Порнограф

Кремлевская таблетка (часть четвертая)

Победителей не судят. А если это пиррова победа? Какие могут быть победы, когда поражение запрограммировано в наших клетках, когда каждый день — тяжелые бои с самим собой и обстоятельствами, когда теряешь друзей и когда приходит понимание, что все твои попытки тщетны, чтобы изменить законы этой обреченной на разложение среды, где неистовствуют дешевые, в тридцать сребреников, страстишки…

Я устал. Ничего так не выматывает, как пиррова победа. Единственное, что мы добились: сохранили свои жизни в невнятной сумятице последних событий. И каких событий?! Если на тебя, мелочь в кармане Вечности, поднимают военно-воздушную эскадрилью, это доказывает одно: ты кому-то очень не понравился. Насчет эскадрильи — для красивого слога, но ведь остальное правда? Возникает закономерный вопрос: в чем причина столь радикальных действий? По отношению к нам? Как со стороны любителей воздушных боев, так и тех, кто действует исподтишка?

Предположим, что люди из «Дельта-банка» орудуют исключительно по корыстным представлениям: они рассчитывали на легкий успех своего мероприятия, а наткнулись на большие хлопоты и неприятности. Если все то, что произошло на спортивной базе «Трудовые резервы» и на дачно-барском барвихинском участке, можно так назвать. С ним, пожалуй, все ясно. С врагом, тебе известным. Как говорится, не так страшен черт, как его малютка. Вот этот неизвестный «малютка» очень агрессивен и беспощаден. Ему нужны наши жизни, и он уже сумел их отобрать у Костьки Славича и Софии. Зачем и почему? Вопросы, не имеющие ответа. Пока.

После первой радости от удачи, что мы остались целы и невредимы, вспомнили о павших, и наступило горькое похмелье.

— Вано, мы зашли слишком далеко, — сказал князь Мамиашвили. — Повезло, что вытащили Сашеньку, но потеряли двоих, — помацал воздух руками, как иллюзионист. — Они были, понимаешь, и вот их нет…

— И что предлагаешь, Сосо? Закрыть сезон охоты, — и поднял стакан с родной и светлой. — Пусть земля им будет пухом. Нашим.

— Пусть.

И мы, выпив, продолжили подводить неутешительные итоги. Мои друзья не поняли, о какой охоте речь? Я объяснил:

— На нас. «Дельта» — это первые цветочки.

— Цветочки у некоторых на могиле, — заметил Мойша Могилевский. Предлагаю передышку… Во-о-он на Сашеньке лица нет.

— Да, — призналась Александра. — От судьбы, понятно, не уйти, но и в мешок попадать.

Когда я пытался наладить связь с «Дельтом-банком», Александра отвлеклась — красила губы. И вдруг — дверца распахнулась: гнилой запах тряпки, и все — провал.

— Вот что значит украшать себя во время боевого дежурства, — заметил я.

— Милый, заткнись, — ответила Александра, — Теперь буду ходить только с базукой.

Прийдя в себя, обнаружила, что находится в холодном оцементированном подвале, похожем на мешок. Первая мысль: ошибка. Отчаяния не было происходящее казалось грубой неприятной игрой. Потом пришло понимание, что все это связано с проблемами, которые решали мы.

— Ванечка, как я тебя вспоминала, — призналась девушка.

— Тихим и не злым словом, надеюсь?

— Очень громким, — вздохнула. — И очень нецензурным.

— То-то нам всем было так весело на воле, — сказал я и выдал краткую информацию о событиях происшедших за то время, пока наша боевая подруга находилась в плену.

— Боже мой, — взялась за голову, — и это все из-за меня?

Мы её успокоили, как могли, ссылаясь на происки империалистического НАТО на восток, и попросили продолжить повествование.

— Как там… этого главного? Фирсов, да? — уточнила Александра. — Эту гадину надо поймать и в холодильную камеру.

— Сделаем, — пообещал я.

Холод — самое страшное испытание: убивает волю и желание сопротивляться, превращая человека в североамериканскую куриную тушку. Потом появились бессловесные призраки. Выполнили благородную миссию кинули на цемент старое одеяло, свитер, буханку хлеба. Как собаке, сказала Александра, как собаке. На этих горьких словах дог Ванечка, обживающий местечко под кактусом, поднял башку и с философским пониманием глянул на девушку. Кот же Ванечка, сидя на шкафу, всем своим всклокоченным видом показывал возмущение наглым вторжением на его территорию. Я обнял любимую за плечи: забудь, родненькая, а им, сукам, предъявим счет с процентами.

Поведение главного секьюрити «Дельта-банка» было более чем странным: зачем издеваться над заложницей? Для острастки? Или господин Фирсов был настолько уверен, что мы не выполним своих обязательств, и решил не обременять себя заботой о пленнице? А мы возьми да перевыполни: вместо бесценных документальных материалов по программе «S» предъявили бесценное тело хозяина. Думаю, телохранитель крепко задумался, когда под утреннем небесным куполом вспыхнул бесцветный костерок из авиационных ошметков. Очевидно, он окончательно убедился, что имеет дело не с малосостоятельным партизанским отрядом, а с подразделением специального назначения. Однако такие ретивые служаки не любят терпеть поражения и нужно быть готовым к любым сюрпризам от банковского дома «Дельта». Хотя, на мой взгляд, перед нами стоит более ответственная задача: разгадать ребус «S». Как это сделать, не имея под рукой никаких вводных данных, кроме одной — программа имеет место быть. Взять за потную мошонку господина Лиськина и его подельников? Подозреваю, это нам не по силам, да и толка практически никакого: кастраты часто обижаются и ведут себя истерично, когда из их организма начинаешь выжимать лишнюю кровянистую водицу.

— Нужно работать, — сказал я друзьям, — конечно, проще всего плюнуть и забыть все, но в память наших…

— Вот только не надо красивых слов, — справедливо возмутился Сосо Мамиашвили; его поддержал господин Могилевский, мол, на мне тоже лица нет и не пора ли объявить антракт.

Антракт в Театре военных действий? Я согласился и, тяпнув стакан теплой родной, гаркнул в открытое окно, где плескался неотчетливым парусником ветреный вечер:

— Антракт!

Меня не поняли — друзья решили, что я хочу махнуть вниз головой, чтобы сделать больно сидящим внизу на лавочке доверчивым, как дети, бабулькам. Я попытался объясниться, мол, о санитарном часе по сбору трупов должны знать все наши враги, да мне заявили, что пора Ванюхе баиньки.

— Где?

— Что где?

— Где баиньки?

— Где-где? На тахте.

— Не, там я не буду, — вредничал, — там олимпийца зарезали, как куру из СэШэАа.

— А жизнь продолжается, — верно заметили товарищи, оброняя мое притомленное тело на ржавые пружины.

Хорошо, что Александра удалилась в свою светелку часом раньше и не видела наших пьяных пререканий. А то образ героя поблек бы в её глазах. А герой ли ты, Ванька Лопухин? И с этим трудным вопросом, как с котомкой, я отправился в царствие Морфея. И бродил там в потемках долго, пока не забрезжил рассвет, и я увидел в клочьях сновидения призрак бабки Ефросиньи.

— Опять что-то не так? — занервничал. — Был я в Лопушкином Овраге, был.

— Ох, Ванёк, глуповой ты, однако, — захихикала бабка. — Пенек, одно слово.

— Это почему? — обиделся.

— Шла барышня по дорожке, на ней новые полсапожки, да запнулась за кочку, уронила сумочку, подняла юбочку, упала на дорожку, поломала ножку, частила.

— Стоп! — завопил не своим голосом. — Что это все значит, ба?!. Что за присказки такие?!

— А сказка, красный молодец, впереди, — погрозила как бы костлявым пальчиком, прихватывая со стола «Nikon». — Ладна игруха, да в ней, Ванюха, твоя поруха…

— Хватит загадками говорить, — притомился я. — Что за манеры, черт дери?!.

— А лукавый-то рядохом, милок, — призрак исчезал в открытом окне. Оборотися-ка…

— Бабуля, ты своими аллегориями достала, — признался. — Нельзя ли быть простой, как газета?..

— Глянь-поглянь, внучок…

Я послушался доброго совета и открыл глаза. Лучше бы этого не делал: звериный оскал нависал надо мной. Боже мой, ахнул, кто это — не иначе этот самый лукавый пожаловал в гости? Свят-свят, спаси и сохрани. И почувствовал на своей щеке… щетку, мокрую и шершавую. Потом понял, это язык. Не мой. А Ванечки, который пес. Он требовал к себя внимания и пыхтел, как альпинист на альпинистке на пике Коммунизма.

— Ну чего тебе, блядь такая пятнистая, надо? — поднимался, ощущая себя любителем высоты, передавленным камнепадом.

Ученая мне досталась собачка, ученая сука, как выпускница холенного Гарварда: потрусила к двери, мол, пора хозяин мой на прогулку, сам понимаешь, ежели обделаюсь, то в этом коллективном месте проживания вместе с моей жидкой кучей экскрементов народится революционный, как булыжник пролетариата, эксперимент.

— Об этом и не подумал, — вздохнул над своим будущим. — Это что, тебя, сукин сын, теперь каждое утро. Каждое утро? — Взялся за голову. — Ёхан ты Палыч после этого… — И поплелся к двери. — Лучше бы ты был маленьким и морской свинкой.

Мои стенания остались без внимания — физиология, блядь, от неё никуда. Можно города брать и бюджет секвестировать, а когда вдруг захочется под пыльный кустик крапивы или на фаянсовый лепесточек, тут уж не до многообразных великих подвигов.

Когда мы, два Ванька, выбрались на улицу, то открыли для себя новый и незнакомый мир. О его существовании я, конечно, знал, и «собачники» всегда вызывали у меня удивление. Не понимал, какая такая колдовская сила заставляет их бродить в утреннюю стынь, вечернюю слякоть, при дневных землетрясениях и проч. Теперь понимаю: переполненный мочевой пузырь четвероногих любимцев. Мало того, каждый хозяин, защищая своего породистого цац-шнауцера, сам готов вцепиться в горло противной стороне. Такая угроза возникла, когда мое пятнистое «теля» принялось метить территорию. На каждом углу. Гармоничный утренний мир «собачников» был нарушен. Шавки и прочие морские свинки захрюкали, цыцы поболее сделали вид, что изучают флору родного края, а люди сжали челюсти от ненависти. От такого хамского отношения у меня самого появилось желание оросить чьи-нибудь башмаки. Хорошо, что я человек не конфликтный и могу терпеть. Во всех смыслах. Я позвал Ванечку, дожевывающего упитанную, как кролик, домашнюю болонку, и мы отправились домой. Насчет утреннего легкого ленча для дога шутка, а во всем остальном голая, как член правительства в бане, правда.

Удивительно, но ранняя прогулка оказала на меня целебное действие, точно кислый кумыс на американского астронавта после вынужденной посадки в монгольских степях, где лошадь используют в качестве коровы. Но речь не об этом. А совсем наоборот. О нашей среднерусской мирной равнине. Я решил, что так жить на ней дальше нельзя, и начал генеральную уборку. В комнате. Не делал этого лет сто по причине лени и ожидания той, кто вооружиться тряпкой… Это я про любимую женщину. Она как бы имеется, но заставить Александру елозить ветошкой по кровавому пятну, оставшемуся от прошлого? Зачем нервировать ту, кому досталось по полной развлекательной программе…

Вот именно, кажется, весь сыр-бор происходит из-за этой загадочной программы «S»? Что за ней скрывается? Банковский дом «Дельта» мечтал добыть материалы о ней, люди Лиськина при первом же упоминании занервничали, а нет ли третьей силы?..

Трудно сказать, когда в руках одни мелкие карты, а в настоящее время половая тряпка, которая успокаивает нервы и наводит на размышления… Чтобы понять прошлое, надо крепко думать в настоящем. Последние события развивались так стремительно, что не было никакой возможности спокойно их осмыслить.

Итак, с чего вся эта кровавая буча начиналась? Рождение героя, его детство и отрочество опустим. Начало всех начал: день, когда явился князь Сосо Мамиашвили, а я валялся на тахте в мыслях о хлебе насущном. В том, что все СМИ, напомню, боялись меня, Ванечку Лопухина, как чумы, исключительно моя личная заслуга. А что делать? Как говорится, лизать бы рад, принюхиваться тошно. И вот приходит мой друг, и все его попытки трудоустроить репортера по специальности… Неожиданно, как черт из табакерки, возникает злосчастное «Голубое счастье». Там мне выдают дорогостоящий фотоаппарат «Nikon»… И я… Стой-стой, Ёхан Палыч, говорю, был сон и в нем вредная прабабка Ефросинья тебя, дурака, о чем-то предупреждала, держа этот изящный аппарат.

Так-так-так. В чем дело? Не будут же потусторонние силы шутки шутить? Тянусь к шкафу и снимаю агрегат. Технических навыков маловато будет, но разломать игрушечку посчитаю за честь. Отщелкиваю, прошу прощения, заднюю панель. Так, что мы имеем?.. автофокус и автоматические приборы электронного контроля мы имеем… А это что за пульсирующая кроха, переливающаяся рубиновой зорькой? Странно? И на присосочке, кажется? Ничего себе какая веселая машинка? Я любитель, но даже мне понятно, что этот тепленький клопик есть тело инородное? А какие его функциональные возможности?.. Подслушивающее устройство? Радиомаячок? Черт его знает? Ой-ей-ей, кто-то лепит из тебя, Ваня, лоха?.. Вот это виражи на дороге жизни? У меня появилось желание уронить головоломную штучку в помойное ведро, да сдержал себя. Надо потерпеть, Ваня, надо потерпеть. Все идет, как того желает Господь наш. Спасибо, что хоть надоумил меня, мудака; теперь будет проще биться с невидимым врагом. А он, чую, рядом. Кто это, мать его так? Какой бесцеремонный мерзавец тиснул в «Nikon» эту электронную залупоньку? Будем рассуждать как в государственной Думе. Но без потасовок и мордобоя. Прежде всего, кому нужно отслеживать мои шаги? Фотоаппарат принадлежит «Голубому счастью», стало быть… А зачем? Если судить по последним событиям, они сами стали жертвами чрезвычайных обстоятельств. Думай, Палыч, думай, кому доверял аппарат? Вроде никому. Везде носил на груди, как талисман. Как талисман? Кому об этом говорил? Ба! Ну, конечно! Старому папарацци Осе Трахбергу у памятника… у шумного фонтана…

Ебдрить его биробиджанская морда, подскочил на табурете, ему я оставил «Nikon», а сам пошлепал глазеть дряхлый агрегат «Русь», которым снимали восстание Ивана Болотникова. Ничего себе — игры масонов. Если это так, то поздравляю, господа: работа ювелирная. Какая ловкость рук? Что там дедок плел насчет мафии? Мы, прокартавил, везде и всюду. Я посчитал это за шутку. Но какие могут быть шутки, когда люди летают из окон, как воздушные судна Аэрофлота на острова полезной для здоровья Полинезии. И что это нам доказывает? Ликвидируют всех, кто был так или иначе связан с нашей проблемой выхода на господина Берековского? Если этим занимаются бойцы «Дельта-банка», то не хватает апатичного трупа старенького Трахберга? Или мы его ещё не обнаружили? А если это работа трупоукладчиков из неизвестной нам конторы? Не знаю-не знаю. Но факт остается фактом: радиомаячок, ежели это он, схоронил старый папарацци. Зачем? Найти бы ответ на этот вопрос. Вместе с таинственным Осей. Найду, убивать не буду, пожалею старость, однако немощную телесную оболочку над отечеством подниму… Чтобы узнать причину, заставившую проделать этот хитрожопый фокус со мной?

Эх, туп ты, Ванечка, туп. Начни все сначала, недоразвитый эмбрион. Зачем встречался на площади у фонтана? Затем, чтобы получить информацию. Информацию о ком? О неизвестном господине, запечатленном на снимках… Снимки-снимки… Кстати, этот хренов старичок так их и не вернул. Не вернул? Почему? Не мечтает ли пристроить карточки на экспозицию эротического искусства в Париже? Под своим именем.

Подозрительная история, очень подозрительная. И уличаю себя на том, что неприкаянно брожу по комнате и что-то ищу. Что? Оставшиеся фото ищу. Помнится, Сосо принес негативы и отпечатки. Где они? В столе, на нем и под — ни хрена. На подоконнике? В шкафу? Под тахтой? Под псом? Под котом? Порнограф, где фотографии? И негативы? Ну, редкий разгильдяй, если не сказать более…

Стук в дверь отвлекает от самобичевания. Кого там черт принес поутру? И что же? Болтливые соседушки, возглавляемые проценщицей Фаиной Фуиновной, наслали на меня следователя из местного отделения милиции. Был лимитчиком, из рязанских, веснушчатый скуластый маломерок, такого легко ушибить использованным презервативом производства КНР. Хотя вел себя корректно, младший, естественно, лейтенант, а не резиновое изделие. Представился: Новиков Николай Николаевич. А я ему — порнограф такой-то, чем могу служить? Впрочем, звание свое решил утаить, чтобы не травмировать провинциальную неустойчивую психику. Пока успокаивал пса и кота, которым нежданный гость не показался, тот осмотрел наше скромное жилище. И обратил внимание на раскардаш. Я честно отвечал, что залог здоровья в каждодневных уборках. Похвально, проговорил Новиков и с моего разрешения сел на тахту. И неудачно, придавив пружину тайника; ящичек со «Стечкиным» возьми да и выступи у казенного начищенного ботинка. Я хекнул от досады — для полного счастья не хватает связаться с родной милицией. Там больно бьют по скелету резиновым «демократизатором» и для удовольствия жертвы пихают его в её задний же проход. Такая перспектива меня мало устраивала, и поэтому постарался быть любезным. Как бабуин во время случки. Итак, чем обязан, товарищ капитан, но прежде не желаете ли чайку-с? Ничего не желали, а задали вопрос: знаю ли я гражданку Загоруйко?

— А это кто? — искренне удивился.

— Софья Семеновна, ваша соседка.

— Ах, это её такая фамилия, — понял. — А что случилось?

— А вы не знаете?

— Бабульки волновались, да я не обратил внимания. А что такое? Неприятности?

— Неприятности, — передернул ногами младший лейтенант, на сей раз удачно: загнал ящик тайника на место. — Что такое? — Заглянул под тахту. Кажется, ломаю мебель?

Я попросил милицию не волноваться: куплю новую, и мы снова вернулись к текущей проблеме. В общих чертах меня оповестили о печальной судьбе гражданки Загоруйко С.С. Я только развел руками — ну и блядские же времена!

— А какие у вас, Иван Павлович, были отношения?

— С Сосочкой, в смысле Софочкой? — уточнил я. — Соседские, какие еще?

— А чем она занималась? — следователь пролистал блокнот. — Жильцы толком не знают. Белошвейка на дому?

— Да, что-то там вышивала, — подтвердил. — Очень старательная девушка. Была.

— К ней, говорят, приходили лица кавказской национальности?

— И еврейской тоже. За чистыми воротничками, — возмутился я. — Ох, эти наши бабульки, им бы в тридцать седьмой годик…

— А вы неправы, общественность нам очень помогает, — листал блокнот. А вы, Лопухин, на какой, так сказать, трудовой стези?

— На журналистской.

— Да?

— Да, пишу под псевдонимом Папандопуло.

— Что вы говорите? — удивившись, принялся записывать в блокнот. Простите, как… По…о… пондопуло?

— Нет, лучше через «а».

— Тоже нелегкая работенка, — посочувствовали мне. — Отстреливают вашего брата за милую душу.

— Спасибо, вы меня утешили.

На этом наша приятная ознакомительная беседа завершилась. Я провел следователя к двери, чтобы он не заблудился. Задержавшись, он вспомнил, что вчера вечером я и мои, верно, друзья что-то выносили? Что?

— Ааа, — равнодушно зевнул, — выбрасывали этажерку, совсем рухлядь…

— Ну хорошо, предположим, этажерку, — проговорил лейтенант и удалился в глубину коридора снимать дополнительные показания с болтливых, как нынешние политики, жильцов.

Ничего хорошего, Ваня, сказал я себе. Если так дело пойдет дальше, то нетрудно обнаружить прямую связь между мной, папарацци, «Голубым счастьем», убитой Софочкой, «Шевроле» и так далее. Будет нам всем тюремная этажерка!.. Надо предупредить «лицо кавказской национальности», чтобы оно задержалось в пути ко мне на издательском авто, где, возможно, остались следы упокоенного нами навсегда олимпийского призера.

Пришлось затаиться в засаде. У двери. В ожидании, когда следователь Новиков полностью удовлетворит свое профессиональное любопытство и удалится на рабочее место, а я смогу позвонить по общему телефону боевому товарищу. (Сотовый позабыл в авто.) Как бы героические бабульки не наплели чего лишнего. Про него, лицо кавказской национальности. Хотя про белошвейку Софию хорошо придумали. Прекрасно знали, чем занимается трудолюбивая губастенькая соседушка, да, как говорится, о покойниках или ничего, или ничего плохого. А вот завзятым театралам Анзикеевым надо устроить места на галерки Жизни, чтобы они более не обращали внимания на события, не затрагивающих их интересы. Если люди выносят свое из дома, значит это им больше не нужно, какие могут быть вопросы?

Наконец я услышал: следователь из последних сил отбивается от Фаины Фуиновной, повествующей в лицах о соседских каверзах, о нечистом унитазе и супчике со стрихнином.

— Хорошо-хорошо, во всем разберемся, гражданка Фаина… э-э-э…

— … Фуиновна, молодой человек.

— Вот именно, — молвил лейтенант, теснясь к выходу. — Не волнуйтесь, гражданка, все и всех взяли на заметку…

— И лампочки воруют! И туалетную бумагу тоже! Не успеешь отвернуться, как нет её. Разве можно жить в таких условиях? Понимаю, вопрос риторический, товарищ милиционер, но…

По-моему, нам больше не грозит новая встреча со следователем. В этих коммунальных стенах, пропитанных бесконечными склоками. Когда входная дверь хлопнула, как артиллерийский залп, приспел мой выход на плохо освещенную из-за тотального расхищения авансцену. Дерзко фыркающая проценщица удалилась прочь, как дама полусвета, супруг которой стравил весь праздничный ужин в её глубокое и удобное для этого нечаянного случая декольте.

Астролетчик Мамиашвили находился в свободном полете на орбитах столичных улиц. Используя иносказательный слог, я оповестил его о появлении метелок.[8] Меня поняли. Правда, с трудом. Уговорившись о встрече возле зоопарка, я закончил разговор. И обнаружил, что одна из бабулек, жуя вставной челюстью тульский пряник, внимательно слушает меня.

— Вот, Марфа Максимовна, предлагают метелки… по бросовой цене… Вам метелка не нужна?

— Ась?

