Польско-русская война под бело-красным флагом

Тут она мне и говорит, что у нее для меня две новости: одна — хорошая, другая — плохая. А сама через стойку перегнулась. Какую, значит, я хочу сначала. Я говорю, хорошую. А она, что вроде в городе польско-русская война под бело-красным флагом. Я говорю, откуда ей знать, а она, что слышала. Я говорю, ну, тогда плохую. А она вынимает помаду и говорит, что Магда сказала, что между нами все кончено. И мигнула Бармену, чтоб подошел в случае чего. Вот так я узнал, что она меня бросила. Магда то есть. Хотя у нас все было хорошо, вместе мы провели много приятных минут, я со своей стороны говорил ей много хороших слов в ее адрес, ну и она соответственно. Однозначно. Бармен говорит, чтоб я на нее забил. Легко сказать. Когда я узнал, что вот оно как, хотя на самом деле уже никак, так ведь она это не собственной персоной мне лично в глаза сказала, а как раз ровно наоборот, она мне, видите ли, через Арлету передает. Я считаю, что тут она показала свое чистой воды хамство, можно даже сказать, примитивность. И я не буду это скрывать, хотя она и была моей девчонкой, с которой у меня было много всего хорошего, хотя и много всего плохого тоже. Но не обязательно же было говорить вот так, через подружку, так, что я узнаю последний. Все всё знают с самого начала, всем другим она сама сказала. Сказала, что это из-за моего характера, мол, я завожусь с пол-оборота, и пусть они меня к этому факту подготовят. Они боятся, что я какой-нибудь номер отмочу, потому что в принципе это правда, такой у меня характер. Она сказала, чтоб я вышел воздухом подышать на свежий воздух. И дала мне эти свои говняные сигареты. А я в основном чувствую одну только грусть, больше, чем любое другое чувство. И еще обиду на Магду, что она ничего мне не сказала чисто в глаза. Ни словечка.

Она перегнулась через стойку, как продавщица через прилавок. Будто собирается мне впарить какой-нибудь поддельный товар, какую-нибудь соевую шоколадку. Арлета. Ржавую воду в пивном бокале. Краситель для яиц. В смысле, пасхальных. Конфеты, которые она продаст, будут пустые внутри. Одни фантики. Да она к чему ни притронется этими своими ногтями, которые у нее на каждом пальце растут, — все окажется фуфлом или даже вообще подделкой. Потому что она сама фуфло, внутри у нее пусто. Курит эту гадость. Купленную у русских. Просроченную, паленую. Вместо никотина какой-то мусор, сено какое-то. Бумага, опилки, училкам такое и не снилось. И никакой полиции не снилось. Хорошо бы Арлету посадили. Никто и не слышал про такой драг, вот она и выпендривается, глазки строит. Понты кидает. Этим своим телефоном, этими своими разными звонками в мобиле.

Я сижу и смотрю на ее волосы. Арлета вся в коже, а рядом волосы Магды, длинные, светлые. Как стена, как ветви. И я пялюсь на ее волосы, пялюсь как в стену, потому что они не для меня. Они для других, для Бармена, для Киселя, для всех этих пацанов, что входят и выходят. Для всех, а значит, не для меня. Другие будут запускать в них руки.

Приходит Каспер, садится, спрашивает, в чем дело. Штаны у него коротковаты. А ботинки, как черное зеркало, в котором я вижу себя, неоновые буквы над баром, игровые автоматы, всякие-разные вещи вокруг. Прямо у мыска его ботинка я вижу волосы Магды. Они как непробиваемая стена отгораживают ее от меня, как забор, как каменная стена. За этой стеной — новые любови, ее влажные поцелуи. Каспер подогрелся по полной программе, ботинок так и ходит ходуном. Из-за этого картина слегка размазана. Он приехал на собственной тачке, жует ментоловую жвачку и спрашивает, есть ли у меня бумажные платки. Я теряю Магду в толпе.

Я говорю, что нет. Хотя, может, и надо бы их иметь. У Каспера есть колеса, у него целая машина колес, багажник его «гольфа» забит драгами. Он оглядывается по сторонам, как будто вокруг притаилась армия русских. Как будто они сейчас сюда войдут и запихают в его трясущуюся пасть все свои русские сигареты. Он вынимает красный L&М, спрашивает, чего я сижу лицом к стене. Я говорю, а что, если сяду передом, это что-то меняет, да? Может, Магда будет тогда опять со мной, только сяду передом, а она бегом прибежит и — плюх мне на колени, я лицом зарываюсь в ее волосы, она кладет мою руку себе между ног, ее поцелуи, ее любовь. Нет, говорю. Хотя со всем своим удовольствием сказал бы да. Но говорю нет. Нет, нет и нет. Не согласен я. Даже если она захочет сюда прийти, я все равно скажу: не подходи, не дотрагивайся до меня, от тебя воняет. Воняет мужиками, которые тебя лапают, когда ты не смотришь и притворяешься, что не замечаешь, что тебя лапают. Воняет сигаретами, которые ты у них берешь, когда они тебя угощают. Вонючим ментоловым L&Мом. Купленным у русских по дешевке. Воняет дринками, этой гадостью, что они тебе приносят в стакане, где, как рыбы, как морские бляди, плавают бактерии из ихних ртов. И если она вдруг захочет, чтоб я ее такую теперь поимел, не дождется. Я ей ни слова не скажу. Приносит она мне дринк, а я: нет. Сначала отклей жвачку, которую ты прилепила к донышку, потому что она из пасти одного из этих грязных козлов, из ихнего рта эта жвачка, хотя ты и думаешь, что я ничего не знаю. Потом иди умойся, а уж тогда можешь сесть мне на колени, когда будешь чистая от этих левых сигарет, от этих левых колес, которыми ты удобряешь свои коктейли. На сначала сбрось эти шмотки, эти перья, потому что не для меня ты их на себя напялила.

Конечно, я еще обижен. Отворачиваюсь, не хочу с ней разговаривать. Говорю, что, если она будет такая, я разнесу к чертям весь бар, всю посуду об пол, и пусть она тогда ходит по стеклу, пусть сломает на фиг каблуки, разобьет локти, порвет свое модное платье из одних шнурков. Она просит, чтоб я к ней вернулся. Она будет хорошая как никогда, даже еще лучше, еще вернее. Я говорю: сколько раз тебе повторять, тебе что, два раза объяснять надо: я больше не хочу с тобой быть никогда больше, и одно из двух: или ты сейчас же с меня слазишь, или я сделаю это сам. Она говорит, что меня любила. Я говорю, что тоже ее любил, что она мне всегда нравилась, хотя сначала встречалась с Лёликом, и тогда его тачка нравилась ей больше, тогда у него все было лучше, чем у меня: шузы — лучше, штаны — лучше, деньги — лучше. Я просто убить его хотел, потому что он не умел обращаться с ней по-человечески, можно даже сказать, плохо с ней обращался. А потом, хотя она была уже со мной, я все равно по-человечески с ней обращался, как с человеком и как с девушкой. Всегда был за нее. Хотя и не всегда у нас все было хорошо, я уже говорил, потому как она вечно норовила слямзить какую-нибудь тряпку в магазине, отрежет, значит, в примерочной ценник и тю-тю. Сережки, сумочки, тени там всякие. Все это в пакет, а потом в сумку. Короче, не было между нами взаимопонимания, мне даже пришлось один раз за нее отдуваться, хотя в принципе ей в основном везло, что потом позитивно отражалось на ее настроении. И еще у нее был один недостаток — она была моложе меня, что сильно напрягало моих родителей. А в остальном все пучком, она мне часто говорила, что не кого-то там любит, а лично меня и чувство ее ко мне, а не ко всем подряд.

Приходит Левый, говорит, что все знает и что Магда хуже вокзальных шалав, хуже этих ободранных шмар, которые тусуются на Варшаве Центральной. С фиолетовыми мордами, грязные. Что она хуже даже русских прошмандовок. Я все понимаю, но это уже перебор. Чтобы кто-то типа Левого говорил мне такое. И я встаю. Не будет мудила с компьютерным тиком мне тут рассказывать про мою жизнь и про мои чувства, указывать, что мне делать, а чего нет, решать, какая Магда — хорошая или плохая, потому что всю правду про Магду даже в могиле никто не докажет. Будет он мне тут решать, есть у нее совесть или нет, когда сам чисто из мести сбил Арлету на машине. Да на такое западло никто, кроме него, не способен, хотя все знают, что за фрукт эта Арлета. Поэтому я не торопясь встаю, смотрю в его дергающийся глаз, пристально так смотрю, с близкого расстояния, чтоб он понял, что почем. Он молчит и пялится изо всех сил в свое пиво. Говорит, что в последнее время в городе идет польско-русская война под бело-красным флагом. Думает, что сменил тему. Тема все та же, Левый. Я знаю, война не война, а ты ее имел еще до Лёлика, я знаю, все вы ее имели еще до меня и опять будете иметь, потому как с сегодняшнего дня она ваша, с сегодняшнего дня она пьяна и открыта круглосуточно, у нее в глазах горят лампочки по 80 ватт каждая, во рту светится язык, а между ног — ночная неоновая реклама, идите и берите ее, все по очереди. Ты, Левый, в первых рядах, я ведь тебя знаю как облупленного, тебе надо все самое свеженькое, потому как тебе по жизни положено все лучшее, самые сливки, чаек с лимоном, бифштекс с кровью, компьютер — самый навороченный, клавиатура — самая крутая и золотой мобильник на золотой цепочке, вот и бери Магду, потому что она — самая лучшая, потому что у нее золотое сердце. У нее золотое сердце, она положит тебе руку на голову и скажет, чего хочет. У нее золотое сердце, она получит все, чего захочет, но так, что даже когда ты платишь, то чувствуешь себя, как будто просишь у нее в долг. Чувствуешь себя, блин, как последний должник в ломбарде. У нее золотое сердце, она нежная и романтическая, например любит животных и часто говорит, что хотела бы завести разных животных, потому что ей нравится рассматривать хомячков в аквариумах. Может, потом ей даже ребеночка захочется, только чтоб сразу был пятилетний, чтобы родился в возрасте пяти лет и уже больше не рос. И имя чтоб было соответствующее. Клаудиа, Максик, Алекс. Маленький ребеночек, пятилетний, а ей чтоб всегда оставалось семнадцать, и тогда она в этом своем платье из одних шнурков на высоких каблуках будет водить его за ручку по улице. Будет носить его в своей сумочке вместе с помадой. Будет ходить с ним на дискотеки. Туда придут разные газеты и будут фотографировать ее волосы, чтоб видно было, какие они сверкающие и блестящие, а ребенок рядом некрасивый, потому что от тебя, Левый, он сразу родится со сломанным носом и компьютерным тиком, с самого рождения урод, с самого рождения ублюдок, потому что от тебя, а значит, ублюдок по наследству. Потому что ты не можешь с Магдой по-хорошему, не можешь сделать ее счастливой. Отдать всего себя. Вместо того чтобы показать ей весь мир, покажешь только эти свои компьютерные игры, кровь, страдания и боль. А она не для этого создана, она создана для тонкого обращения.

Потому что она такая. Приходит Арлета, просит огня и заявляет, типа зачем я устраиваю, как говорит Магда, цирк. Ах вот оно, значит, как. Внимание, внимание, на сцену выходят слоны, они прошлись по мне и растоптали мое сердце, а за ними дрессированные блохи. А вот дрессированные собачки, але-гоп! — потому что я сам как дрессированная собака, которая за свою любовь и верность ничего не получает взамен, в лучшем случае плевок в морду лица и — ни тебе спасибо, ни пошел вон. Вот и вся благодарность. Для вас я всего лишь дрессированная собачонка, которая только и умеет, что наяривать по кругу в автомобильчике с откидным верхом. Нет у меня огня. Потому как я весь изнутри выгорел до самого тла. И теперь хочу умереть. В последнюю минуту, когда буду умирать, я хочу увидеть Магду. Как она наклоняется надо мной и говорит: не умирай. Не умирай, это я во всем виновата, теперь я буду с тобой и больше ни с кем, только не умирай, дело-то не в этом, а дело в том, чтобы классно оторваться, это просто шутка такая была, прикол, а по правде у меня до тебя никого не было, никого другого или даже вообще никого, я просто пошутила, чтобы тебя позлить, дурачок, теперь все будет хорошо, у нас будет ребенок, Клаудиа, Эрик, Николь, ты ведь знаешь, ты же сам хотел ребеночка, мы будем возить его в коляске, увидишь, как будет, только обещай, что не умрешь, а то мне надо в туалет, потому что Арлета клеит там одного типа, он говорит, что он директор и всех знает, вроде даже тебя знает, говорит: Сильный, как же, знаю, а я молчу, тишина, я ему не сказала, что ты мой парень, потому что все было по-другому, но теперь я ему скажу, как оно на самом деле, пусть знает всю правду.

Раз так, я оставлю это на потом, на крайний случай, потому что Арлета говорит, что Магда теперь куда-то вышла. Говорит, что не знает куда. Говорит, что не знает с кем. Я ей говорю, или ты мне друг, или такая же сучка, как Магда. Она говорит, что друг. Я спрашиваю, в чем тогда дело, блин. Она тогда говорит, что Магда ушла с Иреком. Что Магда пошла с Иреком прошвырнуться по городу, посмотреть на машины, что они хотят стать друзьями, ну да, просто друзьями. Значит, с Иреком. Значит, ребенок все-таки будет уродом. Еще хуже, чем от Левого. Генетически ненормальный. Генетически извращенный с самого рождения. Генетически абсурдный. Генетически ублюдочный. С самого начала с генетически врожденным кармашком в деснах для краденых вещей, с врожденной грязью под ногтями. Когда-нибудь я буду ехать в поезде, и какой-нибудь ребенок попросит дать ему на хлеб, а я посмотрю ему в лицо и увижу глаза Магды, заикание Ирека и свои слегка оттопыренные уши в одном лице, потому что от меня тоже должно в ней что-то остаться, какие-нибудь гены. Шрам на лбу тоже от меня, я в детстве хряпнулся мордой об стол, сломанный нос еще от кого-нибудь, тихий ужас, самый уродливый ребенок на свете. Тогда я спрошу его, где твоя мать. Если скажет, что нету, что умерла, тогда порядок, дам ему немного денег. А если скажет про папу, все, кончен бал, лучше пусть мне больше на глаза не попадается, потому что так будет лучше для него самого.

