Польские народные легенды и сказки

1—4. Легенды о Скарбнике

Как горняк променял рай на шахту

ез малого полвека трудился углекоп в своей шахте, и вот пришла за ним смерть, постучала в двери его дома.

А в этот час багровое солнце, будто толстое колесо, отпиленное от громадного бревна, закатывалось за лес. Вечерний туман опережал мрак и окутывал кусты крыжовника. В хату заглядывали яркие листья дикого хмеля, обвили окна, словно узорчатые занавески. За плетнем на пригорке чернел копер шахты.

С трудом обратил шахтер к окнам угасающий взгляд. Хотелось старику встать и выйти за калитку, чтобы в последний раз взглянуть на поля и потешить взор мельканием спиц на копре шахты. Но силы все слабели и уходили из немощного тела, как вода из разбитой посуды, а глаза застилала предсмертная тоска.

— Умираешь… И дома тебе не жалко? И меня?.. — зарыдала жена-старуха, присев на краешек его постели.

— Конечно, не радуюсь, — прошептал он. — Жалко тебя, очень жалко. А больше всего шахту жалко.

Удивилась жена:

— Шахта ведь не человек.

— Пятьдесят годков там проработал. Сжились мы…

Но смерть равнодушна к людской тоске. Она все яростней отнимала жизнь у шахтера, а когда в избе воцарилась тьма, отняла ее совсем.

Шагает горняк Млечным Путем, и такой неудобной кажется ему эта дорога: камни сияют, как звезды, свет слепит глаза, привыкшие к земным тропкам, ноги ступают не так смело. Куда свободнее чувствовал он себя на шлаковой дорожке, по которой каждый день ходил на шахту.

Вот добрался он до райских ворот и робко постучал в них трубкой, что захватил с собой, рассчитывая на долгую дорогу. Только он постучал, как за воротами что-то зашелестело, кто-то кашлянул, заскрипел засов, и ворота открылись.

Вход заслонил собой святой Петр-ключник. Шахтер сразу смекнул, что это он: точь-в-точь похож на святого в приходском костеле — белая борода, лысина, обрамленная седыми кудрями, у пояса болтаются ключи, одежда в сборку, больше похожая на бабью, чем на мужскую.

Шахтер низко поклонился небесному ключнику, а святой в ответ дружески проворчал:

— На небеса?

— Да вот пришлось отправиться… На панихиде ксендз говорил, что за столько лет труда заслужил я вечный отдых в раю, никак не меньше. Впустите, святой Петр, пора мне отоспаться под райскими яблонями, а то измучился я здорово. Да и дорога-то дальняя, в гору все…

— Добро пожаловать, — разрешил святой. — Только вот трубку надо оставить в сенях: здесь, на небе, дымить нельзя.

— Да как же я буду без трубки? — запечалился шахтер. — До самой смерти почти не выпускал ее изо рта.

Хотел поспорить, да вовремя прикусил язык, вспомнил, что со святым говорит, не с кем-нибудь…

Швырнул трубку и кисет под куст дикой розы и покорно вошел в рай. Захлопнулись ворота. Тотчас его принял святой Павел, небесный управляющий, представил кому следует, перед господом богом велел стать на колени. А после этого разрешил идти куда угодно. В раю никто никого ни в чем не стесняет.

И святые куда-то ушли, а шахтер остался один. Огляделся кругом и думает:

«Усядусь-ка я спервоначала под райской грушей и схрупаю парочку груш. Столько наслышался о них, дайка попробую, какие они на вкус. А райские-то чудеса еще успею осмотреть, и к тому же не на работу спешить: всем известно — на небе никто не работает. Да что потом делать здесь веки вечные, если все сразу осмотришь?..»

Вот отдохнул он с дороги, поправился на райских харчах, начал посматривать кругом. И чего тут только не было: сады, пруды, стада всякой скотины, да такой диковинной, как в зоологическом саду. Ангелы, всякие святые, облака, звезды… Глянул в какую-то форточку в облаках, подумал: «Поглядеть, что там, на земле?» Но ничего не увидел. Далеко, видно, лежала земля, где-то за тучами, за непогодой. Только в одном местечке, где было чуть повыше, чернело что-то — колесо копра, а может, и не колесо. Так и не мог разглядеть с такой высоты, что там такое.

Осмотрелся он и стал смелее ходить по райским садам. Отлеживался на лугах, любовался цветами и кустами, такими удивительными и нежными, как узор, вытканный по газу. Гладил зверей и птиц: в раю все ручные и ласковые. Травы так благоухали, что дух занимало в груди: ведь на шахте-то он привык к дыму и сквознякам. В голубых ручейках плескались золотые рыбки, куда лучше, чем на шахте у соседа-штейгера. Они шаловливо щекотали ему пятки, когда он сидел на берегу, свесив ноги в воду. Мотыльки сверкали разными красками, заливались соловьи — да так нежно и тихо, как чудеснейшая свирель.

Прошли годы, может быть и много лет: кто вечность измерит? — хорошо было шахтеру в раю.

Но вот стало с ним такое твориться, чего здесь, среди райских удовольствий, сам он никак не ожидал. Затосковал шахтер по прежней будничной жизни, по дорожкам и долинам, по шахте и забоям. Захотелось увидеть знакомые, озабоченные, небритые лица товарищей, смену дня и ночи, зной и непогоду. Надоела ему постоянная праздность. Руки зудели от безделья, требовали работы. Осточертели пахучие дождики цветочных лепестков, шествия ангелов и стриженые ряды диковинных кустов. Не рассердился бы, если б вдруг хлынул настоящий ливень, грянул настоящий гром. Постоянное однообразие, бесконечное счастье преследовали его, ходили за ним всюду, как тень.

Приплелся он к воротам раз, потом другой, попробовал высунуть голову наружу, улучив момент, когда ключник впускал нового жильца в небесную квартиру. Уж так ему хотелось взять кисет и трубку, набить ее табачком, сделать пару затяжек. Да разве найдешь их теперь там, где оставил в день прихода на небеса, — сорняками заросло то место под кустом розы!

Все напрасно. Захлопнулись райские ворота. Святой привратник пригрозил ему длинным ключом, похожим на кирку, да еще для острастки отпустил несколько крепких слов.

— Кто в рай попадает, — заключил он, — это уж навеки. Врата небесные — та же межа, только не поля делит, а жизнь и смерть.

У шахтера, по правде говоря, кончилось терпение. Обратился он к святым во время прогулки по усыпанным звездами дорожкам, хотел поболтать, как когда-то с приятелями, о работе, о шахте, об угле. Да разве об этом с ними поговоришь! Святые в молитве возносили сложенные ладошки, склоняли головы перед богом — старичком, который дремал на подушках-облаках, и славили его без устали. Но о шахтерском обушке или там о крепи в шахте — ни словечка, ни звука. Как будто боялись испачкать языки углем. А может, и не слышали никогда о шахте.

Больше уж он и не лез в их святое общество, бродил и одиночку. Слонялся и каждый раз все острее чувствовал свое одиночество. Понял он, что по земле тоскует, по старушке шахте, до дружкам-шахтерам, по тяжелому шахтерскому рабочему дню. Разноцветные райские туманы не могли затмить в его глазах любимые виды. Ничего он не мог с собой поделать. Метался по пышному раю, как птица в клетке, и безустанно искал выхода.

Разведал за время своих тревожных метаний по раю, какой уголок больше всего по душе господу богу. Подкрался, обманул бдительную стражу небесную, нарушил божеское уединение. Грохнулся создателю в ноги. Старец даже попятился от изумления. На небесах — и тронутый!

— Что надобно? Откуда печаль в твоих очах? Роса осела на ресницах или слезы? Слезы в раю — почти богохульство!

Конечно, господь бог знал все и так только, для вида пенял ему, чтобы проситель мог объясниться свободнее. А тому только это и нужно было! Заговорил так складно, как по-писаному. В жизни так хорошо не говорил.

— Не от горя плачу, боже, и никто мне зла не чинит. Ангелы ходят около меня на цыпочках, всего вдоволь, катаюсь как сыр в масле. Житье без заботы, и приятности всякие кругом. Да в том и беда.

— Как это так? — Добродетельный бог еще попятился назад. Изумление его росло.

Шахтер помолчал минутку, стыдно ему стало, что так собирается он отблагодарить бога за гостеприимство. Но не сдержался. Тоска по родине победила все.

Горячие слова мольбы потоком полились из уст шахтера:

— Все цветочки, птички, изюм… Виды как нарисованные… А мне от этого всего не по себе, нутро во мне переворачивается от тоски. Тянет в шахту, и все райские чудеса мне ни к чему. Смилуйся, благой господи, отошли меня назад, вниз! Позволь запачкать снова руки в угле, попотеть в забое с обушком!

Бог — известно — и есть бог, не то что любой из нас. И сердце у него из меда и воска. Снисходительность удивительная, добродетель бесконечная… А тут как-то непонятно и обидно даже, что шахтер в рай попал — и недоволен.

Усмехнулся бог, покачал головой. Похоже было, что удивился. Но вспомнил пословицу: «На вкус и цвет товарища нет». Позвал святого ключника и говорит ему:

— Выпусти-ка шахтера, Петр, нечего его держать, раз ему милее работа, чем райские яблоки, пусть трудится. И останется он в шахте навсегда, коли небо готов на шахту променять.

Улыбнулся господь бог, повернулся и засеменил по усыпанной звездами дорожке. Пошел любоваться на танцы ангелов, на их веселье на небесной полянке. Сегодня его херувимы как раз показывали новый танец.

Зато суровый ключник сердито бренчал ключами.

Его злило благодушие создателя и неблагодарность шахтера. Однако воле божьей не смел он противиться. Отворил райские врата настежь.

Услужливые ангелы подхватили шахтера под руки и опустили с небесной вышины на землю. А там снесли его еще ниже — в глубь шахты, во тьму, освещенную не звездами, а мигающими карбидовыми лампами.

И с этого времени шахтер — когда-то почетный житель небес — пребывает в подземелье. Пробивает штреки, спит на кучах угля, подсказывает забойщикам, где найти богатый пласт, помогает, предостерегает.

Шахтеры зовут его Скарбником — Владыкой недр. И никогда он не разлюбит черные пласты, потому что уголь, для него — сокровище, что дороже драгоценных камней.

Из любви к шахте он бросил даже рай на небесах.

И назвали его правильно, другого имени ему и не подберешь.

Горный обушок Владыки недр

Часы на шахте пробили двенадцать раз. В эту полночь с шахтерами вошел в клеть и Франек Лещина. Сердце его билось сильнее обычного. У кого оно будет спокойным в такую минуту? Ему двадцать два года, и первый раз спускается он в шахту, оставив у ворот голубоглазую Доротку.

Трепетало се сердечко. С тревогой думала девушка о том, как пройдет первая смена под землей.

Доротка не позволила Франеку идти одному; сама проводила хлопца, у каштанов перед шахтой горячо поцеловала на прощание. Обещала ждать всю ночь, всю долгую шахтерскую смену, а утром спозаранку, когда подымется он в клети, прийти к воротам встретить, приласкать его, расспросить, любовно глядя в глаза, как работалось в глубоком забое.

Не со спокойной душой провожала она хлопца. Самые страшные картины рисовались в ее встревоженной голове.

— Господи, это же так глубоко! Колодцев тридцать подряд вырыть надо, чтобы достать дно шахты.

— Если бы тридцать-то, — поправил дед Миколай. Проходя по двору в сени, он слышал вздохи внучки. — Двадцать раз по тридцать, а то и побольше. До дна шахты — вот как до деревянной часовни. Ее можно увидеть и ясную погоду, да и то с пригорка… А ты говоришь… Когда спускаешься, мороз по коже дерет, думаешь, что и конца не будет…

Напугал он ее еще больше. Знала — дед не врет. Пятьдесят лет изо дня в день в слякоть и мороз спускался он под землю. Теперь состарился, дома сидит, а ведь не один обушок изломался в его мозолистых руках. Гордился дед шахтерским званием, считал горняцкое дело занятием настоящих мужчин. Доротка должна гордиться Франеком, что пошел он в шахту. Не посрамит он себя ни перед дедом, ни перед своим отцом, что погиб в прошлом году от несчастного случая.

— Да что там! — Дед покачал седой головой. — Шахтер — это не что-нибудь, не шутка… Ему нет равного на гнете.

Беспокойство о женихе улеглось. Сердце девушки наполнилось радостью. Она думала с тайной надеждой: «Подруги иначе будут смотреть на меня, когда выйду за шахтера, а не за какого-нибудь шалопая, лопнут от зависти».

Доротка хотела, чтобы Франек назвал ее любимой женушкой еще до того, как станет шахтером, чтобы хоть денька два погулять с обручальным колечком и в щецинском узорном чепце. Но он уперся и настоял на своем: «Встану рядом с моей разлюбезной женушкой только в шахтерской каске с перьями и с серебряным обушком в руке». Ну что ж, может быть, лучше, что на своем хлебе, а не на родительском, начнут супружескую жизнь. Если не лучше, то честнее.

Месяц освещал распустившиеся косы девушки, когда она возвращалась домой по черной от угольной пыли дорожке. Благоухали цветущие липы; какая-то птица (наверное, соловей, кто же еще) заливалась в кустах шиповника за шахтными постройками…

А тем временем Франек Лещина шагал с товарищами под землей к своему забою. Волнение как рукой сняло. Сердце его стучало ровно и твердо, и так же звучали шаги по каменному полу туннеля. Горняцкий обушок, недавно купленный в лавке, нес он на плече. На голове кожаный шлем, у пояса покачивалась карбидка.

Приятели не болтали, шагали молча. Давным-давно известно, что шахта — не корчма, не любит людского шума. Ей больше по душе стук обушков, шарканье лопат, перестук вагонеток по рельсам. Да и Владыка сокровищ, Дух шахты, не любит шуток и балагурства. Лучше его не серди болтовней.

Штрек уходил в темноту, извиваясь, как сказочный змей, и казалось, что ему нет конца и края. С потолка капала вода, бревна ослюнявила плесень. Нет-нет да и сорвется с потолка камень, ударит в каску. На перекрестках штреков сквозняк охлаждал потные лица. Франек представил, как будет жарко в забое. Он ждал этой минуты как чего-то необыкновенного. Столько наслушался он о работе здесь, внизу, от отца и деда Доротки. Теперь ему не терпелось поскорее встретиться с этой работой лицом к лицу.

Добрались до сердца шахты, разошлись по местам. Одни встали к вагонеткам, другие — на крепление кровли. Франек вместе с напарником должен был работать в забое. Тесно здесь было и низковато, зато уголь стоял сплошной стеной. Франек отдышался, поплевал на ладони и с маху начал отваливать глыбы угля.

Он пробивался вглубь, не щадя ни собственных сил, ни обушка. Не смотрел, как работают другие, боялся оскандалиться. Вот бы посмеялись товарищи, узнав, что он не справляется с работой. А уж больше всех красавица Доротка. Не посмел бы Франек смотреть в ее голубые глаза, когда бы товарищи сказали, что он не справляется с обушком. Старые шахтеры ценят труд по добыче. Острие обушка вгрызалось в черную стену, отбивая с треском большие куски. Влажные, угловатые, они хрустели под ногами. За Франеком вырастала куча угля.

— Франек, да постой ты, чертушка! Так будешь орудовать — до рассвета и сил не останется, — предостерег его степенный товарищ. — Они тебе не только на сегодня нужны.

— А, работать так работать, — отвечал Лещина, не поворачивая головы. — Не спать пришел сюда.

Приятель махнул рукой и стал помогать возчику нагружать уголь, чтобы Франек не зарылся в нем по пояс. Другие тоже поднажали на лопаты. Не хотелось отставать; еще бы — ведь у Франека только начинают пробиваться усы.

Время шло, работа кипела вовсю. Стена отступала. Поскрипывала рукоятка обушка в крепких руках Франека. Но даже стальное острие обушка, не то что деревянная ручка, может сломаться от непомерной нагрузки. Франек чувствовал, как ясеневые щепки вылетают из-под рук, услышал сухой треск раз, другой. Не придал этому никакого значения. «Пусть трещит, — думал. — Как-нибудь дотяну смену».

Еще яростнее начал рубить уголь, и вдруг ручка переломилась пополам. Стальное лезвие, вонзившись в уголь, так и осталось там, а в руках оказался бесполезный обломок ручки.

Лещина даже свистнул от злости:

— Фьюить! Ах, чтоб тебе… — Повернулся к товарищам: — Одолжите! — протянул он к ним руки. — Час до смены остался.

Посмотрели они друг на друга, потом на Лещину.

— Нет! — отвечали разом, как будто сговорились.

— Так что же? Стоять с пустыми руками?

— Помоги грузчикам у вагонеток…

— Эх, вы! — с обидой вырвалось у Лещины.

Пожилой шахтер появился из темноты. Подошел к Франеку, тронул его за мокрое от пота плечо. Забойщик неохотно повернулся и взглянул на него.

— Чего вам, Вавжычко?

Тот серьезно проговорил ему в ответ:

— Ты молодой еще шахтер, многого не знаешь. Такой закон есть шахтерский и честь: не брать ни у кого обушка и своего не давать никому. Почини или новый достань. Кто нарушает…

— К черту этот закон и честь! — с гневом оборвал Лещина старика. — Работа ждет, а мне нечем рубить.

— Возьми мой, — услышал вдруг Франек тихий голос. Оглянулся. Рядом стоял белобородый низенький шахтер, в руке держал новехонький обушок. И разглядывал Лещину не то сурово, не то с усмешкой.

Парень не колебался ни минуты. Схватил обушок жадными руками. Кивнул головой — мол, спасибо, — замахнулся снова на черную стену, но старичок задержал его порыв. Тихонько посоветовал:

— В твоем забое скверный пласт. Вот здесь становись! — И широким жестом руки указал место, где надо рубить. Да властно так, по-штейгерски.

Лещина всмотрелся, и глаза его загорелись как огоньки карбидки. Перед ним, над головой и с боков — всюду чернела огромная стена угля. Массивная, богатейшая. Нависшие пласты завораживали глаза, просили удара обушка. Они сулили такую добычу, какая и во сне не снилась шахтерам. Каким же ничтожным казался теперь его прежний забой, низкий, изрезанный жилами камня, перед этой массой угля! Смешно и вспоминать.

— Фью-фью! — еще раз присвистнул Лещина. Губы расползлись в улыбке. — Вот это работа, я понимаю.

Таинственный шахтер еще раз тронул его за плечо. Нахмурив брови, видимо не одобряя свиста, сказал шахтеру:

— Больше никого тебе не дам в помощь. Руби! Руби до тех пор, пока не кончится пласт, и тогда требуй от шахты платы.

Радостно кивнул головой Франек Лещина. Хотел поблагодарить удивительного шахтера за новый обушок и советы, но его уже не было. Расплылся, исчез во мраке.

