Помор

Глава 4 ВОСТОК

Подходила к концу вторая неделя плавания, когда показалась земля. Попотел Чуга изрядно, курс исчисляя, зато вышел куда хотел. Корабельные дымы подтверждали близость нью‑йоркского порта – севернее поспешал пароход «Россия», а южнее коптил небо крейсер «Нью‑Арк».

Фёдор глядел на тёмную, неровную полосочку на горизонте с глухим волнением. Америка…

Чего ему ждать от американской земли? Может, зря он одолевал океан и ему тут ничего не «светит»? Тысячи и тысячи таких, как он, решительных, сильных людей подавались за море в поисках лучшей доли, но многие ли из них нашли своё счастье? Надо быть отчаянным и безрассудным человеком, или решительным, уверенным в себе, или, как он с Турениным, потерять всё, что имел, дабы порвать с привычным окружением, бросить постылую родину – и начать всё с самого начала, пойти ва‑банк!

Кому‑то повезёт, кто‑то выберется из нищеты, разбогатеет, выйдет в люди. А сколько безвестных могил останется от тех, кто хоть на миг ослаб духом и сдался? Не смог переиграть судьбу?

Человек всегда надеется на лучшее, поскольку не помнит, что смертен. Если же утратишь надежду, бессильно опустишь руки, то это всё равно, что умереть. Тот, кто надеется, не расстаётся с волей к жизни. Он идёт вперёд, падает, поднимается, битый, стреляный, обобранный, – и с упорством продолжает путь. А на американской почве «голубые цветы надежды» прорастают лучше всего – это свободная страна, во множестве мест ещё ничейная, нехоженая даже, и ты можешь застолбить свой удел. Стать кем‑то.

«Стану!» – твёрдо решил Фёдор. Глядишь, и затянется рана в душе, уйдёт горе, и лишь одна светлая печаль сопутствовать будет помору Чуге.

Америка…

И вот берег приблизился вплотную, разошёлся устьем залива, взгромоздился сонмищем крыш на Манхэттене, над которыми, будто маяк, парила церковь Святой Троицы, самое высокое здание Нью‑Йорка.33

– Убрать стаксель! Травить грота‑гика‑шкот! Подать носовой! Убрать кормовой! Убрать грот!

«Одинокая звезда» мягко привалила к пирсу, замерев, как усталый конь, добредший таки до стойла. Город, как рекомая избушка на курьих ножках, был повёрнут к порту задом – за пристанью поднимались скучные узкие дома в пять‑шесть этажей, по фасадам которых спускались ажурные лестницы.

Расквитавшись с иммиграционными и таможенными чиновниками, экипаж шхуны сошёл на берег. Хэт Монаган потоптался, поклонился неуклюже всей честной компании, да и пошёл себе. Лысый Хиггинс помог Вэнкаутеру спуститься по трапу.

– Теодор! – окликнул Фокс помора. – Погодь…

Чуга, поправив лямку заплечного мешка, обернулся к шкиперу.

– Спасибо, – серьёзно сказал тот, – спас мою собственность и мою жизнь. Я уж думал, немила она мне, ан нет – охота ещё небо покоптить, хе‑хе…

Опираясь на палку, Вэнкаутер порылся в кармане и выудил оттуда пять золотых монет.

– Держи, ты их заработал. Тут сотня долларов.34 Душонку свою я ценю дороже, хе‑хе, но больше с собой нет.

Фёдор отказываться не стал, ссыпал золото в карман и пожал шкиперу руку.

– Ну прощевай, Вэн. Может, свидимся ещё.

– Удачи, Тео.

Чуга догнал Павла и нетерпеливо подпрыгивавшую Марион.

– Ну что? – сказал он. – Прощаемся?

– Ну уж нет! – воспротивилась девушка. – Мы все едем к нам на Пятую авеню! Дедушка будет страшно рад!

– Боюсь, сударыня, – тонко улыбнулся князь, – что он откажет от дома двум босякам, вроде нас с Фёдором. Наши наряды далеки от тех, которые приличествуют великосветским гостиным.

Видя, как огорчилась Марион, помор мягко добавил:

– Уж позвольте сперва обновку справить.

– Но вы придёте? – Мисс Дитишэм с тревогой и настойчивостью заглянула Чуге в глаза.

– Обязательно, – пообещал тот.

– Ну‑у да, в общем, – промямлил Туренин.

– Я буду ждать! Попробуйте только не прийти!

Раз десять повторив свой адрес, перемежая кокетливые мольбы со смешными угрозами, Марион поймала брауновскую бричку, такую же привычную для Нью‑Йорка, как кэб для Лондона, и была такова.

