Понтий Пилат

Глава 9. Пилат и Иуда

Глупец, он просто жалкий глупец и безумец, прокуратор Иудеи! Сегодня он подписал себе смертный приговор, и это так же верно, как обещание земли обетованной Господом своему народу. Посметь так издеваться над ним, над Й’худой! Да от него несёт солдатчиной, конским потом, речь нечиста, поступки язычника и убийцы, будь он проклят! Перед его глазами встало по-детски счастливое лицо прокуратора, которое взахлёб и повизгивая облизывала мохнатая уродливая тварь из его собачьей своры, знаменитой на всю Иудею. И рвота подступила к горлу, содрогнув его тело.

Встреча произошла на холмистой местности в окрестностях Мегаддона, на границе Галилеи и Самарии. Прокуратор в сопровождении Иосифа, Анта и своих мерзких псов возвращался в Кесарию.

Он увидел их издалека, эту странную и пёструю группу, так мало подходящую к древнему облику его родной страны, такую неуместную здесь. Прокуратор и его друг, Иосиф. Отпрыск колена Ефремова в роли слуги захватчика-иноземца. Иосиф нужен, конечно, он владеет обоими языками в совершенстве. Тогда как плохая латынь Иуды и крайне смешные познания прокуратора в языке подвластной ему территории могли бы стать неодолимой преградой к их общению. Но последнее обстоятельство не было связующим звеном между соотечественниками. Иуда ненавидел предателя, но и Иосиф не жаловал его. Их неприязнь была взаимной, давней и непримиримой.

Пилат оставил свору и своего наглого раба в определенном отдалении. И на этом спасибо! Ант вечно награждает недоверчивыми взглядами, голубые глаза сверкают недобро из-под густых светлых ресниц. Волчий у него взгляд, что и говорить, во всяком случае, когда он смотрит на Иуду. Иуда же исполнен отвращения к тому, кто возится с собачьей сворой. Ему кажется — Ант насквозь пропах псиной, и одежда его всегда в облезающей шерсти собак и в слюне, стекающей из развёрстых пастей страшных псов.

Разговор, состоявшийся между ним и прокуратором, окончательно вывел Иуду из равновесия. Душевное спокойствие покинуло его уже в то мгновение, когда он увидел их вдали. Он равно ненавидел всех, и людей, и животных…

— Любезный друг мой, Иуда… Вот уже второй год ты исправно служишь Великому Риму, а мы поставляем тебе за это драхмы, и немало драхм… А ведь надо быть ослом, чтобы не видеть, как тебя коробит от меня лично, от наших римских обычаев и лиц…

— Это неверно, господин! Величие Рима затмевает наше непонимание иноземных обычаев и поступков. И у меня нет повода ненавидеть кого-либо из римлян, тем более…

Прокуратор перебил его.

— Ладно, ладно, не стоит рассказывать о своей любви ко мне. Подозреваю, ты больше любишь мои драхмы. А если будет больше серебренников, то и любить больше будешь. Предложи тебе кто-то больше — боюсь, наша любовь закончится. Во все времена дело ведь не в драхмах, а в их количестве.

Здесь прокуратор позволил себе посмеяться, но глаза его оставались ледяными, и он не отводил их от лица Иуды, и было в этих глазах и презрение, и жёсткость, и обещание крупных неприятностей. Пилат не замедлил высказать это обещание вслух.

— Я привязался к тебе, Иуда, что поделаешь — я старею, устал, а люди в возрасте склонны к чувствительности. Но не настолько уж я тебя люблю, чтобы плакать по тебе. Ну, особенно, если ты провалишь мне дело с этим вашим Царем Иудейским. За ним нужен глаз да глаз, за этим Мессией. Гляди в оба!

— Я не расстаюсь с ним ни на час, ни на минуту, кроме как ради наших встреч, вот и сегодня…

— Да знаю я, знаю. Казна по-прежнему в твоих руках?

— Да, и Й’эшуа, и все остальные доверяют мне.

— Это хорошо. Впрочем, соотечественники твои из других колен Израиля глупы, как ты думаешь. Ведь ты так думаешь?

Иуда с неприязнью взглянул на Иосифа. Кто мог подарить эту мысль римлянину, если не Иосиф? За его спокойным лицом скрывалась ненависть, сопоставимая с собственной ненавистью Иуды. Сомневаться в этом не приходилось. Иуда знал это, чувствовал. Вчера, сегодня, всегда.

— Ты сам ведь из колена Иудина, а сыны Иуды хитры и вероломны?! — продолжал прокуратор. Он спросил это, но были в его фразе и подтверждение собственной мысли, и ответ на заданный вопрос.