Молодой забойщик не знал, как понимать все это. Искал глазами своих товарищей, чтобы поддержали советом. Но никого не было поблизости. Как будто пропали куда-то… как и этот удивительный шахтер.

С жаром принялся он рубить. Вонзал острие дареного обушка в угольные выступы, отворачивал, разбивал пузатые навесы. Кучи угля сыпались к его ногам, как лавина, укладывались валами. Он не оглядывался. Разгребет уголь вправо и влево, чтобы не загромоздить подступ к стене, и снова идет вперед, как древоточец, как крот в земле.

Не чувствовал ни усталости, ни голода. Не дотрагивался до фляги, чтобы промочить горло глотком воды. Мускулы работали, как железные механизмы, росла в них сила, в сердце восторг. Глаза сияли, глядя на выработку, губы шептали ласковые слова:

— Колдовство, ей-богу, колдовство. Вот будет рада Доротка, когда из шахты приду к ней и высыплю из сумки кучу денег на стол, кучу талеров, сверкающих, как лучи солнца. Справлю потом богатую свадьбу, одену ее как надо и — кто знает? — может, и дом построю. Жила она бедно, не всегда досыта ела…

Мысль о будущем счастье удвоила его силы. Если уголек просится на лезвие обушка, почему же его не взять? Кто знает, что там будет в конце смены. Может быть, угольная стена кончится и столбы негде поставить будет. У шахты ведь тоже свои капризы. Сейчас она такая щедрая, а другой раз камень пересекает уголь, перекрещиваются пласты породы. Бьется забойщик, работа вгоняет его в пот, а выработки не прибавляется. Откатчик без дела ждет, злится, что вагонетки стоят пустые, а наполнить их нечем. Наказание, а не работа!

Франек отдышался, оглянулся кругом. Сзади него, освещенная шахтерским фонарем, виднелась черная лента отбитого угля. Она напоминала затор на Одере во время ледохода. Куски напирали друг на друга, расползались во все стороны. Откатчики не поспевали с отгрузкой. Черный от пыли Лещина, опершись на молоток, любовался и качал головой в восхищении. Такое богатство! Как обнимет Доротка, когда узнает! Дух захватывает от таких мыслей!..

И снова острый обушок забухал в стену. Жадно вгрызся в черный пласт раз, другой. С грохотом рухнули новые куски. Пыль встала столбом, залепила глаза. Когда пыль осела, шахтер снова рванулся вперед.

Но не ударил — обушок повис на полпути. Лещина увидел, что черная стена исчезла, и то, во что он хотел ударить, было уже не углем, а обыкновенной скалистой породой. Желтая, осклизлая от воды, с неровными прослойками, никуда не годная.

Опустил он обушок, вздохнул не то с сожалением, не то с облегчением:

— Ну, вот и все… добрался до конца. Теперь пора к Доротке.

Живо вскинул обушок на плечо. Спотыкаясь, пробирался по отбитому блестящему углю к далекому главному стволу.

— Бог в помощь! — крикнул он откатчикам, которые возились около выработки. За полчаса прошел через лабиринт забоев и штреков и подошел к подъемной клети.

Вошел в нее, заскрипел канат, рвануло вверх, и он очутился на земле. Сразу направился в канцелярию шахты, мечтая о своем счастье. Заработанные талеры уже заранее звенели в ушах, и звон этот был как музыка…

Понемногу, однако, он опомнился. Мечты его развеяла действительность. Он шел, посматривая кругом, и удивлялся все больше. Как-то изменилось все: и строения, и деревья, и дорожка с той поры, как он спустился в шахту. Люди тоже были какие-то чужие, не те, с которыми встречался перед работой. Франек успокаивал себя, что не знает всех, — ведь это была его первая смена в жизни.

Подошел он к окошку кассы, рассказал что и как, потребовал уплатить за работу. Никто не запротестовал, как будто его уже ждали. Сумма, что причиталась ему, была огромной, в сотни, в тысячи раз больше шахтерского дневного заработка.

Все складывалось гладко. «Наверно, штейгер уж подсчитал всю выработку», — подумал он.

Взял деньги, набил ими карманы. Учтиво поклонился кассирше и сразу вспомнил Доротку. Браво зашагал в пригородный поселок, где жила Доротка.

Шагал, посматривая по сторонам, и все больше задумывался. Заблудился он, или черт его водит? Все, что ни увидит, — незнакомое. Правда, улицы были похожими на вчерашние, но каменные дома на них и лица людей — не те. Если бы не одежда и говор, он подумал бы, что ошибся. Костел на пригорке склонился к земле, скособочился. Липы у костела разрослись, стали вчетверо больше. Как будто годы росли они, а не одни сутки. Диво, чудо!

Подошел он к родному месту. Березовая аллея была та же, но все дома вдоль аллеи — незнакомые. Прохожие почтительно приподнимали шляпы, но на горячий блеск его глаз отвечали так равнодушно, как будто он был не Франеком Лещиной, а случайным путником.

Наконец он наткнулся на забор, около которого стоял развесистый дуб, и подумал: «Это же двор Доротки. Такой же дуб рос здесь, когда мы встретились с ней перед уходом на шахту, только не такой могучий и гораздо моложе». Пригляделся к халупе. Наклонилась она крышей чуть не до земли, из бревен сыпалась гниль. А Дороткина хата была из крепких бревен, с новой крышей — единственное сокровище отца и деда.

Девушка выглянула из сеней, приветливо поглядела на пришельца. Была она незнакомая, но такая же пригожая, как его невеста.

Он усмехнулся, спросил несмело:

— Доротка дома?

Та посмотрела на него с испугом.

— Какая Доротка? — удивилась она. — Нет здесь таких…

— А дочка Зорыхты. Франека Лещины нареченная, — уже радостно растолковал он.

Девушка, вместо ответа, крикнула в сени:

— Мамочка! Выйди-ка сюда, да побыстрей!

Здоровенная баба с румянцем во всю щеку встала на пороге. Сверкнула глазами на дочку и на шахтера.

— Ну чего? — спросила она.

Дочка указала рукой на Лещину, который боязливо топтался у калитки. Сказала матери:

— Спрашивает о Доротке Зорыхтовой… О той, что собиралась за горняка…

— Господи! О нашей бабке? Померла бедняжка… в прошлом году. Ждала тридцать лет своего Франека и не дождалась. Вышла за моего батюшку, за дедушку Хажбетки.

— Я и есть тот Франек… Франек Лещина, жених Доротки, — отвечал шахтер срывающимся голосом. — Чего вы мне плетете здесь о какой-то старухе?

Мать и дочка стали быстро креститься, как будто хотели отогнать от себя привидение. В глазах старой мелькнул испуг:

— Господи помилуй! Свят, свят! Да ведь Франек, жених Доротки, ушел в шахту лет шестьдесят тому назад. Ушел и не вернулся. Шахтеры, что были с ним, сказали: «Его забрал к себе в подземное царство Скарбник — Владыка сокровищ». В наказание за то, что взял он чужой обушок. Господи, господи!

Больше он ни о чем не спрашивал. Понял все. Опустился на лавочку около плетня в тени дикого хмеля. Закрыл ладонями лицо — плакал.

Женщины тоже утирали глаза платками. Не знали, нормальный человек перед ними или тронутый. Потом сговорились. Приняли пришельца в дом, тем более охотно, что многолетняя работа под землей ничуть не тронула его молодости. Как и тогда, был он сильный, мужественный, да к тому же и с деньгами. Владыка перемешал наказание с милостью…

Поженились они с черноокой Хажбеткой, и начал Франек новую жизнь. Ту жизнь, которую должен был прожить с Дороткой Зорыхтовой, бабкой Хажбетки.

Скарбник помогает рудокопам

Случилась эта история давно. Даже самые старые не помнят когда и рассказывают ее со слов родителей. А кто знает, может и отцы их слышали всё от своих отцов или дедов. Вот и определи, сколько воды утекло с тех пор.

Неподалеку от Бытома находился цинковый рудник. Много старых и молодых горняков работало в его глубинах. Как корни могучего дуба, расползлись под землей забои и штреки. Легко заблудиться в таком лабиринте.

Однажды рудничное начальство приказало пробивать новый штрек. Поговаривали, что в той стороне есть богатейшие залежи руды. Вот и решили любой ценой добраться до нее.

Начали рудокопы долбить, но камень был такой крепкий, что работа — ни с места. Лучшие проходчики опускали руки, а потом и вовсе бросили работу. Время шло, казалось, никто уж не возьмется за это дело.

Но штейгер все-таки нашел охотника. Молодой рудокоп, на редкость трудолюбивый и знаток своего дела, не испугался трудностей, хотя штейгер ничего не скрыл от него. Велел крепко подумать, а то проходу не дадут приятели-насмешники. Языки-то у них — ой-ой какие!..

Карлик — так все звали молодого горняка — был человек веселый. С улыбкой взял он сверло и пошел к начатому штреку. Добрался до места, сел на камень, вынул из торбы хлеб и сыр. Он по-своему смотрел на печали, рассуждал: «По работе и силы должны быть». И расправлялся с едой так, что за ушами трещало.

Вдруг он увидел, что из-под камня выбежала мышь, повела усиками, посмотрела кругом, подбежала и уселась на задних лапках перед горняком. Сидит и глаз не сводит, как будто хочет спросить: «А не найдется ли кусочка для меня?»

Рудокопу понравилась доверчивость зверька. Усмехнулся он, отщипнул мякиша и бросил ей:

— На, попробуй!

Мышка ловко управилась с хлебом и опять уставилась на Карлика ласковыми глазенками: «Дай еще кусочек». Не пожалел хлеба шахтер, бросил ей еще корочку. С аппетитом захрупала мышка — видно, проголодалась. И шахтер проглотил последний кусок. На аппетит и он пожаловаться не мог.

Посмотрел на мышь, подумал в шутку: «Опоздала. Ранняя птичка носок прочищает, а поздняя глаза продирает». А она и не думала убегать. Сидела и просительно смотрела ему в глаза: маловато было этих крошек.

Карлик усмехнулся, пожал плечами:

— Ну, что же, малютка? Еще бы с тобой ели, кабы куски в рот летели… Все. Чисто в моей торбе. И рад бы угостить, да нечем. Здорово ты уплетала хлебушко. Понравилось? Если по вкусу пришлось, завтра поделюсь с тобой. Прибегай сюда. А может, и не приду… Где же силы возьмешь, если так пойдет дело, как шло до меня?..

Не успел договорить, как мышь куда-то исчезла, словно растаяла. А на ее месте появился гном, малюсенький человечек. Одежда шахтерская, шапка на голове, длинная седая борода до пояса.

Вот гном и говорит:

— Не тужи, бери сверло. Потрудишься не зря. Поделился ты со мной, а я помогу тебе в работе… Но одно условие: половина заработка моя. Теперь давай начнем…

Сказал — и сразу исчез. Дивится шахтер: на месте гнома перед ним та же мышка. Смотрит на рудокопа быстрыми глазками, потом проворно подбежала к каменной стене, обнюхала и — тр-р-тр-р — вгрызлась зубками и коготками… Поднялась пыль, полетели обломки… Когда пыль осела, карлик увидел шесть отверстий, да таких круглых, как от сверла. Не успел он опомниться, а мышь исчезла. Опять перед ним гном стоит.

— Закладывай взрывчатку и поджигай фитиль. За отделку штрека не беспокойся. Свод, стены, пол — все будет как зеркало. Сегодня здесь делать больше нечего. Завтра приду. Бог в помощь!

Разинул рот шахтер, хотел поблагодарить чародея, а его и след простыл. Пришел в чувство, ущипнул себя за щеку — мол, не спится ли ему сон? Нет. Наяву все, больно щеке.

Исполнил все, как приказал гном. Забил мешочки с порохом в готовые отверстия, зажег фитиль, отбежал за выступ. Когда прогремел взрыв и дым разошелся, прибежал на место и не узнал его: перед ним был штрек в сажень длиной, а стены, пол и потолок словно каменотес резцом обработал. Чудо-штрек! Около выхода груда камней ждала возчика.

Довольный успехом, Карлик взял карбидку и отправился наверх. Даже забыл, что совсем недавно спустился и рудник. Пришел к штейгеру и почтительно попросил дать ему возчика, чтобы завтра отбитая порода не мешала.

Штейгер вспылил. Думал, что рудокоп смеется над ним, — мол, понюхал, чем пахнет работа, струсил и деру дал наверх, как и другие до него.

Зарычал на него, как затравленный в пуще медведь:

— Как, уже вернулся? Быстро же ты наелся работой в проклятом штреке! Ну и дела! Даю голову на отсечение, что в штреке сидит сам черт и пакостит руднику.

Карлик лукаво улыбался.

— И мне так кажется. Черт или не черт, а от работы я не бегу. Мне теперь ее только подавай! Да и не диво — первым отпалом я столько наворочал породы, что возчики попотеют крепко.

— Отпалом? — изумился штейгер, не веря собственным ушам. — Да ведь там и одной дыры не просверлить. Не болтай языком, бездельник.

— И одной не просверлить? Ха-ха-ха! — залился Карлик. — Поверьте, пан штейгер, шесть дырок, как бог свят, и все отбил взрывом…

От этих слов штейгер даже попятился:

— Шесть дыр в крепкой, как железо, скале? Как хочешь, хлопец, но без дьявольской помощи тут дело не обошлось.

Рудокоп рассердился, но не стал ссориться:

— Давайте возчика, пан штейгер. А не верите, спустимся вниз, увидите все сами.

Штейгер не знал, как поступить. Покачал седой головой, но возчика дал. Вместе с Карликом спустился в рудник. Все было так, как говорил шахтер, но штейгер понял, что какие-то таинственные силы играют с ними в прятки. Суеверный страх охватил его. Он уже смотрел на шахтера как на чародея и боялся к нему подойти. Но смекнул: из шахтерской удачи можно выжать много пользы для себя и рудничного начальства.

— Давай, сынок, работай, — пожелал штейгер. — Шахта тебя не забудет.

— Да уж поработаю, — согласился Карлик.

Он орудовал сверлом, мышка действовала своим способом. Невесть откуда появится, укажет нужное местечко и давай рушить глыбы на манер крота.

Штрек быстро продвигался вперед, уже видна была богатейшая руда. Сердце штейгера замирало от радости. Дошло до того, что однажды на докладе у начальника шахты он предложил Карлика в компаньоны. От его успехов рудник стал самым доходным в воеводстве.

— Добре! Возьмем парня в компанию, — расхохотался толстопузый пан.

Время шло. С каждым днем росла та сумма, что причиталась шахтеру за работу. Бережливый, хороший семьянин, он не любил безрассудно проматывать деньги с приятелями, и вскоре его мошна должна была разбухнуть от золотых талеров.

Настал день получки. Сунул шахтер деньги за пазуху и сразу — прочь от приятелей, бегом вниз.

В штреке около главного ствола его ждал приветливый чародей-гном.

— Не подвел, — увидев рудокопа, заулыбался гном.

— Уговор дороже денег, — ответил Карлик и снял шапку.

— Ну что, сядем? Делить стоя неудобно. — Гном быстро огляделся. — Ноги не казенные…

В углу лежала длинная доска. Гном приволок ее, положил над пропастью ствола.

— Садись, — показал рукой на доску.

Карлик сел не колеблясь. Ноги его болтались над бездной. Он полез рукой за пазуху…

— Подожди, — остановил его гном. — Прежде всего — условие…

— Какое условие?

— Сядем лицом к лицу.

— И все?

Карлик исполнил желание гнома. Все было готово для дележа. Высыпали из мешка деньги на доску. Пересчитали все до копеечки, хоть денег было много.

Но сумма оказалась нечетной.

— Этот талер отложим в сторону. — Карлик последнюю монету отодвинул от сверкающей кучи.

— Что ты делаешь? — воспротивился чародей. — И эту монету надо поделить.

Рудокоп добродушно улыбнулся.

— Делить? Нет, пусть он будет твоим. И так всем своим заработком я обязан тебе. По правде, это все твое — не только этот талер.

Даже в полумраке видно была, как морщинистое лицо гнома осветилось улыбкой:

— Так. Вот наконец слова, каких я давно не слыхал. На счастье свое ты их сказал…

— Как так? — удивился Карлик.

— Очень просто. Если бы ты пожадничал и потянулся за этой монетой, лежать бы тебе на дне шахты, как многим другим до тебя…

Чем более гном объяснял ему, тем сильнее удивлялся шахтер.

— Ты, наверное, уже догадался, что я — Хранитель сокровищ, Дух подземелья. Пришел тебе на помощь, чтобы найти человека с добрым сердцем, без алчности к деньгам. Такой человек будет мне правой рукой в случае, когда надо выручить людей из беды. Целые века я даром трудился. Были и до тебя здесь люди, но при виде золота у них тряслись руки, всякий старался урвать лишний грош. Не соблюдали условия и гибли в пропасти. Вот только ты… Хитрил я для проверки твоего характера. Ты поступил по-шахтерски честно и почет мне оказал. Я это ценю. Дома на столе увидишь и мою часть денег. Оправдай мое доверие — богатство шахты и твои доходы от пая в руднике возрастут во сто крат. Не сомневайся, я позабочусь обо всем. Ты убедился в моей власти. Не трать богатств легкомысленно, обрати их на благо людей. Я буду рядом, в трудном случае выручу. Бог в помощь!

И на глазах изумленного шахтера он превратился в светлое облачко и сразу исчез.

Рудокоп спрятал в сумку свою долю богатого заработка. Поднялся с доски, сошел в штрек — и как будто кто позвал его! — оглянулся. Ноги так и подогнулись в коленях от страха, мурашки пробежали по спине: оказалось, они сидели над бездной не на доске, а на ржаной соломинке.

Бородатый гном — Хранитель подземных сокровищ — еще раз показал ему свое могущество и всесилие.

Поднялся рудокоп на свет. Шагая домой, он думал о величии и благородстве той задачи, что возложил на него Хозяин недр. Щедро роздал богатство больными бедным. Особенно постарался помочь семьям шахтеров, которых постигло несчастье под землей.

Этим он заслужил высокое звание помощника Хозяина подземных сокровищ.

В царстве Скарбника — Властелина гор

Жил когда-то шахтер по имени Юзек Заранковский. Конечно, имя неплохое, но прославился он тем, что ничего не боялся, о подземных духах даже и слушать не хотел.

Почтенные пожилые люди предостерегали его:

— Не мели языком… Молод еще: что ты понимаешь? Ведь так и Хозяин может услышать, тогда держись!

— Какой там еще Хозяин?! — хохотал Заранковский. — Нет никакого Хозяина подземелья. Это его выдумали папы, чтобы пугать шахтеров.