– И что теперь делать прикажешь? – Князь с укором посмотрел на Фёдора. – Друг мой, я дал барышне слово, но у меня в кармане ровным счётом десять соверенов!35

– Пустое! – отмахнулся помор. – Зато у меня ровно сто долларов. На палубу и твоя кровь капала, так что…

– Это исключено! – твёрдо заявил Туренин. – Я хоть и нищий, но дворянин. Деньги твои, Фёдор, и только твои! – Тут он замялся. – Но… если ты займёшь мне пару «золотых орлов»,36 то…

– Замётано!

Углядев подальности подозрительные фигуры – припортовая босота! – Чуга счёл за лучшее достать из мешка верный «смит‑вессон» и сунуть его за пояс.

– Пошли отсюда.

Выйдя на Бродвей, Фёдор увидел совсем другой Нью‑Йорк – нарядный, чопорный, спешащий делать деньги. По улице в разных направлениях носились двухместные «браун‑купе», покачивались на рессорах ландо и фиакры, давились в тесноте пассажиры трясущегося омнибуса. Гвалт стоял изрядный, перестук колёс и цокот копыт добавляли шума в общую копилку.

В то же самое время наивеличайший город Америки производил впечатление очень большой деревни. Лондон или Санкт‑Петербург были городами устоявшимися, сложившимися, а вот «Большое яблоко»37 пребывал в вечном движении. Сотни тысяч людей со всего света прибывали сюда, чтобы рассеяться по великой земле вплоть до Калифорнии – или осесть на берегах Гудзона. Больше всего в нью‑йоркском порту сходило ирландцев, евреев, немцев и шведов – и сразу начинались междоусобицы. Ирландцы не выносили негров и постоянно схватывались с ними, местные старожилы терпеть не могли ирландцев, так что драки и поножовщина были обычным делом, особенно в Сохо, что за Кэнел‑стрит.

– И где у них тут одёжей торгуют? – вопросил Чуга, вертя головой.

– В дорогие магазины готового платья, вроде бродвейского «Стюарта», заглядывать не советую, – ответствовал князь. – Нашего «золотого запаса» может не хватить.

– С жиру беситься не будем, – поддержал его Фёдор. – Нам бы чего подешевше, но чтоб пристойно.

– Сам я тут не бывал… – проговорил Павел, оглядываясь. – Но при мне упоминали универмаг Хогвоута…38 Кстати, там мистер Отис устроил свой лифт.

– Универмаг? – нахмурился Чуга. – Это ещё что за диво?

– Универсальный магазин, где торгуют всем сразу – и одеждой, и обувью, и посудой, и чем угодно.

– А лифт?

– Этого дива я и сам ни разу не видел! Съездим?

– А чего ж… Поехали!

Князь вскинул руку, останавливая брауновский экипаж.

– До Стринг‑стрит, к «Хогвоуту»!

– Да, сэр, – кивнул возница, легонько стегая коня подвласой масти – вороного с бурыми подпалинами.

Словно пересиливая себя, Туренин рассказывал с наигранным азартом:

– Когда тут жили одни индейцы из племени гуронов, остров назывался Манна‑хатта. Одни холмы вокруг лежали да лес стеной. А между холмов, с одного конца острова до другого, тянулась лощина. Вот по ней‑то гуроны и проложили тропу, назвав её Виквасгек. Теперь её перекрестили в Бродвей…

– Всё‑то ты знаешь… – проворчал Фёдор.

– Ну всё – это явный перебор! – усмехнулся Павел. – Но кое о чём понятие имею.

Откинувшись на мягкую подушку, он покосился на помора. Фёдор совершенно не походил на русских мужиков, хитроватых и боязливых, обожавших прибедняться. Тем и в голову не пришло бы равнять себя с князьями али с графьями. Нет, Чуга держится с достоинством истинных новгородцев, которые, бывало, тузили на вече неугодивших им правителей.

Наоборот, это «его сиятельство» постоянно следит за собой, чтобы не ляпнуть ненароком покровительственно‑барское: «Эй, любезный!» Интересно, какого Фёдор о нём мнения, задумался князь. Вряд ли лестного… Чуга имеет все основания считать своего нечаянного знакомца легковесным барином, этаким пустышкой‑аристократишкой, растратившим достояние предков и ныне оставшимся на бобах. Туренин незаметно вздохнул.

Он очень болезненно переживал «благородную бедность», завидуя сноровистым, сметливым купчикам. К великому сожалению, его родители были далеки от хозяйственных дел. Милые, славные люди, они вращались в мире поэтов и художников, разговаривали на нескольких языках, в подлиннике читая Плутарха или цитируя Шекспира. Отец бежал от мирских забот, а княгинюшка по‑прежнему писала меню на карточках самого толстого бристольского картона с золотым обрезом, когда устраивала званые обеды. Оба скончались в нищете, под крышей нетопленого особняка, заложенного и перезаложенного. И дом, и поместье, экипажи и арабские скакуны – всё ушло с молотка.

