Пора созревания

— Мне очень нужен твой профессиональный совет!

Я сразу догадалась, к чему она клонит, и состроила недоуменно-безмятежную гримасу, которая, впрочем, меня не спасла: в научном рвении Августа была беспощадна. Унумганг, чье существование она отметила слабым кивком, быстро попрощался, я сумела передать привет Лизль, лишь поймав профессора за рукав.

Когда Унумганг исчез из поля зрения, Августа с легким налетом трепета поведала мне секрет:

— Ваш пастор — душка! — И следом ошарашила вопросом: — Твой турецкий еще на что-то годен?

Я с трудом перевела дух:

— Ну знаешь! Да я двадцать лет жизни положила на его изучение!

Однако Августу ответ не удовлетворил. С немецкой пунктуальностью она уточнила, означает ли это, что я способна читать средневековую тюркскую поэзию и личные письма. Принадлежащие перу Незими, например.

Я заюлила, как уж под вилами:

— Не знаю, нужно посмотреть. Насколько я помню с университетских времен, древние тексты из-за своеобразного арабского написания трудно поддаются прочтению. Для меня работа с текстом всегда сродни дешифровке. В конце концов, язык-то не родной.

— Да ладно, ладно. Я просто подумала, не в состоянии ли ты определить, насколько корректны эти дурацкие интерлинейные переводы.

Я стала кивать на Самур-оглы: он, мол, крупный специалист по толкованию турецких текстов.

Августа закатила глаза:

— Понимаю. Но должна тебя разочаровать. То, что ты испытываешь к нему как к мужчине, еще не подтверждает его научную квалификацию.

Ах, ей нужно подтверждение квалификации?! Ей, которая находит пастора душкой и пока ничего не привнесла в расшифровку, кроме своих «О! О! О!».

— И все же именно он надышал текст.

— Как это «надышал»? — Глаза Августы округлились симметрично лицу, от чего она похорошела.

Я поняла, что оплошала.

— Долгим вздохом благоуханной настойчивости. Древнетурецкое выражение, — попробовала я замести следы.

Но настойчивость относилась в равной мере и к Августе. Смерив меня недоверчивым взглядом, она сообщила, что позволит себе вернуться к этому разговору, но прежде закончит изучение антропогенеза нашей местности.

— Если есть возможность собственными глазами увидеть аутентичную географию «тьмы веков»…

Она испарилась. А я пошла в «Трафик» за еженедельником и запасными грифелями для механического карандаша.

День выдался на редкость погожий. Я даже подумала о том, чтобы куда-нибудь съездить или прогуляться пешком. В местности, дождливой, как наша, не принято брезговать хорошей погодой. Ведь в любой момент, особенно в конце сентября, нас может запросто завалить снегом.

Только я пришла домой, разложила покупки на кухонном столе — в окно постучала соседка. По ее охотничьему костюму я сразу догадалась, в чем дело. Соседка приглашала меня в поход по лесным дебрям за полыми стволами, разнообразными камнями и замысловатыми корягами. Из первых она вырезала и шлифовала нечто вроде подставок для цветов, вторые требовались нам решительно для всего, а третьи служили в качестве садовых скульптур.

Итак, «охотничьим костюмом» звалась у нас любая одежда, которую было не жаль рвать и пачкать, а также крепкие ботинки. «Костюм» дополняли перчатки, пилы, секатор, пластиковые мешки, рюкзак и т. д. В отличие от «одежды первопроходца» наш «костюм» не имел к моде никакого отношения.

Я кивнула, открывая дверь. Нет, сначала кивнула, а потом открыла.

— Такой день нельзя упускать! Мне срочно нужны несколько камней для моей передней террасы, — затараторила соседка, выдергивая жалкий пучок травы, выросший среди моих бархатцев в горшке цвета ванили.

— Дай мне десять минут!

И тут меня пронзила молнией и зажгла замечательная мысль.

Сидя в «лендкрузере» соседки, мы молча решали, куда двинемся. Заранее определяться с маршрутом было вредно: в ответ на мое предложение соседка выдвинула бы свое и в результате мы вообще не тронулись бы с места. Поди докажи, что лучше ехать туда, а не сюда!

Вот и развилка. Пора определяться. Я дождалась вопроса соседки и изобразила озарение:

— Лейслинг! Как насчет Лейслингского ущелья?

Она покачала головой. И еще раз покачала. Я испугалась, что придется вкратце изложить историю с перепиской. Но соседка согласилась:

— Лейслинг? Замечательно! Лучше не придумать!

Я с облегчением откинулась на сиденье. В Лейслингском ущелье я бывала, но и представить не могла, где, во имя всех друидов, там можно приткнуть монастырь, хотя бы крошечный.

Мы поднялись по узкой дороге на Люпич, затем осторожно скатились к Пётченштрассе, потом вскарабкались к Оберлюпич и остановили машину в начале оврага.

Моя соседка взяла у здешнего лесничего письменное разрешение на сбор и вывоз камней в качестве защиты от настоящих охотников, те бесились, если в лесу находился кто-то кроме них самих и зверья.

На дне колдовского мрачного ущелья журчал Михльхальбах.[16] Солнечные лучи, просеянные сквозь кружевную листву, падали на лесную подстилку. Казалось, что это сквозь мох пробивался блеск потаенных сокровищ.

Кадры лесного хозяйства пережили неоднократное сокращение штатов. Уцелевшие лесники были не в состоянии контролировать огромную территорию: пресекать вырубку ценнейших деревьев, вывозить бурелом, заниматься чисткой леса весной и осенью. За весьма недолгий срок бережно используемые, ухоженные места со знаменитым ягодным изобилием превратились в первозданные дебри, где без труда можно было мысленно перенестись во времена Вендлгард.

Аббатиса обосновалась здесь с парой своих сторонниц. Этому, несомненно, предшествовал побег. Малочисленные источники не содержали никаких сведений о том, от кого или от чего она бежала.

Я припомнила все, что знала или сочинила о ней. Женщина средних лет, то есть в возрасте, который нынче считается молодостью. Попала в Австрию как девушка свиты Софии Ласкарис, однако не вернулась с ней, разведенной, на родину, осталась в бенедиктинском монастыре, где получила имя Вендлгард. В монастырь ее отдали из-за строптивости. Но монахиням не удалось укротить независимый нрав послушницы. Несколько раз серьезно проштрафившись, Вендлгард сбежала из обители. Скорее всего ее не преследовали, благоразумно рассудив, что шумиха только прибавит ей популярности.

Но чем привлекала она людей? Что за религиозное учение вывезла она из Анатолии? Почему пряталась здесь, в заповедной зоне Зальцкаммергут? Поссорилась с катарами?[17]

— С ума сойти! — Соседка показала вниз, на ручей. — Видишь ту руку?

Я покинула мир своих мыслей. Да, в самом деле. С противоположного берега в ручей свисало лишенное коры дерево, и его сучья зловеще походили на огромные растопыренные пальцы.

— И камни!..

В воде лежало именно то, розовое, отшлифованное потоком, манящее, что заставляет биться чаше сердце доморощенного минералога. Но близок локоток, да не укусишь.

С рюкзаками за спиной мы топали вверх по склону, окруженные шорохами, которые делают неуместными любые разговоры. Иногда мимо нас проносился мотоциклист: с багровым лицом, если ехал вверх, и со счастливой улыбкой, если катился под гору. Прочее человечество не показывалось нам на глаза, большое ему спасибо.

Теперь с одной стороны дороги был крутой обрыв к Михльхальбаху, с другой, вплоть до Пётченпаса, тянулся сумрачный замерший лес.

Найдя камень, пригодный для использования в быту, мы помечали его веткой, а полый ствол, подходящий для создания вазона, или причудливую корягу — несколькими камнями.

Не стану скрывать, нашими пометками был усеян весь регион. Ясное дело, мы забирали малую толику находок — только истинные раритеты.

Впрочем, на сей раз я выглядывала не чудеса природы, а место для убежища.

«Где же, где, — бился в мозгу вопрос, — могло стоять маленькое аббатство, если оно действительно существовало?»

На горе, рядом с которой Михльхальберг казалась заурядной низинкой, а именно на Зандлинге, некогда добывали соль, сначала в открытом карьере, потом в штольнях.

Считается, что первая здешняя солеварня принадлежала римлянам. Однако новейшие исследования пыжатся доказать, что до них успели подсуетиться венеты, не говоря уже об иллирийцах и кельтах.

Во всяком случае, галечная дорога, ведущая через Лейслинг, была построена римлянами, и надо сказать, плохо. Где-то около 800 года за соляные разработки всерьез взялись бавары, прогнав с Михльхальберга славян. В середине XVI века штольням положил конец горный обвал.

Все это я вычитала у Польнера, а также многое другое, а именно: Альтаусзее возникло только в VIII веке, вероятно, вследствие сильного землетрясения. Примерно тогда же был основан монастырь Трунзео. Кем? Может быть, друидками, что жили в Альтмюнстере на Траунзее? Которые заселили рыбой, в первую очередь гольцом, Альтаусзее.

Изначальное поселение — кельтское оно там или еще какое, — названное в честь близлежащего города гальштаттской культурой, продержалось до Средневековья. Немудрено, что Вендлгард устремилась из Траункирхена через Ишланд в Гоизерн, а оттуда в Лейслингское ущелье и обосновалась там, хотя и на отшибе, но рядом с путями сообщения, горняки-то поставляли соль во все части света. Иными словами, у нее была возможность вести переписку.

Довольная направлением своей мысли, я удивилась, оказавшись перед скалой из разноцветной слоистой породы, подножие которой завершалось каменистой осыпью, на которой могли бы разместиться несколько зданий. Задрав голову, я заметила уступ и на нем нечто напоминающее по очертаниям башню из той же породы, а позади башни свободное пространство шириной около метра. Скользнув взглядом в сторону, я обнаружила другой уступ и тоже с башней.

— Ничего себе! — Я указала соседке на уступы. — Ближайшая гроза с градом сметет эти башни, которые и так неизвестно чем держатся. Только пыль полетит!

Я была недалека от истины. Над промоиной, по которой совсем недавно катились камни, нависало огромное дерево с почти вывороченным корнем, сия конструкция медленно, но верно теряла почву под собой.

Наверное, и грозы с градом не понадобится, чтобы спровоцировать очередной обвал.

Скальные обломки манили нас со страшной силой. Не долго думая мы сложили две кучки камней: розовую — для соседки, белую — для меня.

Особенно я обрадовалась двум плоским валунам, идеально гармонировавшим с моей дорожкой между грядок, и конусообразному камню — точь-в-точь сидящая сова! К тому же сквозное отверстие в камне имитировало глаза.

Украдкой я поглядывала на башни. В памяти всплыли монастыри на горе Афон. Если предположить, что гора во времена Вендлгард была менее сыпучей, то маленький монастырь вполне мог разместиться у ее подножия. А отсутствие следов объяснимо как вышеназванным обвалом, так и соляным промыслом: когда монахини покинули гору, их постройки разобрали для хозяйственных нужд.

Мы прикинули, стоит ли нам продвигаться дальше, к долине, и потом вернуться за камнями или…

Полчаса спустя мы подогнали машину и стали грузить добычу. Работа выдалась не из легких, вскоре мы взмокли не только под «охотничьими костюмами», но и под перчатками.

Соседка обмолвилась о Большом Лейслингском озере (оно вообще-то меньше, чем Малое), где можно освежиться.

Сказано — сделано. Проехав немного, мы остановились у следующей скалы, которая была выше предыдущей, но башен не имела, зато у ее просторного подножия я на месте Вендлгард без колебания поставила бы монастырь. Мы спустились к озеру. Скинули «охотничьи костюмы» и… прыгнули, хотелось бы мне сказать, но на самом деле с диким воем, боязливо погрузились в ледяную воду.

Насколько заманчивым озеро выглядело сверху, настолько отрезвляющим было его прикосновение: до боли.

Слегка поплескавшись у берега, мы залезли обратно в свои одежки. Настроение улучшилось. А уж в теплом салоне машины нас охватило истинное блаженство.

Мы тронулись дальше, и вдруг перед машиной появилась ковыляющая бегунья. Чем ближе мы подъезжали, тем она сильнее припадала на ногу.

Пат!

Соседка, конечно, притормозила и спросила:

— Вас подвезти?

— О да! — Тут Пат заметила меня. — Привет! Как мне повезло! Могу поспорить, вы едете домой в Альтаусзее!

Соседка в недоумении воззрилась на меня.

— Это Пат Макколл, профессор германистики из США, она приехала, чтобы взять у меня интервью и заодно отдохнуть. Мы познакомились позавчера.

— Садитесь! — сказала соседка.

Заднего сиденья в «лендкрузере» не было. Соседка ликвидировала его, чтобы выиграть дополнительное место для раритетов, поэтому она вылезла и загрузила Пат в кузов, к каменьям.

Пат выглядела усталой, но я бы побилась об заклад, что ее хромота — просто ловушка для растяп-водителей.

— Ну? Что новенького? — полюбопытствовала я с максимальным равнодушием.

— Интересная местность, — ответила Пат так же безразлично, — чрезвычайно интересная!

И на том спасибо. А то соседка насторожилась. Мы все слишком проголодались для подробных объяснений.

Я оказалась права: когда у отеля соседка извлекла Пат из кузова, от хромоты не осталось и следа. Поблагодарив нас многократно за lift,[18] американка бодренько взбежала по ступенькам.