— Панов еще на свете не было, а Хозяин уже был, — убеждал парня дядя Ямроз, человек бывалый. Уж он-то сквозь огонь и воду прошел и повидал чудес на свете. — Не хорохорься, смотри не накликай беды на свою голову.

— Хо-хо-хо! — грохотал в ответ Юзек. В этом смехе было и легкомыслие и упрямство молодости.

И вот однажды, заканчивая смену, услышал он позади себя кашель, как будто кто поперхнулся угольной пылью.

— Небось дух пришел, а? — пошутил Юзек.

Уж хотел еще что-то сострить, да и рта раскрыть не успел: то, что он увидел, обернувшись назад, лишило его дара речи. Тут не до шуток! Впервые беспокойство овладело его легкомысленной головой, сердце затрепетало в груди.

Он резко повернулся, опираясь на обушок. Перед ним стоял высокий как столб мужчина в одежде штейгера. Заранковский быстро смекнул, что он только по одежде штейгер. Глаза горели, как раскаленный уголь, и лицо странно светилось. Смотрел он сурово, пронизывая взглядом насквозь.

«Владыка гор! — молнией сверкнула догадка в голове шахтера. — Правду, значит, говорили старики, не сказки это».

Как будто разгадав эти мысли, штейгер громко подтвердил:

— Да, ты прав. Я — Хозяин сокровищ, Властелин горного царства.

— Чего вы от меня хотите? — Заранковский вновь обрел дар речи. Однако на ты не посмел обратиться: солидный возраст пришельца требовал почтения. Пальцы крепче сжали ручку обушка.

— Чего хочу, спрашиваешь? — вопросом ответил Владыка. — Так просто, сынок, хочу посмотреть, как ты работаешь.

— Ну, тогда торопитесь смотреть, а то я кончаю смену. — Заранковскому такая инспекция была не по душе: он спешил наверх, на гулянье, к приятелям.

— Как-нибудь договоримся, — усмехнулся Владыка. — Думаю, что придем к согласию. Кончится одна смена, отработаешь другую… Компания от тебя не уйдет…

— А я не хочу работать, — уперся Заранковский.

— Соглашайся по-хорошему, — гневом загремел голос штейгера. — А не то…

— Что «не то»? — вспыхнул шахтер.

— Не то пропадешь.

Угроза прозвучала как приговор, и Заранковский больше не прекословил: просто испугался Владыки, понимая, что не с ровесниками имеет дело.

— Я не лодырь, — оправдывался он. — Работа — моя сестра.

— А обушок — твой брат… Бери же его в руки, нечего ему скучать…

Заранковский сплюнул угольную пыль, сжал рукоятку обушка. Рубанул раз! Другой! Эхо повторило удары, посыпался уголь. Таинственный штейгер стоял поодаль, смотрел и одобрительно кивал головой: работа ему нравилась.

Да и шахтер не забавлялся, а с таким жаром, по-молодецки принялся за добычу, как будто бился с противником. Кучи угля росли.

А время шло; вторая смена кончалась. Все мускулы и кости Юзека ломило от натуги, но работал он лучше, чем всегда: испуг и желание показать себя сделали свое дело. Доказал, что работа ему по плечу.

Вдруг слышит он голос чародея-штейгера:

— Бери обушок и иди за мной!

— За вами? А куда поведете меня? — снова испугался Заранковский.

Но штейгер успокоил его:

— Ничего плохого не сделаю. Не верил, что я существую, теперь пришло время убедить тебя.

Долго-долго шли они по штрекам, так долго, что Заранковский и не дотянул бы до конца, если бы вдруг не почувствовал прилив свежести и сил в мускулах. Это утроил его силы таинственный штейгер. Каменные штреки и переходы пересекались то и дело. Раз повернут влево, раз — вправо; то вниз спускаются по ступенькам, то вверх поднимаются. Глаза шедшего впереди штейгера освещали путь, как шахтерские лампы.

Заранковский хорошо знал шахту, но таких штреков никогда не встречал: ни единого столба крепи, а стены ровные-ровные, гладкие как стекло.

Вдруг штрек кончился. Они остановились перед сплошной каменной стеной. Заранковский подумал, что уже конец дороги, и с замиранием сердца ждал, что теперь будет. Вдруг штейгер поднял серебряный обушок и три раза ударил им в скалу.

Загремело, загудело кругом, как будто под ногами разверзлась земля, а удары летней грозы проникли в глубь земли и слились воедино с ударами сердца земли. Зашатались скалы в подземелье, шахтер крепче оперся на обушок. Страшный грохот оглушил его, мелькнула мысль, что вот-вот рухнет на него скальный потолок и похоронит его в этой могиле.

И вот все смолкло. Раскрыл шире глаза перепуганный шахтер и увидел, что скала раздвинулась, как ворота двора. Идти вперед или бежать отсюда? Повелительный голос Хозяина недр рассеял его недоумение.

— Вот мое королевство, Фома неверующий! Иди за мной!

Ноги сами понесли его вперед. Сзади опять загрохотало: скальные ворота затворились.

Теперь они шли не по штрекам, а по широкой аллее, залитой ярким светом. Причудливые соляные сталактиты спускались сверху, а снизу поднимались хрустальные сталагмиты. В сверкании огней видно было, что аллея впереди расширялась и переходила в прекрасную дорогу, где каждый шаг звучал, как струны гуслей.

Так казалось шахтеру, но звуки плыли навстречу им откуда-то издалека, где начинался подземный сад. Заранковский не мог вымолвить и слова, его острый язык одеревенел. А звуки переходили в аккорды, и лилась чудесная музыка. Хоровая капелла в шахтерском наряде исполняла бодрый марш. Дирижер в каске с пучком разноцветных перьев взмахнул палочкой. Грянули трубы, кларнеты, барабаны:

— Да здравствует Владыка подземного царства! Виват, Хозяин недр!

Заранковский взглянул на своего проводника и остолбенел от изумления.

Не штейгер в рабочей, запачканной углем одежде стоял перед ним, а Владыка подземного царства — величественный, в пурпурной мантии, с золотой короной на седых кудрях. В руке, как жезл или меч, сверкал горняцкий обушок — знак власти над подземным шахтерским племенем.

— Хвала богу! — раздались отовсюду радостные голоса.

— Хвала богу! — ответил Владыка с приветливой улыбкой.

Глаза Заранковского, как зачарованные, не отрывались от чудной картины, которая открылась перед ним. Высокие черные базальтовые скалы, смыкаясь вверху, образовали величественный свод над подземным садом. Причудливые деревья и кусты, диковинные цветы переливались всевозможными красками и благоухали так, что дух захватывало. Птицы были несравненно красивее земных, пение их сливалось с чарующими звуками музыки, а затем их голоса сменили музыку, когда она, замирая, ушла куда-то вглубь.

На зеленых газонах били фонтаны. Разинутые пасти чудовищ из яшмы выбрасывали струи лучезарной воды. Шахтер пригляделся: да ведь это серебро, настоящее серебро лилось в бассейны, а не чистая, сверкающая в свете звезд и луны вода.

На высокой темной скале, среди зелени верб, черемух, яблонь и вишен, возносился дворец, сияющий радугой. Чудесам не было конца. Ни один из могущественных правителей Силезии не имел такого дворца, его могло создать разве что детское воображение в очаровательных вечерних сказках.

Владыка жестом позвал к себе углекопа.

— Иди сюда! Покажу тебе мой дворец.

Долго-долго шли они анфиладами комнат, коридорами, галереями. Заранковский прикрывал глаза, боясь ослепнуть от блеска и сверкания пола, потолка, стен и мебели, сделанной из драгоценных металлов и камней. Такого не увидишь и во сне!

Не знал он слова «инкрустация», но если бы и знал, оно не выразило бы и доли той прелести мозаичного пола, по которому они шли; золотые, серебряные и пурпуровые жилки, как солнечные лучи, сливались в занавесы, портьеры, в сотни и тысячи всяких чудесных вещей.

Остановились на мраморной веранде. У подножия колыхался пруд, над которым шел обильный золотой дождь. Шахтер только качал головой. Не всплески дождевых капель, а музыка металлических звуков заполонила его слух.

Владыка указал на пруд обушком:

— Подойди ближе и подставь ладони.

Ошеломленный Заранковский исполнил волю Владыки недр. В руки падали не капли дождя, а золотые талеры, какие он видел только на картинках в сундуках богачей.

В его глазах невольно загорелись жадные огоньки.

Владыка сразу заметил это и добродушно усмехнулся.

— Не теряйся, набивай карманы. Сколько сможешь взять, все твое будет.

Повторять шахтеру не пришлось: он хватал падающие монеты и прятал в карманы. Скоро они так разбухли от талеров, что ноги подгибались от тяжести.

Хозяин благосклонно промолвил:

— Ну, пора расставаться. Думаю, не каешься, что я тебя помучил? Теперь ты убедился в моем существовании. Я помогу тебе добраться до своих.

И только успел Заранковский пробормотать: «Спасибо», как дворец, сад, Владыка — все исчезло из глаз.

Опять перед ним чернел штрек, по которому он всегда возвращался с работы, вдали слышались удары колокола. Был конец смены.

Приятели оторопели, когда к ним подошел углекоп, которого все уже месяц назад считали пропавшим в шахте.

Не сказал он им, где был и что с ним случилось: ведь никто бы не поверил его рассказам. Уж очень невероятная, удивительная, сказочная история, чтобы в нее поверить!

Пришел к родителям. Счастью и радости их не было конца — ведь они уж поминали сына.

На деньги — дар Властелина подземелья — поправил он свое хозяйство, распрощался с нуждой и с тех пор жил в достатке и без забот.

5. Королева пущи

Много лет тому назад жила среди лесов, близ Тухоли, лесная Королева, властительница и хранительница пущи. И хоть не было у нее воинов, вооруженных копьями и стрелами, королева эта не была беззащитна. По зову ее сходились на службу богатыри медведи, рогатые олени, слетались зоркие бесстрашные орлы, и множество маленьких лесных фей окружало Королеву. По первому ее знаку они готовы были исполнить любое приказание.

И не было оружия сильнее, чем взор Королевы, всевидящий и острый. Королева знала обо всем, что творилось в огромных лесных владениях от Балтики до Нотециньских топей. Тот, на кого падал ее взгляд, оказывался во власти могущественной хозяйки и не мог уже выбраться из лесных дебрей. А если и пытался, то блуждал по чащобе, как слепой, и на каждом шагу его преследовали мстительные лесные феи, во всем послушные Королеве. И никому не удавалось выбраться из тех мест и освободиться из-под власти повелительницы пущи.

Жила она в недоступном дремучем лесу, мох служил ей постелью, большие пни заменяли столы, а стволы поваленных грозою деревьев — скамьи. Если кто навещал ее, Королева предлагала гостю место рядом, а служанки-феи подавали землянику, малину, ежевику, орехи и все, чем богато было лесное царство. Беседу ее сопровождал хор лесных певцов: дроздов, снегирей, кукушек — неисчислимого множества птиц, одетых в разноцветные перья. Феи украшали дворец своей владычицы ветками бузины и жасмина. Воздух был напоен чудесным запахом свежих смол. А зимой седоусый мороз превращал жилище повелительницы лесов в прекрасный ледяной замок с тончайшей резьбой.

А как великолепны были наряды Королевы! Весной и осенью ее маленькие помощницы-феи собирали паутину и пряли для своей хозяйки легкие, воздушные ткани, какие едва ли могли сделать человеческие руки. Когда обнажались деревья, феи шили для Королевы платья из золотистых листьев, а зимой окутывали ее в белоснежные меха.

Повелительница знала обо всем, что творилось в лесных чащобах. Взгляд ее проникал в любой тайник. Да и проворные феи, перелетая с места на место, собирали все новости и приносили их своей госпоже. От них узнавала она о том, что вековой дуб свалился и умирает, что ленивец медведь проснулся наконец после зимней спячки и, потягиваясь, выбирается на первую весеннюю прогулку; солнце уже бросило свой ласковый взгляд на пущи, и под его теплыми лучами закружились в танце жучки и бабочки; в старой борти отроились пчелы и ищут теперь повое жилище. Доносили и о том, что вернулись перелетные птицы, а у быстроногой серпы родился детеныш, что пернатые отложили яйца и терпеливо высиживают птенцов; только хитрая кукушка, как всегда, побывала уже в чужом гнезде: она слишком ленива, чтобы самой выводить потомство.

Жизнь в пуще била ключом. Все старое уходило и уступало место молодому и сильному, а Королева зорко осматривала свои владения и оберегала их обитателей. Если надвигалась буря, властительница лесов посылала фей предупредить птиц, зверей и насекомых:

— Возвращайтесь домой, прячьтесь скорее под спасительный кров лесных великанов, сейчас начнется буря.

Лесные жители слушали эти голоса и спешили укрыться.

А случалось, посланцы предупреждали:

— Осторожно, идет человек.

Странным и непонятным казалось лесной владычице, что человек, умнейшее из существ, был ее врагом. Порой случалось, люди оравой, с топорами в руках, врывались в дремучую чащу и начинали рубить деревья направо и налево. Сваленным лесным великанам обламывали руки и истерзанные стволы увозили куда-то.

Горько было видеть лесной хозяйке, как человек опустошает ее царство, безжалостно вырывает у леса куски его живого тела. И иногда, разгневанная, она обрушивала на людей одного из зеленых гигантов и убивала смельчаков.

Но однажды Королева повстречала человека, сжалилась над ним и выручила из беды. Был это смерд по имени Вцех. Работал он на поле у своего хозяина. Злой пан бил Вцеха, кормил плохо, а трудиться заставлял сверх сил. Долго терпел бедный батрак и наконец взбунтовался — бросил панское поле и убежал в пущу. Забрел в самые глухие дебри, и охватил беднягу страх. Он привык видеть поле, какое и взглядом не охватишь, а тут вокруг стояли огромные деревья; их было великое множество, и они обступали человека непроходимой стеной. В первую минуту Вцеху показалось, будто за каждым деревом притаился кто-то и вот-вот нападет на него.

Уж он было собрался бежать из лесу и вернуться в неволю. Но Королева пущи (а она все видела и все знала) послала к нему своих верных помощниц. Они стали уговаривать пришельца идти дальше. Смерду чудилось, будто кто-то тихо-тихо напевает:

Напевы эти придали смелости беззащитному, и он тронулся дальше. Шел, шел, пока не предстал перед самой владычицей дремучего царства. Увидел ее смерд и оробел. Да только та посмотрела так ласково и приветливо, что все его страхи тут же пропали. Ждет мужик, что скажет владычица леса.

А та и спрашивает:

— Как же ты забрел сюда, в эти дебри?

Поведал Вцех про свои горести и закончил рассказ такими словами:

— Сбежал я от неволи, от голода, да не знаю: может, ждет меня здесь еще большее лихо.

Но Королева его утешает:

— Никто тебя здесь не тронет, и беды ты больше не узнаешь.

Низко поклонился ей Вцех и поблагодарил лесную Королеву. Она же опять его спрашивает:

— Умеешь ли ты ловить рыбу?

— А как же! Ведь у пана где только не приходилось работать.

— Тогда взгляни туда. Видишь озеро?

— Вижу.

— Вот и построй себе хату на берегу. Рыбы там вдоволь, и ты сможешь ловить ее сколько захочешь.

Так Вцех и сделал. Много ли, мало ли дней прошло с тех пор, только однажды чем-то встревоженные феи опять прилетели к своей госпоже.

— Люди едут на телеге, — сообщили они. — Должно быть, рубить лес будут.

Но мудрая Королева ответила так:

— Но все люди нам враги. Среди них есть бедняки. Человеческая злоба гонит их с родных мест, и они ищут у нас пристанища. Таким нужно помогать.

А в это время лесной тропой тащился бедняцкий воз, запряженный парой волов. Разбитые колеса то и дело подпрыгивали на корневищах. Волов погонял мужик, уже немолодой, одетый в сермягу и лапти. Он тревожно поглядывал по сторонам. За ним шла женщина в домотканой длинной рубахе и вела за собой двух оборванных ребятишек.

Это был крестьянин Слива со своей семьей. Колеса на деревянных осях так скрипели, что испуганные птицы срывались с места и улетали.

По приказу Королевы лесные феи приблизились к людям и потихоньку стали напевать:

И Слива со своей семьей двигался дальше, пока не остановился перед лесной владычицей. Как увидели люди перед собой пани в таком дивном наряде, оробели. Но добрая улыбка Королевы пущи рассеяла их страхи.

— Бедные люди, — спросила она, — что привело вас сюда, в этот лес?

И старый Слива тут же поведал Королеве свою печальную историю.

— Был я вольный кмет[1], и имел свой клочок земли. Пахал, сеял, урожай собирал, и жила моя семья в достатке. Но вот однажды прискакал гонец от каштеляна и велел мне убираться с моей земли — ее, мол, присоединят к городским владениям. Правда, каштелян дозволил мне остаться и служить у него в батраках. Да только не захотел я на него работать и пошел по свету искать место, где нет каштелянов. Вот и пришел сюда с семьей и со всем своим скарбом.

Добрая хозяйка пущи велела Сливе поселиться на лесной поляне, сжечь кусты, обработать землю и посеять хлеб.

— Трудитесь, никто вас здесь не обидит, — сказала она.

Еще приходили в лес бедные люди — и батраки, и смерды, и кметы — и находили здесь убежище от злой недоли. Одним Королева назначила ловить рыбу, другим заняться бортничеством, а третьим — пахать землю. Всем позволяла она собирать грибы, ягоды, орехи и пользоваться другими богатствами леса.

Прошло много времени; возле одиноких халуп появились новые, и выросли так целые поселения. А называются они по имени первых жителей: Сливицы, Выслав, Славенцин, Вешхуцин.

Теперешние люди у нее не помнят тех времен, когда лесная пуща давала беглецам приют и спасала жизнь. Но легенда хранит намять об этом; и слышится нам эта история в шорохах леса и в каждом дуновении ветерка.

6. Туя и разбойник

Когда-то Гданьские низины были затоплены водами Гданьского залива. Берега его в ту пору выглядели совсем по-иному. Висла тогда разливалась до самого Тчева и Мальборка, но была в тех местах мелкой. Пришло время, и люди с удивлением заметили, что эта необозримая водная гладь стала меньше и кое-где из воды проглядывает земля. Вскоре на Жулавах, еще залитых водой, появились настоящие острова, а потом на них поселились люди.

На одном из таких островов, где сейчас «Новый Двор», поселился Жрейко с дочерью Туей. Это была девушка красивая и сильная. Многие парни заглядывались на нее, но ни один не был ей по душе, и ни одного из них не выбрала гордая дивчина.

А на соседнем острове жил великан. Звали его Куник. Не торговал он скотом, как Жрейко, а разбойничал — нападал на людей и грабил их. Где бы ни появился злодей, он наводил страх и приносил разорение.

Но вот полюбилась Кунику Туя. И однажды он сказал своим соседям:

— Уведу у Жрейки красавицу дочь и сделаю своей женой.