Павел Андреевич Туренин, потомок Рюрика в двадцать каком‑то колене, достойный член Английского клуба, сохранял невозмутимость в чисто британской манере, встречая и провожая невзгоды с лёгкой ироничной улыбкой. А ведь порой не улыбаться тянуло, а корчиться от унижения, выть от позора и боли. Но не показывать же окружающим, как ему худо…

И вот новый удар судьбы‑негодяйки. Милая, нежная Марион выходит замуж, и не он её счастливый избранник. «Ничего, – усмехнулся князь, – и это стерпим…»

…Когда «купе Брауна» проехало перекрёсток с Пятой авеню, Павел кивнул в её сторону:

– Здешняя Оксфорд‑стрит и Невский проспект. Тут живут самые богатые люди Нью‑Йорка, почитающие себя знатью. Эсторы, Рашуорты, Торли… Из них только Дэгонеты ведут свой род от английских помещиков, а остальные – обычные мещане. Впрочем, Америка – слишком молодая страна, чтобы требовать от её жителей древних корней. Скажем, ван дер Лайдены являются прямыми потомками голландского губернатора Нового Амстердама, как тогда назывался Нью‑Йорк, а времени‑то прошло – каких‑то двести лет!39 А до той поры индейцы не знали бремени белого человека. Хотя как сказать… Де Сото открыл Миссисипи ещё в начале XVI века, а Коронадо тогда же вышел к Скалистым горам… Ну каких‑то двести пятьдесят!

Так, в приятных и познавательных разговорах, они доехали до универмага «Хогвоут», здоровенного пятиэтажного здания из чугуна и камня. Отпустив извозчика, друзья огляделись и сразу заметили всадника в широкополой шляпе, в джинсах и выгоревшей красной рубашке, с чёрно‑белой жилеткой из коровьей кожи. Вытащив одну ногу из стремени, он перекинул её через луку седла и дивился огромным витринам магазина.

– Во понастроили! – весело обратился он к Чуге и Туренину. – Не то что у нас… Восток, одно слово!

Из нагрудного кармана рубашки у него свисали верёвочки кисета. Скрутив цигарку, всадник чиркнул спичкой о джинсы и закурил.

– А здесь чего, вообще? – кивнул он на универмаг.

– Магазин, – ответил Фёдор.

– Во! – удивился конник.

– Откуда, ковбой? – поинтересовался Павел.

– Из Техасу мы, – живо ответил всадник. – Я – Ларедо Шейн, а он, – ковбой похлопал гнедого по шее, – Принц!

Конь мотнул головой, словно подтверждая: да, я королевской крови.

– Сам‑то я, как с гор спустился, так на Запад и подался, – охотливо продолжал Ларедо. – Всю жизнь, считай, коровам хвосты крутил. Вот и надумал глянуть, как оно тут, на Востоке, в Нью‑Йорке ихнем.

– И как тебе град сей? – тонко улыбнулся князь.

– Уж шибко большой! – признался ковбой. – Я в каньонах не блуждал никогда и в пустыне дорогу сыщу – пройду как по ниточке, от источника к источнику, а здесь потерялся!

– Кричи: «Ау!» – рассмеялся Туренин.

Ларедо ухмыльнулся, и белые, незагорелые чёрточки у его глаз ужались в морщинки.

– Бывай! – сказал Чуга.

За дверями «Хогвоута» было людно, но друзья первым делом вошли в кабину лифта – опробовать любопытное изобретение. Лифт загудел и тронулся. До пятого этажа он поднимался минуту.

– Здорово! – хмыкнул Фёдор. – Ежели наперегонки – запыхаешься, пока добежишь. А тут стой себе да в зеркало глядись!

– Здорово, – согласился князь. – Ну пошли мерить!

Оба решили себе голову не морочить зря – каждый купил по чёрному сюртуку в рубчик, брюки из дангери40 того же цвета, входившего в моду, да по паре ботинок. Чуге было непривычно носки натягивать заместо портянок, но делать нечего – обвыкай, пилигрим!41

Белая рубашка приятно облегала тело, а вот узкий галстук‑шнурок был, на взгляд Фёдора, лишним.

– Осталось купить шляпы, – сказал Туренин.

Чуга подумал, припомнил Бойда – тот с утра первым делом надевал шляпу, а уже потом штаны – и согласился. Но когда Павел подвёл его к прилавку, и услужливый продавец выложил стетсоновскую модель «Хозяин равнин»,42 помор заворчал:

– Десять долларов за шляпу? Куда это годится?

– Друг мой, – покачал головой князь, – не стоит гоняться за дешевизной – это самая низкая цена, и шляпа того стоит. Солнце на Западе печёт так, что не обрадуешься!

– Чистейший фетр! – заверил Чугу продавец. – На него пошёл мех бобра, а потому шляпа не пропускает воду. Из неё можно поить коня!

– Давайте, – вздохнул Фёдор.

Обрядившись, они вышли на Бродвей, похожие как бобы в стручке, только помор нёс в руке свой вещевой мешок, а руку князя оттягивал саквояж.