Дома меня ожидал факс от Самур-оглы. Крупный специалист благополучно прибыл в Стамбул и сделал несколько открытий относительно писем Незими и происхождения Вендлгард. Слово «происхождение» было снабжено восклицательным знаком и набрано вразрядку. Подробности открытий он опустил до той поры, когда сумеет убедительно доказать свою правоту. Самур-оглы еще раз благодарил меня за гостеприимство и сотрудничество, коими я внесла неоценимый вклад в исследование турецкой истории. Под красивым росчерком стоял не только адрес Босфорского университета, но и домашний с номером личного телефона-факса.

Я прослушала автоответчик: первым раздался голос Унумганга, потом — Августы. Оба просили перезвонить.

Я отложила долг вежливости на потом. Сначала требовалось прибрать камни, которые мы с соседкой выгрузили у меня на въездной дорожке. На тачке я отвезла их в сад.

Найдя для них пристанище, по крайней мере временное — от напряжения тряслись руки и колени, — я ощутила острую необходимость перекусить и выпить пару чашек чая.

Я устроилась с подносом на террасе. Кусты начали менять окраску. Высокие астры радовали интенсивным фиолетовым, насыщенным темно-розовым и глубоким бронзовым цветом. Пышно распустились поздние розы. Пара чалмовидных лилий заносчиво вскинула кудрявые головки, странно, что их не объели олени. Хотя, может, олени терпеть не могут барсуков и обходят мой сад стороной?

Любуясь садом, я и не заметила, как стемнело. Сумерки осенью наступают гораздо раньше, чем летом.

— Унумганг, — произнес профессор, преисполненный уважения к собственной фамилии.

Я все-таки заставила себя ему перезвонить. Голос в трубке стал несколько дружелюбнее, когда я представилась. Я спросила Унумганга, как поживает супруга, и он ответил, что ей лучше, насколько это возможно. Она передает мне привет и ждет не дождется, когда мы вместе совершим прогулку.

— Но если вам угодно знать мое мнение, — скептически сказал профессор, — то прогулки, в вашем с Лизль понимании, она сможет совершать не ранее следующей весны.

— А вы? Как ваши дела?

Неужели это был вздох — то, что я услышала?

— А как, по-вашему, дела у ученого, который погнался за следом, исчезающим в песках времени?..

Слова я разобрала, смысл — нет.

— Пожалуйста, профессор, излагайте проще!

Голос выдал явное кокетство:

— Вы будете смеяться…

Я посерьезнела.

— Сидеть у колодца и даже не зачерпнуть из него…

У меня пересохло в горле. Я откашлялась:

— То есть?..

Конечно, я догадывалась, к чему он клонит, и судорожно пыталась выстроить линию защиты, понимая, что в один прекрасный момент не выдержу и сдамся, хотя пока его знаменитое искусство убеждения давало осечку.

— Вы бог знает зачем занимаетесь рекогносцировкой…

Откуда он узнал?

— …а я вынужден корпеть над слепой копией.

— Слепой? До сих пор никто не жаловался на мой ксерокс!

— Я не хотел обидеть ваш ксерокс! Я имею в виду вашего доктора. Возможно, Самур-оглы и сумел проявить текст, но на слишком короткое время! Это отразилось на копиях, наверняка мне досталась последняя! Особенно в конце заметно, как слова растворяются, я уже молчу про точки, запятые и надстрочные знаки. Настоящая катастрофа!

Не исключено, что стенаниями профессор пытался заполучить оригинал — мой оригинал! — и проявить, закрепить текст своим способом.

Я доверяла Унумгангу и его огромному научному опыту. И все же не могла прийти ни к какому решению, значит, нужно было тянуть время сколько получится.

— Но ведь расстановка знаков претерпела за несколько столетий значительные изменения!

Слабый аргумент, конечно, однако профессор воспринял его как существенное возражение.

— Согласен. Но позвольте предположить: там, где на моей копии тени, в оригинале стоят значки, которых мне фатально недостает для расшифровки.

Похоже, он всерьез озабочен. Придется срочно поворачивать беседу в другое русло, иначе он, подавив гордость, прямо попросит меня предоставить оригинал ему и его искусству. Что тогда?

— Между прочим, — сказала я небрежно, чтобы заинтриговать его, — выяснилось, на чем основано первое письмо Вендлгард.

На секунду мне почудилось, что он навострил уши, однако я рано обрадовалась.

— А! Вы имеете в виду цитату из Хильдегард фон Бинген?

Тут уж я прикусила язычок: не хватает опять сознаться, что к рукописи не прикасалась!

— Чистый камуфляж. Но полагаю, в нем ключ к шифру по крайней мере следующего письма. Именно поэтому так важно учитывать каждый знак, каждый штрих!

Означают ли его слова, что он по-прежнему с помощью вычислений ищет что-то за текстом? Тогда я хотела бы знать: работает он с оригинальным, латинским текстом или пользуется немецким переводом? И есть ли расхождение в числовом значении у немецкого слова и его латинского аналога? Мы-то бились с немецким. Ведь, по Унумгангу, числовая структура связывает все языки.

— Теперь меня интересуют разные слои в письмах, — сказала я. — Возьмем начальные строки первого письма. Они принадлежат Хильдегард, следовательно, написаны на латыни. Но ведь дан перевод! Кто его сделал? Наверное, сама Вендлгард. Возможно, это ее упражнения, проба пера, проверка собственного мастерства в немецком языке. Если так, то не исключено, что перевод действительно содержит ключ…

— Дорогая моя! — перебил меня Унумганг. — Конечно, соображения такого порядка — самые верные. Но все же от вашего внимательного взгляда не могло ускользнуть то обстоятельство, что текст Хильдегард длится только около десяти строчек и переходит в изложение Вендлгард, или кто там скрывается за этим именем. Сначала чужеродные предложения пристегиваются как придаточные. Потом вступают целые периоды, которые по звучанию вполне соответствуют стилю Хильдегард, однако не встречаются в ее трудах. Вставки не выделены ни шрифтом, ни подчеркиванием, что означает единственно — они служат для смягчения тона письма.

Я попробовала обратить профессора к его же собственному утверждению:

— Так, по-вашему, автором писем не обязательно является Вендлгард фон Лейслинг?

Унумганг шумно набрал воздух, чтобы обескуражить меня посильнее:

— Что значит историческое лицо? Упоминание в хронике XIII века отнюдь не доказывает, что его носитель действительно существовал. Хроника может оказаться фальсификацией или недобросовестной копией. К примеру, одна хроника аббатства Трунзео сгорела при пожаре в XIV веке. Остались копии, сделанные переписчиками. Так вот, они весьма и весьма разнятся в целом ряде фрагментов. Особенно грешит отсебятиной копия, подготовленная последней аббатисой монастыря Магдаленой Дитрихин, жизнерадостной особой с ощутимым уклоном в протестантизм. Впрочем, история бенедиктинок из Траункирхена закончилась в 1572 году. В XVII веке, после успешной «обратной реформации», монастырь перешел к иезуитам. Я всерьез задаюсь вопросом: насколько вообще можно доверять таким, с позволения сказать, источникам, как ваша рукопись?

— Да, но… — У меня не было слов.

— Слушаю.

Я наяву увидела саркастическую улыбку Унумганга.

— Да, но ведь у каждого из нас есть свой собственный интерес к переписке. Например, вы заранее знали, что следует искать в барсучьем брюхе, я в отличие от большинства поняла только потом, что попало мне в руки.

— Свалилось. Скажите честно: свалилось как снег на голову.

— Но почему?!

Наверное, я воскликнула довольно громко. Унумганг приглушил голос:

— Может быть, причина заключалась в том, что вы, как писательница, являетесь лучшей хранительницей сокровища, нежели остальные соискатели. Насколько я понимаю, этот доктор Самур-оглы и дамы из «Женского просвещения», не говоря уже о пасторе, завладев рукописью, стали бы…

Судя по голосу, его затрясло. Я перевела огонь на себя:

— Но признайте и мою правоту, шансы должны быть равными!

— По большому счету да. Если не принимать во внимание вашей маленькой слабости той ночью, когда вы сыграли в пользу нашего коллеги из Стамбула.

— Как соотечественник Незими, он заслуживает право на небольшое преимущество.

Унумганг из опасения быть заподозренным в ревности или зависти смягчил тон:

— Конечно-конечно. Только боюсь, ему оно не поможет, если он не владеет коптским языком.

— Коптским?

С какой стати профессор приплел египетскую ветвь семито-хамитских языков?

— А! Забудьте!

Опять он счастлив оставить меня без объяснений.

— Подумайте лучше о Вендлгард. Похоже, сей мифический образ недаром засел у вас в голове. Может быть, ваша роль в этой истории важнее, чем всем нам кажется. Уж не вы ли хранительница тайны? Я бы не удивился. Доброй ночи, милочка!

Он повесил трубку, а мой взгляд непроизвольно спланировал на подоконник. Iris elegantissima показался мне воплощенной радостью жизни.

Темень была непроглядная. Потом на небосклон лениво выкатилась беременная луна и уставилась на мой крошечный храбрый ирис, тот принялся колоть лунный свет острым ятаганчиком.

Задернув шторы, я включила лампу. Наступил вечер трудного дня. Тело ломило: я чувствовала каждый камень, что подняла сегодня. Самое умное — предоставить сну сделать свое дело, отдых — лучшее лекарство от подобной хвори.

Унумгангу удалось как следует озадачить меня.

«Вот, значит, как! — подумала я. — Профессор и пастор, Пат и Августа — все считают себя крупными экспертами по Вендлгард. Куда мне до них! А как насчет Незими?»

Я метнулась к книжным полкам. Отдельного издания Незими в моей коллекции не было — пришлось выискивать стихи в разных сборниках турецкой литературы. Однако стоять становилось все тяжелее, хотелось немедленно лечь. Я взяла одну антологию, прихватила на всякий случай словарь и побрела в спальню, чтобы использовать творческий порыв, пока не уснула.

Короткое и выразительное стихотворение привлекло мое внимание. В грубом переводе оно звучит так:

Я проверила слово «cism». Да, верно, можно перевести как «тело», но оно также означает и «кожа». Кожа, которую Незими перекинул через плечо, уходя в бессмертие? В антологии биография сводилась к нескольким строчкам. Дата и место рождения неизвестны; возможно, был учеником такого-то; долгие путешествия привели в Западную Анатолию; умер… Тут ученые расходились во мнениях: одни считали, что он погиб в 1403 или 1409 году, другие полагали — в 1417-м или 1418-м. Так или иначе, казнили несчастного в Алеппо за то, что он всю жизнь исповедовал взгляды, возмутительные для правоверных мусульман. Он даже не призывал к восстанию, как многие его собратья по духу. Казалось, его вообще не заботит, что думают о нем люди. Очевидно, он всецело покорился судьбе, осознавая ее неотвратимость, поэтому и сохранил полную безмятежность.

Величие такого поведения можно понять, только сопоставив с ценой, которую поэт заплатил за него.

А Вендлгард? Что заставило ее поселиться в горах? Может быть, она все-таки виделась с людьми из Византии или Анатолии? Следы их пребывания в здешних краях заметны невооруженным взглядом. Меньше чем в тридцати километрах от Энсталя, у самого замка Граушарн в Прюгге, стоит удивительный собор Святого Иоанна. Конец XII века. Стены расписаны византийскими фресками, а по куполу пущены куфические письмена,[19] девять раз повторяющие имя Божие. Вряд ли крестоносцы учились писать и рисовать в восточных походах. Скорее всего пригнали для отделки храма художников из Византии и других покоренных стран. Что стало с художниками потом: отправили их восвояси или продолжали использовать как дармовую силу на строительстве церквей? В последнем случае художники наверняка ассимилировались и приняли католичество. Не поселились ли некоторые из них в наших местах? А почему бы нет? Страна, терпевшая иллирийцев, венетов, кельтов, аваров, славян и баваров, вполне могла приютить талантливого уроженца Византии и, в частности, Анатолии. Книга, выпав из рук, прервала мои размышления. Я погасила свет.

И снилась мне война котов и мышей. Генерал, Деде Султан, в сапогах со шпорами, — эдакий герой Шарля Перро, — явно тяготился мышиной возней. Противники, потрясая копьями, скакали вокруг него на маленьких слонах, а он прыгал туда-сюда, хищно ощерив пасть, и вместо усов — я присмотрелась повнимательнее — топорщились мышиные хвосты.

На рассвете меня разбудил громкий хруст: ореховые сони на чердаке грызли доски прямо над моей головой. Или опять кто-нибудь из семейства куньих? Я нашарила под кроватью домашние туфли и подкинула, одну за другой. Воцарилась тишина. Я попробовала уснуть, однако хруст возобновился, тогда вслед за стоптанными туфлями о потолок хлопнулись пушистые тапочки. Надо будет днем попросить Деде Султана навести на чердаке порядок. Нет, я не хотела устроить битву наподобие той, что мне приснилась, может быть, бузотерам и кошачьего запаха хватит.

Небо было безоблачно. Маленький серебряный самолет тянул дорожку, белую и длинную, как зубная нить, от аэродрома в Муртале. Еще до завтрака я запустила стиральную машину, теперь вывешивала для просушки первую партию белья. А вот и Августа. Она казалась немного обиженной, я ведь так и не перезвонила ей вчера. Я поймала себя на том, что ищу за спиной Августы Пат, но для пионерки я, наверное, поздновато встала.

— А я собиралась рассказать тебе новости, — по-детски надула губы Августа.

— Новости? — Я вручила Августе пластиковую коробочку с прищепками, жестом пригласив ее следовать за мной вдоль веревки.

— Пат нашла руины монастыря лейслингинок!

— Быть не может! — Я уронила в траву трусы.

Нагнувшись, я попыталась обрести спокойствие.

— И все же монастырь существовал! Пат притащила камень из монастырской кладки.

Ну, если один-единственный камень является доказательством, то остается надеяться, что обе научные работницы изучают филологию на более фундаментальной основе.

