Порода. The breed

Глава 12

Я никак не могла заснуть. Кажется, и вина было выпито на ночь много, как всегда в Стрэдхолл Мэнор, а сон все не шел. Стоило закрыть глаза, и я видела то золотого орла над черными скалами Острова Туманов, то шахматную доску полей под крылом самолета, то синие глаза Мэй — вот она идет ко мне со строгим лицом, и черные камни перекатываются под ее ногами с шорохом и глухим стуком.

С тех пор, как я узнала, что отца я больше никогда не увижу — и не по своей воле, и не по его, — то есть что произошло нечто такое, с чем во взрослом состоянии я еще ни разу не сталкивалась, нечто необратимое, непоправимое и неизменное, нечто вечное, но притом только мое, личное, близкое, — я, закрыв за собой дверь спальни в Стрэдхолл, впервые осталась одна. После долгого пути на машине в Глазго через горы, прощанья с Мерди в аэропорту, где я, вовремя спохватившись, подарила ему на память гигантские ножницы, завалявшиеся в Валиной сумке, после перелета в Стэнстэд, переезда в Стрэдхолл и ужина с Мэй и Ричардом, — после всего этого я наконец впервые осталась одна.

Ах, именно в эту ночь Ричарда я бы не отпустила. Хотя еще там, на черной горе острова Скай, высокое напряжение страсти ушло, и руки перестали дрожать, и глаза заволакивала пелена слез, а не желания. Но я так привыкла к Ричарду. Прошло всего два дня, подумала я, и это имя уже не кажется странным.

Я села, опершись на подушки, и зажгла лампу у изголовья. Дерево шкафа и комода отливало красным, как шерсть ирландского сеттера. Высокие окна были задернуты цветастыми шторами. В круг желтого света попадала только рамка с сертификатом Жокей-клуба: Дункан Макинрей, за заслуги…

Я вспомнила, как еще неделю назад, на заднем сиденье машины, смотрела украдкой в затылок Ричарду, и даже этого избегала — так было безнадежно далеко все это близкое, новое: чужая земля, чужие люди, какие-то земли, дома и поместья… Всего несколько дней — и за это время в автомобиле, в самолете мы просидели рядом — бок о бок, бедро к бедру — куда больше тысячи миль. А расстояние между нами сократилось на тысячи космических лет. Да и кто был мне сейчас ближе? Никто, — честно ответила я. Как бы мне этого ни хотелось — нет, никто. Никто. Правда, и в этой близости немного космоса осталось — так, на пару-тройку тысячелетий.

Но ведь я решила. И впервые решила от решения не отступать. Мне представилось: вот утром мы с Ричардом спускаемся на кухню — и как усмехаются портреты на лестнице… Как смотрит девочка и даже белая собака у ее ног: ну что ж, так мы и думали… Чего еще ждать от этих русских авантюристок? Никогда им не носить таких крохотных узких туфелек из красного атласа, а главное — никогда не смотреть вниз, на собственные туфельки, из резной золоченой рамы.

А потом: глаза Мэй — ах, Анна, как я за вас обоих рада… И все-таки вчера я любила тебя больше. Нет, нет, конечно, не из-за этого…

А вслух: — Анна, дорогая! Пока мы были в Шотландии, накопилось так много дел, так много! Пойду-ка я поработаю в офисе… Давно пора. Да и Энн, наверное, заждалась…»

И глаза Энн — так, состоялось… Прекрасно, это именно то, чего я хотела. Только вот… А вдруг… Жаль, оказывается, я надеялась на чудо. Что ж, чудес не бывает. Пора бы знать — уж восьмой десяток, а все дитя. Бедная я. Бедный мой мальчик — влюблен по уши. Она — нет. Боюсь, я идеализировала этих русских. Эта рыжая слишком хороша, чтобы быть порядочной женщиной. Пусть он женится, если хочет, только не сию минуту. Остынет — подумает. Впрочем, если она так себя повела, так это к лучшему. Остынет. И думать не придется.

И вслух — Доброе утро, dears! С приездом. Добро пожаловать, Анна. Я думала только о вас. Все эти дни думала… Как вам понравилась Шотландия? Надеюсь, больше, чем Англия? Как-то ближе русской душе, верно? Не пробудила в вас ностальгию, нет? Ричард, отец ненадолго задерживается. Совсем ненадолго. Как жаль, что Анне уже не удастся с ним познакомиться — в этот приезд, я хочу сказать…

И вот сейчас, одной в желтом круге ночного света, в затихшем огромном доме, мне стало страшно. Я-то, я о чем думаю? Пустые, тщетные волнения. Ярмарка тщеславия. Ну их, этих англичан и эту чужую прекрасную страну. Я ведь теперь не одна — с отцом.

И слезы хлынули. Я плакала молча, с открытыми глазами. Слезы текли и текли — счастливые, сладкие слезы любви, они лились, прозрачные и чистые, не застилая, а все проясняя взгляд, вымывая изнутри, из самой глубины, горечь лет, прожитых без отца — всю боль прошедшей без него взрослой жизни. Я снова не отделяла себя от него — мы были, как всегда — как прежде и теперь навсегда, — вместе. Одиночество кончилось. Кончился страх.

Но я все плакала — над нами обоими, заблудшими, не нашедшими своего пристанища, своего притина — ни в городе, ни в деле, ни в судьбе… Над нами — счастливыми только на полевой дороге, на тропке в лесу, только под открытым небом, на высоком речном берегу и у ручья, тихо трепещущего в зарослях… Отщепенцы, изгои — нет, не было и не будет нам нигде такой свободы, такого приволья. Такого пути — без цели, без конца, без возврата… Нет, не в городе нам бы жить — в деревне. А как в российской деревне проживешь? Тогда? Теперь? Потом?

Я вспомнила: разгорался за Дорогомиловым закат — и ходил отец по Бугру, от моста к мосту, как зверь в клетке. Папиросу прятал в рукав по солдатской привычке. Наступал вечер — и с ним тревога, и хлопала дверь. Из кровати, с подушки я смотрела в окно, на небо. Цвета заката пламенели, причудливо менялись, гасли. Окно чернело, а отца все не было. Я лежала, оцепенев от страха. По набережным случалось всякое. Под гранитным парапетом находили убитых, под гранитные берега прибивало утопленников. С мостов прыгали, кончая жизнь. Ранним утром тела втаскивали на борт мелких, выцветших самоходных лодок. А вдруг…

И вот, как вечер, и меня стало тянуть из дому: сначала — с ним, по Бугру, по набережной, потом по темным Ростовским переулкам — идти, идти, думать о чем-то, молчать… И только устав, возвращаться. А что случится — так мы вместе, вдвоем. Не страшно.

Оставшись вдвоем с матерью, я стала гулять с собакой. Это было естественно и вопросов не вызывало, как и опасений: собаки у меня всегда были большие. И так до сих пор: вернусь — выйду на Бугор, теперь со Званкой, смотреть на закат, гулять под мостами.

Так в английской спальне, выпрямившись на чужих подушках и глядя перед собой, я оплакала все эти годы, мои и его — наши с ним годы одиночества.

Нет, мне не вернуться, — подумала я. Такие не возвращаются. И я снова заплакала: ведь и он не вернулся. И я не вернулась — за восемнадцать-то лет. И опять слезы мыли, очищали, лечили — охлаждали горячечную душу прозрачным льдом родника, исцеляли сердце, как рану.

А потом наступила радость. И я опять плакала. Я улыбалась сквозь слезы, и слезы были уже другие: от них не было больно, а только светло, и лились они совсем свободно. Наверное, так плачут близкие после долгой разлуки. Так я оплакала нашу встречу.