На улице друзья встретили давешнего ковбоя. Вот только Ларедо уже не верхом сидел, а плёлся на своих двоих, звякая шпорами и перекашиваясь под весом тяжёлого седла.

– А Принц где? – удивился Чуга.

– Проиграл, – мрачно сообщил техасец.

– Так лучше бы седло на кон ставить, – сказал Туренин.

– Ага, ещё чего, – по‑прежнему мрачно проговорил Ларедо. – Коняка‑то мне в десятку обошёлся, а за седло я все двадцать выложил! Пойду, – вздохнул он, – отыграюсь, может…

– Удачи! – пожелал ему князь.

На Пятую авеню их доставила конка. В отличие от омнибуса, конка ехала по рельсам, оттого не чувствовалось тряски. Ещё б диванчики мягкие – и хоть спи.

Дом, принадлежащий Селертону Уортхоллу, дедушке мисс Дитишэм, отыскался в промежутке между Тридцатой и Сорок шестой стрит. Это был солидный особняк из камня коричневого оттенка, возле которого скучала парочка неприметных личностей в сером. Дом был выдержан в стиле 30‑х годов – повсюду ковры, панели красного и палисандрового дерева, камины с полукруглыми арками под полками из чёрного мрамора, везде картины Хантингтона, Вербекховена, Кабанеля,43 помпезная мебель буль, ажурная чиппендейл, простоватая истлейк.44

Ливрейные лакеи с поклоном приняли шляпы Чуги и Туренина и торжественно сложили в холле их ручную кладь.

– Теодор!

С радостным криком по лестнице сбежала Марион. Она была неотразима в чёрном бархатном платье с венецианскими кружевами.

Застеснявшись своего порыва, девушка остановилась в двух шагах от друзей, стараясь придать лицу чопорное выражение, но природная живость взяла своё – барышня рассмеялась и бросилась тормошить обоих.

– Вас не узнать! – тараторила она. – Выглядите как денди с Олд‑Бонд‑стрит!45 Пойдёмте, пойдёмте, вы поспели как раз к обеду!

– Так вроде ужинать пора, – подивился Фёдор.

– А здесь так принято! – прозвенел девичий голосок.

Посмеиваясь, Чуга направился следом за Марион. Павел ступал рядом, придав лицу скучающее выражение: дескать, и не такое видали.

Наверху, из комнаты напротив, доносился женский смех – дамы в шёлковых платьях с кружевами вокруг высоких вырезов и узкими сборчатыми рукавами завивали волосы щипцами, нагревая те на газовых горелках.

– Пойдёмте, пойдёмте! – звенела мисс Дитишэм, хватая Фёдора за руку. – Я познакомлю вас с дедушкой!

– Нравится вам здесь? – поинтересовался Чуга, приноравливаясь к семенящей походке Марион.

– Очень! – призналась девушка. – Наверное, я рождена для светской жизни! По понедельникам я буду посещать концерты, по средам – бывать в опере. Зимою, с декабря, начнутся балы, а вечерами – званые обеды. Я буду ужинать у Дельмонико,46 ходить в театр Уоллока и в Музыкальную академию, наносить визиты и принимать гостей…

– Соскучитесь! – убеждённо сказал Фёдор. – Вы – птичка вольная, клетка не по вам, пущай даже и позолоченная.

– Ох, не знаю…

Марион провела друзей через анфиладу комнат в обширную гостиную. Хрустальные люстры отражались в натёртом паркете, литые карселевские лампы47 с круглыми гравированными абажурами, прикрытыми зелёными бумажными заслонками, чередовались с пальмами в кадках. В одном углу стоял рояль «Стейнвей» с большой корзиной роз от Гендерсона,48 в другом обитые парчою кресла были расставлены вокруг затянутых плюшем столиков, добавляя приватности. А посередине располагался огромный овальный стол в окружении бархатных стульев с высокими резными спинками. Стол был уставлен канделябрами и целыми ворохами столового серебра. Чуга подумал с тоскою, что обязательно опозорится за обедом.

– Позвольте вам представить Теодора Чугу, – торжественно провозгласила Марион. – А это Павел Туренин, русский князь!

Лишь теперь Фёдор разглядел сухопарого, моложавого старика в длинном чёрном сюртуке с бабочкой, совершенно седого, с пышными усами и бакенбардами а‑ля Александр II, а рядом с ним раздобревшую даму в тёмно‑лиловом атласном платье, с голубыми страусиными перьями на маленькой шляпке.

– Селертон Уортхолл! Элспет Кармайкл!

Дед Марьяны кивнул довольно дружелюбно, а вот «тётя Элспет» оставалась холодна.

В гостиной между тем становилось людно.