Входит Магда, но одна, без Ирека. Выглядит так, будто что-то случилось. Будто вся она рассыпалась на запчасти: волосы в одну сторону, сумочка в другую, платье налево, сережки направо. Колготки все в грязи — налево. Лицо — направо, из глаз текут черные слезы. Будто она воевала на польско-русской войне, будто, маршируя через парк, по ней прошлась вся польско-русская армия. И тут мои чувства к ней и вся социально-экономическая ситуация в стране вдруг оживляются. Вот она вся, вот такая она всегда. Пьяная, мятая. Обдолбанная, потасканная. Страшная как никогда. По подбородку текут черные слезы, потому что сердце у нее тоже черное, как уголь. И лоно у нее черное, порванное, и через все лоно поехала стрелка. Из этого лона она родит ребенка, черного, как негр. Анжелу со сгнившим лицом и с хвостом. С таким ребенком она далеко не уйдет. Ее даже не пустят в автобус, не говоря уже о такси, и белого молока ей не продадут. Она будет лежать на черной земле, на дачных участках. Будет там жить в парниках. Ее будут глодать дождевые черви и всякие другие паразиты. Она будет кормить своего ребенка черным молоком из черной груди. Будет кормить его землей с огорода. Но все равно рано или поздно он помрет.

Приходит Арлета. Я говорю, передай Магде, что я желаю ей скорой смерти. Арлета надувает пузырь из жвачки. Потом накручивает эту жвачку на палец и засовывает назад в рот. Как будто в жизни ничем другим не занималась, только пускала жвачные пузыри и накручивала их на пальцы. Такая у нее работа, она за это получает приличные бабки и на них покупает себе все эти шмотки, все эти русские сигареты. Ей бы со всем этим своим переносным борделем выступать в «Смехопанораме». Арлета говорит, типун мне на язык, чтоб я не говорил то, что сказал, потому что это может исполниться. Говорит, у нее уже пару раз исполнилось. Например, в школе она один раз сказала «чтоб ты сдохла» учительнице по труду, и та потом вроде бы попала в роддом на сохранение. Или еще случай был: она сказала однокласснице на физре «чтоб ты ногу сломала», и та сломала себе мизинец на руке. Она говорит, что никогда не курит L&М, потому что они вредные и от них можно легко подхватить рак. И вроде как судьба притаилась и ждет, не скажет ли кто чего плохого в недобрый час. Если что-нибудь скажешь, а час как раз недобрый, как ни крути потом, а все исполнится, приговор обжалованию не подлежит. Это вроде бы связано с религией, с паранормальной жизнью, такая вот, значит, особенность паранормальной жизни.

Но то, что Арлета может мне сообщить на данную тему, мне, извиняюсь за выражение, по фигу. Где была Магда с Иреком — вот что меня у тебя интересует, говорю я Арлете. Нашлась тут защитница сраная. Обе вы нарожаете кучу внебрачных детей, вас ни в одно приличное заведение не пустят, даже захудалое. Говори, что он ей сделал, этот ворюга. Он украл ее чистое сердце, всю ее утонченность, все волосы, он порвал ей все колготки, довел до слез. В душу плюнул. И я его за это придушу, но это потом. Сейчас мне надо знать, Арлета.

Тогда из кармана ее джинсов раздается соответствующий звук, и Арлете приходит эсэмэска. Приятно, мол, было со мной пообщаться, если б я еще не был таким хамом, говорит она мне и куда-то быстро линяет. Тут приходит Бармен и говорит, что там какая-то хрень. Я ему, что за хрень. А он мне, что типа Магда всегда была истеричкой, но теперь она типа переборщила. Я спрашиваю, это типа он о чем. И чувствую, что меня это все уже задолбало, потому что я не люблю, когда что-то идет не в тему.

Ну, он мне на это, что случилась какая-то история с Магдой. История не история, а Бармен все же порядочная скотина, вместо того чтобы Магда сама мне все рассказала, так нет же — он вместо нее рассказывает.

Тогда я иду к туалетам, потому что туда меня зовет Арлета, она явно уже обдолбалась, курит сразу две ментоловые сигареты, причем обе L&М, обе держит в одном уголке рта, а другой рукой поддерживает Магду. Я вроде как вздрючен, поскольку знаю, что Магда меня обидела, ранила в самое сердце. Спрашиваю, что случилось. Она мне говорит, что судорога. Я ей на это прямо отвечаю, что, может, от амфы, перебрала и все такое. Арлета говорит, что раз так, она оставит нас вдвоем, и закрывает за собой дверь. Я, значит, стою. У Магды в ноге сделалась судорога, и она сидит на унитазе. Левой рукой держится за ногу, а сама плачет, можно даже сказать, рыдает навзрыд. Я даже не знаю теперь, красивая она или все же уродина, не могу решить однозначно. Вообще-то она, конечно, хорошенькая, но в данный момент, если судить по наружности, она не в лучшей форме: вся в черных подтеках от слез, по этим подтекам, как по водосточным трубам, течет тушь, колготки перекрученные, а в них дырки до самой кожи, лицо какое-то рыхлое, по цвету напоминает, не хочу обижать Магду, но это правда, красную пожарную машину. Ну, я и думаю, люблю я ее еще или нет, раз она вот так довольно громко стонет и даже не смотрит мне в глаза и ничего при этом не говорит. И это меня добивает до ручки.

— Что я такого сделал, Магда? — говорю я ей и запираю дверь. — Что я сделал не так, если что, мы же можем все начать сначала. Ты же всегда была довольная, когда я тебя любил, и вообще, с какой стати ты меня вдруг не хочешь, это что, каприз такой или я тебе надоел? Помнишь, как суки у тебя данные списали на остановке, хотя ты была там с Машталём, это с ним тебя застукали, не со мной, хотя ты и знала, что на нем висит дело за барыжничество. Кто тебе потом, пока ты была на практике, каждый день проверял почтовый ящик, чтоб родители не получили повестку в полицию? Папа Карло тебе ящик проверял? Может, Машталь хоть разок проверил?

Разве я не обращался с тобой по-хорошему, скажи? Цветочки, конфетки, романтические прогулки при луне и тому подобная хрень.

Теперь ты не знаешь, что сказать. Стонешь, и я тебе признаюсь, меня просто смех берет, потому что ты теперь ноль, ты как ребенок, просто смешная. Вылупилась на эти коричневые плитки, которые не раз видели нас и нашу близость, когда ты была со мной так близко, как только девушка или женщина может быть с мужчиной. Эти плитки еще помнят наши объятия, что бы там теперь между нами ни было, но это — однозначно.

У тебя красивое имя, Магда, как и твое лицо. У тебя красивые руки, и пальцы на руках, и ногти на пальцах, разве мы не можем опять быть вместе? Если хочешь, я заберу тебя отсюда, куда только захочешь. Я могу даже отвезти тебя в больницу, если в этом есть нужда или внутренняя необходимость. Ты спрашиваешь, я бухой, что ли, или как, так вот, да, я пил, но это никого не колышет, пил или не пил. Если мы едем, то я торможу тачку, и мы едем, я отвезу тебя куда захочешь, пускай даже десять тысяч русских проверяют нас на содержание алкоголя и наркотиков в крови. Тут она мне говорит, чтоб кончал нести пургу. Говорит, что это, наверное, судорога ноги, что она сделала тест и, наверное, это беременность, хотя окончательной уверенности вообще-то нет. Говорит, что поэтому она испугалась и хотела со мной порвать, потому что боялась моей реакции, вспышки гнева. Скажи, когда я на тебя сердился дольше, чем один день? Если у тебя будет ребенок, а может, это даже будет мой ребенок, то всегда можно пойти к врачу и проверить со стопроцентной уверенностью. А теперь пошли. Я беру Магду под руку, а она вопит как недорезанная, просто орет во всю глотку, хотя еще минуту назад была тихонькая и смирненькая, как младенчик спросонья. Тут же прибегает Арлетка с жвачным пузырем во рту и хочет все знать, об чем речь, что с той судорогой и не нужна ли Магде ее помощь, вода, панадол. Я говорю Арлете, чтоб отвалила, а заодно и Бармену, который пялится, как будто не в курсе. Остальные тоже вылупились на нас как бараны, Левый, Каспер, Кисель с какой-то девицей, которую я даже не знаю, наверное новая, хотя и ничего из себя, играет музыка, чистый бордель на колесиках. Арлета присылает мне эсэмэс, что, возможно, скорее всего, это из-за нехватки перманганата или даже вообще калия в крови по причине нездорового образа питания. Я ей пишу, чтоб отвалила, хотел написать еще, но у меня села батарейка в телефоне, и все, что я успеваю, это только: отвали арле. Я бы еще написал, чтоб она подавилась своим недобрым глазом и своими пророчествами, потому что, скорее всего, это, блин, из-за нее, из-за ее параненормального трёпа, из-за того, что она сглазила географичку, Магду свела такая болючая судорога.

Короче, мы выходим, я сажаю Магду в первую попавшуюся тачку, после чего сажусь туда сам, она говорит, что в больницу, а он, что случилось. Я, естественно, его спрашиваю, это что, интервью для газеты или такси, и пусть выбирает: или он будет нас исповедовать насчет грехов, или он едет, а нет — я выхожу, и Магда со мной, бабки мимо носа, плюс камень в переднее стекло, ну и само собой — в городе ему лучше не показываться. Таксила с минуту молчит, а потом давай нести пургу, что типа пошел базар, будто мы под бело-красным флагом воюем с кацапами. Я говорю, что факт, хотя мы лично на эту тему не такие уж радикалы. Магда говорит, что она типа против русских. Тут меня понесло, и я говорю: а откуда ты знаешь, что ты как раз против? Играет радио, передают разные песни и новости. Она мне говорит, что это ее собственные мысли. А я ей, что она задвинулась и строит из себя мыслительницу, нашлась тут мыслительница, да откуда она знает, что это ее собственные, а не чьи-то другие, вообще чужие мысли? Она малость перетрухнула. Я говорю, чтоб оставила меня в покое и пускай она меня лучше не злит. Она стонет, потому что у нее болит судорога.

Потом она демонстративно ковыляет сама и говорит, чтоб до нее не дотрагиваться. Хромает. Говорит, что я чмо и отморозок, что любое мое прикосновение убьет нашего ребенка и ее саму. Если я до нее дотронусь, она сразу же растрескается вдоль и поперек, и наш ребенок погибнет. Мои нервы практически на пределе. В приемной больницы нас встречает то ли ординатор, то ли ортопед, я уже и сам не знаю, поскольку боюсь, что ей сделают анализ крови и кроме нехватки калия обнаружатся все ее шахеры-махеры с драгами, все ее эксперименты с химией, потому что она обдолбанная как свинья, и у нее возьмут и отнимут этого ребенка. Однако главное — ее нога, потому что невооруженным глазом видно, что судорога преогромная и уже пошли метастазы. Ортопед сказал, чтобы я вышел на время обследования, что меня типа взбесило, как бы там ни было, это моя, мать твою за ногу, женщина или не моя? Я смотрю ему прямо в глаза, прямо в этот его красноватый белок, чтоб он знал, в чем фишка, и не пытался подъезжать к ней со своими ортопедическими штучками. Магда умоляет меня взглядом, чтобы я успокоился, ну и я вроде как успокаиваюсь. Скорее всего, это просто нехватка калия в мышце, которая у нее потому и болит. Ну, значит, жду я, спокойный такой, уравновешенный, хотя душа так и чешется, чтобы разнести эту больницу вдребезги, отплатить им за все. За этого ортопедрилу и других извращенцев, которые тут просиживают штаны, за то, что все они тут такие накрахмаленные, чистенькие, в руках трубки, молоточки, потому что, если речь идет об убеждениях, то я придерживаюсь левых взглядов.

В основном я вообще-то против налогов, и мой лозунг — государство без налогов, где мои родители не будут себе кишки рвать из-за ради того, чтобы у всех этих белохалатных князьков была своя хата и номер телефона, тогда как на самом деле все наоборот. О чем я уже вообще-то говорил, что экономическая ситуация в стране категорически отрицательная, правительство в полной альтернативе, короче — слабая власть. Но мы отвлеклись от основной темы, суть которой в том, что Магда как раз вышла из кабинета. По-прежнему хромая. Но причесанная. Черт его знает, кто ее там чесал. Я в это вникать не намерен, потому как и без того сегодняшний вечер — сплошной облом. Она говорит, чтобы я отвез ее на море. Я спрашиваю, как она собирается ехать на море с этой хренью в ноге. Она говорит, что нормально, блин, как люди ездят. Потом, поскольку в больничном коридоре нет ни единой живой души, она тут же слямзила какие-то костыли для хождения. Я ей говорю, что не время ехать на море, типа уже поздно. А она мне, что самое время и что она хочет туда поехать только и исключительно со мной, по всей видимости потому, что чувство, которое она в себе чувствует, оно именно ко мне. Я говорю, что у нее тараканы в башке, но в общем-то здорово смягчаюсь от мысли, что она меня любит и вот так открыто, без фальши об этом говорит.

Она говорит, что у нее такое предчувствие, одним словом, такой внутренний импульс, что она скоро умрет, что ее время истекло. Этот ребенок внутри ее убивает, она говорит, что у него преждевременно развилась зубная система и он кусает ее изнутри, уже насквозь прогрыз желудок и взялся за печень. Говорит, что всё, ей труба, эта судорога в ноге — результат, следствие и знак того, что ребенок дергает ее изнутри за ниточки. Он добивает ее изнутри, в том числе психически, просто добивает, полное уничтожение и распад. Я ей сочувствую, потому что я тоже, наверное, в какой-то мере делал этого ребенка, и мне вдруг становится очень жаль эту девчонку, жаль, что все так получилось и что этот ребенок в ней завелся. Я вижу, как сильно она страдает, даже если не обращать на костыли, которые по идее должны ей помогать, но только ухудшают ее мучения, потому что она одета в туфли на каблуках, которые мешают ей нормально двигаться. Короче, одним словом, мы едем на море. Магда очень шустрая по этой части, ей бы на этом бабки делать в такой специальной фирме, которая ездит на море, заказывает билеты, вообще делает все, что отвращает людей от поездок на это пресловутое море. И это несмотря даже на свою хромоту. Вообще-то, говорю, поздно, блин, уже. А она: ну и что с того, что поздно. Я что, совсем дурак или думаю, что мне море закроют, если я опоздаю? Или я боюсь, что мне моря не хватит? Я ей на это отвечаю, что не собираюсь с ней на данную тему базарить. Потому что, если она будет себя вести как последняя хамка, несмотря на то, что мы вместе были в больнице, вместе провели много как приятных, так и тяжелых минут, и если после всего этого она будет себя так вести, то большое спасибо, пусть забирает мой билет и сама тащится все эти километры, в том числе и те, которые, по идее, я бы должен проехать. А лучше — пусть остается там навсегда, потому что там ей и место. Магда говорит, чтоб я душу ей не мотал, потому что ей сейчас нужно как раз другое, и чтоб я определился с последовательностью: или я иду с ней, или перед ней, потому что у нее почти инвалидность и она с такой скоростью идти не может.