Наконец все утихло. Не глядя, я протянула руку к выключателю, но задела какую-то книгу на тумбочке — как я ее раньше не увидела? — и она с тихим шорохом скользнула на пол.

Я пошарила по ковру, нащупала шероховатую обложку и поднесла к глазам. Книга, вероятно, была из тех, что кладут в комнате для гостей — почитать перед сном, приняв положенную таблетку снотворного. Но название — черный шрифт модерн с характерной виньеткой начала века по серому, чуть порыжевшему по краям картону — название заставило сердце ударить сильно и не в такт.

«Taming of the Eagles: A borzoi story. By R.G.Kirk. L.: Moonlight. MCMXVIII» [150], - прочитала я и открыла книгу:

«И жажда мести всколыхнула сердце Ладислава Ольновского, когда его Разбой — Белый Орел ударил плечом отставшего волка и заставил его покатиться по земле. Это была древняя страсть московитов — гнать и загонять до смерти извечного врага, серого изверга, неизменно бравшего дань и скотом, и людьми с тех самых пор, как первая зима опустилась на холодную степь. Соскочил Ольновский со своего верного широкогрудого киргиза и пронзил в самое сердце тварь, извивавшуюся у его ног, тварь, на чьем горле Разбой мертво сомкнул свои железные челюсти, — тварь того же проклятого племени, что и похититель крошки-сына Ивана Миклошевского, унесший дитя прямо из колыбели в усадьбе… Крылат — Белый Сокол, мудрейшая и благороднейшая борзая во всей России, мощными прыжками летел над сверкающим снегом в пылу погони…Потому что в этот день знаменитая свора «Золотой рог» барона Ладислава Михайловича из Астронова охотилась не по закону — трое борзых на одного волка, нет…»

Какая несусветная чушь, — поразилась я, — даже забавно. Все это напомнило мне «русского эльфа», и стало тоскливо. У Ричарда в голове такая же дичь, если не хуже. И орлы… Высоко парят эти птицы, слишком высоко для таких книжонок о русской жизни. Да, недаром древние по их полету гадали. Вот Мэй гадала — и нагадала, а сегодня и мне прилетело. Что ж, не так это смешно, как странно.

Только утром пробудилась я от детского плача, но спустя мгновение поняла, что ребенок — вовсе не наследник Михайловича, а я сама. Северный ветер принес низкие тучи и смятение. Ни в какой Девон не хотелось. Не хотелось даже и Ричарда, и это было особенно горько. Шотландские порывы и томление представились сказкой. С «тупым упрямством московита», как сказано в книжке, которую я выпустила из рук, засыпая, а сейчас вынимала из-под сползшего на пол пушистого, как персик, одеяла, я стремилась только в Москву.

Но в дверь постучали:

— Анна? — это был Ричард. — Прости, дорогая, ты проснулась? Я тебя очень, очень жду. Нет, не торопись. Но… Знаешь, Энн так взволнована. Спускайся поскорей, если можешь, — я расскажу. И вообще… Если ехать в Девон, то нам, пожалуй, пора.

Умываясь в зеленой ванной, я посмотрела в зеркало. Глаза казались ярко-голубыми, как всегда от слез.

Внизу Мэй встретила меня объятиями — показывала, что помнит о моем горе. И тут же одной щедрой рукой плеснула кипятка в красную чашку «Nescafe», а второй, не менее щедрой, — красного бургундского в широкий стакан. Ричард не сводил с меня глаз, и я чувствовала его взгляд всем телом, особенно когда поднялась и пошла к окну — бросить крошки павлину. Правду сказать, о павлине я вспомнила не сразу. Птица заглядывала в окно, подпрыгивая, чтобы дотянуться до подоконника, и только отчаянными усилиями смогла привлечь мое внимание. Да, я неблагодарна — давно ли пообещала по достоинству отплатить за помощь в устройстве своей судьбы — и вот уж позабыла. Нет, я не из русской народной сказки. Я невнимательна к другим. И нет у меня главного — беззаветной, непобедимой доброты и отваги. Так что одна мне дорога — в Девон. В Москву — не заслуживаю. Там теперь выжить могут только Иванушки, Елены Прекрасные, Машеньки и Аленушки. Еще бы — если кругом одни Змеи-Горынычи, Яги с Кощеями да Владимиры Владимировичи. Грибы всякие, рыбы да шишки. А простого населения, вот как я, уж скоро и вовсе не будет — что не изведено да не съедено, то помирает тихо от жизненной беспросветной тягости.

Павлину нужно было немногое: всего три печенья — и он сам отблагодарил меня, развернув хвост, которым, охорашиваясь, потряхивал. Как велика была его услуга в пустом деннике и как была права я сама, не позволив себе до сих пор сойти с пути праведного, я узнала позже.

— Мэй, дорогая, а почему бы тебе тоже не прокатиться в Девон? — сказал Ричард, все смотря на меня. Голос его звучал несколько механически, чуть спокойней, чем следовало бы — именно так, как полагается, чтобы Мэй поняла, что предложение делается только из вежливости.

— Ричард, как приятно, что ты и меня приглашаешь, милый. Ты очень добр. Ах, я сегодня чувствую себя такой… такой усталой… Совершенно обессилела от шотландского путешествия, — и Мэй зажмурилась.

— Look, Anna: energy goes [151], - пожаловалась она, потягиваясь на узком диванчике у кухонного стола. Рядом точно так же потянулась красавица Опра. И снова бережно уложила на вытянутые передние ноги свою узкую голову, как укладывают драгоценность на бархатную подушку в шкатулке. Потянулась и Лимонная Водка на соседнем диване, и так же уложила голову, и следом за старшими суками повторили эти движения puppies [152] — Скай, Бонни и Мышка. — Ах, разве что… — Мэй с неожиданной легкостью вскочила, так что старшие борзые спрыгнули на пол, а младшие заскакали вокруг, предвкушая прогулку. Но хозяйка направилась к холодильнику и вернулась с бутылкой в руке. — Разве что немного водки! Давай, Анна? — И Мэй весело щелкнула зажигалкой.

Ричард закусил губу и посмотрел в окно, на павлина. Жар-птица расхаживала взад и вперед и все потряхивала сказочными перьями.

Мы залпом выпили по стаканчику, Мэй вылетела из кухни, и издалека послышался ее оживленный голос. Она отдавала кому-то распоряжения. Ричард подошел и взял мою руку — осторожно, будто боясь спугнуть. Медленно, слегка, потом сильнее потянул к себе, так что мне пришлось подняться.

— Сегодня я поведу машину, Анна. Во-первых, это значит, что мне почти целый день не удастся смотреть на вас: рядом со мной будет сидеть Мэй. Иначе я просто не справлюсь с управлением. Как я надеялся… Ну, все равно пришлось бы посадить вас сзади, одну. И как вы думаете, что еще это значит? Во-вторых?

Понять это было нетрудно, и я успела высвободиться и отвернуться к окну — на миг прежде, чем в кухню ворвалась Мэй, стуча каблуками и шелестя юбками. Ричард, как в прошлый раз, подхватил наши сумки, но мне удалось вовремя отвлечь павлина крошками, так что птица избежала удара внезапно распахнутой двери.

По дороге в Ферлоу начался дождь. Ричард вел красную машину молча, и слишком часто я ловила его взгляд в зеркале заднего вида. Он был очень, очень серьезен. Сосредоточен, собран, но не печален. И все же чувствовалось, что этот человек собирает силы. Для чего? Или перед чем? Быть может, я что-то узнаю в разговоре с Энн? Мне стало как-то не по себе. То, что мне было известно об этой поездке, вовсе не делало ее каким-то событием. А может быть, мне известно не все?