– Это моя кузина, – шептала мисс Дитишэм, представляя Фёдору гостей, – Эмма Рикрофт. А вот кузен Седрик. Друг семьи – Брайен Леффертс. Полковник Дермот Листердейл. Доктор Руфус ван Олдин…

– Ваше сиятельство, а встречались ли вы с императором? – бархатным голосом спросила мисс Рикрофт.

– Безусловно, мэм, – церемонно ответил Туренин.

– И всё же вы выбрали свободу? – томно осведомилась Эмма.

– Считайте это прихотью чудаковатого русского, мэм!

– А вы тоже кназ? – вцепилась кузина Марьяны в Чугу.

Уловив смешливую улыбку мисс Дитишэм, Фёдор вывернулся:

– Я тоже направляюсь на Запад, мэм.

Потребовалось вмешательство Марион, чтобы вывести его с «линии огня».

В это время гомон, доносившийся из комнат, усилился, перебиваемый восклицаниями, и в гостиную вошли трое. Впереди шагал коренастый и плотный мужчина лет тридцати пяти, с лицом холёным и властным. Одет он был очень богато, всякая вещь на нём словно кричала: «Я дорого стою!»

Маленькие глаза коренастого, чуть навыкате, смотрели остро, как бы оценивающе, а тонкие губы кривились в снисходительной, слегка презрительной усмешке.

– Это сам Мэтьюрин Гонт, – шепнул князь, – здешний миллионщик, воротила с Уолл‑стрит. Холодный и безжалостный, как спрут.

– Не совсем так, – проговорила мисс Марьяна. – Похоже, что Гонт получает искреннее удовольствие, когда разоряет своих жертв, а щупальца он запустил повсюду – в золотые рудники, в угольные шахты, в железные дороги…

Фёдор, впрочем, не слушал своих друзей. Его вниманием завладели двое, пристроившиеся к богачу. Пожилой человек своею окладистой бородой и ухватками напоминал купца какой‑то там гильдии. Под ручку с ним ступала высокая, стройная девушка в платье цвета сёмги, отделанном по подолу чёрными плиссированными рюшами. Её золотистые волосы были заплетены в толстую косу и украшены ниточкой жемчуга.

Завидя эту молодую особу, Чуга испытал «сердечный укол» – уж больно лепа была девица. «Больно лепа…»

Воистину, великий, могучий русский язык бледнеет перед женской прелестью! Какими словами передать чудную гармонию плотского и духовного в фигуре младой красавицы, когда жадный глаз ухватывает пленительный очерк груди, узину талии, крутой изгиб бёдер и лишь потом замечает некий внутренний свет, словно отводящий похотливые взгляды? Как описать обаяние незнакомки, очарование её улыбки или выражение карих очей, то насмешливое, то с затаённым искусом?..

– Кто эта барышня? – выговорил помор.

Мисс Дитишэм внимательно посмотрела на него и ответила:

– Её зовут Наталья Саввишна Коломина. Она из Форт‑Росса,49 что в Калифорнии. С нею дядя, Пётр Степанович Костромитинов, русский вице‑консул в Сан‑Франциско.50 – Помолчав, Марион добавила не без коварства: – Наталья помолвлена с мистером Гонтом.

– Да неужто? – буркнул Фёдор, чуя сильнейшее раздражение.

– Ага! – мило улыбнулась мисс Дитишэм.

Гости разбрелись по гостиной. Мужчины кучковались вокруг Гонта, словно придворные близ монарха, женщины разбрелись по парам. Мисс Коломина скучала в одиночестве.

Чуга приблизился к ней и слегка поклонился.

– Меня зовут Чуга, – сказал он на родном языке, – Фёдор Чуга.

– Вы русский? – воскликнула девушка.

– Из поморов мы.

– Очень приятно, Фёдор! А я – Наталья. Давно вы в Америке?

– Первый день, – признался Чуга.

– О‑о! Это очень большая страна! – оживилась Наталья. – Россия, конечно, побольше, но я не выезжала дальше Новоархангельска.51 Папенька с маменькой мои из Москвы будут, а сама я родилась в Форт‑Россе. Там, вообще, много наших…

– Никогда не был в Калифорнии, – улыбнулся Фёдор. – Расскажите, как там.

– Там здорово! – с чувством сказала Коломина. – Форт‑Росс… он у залива Румянцева, а ещё там рядом река Славянка.52 Ранча Петра Степановича – как раз на её южном берегу…

– Как‑как? «Ранча»?

– Ну да! Мексиканцы‑то всё по‑своему лопочут, на «о» – ранчо, а мы по‑нашенски. Ранча у Петра Степановича большая, её даже по‑другому зовут – село Костромитиновское. Там у него и усадьба, и кажимы для бакеров…53 Всё есть! Ранча Абросима Хлебникова почти рядом с заливом, мы её зовём «Хлебниковскими равнинами». А хозяйство Черных дальше всего от крепости, прозывается оно на всякий манер – и «Новая ранча», и «Равнина Черных», а сам Егор Леонтьич говорит по‑простому: «Ранча Черных». Ещё там бостонец54 один есть, Купер его фамилия, тоже скот разводит. Он держит ранчу верстах в тридцати от нас, вверх по Славянке. И мексиканцы с коровами дело имеют – тот же дон Гомес… Но наших всё равно больше – Круковых, Кусковых, Шелиховых, Ротчевых. Коломиных…

Наталья пригорюнилась.

