такие магазины! Глаза разбегаются!

Кайо многозначительно посмотрел на Иунэут.

— Я всем купила подарки, — продолжала Маюнна. — Папа, вот тебе новый широкий галстук. Самый модный. В очереди стояла за ним. Тебе, мама, такое купила! Ты и не мечтала об этом!

— Вера Ивановна! — укоризненно сказала Елена Федоровна. — Мы же договорились… Я бы сама помыла посуду. Отдыхали бы, набирались сил. Ну зачем же так?

— У нас силы есть, — недовольно пробурчал Кайо.

— Берегли бы для тундры, — сказала Елена Федоровна.

— Это верно, — кивнул Кайо. — Там сил больше надо. — И еще раз многозначительно посмотрел на Иунэут.

Алексей не принимал участия в разговоре. Он молча перетаскивал покупки в комнату.

Разобравшись с пакетами и свертками, женщины принялись готовить обед.

Кайо ждал, что кто-нибудь заговорит о молодых, но все вели себя так, словно ничего не случилось. Или то, что они втихомолку решили, вовсе не касалось его?

Обида с новой силой захватила Кайо. Он уединился в отведенной им комнате и прилег.

Как же он такого не предусмотрел? А ведь много ума и не надо, чтобы сообразить, что молодые просто не упустят такого случая. Вот сегодня он сам ехал по городу и везде видел огромные щиты возле институтов с объявлениями о приеме студентов. Весь город полон молодежи — столько озабоченных молодых лиц. А в парках почти все скамейки заняты парнями и девушками с учебниками в руках.

Глупо, конечно, противиться естественному и законному желанию молодых продолжать учение.

Разве он сам не был таким? Кайо встал с кровати, достал альбом и принялся листать. Он еще раз пристально вгляделся в лица своих школьных товарищей и в здание школы. На этой стене он выжег, удивляясь чуду, с помощью большой лупы слова: «Сегодня 20 мая 1939 года прилетели утки». Тонкий солнечный луч писал, как карандаш, оставляя за собой дымящийся след. Бывая в Улаке и проходя мимо школы, Кайо каждый раз останавливался возле южной стены и читал эти слова. Сейчас они уже едва различимы.

А потом появилась Наталья Кузьминична с ее удивительными рассказами о Ленинграде.

Вот она стоит с учениками на берегу моря. В этот день вельботы тащили к берегу убитого кита. Все радовались, потому что кит означал сытую зимовку, тепло в ярангах, хорошую кормежку для зимних помощников человека — собак.

Но если Алексей и Маюнна останутся в Ленинграде… Как пусто и скучно станет жить. Можно бы поговорить с ними, но что им сказать? Любой довод покажется им неубедительным.

Кайо положил альбом рядом и закрыл глаза. Перед ним возник старый Улак и сам Кайо, впервые идущий в школу с сумкой из нерпичьей кожи.

Кайо и не заметил, как уснул, а проснулся, когда Иунэут позвала его обедать.

Петр Тимофеевич уже пришел с работы.

— Я достал пропуск тебе на завод! — весело заявил он и помахал перед Кайо бумажкой. — Пришлось обращаться в отдел внешних сношений, будто ты иностранец какой!

К обеду подъехали Шура, Виталий Феофанович, и вся семья была в сборе.

Говорили о покупках, строили планы поездки за город, в Рощино, но никто ни словом не обмолвился о том, что задумали Маюнна и Алексей.

А может быть, Иунэут все это померещилось?

Поздно вечером, когда Шура с мужем уехали и все стали укладываться спать, Кайо позвал Петра Тимофеевича на кухню.

— Подать вам что-нибудь? — спросила Елена Федоровна.

— По стакану чая, и оставь нас, — ответил Петр Тимофеевич, чувствуя, что предстоит серьезный разговор.

— Надо поговорить о наших детях, — сказал Кайо.

— Пора, — отозвался Петр Тимофеевич.

Он пододвинул свату чашку чая и приготовился внимательно слушать. Кайо, наоборот, ждал, что скажет Петр Тимофеевич. Они сидели так некоторое время, прихлебывая чай и вопросительно поглядывая друг на друга. Кайо мысленно уже готовился возражать Петру Тимофеевичу. Если сказано будет, что детям лучше жить в Ленинграде, потому что здесь им хорошо, удобно, спокойно, то возразить надо будет так: все это верно, конечно, Ленинград не сравнить с тундрой и даже Улаку далеко до самого захудалого ленинградского пригорода. Наверное, многим хотелось бы жить в этом чудесном городе. Но настоящий человек устроен так, что всегда старается, чтобы и место, даже такое вроде бы неудобное для человеческого существования, как арктическая земля, было украшено живущим на нем человеком. Что будет с человечеством, если каждый, вместо того чтобы работать на своей земле, будет искать уже обжитое место, приготовленное для приятного существования? А бежать от трудной жизни молодым — это им не на пользу… Интересно, что скажет на это Петр Тимофеевич? Конечно, он любит своего сына, соскучился, не видел два года. Хочется отцу, чтобы, его дитя жило в родном доме, чтобы чувствовалось, что жизнь продолжается.

Петр Тимофеевич смотрел на Кайо. Ну что ему сказать? В душе такое теплое, большое, доброе чувство, что даже как-то неловко, боязно показаться смешным перед этим удивительным человеком, в котором словно бы смешались тысячелетия. Да, Кайо вырос и стал таким в тундре, в трудных и часто жестоких условиях. Наверное, чувство, которое он испытывает к своему ребенку, немного иное, быть может больше связанное с инстинктом… Может быть, это и хорошо… И было бы жестоко отбирать у него Маюнну. Наверное, надо, чтобы Алексей и Маюнна оставались бы вместе с ним. Правда, как тогда быть с институтом?

У Алешки нет настоящей специальности, хотя в армии научился и плотничать, и класть кирпичи. Строительное дело ему по душе. Вечная специальность. Сколько будет существовать человек — он всегда будет строить новое, улучшать старое… Да и Маюннино дело хорошее, близкое к Яковлевым — медицина. Здоровье у человека — главное богатство, и те, кто хранит его и оберегает, уважаемые люди.

Петр Тимофеевич посмотрел на молчащего Павла Кайо и подумал, что в своих мыслях он отклонился от будущего предмета разговора.

— Еще налить? — спросил Петр Тимофеевич.

— Пожалуйста, — ответил Кайо и подумал: «Молчит, потому что чувствует, что неправ. Может, даже придумывает, как бы сказать так, чтобы не обидеть, а детей оставить в Ленинграде».

«Если разумно решать, — думал Яковлев, — то ребятам надо кончать вузы. Тем более такая возможность есть. С институтским образованием они куда полезнее будут Чукотке. Но вот как это преподнести Павлу, которого так удобно и хорошо называть просто Кайо. Кстати, что значит его имя?»

— Я давно хотел спросить, что значит имя Кайо? — Петр Тимофеевич задал этот вопрос с таким видом, будто это было главным.

— Кайо — значит олененок, — серьезно ответил сват.

Петр Тимофеевич кивнул, словно бы и не ожидал другого ответа. Помолчал и спросил:

— Удобно вам у нас?

— Хорошо, — ответил Кайо. — Мне хорошо, и Иунэут. Ей особенно нравится.

— Ну и прекрасно! — облегченно вздохнул Петр Тимофеевич. — Честно говоря, меня все время беспокоило это.

— Нет, хорошо нам здесь, — еще раз повторил Кайо.

— Знаешь, Павел, живите у нас столько, сколько хотите, а можете и навсегда остаться.

Кайо усмехнулся.

— Спасибо, — ответил он, — Но у нас есть свой дом. Даже два: один в Улаке, а другой в тундре. И работа своя — оленье стадо. Кстати, у Алексея теперь тоже свои олени есть.

— Алеша писал нам, — улыбнулся Петр Тимофеевич. — Только не понимаю — зачем ему олени?

— Как — зачем? — удивился Кайо. — Для жизни на Чукотке иметь оленей — это быть настоящим человеком.

— Думаю, что голодать им на Чукотке не придется, — сказал Петр Тимофеевич.

— Как сказать, — пожал плечами Кайо.

— Но ведь мороки с этими оленями: пасти надо, ухаживать…

— Это верно, — согласно кивнул Кайо. — Пока я буду помогать, а потом самим придется.

Кайо отвечал, в душе немного радуясь, что поставил Петра Тимофеевича в затруднительное положение.

— Не знаю, справится ли Алеша с оленями, — с сомнением заметил Петр Тимофеевич. — Он к животным никогда особого интереса не имел. Он ведь больше по строительной части. Да и в тундре, как я знаю, он не был.

— Вернемся на Чукотку — прямо в тундру поедем. Вы за него не беспокойтесь. Ему будет хорошо, — заверил Кайо. — Работа ему будет — у нас сейчас много строят.

Петр Тимофеевич скрипнул табуреткой.

— Павел, мы все уходим от серьезного разговора, — сказал он.

Кайо молча кивнул.

— Что же ты скажешь?

Кайо усмехнулся:

— Что мне говорить? Я ничего не знаю, кроме того, что мне жена сказала.

— Что же она сказала?

— Будто уже решено, что и Алексей и Маюнна поступают в институт и остаются в Ленинграде.

— Поверь мне, Павел, я впервые слышу об этом! — воскликнул Петр Тимофеевич.

Кайо поглядел на него и понял, что он говорит правду.

— Безобразие! — возмущенно воскликнул Петр Тимофеевич. — Алексей! Лена!

Встревоженная Елена Федоровна заглянула на кухню. Она уже собиралась ложиться спать, была в халате, и в ее волосах торчали какие-то цветные пластмассовые цилиндрики с маленькими шипами.

За ней пришел Алексей.

— Что же вы, друзья, принимаете решения и не считаете нужным даже посоветоваться с отцами? — гневно спросил Петр Тимофеевич.

— Какие решения? — испуганно спросил Алексей.

— Оказывается, вы собираетесь оставаться в Ленинграде, а мы этого не знаем! — продолжал бушевать Петр Тимофеевич.

Елена Федоровна и Алексей быстро переглянулись.

— Действительно, такой разговор у нас был, — начал Алексей, — но пока мы ничего не решили. Будем советоваться все вместе.

Теперь Петр Тимофеевич торжествующе взглянул на Кайо.

— И о чем же был у вас разговор? — спросил он.

— И Маюнне, и мне надо учиться, — ответил Алексей. — Я собирался поступать в ЛИСИ, а Маюнна в Первый медицинский. Послезавтра последний день, когда принимают документы…

— Так что вы тянете? — не сдержался Кайо.

— Так ведь поступать учиться — значит, не возвращаться с вами на Чукотку, — смущенно сказал Алексей.

— Разве это — главное? — неожиданно для самого себя сказал Кайо. — Надо думать об образовании!

Кайо почувствовал неловкость, потому что сказанное им было неожиданным для него самого: ведь он вроде бы приготовился приложить все силы, чтобы не оставить Маюнну в Ленинграде.

— Мы долго думали с Маюнной, — продолжал Алексей, — и вот что решили: мы возвращаемся на Чукотку вместе с вами. Поработаем, присмотримся. У нас еще есть время, да и дел на Чукотке для нас хватит… Вот и мама знает.

Петр Тимофеевич как-то странно поглядел на сына, потом на Кайо, быстро встал, подошел к Алексею, обнял его и крепко поцеловал.

— Молодец, сынок. Правильно решил.

Алексей с виноватым видом улыбнулся и вышел из кухни.

— Заварить вам свежего чаю? — спросила Елена Федоровна.

— Пожалуйста, — ответил Кайо.

