Полюшко-поле

16

Гибель разведчиков глубоко опечалила комдива. Выслушав рапорт старшины Пляшечника, он потупил голову:

— Жаль.

— Верите, товарищ комдив, так и стоят они перед глазами. Лица их вижу… голоса слышу… Это герои!..

— Вы тоже герой.

— Ну, какой там герой… Я только к своим старался пробраться, хотел предупредить о проческе леса… Настоящие герои, товарищ комдив, погибли, они на себя основной удар приняли.

— Вы все вместе совершили подвиг. От всей души благодарю вас за выполнение боевого задания. Сейчас можете быть свободны. Отдыхайте, набирайтесь сил.

Старшина вышел из землянки. Мажирин посмотрел вдаль. На вечерней заре четко вырисовывались древние скифские могильники и крылья ветряных мельниц. Казалось, из пучины Днепра по кустарникам и верхушкам сосен поднималась холодная синева и наплывала на ярко-красный петушиный гребень солнца. Мажирин опустил брезентовый полог. В землянке сгустилась темень. Чтобы привыкнуть к ней, комдив зажмурил глаза. Когда же он открыл их, в полосе фонарного света увидел комиссара. Начальник штаба кончиком карандаша коснулся оперативной карты. Быстрые пальцы нажали на карандаш и резко его опустили. Послышался звук, похожий на пистолетный выстрел.

— Вот какая картина, — сказал Руднев. — Мы плотно окружены вражескими гарнизонами… В селах заслоны, дороги блокированы. По данным нашей разведки, в Переяславе, Трубайловке, Гречаниках, Ерковцах, Любарцах и Рогозове немцы сосредоточивают мотопехоту, артиллерию и танки. Как удалось установить разведывательной группе Пляшечника, седьмого октября гитлеровское командование с помощью местных полицаев собирается основательно прочесать приднепровские леса. Держать оборону с таким скудным запасом патронов бессмысленно. В этой обстановке необходимо упредить противника, пойти на прорыв. Только внезапность удара и решительность действий может спасти нас от гибели в котле.

— Приднепровские леса небольшие, в них трудно сманеврировать и оторваться от противника. — Комиссар Коновалов провел мизинцем по синей жилке Днепра: — А за спиной, как говорится, водная преграда. Нас прижмут к ней, и деваться-то некуда. Да-а… С боеприпасами туго, но и продовольствие на исходе. Мы сможем прокормить бойцов еще денька два, а там — подтягивай пояс.

— Я сейчас думаю только об одном, — шагнул к столику Мажирин. — Готова ли наша дивизия к прорыву вражеского кольца? Да, в любой час, и этот час наступил. Когда мы недавно проводили занятие с боевыми группами, открыто заявляли всем, что поход на восток назначен на восьмое октября. И вот, как видите, результат: немцы на день раньше решили прочесать лес. Это случайность? Нет! В наши ряды затесались фашистские лазутчики. Семерых шпионов мы поймали с поличным, допросили и расстреляли. Но кто-то из тайных врагов остался неразоблаченным и действует. Гитлеровцы знают, что наши разведчики заходят в села, и вот пошел слух: восьмого октября конец Советам в лесном краю. А карательные отряды нагрянут на наш лагерь, конечно, раньше. Если у комиссара нет возражений, я приказываю немедленно поднять дивизию по боевой тревоге. Короткий митинг — и поход на восток.

Под тусклой вечерней зарей на острове посреди Белого болота выстроилась четвертая дивизия НКВД с примкнувшими к ней арсенальскими отрядами народного ополчения, уровцами, саперами и матросами. От штыков, казалось, гуще стали камышовые заросли. Гигантская живая подкова качнулась и застыла. В тишине воины вынесли из блиндажа боевое знамя.

Под красным шелковым крылом на пенек поднялся Мажирин:

— Боевые друзья, товарищи по оружию! Ценою больших усилий и жертв наши разведчики вырвали у фашистов военную тайну. Командованию дивизии стал известен день вражеского наступления на наш последний оплот — лесной лагерь. В ближайших селах гитлеровцы стянули войска для генеральной прочески приднепровских урочищ. В этой обстановке командование дивизии приняло единственно верное решение: пойти на прорыв и соединиться с главными силами.

— Правильно!

— На восток!

— На прорыв! — одобрительно загудели голоса.

Комдив, немного выждав, обвел взглядом шеренги бойцов:

— Товарищи чекисты, мы наносим удар в направлении села Дивички, расположенного в пятнадцати километрах западнее Переяслава. Атакуем противника в трехкилометровой полосе тремя отдельными группами одновременно. После прорыва вся дивизия рассредоточивается на мелкие боевые группы. Эти небольшие подвижные отряды расходятся веером и действуют в тылу врага самостоятельно, в зависимости от обстановки. Командирам и комиссарам боевых групп указаны рубежи сосредоточения и укрытия, а также дальнейшие маршруты. Многие бойцы могут спросить, — повысил голос Мажирин, — почему после прорыва мы меняем тактику кулака на веер. После боя мы окажемся почти без патронов. Наши большие походные колонны фашистам легко заметить и окружить. А вот боевые группы… Они очень гибки и подвижны. Нам выгодно, друзья, выходить из окружения мелкими отрядами-невидимками. Тактика эта надежная. Сама обстановка требует такого решения. Шило маленькое, да удаленькое.

— Верно! — снова послышались одобрительные голоса.

Комдив продолжал:

— Путь на восток труден. Он потребует от нас напряжения всех сил, смелости и воли. Каждый боец должен знать, что в тылу наших боевых порядков нет ни санитаров, ни госпиталей. Он должен пробиться вперед штыком и гранатой, вырваться из когтей озлобленных извергов или умереть солдатом великой Родины! Боевые друзья, дорогие ребята, перед атакой и походом на восток я хочу поблагодарить вас за верную службу Советскому Союзу. На Припяти, на Тетереве, на Здвиже и под Киевом на Днепре вы не дали гитлеровцам захватить важнейшие коммуникации — мосты. Под Борисполем вы сожгли двадцать вражеских танков. Под Рогозовом и Старым разбили два фашистских полка и захватили их боевые знамена. Вы освободили из лагеря смерти пять тысяч военнопленных и не позволили фашистам ворваться в наш советский лесной край. После прорыва под руководством опытных командиров вы пойдете по тылам врага. Дорогие мои ребята, не унывайте, не падайте духом, сражайтесь с фашистами до последнего патрона — и вы победите! Я верю всем сердцем, надеюсь всей душой встретить вас за линией фронта и обнять как героев. Товарищи чекисты! За Родину, за партию вперед на врага!

В густых сумерках заходила под ногами зыбкая болотистая почва, зачавкала грязь, тихо затрещали облетевшие кусты, зашуршали камышовые заросли. Полки покинули остров, по гати вышли на луг и бесшумно втянулись в темный, молчаливо настороженный лес.

Опавшая сухая хвоя глушила шаги. По этому мягкому ковру бойцы на руках катили пушки. Комдив и комиссар шли вместе с курсантской ротой вслед за штурмовой группой старшего лейтенанта Максима Вольвака.

Командир штурмовой группы получил приказ без единого звука как можно ближе подобраться в ночной темноте к гитлеровцам и, забросав их гранатами, с криком «ура» ворваться в Дивички.

Село опоясывал глубокий канал. Здесь когда-то велись торфяные разработки, и ударная группа в первую очередь должна была захватить мост.

Мажирин посматривал на светящийся циферблат. До атаки осталось ровно пять минут. Напряжение нарастало. Слух обострился и, казалось, улавливал даже отдаленные шорохи.

В лесу гулко отозвались взрывы гранат. Долетело «ура». Послышался топот ног по мосту, лязг штыков, крики. И потом все заглушили автоматные очереди.