Так, значит, хромота была вызвана тяжелым камнем в кармане спортивных брюк? Я схватилась за голову: у отеля Пат уже не хромала! «Интересная местность!» — отдалось у меня в ушах.

— И? — Я прищепила трусы к веревке. — Показала она тебе то место?

Рот Августы капризно изогнулся уголками вниз.

— Я проспала! Мы договорились встать в семь утра, но я не смогла!

— А может, она и не собиралась ничего показывать? Вспомни-ка, когда в последний раз ты просыпалась в семь часов.

— Ты права. А может, ты покажешь?

Я в раздумье прицепила последнюю прищепку к последней мокрой тряпке и уперлась левой рукой в бедро, правой держа пустую корзину.

— Ты всерьез считаешь, что я потащусь с тобой в Лейслингское ущелье? Ты представляешь, как это далеко? Я имею в виду, без машины.

— Ну, я… — Она насупилась, будто куры стащили у нее краюшку хлеба.

Где же Пат обнаружила остатки монастыря? Вопрос вертелся на языке, но я и не подумала признаться в своем неведении.

— Слушай, а что ты знаешь о коптском языке?

— О! О! О! — выпалила Августа, просветлев лицом. — Кто это тебя надоумил?

Я без комментариев удалилась в дом. Августа — за мной.

— Ну, раз ты спросила, — она присела к столу в гостиной, на котором желтела стопка чистых листов, — раз ты спрашиваешь, значит, близка к разгадке.

— С чего бы вдруг? — вырвалось у меня.

— Французский ученый Жан Шампольон смог расшифровать иероглифы на камне Розетты только после того, как догадался, что перед ним — не пиктограмма и не слоговое письмо. Он понял, что иероглифы обозначают звуки, причем языка, которым владел. Он был полиглотом и наряду со многими языками в молодости выучил коптский. Он настолько постиг это египетское наречие, что даже вел дневник на нем.

— Гм… — Смысл лекции я уловила, но по-прежнему не понимала, к чему Августа клонит.

Августа засмеялась:

— Кто бы ни навел тебя на мысль о коптском языке, он хотел намекнуть: что-то лежит у тебя прямо под носом. Кстати, ты просмотрела тексты Незими? Начертание напоминает скорее руническое письмо, чем арабскую вязь. Как по-твоему?

— Арабская вязь постоянно менялась на протяжении веков. Например, куфическое письмо выглядит иначе, чем талик.[20] — Я попыталась сменить тему. — Если вы с Пат настроены между делом осматривать достопримечательности, то посетите Прюгг. В церкви Святого Георгия — замечательные фрески предположительно 1300 года, а в храме Святого Иоанна — пример куфического шрифта.

— Интересно! — Она погладила листы оригинала. — Просто руки чешутся, как хочется проявить рукопись по собственной методике. Я уверена, что получится!

Ее интонация убедила меня в обратном. Дабы уберечь ее от соблазна, я заперла рукопись в шкафу.

— Прюгг, — повторила я. — Поезжайте в Прюгг. Ради одного вида, что открывается вниз, на долину. Кроме того, там хорошо кормят.

— В другой раз. Сегодня на повестке дня — изучение истории.

Или я ослышалась, или она произнесла это совсем без восторга.

— В одиннадцать мы встречаемся со здешней студенткой, в свое время она проучилась у Пат в Америке один семестр. Кажется, ее зовут Барбарой. Она повезет нас то ли в Бло-, то ли в Блаа-Альм, а оттуда мы пойдем пешком через Реттенбахское ущелье к укрытиям бойцов Сопротивления. Говорят, Эйхман бежал через Реттенбах. А еще, по слухам, те сокровища, что все ищут в Топлицзее, на самом деле зарыты в Альме или его окрестностях. И почему там никто не ищет…

— Есть подозрение, что их давно нашли. Если они не исчезли в конце войны вместе с преступниками. Во всяком случае, поиски сокровищ превратились в любительский спорт уже во времена моего детства. Думаю, первые персональные счетчики Гейгера впервые были применены именно в Блаа-Альме. Вся округа буквально бурлила пересудами о том, кто, когда и по какому праву присвоил сокровища. Однако с годами умы поуспокоились, и пересуды затихли. Но иногда интерес оживает, да и пресса подбадривает его, а теперь новейшая горная техника вступила в игру. «Мертвый сезон», кажется, завершился.

— А если кто-то действительно обнаружит нечто?! По крайней мере ценные документы — это ведь реально!

— Конечно, — согласилась я. — Если противник позволит.

— Что ты имеешь в виду? — В голосе Августы послышалось раздражение, наверное, я попрала законы политкорректности.

— В виду я имею упрошенный взгляд на вещи. Эйхман и его приспешники были кем угодно, только не дураками. И если они что и умели, то организовывать процесс. Как ты думаешь, удалось бы им создать такую сеть концлагерей, заполнить их и пополнять, пополнять, методично освобождая места посредством уничтожения заключенных? Хорошие организаторы, вроде нацистских, не бегут с пустыми руками. И если им и пришлось кое-что закопать, то лишь для того, чтобы вернуться и вырыть. Иначе говоря, я убеждена, всякие поиски сокровищ, золота или документов, сегодня не более чем шоу масс-медиа на потеху публике. Если, конечно, не начнется погоня за недвижимостью, насильственно присвоенной арийцам, но это совсем другая история.

Августа на секунду задумалась.

— Поиски по крайней мере заставляют время от времени вспоминать о том, что тут происходило. Меня бросает в дрожь при мысли, что пятьдесят лет назад тут повсюду ходил Эйхман!

Мне хорошо знакомо это чувство, оно никогда не покидает меня. Эйхман в качестве туриста или заботливого отца семейства, эвакуировавшего к нам своих близких, — сей образ просто не укладывается в голове. В последний приезд в Вену я посмотрела о нем фильм, построенный на судебных материалах. Я была в шоке. Эйхман выглядел заурядным обывателем. Я даже лицо его теперь с трудом припоминаю. Лицо, которое два часа крупным планом маячило у меня перед глазами. Но я запомнила его нарочито обтекаемые ответы, на вопросы о вещах, которые вообще не укладываются в человеческом уме. Как будто Эйхману велели держаться в рамках приличия. Те, кто установил эти рамки, прекрасно знали, о чем идет речь, а для непосвященных все должно быть более или менее буднично.

— Да, — сказала я, — и он не единственный из шайки, которая считала наши края достаточно надежным убежищем. И Кальтенбруннер, и Эйгрубер жили здесь, и семейство Геббельс непродолжительное время отражалось в водах Грундлзее.

Августа задумчиво покачала головой и взглянула на часы. Я проследила за ее взглядом. Половина одиннадцатого.

— Если ты не собираешься пропустить второе за сегодняшний день свидание…

Но она уже встала.

— Кстати, доктор Самур-оглы, случаем, не звонил?

Она была в дверях, когда затрещал факс. Она аж изменилась в лице, так ей было жаль, что нельзя дождаться, пока факс выплюнет рулон с сообщением. Она подозревала — и не без основания, — что это привет из Стамбула. Но позволить себе обмануть Пат дважды за один день она не могла.

Я быстро прошлась по саду. Последние несколько дней стояла чудесная сухая погода. Может, необходим полив? Мой дом расположен на склоне, дождь мгновенно скатывается вниз и почва высыхает за считаные часы. Ночью стало значительно холоднее, утром выпадает роса, большинству осенних растений влаги довольно, но не всем.

Перед кухонной дверью я увидела какую-то падаль, вроде тех, что Деде Султан заботливо приносит мне в качестве моей доли добычи. Мне не хватает духу хвалить его за самоотречение, но, кажется, он не придает этому особого значения.

Я принесла совок и веник, чтобы перенести в мусорный контейнер свежие останки почившего существа. Пусть они, прикрытые слоями прелой травы и веток, станут лучшей частью садовой земли. Circulus vitiosus.[21] И вдруг мне стало страшно. Потому что, сметая былую частичку жизни на совок, я поняла: это останки сони. Неужели она погибла из-за утреннего тапкометания? Или мой гнев на сонь передался непосредственно Деде Султану? Наверное, я должна более ответственно относиться к своим мыслям.

Достаточно того, что Вендлгард фон Лейслинг поработила их, а теперь они самостоятельно стали проникать в чужой мозг. Или как прикажете это понимать?

Сразу после того, как я проводила в последний путь соню, появился Деде Султан. Как ни в чем не бывало он потерся о мои голые ноги, прошел за мной на кухню, и, поскольку я не слишком расторопно выдала ему сухой корм как вознаграждение за труды, на что он надеялся, он тяпнул меня за лодыжку, стыдись, мол. Но было скорее щекотно, чем больно.

Самур-оглы, как и я, не любил писать на чужом языке, хотя отлично изъяснялся по-немецки. Правописание — сложная штука, кому охота расписываться в собственном невежестве, да еще черным по белому!

Итак, он писал по-турецки. Я взяла скрученные листы с факса и словарь — на всякий случай — и пошла на террасу.

Более столетия назад из турецкого языка выкинули арабские и персидские слова, которые в общем-то прижились, и взяли вместо них древние, из центрально-азиатского лексикона: старотурецкие слова звучали современнее на европейский лад. Например, коньяк назвали kanyak, что означает ни много ни мало «согрей кровь». Школу обозвали okul (от глагола okumak — учиться), что слегка напоминает école.[22] Потом вдруг часть отринутых слов приняли в язык обратно, ибо мусульмане не желали отступать от традиций, а интеллектуалы начали вновь открывать для себя историю Османской империи.

А теперь принялись сочинять новые слова, компьютер у них стал, например, «собирателем знаний» (biligsayar). Каждую придумку турки регистрируют в комиссии по языку, а та решает, какая новация достойна словаря, какая нет. Но даже те слова, что получают официальное одобрение, порой пропадают втуне, потому что люди отказываются их употреблять. Таким образом, словари становятся все толще, а перевод — все затруднительнее.

Самур-оглы жаловался: всю жизнь, то есть столько, сколько занимается Незими, он является жертвой скудости источников, вследствие чего вынужден частенько напрягать интуицию и попадать на почву, не подкрепленную научным знанием. О бытии Незими почти ничего не известно. Есть данные, что он путешествовал от Багдада до Балкан, но насколько далеко он продвинулся на Запад — тайна, покрытая мраком.

Несколько больше ясности с мировоззрением поэта. В конце концов, Незими был не единственным, кто увлекался эзотерикой. Его учитель Фазула также неустанно выискивал подтекст в священных рукописях, мечтая распознать тайные послания святых. «А я, — писал Самур-оглы, — нахожусь в поиске подтекста в письмах Незими».

Впрочем, сначала нужно доказать, что турецкие фрагменты рукописи — действительно письма, то есть имеют конкретного адресата.

В турецком языке отсутствует категория «грамматический род». Обращение в начале письма представляет собой восклицание типа «Отец наш небесный». Несмотря на внимательнейшее изучение, Самур-оглы ни разу не обнаружил имени Вендлгард. Впрочем, оно может возникнуть в виде ребуса или тавтологии. Чтобы не упустить момент, ему нужно больше знать об имени Вендлгард: значение, история. Нельзя ли прислать по факсу соответствующую справку? Это многократно облегчит ему проникновение в лежащий перед ним поверхностный текст. С сердечным приветом и поцелуями во все мои щеки…

Я окинула взглядом горные хребты от раздвоенной вершины Зарштейна до покрытого льдом Дахштейна и сообразила, что, помимо многотомного словаря Гримм, не располагаю никаким подходящим инструментом, чтобы выполнить просьбу Самур-оглы. И конечно, у меня было самое дешевое издание с таким мелким шрифтом, что без лупы лучше к нему и не подступать.

Я быстренько сочинила вопль о помощи и отправила его по факсу в Зальцбург знакомой германистке.

Вновь заняв кресло на террасе, я посмотрела в сад. Мистическое учение, которого придерживался Незими, было завязано на нумерационной структуре слов. Я подсчитала значение «лилии» — 47 — и стала играть со смыслами. После незначительного напряжения интуиции я остановилась на «бытии» — числовой вес 47. Я собралась с духом и взяла «любить» — 47. «Мысль» — 47. «Число» — 47!

Тут я поняла, что с меня довольно. Все это ерунда! Нумерационная структура слов говорит лишь о том, что они имеют одинаковый числовой вес — и ничего больше! На всякий случай вскользь упомяну об этом в письме к Самур-оглы. Может, доктора мои вычисления натолкнут на свежую идею. Все-таки для любой расшифровки необходим отправной пункт…

За розовыми кустами мелькнул почтовый фургон. Я решила оказать корреспонденции личный прием, чтобы не искать ключ от почтового ящика и потом не выцарапывать ногтями письма и газеты из жестяного нутра. Пересекая дом насквозь, я обратила внимание на ятаганчик. Не перенести ли ирис на верхнюю неотапливаемую веранду? В комнатном тепле растение может спутать время года, ведь сезон для него откроется только в конце апреля — начале мая.

Почтальон улыбнулся мне из фургона и протянул через окно пакет.

— А «Стандарт»?

— Не приходил! — Юноша просто сиял. — Знаете, железнодорожные перевозки… — Он поймал мой недовольный взгляд и вздохнул: — Не те, что были раньше!

В пакете оказались счета, рекламы и бандероль из Стамбула. Я сунула печатный мусор в коробку для макулатуры и занялась бандеролью.

Разгибать скрепки не имело смысла, проще просверлить дырку пальцем, что я и сделала. Ага, три брошюры, автор Реха Самур-оглы, бумага отвратительная.

Первая, более толстая брошюра называлась «История инакомыслия». Я помнила по университету, хотя окончила его бог знает как давно, что дервиши, адепты эзотерических или мистических учений, около середины XIII века подняли несколько крупных восстаний против сельджукского господства, после первоначальных успехов, как и следовало ожидать, они были разгромлены.