Иуда растерялся. При всех разносторонних талантах прокуратора, до сегодняшнего дня особого интереса к происхождению своих осведомителей или к истории страны, явного, во всяком случае, интереса, он не проявлял. Впрочем, человеком был неожиданным, любил раздавать удары. Следовало быть подготовленным ко всему в разговоре с ним, а Иуда не был готов. Может, в его отношении к прокуратору была доля презрения, и за это презрение сейчас приходилось расплачиваться. Иуда ещё раз бросил короткий, но весьма выразительный взгляд на Иосифа. «Учитель у римлянина весьма неплохой. Да и ученик под стать», — обдумывал он, стараясь делать это быстро. «У меня сразу два врага, и каждый стоит пятерых. Ещё неизвестно, кто из этих двух с большим удовольствием пригвоздил бы меня к кресту. Надо собраться». Кривая ухмылка сползла с его губ, и сменило её выражение глубочайшего уважения к собеседникам.

— Чего же ты молчишь, Иуда? Кто-то на днях рассказывал мне эти сказки. Ах да, жена. Она изучает Тору[45]… Так она и говорила, что сыны Иуды богаты хитростью. Иуда продал израильтянам брата Иосифа, любимого сына Иакова, за 20 серебрянников, потом путём кровосмешения положил начало иудейскому племени…

— Стоит ли это внимания великого Рима, господин? — мрачно спросил Иуда.

— Стоит, стоит… Я представляю Рим, и я его солдат. Я привык действовать прямо и открыто, а вы предпочитаете обходные пути, за исключением разве тех случаев, когда приходится отступать. Мне нужно знать твой народ, и если избранные Богом вероломны, это мне тоже следует знать. Ты — мои уши и глаза рядом с нашим Мессией, но ты ещё и иудей. Чего мне ждать от тебя, продашь ли ты меня и за сколько, — это частности, но для меня не лишённые интереса…

Иуда не помнил, что отвечал, сколько раз кланялся потом. Он видел перед собой лишь это лицо, чувствовал сумасшедшее желание, выхватив кинжал, вонзить его в это мерзкое, усмехающееся лицо. Быть может, потому, что прокуратор был прав…

Сколько он помнил и осознавал себя, свое «я», основным чувством в нём была непримиримая, всепоглощающая ненависть. Он знал её причины. Не ведал другого… Где предел этой невероятной ненависти, на что он способен ради неё?

Чужое, пусть прекрасное, величественное и высокое, никогда не ослепляло его зрения, не обольщало сердца. Драгоценным сокровищем души его было священное наследство родного народа. Наследство и тесно связанная с ним ненависть — вот что было центром мироздания этого человека. Он был истинным сыном колена Иудина! Непримиримым и верным…

Истоки ненависти восходили к давним временам, события происходили тысячу лет тому назад. Маленькое племя иудеев тогда было отторгнуто от Израиля.

«И почил Соломон с отцами своими… и воцарился вместо него сын его, Ровоам»[46]. Собственно, это означало, что воцарился он не только в Иерусалиме, над коленом Иудиным и смежными областями колена Вениаминова, но и надо всеми двенадцатью коленами Израиля. Но если прежде старейшины колен израильских имели намерение поставить Давида царём над собою, то они и пришли в Хеврон, бывший столицей царства, и сказали ему: «вот мы — кости твои и плоть твоя». Теперь, при воцарении Ровоама, следовало старейшинам придти в Иерусалим, бывший ныне столицей государства (уже на протяжении двух царствований). Но все израильтяне, старейшины колен, кроме Иудина, собрались в Сихеме. «И пошёл, — говорится, — Ровоам в Сихем»[47]. Царь с горсткой свиты в городе, к нему явно не расположенном. Он слышит крамольные речи, что царствование отца его, Соломона, было слишком тяжело для народа, но если он облегчит жестокую работу отца его и тяжкое иго, которое он наложил на народ, то он, народ, будет служить новому царю. Грозен был ответ Ровоама. Иуда с детских лет помнит эти слова, чтит царя и восхищается им:

«Отец мой наложил на вас тяжёлое иго, а я увеличу иго ваше, отец мой наказывал вас бичами, а я буду наказывать вас скорпионами»[48].

Повторяя эти слова про себя, Иуда испытывал необычайный подъём. На глазах его выступали слезы, сердце стучало в ушах, ладони покрывались липким потом, а всё тело — волной мурашек…

Увы, силы были явно неравными. Народ отрекся от Дома Давидова, отринул своё с ним кровное родство. «По шатрам своим, Израиль!» — провозгласили старейшины. «Теперь знай свой дом, Давид»[49], — сказал народ виновнику переноса царского трона в колено Иудино. Десять колен израилевых тысяча лет назад отошли от Дома Давидова…

Ревность, лишь ревность и зависть — вот что подвигло их на этот предательский поступок. Иуда был убеждён в этом, отвергшие его народ соотечественники, в свою очередь, были презираемы и отвергаемы им. Разве не сам Господь приговорил десять предавших колен израилевых к исчезновению? Растворившись в иных народах, они потеряли всё. Лишь иудеев считал Иуда избранным народом, все остальные были такими же, если не большими врагами, чем римляне.

И среди них — Иисус. Да, родился в Вифлееме Иудейском, но лишь потому, что его семья прибыла туда из Галилеи. Он — галилеянин, независимо от случайного места рождения. Галилея, где он провел свою предшествующую жизнь, отделена от Иудеи, имеет своего собственного тетрарха. Смешанные браки между жителями этих земель были запрещены, и не Симон ли Тарсис[50] из Маккавейских князей насильно переселил всех проживавших в Галилее иудеев обратно в Иудею? Что хорошего может придти из Галилеи вообще?