«Мост захвачен. Комбат ворвался в село», — мелькнула у Мажирина мысль, и он во главе курсантской роты бросился на помощь к Вольваку.

Успех штурмовой группы оказался совсем не таким значительным, как вначале предположил Мажирин. Внезапный налет помог комбату Максиму Вольваку только захватить мост. Ворваться в село ударному отряду не удалось: он встретил упорное сопротивление сильного вражеского заслона. На западной окраине Дивичек завязался тяжелый бой.

Курсантская рота подоспела в тот момент, когда гитлеровцы, подтянув из глубины села подкрепление, попытались овладеть мостом. Курсантские цепи молча бросились в атаку и смяли противника. В ночной тьме наткнувшись на дружные курсантские штыки, немцы отпрянули, откатились назад, и чекистам удалось зацепиться за крайние хаты.

На флангах тоже разгоралась напряженная схватка. Там вовсю заливались пулеметы, и в небо поднималось ярко-багровое зубчатое пламя пожаров.

Над большим разбросанным селом взлетали то желтые, то красные шары ракет. Из мрака выступали соломенные крыши белых мазанок, серые деревянные стены сараев и коричневые ребристые плетни.

Половина села перешла в руки наших бойцов. Фланговые отряды тоже продвинулись вперед. Но медленный темп атаки тревожил Мажирина. Дивизия не прорывала, а прогрызала вражескую оборону. Кривые песчаные улицы села казались бесконечными. Немцы вели сильный минометный огонь, а наша артиллерия по-прежнему молчала. На каждое орудие приходилось всего лишь по семь снарядов. Комдив строго-настрого приказал артиллеристам экономить боеприпасы и действовать только по его команде: он берег силы для основного удара.

Уже не раз обращались к нему командиры штурмовых групп с просьбой поддержать их артиллерийским огоньком, но комдив неизменно отвечал:

— Займите центральную площадь, и я окажу вам поддержку.

Наступающие роты пробились к сельской площади и залегли под вражеским пулеметным огнем. Комдив понял: наступила минута, когда надо вводить в бой главный резерв — артиллерию. По команде Мажирина артиллеристы выдвинулись в боевые порядки пехоты и прямой наводкой ударили по гитлеровцам.

Пулеметы немцев захлебнулись. В пробитую артиллерией брешь устремилась штурмовая группа Вагина и под разрывы гранат первой вырвалась из вражеского кольца. Следом за ней двинулась курсантская рота с артиллерией, и затем в расширенную дыру прорыва хлынули остальные подразделения.

Огненные Дивички остались в низине. Впереди лежал Переяславский шлях. После двух часов боя дивизия наконец вышла на оперативный простор.

Комдив с комиссаром находились в арьергарде. Артиллерия и курсантская рота прикрывали отход. Теперь все штурмовые отряды разбились на мелкие группы и веером уходили в ночь.

Артиллерия дала по врагу последний, устрашающий залп. Одиннадцать пушек взметнули пламя и смолкли. Но далеко в низине сверкнули красноватые вспышки, и отозвался грохот разрывов. В наступившей тишине командиры орудий сняли замки.

Рота курсантов, возглавляемая комдивом, пересекла Переяславский шлях и вошла в густые неубранные хлеба. Бой затих на всех участках прорыва. Темная ночь скрыла Дивички.

Мажирин вел бойцов по компасу к болотистому и лесистому Трубежу. В походе он первым делом уточнил силы своего отряда. Налицо оказалось семьдесят пять штыков, но с боеприпасами было совсем скверно: после прорыва за поясом у бойцов осталось по гранате, в подсумках — по две-три обоймы и на два станковых пулемета — по одной запасной патронной ленте.

Мажирин приказал курсантам беречь патроны и открывать огонь только в крайнем случае, и то по команде взводных.

С каждым шагом на восток над шелестящими колосьями медленно поднимался темный курган. Комдив узнал древний могильник — Великую Мазинку. Среди хлебов она служила хорошим ориентиром.

А в небе — облака, облака, тяжелые и пенистые — предвестники грозы. Хлынул бы ливень! Но пока не видно даже далеких сполохов. Луна выглянет из разорванной облачной пены и, к счастью отряда, опять надолго скроется.

Лунный свет не тревожит комдива. Его мысли заняты сейчас дорогой. Мягкая от пыли полевка вьется в густых хлебах. Мажирин часто посматривает то на зеленую стрелку компаса, то на светящийся циферблат часов.

«Перевалило за полночь. Скоро начнет светать. Если утренняя заря застанет отряд в поле, немцы нас обнаружат. А до Трубежа еще шагать и шагать», — возвращался Мажирин к одной и той же мысли.

Комиссар тоже поглядывает на часы и тихо роняет:

— Слишком затянулся бой в Дивичках, и причина одна…

Коновалов не договаривает, но Мажирин понимает его с полуслова. Разве легко бросаться на пулеметную точку и знать: если ужалит тебя пуля — все, уже не вырваться из вражеского кольца на волю. Закон для окруженцев один: ранило — отползай, покидай поле боя, может быть, найдутся добрые люди, укроют от немцев… Сколько беззаветно храбрых воинов осталось в Дивичках!.. Живы ли они, как сложится их судьба? На этот вопрос Мажирин не мог найти ответа.

А в хлебах бесшумно скользят боевые дозоры. Всем пригодилась армейская выучка, у многих она пограничная. По тылам врага идут воины, привыкшие к большим и стремительным броскам. Два старых пограничника — комдив и комиссар — подают пример. Они шагают быстро, но тихо-тихо. Порой под ногами что-то испуганно метнется, взлетит задремавшая птица или юркнет в нору зазевавшийся зверек.

Комдив знает: справа, в селе Демьянцах, стоит сильный немецкий гарнизон. Слева, в Харьковцах, — тоже. Вот в Демьянцах взлетела зеленоватая мертвенно-бледная ракета и такая же — в Харьковцах.

«Неужели заметили?» — с этой мыслью Мажирин толкает в спину идущего впереди бойца. Условный сигнал моментально передается дальше. Он означает: остановись!

Над хлебами дрожит свет ракет. Немцы усиленно освещают местность.

«Стерегут… Все вражеские гарнизоны предупреждены о нашем прорыве», — подумал про себя Мажирин и прошептал:

— Павел, долго лежать нельзя. Надо уходить. До Трубежа еще далеко, а рассвет близится.

— Риск — благородное дело, — роняет Коновалов свою любимую поговорку.

Но высокие хлеба кончились, впереди — открытая местность.

— По-пластунски! — тихо подает команду Мажирин.

Прильнув к земле, курсанты ползут за комдивом. В невысокой траве они похожи на пловцов. Спасительным берегом кажется тень. Еще одно усилие — и можно будет слиться с ночным мраком, уйти за бугры.

Комдив слышит свист ракеты над головой. Он искоса смотрит на бойцов. Они еще плотней прильнули к земле, застыли.

Ракета рассыпается над отрядом. Зеленые искры сверкают звериными глазами. Мажирин сжался в комок. Сейчас ударит немецкий пулемет, и сталь патронной ленты крикнет вороном: «Кр-р… Кр-р…» И, впиваясь в землю, начнут сухим хворостом потрескивать вокруг разрывные пули.

Но немцы не заметили отряда. Когда вспыхнула ракета, ни один курсант не сделал перебежки и даже не пошевелился.

Благополучно перевалив за бугры, бойцы ускоренным маршем двинулись к Трубежу.

Небо на востоке чуть-чуть посветлело. В тучах появилось бледно-синеватое пятнышко, оно неудержимо ширилось, растекалось. Все понимали: последний стремительный бросок к лесам, болотам, и — свобода! Но рассвет… Впервые в жизни люди не радовались рассвету. Шагая вперед, они с опаской посматривали на пламенеющий горизонт.