— Ничего, погода наладится, вот увидите, — начала Мэй оживленно. — А как там Энн? Что это ее так взволновало, а, Ричард? Или я не должна спрашивать?

— Она тоже хочет в Девон, но на сегодня назначено описание молодых гончих. Энн ждет комиссию экспертов. Но думает о princess Catherine, вспоминает молодость, представляет, как Catherine встретится с Анной — вот и разволновалась…

Мэй помолчала.

— Ах, вот в чем дело, — сказала она наконец. — Понимаю. О! Ну-ну!

Наконец показались стены Ферлоу. Не успела машина затормозить у подъезда, как дверь приоткрылась и из нее выглянула Энн. Стоило нам оказаться в холле, стряхивая с одежды немногие упавшие на нее капли, — слишком старательно, как это всегда бывает, когда хотят скрыть смущение, — как я начала пожинать первые плоды своего разумного решения. И выдержки.

Прежде Энн была со мной приветлива. Да, она оказывала мне особое внимание — почему, сама объяснила как нельзя лучше. Но ее голос звучал точно так, как мой новый, слишком часто пока мне изменяющий — чисто, холодно и отвлеченно. А сейчас даже выглянула из двери она как-то робко, как кролик из живой изгороди. Мне показалось, что она была смущена не меньше меня. Я чувствовала напряжение, как всегда в ожидании и в начале встречи с кем угодно — даже с матерью, с Валентиной — но на этот раз была спокойна и радостна: не сделала ничего, что сама считала недостойным. Я смотрела в бледные глаза Энн, прямо в черные точки зрачков, и улыбалась. Энн потупилась, как школьница, и протянула ко мне свою руку, очень белую, сморщенную, в коричневых пятнышках. Положила ее мне на плечо — снизу, у локтя — и не похлопала, не потрепала, а тихо, нежно погладила.

— Анна, дорогая, мне трудно передать, как я сожалею о вашей утрате. Я счастлива, что вы приняли решение продолжить свой визит. Ричард объяснил мне причины, и я глубоко сочувствую вам. Хочу надеяться, что теперь я лучше смогу понять обстоятельства вашей жизни. Я высоко ценю ваше мужество.

Я слушала — спокойно, отстраненно. О каком мужестве идет речь, было не ясно, но я не задумалась. Неужели все это — сочувствие, близость, даже смятение, этот незнакомый голос — все только от того, что я поступила так, как Энн и не ждала — с ее точки зрения, поступила по-человечески? Вернее, как должно? Забавно, — подумала я, что представление о том, как должно, у нас оказалось одинаково: у Энн, английской леди на восьмом десятке, и у меня — москвички, младшей почти на полвека.

— Мне кажется, что новое путешествие будет как нельзя кстати. Мэй тоже едет в Девон? — Энн вернулась к прежнему тону. Это был намек. Но моей приятельнице, видно, так не хотелось возвращаться в Стрэдхолл — в пустой дом, наполненный гулом моющего пылесоса и спящими по диванам борзыми, в парк, где непрестанное воркование диких голубей прорезывали резкие, тоскливые крики ненасытного павлина над конюшнями и собачьими могилами, что она решилась намек не заметить и, более того, прямо выразила желание подкрепиться на дорожку. Ей выдали водки, льда и свежие номера «Country Life» и «House and Garden» [153].

— Посиди здесь, моя дорогая, — скомандовала Энн, — а я пока расскажу Ричарду дорогу. Анна, прошу вас тоже послушать, вдруг он что-нибудь перепутает.

Мы перешли в соседнюю комнату. Это оказалась библиотека.

— Анна, Ричард передал вам суть моей просьбы. Я еще раз благодарю вас за доброту, с которой вы согласились порадовать двух старых женщин. Но к этому нужно кое-что добавить. Всего несколько слов о princess Catherine, чтобы поездка не показалась вам слишком скучной.

Ей шел шестой год, а мне — четвертый, когда… Да, кажется, это было в двадцатом — наши семьи чудом выбрались из России. Я это плохо помню и передаю вам со слов отца и матери. Они познакомились с родителями Catherine в Киеве, перед выездом. Мой отец имел крупный пищевой бизнес на юге России, и нам пришло время спасаться. В Москве отцу Catherine, князю Сергею Оболенскому, удалось вместе с женой и дочерью примкнуть к какой-то food delegation [154] в Киев. Познакомившись, наши родители решили не расставаться, каким-то образом пересекли линию фронта и постепенно, ценой неимоверных усилий, вместе добрались до виллы бабушки Catherine в Ницце. И вот тут, Анна, дорогая, слушайте внимательно.

Бабушка моей подруги, тоже princess Catherine, как, впрочем, и ее мать — их всех звали одинаково — это вторая жена вашего царя Александра II, княгиня Юрьевская. Мы считаем ее Императрицей. Теперь о том, как моя Catherine оказалась в Девоне. Вы следите, Анна? — спросила Энн.

— Стараюсь. — Я слушала, напряженно думая, зачем все-таки Энн посылает меня к этой внучке русского императора, на юг Англии, в деревню под названием Черная Собака. Неужто посылка — это мое лицо, как говорил Ричард? А я сама — только почтальон? Странно все это. Настолько странно, что быть этого не может. Есть, должна быть, другая цель — подлинная. Англичанам я доверяла еще меньше, чем русским. Хотя и русским доверять не приходится. В наше время — а другого я не знаю — для этого нужно быть круглым идиотом. Так говорит мне мой собственный опыт — а другого у меня нет.

Дочь русского императора вышла замуж за Сергея Оболенского. Они поселились в Лондоне. У Сергея были блестящие друзья в свете, он сколотил неплохое состояние на продаже сельскохозяйственной техники, но их с женой интересы разошлись. Она пела, и серьезно, он же интересовался живописью. — Тут Энн почему-то обеспокоено взглянула на Ричарда. — В конце концов последовал развод, и Оболенский женился на молодой особе из клана миллионеров Асторов. У второй Catherine началась астма — от нервного потрясения, вызванного разводом. Пение пришлось прекратить, не говоря уж о концертах. Нужен был чистый, свежий воздух, желательно морской. Она купила бунгало — скромный дом в Девоне, жила там наездами, но вскоре стала возвращаться все реже. Они с дочерью — моей Catherine — не были обеспечены. Одно время получали раз в квартал чек от кого-то из окружения королевской семьи, потом выплаты прекратились. Оболенский приехал только однажды — в 1938. Моей Catherine было тогда двадцать три. Ее мать скончалась в 1959, перед самым Рождеством. Итак, как видите, Анна, в ваших силах доставить радость одинокой пожилой даме. Справедливости ради надо сказать, что визиты для нее не редкость — многие люди нашего круга находят эту леди настолько приятной, что ценят возможность ее посещать пусть редко, но регулярно. И все же вы — особый случай. Из России никто к ней не приезжал, вы первая. Я счастлива, что могу преподнести ей такой сюрприз.

— Сюрприз? — воскликнула я с ужасом.

— Ну, не совсем, — успокоила Энн. — Я ее предупредила. Без этого нельзя, Анна, как вы могли подумать, что к Catherine можно поехать просто так. Мы обо всем договорились.