Страх охватил несчастную, как узнала она об этом.

Как-то раз топкой тропинкой шла она по воду. Подошла к серебристому озеру, зачерпнула воды и направилась было к дому, да тут с испугу чуть не выронила жбан.

Как дуб, стоял перед нею Куник. Он загородил девушке дорогу и смотрел на нее с вожделением и угрозой. Туя замерла на месте, а потом рванулась в сторону и бросилась бежать. Великан ринулся за ней. Девушка бежала все быстрее и не замечала, что свернула с тропинки и может увязнуть в болоте. В ужасе металась она из стороны в сторону, стараясь убежать от преследователя. Вода выплескивалась из жбана и оставляла за ней серебряный след.

Наконец девушка очутилась на самом краю острова. Перед нею была водная гладь, а позади — грозный разбойник, который уже настигал свою жертву. Увидев, что Туя приостановилась, Куник закричал:

— Не уйдешь от меня! Теперь ты моя!

Но Туя не дала себя схватить: она бросилась в воду.

Бешеная злоба охватила разбойника, как увидел он, что девушка любой ценой старается уйти от него. И злодей прыгнул за Туей. Но великан был тяжел, неловок и быстро пошел ко дну.

А над Туей судьба сжалилась. Неподалеку рыбак ловил рыбу. Он заметил девушку и спас ее.

А там, где Туя расплескала воду, убегая от разбойника, появилась речка. Она извивается тонкой змейкой и делает множество поворотов. Речку эту и по сей день называют Туя в память о мужественной девушке, что бросилась в пучину, лишь бы не стать женой разбойника.

7. Два брата-великана

Давным-давно в пойме Вислы, недалеко от местечка Толкмицко, жил человек-великан по имени Свор. Был он такой высоченный, что головой доставал до верхушек сосен. Сосны же эти были могучие. А если поднимал он свои длинные руки, то казалось, будто машет крыльями ветряная мельница. Голова великана походила на копну сена, а глаза горели, как два огненных шара. И носил он светлую бороду, длинную-длинную, словно то не борода была, а выбеленный холст, что крестьяне ткут на своих кроснах, а потом расстилают по росе. Бывало, крикнет великан, и по всей округе гремит эхо, подобное грому, наводит ужас на людей и животных.

Был у Свора брат Вильчей, очень на него похожий. Жил тот Вильчей по другую сторону поймы, возле селения Лысица, или, как его называли, Морской Источник.

Задумали однажды братья построить для себя жилье, огромные дома, под стать себе, чтобы могли они там поместиться: и встать и лечь. Много братья извели леса, пока их строили. Кузнец сковал им топор: пятеро нынешних мужиков с трудом бы его подняли. С одного удара топором этим можно свалить огромное дерево. Порешили братья, что топор они будут брать поочередно: сначала Свор Толкмицкий, потом Вильчей Лысицкий.

Рубит Свор себе деревья, разделывает их и, потрудившись вдоволь, берет топор на плечо, отправляется к краю поймы и кричит своему брату:

— Вильчей! Бери топор… Бросаю!

Вильчей, заслышав его голос, похожий на звериный рев, подходил к берегу и отзывался:

— Слышу, давай!

Свор брал топор обеими руками и бросал его с такой силой, что тот со свистом пролетал через пойму и падал у ног Вильчея. Так и передавали они друг другу топор, пока строили себе жилища. Выдумкой своей братья были довольны. Один отдыхал, другой работал, и топор не лежал без дела.

Но как-то раз Вильчей то ли из упрямства, то ли по другой причине не захотел отдать топор брату, хотя Свор кричал во все горло и просил:

— Дай топор, он мне нужен.

Но Вильчей заупрямился:

— Не дам топора, у самого дело горит.

Видно, не терпелось ему поскорей закончить работу. Но Свору было не до шуток. Рассердился он на брата и заревел, аж холмы и леса задрожали, а бедные звери попрятались со страху в зарослях.

— Не дашь?.. Так я ж тебе покажу!

Схватил он огромный камень — такой и десяток мужиков не сдвинули бы с места. Поднял его, раскачал и, выкрикивая ругательства, швырнул на ту сторону поймы, где стоял Вильчей. И убил бы, наверное, своего брата или ранил бы, да только гладкий камень выскользнул у него из рук и упал в воду недалеко от того места, где стоял Свор.

По сей день лежит та глыба у берега и напоминает о том, как поссорились между собой братья-великаны.

8. Ужи возле Бытова

В давние времена на Поморье люди верили, будто ужи приносят счастье. Если поселились они где-нибудь возле жилья, а то и в самой хате, значит к добру: уберегут от беды. Потому-то за великий грех почиталось выгнать ужа из сарая или из дома, ударить его палкой или бросить камнем и — не дай бог — убить. Старались даже угождать этим тварям: подбрасывали в угол пучок соломы, чтоб было им где приютиться. А всякий раз, когда хозяйка доила корову, наливали молоко в черепушку и ставили для ужей, как нынче ставят для кошек. Стоило только гадам почувствовать запах свежего молока, как они вылезали из своих убежищ и бесшумно подползали к черепушке.

Не диво, что при таких обычаях развелась ужей тьма-тьмущая. Их можно было найти и в грудах камней и в снопах соломы, они забирались в хлев, а то и ползали в доме, прямо под ногами.

Но пришло время, народ перестал верить, что ужи — добрая примета. Стали гнать со двора непрошеных гостей. Теперь при виде ползучих тварей всякий испытывал отвращение. А там, где ужей расплодилось великое множество, люди стали подумывать, как бы от них избавиться.

Так оно было и на Незабышевской мельнице возле Бытова. Мельницу окружали дремучие леса, и ужей там гнездилось видимо-невидимо. Всякий, кто проходил лесом, слышал, как в траве и кустарниках копошатся ползучие гады.

Больше всего нравилось им на самой мельнице в Незабышеве. Здесь ужи так освоились, что ни мельник, ни его помощники не могли с ними справиться. Не давали людям работать, да и только. Едва начинали молоть зерно, незваные гости подползали к мешкам с мукой и лакомились. А вечерами становилось жутко, когда они выползали изо всех углов и наполняли все строение шорохами. Никто из приезжих не решался теперь ночевать на мельнице, да и те, кто там жил, были сыты по горло таким соседством.

Но вот однажды на мельницу пришел старик. Лицо в глубоких морщинах, а на плечи спадают длинные седые волосы. Шел он издалека и попросился переночевать. Рассказали гостю об ужах да о том, как страшно ночевать на мельнице, а старик и говорит:

— Не боюсь я ваших ужей, как-нибудь сумею с ними справиться.

А как услышал, сколько хлопот доставляют хозяевам гады, взялся увести ужей с мельницы.

По душе пришлись мельнику стариковы слова, и пообещал он гостю, что, как тот уведет ужей с мельницы, заплатит ему за это сто злотых.

После этого уговора начал старик приготовления. Отправился в лес, нашел там какое-то дерево. Была это черная бузина, да не простая, а волшебная. Срезал он ветку и сделал свирель. Пела та свирель на разные голоса.

Вернулся старик из лесу. И едва наступили сумерки, велел всем уйти из дому и спрятаться кому в сарае, кому в хлеву. А сам сел на табурет посреди мельницы и начал играть на свирели из черной бузины.

Много ли, мало ли прошло времени, а только в доме вдруг что-то зашуршало. Изо всех углов — из-под ящиков, из-под колес и лестниц — поползли скользкие серые гады. Они подползали к страннику и вставали, вытягиваясь на хвостах. Казалось, волшебника окружила клетка из живых прутьев. А он все играл и играл, будто выжидал чего-то…

Наконец случилось то, чего ждал старик. Показалась огромная голова, а за нею туловище толщиною с человеческую ногу и длиннее самого рослого мужика. Глаза чудовища горели огнем. А среди других ужей этот выделялся еще и тем, что на голове его была золотисто-желтая корона. Неторопливо и важно подполз он к старику и присоединился к своим собратьям.

Музыкант обливался потом, казалось, вот-вот лопнет от натуги, а играть не переставал. Теперь ему некого было ждать, но он не отрывал взгляда от ужей, а из свирели лились такие манящие, такие чарующие звуки и будто звали:

Волшебник встал и не спеша пошел с мельницы прочь.

И — о, диво! Ужи поползли за ним, и впереди всех — самый большой. Человек продолжал играть и уходил все дальше и дальше к лесу. Это было невиданное шествие. Шел сгорбленный седой старец, а за ним, как покорные собаки, двигались сотни ужей.

Лились нежные, тоскливые звуки. И волшебник, хотя едва не падал от усталости, не прерывал своей игры. Это в ней была властная сила, что гнала ползучих гадов и довела их до самых королевских лесов. Там они и остались.

С тех пор в Незабышеве не водится этой твари.

Старик потом так ослаб, что долго не мог оправиться. А как выздоровел, то мельник после такой удачи не только дал ему сто злотых, как обещал, а еще и торбу старикову набил всем, что могло пригодиться путнику в дороге.

9. Лосось и угорь

Недалеко от Пуцка — там, где залив называют Малым Морем, благородный лосось повстречался с менее благородным угрем. И хотя они были совсем различны и по внешности и по характеру, было в них и нечто общее: и тот и другой мечтали о славе. Узнали рыбы друг друга поближе и сразу поняли, что жаждут одного и того же. И каждый стал тогда подумывать, как бы избавиться от соперника.

Лосось решил, что просто сожрет угря, и дело с концом, лишь бы случай подвернулся выполнить это намерение. Но точно так же порешил расправиться с врагом и угорь. Одно его смущало: сумеет ли он проглотить такую крупную рыбу? Лучше он сделает так: обовьет своим телом противника, соберет все силы и задушит его. Он ведь не какой-нибудь червяк — в длину семь футов, да семьдесят фунтов весу, и силушка в нем немалая.

Жили себе, жили в Пуцком заливе лосось и угорь, а напасть друг на друга все не удавалось. Бывало, подстерегает один и вот-вот бросится на противника, но в последний момент то передумает, то кто-нибудь третий появится и помешает.

Так вот и шло время.

Но однажды напал все же угорь на лосося. Обвился вокруг него и зажал как в тиски. Но не такая немощная рыба лосось, чтоб можно было придушить ее сразу. Началась борьба не на жизнь, а на смерть.

Видит угорь — нелегко ему одержать победу, обвился он вокруг лосося еще крепче, чтобы тот и проглотить ничего не мог, чтоб умер, значит, голодной смертью. «За мной-таки будет победа», — решил угорь.

Может, лосось и уступил бы более выносливому врагу, если б не один случай. Откуда ни возьмись, появилась лодка, а в ней лев с огромной мордой и мохнатой гривой. Тот самый, которого люди надумали поместить на гербе нового города Пуцка.

Увидел лев, как схватились две рыбы, и захотелось ему выручить лосося из беды. Но как? И тогда лев пустился на хитрость. Обратился он к угрю и говорит:

— Решили люди водрузить меня на гербовый щит, но ведь один я не займу на щите всего места. Хорошо, если бы возле меня поместилась какая-нибудь порядочная рыба. Да к тому же Пуцк — город рыбацкий. И если ты мечтаешь прославиться — а я полагаю, так оно и есть, — то, оказавшись рядом со мной на гербе столь важного города, ты и себе и всему своему роду снискал бы немалую честь.

Лестные, сладкие речи царственного зверя пришлись угрю по душе. Немного поразмыслив, он согласился отправиться в Пуцк вместе со львом. Высвободил лосося из своих железных объятий и поплыл за львом к городу. Теперь, когда лосось был на свободе, мудрый лев сказал угрю:

— Можно ли оставить лосося, такого слабого и исхудавшего? Нужно сначала вернуть ему прежнюю силу.

Угорь не противился: он и без того чувствовал себя победителем. И некоторое время лев, лосось и угорь все вместе жили в Малом Море. Лосось и впрямь стал красивым да сильным, как прежде. Но пока они жили втроем, лев понял, что угорь — существо сварливое и неприятное и что сдружиться с ним трудно. Зато благородный характер второго, его приветливость и общительность понравились льву. И вот, все обдумав, лев решил взять к себе в товарищи не угря, а лосося. Да и правду сказать — коль уж за такое короткое время они с угрем не поладили, то можно ли им оставаться вместе на гербовом щите?

Пронырливый угорь быстро смекнул, куда клонит лев. Он так вскипел, что его даже подбросило от возмущения. В ярости он стал угрожать и льву и лососю и даже опять попытался напасть на своего врага и придушить. Тогда лосось уговорил льва бежать. Так они и сделали.

Однажды, когда угорь был далеко, лосось посадил льва к себе на спину и они поплыли к берегу, к городу Пуцку. На берегу, почувствовав под собою твердую землю, лев принес лосося в город и втащил его на башню городской ратуши, где красовался гербовый щит.

Так возник герб города Пуцка. На щите его лосось, и чуть повыше — лев, его защитник.

А угорь, как узнал про пуцкий герб, как увидел эмблему, что возвышается над Малым Морем, от злости чуть не лишился рассудка. Стал очень задиристым и кровожадным. Пожирал всех рыб, какие водились в заливе, а тех, что не удавалось сожрать, преследовал и старался извести.

А потом так обнаглел, что и людям не давал покоя, выходил далеко на берег, заползал на чердаки и пугал народ. Правда, бесчинства его не могли продолжаться долго. Он ведь не мог жить без воды и волей-неволей должен был возвращаться к морю. Это были радостные дни для людей. А пришло время, угорь и вовсе сдох, и тогда все облегченно вздохнули. А льву и лососю никто уже отныне не мешает царствовать над городом Пуцком.

10. Морские девы

Когда-то, очень давно, на Балтийском побережье, в окрестностях Свиноуйсця, как рассказывали старые люди, можно было встретить морских дев. До пояса они выглядели как женщины. У них были лица необыкновенной красоты, длинные волосы, выпуклые груди, точеные руки. А ниже пояса тело их было покрыто чешуей и заканчивалось хвостом, как у рыб. Отсюда и название их: морские девы, или русалки.

Морские девы появлялись в одиночку, либо группами. Чаще всего их можно было увидеть, когда светило и грело солнце. Они выходили из моря, ложились на песок и расчесывали свои волосы. Случалось, что они подплывали к лодке или судну и с любопытством присматривались к находящимся там предметам. Но больше всего их интересовали люди. Иногда они даже забирались на палубу корабля и, осмотревшись вокруг, прыгали обратно в море. Некоторые рыбаки рассказывали, что морские девы переворачивали находившиеся в открытом море лодки, а рыбаков втаскивали в смертоносную пучину.

Как-то раз молодой рыбак вышел один в море и направился к отдаленному от берега месту. Он знал, что там есть богатые косяки рыбы. Греб себе спокойно и вдруг, к своему удивлению, по правому борту увидел женщину с пышными распущенными волосами и блестящими зелеными глазами. Поначалу он подумал, что ему просто померещилось, даже протер глаза и посмотрел еще раз. Женщина не исчезала. Теперь уже он не сомневался, что рядом с его лодкой плывет морская дева. Пораженный ее видом и очень заинтересовавшись ею, молодой рыбак подумал про себя: «Выходит, правда, что говорил дед. Морские девы и впрямь есть на свете и плавают в море».

От волнения сердце его стало биться сильнее, дыхание участилось. Он не мог оторвать глаз от ее прекрасного лица, от ее пышных волос.

С большим трудом утихомирил он клокочущие в кем чувства, призвал всю свою смелость и спросил плывущую около него морскую деву:

— Кто ты?

Морская дева не отвечала. Она плыла дальше, разрезая волны узкими плечами, а своими зелеными глазами продолжала всматриваться в молодого рыбака. И он не отрывал глаз от нее. Так молча плыли они рядом. Через некоторое время рыбак опять спросил:

— Куда ты плывешь?

На этот раз он услышал нежный, как легкое дуновение ветра, голос:

— В море.

— А где ты живешь?

— В море.

Так состоялось знакомство. Рыбак окончательно убедился, что видит перед собою настоящую морскую деву, потому что ни один человек в море жить не может.

Чем больше смотрел он на деву, тем сильнее разгоралось в нем желание втащить ее в лодку и отвезти домой. При виде красивой женщины в нем взыграла кровь, он жаждал схватить ее в объятия и овладеть ею навсегда. Принялся мечтать, тешить себя надеждами, что с этим очаровательным существом начнет новую, прекрасную жизнь. Морская дева, видно, догадывалась, что происходит в душе юноши, и своим поведением, может быть сознательно, разжигала его страсть. Она приблизилась к лодке и руками схватилась за борт.

— Устала? — спросил рыбак.

Она в ответ кивнула головой.

— Влезай в лодку. Отдохни.

Он помог ей выбраться из воды, а это оказалось нелегким делом: ведь вместо ног у нее был хвост. Лодка сильно закачалась; но в конце концов морская дева оказалась в ней, уселась на скамейку и принялась опять с большим любопытством разглядывать рыбака.

Он смотрел на нее с еще большим удивлением. Взор его скользил по ее распущенным волосам, серебряным, как лунный свет, колыхающейся груди и останавливался на перламутровом рыбьем хвосте. Время от времени морская дева шевелила своим хвостом, то ли выражая удовольствие, то ли просто обмахиваясь.

Рыбак и дева провели немало времени, разговаривая и любуясь друг другом, и оба испытывали необыкновенные чувства. И вот послышались слова:

— Люблю тебя.

То ли море прошептало их? То ли они прозвучали в воображении рыбака?.. Нет, их вымолвили уста рыбака под впечатлением доселе неведомых ему чувств.

Юноша сел рядом с морской девой, забыл про ловлю рыбы, перестал грести, весла сложил на дне лодки — пусть она плывет по воле волн. Так их застал вечер, так их встретил месяц и оплел своими таинственными нитями, расстилая сверкающую дорожку, бегущую от лодки к далеким горизонтам.

Когда признались они друг другу в любви, мысли их начали кружить вокруг одной мечты: как продлить на всю жизнь минуты, проведенные в лодке… Тихим, взволнованным голосом рыбак спросил ее:

— Могла бы ты прийти в мой дом и жить в нем?

— Это невозможно, — ответила она. — Я не умею ходить, умею только плавать. Я не могу жить без моря, без него для меня — смерть.

— Что же нам делать? — спросил опечаленный рыбак.

Морская дева прошептала:

— Если я не могу прийти к тебе, так приди ко мне ты. Тогда мы будем вместе всю жизнь.

И прежде чем он успел что-либо сказать, сообразить, морская дева, не выпуская его из объятий, перегнулась через борт и увлекла в морскую глубь. Сейчас же вокруг появились льняные головы других дев, которые запели гимн любви…

Пустая, подгоняемая морским течением лодка рыбака прибилась к берегу. Люди удивлялись: весла на месте, а рыбака нет. Испуганно спрашивали они друг друга:

— Где он? Что с ним случилось? Где его искать?