В поле предутренней дымкой тумана затянуты только небольшие балки. Но ветер продувает низины, и спасительная дымка редеет, рассеивается.

Над буграми, увенчанными лиловыми коронами чертополоха, разливается заря. Красным, ярким пламенем вспыхивает восток. Всходит огромное степное солнце, а в балке курсанты валятся с ног от усталости.

— Пять минут, ребята, на перекур и на отдых. — Комдив, медленно поднимаясь на пригорок, в бинокль осматривает местность.

Нет, не видно лесной синевы… Но зато слева, на окраине села, чернеют пятнадцать стальных бугров.

— Ох ты, черт!..

— Что там такое? — Поравнявшись с комдивом, комиссар подносит к глазам бинокль.

Ему хорошо видно, как с дальнего бугра быстро спускается немецкий часовой. Вот он что-то крикнул и с разгону влетел в хату.

Комиссар на миг оглянулся. В отряде заметили немецкие танки.

Все пришло в движение. Курсанты поспешно принялись готовиться к обороне.

Но что может сделать с батальоном стальных машин курсантская рота без пушек, вооруженная считанными гранатами и патронами?! Комиссар смотрит по сторонам: поле, открытое поле. Занять оборону можно… Только долго ли продержишься?

— Что делать, Федор?

— Подожди, Павел… Сейчас что-нибудь придумаем… — Комдив бежит вперед и вперед, всматриваясь в местность.

Следом спешит комиссар.

— Вон три домика на отшибе… Давай, Федор, займем их…

Комдив не отвечает. Он бежит все дальше и дальше. Комиссар едва поспевает за ним.

— Федор, остановись! Пока не поздно, давай займем домики…

— Есть, Павел, выход. Мы спасены! Поднимайся сюда, быстрей! — кричит с бугра комдив.

Коновалов сначала с недоверием посматривает на Мажирина. «Где там спасенье!» Но потом одним прыжком взбирается на пригорок.

— Озеро, Федор, озеро! Нет, это не мираж…

А комдив машет рукой. Он зовет курсантскую роту. В низине в сизых камышовых зарослях на добрую тысячу метров тянется широкое, розовое от зари озеро. За ним, всего в каких-нибудь двух-трех километрах, сверкает узкой полоской Трубеж и до самого горизонта растекается синее пятно леса.

— За мной, ребята, вперед! — командует комдив и на ходу ободряет курсантов: — Сама природа пришла нам на выручку. Видите, какой топкий луг. Близко к озеру танки не подойдут.

А в селе немцы поспешно заводят моторы. Слышно, как нарастает гул. Фашистские танки разворачиваются, они принимают линейный боевой порядок. Черные приземистые машины с грозным рокотом ползут к озеру.

— Бегом! — звучит команда комдива.

Тяжело дышат курсанты. Под ногами зыбкая, болотистая почва. Приходится прыгать по кочкам. Липкая грязь попадает за голенища. Трудно вытащить сапог из топи. Но комдив доволен, он рад.

— Это то, что нам нужно, ребята, — повторяет Мажирин и, когда рота приближается к высоким камышовым зарослям, громко приказывает: — Занять круговую оборону. Первый взвод — справа, второй — слева, третий — с тыла и фронта. Пулеметы в центре. Открывать огонь по моей команде. По местам!

Он первым входит в прозрачную воду. Набегает волна. Ледяная влага проникает в сапоги, и ему приходится стиснуть зубы. От холода ноги сводит судорога. Но за спиной лязгают гусеницы. Мажирину становится жарко, когда над его головой пулеметные очереди срезают пушистые кисточки камышей.

Следом за комдивом цепью идут курсанты. Булькает вода, со дна поднимается ил. Кое-где у берега на волнах качаются одинокие белые лилии. Их сморщенные желто-серые круглые листья напоминают Мажирину лица зловещих утопленниц. Вода по колено, по пояс, по грудь.

Он чувствует топкое дно. Ему трудно передвигать ноги, но еще одно усилие — и можно дотянуться рукой до темно-коричневого островка, покрытого болотным мхом.

На шаткий островок приходится взбираться, как на льдину. Это гнилой камыш. Он много лет пролежал в озере, и время, спрессовав его, превратило в плавучие островки. И каждый островок — надежный плот. Он не тонет. На нем может удержаться отделение и даже станковый пулемет.

Немецкие танкисты обрушивают на камышовые заросли шквал огня. Бешеный обстрел нарастает. Патронов башенные стрелки не жалеют. Длинные пулеметные очереди — это своеобразный ультиматум: всех уничтожим, сдавайтесь!

Но пока обстрел не приносит никакого вреда. Мажирин видит: пули ложатся вдали от плавучих островков, они почти посреди озера поднимают брызги и пенят воду.

Притаились на топком берегу, залегли в звонких камышах, прильнули к жесткой болотной траве боевые дозоры.

Рыжкин, Синокип и Силкин следят за противником. По горло в воде приходится пробираться на КП связным. Немногословны устные донесения:

— Товарищ комдив, тридцать танков T-III обстреливают озеро.

— Товарищ комиссар, танки остановились в ста метрах от берега. Дальше они не пойдут, топь.

Связь с боевыми дозорами поддерживает адъютант комдива Коровкин. Он бродит по озеру, словно длинноногий аист. Хорошо великану — в самых глубоких местах вода ему по пояс. Да вот только одна беда: пулеметным очередям чаще кланяться надо. И уже адъютант без нарядной фуражки. То ли потерял в камышах, то ли пуля сбила.

Комиссар дышит на озябшие руки и переползает на новое место. Там, где он лежал, гнилой камыш прогнулся и выступила жижа.

— Ты слышишь, Федор, я засек время… Семьдесят пять минут обстреливают нас танки… И моторы работают на полную мощность…

— Мотор тоже оружие, на психику действует…

Ответ комдива звучит так громко, что даже на соседних островках оглядываются курсанты. У самого берега Коровкин прижимает к уху ладонь, словно спрашивает: «Что-что?» Мажирин подает ему знак: «Иди вперед. Все в порядке». И сам невольно усмехается. Над озером тишина, а он гремит, как гром.

— Немцы что-то задумали, Федор… Давай воспользуемся затишьем и уйдем за Трубеж в болотистые леса, — предлагает Коновалов.

— Заманчиво отцепиться от такого дьявола. Но за нами следят. Если мы выйдем из озера, нас нагонят и гусеницами раздавят.

— Надо до вечера держаться за каждую камышинку, — советует Руднев.

— Только так, — соглашается комдив. — Наша крепость — болото.

— Коровкин спешит к нам. Что-то дозоры заметили, — приподнимается на локтях комиссар.

Тишина. Задорными петушками бегут волны к плавучим островкам. Поскрипывают на ветру переломленные пулями камыши.

— Товарищ комдив, из села вышла пехота. К озеру приближаются цепи немецких автоматчиков численностью до батальона, — приносит новую тревожную весть Коровкин.

— У фашистов налаживается взаимодействие, — замечает комдив. Он становится на колени и прижимает к глазам бинокль.

Цепи автоматчиков поравнялись с танками. Пехотинцы топчутся возле машин, курят, а их командиры разговаривают с танкистами, показывают руками на озеро, стараются выяснить боевую обстановку. Минут через десять по команде какого-то пехотного начальника цепи выстраиваются. С каждым шагом автоматчики пригибаются все ниже и ниже: идут они так, словно в лицо им бьет ураганный ветер.

— Это опасно, — шепчет Мажирин Коновалову и громко обращается к настороженным курсантам: — Приготовиться. Ребята, патроны беречь. Бить только в упор, наверняка.