— Метелка, говорю… для уборки.

— Ась?

— Хуясь, — не выдержал я и ушел, оставив любознательную Марфу Максимовну один на один с пряником из города славных оружейников.

Потом хотел проведать Александру, да решил не тревожить девушку своим баламутным видком. Надеюсь, ей удалось успешно отбиться от следователя Новикова и его мудацких вопросов, и теперь она спит и видит прекрасные и теплые, как острова, сны. Оказаться бы сейчас на коралловой отмели, где гуляют розовые фламинго, кипит океанский прибой и солнечный ветер обжигает амбициозные пальмы. Эх, мечты-мечты!..

Прогулка по утреннему городу вернула меня к печальной действительности. Тяжелый индустриальный гул плыл над улицами и площадями, над домами и спешащими людьми, лица которых выражали покорность судьбе. Слава Богу, мне удалось избежать такой незавидной участи: быть как все. И никакая сила не заставить меня забиваться в общий молекулярный ряд. Лучше смерть. Смерть? Нет, пока нам рановато гибнуть смертью храбрых. Я слишком любопытен, чтобы уйти в другую вечность, не познав до конца нашу, самотканую. Всегда можно успеть покинуть мир, разъеденный ядовитыми миазмами порока, лжи и предательства.

Наверно, это похоже на прыжок из дребезжащего самолетного брюха, когда ты делаешь шаг в небесную пустоту и яростная сила воздушных потоков начинает мотать тебя, как фекалину в бурных водах общего городского коллектора. Хорошо, что человечество придумало ранец с парашютом. Ф-ф-фырк — и гармоничный мир возвращается к тебе, качающемуся под шелковым куполом. Однажды на учениях один из бойцов, видно, решил перейти в иное измерение. Это ему удалось без проблем. Они возникли у нас, живых, когда был получен приказ соскребать с планеты то, что осталось от нашего себялюбивого товарища. Конечно, мы выполнили приказ, кинув кровоточащий телесный мешок, набитый ломаными костями, на плащ-палатку. И матерились на счастливчика, сумевшего так находчиво избежать трудных армейских будней. Потом, правда, выяснилось, что любимая девушка прислала из дома неприятную весточку, но ведь это не причина путать отличные показатели боевой и политической подготовки всего спецподразделения? В результате наш командир Скрыпник вместо заслуженного повышения по службе принял строгий выговор, а нас лишили не только переходного гвардейского знамени, но и увольнительной прогулки по столичным скверикам, где на каждой крашеной лавочке можно было встретить свою судьбу в образе молоденькой любительницы каллиграфии, мечтающей о неземной любви.

Это я все к тому, что не надо путать свои мелкие интересы с общественно-глобальными. Не нужно обременять собой объединение людей. Им и так тошно живется на белом свете. Зоозверюшкам в этом смысле куда лучше их хотя бы регулярно, как утверждают канцелярские крысы, кормят. О наших братьях младших я вспомнил у парка, у нового входа которого мы договорились встретиться с князем Сосо Мамиашвили. Под шум искусственного водопада и детский гвалт я принялся гулять с праздным видом. «Nikon» на моей груди ввел в заблуждение инициативных мамаш, похожих ужимками на макакаш, мечтающих запечатлеть навеки своих сопливых и визжащих чад. Мне пришлось приложить максимум усилий, чтобы отбить атаки агрессивных родительниц, возмущенных моими угрозами притопить будущее России в кипящем водопаде. Приезд реквизированного нами редакционного авто было кстати. Мой друг за рулем чувствовал себя прекрасно. Пес не поднимал его для оздоровительной утренней прогулки и следователь не задавал вопросы.

— Вах, какой следователь?

— Обыкновенный, — огрызнулся я, — как ботинок.

— А чего искал, кацо?

— Не знаю, но сейчас ищет этажерку.

— Какую такую этажерку?

Я в двух словах изложил суть новой проблемы. Князь отмахнулся профилактическая работа на местах. И это тоже профилактика, поинтересовался я, демонстрируя «штучку» из фотоаппарата. Ёханьки мои, на это проговорил мой товарищ, вроде радиомаячок, так? Похоже на то, ответил я, кто-то намертво посадил нас на крючок. И кто рыбак, генацвале? Не знаю, признался я, хотя грешу на Осю Трахберга. Это тот самый жидок, которому три тысячи баксов пожаловали, ахнул от возмущения Мамиашвили, найти пархача и удавить! Где его сыщешь, вздохнул я, обрубили, суки, все концы.

— За три штуки баков я любого картавого с луны сниму, — твердо заявил Сосо. — Ты, папарацци, плохо меня знаешь.

— Я знаю тебя с самой хорошей стороны, — ответил я, считая, что товарищ увлекся красивым словом, как это часто случалось со мной.

— Найдем Осю, — потянулся к сотовому телефончику, — живым или мертвым. Кстати, «штучка» работает или как?

— А хер его знает, — честно признался.

— Дай-ка, — решительно вырвал радиомаячок из моих рук. — Думать надо, кацо, не жопой, — и легким движением кинул утонченную вещичку в кузовок проезжающего мимо грузовика из славного города ткачих Иваново.

Мой друг был прав — наверно, меня контузило во время боевых действий, и теперь я мыслю исключительно филейной частью своего тела. И пока я переживал по этому поводу, князь начал трудные переговоры по телефончику. На повышенных тонах. И на языке, мне незнакомом. Но наша российско-интернациональная матушка присутствовала, споспешествуя взаимопониманию. Когда мой товарищ закончил переговорный процесс и энергично закрутил рулевое колесо, я поинтересовался, куда это мы направляемся? И получил исчерпывающий ответ:

— К землякам!

Поплутав по улочкам-переулочкам, мы подкатили к складским помещениям, где у открытых дверей стояли большегрузые трайлеры. Они разгружались — было такое впечатление, что машины прибыли прямым рейсом из всех банановых республик.

— И на самом деле фруктовый бизнес? — удивился я.

— А что такое, Вано?

— Думал, шутишь.

— Какие могут быть шутки, да? — передернул плечами. — Мы честные предприниматели.

— Да? — не поверил.

— Даром — за амбаром. Понял, да? — хекнул мой товарищ. — А мы кормим народ.

— Бананами?

— А что банан? Тот же огурец, только сладкий и вызывает чувство счастья…

— Счастья?..

Пикируясь таким образом, мы побрели к пакгаузам ООО «АРС». Там было прохладно, как в колодце, и пахло соленьями, картофелем и лунной пылью. Поднялись по чугунной лестнице на этаж, где находился кабинет. Он был заставлен компьютерами, мониторами, телефонами, факсами и прочей фуйней. На стене пласталась карта мира с разноцветными флажками. Очевидно, такие карты можно встретить в генеральном штабе НАТО, грезящего подступиться поближе к нашим дырявым, как носки, границам. За пультом, скажем так, управления манипулировали несколько операторов — кажется, фруктовый бизнес процветал и приносил хороший дивиденды. Встретил нас крепенький человечек — яркий представитель своего горского народа с носом, напоминающий кавказский перевал. Пожимая мне руку, фруктовый барон представился — Гога. Мой товарищ обнял его за покатые плечи борца: Гога-Гога, наш ты гоголь-моголь. Сам такой, находчиво отвечал человечек, приглашая пройти в соседний кабинетик, ты, Сосо, пьешь, а голова болит у нас. А не выпить нам чачи, вспомнил Мамиашвили. На работе пью только чай, твердо заявил хозяин кабинетика, похожего на комнату отдыха: диван, кресла, стол, компьютер, телефоны. К благородному напитку мы оказались равнодушными и сразу перешли к волнующей нас проблеме.

— Человек — не иголка, — рассуждал Гога у дисплея, на экране которого маршировали информационные колонки. — Если надо, выкопаем из могилки.

— Желательно бы в живом виде, — выступил я.

— Из могилки? — хихикнул Мамиашвили.

— Это не ко мне, — многозначительно глянул на потолок фруктовый барон. — Это выше, молодой человек.

— Куда это? — не понял я.

— К Господу нашему, деревня, — осклабился князь. — Гога, у нас глубоко верующий человек.

Я не поверил, мол, нынче вера может быть она — в золотого тельца. Меня начали переубеждать в обратном и возник странный невнятный диспут о религии. Нет, Гога не верит в примитивный образ библейского дедка со сверкающим нимбом над лысиной, но то, что существует Мировой космический разум, воздействующий на нашу жизнь…

К счастью, полемика не получила достойного продолжения: на экране появилась необходимая информация. По утверждению «закрытой», электронной программы МВД, интересующий нас гражданин Осип Самуилович Трахберг, 1917 года, благополучно проживал в центре нашей любимой столицы.

— А этот ровесник революции наш ли? — выказал я сомнение.

С кавказской горячностью меня убедили, что старый папарацци, сделавший с помощью фотоаппарата «Русь» исторический снимок: товарищ Лейба Давидовича Троцкий верхом на молодой кобыле по прозвищу Ибарурри, именно тот, кого мы ищем. Я пожал плечами: ну, если Министерство внутренних дел знает даже о вышеупомянутой в скрижалях истории знаменитой кобыле, то тогда, действительно, какие могут быть сомнения?

Когда мы покинули контору по заготовке фруктового силоса для терпеливой, как Ибарурри, народной массы, я поинтересовался у своего товарища: почему мы раньше не могли воспользоваться информационной поддержкой того, кто верит в Мировой космический разум? На что получил неопределенный ответ: мол, зачем беспокоить уважаемых и занятых людей по любому вздору. Я обиделся: то есть мы занимаемся чепухой? (Употребив, разумеется, более экспрессивное словцо.) Да, отвечал князь Мамиашвили, мы занимаемся этим самым, если соотносить нашу мелкую сумятицу с глобальной коммерческой деятельностью «земляков». Я возмущенно фыркнул: фру-фру-фрукты, тоже мне бизнес… Сосо сделал вид, что мои чувства по данному вопросу его нисколько не волнуют; лишь многозначительно буркнул:

— Не буди лихо, пока тихо.

Мой товарищ ошибался: дизельные моторы рефрижераторов с бананами, ананасами и папуасами ревели, как стадо кастрированных африканских слонов в брачный весенний период. Окутанные сиреневым удушливым смогом мы трусцой пробежали к «Шевроле» и десантировались в него, чтобы снова стартовать в незнакомое.

Признаться, меня смущала та простота, с которой нам удалось добыть адресок господина Трахберга. Более того, зачем мы вообще к этому старому хрычу обращались, если выясняется, что через компьютерную сеть можно узнать о любом персонажи нашей современной трагикомедии?

— Вано, — обиделся мой боевой товарищ. — Думаешь, я такой дурак, да? И баксы печатаю за амбаром, да? Слыхал, как я… того… выражался?..

— Когда?

— Когда договаривался.

— Ну и что?

— А то, что все не так просто, генацвале, — проговорил Сосо с заговорщическим видом.

Я отмахнулся — такое впечатление, что контора по цитрусовым занимается подготовкой вооруженного переворота в одной из бывших «банановых» союзных республик. В ответ — притворный смешок князя, на который я не обратил внимания. Слишком был занят собой и проблемами проходящего дня. У меня возникло ощущение, что мы топчемся в сумрачной передней, а дальше нас, непрошеных, не пускают. Кто у нас такой ревнитель и борец за чистоту в квартире образцового коммунистического проживания? Тут я, вспомнив об утренней уборке и своих поисках известных фотографий, полюбопытствовал у Сосо: не цапнул ли он случаем карточки, где запечатлены «секс-потешки» нашего банковско-политического истеблишмента?

— Вано, у меня традиционная сексуальная ориентация, — напомнил мой товарищ.

— И прекрасно, но дело в том… негативы и фотки… фьюить.

— Как это… фьюить?

Пришлось перейти на общедоступный слог, мол, спи()дили фотографии самым бесцеремонным образом. Кто и зачем? Я бы сам хотел ответить на эти вопросы, князь. Эх, граф, чувствую, не доживем мы до окончательной и безоговорочной победы капитализма. Как не дожили до победы коммунизма, вспомнил я прошлое. Были рядом с ним, вздохнул Сосо, водка четыре двенадцать, колбаса два двадцать, метро — пятачок; хорошо! Чего не хватало? Зрелищ, ответил я, хотели и получили, и это только начало, будет нам всем ещё кроваво и весело…

С этой оптимистической директивой нашего ближайшего будущего мы припарковали автомобиль в тени здания имперско-социалистического величия тридцатых годов и неспеша направились в гости к ровеснику революционного переворота. Дом хранил следы былого величия — на фронтоне замечались пышнотелые гипсовые наяды с крутыми бедрами и прочими прелестями; очевидно, это были ударницы колхозного движения, превратившиеся по прошествию времени в полунагие естества. В подъезде присутствовал привычный запах разложения и старости. Дореволюционный лифт лязгал железом, как гильотина. Мы решили не пользоваться этой громоподобной западней и по лестнице поднялись на третий этаж. Дверь, где обитал наш добрый знакомый, была затянута линялым дермантином. Я утопил кнопку звонка — треснутый звук пробежал по квартире, как песик, норовящий лаем обрадовать жильцов неожиданными гостями. Тщетно. Тишина и покой. Сосо присел у замочной скважины, словно пытаясь рассмотреть кишечный тракт квартиры.

— Ты чего, князь?

— Запашок, — зашмыгал носом. — И очень даже запашок.

— И что, — продолжал не понимать я, — хочешь этим сказать?

— Сейчас кое-что скажу, — и забряцал связкой ключей, — и покажу.

… Сладковатым запахом смерти была пропитана тесная прихожая и комната, заставленная громоздкой дубовой мебелью и книжными полками. Под высоким потолком плавала огромная рожковая люстра; подобные можно встретить на древних станциях метро. Под ней на бельевой веревке болтался высохшей египетской мумией старичок. Я тихо выматерился, как будто находился в синагоге: опять, блядь, опоздали. Знать бы кто издевается так над нами? Не Мировой ли космический разум? Нет, это дело рук людишек. Тряпичное тело Оси Трахберга напоминало куклу на прочной леске солипсического кукловода.

— Денька три… в свободном полете, — заключил Сосо, прогуливаясь по квартире. — Красиво подвесили.

— Будто в назидание потомкам, — сказал я.

— А потомки — это мы?

— Не знаю, — на письменном столе россыпью валялись фотографии — мазки счастливых мгновений для тех, кто доверился старому папарацци на городской площади, не подозревая, что он уже читает, скажем красиво, «книгу Мертвых». — Но чувствую, что вся эта зачистка связана со снимками…

— Твоими, Ёхан Палыч?

Я пожал плечами — во всяком случае, такое впечатление, что сторонняя агрессия началась именно с той исторической встречи у фонтана. Двух папарацци. Фотоснимки вызвали горячку у тех, кто прислал господина Трахберга. Другого объяснения «зачисткам» я не нахожу. Однако смертоносный смерч, втянувший в свою воронку чужие жизни, умчался от нас в сторону. Почему? Не представляем больше никакой опасности?

— О чем ты, Вано? — не понимал моих мучений князь Мамиашвили. — Кроме голых задов, я ничего такого не приметил. — И пошутил. — Я бы тебе, порнограф, премию Тэффи в зубы: за голую правду жизни, понимаешь…

— Ее дают другим порнографам, — огрызнулся я. — Мне до них, как маленькой рыбки до большого таракана.

Сосо похвалил меня за самокритичное отношение к любимому делу, и на этой беспечной ноте мы покинули затхлый мирок, провонявший запахом сладких цитрусовых. И, уже выйдя на улицу, я понял, что отныне знаю, как пахнет в раю. Там разит прелыми бананами. И так, что выворачивает ангельскую душу наизнанку.

Однажды, когда я, молоденький спецкор, бегал по любимому городу в поисках сенсаций и положительных современников, то нечаянно наступил на голову работяге — тот неосторожно вылезал из люка канализационного коллектора. Дядька был прост, как классик, и на вопрос: «А что такое для вас счастье?», доверчиво ответил: «Ааа, вылезти обратно, сынок…»

Теперь, когда я влезаю в какие-нибудь скандальные истории, а после оттуда выбираюсь, изрядно помятый, то вспоминаю канализационного трудягу. Однако нынешняя история случилась чересчур кровавой, чтобы радоваться успешному её завершению. Мы зашли слишком далеко, чтобы возвращаться обратно. Пока мы, потеряв все ориентиры, плутаем во мраке. И, кажется, нет никаких шансов выбраться из выгребной ямы нашей прекрасной действительности. Под ногами хлюпает кровавая жижа и хрустят кости наших павших соотечественников. Но должен быть выход из черного и мертвого туннеля, иначе жизнь теряет всякий смысл.

По возвращению в родной клоповник я вновь перерыл весь свой скромный скарб, чтобы окончательно убедиться — некто уже произвел выемку негатива и фотографий. Проклятье! Что происходит? Ничего не понимаю. Хотя что тут понимать, Ванечка, занавес опущена, софиты отключены, публику настойчиво просят из плюшевого зала. Спектакль закончен, актеры стирают грим, режиссер Исаак Фридман и шансонетка Жужу торопятся в ресторан Дома кино, чтобы там вкусить маринованное бушэ из раковых шеек. Возвышенный же буффонадным искусством зритель с переполненным мочевым пузырем вынужден тащиться по слякотным переулкам, пугать «собачников», ломать ноги в строительных траншеях, а после, лежа в холодной, как могила, постели, утешать себя и свою восставшую плоть мечтой о прелестных ляжках Жужу.

Подозреваю, постановщики нашей кровавой драмы уверены, что действо успешно завершено и зритель покорно разошелся по своим запущенным углам, чтобы давиться дешевым фуражом и утопическими иллюзиями. И они правы, солипсические кукловоды, миллионы и миллионы смирились со своим жалким и нищим жребием: жить как все и довольствоваться тем, что есть. Впрочем, каждый гражданин молодой республики имеет счастливое право выбора: жить или не жить. Проще не жить, и поэтому большинство живет, пожирая собственное, регенерированное говно. Кушай на здоровье, обдриставшаяся бывшая великая страна! Трескай за обе щеки и чувствуй себя счастливой.

Увы, народ достоин той пищи, которой он достоин. В стране великих, прошу прощения, десенсибилизированных смущений нет никаких гарантий. Никому. Голову отделят от туловища в мановение ока. Лишь сумасшедшие живут празднично и радостно. И то, когда через них пропускают озонированные электрические разряды. Тр-р-р-р-а-м-ц — и праздник души и тела расцветает, точно фейерверк в ночном и вечном мироздании.

Была бы воля нынешних кремлевских мечтателей они бы через все доверчивое народонаселение пропустили динамический тонизирующий разряд, чтобы, как говаривал вождь товарищ Кабо, он же лучший друг актеров, пилотов, пастушек и физкультурников, жить было ещё веселее. Хотим мы этого или нет, но в этом смысле наблюдается крепкая, как сталь, преемственность поколений. В одном только заблуждаются сегодняшние властолюбцы: они слишком склочны и мелочны, чтобы их бояться; они жалки в своих стремлениях захапать в личное пользование природные богатства страны, утверждая с уверенностью неунывающих мудаков, что все их помыслы направлены на идею общего народного благосостояния; они тешут себя иллюзиями, что управляют чужими жизнями, однако их собственные незначительные жизни уже находятся в перекрестье оптической винтовки «Ока-74».

Так что, высокопоставленные холуи, ждет вас очередной акт трагикомедийной постановки, где не будет суфлеров и клакеров, где ваша мечта обрести бессмертие за краденные миллионы вызовет исступленный хохот у публики, где за ваше беспримерное лизоблюдство никто не даст и ломаного грошика.

На этой высокой обличительной ноте появился Миха Могилевский. Я его не узнал — был во фраке. Фрак был черен, как ночь. И действительно за окном уже сгущались сумерки. Сумерки души моей, сказал бы поэт. Поэтов я люблю, как собак. Собак нельзя обижать, они могут укусить. И будет больно, если это дог Ванечка, который лежал под кактусом и караулил покой дома.

— Ба! Миха, что с тобой? — вскричал я. — На какие именины сердца собрался? Не по бабам ли?

— На банкет, — кротко ответил. — Вместе с тобой.

— Чего?

— Собирайся, дружище, — и открыл спортивную сумку. — С тобой хотят встретиться.

— Ху из ху? — занервничал я, увидев, как мой товарищ тащит из сумки… смокинг. — В смысле кто? И что за маскарад, вашу мать, господа?

— Мы идем туда, где это носят? — объяснился Мойша.

— Это носят покойники и мудаки, — завредничал я. — Предпочитаю быть первым, чем вторым.

— Будешь тем и другим, — заверили меня, — если не пойдешь на встречу.

— С кем? — повторил.

— Не знаю, но знаю, что мы уже опаздываем.

— А я не пойду, — сел на кота, изображающего персидский коврик. — Мне животных кормить надо. И выгуливать тоже…

— Иван, — проникновенно проговорил господин Могилевский и наклонился к моему уху, будто хотел откусить.

Через минуту я уже находился в полной боевой выкладке и перед зеркалом: смокинг резал в промежностях, да это не имело никакого значения. Начинался очередной акт театрализованного действия и надо было торопиться. Я успел лишь освежиться одеколоном «Fuck», приметив рожу в зеркальном квадрате — она была мятая и подержанная, точно пакетик с кругляшом неиспользованного презерватива. От неприятного зрелища я закрыл глаза и представил себя в гондоне. Боже мой, как можно любить через что-то? Как можно любить через что-то родину, женщину, солнце, религию, деревья, весну, морозы, ночь, стяги, овсюг, коммунистов, дерьмо, демократов, дерьмо, прошлые годы, настоящее, псевдореформы, заснеженные ели, тропы в лесу, ленинизм, фильмы, дождь, музыку, яблоки и проч. Разве можно через что-то кого-то или что-то любить? Конечно же, нет. Разве могут надушенные вагинальные стервочки и трусливые почтмейстеры понять душу свободного человека? Они способны лишь мелко и подло вскрывать чужие интересные письма, чтобы потом хихикать над сердечной слабостью вольных людей. Да, я иногда смешон и жалок, и бываю одинок. Я весь в плодоягодном и крохоборском говне народных масс, радостно выполняющих очередной эксперимент очередных авантюристов. И тем не менее я не потерял веру в будущее, и способен питаться не только объедками с барского стола, но и святым духом. И своими представлениями о чести. У каждого свой стиль жизни, своя судьба, своя борьба…

— Ванечка, пора, — голос товарища вывел меня из состояния нирваны. Что ты там увидел?

— Где?

… Любимый город был грязен и помоечен, пуст и темен, точно все граждане влезли на столбы и вывинтили каждый по лампочке. Такси катило по обморочным улицам, заминированным ненавистью и люмпен-пролетарскими булыжниками. Накрапывал дождик, и мирное население обреченно укладывалось спать. Под шум дождя хорошо спится.