Вторая брошюра была озаглавлена «УТРЕННИЙ ВЕТЕР — я есть истина, говорил Незими», третья, посвященная дервишам-бекташам, — «Оно вертится» (здесь, надо полагать, речь шла о времени, таким его воспринимали при матриархате — кстати, тема для обсуждения с Пат и Августой).

Я не имела четкого представления о бекташах: в конце концов, они жили главным образом в городе и не имели непосредственного отношения к расцвету и упадку растительных культур. Я пробежала глазами брошюру. «В циклическом времени всякий конец означает начало». Стоп! А бекташи, случаем, не исповедовали что-то вроде учения о реинкарнации?

Я припомнила легенды о Вендлгард. Она в виде цветочной луковицы появилась в наших краях одновременно с Альтаусзее. Не стала ли она нимфой? Не повелевала ли у нас мистическими силами цветения и увядания? А до того не проделала ли долгий путь из степей Азии через Византию и Болгарию до Дуная и Эннса? Не была ли она персидской или иной принцессой, плененной кочевниками?

Ах, как жаль, что кочевники, например, туркменские, долго отказывались от письменности! Самур-оглы объяснял и причину их упорства. Дикари справедливо полагали, что письменность первым делом закабалит их. Слава Богу, мир сильно изменился. Действительность перестала зависеть от того, как ее отразят на бумаге. Сын своего времени лишь тот, кто живет настоящим, не думая о том, что о нем напишут в будущем.

Любопытно: знала ли аббатиса Вендлгард о мифической Вендлгард, колдунье, друидке, ведьме, ведунье или как там ее называть? Или точнее: верила ли аббатиса в реинкарнацию своей души-кочевницы? Была ли ее личность распята на колесе времени или же направлена прямиком к цели, к своему концу?

Тут мне пришло в голову, что и у Незими был предшественник, может, даже несколько. И первым — сатир Марсий, последователь оргаистической Кибелы,[23] которого Аполлон, по-западному расчетливый, казнил тем же страшным способом, что и мамлюкский князек — Незими. Причина? Творческие разногласия.

Поэта Незими и его стихи не могли и не желали терпеть современники. А что было с Марсием? Он играл на флейте так же хорошо, как Аполлон на лире. С той лишь разницей, что сам сделал флейту, тогда как лира досталась Аполлону из рук Гермеса. Ревнивый и завистливый покровитель искусств разгневался и потребовал, чтобы Марсий играл, держа инструмент вертикально, как лиру, что, разумеется, невозможно. И Незими не мог писать по заказу, смягчая тон, делая стихи абстрактнее.

То обстоятельство, что Марсию навесили ярлык почитателя Кибелы, заставляет задуматься. Надо обсудить с Пат и Августой. Неужели освежевание Незими, разделявшего воззрения о нумерологических структурах, лежащих в основании мира, и гибель Марсия — случайное совпадение? Или время повернулось вокруг своей оси?

На терновый куст шумно вспорхнула синица. Поклевала краснеющие прямо на глазах ягоды и улетела, видно, пришлись не по вкусу. Деде Султан впустую щелкнул зубами.

Следя за синицей, которая обосновалась на живой изгороди из дикого бука, я заметила соседку. Она широко улыбалась мне через единственный просвет среди ветвей:

— Ку-ку!

И я крикнула:

— Ку-ку!

— Я свободна! — Это означало, что квартиранты моей соседки уехали на экскурсию, муж вместе с собакой — в Мюнхене, внучка — к дочке, родители — в Абано. — Покатаемся на лодке?

Я почувствовала, что заслужила выходной.

— Не откладывая!

День располагал не только к лодочной прогулке, но и к купанию. Я подумала о пляжной сумке.

— И устроим пикник! — посулило обрамленное ветвями лицо.

На кухне я сгребла в сумку нетекущее, нелипкое и нетающее. То есть вечные печенье, яблоки, твердый сыр, бутылки с минеральной водой и пакеты для очередных раритетов. Не забыть бы соломенную шляпу! Секатор и рабочие перчатки — в рюкзачок.

Вскоре мы уже ехали к озеру (соседка — молодец! — захватила кофе в термосе).

Мы перетащили наше добро в лодочный гараж, оттуда в катер, упомянутую ранее плоскодонку, поставили аккумулятор и отчалили.

Было жарко, так жарко, как только может быть в безоблачный сентябрьский день. Озеро блестело, как отполированное, и горы, окружавшие его с трех сторон, отражались в нем вверх тормашками, без малейшего искажения.

Собственно, плоскодонкой следует управлять с помощью большого прямоугольного весла на длинной ручке, но это трудно, кроме того, даже маленький электромотор обеспечивает куда большую резвость.

Мы поплыли вдоль берега, в направлении поляны Зеевизе. Около поляны в воде лежали скальные обломки. Они работали как калориферы, поэтому вода была теплой. Некоторые валуны стали настоящими островами, приютив кусты или тщедушные пихты с узловатыми выступающими корнями. Вода у камней обладала еще одним преимуществом: здесь не водились пиявки.

Оказалось, мы не единственные, кто решил «взять выходной» в этот ясный день. Аборигены сутками напролет заняты обслуживанием туристов, и те, и другие наслаждались бабьим летом, хотя температура воды, как мы вскоре выяснили, отличалась от средиземноморской.

Я плавала, пока кожа между пальцами на руках и ногах не стала морщинистой. Слегка подмороженная, я вскарабкалась на каменный островок, соседка уже выставила бумажные стаканчики и заполнила их кофе.

— Пир бабушек! — определила я, хотя еще не обзавелась внуками. Но у меня был сын, который вполне мог стать отцом семейства.

Мы чокнулись стаканчиками и сошлись на том, что Бог — наш человек, когда не занят другими.

Если человеку настолько хорошо, как нам, то ему на ум не приходит ничего более оригинального, чем ритуальные восклицания: «Великолепно!», или «Какой хороший день!», или «Посмотри, какое небо!».

Наш островок располагался неподалеку от известняковой скалы, частью которой, наверное, и был вместе с прочими разбросанными вокруг обломками до того «масштабного тектонического движения», что превратило долину в дно озера.

В первой половине VIII века в долине жили люди. Согласно преданию, они поклонялись кельтской святыне, связанной с водой. Так что и до «тектонического движения» здесь журчали ручьи и били источники. Возможно, люди в диком ужасе взирали с какой-нибудь возвышенности, как рушатся их домишки и образуется озеро. Наверное, им казалось, что наступил конец света.

По дороге в Штумерн, если ехать лесом в сторону Мертвого нагорья, есть такое место, с которого можно разглядеть обломок вроде нашего островка, только зависший на краю плато. Малейшего землетрясения в горах хватит, чтобы он покатился вниз, страшно представить, какой кратер он оставит. Но самое удивительное — не понятно от чего он откололся. Он лежит на плоском хребте, как будто выполз из земной коры, подпрыгнул и уцепился за край, — крошка тектонического слоя, из которого состоят Альпы.

Мы погрелись на солнышке, лениво шевеля пальцами ног, пообещали друг другу при первом же случае обновить педикюр, подремали, опять поплавали… Так можно было провести весь день, если бы инстинкт рабочих пчел не заставил нас вернуться на берег, туда, где на склоне у самой воды сплошным ковром рос барбарис, и собрать урожай, чтобы потом, заморозив ягоды, добавлять по мере надобности в «рис по-персидски».

Лодку мы оставили рядом с отдыхающими, среди которых присутствовали епископ церкви Свидетелей Иеговы с собакой и мой кузен, служащий в гостинице, — пусть посторожат!

Срывая барбарис с колючих кустов, мы вызвали переполох среди птиц: возмущенные неожиданной конкуренцией, они чуть с веток не попадали. Вдруг невесть откуда передо мной выросла собака пастора и полезла мокрым носом мне под юбку.

Вообще-то визжать я не собиралась, но, кажется, все-таки издала писк. Хорошо, проходившие мимо мужчины — венский журналист и известный мне по СМИ американский адвокат из еврейской организации жертв нацизма, взявший в оборот местных новых политиков, — не видели меня за барбарисом.

Я ни слова не уловила из их разговора: епископская собака понеслась с громким лаем к пасторской, но я и так знала, о чем они беседовали.

О сотнях вилл, усадеб, земельных угодий, экспроприированных нацистами. Недвижимость только сейчас, да и то со скрипом, возвращается прежним владельцам или их наследникам. Журналист и адвокат намерены подтолкнуть затянувшиеся судебные процессы по поводу не без причины скрываемых имущественных отношений. Я почувствовала, как мурашки побежали по коже.

Соседка, слишком увлеченная сбором ягод, не заметила поборников как всегда опаздывающей справедливости, а я ничего ей не сказала, она все равно не поверила бы.

Наши сумки отяжелели, солнце клонилось к закату, мы пошли к лодке.

Вечерний бриз дул весьма чувствительно, и мы плыли совсем рядом с берегом, чтобы нас не унесло на середину пруда.

— Какой хороший день! — Соседка закрыла глаза.

Я согласно кивнула и сняла солнечные очки. Далекий утес показался мне раскаленным углем в трещинах, черных оттого, что солнце туда не проникало.

Дома я перелистала турецкую антологию.

Может, как раз это и хотел поведать Незими Вендлгард — божественность человеческого. Он не боялся выражать свои убеждения в стихах, за что и поплатился. Может быть, закодированный текст имел целью защитить Вендлгард? Ту, что жила за столетие до Незими?

Но где лазейки из одного столетия в другое, где золотой мост от невозможного к возможному?

Допустим, за реальной Вендлгард стояла некая фигура, не желавшая или не имевшая условий выйти из тени. То, что переписка была кем-то обработана, не вызывало сомнений: интерлинейные переводы появились не зря. Я принялась было листать книги Самур-оглы, но после путешествия к озеру я точно не могла ничего серьезного в них вычитать, не говоря уже о переписке.

Отхлебнув еще пару раз белое вино из бокала, я решила пораньше лечь спать. И поймала себя на том, что прислушиваюсь к звукам в саду, ожидая пришествия барсука. Но — тихо. Фырканье не раздавалось третью ночь подряд.

Конечно, наивно полагать, что переписка дошла до нас прямо из-под пера авторов. Так же невероятно, что Вендлгард лично зашивала рукопись в барсучий живот не первой свежести. Может быть, рукопись — тайные свитки эзотерического кружка, использовавшего имена Вендлгард и Незими как символы мудрости? А ведь Незими вообще не упоминает Вендлгард. Тогда чья это переписка? Я пробежала глазами копию в надежде наткнуться на Незими в письмах Вендлгард, но тщетно. Неужели мы пали жертвами собственных иллюзий? Или редактор эзотерического журнала Самур-оглы мистифицировал Унумганга, пастора, Пат и Августу ради какой-то выгоды? Но я-то тут при чем? И в недоумении я настолько сильно тряхнула головой, что расплескала вино. Нет, версия с Самур-оглы отпадает. Надо хорошенько поразмыслить.

Деде Султан постучал лапой в окно. Пришлось открыть ему дверь на террасе. Кот проверил миску, в которой лежало, согласно этикетке на банке, мясо дикого кролика, пожевал кусочек для порядка и прыгнул ко мне на колени. Пока я допивала вино, он вылизал лапы, чесанул несколько раз по голове, потер за ушами. Покончив с «умыванием», он начал готовить себе ложе, а именно утаптывать колени. Приведя их в должное состояние, он улегся, положил лапы на мою левую руку и спустя некоторое время громко замурлыкал, погружая нас обоих в медитацию.

И я узрела Вендлгард в странных, мистических одеждах, сложившую ладони ковшиком и черпающую воду из родника. Напившись жадными глотками, она разделась и стала мыться с головы до ног. При этом она напевала.

Меня встряхнул вопрос: а, собственно, на каком языке Вендлгард могла петь? Та, что появилась в наших краях в виде цветочной луковицы. В VIII веке некое пособие христианской церкви уже стояло на месте кельтского жертвенника. Или мифическая Вендлгард прибыла значительно раньше?

Очевидно, Деде Султана укусила блоха. Он зачесался, лихорадочно щелкая зубами. От неминуемого падения его, и без того с трудом помещавшегося у меня на коленях, мог спасти только добровольный прыжок на пол. Теперь он сидел на ковре, недоуменно глядя на меня.

Совместная медитация ничего мне не прояснила, поэтому я решила не тратить времени попусту. От долгого плавания устали не только мои мышцы, но и, похоже, воображение. Поставив бокал в мойку, я выпустила Деде Султана в ночь, сулящую добычу, и поднялась наверх. Из-за теплой погоды топить в доме я еще не начинала. Холодная постель в холодной спальне… Брр! Я пожалела, что отправила гулять Деде Султана.

Однако окна я не закрыла и, прежде чем расстаться с сознанием, услышала-таки барсука. Должна признать, звуки подействовали на меня успокаивающе. Как будто бы чавканье и сопение охраняли меня от чего-то более неприятного, нежели потрава малины.

У меня кончился хлеб, и волей-неволей пришлось тащиться в деревню. Пекарня находилась рядом с «Трафиком». Если в магазине хлеба не будет, то там точно есть.

В столь ранний час в пекарне можно встретить совершенно особых людей. Большей частью это местные: квартирные хозяева, явившиеся за свежими булочками для постояльцев, холостяки, привыкшие выпивать до работы чашечку кофе с пончиком (пекарня функционировала и как кофейня), школьники, забежавшие за шоколадными батончиками или печеньем.