— Ого, много их высыпало на луг. — Комиссар старательно дышит на озябшие руки.

Из-за копны сена показывается в черном плаще немецкий офицер и, к удивлению комдива, на чистом русском языке кричит в рупор:

— Полковник Мажирин! Мы уважаем храбрых солдат. Германское командование предлагает вам капитулировать на весьма почетных условиях: сложите оружие — и вы получите свободу, всех отпустим домой. Даем пять минут на размышление. Сдавайтесь! Иначе смерть в болоте.

— Кончай балаган, фашистская морда! — хором гремит на левом фланге второй взвод.

Черный плащ реет на ветру, приближается к озеру. Немец кричит уже охрипшим голосом:

— Храбрые русские солдаты, вы обмануты полковником Мажириным и красными комиссарами. Штык в землю!

— У нас земли нет, ослеп, собака, что ли! — хором гремит в центре первый взвод.

— Я тебе покажу «штык в землю»… Товарищ комдив, разрешите снять черного ворона, — просит Пляшечник.

— Разрешаю. Давай, старшина, ставь точку.

Пляшечник старательно прицеливается и дает короткую пулеметную очередь. Фашистский агитатор падает в осоку. На рыжей траве чернеет пятно.

Тридцать танковых пушек и шестьдесят пулеметов выплевывают пламя. Немецкая пехота, строча из автоматов, быстрым шагом приближается к озеру.

Пулеметчики посматривают на комдива.

— Пора?!

Все понятно без слов. Взмах руки — огонь!

Короткими очередями бьют два станковых пулемета. Курсанты встречают серо-зеленые цепи залповым огнем. За камышами, на болотистом лугу, крики, стоны, шум. Немецкие автоматчики топчутся на месте. Звучат резкие команды. Но серо-зеленые цепи дрогнули, они откатываются к танкам. Автоматчики прячутся за броню.

Из люков выглядывают черные шлемы. Теперь танкисты, о чем-то расспрашивая пехотинцев, показывают флажками на озеро.

«Надо менять позицию», — следя за жестами немцев, решает комдив.

Курсантам неохота покидать насиженные места. Они с таким трудом устроились на плавучих островках, строго соблюдая равновесие, приспособились к ним, и вот снова приходится лезть по горло в студеную воду. Но что поделаешь? Хочешь жить — быстрей вперед. Приказ комдива: прижаться к берегу, уйти в камышовые заросли.

Последними снялись с плавучих островков пулеметные расчеты. И вовремя! Только они подтянули станкачи к берегу, как на всех островках зелеными светляками замелькали трассирующие пули и черными стружками посыпался в воду гнилой камыш.

После залпа танковых пушек над лугом взвились ракеты. По ветру потянулась серая паутина дыма, и в камышовых зарослях, сверкнув зелеными волчьими глазами, рассыпались и пропали искры.

Каким-то отголоском дальнего грома кажется Мажирину прерывистый рокот моторов. Он возникает на краю неба, там, где сгущаются дождевые тучи. Звук быстро приближается. Небо звенит. Над лугом, над озером сухой металлический гул.

— «Юнкерсы»!

— Они заходят на бомбежку… Заходят…

К озеру тянется пепельно-желтая цепь стонущих от тяжелого груза бомбардировщиков. И в эту минуту на выручку окруженным приходит ветер. Он меняет направление, дует с юга на север. Сильный воздушный поток подхватывает над верхушками горящих стогов плотные облака дыма, на топком лугу превращает их в серые отары и гонит в камыши, на отмели, на плавучие островки.

Резкий свист рассекает воздух. От бомбового удара тяжело дышит трясина. Слышно, как выворачивается болотное нутро: «Чуф-чуф-чуф…»

Но многие бомбы не разрываются. Смертоносные заряды засасываются илом. А когда в трясине раздается взрыв, из ее глубин выпрыгивает черно-бурый разъяренный бык и подставляет зазубренным осколкам свои косматые бока. И стальные осколки теряют силу.

«Юнкерсы» сбрасывают гигантские сигары. Мажирин видит, как в дымном воздухе сигары медленно переворачиваются и с воем падают в озеро. Взлетают высокие фонтаны воды. Все озеро усеяно косяками глушеной плотвы, будто облетели лепестки каких-то диковинных цветов. Серебристые рыбешки плавают на боку, бессильно шевеля красноватыми плавниками.

Сбросив сотню бомб, «юнкерсы» берут курс на запад, а на смену им появляются воздушные охотники «мессершмитты». Низко посвистывая над лугом, четыре истребителя вихрем заходят на штурмовку. Зеленые, красные трассы пуль, рой светляков в камышах.

Сколько минут может длиться штурмовка? Пять, десять? А комдиву кажется, что прошла целая вечность. Тело сжато в комок, нервы напряжены. Ему даже не верится, что «мессершмитты» рванулись вверх и ушли. В ушах все еще стоит свист, а перед глазами роятся трассирующие пули. Мажирин, выбираясь из болотной грязищи, ползет на локтях к берегу.

— Комиссар, ты жив?

— Водяным пристроился под корягой.

— Не ранен?

— Нет, Федор, целехонек, а вот Рудневу перевязал руку.

— Коровкин!

— Я здесь, товарищ комдив!

— Надо выяснить наши потери.

Дорого обошлась курсантской роте штурмовка «мессеров» — двадцать пять убитых, десять раненых. Павших в бою положили в бомбовые воронки. Минутой молчания почтили память погибших товарищей, а потом бесшумно заработали саперные лопатки.

— Русский зольдат, здафайся! — горланят на весь луг немецкие танкисты и машут над башнями танков белыми флажками. — Жить будешь, кушать будешь.

Камыши молчат.

Из-за танков вначале очень робко, а потом все смелей и смелей начинают выходить немецкие пехотинцы и подбирать на лугу раненых, складывать в кучу убитых.

— Огня не открывать! — передает по цепи Коровкин приказ комдива.

Пляшечник колдует и дрожит над пулеметной лентой: осталось тридцать патронов. У стрелков дела еще хуже. Они утопили в магазинных коробках последние обоймы.

Мажирин с надеждой посматривает на темнеющий горизонт. Тучи, тучи и тучи. Туман затягивает землю и небо. В мучительном ожидании вечера нужна выдержка. Комдив чувствует по себе, как тяжело курсантам. Его долго пронизывала дрожь, а теперь бьет лихорадка, да так, что зуб на зуб не попадает. От липкой грязи и студеной воды совершенно окоченели ноги и так сильно хватает за руки судорога, что порой невозможно нажать пальцем на спусковой крючок. Но что это? Обман слуха или действительно собачий лай? Как назло, расшумелись волны, хлюпают, пенятся у берега. Но все-таки ветер доносит отдаленный собачий лай. Овчарки! Последняя генеральная проческа камышей. «Все к бою!» — хочет подать команду Мажирин. Но из горла вырывается какой-то хриплый звук. Сильный озноб проходит по всему телу.

Заливистый лай становится все сильнее и непрерывнее. Звонким, слитым гулом он приближается к озеру. Серыми дымками скользят по лугу овчарки, а за ними прыгают по кочкам их поводыри. Сотня свирепых огромных псов пляшет на длинных поводках. Эсэсовцы стараются миновать луговые болотца, и даже выдрессированные овчарки неохотно лезут в осеннюю воду.

Немецкие офицеры с пригорков начинают покрикивать на солдат, а те в свою очередь ругают непослушных овчарок и подталкивают их коленями.