Я у нее спрашиваю, у кого она брала этот товар, потому что лицо и внешний вид у нее налились кровью и вообще на вид нездоровые; честно говоря, выглядит она так, будто уже этого ребенка родила, только сразу же потеряла и теперь как раз ищет его на вокзале. Она говорит, что лучше мне не спрашивать, потому что у Варгаса. Я ей говорю, это плохой товар, женатый, нечистый. Она говорит, что супер. Я говорю, чтоб она меня не заводила, не надо, потому что плохой он, дерьмо, а не товар. Она говорит, какого хрена я ее обижаю. Я говорю, ладушки, если она хочет задвинуться этим Варгасовым говном, то ради бога, блин, дверь открыта, порошок для чистки ванны всегда в ее распоряжении, но если ребенок родится уродом, одна нога длиннее, другая короче, плюс полное генетическое отсутствие волос, то это не моих рук дело. Она мне на это говорит, что лады, раз я настаиваю, давай проверим. Как только подъехал поезд, мы сели, она хоп — достает журнальчик и насыпает мне дорожку от окна и через всю страницу.

Когда я просыпаюсь на море, то, если что и помню с того времени, когда еще что-то соображал, то только одно: что я втягиваю ноздрей порошок через шариковую ручку, а на ней надпись: Здислав Шторм, «Производство песка», ул. 12 Марта, дом такой-то. Помню, как я себе представил этот произведенный с помощью передовых технологий, передовыми методами обработанный, передовыми методами упакованный в мешок, передовыми методами отправленный как в розницу, так и в оптовую продажу песок. Помню эти свои мысли с чисто экономическим уклоном, которые могли бы спасти страну от уничтожения, о чем я, вообще-то, уже упоминал, от уничтожения, на которое обрекают нашу страну гребаные аристократы в пальто и белых халатах, потому что они, если создать им условия, тут же продадут всех нас, граждан своей страны, на Запад, в бордель, в бундесвер на органы, в рабство, короче говоря. Они продадут нашу страну, как первый попавшийся секонд-хенд, как кучу тряпья и изношенных куртяков с лейблом «Минск Мазовецкий», как кучу старых, изодранных, извиняюсь за выражение, ремней. Я так понимаю: единственное наше спасение — это повыгонять их из ихних домов, выгнать их всех из многоэтажек и сделать наше отечество сугубо сельскохозяйственным отечеством, которое будет заниматься производством — пусть даже и на экспорт — обыкновенного польского песка, который можно сбыть даже на мировых рынках Европы. Вот такие у меня, левые по сути, взгляды, согласно которым я считаю, что надо расширить сеть мусоропроводов в панельных домах, чтобы проживающие в многоэтажках крестьяне — потому что, по моему мнению, именно крестьяне должны быть оплотом — могли выбрасывать еще большее количество разнообразных овощей и фруктов, именно в этом фишка, тогда их жизнь станет более механизированной, более удобной, одним словом, вообще резко повысится жизненный уровень.

Проснувшись, я помню все это как сейчас, потому что могу даже повторить свои мысли слово в слово, но, когда я просыпаюсь, Магды уже нет, хотя, возможно, ее еще нет или вообще нет. Я встаю с очень холодной в эту пору ночи земли и отряхиваю с джинсов и куртки песок. Магды нет, это я заметил сразу, что меня просто взбесило, хотя, оценив ситуацию, я вижу, что кошелек, а это ключевой момент, и документы на месте. Я плохо себе представляю, что было, когда мои экономические размышления временно прервались, и что я делал до того, как проснулся. Это хуже, чем, извиняюсь за выражение, полный аут. Вокруг огромное количество песка, что, как я считаю, является самым настоящим антиэкономическим распиздяйством, можно даже сказать, халатностью, и что, не буду скрывать, лично меня доводит до белого каления. До белой горячки, одним словом, до опасной болезни под заглавием бешенство. Поэтому, когда я вижу, что валяется целлофановый пакет, я без тени колебания насыпаю в него песок. Потом я его закручиваю и прячу на случай отсутствия наличных, на случай рыночной лихорадки, потому что впоследствии это может оказаться весьма ценным фактом, можно даже сказать, вообще плюсом. Потом я нашел еще два пакета побольше, и меня больно укололо прямо в сердце полное отсутствие какой бы то ни было экономии в стране, где пакеты в таком хорошем состоянии валяются прямо на земле, обреченные на погибель и полную бесхозяйственность. Отданные на растерзание люмпен-пролетариату. Поэтому я обещаю себе, что Магда сейчас, скорее всего, вернется, потому что, например, пошла, скажем, поссать, и начинаю насыпать в пакеты песок. Я считаю, что его нужно собрать целиком и полностью, и как можно скорей. Потому что, если он попадет в чужие руки, нам конец. Его до последней унции растащат предатели.

Вот так я размышляю, таким вот образом. Я даже начинаю, что редко со мной случается, записывать разные мысли и расчеты на земле. К сожалению, пишу я очень быстро. Что оказывает влияние на мои буквы и цифры. Они, по сути, неразборчивы. Ну и хрен с ними, где-то поблизости я слышу, хотя вообще-то вокруг тьма-тьмущая, Магду, которая однозначно над чем-то смеется. Я думаю, чего она нашла тут смешного. Не конкретно, а так, вообще, ну чего тут смешного. И вдруг я ее вижу, хотя и не одну, а с кем-то еще. Однозначно, она не одна. Она с мужиками, блин, к тому же с двумя. Это заставляет меня действовать. Реагировать. Потому что, даже если между нами все кончено, свою любовь — как я помню — она отдала мне, и свое тело тоже. Так что я чего-то тут не понимаю, когда она идет таким бодрячком и строит из себя модель. Крутит задницей так, что мама дорогая. На ногу свою уже не хромает. Модель, актриса и одновременно певица в одном флаконе. Перетраханная вдоль и поперек. Живая реклама дырявых колготок, покупайте дырявые колготки, последний писк моды, самые что ни на есть стильные. И не забудьте про костыль под мышкой, и обязательно чтоб был краденый.

— Что, блядь, — говорю я ей, поскольку эта неожиданная ситуация выбила меня из размышлений.

А она говорит этим мужикам: вот это и есть мой психофизиологически недоразвитый брат.

— Ну, чем мы тут занимаемся, а? — это она мне. — Рисуем на песочке, вот умничка. Мне с ребятами еще по делам надо, твои костыли я тебе оставляю, если соберешься домой или еще куда, обопрись на костыль, так удобнее.

Я какое-то время стою с прутиком в руке, один из этих кентов, по виду явно извращенец и тайный пидор, весь в черной коже, свитер под ремень, говорит: знаешь, что, Магда, вы вообще-то не похожи, хотя вроде как ты его сестра. А она говорит: ну. Такова жизнь. Зато у нас одинаковые фамилии. А потом говорит, это уже мне: слышь, Сильный, какая у тебя фамилия?

— Червяковский Анджей, — отвечаю я согласно со своими убеждениями.

А эта дрянь коварно так поддакивает:

— Вот именно! И меня тоже именно так зовут. Червяковская моя фамилия.

Я все еще молчу. Второй чувак подходит поближе, он вроде как более спортивного телосложения, весь в спортивном костюме, и говорит: смотрите, он тут чего-то написал. Тут они все вместе нависли над моей писаниной и стоят, как ни дать ни взять министерство образования и спорта, и пробуют прочитать. Как я уже раньше говорил, буквы получились неразборчивые, не буквы, а скорее абстрактные знаки, можно даже сказать, что в природной флоре и фауне вообще нет таких знаков.

— Ну так он же того, — говорит Магда. — Потому и пишет такой азбукой. Это такая специальная азбука для психов и даунов.

Тут они уже совсем собрались отчаливать. Магда явно хочет вильнуть хвостом и скрыться в синюю даль, отвалить в даль с этими двумя чмырями. Трехчленная комиссия по делам образования и спорта, вонючий педрила занимается образованием и буквами, а Магда с этим, в спортивном костюме, работает по спортивной линии, классно работает, прям вижу.

Я говорю так: поди-ка, шалава, сюда, на минуточку, вот сюда, в сторонку. Поди, не бойся, не врежу пока. Потому что от шока, который испытали мои убеждения и чувства, я стал совсем беспомощный, как ребенок. Совсем бессильный. Вообще-то я по своей природе не такой уж типа и чувствительный, потому что, признаюсь открыто и по-честному, мне нечего скрывать и стыдиться — в моем прошлом, еще совсем недавнем, характер у меня был вообще-то взрывной, реагировал я нервно, что вообще-то даже отражалось на наших отношениях с Магдой. Чуть что — всё, держите меня сто человек. Но тут была кровная обида, нанесенная мне безо всякого участия моей вины. Я вдруг стал ранимым и мягким. Потому что это была уже очередная обида, нанесенная мне как последнему чмо.

Я тогда говорю: ну-ка, поди сюда. Я хочу тебе кое-что сказать. Вижу, она растерялась. Она вся в сомнении и типа даже боится. Знает, в чем фишка, знает, что между нами теперь все будет по-другому, вот и затрясла поджилками, обтягивает платье, смотрит то направо, то налево, то прямо. В разные стороны смотрит, в основном то в одну, то в другую сторону. Ты что, совсем дура, спрашиваю я ее, потому что мои нервы на пределе, мои чувства растоптаны, она просто меня добила, я просто как психически, так и физически живой труп.

Оба мужика смотрят на меня с сочувствием. Оба. Но им уже пора идти. Магда смотрит то на этого, в спортивном костюме, то на того, педика, у него — как я потом узнал — погоняло было Ласточка.

— Гля, как оживился засранец, — сказал он и показал на меня пальцем, а потом вдруг засобирался: ну, пошли отсюда.

Тут я уже завожусь не на шутку. Вот теперь точно пощады не будет, и пусть она себе не воображает, что со мной можно так обращаться, прощай, мол, Сильный, добрая душа, мальчик, поющий в церковном хоре, воплощение мягкости и доброты. Добренький дядя Сильный больше не будет совершать чужие хорошие поступки за кого-то, пока эта кто-то прохлаждается на практике. Сильный больше не намерен отдуваться перед завмагом за краденые шмотки. Ладно б еще со вкусом, а то ж она их перла без всякого вкуса. Потому что Сильный — он такой, хочешь, порви с ним, пошли его подальше, а потом, если судорога в ноге, раз-два, один звонок, Сильный тут как тут, пол тебе под ногами вылижет, чтоб по чистому ходила. Сильный погибнет за тебя на польско-русской войне, заслоняя тебя от удара знаменем, красно-белым флагом. Хотя все твои подружки будут умирать от желания приложить тебе этим флагом за все твои, мягко говоря, аморальные проступки. Но Сильный заслонит тебя грудью и защитит. Все, дорогуша, тебе хана, теперь, когда я смотрю на тебя, я вижу, что вся моя любовь к тебе была в корне ошибкой. И что за вульгарное оскорбление, которое ты мне только что причинила, ты мне солоно заплатишь.

И тогда я принимаю правильное решение, что не буду больше чувствовать той любви, которая во мне проснулась, когда я в первый раз увидел тебя в Лёликовой машине. И тут же из моих рук выпадает прутик, хотя только что, минуту назад, этим прутиком я написал на песке планы нашей будущей жизни, количество наших детей, расходы на квартиру, на химчистку, расходы на свадьбу и похороны, на совместное будущее. Теперь я одним махом вычеркиваю все это из памяти. Теперь я подхожу к тебе близко-близко и одной рукой хватаю тебя за волосы, которые когда-то так любил, хотя теперь уже ничего к ним не чувствую. И накручиваю их на свой кулак. И я спокоен, можно сказать, спокойствием работника мясо-молочного комбината по убою домашней птицы.

И говорю, хотя сам дрожу всем телом, но не от страха, нет, от обиды: такое дело, ребята. Это моя девушка. Она просто закинулась по полной, хотя вас это не касается. Я не дефективный и не даун. А теперь я ее забираю. Вы, я вижу, ребята в порядке, привет вам от Сильного, спасибо, что ее сюда привели, эту падаль, эту гниду, которая сейчас мне ответит за все.

В душе я улыбаюсь. Потому что, вижу, мои слова их действительно унизили, даже, можно сказать, удивили. Моя сдержанность, моя сдержанная грусть. Это их совершенно ошарашило, даже, можно сказать, крайне ошеломило. Педик, который вроде как по образованию, еще пытался что-то вякнуть, да и тот, в спортивном костюме, тоже. Но я просто тащу ее в сторонку за волосы, все культурно, спокойно, без падлы, без понтов. Эти два остались стоять где стояли, Магда захлопнула пасть, как рыба в воде, а я иду спокойно так, сдержанно и тащу ее за собой. Тогда эти два типа задергались, о чем-то там стали перешептываться. Мне это сразу начинает действовать на нервы. Тогда я резко поворачиваюсь и спрашиваю: что, бля, бунт на корабле?

Они тут же хором затыкаются и отвечают в один голос: порядок, Сильный.

Их ответ меня растрогал за живое. Бывает же ведь, что перед лицом чистого хамства, чистой ненависти по отношению к другому, хитрожопости и злобы человек с человеком все-таки могут найти общий язык, проявить солидарность и чувство локтя. Я именно так считаю, и это мои самые сокровенные взгляды и убеждения, но я стараюсь не говорить о них вслух. Хотя мои взгляды в данном вопросе именно так и выглядят: человеку нужно понимание, уважение и чувство локтя, потому что человек не виноват, что он родился таким путем, каким родился, и в такой, а не в другой форме. Как бы там ни было, а раньше, еще давно, меня не раз посещали сильные чувства религиозного, даже, можно сказать, сакрального характера. И оно во мне живет, оно и по сегодняшний день во мне сидит — это чувство по отношению к Фатимской Божьей Матери и даже к самому Господу Богу.

— Ребята! — кричу я, поскольку мы с Магдой отходим все дальше. — Будете в нашем городе, спрашивайте Сильного. У нас там польско-русская война. Если что, какая буза, мало ли чего, спрашивайте меня, ребята.

Они смотрят нам вслед в полном шоке, однако опять повторяют в последний раз: порядок, Сильный. Хотя мы уже далеко, я догадываюсь по движению их губ.

Короче, разошлись мы с ними типа по-хорошему. А теперь самое время сплясать польку-бабочку с Магдой. Я сажаю ее на ограду пляжа. У нее на лице, на губах рисуется чувство боли, потому что я сравнительно сильно держу ее за крашеные патлы.