Перед выход в высший свет я вспомнил о своей прекрасной даме Александре, но мой приятель развел руками: встреча, Ванек-пенек, конфиденциальна и должна проходить без свидетелей. И я вынужден был согласиться с чужими правилами игры. Что, право, было не похоже на мои классические принципы. Однако тут уж не до них, когда возникает шанс приблизиться к тайнам программы «S».

— Не может быть? — не поверил, услышав заговорщический шепоток.

— Ничего не знаю, — на это ответил господин Могилевский. — Меня попросили вас, граф, пригласить, и только.

— Кто?

— Друзья.

— Какие друзья?

— Которые на государевой службе.

— А конкретно?

— Ваня, иди к черту, ты меня нагружаешь.

— По финансам, что ли, — догадался сам, — поющим романсы?

На этом наши пустые разговоры прекратились, и мы поспешили на тайную вечерю, где я надеялся не только получить материалы по секретной программе, но и набить брюхо стерлядью кольчиком попильот. Почему бы не совместить приятное с полезным? Если бы я знал, что там от пуза кормят скандальными новостями, то, разумеется, не поступил столь опрометчиво. Теперь знаю, что на подобные вечеринки поверх фраков рекомендуется нахлобучивать бронежилеты, что, кстати, не всегда помогает от угрозы отравления СМИ-продуктами.

Но все эти мысли и переживания возникли после, а пока мы блуждали по глухой дождливой столице, словно пытаясь убедиться, что за нами нет соглядатаев. Вроде их не наблюдалось, и мы наконец прибыли к ночному клубу «Красная звезда». Вызывающий пятиконечный призрак горел во лбу пасмурной ночи, вызывая у меня оторопь. Ничего себе, живем в стране побеждающей, понимаешь, демократии, а встречает нас коммунистический атрибут.

— Будь проще, Ваня, — сказал на это мой спутник. — Люди заколачивают капитал. И не забывай: все мы вышли из дедушки Ленина…

Друг был прав, как великое учение того, кто до сих пор покоится для всеобщего обозрения, аккуратно сложив свои набальзамированные шаловливые ручонки и молодо улыбаясь в подстригаемую, рыжевато-конскую бородку. Лучезарный скорняк знал, что шкуру надо сдирать с шутками: «Землю крестьянам! Заводы — рабочим! Мир — хижинам, война — дворцам!» Плебей разложившихся идей и заложник трупной оболочки. История никак не может переварить эту конфетно-мавзолейную достопримечательность. И не переварит, пока есть ученики, следующие картавому призыву: «Вег'ною дог'огой идете, товаг'ищи!» А дорога та одна: к заоблачным маковкам власти. Чтобы власти было всласть, чтобы её можно было есть, как икру, ложками, чтобы до одурения, чтобы до рвоты, чтобы больше не лезло; ну, а если не влезает более икристая и жирная власть, то схавать её можно и жопой посредством клизмы для всей легковерной страны.

У парадной двери нас поджидал улыбчивый лысоватый мужичок с усиками а ля Hitler, похожий в профиль то ли на зоотехника убыточного колхоза, то ли на лукошко с мухоморами. Это главный охранник, успел предупредить меня Миха, когда мы поднимались по мраморной лестнице. И что, теперь нельзя его бить по голове, пошутил я, как быка-производителя? Ты о чем, Ехан Палыч?

— О любви к ближнему, — отмахнулся я.

Два телохранителя, ограждающие хозяйскую тушку от неприятностей инфекционного мира, подозрительно пялились на нас, будто мы явились без приглашения и с мешком тротила, чтобы поднять в воздух капиталистическое едальное заведение с коммунистической символикой.

— Добрый вечер, товарищи, — выступил вперед мелкотравчатый а ля вождь, продолжая улыбаться нам так, будто мы доставили ему в дар царский скипетр. — Вас ждут-с.

— Кто? — не оставлял я надежду получить ответ.

— Вас ждут-с!..

Происходящее казалось мне странным, однако не до такой степени, чтобы прекратить поступательное движение вперед. Вперед-вперед, гвардеец, только смерть может задержать тебя. На непродолжительное время.

Нельзя сказать, что в ночном элитном клубе замечалось столпотворение народных масс. Это ладно, каждый кушает свой пирог и свою корочку. Самое интересное заключалось в том, что среди церемонных посетителей я не приметил ни одной дамы света или полусвета. Что самой по себе настораживало. Однако Мойша успокоил меня: мы находимся в мужском клубе бизнеса, где придерживаются традиционной сексуальной ориентации, но женский пол не подпускают по деловым соображениям. Что само по себе было похвально.

Мы прошли через зал. Предупредительный полумрак скрывал лица современных комбинаторов. Местечко было удобным, чтобы и кубинский аперитивчик цедить через тростинку и отечественные делишки обтяпывать.

В конце концов наш путь счастливо закончился — мы были приглашены в комнату, напоминающую гостевой холл. Располагайтесь, товарищи, сказали нам, чувствуйте себя, как дома, и мы с господином Могилевским остались одни. Я плюхнулся на удобный для любви диванчик. Обитый кожей холл был без окон и напоминал желудок гиппопотама, если я верно представляю внутренний мир этого экзотического животного.

— Миха, что за авантюра? — потянулся к сервированному столику, на котором горели куполами бутылки с заморским пойлом. — Нах… й весь этот маскарад, повторяю второй раз?..

— Знаю столько, сколько и ты, — признался мой осмотрительный приятель. — Сказали еще, что ты будешь приятно удивлен.

— Удивлен, что не бегу из этого вертепа, — и плеснул в фужер коньяк из французской долины Шампань. — Вожди всех народов, должно, переворачиваются от этих буржуазно-рабочих коллизий?

— Ты о чем?

— Да обо всем, — отмахнул рукой и поднял тост. — Ну будем здоровы, сукины мы дети!

Приятно чувствовать себя человеком, которого пригласили на праздник, пусть чужой, но ведь пригласили, черт дери!.. Значит, этим денежным мешкам что-то надобно от аграрного Ванька Лопухина? Что? Если дело касается программы «S», то здесь у нас интерес обоюдный. Возможно, господа-товарищи, прослышав о моих подвигах, хотят воспользоваться профессиональными навыками бойца специального назначения…

Всегда есть место подвигу. Первый осознанный мужественный шаг я совершил, если мне память, как блядь, не изменяет, в классе десятом. В ЦПКиО познакомился с миленькой фантазеркой. Она была чуть старше меня и парашютисткой. Кандидатом в мастера спорта СССР. Ее упругая попа вызывала у меня головокружение, и природный мой штык всегда был готов к атаке. Девушка это, очевидно, приметила и заявила, что будет моей, но на высоте шести тысяч метров. Над уровнем моря. Я крепко задумался о женском коварстве, однако решился на безумный шаг, хотя, каюсь, и задал вопрос, мол, отечественные парашюты лучшие в мире? Как и все, ответила кандидатка в мастера. И я благоглупо доверился ей, наивный романтик.

Каково же было мое разочарование, когда рискуя собственной молодой потенцией, про жизнь вообще умолчу, я увидел, как воздушные потоки, играя мной, как пылью, уносят мое обезумевшее и разболтанно-орущее тело прочь. От моей же мечты.

Ну да ладно, не всякая мечта сбывается. Но, когда я к своему глубочайшему облегчению заболтался на парашютных помочах, радуясь, что меня не вынесло в космос и не шмякнуло о земную твердь… словом, когда я праздновал победу над обстоятельствами, моему счастливому вздору вдруг открылась безобразная, бесстыдная картинка: да-да, моя простодушная прохиндейка занималась любовью с инструктором, вероятно, мастером спорта. Потому, что выделывали они такое?!. Что я решил удавиться на прочной стропе. Не успел — случилась мать-земля, в твердое тело которой я врезался копчиком. Ааааа, от боли я гуттаперчево прыгал по летному полю, проклиная свою светлую мечту о высокой, в прямом смысле этого слова, любви. В результате: её крах, да ушибленный скелет. Обидно. А что же сама фантазерка, мечтающая о значке мастера спорта. (По какому только виду?) Она возмутилась моим грязным предположениям: оказывается, у неё не открылся парашют и огромное спасибо инструктору, не пролетевшему мимо беды. И твоих пышнотелых форм, прибавил я про себя, удаляясь прочь от похотливой лгуньи. Впрочем, надо отдать спортсменке должное: её — разлюбил, а небо — полюбил. И даже отметил этот факт (о небе) в автобиографии, что обратило внимание отцов-командиров: ба, готовый, понимаешь, диверсант!

Вот именно, Ванечка, ничего случайного в этом подлунном мире нет. И даже то, что сейчас сижу в кожаной шкатулочке ночного клуба, как на облаке, и вкушаю душистый коньячок…

— Хорошо сидим, — напомнил я о себе. — Не пора ли объявить культурную программу, а то я за себя не отвечаю.

— Ты что, Ваня? — занервничал господин Могилевский.

— Мне скучно, друг мой Мойша, — соблаговолил объясниться. — Ежели пригласили, пусть развлекают. Или они хотят, чтобы я упился? И всю эту неземную красоту облевал? Это всегда, пожалуйста…

На этих нешуточных утверждениях появился человек, мне хорошо знакомый своими объемными контурами. Свет из открытой двери бил в глаза и я не сразу признал в толстеньком и упитанном….

— Хулио! — взвился. — Не может быть! Не верю своим глазам! Как ты здесь, братушка?!

— Ох, Ваньо, все такой же, чертушка!

Крепко помяв бока и прийдя в себя от восторга нечаянной встречи, упали на диван. Господин Могилевский странным образом исчез, и я с бывшим сокурсником остались одни. Конечно, тут же был поднят тост за веселое и анекдотическое прошлое, вах-трах! За великого Иоганна Себастьяна Баха, который соединил два любящих сердца. Крестник ты наш, Ваньо!..

— Во-во, как там наша Стелла, — вскричал я. — Не приехала на Родину?

— Родила богатыря, — признался со скромностью античного героя. Фредерико. Ему уже шесть.

— Поздравляю, — восхитился. — А на Родину не приехала?

— И девочку родила. Марго.

— Ну вы, дети мои, молодцы, — восхитился. — Таки не приехала?

— Ваньо, ты меня достал, — засмеялся приятель. — Все такой же: простой, как азбука… Сам-то как? Жена, дети?

— Девочка Мария и три жены, но бывшие, — признался и предложил немедленно выпить — за встречу и баб-с.

Хулио с философской задумчивостью принял предложение: эх, славное времечко было, Ваньо, когда у нас были одни победы. Над прекрасной половиной человечества. Увы, развел я руками, жизнь берет свое, теперь одни поражения. Жизнь берет свое, как женщина берет то, что берет, заметил мой друг. Вот именно, согласился я, для меня страшна не та баба, которая держится за понятно что, а та, которая хватает за душу.

— Душа — это святое, — глубокомысленно заключил Хулио.

И мы выпили за то, чтобы наши души всегда были свободными и чистыми, как это однажды уже было. В прошлой и счастливой жизни, когда нетленные фуги И. С. Баха кропили нас, как святая вода.

— Эх, Хулио, — потянулся с удовольствием. — Были и мы орлами.

— А я и сейчас это самое, — заклекотал мой бывший сокурсник. — Кондор! — И картинно причесал лысину. — А, красавиц?..

Я согласился с этим утверждением, но потребовал разъяснений явлению такого писаного красавчика в стране недоношенной демократии? Не изменил ли он папиным коммунистическим идеалам? И почему у него такой вид, будто собирается подарить мне «Линкольн» цвета испанских летних небес? На все эти скудоумные вопросы мой собеседник улыбался так, как это часто делают дипломаты на приемах, пытаясь таким образом скрыть чувство отвращения друг к другу.

— Ваньо, глянем кино, — предложил, интригуя.

— Все что угодно, только не порнографию, — перетрухнул я. — Мне хватит нашей.

— Нет, это морская сказочка, — поспешили успокоить. — Как говорится, привет от наших папарацци — вашим.

— Хулио, — насторожился. — Откуда про па-па-па-па-тьфу-папарацци знаешь?

— Я все знаю, — многозначительно проговорил мой бывший сокурсник и включил теле-видео-систему.

На экране зарядил серебряный дождик, потом пошла картинка. По первым кадрам я решил, что мне хотят продемонстрировать рекламный ролик о курортной жемчужине Средиземного моря. И пригласить на отдых. С креолками. И ошибся.

Камера невидимого тележурналиста приблизила к нам авантажную, под парусами яхту под названием «Greus», скрипящую на светлой и легкой волне. На палубе под горячим каталонским солнцем обгорали две дамы. В шезлонгах и купальниках. В этом смысле Хулио слово сдержал — все было возвышенно и без признаков порнографических откровений. Они начались позже, когда я увидел великолепный триумвират полуобнаженных мужиков. Они находились в капитанской рубке, крутили штурвал, пили ром со льдом, смеялись и говорили на языке великого Уильяма Шекспира. Один из них мне был хорошо знаком: господин Савелло. От удивления я открыл хайло и не закрывал его пока не закончилась запись. Когда по экрану снова побежал серебряный дождик, я обнаружил, что скачу на диване и матерюсь, точно пациент, которого кастрировали, повторюсь, без анестезии. Троица общалась на языке аристократическом и слышно было плохо, однако моего скудного словарного запаса хватило, чтобы понять: обсуждаемая проблема связана с программой «S». Вот тебе, Ванечка, и разговоры по душам в автомобильном салоне с кондиционером, холодильником, телевизором, биоунитазом и прочей херней. Как я мог поверить, что этот молодой сановник чист, аки агнец Божiй. Куда там: волк в овечьей шкуре. Вот тебе, Лопухин, и Париж с Эйфелевой башней, похожей на женские узорные трусики. Если смотреть из Москвы.

Эх, Ванек-Ванек, был ты Ваньком, им и останешься. Черт меня возьми! Ежели эта оживленная на события история не закончится выносом моего тухлого тела из этой жизни, я очень удивлюсь.

Пока я матерился и переживал за свое будущее, Хулио наслаждался самопальным коктейлем «Бешеная Мэри». Способ приготовления прост: в емкость (чем больше, тем лучше) сливается в равных частях все, что находится под рукой. Нищее студенчество ершило пиво с водкой, журналюги — водку с шампанским, интервьюируемые чиновники — томатный сок, сакэ-япона мать, вишневый ликер, настоянный на тараканьих какашках, и несколько капель синильной кислоты. И всему населению было хорошо, только по утрам мучила изжога…

Эх-ма, заглотил подобную горючую смесь под вышеупомянутым названием, ошпарив кишечник до самого до ануса и вперед к сияющим высотам счастья!..

По самодовольному видку своего бывшего сокурсника я понял: он, как альпинист, отправился в поход за горным услаждением, оставив меня один на один с проблемами. Хорошенькое дело, Ху-ху-хулио, занервничал я и высказался за то, что лакать взрывоопасную смесь будем после того, как…

— А в чем дело, Ваньо?

— Он меня ещё спрашивает? — искренне возмутился, бегая по холлу. Свалился на меня, как диверсант на доярок, но во фраке. Откуда, например, узнал про меня?

— Что узнал?

— Что я папараццую.

— Все мы папарацци, мой друг. В этой жизни.

— Хулио! — взревел я. — Не буди во мне зверя?

— Ваньо, ты успокойся, да, — и жестом пригласил сесть. — Выпьем — и я твой… интервьюи-и-ированный… Прошу любить и жаловать.

И мы тяпнули, чтобы лучше понимать происходящие вокруг нас события. Хулио выдал распечатку конфиденциальной беседы на капитанском мостике яхты «Greus» на языке великого Льва Толстого, который по каким-то причинам на дух не переносил творчество великого Уильяма Шекспира, но, как говорится, у колоссов свои причуды, а у нас, пигмеев, свои. Когда я прочитал невнятную расшифровку, мой приятель выдал краткую информацию о собеседниках господина Савелло, представляющего интересы высшей государственной власти РФ.

Все они проходимцы, но мирового класса, сообщил Хулио. Первый: Йорк Йок Бондельсон — гений экономического мошенничества. Может закрутить такую многоходовую аферу, что ИНТЕРПОЛ отдыхает. Второй: Грегори Пек — финансист, мультимилионер, судовладелец, любитель поиграть на бирже.

— Тепленькая компания и хитроватая, — заключил я, листая распечатку. Болтают обо всем и ни о чем. Аллегориями. Вот только тут… про программу «S». И это все?

— А сам факт встречи? — удивился Хулио. — Он многое говорит. Если бы вы, господа, жили в цивилизованном государстве, Савелло уже кувырк-кувыркался… с политического олимпа.

— Почему?

— Мой друг, бесплатных ланчей не бывает. Такая морская прогулочка тысяч сто, если в баксах…

— Копейки. Для наших молодых реформаторов, — усмехнулся я. — Надеюсь, понятно, что слово «реформаторы» применяю условно.

— А у нас такие моционы не проходят, — похвалился Хулио. Сканда-а-ал!

Я развел руками: нам до такой принципиальной позиции всего общества к жуликам, как Йехуа до космической орбитальной станции, где геройские астронавты жгут специальные кислородные шашки, чтобы потом, надышавшись искусственного озона, вернуться на родную планету и получить за свое беспримерное мужество несколько царских пи()дюлин. Вот именно, согласился мой собеседник, абсолютная власть развращает абсолютно и поэтому есть мы, санитары общества — папарацци, не дающие властолюбцам зажиреть.

— Хулио! — завопил я. — Ты что? Тоже порнограф?!

— Ка-а-ак? — подавился коктейлем.

Пришлось объясняться. Мой товарищ посмеялся и выказал мысль, что такое определение скорее относится к тем, кто занимается порнографией духа, то бишь к политиканам, считающим себя настолько хитрожопыми, что они теряют всякий стыд и срам, демонстрируя миру не только упомянутую мозолистую часть тела, но и каркас грудной клетки, где все голо, как в пустыне Гоби. Ни убеждений, ни принципов, ничего… Космический вакуум, в котором металлической болванкой мотается вся та же заезженная в дугу орбитальная станция, где геройские астронавты жгут специальные кислородные шашки, чтобы… ну и так далее.

Понятно, что был поднят тост за отважных звездных парней, готовых за цесарскую грубую ласку годами болтаться в консервной банке. А что делать? Как говорится, у каждого свой тернистый путь. Кто-то любуется звездной пылью на тропинках далеких планет, а кто-то вынужден зреть через видоискатель современный паскудный политес. На лазоревых волнах.

— Это мои разбойники сработали, — признался Хулио и поведал, что коммунистическое движение имеет несколько журналов и газет, готовых на своих страницах вывернуть проклятых капиталистов наизнанку. — Так что, Ваньо, ничего случайного нет в нашей встрече.

— Нет-то нет, — согласился. — А вот как все-таки узнал, что я тоже занимаюсь этой проблемой?

— Какой проблемой?

— Программой «S».

— А что это за программа такая?

— Ну, меня ею сюда заманили.

— Я тебя, ик, не манил.

— Хулио, — предложил тогда я. — Давай тяпнем, а то я потерял нить…

— Что потерял?

— Н-н-нить…

И мы взяли на грудь «Бешеную Мэри», каждый свою, после чего беседа, как лысая птица кондор, взмыла на новые высоты. И такие, что у меня захватило дух. Особенно, когда Хулио извлек из кармана фрака фотографию. Я глянул на неё и ущипнул за руку товарища. Думал, проверяю себя, да оказалась совсем наоборот — от боли испанский гранд заорал дурным голосом, и я понял: правда. И мне ничего не мерещится.

— Ну, вы, ребята, блядь, даете, — только и промолвил я.

— Это ваша ООТН, — похвалился Хулио. — Молодцы, товарищи.

— П-п-прости, — притомился я. — Как ты, родной, сказал?.. ООТ… чего?..

— Организация Освобождения Трудового Народа, — ответил, удивившись, неужели эта аббревиатура неизвестна широким народным массам?

— Теперь известна. Мне, — поникнул головой и было отчего: на предъявленной карточке был запечатлен исторический момент моего прощания с господином Савелло, когда тот должен был отправиться прямым авиарейсом в город-герой Париж, чтобы, оказывается, десантироваться в шаланду из красного дерева, но под парусами. С двумя махинаторами на борту. — И что все это значит?

И получил ответ: Организация, защищая интересы народа, отслеживает его высокопоставленных слуг, чтобы в скором будущем предъявить им гамбургский счет. За все свои противные деяния.

— А вы какое имеете отношение к этому ООТН? — удивился я. — Что за, блядь, аббревиатура? НАТО звучит, а это… И потом: они здесь, а вы там… на лазурном берегу.

Представитель Коминтерна обиделся и провел со мной политбеседу о всеобхватывающем бессмертном коммунистическом учении. Ну хорошо, сдался я, а меня зачем прихватили? Как пособника империализма, пошутил Хулио и объяснился: мое присутствие рядом с господином Савелло вызвало, естественно, удивление у него, испанского коммуниста, потом пришло понимание, что Ванька Лопухин преследует какие-то свои цели. Была проведена определенная разведывательная работа и выяснилось, что российский папарацци уже перешел к активным боевым действиям. За свободу всего трудового народа.

— Погоди-ка, — прозрел я. — Это не ваше ли ООТНе утречком встревожило господина Лиськина? И нас?

— Я ничего не говорил, — кивнул Хулио.

Чеша затылок, я вспомнил ближний бой в катакомбах плавательного бассейна, а после — преследование неизвестного авто, которому пришлось прострелить баллоны. Ничего себе, игры патриотов. Нет случайного в этом мирке, затхлом и тесном, как вагон подземки в час пик. Наша встреча с Хулио была неизбежной, как встреча московского жидка с евреем из Нью-Йорка, прибывших в Тель-Авив для оживления чулочного бизнеса.

— Не знаю, как насчет проблем всего трудового народа, — поднял я тост, — но меня интересует программа «S», и я не успокоюсь, пока она не будет решена.

— Главное, Ваньо, чтобы тебя не успокоили. Раньше времени, обходительно предупредил Хулио. — Давай выпьем за то, что враги трудящихся масс легли в могилку прежде, чем мы сами.

— Про могилку это хорошо, — согласился я. — Душевно. А про массы больше не надо. Просто за нас, па-па-папарацци…

— … которые всегда на б-б-боевом посту! — рвался в схватку мой бывший сокурсник.

«Бешеная Мэри» помогла нам понять друг друга, более того, мы решили действовать в одной упряжке: испанским товарищам нужна была информация по своим расхитителям народного добра, а нам — про своих. Тут у нас был общий интерес и кооперация.