Интересно, о чем это они договорились, эти старые женщины? О чем это — обо всем? Нет, тут что-то есть…

— Ну, пора к Мэй. Catherine прислала факс — во всех подробностях описала, как доехать, бедняжка. Мы, старики, понимаем, что на память надеяться не приходится, и слишком волнуемся о мелочах, Анна. Вас, молодых, это раздражает, я знаю. Вот, держите, — и она протянула мне два тонких, полупрозрачных листа, исписанных странным, очень крупным почерком. Казалось, по ним ходила какая-то дикая птица — так угловаты были характерные буквы, так высоко взмывали черты заглавных, а хвосты строчных и дуги скобок опускались так резко и низко, что перечеркивали следующее. Да и сами линии, свободные и сильные, даже несколько залихватские, говорили об энергичной старости и полном здоровье — в них не было ни следа дрожащей склеротической слабости, страха, неуверенности одиночества… — Будете читать Ричарду по дороге. Нас с мужем всегда возил в Девон шофер, так что Ричард там, кажется, и не был. Да, милый? У тебя есть несколько минут — сходи на псарню, передай мое поручение и просто посмотри, как там дела.

И Энн, небрежным жестом приглашая меня следовать за ней, направилась в гостиную, где на диване дремала Мэй, а внизу, на ковре рядом, блестели глянцевые журналы. Энн нажала кнопку звонка. В моем сознании это уже было так тесно сцеплено с едой, как у собаки Павлова. Стэффорд и бордер бросились тормошить спящую и ворошить страницы светской хроники в «Country Life». Энн вышла распорядиться о ланче.

Я подняла один журнал. Фотопортрет занимал целую страницу: милая немолодая девушка, русоволосая, очень просто причесанная, в декольтированном платье цвета ее собственной кожи, держит в неимоверно длинных пальцах, будто выточенных из слоновой кости, букетик мелких желтых примул. На безымянном пальце сверкает бриллиант. Серые глаза под густыми прямыми бровями выражают то же отрешенное, надмирное спокойствие, что золотая маска Тутанхамона. Две еле заметные черточки у краев сомкнутых губ обозначают улыбку.

«Мисс Александра Мортон, старшая дочь достопочтенных Алистера и Миссис Мортон, из Вейсмор Парка, Глочестершир, недавно помолвлена с мистером Ричардом Вестли, третьим сыном лорда и леди Вестли, Ферлоу Холл, близ Ньюмаркета, Саффолк», — прочитала я. По верху страницы шла надпись: «Country Life Vol. CLXXXIV No.6 February 8, 1992» [155]. Я выпустила из рук журнал, и он тяжело упал у дивана. Мэй шевельнулась и уронила с дивана руку. Собаки с новой силой устремились к ожившей игрушке, топча глянцевые страницы другого издания. С одной из них на меня смотрел Ричард — да, конечно, это был он, только в черной каскетке для верховой езды. Из-под короткого козырька выбивались светлые пряди, весело смотрели голубые глаза, сверкала белозубая улыбка. Зубы показались мне слишком крупными. Рядом с ним, в такой же каскетке, стояла — теперь я знала кто — мисс Александра Мортон. На этом фото она улыбалась шире, и зубы ее были еще белей и крупней, чем у Ричарда. Да, собственно, и гадать было нечего — под фотографией в журнале «Horse and Hound» [156] была уже не строчка, а целая заметка под названием «Трио новых распорядителей Охоты Уоттсмор». Из нее я узнала, что в следующем сезоне в организации псовой охоты в графстве Саффолк грядут серьезнейшие перемены: на смену приходят молодые руководители. После приличествующих случаю благодарностей уходящим и похвал их значительному вкладу в благородную забаву следовали поздравления. Сначала — единственной даме: мисс Александра Мортон характеризовалась как опытный наездник, успешно управлявший Объединенной Охотой Скитчли в течение последних четырех сезонов. Выражалась уверенность, что с новыми обязанностями она справится так же блестяще. «Назначение Ричарда Вестли, — говорилось далее, — продолжает семейные традиции, так как его отец, лорд Эдмунд Вестли, является Председателем Ассоциации распорядителей псовых охот и Распорядителем Охоты Ферлоу. Семья Вестли давно охотится вместе с Уоттсмор, располагая обширными землями в графстве и собственным питомником фоксхаундов». О третьем члене молодого «трио» я читать не стала, а бросила журнал на пол, поверх спокойного лица мисс Александры в «Country Life». Мэй уже сидела на диване, я подала ей руку, и мы двинулись в столовую.

Ланч и Ричард не замедлили явиться. Подали суфле, авокадо и еще что-то очень полезное. На стол рядом с тарелкой я положила листки с факсом от внучки русского царя.

— Как приятно видеть Анну такой порозовевшей, — весело заметила Мэй.

— Да, но отчего вы так раскраснелись, дорогая? — Энн внимательно посмотрела на меня.

— Ах, ей все идет, — с гордостью сказал Ричард. — Правда, Анна! И глаза блестят.

— Анна почти ничего не пьет сегодня, даже шерри, — удивилась Мэй. — И водки ей не досталось — извини, Энн, но я, кажется, одна почти все выпила — там, в гостиной… Пока вы разговаривали о дороге.

— Анна, милая, а нет ли у вас температуры? Может быть, это жар? — и Ричард выскочил из-за стола — наверное, сейчас побежит за термометром.

— Не беспокойтесь, все в порядке, — сказала я, призвав на помощь свой новый голос, и на этот раз голос вовремя признал меня своей. — Я немного волнуюсь перед поездкой — предстоит столько интересного! И потом, мне так хочется поскорее встретиться с Catherine!

И все сошло прекрасно. Мне поверили. Я действительно краснею, когда волнуюсь. Цезарь отобрал бы меня для своих легионов: я читала, что в минуту опасности он проходил вдоль строя и оставлял для боя только тех солдат, кто покраснел, а побледневших отправлял в тыл или вообще восвояси. На этот раз это было не просто волнение — скорее ярость. — Ну что ж, — думала я, вычерпывая ложечкой желтоватую мякоть со сливочным маслом из темно-зеленой пупырчатой половинки авокадо. — Все как всегда. Наконец-то все встало на свои места. Безумная любовь и такие же обещания. И все — ложь. А старушка Энн какова! Ох, — сообразила я, — нет, я ошиблась. Ошиблась! Энн была совершенно правдива, и никакие фотографии не могли меня в этом разубедить.

Значит, все очень просто: помолвка есть помолвка — в феврале еще была, а в июне ее уже нету. Но все равно противно. А почему, собственно? Меня же никто ни о чем не спрашивал, вот и Ричард не обязан был ничего рассказывать. Да я ведь и сама не проявила ровно никакого интереса к его жизни — что для меня слишком обычно. Невнимание к людям, даже безразличие… Бедный Ричард. Я, конечно, чудовище. Оживилась на некоторое время, как дракон в туманном облаке на вершине погасшего вулкана — загорелась от шотландских закатов. А сейчас, не любя, ревную и злюсь. Бедный, бедный Ричард! Вот он смотрит на меня — на мои губы. За эти немногие дни он похудел. Сейчас, почувствовав мой взгляд, поднял глаза. Его зрачки расширились, и вокруг них виден очень тонкий голубой ободок радужки. А мои щеки так и горят, и становится все жарче. Это начинается утихший было шотландский синдром, — почти в отчаянье поняла я. Наступает, дышит волнами пламени дракон, разбуженный яростью и ревностью. Ах, Остров Туманов, Эйлеан А'Хео!

Я сунула в сумку листки факса, Мэй и Энн направились к выходу. Позади них, проходя гостиную, Ричард обнял меня на ходу за талию и притянул к себе. Я шарахнулась в сторону и толкнула один из одноногих столиков. Он рухнул — слава Богу, на диван, а не на пол. Ричард бросился поднимать, поскользнулся на глянцевой журнальной странице и, восстановив равновесие у самого пола, ловко сел на ковер.