Мне в эту конкретную минуту даже трудно сказать, красивая она или, наоборот, желанная. Один глаз основательно размазался. Один шнурок от платья оторвался напрочь, и она пристегнула его булавкой. Внешний вид совсем испортился, потому что она явно перебрала, отчего у нее теперь забойно клацают зубы. Если ей предложить легально разводить амфу у нее на хате, она с удовольствием согласится, еще и спасибо скажет. Еще и поцелует на радостях. В руку, в губы и в обе щечки. Даже если потом ей придется заплатить за это ценой собственной жизни, ценой жизни своих собственных предков, своих соседей и дружков-приятелей.

— Во-первых, — говорю я ей, потому что ее, возможно, от боли, а может быть, и от стыда или из чувства вины всю перекосило, — куда делась твоя хрень в ноге?

Она молчит. Бубнит что-то себе под нос. И говорит: а ты что думал, я до конца жизни буду хромая ходить, с парализованной ногой, да? Ты этого хочешь, да? Дудки, хочется — перехочется.

Ну, тут уж я ей сказанул, потому что у меня окончательно и бесповоротно лопнули нервы:

— По-моему, Магда, ты сама умственно отсталая. Ты просто больная. У тебя на самом деле не ноги парализованы, а мозги. И чувства.

Но это еще не все, говорю я ей, одно из двух: или у тебя эта нога хромая, или нет. И нету такой возможности в честной и не замаранной политикой жизни, чтобы для меня эта нога была хромая и требовала хирургического вмешательства, а для каких-то хмырей она — нате вам — здоровая и ходячая. Такой возможности нет и быть не может, поняла? Одно из двух, Магда, и это я тебе прямо в глаза скажу, ты лучше возьми и запишись в сейм или в какую другую государственную думу и там можешь сколько угодно плести свою паутину лжи и клеветы, потому что там тебе и место.

Я совершенно спокоен, я холоден и тверд как лед. Она начинает плакать, но выглядит это как-то малоэффектно, я бы даже сказал, нетелевизионно. Я закуриваю, потому что, надо признаться, в последние годы приобрел эту дурную привычку. Но курю я не просто так, а в знак протеста, это моя личная борьба с засильем Запада, с американскими диетологами и американскими пластическими операциями, с американскими ворюгами, которые втихушку предали нашу страну. Я как-то даже признался Магде в одном таком разговоре, по-дружески, строго между нами, что, когда я поеду в Америку, я буду там курить сигареты прямо на улице, несмотря на то что у них это типа плохой тон, потому как весь Запад повально бросает курить.

Она тем временем говорит типа, можно даже сказать, мечтательно, что меня удивляет: ах, Сильный, как я хочу отсюда уехать. Охмурить какого-нибудь президента фирмы, какого-нибудь директора, всех этих набитых бабками ортопедрил, насшибать побольше бабла и уехать. С каким-нибудь любимым человеком. Может, даже и с тобой. Скорее всего именно с тобой, Сильный, потому что с тобой мне спокойно. Потому что в этой стране у нас нет будущего, нет шансов для развития нашей любви, куда ни глянь, везде насилие, война, пусть даже только польско-русская, ну эта, которая теперь идет в городе, так что нельзя шагу ступить, чтобы не наткнуться на русских.

Вокруг одни шесты, а на них флаги, куда ни глянь, везде бело-красные знамена. А ведь я хочу только твоей любви, но меня в любую минуту могут ударить или даже убить, к примеру. Первый встречный может убить. Человек человеку волк. А друг, бля, предаст.

Стоит очень поздняя, глубокая ночь, море, пляж. Вокруг ни одной живой души, те два хмыря уже давно поджали свои кожаные хвосты и испарились как камфара, будто их никогда и не было. Несмотря на оскорбление, которое она мне причинила, я не могу просто пропустить ее слова мимо ушей. Это выше моих сил. Потому что как бы там ни было, а с ее стороны это было хамство чистой воды, хотя теперь она нежная и романтичная.

Не говори так, Магда, потому что все равно я тебя не слушаю. Я тебя больше не хочу. Ни слушать, ни все остальное. Потому что твои слова полны лжи, отравлены ядом лжи и фальши. Я больше так не могу. Не далее как сегодня ты меня отвергла, если не принимать во внимание условностей временного летоисчисления. Потому что по законам времени это случилось типа вчера. Но так или иначе, ты растоптала мое чувство. А потом заявляешь, что все неправда, что у тебя судорога в ноге и ребенок. Что он тебя убивает и все такое. Ты обвиняешь меня, что это мой ребенок. После чего оставляешь подыхать на пляже, а сама связываешься с какими-то мудаками. Судорога в ноге у тебя вдруг проходит. Ребенок тоже. Полная мобилизация. Нос по ветру, как рыба, почуявшая свежую кровь. Обо мне ты вслух, как Иуда, сказала, что я умственно дефективный. И не вздумай теперь отпираться, это всё твои поступки, и ты их собственноручно совершала. А теперь ты, наоборот, опять говоришь, что меня любишь, но я, Сильный, последний раз тебе повторяю, что между нами все кончено.

Да, вот так я и сказал. Без залечек, без особой горечи обид, без ботвы о какой-то там любви. Потому что, Магда, это тот тяжелый случай, когда нет никаких шансов на снисхождение. Ее способность не чувствовать и тени эмпатии меня просто пугает. А Магда опять в рев, причем рыдает все громче и все более убедительно. Говорит, что ее еще никогда в жизни никто так не обижал, как я, своей жестокостью, своей сухостью, своей ментально-непробиваемой скорлупой чувств. Можно даже сказать, чешуей, которая меня покрывает. Говорит, что те двое хотели ее просто убить как собаку, и меня бы тоже убили. Если бы она не сказала им, что я умственно отсталый, они бы меня тоже прикончили. У них были пистолеты, пневматическое ружье, охотничьи ножи и другое оружие. Разное. Они прятали его под курткой, она сама видела, потому что они ей показали. И она притворилась, что я ее брат, у которого в башке винтиков не хватает, потому что хотела удержать меня от неминуемой смерти.

Мое терпение уже трещит по всем швам, я на грани шока и чего-то там еще, чего не могу назвать. Понятное дело: ведь то, что я слышу, это уже перегиб, преувеличение, чистой воды этическое очковтирательство, которое по большому счету просто невыносимо. Магда пользуется минутой молчания, которая воцарилась между нами. Пропихивает базар на тему своей доброты и самопожертвования, стала вдруг ужасно словоохотливая, тарахтит без умолку, как умственно отсталая шлюха, как шизанутая прошмандовка. Я говорю так: слушай, Магда. А она дальше свое. Я тогда спрашиваю у нее в лоб: у тебя судорога в ноге есть или ее уже нет?

А она мне отвечает, хотя и с явным трудом, поскольку от амфы у нее ярко выраженное сотрясение нижней челюсти, которая до потери пульса дрожит на ее лице и мешает говорить: есть или нет, пусть это тебя не волнует, потому что я отсюда сваливаю, я ухожу, понял, забираю свои манатки и линяю, потому как хамство и полное отсутствие у мужчины культуры и хорошего обхождения меня никогда не прикалывали, меня интересуют культура и искусство, мне нужна настоящая любовь до гробовой доски и то чувство, которое возникает между людьми разных полов. И мне насрать на твои лесбиянские заморочки, знаю, ты всегда считал, что у тебя стоит на лесбиянок, так вот, я тебе кое-что скажу, ты просто извращенец, как и все остальные, у тебя только одно на уме, одни извращения, хотя тебе отлично известно, что я не такая, меня это не колышет, меня от этого тошнит. Я даже думаю, что у тебя, скорее всего, просто гомосексуальные склонности, и хотя у меня нет доказательств, потому что в таком деле ничего доказать нельзя, но я тебе это скажу прямо в глаза, потому что это правда. И вот еще что: я тебя ненавижу, потому что ты примитивный и вообще пустой. Тебя не прикалывают картины, журналы и кино, а я всегда это любила, хотя у меня и не было возможности развивать свои интересы, скажу больше, я просто боялась выехать с чем-то таким, потому что ты мог бы ответить мне отрицательно, например, — нет. И вот еще, меня не интересует любовь в той форме, в какой тебе бы хотелось, и именно поэтому темы наших разговоров были такие натянутые и полные недомолвок. Потому что мое мировоззрение в большинстве процентов состоит из освобождения женщин из-под ярма, чтобы покончить с феодализмом на эту тему, в этом вопросе. Мое последнее слово, что хватит, и этот кулак я поднимаю против таких людей, как ты, которым нужно только одно — поклонение волхвов у своих ног. Если и дальше так пойдет, то я до последней капли потеряю собственную личность, свой личный индивидуальный масштаб, манеру поведения, взглядов; мне придется сложить их у твоих ног как верноподданническую дань. Скажу тебе одно, потому что как ни крути, а жизнь рядом с тобой превращается для меня в кошмар. Мои чувства погасли во мне еще вчера, и скажу тебе, что смотрела я тогда на Левого, потому что он лучше тебя, он знает, что нужно девушке, когда я была с ним, весь мир казался мне преисполнен глубины и страдания, но именно из-за этой экзистенциональной черты в его поведении я чувствовала, что если в жизни что-то важно, так это умственное развитие, чтение и компьютерная грамотность. Что передо мной маячит механизированное, сплошь компьютеризированное будущее, обучение основам ксерокса, основам английского, заграничные поездки. И тут в моей жизни из-за Лёлика появился ты, хотя даже с ним я была счастливее, хотя Лёлик человек сухой и суровый и не позволял мне выражать собственный голос, собственное мнение. Твое присутствие убило во мне всё, каждое рождающееся в моих недрах желание. Короче, я вообще не знаю, зачем я с тобой связалась, потому что, честно говоря, наши отношения с самого начала не складывались, сплошные конфликты, паранойя какая-то, и хотя я никому не говорила, но Левый мне еще тогда открыл глаза, он мне все про тебя рассказал, что ты просто мудак, который не имеет малейшего понятия о женщинах, и что, скорее всего, я буду твоим первым сексуальным опытом, если не считать Арлетки, между прочим моей подруги, хотя ты в этом никогда не признаешься, потому что главная и основная черта твоего характера — лживость. И еще он сказал, что никогда бы в жизни не позволил мне встречаться с тобой, потому что еще не было случая, чтоб ты употребил хоть одно из трех волшебных слов, пожалуйста, спасибо, извините, чтобы открыл перед девушкой дверь. Не говоря уже о чисто символической пресловутой перспективе.

— Что ты сказала? — говорю я, исходящим из моего нутра почему-то писклявым, я бы даже сказал, женским голосом. Это результат чувства гнева, которое вдруг заливает меня, как океан, и в корне перечеркивает все рациональные импульсы, все рациональные реакции организма. И я ловлю себя на мысли, что не хочу, чтобы она отвечала на мой вопрос. Наоборот, я хочу ее убить, и это мое желание — единственный способ выразить мои впечатления от всего вечера.

Магда, хотя это имя я сейчас ненавижу до последней капли, и мое единственное желание — перечеркнуть в нем все буквы вдоль и поперек, чувствует страх за свои слова. Она явно стреманулась и жалеет, что на меня наехала. Видок у нее такой, как будто знает, что сейчас ей наставят пиздюлей. Скрючилась вся, скукожилась, башку втянула, ногу поджала.

— Это не я так сказала, — говорит она быстро, закрывая руками свою пустую до последней извилины голову, — это Левый сказал.

— Что Левый, что, блин, на фиг Левый, когда ты это сказала, падла, минуту назад, и я готов на суде присягнуть, что это вылетело прямо из твоей пасти, — говорю я, хотя, принимая во внимание ломку, говорить мне из-за трясущейся нижней челюсти не в дугу.

— Но это же Левый сказал, а не я. Да забей ты. Ты же знаешь Левого. Шизик. Я из-за этого с ним и порвала. Особенно меня достал его тик, ну, который у него в глазу дергается. Как на него ни посмотришь, у него все время глаз моргает. И зубы растут без малейшего смысла, не в ряд, как у всех нормальных людей, а наоборот: в разные стороны. Меня это сильно напрягало, когда мы целовались. Просто труба. Но хуже всего тик, — говорит она.

Что касается Левого, то с ним я еще разберусь, думаю я про себя. Вот только вернусь в город, сразу же и поговорим. Польско-русская война на этом фоне лажа. Знамена и флаги тут не помогут, мольбы и просьбы, прости меня, Сильный. Ничего ему не поможет в кровавой бойне, которую я ему устрою. Один на один: с одной стороны — я, с другой — Левый. С моей стороны выступает Сильный, пламенный борец против двуличных взглядов на гребаный мир.

Ну все, конец телячьим нежностям, конец милосердию и жалости, которые до сих пор парили мне мозги. Сейчас тут будет настоящая резня с побоищем, слабонервным вход запрещен, детей просим закрыть глаза.

— Давай ногу, — говорю я Магде, потому что сыт по горло ее передовыми взглядами из журналов и газет, из прочитанного в темном углу пособия по освобождению женщин. Из гребаного пособия по левому феминизму. Все. Финиш. Конец доброте и нежности. Она мне говорит: оставь меня в покое, псих недоделанный, что ты собираешься делать. — Давай ногу и заткнись, — говорю я хриплым голосом, и я жесток, как никогда в жизни, даже в самых крутых разборках, даже со своими злейшими врагами, даже при самых паскудных ломках, когда снимался с кокса или анабола, я не был так жесток. — Не эту, ту, с судорогой, ту, где у тебя был смертельный недостаток калия или полихрома. — Тут она начинает извиваться и стонать, говорит: все будет, как ты хочешь, если ты меня отпустишь, я тебе все расскажу. Всю правду об этой ноге. Только пусти меня. Тебе одиночество в голову ударило. Тебе амфа по мозгам дала. У тебя люки запарило, вот и строишь из себя народного героя. Тоже мне Джек Потрошитель нашелся. Долбаный вампир из Мухосранска.