Мажирин смотрит на своих товарищей. Коновалов вставляет в пистолет последнюю обойму. Руднев скривился от боли, ему трудно и неудобно раненой рукой держать наготове наган. Коровкин, стоя по колени в воде, положил ствол автомата на корягу и с невозмутимым спокойствием ждет появления немцев с овчарками. В куге залегла неразлучная троица: Рыжкин, Синокип, Силкин. У всех синие от холода губы…

«Неужели одолеет нас проклятая свора псов? Только живыми наших воинов овчарки не возьмут». Мысли комдива обрывает сухой треск.

В камышах острые уши, горящие глаза, оскал. В двух шагах от комдива овчарка. На широком ошейнике поблескивают медали. Широкогрудый лобастый пес рванулся вперед. Мажирин выстрелил. Собака, взвизгнув, отпрянула. Второй пулей он добил дымчатого пса.

Вдоль берега защелкали выстрелы, и вся курсантская цепь задышала залповым огнем. И сейчас же старшина Пляшечник полоснул по собачьей своре пулеметной очередью. Заглушая визгом выстрелы, овчарки выскочили из камышей и вместе с эсэсовцами во всю прыть пролетели мимо танков и скрылись в селе.

На лугу зарокотали моторы.

«Что-то еще придумали немцы?..» — Мажирин пистолетом раздвинул камыши, глянул в бинокль.

Танки рассредоточивались. Они окружали озеро. Но уже вечерело. Моросил дождь, сгущался туман. На пригорках перекликались немецкие пехотинцы. Они окапывались и устанавливали пулеметы. Низко нависло мокрое небо. Над лугом взлетали желтые шары. Но даже эти испытанные ракеты не могли раздвинуть дождливую мглу. Вскоре осветительные огни превратились в маслянистые пятна, а широкое озеро — в полоску белесого песка.

«Надо прорываться, скорей уходить». В тумане растворяются желтые пятна ракет. Комдив шепчет:

— Коровкин, ты слышишь? Коровкин!

— Слушаю вас, товарищ комдив.

— Найди двух самых ловких ребят.

— Есть такие… Сейчас разыщу… — Коровкин ползет по коряге на берег и минут через десять по ней же спускается в воду. — Привел, товарищ комдив.

— Ножи у вас есть, ребята?

— За поясом, товарищ комдив, острые — хоть на кабана…

— Пойдем гуськом на тот берег. Вас как разведчиков посылаю вперед. Подбирайтесь к немецким окопам незаметно и, если понадобится, бесшумно снимайте часовых.

От острова к острову пробирается с курсантской ротой Мажирин. Вода по колени, по пояс, по грудь, по горло. А тут еще ветер гонит навстречу волну. Одежда намокла, чудовищно отяжелела, и у комдива такое чувство, словно лезет он сквозь тину или тянет за собой невод. Если потерять дно — конец.

Вода по грудь, по пояс, по колени и снова по горло. Яма на яме, и надо идти на носках, запрокидывая голову. И часто во тьме приходят на выручку камышовые стебли. Ветер стелет над водой мягкие кисточки. И надо зубами ухватиться за упругую камышинку, выползти на островок, подать руку товарищам, пропустить их вперед. Все прошли? Все!

Ощупью пробираются курсанты. Они напрягают последние силы. Ребята вслепую форсируют вязкое болото. Измучились. Но даже раненые не стонут.

«Еще один шаг… Не сдаваться! — Шаги и шаги… По гнилым камышам, по грязи, по куге. — Последнее усилие… Вырвался! Вышел!» — Вода комдиву по грудь, по пояс… Вслед за ним из болотного, черного, как грязь, мрака выползает на отмель весь отряд.

— Вперед по-пластунски, — шепчет разведчикам комдив.

Медленно продвигается отряд. Но уже за спиной шумят камыши и уныло хлюпают волны. Над лугом желтеют дрожащие пятна света. Немцы пунктуальны. Через каждые пять минут взлетают ракеты. Огненные рыбы пробивают сетку дождя и, рассыпаясь на стаи мальков, исчезают в рыжих волнах тумана, так и не осветив местность.

Со свистом откуда-то из-под земли вырастает столб света. Мажирин видит окоп, накрытый зелено-коричневой плащ-палаткой. Она лежит на бугорке растянутой шкурой лягушки. Над бруствером дымится ракетница.

«Сейчас выглянет немец».

К окопу метнулись две тени.

Но ракетчик послал сигнальный огонь, не выглянув из своего убежища. Дождь. В лицо дует холодный ветер.

«Все-таки они любят комфорт… А разведчики молодцы. Удар ножа хорош, но выдержка в этом случае лучше. — Мажирин ползет мимо немецкого дозора. — В запасе пять минут… Надо подальше уйти от волчьего окопа».

Странные звуки раздаются во тьме на лугу. Дождь стучит и стучит, будто о жестяной подоконник. Где-то близко притаился немецкий танк. На его броне, очевидно, лежат пустые канистры. И чем ближе подползает комдив к машине, тем отчетливей выстукивают дождевые капли: «Опасно! Опасно!»

Как болят колени и локти! Каждая косточка ноет и требует отдыха. Мажирин скатывается в канаву. Совсем неожиданно подвернулось укрытие. В кювет спускается весь отряд.

«Притаиться. Выждать. Нет ли погони? — Комдив следит за взлетом ракет. Они по-прежнему вспыхивают над камышами через каждые пять минут. — Все в порядке. Немцы ничего не заметили».

В туман уходит огромное огненное кольцо. Оно все удаляется и тускнеет. У комдива вырывается вздох облегчения. Шквальный огонь, ледяная вода, грязь и овчарки — ад позади. А что в открытой степи, где ночную тьму сечет, как саблями, дождь и порывистый ветер забивает дыхание? Согреться, согреться. Так и выстукивают зубы на марше.

— Давай ходу, ходу, ходу!..

Но шаг замедляется, К сапогам прилипают пудовые комья грязи.

— Что будем делать, Федор? — спрашивает комиссар.

— Уходить за Трубеж.

— Давай зайдем в ближайшее село.

— Там наверняка немцы.

— А за Трубежом что, нет их?

— Мы должны оторваться от противника.

— И подумать о бойцах. Со вчерашнего вечера во рту крошки хлеба не было. Так долго не протянем.

— Эх, комиссар, комиссар… Придется нам с тобой на палочке помериться… Чья рука сверху будет. — Комдив останавливается как вкопанный. Ноздри улавливают запах свежеиспеченного хлеба. Зов жизни. Он полной грудью вдыхает этот ни с чем не сравнимый аромат.

Близость села заставляет отряд подтянуться. Крестьянские хаты сулят пищу и тепло.

— Зайдем, — настаивает Коновалов.

Теперь Мажирин не возражает. Скрытые в тумане хаты зовут и манят новыми запахами печеного картофеля, капустного листа.

Парусом выплывает из мрака серая мазанка. Комдив тихо стучит в дверь. В хате легкие шаги.

— Кто там?

— Хозяюшка, открой.

Дверь отворилась неслышно, но по струистому теплу Мажирин понял, что на пороге стоит хозяйка. Глянув на толпу вооруженных людей, она ахнула:

— Ви що, не бачите? Німці в селі з машинами… — Она бросилась в хату и вынесла буханку хлеба. — Беріть. У дорозі приго…

Слова женщины заглушил треск выстрелов. На крыльце соседней хаты Коровкин столкнулся с немецкими часовыми и прошил их автоматной очередью.

С этого и началось… Замелькали электрические фонарики, вспыхнули фары, взлетели десятки ракет. Потом застучали стальные люки и гулко заработали танковые моторы.

Пока противник бил тревогу, Мажирин с курсантами перемахнул через плетни и стал уходить к Трубежу.

Из-за хат, поблескивая фарами и освещая местность ракетами, выползали танки с автоматчиками на броне.