Когда Елена Федоровна ушла из кухни, Петр Тимофеевич, взглянув прямо в глаза Кайо, спросил:

— Ну и что?

Кайо пожал плечами.

— Какая-то ерунда получается, — со вздохом сказал он.

— Есть такое, — согласился Петр Тимофеевич.

Он налил чаю в блюдце, отпил и продолжал:

— Не понимаю — отчего это? Ведь росли мы в одной стране, под одним солнцем. Учились по одним и тем же книжкам — наверное, и картинки одни и те же разглядывали… В учебнике по естествознанию что тебе больше всего запомнилось?

— Волосатый человек Андриан Евтихиев, — с улыбкой ответил Кайо.

— Представь, и мне! — торжествующе сказал Петр Тимофеевич. — Но почему мы играем в кошки-мышки в наших общих житейских делах? Дело-то не в волосатом человеке, а наверное, совсем в другом. И давние мы с тобой родственники, а не только теперь, когда наши дети поженились.

Кайо слушал Петра Тимофеевича и мысленно соглашался с ним. Ему было неловко и даже чуточку стыдно, что не может он никак освободиться от своей всегдашней неловкости и некоторой подозрительности. Интересно, есть ли такое чувство у других или это только у него?

Кайо вспомнил, как в годы далекого детства он поначалу смотрел на русских так, словно они были пришельцы с другой планеты. Возможно, это объяснялось тем, что житейские привычки и обычаи очень разнилась от чукотского быта. Несмотря на то, что он в детстве жил в интернате, Кайо полагал, что чукче привычнее ложиться в постель из оленьих шкур, носить одежду тоже из оленя, жить в яранге, есть пищу не вилкой и ложкой, а просто руками, не мыть каждый день лицо и руки… Некоторые обычаи русских вызывали громкий смех и осуждение — например, привычка чистить зубы щеткой с белым порошком или закреплять женитьбу листком бумаги, который секретарь сельсовета — русская женщина — считала более могущественным, чем испытанная мужская сила… Но ведь Кайо учился в такой же школе, что и Петр Тимофеевич, решал такие же задачки в учебнике, учил те же правила в грамматике… Прав Петр Тимофеевич: главное — жили одной жизнью, беспокоясь об одном и том же — о своей большой стране.

Со временем настороженное отношение к русским сменилось доверием и благодарностью. Но чуть что, и всплывало старое. В чукотском языке все слова, относящиеся к собственной жизни, употребляются с префиксом «лыги», что значит — истинное, подлинное. Это само собой предполагало противопоставление: все остальное не столь настоящее и подлинное, как чукотское. Но вот рядом с Улаком находилось эскимосское селение, и эскимосские ребята часто приезжали гостить в улакский интернат, останавливались там и жили в той же комнате, где стояла кровать Кайо. Все у них было такое, как и у Кайо, только между собой они разговаривали на эскимосском языке. Общались они с Кайо и его сверстниками на русском, и это обстоятельство окончательно стирало всякую грань между ними.

И теперь, как замечал Кайо, когда все собирались и шел разговор на русском языке, стиралось всякое различие, особенно различие внутреннее.

И только сейчас Кайо ясно представил, как трудно и хозяину и хозяйке принимать таких гостей. Ему вдруг открылись их чувства, опасения, надежды, желание сделать все, чтобы не обидеть ничем, не затронуть гордости гостей. Вместо того чтобы помогать своим новым родственникам, Кайо выискивает какие-то признаки невнимательности или, хуже того, какое-то несуществующее коварство.

— Ты меня прости, — тихо сказал Кайо.

— Что ты, Павел! — взволнованно ответил Петр Тимофеевич. — Я тебя понимаю.

— Надо понимать друг друга, — сказал Кайо.

— И верить, — добавил Петр Тимофеевич.

Кайо молча кивнул.

Верить надо. Без доверия трудно. И ведь нет даже намека да то, чего он опасался, больше всего. Никто не оглядывался да него, как на дикаря, не поражался тому, что он ест вилкой и ложкой, а не хватает мясо руками. Спит на кровати, не устраиваясь рядом, на полу. Ни со стороны Петра Тимофеевича, ни со стороны Елены Федоровны, не говоря уж о молодежи, он не заметил ни малейшего намека. Разве только Виталий Феофанович порой пытался демонстрировать свои знания древних чукотских обычаев, но, как заметил Кайо, стоило ему только завести об этом разговор, как Елена Федоровна деликатно переводила речь на другое.

А вот сам Кайо только и делал, что размышлял о трудных отношениях со своими родственниками.

— Где же будут жить ребята — в тундре с вами или в селе? — спросил Петр Тимофеевич.

— В селе, — ответил Кайо. — Там стройка и Маюннина больница. Хорошая квартира там. Кино, клуб. Телефон есть.

— А с Ленинградом можно разговаривать? — спросил Петр Тимофеевич.

— Можно, — кивнул Кайо.

— Ну, друг мой, все будет хорошо, — после недолгого молчания произнес Петр Тимофеевич. — Обещаю тебе, что мой сын будет тебе хорошим зятем.

Кайо молча кивнул и поднялся.

— Спокойной ночи, — сказал он в дверях.

— Спокойной ночи, — услышал он вслед.

Иунэут не спала. Подняв голову, встревоженно посмотрела на мужа.

— О чем вы разговаривали? — спросила она.

— Алеша и Маюнна поедут с нами, — как можно безразличнее произнес Кайо.

— Как хорошо! — отозвалась Иунэут.

Кайо удивленно поглядел на нее.

— Это хорошо! — повторила Иунэут. — Для молодого хорошо. Пусть преодолевает трудности, суровую природу…

Кайо с удивлением поглядел на Иунэут. Чутье подсказало ему, что она произносит не свои слова.

— Откуда у тебя такое? — спросил он.

Иунэут села на постели.

— Я днем включила телевизор, — принялась она рассказывать, — вдруг — документальный фильм про нашу Чукотку. Показывали Анадырь, Уэлен, а потом про Билибино рассказывали. Про стройку атомной электростанции. И все говорили — трудности, суровая природа, героический труд… Оленей показали…

— Нашего стада? — оживился Кайо.

— Да нет, из билибинской тундры. Кавракая, — ответила Иунэут. — Тоже сказали про трудности, суровую природу и героический труд.

— А чего про нас такое говорить? — удивился Кайо. — Это про приезжих так надо — трудности и героический труд… А про нас зачем? Какой героический труд? Это наша жизнь. И Алексей — тоже наш, чукотский человек теперь.

Он улегся на мягкую кровать и вдруг почувствовал боль в сердце.

Кайо застонал.

— Что с тобой? — Иунэут встревоженно наклонилась над ним. — Болит?

— Нет, это во сне, — пробормотал, не открывая глаз, Кайо.

С утра все ушли — Петр Тимофеевич на работу, молодые в институт, а Елена Федоровна отправилась на дачу готовить домик к приезду гостей.

Кайо повел жену в парк Победы.

В утренний час здесь было пустынно и тихо. Лишь мамаши с детьми да бабушки с внучатами катили коляски по аллеям парка.

Высокие деревья отражались в спокойной воде прудов, шумели листвой. Кайо остановился и прислушался. Так шелестит снег по крыше яранги в тундровые зимние вечера. Но в небе — ни облачка, нет холода, а кругом все дышит теплом, миром и спокойствием. Со всех сторон веет удивительным умиротворением, тихой улыбкой, и от всего этого сладко щемит в груди, предвещает большое волнение.

Тогда не было деревьев.

Здесь город выглядел непривычно просторным и даже пустынным. Дома стояли далеко друг от друга, и кое-где пустыри простирались в неожиданную даль, теряясь в зеленых холмах. Иные здания казались поставленными случайно, может быть, даже временно. Огромный дворец из серого камня, сгрудившиеся группы домов — и вдруг среди них деревянное строение с зеленой железной крышей, с побеленными наличниками, с полуразвалившимся забором. Это была окраина Ленинграда. Кайо это почувствовал и по тому, как долго ехали машины. Студенты сидели в кузовах, прижимаясь друг к другу на крутых поворотах, позвякивая лопатами. Но потом дорога пошла ровная, гладкая, с трамвайными рельсами посередине. «Международный проспект», — сказал кто-то из попутчиков Кайо, и ему почему-то сразу понравилось это название.

Было сыро. Ноги в толстых американских ботинках, выданных по талону, разъезжались на мокрой глине. А дождь все сыпал, как на морском берегу.

Где же он тогда стоял? Кайо огляделся.

— Что ты ищешь? — настороженно спросила жена, проследив за его взглядом.

Все тут переменилось. Такое впечатление, будто попал в другой город. Да и сам парк неожиданный и высокий…

— Я тут сажал деревья, — ответил Кайо.

Все, что слышала Иунэут о посадке деревьев в городских парках, связывалось в ее представлении с визитами высших государственных деятелей. Что он такое говорит?

— Дерево дружбы? — уточнила она.

— Много деревьев мы тогда посадили в честь победы, — задумчиво проговорил Кайо. — Весь день работали. Еще помню — все время шел дождь.

— Хочешь найти свое дерево?

— Вот вспоминаю, — ответил Кайо. — Тогда ведь тут ничего не было — просто большое пустое место, вроде тундры. Кое-где островки деревьев. Да и деревьями их нельзя было назвать — тоненькие кустики. И вот какие выросли!

Они пошли по аллее, озираясь по сторонам. Иунэут тоже смотрела, будто и она могла отыскать посаженные мужем деревья.

В тот день, когда в общежитии объявили, что будут сажать деревья в честь победы, Кайо охватило волнение: и он будет делать новое, незнакомое для тундрового жителя — сажать деревья. Не картошку, не цветы, а деревья.

А в ушах Кайо звучит песня тех лет. Ветер забивал дыхание, вызывал невольный кашель. Тогда Кайо не подозревал о своей болезни и, будучи человеком застенчивым, тихо подпевал, воспринимая эти слова такими, какими они были на самом деле:

Почему тогда пели эту песню? Может быть, потому, что очень хотелось чистого, синего, теплого неба, вот такого высокого, светлого, как сегодня.

Ленинград только начинал входить в сердце чукотского парня. Много еще было непонятного и даже чужого в облике самого города. Осенними вечерами, когда клочья сырого тумана липли к стенам израненных снарядами и бомбами домов, Кайо остро чувствовал тоску по родине, вспоминал чистый, нетающий снег, мягко ложившийся на затвердевшую от первых морозов землю, студеную синеву сугробов.

Или вдруг, истосковавшийся по простору, он мысленно видел широкую тундру, когда, поднявшись на вершину горы, можно одновременно увидеть два океана, бесчисленные озера и реки, блестящие на солнце, как осколки гигантского расколовшегося зеркала.

Но уже было что-то волнующее в тишине Университетской набережной, в черных рыбацких лодках под древними стенами академии, в гулких переулках той части Васильевского острова, которая примыкает к Стрелке.

Искры, высекаемые трамвайными дугами, напоминали волшебные огни, играющие над чукотскими могилами у озера Элелылы, а далекое урчание города в ночной тишине вызывало в памяти шум приближающегося оленьего стада.

Это был до пронзительной боли в сердце новый, мир, пропахший пороховым дымом недавней войны, возрождающийся к жизни. Он напоминал о недавнем прошлом стуком костылей по выщербленному асфальту, грохотом подшипниковых колясок безногих в укороченных шинелях, чтобы полы не волочились по сырым мостовым…

Это была суровая гордость победы, завоеванной самой дорогой ценой — жизнью тысяч близких, родных. Мысль о том, что памятью им будет зеленое море огромных деревьев, волновала Кайо, и он представлял себе далекое будущее, когда дети павших будут приводить сюда уже своих детей. Да, нет ничего прекраснее для памяти, как вырастить, снова продолжить жизнь несмотря ни на что.