Все, тебе конец, Магда. Мне уже по барабану. То, что ты сейчас говоришь. Не вижу смысла, содержание смысла в твоих словах нулевое, потому что сама ты тоже без смысла, со всей своей литературой и образованием, со своими феминистскими закидонами, со всем этим твоим увлечением художественным искусством, точка, я сыт по горло. Больше ты меня уже не подцепишь, и пыль мне в глаза не пускай, потому что я знаю про тебя все, всю правду про твой псевдодиссидентский базар, про твой параментальный бордель, который ты, извиняюсь за выражение, содержишь вместе с этой дурой Арлетой. Давай ногу, потому что я не ручаюсь за свой гнев. Который и без того велик, а все время растет. Давай ногу. Ты спрашиваешь, если дашь мне ногу, скажу ли я тебе, что собираюсь с ней делать. Ладно, скажу, приготовься. А лучше закрой глаза и заткни уши, потому что в воздухе сейчас повиснет мат. И давай сюда эту ногу, без выкрутасов давай, хватит понты давить, лучше подтяни трусы, чтобы тебе было удобнее, и приготовься к быстрой смерти. Но перед смертью, в последние мгновения своей сраной жизни, посмотри, какое сегодня ночью красивое море, как оно классно шумит то направо, то налево, то вперед, то назад. Потому что потом ты его уже, скорее всего, не увидишь, разве что в аду. Если, конечно, твоя милая Арлетка пришлет на адрес твоего котла открытку с моря с самыми лучшими пожеланиями приятно отдохнуть, потому что она отлично проводит время и познакомилась с симпотным сорокалетним бездетным бизнесменом. Оглянись назад и посмотри, сколько ты всего еще могла бы сделать, пойми, что ты теряешь. Ты спрашиваешь, что я хочу сделать с твоей ногой, просишь не делать тебе больно. А я скажу тебе одно: ты лучше заткнись и, если у тебя еще остался товар, возьми заправься, а если нет, то это не мои проблемы, можешь шибануться песочком, потому что сейчас тебе, когда я это сделаю, будет офигенно больно. Потому что, не знаю, в курсе ты или нет, но я тебя убью. То есть, вернее, я имею в виду, что я тебе отрежу твою модную ногу в колготке, что в твоем случае равняется смерти. Я уверен. Даже если ты не умрешь от послеродовой горячки, от так называемого кровотечения, все равно тебе конец. Ты не сможешь трахаться, а от этого твоя чудесная трахалка увянет, что для тебя смерти подобно. Костыли я тебе, конечно, оставлю. В трех метрах отсюда. А сам отойду в сторонку и буду смотреть, как ты ползешь и корчишься в предсмертных муках, извиваясь и хватая ртом воздух, как выброшенные на берег водоросли.

Так я ей, этой идиотке Магде, и сказал. А она в смех. Хрюкает от смеха, говорит, чтобы я отвязался, потому что она боится щекотки, а кроме того, у нее предменструальные боли, поэтому она вся на нервах и ее легко вывести из себя. Потом она вдруг трезвеет и говорит: Сильный, ты ведь это не взаправду, а? Чего ты этой финкой, ножиком этим махаешь, а? Совсем сдурел, что ли? То, что ты шизанутый, мне всегда в тебе нравилось. Но этот ножик для чистки картошки ты лучше от меня забери, спрячь куда-нибудь подальше, потому что я не переношу вида крови, даже своей собственной. Небось у мамаши эту хрень из буфета спер? Порезать меня хочешь? Ты что, извращенец? Хочешь устроить тут соревнования по мясоубою на живом человеке? Ты вообще в порядке или нет, в конце концов, ты мне друг или какой-то сраный педик? Если хочешь так развлекаться, потому что у тебя от этого стоит, то займись самообслуживанием или иди на польско-русскую войну и режь кацапов, потому что я знаю, что ты против русских, хотя и не хочешь в этом признаться. Что и требовалось доказать, потому что ты весь насквозь фальшивый, ты просто фальшивомонетчик настоящих чувств, ты никогда не признаешься в своих чувствах, не выскажешь своих взглядов, а мне и без того известно, что они типа ультралевые, что, не так?

Тут, хотя меня оскорбили, я смотрю на нее и вижу, что она красивая, не отрицаю. И это обязывает меня к разным жестам по отношению к ней. Вообще она такая красивая, такая хрупкая, что, когда я смотрю в ее сторону, я начинаю сожалеть обо всех словах и выражениях, которые были тут произнесены и сказаны. Мне вдруг стало жалко ее, потому что у нее, наверное, было трудное детство или даже еще хуже. Не везло ей по жизни, с самого начала отверженная, обманутая правительством и государством, лишенная возможности перспектив. Когда я смотрю на нее, мне приходит в голову мысль, что, может, ее трагедия в том, что она родилась не в том месте и не в то время. Я представляю, что в другом месте, в другой стране она могла бы стать, например, королевой при дворе. И никто бы не просек, что это простая девчонка, никто — ни король, ни даже гофмейстер. И если бы не было между нами так хреново, всех этих напрягов, всей этой паранойи, претензий по поводу и без повода, обид друг на дружку, все было бы по-другому. Я бы взял ее, поставил на скамейку. Снял бы с нее колготы и натянул обратно, чтобы они не были такие перекрученные и рваные, задрал бы ей платье и одернул по-новому, чтоб сидело нормально, как у людей, а если бы у меня были бумажные платки, о чем мне уже вообще-то Левый напоминал, потому что бумажные платки — та вещь, которая, как предмет личной гигиены, должна быть даже у самого крутого мачо, мало ли когда пригодится, я вытер бы ей лицо, стер эту мазню, которая живописным пейзажем раскинулась вокруг ее глаз. Эту яркую помаду в окрестностях рта, как недоеденный десерт.

Вот что я хотел бы сделать. Однако она тем временем надулась, будто сама как минимум принцесса на горошине, а я распоследний бомж, нелегал без паспорта и визы, вообще без ничего.

— Неплохой сегодня денек, — начинаю я издалека тоном типа даже дружелюбным.

А она на это: ой, у меня, кажется, начинается ломка, меня тошнит, и я сейчас блевану тебе прямо на штаны, если ты сейчас же не насыпешь мне хоть крошечную дорожку. У меня такое неотразимое впечатление, что я уже, наверное, мертвая или почти неживая. Одно дуновение ветра, один-единственный порыв с его стороны — и все. Прости, но сейчас я ранима, как героини сериалов. Ты знаешь, когда курице отрубают башку, она еще бежит через весь двор без головы, метров пятнадцать. Я именно так себя чувствую: как бегущая через весь двор на последнем издыхании курица с отрубленной головой. Но я знаю, что сейчас я несомненно умру. Если бы ты, Сильный, хотя бы раз в жизни мог мне помочь, меня понять.

Все, что было, все остатки, которые я нахожу в ее сумочке, потому что Магда уже однозначно отдает концы, я насыпаю ей на рекламный проспект супермаркета «Хит». Который я нашел неподалеку рядом. Утро уже. Я говорю, чтоб она не умирала, что наша любовь, как бы ее ни гноить, ни уничтожать, она всегда жива. Тем временем Магда идет с головой, откинутой по отношению ко всему телу назад, и только поддакивает для разнообразия. Ее лицо заострилось, стало типа какое-то анемичное. Как будто внутри, под кожей, чернозем вместо мяса. Я в шоке. Мы идем на вокзал, хотя могли бы взять тачку. Но типа нельзя, потому что со стороны Магды может быть рвота, ее, наверное, будет тошнить землей, потому что именно так в эту минуту она и выглядит. Кроме того, я думаю, что приятно пройтись ранним утром для здоровья. Плюс это может оказать положительное влияние на Магду и ее симптомы, а значит, изменить создавшееся положение в нашу пользу. По дороге мы заходим на бензоколонку, где я покупаю Магде «Лизу», чтобы она почитала какой-нибудь женский журнал для девочек-подростков. Хотя вообще-то я типа решительно против. Магда говорит, что это хороший знак, что я мягкий, романтичный и добрый, как никто другой до меня. В подарок к журналу присобачили джинсовую сумочку из какого-то материала. Гляжу, Магда это дело сразу же просекла, что в ее состоянии прогресс, потому как сразу видно, что она вдруг стала радостная и счастливая, хотя вообще-то выглядит ужасно. С жаром, с воодушевлением высыпает свои вещи из старой сумочки прямо на тротуар. В основном жвачки и всякие женские прибамбасы, а именно: дезодоранты, помады, мундштуки и разные штуковины для улучшения красоты. Я начинаю выходить из себя, потому что хотя и утро, но такое поведение в общественном месте это уже западло, я даже говорю, чтобы она не устраивала тут срач посреди города. Она говорит, что ей пополам, все равно никто не видит, она может здесь даже пописать, если ей вдруг захочется. Потом выкидывает на фиг свою сумочку, а в новую собирает все назад, на тротуаре остаются только пустые пакетики от амфы и мусор от жувки. А также ручка с надписью «Здислав Шторм» и успокаивающие растительные таблетки, которые я узнаю как облупленные. Потому что от них воняет куриным пометом.

— Э, ручку ты оставь, может еще пригодиться, — говорю я. А она мне, что в последнее время худеет и сбросила уже с плеч десять килограммов, а ручку она выкинула окончательно и бесповоротно, потому что с ней у нее связаны плохие воспоминания насчет Варгаса, который ей эту ручку подарил.

Я задумываюсь, откуда у нее эта бесповоротность, этот дар принимать окончательные решения. Потом, ясный перец, билеты-говнеты, очередь, мы еще за углом вокзала пописали, выкурили по ментоловой сигарете L&М, потому что других не было. Я ей говорю, что женщины исключительно обижены природой, потому что, когда она писает, то выглядит как отлетающий летательный аппарат. Магда говорит, что хули мне до этого и чтоб я лучше занялся собой, как сам писаю. Она как-то вяло читает свою «Лизу» и говорит, уеду, уеду отсюда куда-нибудь, например в другую страну. Я говорю, куда, к примеру. Она говорит, да хоть бы в теплые края. Между делом она то и дело бегает в угол вагона, потому что, кроме нас, нету почти никаких пассажиров, а как бы там ни было, блевать ее тянет со страшной силой, не говоря уже о других деталях. Потом она возвращается и спокойно продолжает читать. Говорит, что поедет в те края, где есть все эти тряпки, эта косметика, эти огуречные кремы из всего, чего душе угодно, потому что только там она сможет нормально жить, если я захочу быть с ней, маски для кожи глаз, всякие кремы, соль для купания. Я говорю, что да, захочу, хотя мое понимание вещей в этом вопросе совершенно другое, я бы сказал, более патриотическое и с левым уклоном. Ну, и я разъясняю Магде, какое всамделишное положение дел у нас в стране. Рассказываю ей, как ежедневно и повсеместно правящая, имущая раса эксплуатирует трудовую, неимущую расу. Доказываю, что это рабство. Что Запад прогнил и воняет, портит окружающую среду, загрязняет ее разными противоестественными химикатами типа ПВХ и ДСП. Что господствуют там жидоубийцы и кровопийцы рабочего класса, которые себя и своих внебрачных детей содержат на доходы от угнетения трудящихся, что они процветают благодаря тому, что втюхивают людям фирменное говно в фирменной бумажке, которое продает фирма «Макдоналдс».

— Врешь, — говорит Магда с очень озабоченным выражением лица, в котором не осталось ни кровинки. Она как ребенок, на глазах у которого разоблачили обман, что Дед Мороз не настоящий, кстати — еще один вонючий западный обычай, который мы как дураки в полный рост заимствуем в виде Санта-Клауса. — Это не говно, потому что я это ела.

Да, я тоже ел, но, не хочу тебя огорчать, это именно человеческое говно. Впрочем, не исключено, что коровье или даже собачье, или же говно домашних и цирковых животных. Я ей это так образно объясняю, чтобы она наконец поняла. Говно сначала обработали, химически продистиллировали и изменили его состав на другой по составу и вкусу. Это всего лишь вопрос специальной подготовки, западные технологии, производственные процессы и процедуры. Одно говно идет в основном на эти их булки, другое больше подходит для мяса, из третьего делают лук, из четвертого — из говна самого низкого качества — кетчуп и горчицу.

Магда отказывается верить, говорит: откуда ты знаешь, умный такой, ты чего мне мозги паришь?

А я ей на это, потому что вещественных доказательств у меня нет, а я не хотел бы ее в этом вопросе подвести, говорю, что из разных справочников по делам левого движения, анархии и свободы.

Она вылупилась на меня и говорит: говно не говно, а есть можно, потому что вкусно.

А я ей на это: вот тут я согласен, и мы вместе пялимся в окно, мечтая о разных пищевых и съедобных продуктах, потому что давно уже ничего не итали, ни обеда, ни ужина, если не считать дринки и амфу. Потом мы молча тащимся ко мне на хату, потому что в настоящее время она внутри как раз свободна и пуста. Все кончено, наша любовь погибла, мы оба за эту полную переживаний и разных событий ночь уже сильно устали. Магда подходит к зеркалу, подтягивает колготки, натягивает кожу лица и с претензией в голосе спрашивает: почему ты мне не сказал?! Почему ты мне ничего не сказал?

— То есть в каком смысле? — отвечаю я вопросом с дивана, потому что вся эта ситуация меня уже порядком запарила. Она говорит: что я так выгляжу! Что я такая бочка! Даже хуже — я просто, блин, толстая! Это что такое? Все, что на руках похудело, теперь на лицо перебросилось? Весь жир, все мясо, которое на плечах похудело, теперь на лице! Твою мать! Я выгляжу как свинья! Глаза и губы двойные! Гля, блин, они на моем лице два раза повторенные!

Что было дальше, я, увы, не в курсе, потому что, хотя она орет не своим голосом и бьет об умывальник разные косметические штучки, я засыпаю и просыпаюсь уже в следующий раз. А что мне снится, это, я извиняюсь, не ее поганое дело.

На мобильник приходит сообщение от Анжелы. Привет, Сильный, мы познакомились там-то, интересно, мы еще встретимся или нет. Такое вот сообщение. Такой вот эсэмэс. Я просыпаюсь в этот момент ото сна, в постели, на диване предков, ото сна, возможно, длинного, хотя, возможно, и короткого. Потому что сколько сейчас времени, на этот счет у меня сомнения. Может быть, даже нисколько, потому что — конец света с апокалипсисом, что видно по синдромам моей психофизиологии. Потому что со мной явно что-то не то, особенно в физическом, в физиологическом смысле. Тут я замечаю один невыносимый для восприятия и логического объяснения факт. Прямо рядом со мной однозначно лежит и спит Магда. На этой почве у меня начинается ажиотаж мыслей и образов. Классический глюк. Лежит она однозначно рядом со мной, но вот живая или неживая, в этом я тоже сомневаюсь. Меня охватывает паника, я даже чувствую что-то типа страха, потому что выглядит она не то чтоб плохо, но как-то не очень живой, я бы даже сказал, совсем мертвой. То дышит, то, наоборот, опять не дышит, специально чтоб я еще больше испугался. Но при этом она ни на гран не меняет положения тела. Я пытаюсь вспомнить какое-нибудь событие вчерашнего вечера, какой-нибудь факт, во время которого Магду настигла неминуемая смерть. И не могу вспомнить.