Под пулеметным огнем отряд Мажирина рассыпался на мелкие группы. Танки приближались. Они протягивали к реке длинные огненные хоботы. Комдив с горсточкой смельчаков бросился с обрывистого берега в Трубеж.

Мажирин плыл, подняв над головой драгоценную буханку хлеба. Под пулями он достиг противоположного берега и метнулся с бойцами в осокорник.

— Стой! С нами плыл Пляшечник. Я видел его. Где он? Пляшечник! Старшина Пляшечник! — громко позвал комдив. За рекой заливались пулеметы, и свинцовые синицы посвистывали над осокорником. — Вернуться и осмотреть берег, — сказал он курсантам.

Но приблизиться к реке не позволил огонь. Слева громыхали на мосту танки, слышался топот ног, раздавались выстрелы.

— Пляшечник, где ты? Коновалов, Руднев, где вы, отзовитесь!

А Пляшечник лежал в заливчике, уткнувшись носом в осоку… Когда прыгнул он с кручи в Трубеж, нагнали его две пули. Вынырнул он, а ноги не слушаются. Поплыл Пляшечник на одних руках по течению.

«Пусть ребята уходят… Не буду им обузой…» — и не откликнулся старшина, не позвал на помощь товарищей.

— Пля-шеч-ник!

Пулеметные очереди…

— Ко-но-ва-лов!

Орудийные залпы…

Комдив с девятью бойцами ушел в лес. Трубежские болота поглотили маленький отряд. В полночь Мажирин решил сделать привал. Он разрезал буханку на равные порции, но усталые люди даже не притронулись к хлебу. Они сбились, как овцы, в кучу и заснули на полянке, окруженной старыми дубами.

Только в полдень проснулись воины, разбуженные ярким солнцем, и сразу после крепкого сна не могли понять, где они и что с ними приключилось. Озноб давно прошел, и теперь по всему телу разливалось приятное убаюкивающее тепло. Солнце и ветер высушили мокрые шинели и плащ-палатки. Съев по куску хлеба, бойцы набросились на красные ягоды шиповника. Потом почистили оружие, привели в порядок одежду и вечером выстроились на полянке.

— Идем на родной Восток, ребята. Выше голову! С нами верные союзники: ночь, компас и карта, — сказал перед походом комдив.

Марш по лесам, по оврагам, по тропкам. Марш, марш. С рассветом отряд исчезал в перелесках или укрывался в копнах сена вдали от больших сел и проезжих дорог. И только на окраине глухого хуторка комдив обычно сам тихонько стучал в дверь. И она открывалась. Всплескивали руками женщины, встречая бородатых, забрызганных грязью бойцов, и, пригорюнившись, кончиком платка вытирали слезы.

— А скажіть, хлопці, ви, часом, Пилипа Хмелька не знаете?

— Нет, такого не знаем.

— А Сашка Маловічка не було з вами?

— Нет, такого не было.

На столе появлялся хлеб, вареная картошка, сало и лук. Гостеприимная хозяйка лезла в погреб и доставала кринку молока:

— Їжте, синки.

И только однажды под Люботином в ответ на стук зашипел злобный голос:

— Что, опять окруженцы? Шляетесь… Носит вас черт по ночам… Бросайте оружие. Идите к немецкому коменданту. Все равно Москва пала.

— Это ты пал, холуй, низко пал! Ты ползучей гадиной извиваешься под фашистским каблуком. А Москва стоит и стоять будет!

От дачной люботинской местности до Харькова всего двадцать пять километров. И подступы хорошие к городу: леса, овраги. Есть где укрыться и уйти от погони. Одна беда — голодно. Ночью на марше Мажирину приходится обходить даже маленькие хутора: они забиты немецкими обозами, резервными частями, складами, ремонтными мастерскими и лазаретами. На всех перекрестках шлагбаумы, патрули. Появились кавалерийские разъезды и разгуливают по дорогам. На фоне утренней зари и тлеющего заката скользят белые, как призраки, лошади и всадники в зеленых шинелях. По всему чувствуется близость переднего края, дыхание фронта.

«В чьих руках Харьков? Взят немцами или нет? Не гремит ли артиллерия?» — прислушивается на марше Мажирин.

Посматривают с высоток на восток бойцы. Может быть, там вспыхнут зарницы — вестницы боя? Нет, не видно всполохов.

Миновав Синолицевку, отряд углубился в Холодногорский лес. В пути съедены последние корочки хлеба. С каждым километром тяжелеет шаг. От голода и усталости притупился слух, в глазах плавают огненные круги.

С большими передышками поднялись хмурые бойцы на лесную высотку, приспособленную к круговой обороне. Стреляные медные гильзы винтовочных патронов слегка почернели и стали похожими на притаившихся в траве шершней. На песчаном пятачке шелест плащ-палаток помешал комдиву уловить какой-то далекий звук.

— Кажется, что-то послышалось.

Все притихли. С востока долетел слабый звук, словно лопнула в заревой полосе стеклянная бутыль. Бойцы переглянулись.

— Это рвутся бризантные гранаты. Фронт близко!

Шапки, фуражки, пилотки полетели вверх.

— Фронт совсем близко! — повторяли бойцы слова комдива и от радости пританцовывали на высотке.

Впервые за весь трехнедельный поход комдив нарушил установленный им распорядок. Вместо дневного привала — марш. Все смелей и все вперед, к утренней заре, на Харьков! Наконец-то близка линия фронта. В заре ворчание грома. Даль отзывается ударами батарей. Горизонт живет, он весь в дымках и не кажется больше таким гнетущим, молчаливо однообразным, с унылыми перелесками и холодными холмами, с низким серым небом. Даль раздвинулась, посветлела, и само небо стало совсем другим — глубоким и синим.

Бойцы шагают на голос боя. Только в полдень остановились возле шиповника, обнесли куст и снова в путь. Короткий привал у лесной криницы, и опять в дорогу.

— Харьков! Харьков!

Девять вооруженных бойцов во главе с командиром дивизии вышли на опушку леса и долго молча смотрели с Холодной горы на большой город.

Бинокль приблизил знакомые окраины: Новоселовку, Основу, Качановку… Мажирин служил в Харькове, здесь он когда-то командовал полком. Заиковку он узнал по серо-зеленой Трехсвятительской церкви и красной пожарной каланче… Центр — по Николаевскому собору с одиноким золотистым куполом.

С юга на восток и дальше на север продолжала разворачиваться панорама города. Но весь облик рабочего Харькова был чужим. В заводских районах мертвый частокол труб. А на площади Тевелева — пожары. Дым над крылатой громадой Госпрома. Солнечные лучи не поблескивают и не отражаются в его окнах. Не слышно паровозных гудков на Южном вокзале. Не спешат к нему и не позванивают трамваи. Некогда шумные улицы безлюдны, каменное безмолвие.

Устало опустились бойцы на землю.

«Голод не тетка», — подумал комдив и неожиданно принял отчаянное решение. Оно возникло сразу, и, чтобы покончить в душе с колебанием, Мажирин сказал:

— Мы привыкли рисковать, ребята, рискнем еще раз… Синокип пойдет со мной в Харьков, мы достанем продукты. Я служил в этом городе, у меня есть хорошие знакомые. Я думаю, не все они успели выехать.

— Это опасно, не ходите в город, товарищ комдив. Вас там схватят. Мы отдохнем и как-нибудь справимся с голодухой, — зашумели бойцы.