В будущем парке Победы вместе с Кайо работал отставной лейтенант Миша Мальков, селькуп с Енисея. Он распрямлял плечи и морщился: у спинного хребта сидел осколок. Кайо видел его, когда мылся с Мишей в бане. Синий кусок металла двигался под кожей, словно живое существо. Чуть поодаль копал землю чех Иржи, бывший партизан. Рядом, утопая по голенища сапог в вязкой глине, орудовала лопатой Зина Четвергова, бывшая сандружинница, студентка биофака, кавалер, ордена Отечественной войны… Вчерашних школьников тогда было совсем немного, да и те мало отличались от фронтовиков, потому что носили гимнастерки и мундиры отцов и старших братьев, а лица у них были отмечены нелегким детством и несытой жизнью военных лет.

Сырой ветер расплетал мелодию, развеивал слова, но они снова собирались, туго сплетались в стройную, волнующую песню.

Зина Четвергова объясняла Кайо, что деревья всегда сажают осенью, потому что корневая система растения в эту пору как, бы замирает, накапливая силы для весеннего наступления… Девушка мешала военную терминологию со строгими научными словами биологической науки, но так было понятнее Кайо и легче ей самой.

Звякали лопаты, песня вырывалась из пелены сырого тумана и уносилась к низким облакам, тоскуя о синем небе, о новой еще для Кайо красоте города.

— Может быть, вот эти? — Иунэут тронула мужа за рукав.

Может быть, эти. Но могут ли они так вырасти за двадцать с лишним лет? Или все-таки могут? Зря тогда не спросил у Зины Четверговой, какими бывают деревья через двадцать пять лет.

Кайо внимательно оглядел аллею, стараясь вызвать в памяти что-нибудь такое, зацепку какую-нибудь, которая помогла бы воссоздать то место, где он тогда стоял с лопатой.

Но ничего знакомого не было. Дома изменили свой облик, да и столько кругом понастроили. Весь район, окруживший разросшийся парк Победы, был новый, повзрослевший: это уже была не новостройка, как и сам парк уже не был молодым садом. Деревья стали взрослыми. Если у них есть память, помнят ли они чукотского паренька, который старательно выкапывал ямки, осторожно ставил деревцо и держал его, пока Зина Четвергова засыпала мягкой землей бледные, словно бы неживые корешки? Кайо ставил саженец ровно, чтобы дерево выросло прямым и большим.

Вот они, прямые, большие деревья юности, деревья Победы.

А день сегодня такой хороший, теплый, безоблачный, словно отозвавшийся на давнюю песню послевоенной юности:

Парк Победы! Название-то какое! Спокойное, величавое, полное достоинства.

— Наверное, хорошее дело — сажать деревья, — задумчиво произнесла Иунэут.

— Этот парк посажен в честь победы над фашистами, — напомнил Кайо.

Недавно он читал книгу, где было подсчитано, сколько войн прошумело над людьми за всю историю человечества. Тысячи! А сколько людей погибло! Не счесть! Если бы обычай сажать деревья в память погибших существовал с самого начала — весь мир был бы в зеленом наряде! И тогда, глядя на зеленые живые леса, люди, наверное, задумывались бы, прежде чем браться за оружие.

В этом парке за каждым живым деревом — память, напоминание об убитом, погибшем, умершем от голода во время блокады Ленинграда.

Подробности о голоде в Ленинграде сообщались не по радио, а в редких письмах, от редких приезжих из Анадыря, Петропавловска-на-Камчатке. Многие русские жители Улака были родом из Ленинграда. Улакцы сочувствовали им и пытались утешить их, говоря им, что голод — это не самое страшное, его можно пережить, вытерпеть. Чукчи имели право говорить так об этой беде.

Года через два после начала войны в Улак приехал новый учитель истории. Он был какой-то странный, ходил бочком, заикался, и его лицо часто искажалось гримасой. И тогда Кайо впервые услышал новое слово — контузия.

Настал день, когда тишину улакского утра прорезал женский крик: получила похоронную тетя Тымнэна — погиб ее сын, один из первых чукотских летчиков, добровольно ушедший на фронт.

Охотники приходили в промороженный железный склад со связками песцовых шкурок, и даже те, кто совсем не знал русского языка, уверенно произносили: «В фонд обороны».

Копая ямки, держа саженцы чуть на весу, чтобы не повредить нежные корешки, Кайо вспоминал годы войны, вспоминал далекий безлесный полуостров, где, к великому сожалению, нельзя посадить дерево в память своего земляка Тымнэна. Но пусть память о чукотском летчике хранит вот это дерево. Хорошее дело — сажать деревья.

Это была его детская мечта — вырастить деревья в тундре. Бывало, забравшись в заросли приречного ивняка, Кайо воображал себя в настоящем лесу, среди высоких деревьев, заслоняющих солнечный свет. Он об этом написал в своем первом школьном сочинении. Учительница похвалила его и вздохнула: в ту зиму в Улаке было особенно морозно. Уголь смерзся так, что впору взрывать его, а железный лом со звоном отскакивал и дрожал, передавая телу через руки, одетые в оленьи рукавицы, ощущение безысходности и беспомощности.

Кайо ходил за углем на берег моря и видел выброшенное осенними штормами искалеченные, вмерзшие в лед мертвые стволы деревьев — словно воины, павшие в схватке.

Когда кончили сажать один ряд и начали другой, Кайо во время короткой передышки рассказал Зине Четверговой о своем земляке Тымнэне. Девушка молча выслушала Кайо, и сказала, выбрав хороший крепкий саженец: «Вот пусть будет памятью о твоем земляке». Кайо постарался заметить это место… Но где оно теперь, это дерево? Все равно что искать человека, которого раз только видел маленьким ребенком.

Иунэут сняла с головы платок, и солнце заиграло в ее волосах. Кайо искоса глянул на нее: сколько жена ни моет волосы, они остаются у нее глянцевитыми, словно всегда смазаны тонким слоем жира. Он еще раз с удивлением подумал, что Иунэут преобразилась в городе, словно стала выше, стройнее и даже моложе. Хорошо бы, если бы она запела…

Кайо улыбнулся.

— Что с тобой? — тихо спросила Иунэут.

— Да так. Песня вспомнилась, — ответил Кайо.

— Песня? — переспросила Иунэут.

— Когда мы сажали деревья, пели песню, — пояснил Кайо. — Вот я иду теперь и слышу ее про себя.

— Что за песня?

— Про Россию. Старинная песня.

— Про Россию много песен. Может, я знаю? — спросила Иунэут.

Кайо вполголоса напел.

Иунэут внимательно прислушалась.

— Я знаю эту песню, — сказала она. — Какая же она старинная? Я еще в школе ее пела.

И вдруг Кайо, словно волшебством, возвратился назад, очутился в послевоенном Ленинграде, а Иунэут превратилась в Зину Четвергову.

Вот она рядом, подтыкая пальто, сшитое из тонкого офицерского сукна, орудует лопатой. Кайо стоит над ней и смотрит на светлые волосы, тронутые сединой. Он держит тонкий ствол дерева, сильно сомневаясь, что из такого на вид несерьезного прутика с поникшими бледными корешками вырастет могучее дерево. Дерево в память чукотского летчика, земляка Кайо.

Вон Иржи смеется чему-то: наверное, вспоминает, как взял в плен целый взвод фашистов, как прощался с ручным пулеметом Дегтярева, который таскал на себе все партизанские годы.

А вон и Миша Мальков. Несмотря на осколок в спине, он старается стоять ровно и ухаживает за студенткой восточного факультета, эстонкой с чудным именем Июле.

Как удивительно, что песня может воскрешать позабытое, словно бы навсегда исчезнувшее в прошлом!

— Вспомнил! — чуть не закричал Кайо, и Иунэут испуганно умолкла.

— Что с тобой? — спросила она.

— Песня показала место, — возбужденно продолжал Кайо. — Мы стоим там, где я посадил его! Это точно!

— Как ты угадал? — тихо спросила Иунэут. Волнение мужа передалось ей.

— Я же тебе сказал — твое пение, — повторил Кайо. — Видишь тот старый дом?

Иунэут проследила за рукой мужа. Старый дом стоял между новыми зданиями. Его, видимо, недавно покрасили, но это не могло скрыть его возраста.

— Он спрятался, а я его узнал, потому что тогда он один стоял, а вокруг было пусто! — радостно говорил Кайо. — Я еще думал: тем, кто живет здесь, неуютно и далеко от центра города, да еще такой пустырь, где ветер гуляет.

Кайо дотронулся до ствола ближайшего дерева, провел рукой по шершавой коре. Он обошел его кругом, не отнимая ладони, ощущая глубокое тепло живого дерева, чувствуя, как в недрах древесины, в ее мельчайших сосудах текут живые, словно кровь в теле человека, соки. Ему даже показалось, что дерево едва уловимо отзывается на его прикосновение.

— Здравствуй, друг, здравствуй, дерево, — взволнованно шептал он, не стесняясь жены. — Вот мы и увиделись. Столько времени прошло! А говорят, что деревья растут медленно… Вот ты какое стало!. Большое, красивое.

Значит, не напрасно он тогда на холодном, сыром ветру стоял и держал тонкие, гнущиеся прутики, не очень-то веря в душе тому, что они с годами превратятся в крепкие, высокие деревья, шумящие листвой даже на легком ветру. И в памяти Кайо вдруг промелькнула за одно мгновение целая жизнь — от мертвых, занесенных снегом и морским льдом бревен с обломанными сучьями, от тундровых тальниковых зарослей, которые так хотелось видеть высокими деревьями, от студенческого субботника до сегодняшнего дня, когда он встал у посаженных им деревьев в честь великой победы над фашизмом.

Иунэут стояла поодаль и наблюдала за мужем. Все-таки необычный человек ее Кайо. Надо же! Столько времени прошло — и вдруг большое высокое дерево, посаженное его руками. Это должно рождать необычное чувство, для людей ее земли совсем незнакомое и новое — ведь там не сажают в землю растения. Все, что ни растет, возникает само собой, без усилий, без забот и переживаний человеческих. Весной, когда сходит снег, появляются первые зеленые ростки травы, зацветают цветы, тундра становится как новая цветная камлейка, расстеленная сушиться после стирки. А в России, как читала об этом Иунэут, загодя тревожатся об урожае, рыхлят землю — пашут и боронуют, а потом высаживают в землю семена. И ждут, пока не появятся первые зеленые иглы из темной земли. Что же они чувствуют, своими руками сотворившие живое?

Иунэут смотрела на мужа, на дерево, с которым он разговаривал, словно с человеком, и старалась понять его чувства. С чем же это можно сравнить? Нет, ей трудно его понять. Для этого надо самой посадить дерево и вырастить его. И не просто посадить, а связать это событие с частью своей жизни. С неожиданно возникшим чувством ревности Иунэут спросила:

— Ты тут долго будешь стоять?

Кайо удивленно посмотрел на жену.

— Я готов простоять здесь всю жизнь! — ответил он. — Только тот, кто хоть раз увидел, как выросло посаженное им дерево, может меня понять.

— Куда уж мне, — с обидой проворчала Иунэут.

Кайо подошел к ней.

— Ты не сердись, — тихо сказал он. — У меня такая радость, словно я сделал что-то очень большое, почти великое, и сам того не подозревал.

— Я читала — лесники каждый год сажают деревья, — возразила Иунэут.