Тем временем, хотя каждое, даже малейшее, мое движение почти смертельно, а боль и страдание — мои неотлучные спутницы, я тянусь к ее сумочке. За что дорого расплачиваюсь болью в башке и всех человеческих органах, какие только есть в моем теле. Однако я должен вывалить на одеяло всю эту срань, которую она носит с собой, хотя содержимое ее сумки мне, извиняюсь за грубое слово, сугубо фиолетово. И все это хождение по мукам из-за одного гребаного панадола в форме таблетки.

Возможно, из-за него я даже предаю свое антиглобалистское мировоззрение, свои взгляды и убеждения. Ведь панадол изготовляют из ядовитых животных, ядовитых растений и межчеловеческих отходов Запада, из западных минералов, из отравляющего водопои всего мира парацетамола, взвешивая его на стерильных весах стерильными гирьками.

Однако несмотря ни на что — это хорошее, можно даже сказать, обладающее лечебными способностями средство. По барабану, чей это яд. Пчелиный, осиный или, может, даже трупный. По форме это обычная, самая обычная таблетка, предназначенная и удобная для употребления. Она хорошо действует во время ломки на общее самочувствие, которое у меня, например, теперь такое же, как во время болезни с ознобом. Кто знает, может, он лечит даже кашель или понос? Одним словом, может вылечить все.

Тут я нахожу ручку «Здислав Шторм». Меня прямо переколбасило. Перед моими глазами, как фата-моргана, проносятся все события вчерашнего вчера. Хотя, если считать хронологически, возможно, все это произошло уже сегодня.

Это как в минуту смерти: вокруг дым, а перед тобой как на ладони вся твоя жизнь в одном фотокадре, как на слайде. Так вот, я помню, что много слов и событий напрямую касались вопроса смерти, умирания и страданий. Я смотрю на Магду, которая мало того что глаза закрыла, так еще и ни фига не шевелится. Я думаю о ребенке, которым она хвасталась, что у нее есть, и думаю, что, может быть, пока я не смотрел, она — добитая на смерть амфой — родила его и умерла при родах. Но эту рабочую версию я отбрасываю, потому что помню, что потом на этом диване мы трахались, что взаимоисключается, потому что с ребенком, со всеми этими биологически-физиологическими заморочками, которые вроде как должны потом быть, мне кажется маловероятным.

Потом я вспоминаю свой аффект, который склонил меня к неудержимой агрессии с применением острого предмета. Вспоминаю, что хотел отрезать ей ногу в области ляжки. Меня это парит, мне в голову лезут мысли, что я это сделал. А теперь у меня временная, вызванная шоком преступления и эскалацией жестокости, амнезия. Червяковский Анджей — тут все сходится. Но чтоб я ей ногу отрезал, это я вычеркнул из памяти, вполне возможно, что уже безвозвратно. Весь внутренне содрогаясь, я сую руку под одеяло и ищу ее ногу, ту, с судорогой, которая, насколько я помню, должна быть ближе к стене. Нога на месте и чувствует себя хорошо, даже вроде бы урчит, как собака, любующаяся собственными испражнениями. Цвет лица у Магды тоже примерно такой же, зеленоватый какой-то, части ее тела разбросаны по всему дивану, она лежит, как жертва убийства, но ее явно никто не убивал, и в бою за польско-красное знамя она тоже не полегла, не погибла на войне за флаг. У нее даже свежий макияж для сна нарисован, старые разводы она смыла, а новые назад нарисовала, немного криво и как бы наоборот, но это просто от амфы, от этой ничем не обоснованной ломки у нее тряслись грабли, и она наставила себе разных черточек и точек, как будто по ее лицу прогулялась вся азбука Морзе. Глядя на все это, мне, возможно, и не стоит делать таких намеков, но скажу одно, когда я был маленьким и потом, когда вырос тоже, я никак не мог понять, что из них ресницы, а что брови. Глаза, конечно, я знал, но вот брови и ресницы были для меня черной магией. Так же как пеньюар и педикюр. Полный завал. Китайская проповедь в польском национальном костеле. Из-за этого меня преследовала буквально лавина разных личных и интимных ситуаций, в которых я вел себя в корне ошибочно и неправильно. Но всегда как-нибудь да выкручивался.

Раз я уже знаю, что у нее все пучком, то сгребаю со своего брюха весь неорганический заграничный хлам, который я вытряхнул из ее сумочки. Сумочки с развеселой рекламной надписью «Лиза». Я стаскиваю с себя одеяло и думаю про себя все те мысли, которые я уже сказал, а сам на цыпочках иду на кухню.

Где смотрю на свой телефон с буквами текста эсэмэса от Анжелы. Поэтому я сразу же ей звоню. Раз-два-три. Она веселенькая. Может, еще датая с позавчерашнего, когда мы познакомились. Я говорю ей, что она очень красивая и очень хорошенькая, что она произвела на меня неизгладимое впечатление как женщина и как девушка тоже. Ну, такой мужской треп, телефонный съем, красивая, мол, и хорошенькая, просто классная, и очень симпатичная опять же. Я говорю ей, что у нее классный характер и что это мне в ней нравится. Она спрашивает, какая музыка меня прикалывает. Я говорю, что всякая понемногу, что вообще-то всякая. Она говорит, что тоже. Подводя итоги, мы супер побазарили, дискуссия прошла, так сказать, на высоком культурном уровне. Затронули несколько тем из области культуры и искусства, она: какие я люблю фильмы, я, что она очень красивая, но самое красивое у нее лицо, а фильмы я люблю разные, но больше всего разных актрис и актеров. Что из нее тоже могла бы получиться неплохая актриса, модель. Она говорит, что я заливаю, я говорю, что, если она мне не верит, это уже ее проблемы, хотя пожалуйста, я могу поклясться всеми святыми. Она на это отвечает, что должна кончать. Я ей на это, видела ли она «Быстрых и бешеных». Она, что, может, да, а может, и нет. Я предлагаю пересечься, видак посмотреть. Она спрашивает, есть ли у меня девушка. Я говорю, что еще нет, потому что я не могу прийти в себя после последней трагической связи, что-то типа любви, обреченной на гибель не по моей вине. А она мне говорит, что любит, когда парень романтический и нежный, но одновременно в нем должна быть твердость и мрачность. Чувство юмора, чувствительность, любовь к приключениям, к прогулкам вдвоем, к романтическим ужинам при свечах, к долгим прогулкам вдвоем вдоль морского берега, к долгим разговорам вдвоем обо всем на свете, к романтическим прогулкам, к длинным и нежным письмам, и чтобы был открытый и с веселым чувством юмора, настоящий приятель и друг, искренний, нежный, с широкой натурой, культурный, увлекающийся искусством и любящий задушевные разговоры о скоротечности жизни. Я отвечаю, что мне тоже нравятся такие девушки, хорошенькие, красивые, с чувством юмора, которые любят крутое кино, боевики и послушать вдвоем хорошую музыку, любят развлечься, потанцевать, симпатичные, с хорошей фигурой. Она говорит, что я заливаю. Я возмущаюсь. Потому что, если я что-то сказал, значит, это правда, хотя бы в силу факта, что слова уже прозвучали. А даже если и не правда, то всегда еще может ею стать. Тогда она спрашивает, знаю ли я, что на наших землях идет польско-русская война под бело-красным флагом, которую ведут коренные поляки с русскими, которые воруют у местного населения акцизы и никотин. Я говорю, что первый раз слышу. А она, что именно так оно на самом деле и есть, что в народе говорят, будто русские хотят поляков прокинуть и основать тут русское или даже белорусское государство, хотят позакрывать школы и учреждения, поубивать в роддомах польских новорожденных младенцев, чтобы исключить их из общественной жизни, и наложить дань и контрибуцию на промышленные и продовольственные товары. Я говорю, что они просто свиньи, просто мудаки какие-то, уроды.

Тогда она говорит, что должна кончать. Спрашивает, почему я говорю таким тихим голосом, как будто специально. Я говорю, что прямо рядом со мной в комнате спит моя мать, у нее крутая ломка. Она спрашивает, какая такая ломка у моей матери. Я говорю, что моя мать из таких матерей, которые любят иногда оторваться, вмазаться как следует перед и после работы. Анжела смеется, говорит, что у меня веселое чувство юмора, за что она с ходу дает мне сто очков. Я говорю, что спасибо, мы это еще обсудим, потому что она классная девчонка и по характеру, и по нраву, что меня особенно очень в ней привлекает.

Я иду в комнату, где настоящие содом, гоморра, разгром, бардак и завал. Диван какой-то вздыбившийся, всклокоченный, безумный. Башка трещит. Ручка «Здислав Шторм» катается по всей комнате, словно по наклонной плоскости. Вдоль и поперек. Жевательная резинка в виде цветных красных, голубых шариков сыплется из сумочки Магды на линолеум как град и снег, погодные осадки. Барахло, шмотки, колготки. Как будто по комнате тайфун прошелся. Шмотки без реального содержимого. Занесенные ураганом, который дует из окна. Люстра качается туда-сюда. Грязь, на мебели пыль. Одним словом, хаос, паника. Магда на диване в двусмысленной позе, как королева мусорной кучи, в ночной рубашке моей собственной матери, что меня просто бесит. Играет в развивающие игры на своем телефоне. Сует язык в пакетик из-под амфы, который нашла в моем кармане. Она безнадежна. Лентяйка, от которой нет никакого проку. Она видит меня, своего парня, но по ней не заметно ни тени радости. Скорее неожиданное отвращение, разочарование.

— С кем это ты трепался? — говорит она мне, но сначала снимает со своего языка пакет из-под амфы.

— Ну и с кем я, по-твоему, трепался? — отвечаю я ей тоном несколько враждебным, но это именно то состояние неприязни и напряга, до которого она меня довела своим видом.

— Ну да, трепался, как это ты не трепался, если трепался? Даже я слышала, так что есть свидетели. Только ты говорил как-то странно, — правда, я еще спала. Так, наверное, подводные рыбы слышат наши разговоры людей. Бу-бу-бу тары-бары. Вот и я, в полусне, буквально все именно так и слышала. А что касается того, что я из этого поняла, то ты постоянно повторял слово «мать».

Ну, тут я ей говорю, потому что мне уже на нее смотреть просто впадло: это моя мазер звонила мне на мобильник, не знаю, ты в курсе или нет. Сказала, что сейчас будет дома и что тебе отсюда лучше линять в темпе вальса, ясно? Потому что если она тебя увидит, убьет как бешеную собаку. Потому что ты, Магда, не то общество, о котором она мечтала для своего сына. Потому что у нее есть принципы, и она считает, что девичье сокровище это скромность, а у тебя ее ни на грамм, даже меньше, чем культуры. Весь район знает, что ты амфой балуешься, драгами и водишься с кем попало. Что на тебе вообще клейма негде ставить, а меня ты уже морально и ментально уничтожила как личность. Она сказала, что если ты еще здесь сидишь да еще расфуфырилась в ее ночную сорочку, в ее шмотки, то тебя ждет мучительная смерть. Поэтому давай быстро дуй отсюда восвояси, если не хочешь подложить нам обоим свинью. Мне пришлось ее успокаивать, я ей так сказал: мать, не волнуйся. Магда спит исключительно в чулане, в подвале, принесла с собой собственную ширму и отгородила себе закуточек, и кипятильник принесла. Там она и спит, а наши вещи и банкноты она не трогает.

Магда молчит, но вдруг взрывается. В нездоровой форме. Совершенно непонятной. В форме чего-то среднего между кашлем и гневом. Начинает собирать свои манатки, шмотки, колготки, прям тебе молниеносная сегрегация отходов. И явно язвит. У твоей старухи, говорит, не все дома, как, впрочем, и у тебя, такая же дефективная. Люди говорят, что она ваш дом русскими панелями облицевала и что эти панели, этот сайдинг уже вот-вот в самое ближайшее время отклеится.

Тут она натягивает колготы, которые откуда-то вытащила. Стрелки трет пальцами, как будто от этого они срастутся и их будет не видно. Смотрит на меня типа с сочувствием и говорит: потому что панели-то русские. И эти панели как ебнутся с большой высоты, и конец всей семье. Сам подумай. И лучше сорви этот сайдинг, пока не поздно. Я тебя, Сильный, предупредила. Представь себе: гриль на свежем воздухе, все чудесно-расчудесно, вкусно пахнут ребрышки из супермаркета «Хит», твоя старуха наклоняется над грилем с кочергой, твой братишка — с подручным набором приправ. И вот, Сильный, вы все наклонились над грилем и глядите на него как на неземное явление, как на затмение солнца. А тут хрясь! хрясь! хрясь! — эти панели падают прямо на ваши генетически дефективные головы, будто какие-то гребаные метеориты, сталактиты или планеты с неба. Один на твоего братана. За барыжничество, за его эгоизм, раздолбайство, за то, что он трахнул Арлету, а потом бросил, бросил на первой же остановке. За то, что водится с русскими. Хрясь ему по башке. И в больницу, в отделение для заразных больных. И лучше сразу в закрытое, с полным карантином. Хрясь! Следующий на твою мать. За поганый язык, за весь этот «цептер», на котором она бизнес делает и гребет нехилые бабки. За офигительные цены в безумно дорогом солярии. За все зло, за то, что она погубила нашу с тобой, Сильный, любовь. Хрясь. И в карантин!

Тут Магда, потому что видит, что хотя я со своей стороны пока еще молчу, но во мне уже вскипает потребность реакции, посылает мне очаровательную, но одновременно язвительную улыбку. Как будто хочет сказать: сорри, Сильный, что твоя семья компрометирует тебя на весь город. Ничем не могу помочь. В крайнем случае, просто старайся не показываться в городе, спрячься дома. Потому что среди нормальных людей тебе места нет. А сама рыщет по квартире. Шлепает подошвами по линолеуму. Отвратительная. В одних колготках.

На твою собаку следующая панель. Хрясь! Прямо по башке. Потому что это бешеная, патологическая собака, состоящая из одного живота. Ноги — по нулям, руки — по нулям, голова — остаточное явление. Как вся твоя семья.

Она говорит эти слова, а сама приносит из ванной зубную щетку моей матери, выжимает на нее пасту и, обурев от наглости, чистит свои не то чтоб очень удачные зубы. Но это, блин, еще не конец ее речи, потому что, несмотря на помехи в виде зубной пасты, щетки и зубов, она гонит дальше. Она продолжает, и это явно кульминационный гвоздь ее программы. А последняя панель саданет в тебя, Сильный. Чтоб ты знал, что ты мне на хрен не нужен, что я совсем тебя не люблю. Чтоб ты знал правду о себе. Ибо ты ничтожество, грязь под моими ногтями. На которую мне глубоко, извиняюсь за выражение, наплевать. Фишка ведь не в том, что ты оказался чмошником и впутал меня в эту историю с ребенком. Это как раз меньшее зло, потому что, скорее всего, Клаудиа, Донна, Николя или Маркус будет не твой ребенок, а мой, а ты умрешь. Неважно, мальчик или девочка. Суть в том, что ты пытался меня убить, что ты метился в меня из холодного оружия. Что ты не нашел в себе жалости к моей ломке. Потому что твоя левацкая душа обосрана вдоль и поперек.