Что касается программы «S» о ней я не узнал практически ничего, но то, что ею занимается господин Савелло?!.. Этого хватит, чтобы взять эту подозрительную во всех отношениях фигуру в перекрестье, скажем так, своего внимания. Пока. А дальше, как повернет судьба. Стайперская винтовка «Ока-74» с оптическим прицелом иногда самый лучший аргумент в споре о путях дальнейшего развития России. Однако сейчас меня волнует вопрос: что знает Александра о высокопоставленном чинуше? Нет ли между ними связи? Деловой. Конечно, я доверяю любимой, да слишком странные события разворачиваются вокруг, чтобы полностью верить ещё кому-то…

— Хулио, — удивился я, когда наш ночной фуршет подходил к закономерному финалу по причине отсутствия горючих смесей в емкостях. Почему тебя двое? Это что? Твой брат-близнец?

— Близнец-п… ц? Где?

— Рядом, ик, с тобой.

— Не, у меня только сестра Люция.

— Л-л-люция, как интересно? — восхитился я. — Познакомил бы меня, холостого.

— С кем?..

— С Л-л-люцией.

— А это кто?

И так далее. То есть неожиданная встреча друзей закончилась таким концентрированным возлиянием, что у меня возникло единственное убеждение я угодил в иное измерение: мир покачивался, как будто я находился на палубе яхты «Greus» во время штормовой болтанки, потом меня мотнуло в непроницаемую воронку небытия, где во время стремительного полета там я полоумно орал страшное пророчество: «И в октябре вспыхнет великая революция, которую многие сочтут самой грозной из всех когда-либо существующих. Жизнь на земле перестанет развиваться свободно и погрузиться в великую мглу. А весною и после неё произойдут грандиозные перемены, падения королевств и великие землетрясения, и все это сопряжено с возникновением нового Вавилона, мерзкой проституцией, отвратительной духовной опустошенностью. Страны, города, поселки, провинции, свернувшие с их прежних путей, ради свободы, будут ещё более сильно порабощены и затаят злость против тех, по чьей вине они потеряли свободу и веру. И тогда слева разразится великий мятеж, который приведет к ещё большему, чем прежде сдвигу вправо!..».

Сумасшедший этот полет закончился моим шлепком в… кабинете, огромном и казенном, где не примечалось ни дверей, ни окон. Под высоким потолком плавала рожковая метростроевская люстра. На удавке, мирно улыбаясь, покачивался старенький папарацци Ося Трахберг. На длинном столе лежали чистые листы бумаги. Я прошелся вдоль стола, чувствуя себе отвратительно, будто хлебнул сайгонского сакэ, настоянного на фекалиях диких слонов. Где я и что со мной? Не люблю неопределенности и поэтому, не выдержав всей этой галактической галиматьи, завопил в крайнем возмущении:

— Эй, есть здесь кто-нибудь! Выходи! Или порушу эту вашу гонобобельную гармонию. К такой-то матери!

Меня, как личность, проигнорировали. Тогда я ухватил галантерейный стул и от всей своей расхристанной души хрястнул его о стол. Дерево, ломаясь, стонало. Размолотив предмет первой необходимости, я быстро умаялся; плюнул, спросил саркастически:

— Ну-ну! Может, вам ещё кое-что показать? Во всей её первозданной красе, душеприказчики некомпетентные!..

И услышал голос; спокойный голос научно-методического, невидимого исследователя:

— Мебель зачем ломать? Нехорошо, землянин.

— Ты где?! — закружился на месте. — Покажи-ка рыль свою конспиративную, тварь внеземная?!

— Fuck you, — последовал категорический отказ.

— Почему это?

— Нас же не интересует ваш несознательная задница.

— А что тогда интересует, запредельщики?

— Душа.

Я рассмеялся, сделал недобросовестный поклон головой. Кому? Зачем? И заметил вполне резонно:

— Душа, извините, мне самому нужна.

— Зачем? — поинтересовался другой, более строгий голос.

— Как это зачем? — возмутился. — Вы что, господа хорошие, белены там у себя объелись… наверху?..

— И все-таки?

— Ааа, разговаривать с ней. С миром я на дружеской ноге… через душу… И вообще: душа — это душа, блядь. Вам, инкогнито, этого не понять, в натуре.

Возникла зловещая пауза, словно где-то там, в ином, околопланетном затхлом мирке, совещались. Затем раздался электрический треск, запахло озоном и мокрой землей. Из сполохов молнии на листы бумаги упала авторучка «Паркер». С золотым остроконечным перышком. Певчие голоса затянули молитву: «Посети Отчизну нашу благодатию Своею, да облечется она святостию, яко ризою, и да будут сыны её во смирении своем достойны одежды брачной, в ней же внити надлежит в чертог царствия Твоего!..»

— Эй, суки небесные! — заорал я. — Не травите мне душу. Все равно её, родненькую, не заполучите!

Озонированное пение прекратилось. Недовольный старческий голос заскрипел, как дачная калитка:

— Да, что мы с этим папарацци срамным лимонимся? Дайте мне его — я скоро из него душу…

— Да? — завредничал я. — Попробуй, старпер. Кстати, мне твой голос ржавый знаком. Вспомню, найду и язык оттяпаю.

— Ах, ты погань земная!.. Не-е-ет, немедленно кастрируем!

— Нет-нет, — запротестовал первый, интеллигентный голос. — Только добровольным убеждением… добровольным отказом.

— Между прочим, мы хорошо платим, — вмешался второй голос. — Все довольны.

Я возмутился и, мечась по кабинету в поисках зловредных врагов своих, тыкал в углы кукиши:

— Вот вам! Вот вам! Мудаки нумизматические! Моя душа, мать вашу так, бесценна! Ааа! В рай хотите въехать на чужом х…! Не выйдет, душегубы!

Очевидно, мой столь откровенный и грубый демарш покоробил моих невидимых собеседников, послышался разноголосый гомон, из которого выделялся скрипучий голос:

— Я ему, земному червю, всажу таки демократический кол по самую макушку!..

— Нет-нет, мы должны соблюдать всеобщую межгалактическую декларацию прав человека… — возражал интеллигентный голос.

— Психологически неустойчивый субъект!.. Контингент идет трудный, больной… А пьют что: «Бешеную Мэри»… Бррг…

— Попрошу тишины, — возник новый и велеречивый голос. — Не будем торопиться, коллеги.

— Ну-ну, — проговорил я. — Хотите взять измором? Поглядим, как это у вас выйдет, — и запрокинул голову вверх на массивную люстру, где на бельевой удавке покачивался улыбающийся Ося Трахберг, который неожиданно приоткрыл раковины своих сионистских мигалок. — Пугаете, господа, ну-ну…

— О, Иван Палыч, рад-рад вас видеть, — закехал удавленник. — Как дела?

— Какие дела? Делишки, — огрызнулся. — Что здесь вообще происходит? Какое-то светопреставление?

— Кхм-кхм! Все это, молодой человек, закономерный результат циклического диссонанса волновых колебаний. В эти периоды солнечная активность влияет на людей «кармических», имеющих мощный энергопотенциал…

— Это точно про меня…

— … и умеющих с его помощью влиять на ключевые моменты развития общества.

— Ося, будь проще, — не выдержал я. — Лучше сообщи, кто тебя придушил?

— Господин Лопухин, — сварливо провещал старичок. — Вы нетерпеливы. Это неприятно. Я могу вообще замолчать.

— Черт с тобой, говори, — проговорил в сердцах.

И услышал такую ахинею, что хоть святых выноси. Мне сообщили, что в скором будущем существует высокая вероятность смены руководства страны. И на фоне дисбаланса физических явлений и политической нестабильности четко просматриваются два наиболее вероятных варианта. Первый — приход к власти человека государственного ума и феноменальной работоспособности…

— Ф.И.О., пожалуйста? — вскричал я.

— Вы его знаете, молодой человек.

— Государственный ум и феноменальная работоспособность? Не смешите меня, Ося.

— А под чьим чутким руководством очистили Тверскую и Манеж от говна, а?

— Когда прорвало коллектор и речку Неглинку? — вспомнил я. — Ааа, догадываюсь о ком речь, — и признался, что кандидатура весьма недурственна. — А второй вариант?

И вместо того, чтобы конкретно назвать фамилию имя и отчество претендента на шапку Мономаха, удавленник снова понес фуйню. Мол, в этом человеке воплотится «вождь всех времен и народов товарищ Сталин» да извечная надежда нашего народа на порядок и справедливость.

— Вот народ трогать не надо, — активно запротестовал я. — Он сам по себе, а власть сама по себе. Лучше признавайся, Осип, кто это с «сильной рукой»? Тоже знаю?

— Разумеется. Его все знают.

— Так, — задумался. — Он та-а-акой…

— Какой?

— Эээ… с глазами, как у бешеного таракана. С чубчиком цвета этой самой букаши? Лекции ещё читал, которые никто не слышал, да? И за них получил сумасшедшие гонорарии?

— Я не буду отвечать на эти вопросы, господин Лопухин. Это конфиденциальная информация.

— И не надо. Он-он, лектор общества «Знание-сила», — усмехнулся я. Больше некому. Такого продувного малого во всей Вселенной днем с огнем не сыщешь.

— А он нас вполне устраивает, — громыхнул велеречивый голос. — И хватит диспутировать, олух царя небесного.

— Эй там, наверху! Прикрой пасть, а то я за себя не отвечаю, — взревел я. — Мне терять нечего, выпущу вам кишечки, если они, конечно, имеются.

— Ёхан Палыч, ты сошел с ума, — зашипел Ося Трахберг. — Они из тебя душу…

— Хер им, а не душа моя! — снова заметался по кабинету. — Зачем им моя душа? Зачем? — И остановился от прозрения. — Ааа, понял? Собираете наши души, чтобы Лектору было проще прийти к власти. Лихо-лихо, господа!.. Ха-ха, — и засмеялся легко и свободно. — Не страшен черт, а его малютка, господа. Малютку мы задавим в зародыше, это я вам обещаю и гарантирую.

— Я всегда говорил, что он слишком смышленый, этот папарацци, — с ненавистью проскрипел старческий голос, мне знакомый.

— Но надо что-то делать, коллеги, — молвил строгий голос.

— А пусть сам предложит нам какую-нибудь чужую душу, — задумчиво изрек интеллигентный голос.

— Это как? — насторожился. — Я вам что — Господь Бог, чтобы душами приторговывать, как картошкой.

— Иван Павлович, — заныл в петле Ося Трахберг. — Подпиши документик и будешь жить вечно и счастливо.

— Ну, конечно, дядя Осип. Тебе-то самому как? Весело, чай, парить в вечном полете?

— Кадык жмет, а так можно терпеть, — признался старичок.

— А я не хочу терпеть, — и цапнул со стола авторучку, точнее нож, сработанный под мирный бухгалтерский предмет. — Ишь ты. Небось, кровью надо подписываться?

— Совершенно верно, — раздался интеллигентный голос. — Подпишите, Лопухин. Это так просто. Враги, надеюсь, имеются?

— У кого их нет, — развел руками. — И что из этого следует?

— Подмахнете, юный друг, документ и сообщите нам любую, так сказать, кандидатуру. И никаких проблем. У вас.

— А если не подпишу?

— Это будет печально. И прежде всего для вас, землянин.

— Почему?

— Мы вынуждены будем взять безгрешную душу, — проговорил велеречивый голос. — И ничто нас не остановит.

Я сжал в руке нож, понимая, что услышу на следующий свой вопрос; я знал, что услышу, и тем не менее, спросил:

— И чья это будет душа?

И услышал ожидаемый ответ спокойного, велеречивого голоса из неполноценного мертвого мирка:

— Дочери.

Я услышал это. Я был на удивление безмятежен. И, кажется, безразличен. Я даже подивился своему созерцательному спокойствию. Лишь странный полифонический звук заставил меня встревожиться: никелированная сталь тига от удара моей руки врезалась в лаковую поверхность стола, проникая в живую древесную его ткань. Я закричал от ненависти и беспомощности и… проснулся.

Бог мой, хотел перекреститься, где я и что со мной? И вздохнул с облегчением: мои больные глаза признали родную комнатку, пыльный кактус, скулящего у двери дога Ванечку. А в открытом окне переминалось хмурое утро.

Господи, за что такие кошмары, поднимался с тахты, какой-то запредельный космогонический бред. Нет, пить надо, Ванечка, меньше. Обнаружив чайник под кактусом, заглотил пресной водицы с ошметками ржавого налета, ополоснул опухшее лицо и почувствовал себя в состоянии гравитационного полета в черной дыре антимира. Блядь, Лопухин, матерился, натягивая свитер, когда ты, краснознаменный мудак, прекратишь издеваться над организмом. И потом — проблем выше крыше. И ещё выше. Надеюсь, с Хулио все в порядке? Помню, по-братски прощались у таксомотора, после чего Миха Могилевский толкнул меня в салон, куда я завалился, точно в отхожее место вселенской прорехи… Проклятье, чтобы все так жили, как я там корежился. Как на электрическом стуле в 6000 вольт. Похоже, какая-то иступленная потусторонняя сила пыталась вырвать из меня?.. Что? Не помню… Помню лишь угрозу. Кому? Мне? Нет, не могу припомнить. Пустота в голове и ниже, и только. Надо проветрить себя, как ковер-самолет, провалявшийся несколько столетий на полках ломбарда. Да, и дог Ванечка готов вот-вот выпустить из себя все добро, переработанное за ночь.

— Пошли, засоранец, — вздохнул я, открывая дверь. — Тебе плохо, а мне ещё хуже.

Коммуналка безмятежно дрыхла, как человек в уютной, теплой, блевотной массе, которого устраивает абсолютно все в этой египетской жизни. От мутного света дежурной лампочки хотелось удавиться. На первом попавшем крюке. Я даже непроизвольно поискал глазами металлическую скобу, но, к счастью, не нашел. И отправился на улицу. Жить дальше.

Утренний воздух был насыщен озоном, что привело меня в состояние близкое к обмороку. Я бродил за жизнелюбивым песиком и мне казалось, что из меня выпотрошили душу. Осталась лишь болезненная оболочка, непригодная для дальнейшего применения в хозяйстве.

Эх, жизнь, иль ты приснилась мне? Вот именно — сон, похожий на чудовищный кошмар. Что же там происходило? Какие-то замогильные потусторонние голоса, а что еще?.. Увы, мои попытки вторжения в память, затравленную насыщенной алкогольной атакой, были безуспешны.

Плюнув на себя, как в прямом, так и переносном смыслах, я потащился к родному дворику, завидуя здоровому образу жизни своего четвероногого друга.

И почему я, Ванька Лопухин, не собака, на этой положительной мысле я заступил в подворотню и… увидел лакированное, как башмак, авто, мной уже однажды виденное. Я попридержал шаг — странно-странно, что за ранний променад, Сашенька?.. А вот и она сама, красавица. В вельветовом костюмчике от покойного голубого Версаче. В солнцезащитных очках. Хотя светило пока и не мыслило явить свое румяное и горячее личико нашему маловыразительному мирозданию.

Трудно сказать, что заставило меня действовать самым решительным образом. То ли безумная и веселая ночка, то ли общая весьма подозрительная международна обстановка, то ли кондовая крестьянская любознательность? И не успела вышколенная и надушенная публика глазом моргнуть, как я вместе с пятнистым Ванечкой уже сидел в партере, то бишь в салоне комфортабельного «Мерседеса», класса «Е», с объяснимым нетерпением ожидая поднятия занавеса. Девушка повела себя хладнокровно, как дама высшего света, не обратившая внимания на пьяного хама, который уронил в её пахнущее декольте бисквитный пирожок. Вместе с бутылкой портвейна «777». Александра сделала знак водителю, мол, крепче держись за баранку, баран, и только после соизволила улыбнуться мне:

— В чем дело, Ванечка?

— Доброе утро, — ответил я. — Куда это мы ранней пташкой, если не секрет.

— Секрет.

— Я люблю секреты.

— Ванечка, будь так любезен, — поморщилась. — Дыши в окошко. Я не выдержу этой газовой атаки.

— Прости, — смутился, задерживая дыхание. — Это все «Бешеная Мэри».

— «Бешеная Мэри», прелестно-прелестно.

Может, с крепкого похмелья, но Александра казалась мне чужой и неестественной. В ней таилась загадка. Компанейская и простая девчонка, мечтающая выскользнуть из оков высшего мертвенного света, не была похожа сама на себя. Я чувствовал эти принципиальные изменения, однако пока не понимал причин таких метаморфоз. Полевая ромашечка неожиданно превратилась в сочащую благоуханиями розу, а трудолюбивый садовник (я про себя) этого не приметил.

— «Бешеная Мэри», прелестно, — повторила. — А я здесь, Ванечка, при чем? Пил ты, а голова будет болеть у меня?

— Извини, но тебе, милая моя, хорошо известно: у нас общие проблемы, которые надо решать.

— Какие же проблемы?

— Например, господин Савелло.

— Ваня, — улыбнулась. — Не смеши, ты и он, это… — и не нашла слов, чтобы определить разницу между маленькой рыбкой (я) и большим тараканом (мой оппонент).

— И тем не менее, — был настойчив, — меня интересует не он сам, а программа «S».

— Кажется, он сказал, что об этом… — и убрала с лица солнцезащитные очки, и я увидел её глаза — в них плескалась темной морской рябью ненависть.

— Он врун, болтун и хохотун, — сделал вид, что не замечаю удивительных превращений с любимой. — И это могу доказать, Сашенька.

— Докажи, — и спрятала ненависть за дымчатыми стеклышками.

Когда меня женщина просит, я стараюсь не отказывать ей и даю все, что она хочет. Возможно, от этого все мои приключения и несчастья. Что там говорить, минет сладок и приятен, но после, как правило, начинается такое… Тем не менее я выполнил просьбу возлюбленной и поведал (без лишних подробностей) о морской прогулки на яхте «Greus» господина Савелло. Мой скромный рассказ произвел впечатление. Александра задала несколько уточняющих вопросов, а после задумалась. И, глядя на её отрешенное, но приятное личико, я подумал, что толком ничего не знаю о ней. Да, её тело принадлежало мне, а вот как быть с душой? Что там находится, за бронированной грудной клеткой? Этого я не знаю. Никогда не интересовался женскими душами, они казались мне каркающими, похожими на ворон, висящими над разлагающейся падалью повседневности.

— Ну хорошо, — проговорила Александра с мучительной улыбкой. — Хотя ничего хорошего нет, Ёхан ты Палыч. — И сделала знак водителю. — У тебя, Лопухин, поразительное свойство влипать в истории, как в говно.

— Такая планида, — развел руками. — Как говорится, не родись счастливым, а родись… диверсантом. Сама убедилась, это иногда помогает в быту.

— Спасибо, — молвила с потаенной мыслью. — Я этого не забуду.

— Не забуду мать родную, — усмехнулся, овеваемый утренним ветерком. А куда это мы так убиваемся? — Автомобиль на предельной скорости торопился из просыпающейся ленивой столицы — в мглистое и неизвестное.

И услышал многообещающий ответ:

— В преисподнюю, родной мой, в преисподнюю.

Скорость и комфорт колымаги убаюкали меня, как кондиционного младенца, и я, развалившись на кожаном сидении, погрузился в глубокие размышления. Александра после неприятного разговора пересела вперед, к водителю, и мой бок приятной грелкой согревал дог Ванечка. За стеклом мглило сонное и родное пространство, на котором в судорожных муках умирала Родина, всеми преданная.

Великое беспрецедентное предательство это началось давно, когда в юных головушках, замусоренных псевдо-философско-революционными выкладками безрассудных и бородатых альфонсов, якобы страдающих за всеобщее братство и равенство, родилась простая, как испражнение, мысль, что бомбами под Государевы ноги можно изменить мировой правопорядок. И бросили бомбы в первый день весны, успешно открыв кровавую эпоху трусливого и бессмысленного терроризма. Быстро лысеющий (от большого ума?) неудачник-юрист Ульянов-Бланк скоро понял, как можно убеждать своих строптивых политических противников. Плохо понимаете картавящее словцо? Хорошо поймете пулю-дуру, голод и пролетарские призывы к общенациональной резни.

Во многом оказался прав большевистский квазимодо: убедил все остальные партии, что его партия (б) есть единственная организация, способная уморить народ за короткий срок. Да вот не повезло вождю мирового пролетариата занемог головушкой, а будущий лучший друг физкультурников, пилотов, колхозниц и писателей очень спешил загенсечить во славу себя. И пришлось затворнику Воробьевых гор вместе с собственным говнецом пожирать крысиный яд, от коего он окончательно превратился в счастливое неразумное дитя. И был вполне благополучен, пока партия не приказала товарищу Кабо удалить его, как компрометирующего великие идеи своим легкомысленным прозябанием. Воля партии — воля народа. Однако новый политический лидер был не только примерным учеником, но решил идти дальше своего забальзамированного учителя, превратив страну в единый, образцово-показательный концлагерь. Правда, увлекался и пионерскими лагерями: готовил будущие кадры для сибирских лесоповалов, тундрового гнуса и среднеазиатских солончаков.

Что там говорить, вождь Кабо любил свой народ, единственное, что не любил, когда на его державную тень наплывала какая-нибудь другая тень — от соратника по партии, товарища по трудному историческому походу, друга по убеждению. И поэтому, если вдруг чья-либо тень грозила упасть на тень товарища Сталина, то такая неосторожная тень немедленно исчезала. Точнее, исчезал человек, а когда нет его, то, следуя правильным физическим законам, нет и тени. Однако странное дело: ближайшему окружению товарища Рябого удалось опровергнуть дикие законы естества: теней от них, как таковых, не было. Не было, и все. То есть носители их были в полном здравии и благополучии, но, чтобы не испытывать судьбу, свои тени то ли попрятали, то ли, выражая волю народа, их кастрировали.

Долго ли, коротко, но, когда одряхлевший очередной квазимодо совсем свернул с верной дороги и принялся травить бедный еврейский народ, партия решила — хватит! Хватит восхвалять того, кто уже не принимает всеобщего поклонения. Пора и на вечный покой; дорогу молодым, надежно кастрированным. И что же? Правильно: отправили старого вождя на небеса, предварительно накормив его крысиным ядом. Чтобы по случаю не ожил, душегубец.

И началась новая эпоха: одних выпустили из лагерей, а других, очень строптивых, не желающих услаждаться новой жизнью и нормированной, но доступной колбасой из картона, отправили в психлечебницы, где от процедур и ударных лекарственных доз, мысли начинают функционировать точечными импульсами и пунктирами. Точка-тире-точка-точка-тире-тире-точка-тире — это значит: «Кукуруза — царица полей и блядей», или «Нынешнее поколение людей будет жить при похуизме». Точка-точка-тире-тире-тире-точка-тире-точка — а это значит: «Экономика должна быть, е' вашу мать!» или «Член КПСС должен быть членом!»