— То лесники, — ответил Кайо. — Это их работа. Может быть, они и не думают о том, что делают. А тут важно задуматься. Вот этими руками много лет назад посадил я живое деревце с бледными корешками. И в душе очень хотел, чтобы из него выросло настоящее, живое, большое дерево. В память о погибших, о моем земляке Тымнэне, у которого и настоящей могилы-то нету. И природа словно услышала мое желание. Ведь мой саженец мог и зачахнуть… Возвращаюсь через много-много лет — и стоит мое дерево, крепкое, большое и высокое, и здоровается со мной шумом листьев.

— Красиво говоришь, как в книге пишут, — заметила Иунэут.

— Наверное, об этом и надо писать книги, — отозвался Кайо. — О такой радости. Это же все равно что вырастить человека!

— Вот-вот, — кивнула Иунэут. — Я все думала — с чем сравнить. Наверное, это так и есть — как вырастить человека.

— Как хорошо, что я нашел свое дерево. В другой раз буду сажать — не отойду, пока не вырастет.

— Деревья долго растут, — заметила Иунэут. — Как люди.

— Верно, — кивнул Кайо. — Но ведь живем-то мы среди людей.

Сказав эти слова, Кайо вдруг почувствовал их неожиданное продолжение — жить-то живем среди людей, но часто не видим, как они растут, как вырастают и становятся совсем другими. Вот как было с дочкой Маюнной, как было даже с ним самим…

Кайо запрокинул голову: все-таки нехорошо, что он не знает, как называется это дерево: дуб, клен, ива, тополь? И тогда не догадался поинтересоваться у Зины Четверговой. А сейчас спрашивать у прохожих неловко. Это все равно, что хорошего человека при первой же встрече пытать, какой он национальности… Не это главное. Главное — это хорошее, большое дерево с зелеными листьями.

Служительница парка Победы несколько раз прошла мимо двух странных людей, уютно устроившихся прямо на траве под большим тополем и о чем-то оживленно разговаривающих на незнакомом языке.

В заводской проходной Петр Тимофеевич показал свой пропуск, потом взял пропуск для Кайо.

— Из какой страны? — спросил пожилой вахтер.

— Из нашей, — коротко ответил Петр Тимофеевич.

Петра Тимофеевича знали здесь хорошо. С ним здоровались и рабочие и начальники. «Наверное, хорошо работать там, где так много народу», — подумал Кайо, шагая вслед за Петром Тимофеевичем. Не то что в тундре. Там с тобой рядом от силы пять человек вместе с женщинами, и ты к ним так привык, что все о них знаешь и здороваешься по утрам, словно с самим собой.

— Ну, Павел, — говорил между тем Петр Тимофеевич, — показать тебе целиком весь наш завод не только дня, а и недели не хватит. Да и завод-то наш, если уж говорить точно, это даже не завод, а объединение. Наши предприятия есть и в других городах области. А здесь мы производим нашу главную продукцию, которая и расходится по всему миру, — машины, вырабатывающие электрический ток. Поведу тебя в тот цех, в котором сам работаю.

Когда перед Кайо раскинулся огромный цех, в котором надо было напрягать зрение и внимание, чтобы увидеть работающих людей, он вспомнил определение завода, услышанное им от учителя Татро: «Это то место, где делают машины и инструменты». Конечно, разобраться в этом деле трудно. Кайо сразу же ощутил что-то неземное, почти космическое, с одной стороны, и с другой — даже не восхищение, а священный трепет перед человеческим могуществом, способностью творить такую силу! С Петром Тимофеевичем здоровались, пожимали руку Кайо и дружелюбно, не без любопытства, посматривали на него.

— Тимофеич! — услышал Кайо голос откуда-то сверху и увидел человека. — Тимофеич!

— Что, Андрей Петрович? — отозвался Яковлев.

— Что же родственника своего водишь по цеху, словно иностранца?

— Какой он иностранец? — Петр Тимофеевич проворчал — Разучились мы своим людям показывать заводы. Водим по цехам разных там почтенных гостей, делегации, даже оставшихся кое-где королей и императоров, а вот своему земляку родной завод и не знаем, как показать… Ведь верно, — обратился он уже к Кайо, — хорошо бы взять да и приехать всей вашей бригадой к нам. Хотя бы только в наш цех. А мы бы взяли да и махнули к вам в тундру? А?

— А что, это было бы неплохо, — улыбнулся Кайо, представив на мгновение делегацию ленинградских рабочих завода «Электросила» в своем стойбище, в своей яранге. — Приезжайте.

— Андрей Петрович! — крикнул Петр Тимофеевич. — Вот Павел приглашает приезжать в тундру. Оленину попробовать.

— А почему бы и не поехать? Правда, дороговат билет, я уже приценивался, — ответил Андрей Петрович. — Но вполне можно. Зато уж и отдохнешь там!

По железной лесенке Андрей Петрович спустился вниз.

— Понятно, что мы тут делаем? — спросил он.

— Трудновато разобраться, — ответил Кайо.

— По школьному курсу физики помните, как устроена динамо-машина?

Кайо кивнул.

— Грубо говоря, схема та же, — объяснял Андрей Петрович. — Только, конечно, мощность поболее, да и размерчики… Кайо еще раз окинул взглядом цех, и ему вспомнилась динамо-машина, которую крутили на киносеансах в довоенном Улаке. Трудно было раскрутить маховик, а потом держать скорость так, чтобы лампочка горела ровно, чтобы луч, высветляющий на куске полотна мчащегося на коне Чапаева, не прерывался. Покрутишь такую машинку даже недолго, и устаешь так, что трудно разогнуться.

А какая сила нужна и какой свет будет, если раскрутить вон ту динамо-машину!

— Ну как, нравится машинка? — спросил Андрей Петрович.

— Гляжу, и даже дух захватывает! — сказал Кайо. — Этакая силища! Такая была раньше только у богов.

— Ну, куда заехал! — усмехнулся Андрей Петрович. — Просто работу свою делаем. Нельзя сказать, чтобы не гордились. Вот нам Петр Тимофеевич рассказывал, как у вас в тундре пастухи работают. В пургу, в дождь, в гололед, в страшные морозы — вот это боги!

Кайо еще раз оглядел огромный цех, посмотрел на стоящих рядом Андрея Петровича, Петра Тимофеевича, на своих сверстников, рабочих ленинградского завода, и почувствовал уважение к их мастеровитости.

Андрей Петрович сказал:

— Я читал, что у вас на Колыме будет строиться ГЭС.

— Колыма не совсем чукотская река, но в нашей области, — ответил Кайо.

— Что значит — не чукотская? — недоуменно спросил Петр Тимофеевич. — Прости, но я читал у Богораза, что и на Колыме проживают чукчи. Он кочевал с ними, когда изучал чукотский язык.

Кайо почувствовал, что краснеет. Как же он мог так оплошать! Совсем позабыл про колымских чукчей, обладателей лучших ездовых собак на всем северо-востоке!

— Но те чукчи живут на территории Якутской республики, — вспомнил Кайо.

— Какая разница — ведь тоже чукчи, — возразил Петр Тимофеевич.

— Разница, может, и есть, — вступил в разговор Андрей Петрович. — Вот, скажем, я читал об эскимосах. Они живут и на Чукотке, и на Аляске, и на севере Канады, и в Гренландии. Разница у них есть…

— Но ведь Якутия — это Советская республика, — напомнил Петр Тимофеевич.

— Да, конечно, там тоже чукчи, — согласился Кайо, удивляясь про себя осведомленности своих собеседников.

— Электростанция будет построена на юге, — сказал он, чтобы окончательно не уронить себя в их глазах. — Там, где золотоносные районы.

— Главное — построить электростанцию, — заявил Андрей Петрович. — А энергию передать не велика хитрость.

— Электричества на Чукотке и теперь достаточно, — сказал Кайо. (Вот теперь он возьмет свое! Они думают, что на Чукотке до сих пор стоят яранги, освещаемые жирниками.) — У нас нет селения, где не было бы своей электростанции. Лампочки горят в настоящих домах, а не в ярангах…

— Вот это и плохо, что в каждом селении электростанция, — заметил Андрей Петрович, — расточительно и неудобно. Да и энергии там с гулькин нос. Ну какие там генераторы могут стоять?

И он назвал несколько марок, о которых Кайо ни малейшего представления не имел.

— В лучшем случае они могут осветить селение, дать энергию для мастерской. А вот чтобы на этом электричестве и готовить можно было, и обогреваться безо всякого угля, без дров, и всю работу делать — вот это электричество! С Колымы вам и будет поступать такой ток.

— Далековато, — заметил Петр Тимофеевич. — Тысячи три километров. Большие потери энергии будут…

— Ученые сейчас работают над новыми видами электропередач, — сказал Андрей Петрович и спохватился: — Мы заспорили, а гостю надо показать и другие цехи. Встретимся в столовой.

Андрей Петрович взобрался по железной стремянке на свое место.

До обеда Петр Тимофеевич показал Кайо турбогенераторный цех, гидрогенераторный, где сам работал, инструментальный и испытательный стенд.

Да, это был совершенно новый, незнакомый мир для Кайо, словно другая планета, которая находилась за невысоким забором на одной из самых оживленных улиц Ленинграда. Шагая рядом с ленинградским родственником, здороваясь бесконечное число раз, представляясь друзьям Петра Тимофеевича, он все думал о том, как несправедливо, что огромная, может быть, главная часть деятельности современного советского человека почти совсем скрыта от пытливых глаз других людей. А ведь в Ленинграде не только этот завод, есть и другие — знаменитые Кировский, Невский машиностроительный, Оптико-механическое объединение, уж не говоря о многочисленных фабриках и заводах, о которых Кайо попросту и не знал.

Петр Тимофеевич повел гостя в столовую. Там уже ждал Андрей Петрович.

— Устали? — спросил он Кайо.

— Устал, — признался Кайо, — устал так, словно сам как следует поработал.

— Ну и отлично! — удовлетворенно произнес Петр Тимофеевич. — Надеюсь, тебе понравился наш завод.

— О таком заводе нельзя просто сказать — понравился или не понравился. Слишком обычные слова, — после некоторого раздумья ответил Кайо.

За чистеньким пластмассовым столиком, похожим на такой же стол в улакской совхозной столовой, Кайо рассказал о своей первой встрече с электричеством.

В Улаке электрический свет появился сначала на полярной станции. Большинство ее работников были родом из Ленинграда. Здесь и горели первые электрические лампочки. И когда Кайо впервые увидел горящую лампочку, он совершенно всерьез решил, что люди нашли способ снимать с неба звездочки. И поначалу испугался, подумал, какое же темное и некрасивое будет небо, если с него исчезнут все звезды. А с еще большим страхом думал о том, что может найтись и такой изобретатель, который и луну снимет… Ну, а что, если такое же сотворят и с солнцем? Когда Кайо довел размышления до солнца, тут ему стало совсем жутко.

Его немного успокоило то, что на полярной станции работал земляк Тэнмав. Он объяснил мальчику, что из работающей машины к лампочке по кишочкам-проводам течет удивительный ток, который и превращается в свет, вливаясь во внутренность стеклянной электрической лампочки. Таким и было понимание Кайо сущности превращения энергии работающей машины в электрический свет.

В тысяча девятьсот сороковом году в Улак привезли первую ветряную электроустановку. Полярники решили осветить яранги.