Договорив до конца эти слова, Магда сплевывает на диван пену от зубной пасты.

— Ты какую зубную пасту взяла? — говорю я, глядя на это, потому что вдруг до меня доходит вся двусмысленность, все отчаянье моего положения, и я выхожу из себя до последней капли нервов. — Отвечай, стерва. Ту, справа или ту, слева? Она отвечает, что уже точно не помнит, потому что у нее крутая ломка и чтоб я перестал фачить ее мозги. У нее и без того настроение хреновое.

Потому что та паста, что слева, праздничная. Только на Пасху и Рождество. Если ты ее взяла, я тебя убью как собаку, говорю я Магде. За оскорбление принципов и конституции моего дома. И за оскорбление моей матери. Какая бы она ни была, плохая или хорошая, под вывеской «Цептер» или под вывеской ООО «Красный треугольник». Потому что мать — это мать, и я люблю ее как родную. И фигли тебе до этого. Вот твое барахло, сумка и твои говняные шмотки, вот весь твой переносной бордель. Гляди, я кидаю тебе все это на лестничную клетку, как собаке кость, чтоб ты знала свое место в жизни. Скули. Скули как пес. Мне по барабану. У меня есть дела поважнее.

После чего, говоря ей все это, я довольно грубо выпихиваю ее за автоматически закрывающуюся дверь марки «Герда». Почти в одних колготках. С моей стороны это нехорошо, нелояльно, признаюсь. Но вывести меня из равновесия равняется смерти в судорогах. И она ее примет. Со всеми последствиями. Как ни крути. Слева или справа.

Арлета, перегнувшись через стойку, честно говоря, почти совсем пьяная. Как экзотическое животное с опухшим лицом. Надувает пузырь из жвачки, который лопается, закрывая своей розовой структурой ее лицо. Тогда она его сколупывает и засовывает назад в рот. Живой символ потребительской идеологии масс. Она съест все на своем пути, сожрет весь мир до последней крошки и выбросит вон, как помятую оберточную бумажку. Выкурит пачку до последней сигареты, если только ей удастся засунуть все разом себе в пасть и прикурить. Даже след от коктейля слижет со стойки.

В руке у нее сигарета под названием «Viva», которую она подносит к губам с довольно невнятным выражением лица. И говорит мне: слушай, Сильный, у меня к тебе один деликатный вопрос. Я говорю: ну давай, валяй. А она: скажи мне, что на самом деле у тебя произошло с Магдой? Я говорю: не твоего, блин, ума дело. А она, что и так все знает, поэтому я могу ничего не рассказывать, ей и так все известно. А я ей говорю: ну и как по-твоему, что между нами произошло, если ты такая умная? Она говорит: ты мог еще все спасти, изменить к лучшему, когда вы были с Магдой на море и она хотела быть с тобой. Она мне во всем призналась как на духу. Но ты стал ревновать, и утром, когда она проснулась в твоей квартире, куда ты ее заманил хитростью, решила про себя, что нет, она не может с тобой встречаться. Что и требовалось доказать. И это твоя заслуга, вот что я хотела от тебя услышать, Сильный.

Я закрываю глаза рукой. Потому что Магде крупно повезло, что ее сегодня тут нет, нету ее дурацких волос, ее птичьего голоска, ее смеха, как у рассыпающейся на части климактерички. Потому что сегодня она бы уже в живых безнаказанно не осталась. Я ищу ее взглядом, чтобы в случае чего убить, раздавить как гниду. Музыка, свет, неоновые огни. Тем временем ее нигде нет, поэтому, осмотревшись кругом, я говорю Арлете: где Магда? Она говорит, потому что видит, что я на пределе: поехала на дачу с Лёликом.

На какую дачу, этого она мне уже не скажет. Она дрожит от мысли, чтобы я не поехал следом и не убил их сразу двоих одним ударом. Не задушил и не растоптал их фейсы собственной ногой. Не закопал у беседки, вбив в землю осиновый кол и полив в этом месте почву растворителем или денатуратом, чтобы они никогда уже оттуда не вылезли. Пусть трахаются под землей, подпольно, без свидетелей, в темной и уютной почве огорода. Арлета, нет, она не допустит до этого коварного преступления против человечества, потому что ей есть что терять, потому что в ходе следствия может выйти на явь вопрос ее собственных правонарушений с русскими сигаретами.

Бармен говорит, чтобы я на все забил. Что я и делаю. Но не потому, что мне наплевать на Магду, а потому, что на сегодняшний вечер у меня другие планы. А какие, поживем, увидим.

Ну, и сижу я. Весь из себя прикинутый, потому что я уже оделся, ведь когда я встал тогда утром, то был исключительно в одних трусах. Штаны тоже чистые. Тут входит Анжела и идет, как единственная клиентка всего бара, мастер спорта и по бильярду, и по пинболу. Тут, кстати, мне приходит в голову, что в общем-то я, блин, не очень в курсе, как она выглядит, эта Анжела. Кто-то, что-то, но неизвестно, откуда звон. Теперь я ее однозначно узнаю и встаю в виде приветствия.

Анжела — девушка совсем другого типа, чем Магда. Другая на ощупь, вообще другая. В более мрачном, что ли, стиле, угрюмом. Черное платье из вроде как мохнатого материала, такие же шузы со шнурками, колготки не обычные, а в довольно вызывающую сеточку. Кольчуги и кастеты на руках и в ушах. Вся в лаке для ногтей черного оттенка. Вся перемазана этим лаком, но ровно и старательно. Вокруг рта, и глаза тоже. Из которых торчат склеившиеся насмерть ресницы.

— У тебя классный, интересный стиль, — с ходу затыкаю я ей рот комплиментом.

И сразу вижу, что это доставляет ей наслаждение, мои слова. Она мне отвечает: какой такой стиль? Я ей тут же говорю: ну, сама знаешь. Одежды, поведения, образа жизни.

Она говорит, что она просто такая, какая есть, что никто ей ничего не навязывал, а наоборот, она сама выбрала этот стиль. Что всю жизнь она вела себя как я, как ты, как мы все, но однажды сказала себе, что хочет быть сама собой и сохранить свой собственный неповторимый стиль. Такой же, как она сама и ее душа, мрачный и черный.

Я говорю, что с ее стороны это очень интересно и занимательно. Что самое важное в жизни — это быть самим собой и никем другим. Она говорит, что тоже это поняла.

Тут разговор на минуту прерывается. Анжела пьет коктейль и разглядывает бар.

— Как тебе тут? — говорю я ей, чтобы начать разговор.

— Угу, — отвечает она, — нормально. Хотя в основном я таких людей, как ты, ненавижу. Это я должна тебе сразу сказать.

Меня это напрочь выбивает из колеи, услышать такой текст из уст девушки на первый взгляд симпатичной, которая к тому же по телефону казалась такой милой. Я смотрю на нее. А она продолжает в том же роде: ну, знаешь. Я не тебя конкретно имею в виду, с тобой приятно пообщаться, и одет ты аккуратно, да и ума тебе не занимать. Я имею в виду всю эту попсу, эту тусовку, которую я просто ненавижу. Посмотри на своих знакомых. Одни потаскушки и дебилы, которые хотят друг друга. У всех одно на уме, чтобы найти мужа. Это же полная труба — самому напрашиваться на размножение. Полное отсутствие контрацепции. Но ты другой, я сразу это заметила. Романтический, потому что я сразу разобралась в твоей душе. Романтика, нежность, прогулки при луне, мотоциклы, катамараны. Все то, что я люблю в людях. После чего она спрашивает, есть ли у меня девушка. На что я ей отвечаю, что еще нет, потому что я еще не пришел в себя после девушки, с которой вынужден был расстаться, потому что она каждый день многократно изводила меня духовно. Она мне на это: ясно, хорошо, что ты с ней порвал. Я, например, не такая. То есть не такая примитивная, глупая. Например, я не ем мяса. Мясо — это результат преступления. А сахар делают из костей животных, поэтому сахар я тоже не ем.

Я смотрю на нее как на прокаженную. Мне в голову приходит мысль, что, может, она чокнутая, удрала из психушки и выбрала меня своей очередной жертвой. И надо быстро отсюда искейпнуть, заплатить за себя, Бармену сказать, что классная телка хочет с ним познакомиться, и сваливать отсюда что есть мочи. Но я этого не делаю. Нет у меня того звериного инстинкта, который спасает от уничтожения разные виды животных. Я сижу и смотрю на нее, на ее платье, ее ноги. Будь что будет.

Она это замечает, допивает свой коктейль. А ты знаешь, что яйца я тоже не ем?

Ну, это уже перебор, тут я не выдерживаю, потому что в такие нелепые взгляды просто не врубаюсь. Я ей говорю: ты что, стукнутая? При чем тут яйца, что они тебе плохого сделали, блин?

Она смотрит на меня с возмущением, как будто я не в курсе элементарных моральных принципов. И говорит мне: а как бы ты себя чувствовал, если бы тебя убивали без твоего согласия? Если бы ты даже об этом не знал, то есть был бы совсем беззащитный. В общем, сам убедишься. Потому что мир уже на краю. Когда утром я смотрю на мир с балкона, вижу одно: мир гибнет, умирает. Окружающая среда. Деградирующее в людях человечество. Все жирные, с излишком веса. Безнадега. Американизация экономики. Тебе все эти факты что-нибудь говорят? Загрязнение лесов и озер. Асбест. Как человечество мы обречены. Это конец.

Тут на этом фоне между нами возникает дискуссия. И я ей отвечаю, потому что ее слова вывели меня из душевного равновесия: а тебе известно, что бывают случаи, когда куры, петухи там разные, могут заклевать свои яйца насмерть и потом съесть?

А она мне на это, еще больше рассердившись: потому что это их бунт! Они говорят «нет» плохим людям, которые беззаконно отнимают у них единственное потомство. Лучше сами его съедят, чем будут кормить унылый род людской.

Хоть я тоже выдвигаю постулаты против загрязнения природы американскими предприятиями, от ее речей я просто офигеваю. Это же типа мои собственные мысли с антиглобалистским уклоном, но не совсем чтоб до конца мои. Типа мои, но какие-то истерические, без трезвой мужской оценки, без капли здравого смысла.

— Я считаю, что твои взгляды слишком радикально пессимистичны, — говорю я, а сам кладу руку ей на колено. Она говорит, что она просто-напросто реалистка. В прошлом месяце ее бросил парень. Вот такие вот пироги. С тех пор она не питает иллюзий и не так глупа, чтобы опять с кем-то связываться. Мир ее ужасает. Но если б только на своем пути она встретила кого-то, кто любит ездить на велосипеде, заниматься спортом, бадминтоном, играть в мяч на пляже. Кто разделяет ее хобби. Кто поможет ей открыть красоту этого мира. Дружбу, любовь, романтические прогулки. Кто сумеет отдать ей всего себя целиком и полностью. Она ответит на письмо.

— Не думай, что это в один миг решит твои проблемы, — говорю я ей и сам удивляюсь своей тонкой душевной организации, которая, извиняюсь, из меня прет. Я прямо так и сказал: проблемы будут всегда, не эти, так другие. Жизнь непростая штука.

В ответ она мне делает такое признание: не знаю, ты в курсе или нет, но я не верю в Бога. Бога нет, потому что он обрек своих детей на страдание и смерть.

Его просто нет, вот и все. Ни в костеле, нигде. Я категорически отказываюсь в это верить, и можешь меня убеждать сколько влезет. Есть только дьявол.

И никакие аргументы не заставят меня отказаться от моих убеждений. Это все, что я могу сказать тебе на эту тему. Черная Библия, непременно прочти эту книгу и вдумчиво проанализируй, потому что это моя самая важная книга еще со школьных времен, мои идеологические университеты. Особенно раздел про энергетических вампиров, которые высасывают из тебя всю энергию, не оставляя тебе ни капли, такие вот люди. Мой парень, Роберт Шторм, был одним из них, он забрал у меня все.

Я сразу же ухватился за этого Роберта, потому что на ее базар про религию и духовность у меня в запасе нет ни грамма противоядия. А если даже и есть, то не будем об этом вслух. Такой вот уговор, каждый думает о своем, о девичьем, и никого не волнует о чем.

— Роберт Шторм, этот кент мне как будто знаком, — говорю я ей. А она, что, может, со школы, с дискотеки или, к примеру, мы встречались в клубе или на бирже. А я ей, постой-ка, постой, а его отца, случайно, не Здиславом зовут? Она говорит: ага, а откуда я его знаю. Я ей говорю, что не иначе, как это они владельцы предприятия по производству песка, с которыми у меня дела, личные счеты. Она дико обрадовалась и отвечает, что ни фига себе совпадение. Я ей говорю, что точно. Она мне, что вот никогда бы не подумала. Я ей, что тоже. Что у меня своя туристическая фирма, транспорт и все такое. Но мой основной бизнес — фабрика аттракционов, а на это требуется офигенное количество песка. Вся фишка в том, что аттракционы нужно на чем-то устанавливать, а специалисты доказали, что для этого лучше всего подходит песчаная основа.

Ну, и еще подкидываю ей терминологию: железосодержащая, а потом еще одно малопонятное слово западного происхождения, чтоб она знала, что в нашей фирме работают компетентные лица.

Она мне на эту фабрику аттракционов отвечает, что я не выгляжу на такого. А я ей, что внешность обманчива. Тогда она мне говорит, что, раз так, я должен дать ей свою визитку, где написано про эту фабрику. Я ей говорю, что велел своей секретарше Магде заказать новую партию визиток. Но могу ей показать фирменные письменные принадлежности с фирменным знаком «Производство песка», которые якобы получил лично от Шторма. Показываю, она в диком восторге. Я говорю, что если она не против, то мы можем нюхнуть по дорожке, в самый раз после рабочего дня, полного расчетов и обильных бизнес-ланчей с высоким содержанием нездоровых, в основном американских жиров и пригара. Голландский салат на навозе из собачьих отходов. Что после всех этих банкетов, шведских столов, после газет и журналов, которые я читаю каждый день, я ощущаю страшную усталость. Перманентное чувство усталости. Она мне, что Роберт никогда бы ей не разрешил. Ну а мне уже надоело катать вату, и я ее прямо в лоб спрашиваю: ты со мной пришла или со своим целомудренным Робертом Здиславовичем? И или мы идем нюхать амфу, или нет. Раз, два, три — решаешь ты. Она на эти мои слова еще чего-то тянет, бурчит себе под нос, а сама натягивает куртку. Бармен мне подмигивает. Жаль, что это не Левый мне подмигнул, я бы его тогда просто на месте убил, его и все его семейство с двоюродными братьями и сестрами включительно.