Потом грянул 1985 год, когда народец решили вконец объегорить, выражаясь сдержанно, мол, пить вредно, жрать вредно, жить вредно, хотя сами партийцы, страдальцы за народное здоровье, меченые Богом, пили, жрали, жили и срали на доверчивые головы населения, обещая скорый рай. Очень уж хотели эти хитрожопцы и лабардан-с съесть и на х… народный сесть. Не получилось. Не выдержал народец, что ему все время горбатого лепят, ссадили со своей шее одних демагогов и посадил других, теша надеждой, что уж они, родненькие, посодействуют лучшей жизни. Заблуждался в очередной раз легковерный люд: возникла новая эпоха — эпоха экономического террора. Какие репрессии? Зачем кого-то, куда-то сажать? Посадил — обязан кормить. Проще объявить цену человеческой жизни. Цена — один рубль. А все остальное в свободно конвертируемой валюте. Выкупайте свои жизни, господа! Ах, не желаете? Ах, нечем? Тогда самостоятельно подыхайте, пионеры (б) и пенсионеры, и все остальные граждане обновляющейся по весне, как дачный нужник, республики. Хотели свободы — получайте её в полном, концептуальном объеме. Голодный раб полюбит любую власть, голодный раб будет рыскать в поисках пищевых отбросов и не позволит себе лишних антиправительственных волнений, особенно, если подбрасывать ему куски.

Интересно, есть ли душа у раба? Не знаю. Подозреваю, у большинства населения её попросту срезали серпом, так называемых, реформ. Конечно, она существует, как физический номинал, но вот как знак духовности? Какие могут быть духовные поползновения, когда хочется жрать-жрать-жрать.

Я поздравляю кабинетно-паркетных «реформаторов», они сумели сделать то, что не смогли предыдущие банды властолюбцев. Они вытащили души у людей, превратив их в безмозглое, жадное и покорное стадо. Молодцы, ребята, вы далеко пойдете, если вас не остановить. Любое правительство должно рано или поздно уйти, заметил кто-то. Но вы из тех, кто по своей воле не уходит. Можно подивиться вашей высокомерной наглости… Вы надеетесь, что обреченное население будет только скорбно интересоваться друг у друга:

— Братцы, что ж это такое? Опять объе… ли, что ли?

Да, многие махнули рукой на себя. Экономические репрессии вам, выдвиженцы, удались на славу. Однако упускаете из виду одну существенную опасность для вас и вашей лично-общественно-рыночной власти.

Ваш враг — это я.

Да-да, такая же тварь дрожащая, как и все остальные, имеющие счастье родиться там, где родились. Правда, я научился быть самим собой. И у меня есть право выбора: что делать, с кем быть, кого любить и кого ненавидеть. А у вас, фигляры близ царского трона, какой выбор? Единственный: или удавиться в петле, как Ося Трахберг, или утопиться в клозете. Все остальное иллюзии.

Опасность вам во мне. Я — папарацци, а это, как показывает история современного мира, страшная сила. Папарацци способен ославить королевскую семью и так, что никто не пожелает иметь с ней дела, пока она не уничтожит перламутровую долговязую шлюшку, позорящую их честь. Папарацци сдирает ложь слов и фальшь улыбок великосветского общества. Папарацци способен взорвать любое общественное мнение, как термоядерную бомбу. Папарацци свободны и профессионально выполняют свою санитарную работу.

Я — один из них. Я — государство, независимое, свободное, готовое защитить свои границы. Мой мозг — правительство, способное руководить сложным государственным организмом. Мое сердце — АЭС, которая в случае неполадок не будет своими отравленными выбросами марать окружающую природу. Мои руки-ноги — трудолюбивый союз рабочих и крестьян. Мои глаза телевидение, передающее объективную картину происходящих событий. Уши радио, принимающее все станции мира. Наконец, мой половой орган практически вечный двигатель, способный снабжать гуманитарной, сперматозоидной помощью другие государства, носящие женские, грациозные имена. Есть ещё слепая кишка — это люмпен-пролетариат, не желающий честно трудиться на благо родного отечества. И еще: у моего государства нет партии. Почему? Первое, что сделает эта разбойничья популяция, уничтожит душу. Свободную, живую душу государства, чтобы самой управлять им, пожирая плоды чужого труда. Нет уж. Эта гонорейно-гнойная политика всеобщего братства не пройдет. Так что, рыжие, плешивые и кудрявые холуи у престола, бойтесь меня, порнографа, а я буду делать все, чтобы земля горела под вами и жить было вам херово.

На этой жизнеутверждающей ноте я был отвлечен звуковым сигналом «Мерседес» тормозил у оцинкованных ворот, выкрашенных в цвет теплой золотой осени. Высокая стена терялась в лесном массиве. Мы прибыли в лечебно-профилактический санаторий? Зачем? Не хотят ли мне сделать клизму с шипящей известью? Говорят, это бодрит, особенно кишечный тракт и мозговые извилины.

Сезам, откройся — за воротами находилось КП, где держали службу бравые офицеры внутренних войск. С автоматическим оружием. И штык-ножами. Один из бойцов заглянул в коробку авто, улыбнулся Александре, как родной, а меня и пса проигнорировал, будто нас и не было, и выдал добро на въезд.

Я не ошибся — несколько зданий санаторного типа замечались среди великолепных корабельных сосен. Фонтан с фигурой упитанной русалки, ухоженные и чистенькие аллеи, свежевыкрашенные лавочки — все это доказывало, что мы имеем честь находиться в образцовом учреждении, где можно отдохнуть не только бренным телом, но и душой, затертой в боях за власть, как кухонное полотенце.

«Мерседес» прошумел по центральной аллее и остановился у главного корпуса. Первое, что заметил, выбираясь из машины, на многих окошках резные решеточки. Хорошенькое дело, сказал себе, что за тюремная обитель в райском уголке? Подозреваю, что я буду участвовать в каком-то занимательном шоу. Любопытно, в качестве кого?

У вазы парадного подъезда травилась сигаретами группа товарищей. Одного из них я узнал — господин Степанов, известный мне, напомню, по веселой ночке, завершившейся ближним боем в бетонных лабиринтах бассейна. Заметив меня и дога Ванечку, а не приметить нас было трудно, секретарь г-на Любошица едва не заглотил сигаретную пачку. Даже лакейская муштра не научила его скрывать первые чувства. Пуча смотрелки, он безгласно обратился к Александре. Та сделала вид, что видит приятный сон, и улыбнулась коллективу в медицинских халатах.

Так, догадался я, сдается, господин Любошиц основательно занедужил. Не по этой ли причине собран консилиум? Но какое отношение ко всем последним кровавым событиям имеет пациент этой элитной клиники? Наверно, имеет, ибо в противном случае, меня с собакой здесь только видели.

— Иван Павлович, — секретарь улыбнулся, как гидра империализма мировому крестьянству. — Какими судьбами?

— Мир тесен, Виктор Иванович, — заявил я во всеуслышание. — А от судьбы, как от ревнивой жены…

Присутствующие поняли, что малый в моем лице несчастен в семейной жизни, что отложило видный отпечаток на его умственных способностях. Впрочем, чужое мнение меня волновало меньше всего. Я беспокоился лишь об одном, чтобы мою доверчивую и скромную фигуру не забыли у парадной вазы. Опасения оказались напрасны — Александра, взяв меня под локоток, отвела к мокрым разлапистым елям и выдала инструкцию по примерному поведению в лечебном учреждении.

— А где мы находимся? — посмел задать вопрос. — В дурдоме, что ли?

— Почти угадал, Ванечка, — ответила сдержанно. — Прошу, будь внимательным и ничему не удивляйся. Есть?

— А?..

— А вопросы после, Иван Палыч.

Я пожал плечами: какие могут быть вопросы, когда не знаешь сути происходящего? Наконец дверь открылась и коллектив единомышленников был приглашен в холодное больничное нутро. Я приказал Ванечке соблюдать тишину и покой блаженного местечка и поспешил за медициной. По пути мне выдали халат. Он был накрахмален и казался из жести. Сам же я был настолько озабочен и увлечен происходящим, что напрочь забыл о своих физических недомоганий. Чувствовал себя прекрасно и трезвее этого самого халата цвета антарктической льдины.

Помещение, в котором скоро оказался наш дружный коллектив, напоминал лабораторию, но с продолговатым странным окном с видом на небольшую палату. Она напоминала шкатулочку и была обита мягкой войлочной мануфактурой. Когда все заняли кресла, в ней вспыхнул яркий неприятный свет. И словно из ничего возник человечек. Он лежал в углу палаты, и я его не приметил. Пациент был ломким, нервным, с сухим подвижным лицом. В глазах — фанатический блеск некого запредельного убеждения. Я покосился на Александру, напряженную и жесткую, и дернулся от понимания того, что человек в шкатулке и есть её муж. Бывший? Господин Любошиц! Я догадывался об этом, но все равно история обращается совершенно невероятной стороной. И как её воспринимать?.. Как комедию или как трагедию?..

Пока я переживал за собственное самочувствие, в палату тиснулась бой-баба. По сравнению с ней, медсестрой, больной казался хлипким и забитым мальчиком.

— На-ка, родненький, — протянула стакан с водой и таблетку. — Скушай витаминку, сразу полегчает, милок…

— Не, Фрося, — с подозрением улыбнулся пациент. — Это не витаминка. Не витаминка.

— А что же это?

— Кремлевская таблетка.

— Ну и хорошо, — благожелательно проговорила медсестра Фрося. — Пусть будет кремлевская таблетка.

— Отравленная, — засмеялся, грозя указательным пальцем. — Знаю-знаю, хотите моей смертушки. Не выйдет, господа! Ха-ха! Я ещё вас переживу…

— А ежели мы пополам, — спокойно предложила Фрося. — И водицей живой запьем.

— Не пей, Иванушка, козленочком станешь, — вспомнил сказку господин Любошиц. — А я не хочу быть козленочком.

— Но ты же не Иванушка.

— Не Иванушка, Фрося, — согласился. — Только Иванушка тайну разгадает… Всем тайнам тайна… Тсс, даже здесь стены имеют уши… Посмотрел на нас больным лихорадочным взглядом и, разумеется, не увидел.

— А я могу сама скушать витаминку, — сказала медсестра. — Вкусная витаминка, ам-ам?

— Чтобы жить вечно? — задумчиво проговорил пациент. — Смешные люди, все хотят вечной жизни, а не понимают, её нужно заслужить. — И протянув руку, предупредил. — Если отравите, тайна умрет вместе со мной, да-да. И передайте всем, кто любит эти кремлевские таблетки… Передайте-передайте… Они все мертвые…

Я ожидал увидеть все, что угодно, но такой пограничной белиберды?.. Кремлевская таблетка — образ прекрасный, но что все это означает? Не угодил ли я в филиал имени профессора Кащенко? Нет, что нахожусь именно в филиале сомнений нет, вопрос в другом: зачем?

Меж тем, пациенту скормили проклятый кремлевский витамин и он, сев в созерцательную позу Будды, принялся раскачиваться в трансе из стороны в сторону. Действо это продолжалось несколько минут, затем душевнобольной вскинулся и энергичным голосом молодого преподавателя, выступающего перед менструальным батальоном миловидных первокурсниц, вскричал:

— Господа, прошу задавать вопросы?

И раздался странный голос, искаженный микрофонами. От неожиданности я вздрогнул: это ещё что такое? Невероятно, куда я влип? Черт знает что? И самое главное: этот голос я уже слышал. Где? Если я отсюда выберусь живым… Дальнейший диалог убедил меня в мысли, что я тоже спятил с ума. И только потому, что весь бред слушал и смотрел с открытым ртом, как студент-гинеколог, впервые переступивший стационар с визжащими гонококковыми плутовками.

Итак, начался диалог, который, как выяснилось позже, был весьма уместен и нес основную нагрузку в развитии дальнейших событий. Этого я не знал и поэтому, повторюсь, смотрел на происходящее с обостряющимся чувством, что присутствую в театре одного актера, то ли гениального, то ли бесконечно душевнобольного.

— Почему вы перспективный математик и кандидат технических наук, политик, подающий надежды, вдруг ушли в религию? — был первый вопрос к пациенту.

— Бог есть, — задорно улыбнулся пациент. — Мои знакомые, нобелевские лауреаты Хер Трейдент, Сильвия Пискина-Гордон, Фуяко Хумо, Кай Юлий Цезарь, приводят многочисленные доказательства существования Творца, а также искусственного происхождения Вселенной, жизни и всего человечества.

— Почему же человечество так долго не могло расшифровать сатанинское число 666?

— Откровение Иоанна Богослова предназначены нашим современникам — люди должны узнать о грядущих апокалипсических событиях в свое время. Именно сейчас.

— Нам известно, что в разгадке этого числа вы пошли своим путем?

— Что писал Иоанн Богослов? «Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое. Число его шестьсот шестьдесят шесть». Согласно древнееврейскому алфавиту каждой букве в нем соответствует определенное число. По бытующему мнению, сумма чисел в словах «Кесарь Нерон» равна 666. А раз так, то и имя зверя Нерон. Так понимали люди сатанинское число почти полторы тысячи лет. И это было заблуждение. Поверьте уж мне на слово.

— И вам удалось то, что не удавалось вашим многочисленным предшественникам?

— Да. Моя расшифровка рокового числа практически полностью отвечает тексту Апокалипсиса. Некоторые события, описанные в Откровениях, уже произошли, а какие-то произойдут в недалеком будущем.

— И какой же, по вашему мнению, спрятан смысл за числом Сатаны?

— ДИКТАТ. Сумма чисел в этом слове равна 666. Из Апокалипсиса мы знаем, что число 666 имеет два смысла: в нем имя Зверя, и оно к тому же число человеческое. Давайте вспомним основных героев Откровений. В главе 12 сказано, что красный дракон, называемый Дьяволом и Сатаной и имеющий семь голов, был низвержден на землю. Потом появляется зверь с семью головами, которому дракон дал «силу свою, престол и великую власть». И, наконец, великая блудница, сидящая на семиглавом звере с числом 666 и над которой идет высший суд. Она одета в красную одежду. «И на челе её, как сказано в Апокалипсисе, написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным».

— Но при чем тут ДИКТАТ?

— На «великой блуднице» хочу остановиться. Воды, на которых она лежит, «суть люди и народы, племена и языки». И она упоенна кровью святых и кровью свидетелей Иисусовых. И эти картины обозначают ничто иное, как наше недавнее коммунистическое прошлое. Именно наша страна стала главной ареной испытания человечества на склонность к богоотступничеству и сотворению себе кумиров. Откровения Иоанна Богослова, как по нотам, расписывают ситуацию в послереволюционной России. Красный дракон — это Великая Октябрьская социалистическая революция. Она дает зверю «престол свой и великую власть». Зверь вел войны со святыми и победил их: гражданская война, крушение христианских основ общества. Потом появляется второй зверь, названный в Апокалипсисе, лжепророком. Чем отмечен этот период? Откровением кумира (Сталин в мгновение ока превращается в вождя народа), устанавливается ДИКТАТ большевиков, сеющий смерть. Свою реальную сущность новая власть маскирует за определением «диктат пролетариата». Если перечитать Откровения, то лжепророк «обольщает живущих на земле, говоря живущим на земле, чтобы они сделали образ зверя… И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя говорил и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя». Кровавый террор — лучшее тому доказательство. Однако Сталин одновременно выступил и как орудие возмездия за ту катастрофу, что постигла Россию. Были уничтожены все большевики ленинского призыва, способствовавшие появлению на земле красного дракона. Но и тут процессы развивались в полном соответствии с Апокалипсисом. Ибо в главе 13:10 сказано: «Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен, кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убитым мечом».

— Но в Откровениях говорится, что число 666 имеет и человеческий смысл. Как это понимать?

Вероятно, оно связано с количеством людей, которые поклоняются зверю и его образу. Иными словами принимают ДИКТАТ. 666 составляет две трети от тысячи. То есть столько людей из каждой тысячи спрогнозировано на богоотступничество и сотворение кумира. А это является нарушением одной из главных библейских заповедей.

— Что нас ждет в ближайшее будущее?

— Смотрите, что сказано в Откровениях Иоанна Богослова. «Пять царей пали, один есть, а другой ещё не пришел, но когда придет, то недолго ему быть». Про шестого царя автор Откровения писал в настоящем времени. Именно при нем нам суждено было разгадать число 666. И шестой царь, разумеется, это нынешний президент Е.Б.Н. А имя седьмой головы зверя нам ещё в XV веке назвал Василий Немчин: Чернолицын. Надеюсь, понятно о ком речь? Далее в Откровениях сказано «зверь, который был и которого нет, есть восьмой, и из числа семи, и пойдет в погибель». То есть на политической арене он предстанет после седьмого царя, правящего на седьмом этапе. И что восьмой этап будет похож на один из предыдущих. Или на ленинский (короткий), или сталинский — длинный. Однако и в том, и в другом случае он будет катастрофичным.

— А, может, это все просто совпадения?

— Чудес на свете не бывает. Мы по простоте душевной полагаем, что высшая политика делается в Кремле. На самом же деле многое, вплоть до причесок правителей, запрограммировано Высшими силами: Иисусом Христом, другими Учителями, а, возможно, и внеземными цивилизациями. В общем, жизнь — спектакль, и каждый играет в нем определенную роль. От судьбы не убежишь, господа. Через весь Апокалипсис проходит тема наказания людей, поклоняющихся зверю и его образу. То есть любым формам диктата. Значит, главные события, развернуться в России, у неё ведь особенная стать. Сравните написание СССР и 666Р — похоже?

Нострадамус пишет, что снова появится принц ада Сатана, и вместе с ним на землю придет третий Антихрист. Можно предположительно вычислить год его пришествия: умножим порядковый номер на 666 и получим — 1998 год.

— Тогда и произойдет «судный день»?

— Мир должен пройти тот путь, что ему определен в Апокалипсисе. А там сказано, что вместе со зверем придут «десять царей на час», которые впоследствии разорят и сожгут «великую блудницу». То есть институт президентства будет ликвидирован. И появится новая форма правления — диктат десяти. Хочется нам этого или нет, но ДИКТАТ — главное слово, зашифрованное числом 666. Оно соответствует признакам зверя и вписывается в сам текст Апокалипсиса. Рано или поздно, но придет время платить по грехам нашим. Время платить по грехам нашим… по грехам нашим…

На этом оптимистическом утверждении медицинское ток-шоу завершилось свет в палате потух театральными рампами, актеришко удалили за кулисы потустороннего, публика задвигалась, покашливая и тихо переговариваясь. Сказать, что я испытал шок, значит, ничего не сказать. У меня было такое чувство, что я влетел в огнедышащую пасть упомянутого красного дракона, со свистом промчался по его смердящему кишечнику, а после благополучно вывалился из его же жопы в бездонную прореху «великой блудницы». Брр: на любителя такие эксперименты над собой. Что же все это значит, господа? На этот вопрос никто из присутствующих не торопился отвечать — медицина была занята производственной суетой, Александра переговаривалась с ведущим специалистом, а господин Степанов сидел с закрытыми глазами; по-моему, он, как и я, получил изрядный заряд бодрости. По мозгам.

Я нервно передернул плечами и вытащился из кресла для выноса собственного некондиционного тела на свежий воздух, чтобы там остудить кипящий, как чайник, мыслительный аппарат. Моему примеру последовал и секретарь господина Любошица. Молча проследовав по длинному коридору, мы на ходу сбросили халаты, как шкуры, и выпали на улицу с единым глубоким чувством облегчения: кошмар закончился и жизнь продолжается. За деревьями дробилось умытое солнышко, пели славу дню невидимые пташки, в кустах мелькал дог Ванечка, по воздушному полотну тянулся инверсионный след серебристого истребка. Хор-р-рошо, черт возьми, жить и не думать о дьявольской цифре 666.

— Курите, Лопухин? — полюбопытствовал господин Степанов.

— Можно, — и угостился сигаретой. — Веселые твои дела, Господи. Закурил: индиговый дымок вспух перед моим лицом и мне показалось, что в светлые небеса улетучивается и часть моей души. — Поговорим или забудем, как сон?..

— Такое не забудешь во веке веков, — усмехнулся секретарь и жестом пригласил на прогулку по аллее.

После моциона под корабельными соснами у меня возникло стойкое убеждение, что конец Света наступит завтра. Или послезавтра. Ибо человечество окончательно погрязло в выгребной яме, скажем поэтично, своих необузданных страстишек и страстей. Куда ни глянь — мерзость разлагающегося бытия. Свалка из несбывшихся надежд и раздавленной веры. Бесконечная кровавая бойня на выживания. Многие делают вид, что ничего страшного не происходит; своего рода защитная реакция на бесконечную и жертвенную войну под знаком зверя 666. Трудно да и не надо за это осуждать людишек. С утра у них есть иллюзии, что не все так плохо и можно за чашечкой кофе рассказывать друг другу сказку со счастливым концом. Как поется в песенке: «Иду в поход, два ангела — вперед; один душу спасает, другой тело бережет». Боюсь только, что за ангельскими личинами скрываются окровавленные морды бесовских слуг. И нет спасения от них и Владетеля их, властвующих над миром, народы которого ходят по горло в крови, но при этом исправно посещают церкви, синагоги, мечети, кришнаитские центры испрашивая у своих создателей прощение и уповая на бессмертную жизнь. Доверчивые глупцы, они не понимают, что ВСЕВЫШНИЙ и САТАНА — это едино и неделимо, как добро и зло, как Христос и Антихрист, как мысль и безумие…

Именно с проблемы безумия господина Любошица и началась наша долгая беседа под соснами. По утверждению моего собеседника, психический слом его бывшего патрона произошел по нескольким причинам. Первое, чудовищные физические и психологические нагрузки, обрушившиеся на плечи скромного кандидата технических наук, который волею судьбы оказался на государственном-политическом олимпе. Во-вторых, неудачная семейная жизнь. Как говорится, однажды муж вернулся из командировки и… любовник в шкафу. И в-третьих, увлечение всевозможной чертовщиной. Все это вместе и привело к печальным последствиям. Нет-нет, запротестовал я, этой общей информацией кормите журналюг, а мне, будь добры…

— Да? — Степанов с неудовольствием глянул на меня. — Я должен испросить разрешение у Александры Михайловны.

— У Сашеньки? — сделал я существенное лицо. — А вам мало, что я здесь… Считайте, что я её поверенное лицо.

— Право, я не знаю.

— Она сказала, что я могу вам помочь, — блефовал, — по программе «S».

— Ах, — с заметным облегчением проговорил господин Степанов. — Тогда совсем другое дело, Ваня. Можно так буду вас называть?

Когда я услышал все, что хотел услышать, то понял, если доживу до заката, это будет большим фартом для моей физической оболочки.