Никто не смог ответить. Море умело хранить свои тайны. Люди могли только строить догадки… Лишь один трясущийся от старости дед сказал уверенно, не допускающим возражений тоном:

— Я вам говорю: морские девы затащили его в море. Он стал одной из жертв, которых время от времени требует от нас море.

11. Бессердечная княжна

В Вежбне над озером Медве стоял когда-то богатый замок. Издалека видна была его башня. Жила в том замке княжна, а вместе с нею придворные, служанки и слуги. Княжна была гордая, высокомерная, а если и разжимала губы, так разве только для того, чтобы отдать строгое, зачастую трудно выполнимое распоряжение. Улыбка никогда не играла на ее устах. Любила она подчеркнуть свою власть и роскошью, которой постоянно себя окружала. Она носила дорогие платья, покои ее были великолепно отделаны, сервировка стола поражала изысканностью и богатством.

В покоях были расстелены пушистые шкуры медведей и зубров, на стенах висели огромные рога тура, лося и оленя, столы покрывали сверкающие ткани и тонкие вышивки, а вдоль стен стояли резные и лаковые ларцы. В них хранились драгоценные ткани, бусы из золотистого янтаря или синего и зеленого стекла, а также золотые и серебряные изделия.

Княжна не довольствовалась прекрасным поморским янтарем. Она требовала заграничных украшений. Выписывала филигрань, которую носила на шее как подвески, или замысловатые серьги в виде виноградной кисти, корзинки либо звезды.

В ларцах сверкали широкие, мастерски выкованные из золота или серебра пояса, диадемы. И все это поражало такой легкостью и тонкостью, что казалось сделанным не из металла, а из пуха. Не удивительно, что женщины, рассматривая эти сокровища, не могли удержаться от возгласов восхищения.

В замке было вдоволь всякой всячины, особенно съестного. Амбары ломились от хлеба, который крестьяне свозили после каждой жатвы. В кладовых громоздились туши мяса и свинины — обязательная дань соседних сел. В обширных подвалах рядами стояли бочки, наполненные сельдью, а почему именно сельдью — скоро узнаете.

Княжна была очень требовательной не только в одежде, но и в еде. Служанкам приходилось немало мозолить руки, чтобы одеть свою хозяйку, и случалось, оскорбленные ею из-за пустяка, они горько плакали. И повар дрожа входил в ее комнату. Отвесив глубокий поклон, он спрашивал испуганным голосом:

— Что ваша светлость изволит сегодня кушать на обед?

— Сегодня хочу глухаря.

— В кладовой, ваша светлость, глухарей нет.

— Почему? — резко спрашивала княжна. — Неужели я не в силах добиться того, чтобы в моем замке было все, чего я пожелаю?

— Ваша светлость, — повар сгибался в еще более низком поклоне, — глухарей сейчас никто не может поймать.

— Не может?.. Позвать ко мне ловчего.

Когда и ловчий заверял ее, что глухарей можно подстрелить только весной, когда они токуют, разгневанная княжна приказывала сквозь зубы:

— Дайте мне лосиную печень.

И горе поварам и ловчим, если они не исполняли и этого желания!..

По вечерам правительница употребляла только легко перевариваемую пищу и чаще всего… не угадаете… икру и молоку сельди. Пополудни повар приходил к ней спокойный и, заранее угадывая желание княжны, спрашивал с улыбкой:

— Что ваша светлость изволит кушать на ужин?

— Дашь мне калач, икру и молоку.

Так ужинали ежедневно она и весь двор, за исключением тех дней, когда в замок прибывали гости, а это случалось редко. Поэтому в подвалах всегда стояли сотни бочек с сельдью. Из нескольких десятков штук добывались икра и молока, чтобы хватило для княжны и ее придворных дам: они должны были кушать то, что и их повелительница, хотя в душе часто на это сетовали. Выпотрошенные сельди укладывали обратно в бочки, их использовали изредка, чтобы накормить слуг или собак.

Спустя несколько лет во всей округе настал голод. Отовсюду шли разговоры о неурожае. Голодали и пригородные крестьяне Вежбня, особенно перед новой жатвой. Обычно урожая хватало до весны, по крайней мере настолько, чтобы печь блины и варить похлебку с клецками, а часть хлеба крестьяне меняли на сельдь. Засоленной или засушенной ее хватало на целую зиму. Этот же год не сулил крестьянам ничего хорошего: несмотря на строжайшую экономию, запасы хлеба кончились еще зимою, не было и сельди.

Пришла голодная пора. Люди посматривали друг на друга, шептали про себя:

— Нечего положить на зуб, даже детям нет ни куска хлеба. Что делать? Что-то будет с нами?

Когда в мучных ларях показалось дно, беспокойство достигло своего предела. Крестьяне, сжимая кулаки, собрались на мирскую сходку. Ее начал старец Влих. Он сказал дрожащим голосом:

— Вы все знаете, что последние хлеба были плохие, пустые уже на корню. В редкую халупу не заглянул голод. Каждый в отдельности ничем себе не поможет, надо действовать всем миром. Теперь скажите честно, в чьей халупе есть что-нибудь из еды. Мы бы тогда могли спасти самых бедных, которые совсем ослабли.

Оказалось, однако, что во всей деревушке ни у кого не было столько зерна или муки, чтобы поделиться с соседом. Сказали это все, и все говорили правду.

— Да, всех беда скрутила, — заявил Влих.

Крестьяне убедились, что сами они своему горю не помогут. После долгих разговоров один из стариков посоветовал:

— Нужно кого-нибудь попросить о помощи, иначе пропадем.

— Но кого, — спрашивали люди, — кого?

И решили:

— Пойдем к княжне, может, она как-нибудь нас поддержит.

Но тут же многие засомневались — ведь все хорошо ее знали. Влих сказал:

— Уж больно горда. Неизвестно, примет ли еще нас, выслушает ли. Все же говорят: это дьяволица.

— Нужно все-таки попробовать, — отвечали другие. — Может, чего и добьемся.

Порешили послать ходоков деревни во главе с Влихом к хозяйке замка. Когда согбенные, одетые в худые сермяги фигуры приблизились к крепостным стенам, стражник на башне начал трубить в рог, а оруженосец помчался к воротам посмотреть, что там такое, повернулся и бегом к повелительнице с сообщением:

— К замку идут крестьяне. Впустить их?

Княжна удивилась. Неслыханное дело — никем не званные мужики приходят толпой, как будто намереваясь чего-то требовать.

— Крестьяне, говоришь?.. А что им надо?.. Хотя, впрочем, все равно, пусть себе сунутся.

Подняли железную решетку, крестьяне прошли во двор и вскоре оказались перед княжной. Холодным взглядом окинула она склонившиеся фигуры, изможденные лица, но ни словом, ни жестом не дала знать, что можно начинать говорить. Стояла словно каменное изваяние. Крестьяне приветствовали ее глубоким поклоном, потом вперед вышел старый Влих и так объяснил цель посольства:

— Мы пришли, почтенная правительница, чтобы просить вас о помощи. Нашим бабам уже нечего положить в горшок. Мы голодаем, смилуйтесь над нами, дайте хоть немного муки либо несколько бочек сельди, что стоят в подвалах.

Во время всей речи Влиха красивое лицо правительницы не дрогнуло. Лишь когда он упомянул о сельдяных бочках, по челу ее пробежала тень недовольства. Она подумала: «Что ж это такое — мужичье лезет в мои дела?..Каковы! Ну, погодите же!»

Когда Влих закончил, княжна окинула собравшихся ненавидящим взглядом и сказала:

— Вы не только пренебрегаете своими обязанностями и не приносите мне десятую часть урожая и скота, а еще смеете приходить с требованием, чтобы я снабдила вас пищей? Не дождетесь, ничего я вам не дам. Вон отсюда!

А когда крестьяне в своих серых сермягах, тиская в руках шапки, беспомощные, убитые ее словами, чуть замешкались с выходом, княжна крикнула слуг и приказала вытолкать мужиков силой. Они потянулись к воротам. Привыкшие к смирению и покорности крестьяне молчали, но в их сердцах клокотал бунт. Они мысленно слали ей проклятия, а некоторые даже шептали, чтобы стража не услышала:

— Дьяволица.

Правительница с издевательской усмешкой наблюдала за уходящими. И чтобы обезопасить себя от всяких искусов жалости и милосердия, крикнула слуге:

— Запряжешь в большую телегу двух лошадей, нагрузишь ее вместе с оруженосцем бочками с сельдью, той, что без икры, отвезешь их на озеро Медве и там утопишь.

Послушные слуги выполнили приказ своей хозяйки.

Бочки с сельдью были утоплены в озере. Поверхность воды заволновалась, принимая то, что могло бы накормить многих голодающих, потом волны исчезли. Но весть об этом страшном злодеянии разошлась среди людей. Голодавшие крестьяне стали громко и открыто проклинать княжну:

— Бессердечная женщина, недостойная того, чтобы ее носила святая земля!

Узнав об этих речах, княжна начала поносить крестьян перед своей дворней:

— Пусть проклинают сколько им влезет. Им захотелось княжеской пищи. Как же! Ничего не получат. Все повелю уничтожить, но им не дам ничего!

И дабы доказать, что она действительно насмехается над крестьянской нуждой, как-то ночью велела она слугам посыпать солью деревенскую дорогу. Казалось, будто выпал снег. А поутру поехала по этой дороге на санях, запряженных лошадьми, у которых сбруя была украшена не только бубенцами, но и калачами. Люди, видя в санях злорадно улыбающуюся княжну, калачи, развешанные на конской упряжи, все это вызывающее расточительство, воспылали ненавистью и, уже не боясь мести, открыто бросали ей вслед проклятия и угрожали кулаками.

Заслуженное возмездие не заставило себя ждать. Когда после этой поездки княжна возвращалась в замок, довольная, что отомстила крестьянам, вдруг что-то загремело и молния с ясного неба ударила в сани, убила княжну и обвешанных калачами лошадей. А замок со всем, что в нем находилось, провалился под землю.

12. Замок под Корне

К северу от деревни Корне, над озером Длуге, где впадает в него речка Вонска, стоял когда-то величественный замок. Владел этим замком рыцарь, что должен был охранять от врагов и замок и жителей. Но был он так жаден на добычу, что и сам устраивал разбойничьи набеги. Да при этом не только чужих грабил, но и со своих готов был содрать шкуру, лишь бы поживиться.

Выжимал он соки из крестьян, живущих в деревне у замка. Мужики жаловались, что слишком часто приходится ходить на отработки, да еще поставлять подводы, платить большие подати, что слуги из замка только и смотрят, как бы еще что-нибудь забрать из хаты.

Пап богател все больше и больше, в погребах замка копил драгоценности, съестные припасы и оружие. Когда не бывал в походе, то бездельничал и развлекался. В замок съезжались гости, и начинались попойки. В деревне слышали, как гуляют в замке, люди качали головами и говорили друг другу:

— Опять веселятся. Должно, скоро новые подати сдирать будут.

И впрямь, нередко случалось, по приказу пана слуги его врывались в деревню и забирали корову или теленка, чтоб гостей попотчевать свежим мясом. Тут уж не спрашивали, заплатил ты подати или нет, а просто хватали все, что им попадало под руку.

Однажды трое обозников ворвались в хлев и увели у бедной вдовы корову, а было в той корове все вдовье богатство. Как увидела это женщина, закричала не своим голосом. Услышали люди, сбежались на крик, и хоть каждый в гневе сжимал кулаки, никто и голосу не смел подать. А слугам что за дело до вдовьих слез. Оттолкнули старуху и повели корову в замок. Бросилась женщина за ними. Бежит, кричит:

— Сердца у вас нет! Грабители вы! Была-то у меня одна корова, и ту забрали. Пойду пану пожалуюсь. Авось сжалится, отдаст Лацятую.

Запыхавшись, вбежала она в зал, где пировал рыцарь со своими гостями. Оторопела женщина, как увидела длинный стол с богатыми яствами, а за ним людей великое множество. Повернулись к ней, смотрят на бабу и смеются, издеваются. Не по себе ей стало, да только вспомнила вдова про свое горе, собралась с духом, подошла к хозяину и, сложив руки как для молитвы, стала просить его:

— Пан, забрали твои слуги у меня корову, кормилицу мою. Сжалься над бедной вдовой. Чем буду жить? Отдай мне корову.

Глядят на нее гости и никак понять не могут, что привело сюда эту оборванку, как посмела она среди них появиться. А поняв, в чем дело, разразились хохотом. Хозяин же замка только поморщился, махнул рукой и заметил небрежно:

— Корова… Должно быть, в котле варится. Ты же видишь, женщина, сколько нас тут за столом.

Еще громче засмеялись гости, а один из них, передразнивая вдову, совсем по-бабьи проголосил:

— Пан, отдай мне корову…

Он так потешно изобразил ее, что гости чуть не попадали со смеху.

С трудом удержалась бедная от слез. Поняла она, что просьбами тут ничего не добьешься… Тогда женщина выпрямилась, глаза ее загорелись огнем, и, указав на гостей, она крикнула:

— Будьте прокляты все, кто тут есть! Да поглотит вас святая земля!

Но и эти слова были встречены смехом. Кое-кому, правда, стало не по себе от страшного проклятия. И тут вдруг, едва женщина вышла со двора, замок зашатался и с треском провалился под землю, а с ним все, кто там был.

Увидела вдова такое чудо, перепугалась до смерти и что было духу пустилась бежать.

Но на этом история не кончается. Иногда из замка, погребенного под землей, выходит панна, пятнадцатилетняя дочка рыцаря. Бывает это в воскресенье, утром. Уже не раз видели ее люди из Корне. Одетая в белое платьице, бледная и печальная, бродит она над озером, оглядывается по сторонам, будто ищет чего-то, а то, склонившись над ручьем, засучив рукава, стирает белье.

Ходила среди людей молва, что панна была в замке, когда провалился он сквозь землю. Но ведь дочь не причастна к бесчинствам отца, вот она и не погибла, а живет в погребенном замке и изредка выходит оттуда.

Как-то раз красивый и статный парень пас скотину на том месте, где стоял замок. Лежал он на земле и любовался восходящим солнцем. Вдруг видит: прекрасная панна собирает землянику. Удивился хлопец: откуда взялась эта красавица? Любопытно ему стало, подошел к девушке и говорит:

— Бог в помощь.

А та обернулась к нему так приветливо, и на ее бледном лице, как солнечный лучик, блеснула радость. Заговорили они, и панна рассказала юноше, что она та самая девушка из заколдованного замка. И добавила:

— Ты можешь спасти меня и весь замок, взять оттуда все сокровища, если выполнишь одно условие.

— Какое? — с любопытством спросил парень. — Что я должен сделать?

— А должен ты перенести меня через реку Войску, да только, упаси тебя бог, не вздумай оглянуться.

Парень охотно согласился исполнить ее просьбу, очень уж понравилась ему панна, да к тому же и условие показалось не трудным. Взял он девушку на руки и направился к речке.

Едва тронулся с места, как стали мерещиться ему чудища разные, звери страшные и птицы невиданные. Каждый норовил схватить его за штаны, ущипнуть за ногу; чудища вставали перед ним и загораживали дорогу. Но парень не обращал на них внимания, а все шагал и шагал вперед. Вдруг видит: поднимается из-под земли замок и растет сажень за саженью. Уж и башенный колокол начал звонить. И тут какое-то чудовище возьми да и сорви с его головы шляпу, а шляпа-то была новехонькая, отец в Костежине на празднике купил. Жалко стало шляпы, обернулся парень, чтобы посмотреть, куда она подевалась, и в тот же миг упала панна в воду, только и слышно было, как простонала жалобно:

— О, горе мне, горе… Еще сто лет жить мне под землею.

Панна пропала, а замок снова провалился под землю.

13. Конь-предсказатель

В языческие времена в Волине было целых четыре капища, или храма. Эти храмы были посвящены богу с тремя головами — Триглаву. Стены храмов и снаружи и изнутри были украшены искусными изображениями людей, зверей и птиц, написанными так похоже и умело, что они казались живыми. И краски на них держались так прочно, что ни снег, ни дождь не могли их смыть или заставить потускнеть.

Посередине капищ стояли столы со скамьями, здесь происходили торжественные собрания, на которых обсуждались дела, важные для всех жителей города. А на самом почетном месте красовалась статуя Триглава высотой больше человеческого роста, с тремя головами и тремя лицами.

В одном из этих храмов, в особой пристройке, поместили коня. Он должен был стать предсказателем. Для этого важного дела выбрали ладного и сильного Сивку, с пышной гривой и быстрыми глазами. А ходить за ним приставили старого жреца. Жрецу по сердцу пришелся подопечный. Старик часто заглядывал в конюшню, подкладывал ему то сена, то овса, нежно похлопывал коня по спине, говорил с ним. Сивка скоро стал узнавать друга, встречал его ржанием и, ласкаясь, терся лбом о плечо жреца. От заботливого ухода конь раздобрел, шерсть его начала лосниться и отливать серебром, глаза смотрели умно и весело.

Свою важную и необычную роль Сивка исполнял во время особого обряда. На земле перед конем клали девять копий, одно возле другого на расстоянии локтя. Затем старый жрец проводил Сивку через эти копья. И если конь проходил, не коснувшись копытом ни одного копья, это принималось как доброе предзнаменование; если же хоть одно копье было задето, это считалось дурным знаком.

Вначале, по настоянию главного жреца капища, Сивка использовался для предсказаний только в самых важных случаях, которые волновали весь народ. Он предсказывал, например, какую ждать зиму — суровую или мягкую, хороший или плохой будет урожай, можно ли начинать войну или лучше с ней повременить… Но потом, однако, вошло в обычай, что старый жрец за мешок овса позволял коню предсказывать будущее и семьям и даже отдельным людям. Так, Сивке не раз приходилось решать, выходить ли замуж дочке ремесленника и отправляться ли купцу за товарами…

Иначе говоря, четвероногий обитатель пристройки капища отвечал теперь на любой вопрос, с которым к нему обращались. На его копыта, ступающие между разложенными копьями, с нетерпеливым ожиданием смотрел и отец, выдающий дочку замуж, и купец, собиравшийся за море, и представитель власти города, готовящегося к войне.

Чувствовал ли Сивка, какая он важная персона в жизни города и всех его обитателей, сказать трудно. Но зато жрец, ходивший за конем, наверняка понимал его значение и гордился своей ролью. Иногда он говорил служителям капища:

— Сивка — священный конь, он послан самим Триглавом. Это по указанию божества он говорит «да» илы «нет». Сам Триглав вещает через него.