— Damn, — чертыхнулся мой как бы жених. — All these damned things — always, everywhere! [157] — он отшвырнул ногой раскрытый журнал, взглянул на него и замер. Все еще сидя на ковре, поднял голову — медленно, осторожно — и наши глаза снова встретились.

— Анна, это ровно ничего не значит, — сказал он тихо и отчетливо. — Я должен объяснить прямо сейчас, пока мы одни. Ни-че-го.

— Не нужно ничего объяснять, — перебила я. — Я ничего не спрашиваю. Ни-че-го. — И я быстро вышла следом за старшими дамами. А как мне так хотелось остаться!

Я ускорила шаг, пронеслась вниз по лестнице и почти выскочила на площадку перед дверью. Энн и Мэй стояли у красной машины. Я быстро пошла к ним. Позади слышался скрип гравия: Ричард был за спиной. Но я уже разговаривала с Энн.

— Жду вас завтра, мои дорогие, — ее голос звучал по-прежнему мерно и чисто, и слова падали, как капли в холодное прозрачное озеро. — Поцелуйте от меня мою Catherine! — и старая дама не оборачиваясь поднялась по ступенькам и скрылась за тяжелой темной дверью своей серой крепости.

Ричард резко повернул ключ, и красная гоночная с ревом покинула пределы усадьбы Ферлоу.

— Анна, будь добра, прочитай весь факс целиком, — Мэй приспустила стекло, закурила и села ко мне вполоборота, — Ричарду так, наверное, легче будет сориентироваться, правда, дорогой?

Ответом был его молчаливый кивок. Все повторялось: как прежде, я сидела сзади, как прежде, глядела в затылок красивого и вновь недоступного мужчины, отгороженного от меня пределами своего сказочного мира. Надежней, чем Спящая Красавица в сером замке за переплетением диких роз, — подумала я, глядя на бесконечные зеленые изгороди, проносящиеся за окном. Боярышник уже отцветал, но нежные лепестки собачьей розы, почти белые у основания и залитые страстным румянцем по краям, были еще свежи. День выдался безнадежно серый. «У тебя, Аньк, фрустрация, — проскрипел у меня в памяти голос Валерочки. — Фрустрация — она опасная очень». Ничего не нужно, потому что все недоступно. Все надоело, от всего устала. Пусть, пусть везут от старушки Энн к старушке Кэтрин, потом назад, к старушке Энн… Сколько бы я ни металась по Англии, все равно останусь за изгородью. А замок Англии, настоящей Англии — внутри. Что ж, показалось, что поцеловала Спящего Красавца, но он, как все Спящие, и прежде не дремал… Я представила, чем занималась сестра его Красавица, прежде чем юркнуть в кровать, спрятаться за пологом и закрыть глаза, заметив, что Принц уже рядом — зажмуриться, но не до конца, и ждать поцелуя…

— Анна, что с тобой, дорогая? Нам пора выбирать магистраль! Ричард, слушай!

Листки факсовой бумаги развернулись с шелковым шелестом, и, еле разбирая тонкие линии птичьих набродов, я стала читать совершенно странные указания, тоже какие-то сказочные:

«From Salisbury — take A303. Continue following signs for Exeter, but do not miss roundabout signed to M.S. motorway, taking A358 (towards Taunton). Follow to M.S.Junction 25, turning to Exeter and S.W…»… И так далее, еще страницы две. Я поняла только последние строки:

«Large amount waiting for Richard. It will be well deserved. Milk shake for May — she will have had too much.

Bon voyage. Catherine» [158].

— О! О! — сказали Ричард и Мэй хором. Ну и ну, — подумала я, — такое задание и для волшебной сказки трудновато! Не легче, чем за одну ночь отделить мешок маковых зернышек от проса… За одну ночь… Всего одну ночь… Целую ночь… — Тут я тряхнула головой. Ричард посмотрел на меня в зеркало заднего вида, и я невозмутимо вернула ему взгляд, чуть улыбнувшись — я постаралась сделать это так же безмятежно, как мисс Александра Мортон, Золотая Маска, Опытный Наездник и Распорядитель Псовых Охот.

Впрочем, — продолжила я про себя, — читая вслух распоряжения царской внучки, я почти ничего не поняла. Ясно прозвучали только две последние фразы.

Красная машина летела по серым дорогам, обгоняя длинные большегрузные фуры дальнобойщиков, специальные фургоны для перевозки лошадей и вообще все, что двигалось медленнее, то есть все вообще. Мэй постепенно погружалась в сон и так же неторопливо из него выныривала — так странствует в океане большой кит. Время от времени Ричард просил меня вернуться к факсу, и я строгим голосом перечитывала для него нужные указания. Он был серьезен и собран. Под тонкой рубашкой неподвижно застыли мускулы. В салоне красной машины чувствовался сладковато-терпкий запах новой, еще не выветрившейся кожи и нарастающее напряжение. Мне казалось, что каждое мое движение, даже самое легкое, его усиливает. Как, впрочем, и неподвижность — она так же ощутимо электризовала воздух. Если бы не Мэй, — пришло мне в голову, — мы не уехали бы дальше первых попавшихся густых кустов. Я украдкой посмотрела в зеркало и увидела, как Ричард закусил губу. Одна Мэй была свободна и спокойна. Довольно скоро это выразилось в том, что она потребовала пищи. У ближайшей заправки Ричард затормозил, и мы получили по толстому сэндвичу в пакете. Ричард отказался — сказал, что сил у него и так хватает, а от сэндвичей в пасмурный день тянет в сон. Я съела свой из принципа. Из какого, мне было не ясно, но съела — и, как ни странно, тоже почти успокоилась. К тому же Мэй налила мне водки в серебряную стопку — из серебряной походной фляги, с которой она была в путешествиях неразлучна. Две стопки хранились вместе с фляжкой в специарльном футляре. Водку я не отвергла, все из того же принципа. И что же — простые вещества еды и толика спирта окончательно вернули меня к себе.

В прекрасном настроении, покуривая «Silk Cut», мы с Мэй наблюдали, как заметно меняется страна, по которой Ричард, закусив губу, мчит наш корабль к югу, минуя перекрестки и эстакады, знаки и повороты. В воздухе — даже в бензинном ветре автострады — с каждой милей разливалась нежность. Наконец мы съехали на грунтовую дорогу, и серый мир асфальта остался позади. Зеленым здесь было все, кроме неба и овец. Мы поехали медленней — и не удивительно, ведь овцы внезапно появлялись то спереди, то сзади. Не раз красная машина попадала в середину блеющего стада и вынуждена была передвигаться с его скоростью. Где-то громко ворковали горлицы. Мэй опустила стекло, а за ней — и я.

Воздух Девона был упоителен. Мед цветущего вереска, пряные соки травы, мягкость южного ветра, полного морской свежести, сладкий запах овечьего руна, прозрачность далей — все было в этом воздухе девонских холмов.

Наступали сумерки, и в темных недрах зеленых изгородей появилась дымка, сгустившаяся в молочные клочья тумана. Капли вечерней росы оседали на красной машине. Воздух стал лиловато-синим.

В деревне Черная Собака дома были отделены от дороги зеленой стеной боярышника, густо оплетенного плющом. Только внизу, у самой травы, кое-где видны были стволы кустарника, по толщине не уступавшие талии молодой девушки. Значит, изгородь сажали лет триста назад, если не больше. С тех пор ничего не изменилось.