— Слушайте приказ. — Мажирин достал из кармана потертую карту. — Запомните, товарищи, город обходить только с южной стороны. — И он указал рукой на местность. — Смотрите, на юге ни одного разрыва, там брешь! Завтра утром мы должны встретиться вот в этой роще за железнодорожной будкой и перейти линию фронта. — Комдив вручил карту рыжебородому сержанту и усмехнулся: — А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! Что это на вас за поповские подрясники? Экие свитки! Таких свиток еще и на свете не было. Ну, сын, давай поменяемся, я тебе дам полковничью шинель, а ты мне крестьянскую свитку. — Комдив накинул на плечи латаную-перелатанную одежонку. — Хороша свитка… Для визита в город подойдет.

Такую же свитку вместо шинели надел и лейтенант Сергей Синокип. Видя, что решение принято окончательно и бесповоротно, бойцы принялись собирать своих командиров в дорогу. Они дали им по «лимонке» и по запасной обойме к пистолетам ТТ.

Западная окраина Холодной горы была превращена защитниками Харькова в настоящую полевую крепость. Ряды колючей проволоки, окопы, блиндажи, траншеи, глубокий противотанковый ров. Каждый оставленный войсками узел обороны напоминал разрытый степной курган.

Тихо на Холодной горе. На улицах не было даже одиноких прохожих. В недоброй, чутко настороженной тишине одноэтажные домики словно отодвинулись от узких тротуаров и ушли в глубь палисадников. Ставни закрыты наглухо. Калитки на крючках.

По безлюдной улице комдив с лейтенантом спустились к мелководной Лопани, одетой в серый гранит и совершенно зеленой от нечистот и застоя. Под ногами проскрипел подвесной пешеходный мостик, и комдив с лейтенантом юркнули в подворотню. Здесь они осмотрелись и постучали в приоткрытую дверь.

На стук вышла молодая женщина. Взглянув на них, она побледнела.

— Боже мой, через тридцать минут наступит комендантский час… Заходите… Не бойтесь… Я — жена командира Красной Армии, запоздала выехать. Я вижу, вы давно не ели, товарищи. — Хозяйка полезла в духовку, поставила на стол кастрюлю свежего, вкусно пахнущего борща. — Это все, что есть. Кушайте, пожалуйста. Вы давно в городе? — допытывалась хозяйка.

— Только вошли.

— Вы, конечно, не знаете о том, что существует комендантский час?

— Нет, не знаем.

— А ведь если задержат на улице после шести часов вечера и у человека не окажется пропуска — виселица.

— Строгости какие, — проглатывая последнюю ложку борща и, наконец, насытившись вдоволь, улыбнулся кончиками губ Синокип.

— Я вижу, вы храбрые люди, но зачем же так рисковать? — Она поставила на кафельную плитку пустую кастрюлю и продолжала: — В этой квартире вам нельзя оставаться. Сосед — предатель, продался фашистам и верно им служит. Через два часа гадина вернется с работы и может заглянуть сюда. Все проверяет, собачья шкура, так и нюхает. А сейчас должен появиться мой сынок — Павлик. Он вас отведет в школу. Она пустует. Там переночуете. А завтра утром за вами зайдет один старик. Это преданный Советской власти человек, бывший рабочий ХПЗ. Ему можете смело довериться. Он проведет вас туда, куда скажете. В школе спите спокойно. Фашисты расположились в центре и на нашей скромной улице, слава богу, редко появляются. Только по ночам конные дозоры проскакивают.

В коридоре кто-то вихрем взлетел по лестнице. Дверь скрипнула, и на пороге вырос чернобровый, с быстрыми глазенками подросток.

— Здравствуйте, — сказал он, останавливаясь посреди комнаты и с любопытством посматривая на незнакомцев.

— Павлик, этим товарищам надо помочь. Проведи их, пожалуйста, в школьное здание, но только так, чтобы никто не заметил.

— Все ясно, мама. Я помогу. Пошли, товарищи.

Мальчик оказался осторожным проводником. Он повел своих подопечных вдоль глухой стены кирпичного дома и в конце грязного двора укрыл в старом сарае. Павлик бесшумно отодвинул доску, и все очутились в сумрачном сквере. Высокие голые тополя окружали каменное здание школы.

— Вот мы и пришли, — поднимаясь по лестнице на третий этаж, сказал Павлик. — Лучше всего в седьмой «Г», там теплей будет, все стекла целы.

Седьмой «Г» оказался на удивление образцовым классом, с аккуратно расставленными партами. Казалось, ученики только что вышли на переменку. Какая-то формула белела на черной доске и напоминала о неоконченном уроке.

— Если бы прежняя жизнь сейчас вернулась… Вот, честное слово, я бы все, даже нелюбимые формулы назубок выучил, — сказал Павлик, садясь за парту. — Эхма… В родном классе один-одинешенек… Ни Шурки, ни Сеньки, ни Петьки… никого, все выехали… Тяжело мне… родная улица стала чужой. Иду — каждый камень под ногой узнаю, а улица не та. Друзей моих нет. — Он шмыгнул носом и, чтобы расстаться с невеселыми воспоминаниями, порывисто встал. — Я пойду. Вы тут спокойно спите. Мы вас охранять будем. В темноте тихо скрипнула дверь.

— Спать, спать, спать, — сказал Мажирин, поглядывая в темное окно.

— А куда мы завтра пойдем, товарищ комдив?

— Есть адресок… На Конную площадь двинем. Там жил мой старый приятель, директор завода. У него в тихом переулке домик свой, а в саду погреб. Нет, брат, «погреб» — не то слово. Не углубленное в землю помещение, а земной рай. Войдешь в него — кругом кадки с помидорами, с огурцами, с капустой. Мочеными яблоками пахнет. Окорока висят. Отлично хозяйничала Наталья Мироновна, жена моего приятеля.

— Это сон…

— Друзья, конечно, выехали, но в доме-то кто-нибудь остался. Это, Синокип, верный адресок, там мы достанем для наших ребят продукты и — на восток…

Они легли на полу. Синокип вскоре тихонько стал похрапывать. Мажирин ворочался, не мог уснуть. В щели врывался ветер и гулял по классу. Подозрительно поскрипывали двери, и комдив хватался за пистолет. Под утро ему приснился заветный погреб. Большие булыжники серыми собаками лежали на круглых дубовых крышках. Он долго возился с камнями, но так и не сдвинул их с места.

Мажирина разбудили шаги. Он тотчас вскочил. Поднялся и Синокип. К окнам прильнул холодный лиловый рассвет. В дребезжащее стекло стучались ветры и ветки.

— С добрым утром, товарищи! — сказал Павлик, пропуская в класс пахнущего машинным маслом старика с деревянным ящиком за плечами. Дед молча опустил на парту свою тяжелую ношу. Звякнули инструменты. — Наш Степаныч согласился проводить вас куда надо, — с гордостью продолжал курносый чернобровый мальчик. — Мама вам кланяется и желает всего самого лучшего! А это вам… — Он выложил из карманов на стол четыре печеные картошки, луковицу и кусок хлеба.

Пока комдив с лейтенантом проглатывали пищу, Степаныч, продолжая посасывать трубочку, говорил с расстановкой:

— Когда пойдем через город, не глазейте по сторонам. В пути ничему не удивляйтесь, не привлекайте к себе внимания. На лице — спокойствие и безразличие. Идите за мной уверенно. С нами ничего не может случиться. У меня есть пропуск. Он не поддельный, самый настоящий. Я, бывший слесарь завода ХПЗ, сейчас мобилизован по приказу коменданта города, делаю мелкий ремонт в квартирах, занятых немцами. Доставайте из ящика молотки и клещи, берите инструмент в руки и — гайда тройка. — Степаныч потоптался на месте. — А куда прикажете вести?

— На Конную площадь, отец.

— На Конную, так на Конную. — Старик с ящиком на спине направился к выходу. — В ногу, товарищи.

Мажирин прижал к груди Павлика.

— Будь здоров, наш храбрец. Передай привет маме. Лебединой жизни ей!