Со временем Сивка набрался сноровки — ведь ему приходилось ступать через копья по нескольку раз в неделю. Он научился ходить осторожно и все реже задевал ногами древка копий. Конь сделался добрым провидцем, несчастливые предсказания случались очень редко, и от этого Сивка пользовался еще большим уважением жителей Волина. И он ни в чем не знал недостатка: каждый нес ему что-нибудь повкуснее.

Но вот однажды в городе появились миссионеры-христиане. Сила была на их стороне, и они смело принялись за дело. Жрецов — и тех склоняли отречься от своего божества. А в доказательство того, что Триглав — всего лишь деревянный идол, миссионеры опрокинули его статую, отсекли все три головы и отослали их своим начальникам как свидетельство того, что на Поморье новая вера одерживает верх. Большинство жрецов согласилось на крещение, рассудив так:

— Раз Триглав допустил поругание наших капищ — значит, кончилась его власть.

Верность старому богу сохранил один только жрец, ходивший за конем. Он остался глух ко всем речам миссионеров. Не поддался он и на уговоры жрецов, изменивших своему языческому богу. Он отвечал им:

— Всю жизнь служил я Триглаву и буду ему верен до самой смерти.

Лишь одна забота угнетала сердце старика, и, набравшись смелости, он как-то раз обратился к миссионерам:

— А что будет с Сивкой-предсказателем?

— Его мы продадим, — ответили они.

Услышав это, старик пошатнулся: он любил своего бога и любил Сивку. С той поры жрец сделался сам не свой. Все время думал об одном: о боге Триглаве и о том, что будет со священным конем Сивкой… Раз ночью он не мог заснуть. Вся жизнь прошла перед его глазами, а Сивку он видел так ясно, словно тот стоял у постели. И вспомнил старик ту минуту, когда в капище привели молоденького жеребенка. Пугливый и неуклюжий, он не умел ходить между копьями, то и дело задевал их копытом. А потом привык и научился обходить острия. Казалось, он понимал, чего от него хотят, и старался хорошо выполнить свою роль, к удовольствию тех, кто приходил ворожить.

А теперь? Неужели теперь этот чудесный, мудрый конь, священный конь Триглава будет продан, как обыкновенная скотина? При этой мысли сердце жреца разорвалось от горя. Утром старика нашли мертвым.

А Сивку в самом деле продали в деревню мужику. И конь, бывший некогда предсказателем, превратился в помощника хлебопашца: он послушно тянул плуг и борону, перевозил скошенный хлеб и зерно, к радости своего нового хозяина.

Одна привычка осталась у него от былых времен: ходил он всегда с большой осторожностью и никогда не ступал ногою на палку или ветвь, лежащую на его дороге.

14. Часы Мариацкого костела

Во второй половине XV века в городе Гданьске жил умелец Ян, который славился среди людей как отличный часовых дел мастер. Любую работу, пусть самую трудную, выполнял он так, что заказчик нахвалиться не мог.

Однажды городская рада решила сделать такие часы, чтобы стали они и украшением Мариацкого костела и свидетельством богатства города. А Гданьск при короле польском Казимире Ягеллоне процветал и развивался.

Старейшинам хотелось, чтобы часы эти достойно представили культуру, которой так гордился приморский город. И чтоб восторгались ими не только местные жители, но и приезжие тоже.

Сделать такие часы поручили мастеру Яну. Обсудил он это дело со старейшинами и принялся за работу. В голове умельца рождались большие замыслы и воодушевляли его. Новые часы должны были показывать не только дни и часы, но и отмечать астрономические явления. А астрономия занимала тогда многих жителей города.

Шесть лет трудился над часами мастер. Все свои мечты воплотил в ожившем механизме. Устал от тяжелого труда, но в 1470 году, к празднику зелени, часы были установлены на башне Мариацкого костела.

В костеле собралась городская рада, пришли знатные горожане; прославленный мастер показал им свое детище. И объяснил, как действуют часы.

Дивились все мастерству Яна и его неслыханному терпению, какое понадобилось, чтоб создать такой сложный механизм.

Чего там только не было! Не только день, час и минуту по этим часам можно было определить, но час восхода и захода луны и солнца, время года, дни праздников и, уж чего никто не ожидал, расположение звезд, для каждого дня свое. Были тут и другие фокусы. Когда часы били, один из апостолов выходил на площадку перед циферблатом и шагал по ней из одного конца в другой. Апостолы сменяли друг друга каждый час.

А еще там появлялись фигуры Адама и Евы. Каждый час они тянули за шнур, и молоточек, привязанный к нему, ударяя в колокол, вызванивал время.

Люди не могли надивиться невиданному доселе творению. Слава о мастере разлетелась по всей Польше и всей Европе. Другие города завидовали новому украшению Гданьска и старались для себя заполучить нечто подобное. Нет-нет да и наведаются к Яну то из одного, то из другого города, и все уговаривают его сделать для них такие же часы. Но мастер-гданьчанин отказывал им: не хотел, чтобы у гданьских часов появился соперник.

Но однажды обратился к нему бургомистр богатого ганзейского города Любека и посулил небывало щедрую награду. Мастер Ян согласился. Мог ли он тогда знать, чем все это кончится?

Астрономические часы на костельной башне были гордостью гданьских старейшин. Они величаво красовались над городом. И старейшинам хотелось, чтобы других таких часов не было не только в Польше, но и во всем мире. Рада приказала потихоньку следить за мастером, вовремя разузнать о его намерениях и в случае чего помешать его новой работе, дабы не преуменьшить славы Гданьска.

А потому, как только городская рада узнала о договоре Яна с городом Любеком, бургомистр созвал членов рады. Долго продолжался совет: каждый из старейшин хотел сказать свое слово. Все они жаждали любой ценой помешать договору между Яном и Любеком. А чтобы впредь не случилось такого, Гданьская городская рада приняла решение, а исполнить его поручила бургомистру.

Бургомистр приказал Яну явиться в городскую ратушу. Пристально посмотрел он на прославленного мастера и спросил:

— Правда ли, мастер, что пообещал ты городу Любеку смастерить такие же часы, как наши, гданьские?

Удивился мастер такому вопросу, но, не предвидя ничего дурного, ответил:

— Да, обещал. И еду теперь в Любек, чтобы сделать там такие часы, как наши.

— Ты не сделаешь этого, — резко прервал его бургомистр. — Ты не сделаешь таких часов.

От слов этих тревожно стало на душе у Яна. Он спросил:

— Почему же, пап бургомистр, я не могу сделать того, что посулил? На то же я и часовых дел мастер, чтобы часы собирать.

Но бургомистр и слушать не хотел прославленного умельца. Он провозгласил решение городской рады. А было оно таково:

«Чтобы ни для Любека, ни для другого города мастер Ян не сделал таких часов, как в городе Гданьске, следует его ослепить».

Ужас охватил несчастного мастера. Казалось ему, что все это неправда, что произошло какое-то страшное недоразумение и советники просто хотят его запугать, чтоб не делал он часов для Любека. Думая, что нашел ту соломинку, за которую можно ухватиться, он сказал:

— Как же так? Ослепить меня! Ведь я не совершил никакого преступления. А если городская рада не желает, я не стану делать часов для Любека.

Но бургомистр был неумолим. Ничего не ответил он Яну, только подвел прославленного мастера к окну и, указав на башню Мариацкого костела, сказал:

— Посмотри на этот город… Ты видишь его в последний раз.

Мастер упал перед бургомистром на колени и стал умолять:

— Сжальтесь над моей женой и детьми. Клянусь всеми святыми… никогда не сделаю часов для Любека.

Но отчаянные мольбы несчастного не тронули бургомистра. Отворив двери в соседнюю комнату, он кликнул палача и его помощников. А те уж были наготове и ждали.

— Выполняйте решение городской рады, — приказал им бургомистр.

Бросились палачи на мастера и ослепили его. Искалеченного, истекающего кровью, отвели его домой и отдали в руки перепуганных родственников.

Городская рада, желая как-нибудь загладить свой бесчеловечный поступок, назначила Яну ежегодную ренту. Горько усмехнулся он, узнав об этом.

— Что мне в этой подачке?

У мастера отняли его ремесло, не собирать ему больше часов, которые вызывают у людей восхищение. Нет у него больше радости в жизни. Милостыня советников была для него лишь насмешкой. Но отказаться от нее он ни мог: надо было кормить семью. От этого еще тяжелее было на сердце. День и ночь думал слепой, как отомстить за страшную обиду. Такого случая не было, но мастер ждал его и ждал терпеливо.

Внимательно, в каком-то болезненном напряжении прислушивался он к звукам на Мариацкой башне, где красовалось его детище. Иногда сын провожал слепого мастера к башне и объяснял:

— Сейчас Адам и Ева тянут за шнур. А теперь идет апостол. Вот опять ушел…

А отец, считая удары колокола, пояснял мальчику, какой это был апостол. Он очень хорошо помнил, как расставил их в хороводе двенадцати часов.

Однажды отец с сыном стояли возле башни и ждали, когда ударит колокол. Но колокол почему-то молчал.

Мальчик забеспокоился:

— Татусь, уже четыре часа, а Адам и Ева все не хотят тянуть шнур. Что это с ними приключилось?

— Не знаю, дитя мое. Может, еще надумают. Подождем немного.

Но Адам и Ева не потянули за шнур, апостол не вышел, часы молчали.

Тогда мастер Ян сказал сыну:

— Посмотри-ка, сынок, на циферблат и скажи мне, движутся на нем стрелки или стоят.

Мальчик внимательно посмотрел на часы и вдруг закричал:

— Татусь… стоят! Ни одна стрелка не шелохнется.

И тут будто яркий луч света озарил мрачное лицо слепого. Буря поднялась в его душе. Он не мог сдержать свое волнение и едва слышно произнес:

— Вот он, счастливый день в моей жизни.

— Татусь, что ты говоришь такое?

— Ничего, дитя мое, я говорю: часы стоят.

То, что часы остановились, взволновало жителей города. И особенно это обеспокоило городских советников. Все с тревогой спрашивали:

— Что это значит? Неужто часы в самом деле испортились?

Бургомистр тут же дослал к одному из лучших мастеров, и тот поспешил на Мариацкую башню. Но сколько ни копался в часах, так и не мог сказать, что с ними случилось. Привели второго и третьего. И никто из них не сумел наладить часов. Не оставалось ничего другого, как обратиться к их создателю.

Мастер Ян не отказался посмотреть часы. Наоборот, он очень охотно согласился подняться на башню. Долго ощупывал старик пальцами части сложного механизма — пружинки, колесики, цепочки и винтики — так, будто хотел приласкать их, натешиться ими.

Бургомистр и двое советников стояли тут же на башне, внимательно следя за каждым движением мастера, — им не терпелось узнать, есть ли надежда, что часы можно исправить.

Но вот наступил момент, когда слепой произнес:

— Я знаю, что здесь испортилось. И он вынул из кармана щипцы. Некоторое время он возился с часами, что-то скреплял, прикручивал ослабевшие части, и вдруг часы пробили четыре часа, на которых остановились.

Когда Адам и Ева потянули за шнур и появился апостол, радостный крик вырвался у всех, кто был на башне.

Но эта радость тяжестью легла на сердце Яна. Услышал он, как веселится бургомистр, и у него от гнева встал комок в горле, а лицо вдруг стало нервно подергиваться. Душа мастера взбунтовалась.

И вот тогда он подошел к циферблату, охватил его руками и, собрав все силы, резко повернул в обратную сторону. В часах тут же все перемешалось, раздался треск, скрежет, колесики наползли друг на друга, цепи перервались — часы остановились.

Сломав часы и насладившись ужасом, который охватил бургомистра и советников, мастер Ян подошел к краю балкона, схватился за перила и, прежде чем кто-либо успел разгадать его намерение, бросился с высокой башни.

Так отомстил мастер за обиду. Часов уже никто не смог починить. Долго еще стояли фигуры Адама и Евы и держали в руках шнур, но уже никогда больше его не тянули. А потом остался один циферблат со стрелками, но были они неподвижны и никогда более не показывали время.

15. Липница

Шел Казимир Великий с войском из Бохни и пришел к тому месту, где теперь расположена Липница. А в те времена стояло там всего лишь несколько домов да росла громадная липа. Поднял король меч и вонзил в дерево.

— Вот так липа! — сказал он.

С той поры и стало местечко называться Липницей, а в гербе его красуется липа, пронзенная мечом.

16. Как закрыли монастырь в Висниче

Висницкий монастырь для своего костела частенько шил новые ризы, а остатки парчи приор отдавал экономке на корсажи. Увидал это молодой монах, не стерпел и говорит:

— Куда это годится, чтобы бабы щеголяли в нарядах из той парчи, в которой славят нашего господа!

Приор, понятно, взъелся на него:

— Да как ты смеешь мне указывать? Твое дело исполнять мои приказания!

Но монах твердо стоял на своем и не захотел покориться приору. Тогда приор велел посадить его под арест. Монах под арестом умер. Пошел к нему приор, смотрит, в монах уж окоченел. Приор взял и повесил его. Потом вернулся в свою келью, вызвал привратника и велел ему привести монаха в тепло погреться.

Приходит привратник в арестантскую, а там — на тебе! — висельник. Закопали монаха, не мешкая, в землю, но родные и друзья умершего стали обвинять приора: мол, наверняка, покойный не сам повесился. Прошел уже год, как вдруг приезжает комиссия, чтобы установить, отчего же все-таки умер монах. Разрезали его лекари и нашли у него яд в желудке. Тотчас выгнали из монастыря всех монахов и устроили в этом монастыре тюрьму.

17. Клад

Во всяком старом замке спрятаны клады, и сторожат их злые духи. Есть такой клад и в Висницком замке. Добыть клад можно только в вербное воскресенье, когда все черти отправляются в костел слушать евангелие, а как служба кончится, возвращаются обратно. Вот и надо торопиться, а не то застанут тебя черти возле денег и оторвут голову. Исчезают эти клады в вербное воскресенье чаще всего до восхода солнца. Взялись же они вот откуда: один из хозяев замка, скупой и жадный паи, накопил много денег и зарыл их в землю, но при этом не перекрестил. Тогда-то и завладели деньгами нечистые, и уж хозяину больше не видать этих денег, не сумеет он теперь отыскать свои сокровища. А глубоко под замком зарыт в сундуке еще один клад, и на сундуке написано: «На обновление замка».

18. Горох у дороги

Нынче парни ухаживают за девками, а ведь было время, когда сами девки парней выбирали, не дожидаясь, пока к ним явятся ухажеры. Повелось это от Евы, которая сама взяла да и выбрала Адама себе в мужья. И существовал бы этот обычай с сотворения мира до сего дня, если бы не горох.

Как-то раз собрались девки все вместе, чтобы договориться между собой, кому какого парня выбрать. Договорились и пошли к парням. А у дороги рос горох. И дернула же нелегкая забраться в горох. Стали они его рвать горстями да есть, и так им набили животы, что уж и шагу больше ступить не могли.

Тем временем парни узнали, что девки с вином направились к ним гулять, но по дороге застряли в горохе, где и по сие время пируют! Вышли парни им навстречу и, отыскав их в горохе, сказали:

— Ну, девки, опоздали вы! Не застрянь вы в горохе, каждая могла бы выбрать себе парня по вкусу, а теперь, уж коли вас из гороха тащить надо, это к нам переходит. Теперь мы вас выбирать будем.

С того времени не девки парней, а парни девок стали выбирать. А девкам только и осталось, что пенять на дурацкий горох, из-за которого приходится им дожидаться, пока-то они кому-нибудь приглянутся.

Вот почему девка может попотчевать горохом старика или, скажем, молодого, но безобразного — ведь они оба ей ни к чему, но не даст его молодому красивому парню, чтобы не напоминать ему о том случае.

19—21. Легенды о Процьпаке

Процьпак

Там, где сходятся польская, венгерская и силезская границы, в давние времена водились разбойники. Атаман их звался Процьпаком. Промышляли они больше по пастушьим шалашам, каких в тамошних местах тогда было множество, да и нынче они там встречаются. Забирали оттуда сыр, масло, овец пожирнее… Зато уж денег никогда им брать не доводилось, потому что их у пастухов и в заводе не было. Так трудились разбойники все лето, а зимой разбредались по родным углам.

Позднее, когда вошли в силу города, нашлась управа и на разбойников. Как начали хватать их да сажать в тюрьму, а потом вздергивать на виселице, так и заглох разбой в горах. А еще раньше, не то в Галиции, не то в Польше, где-то на границе, недалеко от Камешницы и Шаре, повесили шестерых разбойников. Был среди них органист из Скавинок, что близ Кракова. Так вот, когда шли разбойники на виселицу, каждый сказал про него:

— Он не заслужил такой кары.

Процьпак велит купить пороху и свинца

Два колбасника — Ян Лигоцкий и Франц Матер — шли из Цешина на ярмарку. Шли, значит, они из Цешина через Яблонков и дошли до деревни Истебно, где царская дорога кончалась. По тропинкам перебрались в Бескиды, на польскую сторону. Кругом густой лес. Поднимаются они на гору и видят двенадцать разбойников. Говорит тут Матер:

— Всемогущий боже, все пропало! Смотри, ведь это сам Процьпак.

У Лигоцкого было больше денег: у него было пятьсот, а у Матера — триста. Лигоцкий говорит:

— Эх, плакали наши денежки!

Бежать было некуда. Приблизились они к разбойникам, Процьпак их спрашивает:

— Куда идете?

— В Живец, на ярмарку.

Спрашивает Процьпак Лигоцкого:

— Денег много несешь? Давай сюда.

Тот отсчитал все пятьсот.

— А у тебя сколько?

— Триста.

Процьпак и их забрал.

— Откуда вы оба?

Они отвечают:

— Из Цешина.

— Зачем идете на ярмарку?

— Волов купить.

— На волов у вас денег не хватит, — говорит Процьпак.

А колбасники говорят:

— Больше у нас нету. Эти — и то в долг взяли.

— Много на них не купишь, — говорит Процьпак. — Да не бойтесь вы, я вам ваши деньги верну: вот, берите; и в придачу к вашим еще восемьсот: купите мне шесть фунтов пороха и шесть фунтов свинца. А теперь идите, ярмарка нынче будет удачная, народу там немного: все боятся нас, разбойников.

Добрались колбасники в Живец и купили с большой выгодой все, что им было нужно. Но при этом один колбасник не захотел покупать порох и свинец, а другой, более предусмотрительный, купил.

Первый и говорит второму, тому, который купил Процьпаку порох и свинец:

— Знаешь что, пойдем обратно другой дорогой.

А тот, у которого были порох и свинец, говорит:

— Ну, как знаешь.

Пошли они другой дорогой. Лесом через Бескиды вышли к Висле, взобрались с волами на гору, а на горе — Процьпак и с ним двенадцать разбойников.

Первым заметил Процьпака тот колбасник, который не стал ничего покупать. Говорит он приятелю:

— Ну, братец, теперь уж и впрямь все пропало.