– Папенька мой в прошлом годе пропал, – вздохнула она. – Как отъехал на промысел, так и всё… Он чагу заготавливал – это мамонтовые деревья такие,55 вышины громаднейшей и во много обхватов. Они всё по ущельям растут, а мы из них черепицу делаем чажную. Ох… Передал только с Харитоном Медведниковым писульку свою, что отъезжает срочно в Аризону, большой заказ, дескать, и всё на этом. Говорят, индейцы на его обоз напали, команчи дикие. Наши‑то следопыты в тех местах побывали, останки отцова товарища нашли и фургоны пожжённые, а вот самого папеньки никто не видал. Вот и маюсь я, не знаючи, то ли жив он, то ли сиротою зваться пора…

– Ежели тела отца вашего не сыскали, – с силою сказал Чуга, – стало быть, рано отпевать его. Всяко быват…

– Вот и я так думаю! – горячо сказала Коломина. – Надеюсь всё, жду…

Девушка смолкла, погружённая в мысли невесёлые, и Фёдор тоже разговора не вёл, уважая чужую печаль, пока Наталья не вздохнула, отчего высокая грудь её поднялась ещё выше.

– А Пётр Степанович всё замуж меня выдать норовит, – пожаловалась она, – и маменька про то же талдычит. Только не хочу я, без отцова‑то благословения…

Чуга и виду не показал, что рад.

– Выходит, не мил вам жених?

Наталья заколебалась.

– Про Мэта всяческие гадости говорят, – сказала она, – и в жестокости винят, и за бессердечие пеняют, а того не ведают, что доброта в нём тоже скрыта. Вон Мэт старикам своим особняк купил в Гарлеме, с садиком и слуг нанял. Родители его ни в чём нужды не знают, а он их почти каждый день навещает. Братца меньшого Мэт в аглицкий Оксфорд пристроил и платит за всё, а сестричке своей учителей из самой Италии выписал, чтобы они с ней музыкой занимались и голосок её пестовали…

Фёдор в это самое время перехватил ревнивый взгляд Гонта и подумал, что благие побуждения так глубоко запрятаны в потёмках души миллионщика, что хрен найдёшь. Мэтьюрин вооружился моноклем, отчего бледное лицо его перекосилось, принимая брезгливо‑надменное выражение.

Тут Чуга не удержался – склонившись, он сказал Наталье наполовину шутливо, наполовину всерьёз:

– Ох и много бы я дал, чтобы отбить вас у этого лощёного хлыща! Право, погодили бы вы с замужеством, пока я обернусь да разбогатею! Вот не знал ранее, куда в этой Америке деваться, а нынче ведаю – в Калифорнию мне дорога, не иначе.

Девушка вспыхнула и тихонько рассмеялась (лицо у Гонта пошло красными пятнами).

– А я не тороплюсь под венец, – сказала она с милой улыбкой. – Мы с дядей пробудем в Нью‑Йорке недельки две, а после вернёмся в Сан‑Франциско. Оттуда уже на ранчу. Мэт в наших местах недавно осел, а уже самым большим хозяйством обзавёлся – у него десять тысяч голов скота и сорок бакеров. Люди они все несносные, грубые, драчливые, только одного своего хозяина и слушаются – Мэт лучше их всех с револьвером обращается, да и подраться не дурак. Говорит, что ранча для него – место отдыха от трудов праведных…

– Ежели в гости загляну, не прогоните?

– От дома не откажем!

Фёдор по‑светски откланялся, подмечая, какое зло берёт Мэтьюрина Гонта. Марьяну, как видно, тоже увлекло незримое соперничество. Встрепенувшись, она созвала гостей:

– К столу!

Фёдора и Павла усадили по правую руку от хозяина. Гости беседовали на темы, далёкие от интересов помора, – они снисходительно поругивали условия в Интерлакене и Гриндельвальде,56 восхищались пением Итало Кампанини и Аделины Патти, а вот Чуга прилагал немалые усилия, справляясь со столовым серебром эпохи Георга II, да так, чтобы при этом не кокнуть фамильный сервиз севрского фарфора.

Подавали устричный суп, молодую индюшку с кукурузными блинчиками, жареную утку в смородиновом желе, а Зеб угодливо подливал красного «Шато‑о‑брион».

Туренин легко и непринуждённо справлялся с многочисленными приборами, и Чуга внимательно следил за князем – в какую руку тот берёт большую вилку, какой держит маленькую, как орудует ножом.