Я была уверена, что не столкнусь ни с Унумгангом, ни с пастором — тот наверняка читает мессу, ни с Августой, которая как раз перевернулась на другой бок. Оставалась Пат. И точно: стоило мне начать подниматься в гору, как позади засопело и затопало.

Ступив на дорожку, ведущую к дому, я со вздохом обернулась. Августа, немка с ярко-малиновым лицом затормозила, чтобы не сбить меня с ног, и теперь изображала бег на месте.

— Что стряслось? — Фраза, конечно, была слегка неуместной, зато первой пришла на ум.

Августа вымученно улыбнулась. Похоже, ее совсем не удивил вопрос.

— Знаешь, я решила заняться фигурой, и вообще…

Это «вообще» обеспокоило меня сильнее, чем все проблемы с ее фигурой, вместе взятые. Голос дрожал неподдельно депрессивной нотой.

— Ты завтракала?

— И не собираюсь! — Августа печально покачала головой. — Иначе вся пробежка псу под хвост!

Казалось, она сейчас расплачется. В такой ситуации нужно действовать быстро:

— Послушай меня, ты вовсе не принадлежишь к физиологическому типу, которому полезно носиться рысью по горам. От нагрузок такого рода у тебя лопнут на лице несколько сосудов, и только. Но если уж непременно хочется поправить форму — дай парочку кругов по Зоммербергскому озеру: болотная вода чрезвычайно полезна для суставов, а кожа станет просто атласной.

Она впитывала мои слова как губка, однако мину сохраняла скептическую.

— Но мои бедра…

— Главная заповедь: не нарушать законы природы! Тощая корова — все равно не газель. Единственное, чего ты добьешься, — это морщины, для которых пока слишком юна.

Наконец-то ее лицо прояснилось:

— Но Пат говорит…

Я собрала всю наличную строгость:

— У Пат ни спереди, ни сзади и намека нет на то, что она женщина. Если бы она не носила длинные волосы…

Августа порывисто обняла меня:

— Разреши составить тебе компанию? — Взгляд устремился в корзину, благоухающую ароматом свежего хлеба.

Я освободилась из невозможно женственного объятия.

— Могу предложить чай, кофе нет, — категорично заявила я, почему-то сделав ударение в слове «кофе» на первом слоге, как это принято среди немцев, вместо того чтобы акцентировать долгое «э» по-австрийски.

— А молоко найдется?

Книги Самур-оглы и антология со стихами Незими по-прежнему лежали на столе. Естественно, Августа сунула в них нос.

— Да ты читаешь по-турецки! — восхитилась она в гостиной, что я на кухне проигнорировала.

Когда мы уселись завтракать, она поинтересовалась, насколько полезны брошюры:

— Какая досада, что мы с Пат не владеем турецким языком! И вообще…

Я не стала углубляться в тему. Мне было очевидно, что ее «вообще» к Самур-оглы не относится. Поскольку Августа сосредоточенно жевала, возникла пауза, и я воспользовалась случаем, чтобы взглянуть в окно. У ворот стояла Пат в спортивном одеянии и смотрела в сторону дома. Видеть меня она не могла, точно. Пат явно что-то обдумывала, и я догадываюсь, что именно, потом она потрясла головой и затрусила под гору. Я едва сдержала вздох облегчения.

Августа, сидевшая к окну спиной, прожевала и приступила к объяснениям:

— Конечно, Пат добилась большего, чем я. Профессорское звание ее подхлестывает. Когда она чует след, ее выносливости позавидует любая ищейка.

Августа взялась самокритично припоминать все, чего ей недостает. Я расценила это как прелюдию к перечислению того, в чем у нее избыток. Основную часть долго ждать не пришлось.

— Я согласна, экспедиция — чрезвычайно важный источник информации, это принятая в мировой науке практика, но все же географическая локализация не всегда ведет к определению культурно-исторических предпосылок.

«Ага, сейчас она коснется переписки».

— При всей женской солидарности у меня и Пат разные мотивы в этом деле.

Я кивнула, чтобы ее подбодрить.

— Меня интересует не вообще историзм, а конкретно Вендлгард. Рискну утверждать, в ней для нас проступают черты великой богини.

Тут она, кажется, хватила через край.

— Я имею в виду мифическую Вендлгард. Разве не ты говорила про «образ цветочной луковицы»?

Невольно взглянув на Iris elegantissima, я чуть со стула не упала. Он рос! Невооруженным взглядом можно было заметить, что зазеленел второй ятаганчик. Мое возбуждение не ускользнуло от Августы.

— В чем дело?

Я поспешила ее заверить, что к ней это не относится, мол, внезапно вспомнила о назначенной встрече. Абсолютно вылетело из головы.

Но Августа не унималась. Она вцепилась в мой клубень, как… Я бы сказала — бульдог, как бы ни напрашивалось сравнение со свиньей, натасканной на трюфели.

— Я давно думаю про ирис. Твоя версия определенно указывает на богиню растений, если не на праформу Госпожи всех животных. Изгнанница, жертва агрессии высших сил, присутствует в мифах всех без исключения народов. И то, что она поселилась у черта на куличках, лишнее тому подтверждение.

Что-то не помню, упоминала ли при Августе Iris elegantissima.

— Извини, я грубо отозвалась о твоем великолепном, манящем туристов крае, но для VIII века такое определение справедливо, согласись. И принимая во внимание образ ириса, можно проследить путь Вендлгард через Балканы в Среднюю Европу. То есть образуется цепь доказательств, которые, впрочем, нужно снабдить научным аппаратом.

У меня в голове образовалась каша.

— Погоди, в твоих рассуждениях есть определенная логика. Но тогда получается: при упоминании известных нам Вендлгард речь идет о богинях, которых свергли новые боги. Например, о трех Бетт: Эмбет, Вилбет и Борбет?

— Ну да! Они стали потом святой Маргаритой, святой Катариной и святой Барбарой.

— Маргарита — с червяком, Катарина — с колесом, Барбара — с башней, — процитировала я стишок, помогавший мне в детстве правильно распределять атрибуты этих барышень.[24]

— Неплохо бы узнать, как умерли обе Вендлгард — реальная и мифическая. И найти изображение мифической. Святых украшают орудиями их пыток.

Подобная мысль не приходила мне в голову:

— Орудия пыток?

— Я уж молчу про святую Катарину. Возьмем святую Лючию, приносящую свет. При жизни она носила имя Джина Лючина и была настолько целомудренной, что, когда поклонник похвалил ее глаза, она вырезала их из орбит и послала ему на подносе, попросив больше не беспокоить. Оскорбленный в лучших чувствах поклонник попробовал упечь ее в дом терпимости, но силою Святого Духа она вдруг стала такой тяжелой, что никто не смог сдвинуть ее с места. Мало того, ни костер, ни кипящее масло не причинили ей вреда. Даже с кинжалом в горле она протянула достаточно долго для того, чтобы принять святое причастие. Впрочем, исследователи полагают, что этим экзекуциям подвергали не деву, а статую при разграблении храма Святой Лючии. Ведь намек весьма прозрачный: она стала такой тяжелой, что никто сдвинуть не мог, то есть окаменела, превратилась в статую.

Я невольно подумала о Незими. Сведения достоверные: кожу содрали с поэта, а не с какого-то истукана.

— Кстати, Лючию почитают как помогающую при глазных болезнях. Святую, лишившую себя зрения. Джина Лючина, профессиональная окулистка, достойна уважения в гораздо большей степени, ты не находишь? А еще святая Лючия исцелила молитвой собственную мать от кровотечения. Но и тут напрашивается предположение, что мать выздоровела, потому что молилась другой богине, покровительствующей всему, связанному с родами и женскими болезнями. И так далее, и тому подобное. Понимаешь, о чем я?

Я кивнула.

— Но чтобы принять твой способ анализа, нужно много знать о жизни и смерти Вендлгард. Изучить происхождение самого имени.

Августа пытливо взглянула на меня:

— И ты изучила?

Я предприняла попытку увернуться от прямого ответа:

— Вообще-то нет.

— И все-таки?

Я угрюмо призналась, что смотрела словарь Гримм, том 28.

— И что?

Я забубнила про «луб», «лестницу», «листопад», «лилию»…

Августа мгновенно почуяла, куда ветер дует.

— Вот! Еще одно подтверждение образа луковицы!

Тут в дверь позвонили, и я, втайне желая закончить завтрак, с удовольствием позволила Августе, благо вызвалась, впустить посетителя.

Августа привела пастора. Щеки у нее полыхали лилово-розовым оттенком. Я налила чашку чая для пастора и предложила свежего орехового хлеба. Но священник отказался, мол, он уже позавтракал, а зашел лишь потому, что в старинной рукописи, хранящейся в церкви, обнаружил упоминание о некой Вендлгард, погибшей страшным образом. Но, к сожалению, нельзя с уверенностью установить, наша ли это Вендлгард или другая, жившая позже.

Августа сразу смекнула: находка — шанс всей ее жизни.

— Вы не позволите мне взглянуть на документ?

Пастор почему-то замешкался с ответом, тогда Августа запела:

— Вы не представляете, насколько это для меня важно! Я буду очень аккуратной. Когда я проходила курс обучения в Оксфордской библиотеке…

Похоже, она нарочно запнулась, надеясь произвести на пастора, который был приверженцем французского образования, но имел определенное представление о мире гуманитарных наук, достойное впечатление.

И ее рейтинг пошел вверх.

— Если вам это действительно так важно, я готов в любое время показать рукопись, — сказал пастор, который в свое время написал внушительную диссертацию на тему экзорцизма и не желал делать секрета из своих открытий. — Но вам нужно прийти в храм: я не вправе выносить документы такого рода.

— Конечно, с удовольствием!

Августа явно наслаждалась удачной охотой: двух зайцев убила одним выстрелом. Теперь она и о Вендлгард узнает побольше, и с молодым человеком побудет наедине.

Пастор присел к столу, подержал брошюры Самур-оглы, пролистал их, качая головой.

— Надо и это уметь. — Он вздохнул, намазал маслом кусок хлеба и с аппетитом скушал.

Августа ни с того ни с сего сообразила, что одета в спортивный костюм и выглядит не столь привлекательно, как хотелось бы, да и лицо голое, то есть без макияжа. Она слегка пригладила волосы и быстро переспросила пастора:

— Так я зайду сегодня после обеда?

— Непременно. Я предупрежу секретаршу.

Слово «секретарша» не вызвало у Августы особого восторга, но она знала, в какое время та покидает церковь.

— Тогда, — заверила она пастора, — мы еще увидимся.

Меня она расцеловала в обе щеки, поблагодарила за гостеприимство и продолжила свой бег во имя форм, но на сей раз в совершенно ином настроении.

— Остается надеяться, что своим горящим взором она не спалит мне дом Божий, — саркастически заметил пастор. — Впрочем, эта Вендлгард… Знаете, как она погибла?

«Стечение обстоятельств или естественный ход событий», — мелькнуло у меня в голове.

— Ее утопили. Вы только представьте, ее утопили в озере, приговорили к смерти и утопили. — Мне показалось, что он не может этого вообразить. — Пытались избавиться от ее культа. А сейчас ей поклоняются как богине. — Он уперся в меня взглядом, полным недоумения.

— Зато изобрели инструмент для производства последующих святых.

— Послушайте, прошу вас!.. — вскричал пастор. — Это было столетия назад. Вы не можете предъявлять мне претензии.

— Если мне не изменяет память, Иисус Христос родился без малого две тысячи лет назад, тем не менее церковь по-прежнему ссылается на него.

Пастор растерянно улыбнулся — дескать, попался!

В кармане его куртки запищал сотовый телефон. Паства снова нуждалась в пастыре.

Я вспомнила, что договорилась о встрече с налоговым инспектором. К нему надо было ехать на автобусе, курсировавшем по расписанию и не очень часто между Альтаусзее и Бад-Аусзее. Я попросила священника подвезти меня:

— Потерпите минуточку, мне нужно собрать бумаги.

Я мигом сгребла документы, подтверждающие данные, записанные в моей налоговой декларации, побросала в сумочку расческу, пудреницу, помаду, деньги и прыгнула в туфли попрезентабельнее. А потом ждала, когда пастор допьет кофе.

Визиты к налоговому инспектору сродни посещению стоматолога. И тот и другой видят все твои слабые места. Тем не менее мало что может сделать, дабы исправить положение. Точно так же бессилен судебный исполнитель, когда имеет дело с банкротом. Однако человек срывает зло именно на них, на лицах, способных повлиять на его судьбу.

Я не убила инспектора. У меня просто возникло желание сделать себе приятное, как минимум выпить кофе, чтобы успокоить бушевавшие во мне чувства. Конечно, в деревне, которую, впрочем, с некоторых пор вполне можно считать поселком городского типа, достаточно мест, где можно выпить кофе, но в данной ситуации меня устраивали лишь два. Первое кафе, наиболее уютное, в конце Курпарк, имело то преимущество и одновременно недостаток, что находилось на выезде из городка. Здесь останавливались даже летние туристы, не говоря о местных жителях. Из городского транспорта и проезжающих автомобилей посетители были видны как на ладони. И фраза типа «я тебя повсюду искал» теряла всякий смысл.

Я предпочла другое кафе, на той же улице, но закрытое, там предлагали отличные пирожные и широкий выбор газет. Не хотела я попадаться никому на глаза, равно как и не желала никого видеть.

Увы! В кафе сидела Пат. Она позвала меня к своему столику. Пришлось подчиниться. Пат пребывала в эйфории. Она убрала со стула сумку, освободив мне место, и без промедления стала тыкать пальцем в карту соляных разработок Штирии, развернутую на столе.

— Ну, что скажешь? Теперь я знаю, что нашла верный след. Вот доказательство.

Собственно, я охотнее расспросила бы ее про камень, который она вынесла из лесных чащоб.