Да, римлянин в чём-то прав. Ему, иудею, не впервой придётся предать, но кого и зачем? «Если восстанет на тебя пророк или сновидец… то пророка того или сновидца должно предать смерти»[51].

Осведомителем прокуратора он был давно, но ещё раньше стал членом тайного общества. Всё в соответствии с древними книгами: «поставь наблюдателей за наблюдателями», разве не так сказано в них. Своего священного наследства Иуда не предаст никогда, в нём его жизнь, его будущее. Сыны Иуды, избранный Богом народ, будут когда-нибудь жить в пределах одной страны, получив землю обетованную, станут выше всех народов, все остальные народы будут уничтожены или обращены в рабство. Он, Иуда, верит в это, и ради этого готов умереть, ради этого он будет жить. Судьбы других людей, других земель имеют ли значение в сравнении с этим?

А пока он служил осведомителем римлян, плёл сети вокруг Иисуса. Приближал своё, отличное от других, будущее. Он многое знал, о большем догадывался. Нити многих судеб держал в руках. Вот допустим, прокуратор. Верный отечеству солдат, истинный римлянин. Здесь губы Иуды искривила язвительная, с оттенком презрения, улыбка. Так что же он делал во храме Великой Матери Богов? В одно время с Иродиадой, этой потаскухой Ирода Антипы! Надо полагать, служил Риму. Хороша служба, нечего сказать… Он, Иуда, хотел бы так тоже… Он видел их, идущих по двору храма. Её оголённые плечи, и не прикрытые платьем ноги. Красивый у неё зад, ничего не скажешь. Пристроиться бы к ней сзади, всадить между ногами, да помять эту бесстыдно открытую взорам грудь. Укусить бы в шею, до крови. И пусть бы она кричала, он бы не отпустил её. Разодрал бы её там, внутри, чтоб она не ходила — ползала, утопая в пыли.

На этом месте своих размышлений Иуда почувствовал знакомое жжение в паху. Воровато оглянулся. Дорога сзади пустынна, окружена холмами. На холмах — не слишком густая, но нужная растительность — какой-то кустарник. Ещё несколько десятков шагов, и поворот. Он полез на холм. Укрылся в кустарнике.

Мысли об Иродиаде сводили с ума, дыхание сбивалось с ритма, он сопел и с силой втягивал воздух в раздутые ноздри. В паху пульсировала кровь. Плоть его восстала и просилась наружу из-под одеяний. Привалившись к какому-то кусту, Иуда обнажил набухший, побагровевший член. Первое же касание рукой исторгло мучительный стон из глубины его существа. Рука знала своё дело: она сжимала орган с нужной силой, скользила вверх, и снова вниз, вовлекая Иуду в безумный вихрь ощущений. Он представлял себе, как насадил женщину, и вонзается в неё с сумасшедшей силой. Так, что она кричит от боли, хочет вырваться, уйти, но ей это не по силам. А он, Иуда, всё глубже проникает в её плоть, разрывает её на части своим молотом. Длинные её иссиня-черные волосы намотаны на его кулак, губы искусаны, упругая грудь с торчащим соском — между его сжимающими, давящими пальцами. Она стонет и кричит, но пусть кричит, ей не уйти от него…

Стонал, и довольно громко, сам Иуда. И даже кричал в момент облегчения, не слыша сам себя. Поток семени излился на подол одежды, намочив её. Он не видел этого, всё ещё сжимал член, ловя последние содрогания всего тела, последние мгновения наслаждения, в висках стучала кровь, а в области лба затихала сладкая боль.

Долго лежал потом под кустом, опустошённый, глухой ко всему. В сердце в который раз нарождалась тоска. Он знал, что лишь такая радость доступна ему. Рядом с женщиной — живой, тёплой, доступной ему женщиной, — его мужское достоинство повисало жалким, ненужным куском плоти. Ни о каком молоте и речи не было. Был лишь вялый поникший огрызок плоти.

И это не прибавляло любви к прокуратору. Иуда чувствовал, на животном уровне, как чувствует побеждённый самец, уступивший в неравной схватке, более сильному и удачливому сопернику, в борьбе за столь желанную самку: у этого светлоглазого, высокого, жизнерадостного человека с женщинами всё получалось. У него-то не было никогда необходимости в одиноких ласках на глухой дороге, в кустах, с самим собой… Рядом с ним всегда были красивые женщины.

И может, именно это, а не принадлежность прокуратора к другому племени и религии, делало его в глазах Иуды врагом? Именно это… Но нет, снова и снова он повторял: «Отец мой наложил на вас тяжёлое иго, а я увеличу иго ваше, отец мой наказывал вас бичами, а я буду наказывать вас скорпионами…». И кожа вновь покрылась мурашками, сердце забилось сильнее, пересохло в горле, и липкий пот выступил на ладонях.