— Спасибо.

— Лебедь триста лет живет, мой мальчик.

Мрачным туннелем показалась Мажирину некогда нарядная и шумная Сумская. Они прошли мимо бронзового Кобзаря. Потом Степаныч свернул на извилистую Пушкинскую и вскоре вывел своих спутников на замусоренную и усеянную стеклянными осколками Старомосковскую улицу. На Харьковском мосту работали наши военнопленные, охраняемые немецкими автоматчиками.

Раздался окрик часового, и Степаныч поспешно достал из бумажника пропуск. Эсэсовец, взглянув на розовую бумажку, легонько повел автоматом. Это означало — проходи.

Дорога на Конную площадь оказалась зловещей. На фонарных столбах висели повешенные с табличками на груди: «За хранение оружия», «За неподчинение властям», «Большевистский комиссар», «Партизан». Ветер раскачивал страшные тела-маятники.

Даже невозмутимый Степаныч перестал дымить трубочкой. Он как-то весь сгорбился, заковылял. Старик все чаще встряхивал за плечами ящик с инструментами, словно хотел у железа позаимствовать твердости.

— Спасибо, отец. Дальше мы сами… — сказал Мажирин.

— Будьте счастливы. — В ящике снова звякнули инструменты.

Мажирин свернул в знакомый ему переулок.

«Третий дом от угла…» Видны окна с голубыми ставнями и высокий зеленый забор с белыми планочками. Добротная калитка приоткрыта. Поскрипывая на ветру, она будто обращается к пришельцам: здравствуйте, пожалуйста, заходите… А за кустами сирени гремит посуда, кто-то хозяйничает на веранде. «Да это же она, вот какая неожиданность». — Мажирин подбежал к распахнутому окну:

— Здравствуйте, Наталья Мироновна! Вы не уехали?

Завитая, красивая женщина мгновенно выпрямилась:

— Полковник… Э-э… Мажирин! Вы?..

— Не узнали сразу… Я выхожу из окружения.

— Мужа нет в Харькове… Он на Урале. Скорей уходите. У меня стоит на квартире немецкий офицер. — За спиной накрашенной женщины злобно заворчала овчарка. Наталья Мироновна, придерживая пса за уши, торопила: — Сейчас придет денщик… Вы пропали.

— Не пропадем. — Он круто повернулся. — Пошли, Синокип. — Мажирин со злостью захлопнул калитку. — Вот тебе и погреб с мочеными яблочками…

— А теперь куда?

— На восток. Дай мне оружие, Синокип, и шагай смело. Только не оглядывайся. Впереди виадук, опасное место. Там обыскать могут. Проскочить бы его. Иди, Сергей. Я буду держаться немного поодаль. В случае беды приду к тебе на выручку. Я твой щит.

Показались трубы Харьковского паровозного завода, Мажирин замедлил шаг. Сергей приближался к часовому. Немец, казалось, не обращал на прохожего никакого внимания. Вдруг часовой резко шагнул навстречу и заставил Синокипа поднять руки. Быстрый обыск и толчок в спину: иди.

Мажирин, следя за действиями часового, не заметил, как сделал роковой шаг — взошел на виадук. Он повернул назад, но было уже поздно — часовой крикнул:

— Хальт!

К виадуку подходила толпа женщин с корзинами и мешками. Торговки спешили на базар. Мажирин юркнул в толпу и сказал:

— Обыскивают, все забирают. Давайте уходить.

— Хальт! Хальт! — лаял часовой.

Мажирин схватил какую-то корзину, и вся толпа хлынула за ним под виадук.

Немецкий часовой, вскинув автомат, хотел было перебежать через дорогу и заставить всех непокорных остановиться. Но тут откуда ни возьмись на асфальтовой дороге появилась колонна артиллерии. На предельной скорости она шла на восток. Грузовики с пушками на прицепе, преградив разъяренному часовому путь, заставили его отпрянуть на тротуар и прижаться к перилам.

Мажирин, окруженный толпой торговок, свободно перешел через железнодорожные пути. Заметив в каменном заборе дыру, он бросился к ней. Между тем переполох в толпе прошел. Торговки оправились от испуга и зашумели:

— Зачем мы пошли сюда, бабоньки?!

— Нам на базар надо.

— Понес нас черт в другую сторону.

— Чья корзина? — громко спросил Мажирин.

— Це моя, — подвернулась какая-то пестрая косынка. — А вы, дядьку, мабуть, з тих, що на стовпах висять, хай вас бог береже. — Румянощекая девушка пошарила в корзинке и протянула ему увесистый кусок сала.

Какая-то изможденная старуха, перекрестив дрожащей рукой Маяшрина, сунула ему в руки буханку хлеба с крупной головкой чеснока:

— Бери, сынок!

Мажирин молча поклонился добрым людям и скользнул в пролом. На пустынном заводском дворе он нагнал Синокипа.

— Фу ты, черт, чуть-чуть не влопался. Чудак, сразу не сообразил… Эх, голова садовая… Нижней дорогой надо было идти, а мы на виадук… — Шагая по пустым цехам, он успокоился. — Смотри, Сергей, управились наши, все станки вывезли. Ничего врагу не оставили. Такую махину — и под метелочку.

Они укрылись в развалинах литейного цеха и, по-крестьянски натерев зубочками чеснока горбушку хлеба, съели по кусочку сала, помянув добрым словом сердобольных харьковских торговок.

Отдохнув в развалинах, они под вечер покинули ХПЗ и за его стенами увидели большое немецкое кладбище. На березовых крестах чернели каски.

— Эти отмаршировались, — заметил Синокип.

— Далеко шагнула деревянная пехота в поле, — не без радости сказал Мажирин и схватил Сергея за руку: — Ложись!

По дороге процокал конный немецкий разъезд.

— Здесь брешь. Вы, товарищ комдив, не ошиблись. Она охраняется только подвижными отрядами, — повеселел Синокип.

В сумерки они пересекли шоссе и углубились в молчаливую степь. Шагая без остановки, комдив посматривал на зеленую стрелку компаса. Было за полночь, когда они вошли в рощу, и здесь их окружили заждавшиеся бойцы. После радостных приветствий и расспросов о Харькове голодные люди набросились на принесенную комдивом пищу. Когда они немного подкрепились, Мажирин сказал:

— Ребята, последний марш, последний бросок. Пошли!

Как только забрезжил рассвет, на берегу степной речушки Студенок Мажирин развернул карту.

— Далеко еще топать, товарищ комдив?

— Где же та линия фронта?

— Все идем и идем, а наших не видать…

Комдив ступил на деревянный мосток, и вдруг с бугра загремело:

— Стой! Кто идет?! — К мосту по тропинке спускались вооруженные бойцы со звездочками на ушанках.

— Ведите нас к командиру. Мы из окружения вышли, — сказал Мажирин и почувствовал, как от сильной радости не хватает в груди воздуха и в глазах закипают слезы.

— Откуда, братцы, топаете? — спрашивали с бугров пулеметчики.

— Из Киева…

— Да ну? — удивлялись в замаскированных окопах бойцы и сочувственно посматривали на окруженцев. — То-то у вас гривы отросли.

«Вот мы и перешли линию фронта», — шагая по звонким бревнам, думал Мажирин. Он задержался на середине мостика и огляделся вокруг, стараясь навсегда запомнить местность, где он снова стал свободным человеком. Поднималось солнце. Впервые за три недели не надо было скрываться в лесах и оврагах от всего света. Сколько дней ждал он этой минуты! И вот она наступила! Линия фронта! Заветная черта, о которой он думал в пятисоткилометровом походе, оказалась узкой речушкой Студенок, обозначенной на карте Генерального штаба Красной Армии едва заметной синей жилкой.