И работа закипела. В той части Чукотки, где расположен Улак, деревья не растут. Пришлось снаряжать вельботы и байдары в те места, куда течениями сибирских рек выносились бревна. Такими плавниковыми столбами украсился Улак к двадцать третьей Октябрьской годовщине. Поставили ветродвигатель, и Тэнмав пошел по ярангам вешать лампочки. Провели электричество, разумеется, и в школу, и в интернат, где жил Кайо. Кроме того, в землю уложили кабель-жилу, похожую на толстую моржовую кишку. Пока шла вся эта работа, Кайо смекал, что вот по этой толстой кишке и полезет удивительный ток, который потом потечет к каждой лампочке уже по белой тонкой кишке с матерчатым верхом.

Трудно описать радость, когда зажглись первые электрические лампочки в ярангах. То, что они горели на полярной станции, это одно, но в яранге! Горели лампочки и на столбах, в школьных классах, в интернате. Конечно, это был желтый, мерцающий, порой совсем угасающий свет, но в Улаке попросту не замечали таких мелочей, радуясь тому, что чудо пришло.

Наверное, этот желтоватый, словно задыхающийся от долгого пути свет сделал больше, чем долгие речи. К такому свету стали уже понемногу привыкать, и даже собаки не так громко лаяли, когда на столбах вспыхивали лампочки. Ветродвигатель особенно усердно работал в ветреные дни, и в пургу со стороны селение выглядело красиво и странно для этих мест. Мотались лампочки, тени от летящего снега сновали по крышам яранг.

Глядя на мерцающую в такт порывам ветра раскаленною металлическую нить внутри стеклянной колбы, Кайо как бы видел струящийся по проводам удивительный ток, представлявшийся потоком ослепительно белого вещества. Его пугала и привлекала мысль: а что, если разрезать провод — растечется ли свет по комнате? А вдруг заполнит ее и выльется через открытую дверь, потечет по улицам, по уклону покатится к лагуне и, может быть, так и дойдет до Кэнискуна, до Инчоуна или по долине реки достигнет и родного тундрового стойбища?

Эта мысль казалась Кайо такой же кощунственной, как если бы он подумал о том, чтобы разрезать человеку кровеносный сосуд. И только это удерживало мальчика от того, чтобы рассечь белый, слегка скрученный провод. Но ведь был человек, Кайо о нем читал где-то, который, несмотря на запреты совести и священный ужас, разрезал человека и заглянул в его нутро. И Кайо решился.

Вечерами бывало так, что в классах никого не оставалось. Свет горел везде, и в вечернюю снежную темень светили окна школы и интерната.

Кайо пробрался в один из классов, вооружившись хорошо отточенным ножом, привезенным из тундры. Правда, учителя не разрешали его носить на поясе, но он оставался при Кайо и лежал в тумбочке вместе с остальными немудреными пожитками.

Сердце так громко стучало, что Кайо казалось — его слышно всей школе, во всем интернате, и стук разносится по всему селению. Хорошо, что в этот вечер бушевала снежная буря — в такую погоду звуки глохнут и не разносятся далеко.

Кайо посмотрел на лампочки. В классе их было две. Они горели, тревожно пульсируя, словно в них был не ток, а живая кровь.

Для того чтобы добраться до белого шнура, надо было подставить табуретку и влезть на нее. Так Кайо и сделал. Прислушался. Кроме воя ветра за окнами, ничего не было слышно. Словно во всем большом доме-интернате никого не было. Эта мысль испугала Кайо — а если произойдет что-нибудь необычайное? Но Кайо хорошо знал, что в небольших двух комнатах, примыкавших к большой кухне, живут директор и его мать.

Кайо поднес нож к белому шнуру и решительно вонзил хорошо заточенное лезвие. Он знал строение электрического шнура, был готов, что усилию будет сопротивляться и сам матерчатый, туго скрученный шнур, и множество медных проводов, которыми были начинены резиновые кишочки, почти не оставляя места для той живительной силы, которая должна была рождать свет.

И тут Кайо почувствовал удар необычайной силы, и перед его глазами вспыхнуло голубое пламя. Теряя сознание, Кайо услышал слова, которые произнес учитель физики: «Короткое замыкание!»

— Да-а, — протянул Андрей Петрович. — Представляю, какое было ощущение у вас.

— После этого я навсегда сохранил почтение не только к электрическому свету, но ко всему, что связано с электричеством, — с улыбкой сказал Кайо. — Теперь вы понимаете, что я чувствую, посетив ваш завод и увидев эти огромные машины.

— Давайте-ка доедать наш обед, — словно очнувшись, торопливо сказал Петр Тимофеевич. — Скоро в цех.

Столовая уже почти опустела.

До проходной Кайо провожали Андрей Петрович и Петр Тимофеевич. Чуть поотстав, Андрей Петрович сказал товарищу:

— Как рассказал гость про электричество-то, а?

Глядя вслед гостю с Чукотки, он мысленно представлял дальний край в сиянии электрических огней, отражающихся в гранях ледяных торосов.

Кайо чувствовал, что не двинется из Ленинграда, не сделав попытки увидеться со своим прошлым, и в один из дней снова очутился в знакомом парке на Петроградской стороне.

Солнечные лучи ярко светили в желтой листве, напоминая о той осени.

Когда диагноз окончательно подтвердился, решено было, что Кайо покуда будет лечиться амбулаторно. Ему дали несколько рецептов, большое количество белых таблеток с устрашающе коротким названием «паск» и сделали пневмоторакс — накачали воздух в межплевральный промежуток. За короткий срок Кайо усвоил медицинскую терминологию и по отрывочным репликам врачей в туберкулезном диспансере легко мог понять, как протекает болезнь.

В этом диспансере, располагавшемся в уютном особняке на площади Льва Толстого, на пересечении Большого проспекта Петроградской стороны и Кировского проспекта, царила удивительная атмосфера. Люди выглядели странно здоровыми, на многих лицах даже горел румянец. Очень редко можно было встретить человека, согнутого болезнью, кашляющего. Здесь кашляли тихо, деликатно, тщательно прикрывая рот и сплевывая в специальную бутылочку темного стекла с плотно завинчивающейся крышкой, похожую на старый проткоочгын.

…Кайо шел на площадь Льва Толстого, зная, что на месте этого особняка-диспансера теперь стоит Дом мод, современное здание из стекла и бетона, и станция метро «Петроградская». Даже скверик куда-то исчез, поглощенный огромным зданием. Когда глазу не за что зацепиться, то и воспоминания тускнеют. Поэтому Кайо поспешил отсюда к парку возле Зоосада.

Вот здесь он шел понурив голову, а потом сел на скамейку, покрытую выщербившейся зеленой краской. Дело клонилось к вечеру, к такому редкому осеннему ленинградскому вечеру, когда воздух удивительно прозрачен и желтые листья, если смотреть снизу, кажутся напечатанными на голубом поле бледного неба. Городской шум удалялся, отгороженный деревьями — стражами тишины, оставляя в покое человека, и ворчал издали.

На душе было смутно и горько. Туберкулез… Кайо знал об этой болезни, перешедшей к его сородичам из прошлого и не отпускавшей свои жертвы долгие годы. Коварство болезни было в том, что она подкрадывается незаметно и человек часто долго не подозревает, что болен. Так было и с Кайо. Поначалу он думал, что просто не может привыкнуть к ленинградскому климату и от этого у него постоянное недомогание, слабость, а по ночам липкий пот покрывает тело.

Уже два года Кайо был студентом университета. Недомогание и слабость он относил за счет усиленных занятий и рассчитывал за лето поправиться в студенческом доме отдыха на Карельском перешейке.

Но прошло лето, а слабость не проходила. Кайо стал сильно кашлять, и порой ему трудно было остановиться, особенно по ночам. Тогда он одевался и выходил на улицу. Васильевский остров спал. В подворотнях дремали дворники, кое-где маячили милиционеры и подозрительно смотрели на закутанного в серое пальто юношу, то и дело останавливающегося, чтобы прокашляться. По Восьмой линии Кайо выходил на берег Невы, усаживался на гранитную скамейку под сфинксами и наблюдал за жизнью реки. Под утро разводили мост Лейтенанта Шмидта, а затем и Дворцовый. Большие корабли проходили по реке. Они перекликались гудками, слышны были команды капитанов, шум машин, громко плескалась вода.

Иногда Кайо переходил на другой берег Невы, к Медному всаднику, шел по Сенатской площади, воображая, как тут стояли декабристы. По Дворцовому мосту возвращался на Университетскую набережную. А в мечтах видел себя ученым-историком, изучающим происхождение народа — откуда и зачем он пришел на холодную землю, почему выбрал именно то место для своего обитания? Одолеть бы проклятую слабость, снова стать здоровым, сильным и с головой окунуться в книги — читать, читать, впитывать в себя знания, потом окончить университет и вернуться домой руководителем какой-нибудь научной экспедиции.

Каждый год студентов-северян тщательно осматривали врачи: ведь тогда не все выдерживали непривычную жизнь в городе, так резко отличавшуюся от жизни в тундре и тайге.

С замиранием сердца пошел Кайо на медосмотр. На вопрос, как он себя чувствует, ответил — нормально, жалоб нет. Но когда врач приложил к его груди еще теплый от предыдущего студента сосочек фонендоскопа, Кайо почувствовал озноб. Врач долго слушал, а Кайо старался дышать ровно, спокойно, собрав всю свою волю. Но, видно, эти резиновые ушки действительно обладали способностью прослушивать все ненормальное и подозрительное в легких человека. Доктор дал направление на рентген и сказал: «Пусть обязательно сделают снимок». А потом подумал и добавил: «Нет, я лучше пойду с вами».

Сначала Кайо показалась непроницаемой темень рентгеновского кабинета, но довольно скоро глаза привыкли, и он заметил врача, сидящего у мерцающего экрана, маленькую кушетку, покрытую клеенкой.

Кайо велели встать за железный экран. Рентгенолог надел огромные резиновые перчатки и прижал доской грудь. Потом чуть отъехал. Напрягая слух, Кайо ловил каждое слово, но медицинских знаний у него явно было недостаточно, чтобы связать в целое отдельные слова — верхушки, левая доля, затемнения, каверна, инфильтрация… Только с каждым словом он понимал, что дело его плохо.

Потом его посылали еще на какие-то исследования, анализы, процедуры, но Кайо проделывал это уже машинально. Все было ясно, да и врачи больше не скрывали от него состояние его здоровья.

Лечиться Кайо начал больше из чувства дисциплины, чем из желания поправиться. Да и в этом особнячке на площади Льва Толстого он не встретил ни одного человека, который бы вылечился от туберкулеза. Правда, все стены в приемной были украшены бодрыми плакатами, на которых было всего два слова — «Туберкулез излечим!» Удивительно, что среди больных было довольно много молодых людей, может быть, даже ровесников Кайо. Кайо пристально всматривался в лица товарищей по несчастью, и сердце сжималось от жалости и сочувствия: молодые женщины при этой коварной болезни странно расцветали; щеки их покрывались румянцем, а глаза влажно блестели, затаив в самых глубинах темных зрачков великое горе.

В ожидании своей очереди на поддувание рассказывали друг другу невероятные истории излечения, делились рецептами разных самодельных снадобий из сока алоэ, меда, медвежьей желчи, собачьего жира и еще каких-то ингредиентов, которые часто не имели никакого отношения к медицине. Кайо, еще в детстве испытавший шаманские снадобья и знавший им истинную цену, с улыбкой выслушивал эти рецепты и с горечью думал: как же это так получилось, что человечество, за всю свою историю изобретшее совершенные способы уничтожения человека, не могло победить такую древнюю болезнь, как туберкулез…

В таком состоянии и встретил Кайо Наташу в саду недалеко от Зоопарка.