– Скажите, кназ, – заговорила настойчивая Эмма Рикрофт, обращаясь к Чуге, – на Запад вы направляетесь поохотиться? А на какую дичь? На бизонов, может?

– Нет, мэм, – усмехнулся Фёдор, поднимая бокал. – Я намерен завести ранчу.

– О‑о!

– Ваше здоровье!

Позднее, когда молодой Роуэлл Дэгонет сел за рояль, и по гостиной понеслись звуки модного вальса,57 пары закружились в танце. Чуга заметил, что мисс Коломина держится в сторонке, и предложил ей руку.

– Вы танцуете? – удивилась девушка.

– Пляшу, – усмехнулся помор.

– Ох, извините! – смутилась дама. – Говорю что попало!

– Пустое, – сказал кавалер, кладя руку на гибкую девичью талию.

Двигался Чуга легко, на всякий случай твердя про себя: «Раз‑два‑три… Раз‑два‑три…» – и даже тётя Элспет вынуждена была признать их с Натальей красивой парой.

– Вы хорошо танцуете, – проговорила Коломина.

– Есть кого кружить, – улыбнулся Фёдор.

Его так и тянуло облизать внезапно пересохшие губы. Сердце билось гулко, гоняя горячую кровь, а девушка – вот она, совсем рядом, мучительно близкая – и недоступная. Весь мир вращался очень далеко, вне кольца объятий, наплывая и скользя мимо неразличимыми цветными пятнами.

Музыка смолкла, и Чуга первый раз в жизни поцеловал девушке руку, благодаря за кружение вальса. Наталья казалась немного растерянной и смущённой, она смотрела на него, будто ожидая невысказанных слов.

Неуклюже поклонившись, Фёдор удалился в курительную комнату, где витал запах дорогих сигар. Смутно было у него на душе. Совсем недавно он посмеивался над амурными страданиями Павла, и вот Бог наказал его, самого заведя в медовую ловушку. Хм. Наказание? Или знамение? Провозвестие счастья?

– Что ты себе позволяешь? – донёсся из коридора резкий голос Гонта, вздрагивавший от ярости. – Как смеешь кокетничать с этим русским нищебродом?! Я ещё даже не взял тебя в жёны, а ты уже хвостом закрутила? Развратничаешь с первым попавшимся босяком?! Шлюха!

Сочный звук пощёчины был ему ответом.

– Ах ты… – задохнулся от злости Мэтьюрин. – Т‑тварь!

Чуга выскользнул в коридор как раз вовремя, чтобы перехватить руку Гонта, занесённую для удара. Наталья стояла рядом, вытянувшись стрункой, бледная и прекрасная в гневе. Из гостиной выглядывали Роуэлл и Павел.

Развернув Мэта, помор увидал вблизи обрюзгшее лицо миллионщика, выпученные глаза, распущенный рот с капельками слюны на губах. Монокль болтался на шнурке, словно отсчитывая удары сердца, уязвлённого ревностью.

Содрогаясь от наслаждения, Фёдор ударил Гонта кулаком под дыхало. Хотел было заехать коленом, дабы расквасить нос противнику‑сопернику, однако тот увернулся. Чуть не упав, Мэт отшагнул, восстанавливая дыхание, и бросился в атаку.

Крепкие, покатые плечи борца выдавали в нём давнее знакомство с боксом, и, как вскоре убедился Чуга, далеко не шапочное – Гонт двигался резво, ни одной лишней секунды не задерживаясь на одном месте. Его цепкие, лютые глаза смотрели зорко, с гнусным нетерпением живодёра – ах, скорей бы вцепиться в податливую плоть и терзать, бить, рвать!

От мощного хука правой Фёдор ушёл – и тут же заработал сокрушительный удар в скулу. Помора отнесло и основательно приложило к стенке, отделанной панелями из палисандра.

Привлечённые шумом драки, гости выбежали в коридор. Дамы заохали, запричитали. Костромитинов и полковник Листердейл бросились было разнимать поединщиков, но тут Роуэлл Дэгонет проявил характер – выхватив револьвер, он крикнул:

– Не трогать!

Князь Туренин красноречиво вытащил «адамс», одним видом своим удерживая толпу. Чуга оттолкнулся от стены, кидаясь к Гонту. Мэтьюрин ждал его, качаясь в классической стойке, подняв перед собой кулаки.

Фёдору боксировать не приходилось, зато опыта уличных драк ему было не занимать. Гонконг, Иокогама, Одесса, Марсель – всюду, где помору доводилось сходить на берег, случались встречи с местной шпаной, охочей до мордобития. Не всегда Чуге удавалось победы одерживать, зато опыт появлялся и дух крепчал.

Едва не заработав сокрушительный апперкот, Фёдор принялся дубасить Гонта, не позволяя тому и на секундочку опомниться. Уйдя в глухую защиту, Мэт отшагнул и набросился по новой, почём зря молотя кулаками.