— Ты знаешь, что здесь находится?

Чуть правее ее пальца располагался Криткогель. Теперь и во мне взыграло любопытство. Я подняла ее палец и прочла: «Унзинниге[25] Кира». Должна была признать, название меня насторожило.

— Вы говорите «Кира» вместо «Кирха», — произнесла Пат, подразумевая меня и местных жителей.

Мне нечего было возразить.

— Предположим, Вендлгард была действительно приверженицей некоего мистического учения, как упоминают большинство источников, и, предположим, она действительно основала здесь со своими единоверцами, так называемыми лейслингинками, маленький монастырь и маленькую церковь — без церкви какой монастырь? — которые сохранились в народной памяти как бессмысленные, ведь население воспринимало Вендлгард как не от мира сего.

Я почувствовала себя уязвленной. Как назло, именно Пат, американка, ткнула меня носом в очевидный факт. Впрочем, у меня было слабое оправдание: я никогда не увлекалась краеведением. С высокомерием аборигена я не сомневалась, что знаю окрестности, как содержимое своей сумочки.

Пока я лепетала, что об Унзинниге Кира слышу впервые в жизни, мой взгляд упал на другой квадрат карты, и я почувствовала, как кровь с бешеной скоростью побежала по жилам. Несколько южнее Грундлзее в направлении Хинтерберга стояла точка под названием Тюркенкогель.

— Удивляюсь, почему вы, местные, до сих пор не обнаружили эту связь, — сказала Пат слегка насмешливым тоном, хотя гордость так и перла из нее.

— Hold your horses![26] — возразила я, ибо ничего более оригинального не придумала.

Дурацкая фраза на фоне плавающих морских коньков появлялась у меня на компьютере, если при наборе текста я делала слишком долгую паузу.

Пат вздернула брови.

— А, воспринимай это как производственный сбой, — извинилась я за фразу. — Живя здесь и зная несколько пастбищ, монастырей и захоронений, начинаешь думать, будто знаешь все. К счастью, есть туристы, способные взглянуть окрест свежим взглядом и просветить нас.

Слова отличались благородством. Похоже, я все-таки сорвала на Пат раздражение против инспектора. Версия Пат звучала убедительно, и все же… Покусывая нижнюю губу, я оторвала взгляд от карты — и натолкнулась на приветственный жест знакомого эксперта, входящего в кафе. Я немедленно пригласила его за столик и представила ему госпожу профессоршу Патрицию Макколл. Он искренне обрадовался знакомству. Я объяснила Пат, что мой знакомый является ведущим специалистом нашего региона по изучению географических названий и народных обычаев, а также составителем карты, разложенной перед нами.

Пат аж затряслась от предвкушения удачи. Поскольку рядом не было свободного стула, я уступила свой эксперту, пожелала Пат получить ответы на все вопросы и объявила, что мне надо в аптеку.

На улице я столкнулась с Унумгангом, который куда-то очень торопился. Оказалось — в книжный магазин. Унумганг надеялся до перерыва получить заказанную книгу. Я взглянула на часы: было почти двенадцать — время, когда кайзер Франц Йозеф заносит ложку над тарелкой супа (говяжьего). Вследствие этого полдень на многие столетия стал для деловых людей звонком к обеду. Унумганг крикнул на бегу, что обязательно позвонит мне и добавит парочку деталей к делу, мне известному.

Вернувшись в кафе, я заметила, что Пат приуныла. Я слегка оперлась рукой о столик и сосредоточилась на карте. При моем росте такое положение позволяло мне видеть все так же хорошо, как если бы я сидела.

— Итак, согласно новейшим данным, название «Унзинниге Кира» никоим образом не связано с Кирхой, — подытоживал эксперт. — Слово «Кира» происходит, вероятно, от «киррен», что означает «делать тихо, медленно».

— По-местному «кирренмахен», — вставила я.

— А «Унзинниге» соответствует «непомерно», «очень-очень», «немерено».

Тогда что же означает «Унзинниге Кира»?

Пат с великой скорбью объясняла мне:

— Речь идет о понятии из области животноводства. На этом месте располагался последний выпас для коров. Им давали вволю напиться и пощипать травку, а потом гнали на бойню. Таким образом, скот успокаивали. — На нее было жалко смотреть. — Где-то там есть кусок скалы, очень напоминающий остатки церковной постройки. Думаю, надо осмотреть окрестности Оберлюпича. Там вообще-то идеальное место для часовни…

Флаг в руки. Пат легка на подъем. Если она действительно доберется до Криткогеля, название которого предположительно связано с пожарной вышкой, — слава Богу. Мне проделать такой путь, да еще и вернуться, не под силу.

Насколько я успела заметить, Пат не привыкла делиться планами на будущее. Так что лучше не расспрашивать ее о том, в каком направлении она продолжит этимологические изыскания.

Я хотела успеть на автобус. Тем паче что принятая поза не доставляла мне особого наслаждения. Я распрощалась и покинула кафе.

Автобус всегда напоминает мне о школьных годах. Несколько лет, с четырнадцати до семнадцати, я добиралась до школы, находившейся в Бал-Аусзее, на черно-желтом почтовом обтекаемом автобусике. Даже по прошествии почти полувека вид автобуса не изменился.

Больше всего мне нравились поездки зимой в послеполуденных сумерках. Мы, мальчишки и девчонки, ехали и гадали тайком, кто кого будет провожать домой и кто с кем будет целоваться, прежде чем юркнуть под родимый кров.

Унумганг обогнал автобус, совершив смертельно опасный маневр. Я поздравила себя с тем, что сижу не у него в машине. И как только жена переносит его фортели? Лизль, должно быть, прирожденный стоик. Впрочем, насколько мне известно, она не доверяет ему руль — сама ведет «ауди».

Потом, штурмуя гору по полуденной жаре, я раскаялась в своем отношении к шоферским талантам Унумганга. Я с удовольствием прокатилась бы с ним — или с кем-нибудь другим — до дома. Однако за всю дорогу меня не обогнала ни одна машина. Да и навстречу никто не попался. Профессор же наверняка был давно на Зальцбергштрассе.

Крушение теории Пат меня не слишком задело. Я, начиная с первых слов, скептически отнеслась к рассуждениям по поводу Киры—Кирхи. Что меня действительно взяло за живое, так это название Тюркенкогель. Я знала, что мне ответят, поинтересуйся я его этимологией. Наблюдательный пост, призванный предупреждать о грядущем нападении противника. И ничего конкретного, нашедшего отражение в исторических хрониках. В сущности, та же пожарная вышка. Или последняя радость коров.

После обеда я вознамерилась соснуть на террасе, желательно подольше и поглубже, что было нелишним после визита к налоговому инспектору. Но едва я отрешилась от земных забот — зазвонил телефон.

Пастор. Его интересовала фамилия Августы. Он, к сожалению, забыл. Он говорил шепотом, будто Августа стояла поблизости и могла его услышать. Он хотел бы обращаться к ней с максимальной вежливостью, дабы дать понять, что всегда рад ее визиту, и навеки отбить охоту такой визит наносить.

— Формвег. Ее фамилия Формвег. Вообще-то она научный работник, — сказала я, давясь от смеха.

Потом прорезался Унумганг. Ему не терпелось «добавить парочку деталей к нашему делу». Я пригласила его на чай, как обычно, в пять. Часы, впрочем, показывали без десяти пять. Унумганг сказал, что выходит сию минуту.

Я ринулась в дом приводить себя в порядок.

Унумганг вытащил из портфеля папочку, а из папочки — бумаги, заполненные цифрами.

Перебирая листы, профессор заявил, что есть гипотеза. И надолго замолчал. Ясно, он хотел меня помучить. Конечно, мне было интересно, что он раскопал, но я не выказала ни малейшего волнения. Зачем себя напрягать?

Я молчала до тех пор, пока его не прорвало:

— Итак, у меня есть основания полагать, что ваша рукопись не является перепиской известной монахини, или аббатисы, как вам угодно, и некоего поэта. Она скорее имеет отношение к эзотерике.

— Эзотерике? — Слово мне не понравилось.

— Напрасно вы скуксились, дорогая моя. В эзотерике речь идет о такой степени сознания, при которой вещи, недоступные сознанию обыденному, кажутся очевидными. В христианстве эзотерические каноны представлены менее ярко, чем, допустим, в некоторых течениях ислама, например в том, к коему принадлежал ваш Незими.

Ах, теперь он мой! Что это? Очередная колкость в адрес Самур-оглы? Или Унумганг пытается намекнуть, что неплохо бы поиграть по его правилам? От созерцания цифр я отнюдь не поумнела, но получила сильное впечатление. Как это Унумгангу удалось с помощью числовых значений слов понять смысл рукописи!

— Мы слишком поспешно называем мистикой то, что неподвластно нашему разуму, объединяем непонятное с божественным и тем самым делаем мистическое частью божественного. Эзотерики подходят к вопросу иначе. Они считают, что божественное является нам в разных образах, что человек сам есть воплощение божественного. Осознание этого позволяет человеку освободиться от множества ненужных забот и сковывающих обязательств.

Так как я позевывала, что было вызвано отнюдь не занудством лекции — просто меня слишком рано разбудили, — Унумганг выдержал вежливую паузу и продолжил:

— Не хочу загружать вас историей религиозных течений и попытаюсь быть краток. На основании своих расчетов я утверждаю: нет никакой переписки. Перед нами сборник текстов христианского, равно как и мусульманского содержания, объединенных с той целью, чтобы они служили эзотерикам самого разного толка.

Мне трудно было скрыть удивление.

— То есть Незими и Вендлгард могли пользоваться этими текстами только как кодом?

— Хотя я расшифровал не всю рукопись, мне кажется, вы сделали правильный вывод.

Ну, это уже слишком!

— Давайте установим истину. Это не мой, а ваш вывод. Я лишь озвучила его, что отнюдь не означает, будто я согласна с вашей гипотезой.

— Успокойтесь, моя дорогая, ваша исключительная сообразительность, которая поднимает вас в моих глазах…

— А мне позволяет определить, куда вы клоните. — Я была не в состоянии успокоиться. — Вы хотите, чтобы мы задвинули Вендлгард куда подальше. Вообще забыли о ней!

— Вы ошибаетесь, я клоню в другую сторону, — сказал Унумганг, слегка раздраженный моей резкостью.

— Да бросьте! Не успел в этой истории из барсучьего брюха появиться главный герой, пусть и в женском обличье, как вы норовите затолкать его обратно. В такие игры я не играю. Ведь есть же хроники, где Вендлгард так или иначе фигурирует. Да и Незими увековечил себя в стихах, его существование вообще не подвергается сомнению.

Унумганг принес из кухни пепельницу, в которую смахнул пепел со своей угрожающе обуглившейся сигареты.

— Еще раз, спокойнее! — Он снова уселся и глубоко затянулся. — Мои тезисы — лишь рабочая гипотеза, хотя, по-моему, все свидетельствует в ее пользу. И в первую очередь то обстоятельство, что снимается проблема с датировкой: некоторые тексты принадлежат перу Вендлгард, но не адресованы Незими.

Унумганг вроде смягчился и согласился пойти на уступки, что, впрочем, не имело значения для меня.

— Ваша версия — чистой воды абстракция, попытка увильнуть от решения проблемы. — Я налила нам еще по чашке чая.

— Умение абстрагироваться есть необходимая составляющая умения мыслить.

— А также заболтать вопрос.

— Например?

— Вот видите! — Я злорадно ухмыльнулась. — И вы захотели конкретики. Извольте, я поясню свою мысль с помощью примера. О ком это сказано?

Учтите, я процитировала не секретное послание, а восьмую главу «Книги мудрости».

Унумганг откинулся назад и невозмутимо промолвил:

— Насколько я понял, вы намекаете на «Книгу цитат, мудрости и печали», которая описывает с феминистских позиций историю гностической богини, именуемой по-латыни Сапиентиа, а по-гречески — София. Ее символ — голубь — христиане сделали символом Святого Духа. Подобный вид аргументации я мог бы скорее ожидать от госпожи Макколл или госпожи Формвег, нежели от вас, моя дорогая.

— Ах, не все ли равно! Главное — что сталось с рассматриваемой таким образом богиней мудрости.

Унумганг закурил следующую сигарету и произнес со снисходительным добродушием:

— Ну хорошо, Вендлгард — важная фигура…

— Ферзь, — отрезала я.

Унумганг театрально втянул голову в плечи.

— Понял. Если доктор Самур-оглы, кто его знает по каким соображениям, окажется на вашей стороне, предлагаю считать: Вендлгард фон Лейслинг выбрала для своих посланий эзотерическую форму.

То, что Унумганг так безропотно сдался, разозлило меня.

— А что вы, как историк культуры, скажете на то, что роль женской половины человечества замалчивается в этой самой истории культуры?

Ироническая улыбка пробежала по его губам.

— Вы же не будете меня всерьез убеждать, будто вас волнует дискриминация женщин в далеком прошлом?

— Ну не в столь далеком… Да вы ведь прекрасно знаете: прошлое имеет обыкновение повторяться и воздействовать на будущее.

— Если вы и в будущем будете жалеть, что вместо господства женского начала на планете установилось господство мужского, я должен обратить ваше внимание на следующий факт: все, что наш сегодняшний мир имеет: науку, технику, искусство, культуру, он получил от мужских богов, которых вы презираете. Я, конечно, признаю, что прогресс чем-то обязан и вашим ранним узурпаторшам, однако думаю, их воздействие на исторический процесс не было определяющим.

— Думайте что угодно. Главное — Вендлгард остается в игре.

Унумганг кивнул. Он сказал, что ему необходимо идти домой: жена должна позвонить и сообщить, когда ее можно забрать из санатория. Она наотдыхалась и решила закончить курортный сезон. А кроме того, он хотел вечером посидеть за компьютером.