Девушка сидела с книгой, но не читала, а смотрела куда-то вдаль, задумчиво, погруженная в мысли. Эта девушка время от времени смотрела в книгу, шевелила губами, видимо, читала, снова устремляла взгляд меж стволов деревьев, мимо Кайо, сидевшего почти напротив. Кайо отвел глаза и решил не смотреть на нее. Чего доброго еще подумает, что он нарочно глядит, чтобы привлечь внимание.

Он думал о девушке и не подозревал, что к нему подкрадывается приступ изнурительного кашля, который выгонял его по ночам из общежития к безмолвным каменным сфинксам. Кашель согнул Кайо пополам, так что он стукнулся подбородком о колено. Оттого, что ему хотелось удержать кашель, рвущие горло спазмы продолжались долго, и он уже считал, что ему больше не выпрямиться, не вздохнуть свободно. От напряжения слезы выступили на глазах, лицо налилось кровью, и все ему казалось теперь красным, покрытым дрожащей радугой страдания.

Наконец приступ прошел и Кайо смог выпрямиться. Первое, что он увидел, — испуганные глаза, неотрывно смотрящие на него. Стало стыдно и неловко, и Кайо решил уйти. Он быстро поднялся со скамьи, хотел было шагнуть прочь, но зашатался и рухнул обратно на скамью, виновато улыбаясь девушке.

— Вам плохо? — услышал он тонкий голос.

— Нет, ничего, пройдет, — хрипло ответил Кайо.

— Может, вам нужна помощь?

— Ничего мне не нужно, — выдавил из себя Кайо, — Все прошло. Только отдышусь немного.

Девушка села рядом.

Кайо испуганно и удивленно глянул на нее.

— Да мне ничего не нужно, — повторил он. — Все хорошо.

— Не очень-то хорошо, — сочувственно улыбнулась девушка. — Я же вижу, что вам худо.

— Ничего, — на этот раз Кайо старался говорить бодрее. — Прошло.

Ему было очень неловко. Но сейчас встать и уйти было бы совсем плохо. Что же делать? Ну, пусть девушка посидит, убедится, что с ним все в порядке, — и уйдет. Но сидеть молча тоже невежливо: ведь девушка подошла помочь.

— Интересная книга? — спросил Кайо, кивнув на том, лежащий на коленях девушки.

— Муторная, — весело сказала девушка и улыбнулась. Она показала обложку. Это было какое-то пособие по радиотехнике.

— Студентка? — спросил Кайо.

— В техникуме учусь. В вечернем, — добавила после некоторого раздумья девушки. — А днем работаю на телефонном коммутаторе в Петропавловской крепости.

— Интересно, — проронил Кайо.

— Не сказала бы, — отозвалась девушка. — Вы тоже студент?

— Да, в университете учусь, — ответил Кайо. — А что, разве в Петропавловской крепости есть телефон?

— А почему бы нет? — удивилась девушка.

— Извините, я думал, что там музей — царская тюрьма, — сказал Кайо.

— Там есть музей-тюрьма, — сказала девушка. — И там, по-моему, последними сидели министры бывшего Временного правительства. Но кроме музея в Петропавловке разные учреждения, даже жилые дома… Я там и живу.

— Вот это интересно! — оживленно заметил Кайо.

— А вы что, никогда не бывали в Петропавловке? — спросила девушка.

— Все собирался, — виновато ответил Кайо. — И каждый раз говорю — еще успею.

— Хотите, я вам покажу крепость? — вдруг предложила девушка. — Заодно угощу вас чаем. Вам все равно еще рано домой, вы слабы.

Девушка, назвавшаяся Наташей Величко, провела Кайо через восточные ворота на территорию Петропавловской крепости.

— Петропавловская крепость была заложена в мае тысяча семьсот третьего года по чертежу самого Петра Первого и первоначально называлась «Санкт-Петербургская крепость», — рассказывала Наташа. — А когда построили внутри крепостного вала вот этот собор, который поначалу был деревянным, в честь православных святых Петра и Павла, крепость стала называться Петропавловской.

Наташа и Кайо остановились перед собором. Ветер с Невы проходил над каменными стенами и поверху проникал в обширный крепостной двор, гоня по булыжному покрытию мокрые желтые листья.

— Петропавловская крепость — это начало Петербурга-Петрограда-Ленинграда, и день основания ее считается началом существования нашего города, — продолжала Наташа, — Конечно, слава у крепости мрачная. По существу, она никогда и не использовалась как военная крепость. Уже в тысяча семьсот девяностом году сюда был посажен Радищев, потом солдаты и офицеры Семеновского полка, в двадцать пятом году прошлого века — декабристы… Здесь сидели в разное время Писарев, Чернышевский, Фигнер, брат Ленина — Александр Ульянов.

Кайо с восхищением посмотрел на девушку и сказал:

— Можно подумать, что вы историк.

— Да какой, я историк, — засмущалась Наташа. — Просто интересуюсь местом, где живу. Вот он — мой дом. — Наташа повернулась, и Кайо увидел двухэтажный длинный каменный дом, обычный для старого Петербурга. Но не это поразило Кайо, а вывеска по фасаду, уместная, по мнению Кайо, в любом другом месте, только не здесь, — «Гастроном».

Наташа уверенно шагала вперед. Кайо едва поспевал за ней. Рядом со входом в магазин была дверь со свежими следами недавней краски, нанесенной, должно быть, на сырое дерево и поэтому быстро отвалившейся.

— Идите за мной, — сказала Наташа и спустилась на несколько ступенек вниз.

Дверь из коридора вела в большую кухню, где было неожиданно многолюдно и у большой, жарко натопленной плиты стояли пять женщин, каждая возле своей кастрюли.

Наташа со всеми поздоровалась и провела гостя в комнату, длинную и узкую, упиравшуюся в полукруглое окно с таким широким подоконником, что на нем мог улечься человек.

В комнате — простая железная кровать, застланная ярким лоскутным одеялом, шкаф с фанерными дверцами и стеклянным окошечком в верхней части, тумбочка и большая этажерка с книгами. Кроме того, у самого входа стоял небольшой стол, на котором аккуратно была сложена посуда.

— Вот и моя обитель, — весело произнесла Наташа. — Правда, похоже на келью?

— Никогда не был в келье, — ответил Кайо.

Наташа угостила Кайо чаем и рассказала о своей короткой жизни: родители погибли в блокаду, а жили здесь же недалеко, на Зверинской, у Зоопарка. Была в эвакуации. Как только узнала о прорыве блокады, всеми правдами и неправдами добралась до Ленинграда. Квартиру уже заняли, но с помощью исполкома дали вот эту комнату и устроили на работу на телефонный коммутатор крепости.

— Вам здесь нравится? — спросил Кайо. Он уже окончательно оправился от приступа.

— Мне — очень! — ответила Наташа. — Ведь я живу в самом настоящем центре Ленинграда. Мне здесь очень хорошо.

Кайо поглядел в окно. Стекло начиналось чуть ли не с самой земли, понизу было забрано железной решеткой. Видны были только ноги прохожих.

Кайо пил чай с вареньем. С каждым глотком в него вливалась какая-то умиротворенность. Ему было уютно, тепло и спокойно в этой длинной, наверное, сыроватой комнате бывшего каземата Петропавловской крепости рядом с удивительной по своей простоте девушкой. Удивительной тем, что она была естественна в разговоре и ничуть не пыталась играть или изображать из себя невесть что.

— Мне тоже хорошо здесь, — со вздохом произнес Кайо. Эти слова вырвались у него помимо воли.

— Приходите в гости, — просто сказала Наташа.

Кайо посмотрел на нее.

Наверно, с точки зрения строгой, классической красоты в облике Наташи не было ничего особенного, У нее были большие серые глаза, очень добрые, с небольшой синевой, словно ленинградское небо, проступающее сквозь обычные над этим городом облака. Лицо бледное, с тонкой кожей. А вся фигурка худенькая, тонкая.

Кайо по настоянию Наташи выпил вторую чашку чая, съел еще один бутерброд с колбасой. Он рассказал о себе: приехал с Чукотки, с самого дальнего края, с мыса Дежнева, где стоит древнее чукотское селение Улак.

— У вас тоже замечательное место, — сказала Наташа. — Я читала еще до войны, когда спасали челюскинцев…

Потом Наташа, провожая Кайо, провела его через большие, широко распахнутые ворота на пляж. Пляж был пустой, но Кайо растрогала живая полоска чистого берега, не задавленного камнем.

Он встал у самой воды и сказал:

— Как здесь хорошо.

— Я тут загораю, — отозвалась Наташа.

— Я видел, — кивнул Кайо.

— Меня видели? — удивилась Наташа.

— Может быть, и вы тогда были, — ответил Кайо. — Когда мне впервые показали голых людей на этом песчаном берегу, я сначала не понял, что они тут делают. У нас ведь на Чукотке не загорают, хотя это можно сделать очень просто и быстро.

— Как?

— Весной, когда солнце светит круглые сутки, за один день охоты лицо загорает так, что становишься как негр. А если раздеться и немного постоять на снегу на таком солнце, можно и всем телом почернеть.

— На снегу холодно, — заметила Наташа.

— Оленью шкуру можно подстелить или на нарту стать, — сказал Кайо. — Но когда я увидел здешний пляж, я сразу вспомнил моржей у Инчоуна. Там моржи лежат, как здешние загорающие люди, изредка переворачиваются то на спину, то на живот. Там происходит моржовая любовь, на границе ледяных волн и очень холодной гальки.

— Интересно, — засмеялась Наташа. — Наверное, это очень смешно.

— Не смешно, а интересно, — ответил Кайо, подумал и добавил: — Но бывает и смешно.

Наташа взяла с Кайо слово, что он будет заходить. Дала номер телефона на работе.

Несколько раз Кайо проходил мимо Петропавловской крепости. Он изменил свой маршрут и теперь ходил по Кировскому проспекту, хотя это было намного дальше, чем по Большому.

И все же прошло недели полторы, прежде чем он отважился.

Был ясный осенний день. Шпиль блестел на солнце так, что на него было больно смотреть. Кайо не сразу вошел в дом. Он последовал за какой-то экскурсией в собор. Внутри собор оказался очень нарядным. Было даже что-то отчаянно веселое в этом нагромождении золотого блеска. Внутри собора находились могилы русских императоров, Кайо был уверен, что в России людей хоронят в открытых полях, называемых кладбищами, или же в парках, как Смоленское кладбище.

Он смотрел на тяжелые могильные плиты, на мраморные саркофаги и чувствовал, как исподволь к нему подбирается мысль о собственной смерти. Если он умрет в Ленинграде, то его похоронят по здешнему обычаю, в деревянном гробу. То ли дело на родине. Особенно в тундре. Одели бы во все белое, потом свезли бы на высокий холм и сняли бы одежду. И так оставили, обнажив тело холодному ветру. Так все-таки лучше, чем лежать, ощущая на себе тяжесть сырой земли.

Кайо стало душно, и он поспешил на улицу.

У собора он столкнулся с Наташей.

— Здравствуйте, — сказала она. — Что же вы, обещали приходить, а вас все нет и нет.

— Дела, занятия, — неуклюже соврал Кайо.

— Как здоровье? Поправились?

— Не совсем, — ответил Кайо. Как ей сказать, что ему, видимо, не суждено больше поправиться. Правда, доктор, сказал, что хоть он и не является активно заразным для окружающих, однако должен остерегаться. А в тот раз он пил чай из ее чашки и ничего не сказал… Правда, она, конечно, мыла после него посуду…

— Нужно беречься, — наставительно сказала Наташа. — Ведь вам трудно привыкнуть к нашему климату.

— Стараюсь, — улыбнулся Кайо.