Catherine стояла на пороге, прислонившись к дверному косяку, и помахала рукой, когда мы подъехали к дому. В синих туманных сумерках желтый свет из полуоткрытой двери ложился на ступени теплой дорожкой. Белая борзая, прижавшаяся к хозяйке, казалась полόвой.

Catherine была темной и узловатой, как древняя дриада, сухой и высокой. Голос ее звучал, может быть, чуть теплее, чем у Энн. Но интонации были те же. Она целовала всех по очереди. Я поняла, что Мэй она хорошо помнит — впрочем, об этом можно было догадаться и по приписке о молочном коктейле. Прикоснувшись холодной щекой к моей, старая дама положила крупные руки мне на плечи и отстранилась. Так мы смотрели друг на друга. Ее маленькое овальное лицо, высокие выступающие скулы, обтянутые коричневой пергаментной кожей, короткий прямой нос, слегка плосковатый над плотно сомкнутыми, почти пропавшими от старости губами, уголки которых изгибались кверху, широкие светлые глаза, не мигающие в глубоких провалах глазниц, — вообще вся ее головка с аккуратным узелком белых волос, низко скрученных на высокой и до сих пор сильной шее, удивительно напоминала египетские изображения богини Баст — львицы-кошки. Странно, — подумала я, — отчего лица последних европейских аристократов так легко узнаются в египетской древности?

Но думать было некогда: пришлось разговаривать. Я не успела даже смутиться, а мы уже сидели за круглым столом под оранжевым абажуром — словно на старой подмосковной даче. Мэй, уже получившая вместо молочного коктейля стакан водки со льдом, вынимала из духовки и раскладывала порции розовой семги, поливая их соусом из шпината, словно болотной тиной, и ворковала с белой борзой. Собаку звали Даша, и она была лучшей из всех, что я видела в Англии, если не считать Мышки.

Предварительная — общая и разведывательная — часть беседы скоро кончилась, и вот первый настоящий вопрос был задан:

— Энн говорила, что вы, Анна, тоже немножко незаконная внучка, как и я? Она ведь вам обо мне рассказала, правда?

— Ах, — засмеялась Мэй, — все мы немножко незаконные. И что бы моему предку Генриху жениться не на Анне, а на Мэри?

Catherine сдержанно улыбнулась. Ричард одобрительно фыркнул и закивал.

— Боюсь, что я не немножко. Совершенно незаконная.

— А как звали вашего деда?

— Герасимов, Осип Петрович, насколько мне известно.

— Старинная фамилия. Несколько ветвей, особенно обширные имения в Смоленской губернии. Так?

— Да. На северо-востоке, ближе к Вязьме.

— Там также Кареевы — та, из которой известный историк… Николай Иванович Кареев — я читала его, когда училась. Со своим оригинальным взглядом на русскую историческую судьбу… Если не ошибаюсь, они в родстве с Герасимовыми. Кареевы вообще один из старейших родов в России — чуть ли не с тринадцатого века, кажется. — Ричард наконец перевел взгляд с меня на Catherine. — А Герасимовы… Самый известный — Дмитрий, московский посол в Риме. Начало шестнадцатого века. Видите, Анна, как я подготовилась? Конечно, вы не думаете, что я все это помнила до звонка Энн. Но она назвала мне имя — я и посмотрела кое-какие книги. Да и сама припомнила.

Так, — подумала я, — кажется, роль Catherine начинает проясняться. То есть ее роль в планах Энн. Но зачем было меня посылать? Все это можно было узнать и по телефону. Или с помощью факса — способность старых дам оперировать техникой меня уже не удивляла.

Тем временем Catherine молчала, глядела на меня, и, казалось, чего-то ждала.

Я не хотела ничего угадывать. Желания понравиться у меня не было, не было потому и никакой неуверенности. Но от всего услышанного у меня осталось какое-то смутное чувство, не связанное ни с чем в особенности. И я заговорила скорее для себя и про себя, чем с Catherine. Да я и не верила в то, что эта старая женщина, всю жизнь прожившая в чужой стране, способна меня понять. Я просто заговорила вслух.

— Я не чувствую, Catherine, что все эти люди и события хоть как-то связаны со мной. Все это было так давно. Знаете… я стала замечать, что даже моя довольно короткая жизнь — и то как-то прерывиста. Принято сравнивать жизнь с рекой. Было принято. Но это ощущение течения непрерывной и собственной жизни кончилось. Поколение моих родителей — последнее. А для меня — и я думаю, вовсе не для меня одной, — жизнь не течет, как река. Она не тождественна сама себе. Ее вообще нет как целого. Она как цепь озер — или, скорее, гор. Между озерами — суша, вот как я видела в Шотландии. В горах есть вершины, плато, хребты — но они разделены долинами. Умом я понимаю, что озера как-то связаны друг с другом, с ручьями и реками, со всем человеческим океаном, также и горы, и я знаю, — меня научили, — что все связано со всем, — но только я этого не чувствую.

— Что же, Анна, вы никогда не были там, где родился ваш отец? В этом поместье? В деревне?

— Никогда, — ответила я. И вот, глядя в светлые глаза на темном лице египетской богини Баст, я поняла, что жила не просто странно — не по-человечески, да что там — дико. Не увидеть своими глазами тот берег реки, по которому ступали босые ноги отца, то небо, в которое он смотрел, лежа в полевой траве, те деревья, под которыми он вырос.

— Я поеду туда сразу, как вернусь, — сказала я.

— Энн говорила мне о ваших планах, — промолвила Catherine.

— У меня нет никаких планов. После этого разговора я не смогу без этого жить.

— О! — печально вздохнула моя собеседница, еле заметно склонила маленькую белую голову на прямой высокой шее и погладила подошедшую борзую. — Неужели? — и она почесала собаку за ухом. Даша опустилась на передние ноги, подняв заднюю часть тела, потянулась, зевая, и помахала правилом.

Так я и знала. Catherine мне не поверила. Или не поняла.

Зато я поняла. Горькая правда была в том, что воображаемые особенности моего лица, которые наивный Ричард принял за подлинную причину визита в Девон, — это приманка, которой Энн решила заманить меня к профессионалу по русскому дворянству, каковым, видно, слыла — и была — внучка русского царя. Две старухи сговорились. Что ж, значит, никакого такого особенного лица у меня и нет. Ну и не надо. Проживу как-нибудь с тем, что есть. А может, и достану в Смоленске какие-нибудь документы. И покажу Ричарду, когда он приедет на охоту в Москву. Может, он и правда приедет. Может, я и сделаю, как решила. Возьму да брошу этот город, как меня там все бросали — все, кого я любила. Как сама Москва меня бросила — и не только меня, а всех нас, москвичей, — всех своих, родных, неприезжих… Ох, — подумала я, — но ведь тут еще мисс Александра с желтыми примулами. Общий круг, общие занятия. Лошади — а у меня на них аллергия: вон, давеча чуть не померла.

— Анна, вы опечалились — не надо, прошу вас, — сказала Catherine. — Мне кажется, я вас вполне понимаю. Мама мне говорила, что так чувствовали многие русские, когда была первая война, потом революция, потом опять войны… А теперь, почти век спустя, люди и вовсе устали. Мне, например, было очень трудно пережить шестидесятые — я так боялась бомбы.