Итак, как я и подозревал: Ванечка Лопухин вляпался в суровую действительность, как в элифантовую лепеху. Собственной харей. Вместе с «Nikon». Но об этом позже, чтобы не мешать мозаику событий. Вернемся к общественно-политической карьере господина Любошица. Во время великих демократических потрясений начала 90-х годов мутная волна как бы новых преобразований вынесла его на островок власти. Пока народ бился в очередях за перезревшую гниль яблок, бананов, плодов манго, за пересохшую бриллиантовую от соли тараньку, за силикатный хлеб и бумажную колбасу, на блаженном островке происходили следующие события: бывшая комсомольская молодежь поняла, что демократия демократией, а чарку Царю-батюшке поднеси, и начала подносить, и в таком неумеренном количестве, что Самодержец нагружался до состояния противопехотной мины, которая мирно лежит, пока нечаянно не наступишь. Тогда да — оглушительный яростный взрыв и твоя жалкая плоть разъединяется на молекулярные кровавые шарики. Зная об этом, молодые реформаторы отвергли все физические законы естества и научились летать, как ангелы, у Тела, чтобы лишний раз не нервировать его всевозможными ваучерами, секвестрами, понимаешь, и прочей экономической долдуей. Понятно, что самое активное участие в этих процессах занимал господин Любошиц, обладающий феноменальными математическими способностями. Финансовое хозяйство республики он повел таким замечательным образом, что через несколько месяцев все терпеливое народонаселение оказалось без выплат пенсий и зарплат. Но зато номерные банковские счета его товарищей по реформам закружились в вихре соблазна и бесчисленных ноликов. С циферками впереди. А почему бы и нет: каждый член общества должен получать по своим возможностям. Да, и о будущем нужно думать. Личном. Чтобы не было мучительно больно, любуясь на снежные прекрасные альпийские вершины. После того, как тебя, радетеля интересов народных, выпи()дят на заслуженный отдых. То есть все было замечательно: народ кряхтел и терпел, «реформы» тащились своим неспешным шагом, личные счета в швейцарских банках росли, как на дрожжах, да вот незадача пришло время как бы переизбирать Царя-батюшку, демократия, чтобы ей пусто было. Ясно, что народец этим обстоятельством решил воспользоваться и пошел бить челом Государю. Тот, сердечный, не на шутку растревожился на сановников-кровников, мол, что ж вы, сукины дети, на себя много берете, понимаешь, и мало отдаете. И пошло-поехало: кому не повезло, тот попал под горячую руку, а многим, особенно молодым выдвиженцам, удалось увернуться от тяжелой отеческой ласки. Покаялись они во всех грехах, декларации о своих скудных доходах опубликовали в СМИ, и были прощены. Но со строгим предупреждением, чтобы народ впредь шибко не обижать. Задумалась молодежь над этой проблемой, как Христос, который таки накормил пятью хлебами своих соплеменников. И пришла в голову господина Любошица светлая и счастливая мысль: а не продавать ли государственную собственность на аукционах банковским консорциумам. Пусть у них голова болит за производство, товар, ремонт и проч. мелочную херню. Они заплатят и в казне появятся денежки, которые можно будет поделить между пенсионерами, армией и бюджетниками, убеждающих мировое сообщество, что уж совсем протягивают ноги. Идея понравилась Царю-батюшке своей простотой и он дал добро на дележ сладкого пирога, сочащего нефтью и обсыпанного алмазной крошкой и золотой пыльцой. И все было бы хорошо, да одного не учла сообразительная молодежь: богатеньких олигархов оказалось куда больше, чем пышного продукта. Естественно, началась малокультурная драчка за лучший кус. С мордобоем. Отрубанием голов. Обливанием оппонента ушатами грязи. И так далее.

Терпел-терпел Хозяин это банковское халдейство, да и вызови на ковер своих молодых любимцев, рыжих, плешивых да кудрявых, и говорит, мол, хватит позорить наши демократические, понимаешь, достижения перед лицом всего цивилизованного капитализма; думайте как повысить благосостояние народа, и думайте не тем, на чем сидите, а наоборот, брандахлысты, понимаешь!..

— И возникла идея программы «S», — сказал господин Степанов и подозрительно осмотрелся по сторонам.

— И в чем суть ее? — поспешил я.

— В чем-в чем? — сварливо передразнили меня. — Этого никто не знает…

— ?!

— … кроме нескольких человек.

По утверждению моего собеседника, программу «S» разрабатывали господа Любошиц и Савелло. Они были друзьями и делились, что называется, последним. И надо ж такому случиться, когда программа «S» уже была практически готова к действию, Савелло и Александра Михайловна совершили прелюбодеяние. На берегу островов Полинезии. Под пальмой. Как черт попутал. Конечно же, нашлись доброхоты, сообщившие мужу об этом неутешительном факте в его биографии. И случилось непоправимое: господин Любошиц скис на голову, схоронив в последнюю здравую секунду компьютерную дискетку с выкладками по программе. И ушел в параллельный мир, где и пребывает счастливо до сих пор. Все попытки науки извлечь из безумного сейфа информацию о месте нахождения дискетки не приносят успеха.

— И мы присутствовали при попытке его взлома? — наконец догадался я о последних событиях. — С помощью кремлевской таблетки?

— Это третья попытка, — признался Павлов. — Боюсь, что и она будет безуспешна.

— То есть ещё были две? — уточнил, вспоминая лакированное авто в нашем утреннем дворике. — Мыльная опера, и только. Единственно, что не понимаю, так своего участия в ней?

— Все мы под Богом ходим, сами слышали, — объяснил секретарь. — Мне тоже иногда кажется, что там, — указал в небо, — все уже расписано, как движение электричек.

— Вот-вот, у меня такое впечатление, что попал под поезд, — признался я.

И наш разговор зашел о гримасах судьбы, вернее о моих похождениях, благодаря которым я оказался на этой пленительной, мать её так, аллеи. По признанию секретаря, в демократическом, блядь, Движении существует два течения: экстремистское, возглавляемое господином Лиськиным, и элитное во главе с господином Савелло. Первые действуют, как бандиты с большой дороги, нет никаких принципов и убеждений, «зачищают» всех, кто мешает их поступательному продвижению к власти. Вторые более умеренные, пытаются найти общий язык и интерес с противниками «реформ», убеждены, что деньгами можно купить весь мир.

Я задумался: если это так, то регулярное появление трупов понятно, кровожадному Лиськину пламенный привет, одно смущает: почему? Почему идет такая кровавая «зачистка»? Депутат Жохов, выполняя чужую волю, подставил зад под банкира Берековского, или наоборот, что не имеет никакого принципиального значения, дело в другом: работа папарацци всеми заинтересованными сторонами была оценена настолько высоко, что только чудо уберегло его от самых печальных последствий. Неужели жопы на фото так у нас дорого оцениваются — в человеческие жизни? Нет, что-то здесь не складывается, и я это чувствую. На все мои сомнения господин Степанов пожимал плечами: он ничего не знает, кроме одного: Большой Лис беспредельщик, и от него можно ожидать все, что угодно.

— Чтобы так себя похабно вести, как он, — заметил я, — надо иметь крепкую «крышу». Так?

Мой собеседник опять пугливо огляделся по сторонам и признался, что формально тот подчиняется господину Савелло, однако на самом деле… Нет, он не может назвать фамилию человека, известного своими экономическими экспериментами и проклятым до седьмого колена заеб… ным им в конец народом.

— Ха, — сказал я. — Можете не продолжать. Эту особь я знаю: ему усики под сионистский шнобель и вылитый Adolf Hitler.

— Вы с ума сошли, — занервничал Павлов. — Что вы такое говорите? А если нас подслушивают?..

— Ну и что? — был спокоен я. — Если эта гнидная рыжь сумела поджаться под юбчонку имиджмекера.

— Нет, вы… вы на голову… ещё хуже, чем… — и мой собеседник кинулся прочь от меня, точно от прокаженного; халдей он так и не понял, что от судьбы, как и от себя…

Так-так, Ванечка, родной мой порнограф, сказал я себе, ситуация с одной стороны проясняется, а с другой завязывается в смертельный узелок. Если в подобных игрищах принимают участие самые высокопоставленные персоны, то дело для многих простых граждан закончится тихим погостом. Насколько мне известно, сейчас стоимость «заказа» на ликвидацию рядового болтливого свидетеля всего пять кусков «зеленых», то есть пять тысяч долларов. Копейки для тех, кто мечтает о чистоте экономического эксперимента. Надеюсь, жизнь папарацци оценена выше? Я всегда старался быть вне толпы и даже теперь предпочитаю стоять в стороне.

Между тем, надо было возвращаться к коллективу, который толкался у автомобилей для разъезда в мирскую и опасную жизнь. Оставаться в этом заповеднике у меня тоже не было никакого резона и я поспешил на асфальтированный пятачок. Дог Ванечка кружил у «нашего» лимузина, готовясь к десантированию. Специалисты говорили на своей научной тарабарщине. Господин Степанов с плохо скрываемым испугом косился в мою сторону, боясь, видимо, что я снова буду вслух откровенничать о своих метких физиогномических наблюдениях. Александра держала себя спокойно и даже подобие улыбки перекашивало её губы. Не знаю, как бы я себя вел на её месте после такого зрелища, где смешались все времена и народности. Мужественная девочка, но то, что преследует определенную цель, нет никаких сомнений. По отношению ко мне, Лопухину. В противном случае, я бы здесь не путался, как пес под ногами исследователей души человеческой.

И не ошибся: возвращались в город дружной компанией, сидящей на заднем сидении: Александра, я и Ванечка. Спецстекло отделяло нас от водителя, и была прекрасная возможность обсуждать все проблемы.

— Спасибо, милая моя, — сказал я. — Зрелище не для слабонервных. Самому можно того… — и покрутил пальцем у виска.

— Это тебе, Ванечка, не грозит, — усмехнулась. — Таким лбом гвозди нужно забивать.

— Это намек, что я тупой, — обиделся.

— Это намек, что ты ещё тупее, — рассмеялась и обрадовала меня дальновидной мыслей, что меня исправит только могила.

О могиле пришлось говорить подробнее. По мнению Александры, я её начал рыть сам себе, когда согласился выполнять работу папарацци. Ну и что, не понимал я, профессии всякие нужны и важны. Кстати, родная, ты не брала, прости, карточки; помнишь, мы их рассматривали и смеялись? Этот вопрос был задан, что называется, без задней, пардон, мысли. И ожидался естественный ответ: нет, милый, на хрена они мне? И что же услышал?

— Да, эти фото и негатив взяла я, — проговорила девушка с невозмутимым видом, будто всего-навсего забрала из-под кактуса чайник. Мой.

Я потерял дар речи. Всегда думал, что так говорят для красивого слова. Ничего подобного, господа. Язык у меня отнялся, точно его секвистировали. Ёхмочки мои, что же это делается, спросил я самого себя. И не получил ответа. Но мудацкое выражение лица моего уморило девушку, она засмеялась, и была тоже искренняя в своих чувствах:

— Ванечка, что с тобой?

— З-з-зачем? — клацал зубами.

— Что?

— З-з-зачем?

— Что?

— Дур-р-ра! — наконец прорвало меня, как коллектор под Тверской. Зачем ты это сделала?! Где фотки?! Немедленно верни. Что это за блядство, понимаешь?!.

На эти нечеловеческие вопли отреагировал лишь собака Ванечка, и то апатично, приподняв башку, мол, хозяин, яйца, что ли, прищемил, так с этим делом поаккуратнее. Александра же любовалась мелькающим за стеклом пейзажем, не обращая внимания на мои нервные переживания. Пришлось перевести дух и продолжить беседу в более сдержанных выражениях.

— Что все это значит, милая моя?

— Я хочу одного, чтобы ты, Лопухин, был жив, здоров и не кашлял.

— Как это? — дернулся я, пробиваемый электрическим разрядом возмущения от макушки до копчика. — Ты могла убедиться, что я могу защитить не только себя, но и других.

— Спасибо, Ванечка, — взяла меня за руку. — Ты — мне, я — тебе. И мы с тобой квиты.

Йехуа, сбежавшего с Гималаев за бутылкой клопиного коньяка, я в конце концов понял, и хорошо понял, а любимую, которую драл во всевозможных кама-сутровых позах, и хорошо драл, не понимал, словно мы воспитывались у разных гувернанток. Впрочем, так оно и было. Но это не повод, чтобы не находить общий язык.

Наконец я сконцентрировал всю свою волю и потребовал объяснений. И они последовали в хронологическом порядке. Меня попросили вспомнить, когда началась кровавая фиеста. Я ответил — на Садовом кольце, под мостом. Нет, Ванечка, куда раньше. Когда? Вспомни, ты передал фотоснимки этому Трахбергу, да?.. Передал, не возражал я, и что из этого?

— Ничего, — передернула плечами, — кроме одного. На этих снимках было запечатлено лицо…

— Яйцо, — находчиво буркнул я. — И больше ничего.

— Ошибаешься, Лопухин. Там, на втором плане… есть оно.

— Ф.И.О? — в сердцах вскричал я, рассмешив и себя, и девушку, и дога, хотя ничего смешного не предвиделось. В ближайшем будущем. — Кто это? На втором, блядь, плане?

— Знала бы, сказала — ответила Александра.

— Тогда откуда… про этот второй план? — нервничал я. — Вот теперь понимаю, почему твой муж объелся… кремлевских таблеток… С тобой, Сашенька, с ума сойти.

— А с тобой, Ёхан Палыч?

— Ближе к телу, моя хорошая, — требовал я. — Кто тебе… про второй план?..

— Савелло, — последовал спокойный ответ.

Я выматерился последними словами, но про себя. Конечно же, Савелло, мастер подковерной игры, больше некому. Вот это сюжет для небольшого романа, который я таки напишу, если вырвусь живым из пут нелепых обстоятельств.

— Ну да-ну да, твой любовничек, — выплюнул желчь ревности. — Хороши, гуси-лебеди.

— Любовнички? — удивленно вскинулась. — Что за вздор, Лопухин? Кто сказал?

— Не скажу.

— Ааа, Степанов, — была добродушна и отмахивала рукой. — Ну это… известный брехун-полоскун. Не говорил, что он начальник финансового управления ФСК, генерал-майор?

— Н-н-нет.

— Значит, чем-то ты его напугал, Ванечка, — усмехнулась. — Что ты такой доверчивый, Лопушкин?

— Я — Лопухин. И тебе об этом говорить, — злился я. — Сама меня держишь за лоха? Пожалуйста, давай свою версию событий?

Просьба висельника была исполнена: итак, когда события стали развиваться с калейдоскопической скоростью, а трупы — появляться, как грибы после дождика, Александра скорее случайно узнала от Степанова, что причина разборок в фото, которые наклепал злосчастный папарацци. Узнать-то узнала, да не успела попросить господина Савелло, чтобы лиськинские боевики прекратили резню. Только после счастливого освобождения нашла друга семьи, отдала ему фотоснимки, негатив и…

— И все прекратилось, — прервал её. — Это я почувствовал. Спасибо вам, мадам. Как замечательно и просто получается, мадам. А кто ответит за Костьку, за Софию?

— Прекрати истерику, — с напряжением проговорила. — Ты хочешь убивать, убивай, но тебя тоже будут убивать, порнограф.

— Это мои проблемы.

— Проблема одна — выжить.

— Зачем?

— Чтобы решать другие проблемы.

— Какие?

Моя беда в том, что я всегда недооцениваю женщину. Она мне кажется примитивной, как газовая плита на кухне. На мой взгляд, главное мужчине уметь приоткрыть винтиль комфортки и поднести горящий фитиль. Надеюсь, понятно, о какой комфортке и каком фитиле речь? И что же? Стервам подавай пламя души. Не отсюда ли проистекают все пакости нашего мироздания, когда надушенная лоханка пытается накрыть собой души прекрасные порывы?

Девочка Александра тоже оказалась не столь простой, как этого хотелось видеть мне. Она хотела получить экзотики, она её получила, а теперь пришло время возвращения в свой круг. Впрочем, пока мы продолжали свой бреющий полет над скоростным шоссе и конечная цель наша была — государственная дача № 2, где нас ждало приятное общество господина Савелло. Поворот событий для многих неожиданен, только не для меня. Коль уж я стал активным участником национальной потешки, то отыграть мне надо до конца. Победного?

А текущая проблема была сложна: найти запускающую дискетку для программы «S». Да, господин Любошиц разрабатывал эту программу, но, не выдержав титанических нагрузок, ушел в ирреальный мир. Психиатрическая медицина делала попытки вырвать зашифрованную информацию из заклинившего сейфа, и пока неудачно.

— Бедняга, — посочувствовал неудачнику. — Такое плести, простите-простите.

— Он этой чертовщиной раньше занимался, — объяснила Александра. Когда был младшим научным сотрудником.

— М.н.с. — страшная сила, — перевел дух. — Они не только страну развалили, но теперь и в потустороннее завернули. Верю: быть концу Света. И зверь 666 пожрет всех нас, ам-ам…

— Прекрати, Лопухин, — поморщилась спутница, — и так тошно, и ты тут еще…

Я прекратил фиглярство и принялся глазеть на сплошную полосу леса. «Домик среди миниатюрного леса. И всего-то событий, что крики далеких павлинов и лай псов совсем уж далеких. Да высоко-высоко лёт гомонящих ворон». Странно устроен человек, он до последнего вздоха верит, что с уходом его мир прекратит существовать. Что там говорить, все мы удивительные болваны. Изо дня в день рвем свои души и тела, чтобы доказывать другим, таким же болванам, свое право на жизнь. И доказываем его, оставляя в душах своих кровавые волдыри. А многие уничтожают свои воздушные нежные субстанции, и ничего — живут без них…

… В солнечных, праздничных лучах… как мираж… белокаменной дом, больше похожий на замок, огороженный чугунной изгородью. Ба! Мечта Ванька Лопухина воплощается в жизнь — ждет его обходительная встреча в барском особнячке, да сладкое чаепитие на эфирной веранде под крики павлинов. Нет, я не грезил: вокруг клумб ходили, пуша цветные хвосты, эти заморские птички. Я хотел выпустить из авто песика, да моя спутница дальновидно попросила этого не делать. Стоимость каждой курочки — сто тысяч долларов. У меня есть такие деньги? У меня нет таких денег, признался я; прости, Ванечка, и захлопнул дверцу машины. Одна маленькая проблема, связанная с защитой родной природы, была решена, нас ждали другие — покрупнее.

С парадного мраморного крыльца навстречу нам сбегал легким шажками герой не моего романа. С подвижным холеным лицом. В халате цвета топленого молока. Улыбался нам, как родным. Был галантен и куртуазен: чмокнул ручку даме, а со мной обменялся рукопожатием, точно с равным. Я же, деревня, ничего лучшего не придумал, как брякнуть:

— А пингвинов нетуть?

— Пингвинов? Ааа, — понял. — Пока нетуть, но скоро будут, Иван Павлович. Специально для вас.

Пингвин тебе в жопу, сказал я. Про себя, разумеется. Потому что хотел дожить до счастливой старости и дать дуба в окружении орущих правнуков. Это к тому, что телохранителей, видимых и невидимых, было куда больше, чем пингвинов на антарктических холодных льдинах. И каждый из них, бойцов, готов был растерзать любого, кто сделал бы намек к членовредительству хозяина.

Любезный до тошноты владелец ведомственной усадьбы пригласил нас на веранду, где и вправду на столе пузатился самовар, горящий золотом, на блюде горбились баранки, в вазочках кислилось ежевичное варенье. Как говорится, приятного аппетита, чтобы вы подавились. Спасибо, кивнул на приглашение, плюхаясь на стул. Кажется, беседа будет проходить в самых изысканных тонах.

— Угощайтесь-угощайтесь, гости дорогие, — господин Савелло был прекрасен в роли хозяина. И было такое впечатление, что мы будем говорить о последних причудах парижской моды. — Люблю субботу, чувствуешь себя человеком, — ухмылялся, как тульский пряник на тещиных именинах. — И то до обеда, а потом… — махнул рукой. — Суета сует…

Я решил испортить настроение халифу на час и спросил о морской прогулке на яхте «Greus». И что же? Мой оппонент спокойно отхлебнул чаек и рассмеялся, будто я ему показал порнографические картинки с политическими деятелями нынешнего исторического среза:

— Ох, Ваня-Ваня, папарацци ты наш. Такую окрошку накрошил, что мы только диву даемся.

— Что же я такого? Уже давно умираю от любопытства.

— Умираю от любопытства, — повторил Аркадий Аркадьевич, хохотнув. Прелестно-прелестно, — и сделал жест рукой.

Из ничего возник служивый гибкий человечек в лилейных перчатках и, передав хозяину конвертик, исчез. Прошу полюбопытствовать, Иван Павлович, проговорил господин Савелло, извлекая на свет фотоснимки. Я покосился и узнал знакомый, скажем так, ракурс. С безразличием передернул плечами: ну и что, видел я эту голую натуру?

— Дело не в голой натуре, а во втором плане, — назидательно проговорил чиновник.

— О втором плане я уже слышал, — кивнул на скучающую Александру. — И что из этого?

— Прошу обратить внимание на это, пардон, лицо, — и отметил ноготком физиономию на картинке.

Я обратил внимание: помнится, нервничал и «Nikon» ходуном ходил в моих руках, и поэтому неудивительно, что случился сбой и аппарат зафиксировал в соседних окнах моськи любителей славянской старины.

— И что это за лицо? — удивился.

— О! Это лицо всем лицам лицо, — со значением проговорил выдвиженец. Мировая акула капитализма Sodos.

— Это Ф.И.О. мне ничего не говорит, — признался я. — И что из этого проистекает?

— А все события и проистекают, Лопухин, — широким жестом обвел окружающий мир и объяснил суть проблемы: этот деятель прибыл в нашу страну исключительно инкогнито. Нелепейшая случайность — и в результате появилось документальное подтверждение его пребывание в РФ. И если бы эти фото вдруг появились в СМИ, то возникала реальная угроза определенным планам, связанным с размещением международного капитала на отечественном рынке.

— Не программа ли «S»? — выступил я. — Программа Sodos'а?

— Иван Павлович, вам бы лучше о ней забыть, — процедил сквозь зубы Аркадий Аркадьевич. — Доживете до глубокой старости.

— Забуду, если объясните её суть, — с готовностью пошел навстречу доброму совету. — Можно в двух словах. Я пойму.

Моя готовность не была по достоинству оценена собеседником, он потемнел лицом и нервозно звякнул ложечкой о чашку.

Наступила, как утверждают в этих случаях, мертвая тишина. Признаться, я не понимал, почему граф Аркадий Аркадьевич Савелло так откровенен с дворовым, обозначив во всеуслышание имя мирового мошенника. Неужто Ванек это твое последние чаепитие, сказал я себе, следующее будет или на облаках с ангелами небесными, или внизу с чертями адовых планет? Пока я размышлял о бренности своего существования, господин Савелло привел свои чувства в порядок и ответил, что суть программы он изложить не может. Ни в двух словах, ни в более. Почему? Потому, что не положено тле видеть звезды, примерно так поэтично выразился он. Намек я понял и заявил, что за себя отвечать не могу, пока не утолю любопытство.