— Зайдем? — предложила Наташа, видя, что Кайо стоит, не собираясь никуда двигаться.

— Да нет, тороплюсь я, — еще раз солгал Кайо. — Я повидал вас, и этого для меня достаточно.

Наташа внимательно посмотрела на Кайо, а он, чувствуя, что сказал что-то не то, медленно краснел.

— Спасибо, — просто сказала Наташа. — Мне тоже приятно было увидеть вас. Придете?

Вдруг спасительная мысль пришла в голову Кайо.

— Давайте встретимся в том же месте, где мы увиделись впервые! — предложил он.

В парке она не станет угощать чаем, и можно не опасаться за ее посуду.

— Если вам так удобнее, с удовольствием, — улыбнулась Наташа. — Когда?

— Да хоть завтра! — весело ответил Кайо.

Это было первое свидание в жизни Кайо. Он надел лучшую рубашку, темно-синюю в светлую полоску, и приладил галстук, занятый у Иржи. Волосы постарался причесать так, чтобы они не торчали в разные стороны. Для этого пришлось их чуточку намылить. В большой туалетной комнате Кайо внимательно всмотрелся в свое лицо и заметил, что похудел, глаза потемнели и будто ушли вглубь. Он улыбнулся самому себе для бодрости и пошел в парк.

Проходя по мосту, он вдруг вспомнил, что на свидание идут с цветами. Времени возвращаться и искать цветы уже не было. Что же делать? На углу проспекта Добролюбова, в ларьке, он купил шоколадку, рассудив, что цветы, конечно, вещь красивая, но шоколад полезный и вкусный.

Он пришел на назначенное место за десять минут. Расположился на той же скамейке, где сидел тогда, и принялся ждать.

Наташа была точна.

— Как часы! — восхищенно произнес Кайо.

— Привыкла быть точной на работе, — сказала она.

Принимая шоколадку, она засмеялась и сказала:

— Как это мило!

Она тут же развернула обертку, разломила шоколад и протянула Кайо.

— Это же вам подарок, — сказал Кайо и почему-то добавил: — Вместо цветов.

— Вместо цветов? — задумалась Наташа. — Почему вместо цветов?

— У меня на родине не дарят девушке цветов, — пояснил Кайо.

— А-а, понимаю, — кивнула головой Наташа, — у вас цветов нет.

— Почему? — с обидой в голосе возразил Кайо. — Летом тундра — как цветастая камлейка.

Пришлось сначала объяснить, что такое камлейка, а потом продолжить:

— Почему и откуда пошло такое мнение, что цветы тундры без запаха?.. Только аромат у тундровых цветов тонкий, еле слышный. Но у нас нет такого обычая — рвать цветы и дарить.

— Это хороший обычай, — заметила Наташа.

— Наверное, — кивнул Кайо.

Время от времени Кайо пристально смотрел на Наташу, изучая ее и стараясь понять, что же в ней такого, что тянет к ней, словно освещает все вокруг особым светом, наполняет особыми звуками…

Они прошли по парку, вышли на Мытнинскую набережную, через мост переправились на Васильевский остров, по Дворцовому перешли на Невский.

Невский проспект после войны был не так оживлен, как нынче. По нему ходил трамвай, тротуары были ровно в два раза уже, но все равно это была прекрасная улица.

По улице Бродского, где строители восстанавливали дом, вышли на площадь Искусств, еще без сегодняшнего Пушкина, и через Марсово поле и Кировский мост вышли снова к Петропавловской крепости.

У деревянного мостика, ведущего к крепости, Кайо остановился.

— До свидания, Наташа. Мне было очень хорошо с тобой.

— Мне тоже, — ответила Наташа. — Я давно так долго не гуляла.

— Мы еще встретимся, — сказал Кайо. — Хотите… послезавтра?

— Конечно, — ответила Наташа.

Но послезавтра Кайо не смог встретиться с девушкой. У него резко подскочила температура, и его увезли в больницу, в тот же самый особняк, где помещался диспансер. Состояние у него было угнетенное, и старичок-профессор, осматривавший его, недовольно заметил:

— Молодой человек, если вы будете так грустить, я вам улучшения не гарантирую… Туберкулез, дорогой, не только социальная болезнь, но и болезнь духа.

— Что это — болезнь духа? — не понял Кайо.

— А то, дорогой мой, что все чудеса исцеления происходили только в том редком случае, когда у больного было страстное, я подчеркиваю, страстное желание исцелиться!

Когда по ночам Кайо просыпался в палате, где вместе с ним лежали еще двое больных — художник и радист, — он прислушивался к собственному состоянию и убеждался в том, что у него нет сил бороться с болезнью, хотя желание исцелиться достаточно велико.

Через несколько дней к Кайо пришел профессор и заговорил о том, что лучше было бы для него вернуться на родину.

— Я понимаю, какая это для вас трагедия, но ведь жизнь человеческая дороже, — говорил с сочувствием профессор. — Процесс у вас активизируется, в этом климате лечить вас трудно, если не сказать прямо и честно — бесполезно. А ваша родная тундра может сотворить для вас чудо.

Кайо молча выслушал профессора. В общем-то он был готов к такому разговору. На северном факультете это был не первый случай. А сколько студентов еще до войны вернулись домой, так и не доучившись! И все из-за этой болезни.

Значит, надо ехать. Прощай, университет, прощайте, мечты о науке! Обидно. Обидно до того, что ночью, когда все спали, Кайо тихо плакал.

Незадолго до выписки, в день, когда больных навещали близкие и родственники, Кайо сказали, что к нему кто-то пришел. Иногда заходили сокурсники, земляки, но он удивился и смутился, когда увидел в белом халате Наташу Величко.

— Это вы? — удивленно спросил он.

— Это я, — просто, как всегда, ответила Наташа. — Что же вы так? Не написали, не известили. Мне столько сил пришлось приложить, чтобы найти вас.

Она присела на краешек кровати — табуреток в палате не хватало.

— Ну, как дела?

— Профессор советует ехать домой, — мрачно ответил Кайо.

— Наверное, это разумно, — заметила Наташа. — Пока эту болезнь лечат в основном климатом.

— Но тогда придется распроститься с университетом, — грустно сказал Кайо.

— В конце концов, главное для человека совсем другое, — сказала Наташа, — то, что он человек.

И опять это было сказано так просто, что звучало убедительнее и значительнее рассуждений на эту тему.

— Может, вы правы.

Кайо посмотрел в синевато-серые глаза Наташи, и сердце у него сжалось от тоски.

И ее он тоже потеряет, оставит здесь.

— Вы еще очень молоды, — продолжала Наташа. — Поправитесь у себя на родине и возвратитесь в Ленинград. Пусть даже на это уйдет пять лет; когда вы вернетесь, вам будет только двадцать пять лет. Только двадцать пять лет!

— Простите, что я вам сразу не сказал о своей болезни, — виновато произнес Кайо.

— Ну что вы! — возразила Наташа.

Через неделю Кайо выписался и стал готовиться к отъезду. Несколько раз встречался с Наташей.

С каждым днем все труднее и труднее им было расставаться, пока в один из вечеров Кайо не остался у Наташи. Это случилось неожиданно для обоих. Они смутились, проснувшись утром.

— Я никуда не уеду, — решительно заявил Кайо.

— Не говори глупостей, — сказала Наташа. — Езжай и возвращайся ко мне здоровым.

В день отъезда он утром попрощался с ребятами, а на вокзале провожала его одна Наташа.

— Я сразу же напишу тебе письмо, — пообещала Наташа. — Пока ты будешь ехать, оно следом за тобой будет идти.

В душе у Кайо, все как будто окаменело. От горечи разлуки, казалось, даже болезнь отступила, словно давая возможность свободно пережить тяжелое расставание.

— Наташа, — сказал он, прощаясь, — ты права. Главное не университет, хотя и это тоже важно. Главное то, что я теряю тебя, теряю Ленинград. Это самая тяжелая потеря в моей жизни. Когда умерли мои родители, я еще был молод, чтобы понимать, что такое тяжесть человеческой утраты. А теперь понимаю. Спасибо тебе за все. Самое лучшее, самое прекрасное воспоминание о Ленинграде всегда будет воспоминанием о тебе, о твоей доброте.

Глаза Наташи были полны слез. Они были темно-серые, как осеннее небо над Петропавловской крепостью. Слезы скатывались по щекам, падали на воротник.

— Прощай, Наташа! — крикнул Кайо, вскакивая уже на ходу в свой вагон.

— Нет, до свидания! Нет, до свидания! — повторяла Наташа, идя вслед за набирающим скорость поездом.

В Улаке Кайо действительно получил три Наташиных письма, ответил на них, потом еще раза два получал письма. Но интервалы были так велики — ведь тогда письма шли около полугода, — что переписка прекратилась.

Но воспоминание о Ленинграде у Кайо всегда было связано с образом удивительной девушки, оставшейся в его памяти рядом с высоким шпилем Петропавловской крепости.

…Через двадцать с лишним лет Кайо вошел в ворота, пересек первый двор, на котором были установлены фанерные щиты с планом крепости и толпились группы экскурсантов, и через вторую арку вошел в знакомый двор.

За двадцать пять лет вроде бы ничего не изменилось. Но что-то было такое… Двухэтажный дом был на месте. Его, видимо, недавно покрасили. Только арка ворот, ведущих во двор, почему-то была забита фанерой. В окнах дома ярко сияли неживым блеском лампы дневного света.

Чего же не хватало? В доме не было магазина. Значит, и жильцов в нем нет, раз нет покупателей.

На фасаде одного из домов по-прежнему было написано «Монетный двор». Тогда Кайо думал, что здесь печатают и чеканят деньги, и удивлялся тому, что здание снаружи не охранялось. Да, люди и сейчас работали в крепости, может быть даже кто-нибудь и жил здесь постоянно, но преобладала уже музейная атмосфера. Не было просто прохожих, торопящихся домой или на работу. Люди шли медленно, оглядываясь с любопытством, взирая на окружающие постройки, глядя себе под ноги на древние камни. Они обменивались сведениями, вычитанными в путеводителях, в исторических книгах, и ничего не говорили друг другу о своих делах, о работе, о близких, о своих переживаниях, болезнях, заботах. Эти разговоры были для другого места, для другого времени.

Кайо медленно обошел собор, двухэтажный дом, вышел через ворота на набережную, на песчаный пляж. Чувство грусти не покидало его. Наташу, наверное, можно разыскать, обратившись в справочное бюро. Но чем больше думал об этом Кайо, тем больше уверял себя, что этого делать не следует. Это уже прожитая жизнь, и она прекрасна именно тем, что ее нельзя повторить сейчас. Кайо теперь другой человек, и Наташа сегодня уже, конечно, не та… От того времени осталось только воспоминание, хорошее, может быть, полезное для новой жизни… Для новой жизни?

И вдруг в эту минуту Кайо с удивлением понял, что здесь, в Петропавловской крепости, он снова ищет то же самое, что искал двадцать с лишком лет назад. Он ищет свою родину, свое место на родной земле. И он нашел его. Пока у него возникло лишь смутное, но твердое ощущение того, что надо скорее возвращаться домой. Возвращаться для того, чтобы начать новую жизнь.

Сначала была жизнь в тундре, потом в интернате, поездка в Ленинград, в университет, встреча с Наташей. Все то время Кайо был примерно одним и тем же человеком. Он пережил потерю родителей, переехал из яранги в деревянный дом улакского интерната, а потом проделал огромный путь через большое пространство времени и земли из Улака в Ленинград. Возвратившись в Улак, Кайо уже начал чувствовать себя другим человеком. Поначалу он не очень задумывался над этим, лишь изредка удивляясь неожиданным для самого себя поступкам.