Но я-то прекрасно поняла, почему он столь спешно ретируется. Он боялся, что я втяну его в новый спор.

Впрочем, я бы с большей охотой послушала его дебаты с Пат или Августой. Те гораздо компетентнее меня в женском вопросе и быстро заткнули бы Унумганга за пояс с его Бог Отец здесь. Бог Отец там.

Чтобы как-то успокоиться, я стала перелистывать копию. Неужели первое письмо действительно написала Хильдегард, а не Вендлгард? Послание было адресовано епископу Генриху фон Люттиху. «Но ты, о Генрих, добрый пастырь… И как орел смотрит из поднебесья, так я слежу за тем, как ты призываешь на родную землю свет, ты можешь осветить эту гору». Я вернулась к началу письма: «Эта гора была невидима из-за тени, которая затмевала животворящий свет. Потому что Сын Всевышнего еще не снизошел к миру. Но утренняя заря осветила мир, и все народы увидели зеленые склоны гор…»

Я мало что понимала в искусстве дешифрования, то есть абсолютно ничего. Я не могла взять в толк, почему Вендлгард использовала письмо Хильдегард для маскировки (в качестве ключа). Что требовалось утаить? Я повнимательнее вгляделась и нашла в рисунках нечто весьма любопытное. Цветы и травы просто бросались в глаза. Это выделение указывало на бога плодородия и его мать, богиню солнца, или свет приносящую. Не намекала ли автор письма на старый миф о богине и ее полубоге? Может быть, так, при помощи цитат и рисунков, Вендлгард стремилась поделиться с Незими тайной своего рождения? Мне надо было сделать прорыв во времени, а не зацикливаться в нем. А может быть, все лейслингинки в честь своей духовной матери носили имя Вендлгард? Так сказать, чтобы род Вендлгард не прерывался. Поэтому-то пастор и нашел в церковной книге упоминание о Вендлгард, только не о той, что писала Незими, — о ее духовной дочери.

Мне было любопытно, что выяснила Августа, если только не потратила время на флирт с пастором. Да и мысли о Пат не оставляли меня: удастся ли ей подвести под свои гипотезы теоретическую базу?

Едва я подумала о коллегах, как заметила, что по направлению к моему дому движется привидение.

Лишь оно могло столь долго ползти вниз с горы и передвигать ноги, как в замедленном кинопоказе. При ближайшем рассмотрении это оказалась Пат. Я испугалась, что она пройдет мимо, встала перед дверью и начала сыпать в миску кошачий корм. Шум заставил Пат обернуться.

Я разулыбалась ей и спросила на американский манер, как у нее сложился день. Она буркнула в ответ. Похоже, у нее не было сил ворочать языком. Я всполошилась и пригласила ее в дом:

— Судя по твоему виду, тебе нужно срочно что-нибудь выпить.

Она кивнула, ввалилась в прихожую, грохнулась на скамеечку и тотчас принялась развязывать шнурки на ботинках.

Многолетний походный опыт позволил мне понять по выражению ее лица, что она натерла громадные мозоли. Без лишних вопросов я организовала нам обеим виски со льдом и небольшим количеством воды.

Мое появление со стаканами в руках было весьма своевременным. Разбитые в кровь пальцы и пятки, от которых кожа буквально отслаивается, — картина не для слабонервных. Мы синхронно сделали по большому глотку, и я сбегала за настойкой арники, чтобы продезинфицировать раны. Я предупредила Пат, что щипать будет страшно и лучше еще раз глотнуть виски, но она сказала, что больнее, чем сейчас, быть не может, и пообещала терпеть.

И все же она заорала. Я велела ей пройти в комнату и полежать, пока настойка не впитается, потом заклею раны пластырем.

Хорошо изучив ее обувь, я поняла, что случилось. Пат сегодня утром купила в Бад-Аусзее туристические ботинки, не совсем подходящие по размеру, и тотчас надела. Я знала из собственного опыта: вещь за такую цену при примерке кажется настолько удобной, что хочется сразу использовать по назначению. Тем не менее и эти ботинки следовало разносить.

Похоже, Пат не отказала себе в удовольствии проделать путь от отеля до своей «Унзинниге Киры» в новых ботинках, да еще без остановки. Наверное, она жутко голодна. Я поторопилась с ужином.

Особенность виски состоит в том, что оно сначала необыкновенно быстро возбуждает, а затем резко расслабляет человека. Я готовила салат с креветками и омлет, когда Пат приковыляла в кухню и начала рассказывать о своей вылазке. Она, облазив все вдоль и поперек в намеченном районе, так и не смогла найти место, которое можно было бы вообразить в качестве площадки для постройки церкви. Не исключено, что ландшафт за последние несколько столетий коренным образом поменялся. Надежда обнаружить остатки собора не оправдалась.

Кое-что в ее речи насторожило меня. Я не сразу поняла, что именно. За ужином мы молчали. Пат проглатывала пишу, почти не пережевывая. И минералку она пила, словно умирала от жажды.

Утолив голод, она продолжила повествование. На нее произвели большое впечатление особенности местного ландшафта: сосны, кроны которых доставали облака, бурелом, преграждавший дорогу, как стена. Мне было знакомо чувство, пережитое ею в лесу, — постоянное ощущение, будто за тобой кто-то наблюдает.

Пат вынула из сумки карту и показала мне, каким путем пробиралась из Оберлюпича к нам, описала каждый встреченный утес: как издали он казался удобным для монастырского житья и как разочаровывал вблизи.

Она рассказывала, что птицы сопровождали ее повсюду, сначала сойки, потом появился ворон и устроил такой спектакль, что захотелось повернуть назад. Но когда она достигла цели своего путешествия, ворон перестал раздражать ее.

— Значит, «Кира» происходит от «киррен»,[27] — заключила она.

Я была абсолютно не согласна с подобным толкованием, но взяла его на заметку.

Отдохнув, Пат приобрела профессорский вид.

— У тебя есть Гримм?

— На какую букву?

— «К», естественно!

Я принесла словарь на кухню. Пат буквально вырвала том у меня из рук, я начала прибирать на столе.

— Ха! — рявкнула она так внезапно, что я едва не выронила солонку. — Как я и предчувствовала!

Не знаю, какую роль играли предчувствия в ее жизни, но для меня проще искать объяснения тем или иным вещам, чем терять время на эмоции.

— «Киррен» имеет два значения, весьма далеко отстоящие по смыслу друг от друга.

Пат не замедлила процитировать оба значения. Оказалось «киррен» — это не только «успокаивать, усмирять», но и «кричать, взывать от страха или голода; высокий, пронзительный крик, плач». И невероятное множество утесов?

Вдруг я осознала, что задело меня в рассказе Пат. В этом районе утесов очень много, но лишь там, где имелись обрушения скальной породы. Я бросила взгляд на карту. А не было ли в средние века на юго-западных склонах Зандлинга соляных разработок?

Я принесла настольную лампу, и мы принялись смотреть под Михльхальбергом, именно так назывался старый очистной забой. Наш вопль, раздавшийся минуту спустя, вполне можно было охарактеризовать словом «киррен».

В 1546 году, через три года после завоевания Константинополя Мехметом II Завоевателем, на этом месте в штольне завалило тридцать шесть горняков. Я содрогнулась, вообразив их мучительную смерть. Надо бы порекомендовать издателю нашей карты писать «Кира» через два «р». Мы не сомневались, что решили загадку данной точки на карте.

Я откупорила бутылку вина. Открытие следовало обмыть. Мы заработали право на удовольствие. Единственное, что меня никак не устраивало, это несовпадение столетия. В XVI веке лейслингинки уже ушли в небытие. По крайней мере в источниках исчезли упоминания об их монастыре. Но может быть, еще какие-то Вендлгард продолжали существовать. Я изложила Пат свою идею насчет фамилии Вендлгард.

— Очень надеюсь, что Августе удалось что-то раскопать у пастора. Это непременно приведет нас к новым успехам.

Пат ухмыльнулась довольно скептически и позволила себе заявить, совсем ненаучно, мол, Августой движет матка. До сих пор мне казалось, что цивилизованные люди в подобных случаях выражаются сдержаннее: «Она думает тем, на чем сидит». Но я не стала протестовать, просто притворилась, будто не заметила хамскую выходку.

Пат сообщила, что никогда не считала историческую Вендлгард формой проявления европейской богини. Мало того, она допускает, что Вендлгард жила раньше или позже VIII столетия.

Представления Пат о жизни в монастыре как о естественной показались мне слишком американскими. Она называла группу лейслингинок сообществом единомышленниц. Я имела терпение отстаивать позицию, что обоснование «единомышленники» в нашем районе было вынужденным.

Воспоминание о том, как я, дитя войны и послевоенной разрухи, мерзла в старом красивом, но неотапливаемом интернате, рисовало мне жизнь монахинь в чрезвычайно непривлекательном свете.

Я попыталась привлечь внимание Пат к Незими — ведь его существование не подвергалось сомнению. Я не хотела, чтобы Вендлгард и ее тексты заняли господствующее положение в наших фантазиях.

Возвращаясь к моему спору с Унумгангом, можно сказать, что точка зрения претерпевает изменения в зависимости от того, кому ее излагаешь.

Было очень поздно, когда Пат вспомнила, что вообще-то живет в гостинице, а не у меня дома. Я осмотрела ее ноги, раны худо-бедно перестали кровоточить. Впрочем, о том, чтобы надеть злополучные ботинки, нечего было и думать. Я посоветовала Пат вызвать такси, но она сказала, что пойдет босиком. По-моему, она не относилась к людям, привыкшим ходить босиком по холодной земле. Я предупредила ее, что она может простудиться. Пат отказалась внять моим доводам. Мне удалось лишь залепить ей раны бактерицидным пластырем и оснастить ее пакетом для обуви. Часть улицы, где стоит мой дом, освещается весьма скудно. Я взяла фонарик и проводила Пат до ближайшего яркого фонаря.

По возвращении в дом я обнаружила на факсе многостраничное послание от Самур-оглы. Было около двенадцати. О чем он думает? Ведь в Стамбуле уже час ночи.

Самур-оглы благодарил за указание на ирис. Цветок заставил его порыться в биографии Незими. Оказывается, поэт хотя и родился в Багдаде, но говорил на азери. Это указывает на туркменское происхождение, то есть на кочевое. Или на то, что он предпринимал дальние путешествия, преимущественно в западном направлении, что и отражено в его стихах. «И я, — писал Самур-оглы, — подумал о другом великом поэте и дервише, а именно о Юнусе Эмре, обстоятельства жизни которого, впрочем, не более известны, чем нашего Незими».

Что касается писем к Вендлгард, то единственным подтверждением их принадлежности перу Незими является откровенное инакомыслие, характерное для его творчества. Доказательные выкладки Самур-оглы поручил подготовить своему студенту.

Самур-оглы полагал, что именно орден, в котором состоял Незими, распространил по свету собственные крамольные идеи. Исторические исследования во Фракии и на Балканах подтверждают, что этот орден имел контакты с христианскими общинами.

И все же многое в письмах остается неясным, расшифровка затягивается. Самур-оглы не может рассчитывать на помощь коллег, упомянутого студента он посвятил в проблему постольку поскольку. С него достаточно столь именитых конкурентов, как профессор Унумганг, профессор Макколл и доцент Формвег. Слава Аллаху, что ему не надо опасаться ни пастора, который оставил научную деятельность, ни меня, у которой нет академического честолюбия.

Насколько ему известно, госпожа Макколл и госпожа Формвег все еще находятся в Альтаусзее, да и господин Унумганг тоже. Он уверен, что я регулярно вижусь с ними. Он будет очень признателен мне, если я сообщу ему о наших открытиях. В конце концов, он имеет право быть в курсе. Он целует мои глазки (весьма вежливо, господин доктор!) и надеется на скорый ответ.

Я плеснула вина в бокал и представила Самур-оглы в ночном Стамбуле. В середине сентября в этом перенаселенном городе, должно быть, очень жарко. Самур-оглы сидит в специальной беседке для размышлений на южном берегу Босфора и, попивая чай маленькими глотками из чашечки в форме тюльпана, стучит по клавиатуре ноутбука. Периодически он слышит гудок проплывающего мимо русского торгового корабля или видит свет от прожектора на американском крейсере.

Не исключено, что время от времени он бросает в рот фисташки, которые ему присылают родственники с побережья Черного моря. Или лесные орешки. Именно лесные орешки считаются эффективным стимулятором головного мозга. И, конечно, рядом с ноутбуком лежит стопка самых разнообразных книг и статей. Самур-оглы, как всякий думающий человек, как я, Пат, Августа, порой заглядывает в этот или иной источник, не зная, утолит ли он любознательность или останется с носом.

Зубрежка не отвечает духу времени, считают педагоги. К чему тогда все эти хранилища знаний — архивы, библиотеки, компакт-диски? Память больше не нужно тренировать. Во-первых, сведения устаревают изо дня в день, а во-вторых, забывчивость куда выгоднее памятливости. Люди разнятся лишь в том, какой пункт в прошлом им не хочется помнить. Впрочем — и это неоспоримо, — человека волнует любой поворот истории, касающийся лично его.

Если своей памятью человек способен манипулировать, то ненависть ему неподвластна. Она выплескивается порой без всякого повода. В Вене бритоголовые юнцы сначала оскорбили, а затем и жестоко избили чернокожего африканца с трехлетним сыном. Юнцы даже не ужаснулись тому, какие страшные травмы нанесли ребенку. Они не знали ни мужчину, ни мальчика, они никогда не жили среди чернокожих африканцев. Страна, из которой приехал негр, никогда не воевала против нашей страны. Откуда же взялась ненависть и потребность выместить ее?