— Бомбы?! — почти крикнула Мэй. — Да бомба отравила всю нашу молодость! — Она закурила. — Не то чтобы совсем отравила, конечно, но ко всему примешивался этот страх… Было такое чувство, что мир сошел с ума. А в Бога я не верю. — Мэй суеверно перекрестилась, на всякий случай. — Ну и потом — хиппи, битлзы — все это так грустно…

Ричард сел на диван. Теперь мы, женщины за столом, в оранжевом кругу света под абажуром, были у него перед глазами: восьмидесятилетняя Catherine, пятидесятилетняя Мэй, и я — прямо напротив. Стакан по-прежнему был у него в руках, и он был полон.

— Нет, боялась — не то слово, — продолжала Catherine. — Я сказала это слишком просто. Я верую, и настоящего страха во мне никогда не было. Нет. Но была горечь, была обида на людей, нарушающих заповеди Господни. Почему- то шестидесятые дались еще тяжелей, чем вторая война. Ну, революцию-то я не помню… А после второй войны была Хиросима, потом Карибский кризис… Хиросима была страшнее всего. Знаете, Анна, я ведь потеряла на войне любимого человека. Поэтому так и не вышла замуж. Но когда бомбы американцев, наших союзников, упали на Хиросиму, — Боже, я усомнилась… А это страшнее всего… Да и Черчилль был, в общем, не против. Я усомнилась, а потом сердилась и унывала, даже сетовала. Это тяжкие грехи. Благодарю тебя, Боже, что Ты не лишил меня веры. Но это время было трудно пережить — оно лишало сил. И длилось так долго… Может быть, вам, молодым, повезет больше… А планы должны быть, как же без них! Когда вы поедете, Анна?

— Я надеюсь, Мэй меня простит, но после известия о смерти отца я хотела бы вернуться как можно скорее. Завтра я на самолет не успею — нам нужно добраться до Стрэдхолла, да еще заехать к Энн попрощаться. А самый удобный рейс — утром, около половины одиннадцатого. Значит, послезавтра.

— Анна!!! — Мэй и Ричард не то чтобы закричали — на это сил у них уже не было — но как-то застонали, сжимая свои стаканы, а Мэй — еще и сигарету.

— Пора спать, мои дорогие, я устала, — Catherine решительно поднялась и выпрямилась. Складки чего-то широкого, черного, облекавшего ее сухое тело, легли отвесно. — Пойдемте, я покажу вам ваши спальни. Прошу вас, помогите мне с посудой — позвольте мне остаться наверху, когда мы поднимемся! — И она стала на первую ступень витой скрипучей лестницы, оказавшейся довольно шаткой. За ней поднималась Даша, постукивая когтями и не оглядываясь.

Спальни были совсем крохотными, но большую часть их занимали старинные кровати с металлическими витыми спинками и шарами на столбиках — отнюдь не узкие. Ночная свежесть девонского воздуха, тишина и эти кровати, застеленные белоснежными одеялами, — все обещало спокойный сон. Все, но не Ричард.

Мэй была уже настолько расслаблена, что, оказавшись наверху и увидев манящую белизну постели, почувствовала себя не в силах снова спускаться в гостиную и мыть посуду. Ее тихое хихиканье должно было выражать намек: она нарочно устраняется, чтобы оставить молодую пару в одиночестве. Этого я и боялась.

Ричард пил весь вечер, и теперь его спуск по витой лестнице оказался чересчур стремительным, хотя на поворотах, напротив, был несколько затруднен. Его соприкосновения с посудой мне удалось счастливо избежать. Правда, самой заняться уборкой было тоже непросто: Ричард слишком стремился к соприкосновению со мной. Но мне повезло: он выпил на самом деле много, так что никаких искушений не пробуждал. И главная опасность миновала.

Стараясь не разозлить противника, но и не уступить, обещая и уговаривая, мне удалось усыпить сперва его тревогу (что я вот-вот уеду навсегда и брошу его тут, в Англии, одного), затем порывы (которые и так были не слишком сильны из-за чрезмерной даже для здорового молодого мужчины дозы бренди — а может, и виски), и наконец — его самого. Пришлось посидеть рядом с ним на диване — в уголке, чтобы позволить его шестифутовому телу распрямиться и расслабиться; при этом я держала на коленях, как Юдифь, тяжелую голову англо-сакса и поглаживая светлые жесткие волосы, пока его рука не разжалась и не выпустила мою. Тогда я встала, накрыла недвижное тело пледом, обнаруженным здесь же, в гостиной, и вымыла посуду. Закрыв за собой белую дверь спальни и повернув в ней ключ, я не без колебаний решилась прикоснуться к оконной раме. Никаких звуков не последовало — сигнализации не было.

Я распахнула окно и постояла около него, вдыхая ночной эфир девонских холмов и вглядываясь в почти светлое небо. Дохнул предрассветный ветер, прошелестели ветви сонных деревьев. Среди них промелькнула неслышная тень и мягко нырнула вниз, к земле: сова охотилась. Новый вздох ветра оказался сильнее и принес с холмов запах папоротника. Ровно, механически-страстно кричал козодой — где-то внизу, в сырой росистой траве, в тумане.

Утром туман, исчезая, омыл каждый лист, и все сверкало. Даже блеяние овец в деревне Черная Собака казалось бодрым.

Когда мы добрались до Ферлоу Холла, солнце уже спускалось к полям, палевое над зеленеющими хлебами.

Энн улыбалась и посмотрела на меня значительно, узнав, что это мое последнее появление в Ферлоу. Я не удивилась, когда она пригласила меня — меня одну — в оранжерею. В этот раз она уже не стеснялась и была настроена совершенно по-деловому.

— Моя дорогая Catherine уже прислала факс. Анна, вам удалось произвести самое лучшее впечатление. Она в восторге. Ну, принимая во внимание чувства моего сына, нужно торопиться. Это к лучшему, что вы уже собрались в Москву. Чем скорее уедете — тем вернее все устроится, как вы думаете?

— Простите, Энн, но ведь… Я не могу сказать, что приняла окончательное решение. К тому же я видела журналы у вас в гостиной…

— Ну, чепуха. Эта помолвка с самого начала внушала мне самые серьезные опасения. Какие, я вам сказала в первую нашу беседу, — помните, мне пришлось тогда выпить для храбрости! — и Энн улыбнулась, тронутая воспоминанием о нелегком для себя испытании. — Собственно, из-за этой помолвки у меня и возникла мысль обратиться к вам — мысль сперва очень неясная. Надежды было мало — вы не должны обижаться, но ведь я вас совсем не знала — мне было известно только то, что вы сами сообщили Мэй и мне. Никаких общих знакомых — ничего! Теперь, Анна, я вас узнала лучше. Ваше поведение с Ричардом оказалось безупречным. Как это в Священном Писании: пощажу город сей, если в нем есть хотя бы десять праведников… Вы и в самом деле меня удивили. Ну и, наконец, моя Catherine. Ее мнение я ценю очень высоко. Ее авторитет — а эту даму, как вы знаете, многие посещают, хотя добраться до Черной Собаки — просто подвиг, — так вот, ее авторитет стоит любых бумаг. Но все же и бумаги нужны. Прошу вас, Анна…

— А я могу попросить вас, Энн?

— Да, дорогая?

— Я прошу вас не думать, что все решено. Я прошу вас сделать так, чтобы не повредить Ричарду — я боюсь, что он разорвет свою помолвку, а потом окажется, что это было напрасно.

— О, Анна! — Энн заволновалась. — Конечно, Catherine будет держать все пока в тайне. Она никогда не сделает ложного шага. И все же я думаю… Нет, уверена: скоро мы с вами снова будем сидеть вдвоем в этой оранжерее. Пойдемте — я тороплюсь. Так и время пойдет быстрее.