А это начиналась вторая жизнь, которая была озарена встречей с Иунэут, ее самоотверженной заботой, излечением от болезни, рождением дочери. В той жизни, которую он вел в тундре и в которой немного усомнился, встретившись со своим старым школьным приятелем Тато, ставшим директором школы, был свой особый смысл. Он заключался в том, что человек, сомневающийся в себе, имел возможность глубоко задуматься над собой, над своей жизнью. И труд там был особенный — пасти оленье стадо. Олени в тундре диковатые, и к ним нужен подход, нужно понимание другого существа, совсем не похожего на тебя.

Кайо хотел, чтобы дочь была всегда с ним, как с ним была тундра, белые облака над сопками, чистые реки, летающие снега на северных склонах холмов… И он был счастлив в тундре.

И вот дочь выросла. Стала жить собственной жизнью, отделившись от родительского ствола. Исчез главный смысл тундровой жизни. Что делать? Переселиться в Улак, занять квартиру в новом доме, охотиться на морского зверя? Рядом будет Маюнна. Правда, уже не совсем их, у нее своя семья, свои заботы…

Ну, а тундра? Может, все-таки остаться там? Ведь поразмыслить — главная работа осталась там. Вот где надо многое менять и переделывать. Так что на долю Кайо еще осталась работенка.

Может быть, это и есть смысл третьей жизни? Ибо землю надо делать прекрасной не поисками лучшего места, а тем, чтобы самому творить это прекрасное там, где ты извечно живешь.

Значит, надо идти навстречу новой жизни. И прежние две жизни тоже не зря прожиты, потому что без них невозможно было бы прийти к третьей своей жизни.

Пора в дорогу.

Кайо посмотрел на другой берег, на сияющие большими окнами дворцы, на красоту, сотворенную руками человека… Вдруг вспомнился новый Анадырь, поднявшийся светлыми домами на склоны тундровых сопок: идут дела и на Чукотке. Надо самому начать что-то делать. Теперь и настоящие силы есть для большой работы, к ним прибавились молодые — Алексея и Маюнны. И начинать надо в тундре, в том месте, где живешь. Сделать можно многое: и построить каменные дворцы, которые восхищают всех через столетия, изобрести такой вертолет, который мог опрыскивать оленей, не пугая их, и, может быть, даже вырастить дерево в тундре, придумать новое жилище для оленевода, где горячая вода текла бы из стенки, как в городской квартире…

Кайо снова вошел на территорию крепости и через Никольские ворота вышел на Мытнинскую набережную.

А вот и дом на углу. Теперь это общежитие. В сорок седьмом году он работал на его восстановлении. Рядом — мост Строителей. Каменный. Тогда был деревянный…

Много есть прекрасных мест в Ленинграде. Ходи — любуйся. Вспоминай. Но чем больше вспоминаешь молодость, прошедшие годы, тем яснее мысль — надо спешить домой, надо скорее, делать то, что оказалось недоделанным потому, что стоял на месте.

Все очень удивились, когда, вернувшись с прогулки, Кайо вдруг объявил, что пора ехать домой. Поначалу он не хотел больше ждать ни одного дня.

— Хватит без дела сидеть, — повторял он. — Не так уж много и наработали, чтобы отдыхать.

С трудом удалось уговорить его побыть еще три дня. И все эти три дня Кайо словно хотел налюбоваться городом на всю жизнь: иногда он возвращался только под утро. Часто он брал в свои долгие прогулки Иунэут, водил ее по линиям Васильевского острова, по широким площадям и тихим переулкам.

Накануне отъезда решено было побывать в Рощине. Елена Федоровна с сыном и невесткой поехали поездом, а Кайо, Иунэут и Петр Тимофеевич — в машине.

Иунэут сидела рядом с водителем, и Виталий Феофанович рассказывал ей о разных достопримечательностях, мимо которых проезжали.

Когда переезжали Кировский мост, Кайо, до этого оживленно разговаривавший с Петром Тимофеевичем, умолк и долго смотрел на Петропавловскую крепость, ощущая в сердце своем прощальную тоску.

Выехали за город. Справа и слева тянулся бесконечный лес.

— Как много деревьев! Страшно подумать, каково человеку там, внутри этой зелени! — воскликнула Иунэут.

— В лесу очень хорошо, — осторожно возразил Виталий Феофанович. — Воздух, спокойствие, тишина…

— Но как люди находят обратную дорогу отсюда? — удивлялась Иунэут.

Она представляла чащу леса усеянной побелевшими костями тех, кто отважился углубиться в зеленый океан, погибших от лесных хищных зверей, голода и истощения.

Виталий Феофанович уверял ее, что ориентироваться в лесу нисколько не сложнее, чем в тундре, но Иунэут продолжала ахать и охать.

Машина вырвалась на открытое пространство, и слева возникло мелководное серое море, уходящее к низкому туманному горизонту.

За Зеленогорском море скрылось, лес стал гуще и разнообразнее.

— Зверей лесных здесь почти и не осталось, — рассказывал любопытствующей Иунэут Виталий Феофанович. — Правда, за последние годы, лоси расплодились. Они часто приходят к дороге, в поселки.

— И человека не боятся? — спросила Иунэут.

— Привыкли, — ответил Виталий Феофанович.

Садовый участок был засажен разными полезными растениями — ягодными кустами, низкими яблоньками и еще какими-то незнакомыми Кайо и Иунэут деревцами. Маюнна, Алексей и Шура, выехавшие поездом уже были на даче. Алексей разжигал мангал, готовясь жарить шашлыки. Под яблонями, на которых уже виднелись налившиеся плоды, был накрыт стол.

— Как здесь красиво! — не сдержалась Иунэут. — Все-таки как было бы хорошо, если бы и в нашей тундре был лес.

— Тундра есть тундра, — наставительно произнес Кайо. Но в душе, в самой ее глубине, он был согласен с тем, что немного лесу не помешало бы тундре… Но в открытом пространстве тоже есть своя красота. А здесь — заехали во двор и даже соседнего дома не видать. А в тундре с высокой горы не то что соседнее стойбище, а даже другой район узреть можно.

Елена Федоровна принялась показывать хозяйство. Кайо следовал за ней и вежливо слушал, когда она говорила об урожайности клубники, о том, как надо подкармливать огурцы и какие цветы какую землю любят… Он заставлял себя слушать все это заинтересованно, утешаясь мыслью, что и Елене Федоровне было бы скучно, окажись она в тундре и начни Иунэут рассказывать, какая шкура лучше подходит для зимней кухлянки, какая для летней, как нужно мять нерпичью шкуру, чтобы торбаза были мягкие и непромокаемые…

— За стол! За стол! — закричал Алексей.

Кайо оглядел накрытый стол и подумал, что ему никогда еще не приходилось сидеть перед таким обилием разного рода зелени, овощей и фруктов.

Алексей колдовал над мангалом, и дым от костра чуть напоминал тундру.

Петр Тимофеевич разлил шампанское.

— Мы не были на свадьбе, — сказал он. — Пусть наше сегодняшнее семейное торжество будет посвящено молодым.

Кайо сделал глоток. Шампанское было приятное, холодное. Да, здесь красивая, благодатная, теплая земля… Но почему так хочется, глядя на эту красоту, уехать к своей суровой земле? В чем загадка привязанности, которую не выразить никакими словами? А хочется ли уехать Маюнне? Как она себя чувствует? Может, эта безудержная, почти неестественная ее веселость — попытка скрыть тоску? Надо бы поговорить с ней…

Улучив момент, Кайо подозвал дочь.

— Как тебе тут?

— Очень нравится! — весело ответила Маюнна.

— Честно скажи, — попросил отец.

— Правда, папа…

— А домой не хочешь?

Маюнна пристально посмотрела в отцовские глаза.

— Что же делать? — тихо ответила она. — Мы сами выбрали такую жизнь. Я очень люблю Алешу… Конечно, у меня сердце сжимается, когда я думаю о нем, о его родных. Но ведь не на чужую сторону едем. В отпуск снова приедем сюда…

— Верно! — подхватил Кайо. — Ведь в отпуск можно приезжать? Как же я забыл… Дорога оплачивается. Иногда я забываю, меряю по прошлому. А сейчас — пятнадцать часов полета — и в Улаке!

— Только ты держись, — тихо попросила Маюнна, покосившись на фужер с шампанским.

— Не беспокойся, дочка, — ответил Кайо. — Я начинаю новую жизнь, третью по счету.

Маюнна удивленно посмотрела на отца, Кайо поднял фужер, чокнулся с дочерью и не стал объяснять, что это значит: вспомнит отцовы слова, когда ей придет время начинать новую жизнь.

Несмотря на тишину, тепло и уют, на душе Кайо было неспокойно. Он знал причину своей тревоги: ему жалко, очень жалко еще раз уезжать из этого прекрасного города. Но почему-то думал: чтобы быть достойным Ленинграда, надо иметь смелость уехать. Воспользовавшись тем, что Иунэут отошла к мангалу поглядеть, как готовится шашлык, чтобы потом в тундре попробовать таким образом приготовить оленину, Кайо опустошил несколько фужеров шампанского.

— Что ты невеселый, Павел? — спросил Петр Тимофеевич. — Если о нас беспокоишься, то зря. Так надо, друг мой.

— И об этом думаю, — ответил Кайо. — Все думаю, откуда у русских такая щедрость к другим людям.

— Наверное, потому, что и у нашего народа судьба нелегкая, — задумчиво произнес Петр Тимофеевич. — Сочувствие есть. Не умею я говорить… Но вот что… Это, конечно, хорошо, что на Чукотке есть свои учителя, врачи, инженеры, писатели, артисты. Но самое главное для меня не они, а ты, Вера твоя… Это здорово, что ты есть такой!

Волна горячей благодарности за эти, казалось бы, простые слова охватила Кайо.

— Знаешь, Тимофеич, — сказал он проникновенно, — давай выпьем с тобой знаешь за что?

Он налил по полному бокалу шампанского.

— За Петропавловскую крепость…

— За Ленинград, — добавил Петр Тимофеевич.

— Нет, именно за Петропавловскую крепость, — торопливо поправил Кайо. — Из всего, что есть в Ленинграде, мне больше всего она нравится.

— Ну что же, — согласился Петр Тимофеевич, — в некотором роде — это символ города. Пусть будет по-твоему, выпьем за Петропавловскую крепость.

Странно, но после этого тоста Кайо стало легко и просто. Он пробовал все блюда, приготовленные Еленой Федоровной, спорил с Александрой Петровной и Виталием Феофановичем о лечении туберкулеза, доказывая, что эту болезнь может излечить только родная земля.

— Вот я! — стучал себя по груди Кайо. — Живой пример!

— Ты пьян, — уверяла его Иунэут. — Иди спать.

Она все-таки уговорила Кайо улечься на веранде. Едва коснувшись подушки, Кайо заснул как убитый и проспал до самого следующего утра.

В аэропорт приехали все.

Кайо перецеловался со всеми Яковлевыми.

— Извини меня, если что не так было, — сказал Петр Тимофеевич. — Алешку моего держи в строгости.

— Знаешь, Петр, чукчи себя называют лыгьоравэтльат, что значит «человек в истинном значении», — сказал Кайо. — Твой Алеша такой человек, и вы все хоть и русские по происхождению, но вы — тоже лыгьоравэтльат.

Кайо неожиданно для всех низко поклонился.

— Спасибо вам за все.

Когда самолет оторвался от полосы, Кайо прильнул к иллюминатору и смотрел с высоты на Ленинград, пока облака не скрыли город.