А тот отвечает:

— Слава богу, хоть я-то купил. Ты не бойся, я все на себя возьму.

Первый тогда говорит:

— Погоди, может я сам выкручусь.

Подошли они к разбойникам, и тот, который шел без пороха, говорит Процьпаку:

— Не сердись, хозяин. От нас убежали четыре вола и как раз в этот лес, вот мы и пошли за ними.

Процьпак же сказал ему:

— Эх ты, я бы на твоем месте ноги поломал, а уж принес обещанное.

Погрозил Процьпак ему пистолетом и подался в свою сторону, а они пошли домой в Цешин.

Процьпак-ясновидец

Шел раз яблонский купец с деньгами из Оравы. Процьпак этого купца знал и как-то попросил у него взаймы несколько сотен ренских. Купец ему одолжил. Как говорится, коли потащат тебя в пекло, самого дьявола назовешь дядюшкой. Процьпак со временем вернул купцу все до копейки, но купец все-таки не верил разбойнику.

Так вот, шел раз купец из Оравы, нес с собой кругленькую сумму серебром и сильно боялся, как бы Процьпаковы приятели где-нибудь на узенькой дорожке не отняли у него деньги. Выпросил он у одного мужика кувшин, положил туда деньги, сверху налил сливок, так и миновал опасное место и благополучно добрался до дому.

Пошел он в Ораву другой раз, а Процьпак его спрашивает:

— Ну как, Янек, опять деньги в сливках понесешь?

Купца даже в жар бросило, не знает, что и говорить. Долго он в себя по мог прийти от удивления: и как только Процьпак узнал об его уловке!

22. Чертов камень

Еще недавно у дороги, которая ведет из Велигоры и Смеховице, лежал громадный камень. Он был так велик, что казался пограничным холмом. Камень блестел в отломе серебром и золотом. Его огромные размеры, удивительный цвет и форма, напоминающая яйцо, острым концом обращенное точно на север, — все наводило на мысль, что дело здесь не просто. Каждый прохожий замечал эту диковинку и ломал себе голову: откуда взялся этот валун? Все называли его «чертовым камнем», да мало кто знал, откуда пошло это название.

Сказывали старухи, будто в ту пору, когда были они малыми детьми, их столетние бабки вечерком, за прялкой, нет-нет да и вспомнят, бывало, историю валуна. А было это в те времена, когда по всему свету увивалось чертей видимо-невидимо. Черти сидели на дорогах, бродили по дубравам, прятались в оврагах, гарцевали с ведьмами на Лысой горе. Они чинили людям обиды, соблазняли их, а потом, как рыбаки сетью, тащили души прямехонько в ад.

Неподалеку от тех мест жил в деревне пан, известный алым нравом и неслыханной силой. Звали его Валигора. К югу от него жил в своем поместье другой пан, которого авали Смешек, потому что он любил посмеяться. А к востоку, всего в каких-нибудь восьмидесяти верстах находился третий пан по имени Жить.

Все трое продали души чертям. Старшой черт приготовил договор на телячьей коже, который каждый из них скрепил кровью из среднего пальца.

Первый пан хотел быть сильным, второй — всегда веселым, а третий собирался прожить не меньше, чем Мафусаил. Черт устроил им житье-бытье, какое кому хотелось. Но без денег на этом свете не обойдешься, и черт показал им в трясине, что была как раз посреди их владений, глубоченную яму, заполненную по самые края чем-то как снег белым. А было это чистое серебро, и хотя трое панов стали выгребать его целыми мешками, серебро все не убывало.

Черти стерегли эту яму днем и ночью, но не под силу им было уберечь свое сокровище: ведь и в те времена хватало воров, которые, не боясь утонуть в трясине, постоянно таскали серебро.

Ко всему этому присматривался господь бог со своего небесного престола. С согласия бога черти жестоко мучили тех, кого им удавалось схватить на месте преступления, ибо всякий грех должен быть наказан. Но вот вмешалась в это святая дева. Видя муки грешников, она, в своем великом милосердии, именем сына божьего, принявшего смерть на кресте, упросила бога-отца, чтобы в лапы к чертям попадали только нехристи и еретики, а чтобы католиков не смели трогать без суда всевышнего.

Однажды ночью какому-то захудалому шляхтенку удалось при свете месяца одолеть трясину. С мешком, полным серебра, он кинулся удирать полями. Черти его заметили и тотчас пустились в погоню. Но шляхтенок на своих длинных ногах бежал быстрее зайца. Старшой черт затрясся от злобы, увидав, что молодые дьяволята не могут догнать наглеца. Бежать за ним вдогонку самому было поздно. Тогда черт выворотил из земли камень величиной без малого с бедняцкую халупу и со страшной силой швырнул его вслед убегавшему. Глыба загремела, засвистала, заскрежетала и наполовину врезалась в землю. Черт остался доволен: тяжелый камень придавил и шляхтича и мешок с серебром.

Все это не укрылось от глаз отца небесного. Он вспомнил про обещание, данное святой деве. Ведь тот шляхтенок, хоть и согрешил от жадности, соблазнившись дьявольским добром, был все же праведным католиком, а его имя даже в святую книгу было записано. И тогда повелел господь бог чертям, не медля ни минуты, убираться в пекло. А старшому черту наказал сидеть на том самом камне и, уж не чиня людям обиды, стеречь до Страшного суда тело грешника, лежащего под камнем.

Вместе с чертями пропала навсегда и яма с серебром. На другой день, когда паны Валигора, Смешек и Жить сошлись, как обычно, к заветному месту, они увидели не белое сверкающее серебро, а расщелину, по самые края заполненную смердящим и черным дьявольский дерьмом.

Люди на богатство-то всегда завистливы, один другому не доверяет, вот и те паны начали промеж себя ругаться, а вскоре дошло и до потасовки. Один сваливает на другого, один другому кричит: ты, мол, украл серебро!

Больше всех горячился пан Жить, ему ведь предстояло еще долгое житье. Схватил он Валигору за ворот и так рванул к себе, что оба упали на землю. Смешек не стал дожидаться, пока Валигора подымется да порасшибает им лбы: спихнул он их обоих в яму со зловонным чертовым дерьмом. Не по силам оказалось панам выбраться из топкой жижи. На Смешека же напал неудержимый смех. Хохотал он, хохотал… пока брюхо не лопнуло.

А еще говорили старые люди, что деревня называется Велигора, а не Валигора вот почему: как вырвал черт свою глыбу из середки земли, так оттуда и поднялась превеликая гора. Смеховицы ведут свое название от пана Смешека, а деревня Жите от третьего пана — Житя, который хотел жить не меньше покойника Мафусаила, да Смешек утопил его в чертовом болоте раньше времени…

23. Святой в Шафларах

Когда-то, скажу я вам, костел был у нас куда дальше, чем теперь. Ближе, как в городе да в Шафларах или, к примеру, в Черном Дунайце, — костела в ту пору не было. Вот мы и ходили, если времечко выпадало, то в Шафлары, а то в Дунаец.

Думали мы, думали и надумали сделать в Шафлары какое-нибудь пожертвование. Туда-то мы ходили чаще, и ходить задаром в костел не хотели. Времена же тогда настали тяжелые, и люди, скажу я вам, были — эгей — какие бедные.

Велел войт, сельский староста, созвать громаду, а когда старики собрались, стал спрашивать — эгей, — чего бы они хотели в дар принести. Думали, думали и надумали принести в дар святого Анджея. Того самого — эгей, — что был покровителем Шафлар. Ну вот, хорошо ли, плохо ли, снарядили двух мужиков. Один был из Банькувок, а другой из семьи Питоней. Пошли они в долину Явожинки, присмотрели там для того святого ель, а может, и пихту — кто его знает. Нашли страх какую большую, срубили и стали тесать. Тесали, тесали, да и вытесали святого. Только — эгей — до чего ж он вышел нескладный.

Вместо глаз вложили ему два камешка. Резчики-то они были неважные. В ту пору, скажу я вам, о такой резьбе, как сейчас, у нас и не слыхивали, вот и не умели такие удивительные фигуры вырезать, какие — эгей — теперь научились.

Ну вот, хорошо ли, худо ли — стали мужики думать, как бы святого в костел доставить, а было туда две мили. Раз он святой — на телеге его не повезешь. Правду сказать, никто его не святил, да уж коли назвали святым, так и надо не везти, а — эгей — на себе нести. Принялись искать мужика покрепче, который мог бы снести в Шафлары этот подарочек. Думали, думали и надумали дать тому, кто понесет святого, отпущение грехов на сто дней. Решили: найдется, мол, такой, что соблазнится отпущением грехов. Яцек из Грубы и соблазнился, взял святого и понес. Несет, несет, донес до Банькувок, а дальше не может. Смотрит — идет здоровенная баба и, видать, святоша, а Яцек знал, что такие бабы страх как падки на отпущение грехов. Он и говорит ей:

— Помоги-ка мне отнести святого в Шафлары, и тебе на двадцать пять дней отпустятся грехи. — Это из тех ста — эгей!

Подступила баба к святому, натужилась так, что у нее кости в хребтине затрещали. Утробу надорвала, а святого с места не могла сдвинуть. Не нужно бабе и отпущение грехов. Яцек отдохнул, взвалил святого на спину и понес дальше. В Белом Дунайце стал он просить одного мужика, чтобы помог ему. Посмотрел мужик на святого и головой покрутил. Обещал ему Яцек отпущение грехов на все сто дней: только снеси. Но мужик ни в какую, лишь головой крутит.

— Что ж это, — говорит тогда Яцек святому, — нес я тебя, нес и ничего не заработал! Да и какой ты святой, раз тебя никто не святил.

Пригляделся он к нему поближе:

— Толковали мне: святой Анджей, святой Анджей, а какой там святой Анджей — просто кормушка лошадиная.

И точно, скажу я вам, святой этот сверху был малость повыщерблен.

Бросил его Яцек в воду. И вода понесла святого дальше, пока в Шафларах — эгей — не схватили его да не поставили в костеле.

Чему суждено стоять, то не утонет; вот святой и добрался до Шафлар.

Вот так, скажу я вам, придумать-то ловко придумали, а до конца не довели. А все потому, что грешному человеку святого на своих плечах не снести.

24. Людской век

Вот что скажу я вам, панове, человек на своем веку разным бывает: не всегда у него те же шкура и кости.

Когда пан Исус сотворил зверей, он позвал льва и сказал ему:

— Ты царствуй над зверями, а я буду царствовать над людьми.

Ну что ж, хорошо ли, плохо ли, собрались как-то вместе вол, осел, теленок и собака. Задумали они прогнать льва с трона и сами поцарствовать. Договорились помогать друг дружке. Собака помчалась с депешами, теленку велели реветь как можно жалобней, будто с голоду, а вол ходил рядом и говорил за него, потому что сам теленок был еще совсем глупый. Вол жаловался, что лев их не кормит, а только мучает. Осел в это время шевелил ушами и показывал, что как он, осел, так, то лев сяк, а как лев так, то он, осел, сяк, — мол, никак поладить не можем.

Хорошо ли, худо ли, узнал об этом лев. Созвал всех в свои палаты и говорит им:

— Эх вы, дураки набитые. Ишь ведь чего захотели! И кто только надоумил вас?!

Стал лев их стыдить, да никто не захотел повиниться перед ним.

— А чтоб вас черти взяли, раз вы такое дурачье! Вы думаете, мне нравится быть царем? Да попробуй-ка ослушайся, если сам пан Исус велел. Ну что ж, согрешили — эгей — должны и покаяться. Сейчас я на вас наложу покаяние.

Хорошо ли, худо ли, а только не захотел лев унижать себя да сам с ними пачкаться. Велел он волу съесть собаку, а ослу — вола. Теленок же осла не мог съесть — кости у того больно твердые. Грыз теленок кости, грыз, — все зубы поломал. Наконец — чего только не бывает — съел теленок осла. Только головы зверей остались целехоньки. Теперь льву нужно было съесть теленка, головы же — эгей — он есть не стал, потому что были они страховидные, да и к тому ж еще, скажу я вам попросту, дурные. Съел лев теленка, он-то был мягче и вкуснее других, а голову его тоже оставил.

Потом закопал шкуры и головы в землю, и так все это гнило. Летят годы, летят, гниют головы, гниют. Гниют и шкуры…

А тут как раз надумал бог человека сотворить. Набрал он земли и слепил человека. Но что поделаешь — эгей, — если взял он эту землю как раз с того места, где они были зарыты, те самые дурни!

Вот почему человек, будь это хоть самый умный богатей, сделан из тех скотов. И когда он молод, то глуп, как теленок. Когда же подрастет, то носится, как собака, и никак не остановится. Когда женится, тянет лямку, как вол, а как старость придет — снова поглупеет, как осел.

Но это только мужики такие, бабы-то — эгей — были сотворены после.

25. Легенда об Адаме и Еве

Первыми людьми на земле были Адам и Ева. Родилось у них семеро сыновей и одна дочка, и когда сыновья выросли, захотелось им жениться. Только на ком же им было жениться?

Каждый хотел взять в жены свою сестру. Но этого нельзя было сделать.

Тогда Адам велел сыновьям сплести семь корзин; у одних корзины вышли маленькие и узкие, у других — большие и широкие, потому что плели их из толстых прутьев. Адам велел поставить все корзины на дворе. Под первую корзину он посадил наседку, под вторую — гусыню, под третью — утку, под четвертую — овцу, под пятую — медведицу, под шестую — змею, а под седьмую корзину он посадил свою собственную дочку. Потом Адам позвал сыновей с поля. А за это время все звери превратились в девушек, каждый сын унес свою корзину и получил жену. Но характеры у их жен так и остались от тех зверей.

Вот и теперь разные бывают женщины: большие и маленькие, толстые и тонкие, совсем как корзины адамовых сыновей.

И сегодня выйдет иная панна замуж и сделается наседка-наседкой, всего-то у нее много, а она знай под себя подгребает: ну, клуша, да и только!

У второй повадки, как у утки; доберется эта утка до кучки ячменя и всю ее переворошит снизу доверху.

Третья — гогочет, как гусыня.

У четвертой — нрав овечий, она спокойна и тиха, словно овечка.

А пятая похожа на медведицу: спросишь ее о чем-нибудь, а она так и зарычит в ответ, как медведь.

Шестая же пошла от той змеи. И лжива-то, как змея, и кругом у нее одно притворство. Ей бы только укусить либо поссорить кого-нибудь…

А седьмая? Седьмая и должна быть настоящей женой, у нее Евин характер. Но, по правде сказать, и она не настоящая, потому что Адам с Евой жили вместе больше трехсот лет и тоже раз повздорили друг с другом. Тогда Ева оставила Адама, ушла от него навсегда. Так и теперь ее дочери оставляют своих мужей и уходят с другими.

26. О воробьях

Весной ласточки прилетают из чужих краев и видят пустые амбары.

— Когда мы отправлялись в путь, амбары были битком набиты, а теперь в них нет ничего! Кто тут хозяйничал? — спрашивают они воробья. А воробей скачет по балке:

— Это я, это я, это я!

Ласточки поднимают крик:

— Вилами его, вилами его, ах, он негодник, чтоб ему пусто было!

Слетятся воробьи на спелые колосья пшеницы и начнут чирикать:

— Чиу-чви, чиу-чви, чиу-чви… — Словно быстро-быстро друг с другом разговор ведут: — Поспела панская пшеница! Жать пора! Жать пора!

А потом станут ее делить, приговаривать:

— Мне чет, тебе нечет, мне чет, тебе нечет…

Любят воробьи поболтать между собой:

— Видишь у ксендза на поле пшеницу?

— Вижу!

— Видишь?

— Вижу!

— Видишь?

— Вижу! Ким-ким-ким-ким. (Будто по-еврейски: «Иди, иди, иди — полакомимся пшеничкой!»).

Сын однажды настрелял много воробьев. Отец ему говорит:

— Ну, если ты и завтра столько же набьешь (а было это в канун праздника святого Идзия), я за каждого воробья дам тебе по дукату.

На следующий день с раннего утра пошел сын на гумно, насыпал свежей мякины и ждет. Нет воробьев! Подсыпал он тогда пшенички, воробьи все не летят. Приходит сын обедать, отец спрашивает:

— Что, много настрелял?

Сын отвечает:

— Ни одного.

И тут отец рассказал ему такую притчу:

— В праздник святого Идзия, первого сентября, черт меряет воробьев четвертью, и тех, что останутся поверх четверти, выпускает на волю, а тех, что в четверти оказались, ссыпает в ад. Делает он это для того, чтобы на земле не развелось воробьев больше положенного.

Такая притча о воробьях возникла вот почему: об эту пору у хозяйственных строений почти не видно воробьев.

27. Аист

Сотворил пан бог землю, всех зверей, и увидел он, что очень уж много наплодил змей, червей и прочей твари. Спустился бог на землю и упрятал всю эту почисть в огромный мешок. Потом позвал слугу Войтека и велел бросить мешок в глубокое море, да только строго-настрого запретил заглядывать внутрь.

Войтек, мужик худой, с длинным носом, был толковый малый, и ему ничего не стоило исполнить божье приказание. Взвалил он торбу на плечи и, не тратя времени даром, отправился в путь-дорогу. Тяжела была ноша, а путь долог, и Войтеку захотелось передохнуть.

А пока отдыхал, его все время так и подмывало заглянуть в мешок. И мужик-таки не утерпел, заглянул. Едва успел он развязать мешок, как вся нечисть поползла оттуда в разные стороны.

Одни удрали в море, другие расползлись по земле, а третьи поднялись в воздух. Страшно стало Войтеку: очень уж провинился он перед богом; стал тут бедняга догонять и хватать гадов. Да только все понапрасну. Не успевал он одного засунуть в мешок, как трое других вылезали обратно.

Войтек покалечил себе ноги, в кровь изодрал руки, а все без толку. Что ему оставалось делать? Одно только — вернуться обратно.

И вот грязный, сгорбленный, уныло повесив нос, пришел он к богу. В это время пан бог был занят каким-то новым делом и ворошил горящие поленья. Как узнал он, что натворил любопытный слуга, рассердился страшно и закричал на Войтека:

— Как? Ты распустил всю эту мерзость? Так знай же, теперь и ты и твои потомки будете собирать ее, съедать и очищать от нее землю.

И как запустит в Войтека горящей головней! Мужик едва успел отскочить в сторону, так что огонь чуть-чуть опалил ему бок.

Превратился тут слуга в большую неуклюжую птицу. Вместо носа у него вырос длинный клюв, а на том месте, куда попала головня, осталось большое черное пятно.

С той поры аисты собирают старательно жаб, ящериц, ужей и червей — все, что распустил по земле их любопытный предок.

Вот почему и сейчас еще можно слышать, как люди называют аиста Войтеком.