— Я пригласила Ричарда на охоту с борзыми. Приедут Мэй, ее знакомые и Ричард. Энн, это будет в самом начале сентября — псовая охота открывается 31 августа. К этому времени я решу. И скажу Ричарду. А на родину отца я поеду сейчас же, не медля, только вот доберусь до Москвы.

— Так, — сказала Энн. Наступила пауза. — А меня вы, конечно, не приглашаете? Нет, нет, я понимаю, — мне это и в самом деле трудновато. Нереально. Ну, ничего. Вам нужно время — вы его получите.

— Анне понравились новые орхидеи, — сообщила Энн китайской вазе с цветами, входя в гостиную. — Ну что ж, пора прощаться. Минуту, Анна, я хочу кое-что подарить вам на память. — И старая дама скрылась за дверью. Через несколько минут она появилась и протянула мне маленький пакет. — Это, Анна, вам — до следующего приезда.

Я открыла пакет и заглянула внутрь. Там лежал какой-то тюбик. Вынула — это был крем для рук. Несколько ошарашенная, я взглянула на Энн.

— У вас в России ведь нет посудомоечных машин. А руки — самое важное.

Я поблагодарила, и меня как бы поцеловали: чуть заметное прикосновение щеки, сухой, как крыло бабочки, — прикосновение легчайшее, от которого не осыплется пудра. Следом за Мэй и Ричардом я вышла, и Энн проводила нас до красной машины.

Высадив нас в Стрэдхолле и с отвращением глядя на павлина, Ричард, неохотно прощаясь, сказал, что наутро надеется сам отвезти меня к самолету.

На сбор вещей мне понадобилось четверть часа. Ровно столько же нужно было Мэй, чтобы поработать в своем «офисе» и произвести ревизию всего хозяйства. Потом мы ходили смотреть новорожденного жеребенка. Я помнила об аллергии, но решила рискнуть. Пока в полумраке тихого денника мы разглядывали голенастое дитя, павлин танцевал на крыше конюшен.

За ужином мы с Мэй пили на равных — я чувствовала, что уже свободна, и праздновала это так, как ничего до сих пор не праздновала в жизни. Мы обсудили все, что произошло в Британии и что ожидало нас в России. Вместе поднялись по лестнице, и я почему-то старалась, чтобы Мэй не заметила, как я напоследок смотрю в хитрые и отчаянные синие глаза ее пра-прабабки — той, что так хотела получить одно из лучших имен вместе с высоким титулом. И я сделала вид, что и не взглянула на девочку с белой собакой. Отчего? Не знаю.

Утром, кивнув в окно белому жеребенку, которому отныне было суждено в одиночестве оставаться под дубом, я легким шагом вышла из комнаты. Боже, как я была счастлива! И отчего? Не знаю.

Павлин к завтраку не явился, что было странно. Может быть, лиса все-таки добилась своего — уж слишком громко он кричал вчера на крыше.

У красной машины Мэй смахивала слезы, но они быстро высыхали от свежего ветра и надежды на скорую встречу — ах, целых два месяца, Анна! I really cannot wait! [159]

Я села на заднее сиденье, мотор заурчал, зашуршал гравий, и стены Стрэдхолл Мэнор выпустили меня на волю.

Всю дорогу в Хитроу Ричард, взглядывая в зеркало заднего вида, просил, чтобы я позволила ему лететь в Москву сегодня, сейчас, со мной. Вещи у него в машине, да и много ли ему надо? Машину отгонят назад, в Ферлоу. Энн намекала, что вовсе не против. До охоты целых два месяца, а я так нуждаюсь в помощи. Как я поеду одна куда-то в глушь, в деревню? Он подозревает, что Россия не Англия. В лесах обитают волки. Может быть, сейчас их не так много, как во времена Браунинга — Энн дала ему поэму “Ivan Ivanovitch”, а в ней волки съедают трех малых детей одного за другим на глазах у несчастной матери, — но все же волки есть, и это всем известно. Бродят и медведи. Везде, даже в Москве, кишат бандиты. (С последним я не могла не согласиться.) И потом, почему, собственно, нет? Зачем проводить врозь июль и август, когда мы оба свободны? И он меня любит? Разве это разумно? Он был бы так счастлив… и так далее.

Временами я готова была согласиться. Но тут же представляла, как Ричард садится рядом в самолете и мне снова приходится говорить по-английски, а вечером он оказывается в моей квартире, и я не могу одна, совсем одна стоять у окна и смотреть, как солнце опускается над Дорогомиловым и садится за Москва-реку.

Разговор завершился в Хитроу, в буфете. Мы приехали довольно рано, и Ричард решил слегка меня напоить, чтобы я не так боялась полета — всего пару бокалов белого вина, Анна, потому что… Я уже знала, почему: на глазах у незнакомых людей пить что-нибудь другое мне не пристало. Думаю, он смутно надеялся, что так меня легче будет уговорить. Но все было напрасно — притом я почти не боялась. Свободному человеку страх чужд, а я чувствовала себя свободной чуть ли не в первый раз в жизни. Мне даже захотелось поскорее взлететь. Но вслух приходилось повторять, что мне нужно время: побыть одной, принять решение. К концу второго бокала — о чудо! — это наконец возымело действие. Ричард вышел и, к моему удивлению, вернулся не один — за ним следовала девушка в служебном костюме с галстуком. Я подумала, что мой почти жених собирается сдать меня в полицию, чтобы настоять на своем: если уж я не беру его в Москву, то пусть остаюсь на Британских островах, хоть и за решеткой.

Но нет. Пока длился прощальный поцелуй, милая блондинка деликатно смотрела в сторону, а потом, покивав Ричарду, пообещала ему, что все будет в порядке, точно так, как он просил, и леди не придется ни о чем волноваться. Откуда ни возьмись появилась тележка, куда сложили мой багаж, и девушка, толкая ее, двинулась вперед, оглядывась, чтобы убедиться, что я иду следом.

Вдвоем мы шли по каким-то коридорам, длинным и серым, как в дурном сне, и вдруг, уже без тележки, оказались в той трубе, которая, я знала, кончается прямо в самолете. И точно: мы вошли в лайнер «Аэрофлота», у англичан известного как «Aeroflop», [160] — но сон все не кончался. Самолет был тоже длинным, серым и — совершенно пустым. Там не было ни души, и даже девушка, усадив меня на место у иллюминатора, куда-то испарилась. Так я начинала путешествие впервые.

Я огляделась. До времени, указанного в билете, оставалось не так уж много. В иллюминаторы проникал свет, ярко-белый, какой-то небесный, хотя самолет был недвижим и, по всей видимости, все еще стоял на земле. Впрочем, одна в этом полусне — полуяви, я ни в чем не была уверена. Кроме одного — я вижу свет, и это свет свободы.

Вскоре в салоне стали появляться люди. Оживленно жестикулируя, они говорили слишком громко, вели себя как всегда, и все пошло как обычно. Одно изменилось: теперь я смотрела на облака сверху. И это мне нравилось.

В Шереметьеве я села в автобус и, неотрывно глядя в окно на сирые деревушки, мелькающие вдоль шоссе, доехала до Речного вокзала. У входа в метро были ларьки. Я кинулась к ближайшему, без колебаний бросила свою сумку на грязный, покрытый полузасохшими плевками и окурками асфальт и купила большую банку пива.

Пиво я пила из прямо из банки, у самого входа в метро — и притом курила, у всех на глазах. «Все» проносились мимо, никто не обращал на меня никакого внимания, и я не помню большего блаженства, чем вкус этого замечательного, теплого, отвратительного пива.

Больше я так никогда не делала.