— В кого ты, Ваня? — устало поинтересовался молодой сановник.

— В папу.

— И где он?

Я ответил правду — колесит на тракторе «Беларусь» в геенне огненной. Вместе с визжащей Изой. Вот, назидательно сказали мне, он плохо кончил. Женщинам нравилось, пожал я плечами. Что, не постигли моей мысли. Ну это самое, ушел от откровенного ответа, его любовь нравилась; Александра, вижу, меня понимает.

— Хватит болтать, Лопухин, — поморщилась, сделала паузу и проговорила с миловидно-блядской ухмылочкой. — Если такой умный, помоги. Нам и себе. Думаю, один миллион долларов тебе не помешает на карманные расходы, шутила?

Такие шутки я не воспринимаю на слух. О миллионе долларов. И поэтому открыл рот, позабыв его закрыть. Чай, не воспитывался Ванек в забугорных колледжах и университетах, что, конечно же, не оправдывает его топорных манер за парадным столом. Думаю, однако, что и выпускник Оксфорда, услышав о такой сумме на карманные расходы, прекратил бы изображать из себя джентельмена с монархическими жестикуляциями.

Наконец я услышал придушенный голос и не узнал его, хотя это был мой голос:

— С-с-сколько?

— Миллион, Ванечка, миллион, — последовал спокойный ответ. — Ты же хотел купить островок в океане? Ну вот, мечта твоя…

Я решил, что над моими святыми чувствами издеваются самым неприкрытым образом и даже сделал попытку подняться. Александра жестом руки приказала сидеть, и я сел, как послушный цыц. У неё было незнакомое и старое лицо, и я понял, что шутки закончились, началась суровая, прошу прощения, правда жизни. Ее смысл заключался в следующем: миллион долларов тому, кто найдет дискетку. Да-да, за пластмассовое фуй-фуй один миллион баксов. Наличными. Или счет в банке с видом на альпийские луга. Желание клиента, как говорится, превыше всего.

— А где её искать? — растерянно проговорил один из перспективных клиентов, то бишь я.

— Ваня, спроси, что попроще, — не была оригинальна Александра. — Все ищут, да не все находят.

Я понял, что она имела ввиду: медицинское ток-шоу, и вспомнил о кремлевской таблетки. Что это такое, господа? Какой-то транквилизатор, ответили мне, медицина с его помощью пытается расшифровать бредовые измышления господина Любошица, надеясь вырвать из-под корки безумца секретное местечко, куда он спрятал предмет, так нужный в хозяйстве.

— А можно с ним поговорить? — спросил я. — По душам.

— С кем? — не поняли меня.

— С душевнобольным.

… Покидал я приятное общество с чувством глубокого неудовлетворения. Такое случается с импотентом — в мыслях он граф де Сад, а как дело доходит до конкретной и трудной работы по претворению в жизнь законов природы, то никнет, как путник перед разбойниками с большой дороги. Было такое чувство, что от меня решили откупиться, нарисовав перед мыслительным взором цифру 1 000 000 $. И отправили туда, неизвестно куда, чтобы найти то, неизвестно что. А, возможно, ситуация была настолько аховая, что заказчики надеялись на всякое чудо. Вдруг?.. А что вдруг? У нас только так пустые путчи да кровавые революции случаются, остальное требует кропотливых занятий ума.

Я запрыгнул в «Мерседес», встревожив дремавшего дога, и покатил вон из барской усадьбы, поглощенный замечательными перспективами воплотить в жизнь свою большую мечту о маленьком острове среди лазури Мирового океана.

Итак, что мы имеем? Ничего, кроме как много трупов, сумасшедшего в шкатулке и желания совершить чудо. Прежде всего во благо себе и дочери Марии. Машка-Машка, о ней позабыл из-за хлопот последних дней. Как она там, все лётает на роликах?.. Опасное занятие эти полеты над асфальтированной планетой… И на этой мысли возникло тревожное предчувствие, точно что-то плохое должно случиться с Марией. Откуда это беспокойство, спросил я себя и не нашел ответа. Потом подумал, что надо её познакомить с Ванечкой и оставить песика охранять дочь. Представляю состояние бывшей тещи, когда внучка явится с милым собачьим теленком. На этом потешном видении я отвлекся от дурных предчувствий и принялся смотреть в окно — приближался город, это чувствовалось по интенсивному движение транспорта, по грузовым грязным трайлерам на обочинах, по напряженному гулу, всплывающему над окраинами новостроек.

Люди с маниакальным упорством возводили многоэтажные дома, чтобы в них жить и плодиться, потом, незаметно старясь, испытывать ненависть собственных детей, а после с чувством затхлой ненужности уходить на вечный покой. Такое будущее меня не привлекало, лучше погибнуть во цвете лет, но в любви и обожании близких и родных.

… Родной коммунальный дом встретил меня очередным скандалом, и я имел возможность спокойно прогулять дога Ванечку на кухню, где он сожрал миску с фаршированным мясом, приготовленную Фаиной Фуиновной для дорогих гостей, прибывающих из Тель-Авива. Я этого не знал (про гостей и мясо) и зазевался, задумавшись над пыхтящим чайным паровозиком. Над чем же я задумался? А если, мелькнула мысль, господин Любошиц валяет дурака, а мы все ему верим? Все у него так складно получается и про судный день, и про семиглавого зверя с цифрой 666, и про великую блудницу… Такое впечатление, что он считывает информацию с какой-то магической книги чернокнижника. Не есть ли это прямое воздействие кремлевской таблетки? Заглотил пилюлю и вперед, в другие измерения, неведомые нам, приземленным недоумкам.

И на этом критическом выводе я услышал душераздирающий вопль. Так человек в нашем измерении орать не может, но он это делал. После того, как обнаружил миску, чистую, как совесть чиновника. Коммунальный скандал обрел новую силу, перейдя на животный мир и тех, кто этот мир любил. Это я про себя и обожравшегося и посему довольного Ванечку. Пришлось искать в карманах компенсацию:

— Хватит на мацу, — пошутил, отдавая стодолларовую банкноту, забытую, очевидно, князем Сосо Мамиашвили. В моем кармане.

— Хам, — отблагодарила проценщица, с независимым видом удаляясь в мясную лавку.

Все эти глобальные события отвлекли меня от напряженных дум о вечном. По возвращению в комнату, я выпил кипяточку с опилками, полил кактус, нацепил на грудь «Nikon», вытащил из тайника убойную игрушечку «Стечкин» и вызвал по телефону личное такси с шоферюгой Мамиашвили. Уходя, оглянулся и вздрогнул: комната точно уплывала от меня, как старый и обветшалый плот, где я оставил мятые одежды и себя, Ванька Лопухина, могущего прожить растительной жизнью ещё лет сто по сто. Нет, я знал, что ещё вернусь на этот плот, но вернусь другим. Каким?

Я переступил порог комнаты и ушел из теплого и уютного клоповника. А ведь мог остаться и жить, и верить, что жизнь удалась.

Торопился, будто чувствовал, что многие искатели пластмассы мечтают заполучить приз в миллион вечнозеленых. Впрочем, причина спешки была в другом: я был убежден, что УЗНАЮ, где находится дискета. Странная эта уверенность возникла, когда пришел в себя от вопля проценщицы и увидел пустую миску. Эта миска, как это не смешно, напомнила кремлевскую таблетку.

Кремлевская таблетка — вот символ нашего разлагающего бытия. Реклама предлагает всем нам заглатывать эти электронные пилюли, обещая бессмертие. А какое может быть бессмертие в стране мертвых? Все эти уловки от смерти, лишь приближают известный финал.

Несчастный в шкатулке, закормленный этим бессмертием, уходил в него на непродолжительное время, что видеть запредельные явления прошлого и будущего, а после возвращался в настоящее, источенный до физического изнеможения и мозговой немощи. Исследователи этого телесного мешка совершали принципиальную ошибку. Они пытались извлечь информацию сторонним наблюдением, не рискуя собой и своими душами. Вот почему результата нет: тот, кто не рискует собой, тот теряет все.

А почему бы тебе, Ванечка, не рискнуть, спросил себя, когда уходил из комнаты, уплывающей истрепанным в житейских бурях плотом?..

Главное для меня принять решение, а все остальное приложится, и поэтому чувствовал себя прекрасно, раздражая тем самым Сосо. Причин для радости он не видел и бухтел о том, что мои подозрительные перемены состояния наводят на мысль, что душевное состояние на критическом уровне.

— Вот-вот, — радовался. — Это то, что и требуется нам.

— Нам?

— Мне. Все будет хорошо, Сосо. И даже лучше того.

— Дальше некуда, — ворчал мой друг за рулем. — Куда это нас, блядь, несет?

О нашем прибытии все службы лечебного профилактория в сосновом бору были оповещены и проблем не возникало. У парадного подъезда знакомого мне корпуса нас встретили два медицинских брата и провели в кабинет Главного врача. Там находился сухенький миленький стручок-старичок, похожий на доктора Айболита, встретивший нас с заметным неудовольствием.

— Проходной двор, господа, — и пригласил присесть на казенные стулья. — Интересующий вас пациент находится в глубоком депрессивном состоянии, после эксперимента, а вы? Эх, господа-господа!.. — Но утопил кнопочку аппарата селекторной связи. — Будьте добры, приготовьте Лб-66 к встречи с гостями.

— Нам бы просто поговорить, — выступил я, — с Лб-66.

— Поговорить, хи-хи, — запрыгал в кресле Айболит. — Милейший мой, вы даже не понимаете, в каком положении находится наш пациент.

Я хотел понять и мне объяснили, что шестилетний ребенок более сознательный, чем Лб-66, то бишь господин Любошиц, по причине общей синдиоострохронофелксистации. Чего, доктор? А того, молодые люди, что после многолетних стрессовых нагрузок мозг пациента, не выдержав их, в одну из критических минут заблокировал память и так, что все попытки вернуть её в «рабочее» состояние пока тщетны. Я удивился, а как же опыт, когда больной нес вполне осознанную околесицу о конце света? Именно нес, ответил Главный врач и объяснил, что под воздействием психотропики открылись как бы шлюзы памяти, однако слишком на короткое время, и это не дает возможности стабилизировать её на надлежащем, как прежде, уровне. Память пациента «вырывает» куски из прошлой жизни, но это не та информация, которая нужна заинтересованной стороне. Наука бессильна регулировать подобные процессы, грубое вторжение в память — да, но не более того…

— А для этого нужна кремлевская таблетка?

— Кремлевская таблетка? — удивился доктор Айболит.

— Ну так называли пилюлю… во время опыта.

— Ах, вы про это, — оживился старичок. — Исключительно наше изобретение. Кремлевская таблетка, говорите? Так-так, замечательно-замечательно, — и ткнул пальчиком в потолок. — Но это наша кремлевская таблетка, молодые люди. Вы понимаете меня, наша таблетка!..

Я понимал все, князь Сосо Мамиашвили не понимал ничего, он хлопал глазами и с каждой секундой все больше убеждался, что угодил в дурдом. Что было недалеко от истины.

Наконец по селекторной связи сообщили, что Лб-66 готов к встрече. Доктор Айболит пригласил нас следовать за собой, предупредив, что встреча должна быть короткой — пять-шесть минут. Я занервничал: за такое время можно взорвать всю нашу планету, но как успеть объясниться с умалишенным?..

А то, что господин Любошиц находился в плачевном душевном состоянии, я убедился сразу после того, как меня запустили в больничную палату. Под присмотром медсестры. Палата была вполне уютна и удобна для проживания одного лица — широкая кровать, пластмассовый стол и стул, телевизор, замурованный в стену, окно, правда, пряталось в решетке. За столом сидел Лб-66 и старательно выводил на бумаге детские каракули, напоминающие буквы и цифры. Делал это с заметным усилием. С дегенеративной ухмылкой на безвольных губах, из которых тянулась серебристая нитка слюны. Медсестра Фрося улыбнулась больному:

— Ах, что же мы рисуем? Ах, какие мы умненькие-разумненькие… Ах, к нам гости дорогие.

Нельзя сказать, что мое появление произвело на пациента должное впечатление. Он продолжал выводить каракули со старательностью размножающейся амебы. Я хекнул — с чего начинать-то? Говорить о погоде глупо — у сумасшедших, как и у природы, нет плохой погоды. О здоровье? Решат, что издеваюсь над человеком. О дискетке? И спросил:

— А что такое программа «S»?

Разумеется, ответа не последовало: Лб-66 был слишком занят своими внутренними проблемами — в «шкатулке» во время опыта он был куда словоохотливее.

— А ты нарисуй вопросик-то, милок, — посоветовала медсестра. — Может, и поймет, бедолажный? Дело такое, неизвестно как обернется…

Я последовал совету — и на листе бумаги изобразил крупными буквами: ПРОГРАММА S. И подсунул под вислый нос и бессмысленные зрачки, плавающие в глазницах. Пациент механически продолжал фломастером чиркать бумагу и я увидел, как S превращается в $. И не придал этому никакого значения по той причине, что заметить сознательное в движениях Лб-66 было весьма проблематично.

Я удивился: почему он перед опытом и во время оного был куда адекватнее, чем сейчас? Медсестра отмахнулась: кремлевские таблетки, родненький. А можно мне штучки две, Фрося? Какие штучки, не поняла. Ну, этих кремлевских пилюль. Медсестра развела руками: у нас учёт, хороший мой, а ты, что, тоже больной?

Уходя из палаты, я скорее машинально сложил «свой» лист бумаги и тиснул в карман куртки. Несчастный за столом продолжал жить малосодержательной жизнью, хмуря свой поврежденный сократовский лоб. Как сказал Поэт: не дай мне Бог сойти с ума! Нет, лучше смерть, чем такое растительное существование. На этом верном утверждении я выпал из палаты со стойким убеждением, что посещение не удалось. Разве что получится договориться с медсестрой Фросей о натуральном обмене: она нам — две таблетки of Russia, а мы ей — две купюры с мордатеньким президентом of Americа.

— Ничего себе цены, — заметил на это Сосо Мамиашвили. — А нельзя ли…

— Нельзя, — оборвал товарища. — Хотя, конечно, если тебе не нужен миллион долларов.

— Миллион долларов? Ты чего, Ёхан Палыч? — И емким народным словцом определил мое состояние — на голову.

Мой друг был прав — вложить в дело двести баксов, чтобы получить миллион? Где это видано, где это слыхано? Ан нет — удивительна и прекрасная наша родная сторонка, только на ней могут происходить такие магические и диковинные глупило и чудило. А все потому, что извилины проходят через известное место, которым большинство самобытного нашего населения думает, когда на нем не сидит.

Через несколько минут к обоюдному удовольствию сторон сделка совершилась, и я стал обладателем двух чудодейственных пилюль. Как заметил один из философов: «Царство науки не знает предела: всюду следы её вечных побед.» В этом я должен был скоро убедиться сам.

На прощание доктор Айболит пожелал нам душевного равновесия и физического здоровья, что выглядело с его стороны милой шуткой:

— Молодые люди, побольше употребляйте петрушки!.. В петрушке — сила вашего корня! Надеюсь, понятно, о каком корне речь, хи-хи!

Решив не злоупотреблять гостеприимством, мы поспешили убраться восвояси из этого специфического медицинского учреждения, похожего на лепрозорий, где чесоточные больные выращивают петрушку.

Свободно перевели дух на скоростной трассе, когда убедились, что за нами не организована погоня из «чумавозок» для любителей мыслить чересчур автономно.

— Фу, — сказал Сосо. — Больше я сюда не ездок. Даже за миллион «зеленых».

— Вот именно: будем искать миллион, — задумался я, извлекая из кармашка рубахи две пилюли.

— Одна моя, — запротестовал князь. — Кто платил?

— Ты за рулем, — отмел все притязания. — Крепче за шоферку держись, баран, — повторил я шутку, однажды услышанную по радио.

Мой друг шутку не принял и начал было возмущаться тем, что его обозначили животным, я же, не обращая внимания на его страдания, размышлял, когда лучше заглотить эту кремлевскую отраву: сейчас, в пути, или после, в родном клоповнике? Какая разница тебя, Ванечка, сказал себе, когда скапутишься? В полете, овеваемый летним ветерком, или в душной комодной клетушке? Все равно от судьбы не уйдешь. Так что, кто не рискует…

— А что у нас выпить, кацо?

— Вах, он ещё и пить будет, хам, — окончательно обиделся Сосо. Тридцать три удовольствия…

— Думаю, мне хватит времени, — не слушал товарища, вытаскивая из бардачка плоскую фляжку коньяка, — чтобы улететь к звездам и вернуться…

— Вах! Космонавт, мать тебя так! — матерился Сосо. — Улететь? А я останусь, да?

— Мир вашему дому! — поднял тост и залил в глотку, куда уже были закинуты две пилюли, коньячную бурду. — Эх, душа моя! Лети птичкой-невеличкой!..

И после этих слов — ослепительный взрыв, разметывающий мою телесную плоть в клочья… в радиационные частицы… в космическую пыль…

… Пыль медленно оседала в огромную мутную воронку небытия. Моя субстанция, превратившись в легкое облачко, проплыла мимо пульсирующего основания воронки, затем, ускоряясь, помчалась по туннельному пространству. Наконец вдали блёкнул свет… Ослепительный, как атомный взрыв, свет пылал в беспредельном пространстве; потом угас и я увидел себя в качестве жалкого и беспомощного человека, жмущегося в кресле, похожего на зубоврачебное. Бог мой, больше всего на свете я боялся именно подобных кресел. Куда это меня нелегкая занесла? Где я? И что со мной?

— Туда, куда вы желали-с, — раздался любезный голос, мне знакомый. Чувствуйте себя, как дома.

— Да? Дома? — возмутился. — Какой там на хрен дом? Это не дом? Это черт знает что?!. Где это я?.. А ну отвечайте, когда спрашивают?! — И не получил конкретного ответа, а услышал мелодичный гонг и увидел сквозь сырую пелену трудно различимые старческие неземные лика. Не выдержав всей этой потусторонней фантасмагории, снова завопил в крайнем неудовольствии. — Что это все значит? Может, хватит издеваться над человеком!

— Царем природы, — хохотнул голос; и был мне тоже знаком: старческий, желчный голос, который, помнится, хотел всадить мне кол по самую душистую мою макушку.

— Ага, — обрадовался я. — Старые знакомые! Уже легче… Не покажите-таки свои конспиративные рожи? Плохо что-то я их вижу?

— Я тебе, моральный, урод, сейчас такое покажу, — взвился скрипучий голос.

— Спокойно, братья, — раздался интеллигентный голос. — Будем терпимы.

— Ага, — поддержал я. — Бог терпел и нам велел… Чувствую, вы опять за свое? По душу мою? Сразу скажу: ничего у вас, братья, не выйдет. Душа не продается, как бананы на углу.

— А документик кто подписал? — выступил интеллигентный голос. Собственной кровью.

— Что? — возмутился. — Не знаю никаких документов. И подписываюсь я только чернилами, — последний аргумент, вероятно, сразил моих оппонентов, они на время смолкли, словно совещались. Потом из ниоткуда приплыл бумажный клочок и упал на мое срамное место. — Что это?.. Только не говорите, что эта подтирка имеет юридическую силу?

Вокруг меня завьюжило наждачной пылью. Что-что, а разговаривать на повышенных тонах я умею. Потом страсти улеглись, и я увидел перед собой пластмассовый столик, как в палате у Лб-66. На столике стояли две деревянные миски, наполненные до краев икристой массой. Рядом лежала расписная хохломская ложка. Я принюхался:

— Ба! Это что? Икра? Черная? Красная? Хорошо живете, братья?

— Кушайте на здоровье, — посоветовал льстивый голос.

Я цапнул ложку, зачерпнул ею подгноенного дерьма и… грешен!.. выпульнул, как из катапульты, многотысячные, склизкие дробинки в трудно различимые, повторю, лики.

Что тут началось. Светопреставление. Было такое впечатление, что я вместе с креслом угодил в эпицентр космогонического смерча. Меня мотало, как магноливидную орбитальную станцию в проруби космической бесконечности. От страха я вопил: «Да будет мир и любовь между всеми! И да будут бессильны козни врагов внутренних и внешних, сеятелей плевел на ниве Твоей, писанием словом или делом вносящих шаткость в умы, горечь в сердца, соблазн, раздор и всякую скверну в жизнь!»…

Быть может, это и спасло мою грешную душу. Упала благодать, прекратилась отвратительная круговерть, я сглотнул тошнотворную слюну и назидательно проговорил:

— Не покупаюсь, господа! Тем более на вашу дармовую икру. Она, между прочим, в большом количестве употребленная, действует, как слабительное. Поблагодарите лучше меня, а то бы кто другой надристал на вашу первозданную чистоту!

— Заткнись, тварь земная, — взревели голоса. — Осточертел ты нам; Господи, прости нас грешных!.. Ты!.. Да, мы тебя… из тебя…

Я снова возмутился: мол, что орете на меня, как на привозе? Кто такие, собственно говоря? Второй раз, понимаешь, меня выдергивают из моей же жизни. И, думают, это приятно? Кто такие, признавайтесь, как на духу, черт бы вас?!

— Сейчас ты, родной, узнаешь, кто мы такие?! — пообещал желчный голос.

— А ты, старый хер в небесах, не пугай! — заорал. — Вас много, а я один… пуганый-перепуганный!.. Кто такие? Отвечайте, когда человек спрашивает?

Ниспала многообещающая зловещая тишина. Я понял, что сейчас мне будет худо. Будут бить? Кто и чем? И куда бежать? Я беспомощно огляделся блеклый, бесперспективный свет… пустота… Во всякие я попадал переделки, но чтобы в такую, бесполую?..

— Пусть будет по твоему, человек, — возник велеречивый голос. — Мы ответим на твой вопрос, но ты должен покаяться.

— В чем?!

— Позабыл? Как ты умаял навсегда старушку.

— Какую старушку? — ахнул. — Не знаю никаких старушек? Клянусь.

— Верю, — задумчиво проговорил Некто, пронзив, очевидно, всевидящим оком мой затылок. — С памятью у тебя, человек, плохо. Напоминаю: ты гулял с дочерью у памятника…

— О! Помню-помню! — радостно вскричал: однажды действительно выгуливал Марию в местном, полузаброшенном, неряшливо-весенне-осеннем парке. И прятался в кустах, кинутый на произвол судьбы, памятник, гипсовый уродец, изображавший второго пролетарского дуче в натуральную величину (и по росточку, и по объемам ляжек). Стоял этот неодушевленный урод во френче и ручкой, поврежденной несознательными элементами, указывал в сторону сортира, мол, наша цель — коммунизм. А на грязной стене общественной уборной гашенной известью было неровно выжжено: СССР.