Все о’кей, мы выкатываемся из бара и идем напротив. Я хочу проявить чуткость и предлагаю ей, если у нее там какие напряги с Робертом Штормом, то я всегда пожалуйста. Можно считать, что его хату уже обчистили. Мои кореша совершенно бесплатно заберут у него все, что найдут, да еще и порадуются. А потом он все это спокойно сможет в комиссионке купить назад за наличные или в рассрочку, так что внакладе никто не останется. Особенно если учесть, что он богатый правореакционный эксплуататор рабочих на своей фабрике. Католический расист. Вонючий русский L&M. Она спрашивает, как я себе это представляю. Я ей образно объясняю. Десяток крепких пацанов въезжает к нему на хату, холодильник, музыкальный центр, аудио-видео, все hi-fi отправляются прямиком в рай и ждут его там. Если он, конечно, туда попадет. Хотя кореша мокрой работы не любят и обычно клиентов не мочат. Так только, пощекочут маленько французским ключом по большим берцовым костям. Плойка, электробритва, если какой приличной фирмы, картридж от принтера, фен, роликовые коньки, фотоаппарат, компьютер вместе с клавиатурой, с мышкой, с женой, с хрусталем, если есть, с тостером. Вся, так сказать, бытовая, видео-, аудио- и оргтехника.

Она точно язык проглотила, не знает, что и сказать, а я радуюсь, что произвел на нее сногсшибательное впечатление. Я насыпаю для нас по дорожке и спрашиваю, есть у нее какой-нибудь мундштук или ручка, на худой конец. Она говорит, что есть. Я ей на это отвечаю, чтобы дала. Тогда она мне дает. Здислав Шторм «Производство песка». Я говорю: еее-ееб твою мать. Она: что, подделка, да? Русская фальшивка? А я ей на это, нет, не в том фишка. Нормальная типа ручка. Обыкновенная. Ручка как ручка. Но вы, бабы, все одинаковые, суки, падлы. И вот что я еще тебе скажу. Я больше не желаю иметь дела с вашим вонючим полом, никаких баб. Даже если они будут вешаться мне на шею, как мухи на варенье. Потому что все они просто бляди. Раз в месяц выходят из строя, и толку от них никакого. У каждой как минимум один экземпляр ручки с надписью «Здислав Шторм». Все, завязываю. Теперь даже если какая баба будет на коленях просить, чтобы я ее поимел, я отвечу: нет. Отвали. Из сердца и с глаз моих. Вон. Да ты не менжуйся, это я не тебе. Это я другой какой-нибудь сучке, которая будет меня клеить. А я и пальцем не шевельну. Тут она смотрит на меня, как будто хочет, чтобы я трахнул ее прямо сейчас, напротив бара, у этой стены. И так мне отвечает: ты прав, Сильный. Мне тоже не нужны ни женщины, ни мужчины. Потому что большой разницы тут нет, и с теми, и с другими — одна пурга, одна хренотень, одни проблемы. Полов просто нет, нет разделения на мужчин и женщин. Нет противоположного пола, и никакого другого тоже нет. Все гады и кровопийцы. Все люди, какой бы пол после рождения им ни присвоили, одного поля ягодки. Знаешь какого? Все они сволочи, раса ублюдков, обычных потенциальных ублюдков. Вот что я тебе скажу. Все одной расы, человеческой расы.

Я ей на это отвечаю: кончай базар, давай лучше затягивайся. Она занюхивает раз одной ноздрей, раз другой, из ее глаз катятся бесцветные слезы. Потом я занюхиваю свое. Минуту мы стоим как стояли. Я спрашиваю, брала ли она уже когда-нибудь. Она, что не совсем, не так чтоб до конца. Ну, думаю я тогда, сейчас начнется цирк, Анжела на глаз тянет килограмм на тридцать максимум. У нее руки размером с молоточек и наковаленку у меня в ухе. Вдруг она начинает ржать как ненормальная. Говорит, что только теперь ей по-настоящему хорошо, что она чувствует оживление во всех частях своего тела, и ее взгляды меняются так радикально, как никогда.

И вдруг как блеванет прямо себе под ноги! Типичная амфетаминовая рвота. С полетом. Летящая прямо по прямой в синюю даль. Я прикалываюсь по полной программе, и все, что стоят вокруг, тоже. Такого извержения везувия я, сколько живу, не видел, ни после водки, ни после травки. Блин, я чуть не лопнул со смеху. Особенно прикольно, что эта блюющая телка тоже прикалывается. Хотя я ей удивляюсь, на ее месте я бы так не радовался. Но она тоже ржет как сумасшедшая. Между приступами далеколетящей рвоты она успевает крикнуть в мою сторону: дьяяявоол! После чего продолжает блевать как ни в чем не бывало. Но выглядит при этом так, точно сейчас взорвется изнутри своего замшевого платья и весь мир зальет блевотиной, только эхо пойдет. Это будет ее царство, адское царство, во всю ширь которого она протянет веревки для сушки белья и будет сушить на них свои черные платья, колготки, черные трусы и самое главное, просто манифест своего характера: черный лифчик. Таких ненормальных я еще в жизни не встречал. Хотя блюющие мне попадались, взять хотя бы Магду, которая в свою очередь делала это в сторонке, типа на отлете. Ну что еще можно сказать про Анжелу? Я смотрю на нее. Это сколько же такая маленькая дрянь, это худющее горе луковое может наблевать? Ужас. Целое море, целые горы, просто пейзажи какие-то, и все выдержано в голубоватом тоне ее коктейля, в экзотическом оттенке Болс Кюрасао. Плюс остатки какой-то чисто символической еды, вегетарианские трупики ни в чем не повинных растений. Но в процентном отношении флоры там всего ничего, а все остальное — штормовой океан голубой водки. Что касается меня, я бы не удивился, если бы то, что она из себя извергает, было черным лаком для ногтей, черной тушью для ресниц, изгрызенным черным фломастером. Включая черный карандаш для бровей и черную краску для волос заодно с аппликатором.

О’кей. Мы возвращаемся в бар. Анжела идет смыть всю эту пакость вокруг рта. Я смотрю ей вслед. Ничего из себя. Хоть и грязная. Ненормальная. Но веселая, отрывная, поржать опять же любит, умная. Одним словом, сойдет, хотя и не бог весть что. Ну как там, говорит Бармен и подмигивает мне. Забей на нее, а то заблюет тебе всю квартиру. Его слова причиняют мне боль, ранят в самое сердце. Потому что это просто хамство, хотя он все происшествие наблюдал исключительно через окно и не знает фактов.

Я не хочу быть таким же хамом, как он, но не могу по отношению к Анжеле позволить себе сносить его нелояльность. Она такая тощая, что каждое мое дыхание, каждое движение моего пальца чревато для нее последствиями, может свалить ее с табуретки и задрать ей подол. Анжела возвращается. Я ей говорю: уходим. Она мне: с какой стати? Я: что сыт по горло этим местом, где культура и искусство в полном негативе. Она смотрит на меня, потому что, похоже, в меня влюбилась, просто втрескалась с первого впечатления, которое я на нее произвел. И говорит: вот именно. А у самой тем временем брови накрашены черным, не исключено, что даже углем, я это сразу просекаю. Но решаю, что не буду смотреть, потому что для меня важнее ее душа, чем тело. Хотя тело не менее важно. Хотя оно и слишком худосочное, хрупкое какое-то, что ли. Она говорит, что любит гулять, даже если ночью. Что завтра в городе праздник под лозунгом «День Без Русских», такое всенародное гуляние, и пойду ли я с ней прогуляться. Я думаю, красиво звучит: День Без Русских, Магда наверняка не замедлит явиться, чтобы оттопыриться на халяву за счет разных козлов со всего района. Но несмотря на то, что я знаю, что встречу Магду, что это отравит мою душу и мысли, я говорю Анжеле: поживем — увидим. Она говорит, в каком смысле. А я, ну, что разная фигня может помешать, погодные условия там, давление кислорода, или, к примеру, как будет с бабками, тоже еще вопрос, по-разному может получиться. И спрашиваю, пойдет она ко мне на хату, да или нет.

Она говорит, что, может, да, а может, нет. На ее платье я замечаю сеть светлых пятен, которые возникли, когда ее полоскало и всюду летели брызги, которые сплошь заляпали фасад ее платья. Я ей говорю, что у нее блевотина в декольте, она быстро заглядывает туда, хотя сама, несмотря на рвоту, явно на приходе и говорит, чтобы я ее поцеловал в губы, потому что она всегда мечтала, чтоб на мосту, чтоб среди деревьев. Так и сказала: поцелуй меня прямо в губы, я так хочу, я всегда хотела заниматься этим посреди моста, посреди кустов и деревьев. Я всегда об этом мечтала. И только сейчас это поняла. Не знаю, что на меня напало. Это ты так на меня повлиял. Один раз сойду с ума. Пусть даже по мелочи. Чтобы все было спонтанно и в самый неожиданный момент. Например, в лифте, на море, где-то, где никто еще не догадался. Потому что жизнь такая короткая, Сильный, а смерть так близко, все ближе, она уже дышит нам прямо в лицо, безносая смерть с желтыми костями и черными дырками вместо глаз. И не отрицай, потому что это правда полное вырождение, всеобщий упадок всего на свете. Деспотизм, деморализация. Сильный, один миг — и мы уже трупы. Мы можем погибнуть в любой момент. И неважно, что будет причиной: отравленное мясо, отравленная вода, полимеры какие-нибудь, правая партия или левая, русские или наши. Они нас убьют, а потом поубивают друг друга и съедят на десерт с одной тарелки. На десерт. Потому что на первое будет кое-что другое. Прекрасные дикие животные вымирающих видов, массовое уничтожение поджаристых оленей, истребление маринованных тигров и жирафов в практичных одноразовых упаковках, сделанных из их костей. Все это погибает, вымирает. Остались только мы с тобой. Вообще-то, я пишу поэзию. Ну, стишки там разные. Иногда сижу целыми днями. Могу сидеть без конца. Зачеркивать, перечеркивать. И опять писать заново. Пока только в стол. Потом для массового читателя в мировом масштабе, кто знает, может быть, даже для американцев польского происхождения. В натуре, у меня там дядя живет. Дядя и тетя, они просто классные. Канадцы. Веселые. Деловые. У них там свой магазинчик, для поляков. Бизнес небольшой, но доходный. Они его по наследству получили. Потом вложили собственные инвестиции. Тетя стояла за прилавком, хотя не обошлось без агрессии со стороны местного населения. Дядя занимался поставками. Ну, матрешки всякие, подлинные национальные иконы, они там пользуются большим спросом. Пластинки и красиво изданные альбомы фольклорного коллектива «Мазовше». Группа «Вадэр» тоже хорошо раскупается. Которую я люблю. Но куклы идут лучше, матрешки, коврики с оленями, соломенные поделки, безделушки там всякие. Еще я люблю животных. Я даже подписывалась на журнал юных натуралистов. «Моя собака» называется. Знаешь такой журнал? Нет? Странно. Специальный журнал про разных домашних и вьючных животных. Ну знаешь. Все равно каких. Там всякие интересные вещи бывают. Очень даже забавные. Например, сколько у верблюда в горбу воды и разных запасов. Знаешь сколько? Нет? Ужас сколько. Просто дикий ужас. Или, к примеру, собака, какие симптомы, если у нее глисты?

— Она елозит задом по ковру, — отвечаю я мрачно из собственного опыта. Сам я тоже владелец собаки.

А она мне на это с возмущением: не только! Этих симптомов просто куча. Боль в заднем проходе, облысение, рвота, сухой нос. Ненавижу убийц животных! Когда я смотрю телепередачи о том, как у нас в Польше и во всем мире обходятся с животными, мне хочется умереть. Один раз я уже хотела умереть. Я тогда уничтожила все письма от Роберта. Все. Это была настоящая попытка самоубийства. Хотя и неудачная. Я много говорю. Я хочу рассказать тебе все, я это поняла. Потому что жизнь так коротка, Сильный. А если бы меня тогда не вырвало всеми панадолами мира, когда я уже вот-вот должна была умереть, она была бы еще короче, чем сейчас. На полгода. Потому что с тех пор прошло уже полгода. Дегенерация. Деморализация. Об этом я пишу в своих художественных произведениях. Мир прогнил до мозга костей, и я хочу умереть. Но не сейчас. Знаешь, как я хочу умереть — прыгнуть с крыши с криком: пиздец. Я хочу умереть под колесами мчащегося поезда. Он мчится, а я поперек рельсов, он гудит, а я лежу, он через меня переехал, а я лежу, реакции — ноль по фазе. А потом фотографии в газетах. Все просят прощения, все себя винят, а Роберт виноват больше всех, это он меня довел до такого отчаяния, до такой деградации, это он уничтожил меня как человека и как женщину. Некрологи, эпитафии, прощальные речи. Сильный, а теперь главный вопрос этого вечера: ты готов умереть вместе со мной? Среди руин, пожарищ и развалин. Которые будут окружать нас как пейзаж уничтожения. И по этим руинам ползет Дьявол. Он ползет по всему, что встретит на своем пути, по нашим трупам тоже. Земля разверзнется в лицо небытию. Конец. Полное декадентство, полный модернизм. Змеи, открытые лона женщин. Нет, не отвечай, я не хочу знать, что ты ответишь. Лучше мечтать и обманываться, что когда-нибудь это сбудется. Не знаю когда. Сейчас или потом. Когда я смотрю на тебя, мне кажется, что ты меня не слушаешь. Когда мы вот так идем. И ничего не отвечаешь. Молчишь.

Анжела была девственницей. Как потом оказалось. Когда она уже запачкала диван моих родителей. Магде я бы никогда такой антисемейной профанации не позволил. Другое дело, что таких проблем с ней ни раньше, ни позже не случалось. Но с Анжелой это было уже потом. А сначала было еще много разного. Я только упомяну тот факт, что Анжела не высылала никаких сигналов, что она целка. Абсолютно. Она только подчеркивала, что вместе с Робертом утратила все, что у нее было, поэтому, хотя она еще и малолетка, я думал, что все эти физиологические заморочки она тоже вместе с ним потеряла. Но оказалось, что этот кровавый бал Роберт Шторм оставил на мою долю, за что я до конца жизни буду проклинать его имя и фамилию. Но об этом потом.