28. Черт и святой Мартин

Наделял бог Адама всякими злаками для посева: вот это — людям, это — скоту… А нечистый тут как тут. И видит, что для них, чертей, ничего у бога не приготовлено. Вот он и попросил для своей братии хоть что-нибудь. У бога же к тому времени оставались только репа и овес. «Э, ладно, — думает бог. — Много ли проку в репе да овсе?»

— Тебе будет репа и овес.

Чтобы не забыть, черт стал повторять про себя:

— Репа и овес, репа и овес…

И пошел прочь. Но святой Мартин пожалел, что репа и овес достались нечистым. Пусть не много пользы от овса да репы, а все же и они могут пригодиться людям.

Крикнул святой Мартин в сердцах на черта, тот и позабыл с перепугу, что ему бог дал. Спрашивает у святого Мартина, а тот отвечает:

— Репей и осот.

Обрадовался чертяка:

— Ага, верно, верно! Репей и осот!

И всегда с той поры среди хлебов сеет черт осот, а у домов, где люди сажают картошку да капусту, черт сажает репей.

29. Мать святого Петра

Порой слышишь, как люди говорят, качая головой:

— Завистливому и жадному не бывать на небе!

Есть еще и такое присловье:

— Скуп, как Петрова мать.

В пословицах всегда скрыта какая-нибудь мудрость, однако со временем эта мудрость забывается. Не каждый, например, слышал о матери святого Петра. Библия о ней не упоминает, между тем существует легенда, некогда всем известная, которую стоит припомнить.

Святой Петр, как самый старший из апостолов, находился в большой чести у пана Исуса и за праведную жизнь был взят на небо. Зато мать его ничем не походила на сына. За всю свою жизнь она никому не сказала доброго слова, и ни один бедняк не дождался от нее помощи. По всякому поводу Петрова мать клялась и божилась. Вот почему после смерти черти потащили ее душу прямо в ад.

Святой Петр, занимавший должность небесного ключаря, был примерным сыном и очень убивался, что его родная мать, хоть и была она большой грешницей, очутилась в одной компании с душами, осужденными на вечные муки. Он стал горячо просить пана Исуса вызволить мать из чертовых лап.

— Как же я ее вызволю, — отвечал пан Исус, — если злости в ней больше, чем костей? Нашелся бы в ее жизни хоть один добрый поступок, за него можно бы, пожалуй, извлечь душу твоей матери из адской бездны.

Святой Петр тотчас отправился в ад, чтобы узнать у матери, не совершила ли она хоть когда-нибудь доброе дело, не случилось ли ей при жизни подать бедняку хоть какую-нибудь малость.

Долго думала мать святого Петра, и уже казалось, что нет ей спасения, как вдруг вспомнила: как-то раз одному бродяге, просившему милостыню, она бросила луковое перышко.

Когда пан Исус узнал об этом, он велел святому Петру:

— Ступай же, подай матери это луковое перышко, пусть она за него ухватится, и ты вытянешь ее на небо.

Святой Петр лег на краю глубокого колодца, ведущего в ад, и спустил матери на длинной узловатой веревке луковое перышко, за которое она тотчас ухватилась.

Но увидели это другие души и тоже захотели, пользуясь случаем, выбраться из вечной неволи. Несчастные сбежались в великом множестве и, уцепившись друг за друга, повисли на веревке, как плоды на ветке. Еще немного, и святой Петр вытащил бы наверх почти весь ад.

Но Петрова мать и после смерти оставалась такой же завистливой и жадной, какой была при жизни. Она не могла без злости смотреть на то, что замыслили души, и принялась кричать:

— Не вы, не вы дали луковое перышко, это я дала! Не для вас мой сын выпросил у папа Исуса прощение. Отцепитесь от меня по-хорошему!

Тем временем испуганные души молили ее жалобными голосами:

— Возьми нас с собой! И нас, и нас тоже!

Тогда мать святого Петра начала вырываться, лягать грешников ногами и при этом орала изо всех сил:

— Не возьму я вас, не возьму! Не для вас небо! Ах вы проклятые, а ну, марш обратно в ад!

И в исступлении начала сбрасывать одну душу за другой. Но что же получается? Чем больше душ падает вниз, тем тяжелей и тяжелей становится груз: вот уже святой Петр едва тащит! А когда мать спихнула последнюю душу, тяжесть сделалась невыносимой, веревка не выдержала, и мать святого Петра полетела в самую адскую бездну — туда, откуда ни один голос не долетает до неба.

И сидит с тех пор она в той бездне, проклятая уже навечно, а святой Петр хоть и просит все еще пана Исуса, больше ничего не может добиться.

Вот отчего о злой женщине, которая скорее сама готова все потерять, лишь бы другому ничего не дать, говорят:

— Вот Петрова мать.

30. Петух и ветер

Рассказывают, что давным-давно, когда у ветра умер сын, старик целых семь лет не мог опомниться от горя. Затосковал, затих, словно совсем и нет его.

Затянулся тогда весь белый свет паутиной, вода протухла, а людям и зверям стало нечем дышать.

И никто не мог старика образумить, пока не явился к нему однажды петух.

— Что ты, браток, так убиваешься? — сказал он ветpy. — У меня что ни день не меньше сотни сыночков погибает, а я весел и даже пою.

Тут петух вскочил на плетень да как зальется во все горло:

— Ку-ка-ре-ку-у!!!

Даже ветер не выдержал, засмеялся.

Затрепетали листочки на кустах и деревьях, цветы стали сильнее пахнуть, почуяв его свежее дыхание.

Задул ветер по-старому. Так и дует до сих пор.

31. Князь Гордец и природа

В одной стране, среди дремучих лесов, под высокими тучами правил князь Гордец. Был он так спесив, что даже в будние дни выряжался в горностаевый плащ и золотую корону. И в саду и в спальне так ходил.

А ведь известно: княжеское одеяние — это не то что обычная одежда. Везде складки, а плащ волочится по земле. В этом одеянии и сесть-то неудобно, — а что уж говорить о прогулке.

Вышел князь Гордец пройтись в дворцовый сад. Шествует по аллее, обсаженной розами, сияет роскошью царственного одеяния, как вдруг стоп: кто-то ухватил его за полу плаща.

Он подумал, что это кто-нибудь из его подданных прокрался с прошением, и уже готов был назначить смельчаку суровую кару. Но, обернувшись, увидел, что это вовсе не проситель, а куст роз. Один шип вцепился в черный хвостик горностая на плаще, ему помогли другие. Каждый знает, что на розовом кусте терниев достаточно. Ну и поневоле властитель остановился.

Князь Гордец — и принуждение! Можете ли вы понять, как разгневало его это происшествие? Руки у него затряслись, лицо побелело, как горностаевый плащ, который он все время носил на себе.

И вот князь закричал так громко, что спугнул воробьев на вишне:

— Что за дерзость! Выкорчевать сию же минуту!

Министр государственного хозяйства, который нес также надзор над дворцовыми садами, подскочил с мотыгой и на глазах князя собственноручно выкорчевал несчастный куст. Садовники бросили его на помойку, пригрело солнце, цветы и листочки великолепной розы увяли. Ее умертвил каприз князя.

И так повторялось много раз.

— Это уже двадцать второе растение, милостивый владыка! — осмелился однажды заметить министр. — Дворцовый сад редеет.

— Эти розы оскорбляют мое княжеское величие! За одежды меня хватают…

— Практичнее было бы носить в этих случаях не горностаевый плащ, а одежду для прогулок, — решился посоветовать министр. — Вы, ваше высочество, любуетесь розами, склоняетесь над ними. А ведь они имеют, кроме цветов, и тернии…

— Дерзкий! И ты учишь меня, как мне одеваться? — разгневался князь Гордец. — Отставка! Немедленно!

И бедный министр государственного хозяйства был удален от двора только за то, что осмелился сказать слово правды. Да и не он один.

Главным из недостатков князя Гордеца было то, что он верил в непогрешимость своего разума, да и вообще считал себя самым мудрым во всем государстве. Он ни на минуту не предполагал, что могло быть иначе. Пустое сердце заставляло его думать, что каждый властитель наделен какими-то врожденными качествами.

Его вера в собственную мудрость заходила так далеко, что он никогда не заглядывал в дворцовую библиотеку. Пренебрегал книгами и пергаментными свитками, предоставляя подданным заниматься ими. На ученых также смотрел свысока.

Властителю не нравилось многое из того, что создала природа. Одно ему мешало, другое он хотел бы переделать на свой лад.

О розе вы уже знаете. Несмотря на цветы, которые чаруют взгляд, она досаждала ему своими шипами. Поэтому он уничтожал розы.

Так же недоволен был князь и другими растениями. Он восхищался могучим ветвистым дубом с толстым стволом и шероховатой корой. Но его очень сердило, что у дуба такие мелкие листья и плоды. Желуди! Этот плод пристал орешнику или шиповнику, а не такому великану. Дуб, по мнению властителя, должен производить плоды величиной с дыню и листья иметь такие же широкие, как у дыни. Сил у него на это хватит. И тогда листья будут закрывать небо, как зеленое облако, а плоды будут висеть, как золотые солнца.

А с дыней дело обстоит как раз наоборот! Природа так неразумно распределила ее недостатки и достоинства. Побеги растения стелются по грядам и бороздам, потому что плоды его слишком велики — у дыни нет сил держать их в воздухе. Где же тут мудрость?

Свои вопросы князь обратил к ученым, которых иногда призывал ко двору. Всю жизнь они начиняли чем-то свои лысые черепа, ходят о них слухи, что они съели все умы. Пусть же советуют, пусть поправляют то, что, по мнению князя, плохо устроила природа.

Ученые, как могли, старались утихомирить властителя. Доказывали, что родословная дуба не вызывает упреков, что могучий дуб не мог бы вырастить плодов величиной с дыню — ветер сорвал бы их, не дав созреть. Да и созревшие плоды постигла бы та же участь. Они упали бы на землю, разбились и не принесли бы пользы ни людям, ни животным. Само дерево не имело бы от них пользы, потому что не вырастило бы собственных семян, и рано или поздно его постигло бы вымирание. А желудю, хоть он и упадет с высоты, ничего не сделается, он только воткнется в дерн, перезимует и пустит побеги… И с листьями дело обстоит так же.

Легче уж дыне дать громадный плод, потому что она прижимается к матери земле и та охраняет ее от ветров и бурь, более щедро одаряет влагой.

Тут ученые (на то они и ученые) пустились в пространные рассуждения о придаточных корнях этого растения, и властитель, который никогда в жизни о таких корнях не слыхал, испугался, что его убедят. Поэтому он прервал говоривших гневным жестом руки, поправил корону и гневно воскликнул:

— Нет! Все это неверно! Дуб должен давать дыни, и дыня — желуди. Изменить!

Ученые не были такими чудотворцами, чтобы обратить вспять законы природы. Они могли только упорядочивать, улучшать их. Властителю этого было мало. Поэтому он изгнал их из дворца:

— Ступайте прочь! Даром едите княжеский хлеб.

Князь Гордец гневался на мух — что они жужжат, на пауков — что они по всему свету раскидывают свои сети… На карпов — что они не хотят, как кролики, пастись в лупине на лугу, а играют себе под водой, и туда нужно им бросать семя лупина… На коней — что нет у них крыльев, а то бы они носились еще быстрее, чем теперь. Гневался на… Короче говоря, ломал голову князь Гордец над тем, что природа решила давно и более мудро, чем он.

Не беспокоили его дела, о которых больше подобает заботиться правителю: благо подданных, богатство страны, армия. И вот пришел день, когда свалилось на него несчастье. Сосед, властитель мудрый и отважный, с алчностью смотревший на земли князя Гордеца, использовал недовольство в его стране и перешел границу во главе неисчислимого войска.

Он завоевывал города и села на своем пути, в пух и прах разбил не слишком воинственную армию Гордеца и ударил на столицу. Изнеженный, капризный князь Гордец не мог дать отпора врагу. Вместо шлема и панциря на нем были плащ и корона, в руках вместо меча и щита — скипетр. Одеяние, великолепное в дни мира, в дни войны оказалось бесполезным. А когда пришлось бежать (да, дело дошло и до этого), пышное одеяние стало помехой.

И надменный властитель, который даже в августовскую жару не снимал с плеч тяжелого горностаевого плаща, а с головы — короны, сменил их на простую крестьянскую сермягу и шапку, чтобы только спасти свою жизнь. Враги гнались за ним, а он, одинокий, уходил от этой погони.

Мчался властитель по дорогам и прямиком, без дорог, пока не свалился под ним буланый конь. Уже пешком добрался князь до лесной тропинки, немного пробежал по ней, а потом бросился в чащу. Другого выхода не было. Враги на быстрых конях вот-вот готовы были его настичь.

Потеряв следы князя на широкой поляне, они оставили стражу при конях и рассыпались по лесу. Упорно обыскивали заросли и глухие тропы.

Князь Гордец, как заяц, петлял среди деревьев, от оврага к оврагу, но сам уже едва держался на ногах. Это бегство исчерпало все его силы. В конце концов он понял, что бежать дальше не может, и упал на мох. Прислонился спиной к шершавому стволу дуба, накрылся папоротниками, как одеялом. И заснул.

Спал долго, спал каменным сном и ведать не ведал о том, что вражеские солдаты шаг за шагом приближаются к нему. Еще час, еще полчаса, — и он окажется в их руках. Его схватят, закуют в кандалы, а потом… потом поведут в неволю, выставят на посмешище в столице, а напоследок отрубят топором голову.

И вдруг, когда казалось, что уже не спастись спящему князю от рук палачей, ветер тронул, заколыхал деревья в лесу. Раскачались зеленые верхушки дуба, дрогнули ветви, и посыпались с них желуди. Они падали сверху на ноги беглеца, на его живот, на открытое лицо. Один из желудей больно ударил его в нос, князь Гордец чихнул, открыл глаза, в страхе приподнялся на своем ложе. Он был уверен, что враги колют его внушительный нос остриями копий.

Велика была его радость, когда он понял, что это не копья, а желуди.

— А я еще был недоволен дубом, — улыбнулся он грустно, — что у него маленькие плоды. Хорошо бы меня разукрасило, если бы это не желудь, а дыня свалилась во сне на мой нос. Он потерял бы навсегда свою форму.

Ветер шумел, не слышно было вражеских криков. Снова сон смежил веки князя. Утомление смягчило страх, усыпило мысли о преследователях.

Но заснуть он не успел. Прилетела откуда-то муха, уселась на княжеский мясистый нос — он, видно, ей понравился, — и она куснула его разок и другой. Вскочил князь Гордец — и вовремя, потому что голоса врагов были слышны уже где-то поблизости.

Забыв про свою тучность, нырнул он в самую гущу кустов и снова ускользнул от преследователей. Снова петлял от куста к кусту, от оврага к оврагу. Лишь бы уйти подальше, уйти от опасности. Из последних сил старался наверстать время, которое украла у него усталость.

Князь бежал, а муха назойливо жужжала у него над ухом. Но он не сердился на ее. Он теперь не отдал бы ее жужжания за прекраснейшую музыку своего придворного оркестра. Ведь эта муха предостерегла его от врагов.

— Вот я не раз злился, зачем эти мухи на свете живут, — бурчал он себе под нос. — Теперь уж я не буду задавать такой вопрос.

Бежал он, бежал и снова запыхался, снова старые ноги отказались ему служить. Гнулись как тростинки, писали бублики.

Наконец он споткнулся, упал и еле поднялся.

— Конец! — простонал он, чуть не плача.

Дошло до него, что если сейчас же он не спрячется надежно, то вражеские солдаты схватят его голыми руками. Спрятаться, спрятаться, — только это может его спасти.

Тут же рядом увидел он пышный колючий куст дикой розы. А под кустом — заслоненная ветками, глубокая темная нора. Достаточно большая, чтобы человек мог в нее втиснуться.

— А что, если спрятаться под кустом? — сказал он себе. — Может быть, не найдут. Ветки с шипами склоняются над входом, заслоняют его. Нужно выкорчевать куст, чтобы добраться до ямы. А то колючки исцарапают лицо и руки.

Он произнес слово «выкорчевать», и будто что-то укололо его. Сколько роз в дворцовом парке приказал он, по своему легкомыслию, вырвать из земли! А теперь один из этих обиженных кустов дает ему убежище.

Он раздвинул тернистые заросли, не обращая внимания, что они его ранят. Ползком пробрался в яму, спрятался в глубине, как лис или барсук.

А вечер уже пробирался среди папоротников. Темнота сгущалась, окутывала лужайки. Неприятельские солдаты прервали поиски, разожгли костер на скале, поужинали и расположились на ночлег. Завтра, едва забрезжит рассвет, они снова возьмутся за поиски.

Заснул и князь Гордец. Ему-то сон был еще нужнее, ведь он был чуть жив. Старость, истомленная несчастьем, брала свое.

Ночью, пока он спал, паук-крестовик выполз из-под листка розы и заткал отверстие пещеры нитью паутины. Работал он усердно, как ткач, что ткет льняное полотно, и паутина получилась на славу — густая, узорчатая.

На рассвете князь открыл глаза — и диву дался. Смотрит — и глаз оторвать не может. Сквозь паутину, как серебряный узор, просвечивают листочки и тернии розы. Паутина закрыла перед ним лес и весь свет. Он подвинулся к выходу — и сразу замер от ужаса. Гневные чужие голоса потревожили утреннюю тишину. Это вражеские солдаты остановились у пещеры. Дрожа как осиновый лист, прислушивался беглец к их разговору.

— Не под землю же провалился этот князь Величайший, — буркнул первый бас.

— Провалиться-то он не провалился, а вот вползти мог свободно. Нагнись-ка да посмотри, что там чернеет под кустом розы.

— Яма! — услышал властитель над собой.

— Да, волчья или барсучья нора!

— То-то и оно! Яма, да к тому же достаточно широкая, чтобы в нее залезть и скрыться от глаз преследователей. Руби-ка куст, он мешает, а я копьем пощупаю зверя в логове.

— Ума у вас нет! — вдруг раздался голос сбоку, когда князь уже похолодел от страха. — Филины слепые! Пуговицы у вас вместо глаз, что ли? Не видите: паук заткал вход паутиной?

— А ведь и правда! — отозвались другие. — Что верно, то верно. Беглец не мог бы залезть в яму, не порвав паучьей сети. Ничего не поделаешь, придется идти дальше.

— Ну, так в путь.

Пошли. Стали искать в других местах. Стихал шум, который они подняли, и наконец растаял в бору. Князь Гордец был спасен.

Он лежал в яме и удивлялся, как все меняется на этом свете. Еще недавно все живое склонялось до земли перед его величием, дрожало при одном его виде. А теперь он один, без оружия — нечем ему встретить врага, без войска некому его защищать. Все его оставили, даже добрая слава.

С благодарностью думал он о природе.

Она одна защитила его. Невольно предостерегла, заслонила в опасности. Спасла жизнь.