Я и моя дочь внимания бы не обратили на столь пропагандистское, нелицеприятное зрелище. Да брела на свою беду старушка, божий одуванчик. В резиновых ботах. Остановилась, отдыхая, у кустиков; заметила осрамленного временем и потомками Творца новой жизни, перекрестилась. Зачем это сделала? Сама перекрестилась, да ещё этого гипсошлакобетонного монстра перекрестила. Тут меня черт и дернул за язык, спросил, невинно округлив зенки:

— Бабуль? А это кто? На нужник кажет?

К сожалению, я и подумать не мог, что ещё сохранились боевые и революционные старушки. Бедняжка сморщилась от ненависти и прошипела:

— Развинтились все! Всех вас, христопродавцев!.. — и удалилась в сторону, куда указывал её бог: СССР.

А что же я? Я взял дочь за холодную ладошку и увел родного человечка подальше от греха.

Мог ли я даже в страшном сне предположить, что буду находиться в какой-то загадочной, общегалактической дыре и вспоминать одичавшую, в резиновых ботах, бабульку?

— Неужели бабуля… того?.. — удивился я.

— Да-с, — последовал ответ. — Она в расстроенных чувствах поскользнулась в клозете… и утонула.

— Печально, — вздохнул я. — Я, конечно, виноват, но и невиноват. Под ноги надо смотреть.

— Человек, — прервали меня. — Вы каетесь?

— Частично, так сказать, признаю: пошутил неудачно… однако так можно любого обвинить черт знает в чем?

— Не чертыхайся, землянин, — сделали замечание. — Чай, не на привозе.

Я хекнул, хлопнул себя по колену — братья, к которым я угодил, определенно начинались мне нравиться: учились на ходу, братья по разуму.

— Каюсь. Частично, — отмахнулся. — И жду ответа на поставленный мною вопрос: кто такие?

— Отвечаем, частично, — саркастически ответил желчный голос. — Мы из МВФ.

— Откель?

— Из МВФ, человек, — проговорил интеллигентный голос. — Не слышали?

— Знакомая аббревиатура, — задумался.

— Мировой Вспомогательный Фонд, — объяснил велеречивый голос. Запомни!

— Уже запомнил, — поспешил с уверениями. — А чем вы занимаетесь? Если помощью, то кому?

— В данном спектральном времени мы занимаемся вашей планетой, именуемой Земля, — проговорил интеллигентный голос.

— И совершенно зря, — каркнул желчный голос. — Попомните меня: потом будет поздно. Болезнь необходимо уничтожить в зародыше, братья!

— В чем дело? — возмутился я. — Кого вы там собираетесь уничтожать? Нас? Это ещё неизвестно: кто кого?..

— Вот именно. Если мы не уничтожим их, они уничтожат весь Всемировой Организм. Братья, я обращаюсь к вашему разуму!..

— Ничего не понимаю, — взъярился я. — Толком объясните мне, олуху!

И мне объяснили, что планета, именуемая Земля, больна. Являясь клеткой в Мировом Организме, она заражена вирусом под медицинским названием ДЕНЧ, что соответствует онкологическому заболеванию человека, когда одна из его клеток выходит из-под контроля организма. Чтобы остановить разрушительные процессы на Земле, создана экспедиция от Мирового Вспомогательного Фонда. Работа находится в начальной стадии: ведется поиск людей, способных остановить прогрессирующую болезнь.

Я весь этот веселенький, в цветочках, бред внимательно выслушал, а что мне оставалось делать; когда вокруг одни сумасшедшие, делай вид, что ты тоже из МВФ — из медицинско-ветеринарного филиала. Однако после минутного замешательства я решил, что человеку негоже бояться каких-то мифических доброжелателей:

— А где гарантии, что это не вы сами хотите нашу планету в сырьевой придаток?

— Уууааа! — плаксиво взревел желчный голос. — Братья, он из нас делает идиотов.

— Я хочу понять, — обиделся. — И потом: слишком все похоже на душевнобольные фантазии?

— Ваша быстротекущая болезнь в вас самих, — спокойно объяснил велеречивый голос. — Вы, проживающие на одной шестой части суши планеты, своим феерическим… эээ… затрудняюсь назвать этот феномен.

— Расп… йство? — догадался.

— Хм. Вот именно. Этим явлением вы поставили под угрозу существование всей жизни на Земле. И мы здесь только в качестве тех, кто способен остановить разрушительные последствия вашей хаотичной, безумной, нервнобольной деятельности.

— Допустим, все так, — сдавался я, — но зачем вам моя душа. Вы её из меня буквально выковыриваете, как изюм из булочки?.. Сомнительными угрозами. И это меня смущает.

— Спасение в вас самих: вы отдаете нам свои души, а мы помогаем, иначе вынуждены будем принять меры по уничтожению всей злокачественной клетки.

— Крепко-крепко, — сказал я. — А вы знаете, братья, что такое человек без души?

— Или труп, или ничто. На данный период развития человечества ничто составляет 26, 66 %.

— Многовато чего-то, — покачал головой. — Не ошибаетесь, господа?

— Мы никогда не ошибаемся в том, что касается цифр, но с человеком, несколько расстроенно проговорил интеллигентный голос. — Человек для нас пока остается непредсказуемым. Жить во вред себе?.. Ненавидеть себе подобных?.. Уничтожать себе подобных?

— Человек прост как обезьяна! Пожрать да нагадить там, где пожрал, нервничал я. — Боюсь, что ваша миссия будет неудачна.

— Но есть же вы, — раздался хитроватый голос. — Есть вы. Вас мало, но вы способны…

— Нет! — вскричал я. — Вы хотите, чтобы я был ничто?! Почему я должен жертвовать во имя очередной безумной идеи?.. Надеюсь, знаете нашу многократно операбельную историю?.. Миллионы, миллионы, миллионы жертвовали собой?.. Во имя чего?.. Что мы имеем? Пустоту, такую же, как и у вас здесь!

— А ради дочери? — спросил велеречивый голос. — Неужели ради будущего своей дочери?

— А вот это удар ниже пояса! — завопил нечеловеческим голосом. — Дряни вы галактические! Шантажисты! Это мы тоже проходили: ради ваших детей, ради ваших детей!.. Да, я ради нее, краснобаи вы небесные!.. — Был зол и вне себя: разве можно так поступать — мелко, гадко, корыстно; а ещё из высших, утверждают, сфер?

— Значит, вы не хотите? — с угрозой поинтересовался интеллигентный голос, он же хитроватый, он же желчный, он же велеречивый.

— Нет! — завизжал, пытаясь вырваться из кресла. Тщетно, невидимые путы держали меня. — То есть мне надо подумать! — Бился в истерике. — Что, рожи лукавые, силой хотите душу взять! Не сметь! — Однако какая-то невидимая сила, раздирая грудь, проникла в мой сопротивляющийся организм. Я беспомощно корчился на костыледерном кресле и прощался с самим собой. И казалось, спасения нет, как вдруг мои непотребные вопли превратились в осмысленные, молитвенные слова. — «Да будет мир и любовь между всеми, и да будет бессильны козни врагов, внутренних и внешних, злых сеятелей плевел на ниве Твой!»… — и, слыша торжествующий собственный голос, увидел облачную субстанцию, летящую с невероятной скоростью (скорость света?) по мглистому, пульсирующему туннелю… прочь… прочь от опасной пустоты… И то, что мчалось со скоростью света, очевидно, было мною. Потому, что уж больно оно забористо материлось. — …!..……!..

… Кто-то ужасно матерился последними словами и хлесткими оплеухами оздоровлял меня. Что за чертовщина? Матовый и мокрый мир качался перед больными глазами. Разлепив веки, понял, качается лампочкой родное солнышко, сам я валюсь на бережку очередной речушки Вонючки с фекальными проплешинами, и Сосо Мамиашвили поливает бездыханного товарища из ведерка, будто садовый участок.

— Эй, свинтился совсем, что ли? — отплевывался я. — В чем дело, генацвале?

— Слава Богу, — вскричал тот. — Я думал: п… ц!

— К-к-кому?

— Тебе, идиот!.. Тебе!

По его уверениям, я брыкнулся в беспамятство мгновенно, как только заглотил пилюли и коньячок. Через четверть часа начал покрываться веселеньким синюшным цветом трупа, а ещё через несколько минут — забился, хрипя, в конвульсиях. Пришлось тормозить авто и обновлять Вано живой водицей.

— Уф, — сказал я, оглядываясь по сторонам: природа млела под куполом небесного храма. — Хорошо жить на свете, господа, — пошатываясь, вставал на ноги. — Чтобы все так жили, как я летал, блядь.

— А где летал-то, диво лопухинское?

Что мог ответить на этот вопрос. Было ощущение, что я был мертвым. До полета. Я жил мертвым долгое время. И только сейчас начинаю просыпаться. И таких, как я, миллионы. И миллионы. Мы жили во мраке, но теперь, очнувшись от гнетущего кошмарного сна, выходим на улицы, чтобы зажечь лампы на столбах. И когда это случится, куски нашей славы будут парить во всепрощающем ярком свете, и тогда жизнь наша…

Однако для этого нам, живым и мертвым, надо научиться хотя бы не предавать самих себя; о родине уж умолчу.

Я доплелся до машины, и мы продолжили наш путь в обновленном мире. Новом для меня. Чувствовал, что ещё немного усилий, ещё чуть-чуть и я воочию увижу действия потайных механизмов, с помощью которых поддерживается ход высшей власти. Нужна лишь самая малость. Чудное видение. Толчок для того, чтобы сложить гармоничный и красивый узор из мозаики последних событий, снов и полетов в запредельные миры.

И это случилось! Должно было совершиться — и свершилось. По скоростной трассе наше «Шевроле» приближалось к МКАД, закладывающей наверху огромный эллипсоидный вираж, по которому селевым потоком тек транспорт. Запрокинув голову, я истомлено смотрел на небесное поле и ни о чем, каюсь, не думал. И вдруг — на чистенькой вылинявшей страничке неба нарисовались крупные буквы, сложившиеся в лозунг прошлого. Хотя этого я не понял сразу, и поэтому заорал дурным голосом, требуя остановить машину. Боевой друг ударил по тормозам и побелел, точно бумага, вырешив, что переехал группу вьетнамских товарищей, ударно подрабатывающих на местных картофельных полях.

Прыгнув из авто, я побежал по промасленной обочине. Со стороны походил на шоферюгу, обожравшегося в населенном пункте Ёпске помидоров с молоком и пирожков с юным животным миром, и теперь мечтающего сохранить свою репутацию под защитой придорожного пропыленного кустика.

Старый, чудом сохранившийся лозунг «СССР — оплот мира» намертво был прикреплен ржавыми болтами к бетонным скрижалям. Великая страна канула в бездну, скажем красиво, вечности, а призыв к миру во всем мире остался.

И я, пигмеем стоящий под этим угрожающе-бетонированным забытым монстром, осознал все происшедшие последние события, свои сны и мистические видения до самых их потайных глубин, и понял связывающую нить: СССР — 666Р.

От этого открытия у меня перебило дыхание: все, знаю, где находится дискетка. И знать это могу лишь я, прошедший невероятный путь от помоечного сортира с выжженными гашенной известью буквами «СССР», через медицинское ток-шоу, когда впервые услышал о «СССР — 666Р», до эпохального малохудожественного полотна, изображающего вождя всего народа на брусчатке Красной площади, над головой которого рдеет знамя с золотой вязью «СССР».

Боже, все так просто — дискетка хранится именно там, в этой картине, находящейся над лестницей старой и разваливающейся дачи бывшего наркома. Помнится, сторож Тема говорил, что господин Любошиц по случаю навещал дом. Зачем высокопоставленному сановнику нафталиновое прошлое? Чтобы сказать последнее прости восковой мумии?..

Нет и нет, и ещё раз нет! Ай, да Ванька Лопухин, порнографушка, торжествовал я, труся к автомобилю, ай, да сукин сын, ай, да, папарацци; если все так, то я их всех сделаю, врагов своих, внутренних и внешних, «злых сеятелей плевел на ниве Твоей».

Да, мы позволили им препарировать наши тела, теперь они хотят вырвать наши души, чтобы построить себе комфортабельные острова в океане жизни. И жить счастливо, убежденные в том, что они имеют на это право. Их трудно переубедить словами. Они ничего не хотят понимать, потому, что мы им неинтересны, мы для них все мертвые. Они уверены, что мертвые сраму неимут.

Имут, господа, имут.

Более того вся история человечества в подобных запущенных случаях рекомендует против вас, нечистой силы, применять каленое железо. Или осиновый кол. Или серебряные пули калибра 5,45 мм.

Я молил Господа нашего, чтобы он был милостив к нам, детям своим, богохульникам и грешникам, вынужденным идти трудным и кровавым путем. Прости и помоги, Создатель, нам, живущим в несовершенном мире. Был бы мiръ идеален, были бы и мы ангелами. А так, следуя его зоологическим законам, мы сами действуем не самым лучшим образом. Прости и помоги!

Примерно так я молился, когда наш «Шевроле», изменив маршрут, вновь мчался в сторону области. У Сосо Мамиашвили голова шла кругом от моих бессмысленных метаний, он матерился на родном языке и утверждал на моем родном, что место Ванька Лопухина в известной палате, где пациентов лечат квадратно-гнездовым способом, то есть ударами деревянной киянки по наковальне.

— Киянкой по голове?! Это ж больно, — смеялся, от нетерпения прыгая на сидении. — Веселее крути педаль, тащимся, точно зомби на прогулке.

— Это точно. Ты на кладбище, да, а мне в другую сторону…

Я торопился на дачу бывшего сталинского «сокола», и молил Творца лишь об одном, чтобы строение не сгорело, не затонуло, не ушло под земные недра, а, главное, что полотно нетерпеливые правнуки не отправили в Лондон на аукцион Сотбиса.

К счастью, никаких природных катаклизмов у нас не наблюдалось: пожары бушевали во Флориде, наводнения — в Бангладеш, землетрясения — в Мехико, а аукцион Сотбиса закрыли на переучет.

Предъявив на КП «Зареченские зори» пропуск цвета сочной тутошней лужайки, мы проехали к наркомовской даче. Она по-прежнему обреченно стояла в тишине и соснах, сторож Тема, сидящий на мягком солнышке, шкурил дощечку и дымил папиросиной, как партизан в лесу. Нас признал, хотя и подивился нашему явлению. На шум вышли и бабулечки-сиделки Варвара и Дуся. Я наплел им о том, что Александра попросила заехать проведать их и выдать на инвалидную жизнь некую сумму. На этих словах Сосо, выпустив из себя клекочущий звук, покорно вытащил портмоне.

И пока все были заняты общей материальной проблемой, я проник в дом. Там хранился устойчивый запах смерти. Ее смердящий запах пропитал стены, казенную мебель, накрытую сухой серой парусиной, пересохшие половицы. Окна, завешенные плотной партьерой, плохо пропускали свет. Думаю, если бы я пригляделся, то, возможно, со своим богатым воображением увидел бы в кресле старуху-смерть, заждавшуюся очередной своей жертвы — сталинского «сокола». Но торопился, стараясь не отвлекаться на потустороннее. Картина темнела над лестничным пролетом — я, не чувствуя тела, перемахнул через ступени. Сдвинул раму от стены и принялся шарить по ней. И в то дивное мгновение, когда рука цапнула целлофановый пакетик с твердым характерным квадратиком, из мансарды прохрипел надсадный старческий голос, знакомый мне:

— Дуся, «утку»!

Можно было ожидать, что угодно — земля разверзнется под ногами, косматые кометы падут на голову, антимиры вывернутся наизнанку, как кошелки, но такого анекдота?.. По-моему, Отец небесный, летая на пушистых облаках, просто потешается над нами, детьми своими неразумными?

Надо ли говорить, что выпал я из дачного строения с торжествующим воплем:

— Дуся, «утку»!

И под эту бытовую суету мы поспешили удалиться, убедившись, что нарком благополучно процветает, если требует под себя предмет первой необходимости.

— Нашел, кацо? — не верил князь и требовал показать вещичку.

Я извлек дискетку из пакетика — пластмассовый квадратик с как бы металической защелкой. Сосо фыркнул: и за этот фуй-фуй миллион долларов, не смешите меня? А нужен ли нам миллион, задумался я. Ты о чем, насторожился товарищ, знающий меня с самой лучшей стороны. Я начал рассуждать вслух: во-первых, проще ликвидировать человека, чем платить ему такую сумасбродную сумму, все одно он, поганец, её пропьет; во-вторых, не узнать об информации, которая запечатана в пластмассе, глупо и неразумно, и в-третьих, за что тогда мы теряли друзей и переступали через трупы врагов?

— Хорошо излагаешь, генацвале, — согласился Сосо. — А делать-то будем что?..

— Что-то надо делать, — и потянулся к телефончику. — Пусть международное революционное движение нам помогает.

— Вах! Ч-ч-чего?

С помощью космических спутников, болтающихся окрест нашей планеты, я связался с Хулио и сообщил, что мечтаю вновь с ним повстречаться, но без «Бешеной Мэри».

— Ваньо, как без женщин, — смеялся мой бывший сокурсник. — Я тебя не узнаю?

— Я сам себя не узнаю, — признался, обещая скоро быть в «Красной звезде».

Если бы мне ещё вчера сказали, что я буду обращаться за помощью к движению коммунистического толка… Черт знает что! Только в неизлечимых, больных мозгах могла материализоваться мысль о том, что все люди равны. Да, они равны перед Богом. Но неравны по своим природным способностям. (Опустим проблему классов.) То есть каждый человек, рожденный Божественным провидением, заполняет именно ту клетку в Миропорядке, которая только ему и предопределена. Сумасшедшие экстремисты, взбаламутив доверчивые умы обывателей и мещан мечтами о равенстве и братстве, нарушили естественный ход истории. Кто был ничем, тот станет всем. Проста и удобна идея для многомиллионных односеменодольных идиотов, способных в миг ввергнуть миротворческое начало в кровавую бойню, в клоаку, в хаос, в ничто. Страшен вчерашний раб, он всех хочет сделать рабами. Под новыми лозунгами о свободе коммерции и предпринимательства. Но пока ничего не меняется. От героического далекого прошлого нам достались дутые мифы, страхи перед беспощадным государственным молохом и генетическое вырождение. Мы — нация пассивных вырожденцев, у коих навсегда отбито чувство самосохранения. Мало кто хочет заниматься грязной работой. Проще быть как все. А я не хочу быть как все. Нас мало, но мы есть. Мы — папарацци, и мы будем заниматься отвратительной золотарной работой: очищать души от нечистот безумных идей, от паразитической лжи, от каждодневного предательства себя. Мы свободны, нам нечего терять, кроме своих душ, и этим мы опасны двуглавой власти. Пока есть мы, власть будет чувствовать себя ущербной, оскорбленной, дутой. И в данном случае, мне все равно к кому обращаться за помощью: Бог и Дьявол едины. И конфигурация звезды, когда ею клеймят твою святую душу, не имеет никакого значения.

По столице, оплавленной жарой и газовыми атаками автотранспорта, мы продрались к казино. В дневном свете оно уже не казалось столь респектабельным и состоятельным заведением — бывший районный дом культуры, маленько обновленный, с дешевыми гирляндами крашенных лампочек.

Встреча с Хулио тоже прошла без особых на то восторгов и тостов. Мы уединились в знакомом мне кабинете и обсудили животрепещущий вопрос.

— Какие проблемы, Ваньо, — широко раскинул руками мой экзотический товарищ. — Нет проблем. Вызываем хакера, он проверяет всю эту херню, и «Бешеная Мэри» наша?..

— Хакер — это кто? — насторожился я.

Оказалось, что под этим благозвучным словцом скрывается профессия человека, умеющего взламывать компьютерные системы. Щелкнет дискетку, как орех, самонадеянно заверил меня Хулио, и узнаем мы, брат, всю подноготную правду об этих демократах-акробатах.

Я засомневался: все слишком просто. Как бы нам в резиновых ботах не навернуться, выражаясь сдержанно, головой в отхожее место.

— Какие боты? — не понял Хулио. — Какое отхожее место?.. Ты о чем, Ваньо?..

А ведь я оказался прав, мне к бабке не надо ходить, чтобы знать будущее. Прибывший хакер — моложавый НТРовец с фанатичным сиянием в глазах — вызывал доверие. Без лишних слов мы прошли в компьютерный центр, находящийся в бронированном подвале казино. От кондиционеров было прохладно и приятно. Сам центр напоминал филиал Пентагона, если я верно его представляю: несколько десятков компьютеров, выполняющих свои неизвестные производственные задачи. Хакер сел за экран одного из светящихся дисплеев, профдвижением тиснул дискетку в щель агрегата и принялся «играть» на клавишах, как пианист Писин. Я пнул Хулио в бок и мимикой напомнил казус в концертном зале имени П.И. Чайковского. Друг закатил глаза к потолку: о, святая дева-Мария, мне бы это не помнить… И пока мы таким образом вспоминали прекрасное прошлое, хакер застопорился в настоящем. В чем дело, занервничал я, чувствуя, что праздник будущего откладывается на неопределенное время. И что же выяснилось? По уверению хакера, дискетка есть главный элемент в разархивации базового пакета. Другими словами, когда много информации её сжимают в компакт-диске, как газ «Черемуху» в баллончике. Для удобства. А если возникает нужда, то, используя дискетку, полностью расшифровывают всю информацию.

— Я понял, — твердо заявил. — Но хотя бы примерно можно узнать, что мы имеем на этой е' дискетке?

— Нельзя, — равнодушно ответил хакер. — Дискетка под паролем.

— Так надо найти этот пароль, товарищ хакер, — сдерживался из последних сил.

— Нельзя.

— Почему?!

— Допустим ошибку в поиске пароля, информация самоуничтожится…

О, Боже! Как я матерился на весь этот НТРовский мир и на мир вообще. Я проклинал колченого Всевышнего за то, что он так изощренно издевается над своими несмышлеными детьми. Я смешивал в грязь все святое, что ещё осталось на этой погибающей планете — любовь, дружбу и души прекрасные порывы. К черту!.. Ничего не осталось! Кроме разлагающей гигантской свалки с мерзкими и прожорливыми человекоподобными тварями, способными только на зависть, ненависть и убийства. Когда моя экспрессивная речь закончилась, в тишине компьютерного центра раздался удивленный голос Хулио:

— Ваньо, не понял? Не знаешь пароль, а мы, человечество, виновны? Нехорошо…

— Иди ты!..

— И пойдем-пойдем… утолим печаль «Бешеной Мэри»! — обнял за плечи. Что произошло, Ваньо? Ты живой и мы живые, а все остальное… херня. Если враг не сдается, его уничтожают.

И я поплелся за мужественным революционным товарищем, понимая, что бой не на живот, а на смерть впереди. И шансов победить в нем и выжить в нем у нас никаких. Вернее, он есть: один против миллиона. Что уже самом по себе много. Для приговоренных к чертованию.