Какие тайные силы движут людьми, присвоившими себе право давать оценку другим людям, оскорблять и, в конце концов, убивать их за иную веру, иные убеждения, иной цвет кожи? Что толкает таких на убийство?

Взять, к примеру, нацистов. Состояние жертв описано в литературе и документах. А что насильники? Пояснения и ответы Эйхмана во время процесса позволяют предположить, что у этого человека напрочь отсутствовали какие-либо эмоции. Он давал показания монотонно, деловито, спокойно, со снисходительной улыбкой уточнял обстоятельства и детали. Что творилось у него в голове?

Что вообще было вначале? Порыв унизить, уничтожить другого из-за неугодного цвета кожи? Или обоснование этого порыва? Пришло ли самооправдание спонтанно, или долго придумывалось, прежде чем воплотилось в конкретное действие?

На протяжении всей истории во всех странах люди убивали друг друга из-за ненависти, корысти, партийной принадлежности. Наши места, хотя и не отличались особой жестокостью, зато стали местом изгнания протестантов. Позднее, в 1934 году, мой дядюшка девятнадцати лет отроду был убит во время июльского путча в Клахау своим ровесником — нацистом. Девочкой я жила рядом с концлагерем, другой находился неподалеку, меньше чем в пятидесяти километрах отсюда, в Эбензее. В семидесятых годах при нападении на инкассаторскую машину убили жандарма, основавшего местный литературный музей. Как видим, не бывает мест безвинных.

А люди? Когда я слышу о том, что кого-то убили, я не могу представить, как это произошло, фантазия отказывается работать. Самыми необъяснимыми мне кажутся ритуальные убийства. Заранее спланированные до мелочей, механизированные. Осуществленные по каким-то совершенно нечеловеческим законам.

Расправа с Незими должна была стать наглядным уроком для его единомышленников. Жестокость казни имела целью продемонстрировать чудовищность, недопустимость его ереси. А привела к тому, что возникла легенда, мол, Незими перекинул через плечо ободранную кожу, прошел через все двенадцать ворот города Алеппо и вознесся на небо. Поэтому у него и нет могилы, надгробный памятник воздвигли на месте казни.

Откуда пастор взял, что Вендлгард утопили, еще предстояло выяснить. Скорее всего речь идет о мифической Вендлгард, о той, которая должна была быть причислена к лику святых, но так и не удостоилась этой чести. Во всяком случае, церковь ее не канонизировала. О том, как ушла из жизни наша Вендлгард, предполагаемая составительница писем к Незими, по-прежнему ничего не известно. Свела ли ее в могилу болезнь, или она умерла от старости? Или смерть пришла насильственным путем? Пастор считает ее отступницей, то есть ни много ни мало как еретичкой. Кто знает, что дало ему повод так думать. А может, не конкретная Вендлгард, а монахини, принявшие ее имя как титул, жили в наших краях вплоть до эпохи Реформации и были изгнаны вместе с протестантами. Но тогда как их звали?

Фантазия у меня разыгралась, а тут еще барсук в саду поднял шум. Удивительно надоедливое животное! Я открыла дверь и прислушалась. Тишина. Наверное, барсук спрятался под кустом и выжидает, когда я уйду. Или шум мне просто померещился?

Ночь была звездная и холодная, и стадо, недавно вновь выгнанное в долину, позвякивало бубенчиками в электрозагоне. То и дело в стаде обнаруживался умный бычок, он догадывался, что сила тока не слишком велика и что можно, выдержав один-единственный щелчок, разорвать проволоку и вырваться на свободу.

Помню, в такую ясную ночь я вышла из дому и наткнулась на подобного бычка. Мы оба сильно испугались и обратились в бегство: я — в дом, а он, гремя колокольчиком, — вниз, в деревню, напролом через сады, покрывая навозом улицу и нарушая сон и покой мирных обывателей.

Я провела беспокойную ночь, полную дерзких картин. Мне приснился даже Бенедикт из Нурсии, про которого многие думают, что он — гениальная выдумка папы Грегора I, ибо биографию святого опубликовали спустя полвека после его смерти и никто уже не мог ни подтвердить, ни опровергнуть представленные факты.

Будущий глава бенедиктинцев удалился в Сабинские горы и три года провел в недоступной пещере, гораздо менее комфортабельной, чем первый вынужденный приют лейслингинок.

В моем сне он, впрочем, выступал не как изможденный отшельник, а как прекрасный Аполлон, провидец, осиянный нимбом. Он был закутан в черную хламиду, и на плече у него сидел ворон, и себя он скромно называл повивальной бабкой.

Меня скорее возмутил, чем удивил сей антипатичный образ, изобретенный членами религиозного ордена, едва ли не самого строгого в свое время. Наверняка в действительности Бенедикт был совсем другим. Если, конечно, существовал.

Под утро мне привиделась Вендлгард с единоверками. Будто они захватили власть в Трунзео. Явный бред: церковь уже в XII–XIII веках всерьез занялась урезанием прав женских монастырей, правда, это усиленно затушевывается историческими хрониками.

Из долины пополз туман. Я без толку проторчала первую половину дня дома. Факс и телефон подозрительно бездействовали. Когда принесли почту, я занялась ею, и, видит Бог, не зря.

Приятельница-германистка из Зальцбурга прислала копии выдержек из двух собственных книг. Оказалось, что фамилия Вендл (Вендель) восходит к тем же корням, что и слово «вандалы». Путем соотнесения с древневерхненемецким наречием приятельница пришла к выводу, что имя, которое меня интересует, означает что-то вроде «приют странников». Я, мягко говоря, воодушевилась и тотчас принялась строчить письмо Самур-оглы, чтобы он занялся поиском синонимов слова «Вендлгард». Я не удержалась от замечания, мол, с ним довольно близко соприкасается слово «дервиш»,[28] при условии что наша героиня обрела свое имя в церкви Траункирхена как бенедиктинка. Если она действительно явилась в Австрию с Софией Ласкари, то проделала весьма длинный путь. А страннику — каждый, кто долго путешествовал, знает — необходимы приют и защита.

Я как можно компактнее описала наши изыскания и находки последних дней, дабы Самур-оглы не отставал от общего забега: ведь шансы на победу у всех должны быть равны.

День протекал спокойно. Руки мои трудились в саду, а мысли были целиком заняты «приютом странников». Я подозревала, что имя аббатисы содержит много больше, чем просто указание на конкретное лицо.

Несомненно, аббатиса считалась олицетворением некоего божества. Вопрос состоял только в том, кто ее назвал Вендлгард. Сторонницы? Или сама она возомнила о себе сверх всякой меры подобно Мансуру аль-Халладжу, казненному в Багдаде в X веке за то, что утверждал: «Я есть истина!» (Впрочем, Христос пошел еще дальше, говоря: «Я путь, истина и жизнь!») А если так, то не постигла ли ее кара Божья? Или она добровольно приняла смерть от людей ради единения с Богом?

Но разве не минули мрачные 800-е годы и язычество не уступило место христианству? Разве Карл Великий не запретил категорически человеческие жертвоприношения?

Запретил, да что толку?

Преисполненная праведного гнева на мировую историю, я обстригла почти до корней бабочковый куст, уверенная, что ему это полезно в преддверии зимы. Но, отступив на полшага, я с сожалением констатировала: куст пал жертвой охоты на ведьм. Я ведьма? Нет. Меня кто-то преследует? Нет. Тогда почему куст пострадал от моего гнева?

Позвонила Августа и попросила уделить ей немного времени.

— Остальное при встрече, — добавила она со смехом.

Я вымыла руки специальным средством, пахнущим апельсином, оно включает специальные частицы, которые заботятся о безупречной чистоте рук, и летом расходуется у меня в доме целыми флаконами.

Дни стояли достаточно теплые (особенно в послеобеденное время) для того, чтобы расположиться на террасе. Я быстро порезала любимый кекс с инжиром и поставила на стол. Когда Августа подошла к воротам, я заваривала чай. Она явно чувствовала себя окрыленной, лицо сияло.

— Ну, как оно прошло? — полюбопытствовала я без особого интереса.

Она озорно улыбнулась:

— Я по-прежнему нахожу вашего пастора душкой, несмотря на то…

Она села и подвинулась к столу так, что каменные плитки на полу взвизгнули. Наверняка Августа ожидала расспросов по поводу ее «несмотря на то», но я молча налила в чашки чай.

— Ты сама видела, — защебетала Августа, — как он меня избегал. — Похоже, она была в превосходном настроении. — Но пастор поневоле открыт для общения. И хотя такие, как я, встречаются ему не каждый день, однако точно встречаются. И не поддаться искушению стоит определенных усилий…

Я положила руку ей на плечо:

— А хроники? Как обстоят дела с Вендлгард? Мы продвинулись дальше?

— Ах, хроники! — Казалось, Августа почти забыла о главном. — Да, была некая госпожа Вендлгард, ей предъявили обвинение в воровстве и проституции и подвергли наказанию. Фигурирует в хрониках начала XV века.

— Ее утопили?

— Не ее — прабабку.

— Больше никаких деталей?

— Никаких. По крайней мере в тех хрониках, которые мне позволено было просмотреть.

Следовательно, не утопленная бабка была причиной победного вида Августы.

— А чего сияешь, как блин на именинах?

Августа расплылась в широкой улыбке:

— По-моему, я идентифицировала второе письмо Вендлгард.

— Ты установила, кто автор?

— М-м! — Августа быстро закивала.

— Ну и кому оно принадлежит?

— Катарине фон Сиен, — прошепелявила она и промокнула салфеткой капли чая на губах.

Во мне поднялся вихрь мыслей.

— Она же появилась на исторических подмостках только в XIV веке. Конечно, она ближе к Незими, но гораздо дальше от Вендлгард.

Августа кивнула с видом триумфатора. И все-таки я уточнила:

— Ты говоришь о той Катарине, которая рассматривала отрезанную крайнюю плоть Иисуса Христа как свое обручальное кольцо?

— Именно. Я припомнила, что каждое письмо она заканчивала: «Дальше я ничего не скажу» или «Больше я ничего Вам не напишу». Эта пустая фраза стоит и в конце второго послания, приписываемого Вендлгард.

Внезапно Августа странно посмотрела на меня, поднялась и, не говоря ни слова, направилась к дому. Я двинулась за ней по пятам. Она остановилась перед книжными стеллажами и выверенным движением достала с верхней полки том.

— У меня фотографическая память. Когда мы на днях искали том Хильдегард, я запомнила расположение книг по всему стеллажу. Так, на всякий случай.

Не тогда ли у меня возникло нечто вроде подозрения? Лучше бы я отобрала у нее книгу.

— Извини, ради Бога, — сказала я. — Мне так неловко. Это бульварщина, хотя авторы и являются теологами. Впрочем, может, как раз поэтому.

— Только без извинений! Ты не против, если я загляну?

Лучше бы я возразила. У меня неодолимая привычка делать пометы на полях. Они раскрывают мое отношение к прочитанному и совсем не предназначены для постороннего человека.

Но я не возразила. Августа вернулась на террасу и стала листать томик. Естественно, ей попалось письмо Катарины «К девушке в Перудже». И мои пометы.

— О! О! О! — простонала Августа и ткнула пальцем в строку «Омойся в Его крови и спрячься в Его ранах, а после раздели Его участь». — Что хотела сказать Вендлгард голосом Катарины?

Я пожала плечами:

— Бог ее знает. Великий мастер мистерии Герман Нич во всех книгах, которые читал, подчеркивал слово «кровь».

— Удивительно, в этом письме нет знаменитой концовки. Здесь стоит только «я заканчиваю».

— Дай посмотреть. — Я склонилась над книгой. — Действительно. Значит, тот, кто воспользовался личиной Катарины, хотел, чтобы посвященные легко узнали его.

— Да, да, чувственная Катарина, — пробормотала Августа. Скорее всего она пыталась запечатлеть в своей фотографической памяти как письмо, так и мои пометы на полях.

Мы опустошили заварной чайник, и тут появилась Пат. Под мышкой — книженция, на носу — солнцезащитные очки, на ногах домашние открытые шлепанцы не давящие на мозоли.

Со сбитыми ногами нечего и думать о дальних пеших прогулках. Пат съездила на автобусе в Бад-Аусзее и осмотрела краеведческий музей. А потом забрела в книжный магазин и немного порылась в антикварных книгах.

Пат весьма выразительно хлопнула по столу брошюрой Реш-Раутера «Наше кельтское наследие». Это произведение я досконально изучила в прошлом году, чтобы — хоть на уровне дилетанта — разбираться в этимологии местных географических названий.

Пат бросила короткий взгляд на том с письмами Катарины фон Сиен и замерла, переводя взгляд с меня на Августу и обратно. Она явно ждала разъяснений или как минимум подтверждения своих догадок. Я предоставила эту честь Августе и удалилась на кухню.

Но, оказывается, Пат надеялась, что я поинтересуюсь ее антиквариатом.

— Безумие! — крикнула она мне вслед. — У вас здесь все связано с кельтами.

Пока закипала вода и настаивалась свежая заварка, я запасалась терпением для прослушивания длительного доклада. При этом я вспоминала собственное потрясение от книжки Реш-Раутера: что многие знакомые названия и рядом не стояли с теми толкованиями, к которым я привыкла.

Пат начала доклад с жаром пионерки-первооткрывательницы:

— А известно ли вам…

Августа под шумок сунула нос в книгу и нашла список кельтских корневых слов.

— Богиня смерти, — прочитала она вслух.

— Богиня смерти?[29] — Пат насторожилась. — Карканье! Теперь я точно знаю, откуда взялся ворон в том месте, где должна быть Унзинниге Кира.