Пропустив пару ударов в грудь, Чуга врезал Гонту по печени, но кулак прошёл вскользь, зато от сильного тычка Мэта у помора помутилось в голове. Миллионщик тут же воспользовался секундным преимуществом и саданул от души, прямым в подбородок. Фёдор свалился, слепо выставляя руки, и уже в падении ощутил вспышки боли – Гонт бил его ногами. Перебарывая дурноту, Чуга сделал подсечку, и Мэт приземлился на копчик. Передышка, пусть даже в четыре удара сердца, сделала своё дело – муть, колыхавшаяся под черепом, растаяла, вернулись все запахи и звуки. Миллионщик поднимался с колен.

Подтянув ноги, Фёдор присел на корточки – и резко вскочил, направляя удар и вкладывая в него вес тела. Кулак достиг цели – Гонта, едва успевшего встать, отбросило на стену, аж гул пошёл. Чуга тут же подскочил и, пока Мэт не опамятовался, провёл удар, целясь в голову, но не попал – противник резко пригнулся, огревая помора по рёбрам.

Напор у Гонта явно ослаб – сбил миллионщик «дыхалку». Фёдор извернулся, хватая Мэта за отвороты сюртука, и показал ему «ливерпульский поцелуй» – ударил головой в лицо. Хрюкнув, нелепо взмахнув руками, Гонт ударился о стену и свалился на пол.

– Хватит, Фёдор, – сказала Наталья дрожащим голосом, и Чуга кивнул, отступая.

Гонт поворочался и сел, пуская носом кровавые пузыри. Кое‑кто из гостей бросился ему на помощь, и тут уж Дэгонет с Турениным помех не создавали.

Опираясь на руки полковника Листердейла и пожилого, но крепкого ван Олдина, миллионщик поднялся с пола, глядя на помора, словно в прорезь прицела.

– Ты покойник! – сипло проговорил он и двинулся прочь, шатаясь, отмахиваясь от слуг.

Вскорости гулко хлопнула дверь, а немного погодя с улицы донёсся цокот копыт отъезжающего фиакра.

– Думается мне, – мрачно предрёк Костромитинов, посматривая на племянницу, – миссис Гонт тебе не бывать…

– И слава Богу! – всплеснула руками Коломина. – Господи, сколько я всего наслушалась про Гонта, а не верила, оправдывала даже. Дядечка, ты даже не представляешь, какое это облегчение – знать, что тебе не грозит брак с таким человеком! Спасибо Фёдору – избавил!

Чуга криво усмехнулся.

– Каяться не стану, – сказал он, – но, ежели што не так, простите великодушно.

Гости, оживлённо обсуждая «скандал в благородном семействе», потянулись к столу. Вперёд шагнула Марион, под ручку с Роуэллом.

– Вам надо срочно покинуть город! – молвила она с тревогой, переводя взгляд с Фёдора на Павла. – Гонт – страшный человек, он ни перед чем не остановится!

Туренин кивнул.

– Это точно, – сказал он серьёзно. – Если его люди найдут нас, вдвоём не отмахаемся.

– Ты прав, – неохотно признал Чуга. Обратив взгляд на Коломину, он развёл руками: – До свиданья, сударыня Наталья Саввишна! Даст Бог, свидимся.

– Обязательно, – ласково сказала девушка.

Пожав руки Костромитинову и Дэгонету, Фёдор с Павлом откланялись.

Особняк на Пятой авеню помор покидал с тяжёлым чувством. Впервые за долгое время на душе у него теплом повеяло, чувство живое затеплилось – и на тебе! Расставайся, беги… А что делать? Задержаться? Авось минуют его напасти? А толку‑то? Что ты Наталье предложить можешь, окромя любви да ласки? Поговорку – что, дескать, с милым и в шалаше рай, дурачки придумали. Чай, не ночевали они в том шалаше, когда дождь стеной! А зимой как? У костра греться? Да что ж это за милёнок такой, если избраннице даже крова предложить не может? Куда такой годится? Вот пущай сам в своём шалаше и живёт! А ему сам Бог велел в богатеи выйти…

– Стало быть, на Запад? – перебил его мысли скучный голос Туренина.

– Угу, – буркнул Чуга.

– Ранчу заводить?

– Угу.

– А меня… этим… бакером возьмёшь?

– Знаешь хоть, где у коровы рога, а где хвост?

– Знаю, – с вымученной жизнерадостностью ответил Павел, – читал! Едем?

– Да куда от тебя денешься, всё равно ж не отвяжешься…

В сгущавшихся сумерках показался силуэт лошади с коляской.

– Извозчик!

Очень скоро «купе Брауна» унесло друзей прочь, и они не успели разглядеть, как из‑под тёмной арки подъезда вывернула пролётка, занятая двумя мужчинами в неприметной одежде и одинаковых шляпах‑котелках. Не догоняя, но и не отставая, пролётка покатилась за экипажем, увозившим Фёдора и Павла.